Воспоминания эти тяжелые и горькие. Семья у нас была большая, 16 человек. Мои родители, Ческидовы Александр Евгеньевич и Хартина Ивановна, имели четырех детей, старший их сын Афанасий был женат, имел двух детей, и еще брат отца с женой и четырьмя детьми и мой дед. Жили все вместе.

Незадолго до выселки отца арестовали (он позднее догонит нас), хозяйство все отобрали, зерно вывезли. Нас держали под домашним арестом. Окна заколотили, колодец тоже (не давали воды). Приходилось её воровать ночью из собственного колодца.

Через неделю нас повезли. Мне было 16 лет, младшему брату 7 лет. С нами ехали мама и старший брат с семьей (жена и двое детей). Дедушку и отцового брата оставили (дед был очень старый, а дядя - калека). С собой брать ничего не велели, говорили: «Вы поедете ненадолго». Все думали - вывезут за деревню и расстреляют. Было и такое. Разрешили взять только мерзлые рубахи с веревки.

Везли очень долго. Конвоиры отбирали добрых лошадей, заменяли плохонькими, которые не могли тянуть воз, и приходилось им помогать, отбирали тулупы, полушубки, валенки и отдавали свою потрепанную одежду. Сначала был Тобольск. Там было настроено очень много казарм, но и они не могли вместить всех желающих, чтобы отогреться (обозу не видно было конца), грудные дети замерзали у матери на руках.

Довезли до Демьянска, началась распутица, и тут мы жили до пароходов. Как только вскрылась река, нас на пароходе «Водкинский завод» повезли дальше, вниз по Иртышу. Высадили нас в Белогорье.

Шел слух: «Везут колонистов!» Местные жители были очень напуганы: что за колонисты? Расселили кого где, в основном по баням. Есть было нечего, просили милостыню. Нашу се-

мью поселили к Василию Васильевичу (фамилию не помню) на вторую половину избы. Как раз наступила пасха. Помню, как хозяин пригласил нас к столу и накормил. При этом сказал: «Что бог послал, разговеемся все».

Через неделю нас высадили на Луговую сторону (остров), где не было ни одного дома, и сказали: «Здесь будете жить». Мужчины сразу стали рыть землянки, потом приказали строить дома. Лес был на другом берегу реки. Пилили, рубили, плавили - все вручную, без единой лошади. Началась ужасная, страшная жизнь. На своем берегу работали в основном женщины. Зацепив за оба конца бревна веревками, вытаскивали их на берег, шкурили, а мужчины начинали рубить дома. К осени их было до семи, сделали нары, поставили железные печки. Теса не было, крыть было нечем. Потолки засыпали землей и уложили дерном, когда пошли дожди, потолки потекли, было сыро очень, люди начали болеть. С работы приходили все мокрые, грязные, а с потолка - где течет, где капает, постели мокрые. Сушились все вокруг одной печки, набив гвозди в потолок. На этой же печке и варили. Жили по две-три, а то и четыре семьи вместе.

Давали нам мороженую картошку, которая так и лежала на улице в мешках, такие же помидоры зеленые, капусту. Каждая семья отрубала сама себе и варила. Давали крупу (пшено, овсянку). Был ковш - норма на семью. Всем давали поровну. Жиров не было никаких. Из крупы делали болтушку. Хлеба давали по 700 граммов на человека, на детей - 300 граммов.

Очень долго жили без бани, но где-то к осени построили баню. Это была такая радость, что наконец-то после многих месяцев сможем помыться. С работы приходили затемно, и сразу все шли в баню. Грязные, изморенные, порой чуть живые, мужчины и женщины, не обращая внимания друг на друга, мылись на соседних лавках в полумраке коптящей лучины или при свете луны. Некоторые, хватив жару, теряли сознание. Их выносили на улицу, приводили в чувство.

Нас, девушек, вскоре тоже отправили в лес заготавливать двухметровку. Носили бревна на плечах, если норму не вы-

полнишь, паек не дадут. Старались, но вскоре плечи сбили, появились коросты, работать не могли, нам не стали давать паек.

Тогда с Ниной Уваровой (она умерла от туберкулеза) решили бежать. Питались ягодами и грибами. Видно, отравились и не жить бы нам, да спасли местные люди (ханты). Выходили. Пришли домой, а на другой день пошли в комендатуру, встали на учет и попросили работу.

Немного отдохнув, я пошла проведать отца. Он был на другой деляне километров за 40. Когда пришла в их барак, там было несколько человек, почти полуживых, они уже не могли идти на работу. Показали мне нары отца: нехитрая лежанка, в головах какое-то тряпье. Над головой к стене прибита дощечка-полочка. На ней алюминиевая чашка, а в чашке небольшой кусочек крови (накануне убило лошадь лесиной). Хлеба не было ни кусочка.

Присутствующие сказали, что скоро обед, и они все придут на обед. Вскоре стали подходить люди, уставшие, оборванные, исхудавшие, но отца не было. Мне сказали, что он на дальней деляне и идет сзади. Тогда я пошла ему навстречу. Через некоторое время я увидела его. Он шел один, едва переставляя ноги, не поднимая головы. Это был дряхлый старик, а было ему 40 лет. Увидев меня, заплакал. Спросил: «Как ты сюда попала?». Я ответила: «Пришла за тобой и здесь тебя не оставлю». А он ответил: «Мне, дочка, не дойти». Хлеба ему не давали уже несколько дней. Я убедила его бежать. Оставив ему одну булку хлеба и несколько кусочков сахара, положив на саночки, сколоченные им же, его нехитрые пожитки, вечером я пошла обратно, а он должен был выйти ночью. Шел он долго, около месяца.

