К читателю.

Эта книжка не роман, чтение ее Вас не утомит, потому, что это почти детектив, в ней написано о грабежах, убийствах, о судах, где почти что судили, но сроки наказания "давали" взаправдашние, о тюрьмах и лагерях и, конечно же, о людях, сидевших в них, словом, это наша с Вами история, которую так просто не перепишешь.

Великий Сервантес писал: "История - сокровищница наших деянии, свидетельство прошлого, пример и поучение для настоящего, предостережения для будущего.".

Большевикам досталась держава, 4/5 населения которой состояло из небогатых, но независимых земледельцев, подчас незаурядных (при всей их неграмотности), личностей, кормивших хлебом не только свой народ, но и Европу. И, что самое главное, влиявших своим трудом на ход Российской истории.

Крестьянство всегда было главным хранителем национальных традиций и питательной средой для многих талантов, прославивших Родину. Тот факт, что на первых порах большевики вынуждены были считаться с крестьянством говорит о многом - (из книги М. Пономарева).

Но в конце 20-х годов нашего столетия положение крестьян резко изменилось, и что стало со стомиллионным классом крестьян - об этом пойдет речь в этой книге.

О сталинских репрессиях написано немало книг; это был геноцид против собственного народа, сколько было расстреляно людей, личностей, точно никто сказать не может, счет идет на сотни тысяч, а сколько погибло в тюрьмах и лагерях от голода болезней, счет идет уже на десятки миллионов, так как девять из десяти арестованных за "контрреволюционные" деяния остались лежать в общих безымянных могилах, едва прикрытых землей...

О судьбе одного маленького человека, взятого в семнадцатилетнем возрасте прямо со школьной скамьи и брошенного сразу в ад сталинских лагерей, и пойдет речь.

Автор книги ничего не придумал, не приукрасил, да это ему было не нужно, он сам лично пережил эту трагедию. Выйдя из лагеря, жизнь его стала не слаще - об этом тоже написано. Но в книге нет и тени уныния, брюзжания; автор желает одного, чтобы люди не боялись прошлого, историю надо знать.

Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу,

- писал Александр Твардовский.

Так что читайте - не прогадаете!

- Значит, было время, что

люди жили так...

(из разговора)

Так мы и пытаемся плыть вперед,

борясь с течением, а оно все сносит

и сносит наши суденышки обратно…

в прошлое.

Ф. С. Фицджеральд

Хоронили их бури снежные,

Бури северные их баюкали.

Н. С. Никитин.

Памяти тех, кто не вынес

голодной ссылки в горах Урала,

в тайге и болотах Сибири,

в степях Казахстана;

Памяти тех, кто не "дотянул"

срока в сталинских

Концентрационных лагерях.

Памяти тех, кто был

расстрелян в застенках

сталинских тюрем,                     

посвящается.

Лежачего тоже бьют.

В день своего двадцатипятилетия

лежа на нарах в холодном БУР,

подвел итог:

детство - 6

в ссылке-11

в сталинских лагерях и тюрьмах - 8 лет.

За что?

Какое совершил преступление?

Никакого!

1948 год.

В двадцати километрах от Воркуты и в шести от известной Варгашорской шахты, в совершенно голой тундре, стоял режимный отдельный лагерный пункт (ОЛП) № 29, представляющий собой квадратный кусок тундры площадью около пятидесяти гектаров, обнесенный двухрядным забором из колючей проволоки в шестнадцать ниток, по

углам этого квадрата стояли вышки, на которых в тридцатиградусный мороз мерзли часовые. Внутри этого квадрата стояли рядами сборнощитовые бараки, в которых ночевали - днем всех выгоняли на работу - и умирали заключенные, осужденные на большие срока люди, сокращенно з/к.

Заключенный по фамилии Чемакин - это был я - засиделся в мастерской лагеря, ремонтируя сапоги своего бригадира, уже заканчивал. Зазвенел рельс, возвещавший отбой, нужно спешить, с Чапаем шутки плохи, - подумал я и поспешил к себе в барак.

Не дойдя десяти метров до барака, услышал позади себя топот сапог, повизгивания собаки, матерную брань догонявших меня людей.

— Стоп, мать твою так, - неслось до меня.

Соизмерив расстояние до крыльца, затемненного тенью барака, освещаемого с противоположной стороны фонарями зоны, и до бегущих за мной людей, решил, что вполне успею забежать, кинулся в барак. Забежав, бросился на свое место, запрыгнул на второй ярус нар, не раздеваясь лег и укрылся одеялом.

Через несколько секунд в барак вломилась свора охранников с собакой во главе с заместителем начальника лагеря по режиму - майором Чайкиным, молодым мужчиной. всегда бегавшим в расстегнутом полушубке с наганом в руке в сопровождении двух автоматчиков, по кличке - Чапай. Подбежав к дежурному, сидевшему у входа, Чапай заорал, тыча в нос наганом:

— Где, куда забежал, мать твою, говори сволочь.

Не на шутку перепугавшийся дежурный показал в сторону моего угла, Чапай забежал в угол, посбрасывал со всех одеяла, з/к было завозмущались, но увидев Чапая, снова "заснули", и определил того, кто только что забежал: все остальные лежали в нижнем белье.

Чапай схватил меня за воротник бушлата и рванул изо всех сил на себя, я загремел с нар и оказался на полу.

Чапай подставил к моему виску наган и закричал:

— Вставай, сволочь, убью!

Я начал шевелиться, чтобы подняться, едва поднявшись, получил сильнейший удар в ухо, снова на полу. Из носа и ушей у меня потекли струйки крови. Чапай еще раз-два пнул лежачего, рявкнул: - Ведите! - и исчез.

Охранники подхватили меня подмышки и вывели из барака, столкнув с крыльца, крикнули:

— Вперед, бегом! - подгоняемый сзади собакой, хватающей меня за штанину, я побежал.

— Быстрее, быстрее, - подгоняемый охранниками я изо всех сил бежал, зная куда, иной дороги, как в карцер, у Чапая не было.

Дежурный по карцеру открыл одну из угловых камер, тянувшихся по обе стороны коридора, и втолкнул меня в нее, в темноте я нащупал край нар, найдя свободное место, прилег.

Зная порядки, царившие в этом, режимном лагере, особенно не удивился, немного

успокоившись задремал.

Утром проснувшись, при слабом освещении увидел: на верхних нарах небольшой камеры лежали пять здоровых парней, на нижних - трое, по разговору их сразу определил - воры.

Днем по одному начали водить на допрос, сначала блаторей, а затем дошла очередь и до меня. Выведя из карцера, охранник приказал: - Руки за спину! - и с огромной овчаркой, рвущейся из рук охранника и хватавшей меня за штанину, погнал меня по дорожке к домику, в котором сидел следователь. На крыльце домика охранник остановил меня, дал отдышаться и завел в комнату следователя.

— Фамилия, имя, отчество, статья, срок, - спросил и записал он.

— Скажи, заключенный Чемакин, ты был в бане?

— Не был.

— Вчера, может быть, позавчера?

— Не был, вы видите, какой я.

— Почему же ты таков?

— Наша бригада роет траншеи под фундамент здания шахтоуправления, вечномерзлый грунт мы оттаиваем кострами, и топливом служит уголь, попробуй на морозе разожги уголь, вот почему я и таков.

— Ладно, скажи, может быть ты знаешь Волка?

— Волка, что в лесу бегает?, - следователь стукнул кулаком по столу:

— Заключенный Чемакин, не строй из себя дурачка, не серого волка. Волка-вора знаешь?

— Не знаю.

— А Фиксатого?

— И Фиксатого не знаю.

— А Лысого?

— Лысого? Лысого, да, знаю, у нас бригадир лысый.

— Фу-ты, не бригадира лысого, а вора по кличке - Лысого - сердился следователь.

— А Лысого вора, не знаю.

— Скажи еще раз, был ли ты в бане?

— Не был.

— Может быть, случайно заходил на минуточку?

— Ни на минуточку, ни на час не заходил.

— Последний раз спрашиваю, был ли ты в бане?

— Последний раз отвечаю - не был, нашу бригаду должны были вести вот сегодня в баню, а я перед вами сижу сегодня.

— Значит, не был, тогда распишись вот здесь, и можешь быть свободным. Странно, не правда ли, мне сейчас, в эту минуту, нельзя свободно пройти даже по лагерю, так как только я вышел из комнаты, сразу раздалось: - Руки за голову! Бегом марш!, - и погнали обратно в карцер.

После того, как всех допросили, а воры, как один, в бане "не были", хотя в дей-

ствительности из-за них-то и состоялся весь этот сыр-бор: кто-то донес, что в бане они устраивают сходки, мы лежали на нарах... Проходит час, другой. Один верзила из воров встал и подошел к двери и начал бить кованным сапогом в нижнюю филенку двери. После нескольких сильных ударов филенка разлетелась, образовалось отверстие в двери.

Не прошло и полминуты, прибежал Чапай.

— В чем дело? Кто разбил дверь? Верзила отвечает:

— Я разбил, за что вы нас здесь держите, мы не виноваты!

— Я дам тебе, не виноваты, лезь в эту дыру, тогда отпущу!

—-Лезь сам!

— Я тебе говорю - лезь, - кричит Чапай. Верзила невозмутимо отвечает:

— Не полезу, лезь сам, если тебе охота, пристрелить меня захотел, не полезу! Видя, что Верзила не дурак, в дыру не полезет, Чапай приказал дверь открыть. Пропустив впереди себя Верзилу, Чапай шагнул следом, из-за косяка нам сразу стало их не видно, раздался выстрел, тупые пары, возня, и затем все стихло. Воры сбились в кучу, притихли. Чапай подбежал к двери нашей камеры.

— Следующий, выходи.

Ворье, храброе впятером против одного, подталкивают меня к двери:

— Иди, иди ты.

Выхожу, повернул налево, иду, прислушиваюсь, не раздаются ли выстрелы.

— Заходи направо, - раздалось необычное громкое в зловещей тишине. Посмотрел, дверь открыта, захожу, в камере ни души. Смотрю, появился один, другой, всех перегнали в эту камеру, кроме верзилы, его никто больше не видел: "убит при попытке к бегству" - таков отчет обычно пишут в таких случаях.

К вечеру нас всех перегнали в БУР - барак усиленного режима, который находился на этой же, что и карцер, огороженной от основной зоны, территории, но усиленно охраняемой, а ночью вообще закрываемого на замок, как в карцере.

Днем после общего, основного развода, нас выводили за зону, отгоняли километров за пять от лагеря и заставляли чистить площадку под какое-то будущее строительство. Вырубая столетние березы толщиной в большой палец и высотой в полметра, мы долбили, ломами мерзлую землю. На сильнейшем ветру, на морозе градусов под тридцать, будучи плохо одеты, мы мерзли, а конвойные сидели по углам воображаемого оцепления у костров с автоматами на коленях. Единственное спасение было - непрерывно двигаться, долбить землю, зато сильно устаешь и теряешь последние силы.

Вечером, в бараке, похлебав жиденькой похлебки и попив теплого, несладкого чая, согревшись, мертвецки засыпали.

В день своего двадцатипятилетия, утром, проснувшись и лежа на нарах, укрывшись лагерным бушлатом, в душном, но остывшем за ночь БУРе, вспомнил, что сегодня день моего рождения, и подвел итог своей жизни, он оказался неутешительным, более того - трагическим:

детство - 6

в ссылке -11

в лагерях и тюрьмах - 8 лет.

И за что, какое совершил преступление?

Никакого!

Раздалась команда: Подъем!, - и события дня повторялись, так же, как две тысячи восемьсот дней, проведенных до этого дня в лагерях, начиная от Омлага и до сегодняшней Воркуты, родной сестры знаменитого лагеря - Колымы.

На раздумье времени не оставалось, нужно по быстрому натянуть на себя у лагерную одежду и шагать в уже привычном строю под конвоем туда, куда будет угодно начальству, всего вероятнее долбить землю...

Прошло с месяц. С вечера заснув, часа через три проснулся от зловещей тишины, обычно в это время воры еще не спали, играли в карты, безбожно матерясь, посмотрел кругом, в бараке - ни души.

В чем дело? - подумал я; от дверей подул ветерок, она открыта, это значит, что всех отпустили. Наспех оделся, подошел к печке, где мы обычно сушили  обувь, один ботинок нашел сразу, другого сколько ни искал, не было. Намотал на другую ногу портянку, шагнул через порог барака, пройдя через двор территории БУРа, бросился бежать от этого страшного места, не разбирая дороги, в зимнюю темень полярной ночи...

Свет полумесяца пробивался через мглистую тень полярной ночи; ночи, начинавшуюся в ноябре, тогда в последний раз Солнце выглянуло в образовавшееся пространство, разрыв в облаках, когда ветер разогнал тяжелые, низко ползущие над землей тучи.

Через два часа солнце опустилось в темную тундру и скрылось на долгие месяцы, наступила полярная ночь. Фонари, освещавшие проволочный, заиндевелый забор зоны, мерно покачивались в такт порывам ветра. Лагерь засыпал, только слышны были повизгивания бегавших вдоль забора овчарок, да изредка стучал замерзшими ногами на вышке часовой.

Сомнений куда идти не было, не в барак же землекопов, двинулся в мастерскую...

Начало XX века.

Над Ишимской степью стояли крещенские морозы. Засветло управившись со скотиною, добавив корму на ночь, напоив коней, рано, не зажигая света в домах, ложились спать крестьяне. Кое-где еще светятся неярким желтоватым светом керосиновых ламп, подернутые льдом, окна.

Выплыл в звездном небе белый серп месяца, успокоились деревенские лохматые псы, в последний раз пиликнула где-то на окраине деревни гармошка, и сибирская деревня Терехина погрузилась в сон. Но не спал в эту ночь Баянов Степан Данилович, по-деревенски - Баян, кряжистый, сильный мужик, крепкий хозяин.

Накинув на плечи полушубок, выходил он из избы, и, в который раз, спешил в теплую рубленую из бревен, конюшню, где стояла жеребая, с большим животом, ко-

была Рыжуха; на раздавшийся осторожный скрип открываемой, калитки, косила глазом на хозяина, тяжело дышала. В глазах ее стоял страх, который передавался и Баяну. Еще не раз, и не два выходил Баян на улицу в ту ночь и шел в конюшню.

Перед утром Рыжуха ожеребилась. При свете фонаря Баян хлопотал у кобылы, длинноногий, рыжеватый жеребеночек лежал на соломенной подстилке. Через некоторое время он поднялся на передние ноги, затем с трудом приподнялся на задние, выпрямился и потянулся к матери, тыча своей мордочкой в вымя кобылы. Кобыла тихо ржала довольная и, наверное, счастливая в это время, и был бесконечно счастлив Баян.

Это был не первый жеребенок, родившийся в конюшне у Баяна, но каждый раз Баян радовался появлению еще одного коня в хозяйстве. Посоветовавшись с женой Акулиной, Баян назвал коня Мухортком за его желтоватые подпалины. С каждым днем, с каждой неделей Мухортко рос, взрослел, весной щипал зеленую травку, резво бегал вокруг Рыжухи, ржал веселым колокольчиком, становился веселым коньком, конем, жеребцом. Баяну не нужен был жеребец, и когда Мухортке исполнилось два года, приглашен был коновал, сделавший свое дело добросовестно, Мухортко стал мерином, через год - сильным рабочим конем. Баян очень любил растить и ухаживать за домашними животными, которых у него было немало: около десятка дойных коров, несколько рабочих и пара выездных коней, жеребята, телята, овцы, свиньи и много разной птицы. Но особенно Баян любил коней, все они у него ухожены, сыты, сбруя всегда подновлена, подогнана для каждой лошади; телеги, брички, сани, кошевки смазаны, всегда на ходу.

Крестовый дом - дом, в котором внутренние стены перекрещивались под прямым углом, образуют четыре комнаты, отсюда и название - крестовый, амбары, конюшни, коровники, скот, инвентарь и домашний уют Баяну достались не по наследству, все лично сам построил, вырастил, выходил, приобрел.

Баяну бог не дал сына - а так хотелось иметь сына, помощника, наследника всего этого добра, хозяйства - зато росли у него четыре быстроногих, стройных красавиц-дочек: Соня - старшая, Аня, Лена, Ксюша, помощницы матери полому и в хозяйстве.

Чтобы содержать и пускать в зиму такое довольно большое количество скота, необходимо было заготовить достаточное количество сена, корма, для этого вся семья Баяна, два работника выезжали на два месяца - июнь, июль - на сенокос, где с раннего утра, едва взойдет солнце, все косили, косили сочную траву. После сытного обеда к сенокосу обязательно резали овцу-две, и двухчасового послеобеденного отдыха, стоговали свежее, пахучее, зеленое сено, тем самым обеспечивая на всю зиму скот кормом. Для любимых им лошадей засевал Баян две десятины овса, как зерно, так и овсяная солома являлись отличным кормом и не только коням. Любовь баяна к лошадям объяснялась не ради любования красивыми животными, а тем, что вся работа в деревне: пахота земли, посевная, заготовка кормов, уборка урожая, перевозка всех грузов выполнялась только на лошадях, ибо в начале века автомашин в деревне еще не было. Самым любимым конем у Баяна был Мухортко, кусочек сахара, сухарик Баян всегда

носил в кармане и, увидя Мухортко, давал ему.

Рядом, через два дома, жил вернувшийся с Японской войны и женившийся, взяв в жены старшую дочку Баяна Соню, зять Михаил. Баян любил своего зятя за его трудолюбие, и в приданое Соне отдал своего любимого Мухортка и две самых лучших коровы. Помощь брата Никифора и неустанная забота тестя Баяна позволила Михаилу встать на ноги, завести свое хозяйство и, беря пример с тестя, тянуться вверх, умножая и добавляя добро.

Таких хозяев, как Баян и Михаил в деревне было немало, те, кто хотели и работали, имели свои дома, производили зерно, масло и не только для себя. но и продавали в город. Были примеры иного хозяйствования, в семье не без урода, были крестьяне, не любившие коней, не любившие выращивать хлеб, не любившие не только крестьянский, но и вообще любой труд, а отсюда - бедность, озлобленность, воровство, конокрадство.

Зимой Михаил возил на двух лошадях с дальних заимок сено, зерно на мельницу: два раза за зиму возил муку в Тобольск, отстоящий от Терехиной за двести пятьдесят километров, оттуда - рыбу, товары, часть привезенной рыбы продавал.

Семья Михаила с каждым годом увеличивалась, а старая изба, арендованная у Ведерниковых старела и приходила в негодность, и Михаил решил строить себе новый дом. Весь лес, необходимый для постройки, Михаил вывез за одну зиму, возя его за сорок километров из соседнего, Аромашевского района, за два последующих года построил новый крестовый дом. Тяжелая, непрерывная работа надсадила Михаила и на Германскую войну его не взяли из-за обнаруженной грыжи.

Во время Гражданской войны какая-то отступающая часть забрала у крестьян добрых коней, забрали и Мухортка у Михаила, обещали вскоре вернуть. Прошло три месяца, и не осталось никакой надежды на возвращение коня, но в душе у Михаила и Софьи тлела искорка надежды.

Как-то утром, выйдя из дома и выглянув за ворота, Михаил не поверил своим глазам: у ворот стоял конь, истощенный, весь в рубцах и ранах, спина сбита, на шее болтался обрывок узды. Мухортко, увидев хозяина, радостно заржал, но ржанье было какое-то жалобно-извинительное... Конь оборвал ночью узду и сбежал от своих мучителей и добрался до своего хозяина.

Все силы, умение и любовь Михаил отдал, чтобы выходить коня. и конь поправился. По-прежнему возил любой груз, осторожно, с особой нежностью, возил детей, не раз выручал хозяина от бандитской пули, галопом мчась в темном лесу, часто вытягивал огромные воза в гору. Вся семья любила коня, и конь был благодарен вдвойне.

Михаил в двадцатые годы стал крепким хозяином, построил добротный дом, развел сад, в котором росли березы, тополя, черемуха, рябина, местные яблони-ранетки, плодово-ягодные кустарники. Любил пение птиц ранним утром в своем саду. Сеял хлеба немного - пять-шесть десятин, но благодаря своему разумному ведению хозяйства и небольшой торговле, в своем достатке не отставал от других крепких хозяев.

