ШТРИХИ ПАМЯТИ

Н. В. Плеханова-Торопова

Колю и Володю — моих двоюродных братьев я помню с самого раннего детства, так как наши семьи были близки и постоянно виделись, особенно летом, когда они и мы жили в Салтыковке. Володя родился и вырос в семье учителей Бухариных: Любови Ивановны и Ивана Гавриловича в 1890г. Был он третьим сыном; вторым сыном (первый рано умер) в семье был Николай, известный впоследствии всему миру большевистский организатор, о котором сейчас много пишут. Всю свою юность и молодость он провёл вне семьи, занимаясь делами тогда ещё не большевистской партии, и находился чаще всего в тюрьмах и ссылках. Он был наделён многими способностями, в число которых входила и живопись. Был ещё младший Пётр, погибший в начале Гражданской войны и самый младший Андрюша, умерший в 8 лет от менингита.

Недавно я посмотрела отрывок из документального фильма о Николае Ивановиче Бухарине по 1-й программе телевидения в передаче «День советского кино». Мелькнуло милое дорогое лицо Коли, радостное от встречи с М. Горьким, а потом на разгромном митинге о троцкистко-бухаринском блоке. Так тяжело и горько было слушать клевету и отвратительные эпитеты, которыми его там награждали, что захотелось эту клевету хотя бы убрать из этих некоторых эпитетов. Может быть, посторонним это и безразлично, но сейчас ещё многие близкие ему (Н.И.) люди живы, и им это больно слышать, встаёт в памяти 1937 год и отвратительные речи прокурора Вышинского на судебном процессе 1938 г. (2-13 марта), всеми неправдами извлекавшего ложные признания из несчастных жертв.

Для того чтобы обрисовать отца — Бухарина Ивана Гавриловича приведу пример из воспоминаний В.И.: «Когда семья — в семье было трое детей — из-за недостатка средств вынуждена была покинуть Москву и переехать в Молдавию в г. Кишинёв, где, как тогда говорили, жизнь была намного дешевле, чем в Москве, да и должность можно

было получить более прибыльную», что это за прибыльность — узнал Ив. Гавр, из следующего: в Кишинёве ему предложили принять должность податного инспектора. Для знакомства со всеми предпринимателями, от которых ему предстояло иметь финансовые сборы, он их всех оповестил о назначенном собрании. Погода в те дни стояла дождливая и грязь на тогдашних кишинёвских улицах была непроходимая, можно было пробираться только по деревянным настилам. Ив. Гаврилович познакомился с прибывшими к нему в высоких калошах с зонтиками людьми, которые стали прямо ему говорить о том, что он будет иметь от каждого известную прибыль, которая даст ему с семьёй более чем обеспеченное существование. Привыкшего к честной жизни И. Г. это так возмутило, а человек он был горячий, что он начал на них кричать и возмущаться и что надо гнать их в шею — они в свою очередь побежали от него в испуге, позабыв свои зонты и калоши. Володя на всю жизнь запомнил этот гнев отца.

Вся студенческая молодёжь бурлила в те годы, собиралась на сходки. На одну из таких сходок в коммерческом училище, где учился Володя, попал и он. Сходка была частично разогнана полицией, частично схвачена. Володе удалось избежать ареста. Учился Володя отлично, проявляя такие же блестящие способности, как и брат. Будучи сам учеником, он репетировал по математике своих сверстников. Окончив коммерческое училище, Володя поступил в МВТУ на только что открывшийся тогда текстильный факультет, по окончании которого попал на фронт на Первую мировую войну.

Юность, молодость, зрелые годы. Началась война 1914 года. Он был призван на фронт, где пробыл до 1918 г., а затем вернулся домой (в Бессарабии семья Бухариных прожила примерно 2 года и вернулась в Москву), где его с нетерпением ждали родители и молодая его жена Камилла Клавдиевна с крошкой сыном.

Здесь началась его трудовая жизнь, и, будучи ещё неопытным инженером, он окунулся в серьёзную работу; его послали на восстановление суконных фабрик Поволжья, брошенных хозяевами, убежавшими за границу. Шла Гражданская война, фронту нужно было обмундирование, шинели, шапки, обмотки и т. д., а фабрика стояла в бездействии.

Интересен его рассказ о том, с чего начиналось восстановление. Приехав в большое село Измайловка, он нашёл там следы полного запустения. Суконная фабрика, принадлежавшая некогда известному фабриканту, стояла почти полностью разграбленная. Из жителей, состоявших прежде из семейных рабочих этой местности, остались чудом

уцелевшие от голода в Поволжье ветхие старики и женщины с детьми. Всё мужское население, что осталось от войны, в большинстве — инвалиды. Те, кто могли ещё двигаться, разбрелись по разным уездам в поисках работы. Владимир Иванович нашёл старика сторожа и велел ему гудеть фабричным гудком в положенные часы — утром, в обед и вечером. Поползли слухи, что фабрика заработала, и понемногу стали возвращаться бывшие рабочие, многие из которых были уже инвалидами. Узнав, что фабрика стоит, и всё это обман, они потребовали инженера, грозя ему убийством за то, что он поотрывал их от заработков. Владимир Иванович начал с ними разговор о том, что один он не в силах поднять фабрику, что ему нужны люди, что оплату он сможет производить сукном, обнаруженным им в тайниках, о которых никто не подозревал, а он случайно обнаружил, тщательно обследовав фабричные помещения.

Так было положено начало. Он стал первым красным директором. Были трудными эти годы восстановления, но когда мне (очевидице событий) пришлось побывать там летом 1922 г., то после московской трудной жизни тех лет Измайловка показалась маленьким раем. У всех рабочих были коровы, овцы, птица, зарплату платили уже деньгами, люди вздохнули от всех ужасов войны и голода.

К этому времени у Владимира Ивановича было трое детей, жил с ними и Иван Гаврилович, причём стены комнаты, в которой он жил, были увешаны рисунками Николая, которые И. Г. привёз туда из Москвы и очень берёг их. Владимир Иванович жил страстно, с головой погружаясь в ставшее любимым детищем дело, попутно восстанавливая близлежавшие брошенные фабрики. Было у него много помощников; он очень любил воспитывать молодые кадры, и у него к этому была особая склонность.

Знаю, что когда Владимир Иванович находился в одной из своих командировок в Москве, Николай Иванович познакомил его с Лениным, который, будучи уже наслышан об успехах В.И., посоветовал ему вступить в партию и получить более ответственное задание, на что В. И. ответил с извинением, что он так предан своей семье, что не в силах расстаться с женой и детьми, хотя гордится этим предложением. Ленин не стал настаивать.

Владимира Ивановича вскоре перебросили сначала в Ульяновск, а затем в главк в Москву, где он и работал до 1934 г., когда его для изучения суконного дела посылали за границу в Америку, Англию и Францию, после чего он продолжал работать в главке до 1938 г., до того, как случи-

лось страшное с братом и отозвалось на нем. Было ему назначено 10 лет. Ни одной состряпанной бумаги он не подписал. Наверное, это явилось причиной того, что по истечении 10 лет вместо свободы ему добавили ещё 7 лет. Итого 17. Думаю, что выжил он только благодаря своей способности трудиться с увлечением. В работе он находил забвение. Ещё была в нём глубокая вера в то, что он жертва нашего строя, что повинны в этих ужасных годах отдельные личности, и что придёт время и имена брата, многих других, в том числе и его, будут очищены от мерзостных наговоров и будут возвращены им их честные имена. В заключении он работал главным инженером нового, созданного им же и заключёнными, суконного предприятия по изготовлению одеял и продолжал своё любимое дело по обучению молодых специалистов.

