Бухтояров Петр Архипович, родился 3 мая 1914 г. Арестован 10 октября 1937 г. Осужден на 8 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах без права переписки с родственниками. Реабилитирован в 1957 г. по репрессиям 1937 г., в 1993 г. — по раскулачиванию.

В 1928 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, на нашу семью обрушилось неожиданное: нас выгнали из дома, раскулачив. С этого дня начались мытарства. Отца, Архипа Демидовича, отправили на лесозаготовки в Томскую область, два года его не было с нами. Меня, сестру, брата и маму вытурили подальше, в Нарымский край.

Поселок, куда нас привезли, был окружен тайгой. Собралось там наших односельчан больше тысячи. Позже каждая семья получила по земельному участку, выдали и семена, так как своих не было, пригнали шестьдесят лошадей. Но пригнать-то пригнали, а кормить их было нечем — тайга глухая кругом, лишь вдоль речки рос один красноголовник. И лошади стали дохнуть с голоду. Где упадет — люди уже охотятся за ней, и шкура, и копыта в дело идут. Комендант ругается: закапывать или сжигать надо! Да где там, разрубят тушу, — и смотришь, уже печки задымились.

Время от времени мы ходили получать муку и хлеб на реку Парабель, на пристань Новикове. Надо было преодолеть путь в тридцать километров. Выбирали самых сильных и выносливых. Получим мешок, а в дороге раз или два сделаем привал. Варим на костре в котелках болтушку из этой же муки. Но, думая о семье, каждый старался съесть поменьше. А на месте делили этот мешок вначале ковшиком, потом кружкой, дальше и до ложки дело доходило.

Осенью, когда уже начались холода, приехал из заключения отец из Томска (это был 1931 год). Конечно, обрадовались несказанно. Он привез два мешка сухарей, мешок табачку. Стал за лошадью ^ухаживать, конюшню сделал.

Однажды отец говорит: «Пойдем ямки копать, зайцев ловить». Зайцев было много, но я не знал, как можно изловить их, мне ведь только семнадцать лет минуло. Пошли, выкопали ямку размером примерно полметра на полтора и глубиной мне до подбородка. Прикрыли ветками, сена сверху натрусили. Утром пришли — в ямке два зайца. Вот на этих зайцах мы и жили. Бывало, и по три зайца

попадались, вот уже и суп. А больше ничего не было — ни каши, ни капусты. Колбы не насушили с весны.

Зима наступила — народ стал болеть, зубы чернеют, ноги опухают: цинга! Хорошо, мы успели ягоды запасти. Река застыла — рыбу стали ловить. Рыбы было очень много, она задыхалась подо льдом. Около берега ключик бьет — так она прямо лезет оттуда. Мы пойдем с отцом, начерпаем. И многие так делали, но не все. Старики, женщины, к которым мужья не вернулись из заключения, еле ползали.

В конце марта всех мужиков забрали, увезли строить новый поселок для политзаключенных. В мае наш поселок закрыли, перевели нас на Парабель, куда ходили за мукой. Перевозили нас на катере. Отец там снял квартиру — землянку, приобрел лодку, сети. Там было очень много рыбы, на Оби. Крупа у него была. Ну, тут мы ожили.

25 июня 1932 г. в  поселок приехал вербовщик из Кузбасса. «Кто, — говорит, — желает поехать в Кузбасс, уголь добывать?» Мы все могли работать: и мать, и отец, и я, — кроме младших. Привезли нас в г. Сталинск, поселили в поселке Юпитер, зачислили в комендатуру на поселке Марс, а дважды в неделю мы ходили отмечаться к коменданту Лыкову.

Начали обживаться. Отец столяром пошел работать, я — в шахту, мать — в стройгруппу. Построили землянку. Сестра и брат пошли учиться в школу № 9. Мне было уже восемнадцать, потому меня определили на подземные работы в шахте Орджоникидзе. Летом после работы мы всей семьей строили засыпной домик. Но здоровье отца, подорванное в заключении, не выдержало, и 20 декабря 1933 года, в возрасте 47 лет, он умер. Главой семьи стала мама, Матрена Захаровна. Жили трудно, но все остались живы.

Продукты выдавали по карточкам, по нормам. Нормы были такие: я, как подземный рабочий, получал 1200 г хлеба и другие положенные продукты по карточкам; мама получала 800 г по нормам поверхностных работ; брат Павел и сестра Нина получали по детским карточкам по 400 г хлеба.

Работали тогда по двенадцать часов, а в свободное время нас еще обязали строить трамвайный путь. До сих пор по рельсам, уложенным нами, ходят в Куйбышевский район трамваи.

Беда — не радость, лишний раз вспоминать не хочется. 10 октября 1937 г. я работал во вторую смену. Прихожу домой среди ночи, а дома два сотрудника I отделения милиции и понятой производят обыск — ищут огнестрельное оружие. Понятно, то, чего нет, найти невозможно. Однако нашли облигации, рублей на триста, большую часть прикарманили. Часа в три ночи повели в милицию. Там уже

толпилось немало людей, все знакомые. Записали фамилию, имя, отчество, потом закрыли в комнату. Со мной были Хоружий Тимофей, Большаков Петр, Самойлов Михаил, Дрючин Иван, Баев Петр, Черных Иосиф и другие — всех не помню. До утра человек сорок набрали.

Утром вывели на улицу. Перед отделением собралась огромная толпа. Плакали, кричали родственники арестованных, в основном женщины. И мои мать с сестренкой прибежали, принесли узелок с вещами. Погнали нас пешком в Первый дом, известный в то время всему городу.