Но такие благоприятные годы продолжались недолго, наступили другие времена,

времена великих, к несчастью, не в лучшую сторону, перемен, наступили времена уничтожения крестьянства как класса. Если тираны разных эпох и народов уничтожали отдельные группы людей или отдельные племена, то "Отец всех народов" замахнулся на целый класс и добился уничтожения его.

Семья Волковых.

На окраине деревни стоит почерневшая от времени, покосившаяся и подпертая с двух сторон небольшая изба. Никаких надворных построек вокруг нее и ограды нет.

Ветер треплет остатки соломенной крыши, два окна, сиротливо смотревшие на дорогу, пытаются врасти в землю, входная дверь одним углом опирается о землю.

Майский теплый день, полдень. Одинокая сгорбленная женская фигура копается в грядках в огороде, примыкавших к избе. Бродивших рядом коз и овец, пытавшихся зайти в огород и посмотреть, что делает эта женщина, она отгоняет, бросая в них комья земли и крича на них.

Козы уже топчут грядки. Наконец, она не выдерживает их надоедливости, встает и идет в избу, с шумом открывает болтавшуюся на одной петле дверь, с особой злобой пинает стоявшее на ее дороге пустое ведро, которое звеня и тарахтя катится по полу и ударяется по полу и ударяется в подоконник, быстрым шагом подходит к топчану, на котором спит здоровенный мужик, и колотит из-за всей силы костлявыми кулаками по его голому животу.

Мужик просыпается, ворча поворачивается на бок и опускает ноги на пол. Протерев глаза, басит своим хриплым от курения голосом: - Что расходилась, старая карга, пожрать бы лучше приготовила.

— Вставай, колода окаянная, сначала огород загороди, а затем "пожрать" проси! - кричит женщина, хозяйка этой избы, изработавшаяся и до времени состарившаяся.

На полу вповалку лежат три взрослых, здоровенных, под стать отцу, парня - его сыновья.

Мать подбегает к ним и пинает их.

— Вставайте, олухи проклятые! - кричит она - Идите в лес, нарубите жердей да загородите огород!

Парни не обращают внимания на нее, продолжают лежать.

Так начинается день у семьи Волков, извините, Волковых. Глава семьи Иван Волков, сорокапятилетний мужчина с черными без единой сединки волосами, сроду не видевшими гребенки, кроме пятерни здоровенной руки хозяина, с низким лбом, с маленькими. глубоко сидящими глазками, с кривым, поврежденным в драке, носом, с небрежно подстриженной бородой, подошел к лежащим парням и крикнул: - Встать, отродье! - парни зашевелились и начали вставать.

Старшему сыну-верзиле - 25 лет, среднему - 23, младшему -18 лет, все как на подбор, широкоплечие, рослые. Вышли на улицу справить нужду и умыть руки.

Отламывая большие куски от ржаного каравая и запивая кислым квасом, семья завтракала, хотя шла уже вторая половина дня.

Найдя в углу запылившийся тупой топор, отец несколько раз чиркнул им по лежащему у стены камню, забросил его на плечо и двинулся к березняку, стоявшему рядом, через дорогу. Парни потянулись следом.

К вечеру мужики притащили два десятка неотесанных березовых жердей и бросили их к огороду.

На другой день, как всегда, картина вставания мужчин-Волковых и перебранка их с матерью повторилась, а к вечеру огород кое-как, криво и косо, в две жерди, был все-таки загорожен.

С наступлением зимы жерди с огорода, подсохшие за лет, пошли на дрова: кто же пойдет зимой лазить по колено в снегу и рубить дрова, и жерди тут. рядом; а летом, вы скажете, что можно было заготовить дрова, летом - жарко, лучше полежать в тенечке. К весне не осталось не только жердей, но и кольев, на которых они держались, дрова стали таскать тайком (воровать) от соседей.

Соседи Волковых часто наблюдали такую картину: один из Волчат, так все в деревне звали потомство Волковых, зимой выскакивает из избы в опорках на босу ногу, в накинутом на голое тело сермяне и бежит, придерживая одной рукой штаны, через дорогу в ближайший лесок. Забежав за кусты, припускает штаны и приседает...

Ночью проще. Выскочив из избы, отбежав на три-четыре метра - и садись!

Чем занимались Волковы? Пахали, сеяли, выращивали хлеб. выкармливали скотину? Нет!

Играли в карты по всей ночи в домишке какой-нибудь вдовы зимой, летом - тоже играли целыми днями в тени какого-нибудь забора пли амбара, воровали коней, благо их было много у богатых мужиков, воровали и все другое, что плохо лежит пли плохо закрытое, пили, пропивая все и вся свое и чужое.

Земельный надел на четыре мужских души (а это более двадцати десятин) был давным-давно пропит, в работники не шли, лучше воровать коней, играть в карты, спать до обеда, пить-пировать, но... и привлекались, судились, были биты не единожды, а многократно и до полусмерти, зализывали раны и - снова воровали!

И вот наступили благодатные дни для семьи Волковых: в деревне образовался комитет бедноты - Комбед; Иван Волков - председатель, горло было что надо, сыновья -члены! Благодать! Стали грабить зажиточных мужиков, работавших от зари до зари на своих полях, открыто на законном основании, брали где шантажом, где угрозами, а где и просто отнимали.

Забегая вперед, скажу, после раскулачивания богатых мужиков и их ссылки и образования в деревне колхоза старший Волков стал председателем колхоза, а сыновья тоже председателями в соседних деревнях.

Не трудно себе представить, какими стали колхозы под руководством председателей Волковых, когда сельхозмашины, отобранные у мужиков, от небрежного к ним отношения сломались; кони от бескормицы подохли, коров подвязывали веревками во время дойки..., но от каждой коровы надаивали по 5-6 тысяч литров молока в год, благо колодцы у раскулаченных мужиков были в каждом дворе и очень исправные, да

и речка протекала рядом...

Итак, коммуниста Ивана Волкова партия "бросила" руководить сельским хозяйством. С животноводством он был неплохо знаком: при краже лошадей хорошо изучил лошадиные повадки, был предан делу Ленина-Сталина, и этого было вполне достаточно, чтобы доверить ему руководить хозяйством. Райком партии доверил. Благодаря "шелому" руководству председателей Волковых и их наставников - партийных органов - через два года после организации колхозов в стране разразился небывалый голод. От голода умер не один миллион человек, особенно это сильно выразилось на Украине, в Поволжье, где самые плодородные земли.

Как бито это произошло в пустыне Сахара в Африке, где один песок и страшная жара.

Нехватка хлеба, мяса, масла и сахара ощущалась вплоть до 60-х годов, исключая, конечно Москву и Ленинград, куда ввозилось все со всей России, потому что сельским хозяйством руководили сыновья Волковы и их внуки, теперь уже окончившие институты марксизма-ленинизма, при ЦК партии. Они руководили уже не только колхозами, но и занимали министерские посты.

Никита Хрущев, руководитель страны, догонял, догонял Америку по производству зерна и мяса. но... не догнал, убежала, проклятая вперед. Чему удивляться: в Америке труд свободный, у нас - рабский.

И только в те годы, когда Тюменская нефть рекой полилась на Запад, народ наелся досыта хлеба из Канадской пшеницы.

Теперь уже академики-потомки Ивана Волкова, защитившие докторские диссертации на темы: "Высокая производительность труда в колхозах, руководимых партией Ленина" или "Воспитание молодых строителей коммунизма", "научно" доказывали и доказывают, что только и только колхозы способны накормить страну. А ныне заседающие в государственной думе потомки Волковых продолжают удерживать землю за развалившимися колхозами, землю, зарастающую кустарником и лесом.

Благодаря мудрой, я бы сказал даже мудрейшей политике Коммунистической партии в области сельского хозяйства и умелому, опять же я поправлюсь - талантливому руководству колхозами и совхозами, верными ленинцами, достойными сынами родной партии, о чем красноречиво говорят Звезды Героев Социалистического труда, горящие на груди, многие деревни, некогда славящиеся своими крепкими крестьянскими хозяйствами, исчезли с лица земли полностью, в других - доживают последние старики и старухи, не производящие никакой сельскохозяйственной продукции, в третьих - не осталось даже мужиков, одни пожилые женщины, овдовевшие по причине войны и всенародных побед на всех фронтах сражения за социализм. И только в крупных селах, сократившихся до уровня деревень, но не за счет сельскохозяйственного производства, а за счет всевозможных контор, управлений и комитетов теплится жизнь.

Ждите, дорогие товарищи, господа изобилия продуктов на прилавках, произведенных в наших славных славных колхозах.

Не спутай, дорогой читатель, речь идет не о сегодняшнем дне, а о временах, про-

изошедших десять-пятнадцать лет назад.

В городах рабочие и служащие получают, какую-никакую, но зарплату, на которую можно купить продукты питания.

В деревнях колхозники ни денег, ни продуктов за работу в колхозе вплоть до 70-х годов не получали. Чем же они питались? Отвечу рассказом.

Во время уборки урожая зерно, перед тем, как везти на элеватор и сдавать государству, свозят на ток, иногда это открытая площадка, а иногда и закрытый навес, где зерно сушат, очищают от сорняков. На ночь ставят сторожа, чтобы всё зерно не украли.

Сторожа меняют еженочно, таким образом, чтобы каждый из колхозников мог одну ночь "сторожить" зерно. А теперь о производительности.

В эту ночь колхозник со своей семьёй такую развивал производительность, чтобы до рассвета успеть заготовить своей семье хлеба до следующей осени.

К председателю колхоза в кабинет приходит ленивый и самый сонливый колхозник, говорит: Иван Степаныч, у меня нет ни зерна, ни муки, да и картошки, нечем семью кормить, помогите пожалуйста?

Председатель отвечает: "Ты был сторожем на току? - Был, был однако... - И как всегда проспал. Вон из кабинета!! Немного смягчившись, говорит незадачливому колхознику: "Лодырь, ты лодырь несчастный, я зачем тебя ставил сторожем, иди и спроси у Колюшного, как надо сторожить, а теперь, где я возьму для тебя зерно, всё сдали...

Этот рассказ смахивает на анекдот, но большая доля правды в нем есть. Выживали за счет своих приусадебных хозяйств. Я ни разу не упомянул о налогах, взимаемых с колхозников, об этом надо писать отдельную книгу. Какие были налоги? Трудно подобрать слово, чтобы охарактеризовать их. Безмерные, трудно представляемые, короче - драли две шкуры с одной овцы.

Первая правдивая биография.

При поступлении в учебные заведения и на работу в различные организации мне много приходилось писать автобиографию и заполнять учетные карточки, и, хотя я не находился в бегах и не скрывался от правосудия, ни разу не писал ее правдиво. Всегда с опасением и недоверием относился к начальникам отдела кадров - это были, как правило, отставные офицеры армии, НКВД и КГБ, и их кредо было всех проверять, не доверять никому, держать и не пущать, ждать добра мне от них не приходилось. Да и я им не доверял.

И вот пришло время написать все, как было на самом деле.

Итак, я, Чемакин Георгий Михайлович, родился 5 декабря 1923 года в далекой, отстоящей от ближайшей железнодорожной станции на сорок километров, сибирской деревне Терехино, Голышмановского района Тюменской области в семье крестьянина.

В России в это время правили коммунисты-большевики, сокращенно - комболы во главе с Лениным. В деревнях крестьяне толком не знали, что там произошло в Питере,

радио в деревнях не было, газету получал лишь священник в соседнем селе, но слышали, что царя-батюшку сбросили какие-то коммунисты и теперь Россией правит какой-то Ленин, Погоревали-погоревали мужики по царе-батюшке да и успокоились. К власти комболы пришли обманным путем, обманув народ простыми, броскими лозунгами: "Земля - крестьянам, заводы - рабочим, мир - народам". Земли крестьяне до сих пор не получили, получили уже более изощрённое крепостное право в виде колхозов и совхозов.

Вместо заводов рабочие получили полунищенскую заработную мату, которой хватало на простую пищу и самую необходимую одежду.

Вместо мира народ получил войну, сначала Гражданскую, которая длилась пять лет и унесла на тот свет более пятнадцати миллионов молодых жизней, затем - финскую, отечественную, унесшую на этот раз более сорока миллионов человеческих жертв; войны с небольшими перерывами длятся до сих пор. Не было ни одной заварухи на Земле, куда бы не посылали умирать молодых людей комболы за мифический коммунизм.

В год моего рождения в стране восстановился, правда, ненадолго, мир, крестьяне возвращались к своим плугам, после ужаснейшей инфляции во время переворота и Гражданской войны, когда коробок спичек стоил миллион рублей, появилась твердая валюта, заводы начали постепенно работать.

По существовавшей на моей родине терминологии, придуманной комболами, все крестьяне делились на бедняков, середняков и кулаков, последнее слово - изобретение комболов.

Наличие этих - групп вполне естественное явление, как дождь, засуха, мороз или жара, ибо в природе не бывает равенства как в жизни: один встает рано, другой поздно, один хорошо работает, другой - из рук вон плохо, - лодырь, один умный, другой дурак, один ученый, другой - неграмотный.

Равенства в природе вообще не существует; при всеобщем равенстве всякое развитие останавливается, ибо перестанет действовать принцип состязания.

Развитие общества, его прогресс происходит за счет постоянного опережения одного другим. Теория всеобщего равенства, провозглашенная коммунистами - вообще ошибочная и не может иметь места в жизни. При равенстве жизнь замирает.

Так и в деревне - один живет богато, другой бедно. Родители мои к беднякам не относились, потому что с утра до поздней ноченьки работали в поле, заработанное не пропивали.

Родитель мой, Михаил Ефимович, родился в прошлом веке в 1871 году, родители его рано умерли, оставив их с братом Никифором без средств существования. Двадцати одного года, это был в то время призывной возраст, его взяли в армию и отправили на Дальний Восток. Железной дороги тогда еще не было - только строилась, и, чтобы отправить солдат во Владивосток, их повезли в Одессу, посадили на пароход, и по морям и океанам, вокруг Африки, вдоль берегов Индии, Вьетнама, Китая доставили во Владивосток. Простым парням, впервые попавшим в море, во время штормов, во

время морской качки пришлось вынести немало горя, сорокадневное путешествие запомнилось им на всю жизнь.

В бухте Посьет, под Владивостоком, отец прослужил семь лет в пограничных войсках и демобилизовался только лишь в 1899 году. нелегка солдатская жизнь, но и в ней есть что-то положительно, в армии отец научился грамоте, стал более развитым, окреп физически. После демобилизации домой не поехал, а остался работать на постройке железной дороги, идущей через Харбин, сначала был рабочим, затем - десятником.

Заработанные деньги зря не тратил, не пропивал, как другие, а понемногу скапливал и отсылал брату на Родину.

В 1904 году началась Русско-Японская война. В действующую армию призывали всех запасников-дальневосточников. Отец попал в войска, оборонявшие Порт-Артур, служил в разведроте, за спасение раненого командира получил Георгиевский Крест и медаль.

Как известно из истории, все войска, оборонявшие Порт-Артур, после длительной осады японцами, были русским командованием сданы в плен. Отец пробыл в плену в Японии более года и домой вернулся только лишь в 1906 году. Женился, взяв в жены дочку крестьянина - Баянову Соню.

Детство.

После прихода к власти коммунистов сразу же началась Гражданская воина, беднейшие слон населения, призываемые коммунистами к захвату поместий дворян, к захвату имущества зажиточных горожан, начали с оружием в руках захватывать чужое имущество, грабить, в свою очередь граждане, имеющие что терять, встали на защиту своего кровного, так постепенно разгорелась Гражданская война, дело дошло до того, что один брат воевал за красных, другой за белых. Вся страна стала ареной войны, города переходили из рук в руки, и каждая сторона старалась после себя ничего не оставить. Так страна подверглась всеобщему разграблению, заводы встали, крестьяне, вместо того, чтобы пахать землю, воевали друг против друга, наступила разруха. голод, страшнейшая инфляция.

В 1921 году в Сибири, в частности у нас, в Ишимском округе, возникло восстание крестьян, расширясь, охватило всю Западную Сибирь, бунт против Советской власти, власти, выгребающей у крестьян все зерно бесплатно, в счет так называемой продразведки, опять же придуманной комболами для ограбления крестьян. Отец мой, как все другие крестьяне, не бедняки, участвовали в этих волнениях. Войска Красной Армии, двинутые на подавление восстания, жестко подавили восставших,, в упор расстреливая из пулеметов безоружных крестьян. Тех, кто остался жив, как мой отец, еще долго преследовали арестами, ссылками и расстрелами в 1937 году.

После подавления восстания, жизнь в деревнях постепенно налаживалась, крестьяне снова взялись сеять хлеб, выращивать скот. Это довольно спокойная жизнь длилась недолго, пока наверху, в Москве, коммунисты спорили, как дальше вести хозяй-

ство. В 1924 году генсек Ленин умер, на его место взошел еще более жестокий, злой и коварный, ненавидящий всех, особенно люто ненавидящий крестьян, ярый коммунист-разбойник Сталин, бывший когда-то грабителем у себя на родине-Грузии.

Если Ленин посылал в деревни вооруженные специализированные отряды, так называемые продотряды, для отнимания-грабежа зерна у крестьян, которые грабили деревни выборочно, не все, в основном те, что находились недалеко от железнодорожных станции, то Сталин пошел дальше. Зачем ездить по деревням, искать, у кого много зерна, нельзя ли сделать так, чтобы крестьяне сами все до одного все зерно везли на элеватор, - думал он. И придумал. Будучи в молодости грабителем, он хорошо знал, что для того, чтобы успешно ограбить, нужны сведения - наводка о том, где, что и сколько лежит, об этом должны донести наводчики. В деревнях таких наводчиков было достаточно - это местные бедняки, бродяги, конокрады.

Чтобы придать им официальный статус, в каждом селе, деревне были организованы комитеты бедноты, сокращенно - комбеды, которые к стали регулярно и достоверно доносить районным властям у кого и сколько имеется зерна. На несчастных крестьян посыпались повестки-постановления о немедленной и безоговорочной сдаче зерна государству. Крестьяне сами на собственном транспорте повезли зерно на элеваторы.

Но этого Сталину было мало. Крестьяне старались скрыть часть своего зерна от комбедов, да и комбеды не на всех доносили, словами, не все н не до последнего зернышка сдавалось зерно государств)'.

В 1927 году Сталин собрал съезд коммунистов: до переворота 17-го и в первые годы Советской власти партия в основном состояла на 80° о из жителей города, на котором вынесли решение: всех крестьян объединить в общее коллективное хозяйство -колхоз, а для устрашения, чтобы все вступили в этот самый колхоз, примерно 10-15% от всего населения, наиболее зажиточных крестьян раскулачить, то есть изъять все ихнее имущество, а самих сослать в отдаленные, непригодные для проживания места. Тем самым, по мнению комболов, решался вопрос о снабжении страны продуктами.

Как показала дальнейшая жизнь, если Россия до революции экспортировала зерно в большом количестве, то с образованием колхозов в стране наступил голод.

Небольшое отступление (аллегория).

Человек работает уже несколько лет на заводе, зарабатывает неплохо, женился,

появился сын, но его семья живет на частном квартире. После многолетнего стояния в очереди на получение квартиры, он ее, наконец, получает. Он ее заработал упорным трудом, а не получил за какие-то мнимые заслуги. Экономя каждую копейку, постепенно покупает мебель, кухонную посуду, одежду. Оба с женой работают; семья увеличивается, появляются еще дети, привозят из села своих родителей.

Постепенно в трехкомнатной квартире появляются холодильник, стиральная машина, телевизор, купили ковер первый, - сколько было радости; - и другие необходимые для нормальной жизни вещи. Жизнь налаживается благодаря неустанной работе и заботе родителей. Годы идут, возрастают и потребности, расслабляться не приходится, но семья обеспечена всем необходимым, сыта.

Зима. Выходной день. Дети еще спят, взрослые пьют чай на кухне. Звонок. Заходят в квартиру несколько человек, некоторые из них вооружены, не поздоровавшись, проходят в комнату.

— Хозяин, собирайся в дорогу, оденьте детей, стариков, сами тоже, продуктов взять на три дня, кроме белья и верхней одежды ничего не брать!

— Что, что, не понял?

Получив удар наганом по голове, хозяин, на миг потеряв сознание, не мог в первые секунды понять, в чем дело. — Теперь понял? - Собирайтесь, да побыстрее, есть решение комитета вас выслать!

— Как выслать? За что?