Когда я бываю на могиле Владимира Ивановича, мне всегда тяжело, что такой человек жил, трудился на благо нашей отчизны, тяжело пострадал и незнаемо лежит на Долгопрудненском кладбище под Москвой. Никто о нём, кроме его родных, не знает, а о нём следовало бы знать многим, тем более что выросли вместе в одном гнезде такие замечательные люди, как Николай Иванович и Владимир Иванович Бухарины.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РУКОПИСИ

Г. В. Девицына, Л. Н. Гусева, Е. В. Юркевич

После возвращения из лагерей Владимир Иванович не хотел вспоминать годы жизни, проведённые в заключении, и дома почти ничего о себе не рассказывал. По прошествии ряда лет родные и особенно Светлана Николаевна Гурвич, настойчиво пытались его убедить в необходимости написать воспоминания о своей жизни, т. к. судьба сводила его со многими историческими личностями своего времени, бросала в водоворот многих исторических событий, являющихся вехами истории нашей страны. Однако он, как человек очень эмоциональный от природы, не хотел и не мог пережить заново весь кошмар прошедших лет. Тем более что в то время вся семья ещё находилась под надзором, и их будущее было туманным. Даже после своей реабилитации он не хотел возвращаться к этому и продолжал отказываться писать что-либо о своей жизни. Воспоминания были по-прежнему слишком живы и болезненны, а, кроме того, брат Николай всё ещё считался «врагом народа». Иногда при разговорах с внуками он упоминал некоторые моменты своей жизни в лагерях. Несправедливые обвинения в свой адрес и в адрес брата Николая он считал делом рук отдельных непорядочных людей, проникших в руководящие органы партии. Подобные личности могут там быть и в настоящее время.

Спустя много лет, когда острота пережитого притупилась, Владимир Иванович стал задумываться о том, что с его уходом будет уже некому рассказать о тех событиях, которые связаны с историей нашей страны и его семьи. И только примерно за четыре года до своей кончины он решился на этот шаг. В то время ему было уже 86 лет, однако, он был бодр, энергичен и полон жажды жизни. Будучи страстным любителем птиц, он увлекался разведением канареек и с азартом учил кенаров хорошей песне. Он много ходил пешком, каждое утро делал зарядку,

нередко выбирался на лыжах и даже ходил на каток и неплохо катался. Однажды на катке он сильно упал, ушибся и больше на коньки не вставал. После этого эпизода он обратился за помощью в написании рукописи к двоюродной сестре — Наталье Викторовне Плехановой. Владимир Иванович с детства был дружен с Натальей Викторовной, и они всю жизнь сохраняли эти отношения. Некоторые главы рукописи написаны ею под диктовку Владимира Ивановича.

Следует отметить, что почерк Владимира Ивановича сильно отличался от почерка Натальи Викторовны. Уместно вспомнить, что ещё в детстве братья Бухарины соревновались в том, кто быстрее и мельче напишет текст. Их почерки были очень похожи. Однако теперь сказывались годы и эмоциональное состояние, в котором он писал рукопись, поэтому текст, написанный его рукой, читается с большим трудом. Во многих местах разобрать его можно только с помощью сильной лупы. Как видно из текста рукописи, Владимир Иванович закончить её не успел, т. к. скоропостижно умер от инсульта.

Рукопись осталась в семье младшего сына — Николая Владимировича. Это сложилось исторически. Старший — Владимир Владимирович — в 1940г., после окончания биологического факультета Московского университета получил распределение на работу школьным учителем на Ленские прииски, на север Иркутской области. Туда же была распределена врачом его жена — Надежда Петровна Юркевич, выпускница Второго московского медицинского института. На приисках у них родились дочь Галина и сын Евгений. К счастью, такое распределение помогло избежать ареста и принудительного надзора «органов».

С окончанием войны они с большим трудом выбрались из Сибири и вернулись в Москву с двумя маленькими детьми. Однако, будучи родственниками Бухарина, они не имели возможности жить в Москве, и вынуждены были снимать комнату в дачном домике в посёлке Валентиновка Московской области. Владимир поступил в аспирантуру, а его жена — в ординатуру, при этом они оба работали. Чтобы решить проблему детей с ними стала жить младшая сестра Владимира — Майя, на это время оставившая учёбу в школе. Через год Надежда с детьми была вынуждена уехать на работу врачом в Рязанскую область, бросив ординатуру. После окончания аспирантуры Владимир по распределению уехал вместе с семьёй на Урал в город Свердловск. Из Свердловска семья вернулась в Москву только в 1964 г.

Средний сын — Евгений — в 1941 г. по очередному весеннему призыву был направлен на военную службу на Урал. Это было накануне

Великой Отечественной войны. После службы он остался жить на Урале, в городе Златоусте, где работал на заводе. Здесь он женился на Марии Алексеевне, которая работала на том же заводе. У них родилось трое сыновей — Владимир, Евгений и Сергей. Евгений Владимирович всю свою жизнь прожил с семьёй в Златоусте.

Младший сын — Николай — в начале войны уже работал на заводе «Динамо». Вместе с заводом он был эвакуирован в город Пермь. Туда же к нему приехала младшая сестра Майя школьного возраста. В это время он познакомился со своей будущей женой Верой Арсентьевной Гусевой. После эвакуации они вернулись в Москву и поселились у родителей Веры в посёлке Лось. У них родился сын Юрий. В 1949 г. Николай был арестован вместе с сестрой Майей, которая случайно оказалась у него в гостях. Несколько месяцев они просидели в Бутырской тюрьме. В этот же период Камилла Клавдиевна тоже была арестована и заключена в Бутырскую тюрьму. Её первую отправили на поселение в северный Казахстан. Впоследствии детям (Николаю и Майе) разрешили присоединиться к ней. Николая отправили на место поселения «этапом». Жена его Вера с маленьким сыном добровольно последовала за ним. Там в ссылке у них родилась дочь — Любовь. Все они, кроме Веры, как поднадзорные, должны были каждый месяц ходить отмечаться к представителю «органов».

В 1955 г. Владимира Ивановича без снятия обвинений выпустили из лагерей на поселение и разрешили приехать в семью, находившуюся в то время в посёлке конезавода Кустанайской области (Казахстан). С этого времени и всю последующую жизнь Владимир Иванович с женой Камиллой Клавдиевной и дочерью Майей жили с семьёй младшего сына Николая. Вернуться в Москву им разрешили только в 1962 г., и лишь в середине восьмидесятых годов Владимир Иванович стал работать над своими «Памятными записками».

После смерти Владимира Ивановича в семье жила надежда на опубликование его рукописи. Такая возможность появилась только в последнее время. Мы счастливы, что, не смотря на множество возникающих трудностей, рукопись увидела свет. Надеемся, что эта книга будет интересна и полезна как участникам и свидетелям тех событий, так и молодым читателям в осмыслении и понимании истории нашей многострадальной страны.

Составители выражают глубокую благодарность всем родственникам и друзьям семьи Владимира Ивановича Бухарина, кто помогал готовить рукопись к публикации, и способствовал её выходу в свет.

Особенно благодарим Светлану Николаевну Бухарину-Гурвич — доктора исторических наук, дочь Н. И. Бухарина, за предоставленные материалы, фотографии и помощь в редактировании текста, Стивена Коэна — профессора, писателя и друга семьи Бухариных за помощь в издании рукописи, доктора физико-математических наук Вячеслава Михайловича Девицына и Виталия Егоровича Акопяна за помощь в подготовке текста к изданию.

Ликвидация прорыва

Начальник управления С.С.Калинин (племянник М.И.Калинина¹) вызвал меня и рассказал, что он пытался послать на ликвидацию прорыва трёх молодых инженеров-снабженцев, которым дали очень широкие полномочия для деятельности на месте, но они встретили на вокзале одного старейшего работника шерстяной промышленности, который хорошо знал Ульяновский район и фабрики. Он сказал им: «Вы не знаете дела, вы не знаете людей в районе и на фабриках и вы не справитесь с поручением. Вы только замараете себя, пока не поздно, вернитесь в Управление и сдайте ваши документы обратно». Они спросили его, кто же может сделать это дело. Он ответил: «У вас в Управлении есть инженер В.И.Бухарин, который восемь лет работал в этом районе на фабриках и в тресте, он хорошо знает людей, отлично знает дело, его уважают люди. Он, и только он один может выполнить задачу по предотвращению останова фабрик по недостатку сырья». Вот почему, сказал С.С.Калинин, я договорившись предварительно с Наркомом лёгкой промышленности, назначаю Вас на ликвидацию этого прорыва. Вот Вам мандат, в котором сказано, что на время пребывания в командировке директора фабрик и главные инженеры без Вашего на то разрешения не имеют права куда либо расходовать сырьё. Хозяином шерсти во всём районе становитесь Вы, можете переадресовать его с фабрики на фабрику по своему усмотрению, в случае необходимости можете сократить режим работы любой фабрики и даже остановить какую-либо фабрику. Техноруки фабрики должны беспрекословно выполнять все

Ваши распоряжения, при необходимости можете в любое время дня и ночи звонить мне по телефону, в особых случаях разговаривать по прямому проводу даже с наркомом.

