Из воспоминаний жены

<...> К счастью, вскоре мужа [Виктора Робертовича Бурсиана^¹] перевели в особое конструкторское бюро на Арсенальной набережной. Однако и там их окна были с «ящиками», открытыми только к небу.

В ОКБ кормили за работу значительно лучше, и уже продовольственных передач не надо было таскать. Свидания постепенно удлинялись. Вместо одного свидания в месяц я уже имела три, перерывы между свиданиями уменьшались, а обстановка становилась на них раз от разу либеральнее. Сначала решетки откидывались как особая милость, а потом мы уже сидели рядышком у стенки. Люди приходили и уходили, а мы все сидели и разговаривали о пустяках.

Свидания давали по воскресеньям. С утра приходилось довольно долго стоять в общей очереди в регистратуру. Затем все, пришедшие на свидание, шли к большим воротам на Арсенальной набережной. Вторые ворота открывались огромным ключом (таких ключей я никогда раньше не видела). У нас отбирали паспорта, и мы шли через двор (останавливаться запрещалось) в большой зал необычайно мрачного вида с толстыми стенами. Стульев не было. Пол каменный. Так стоя мы разговаривали с нашими мужьями, свидание длилось около 3 часов.

Некоторые жены приходили с детьми. Однако, когда я посоветовалась с мужем, привезти ли детей, он сказал, что не нужно. Обстановка была неприятная.

Одновременно с нами на свидания ходили жены по «делу инженеров». Их мужей осудили еще тяжелее. Жена Яхонтова, сотрудника ГОИ, ходила на свидания с тремя детьми. Это удивительно милая и храбрая женщина-профессор, доктор физико-математических наук, астроном. Она мне давала работу - вычислять громадные простыни-таблицы восхода и захода звезд. Я ходила за ними к ней на дом, а это было тогда большим мужеством с ее стороны, так как могло быть расценено как связь между нами. Яхонтов вышел из тюрьмы относительно скоро, у него был меньший срок.

В 1939 году появилась надежда на пересмотр дела наших мужей. Потом так же внезапно что-то изменилось, и об этом замолчали. Говорили только, что если их работа (секретная) будет закончена к определенному сроку,

их отпустят. (Это относилось к осужденным научным сотрудникам, работавшим в ОКБ на Арсенальной набережной в группе, которую возглавлял мой муж. Я от него это знала.) Он жаловался, что теоретическая работа (вычислительная) очень трудна для него. Он очень уставал. Тем более, что работали они по 11 часов в сутки, а бывало и значительно больше, так как ему хотелось кое-что сделать и для себя. Он вообще перед войной был крайне утомлен, его болезнь - нефрит - в тюрьме обострилась (он был болен и до ареста).

Во время войны, сразу после ее начала, мужа увезли в Молотов. Я долго ничего о нем не знала. Тем более что летом 1942 г. я эвакуировалась с детьми в Казань. Посылала в Военную Прокуратуру заявления с просьбой о пересмотре дела и запрос о том, где он находится. Наконец, в 1944 году я получила от мужа письмо с адресом. Он находился тогда в Молотове. Писал, что посылал несколько раз деньги по прежнему адресу в Ленинград. Но я никаких денег не получала. Он очень благодарил, что я сохранила его детей. Писал, что здоровье его удовлетворительно. Жалел, что в письмах моих, которые, оказывается, он получил, слишком мало подробностей, а я писала коротко, боялась, что письма не передадут. Следующие два письма уже были из Ленинграда. Их туда перевезли, по-видимому, сразу же после окончания войны. Первое письмо из Ленинграда было датировано 23.V.1945 г. Он очень удивлялся, что мой институт вернулся, а я не возвращаюсь. Просил сообщить, нет ли кого-нибудь из родственников в Ленинграде, так как, по-видимому, ему дадут свидание. Что я могла ответить? Его сестра Софья Робертовна умерла в ссылке, ее муж Вадим Александрович Спенглер повесился у нас в квартире (по-видимому, не выдержал ожидания ареста), а отец моего мужа умер в конце января от голода в возрасте 90 лет. В Ленинграде никого не осталось.

Когда мне удалось с ребятами с большим трудом вернуться в Ленинград, сразу получила извещение, что мне разрешено свидание.

Свидание было тяжелым. Оно проходило в маленькой комнате. Даже стульев не хватало. Он вошел очень подавленный и сильно покачнулся. Ему сразу же подвинули стул, и он на него опустился. Я сунула мужу в руки фотографию Эрика, которому как раз исполнилось 16 лет. Оказывается, он находился в тюремной больнице, и его насильно подняли, чтобы он шел на свидание. Говорил, когда он заболел, ему не стали давать тот паек, который он имел, когда работал. Жаловался на жестокого врача. Одет он был в старое потертое пальто. Я посмотрела ему вслед, когда он уходил.

Больше я его не видела. Два месяца мне не давали свидания. Когда я в последний раз делала передачу, девицы, принимавшие ее, стали шушукаться. Потом одна из них куда-то ушла и, вернувшись, сказала, что мужа перевели в другой город. Все это показалось мне подозрительным. От одной знакомой сотрудницы я узнала, что он умер. Поехала опять на Арсенальную набережную и сказала в регистратуре: «Мне известно, что мой муж умер». Спросили, откуда я это узнала, я ответила, что случайно. Регистраторша (очень мерзкая женщина) куда-то ушла и, вернувшись, заявила, что в виде особого одолжения мне разрешили сказать, что моему мужу сделали операцию, и вскоре после этого он умер. Он умер 15 декабря 1945 года.