Старики онемели, жена громко заплакала, заревели разбуженные ребятишки, заплакали, не понимая, и чего их одевают, говорят, пойдете гулять на улицу.

— Очень просто, собирайтесь, да побыстрее, два часа на сборы, не вопить! Поднялась невероятная паника, что-то падает, разбивается, проливается. Ворвавшиеся люди стучат прикладами о пол, торопят. Стариков выводят под руки в коридор, хозяина выталкивают в шею. всех ведут и сажают в кузов стоящей у подъезда машины. Раздаются стоны, плач... Из других подъездов выводят людей, наспех одетых, и толкают в кузова других машин, слышны крики высылаемых и конвоя.

Заведены моторы, вот-вот тронутся. Но что это?! Из подъезда выносят телевизоры, тащат холодильник, какой-то здоровый мужик взвалил себе на горб стол, несут стулья, свернутые трубой ковры... О, боже мой, да это же наши, все наше..., и тащат в

разные стороны к себе домой. - Вперед!, - раздалась команда.

Кавалькада автомашин несется по улицам города, мелькают последние дома, едут по снежному полю... Куда везут - неизвестно!

Дотошный читатель скажет, что это фантазия, не реально. Нет, вполне реально, даже очень реально, так поступили с миллионами люден в 1929-30 годах. Их выводили из собственных домов, предварительно ограбив до нитки…

Как это было, рассказ впереди.

Ссылка.

Перед раскулачиванием и ссылкой Сталин сам лично разработал инструкцию о том, как раскулачивать, читать-грабить и ссылать.

По его инструкции выходило, к раскулачиванию подлежат крестьяне:

1. Имеющие предприятие по переработке зерна, семян (мельницы, маслобойки, шерстобитки и так далее).

2. Имеющие две и более рабочих лошадей, три и более дойных коровы, десять и более голов мелкого скота и свиней.

3. Имеющие крепкие большие дома. пригодные для общественного пользования, конюшни, амбары.

4. Нанимавшие работников, независимо от количества и срока найма.

5. Срывающие планы хлебозаготовок, не желающие добровольно вступать в колхозы.

6. Имеющие сельхозмашины, любые, в том числе швейные. Раскулачивание и ссылку произвести в сжатые сроки: изъятое имуществ от кулаков сразу передать колхозам.

Операция по раскулачиванию и ссылке возлагается на органы ОГПУ и местные районные комитеты партии.

подпись: Генеральный

секретарь ЦК И. Сталин.

Согласно этой инструкции, в Сибири, где крестьяне не знали крепостного права и имели большие наделы земли, жили богаче, чем в центре России, можно каждого второго раскулачивать.

В начале зимы в нашем доме, в самой большой комнате-горнице и в кухне-прихожей, ежедневно шли собрания, начинавшиеся с утра и продолжавшиеся до вечера, одни приходили, другие уходили, было накурено так, что не видно было лиц на задних рядах. Нас шесть человек, мама, три сестры и два брата загнали в маленькую спаленку-горенку, чтобы прийти в кухню, надо пробираться через толпу мужиков и баб, сидящих в свих полушубках и сермягах. Председательствующий, представитель из района рассказывал собравшимся о прелестях и прекрасной жизни в колхозах.

Отца нашего забрали еще осенью, якобы за срыв хлебозаготовок. Раньше отец засевал шесть десятин и получал неплохие урожаи, а когда начались гонения на кулаков,

наша семья, безусловно, была отнесена к ним - сократили посевы, но налог на зерно по-прежнему накладывали как с шести. И тем не менее, отец собрал зерно и сдал положенное количество. Через несколько дней приносят еще больший, явно издевательский и невыполнимый налог, который отец уже, естественно, выполнить не мог, за что и был арестован и отправлен в Ишимскую тюрьму, как саботажник. При аресте отец сбежал, но через неделю сам сдался властям, такими саботажниками как отец и были забиты тюрьмы.

Вечером, после собрания, мама убирала окурки, плевки, мусор, мыла полы; уполномоченный из района, остановившийся на постой у нас требовал от мамы мясных блюд, хотя скот был весь уже сдан, угрожая наганом, требовал хорошей пищи, насытившись, закуривал и ложился спать в горнице. Утром начиналось все сначала: собирались мужики и бабы, спорили, ругались, уполномоченный и члены комбеда успокаивали, разнимали спорящих и начинали рисовать радужные картины пребывания в колхозах.

Крестьяне-бедняки, батраки, не имеющие ни кола. ни двора шли в колхоз добровольно, ибо им терять было нечего, они говорили, что уже не будет

Средняки сомневались, колебались идти - не идти, было жаль нажитого с таким трудом добра: коней, коров, телег, саней, обработанной с осени и удобренной земли.

Зажиточные крестьяне не хотели идти в колхоз, потому что во-первых, было жаль нажитого, а главное - прикинув в уме с кем, с лодырями, не умеющими как следует ни пахать, ни сеять, ни выращивать скот, им придется вместе работать, решительно отказывались.

Один вставал в четыре утра и ехал в поле и работал, а другой - только к десяти часам раскачивался, а чуть солнце склонялось к закату, спешили домой. Как показала дальнейшая жизнь, в колхозах так и работали: до десяти часов ругались в правлении, спорили кому куда ехать, а в четыре-пять часов работу заканчивали.

А теперь, Сталин и его окружение, зная о нежелании крестьян идти добровольно в колхозы и желая поскорее всех загнать туда, прибегнули к испытанному методу - запугиванию и террору.

Поступило из Москвы в областные исполкомы, а оттуда в районные постановление:

1. Отнести контрреволюционную верхушку кулачества к 1 категории и немедленно начать ее ликвидацию.

2. В районах сплошной коллективизации кулачество отнести ко 2 категории. Конфисковать - читай отобрать - у кулаков средства производства, скот, жилье и хозяйственные постройки, предприятия по переработке корма, зерна и сырьевые запасы, а кулацкие семьи выселить через аппарат ПП ОГПУ в северные, не обжитые края.

Комбеды давно ждали такое распоряжение и жаждали завладеть чужим имуществом, надеясь безбедно прожить долгие годы. Собравшись на тайное совещание активисты комбеда и уполномоченный составили списки, подлежащих к раскулачиванию. Отец не раз говорил маме: - давай бросим все и уедем куда глаза глядят, на что

мама отвечала: куда мы поедем со своей ордой (она имела ввиду ребятишек), нет, никуда не поедем, пусть лучше меня силой выведут из дома, и дождались...

В один из зимних днем, с утра собрания в нашем доме не было, все куда-то исчезли. установилась зловещая тишина. У мамы болело сердце, предчувствуя надвигающуюся беду, она занялась уборкой, мыла полы. Перед обедом приходят к нам в дом несколько человек из комбеда и говорят:

- Софья, собирайся, собирай ребятишек и уходи, вот тебе две подводы, садитесь и вас повезут.

Мама побледнела, кровь отхлынула от ее лица, повалилась в обморок, потеряла на миг сознание, мы все заплакали. Поднялся шум, кто отхаживает маму, кто-то одевает нас, кто-то тащит из нашего дома большое настенное зеркало, кто подушки, кто перину, кто-то натягивает на себя отцов полушубок, его валенки.

Когда мама пришла в себя, ей объяснили: собирайся сама и собери детей, вас отправляют в ссылку. Перед крыльцом дома стояли две запряженные лошади, в розвальнях должны ехать мы, шестеро: две сестры, старшая с грудным ребенком на руках, четырехлетний братишка, я и мама, на этих же санях должен еще ехать сопровождающий нас конвоир. Нам разрешалось взять с собой одежду, на две недели пищи, и все остальное должно остаться здесь. Мама в расстройстве, в беспамятности начала собирать и складывать в сани кухонную посуду - чугуны, сковородки, ухваты. Один из дальних родственников, сочувствующий нам мужик, все чугунное выбросил в снег, а принес из своего дома мешок муки и положил в сани. Маму вывели под руки из дома, нас всех посадили в сани. Шли последние приготовления к отправке, а из дома, все, что попадало под руку, тащили, кто успел схватить, оставшиеся вещи, одежду, посуду, мебель, а кому и этого не досталось, тащили горшки с цветами. Один мужик начал снимать двухстворчатые двери... Словом, еще при нас, в доме остались одни голые стены, которые утащить было нельзя. Мама непрерывно плакала, сестры тоже, мы с братом еще не понимали всей происходящей трагедии. Зимний день короток, пока собирали нас, быстро стемнело, в сумерках нас повезли, за нами потянулись еще десятка два подвод с обреченными. Над деревней стоял стон, раздавался плач отправляемых и оставшихся, которых ждала такая же участь в дальнейшем, крики конвойных, отгонявших провожающих и тормозящих движение.

Кроме нового большого дома, рубленого из толстых кондовых бревен, теперь оставленного с голыми стенами, остались еще рубленый амбары, конюшня, коровник, скот, навес для с-хозяйственных машин и сами машины.

Когда имущество изымается без согласия хозяина и без описи изъятого, то это действие согласно уголовного кодекса, называется грабежом. Таким образом нас ограбили, посадив в сани и под конвоем, среди зимы, в вьюжью февральскую ночь повезли в неизвестно каком направлении. На этом месте мое детство закончилось и началась новая страница жизни, некоторые крестьяне перед ссылкой все бросили и уехали куда глаза глядят, то есть самораскулачились.

В ссылке.

После тревог дня, убаюканные мерным покачиванием саней и скрипом полозьев, мы, ребятишки, уснули. Проснувшись, я увидел: мы находимся в каком-то большом, незнакомом доме, где много людей, на большом столе стоит медный ведерный самовар, какие-то люди пьют из него чай, другие спят под столом, на лавках, под лавками, на полу, некоторые ходят, пробираясь среди спящих на полу, шумно. Какой-то пожилой мужчина, перешагивая через них, пошатнулся и, ловя в воздухе опору, повалился; левой рукой обнаружил что-то твердое, стараясь не упасть, уперся, это был угол стола, под тяжестью его тела стол накренился, и из самовара полился кипяток на спящих на полу людей. Раздался истошный крик, люди, вскакивая, опрокинули стол, и весь кипяток из самовара вылился на лежащих на полу людей, началась паника. Когда паника немного улеглась, обнаружили, что девочка пяти лет сразу же скончалась, многие получили ожоги различной тяжести. Заскочили в дом конвоиры и начали выгонять всех на улицу.

— Поехали, поехали, - кричали они.

Большой обоз, состоящий из нескольких сот подвод - из каждой деревни высылали по 10-20 семей - потянулся через березовые и сосновые леса, через поля и низины, через реки и речки на север, выделяясь черной лентой на белом снегу, словно удав пополз дальше от родных мест.

Переезжая речки с крутыми берегами, молодые, мало объезженные кони, как нам данная чья-то молодая кобылица, не в силах затянуть тяжелые возы в гору, вставали на дыбы и, падая в сторону, ломали оглобли, рвали гужи, завертки, сани опрокидывались и тряпье из саней летело в снег. Из-за этого обоз задерживался, растягивался на несколько десятков километров; пока соберут вещи и уложат снова в сани, найдут новую оглоблю, заменят гужи, задние подводы стоят, потому что не объехать эту подводу из-за узкой, идущей среди сугробов, дороги, ритм движения обоза нарушался. Конвоиры охрипли от брани, носы и щеки у многих ссылаемых обморожены, почернели и шелушатся. Через каждые двадцать километров пути уставших коней распрягали, кормили отобранным у местных жителей сеном, поили. Мужикам уход, запрягание и распрягание лошадей не составляло большого труда, это была их обычная работа, на нашей маме на этой работе пришлось заменить мужчину. На морозе без рукавиц ей это удавалось не легко, пролилось немало слез. Особенно много хлопот доставляла молодая кобыла, своенравная и малообъезженная, в момент ссылки у нас оставалась одна лошадь, и, чтобы нас отправить, взяли, у кого-то ее и запрягли для отправки нас.

На одном из раскатов, гладком участке дороги с уклоном, сани, в которых ехала старшая сестра Мария с шестимесячной дочкой Лидой, раскатились и ударились о твердый край сугроба, сани опрокинулись, от инерции все содержимое саней и Мария с Лидой вылетели из саней, мешком муки их придавило. Когда выбрались из сугроба, ребенок не подавал признаков жизни. Невдалеке виднелись черные избы деревни. В первой избе ребенка начали откачивать, дули ей в ротик, терли тело, шлепали по поп-

ке, и ребенок запищал, но осталась она на всю жизнь инвалидом, что-то повредили в голове, шло замедленное развитие, плохо говорила.

Скрип полозьев сотен подвод, стоны женщин, плач детей, крики конвоиров, лай собак, провожающий обоз до следующей деревни, сливались в сплошной гул, был слышен на несколько километров. Из ноздрей коней, тащивших тяжелые сани, выдыхаемый воздух, конденсируясь, намерзал на губах и ноздрях коней, образуя ледяные наросты, снег таял на горячих боках лошадей, выдыхаемый воздух коней и людей, поднимался вверх белыми струйками, образуя над обозом синий туман.

В пути происходили всевозможные трагедии и невзгоды: где-то ребенка придавили, где-то умер старик - высылали и девяностолетних - где-то умерла старуха, кто-то сломал ногу, у кого-то рассыпалась мука, у кого-то замерзла картошка, взятая в дорогу и многое другое.

На десятые сутки нелегкого, со всякими трагедиями и происшествиями, пути показались на возвышении, на горе, словно паря в воздухе, золоченые купола церквей Тобольского кремля.

... Зимой, в конце февраля 1930 года из-за реки по дороге со стороны деревни Бизино показался большой конный обоз. Когда первые подводы переползли замерзший Иртыш и поднялись на невысокий правый берег, то последние только-только выезжали из села Карачино. Черная лента обоза потекла по улицам города к горе, в сторону кремля. Уставшие кони с трудом тащили тяжелые подводы, на которых находились женщины, покрытые толстыми суконными шалями, прижимая к себе грудных младенцев, тут же озябшими воробьями жались трех-пятилетние ребятишки, погрузившиеся в глубокую задумчивость старики и старухи молчали, лошадьми правили бородатые мужчины. На Никольском взвозе кони скользили на укутанной железными полозьями саней до металлического блеска дороге, идущей круто в гору. Мужики подхватили с обеих сторон за оглобли сани и помогали уставшим животным взобраться в гору. Подводы, поднявшись, круто заворачивали влево и въезжали через Северные ворота во двор кремля. Площадь кремля постепенно заполнялась.

Работники ОГПУ принимали под расписку от сопровождавших (вернее - охранявших) семьи прибывших и расставляли подводы сначала плотными рядами, затем уже и в проходы забили. И наконец так забили площадь, что пройти было почти невозможно, прибывших позднее ставили за оградой у северной стороны каменных стен.

Уставшие и замерзшие люди бросились к зданиям, стоявшим в кремле, надеясь согреться и отдохнуть от долгой дороги из южных районов Тюменщины, нужно было согреть и накормить плачущих ребятишек. Ввалившись в пустые коридоры, переселенцы увидели: на полу лежали сугробы снега, окна разбиты, по пустым помещениям гулял ветер. Русские люди, привыкшие к разным поворотам судьбы, не опустили руки: откуда-то взялись лопаты, снег выгребли, в дыры разбитых окон вставили подушки, нашли где-то дрова, затопили печи, постепенно помещение нагрелось.

В больших, высоких комнатах стояли двухъярусные нары, видимо, здесь раньше были казармы или какое-то другое общественное жилье. По-хозяйски расположились

на нарах, разложив постель, матери кормили своих детей, отдыхали пожилые люди, мужики курили махорку, обсуждали, что будет дальше... Работники ОГПУ взяли всех поименно на учет - даже они не ожидали такого наплыва и не знали, где разместить и куда отправить дальше эту массу людей.

Дети есть дети, обогревшись, выспавшись, на другой день утром, отпросившись у родителей, убежали на улицу. Перепрыгивая через повозки, выбрались через ворота. - "Что это свалено в овраг? Что-то желтое... Да это ж лук, мерзлый лук!" Кто-то вез, а лук дорогой замерз, вот и вывалили. Перебежав через дорогу, углубились в лес, не в настоящий лес, а какой-то сад, наверное. "А что это за дерево такое мохнатое? Такого у нас не было дома.", - рассуждали они. Ребята забрались на коновязь (такое бревно на столбах, за которое привязывают коней) и дотянулись до ветвей дерева. Отломив небольшую веточку, спрыгнули и побежали в казарму.

— Мама, мама, посмотри, что мы нашли, что это?

— Кедр, кедр это.

... Через неделю подводы с кремлевского двора потянулись на север, постепенно двор опустел. Лишь ветер гонял по двору клочки соломы, да темнели кучи навоза. Что это было за великое переселение народа, кто были эти люди и куда их везли? Если ответить на этот вопрос языком тогдашних официальных властей, то это была одна из блестящих побед строительства колхозного строя и шаг к победе коммунизма. А фактически - одно из самых ужасных преступлений XX века советских вождей-коммунистов во главе с И. Сталиным против своего народа. Без суда и следствия 15 млн. ни в чем не повинных людей, в том числе грудных младенцев и 70-90-летних стариков, предварительно ограбленных; у них отобрали мельницы, маслобойни, дома, дворовые постройки, скот, орудия труда, домашний скарб, и все-все, - вывезли в непроходимую тайгу, за тридевять болот для медленной, но верной смерти, где они и закончили свой жизненный путь. Вот такой путь от Тобольского кремля - в никуда. И это видела наша земля, и пережила - и мы вместе с ней.

Ссыльных повезли дальше на север, в Уватский, Самаровский районы и еще дальше в северные районы необъятной сибирской тайги. Многодетные семьи, семьи с больными стариками, без отцов, как наша, оставили в Уватском районе. Нас, несколько семей остановили в деревушке Яровской, стоящей на реке Алымка, расселили по домам здешних крестьян, еще не изведавших раскулачивания и ссылки. Расспросам не было конца: как и за что, почему, как взяли и т. д., и почему и тому подобное. Им не было понятно, как это вдруг берут и высылают из своей деревни. В деревне, куда нас привезли, коней сразу забрали, особенно жаль было расставаться с Мухортком.

Зимой тридцать первого года волна раскулачивания прокатилась по всей России второй раз; Сталину и комбедам понравилось ни за что ни про что забирать у крестьян дома, скот, сельхозинвентарь и другое добро.

Даже еще в 1932 году кое-где еще раскулачивали, но уже не отправляли за тридевять земель, это было накладно, а просто выгоняли из дома, и - иди куда глаза глядят. В первое время ссыльных не беспокоили, не наряжали их ни на какие работы, но и не

давали никакой пищи и денег. Живите, как хоте, но это было временное, промежуточное положение перед отправкой в тайгу, за болота. Главная забота ОГПУ - чтобы отправить не летом, а зимой или глубокой осенью, чтобы ссыльные почувствовали всю глубину наказания. Но за какие грехи? Чтобы прокормиться, начали менять захватившие с собой вещи на продукты, начали подрабатывать, где придется. Крепким, здоровым мужикам легче удавалось добыть пищу, нашей маме, без мужа, прокормить нас, чтобы такую ораву, пришлось хлебнуть горюшка сполна.

Мы, ребятишки, возили весной навоз на поля, управляя лошадьми, сидя верхом на них, получив вечером за работу кусок хлеба и крынку простокваши, бежали домой с радостью, рассказывая об этом маме. Взрослые накладывали навоз на телеги, за выполнение этой тяжелой работы получали побольше, чем мы. Бабы помогали местным крестьянкам по домашним делам.

Летом к нам вернулся отец, отсидев шесть месяцев в Ишимской тюрьме. Его отпустили и он отправился искать нас. Всей семьей ходили на пристань встречать его; пароход пришел рано утром, и отец, не дождавшись нас, пошел, мы в это время тоже шли навстречу; идем, смотрим, идет какой-то пожилой мужчина, мама сказала: "Отец!", и мы бросились ему навстречу и повисли на его шее.

Стало легче, отец помогал во всем маме и нам. Созрели ягоды, грибы, собирали, сушили их, зная, что нас все равно отправят в тайгу, заготовляли впрок. Отец приобрел в деревне пилу, топор и другой плотницкий инструмент, что очень помогло нам выжить в тайге.