С. С. Калинин предупредил меня, что он бы не беспокоил меня такой тяжкой командировкой, но у них нет другого выхода, так как кроме меня послать некого.

Прибыв на место, я выбрал базой Гурьевскую суконную фабрику при ж.д. станции Барыш, связанной с большинством фабрик телефоном. Я немедленно собрал совещание всех заведующих складами шерстяного сырья на фабриках, которые одновременно являлись и смесовыми мастерами, и потребовал, чтобы они взяли с собой исчерпывающие точные данные об остатках сырья по всем его видам.

Все съехались. Я коротко провёл с ними предварительную беседу: «Во-первых, вы знаете, какая "честь" носить такую фамилию, как моя. Во-вторых, несмотря на это, прислали меня сюда с таким мандатом». Я вынул мандат из кармана, вслух громко прочёл его и спросил: «Я думаю, Вы понимаете, какая ответственность лежит на нас всех, чтобы не остановить фабрики? Предупреждаю, что если раньше, работая здесь на фабриках я ни одного человека не отдал под суд даже тогда, когда заставал их на месте преступления, теперь же я за малейшее нарушение дисциплины виновного отдам под суд. А теперь давайте остатки сырья. Если кто забыл или утаил что-нибудь из сырья, не вписав их в остатки в ведомость, впишите сейчас же. На это даю пять минут срока». Через три минуты один встал и сказал, что он забыл вписать один вид шерсти.

Я дал ему его ведомость, и он дрожащими руками вписал забытый остаток. «Нет ли ещё забывчивых? — спросил я, — Даю ещё три минуты срока».

Не оказалось.

— Тогда давайте посчитаем, чем мы располагаем.

Я выписал на доске мелом плановый ассортимент и количество сукон к выработке и приступил к расчётам.

Лучшему счетоводу я поручил предварительно суммировать шерсть по видам, сортам и цвету. Подсчёты показали, что если соединить в «общий котел» всё наличное на фабриках сырьё, то его как раз хватит на один месяц работы всех фабрик, если всех удовле-

творить недостающими видами сырья, а другие виды сырья — избыточные — отдать другим.

— Все вы сейчас похожи не клушу, которая сидит на тухлых яйцах и ничего не выводит. А я их сейчас у вас отберу и дам вам такой набор яиц, что он даст вам возможность вывести яиц. Ясно? Для этого необходимо всем вам приехать на место и точно и незамедлительно выполнить мою разнарядку по переброске шерсти, которую вы от меня получите завтра утром.

Это и было мною сделано.

Вслед за этим я послал на Сызранскую базу начальника секретной части Гурьевской фабрики вместе с шерстоведом произвести ревизию на складах и выявить соответствие начальника базы требованиям момента, когда нужна особая честность в работе и оперативность.

Ревизор сообщил, что начальник базы растерялся: побоялся дать по '2 копейки с пуда железнодорожным грузчикам, чтобы срочно убрать шерсть в пакгауз, отчего она теперь, намокнув, «горит» на платформе.

Я вызвал ревизора к себе и, выслушав его, распорядился:

1)  Заведующего базой от занимаемой должности освободить.

2)  Назначить на это место его бывшего помощника, более рачительного и оперативного.

3)  Всю намокшую грязную шерсть отправить немедленно на фабрики, где есть шерстомойки для размыва и сушки, и на фабрики Старо-Тимошкинскую, Гурьяновскую, Измайловскую.

Всё было выполнено.

Одновременно на всех этих фабриках было приказано немедленно размыть все остатки грязной наличной шерсти, и если грязная шерсть будет поступать, то её немедленно мыть и сушить.

Завбазой в Сызрани было приказано также обо всяком поступлении шерсти на базу немедленно извещать меня. Выяснив, таким образом, обстановку, я дал начальнику Главка т. Калинину телеграмму: «Выяснил на месте, что суммарных запасов сырья при условии неограниченных перевозок хватит на один месяц, надеюсь, без потерь продержатся до подвоза сырья. Бухарин» (среднее выполнение фабриками плана было 25%).

После этого я сделал один тур объезда всех фабрик. На каждой из них я проводил техническое совещание, беседы с рабочими на

общих собраниях, объяснял им задачи момента: как можно лучше работать и продержаться до подвоза шерсти извне.

Административно-техническому персоналу дал строжайший наказ: по получении моего приказа о переброске шерсти на какую-либо другую фабрику, тотчас же его выполнить (перевозки были до 350 км автотранзитом). После первого тура и соответствующего инструктажа выработка поднялась через неделю до 100% плана, через две — до 105%, через три — до 115%, и после четвертой недели — до 125% (сведения о выработке директора фабрик высылали еженедельно через ПЗУ т. Калинину).

Проехав по фабрикам в последний раз приблизительно в мае 1937 г. и убедившись в том, что началось поступление шерсти и опасность остановки фабрик миновала, я, навестив могилу моего второго сына, умершего на Измайловской фабрике и похороненного при станции Нижняя Измайловка в 1919г., поклонился его праху, погоревал и выехал в Москву.

Прибыв в Москву, я доложил начальнику ГТУ т. С. С. Калинину и главному инженеру Акимову И. М. о том, что план сейчас 125%, все фабрики работают, дело снабжения по шерсти — на рельсах. Получил от обоих тёплую благодарность, а от С.С. ещё и упрёк: почему ни разу (после первой и единственной телеграммы) не звонил по прямому проводу ни ему, ни наркому, и не прислал ещё ни одного письма? Я ответил на это: «Вы, С. С., еженедельно через ПЗУ получали сведения со всех фабрик и видели, что выработка составляла 105, 115 и 125% плана. Зачем же мне надо было делать "бум" из достигнутого. Я считал, что дело лучше, чем "бум"».

На общем собрании ГТУ, на котором я сделал доклад о своей командировке по ликвидации сырьевого прорыва на Ульяновской суконной фабрике, первым выступил начальник Главка С.С.Калинин, который горячо поблагодарил меня за выполнение «труднейшей» задачи, но опять упрекал меня за то что я, якобы, недостаточно его информировал о ходе дела.

Все выступавшие, в особенности завотделом т. Грибов, изумлялись моему умению использовать на месте знание дела, людей и всей обстановки, причём Грибов заявил совершенно твёрдо, что, если бы не Владимир Иванович, то останов был бы неминуем. Остальные выступавшие тоже всячески меня восхваляли.

Младшие инженерно-технические сотрудники и технические работники вбили последний кол в хвалебный холм рассказов, что, в то время как молодые ещё инженеры постоянно «дерут нос кверху» и им «всегда некогда», Владимир Иванович всегда находит время ответить на возникающие у них деловые вопросы, хотя и старше их, и больше занят, чем они. Даже технички, и те «пропели» мне песни о моей любви к людям и справедливости. В результате меня тепло поблагодарил и главный инженер И.Н. Акимов.

В конце сентября я получил маленький очередной отпуск. Илья Николаевич Акимов вызвал меня к себе и осведомился, уезжаю ли я в отпуск на курорт. Я ответил, что нет, никуда не еду.

— Тогда вот Вам работёнка. Подзаработаете 1000 рублей, это для вас, семейных, не лишнее.

Я поблагодарил и взял обе работы: одна из них — проект реконструкции суконной фабрики в Кутаиси, другая, экономическая — пятилетний план Дагестанской Республики.

Я сказал: «Ведь одна из работ экономическая?!», и получил ответ: «Знаю, но Вы её сделаете лучше, чем экономист».

Во время отпуска я выполнил обе эти работы и сдал их по выходе на работу И. Н. Акимову. Просмотрев их и поблагодарив меня, он дал мне конверт с гонораром и пожелал успешной работы.