Старший брат был решительный и смелый, он сбежал на родину, но вернулся к этому времени обратно к семье в надежде увести их отсюда и привез с собой мешок муки. Вот этой-то мукой мы подняли отца на ноги!

Брат, побывав на родине, рассказывал, что жилось и там плохо, но все равно очень тянуло домой. Так же он рассказы-

вал, что в доме нашем жили другие, а нашего коня по кличке Васька загнали, и он сдох. Рассказывал, что не раз он приходил к нашему двору, клал голову на ворота и жалобно ржал. Дед наш умер в сеннике, дядя с теткой тоже, судьба их детей неизвестна. Семью свою брат все-таки увез на родину, к тестю, но самого его арестовали, и мы его больше не видели. Доходили слухи, что он в числе многих был на строительстве Московского канала, но писем от него не было.

В апреле 1931 г. нас, тринадцать семей, направили с Лугового в Самарово на строительство консервного комбината (тогда рыбучасток). Пришли мы к директору, он посмотрел на нас (оборванные, худые, бледные) и отказался. Десять семей уехали обратно, а три (Ческидовы, Поповы, Уваровы) остались. Отцы сказали: «Нам все равно, где умирать, что там, что здесь». Месяц жили на постоялом дворе. За котелок картошки и кусок хлеба нанимались на любую работу: пилить и колоть дрова, возить сено, белить избы, стирать. Через месяц нас выгнали с постоялого двора. Жили снова по баням, в подвалах.

Потом снова пошли к директору рыбучастка. Просили любую работу - только возьмите, а то умрем с голоду. И он взял нас с испытательным сроком на месяц мыть баржи. Помню, в них было на полметра льду, который мы выдалбливали, а потом мыли горячей водой и скоблили. Принимал работу сам директор. И сколько было радости, когда он, похлопав нас по плечу, сказал: «Молодцы!» и после этого оформил нас на работу постоянно.

На приемном пункте рыбучастка выгружали рыбу, соль, солили рыбу. Воду носили с Иртыша деревянными ушатами, пропускали через соль, готовили тузлук, в нем мыли рыбу и укладывали в бочки, которые мужчины запечатывали. По вечерам после работы ходили на раскорчевку пней, пилили лес, жгли сучья, строили цеха, ледник, рыбный поселок, строили дорогу, землю возили тачками. Самую тяжелую и плохую работу давали нам. Мужчины зарабатывали по 60 рублей на те деньги, мы - 30 рублей.

Зимой всех отправляли на лесозаготовки. Очень было тяжело. Особенно нам, молодым девушкам. Длинный, промерзший барак, нары и одна железная печка на всех. И так семь лет: лето - на рыбокомбинате, зиму - на лесозаготовках. Родители с младшим братом и семья Поповых были отправлены в Реполовский совхоз.

В 1937 году вышла замуж за такого же ссыльного - Гаврила Григорьевича Толкачева. Нам разрешили построить домик на две семьи. Этот дом стоит по сей день по ул. Гагарина, 211. Пожили в нем мало. В 1941 году нас снова по распоряжению комендатуры отправили в Реполовский совхоз. У меня уже было двое детей, ждала третьего. Жили опять в землянке: печка, самодельный столик, в углу нары. Одежды не было никакой, спали на сене, одевались матой (плелась из сена). Муж работал на земляных работах, плотничал, а зимой - на лесозаготовках. Я, оставив детей дома (детских садов не было), перебирала картофель в хранилище, пилила, скоблила тальник за 3 рубля в месяц, летом работала на полях. После рождения третьего ребенка я уже не могла их бросать и попросила стирать халаты для маслозавода.

В 1941 году началась война. Братьев и дядю взяли на фронт. Жить было невыносимо тяжело. Есть было нечего, кроме крапивы или лебеды. Дневная норма хлеба делилась строго на три раза, всем поровну. Душили налогами. Не имея скота и птицы, обязаны были сдать молоко, масло, яйца, шерсть. За все это ходили работали. Работали по вечерам, прихватывая на ночь.

После войны жить стало полегче, когда отменили карточки. В 1948 году нас восстановили в правах, выдали паспорта -от радости плакали. В 1949 году умер мой отец, в 1951 году -мама. Я не помню времени, когда мы жили хорошо. Разве, когда выросли дети, пошли один за другим на работу, вот тогда душа повеселела.

Но судьбе было угодно преподнести еще испытания на выносливость. В 1978 году неожиданно скончался муж от инфаркта, в 1982 году - старший сын, тоже от инфаркта, в 1985 году

похоронила младшего сына. Живу с дочерью. Пенсию не заработала, не нашли документов, подтверждающих мою работу.

На родине своей я побывала только спустя 30 лет. С трудом отыскала место нашей усадьбы, от нее ничего не осталось. На месте дома остались только окладки, на месте бани - куча кирпичей и черемушка. От дворов и следа не осталось. Все было разорено.

ГМПиЧ. К. п. 1738. Ф. п.в. Д. 23. Л. 6-Ю. Подлинник. Рукопись.