Глубокой осенью, где-то в октябре, когда полетели первые белые мухи, поступила команда: отправлять ссыльных дальше в тайгу, в места еще не обжитые и не совсем пригодные для жилья. Собрали у жителей лодки, погрузили все наши вещи в них, и повезли по речкам, притокам Иртыша, вверх по течению, в глубь тайги, где, возможно ходили когда-то охотники, а в основном бродили медведи, лоси и другие звери. Два дня пробирались на лодках по извилистой, неширокой речке с черной болотной водой; вечером, уже в потемках остановились ночевать у небольшого селения, найдя пустую баню, стоящую у самой воды, забрались в нее. Рано утром, разбудив нас, разоспавшихся ребятишек, отец с мамой начали перетаскивать постель из бани в лодку, покрикивая на нас, баловавшихся под ногами. Вдруг, на противоположном берегу заржал конь, тревожно и радостно. Из-за нерассеявшегося тумана нам было не видно его. Мы, все сразу обратили внимание на это, какое-то предчувствие подсказывало, что это наш конь Мухортко. Когда конь подскакал ближе, к самому обрыву, мы увидели, что у коня спутаны ноги, и, когда конь, оттолкнувшись задними ногами от берега, прыгнул в воду, раздувая ноздри, с шумом поплыл в нашу сторону, сомнений не оставалось: это он. Мы закричали, зовя его, конь быстрее заработал ногами, рвался навстречу нам, отец с мамой бросились в его сторону, когда холодная вода обожгла им ноги, увидели, что они стоят по колени в воде. Вот конь почувствовал дно, сделал еще два скачка, и отец ухватил коня за гриву. Набежавшая волна от движения коня закачала лодки и обдала нас брызгами. Отец помог коню наполовину выбраться из

воды, мама ухватила коня за шею, крупные слезы выкатились из глаз коня, покатились по шерстяной щеке его и было слышно как упали в воду, все заплакали навзрыд от радости встречи с конем, все его гладили, мама своей шалью вытерла мокрое тело коня, отец распутал его и отвел немного от воды. Нашей радости не было предела, мы прыгали вокруг его.

Тело коня вздрагивало не от холодной воды, а от нахлынувших чувств разлуки, от сознания того, что он мог больше не увидеть тех, кому отдал все силы, молодость да жизнь, и вот теперь - встреча.

Родители не чувствовали обжигающего холода воды, чувства, охватившие их были несоизмеримы с физической болью, они были огорчены сознанием того, что былая жизнь с ее радостями, с трудом для своего удовлетворения, больше уже никогда не вернется, что потеряно что-то самое главное в их жизни, утрачена свобода их жизни, а жизнь подневольная не имеет смысла.

Ведь в воронке вырванного с корнем дерева многие годы ничего не растет, а когда будет расти трава, то трава то - горькая и вредная...

Когда немного успокоились, встал вопрос, как поступить с конем, куда его определить, что делать с ним, мы сами плыли на лодках в сопровождении местного активиста. Отец пошел искать хозяина, того, кому был отдан конь. Хозяин, в лице местного охотника, не возражал отдать коня, у него был свой конь, а больше ему было не нужно. Договорились, что пока конь побудет у него, а потом отец заберет его себе.

Мы поплыли дальше, плыли целый день по извилистой речке с черной болотной водой, огибая многочисленные карчи. Куда нас везут? Дикая тайга стояла по обоим берегам, лес угрюмо шумел, нагнетая на напуганных людей страх. Темнело. Воображение рисовало страшные картины. Конвоир скомандовал: "Причаливай!", - и наша лодка ткнулась в невысокий берег, поросший осокой и еще какой-то травой.

Я хорошо помню, как нашу семью в сумерках осеннего короткого дня высадили на незнакомом берегу Носка, кругом угрюмо шумела темная стена тайги. Как только мы вышли из лодки, выгрузив вещи, сопровождающий оттолкнул лодки от берега и поплыл обратно вниз по реке. Мы остались одни, быстро темнело и ничего не оставалось, как тут, на берегу, расстелив свои немудрые пожитки, лечь спать.

Рано утром, проснувшись от холода, увидели: земля покрыта инеем, и, чтобы согреться, собрали хворост, валежник и разожгли костер.

Кругом стеной стоял лес, только на небе дыра, - как сказал один ссыльный, от того места, где нас высадили, в глубь леса тянулась неторная тропинка, вероятно, охотничья; признаков человеческого жилья поблизости не чувствовалось. Посоветовавшись, отец с мамой решили, чтобы это получилось побыстрее, строить землянку. Мама со старшей сестрой рыли большую яму, а отец рубил лес для перекрытия землянки. Через два дня землянка была готова, вместо окна сделали небольшой проем в насыпи, пологий спуск в землянку сделали ступеньками, а дверной проем завесили пологом. Из жердей, оттесанных с одной стороны, отец сделал от стены до стены нары, где мы всей семьей и расположились. Застелив нары, уставшие за день сооружения землянки, вече-

ром улеглись спать, начали засыпать, но тут раздались голоса у входа.

— Василий, смотри, здесь какая-то землянка.

—Теплом несет, там, наверное, люди. — Наверное, там крещеные люди.

— Иван, заходи, то Мишка плачет.

Какие-то люди скатились по скользкому, размокшему от начавшегося дождя, спуску к нам в подземелье. Мама, чиркнув спичку, зажгла приготовленную с вечера смолистую лучину и, подняв ее к верху, осветила вошедших. Это была очередная семья, только что доставленная сюда. С промокшей одежды капала вода, люди, волнуясь, рассказывали о себе и как их везли. Немного успокоившись и освоившись в полумраке, сняв верхнюю одежду, расположились на узлах, ребятишек уложили на нары, пришлось нам уплотнится. Как следует еще не успокоилась прибывшая семья, как снова раздались голоса у нашей землянки, и очередная еще одна семья со стариками и детьми скатилась к нам. И кто-то сидел, кто-то стоял вплотную друг к другу, спасаясь от холода и дождя; невысокий земляной валик, преграждавший поток дождевой воды в землянку, от напора все прибывавшей воды прорвался и вода хлынула в землянку, поднялась сумятица, люди метались спасая узлы и себя от хлынувшей воды. Так прошла эта суматошная ночь, на следующее утро прибывали еще ссыльные. Здоровые мужики начали рубить избы, благо деревья стояли рядом, более слабые рыли землянки. Зима стояла на носу, все спешили укрыться от непогоды и надвигающихся морозов. Так возник поселок в тайге, на берегу речки Носка, с хаотично расположенными избами и землянками, не знаю по какому признаку, назвали его Щелчинским, видимо оттого, что люди щелкали зубами от холода и голода. В наступившую зиму в поселке колхоза еще не было, люди занимались выживанием, добывали себе пропитание. Кто умел что-то делать из дерева, сразу занялся ремеслом. Отец наш делал корытца, лопаты, каталки и другое. Сосед делал кадушки, а кто ничего не умел или не хотел - умирали с голода. От голода люди начали сушить мох - благо болота были кругом - и, примешивая его к небольшому количеству муки, стряпали что-то, слегка напоминавшее хлеб: но это была иллюзия, люди начали пухнуть и умирать с голода. Сначала умирали старики, а затем смерть добралась и до молодых. Люди с южных районов, не охотники и не рыболовы, до средств - ружей, сетей - не было, не могли найти себе пропитания, начали есть мох, березовую кору и, естественно, умирали.

Наша семья сначала съела Мухортка, он от бескормицы слабел с каждым днем, и не дожидаясь его смерти, решили его зарезать, затем отец изготовленную им кухонную утварь продавал, менял на продукты в старых деревнях, так мы пробились первую зиму.

Осенью заболела старшая сестра Мария и из-за отсутствия медицинской помощи умерла. У нее распухло горло, врачи могли ее спасти, но в округе не было врача.

На следующий год всех спецпереселенцев загнали в колхоз. Заставили их рубить, корчевать гари-участки сгоревшего леса - чтобы на этом участке пахать и сеять зерно.

Это была тяжелая и очень грязная работа: все бревна, пеньки, все было в саже; при очень плохом питании люди очень быстро слабели и умирали, нашу маму на раскорчевке придавило бревном и она осталась на всю жизнь инвалидом. Многие бежали из ссылки, но их ловили и снова возвращали на прежнее место. Нашей сестре Насте все же удалось сбежать из ссылки, ее увел отец и оставил в соседней с нашей деревней, где ее приняли в колхоз, а отец снова вернулся к нам.

В марте месяце 1932 года, уже на третий год ссылки в наш поселок прислали учителя, не в начале учебного года, а чуть ли не в конце, видимо с учителями было трудно. Это был пожилой, часто болеющий мужчина. Родители сколотили на скорую руку парты, столы, и мы сели за них осваивать грамоту. За два месяца учитель научил нас читать по слогам и писать большими, печатными буквами некоторые слова, считать до ста, и в конце мая всех перевел во второй класс.

Каждый год менялись учителя: были молодые и пожилые, мужчины и женщины, каждый старался доработать до весны и уехать из этого глухого, голодного поселка, с золотушными, слаборазвитыми детьми. И хотя знания наши были весьма скромными, ибо сказывалась общая отсталость родителей и нас; отсутствие какой-нибудь информации не давало возможности развития детей, но тем не менее, нас переводили из класса в класс.

Мы были ближе к природе, чем к цивилизации, не боялись ни зверей, ни змей, летом повсюду ползающих, каждый мог убить гадюку, научились простой ниткой поймать в реке щуку, птицу в лесу, но никто не видел из нас автомобиля, паровоза, мы не имели понятия о существовании других стран и народов. Отучившись в школе, преодолев семь болот, пробирались в старые деревни, где ходили по миру, т. е. собирали милостыню. Собирать куски было стыдно, поэтому зайдя в два-три дома, сумки бросали и играли с местными ребятишками, но иногда приходилось слышать обидные слова; пробыв шесть дней в деревнях, хоть и в голодный поселок, но спешили домой к родителям. Пробыв два дня дома, родители снова посылали нас собирать ненавистную нам милостыню.

Зимой 34-го года наша семья находилась на грани умирания, родители уже опухли от голода, но помог случай... В десяти километрах от поселка проходила по тайге гужевая - автомобилей в наших краях еще не было - местного значения дорога, соединяющая два района. От последней деревни одного района до первой другого расстояние было сорок километров, и кони с гружеными возами в зимнее время не могли без остановки преодолеть это расстояние. В середине этой дороги стояла одна-единственная избушка сторожа, где ямщики останавливались и кормили лошадей. После смерти живущего здесь - место называлось Половинкой - сторожа, потребовалась замена и выбор пал на нашу семью. Отправляя нас на Половинку, колхоз ничего не терял: в семье не было трудоспособных работников. Зимой на колхозной подводе мы переехали. Как только вставили захваченную с собой в окно раму, поправили двери и дымоход, затопили печку и поставили чайник греть воду, к избушке подъехал первый извозчик.

Напившись чаю, покормив коня, он оставил нам кусок хлеба... не испытавшему

голода трудно понять наши чувства.

Останавливающиеся ямщики за тепло, чай давали нам кто кусок хлеба, кто кусок рыбы, две-три картофелины, а кто и десять копеек, и мы ожили. Все спрашивали: - Нет ли у тебя, хозяин, сена? Летом заготовили немного сена; на просьбу - "Нет ли у тебя, хозяин, сена?", - отвечали: "Есть!".

Мы по-прежнему находились в колхозе, колхоз давал нам задания: заготовить столько-то центнеров лыка - ободранной с лип коры, наравне с этой работой всеми силами старались заготовить сена, где косили, а где и руками рвали траву в лесу между деревьями. В августе сбивали кедровые шишки, приготовили мешок орехов. За сено и орехи получали небольшую сумму денег, в течение зимы накопили, а летом купили корову. И так мы выжили. Кто только не останавливался у нас: и милиция, отвозящая арестованных в Тобольскую тюрьму, и охотники, охотящиеся в тайге, и начальство, едущее по своим делам в город, да мало ли еще кто, некоторые ночевали в пристроенной нами к избушке комнате. Отец со всеми заводил разговоры и, постепенно, выяснил, что нас могут освободить от ссылки, если кто-нибудь возьмет нас на поруки, то есть возьмется докормить родителей до смерти, а нас до совершеннолетия. Два брата-охотника, жившие у нас вторую зиму подряд, взялись, сходив к себе домой, в свою деревню, заверили в сельсовете справку-обязательство о том, что берут нас на поруки.

Отец, наученный милиционерами, отправил заявление, приложив справку охотников, в районный отдел ОГПУ, оттуда вскоре пришла справка об освобождении нас из ссылки на поруки таких-то.

Отец сходил в деревню к этим охотникам, отблагодарил их, напоив их водкой а женам купив по платку, и, как договорились раньше, жить к ним не поехали.

Дождавшись весны, по последнему пути, уехали с Половинки в деревню Бронниково, где была пристань, чтобы с первым пароходом уехать на север, в Самаровский район. В этой Бронниково мы жили две недели, что интересно, на берегу Иртыша стояла красивая каменная церковь, действующая, в нее ходили молиться родители, а мы с братом ходили в соседнюю деревню в школу, так вот эта церковь через несколько лет целиком, не развалившись на куски, упала в Иртыш, подмывший берег, где и сейчас лежит целиком на дне реки. Насколько крепко строили раньше. Здесь в Бронниково впервые я увидел ледоход на большой реке. Это красивейшее зрелище: сначала лед целиком медленно движется, затем, расколовшись на несколько больших льдин, уже быстрее, вот видим: плывет дорога поперек реки, шалаш над прорубью, плывут, дробятся, льдины уже во всю несутся, наползая друг на друга, искрясь на солнце.

На другой день утром еще плыли отдельные льдины, из-за поворота показался большой, красивый белый пароход - нам, ни разу не видавшим парохода, он показался красавцем, на самом деле это был колесный грузопассажирский, уже старый пароход, дав протяжный гудок, причалил. Стоянка была кратковременной, как только мы перетаскали свои мешки, скарб, корзину с курами, матросы убрали трап, и пароход поплыл дальше на север. Я уже говорил, что мы вырвались из ссылки; на родину не поехали из-за того, что должны жить у братьев-охотников. Поехали на север, потому что

двоюродный мой брат Георгий Ражев, сын тети Лены, написал нам, что у них, в поселке Луговом Ханты-Мансийского округа, строится большой деревообрабатывающий завод, работы всем хватит и платят хорошо. Деваться нам было некуда, и родители решили поехать туда.

На пароходе все было интересно, все доставляло нам радость: и сама широкая река, по которой, как нам казалось, мы несемся быстрее всех, и огромные колеса, которыми пароход с шумом шлепал по воде, и работающая машина с огромными шатунами, равномерно вращавшая ими, и погрузка дров через каждые 200 километров, но которую выходили все от матросов до помощника капитана, все пассажиры, даже милиционеры, везущие куда-то арестованных, выходили на погрузку дров, и причаливание и отчаливание парохода с незнакомыми нам командами, и корова, жующая сено на корме, и живописные берега, и сам пароход, режущий и подминающий под себя льдины.

Мы бегали по гулкой, металлической палубе из конца в конец, от носа до кормы и обратно, по всем закоулкам и по открытой палубе.

Из Самарово на какой-то попутной барже приплыли в поселок Луговой, где жила тетя Лена; нас хорошо приняли, сестры - мама и тетя Лена не могли наговориться, брат Георгий показывал все свое "хозяйство". Отец пошел на ДОЗ - деревообрабатывающий завод, в отделе кадров у него спросили паспорт, а у него вместо паспорта была справка об освобождении на поруки гражданина №, - Дед (ему шел уже шестьдесят шестой год), тебя на работу не берем, нужен паспорт. Фактической причиной отказа было то, что отец не подходил по здоровью на тяжелые работы с бревнами, с грузом: на завод брали и без паспорта, лишь бы была сила катать бревна, таскать доски.

По совету бывалых людей, которые всегда на больших заводах толкаются у отдела кадров, мы снова двинулись на лесоучасток, где работали ссыльные и где принимали без всяких документов. Первым вопросом начальника участка к отцу было: - Какую работу можешь выполнять, а жена?

Договорились, что отец будет сторожем у магазина, а мама будет шить брезентовые рукавицы, плащи для рабочих.

Так мы снова оказались среди ссыльных, правда, теперь мы не стояли на учете у коменданта и за работу получали какую-то небольшую плату. Нам отвели пустующий небольшой домик, стоявший у самой воды.

Когда уровень воды в реке поднялся при разливе, сильным ветром бревна, занесенные течением под наш домик, ритмично, в такт волне, били в пол при каждой волне.

Прожив лето в этом домике, перебрались выше по склону берега, построили небольшой домик, наполовину врытый в склон. Мы, я имею ввиду и брата и отца, работали на лесоучастке, спасали от наводнения штабели-заготовки для бочек под рыбу - городя плетень вокруг штабелей.

В конце августа отец отвез нас с братом в поселок Луговой в школу, в тот год я учился в шестом классе вполне удовлетворительно.

Весной 38 года произошло событие, которое запомнилось мне на всю жизнь. Как-то в мае месяце приходят в дом дяди Паши - Павла Ильича Ражева - два сотрудника НКВД; дядю посадили на лавку у порога; все в доме перевернули, ища неизвестно что, даже наши книжки, дневники с тройками перетрясли; дядю увели. Мы, ребятишки - я, брат, двоюродный брат Георгии, - сын дяди Паши, шли следом за НКВДэшниками, уводящими дядю, его посадили на катер с японскими моторами, взревел мотор, и лодка скрылась из виду. С тех пор я не люблю лодки с японским мотором. Больше его никто не видел. Тете Лене после воины сообщили, что он умер в лагере. Фактически его в тот же год расстреляли в Ханты-Мансийской тюрьме.

Это событие имело роковое значение для семьи дяди Паши. Его сын, прошедший всю воину, раненый, имел несколько боевых орденов, на фронте вступил в партию. После воины, после приезда домой, его, фронтовика, чуть ли не Героя Советского Союза, исключают из партии как сына врага народа.

Вскоре он умирает от пережитого, тетя Лена тоже долго не жила... Перед и после войны все наше общество разделилось на два лагеря: одна часть доносила, арестовывала, судила, охраняла тюрьмы и лагеря и расстреливала. А другая, более многочисленная, загнанная в страх непрекращающимися арестами, ожидала, когда кого-нибудь из семьи арестуют, сидела по тюрьмам и лагерям, преследовалась, угнеталась. Появилась особая порода людей, особо презираемая, так называемые доносчики. Они доносили, доносили до сведения органам устрашения и наказания - НКВД, - короче, писали доносы на честных людей, а иногда сводили счеты с неугодными им людьми, иногда - из-за зависти вперед ушедших по службе или счастливее их в личной жизни. Пышным цветом доносительство расцвело в Армии перед войной 1941-1945 гг. Командный состав на 90% был уничтожен. Имущество арестованного зачастую переходило в руки доносчика. Доносчики писали на тех, кто вызывал у них зависть, и люди бесследно исчезали, были такие и у нас в педучилище.

Одна девушка на нашем курсе нравилась многим, но предпочтение отдавала мне, и на меня поступили доносы в НКВД-КГБ. Писали завистники о том, что я ругаю Советскую власть, недоволен тем, что маленькая стипендия и т. п.

Арест.

После окончания второго курса с одним из учащихся из нашей группы, фамилия его - Пуртов, мы взялись просмолить деревянную крышу училища, кстати сказать, он оказался одним из доносчиков на меня. Уставшие за день, крепко спали в опустевшей комнате общежития.

В ночь на 22 нюня 1941 года, а точнее в 4 часа утра, немецкие войска перешли советскую границу, убивая все живое, жгли города, аэродромы, казармы и дома, в которых в это ранее утро спали советские люди. Но не спали в это время работники НКВД, они арестовывали "врагов народа", допрашивали, били, истязали допрашиваемых и расстреливали невинные жертвы. И так увлеклись этой опьяняющей вседозволенностью и безнаказанностью, что не обращали внимания на настоящих диверсан-

тов и шпионов, разрушающих в это время в приграничных областях связь, мосты, аэродромы. Борьба с настоящими врагами была небезопасна для работников НКВД, то ли дело "бороться" с тихими, боящимися всего колхозниками и рабочими.

Здесь можно отличиться и заработать орден, так оно и было, многие наиболее «отличившиеся» работники НКВД за активность и разоблачение "врагов народа" перед ВОВ получили ордена и медали.