Увольнение из главка, как родственника Н. И. Бухарина

Работа в Главке пошла своим чередом, когда в октябре месяце С. С. Калинин вызвал меня к себе и дал прочитать приказ по Управлению, в котором говорилось, что инженера Бухарина В.И. от занимаемой должности освободить и предоставить ему работу главного инженера на одной из фабрик Ульяновской группы (читай: как брата Н.И.Бухарина). Я прочёл, расписался в этом и, ошалелый, вышел из кабинета С.С.Калинина, спустился в вестибюль первого этажа и стал ожидать, сам не зная чего. Вдруг подходит ко мне инженер-экономист ПЗУ Бубнов — брат А. П. Бубнова, наркома. Он сказал: «Вы — Владимир Иванович Бухарин, я — Бубнов из ПЗУ. Мы оба "братья", но причём мы?!».

Вскоре ко мне подошёл один из сотрудников «Союззаготшерсть» А.И. Байков и спросил: «Владимир Иванович, что с тобой? Почему грустишь?». Я рассказал... Он мне: «Пиши немедленно т. Сталину, а мы всем коллективом тебя поддержим. И это — после того, как ты сделал "чудо": ликвидировал сырьевой прорыв на ульяновских фабриках?».

Я написал письмо И. В. Сталину, и через два дня мне позвонили из ЦК партии, и заместитель промышленного отдела сказал: «Так как Вы беспартийный, мы Ваше письмо не рассматриваем и посылаем его наркому лёгкой промышленности»...

Новый нарком лёгкой промышленности, т. Шуман, меня вызвал и сказал: «Я понимаю Ваше тяжёлое положение и, в особенности, семейное и постараюсь, насколько смогу, смягчить его тем, что предоставлю Вам работу в Москве по специальности».

Ещё ранее я просил Д. М. Андрееву (Хазан) жену А. А. Андреева, наркома путей сообщения, подыскать мне, как инженеру, какую-либо работу в Москве. Она мне сказала так: «Если Вы, Владимир Иванович, до 20/ХI не получите работу в Москве через наркомат т. Шумана, то приходите ко мне. Я обеспечу Вам работу». Я поблагодарил и ушёл.

Новая работа

Вскоре я был вызван к т. Шуману, и он направил меня в Московское шерстяное управление к т. Алешину, который дал мне направление на работу в ЦНИ лабораторию Московского областного управления шерстяной промышленности на должность главного инженера по прядению. Условия: оклад мне сохранят; жительство — в Москве; работа по исследованию процессов прядения в шерстяной промышленности — непосредственно на фабриках треста «Мосшерстьсукно»; выбор темы — мой, с утверждением начальником лаборатории. Я поступил туда в декабре 1937 г. и проработал там до 3/ХI 1939 г., выполнил четыре исследовательские работы, из коих две были напечатаны в журнале «Шерстяное дело» за 1937 г. («Присуч. на ходу», стандарты на искусственную шерсть), третья была сдана в печать в «Шерстяное дело», а четвёртая — осталась в черновиках в портфеле.

В камере

3/ХI 1939 г., находясь на Троицкой суконной фабрике (Красная Пахра), ночью, на квартире директора фабрики, который перед отъездом в отпуск дал мне ключи от своей квартиры, я был арестован органами НКВД г. Москвы и без заезда домой отправлен в тюрьму предварительного заключения на Малую Лубянку, дом 14.

Просидев в боксе, без воды и пищи, около 5 часов, я, наконец получил пищу, а в 12 часов ночи был препровождён в общую камеру, где помещались уже ранее взятые под стражу 12 человек.

Когда меня с личными вещами ввели в камеру, то все заключённые встали со своих кроватей, построились вдоль среднего прохода и начали представляться: член Коминтерна Блох, директор Военторга Горский, преподаватель Военной Академии Шаландин, шеф-монтер по паровым турбинам, замминистра Внешней торговли, начальник Тверской кавалерийской школы генерал Петров и другие.

После того как я поздоровался с ними, начали гадать, кто я по профессии? Были голоса: физик, механик, инженер, бухгалтер, врач... Эти гадания остановил т. Горский: «Я знаю Вас, Владимир Иванович, Вы — главный инженер НИИ шерстяной промышленности СССР, я много раз встречал Вас в комитете по ценам. Так ведь?». «Так», — ответил я и продолжил, что я еле стою на ногах от усталости, предложив всем спать до утра: «Объяснимся после — времени хватит...».

Первые допросы на лубянке

На утро — первые допросы. Следователи: Семичастный, Кузовлев...

Обвинение ужасное: участвовал в контрреволюционных право-троцкистских организациях, активный агитатор и пропагандист и т. д.

И так без конца, два-три раза в сутки, но всё без толку, так как я отрицал всякие обвинения, как необоснованные и неверные.

Через два дня ночью, около часа, вновь вызвали на допрос и провели в какую-то парадную комнату, где за столом сидело четыре человека высшего командного состава (от одного до четырёх «ромбов» в петлицах), и с ними телохранители, которые стояли позади своего охраняемого; у них на правой руке были повязаны резиновые плётки из дюймовой резины. Одеты они были в спортивные майки.

Старший из начальников спросил меня: «С кем Вы сидите в камере?». Я назвал.

— Вы видели тело бывшего генерала Петрова?

— Видел, — ответил я, — У него лопнули обе барабанные перепонки, тело как у зебры от ударов резиновыми плётками, повреждены ребра и т. д.

— Так вот, — сказал старший начальник, — даём Вам срока пять минут, если Вы в течении этого времени не признаете своей вины и не раскаетесь, то мы отправим Вас в Лефортовскую тюрьму и обработаем Вас посильнее, чем бывшего генерала Петрова.

Я в свою очередь спросил: «Это Вы серьёзно говорите?».

«Да» — ответили мне.

Тогда я заявил: «Значит, у нас в стране нет ни коммунистической партии, ни советской власти. Страной правит кто-то другой, а поэтому я жить не хочу. Ведите меня, куда угодно, и пытайте меня, как угодно, я ни в чём не виноват».

Тогда старший начальник мигнул охраннику, показав на дверь. Тот быстро подошёл ко мне, закрутил у меня на шее воротник и, подталкивая, повёл к двери. У двери он сильно ударил меня коленом в зад так, что я открыл одну дверь, пролетел по коридору поперёк его, открыл вторую дверь и там уже упал на пол. В комнату влетела стопка белой бумаги, и бросавший сказал: «Пиши, что хочешь».

Я думал, что, может быть, меня взяли за то, что очень резко выступал против некоторых начальников в промышленности и разоблачал их, как нечестных и не понимающих дело людей.

Я сделал акцент в своих показаниях на бумаге именно на этих случаях, в то же время я привёл ряд примеров из своей деятельности, начиная от работы с В.П.Ногиным по пуску Ульяновских фабрик в тяжёлые 1919-1922 гг. и работе на них до 1925 г. (фабрики работали тогда исключительно на Красную армию) и, наконец, последние годы своей работы в Наркомате лёгкой промышленности РСФСР, когда я (в 1936г.) ликвидировал назревавшую остановку всех военных фабрик на срок не менее месяца и получил за это благодарность всего коллектива шерстяного управления «Союззаготшерсти» и остальных руководителей.

Что касается, якобы, моих «преступных действий», то я ещё раз решительно отверг все навязываемые мне обвинения, так как ничего преступного я никогда в жизни не совершал.

Меня вернули обратно в камеру. Я понял, что эта операция с начальниками — взять меня на испуг — с треском провалилась.

А ещё через три дня меня вызвал на допрос новый следователь и предъявил мне окончательное обвинение в антисоветской агитации. Таким образом, было ясно, что все тяжкие обвинения, ранее мне предъявляемые, были построены на песке.

Следователь дал мне расписаться под этой новой формулировкой обвинения, что и было сделано. После этого у меня один за другим менялись следователи, но все их попытки заставить меня дать конкретные показания о моей виновности оставались безуспешными.

В начале апреля 1939г. я был вызван начальником следственного отдела Николаевым к нему лично, и он старался убедить меня в том, что я, якобы, знал многое о преступной деятельности брата и, долго думая, сам за меня написал три проекта моих показаний. Ввиду полного моего несогласия с его формулировками, он, наконец, воскликнул: «Ну, уж теперь Вы, конечно, согласитесь!».

