Провидение нам дарило надежду
Провидение нам дарило надежду
Цебекова С. С. Провидение нам дарило надежду // Годаев П. О. Боль памяти. – Элиста : Джангар, 2000. – С. 127–132.
Сколько горьких переживаний досталось на мою долю. Они и сейчас не дают покоя. Выселяли нас пятерых, а всего через несколько месяцев остались мы вдвоем с матерью. Отец, Цебеков Сангаджи Бурлович, все годы работал рыбаком. Оставался им и в годы войны по брони, так как был мобилизован для снабжения фронта. В злое утро двадцать восьмого декабря он, по обыкновению, встал до рассвета, позавтракал и собрался уходить на место сбора бригады. Тут и нагрянули военные. Приказали быстро собраться, заявив, что всех калмыков выселяют как предателей.
На отца это произвело удручающее впечатление, так как он знал, что это клевета на народ. Многие мужчины призывного возраста ушли на фронт, другие были мобилизованы на оборонные нужды и в морской дивизион. Все работали, не жалея себя и здоровья, только бы помочь Красной Армии. Среди людей, с которыми он жил и работал, не было таких, кто думал бы иначе. Поэтому он очень болезненно реагировал на действия военных и стал говорить, что, раз так поступают с нами, значит вывезут и уничтожат всех - расстреляют или еще что-нибудь сделают.
Хотя нас и не расстреляли, но предположения отца оказались верными. Мы потеряли многих близких. Первым пострадал отец. Как это произошло? На крупных станциях, когда поезд останавливался, отец ходил за кипятком. Он приносил воду не только нам, но и делился со стариками и женщинами, у которых были на руках малые дети. На одной из станций с кипятком произошла задержка, люди столпились в ожидании. И
вот, не дав им набрать кипятку, солдаты из охраны стали их разгонять, чтобы садились в вагоны. При этом не только пугали окриками, но стали расталкивать и расшвыривать людей. Подростки и женщины, обессиленные от голода, ничем ответить не могли. Отец заступился. В ответ получил несколько ударов прикладом в бок. С трудом он вскарабкался в вагон и от боли не находил места. Некуда было обратиться за помощью, поэтому так и ехал, терпел.
Нашей конечной станцией был Абакан. Здесь отца прямо из вагона увезли в больницу. А нас отправили в колхоз "Заря" Минусинского района. Через день-другой мать вынуждена была пойти на работу, чтобы получать в колхозе хоть немного продуктов. Нужно было кормить нас. Мне шел только тринадцатый год, братишка Максим родился в сорок первом. С нами была преклонных лет тетя, которая в пути тяжело заболела. От отца никаких известий не было. Только в конце января с трудом получил разрешение на поездку в Абакан наш сосед. Его дочь заболела в пути, и ее тоже отправили тогда в больницу. Сосед привез скорбную весть. Врачи ему сказали, что у отца были сломаны два ребра. От этого пошло воспаление. Спасти его не удалось. Умер восемнадцатого января сорок четвертого года. Я же думаю: "А спасал ли его кто? И кому он нужен был, привезенный за тысячи километров в Сибирь, враг народа?".
Пошла беда за бедою. Месяца через два тетя совсем занемогла. Мама была в растерянности, потому что помочь ничем не могла - ни усилить питание, ни показать врачам. Их в колхозе не было вовсе. Поэтому, когда предложили тетю отправить в Минусинск, мама, хоть и без радости, но согласилась в надежде, что там ее вылечат. Как-никак районная больница. Надежды оказались напрасными. Вскоре покойницу
отвезли на кладбище, не известив об этом маму. Ей стало известно об этом гораздо позже.
С весны мать из разнорабочих перевели на отару. Здесь начисляли больше трудодней, а значит осенью она могла получить больше натуроплаты. Зато теперь ей приходилось уходить рано утром и возвращаться уже затемно. С братишкой, которому еще не было трех лет, я оставалась на целый день. Не могу я теперь припомнить, чем тогда мы с братишкой питались. Было ли что на каждый день? Осталось лишь одно чувство, что всегда хотелось есть. Когда мама, наконец, к ночи возвращалась, Максим, обессиленный голодным ожиданием, свернувшись калачиком, спал там, где его застигал измор.
Когда пошли разговоры, что рыбаков везут домой для организации рыбной ловли, мама добилась, чтобы и ее включили. Только попали мы совсем в другое место. По пути на Север семью постигло очередное горе. Вконец истощенный Максим не выдержал, умер.