На рассвете 26 июня 1941 года двое КГБэшников разбудили меня, сунули под нос бумажку - ордер на арест, посмотрели и перетрясли содержимое моей тумбочки, больше вещей и мебели в комнате не было, кроме незаправленных железных кроватей, и повели меня по опустевшим улицам поселка в сторону тюрьмы. Если бы кто в утренний час выглянул бы из своей калитки и, увидел, как ведут арестованного, то быстро бы отпрянул, ибо в те времена лучше было ничего не видеть. Так закончились юношеские годы и начался самый тяжелый и жестокий период - период тюрьмы и лагерей. "Шел мальчишке в ту пору восемнадцатый год", - пелось в песне, а мне было семнадцать.

В тюрьме и лагерях.

Привели меня в специальную, недавно построенную, единственное кирпичное здание с толстыми стенами, с решетками и металлическими колпаками на окнах, с железными дверьми, словом, крепкое помещение, бежать из которого не просто, выйти можно только по желанию тех, кто сюда завел. По обе стороны длинного коридора тянулись камеры, в одну из которых меня завели. На полу лежали два человека, они у меня ничего не спрашивали, да у меня не было настроения разговаривать, я лег рядом с ними на пол, ибо никакой мебели, кроме параши, в камере не было. Через полчаса еще одного привели, к утру лежать уже было негде, некоторые стояли ошеломленные и подавленные.

На другую ночь повели на допрос, а проводили их они почему-то по ночам, по-видимому, ночью легче добиваться у арестованных признания в несуществующих грехах.

После заполнения анкетных данных, следователь, молодой парень, старший сержант в форме войск КГБ, задал мне вопрос.

— Скажи, как ты проводил контрреволюционную агитацию?

Это был внезапный удар по голове тяжелым предметом, я чуть не свалился со стула

Насладившись произведенным эффектом, дождавшись, когда я приду в себя, вопрос повторил. Я всячески отрицал, - мне и в голову не приходило, да и вообще, я не знаю, что это такое. Такой ответ следователя не удовлетворил, он всеми средствами - садил меня в карцер, то лаской, то угрозой - добивался своего. Трудно, почти невозможно представить меня, семнадцатилетнего деревенского парня, выросшего в лесу, не способного связать из пяти слов предложение, агитатора, но тем не менее - говори и рассказывай, как вел агитацию! Не добившись признания, следователь решил пойти

на обман: зачитал первую часть десятого пункта 58-й статьи, где говорилось, что ведение контр, агитации наказывается лишением свободы сроком от шести месяцев до пяти лет, и говорит:

— Отсидишь шесть месяцев, ты еще несовершеннолетний, не судим, и будешь освобожден, даю слово. Да, действительно, я еще никогда не сидел, не знал законов, да и если бы знал, все равно посоветоваться было не с кем - я сидел в карцере, испуганный обстановкой. Решил подписать, поверив ему. Как оказалось, слова следователя были чистой ложью, ибо, начиная с 1935 года по 58-10ч1 давали только 8-10 лет и расстрел! Через несколько дней я получил заключительное обвинение, начинающееся словами: "Будучи сыном кулака..."

Как принадлежность к любой партии, кроме коммунистической, принадлежность к любому сословию, кроме рабочих, так принадлежность к кулакам, дворянам, к священникам, считалось уже преступлением, тот человек уже враг народа. Дальше шел набор несуществующих примеров агитации, составленных из доносов и делался вывод: виновен в ведении контрагитации.

В суд меня повели под усиленным конвоем, предварительно проинструктировав:

"шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх - считается побег, конвой применяет оружие без предупреждения, курить, разговаривать с прохожими, узнавать их и дышать, строго воспрещается". Никто по дороге не встретился, ибо ближайшие улицы были перекрыты и очищены от посторонних.

Суд.

Помещения, куда меня завели, было приготовлено к судилищу. Впереди, за столом, покрытым бумажной скатертью сидели: в центре судья, мужчина средних лет без особых примет, по бокам его - две женщины, советские женщины, во всем послушные и согласные. Слева, у стены стоял еще один стол, покрытый уже настоящей, суконной скатертью, на столе стоял графин с какой-то светлой жидкостью, за столом сидел представительный мужчина с уверенными движениями и гордым взглядом, как Вы уже, наверное, догадались - прокурор.

Поскольку в этой траго-комедии он является главным действующим лицом, остановимся на его портрете поподробнее. Лицо Евграфа Митрофановича Распопова, так называл его судья, о чем-то спросивший его, было похоже на только что испеченный мясистый блин - желтое и круглое, с маленькими свинячьими глазками, над которыми кустились реденькие беловатые брови, носик был почти не виден, потонув в лице-блине. маленький и слегка загибающийся к верху, как рыболовный крючок, а вот на рте его надо остановиться, рот его начинался от правого оттопыренного уха и тянулся, изогнутый к верху дугой до левого, стоящего под прямым углом, еще большего, чем правое, похожего на ухо слоненка. При раскрывании рта были видны редкие, кривые, прокуренные, изогнувшиеся в разные стороны черные зубы. Подбородок был похож на надутый резиновый шарик, волосы Евграфа Митрофановича, подстриженные под бобрик, были похожи на металлическую щетку для очистки металла от ржавчины,

блестели, намазанные репейным маслом. "Животиков" у Евграфа Митрофановича было два: один под подбородком, другой начинался от первого и доходил почти до колен, похож был на мешок для перевозки почты. Ноги были тоненькие, можно удивляться, как они выдерживали восьмипудовое тело.

Слева стояла небольшая тумбочка, ни чем не покрытая, за ней сидел, ссутулившись, высокий с лошадиным лицом мужчина, перелистывая какое-то дело. У окон и дверей стояли охранники. Меня посадили на одиноко стоящий табурет четырех метрах от стола судей, по середине комнаты и таком же расстоянии между столом прокурора и тумбочкой защитника. Публика в суде отсутствовала. У наголо остриженного молодого мальчишки, общипанного как воробей, подсудимого, судья спросил фамилию, имя, отчество, чтобы убедиться, того ли привели, монотонно зачитал обвинительное заключение и спросил:

— Признаешь ли ты себя виновным в содеянном преступлении?

Вне зависимости от смысла ответа: да или нет, суд продолжался по твердо установленному порядку, как все происходящее в то "славное" время, судья не стал тратить время на выяснение, почему нет, а сразу приступил к следующей по технологии операции - опросу свидетелей, вернее, лжесвидетелей, но они почему-то в суд не явились. Разыскали одного Стрижева Леонида, который ничего вразумительного сказать не мог, тогда судья стал задавать вопросы так, что на них можно отвечать кивком головы. Стрижев три раза мотнул головой, и был выставлен за двери. Начались "прения" сторон.

Если речь прокурора Распопова и защитника Мерина по смыслу полностью совпадали: обвиняемый подрывал устои Советского государства, то по форме они отличались: речь прокурора была длинна, туманна и напыщена, со всякими красноречивыми выпадами в сторону обвиняемого с перерывами попить жидкости из графина, многозначительными жестами, размахиванием рук, многочисленными обращениями к судьям, судьям такие речи давно надоели, но порядок обязывал их слушать, - и речь прокурора произносилась за счет государства с премиальными за перевыполнение плана по количеству посаженных им лиц, то речь защитника была до предела краткой, читателя я не утомлю, приведу ее дословно: "Тяжко то преступление, которое совершил мой подзащитный - (читай - моя жертва) - стыдиться надо перед Родиной, в такой ответственный момент - началась победоносная война с немецкими захватчиками, но, учитывая, что мой подзащитный молод, не судим, прошу суд дать ему... три года". Вот это защита! Образец защиты! За двадцать слов защитника с моих родителей взяли двести рублей, описав и продав последнюю корову в уплату защитнику денег. Вот так! Отмечу, что двести рублей - это двухмесячная зарплата. После пятнадцатиминутного перерыва, необходимого для того, чтобы попить чаю судьям - приговор давно вынес прокурор, судья зачитал приговор: восемь лет лишения свободы с последующим лишением избирательных прав на три года.

Время, прошедшее с тех пор, высветило мрачную картину той поры и позволило сделать вывод: многомиллионные аресты ни в чем не повинных людей с последующи-

ми фарсами судов, как только что описанным, являлись как бы клеймением готовой продукции - живой продукции, и не были случайными, и являлись хорошо продуманной и тщательно отработанной системой, конвейером по поставке дешевой рабочей силы на тяжелые работы по добыче леса, угля, золота, на постройку железных дорог, заводов и каналов, освоение сурового севера. Для содержания миллионных масс заключенных были построены тысячи лагерей по всей стране - архипелаг гулаг.

О порядках, царивших в лагерях, о произволе работников МВД, КГБ, о их притеснениях и жестокости обращения с заключенными правдиво написали писатели: А. И. Солженицын, В. Шаламов, Розен и другие, и вряд ли мой хриплый голосок что-нибудь добавит к написанным мастерами словам. И все же я попытаюсь нарисовать одну картинку.

Поход в баню.

Четвертая колония Омлага. Сегодня нас сняли раньше на полчаса с объекта. Привели в жилую зону и объявили: полчаса на ужин и в баню. Вот, оказывается, в чем дело - сегодня банный день.

Через полчаса, вне зависимости от того, успел ли ты поужинать в столовой, где образовалось столпотворение, или нет, нарядчики начали всех сгонять к проходной и строить в колонну по шесть человек в ряд без разбору по бригадам. Наша бригада, состоящая из осужденных по 58 статье, люди пожилого и среднего возраста, поужинать не успели; наш бригадир не смог пробиться к раздаточному окну через толпу молодых, почти озверевших бытовиков. Голодные и недовольные, мы побрели строиться. Начался холодный осенний дождь, и немудрено: на дворе стоял конец октября, по утрам уже лужи покрывались тонкой корочкой льда. Леденящий ветер пробивает до костей, ведь мы одеты по-летнему. Пока всех согнали, за исключением тех, кто успел спрятаться, мы уже дрожали, как осиновый лист. Начальник караула, охраняющий зону, начал пересчитывать ряды.

Наконец, ворота открылись, один начальник начал сдавать нас другому - начальнику конвоя. Считали, сбивались, снова начинали считать. На дворе уже темно, после нескольких пересчетов раздалась команда: вперед.

По обе стороны колонны, через три метра друг от друга, шли конвойные с винтовками со штыками наперевес. Позади колонны шли два конвоира, удерживающих рвущихся вперед овчарок и подгоняющих отстающих. Не дай бог оказаться в заднем ряду: придешь с вырванными кусками мяса из ляжек. Шли по грязной, разъезженной дороге, раздавалось чавканье-шлепанье тысяч ног да крики и мат конвойных. Колонна ползла, изгибаясь на поворотах. По пересекающейся улице шла колонна военных. Раздалась команда нашей колонне: садись! Мы начали приседать, не решаясь сесть в грязь,

-Ниже, ниже садись! - неслось от конвоя, заклацкали затворы винтовок, направленных в нас, кому-то пришлось сесть в лужу, в холодную лужу, в грязь. Один смельчак из воров стоял, подбежавший к нему конвоир ударил его прикладом винтовки... Через две улицы (нас вели по улицам города) нам еще раз пришлось опуститься в грязные

лужи. Грязных, голодных, замерзших, нас привели к зданию городской бани, расположенной недалеко от железной дороги, в местечке Карлушки. По двадцать пять человек начали заводить в баню, остальная тысяча человек стояла на пронизывающем ветру под непрерывным осенним дождем.

Сначала мы оказались в раздевалке; нам выдали по железному кольцу, на которое мы вешали свою одежду, продевая кольцо через рукава и штанины так, чтобы при неоднократном перебрасывании одежды ничего не упало. Одежда пошла на прожарку.

У входа в моечную шестерка-заключенный, сумевший устроиться на незначительную, временную работу, чтобы не замерзнуть или за черпак баланды - выдал нам по крошечному кусочку весом в пять граммов, черного хозяйственного мыла. Другой шестерка следил за тем, чтобы каждый получил не более двух тазиков воды. Едва мы вымыли головы, раздалась команда: заканчивай! Вот так! На скорую руку помыли головы, ополоснулись, и откуда-то взявшиеся шестерки уже выгоняют нас из моечной. Из сваленной в кучу одежды начали выбирать каждый свою. Раздались голоса: у меня нет моего пиджака, другой обнаружил пропажу новой рубашки. Ловкие воровские руки заменили наши цивильные вещи на рваную зековскую дрянь, пока мы несколько минут мылись.

Не успев как следует согреться, мокрых нас выгнали на улицу под дождь и холод. Сбившись в тесную кучу, приплясывая ждали, пока помоются все остальные. За полночь раздалась команда: разберись по пятеркам! Три раза пересчитали тысячную колонну, счет не сходился: побег, - понеслось по рядам. После проверки здания, обнаружили: один из заключенных, согревшись в тепле, уснул, завалившись под лавку. Избитого, чуть живого привели и поставили в ряд.

Озябшие, обратно мы почти бежали, конвой едва успевал за нами. После этой "бани" многие слегли в лагерную больницу, из нее, как известно, живыми выходят немногие. Оказывается, лагерное ругательство "иди ты... в баню" имеет вполне реальный смысл.

Мама.

Когда в воскресенье, 29 июня, я не пришел домой к себе на ферму - пригород Хантов, мама забеспокоилась, ее материнское сердце предчувствовало, что что-то случилось со мной, что-то неладное.

— Где бы мог он быть, может заболел, тогда бы он все равно пришел или бы передал с кем-нибудь, может его в армию забрали, опять же не могут сразу, чтоб не дать проститься, дали бы денек на проводы, - думала она.

Мысль о том, что меня могут арестовать, она гнала от себя прочь, но все же тревога не покидала ее - "Неужели... да нет, должно быть, - в уме она перебирала всевозможные варианты. В понедельник пошла в городок - так все называли в то время поселок Ханты-Мансийск - сначала зашла в военкомат, там ей сказали, что Чемакина не призывали, когда призовем, будет известно, затем - в больницу, тоже нет, пока ходи-

ла, наступил вечер, надо возвращаться домой.

На следующий день сразу пошла в милицию, спрашивала у всех милиционеров о сыне, никто не отвечал, пока какой-то добрый милиционер не отвел ее к дежурному, тот посмотрел журнал поступивших за несколько дней и сказал: - Нет, не поступал, нет среди задержанных, может быть в КГБ.

— В КГБ? - испуганно переспросила мама.

—Да, там надо справиться, - ответил он.

В приемной начальника окружного отдела КГБ ей ответили: - Нет у нас никакого Чемакина, а чтобы отвязаться от нее, сказали:

— Нет у нас Чемакина, может быть в тюрьме, справьтесь там, и идите, идите, не мешайте работать.

В тюрьму КГБ, конечно же, ее не пропустили, туда вообще никого не пускают, туда только заводят, а выпустить могут только те, кто туда заводит.

Ее материнское сердце сразу поняло, что ее зря гоняют из кабинета в кабинет, они скрывают правду, но в другой, наверное, уже в третий или четвертый день ей, наконец, сказали: -Да, он арестован и содержится у нас.

Сердце мамы сжалось в комок, перехватило дыхание, сердце стало биться часто-часто, слезы непроизвольно потекли...

— За что, скажите, за что его взяли? - молила мама.

— Мы не знаем, пока идет следствие, не можем ничего сказать, вот закончится следствие, тогда и скажем, за что.

Раннее утро. В лесу прохладно, поют какие-то пташки, лес оживает; по лесной дорожке быстро идет женщина, прижимая узелок к груди. Мысли ее быстрее бегут, она перебирает в уме, за что могли взять ее сына, он у меня не курит, как другие, не пьет, смирный, за что? - но ответа не было.

Слезы катились из ее глаз, застилая их; на повороте, не заметив большой корень, торчавший из земли, запнулась за него и упала, выронив узелок, из которого выпали горячие, только что испеченные пирожки. За что же, господь, ты наказываешь нас, прости нас, грешных, - молилась она, собирая рассыпавшиеся пирожки и еще сильнее заплакала.

В милиции, ей было все равно, как называется эта самая КГБ, передачу не приняли, сказали: - Не ходи и не занимай нас, пока его не осудят, никакой передачи мы не примем.

— За что же будут его судить?

— Потом скажем за что. Она каждый день ходила, носила передачу, просила повидать сына. Ее каждый раз просили освободить помещение, а иногда и грубо выдворяли. - Иди, не мешай работать. И только через два месяца, когда меня осудили, приняли у нее передачу, она передала мне теплые носки, обувь, одежду и, конечно, продукты, но свидания не дали. Думы ее были не веселы. Что с ним будет, будет ли жив, когда я его увижу и вообще увижу ли... Ни за что, ни про что загребли, увезут далеко-далеко, не узнает никто, где зароют сынка моего... И со слезами, застилающими в глазах, шла,

не разбирая дорога... Передачу я получил в общей камере, куда всех переводят после суда.

В этой более просторной камере сидели осужденные за "контрреволюционные преступления", "матерые" преступники. Так, неграмотный татарин, ежегодно меняющий обои из газет, которыми он обклеивает свою избушку, а перед праздником 1-е Мая -сжигает их как мусор, сидел по доносу соседа, что он якобы специально сжигает портреты вождей партии и правительства, которые всегда находятся на первой странице, за что получил 10 лет лишения свободы. В камере вместе со мной сидели три брата Пешковых, осужденные за слушание читки Библии, не за распространение, а только за то, что слушали, а может быть и вовсе не слушали, по 6, 8, 10 лет соответственно возрасту их -18, 21, 28 лет. А их отца, сохранившего и читающего Библию, присудили к расстрелу.

Мы всей камерой слышали и видели через щель в колпаке над окном - камера находилась у самого крыльца, как его на рассвете повезли на телеге на расстрел, как он стонал. Братья рвали на себе волосы, но ничего сделать не могли, только проклинали палачей.

Сидел еще один рабочий с пилорамы, который получил 10 лет за нелестный отзыв о геройстве маршала Ворошилова, рабочий когда-то вместе с ним воевал. Еще несколько таких же "крупных преступников" сидело со мной, но подробности их "преступлений" я теперь уже не помню.

Первый этап.

Каждую весну, когда осужденных набиралось определенное количество, отправлялся этап "бытовиков"; нас около ста человек (нетрудно подсчитать, сколько арестуют за год из поселка, насчитывающего население в пять тысяч человек, если за два месяца осудили сто человек) - вывели из камер во двор и посадили на землю по пять человек в ряд, несколько раз пересчитали, - охранники не очень были грамотны.

Солнце ярко светило, освещая наши бледные лица, мы жмурились от яркого солнца и были довольны тем, что нас вывели из этого каменного мешка, а о дальнейшей судьбе в этот час мы не думали, теперь на долгие годы о нашей судьбе будут думать другие; охранники суетились вокруг нас; поступила команда, и нас вывели из тюремного двора и присоединили к колонне "бытовиков" - осужденных за разные преступления, всевозможные грабежи, убийства и т. п., но не "контрики", как они в свою очередь называли нас, и повели эту, насчитывающую более тысячи человек, колонну через гору на пристань. Я впервые шагал в такой колонне, по бокам колонны через каждые пять метров шли с винтовками наперевес конвоиры, замыкавшие колонну конвоиры с собаками, когда мы поднялись на Самаровскую гору, я в последний раз посмотрел вниз, на городок, где учился и жил два года, где остались мои родители. Наверное, больше их не увижу, - думал я. Привели колонну на Самаровскую пристань, посадили на землю у самой воды, в тот год уровень воды в Иртыше поднялся на одиннадцать метров, небывалый подъем, - там мы сидели несколько часов по неизвестной нам при-

чине, практически на улицах поселка. К вечеру нас по одному перегнали по шатким, плавающим в воде мосткам на стоящий на рейде пассажирский пароход и загнали в трюмы, носовой и кормовой.

Скученность получилась невероятная, сначала стояли плечо к плечу, потом постепенно разобрались, кто нашел место под лестницей, кто пристроился в углу, словом, набили как сельдь в бочку.

Мы вынесли многодневный пост, пища состояла из куска хлеба и небольшого кусочка сельди. Бачок с водой, спущенный в трюм, брали с штурмом, доставалось только сильным, больше расплескивали при этом, чем попадало в кружки, которые были не у всех.

От дыхания нескольких сот человек поднялась высокая температура, духота. Пароход вошел в устье реки Омка и причалил к берегу, началась разгрузка, да, я не оговорился, разгрузка живого материала: многие поднялись из трюма и вышли на берег сами, других вели под руки, третьих выносили на носилках, а некоторых - и вперед ногами.