В четвёртом варианте он, от моего лица, дал такой текст: «Я ничего конкретного не знал о преступной деятельности Н.И. Бухарина, но мог догадываться по некоторым его выражениям, что такими делами он занимался».

Обмакнув перо глубоко в чернильницу, повернул ко мне бланк с показаниями и просил подписать. Немного подумав, я ещё раз обмакнул перо в чернильницу, встряхнул его и, резко повернув на 180 градусов бумагу в его сторону, сказал: «Подпишите Ваши показания, если Вы их считаете правильными, ведь это Ваши показания, а не мои».

Он встал, лицо его покрылось красно-белыми пятнами, и сказал: «Ну, погодите, я поблагодарю Вас за это», и приказал меня увести. После этого у меня не было ни одного допроса в течении четырёх месяцев, а затем в одно из воскресений меня вызвали с вещами и повели по тёмному коридору.

Когда я уходил из камеры, то все меня поздравили, уверяя, что меня отпускают на волю. Я спросил у конвойного: «Товарищ, куда меня ведут?». Он грубо ответил: «Серый волк тебе товарищ, ведут куда нужно».

Я понял, что не на волю.

«Каменщики»

Меня засунули в крайний бокс пересыльной автомашины и повезли. Проехав 10-15 минут, мы заехали в какую-то тюрьму (как оказалось, это была Сретенская пересыльная тюрьма), а затем поехали дальше.

Ехали долго, около часа, и высадились на каком-то дворе. Нас выстроили в одну шеренгу, пришли медсестра и врач и устроили шванц-парад. После этого нас повели в тюрьму. Оказалось, что это «Каменщики». Меня ввели в одиночную камеру, где я просидел почти без допросов, но с «росчерком», который чуть не послужил для меня смертью.

Допросы вёл следователь — молодой человек, самый умный из всех следователей, с которыми я имел дело. После очной ставки с одним из моих бывших сотрудников, который лгал на меня, я сказал следователю: «Зачем Вы вызываете свидетелями таких людей? — ив доказательство привёл некоторые сведения, о которых мне было доподлинно известно. — Это не делает Вам чести, такие работники только позорят следственные органы».

После этого следователь предложил пройти мне вслед за конвойным, который привёл меня к какой-то низкой железной двери, раскрыл её и попросил меня, пятясь задом, войти в эту камеру.

Камера оказалась каменным мешком, в котором человек среднего роста мог стоять только в сильно согнутом положении, полу стоя. За мной закрылась железная дверь, и я оказался подвергнут особого рода пытке: ни стать на колени, ни присесть, ни опуститься на пол — по всем направлениям глухая стена. Я почувствовал, что мне делается нехорошо, и едва не впал в обморочное состояние, но в это время дверь открылась, я упал на живот, и сознание ко мне вернулось.

Меня привели опять к следователю, я сказал ему: «Из всех семи следователей я только одного Вас уважал, как человека, а после этого смертного эксперимента с "каменщиком" я потерял к Вам уважение».

По молодости, он сконфузился и в извиняющемся тоне сказал мне: «Я ведь тоже служу и обязан выполнять указания начальства. Что мог, то я сделал: мне было приказано продержать Вас в каменном мешке две минуты, а я продержал одну минуту».

На это я ему ответил: «Ещё бы несколько секунд, и я бы умер».

После этого он предложил подписать мне акт об окончании следствия (206 статья), в котором я сделал следующее письменное заявление:

«Моё выступление на общем собрании Наркомата о том, что мне трудно переварить всё то, что инкриминируется моему брату Н.И. Бухарину, что это не укладывается у меня в голове, но я твёрдо убеждён, что советско-партийная общественность установит истину и, если он действительно виноват, то ему нет другой кары, как отрубить голову.

Ваше толкование моих слов о том, что обвинение не укладывается в моей голову нельзя считать контрреволюционным, как недоверие к органам следствия, так как я никогда в жизни контрреволюционно не мыслил, а значит, и не мог так действовать».

После этого я просидел без всяких допросов до января 1939 г.

Однажды, глядя в щель оконного намордника, я догадался, что на Красной площади кого-то хоронят, и спросил об этом дежурного офицера, зашедшего в мою камеру: «Что происходит на Красной площади?». Он тихо сказал: «Хороним Н.К. Крупскую».

Переведя меня в «Каменщики», начальник следственного отдела Николаев хотел наказать меня за мою несговорчивость, но, сам того не ведая, сделал для меня доброе дело, переведя из общей камеры в одиночную.

В одиночной камере у меня была удовлетворительная постель с чистым матрацем и бельём, тумбочка для продуктов и непременная параша, которую я содержал в чистоте; степень доступа чистого воздуха я мог регулировать через фрамугу. Я не курил и меня никто не окуривал, я мог заниматься гимнастикой и, хотя формально спать днём не разрешалось, я спал иногда и днем, так как был тихим узником.

В тюрьме была хорошая библиотека, и раз в неделю библиотекарша-комсомолка приходила в камеру, давала каталог имеющихся книг и на специальном личном бланке записывала, какие книги я желаю иметь, и, по мере возможности, их доставляла.

Кроме того, я дважды имел там свидания с женой и сыном. На последнем допросе, когда я подписывал завершающий акт, я спросил следователя: «Какое же мне последует наказание?». Он ответил: «Думаю 3-5 лет лагерей, но не считайте это достоверным».

Пересылка

Однажды меня вызвали к начальнику тюрьмы, в ожидании посадили в бокс, вновь вызвали и объявили решение Особого совещания: «Признать виновным в антисоветских высказываниях и подвергнуть заключению в исправительно-трудовых лагерях сроком на восемь лет до 3-го января 1946 г.». Затем меня снова отвели в бокс и я слышал, как другие заключенные кричали и плакали в коридоре, рядом рыдала какая-то молодая женщина: «Боже, за что же мне дали 15 лет, я ни в чём не виновата».

Последовал второй вызов, и мне было объявлено дополнительное решение: «Как высококвалифицированного специалиста, направить для отбытия наказания в САЗЛАГ¹, с использованием по специальности», в чём я и расписался.

После этого я получил последнее свидание с женой и сыном, которые принесли мне тёплые вещи, и я горько простился с ними. Меня отвезли на Рязанский вокзал и доставили в спецвагон, где мои вещи и портфель оказались у дежурного по эшелону офицера, как это положено для лиц направляемых по спецнаряду ГУЛАГа².

Я прибыл в Ташкент и был направлен на пересыльный пункт. По прибытии на пересыльный пункт меня и коменданта барака вызвал к себе начальник пересыльного пункта Кузьмин и приказал, чтобы в бараке мне отвели чистый угол, и чтобы комендант оградил меня от всяких неприятностей. Затем он приказал коменданту, чтобы он лично повёл меня в баню, привёл в порядок, остриг и дал мне лучшего банщика. После этого я вернулся в барак.

Проснувшись на другой день рано утром, я увидел в окно, которое было на полметра от моей головы на нарах, как в лагере «разыгрывают» молодых арестантов. Старые опытные уголовники построились в две шеренги, одна напротив другой, и кто-то выбросил с вещами в проход между ними здорового молодого деревенского парня, державшего в руках свои пожитки. Один из стоявших в правой шеренге вытолкнул его в проход так, что он полетел в противоположную шеренгу; и так продолжалось до тех пор, пока его не догнали до заднего конца шеренги, а оттуда погнали опять обратно. Вещи его все растрепали и растащили, а когда он попытался защищаться, его начали жестоко избивать, с силой перебрасывая от одной шеренги к другой, и, в конце концов, его ободрали чуть не до гола, а тело обратили в кровавое месиво, и только после этого комендатура лагеря прекратила это преступное игрище, и его тело на рогоже унесли куда-то...

Второе характерное явление для пересылки, где, вообще, существовал относительный порядок, было: перед отправлением очередного этапа специальные агенты из блатных получали и выполняли соответствующий «заказ» на одежду и обувь любого размера. После этого, буквально за пять минут до отправки, начинали раздаваться крики: «У меня украли пальто, костюм, ботинки» и т. д., но пострадавший ничего не мог сделать, так как через пять минут его должны были отправить по этапу.