Какое-то время мать никому не говорила об этом. Заботливо укутала сына, будто он спит. Сама даже не плакала, словно окаменела. У нее на слезы не было сил. Теперь я понимаю, что она боялась еще и того, что ребенка выбросят за борт. Кажется, судьба решила облегчить ей хоть это страдание. Вскоре пароход причалил в Туруханске и стал загружаться топливом, коротко распиленными бревнами. Воспользовавшись этим, мама взяла на руки Максима и сошла на берег. У кого она для этого согласие получила, я не знаю. Никого с собой она не взяла, хотя желающие помочь ей были. Не разрешила сойти с судна и мне. Ушла одна. Вернувшись, не проронила ни слова. Я до сих пор не знаю, что она тогда сделала: похоронила ли где Максима, сдала ли труп куда? Пока она была жива, я ни
разу у нее не спрашивала об этом. Боялась доставить ей новые страдания.
Всегда думаю о том, какой внутренней стойкостью надо было обладать, чтобы жить наперекор ударам судьбы, дожить до преклонного возраста. Только в старости она отошла душой, когда у меня родились три сына и дочь. Мама их боготворила, не могла нарадоваться, и была бесконечно счастлива. А свою невысказанную боль и скорбь и тихое страдание так и унесла с собой. Я же, выйдя замуж, с согласия мужа, Васляева Лиджи Манджиевича, в память об отце и братишке оставила себе девичью фамилию.
Теперь несколько слов о жизни на Крайнем Севере. Нужда и здесь вынудила мать сразу же приниматься за работу. Но невыносимые условия жизни и труда быстро подкосили ее. Чрезмерное переохлаждение привело к тому, что ноги у нее начали отниматься. Потом они вовсе потеряли подвижность. Тогда маму отвезли в Новолетово и поместили в медицинский пункт. Врача там не было, поэтому особого лечения тоже не было. Фельдшер что-то делал, чтобы хоть как-то облегчить ее положение.
Обратились за помощью к Эрдниеву Улюмджи. Это был известный в прошлом гелюнг, с духовным образованием. Его называли Чёёрг Аав. Если он брался, то лечил по своему методу. Говорили, что все лекарства, которые применяет, готовит по старинным калмыцким рецептам. Вот и матери он стал давать для внутреннего приема какую-то смесь и мазь для ног. Время от времени он читал молитву. Постепенно болезнь стала отступать, а со временем мать, в прямом смысле встала на ноги. И она пошла снова работать. Чёёрг Аав помог не только маме. Позже он вылечил и меня. Своей жизнью ему были обязаны очень многие наши "таймырцы". И мы все храним о нем самую добрую память.
С лета сорок пятого года, когда мне было всего четырнадцать лет, я вместе с матерью пошла в бригаду рыболовов. Только так мы могли прокормить себя надеяться, было не на кого. Девять лет, из месяца в месяц, каждый день, зимой и летом я выходила на лов наравне со всеми. И только после замужества, когда до рождения моего первенца оставалось чуть больше месяца, я оставила бригаду. Потом работала на разных работах до самого отъезда домой.
Пока мы жили на Таймыре, никто из нас не терял надежду на возвращение на родину. Наша надежда подкреплялась предсказаниями Чёёрг Аав и Манджиева Очир-Гаря! Манджиев до выселения был ответственным работником и никакого отношения к такого рода деятельности не имел. Но на Севере с ним произошел примечательный случай, после которого он стал своего рода предсказателем.
В начале 1947 года, когда ему исполнилось сорок лет, он увидел сон. И во сне ему было сказано, что с этого момента ему ниспослан пророческий дар. Теперь он должен им пользоваться, чтобы помогать людям. Правда, он и без этого много добра сделал нам, когда на новом месте возглавил все работы по обустройству. Но тут уже был особый случай. Его стали посещать вещие сны, по которым Очир-Гаря предсказывал людям будущее. И ему верили, потому что действительно его предсказания сбывались. После одного из первых, самых красочных снов он сказал, что калмыков ждет приятная новость - возвращение домой и благодатная жизнь на родине. "Но произойдет это уже без меня",- добавил он.
Через четыре года, в феврале 1951 года, тяжело больного Манджиева отвезли в Хатангскую больницу. С трудом пробиваясь сквозь разыгравшуюся пургу, доставил его туда мой будущий муж Васляев Л. М.
на собственной собачьей упряжке. Вскоре Очир-Гаря там и умер.
Больница предложила Хатангскому рыбозаводу взять на себя заботы по захоронению Манджиева. Дирекция завода поручила это пятерым рабочим-немцам, тоже, как и калмыки, спецпереселенцам. Родственники Манджиева сумели попасть в Хатангу только летом. Рабочие, хоронившие покойника, с глубоким к нему почтением рассказали, что, явно, это был непростой человек. Потому что ни лом, ни пешня, которыми они запаслись, фактически не понадобились для рытья могилы. Земля под лопатой была, по их признанию, мягка, как пух. Поэтому они без труда выкопали могилу. А ведь даже летом мерзлота отступает едва на 30-40 сантиметров. Пораженные невиданным явлением рабочие то и дело повторяли: "Это был непростой человек". Даже своей смертью Очир-Гаря укрепил в нас веру в возвращение домой, на родину.