Когда всех вывели, способных стоять в строю построили в колонну по восемь человек в ряд, пересчитали раз наверное семь, очень муторная для нас, непривычных к этому, процедура, и повели нас по городским улицам в восточном направлении за город. Колонна колыхалась, ползла, как черный удав: первые ряды шли средним шагом, а отстававшие ряды конвой подгонял, задним приходилось бежать.

В лагерях и колониях.

Пройдя около трех километров, колонна остановилась перед воротами колонии. Колония № 4 находилась за городом, в открытой для всех ветров, степи, представляла как и все другие, участок земли, обнесенный трехрядным забором из колючей проволоки с вышками для часовых по углам. Я с удивлением рассматривал это достижение советской цивилизации, в то же время меня тревожила неизвестность дальнейшей судьбы в этом лагере. Нас, заключенных, приняла по счету охрана и по личным делам администрация колонии от приведшего нас конвоя, при этом опять шли бесконечные пересчеты рядов, что не нравилось нам, потому что надо стоять в строю на солнцепеке, уставшим и голодным.

После того, как нас завели в колонию, политических, т. е. 58-ю статью - это сочетание слов будет преследовать меня многие годы - отвели в отдельный барак, где стояли трехъярусные нары, которые мы и заняли, я себе выбрал третий ярус; там спокойнее.

На другой день лагерные надрядчики - эти самые горластые, сильные молодые заключенные из числа "бытовиков" - начали выгонять после скудного завтрака всех на развод, где нас по ранее составленным спискам распределили по бригадам и побригадно вывели из зоны. Из десятков бригад составилась одна большая колонна, которую и повели в другую, еще большую по площади, рабочую зону, где строился огромный военный завод. Как потом мы узнали, это строился авиационный завод, главным конструктором его был назначен известный авиаконструктор Туполев Андрей Нико-

лаевич, получивший десять лет лишения свободы за подрыв устоев Советского государства - он тоже "рыл", впоследствии ставший трижды Героем Соц. труда.

А пока нас, как новичков, загнали в глубокий котлован, который мы должны углублять и расширять под какой-то большой корпус; грунт из котлована вывозили тачками по деревянным узким трапам. первая моя попытка вывезти груженую тачку на верх закончилась неудачей, я не смог удержать тачку в равновесии и она опрокинулась. После двухнедельной тяжелой работы и при плохом питании, питье некипяченой воды, молодой организм не выдержал, я заболел дизентерией и был помещен в дизентерийный барак. В этом бараке была "роскошь": нары были не трехъярусные. а одно, но сплошные. Больные, усаживаясь рядами через каждые шесть часов на край нар, свесив ноги, получали лечение. Один из выздоравливающих - тоже дизентерийник, шел с котелком, в котором была немного разбавленная соляная кислота, и одной и той же алюминиевой ложкой, почерпнув из котелка, вливал в разинутые рты больным кислоту. Из этого лечебного заведения большинство "выходили", точнее их выносили вперед ногами, но мне по-видимому было на роду написано - остаться живым, и через месяц я выполз из этой больницы. При выписке зек-врач объяснил нам, что сырую воду пить нельзя и соленую селедку - тоже, а в столовой выдавали утром и вечером по кусочку селедки, а воду кипятить никто и не собирался. Проходит день, второй, кушать хочется, поел бы селедки - нужно пить, а нельзя. - А, а. - махнул по русскому обычаю резко рукой, сказав при этом русскую пословицу и наелся селедки, пришел в барак, выпил полную кружку холодной воды, залез на верхние нары и заснул. Обычно бегал в течение ночи несколько раз в туалет, а тут проспал всю ночь... и стало легче.

Колония № 8

Собрав всех инвалидов и таких, как я, живых скелетов, нас набралось человек полсотни - посадили на две бортовые автомашины и отвезли в инвалидную колонию № 8, находящуюся за городом, в пятидесяти километрах от него, на берегу Иртыша, в имение какого-то богатого барина. Колония считалась сельскохозяйственной: что-то не-

много сеяли, сажали, был сад, оставленный барином, но теперь запущенный. Осенью нас повели на уборку в сад, местонахождение которого конвоир не знал. Один з/к, местный житель, взялся вести, сначала шел впереди, прихрамывая на левую ногу. Постепенно, не замечая, он отклонился от колонны на один шаг. Идем, вдруг прогремел выстрел. Конвоир выстрелил в спину ведшего нас з/к. Он упал, успел только сказать: "За что?".

Работали в два цеха - кольцевой, производивший кольца для лыжных палок и пошивочный, где шили ботинки и одежду для заключенных.

Я вместе с вновь прибывшими попал в кольцевой цех, работавший в две смены. Ночь, перед рассветом так хочется спать, с вечера я строгал, делал кольца, а перед утром задремал, надсмотрщик, начальник конвоя, охранявший ночью цех, разбудил меня и вывел в одной рубахе на двадцатиградусный мороз и сказал охраннику, наведшему на меня винтовку: - Смотри, чтоб не шевелился, будет шевелиться - стреляй, спать не будет в цехе, вот так, - и сам ушел. Простояв минут 10-12, я сильно замерз, начал говорить, - отпустите, пожалуйста, больше не буду, пришел начальник, завел меня в цех. В конце декабря начальник цеха, сильный молодой мужчина, но на одной ноге, на костылях, бодро вышагивающий по всему цеху, везде успевающий, стал посылать меня рубить лозу на улицу, на морозе. Я отказался, потому что из моих ботинок выглядывали пальцы ног, демисезонное пальтишко все износилось. У начальника была привычка: не подчинявшихся бить костылями, что он и попробовал на мне, замахнулся костылем, хотел ударить. Я поднял кверху выданный мне топорик, защищаясь от удара. Начальник, не ожидавший отпора, обычно все сносили его побои, остолбенел на две секунды, придя в себя, круто повернулся и широкими скачками поскакал в свою конторку, где стоял телефон-вертушка для начальства.

Позвонил начальнику лагеря, - На меня нападение! - Через десять минут приходит посланный из отряда, охранник увел меня в карцер. Итак, я попал в карцер.

В инвалидской колонии не было специально построенного карцера, он находился в коридоре одного из бараков, в отгороженной от него небольшой клетке.

Одна из стен, выходящая на улицу, была заменена металлическим толстым листом с пробитыми в нем отверстиями.

Когда меня втолкнули в него, я увидел, как в темноте трое там содержащихся прижимались, стоя на ногах, к выходящему из соседней комнаты небольшому кусочку

печки.

В карцере температура отличалась от наружного воздуха на три-четыре градуса. Благодаря этому кусочку печи, выходящего одной стороной в карцер, мы и спаслись.

В ночь на Новый 1942 года карцер явился подвыпивший, весьма навеселе, начальник колонии, приказав дежурному открыть дверь.

Подозвав первого стоящего у двери заключенного, спросил:

— За что сидишь?

— Подрался в цехе с одним...

— Ты знаешь, какая обстановка в стране, все должны соблюдать порядок и дисциплину, а ты - подрался... вылетай, да побыстрее, - наградив вдогонку пинком выходящего.

— За что?

— Да я, гражданин начальник, украл немного зерна.

— Зерна? Да ты знаешь, как нужно стране сейчас зерно, а ты - немного украл, вылетай, сволочь, да побыстрей, и с большим удовольствием нанес пинок в зад улепетывающему.

— За что? - обратился ко мне.

Я не стал говорить, что оборонялся от костылей начальника цеха, говорю:

— Подрался в бараке с соседом по нарам, ударил дежурного по бараку.

— Да ты знаешь... - и полезло, и полезло, как из шприца, из пьяных уст начальника... - Вылетай, да чтоб больше не попадался, сволочь, контра несчастная...

Так перед Новым годом нас всех выгнали из холодного карцера. Я не пошел в рабочий барак, а выбрал, так называемый бичбарак, из которого на работу не выгоняли, но и кормили по самой низшей норме.

Это был саманный барак с маленькими под потолком окнами, по-видимому бывшей когда-то овчарней с земляным полом. У дальней торцовой стены стояли одноярусные нары, на которых спали, играли в карты, бесконечно споря до драки, блатные, а все остальные спали на полу на соломенной подстилке. В бичбараке было прохладно, все ходили одетыми. Это безделие мне вскоре надоело и когда появился нарядчик, закричавший, кто хочет идти работать в сапожный цех, я одним из первых записался.

Находясь в бичбараке, как-то раз наблюдал такую картину. На быке, запряженному в большие сани-площадку, подвозят к проходной трупы заключенных, сваленные как попало, полураздетые, посиневшие и замерзшие. Из проходной выходит охранник с металлическим, остро отточенным щупом, и в каждый труп вонзает этот щуп, кому в глаз, кому в ухо, нос и т. д. После того, как всех перетычет, дает команду открыть ворота, и эти сани везут, и сваливают в общую яму трупы.

В цехе, куда я попал, на большом столе стояли швейные машины, вращающиеся от общего, привода-вала, крутящегося под столом. Меня посадили за одну из этих больших машин и поручили строчить простую операцию, когда я ее освоил, дали посложнее. Таким образом я научился полностью производить заготовку ботинка. Шили бо-

тинки из корда - прорезиненная грубая ткань, основа авто и авиаколес, - машина такую "ткань" не может прострочить без смазки, поэтому такую ткань мы смазывали.

Кормить стали получше, да еще я с одним парнем, оттеснив конкурентов, стали помогать раздатчице заносить в цех бачки с обедом, за это дополнительно получали по чашке каши. К весне я поправился, уже не бегал воровать зерно из стоящего недалеко зерносклада.

Через год один начальник колонии переспорил другого, и наш конвейер и цех перевезли в город, в колонию № 7; нас, уже как специалистов, тоже перевезли вместе с машинами в этот лагпункт.

7^я колония.

Бараков для всех не хватало, мы всю зиму жили в палатке, немного утепленной, но все равно холодной, летом нам дали досчатый барак.

В лагерях имени Лаврентия Берия царил закон джунглей, кто силен, тот выжил, слабый - погибает. В лагерях хорошо было ворам: они не работали, а были у начальства в чести.

Находясь в седьмой колонии, я встретил девушку, меня сразу потянуло к ней, она была очень красивой, как мне казалось. Да, действительно, немного смуглая кожа лица, небольшой прямой носик, губки чуть припухшие, а глаза серые словно магнитом притягивали, смотрели прямо в глаза собеседнику.

По-видимому, и она выделила меня из среды заключенных, мы вечером отошли к забору нашей, отгороженной от общего лагеря, зоны 58-й статьи и присели на какие-то камешки и разговорились. Оказалось, что она эвакуирована из блокадного Ленинграда (Санкт-Петербурга), жители села, куда их вывезли, расспрашивали их, как там, в Ленинграде, как не старалась она и другие вместе с ней эвакуированные скрыть страшную картину голода в блокадном городе, скрыть было невозможно, и она рассказала своим подругам об этом. Одна из "подруг" донесла на нее, и ее арестовали, и дали 8 лет, известно чего, лишения свободы. Я ей рассказал о себе, мы познакомились, каждый вечер сидели вместе, смотрели друг на друга, разговаривали, молчали, каждый о чем-то думал.

Иногда я брал ее руку и держал, как какую-то драгоценность, боясь пошевелиться. Вскоре она куда-то исчезла, я думал все время о ней, вспоминал ее.

Через год уже, в другом ОЛП-1, в наш цех приводят бригаду женщин и бригадиром... знакомая Вера. Я обрадовался, подошел к ней, поздоровался, она ответила, но не так, как мне показалось, приветливо.

В обеденный перерыв женщины ее бригады, усевшись в кружок, постелив прямо на пол чистую тряпицу и разложив все свои припасы, начали обедать. Вера подозвала меня и угостила по лагерным меркам деликатесом - кусочком хлеба с сыром, - я был благодарен.

Вечером пошел в женский барак, чтоб увидеть ее, женщины мне сказали:

— Парень, не ходи. Вера живет со старшим нарядчиком.

Вот такова лагерная действительность, женщины, чтобы выжить, иногда спят с нелюбимым, но обеспеченным лагерником,

В лагере сидело очень много народу, многие, и очень многие тысячи, десятки тысяч только в Омлаге, сидели: за "колоски", колхозники, взявшие с уже убранных полей несколько колосьев пшеницы, чтобы размолоть и съесть, спасаясь от голода в "процветающих" колхозах, сидело много по указу о прогулах и опозданиях на работу - сроки от пяти лет и больше, поляки, евреи, татары, немцы: немцев вообще хватали за любое малейшее, даже не преступление, а какую-нибудь невинную ошибку. Сидели женщины, старики, малолетние дети. Сталин хотел всех посадить, но, ввиду того, что охранять будет некому, кое-кого все же оставил на свободе...

В мае 44 года меня неожиданно вызвали, не знаю по какой причине, и отправили на лесоперевалку.

Лесоперевалка.

Лесоперевалка - это небольшой лагерный подпункт, входящий в состав ОЛП-1, стоящий у самого Иртыша, заключенные которого должны разгружать баржи с лесом, вытаскивать бревна из воды и грузить их на автомашины. Численность лагпункта около ста человек. В первый рабочий день при перевозке людей с берега на баржу, я выиграл конкурс перевозчиков - как-никак я прожил около пяти лет на севере, и был назначен постоянным перевозчиком людей, снастей, обеда, да и смену охраны приходилось перевозить. Один раз вышел курьез. Перевозя двух пожилых пятидесятипятилетних, одетых в непривычную для них шинелях, охранников, помог им подняться на борт баржи, при этом свои винтовки они чуть было не забыли в лодке. - Сынок, подай-ка побыстрей нам винтовки, - виновато спохватились они. Я подал им винтовки наверх, они за штыки подхватили, я им подавал вперед штыком. - Спасибо, сынок. У меня не было намерения бежать, а урки - эти деклассированные элементы - обязательно бы воспользовались оплошностью пожилых охранников.

Находясь в пункте Лесоперевалка, как-то вечером вышел из барака, что за чертовщина, не вижу ничего, расстроился. Утром - вижу нормально. Бывалые люди объяснили, что это "куриная слепота", она возникает от отсутствия витаминов. Эта самая "куриная слепота" длилась у меня месяца два, пока меня не перевезли в другой лагерь. Как-то раз приходит ко мне заключенный-калмык, молодой мужчина лет так сорока, и говорит:

— Напиши мне заявление в верховный суд, я по-русски пишу плохо.

Я ответил, что у меня нет ни бумаги, ни чернил. Он говорит, что у него все приготовлено. После работы мы сели писать. Он в заявлении писал, что он комсомолец, работал в райкоме партии, что он предан Коммунистической партии и лично товарищу Сталину, что посадили его по ошибке, проверьте все и освободите меня,

Он диктовал, я писал все.

Писал и думал, что тебя, парень, вряд ли освободят, не таких преданных здесь держат, но человек всегда живет надеждой, и он надеялся.

Как-то в августе нас вывели на погрузку бревен на автомашины, работаем, через час заходит в оцепенении нарядчик и говорит:

- Чемакин, тебя на освобождение!

Я подумал, что не отсидел еще и половины срока, а вдруг - освобождение, а может быть что-то случилось, какая-то надежда затеплилась в душе. На машине без конвоя, как-никак идет на свободу, привезли в центральный ОЛП. Жду вызова, нет. Иду в УРЧ - учебно-распределительная часть - и говорю: - Меня вызывали на освобождение, а не освобождают, почему? Те находят мое дело - Чемакнн Георгий Михайлович? - Да! Те рассмеялись и говорят, - Тебе еще загорать да загорать, иди в сапожную. - вот так освободился, так освободился! Пошел разочарованный в цех, тянуть лямку...

Моя лямка была гораздо легче лямки тех, кто тяжелыми ломами и криками долбил мерзлую землю зимой - мне пришлось две недели находиться в этой шкуре, еле вырвался. Эту лямку человек, истощенный, при плохом питании, долго выдержать не может, особенно в военные годы - плохо кормили, а нормы и продолжительность дня были увеличены и многие не выдерживали и, как тени, брели по лагерю и умирали.

День Победы - 9 мая 1945 года мы встретили с радостью и надеждой на скорое освобождение. С утра готовились к разводу, уже вышли из бараков, и вдруг объявляют: - Победа!. Над лагерем появился самолет, покачивая крыльями, летчик что-то кричал нам. Люди, стоящие на насыпи железнодорожного полотна, махали нам руками, женщины - платками, что-то кричали нам, царила всеобщая радость, ведь и мы все четыре года работали для фронта, строили заводы, дороги, добывали уголь, золото, на которое покупалось оружие для Победы.

Надежды наши на освобождение не оправдались, освободили всех воров, хулиганов, растратчиков, бандитов и убийц, но 58-ю - нет! Их выпустили для того, чтобы они вновь воровали, грабили, убивали и честных людей терроризировали. Обвиненных в контрреволюционной агитации, саботаже, шпионаже, предстояло еще долгие и долгие годы долбить мерзлую землю, валить лес, добывать золото на Колыме, мерзнув и простывая в сырых карьерах; добывать уголь на Воркуте, полиметаллы в Норильске, многие и многие не дожили до своего освобождения, умирали в лагерях, были зарыты в общих могилах, на которых не стоят обелиски, а колышек сбивался в тот же год, и никто не знает, где зарыт брат, муж и отец кого-то!

А таких миллионы!

Если кто отбывал свой десятилетний срок, его вызывали в УРЧ и объявляли, что вам добавили еще десять лет. Я встретил на Воркуте одного пожилого заключенного, сидевшего с 1934 года и просидевшего двадцать четыре года, и дожил ли он до 56 года, когда, наконец, всех освободили?

Людей, имеется в виду заключенных, вызывают на этап. А я - по гороскопу стрелец, любитель путешествий, сам напросился на этап, не сиделось в теплой, на хорошей работе, в мастерской, так бросился в омут неизвестно какой глубины. Нас, полторы тысячи собранных из разных колоний и ОЛПов Омлага, погрузили в холодные теплушки и в январе 1946 года повезли, а куда - никто не знал.

- Что за странный поезд мчится

По заснеженным полям Сибири

Окна, двери, все кругом закрыто

На площадках - мерзнут конвоиры,

Теплушки-вагоны, в теплушках

О чем-то печально поют,

Да это-ж - тюрьма на колесах!

Несчастных на Север везут.

По железной дороге

Ехал в страшной тревоге

Заключенный несчастный народ -

За троцкизм, за терроры,

За политразговоры,

А по-правде - сам черт не поймет...

Небольшой охапки дров хватило на два-три часа, остальное время суток мы сидели или лежали в верхней одежде на нарах в остывшей теплушке. Через пять суток нас привели в Верх-Нейвинс Свердловской области, здесь строился новый город и завод. Сюда, в Верх-Нейвинс, всю зиму шли и шли этапы со всех концов страны, и было странно смотреть на привезенных из Средней Азии узбеков в их полосатых халатах в январский мороз, перебегающих из барака в туалет и обратно.

Плотником на стройке я работал недолго, приехавшая в наш лагпункт заведующая мастерскими взяла меня заготовщиком обуви. Мы работали вместе с солдатами трудармии. Моим напарником и наставником оказался моложе меня солдат, побывший в плену в Германии, где он и овладел специальностью и стал квалифицированным заготовщиком обуви. Я был молод, мне в то время было 23 года - озорной, озорство, граничащее с риском.

Однажды, выучив фамилию, имя, отчество, статью и срок оставленного по болезни з/к, в зоне, в бригаде плотников вместо него я пробрался из своего в другой лагерь, где работала знакомая по Омлагу девушка. Была встреча горячая, до сих пор остались приятные воспоминания. За это и другие повинности - пронес в зону заготовок тапочек для местного сапожника - меня перевели на общую работу в бригаду землекопов.

Лом тяжел, а пайка маленькая, долго не протянешь на этой работе, решил искать выход. И выход нашелся в небольшом домике, стоявшем в лесу зоны, в зоне, где мы строили завод в горе, да вырытым в горе и замаскированным сверху деревьями.

В этом домике располагались мехмастерские, куда я зашел в обеденный перерыв, переговорив со слесарями, понял, что сюда можно перебраться.