Я пробыл на пересылке около двух недель и, поскольку начальник обязал коменданта барака оградить меня от всяких неприятностей, их не испытал.

Лагерь при станции Янгиюль

Через две недели моего пребывания на пересылке на меня пришёл наряд, в котором говорилось, что я, как специалист, направляюсь по спецнаряду ГУЛАГа в распоряжение начальника первого лагерного отделения при станции Янгиюль (Кауфманская) ст. лейтенанта Николаева. Прибыв туда на машине вместе с другими рядовыми рабочими, я явился к начальнику лагеря, и он предложил мне отдохнуть

и расположиться в ИТэРовском бараке¹. Пробыв там три дня, я никуда не наряжался, а затем начальник Николаев вызвал меня к себе и долго беседовал, узнавая, кто я по профессии, где работал и кем и т. д. Затем он меня спросил: «Не сможете ли Вы организовать проектирование у нас угарно-вигоневого цеха для получения уточной пряжи для выработки одеял в системе ГУЛАГа?». (Ткацкий цех там уже имелся). Вскользь он заметил, что находящиеся здесь же, в лагере, пять человек инженеров-прядильщиков из Креймгольдской мануфактуры (г. Нарва) уже в течение трёх лет ничего не сделали для выполнения этой задачи. Я ответил, что, поскольку вигоневое прядение родственно шерстяному аппаратному прядению, то я принципиально готов за это взяться, но для того, чтобы дать окончательный ответ, я должен предварительно ознакомиться, что из оборудования здесь имеется, какой ремонт ему нужен, каковы здешние ремонтно-механические мастерские и со всем, что касается этого вопроса. Только после этого я сумею доложить свой окончательный ответ.

Николаев прикомандировал ко мне самого молодого (из пятёрки) инженера и предложил ему ознакомить меня с тем, что меня интересует. После трёх дней ознакомления я доложил начальнику лагеря, что я согласен взять на себя проектирование вигоневого цеха, ремонт необходимого оборудования и, в последствии, монтаж машин и производственного корпуса.

В моё распоряжение был отдан указанный выше молодой инженер-чертёжник, и я приступил к составлению проекта и сметы, которые были экстренно рассмотрены в Управлении лагерей и утверждены.

После этого начальник лагеря созвал всех вольнонаёмных инженерно-технических работников у себя на совещании и объявил им, что я назначаюсь главным инженером нового угарно-вигоневого цеха. Ремонтно-механические мастерские поступают в моё распоряжение до тех пор, пока не будут выполнены все необходимые по ходу дела заказы, поручаемые мною мастерским. Он предупредил ИТР и полунаёмных работников, что, в случае невыполнения ими какого-либо технического распоряжения, виновные будут отвечать

также, как за невыполнение его личного распоряжения, как директора промкомбината.

При первом же намёке на подобную ситуацию, я должен был немедленно доложить об этом директору. Начальник лагеря спросил меня: «Достаточно Вам этого?».

Я ответил: «Вполне достаточно, но я думаю, что никаких недоразумений у нас не будет».

В дальнейшем я обнаружил, разбирая разбросанные в беспорядке на фабричном дворе части машин и разные ящики, что там имеются полностью упакованные в ящики части совершенно нового кардочесального аппарата Краснопресненского завода чесальных машин в Москве. Я разыскал в бухгалтерии договор на поставку этого аппарата комбинату и узнал из него, что завод, для монтажа этого аппарата, обязан командировать своего инженера и сдать этот аппарат «на ходу» администрации.

Я доложил об этом директору комбината, и просил через бухгалтерию, ссылаясь на договор, вызвать шеф-монтёра с завода. Одновременно я просил присоединить к письму промкомбината моё частное письмо к старшему мастеру цеха Краснопресненского завода тов. Цисильеву, чтобы он выслал надёжного, знающего шеф-монтёра — мастера своего дела.

Работая в ГШУ наркомата, я бывал по делам службы на заводе и знал как его работников, они также знали меня, как специалиста.

Примерно через месяц, когда на производственной площадке была, в основном, сделана разметка для расположения будущих машин, в том числе и нового чесального аппарата, прибыл шеф-монтёр с Краснопресненского завода, которому я объяснил свои соображения о монтаже. Он согласился с ними, и мы приступили к совместной работе.

Одновременно с этим промкомбинат посетил начальник новостроек текстильной промышленности наркомата СССР А. В. Орлов, который хорошо знал меня по работе в Москве. Обходя вместе с директором промкомбинат и встретив меня, он поздоровался со мной и удивлённо спросил: «И давно Вы здесь?». Я ответил. Орлов, указывая на меня, сказал директору: «Лучшего чем, Бухарин Вам не найти. Вам повезло». Он попрощался со мной и пожелал всего хорошего.

Эта случайная встреча послужила мне ещё одним, не лишним поводом для увеличения доверия ко мне со стороны начальства.

Я попросил директора промкомбината дать мне разрешение, в целях обучения кадров из состава заключенных, отобрать около 100 человек, женщин и мужчин, и использовать их вначале для разборки всего захламлённого двора, систематизации и учёта деталей и на прочих разных работах.

Одновременно, из Ленинграда я выписал плакаты всех машин угарно-вигоневого цеха и развесил их на свободных стенах цеха. Параллельно с монтажом имеющегося старого аппарата и прядильных машин для хлопчатобумажного производства сам я приступил к обучению, набранных групп рабочих их будущим специальностям. Весь состав лагеря был первой категории — физически полноценные люди в возрасте до 35 лет. Я руководствовался общим обликом человека и тем, как он отвечал на мой вопрос: «Хотите приобрести специальные знания? Я инженер с 1914г., больше 20 лет работал в промышленности, на фабриках и учреждениях, обещаю Вам, что то, что знаю сам, постараюсь передать Вам, насколько вы будете способны это усвоить. Во всяком случае, в последствии, в Вашей жизни это будет не лишним».

Ни одного человека принудительно я в учебные группы не включил. Результаты обучения оказались такими: из 100 человек обучающихся около 25% сдали экзамены на отлично, 60% — на хорошо, остальные — удовлетворительно.

Через две недели после начала работ в корпусе лагерь посетил начальник управления САЗЛага капитан Липкин и, войдя вместе с начальником лагеря в корпус, увидал поднимающиеся с пола рамы машин, аккуратно положенные кучки деталей, чистоту и порядок в помещениях, развешенные на стенах плакаты и стоящих около меня учеников. Обращаясь к начальнику лагеря Николаеву, он спросил: «Не понимаю что у Вас делается? На дворе и в корпусе порядок, плакаты, ведутся занятия. Кому этим мы обязаны?». Николаев протянул руку в мою сторону и сказал: «Ему». Липкин подошёл ко мне, поздоровался и спросил: «Давно вы начали заниматься?». Я ответил: «Нет, недавно, но думаю, что через три месяца они будут способны работать на машинах». Обратившись к начальнику лагеря, он сказал: «Освободите инженера Бухарина от всяких нарядов,

оденьте его так, чтобы он был одет не хуже вольнонаёмного состава, дайте ему право питаться в вольнонаёмной столовой и организуйте рабочую комнату — кабинет-спальню, которую он оборудует себе при цехе».

Всё это было выполнено и, таким образом, я был поставлен в условия исключительно благоприятные. Кроме того, мне было разрешено ходить по всей территории лагеря, осведомляя о том, куда я иду дежурных на сторожевых вышках, и я, таким образом, фактически был как бы на правах вольнохожденцев на всей территории промкомбината. Все указания капитана Липкина в отношении меня были срочно выполнены, оставалось только мне оправдать их работой.

Выдавая заказы в ремонтные мастерские, я загружал их почти полностью.

Я очень хорошо ознакомился с составом рабочих и их индивидуальными особенностями. У некоторых из них была чрезвычайно высокая квалификация, и у меня с ними установились очень хорошие, товарищеские взаимоотношения, а некоторые из них стали совершенно откровенны со мной.