Два часа шла наша колонна из сорока человек, охраняемая по бокам собаками. В Первом доме, что на ул. Энтузиастов, распределили нас по камерам первого этажа. Камеры были заполнены до отказа. Круглые сутки «виновники» стояли на ногах и дремали, навалившись друг на друга, как лошади в хлеву. Допрашивали на третьем этаже, вызывали несколько раз за ночь, держали по два часа на ногах, а иногда ставили лицом к стенке и холодили затылок пистолетом, требовали подписи под протоколом, ругались: «Изменник Родины, враг народа!» Конечно, после трех-четырех суток допросов мое сопротивление сломили, и я подписал протокол. После этого меня отправили в Старокузнецкую тюрьму. Причем протокола я не читал, его просто не показали.

В тюрьме меня поместили в камере с уголовниками. Пытались они у меня отобрать одежду, сапоги. Постоял за себя, говорю: «Подходи, я тебе сейчас ведро-то на голову надену» (там вместо параши ведро стояло). Один там был излишне боевым, так я ему рога свернул, — и остальные успокоились.

Встретил я в тюрьме товарища. Он милиционера порезал, вот и сел. А сейчас он работал возчиком, возил продукты для столовой. Я попросил его передать на свободу, что нахожусь здесь. Через пару дней ко мне пришла мать, принесла посылочку. На свидание выпустили в коридорчик. Она очень переживала, и я попросил ее больше не приходить, не расстраиваться.

В Старокузнецке меня продержали полмесяца, и 25 октября 1937 года собрали человек триста и ночью вывели за ворота тюрьмы. Колонну повели в темноте на вокзал. В течение двух суток и только по ночам формировали состав. Грузили по 35—40 человек в вагон, предварительно обыскав. Набрали вагонов тридцать.

Отправили на Дальний Восток. Ехали с остановками. В Мариинске к нашему эшелону прицепили еще несколько вагонов. Трое суток держали в Иркутске на запасном пути — делали санобработку. Стояла зима. Вагон, протопленный двумя ведрами угля, за сутки выстывал. Ехали в холоде, голоде. Ели соленую камбалу да запивали холодной водой. На 35 человек давали ведро воды на сутки. На

одного человека хлеба приходилось 400 г в день. В вагоне стоял запах туалета, гулял ветер, хотелось есть. Казалось, не выживем, но без потерь доехали до ст. Вира Хабаровского края. После 33-дневного «путешествия» состав остановился на перегоне за семь верст от лагеря. Шли до него опять ночью, пешком. Заселили нас в холодные неотапливаемые бараки. В столовой лагерного пункта (Бирская ОЛЗП) за столом расположились представители лагеря.

На санобработку (сюда входило прожаривание одежды, мытье в бане, стрижка) вызывали по 30—40 человек. Здесь каждому объявили срок. Эта процедура проходила быстро: называли по формуляру фамилию, имя, отчество, сжато объявляли срок — и «следующий». Я узнал, что Западно-Сибирской тройкой ОГПУ мне заочно было предъявлено обвинение по двум статьям: 58-10 и 59-3, за что и получил срок 8 лет и 5 лет поражения в правах без права переписки с родственниками, а также без права обжалования. Я подумал тогда: «Чтобы заниматься агитацией, надо иметь большой запас свободного времени, а я по 12 часов работал под землей, в свободное время строил трамвайный путь третьего маршрута, стоял в очередях за хлебом, два раза в неделю ходил в комендатуру отмечаться, спал, делал домашние дела и снова шел на работу. А в сутках-то всего 24 часа. Когда мне было заниматься всем этим? Подумали бы!»

Неделю или полторы нас обрабатывали. В то время мы ходили рубить лес, потом нас опять погрузили в вагоны, перевезли еще километров за 150—200 до Биракана. Вот в этой тайге мы и работали на лесозаготовках.

Война началась, все просимся на фронт, а нам отказывают: враги народа дома должны отрабатывать.

На Хасане были в 1938 г., устанавливали доты из бруса. Потом на Колыме побывал. Первый год трудно было, потом мать посылки присылала, легче стало.

Все 8 лет я отработал на лесозаготовках. Рабочий день длился 14—16 часов. Из плохо натопленных бараков выходили на мороз и около шести верст строем брели до лесоповала. Кормили нас утром и вечером после работы. Профилактикой от цинги служил хвойный настой: утром кружку выпьешь и вечером. Хлеба выдавали по 800 г. На лесозаготовках работали с сентября по апрель. С апреля переводили на земляные и строительные работы. Строили железнодорожный путь от ст. Известковая до ст. Урган.

12 октября 1945 года меня освободили по 182 директиве без права выезда. Эта директива означает, что человек может двигаться в определенных границах, и за них нельзя выходить. Дают общежитие, ходишь в столовую, на работу. Если выйдешь за железнодорожную линию, попадешь обратно в зону.

Работал на лесопильном заводе, большей частью на отгрузке пиломатериала. В мае 1946 года выдали паспорт и предложили работу по восстановлению железнодорожного полотна и гражданских сооружений. Проработал до ноября 1953 года на этом участке, потом вернулся в Сталинск к маме и брату. Оформился на шахту Бунгурская и проработал там до пенсии — апреля 1992 года. В 1957 году был реабилитирован по репрессии 1937 г., в 1993 .году — по раскулачиванию.

Вот такая моя жизнь.