Подойдя к заведующему мастерскими ст. сержанту трудармии, сказал, что я слесарь, а работаю землекопом, прошу принять меня сюда. К моему удивлению и радости он сказал, что берет! На другое утро он сказал - иди в карьер, смени слесаря по отбойным молоткам. Отбойный молоток я до сего дня не видел, но не подав виду, двинулся в карьер. Разыскав того, кого я должен сменить, сказал ему, что я пришел тебя сменить

и тише, - только ты мне расскажи устройство молотка. Он посмотрел на меня с удивлением, улыбнулся, поняв, какой я слесарь, но не выдал, рассказал его устройство, кстати, устройство его было простое, всего несколько деталей. И рассказал основные неполадки. Ему нужно было перейти с работы на морозе в тепло, поэтому он показал все свое "хозяйство" и запасы необходимых частей, пожелав всего хорошего, ушел.

Заключенные копошились в огромном котловане, долбя мерзлый перемешанный с камнями грунт. От ударов ломов о камень летели искры, и отбойные молотки очень помогали. Я быстро усвоил все премудрости своего дела, иногда помогал женщинам отваливать большие откопанные ими валуны. Весной, когда вешние воды стали затапливать котлованы, потребовался мощный насос. При перетаскивании его к месту откачки бригадой рабочих, соскользнувший по скользкому, как мыло, раскисшему снегу, насосом придавило меня; когда насос отвалили, я поднялся на ноги, шагнув почувствовал, как острая боль пронзила ногу. Бригадир, здоровый мужчина, взвалив меня на плечи, снес с горы меня, и с первой попавшейся подводы сбросил кирпичи, положит меня на телегу и повезли в больницу. При каждом толчке сильнейшая боль пронзала ногу, в больнице .хирург сказал: закрытый перлом берцовой кости. После месячного пребывания в лагерной больнице, когда кость срослась, первое время я ходил с палочкой, заведующая мастерских, пожилая, располневшая жена одного из военнослужащих взяла меня обратно на работу в мастерские, но работать пришлось недолго.

В мае 1947 года вызвали на этап, еще один этап, на этот раз "в далекий край товарищ улетает", - поется в одной песне, повезли нас на Воркуту, родную сестру Колыме. Целый месяц поезд из пятидесяти теплушек, опутанных проводами связи и освещения с переоборудованными тормозными площадками под будки охраны, катил нас через Уральские горы, Вятские и Вологодские леса, Печерскую тундру к шахтерскому городу Воркута.

Что за поезд странный едет,

По лесам, горам, равнинам,

Окна, двери, все кругом закрыто.

На площадках мерзнут конвоиры,

Теплушки-вагоны, в теплушках

О чем-то печальном поют,

Да это-ж тюрьма на колесах,

Несчастных на Север везут…

Ни за что, ни про что

Загребли, увезли далеко-далеко

Не узнает никто

Где зароют сынка твоего...

В июне, когда нас привезли, выйдя из вагонов, мы увидели: на земле кое-где еще лежит снег, и было холодно.

Весь этап - всех привезенных людей завели в комендантский ОЛП. В тот день из

лагеря никого не выпускали, хотя большинство содержащихся в нем работали в городе, обслуживая его полностью. В чем дело? Нам тихо пояснили, сегодня хоронят убитых при подавлении восстания заключенных на 501 стройке.

Несколько слов о городе. Воркута - это город-лагерь, где 9/10 населения - заключенные, все рабочие шахт, обслуга города, все служащие, даже часть охраны - заключенные. И только десятая часть населения - вольнонаемные - это политорганы, высшее начальство лагерей и комбината Воркутуголь, охрана, а все остальные - з/к.

Здесь, в лагере, я увидел немецких генералов, важно выхаживающих по зоне в ватниках, с тузами на спине и номерами на груди, и вряд ли они проживут этот срок - 25 лет.

Прибывших распределили по шахтным лагерным пунктам, им судьба уготовила работу под землей, добывать уголь для страны.

А я попал в бригаду, в которую отобрали з/к с остатком срока до одного года - мне как раз оставался один год - и отправили косить сено. На Воркуте держали коров, молоко шло, нет, не заключенным, а для детей и жен начальства; раньше, имеется ввиду до нашего приезда, сено завозили с Большой Земли, т. е. с южных районов, а нынче решили заготавливать на месте. Нас отправили за сто километров от Воркуты в пойму реки Усы, где по берегам речек, возле кустов косили траву, копны не делали - сильными ветрами их разнесет, а закапывали в траншеи. Местность вокруг Воркуты слегка холмистая, кочковатая, на кочках растет багульник, березы высотой 30-50 см, всевозможные мхи. Залезешь на такую горку-кочку, копнешь лопатой, а на глубине 30 см -вечная мерзлота. Спустишься с горки, в низинах земля оттаяла на полтора метра, так мы и закапывали траву на силос. Мне поручили "руководить" быком, здоровенным бугаем, трамбовать траву в траншеях; однажды бык взбунтовался, вырвался из моих рук и убежал по тундре на усадьбу.

В сентябре, когда выпал снег, нас отправили в лагерь. Нам дали один день отдыха, в тот день, бродя по лагерю, я наблюдал репетиции артистов, певцов, музыкантов, тренировки боксеров, выступавших в городских театрах. Зайдя в мастерскую проповедовать братьев по шилу и дратве, и узнать, нельзя ли здесь остаться, сказали, что нет, все места заняты. Сидим, разговариваем, заходит молодой человек, опрятно одетый, присел, попросил закурить, затянулся раз-другой и говорит - давайте, ребята, я вам песню спою. Просим: давайте, давайте. Как затянет "Пыль да туманы, холода тревоги да степной бурьян..." - мы все замерли, слушаем замечательный, сильный голос тенора. Спел, посыпались вопросы, как попал, где, откуда? Отвечает: - Пел в Большом театре. Вот это да-а.

Остаток срока отбывали в ОЛП-29, где сначала работал на строительстве. Случайно попал в карцер, месяц пробыл в БУРе, а выйдя по рапорту заведующего сапожной, был переведен в мастерскую. Своего освобождения я ждал 8 лет, и все же наступило оно неожиданно. Как-то утром, после завтрака, заходит в мастерскую нарядчик и говорит: - Чемакин есть здесь?

— Да, отвечаем, - есть!

— На освобождение собирайся с вещами и на вахту!

До восьмилетнего срока оставалось еще четыре месяца, исподволь я все же готовился к освобождению: сшил себе бурки из шинели, подошва кожимита, попросил портного, работающего в нашей мастерской, ремонтировавшего лагерную одежду, сидевшего уже шестнадцать лет, арестованного в 1932 году по списку троцкистов, сшить мне "Москвичку". Материал - офицерскую шинель я заранее добыл для этого. Сборы были недолги, быстро оделся и поспешил на проходную. Поджидавший нас из УРЧ объявил, что с учетом рабочих 120-ти дней, ты идешь на свободу. УРА !!! В душе все пело и плясало. Мы, шесть человек, идущих на освобождение, бодро шагали по плотным снежным сугробам, засыпавшим тундру, накануне прошумевшей метелью под самые чашечки электрических столбов, радуясь появившемуся ярко светившему солнцу и предстоявшей свободе. Чтобы добраться из 29-го ОЛП до Центрального, нужно сначала идти пешком 7 км, затем ехать по узкоколейной дороге до центра. Добравшись до комендантского, мы остановились в отдельном, специально для этого приготовленном бараке, где нас собралось со всех ОЛПов много, не было никакой постели - голые нары, для идущих и так сойдет, решили руководители. На другой день вызывают и выдают справку об освобождении, где в строке: следует к выбранному месту жительства, написано: в распоряжение отдела кадров, комбината Воркутуголь. Вот так освобождение! Восемь лет мечтать о встрече с родителями, снова в шахты, здорово!!! Весь организм, каждая клеточка его протестует, негодует - нет и нет, не буду освобождаться - кричу я, и бросаю эту справку на пол в отделе. Инспектор, выписывающий эти справки, выводит меня в коридор и говорит: успокойся, успокойся, все можно исправить и показывает мне намекающий жест из трущихся трех пальцев. Я сразу понял, с радостью отвечаю: - Все сделаю, все отдам, только домой.

— Тише, тише, - Инспектор молча похлопал меня по плечу и исчез за дверью. На другой день в моей справке эти проклятые слова зачеркнуты, а ниже написано: поселок Ханты, пешком 777 километров. Хорошо, эту справку я хватаю, прячу в кармане, выдают мне временный паспорт на шесть месяцев и железнодорожный билет до ст. Тюмень в общем вагоне и денег 260 рублей. Получаю эти деньги, инспектор пасет меня, в коридоре, в темноте отделяю от пачек троек и пятерок себе несколько бумажек, остальное отдаю ему. Вечером уже в темноте выпускают из ворот нас сразу несколько человек, идем, спрашиваем, где магазин, не веря, что мы на свободе, берем все по бутылке, я - из-за отсутствия денег - самую дешевую. Говорят, скоро поезд, идем на вокзал. Через несколько часов вагон, мерно постукивая на стыках, катил меня на Большую землю, подальше от этой проклятой земли.

Закончился большой этап моей жизни, который оставил незабываемые впечатления, кошмары лагерей до сих пор снятся, и наложил отпечаток на всю оставшуюся жизнь.

Вся оставшаяся жизнь.

Пешком 777 километров идти мне не пришлось, потому что родители мои перееха-

ли в Шумиху. Доехав до Свердловска (Екатеринбург), переехал на другой поезд и поехал на Челябинск, где сделал остановку для того, чтобы передать письмо одного заключенного, сидевшего вместе со мной на Воркуте, его родителям.

В Шумихе - небольшом городке Курганской области - на перроне меня встретил небольшого роста старичок с бородой, мой отец, мы обнялись, отец выронил несколько скупых мужских слезин и повел меня в свой дом. Мы медленно шли, отец не мог быстрее идти, всю дорогу держал меня за руку, не веря счастью встречи со мной. После ухода отца на вокзал, мама не находила себе места, то подолгу стояла у окна, глядя на улицу, то выбегала за калитку и смотрела вдоль улицы, а когда мы показались вдали, бросилась навстречу нам. Обнимала, смотрела на меня, снова обнимала. Отдыхать не пришлось. Проработав несколько месяцев в сапожной мастерской, решил поехать учиться на механика швейной фабрики, прочитав об этом объявление.

Руководитель фабрики, тупая районная номенклатурная Единица, пьяница с малых лет, не брал меня на работу - ту судим, нельзя, - говорит, шлепая толстыми губами. Хотя я не любил обращаться в ненавистное мной КГБ, пришлось обратиться к начальнику отдела, тот поднял трубку и закричал на незадачливого директора.

— У вас что, военный завод, немедленно принимайте, об исполнении доложите; - и бросил трубку, - Тупица, не понимает ни хрена, а туда же лезут, - сказал мне, - иди, примут без всякого.

Я и еще двое поехали учиться в Шадринск на механиков по швейным машинам, а после окончания курсов стал работать механиком на швейной фабрике.

Первый брак оказался у меня неудачным. Женщина, взятая мною по совету родителей из другого города, оказалась прошедшая все огни и воды, и многих мужчин, не любила меня, обманным образом уехала обратно в свой город. Судимость, алименты, плохая материальная обеспеченность, долгие годы не давали мне счастья в семейной жизни, но я не скатился к пьянству, как другие на моем бы месте.

Первого сентября 41 года, находясь в колонии, неприятно защемило мое сердце оттого, что сегодня я не в школе. Подобное чувство возникало еще не раз, в день первого сентября, после освобождения с большой охотой начал учиться в школе рабочей молодежи, после девятилетнего перерыва, в 1952 году получил аттестат зрелости - так тогда называлось свидетельство об окончании школы.

Строя радужные планы поступления и учебы в институте, в то же время, сомневаясь о том, что можно ли мне, отсидевшему срок по 58-й статье, учиться дальше, пошел к тому же начальнику отдела КГБ, что когда-то защитил меня от произвола самодура, спросил его об этом. Он ответил, что можно, если пропишут в городе. Поняв, что можно, не придав значения последним словам, поехал в Омск и поступил, выдержав конкурс, на факультет "Автомобильные дороги", и вот здесь впервые я в своей биографии написал, что с 1941 по 1949 год работал на военном заводе, но на это никто не обратил внимания.

Актовый зал института. Две сотни студентов со всех факультетов первого курса, слушают лекцию по курсу истории ВКП(б). Дверь зала открылась, в образовавшуюся

щель просовывается голова и говорит:

— Здесь есть Чемакпн?

Лектор приостановился, голова говорит еще громче:

— Здесь есть Чемакин?

Услышав свою фамилию, я онемел, это зовут меня, встал, втянув голову в плечи, продвигаясь по рядам, выхожу.

В коридоре комендант общежития, в котором я живу целый месяц, показывает мне листок прописки в город, на нем с угла на угол красными чернилами крупно написано: "Выслать из города в 24 часа под личную ответственность коменданта Иванова", и подпись начальника отдела милиции.

Сердце мое опустилось, мне стало не по себе, я понял, что в эту минуту рухнули все мои планы и мечты, что меня выселяют из города, что и из института. В моем паспорте стоит 39-я статья, клеймо, о существовании которого я знал, но не знал его значения, а она означает, что ближе 101 километра от любого областного центра мне жить нельзя. Так печально закончилась моя первая попытка учебы в институте. Это клеймо будет преследовать меня всю жизнь.

Комендант проводил меня на вокзал, посадил в поезд, и удовлетворенный, что свалил с плеч такую оказию, вернулся домой.

Через месяц, находясь в гостях у друга, познакомился с директором одной из школ, он посоветовал, чтобы не пропадали годы, поступить в заочное отделение Челябинского пединститута. Поехал, поступил, приняли без вступительных экзаменов, по справке, выданной Автодорожным институтом о сдаче их там. Из одной двери выгнали - вошел в другую, не хотел отступать от намеченного.

Приехав на первую сессию, прослушав днем лекцию, вечером мы, иногородние, пошли устраиваться жить на время сессии в гостиницу "Южный Урал". Смотрю, ребята встали в очередь к окошку администрации, сдают паспорта на временную прописку, я тоже было встал в очередь, но вспомнив об Омской трагедии, вышел из очереди, и, похлопав для виду по своим карманам, сказал ребятам:

— Забыл паспорт дома. Ребята сказали:

— Идем, с нами как-нибудь устроимся. Так и спали вдвоем на одной кровати.

Учитель.

После окончания десятилетки, по рекомендации преподавателя математики, меня отправили учительствовать в сельскую школу. Поручили сразу вести математику, физику, геометрию и... физкультуру. Я отказывался от физкультуры, но в школе все учителя были старше меня и мне пришлось согласиться. Учащиеся, пропустив два года из-за отсутствия в их селе школы, учились прилежно.

Зимой проводились лыжные соревнования в районе, в них должна принимать участие и наша школа. Утром, в день соревнования, собрались у школы участники с лы-

жами. Ждали подвод для поездки в район, наконец, пришла одна, и сказали, что больше не будет. Я решил: на ней поедут девочки, а ребята своим ходом доберутся. Тут же, у школы толпились несколько учащихся, не участвовавшие в гонках.

В сани забрался один великовозрастный ученик, сынок налогового инспектора, деревенской шишки, которого все боялись из-за всевозможных недоимок, не участник соревнования. На предложение освободить сани, он нагло, с издевательским оскалом говорит: - Не слезу, что ты со мной сделаешь?! Такого оскорбления я выдержать не мог, все во мне закипело, нервы не выдержали, и, не помня себя, схватил связку лыжных палок и ударил по голове наглеца. Благо на нем была толстая шапка, это спасло его, и с силой вытряхнул его из саней.

Родитель этого сынка-негодяя (яблоко от яблони недалеко падает) позвонил в районо, и меня из школы выгнали с треском. Так закончилась моя учительская карьера.

Этому налоговому агенту, сосущему кровь из обнищавших колхозников, показалось мало того, что меня изгнали из школы, так еще подал в суд.

И меня судили, "дали" шесть месяцев принудительных работ. После этого я поступил на стройку мастером; по-видимому судьбе было угодно быть мне строителем, и я до сих пор строю.

На весенней сессии, в марте 53 года, живя на этот раз на антресолях актового зала, по радио мы узнали о смерти Сталина, я, как и все, делал вид, что очень жалею его смерти, но в душе был рад, что скончался тиран, и, может быть, наступят перемены к лучшему, прекратится дикий произвол.

После XX съезда партии, на котором Никита Хрущев выступил с докладом о культе личности Сталина и преодоление его последствии, в декабре 1956 года мне пришла справка из Верховного суда РСФСР о реабилитации. Получив ее, я бегом побежал в милицию, мне сменили паспорт, убрали из него проклятое клеймо - 39 статью. Учеба в пединституте у меня не наладилась из-за того, что, работая на стройке мастером в летнее время, в самый разгар строительства, меня не стали отпускать на сорокадневную сессию, пришлось бросить вообще.

Летом 1959 года поехал в Омск и поступил второй раз в Автодорожный, на этот раз на заочное отделение.

Учиться заочно трудно, если все экзамены и зачеты сдавать самому, а не так, как

это делают работники Обкома партии и райкомов, когда за них приносят преподавателю зачетку посланные ими секретари, и в зачетках им ставят "отлично" заочно. Поэтому, взвесив все "за" и "против", все плюсы и минусы, устроился работать непосредственно в институте старшим лаборантом, теряя при этом в зарплате наполовину. Но зато появилась возможность посещать вечерние лекции, консультироваться, учиться стало легче. В 1964 году, на сороковом году жизни, защитил диплом инженера путей сообщения, так длинна оказалась дорога к высшему образованию.

После окончания института работал в разных инженерных должностях на стройке, на заводе ЖБИ, но выше, чем И. О. главного инженера подняться не мог, ниже будет сказано почему.

Какая-то неустроенность, желание выбиться из нищеты, позвали меня в 1967 году на север, я переехал с семьей в город Урай Тюменской области, где работал И. О. главного инженера комбината стройиндустрии - затем главным инженером, дирекция строящегося аэропорта.

И это был потолок моей служебной карьеры, хотя у меня было достаточно и опыта и знаний, но отсутствие партийности, связей не давали возможности продвинуться дальше.

Были единичные случаи, когда беспартийные, но очень талантливые люди как Туполев, Королев и другие, занимали руководящие должности в научно-исследовательс-

ких институтах, в науке, но они находились под постоянным контролем, а простым смертным дальше прораба, И. О. главного инженера - не пройти.

Поэтому я всегда с опасением и недоверием относился к начальникам отделов кадров, это, как правило, были отставные офицеры Армии, МВД, КГБ, как и они ко мне, ждать добра от них не приходилось, ибо их кредо было: держать и не "пущать".

Должность начальника управления или завода беспартийный мог только исполнять до тех пор, пока не найдут какого-нибудь недоучившегося инженера или техника, но обязательно - члена КПСС, а беспартийного сдвигают назад, новый начальник, не имеющий достаточных знаний и опыта, чтобы самому не выглядеть лучше только что освободившего этот пост, старался унизить, затереть, так часто бывало и со мной. Терпеть унижений я не мог, поэтому приходилось уходить с этого предприятия. Так в начале 1971 года я оказался в городе Тобольске, где также работал на разных инженерных должностях. За всю жизнь построил, имеется ввиду под техническим руководством, не мало добротных жилых многоэтажных домов, элеваторов, цехов, участвовал в строительстве как железных, так и автомобильных дорог.

Второй раз женат, две дочери, два внука, внучка и правнуки появились. Родители умерли, прожив долгую, но очень неспокойную жизнь с раскулачиванием, ссылкой, со всякими гонениями со стороны Советских властей, но их жизнь была примером честности и выдержки.

Не дожив три месяца до пенсионного возраста, я заболел тяжелой болезнью - астмой, - сказались голодные годы, ссылки, холодные и голодные годы сталинских лагерей, пережитые жизненные неурядицы, но, несмотря на все эти нелегкие годы моей жизни, пережил правление семи Генсеков.

Семь Генсеков.

Генсек - это сокращенное слово от генерального секретаря правящей партии, высшее должностное лицо в Государстве - СССР, достаточно одного слова Генсека - и человек исчезал из жизни, какой бы пост он не занимал. Такое жестокое положение существовало при Ленине и особенно при Сталине.

Родился я во время правления Генсека Ленина. Это был умный, но очень хитрый и коварный человек, невысокого роста, рыжий, полуеврейского происхождения, и очень жестокий. Ленин люто ненавидел духовенство, религию и все связанное с ней.