Так, один из токарей, пожилой, лет семидесяти, дрожащими руками блестяще выполнял все токарные работы, с ювелирной точностью и отличным качеством. Я как-то спросил его: «А где Вы работали на воле?». Он уронил слезу и ответил: «Всю жизнь на Путиловском!». Другой, узнав о том, что мне в ближайшее время придётся отливать большие блоки для волчков в угарно-щипальный отдел, предложил производить это на месте, для чего он сам оборудует литейную по методу тигельной плавки, в которой можно будет отливать детали весом до трёх пудов.

Я с радостью за это ухватился. Литейная была организована, получены тигли, и мы сделали блоки диаметром до 0.8 метра, которые обрабатывал, точнейшим образом (на бесшпоночной посадке), упомянутый выше отличный токарь.

Как это ни странно, в основном проекте комбината, имеющем дренально-щипальный отдел, совершенно не предусматривался пыльный подвал. Поэтому я разместил угарно-щипальный отдел вигоневого цеха в ближайшем прилегающем помещении, где я монтировал два старых английских волчка с чугунными валами и крестовинами. На них я и монтировал (бесшпоночной посадкой) тяжёлые блоки главной канатной передачи.

Непосредственно около этого помещения, в цветнике, я устроил пылеосадочную трёхкамерную будку, где и оседала вся пыль, выбрасываемая вентиляторами из-под волчков.

Сырьём для угарно-вигоневого производства служили низкие сорта хлопка, а также угары — отходы производства шелкомотальных фабрик и другие, которые мы разрабатывали на своих двух волчках. Из смеси мы вырабатывали на чесальных аппаратах ровницу, а затем из неё — пряжу метрического номера 3.

Переходя к организации и монтажу машин апаратно-прядильного отдела, надо сказать, что всё его оборудование состояло из двух старых немецких аппаратов, присланных на комбинат после пожара тех фабрик, где они ранее работали, и двух старых хлопчатобумажных сельфакторов по 300 веретён, которые были в совершенно разобранном виде и нуждались в переделке на них вытяжных аппаратов.

Что касается персонала, который мог бы работать и знал бы дело, то такового на месте совершенно не было. Исключение составлял, так называемый, «аппаратный мастер» Тюленев, который мне был известен как подмастерье, работавший на фабриках Ульяновского треста. Работавший... и последовательно выпроваживаемый с фабрики на фабрику за своё пьянство и «чертоломство» (вместо подгонки деталей — удары молотком и кувалдой и т. д.). Когда я его там увидел и спросил у директора: «Откуда он у Вас и с каких пор?», он ответил: «Около полугода, прибыл с какой-то фабрики». Я охарактеризовал ему его и сказал: «При первом удобном случае увольте его, пользы от него никакой, а разлагать людей он будет».

С другой стороны, когда в округе стало известно, что я появился в лагере на промкомбинате, ко мне стали поступать письма от некоторых бывших рабочих и мастеров, предлагавших свои услуги. Прядильщик Серёжа с Игнатовской фабрики, который у меня там работал учеником, и мастер аппаратного цеха Башкин прислали заявления о желании поработать со мной на промкомбинате. Однажды, обходя с директором промкомбинат, я застал Тюленева за сборкой одного из старых аппаратов, когда он оперировал молотком и кувалдой и при нас разбил опору подшипника рабочего валика. Я показал на это глазами директору и, подойдя к Тюленеву, спросил: «Что ты делаешь, друг? Опять приехал к полому». Директор тоже

вмешался и сказал: «Разве так работают?». Полупьяный Тюленев набросился на него со словами: «А ты что понимаешь, иди своей дорогой и помалкивай».

Директор не выдержал и, вернувшись, начал на него кричать и т. д. Я тут же сказал ему: «Вот Вам хороший предлог его уволить немедленно».

Вернувшись к себе в кабинет, директор приказал выдать Тюленеву расчёт, отобрать пропуск и вывести за пределы промкомбината, что и было немедленно выполнено. Вскоре после этого приехали на промкомбинат и были приняты на работу аппаратный мастер из Бухары Н.Ф. Башкин, оказавшийся хорошим мастером и умеренным пьяницей, а также прядильщик Серёжа с Игнатовской фабрики.

Оба они проработали со мной полтора года.

В то время, как я с шеф-монтёром Краснопресненского завода занимался монтажом нового аппарата, приглашённый мастер И.Ф. Башкин был занят разборкой второго чесального аппарата и приведением его в работоспособное состояние (он был привезён после пожара из Ферганы). Серёжа работал на монтаже сельфакторов вместе с прибывшим в лагерь польским подмастерьем Новаком.

Я с шеф-монтёром работал очень дружно, и некоторые недостающие приспособления для точки и чистки аппаратов мы изготовили на месте совместными усилиями. Через месяц от начала сборки она была закончена, и новый мощный аппарат Краснопресненского завода был предъявлен к сдаче шеф-монтёром директору комбината.

Сдача прошла отлично, и шеф-монтёр отбыл в Москву с актом о сдаче аппарата «на ходу». Я воспользовался этим для того, чтобы передать вместе с ним в Москву два ходатайства в соответствующие органы о моей реабилитации-освобождении, а также письма домой. Он с удовольствием обещал побывать у нас дома лично.

Все мои просьбы он выполнил полностью, а недели через две я получил сюрприз: начальница 2-го отдела комбината Анна Георгиевна Тональская вызвала меня к себе и вручила большой конверт, уже взрезанный ею, с радостным возгласом: «Вот Вам Ваша семья, Владимир Иванович!».

Я развернул и вытащил из конверта содержимое, и увидел группу дорогих мне лиц: отца, жену, трёх сыновей и дочь, и письмо. Это было, примерно, в конце марта 1940 г. Я, радостный, пошёл к себе

в комнату и прикрепил над постелью фотографию. Все рабочие, заходя ко мне, просили разрешения посмотреть, а женщины, взглянув на карточку, в большинстве своём даже плакали.

Директор комбината, поговорив с Тональской, предложил мне, чтобы я выписал сюда всю свою семью с условием, что жена и дети будут обеспечены работой, а я буду ежедневно на ночь отпускаться домой и, таким образом, как бы восстановится наша семейная жизнь. Я попросил времени на размышление и, по прошествии трёх дней, пришёл к директору, и решительным образом отказался от его предложения. Я сказал: «Отец — стар, дети — учатся и работают, жена — служит. У них привычная домашняя обстановка, и я думаю, что за счёт своего призрачного благополучия мне не стоит ломать их жизнь».

Директор мне ответил: «Дело Ваше! Я предложил Вам всё, что мог — Вы отказались».

Примерно к 1-му июня сдали все экзамены рабочие, обучавшиеся у меня на курсах по подготовке квалифицированных рабочих аппаратно-прядильного цеха: ваточниц, секретчиц, чистильщиков, подмастерьев чесального отдела и присучалок, прядильщиц и подмастеров прядильного отдела (и соответствующих наименований тех же категорий мужчин). Так как подготовка всех обучавшихся велась параллельно: теоретическая, монтажная и непосредственно на движущихся машинах, то переход от этой обстановки к рабочей прошёл как-то незаметно, как и для меня, так и для работающих.

В первых числах июня месяца цех уже вошёл в нормальную работу, причём большинству из работающих, в особенности женщинам, работа давала какое-то удовлетворение и забвение от того положения, в котором они находились.

Многим из них работа понравилась и даже полюбилась. В результате, в скором времени управление лагерями объявило нам благодарность за работу и вручило Красное знамя, которое цех держал всё время до моего отъезда из лагеря 9/ХII 1941 г.

В худшем положении были рабочие угарного цеха на волчках, которые также закончили курс по своей специальности — волчешники и сортировщики угаров шелкового производства. У них санитарные условия были несколько хуже, и рабочие получали, как спецпитание, молоко.

Примерно в июле 1940г. начальница 2-го отдела Топальская вызвала меня к себе и показала ходатайство директора промкомбината о досрочном моём освобождении за отличную работу, инициативу, пуск цеха и его эксплуатацию, за исключительный эффект обучения рабочих и работниц различным профессиям, которые составили производственные кадры и отлично работали на производстве.