По его распоряжениям (не по приговору суда, а по простой бумажке-записке) расстреливали десятки священников, купцов, дворян, помещиков, в своих записках-приговорах он писал: расстреляйте 15 тысяч в городе Н... купцов или дворян, при этом добавлял, чем больше вы расстреляете, тем будет лучше, это давало на местах всевозможным комиссарам неограниченную власть творить произвол над человеческими судьбами.

На его совести лежит, без суда расстрел Николая-II и его семьи, всех родственников его, под его руководством было истреблено почти все дворянство как класс. От перегрузки умственного труда он умер в 1924 году, прожив 54 года.

Вторым Генсеком стал Сталин, этот оказался еще более жестокий, ненавидел русский народ, особенно крестьян, при его правлении был развязан самый настоящий геноцид против крестьянства и всего народа.

Низкого роста, невзрачен, рябой, с парализованной рукой, грузин по происхождению, но все эти своп недостатки он с лихвой компенсировал жестокостью, варварством, изуверством. Он обладал такой властью, что достаточно одного его слова, жеста о ком-нибудь - и человека расстреливали, по его инициативе и под его личным руководством более 20 миллионов крестьян без суда были раскулачены, то есть у них все отобрали-ограбили все ихнее имущество вплоть до личных вещей, и вместе с грудными детьми, 90-летними стариками выслали в северные, горные, пустынные места, малопригодные для проживания; при разразившемся затем голоде они почти все там вымерли.

После убийства Кирова - его ближайшего соратника, - это убийство было также организовано лично Сталиным для того, чтобы обвинить в этом оппозицию, развязать небывалые репрессии против нее.

Так, начиная с 1934 года по 1953 год, год его смерти, в стране шли небывалые по масштабам репрессии, сажали и расстреливали не только бывших офицеров царской армии, и даже тех, кто участвовал на стороне красных в Гражданской войне дворян, но и неграмотных крестьян, рабочих; по его инициативе почти весь командный состав армии был уничтожен, и это накануне великой войны, по его указанию расстреляли 10 тысяч польских офицеров, добровольно сдавшихся в плен; до него в мире не было ни одного примера расстрела добровольно сдавшихся. У него понятия чести и совести совершенно отсутствовали. В общей сложности он уничтожил более 70 миллионов человек, кровь всех измученных могла заполнить самое большое озеро. Он придумывал самые изуверские способы уничтожения людей, так, собрав более пяти тысяч священников и загнав их в трюм большой баржи, вывезли эту баржу в море и утопили.

В эшелонах везли тех, у кого было что отнять, забрать и изъять. И изъяли, и отняли, и забрали все, что было нажито, приобретено за свои кровные. А те, кто отнял и забрал, считали, что захватив богатство раскулаченных, они заживут теперь прекрасно и наступят для них золотые дни. Но так не вышло, растащив имущество, пропив и прокурив годами нажитое но легко доставшееся, они только на миг ощутили счастье.

Если ты не будешь каждодневно трудиться, приумножать богатство, ты будешь вечно беден душой и телом, как говорят в народе: надолго ли собаке блин.

Сталин, придя к власти, создав послушное окружение, репрессивные органы и мощную пропагандистскую машину, приступил к планомерному истреблению народа.

В период с 29 по 32 год раскулачил, считай ограбил более 20 миллионов человек и сослал их на север на верную смерть, где и погибла из них половина. С 34 года и до последнего своего дня жизни сажал и расстреливал, считая всех врагами народа, расстреливал и сажал, особенно жестокие репрессии были в 1937-38 года. Усталых палачей заменяли новыми.

В 39 году пошли эшелоны с раскулаченными из Западной Украины и Белоруссии и

Восточной Польши, в 40 годы - из Эстонии, Латвии и Литвы, а затем и из Бессарабии (Молдовы). И только в 41-43 годах раскулачивание временно приостановилось в связи с войной, когда врага стоял под Москвой и Сталинградом (Волгоградом), но ненадолго. Как только немцев отогнали с Кавказа, Сталин выселил целые народы с родных мест. Ингуши, чеченцы, балгарцы, калмыки и другие кавказские народы были в течение двух-трех часов частями НКВД загнаны в вагоны, и эшелоны отправились в Казахстан. Глубокие старцы, младенцы, все были в чем-то у Сталина виноваты, пощады не было никому. И в то же время шли непрерывные аресты, аресты, суды и без судов людей расстреливали, забирали даже ближайших сподвижников самого, обвиняя их во вредительстве.

После войны снова пошли эшелоны с раскулаченными с Запада на Восток, в Сибирь. Даже в то время, когда враг стоял у стены Москвы, по приказу Сталина расстреляли группу генералов, а полками и дивизиями командовали лейтенанты и капитаны. В числе расстрелянных в начале войны генералов был дважды Герой Советского Союза, единственный в то время дважды Герой, летчик Я. В. Смушкевич. В первые дни войны, обвинив группу генералов в неудачах на фронте, хотя сам был в этом виноват, расстрелял все свое руководство Западного фронта (Дело Павлова).

После войны репрессии продолжились с новой силой. Всех солдат и офицеров, бывших в плену, объявил врагами народа, между прочим, и в плен они попали опять же благодаря бездарному командованию И. Сталина, и нет числа преступлений, совершенных "Любимым отцом всех народов". В общей сложности погибло от рук палача более 70-ти миллионов человек, это столько, сколько все тираны мира вместе уничтожили людей за все времена.

Некоторые историки и маршалы в своих воспоминаниях превозносят военный талант Сталина, но это не совсем так.

Если Гитлер в свое время дослужил до ефрейтора, то Сталин и хорошим солдатом не был. И тем не менее, он руководил всеми вооруженными силами страны, вот результат его руководства:

1. К войне совершенно не подготовил страну, вместо моторизированных частей готовил к современной войне конницу, которая в войну стала не боеспособной частью, а помехой.

2. Почти весь командный состав уничтожил, это ли не пример головотяпства.

3. В результате этого "руководства" в первые месяцы войны сдал в плен пять миллионов безоружных и плохо вооруженных солдат и офицеров нашей армии.

4. Под его "умелым" командованием сдали врагу полстраны европейской части, во всех своих промахах и головотяпстве он всегда обвинял командующих армиями, и расстреливал (Дела Павлова).

5. Только в конце войны, когда простой народ изготовил достаточное количество оружия и приобрел опыт войны, погнал врага. Сталин поднялся до уровня полковника, а присвоил себе звание генералиссимуса, и наградил себя всеми высшими наградами.

При его правлении не счесть числа примеров жестокости; органы ГПУ, НКВД, КГБ по его указаниям и по собственной инициативе творили невероятные жестокости. Всю страну погрузил он в страх: постоянное доносительство, шпиономания, аресты парализовали общество. В каждом городе, районе было по две-три колонии, в областных центрах - по 10-12, весь Север - Воркута, Норильск, Колыму он сделал сплошным лагерем, ему не хватило года-двух, чтобы всю страну обнести проволочным забором. Связей с другими странами он не вел, страна отставала от прогресса.

В результате его правления основной класс, класс-кормилец страны - крестьянство было полностью уничтожено, а колхозники, извините, это не крестьяне, это наемные работники у барина, отсюда и их низкая производительность. И только смерть его в 1953 году избавила страну от продолжения произвола и тирании: правил почти 30 лет. Произвол, творимый Сталиным, был настолько велик, что даже сама Коммунистическая партия, идеологом и руководителем которой он являлся, вынуждена была признать это.

Этот произвол и тиранию возмутили даже тех кто сам участвовал в репрессиях, в какой-то мере были соучастниками их.

И на 22 съезде Коммунистической партии, состоявшемся 30 октября 1961 года, где участниками съезда были сподвижники Сталина по репрессиям, вынесли решение.

Документ.

Постановление: XX съезд коммунистической партии Советского Союза постановляет:

1. ..............................................................................................................................

2. Признать нецелесообразным дальнейшее сохранение в Мавзолее саркофага И. В. Сталина, так как серьезные нарушения Сталиным Ленинских Заветов, злоупотребление властью, МАССОВЫЕ РЕПРЕССИИ против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в мавзолее В. И. Ленина.

Выражаясь простонародным языком, достукался, что тело его выбросили из Мавзолея.

Третьим членом стал Никита Сергеевич Хрущев. Это был по своему характеру двойственный человек.

Несмотря на огромное сопротивление партийной верхушки, участвовавшей в репрессиях, рискуя собственной жизнью, сделал на XX съезде партии доклад о культе личности Сталина, рассказал делегатам съезда о творимых Сталиным злодеяниях.

Это событие было равносильно взрыву огромной бомбы. Он освободил из лагерей и тюрем оставшихся в живых от многолетнего пребывания в них людей.

Дал некоторые свободы, снизил непомерные сталинские налоги с колхозников. Этот период вошел в историю страны под названием "Хрущевская оттепель". С другой стороны, он глубоко заблуждался в скором построении мифического коммунизма, гнал народ быстрее и быстрее в никуда. Забрал у колхозников скот из личного пользования, всеми силами тянул все хозяйство к еще большему обобществлению.

Надо еще отметить, он в короткие срок построил большое количество не очень комфортабельного, но благоустроенного жилья для рабочих. Но его реформы не нравились высшим партийными боссам, не дающими им покоя и личного обогащения, они устроили за его спиной заговор и сняли его со всех постов и отправили на пенсию. Это был единственный случай, когда Генсека отстраняли от власти при жизни. Во главе этого заговора стоял Брежнев Леонид Ильич, он и стал четвертым Генсеком.

Брежнев отменил те немногие свободы Хрущева, затянул потуже партийные и советские гайки и стал жить припеваючи.

Любил сам себя награждать высшими наградами, в подхалимаже ему руководители других стран, союзники по соцлагерю также награждали его при любом удобном случае, он вошел в книгу рекордов Гиннеса, как имеющий самое большое количество наград, только золотых у него было более пятнадцати, любил коллекционировать иномарки легковых автомобилей, гонял на них, пока совсем не состарился. Правил 18 лет, уступив по продолжительности только Сталину, под старость стал терять память, но по написанному тексту выступал на партийных съездах, которые при нем регулярно проводились. При нем пышным цветом расцвела коррупция в высших эшелонах власти.

Пятым Генсеком был Андропов, до этого работавший министром КГБ, он пытался вести войну с коррупцией, которая поразила все эшелоны власти, но безуспешно, она оказалась его сильнее. Ходили слухи, что его ранила жена снятого им Министра МВД Щелокова. На сколько это верно, пока еще остается тайной. Правил два года, умер от болезни, и по-видимому, от ранения.

Шестым Генсеком был Черненко, это был очень больной, старый человек, даже говорить как следует не мог, прославился тем, что в первые дни своего правления наградил себя третьей высшей наградой страны - Героем социалистического труда. Это была эпизодическая фигура, ни чем себя не проявившая, правил всего один год и умер.

Седьмым Генсеком стал молодой коммунист - до этого все были старыми - Горбачев Михаил Сергеевич, грамотный, довольно эрудированный человек, на его правлении нужно остановиться поподробнее.

Правление Брежнего, Андропова называют застойными временами, по отсутствию каких-либо политических изменений, хотя заводы, стройки продолжали работать, то Генсек Горбачев сразу начал - его любимое словечко - с реформ, объявил перестройку, которая выразилась в свободе слова, печати, эти свободы, данные народу, не умеющему ими пользоваться и впоследствии и свалили его. Эти: свобода слова и печати будили в народе раскрепощенность, люди почувствовали себя свободными, выпущенный из бутылки джин и поборол Горбачева. До него эти только декларировались, но проявление их жестоко подавлялось, особенно при Сталине. При Горбачеве стали писать, говорить по радио обо всем, про массовые расстрелы Сталина, его репрессиях, про жизнь всех народов, сравнивая ее с нашей, оказалось, что мы отстали на многие годы...

Он вывел войска из стран так называемого социалистического лагеря - Польша, Венгрия, Чехословакия, Болгария, Румыния, где сразу же пошли преобразования по

изжитию социалистических порядков. Он вывел войска из Афганистана, куда они были введены Брежневым и его бездарными генералами и там вели войну с афганским народом.

С его согласия была разрушена Берлинская железобетонная высокая стена, разделявшая страну на два лагеря, что дало возможность воссоединиться германскому народу в одно единое государство.

Во время его правления СССР - это огромная держава, составленная из отдельных небольших государств, имеющих свои религии, языки, развалилась на отдельные государства.

Горбачев пытался приостановить распад СССР, но распад СССР - это вполне естественный процесс, так как такие огромные империи со временем всегда распадаются. В истории немало примеров распада "великих" империй, держав, а результат всегда один - народы хотят жить самостоятельно. Вот и СССР, эта сверхдержава в несколько месяцев рассыпалась как карточный домик. Не минула и СССР такая участь, что правда, отрицательно сказалось на экономике народов. После распада Союза, Генсек Горбачев остался не у дел, ибо перестало существовать государство, которым он управлял. Это был последний Генсек в нашей стране, теперь он пишет книги да мечтает снова стать теперь уже президентом страны Россия.

Послесловие.

В то время, как пишутся эти воспоминания, страной правит президент Борис Николаевич Ельцин, выбранный на всенародных выборах народом, а не назначенный кем-то, но власть его ограничена парламентом страны - думой, между ними идет борьба за передел власти, разногласия по разным вопросам.

В стране установились демократические порядки, но прокоммунистически настроенные, потерявшие в недалеком прошлом власть, да малообеспеченные и люмпенизированные элементы, устраивая шумные демонстрации и митинги, тянут страну обратно, в страну репрессий и нищеты. Ностальгия по прежней, как им кажется, хорошей жизни толкает их на беспорядки, тормозит нормальный ход развития страны. Но в стране, вступившей на демократический путь развития, обратного хода не должно быть.

В 1963 году, когда появилась возможность, я поехал на родину, в свою деревню, где я родился.

На месте нашей усадьбы теперь находится усадьба колхоза, к нашим амбарам, конюшням подтащили еще другие, образовался четырехугольник, внутри которого, большого двора, происходят все колхозные мероприятия. А наш дом, стоявший на толстых, почти метрового диаметра, чурках, перетащили через улицу и поставили прямо на землю без какого-либо фундамента, и в нем устроили магазин. Дождевая вода и сель, образующийся при этом, подмывали северную сторону дома, скатываясь с пологого берега речной долины, и он немного осел на ту сторону.

Через десять лет мы с братом Александром снова поехали в родную деревню - родина всегда манит к себе. Застали там картину полного разрушения. На месте нашей усадьбы куры возились в пыли, да бродили голодные собаки, нашего дома-магазина

не было, валялся лишь мусор, оставленный когда-то магазином. Нам рассказал один житель деревни, что, когда дали разрешение на разборку дома, местные колхозники набросились, как голодные шакалы на падаль, на дом, растаскивая бревна и доски себе кто на ремонт своего дома, а кто и на дрова.

Так разрушился не только наш дом, а целые деревни, так разрушались тысячи русских деревень и сел. На месте когда-то цветущих садов, бьющей ключей жизни, зеленеющих жив, больших сел с красивыми церквями, гуляет ветер по заросшим лопухами и крапивой пустырям. Организованные комболами - колхозы оказались нежизнеспособными, да они и не могли ими стать, ибо подневольный труд не на себя, а на барина - на колхоз - никогда не был и не мог быть производительным. Многие председатели колхозов, бывшие работники обкомов, райкомов пытаются спасти развалившиеся колхозы и совхозы, тянут из госказны, считай, с нас с вами, миллиарды и триллионы рублей на подпорку изгнивших и изживших себя колхозов.

Во всех цивилизованных странах земля находится или в частных руках или в пожизненной аренде, и сельские производители полностью обеспечивают страну продуктами, так было и у нас до революции, а мы теперь ежегодно закупаем зерно в других странах. Так, Арабские Эмираты, не имеющие хорошей пахотной земли, на песках выращивают урожаи, обеспечивающие их полностью продуктами.

Я нарисовал довольно мрачную картину своей жизни да и страны в 30-80 годы, другой, к сожалению, не получается, потому что в палитре моей жизни нет светлых тонов. Многие из читателей пожилого возраста могут со мной не согласиться в оценке тех или иных событий, ибо они, возможно, видят те события в других тонах, это безусловно, бывшие руководители, партийные работники, работники МВД и КГБ, те, кто сажали, судили, держали в тюрьмах невиновных людей, вели следствия, судили, это полковники и генералы, получающие сейчас персональные пенсии, и их потомки, обеспеченные ими по наследству, это те, кому неизвестны чувства стоящих в длинных, многочасовых очередях за продуктами и годами на квартиры, не получившие до сих пор, а простые люди, пережившие подобное мной, поймут меня правильно.

Теперь жизнь понемногу налаживается, но уходят годы, подходит глубокая старость, а так хочется жить и радоваться жизни и подрастающим внукам и правнукам.

Эти строки пишутся последующему поколению, чтобы они знали, что несет с собой коммунизм и его проявление - сталинизм, и, чтобы не допустить повторения, надо быть более активными в общественной жизни.

Я был свидетелем всего,

Что Родину мою сгубило.

Я был, и в мире оттого

одной печалью больше было...

Копанием в добре и зле

Мой ум не зря, пожалуй, занят

Умру и на родной земле

Одной печалью меньше станет

Из стихов В. Антонова

Из неопубликованного

ПЯТЬ ПТИЧЕК

Басня

Как-то в веселом весеннем лесу появились на свет пять птичек, птичек-невеличек. Родители у них были не знатными и не богатыми, а просто птицами. Птички быстро росли, учились летать, осваивали птичьи науки, пели песни веселые про счастливое детство.

Лесом правил злой черный Ворон, свой птичий народ он не любил; не многих жаловал, а многих и многих казнил.

Быстро пролетели годы, птички стали невестами. И вот однажды черные тучи закрыли синее небо, налетела буря страшная, затрещали деревья, падая, и наступила пора ненастная, пора военная.

Птичка первая была смелая, в бой кинулась сразу же, много врагов победила, но силы были неравные, и сложила она в бою свою головку буйную. Памятника ей не поставили, не отметили ее за доблести, а написали: пропала без вести.

Вторая птичка была трудолюбивая, работала в поле с утра до темной ноченьки, сама жила впроголодь, а других пищей снабжала. Работала много, много лет, пока силы ее не покинули и заработала... пенсию, да не большую и не персональную, а так - двадцать четыре с полтиною...

Третья птичка была справедливою, несправедливость в лесу видела, как большие птицы обижали маленьких, не могла молчать и сказала:

— Птицы, это не прр-равильно!

Большим птицам это не понравилось, схватили ее, мучили, самые красивые перышки из оперения вырвали, посадили в клетку и на Колыму отравили, добывать золото заставили. И родные не узнали, где могилка ее.

Четвертая птичка была трусливая, на фронт идти не хотела, а работать в Органы пошла с охотою. Доносы писала ревностно, по ее наветам добрых птиц хватали днем и ночью, от жен и детей отрывали сплою, в клетки заточали на многие годы, а многих и убивали... А когда после пятой продовольственной программы в лесных магазинах остались одни консервы рыбные, тогда ей книжку участника Великой Отечественной войны выдали, чтобы она могла получать продукты с заднего входа и пользоваться всеми льготами и привилегиями, как инвалид Великой Отечественной войны, каких не было у простых птиц.

А пятая птичка была веселая, природа наградила ее звонким голосом, песни пела и приплясывала, сама веселилась и других веселила, но на черного Ворона поглядывала, не нахмурит ли он брови черные, не махнет ли крылом сердито, словом, жила прекрасно-весело, и звезду Героя на грудь повесила.

Нет морали у этой басни

Нет проблем, и все здесь ясно!

Г. Чемакин.

Кто из них кровавый?

Царя называли кровавым.

А сколько он душ загубил?

Сто двадцать в Сибирь отправил

и пять человек задушил.

Быть может, они невиновны

И наказали сурово их зря?

Нет, открыто шли против власти

С оружием шли на царя.

А как же "любимый" наш Сталин

Сколько душ он загубил?

Сотни тысяч - к стенке поставил,

Миллионы - в пыль превратил!

И в чем же они виноваты,

Или с оружием шли на него?

Нет и нет, любили его подлеца,

Так, как назовем мы "отца"?

Кровавым назвать его мало!

Специальное слово надо искать,

Чтоб палача и тирана назвать.

Г. Чемакин