Я прочёл это ходатайство директора и спросил: «Анна, а помнит ли директор мою фамилию и родство?! По моему мнению, из этого дела ничего не выйдет, а сам он пострадает».

Я попросил разрешения поговорить по этому поводу с директором лично.

Я доложил ему о своих соображениях по поводу его ходатайства о моём досрочном освобождении, на что он мне ответил: «А разве

не правда то, что я написал?». Я сказал: «Правда, но должен Вам заметить, что я на воле везде и всегда говорил только правду и делал всё по правде и, вместе с тем, получил восемь лет лагерей».

Резюмируя нашу беседу, директор сказал: «Единственное, что меня смущает, так это то обстоятельство, что я несколько рано возбуждаю о Вас ходатайство, но если мне на это укажут и откажут, я буду просить об этом же не более, как через полгода».

Ответ на ходатайство поступил от прокурора по военным делам гор. Москвы в апреле 1941 г., где было сказано: «Дело Бухарина В. И. пересмотру не подлежит». Директор, которому был показан ответ прокурора, и я — оба удивились, почему отвечает прокурор по военным делам.

Это стало ясно лишь тогда, когда мы узнали о нападении фашистов на СССР из речи В.М. Молотова 22/VI 1941 г. Такое известие ударило нас, как громом. Весь лагерь был возмущён вероломством немцев.

Ответом заключенных был порыв работать ещё лучше.

В это время я получил из Ферганы старый аппарат немецкой фирмы «Гесснер», более молодой, чем работавший у нас старенький аппарат (150-летнего возраста). Я решил заменить его более мощным и новым. Аппарат имел главный барабан, повреждённый огнём пожара, нарушившим его цилиндричность с наибольшим уклонением вмятин (от образующей) в глубину до 5-7 мм. Я решил применить комбинированный способ уменьшения повреждения: с одной стороны, путём цилиндрической проточки поверхности барабана резцом, а с другой — путём устранения оставшихся впадин выклейкой — вырезками из тонкого картона в несколько рядов, уменьшающихся по контуру до полного устранения впадин.

Эту работу я производил лично, используя при этом помощь старого токаря-путиловца, которого несколько раз вызывал к себе. Старый, работавший ранее аппарат, был демонтирован, детали его были сохранно уложены в ящики, упакованы и сданы на склад комбината. Вскоре на него пришло требование и наряд на передачу исправительно-трудовой колонии «Яланчач», что и было выполнено.

Восстановленный после ремонта «горелый» чесальный аппарат из Ферганы был быстро собран, оснащён, выточен и пущен в работу, как резерв и дополнение к основному, Краснопресненскому, мощному аппарату на 120 делительных ремешков.

В это время был подготовлен к пуску и пущен второй сельфактор на 300 веретён. Таким образом, в заданных пределах оборудование угарно-вигоневого цеха было полностью завершено, и производство пряжи номер 3 стабилизировалось на высоком уровне.

«Яланчач»

В исправительно-трудовой колонии «Яланчач» не было специалистов для монтажа и пуска переброшенного к ним старого чесального аппарата, который начальство намеревалось пустить в дело для выработки ровницы и использовать её, в дальнейшем, на кустарных ручных прялках.

Такая установка местных руководителей ИТК¹ «Яланчач» была явно ошибочной, так как у них не было ни предшествующих чесанию, ни последующих машин для обработки ровницы — полупродукта, требующего очень деликатного с ним обращения, как при транспортировке, так и в последующей обработке. Несколько раз у меня бывал заместитель главного инженера ИТК «Яланчач» Г.М. Абрамянц, которому я тщетно пытался разъяснить, что взятый у нас чесальный аппарат им не нужен.

Руководство ИТК № 3 «Яланчач» стояла на своём. Тогда я, выяснив, что у них некому даже монтировать на месте, предложил:

1)  Я отпускаю на месячный срок своего аппаратного мастера, т. Башкина И.Ф. к ним;

2)  Они заключают с ним договор на сборку, оснастку и пуск аппарата на месте;

3)  По выполнению этой работы мастер возвращается на промкомбинат;

4)  Если у мастера возникнут при монтаже какие-либо трудные вопросы, то я единовременно готов оказать ему необходимую по мощь.

Зам. главного инженера ИТК № 3 Г.М. Абрамянц согласился на мои предложения, и мастер цеха уехал вместе с ним.

В «Яланчач» он заключил договор с начальником НТК капитаном Черновым и к концу месяца пребывания там не выполнил договорных условий. Но, забрав авансом почти всю договорную сумму зарплаты, поругался с начальником ИТК № 3, и, напившись, самовольно уехал, будто бы в промкомбинат. По дороге он поскандалил в каком-то ресторане, перебил там зеркала и прочее и прибыл через несколько дней на промкомбинат уже не как вольнонаёмный мастер, а как заключённый в лагерь на определённый срок. Проспавшись, он приступил к своей работе на промкомбинате, но в новом для себя качестве. Обо всём этом я узнал тогда, когда был «командирован» в ИТК «Яланчач» для оказания техпомощи.

Это случилось на третий день праздника Великого Октября 1941 г., когда за мной приехал заместитель начальника лагеря ИТК № 3 на его личной легковой машине и предъявил во 2-ой отдел А. Г. Топильской срочный наряд о моей туда командировке. Этот факт, да ещё в такой день, я воспринял как оскорбления меня, но А. Г., успокаивая меня, сказала: «Владимир Иванович, успокойтесь! Через короткий срок я вырву Вас оттуда. Даю Вам в этом честное слово».

Я несколько успокоился, погрузил в автомашину свои личные вещи и через час прибыл в «Яланчач». Там я узнал «деловую эпопею» нашего аппаратного мастера и увидел, что он за месяц (вместе с механиком подразделения) «делал».

Я был представлен главному инженеру ИТК № 3 гр. Фуксу, специалисту-подрывнику, внешне ладному молодому солдатику, одетому во всё защитное. Он наскоро сказал мне несколько очень лестных слов о моей работе на промкомбинате и просил меня, когда я осмотрюсь и отдохну, пройти по всем цехам ИТК № 3: прядильному (ручному), шелкомотальному и сновальному, ткацкому, пошивочному, обувному и чесальному (ручному), крутильному (полуручному) и дать своё письменное заключение с предложением об устранении основных дефектов в организации производства и в технологии на основе своего богатого научно-технического опыта, а пока направил меня для жительства в ИТэРовский барак.

Товарищи, с которыми мне впоследствии пришлось работать в производственно-техническом отделе, подчинённом заместителю главного инженера Г.М. Абрамянцу, никак не предупредили меня ни о его особенностях, ни о характере, ни о значении и роли на промкомбинате главного инженера гр. Фукса.

Впоследствии я понял причину их замкнутости по отношению ко мне — видимо, моё неожиданное появление у них 9/Х 1941 г. вызвало какую-то настороженность и боязнь, что я, каким-то образом, нарушу их сыгранность в работе. Специалистов там не было, но самозванцы были. В дальнейшем это стоило мне тяжёлых моральных страданий.

Заместитель главного инженера Абрамянц, фактически руководитель, в это время был в командировке. Через сутки я осмотрел все цеха производства НТК № 3, сел и написал обстоятельный доклад главному инженеру о положении дел на ИТК, оговорившись, что основное внимание я всё же уделил тому вопросу, по которому я прибыл сюда для оказания технической помощи.

Главный инженер принял меня в своём кабинете и обстоятельно беседовал со мной более двух часов. После чего очень тепло поблагодарил меня за добросовестное и объективное заключение и попросил меня дать ему дополнительно заявку на не хватающие для сборки аппарата детали и на необходимые материалы. Я просидел ночь, составил необходимое требование на детали и на необходимые материалы, и утром следующего дня представил ему их. Он сказал: «Доложу в Управлении, что Вы затребовали и всё будет отпущено». После этого Главный инженер отбыл из ИТК, и я его не видел более полугода.

Через день после его отъезда, из командировки прибыл Абрамянц. Первым его вопросом ко мне было: «Вы беседовали с главным инженером ИТК Фуксом?».

— Да

—  Он Вас просил осмотреть производства ИТК и дать заключение?

—  Да.

—  Вы ознакомили его с состоянием сборки аппарата и с тем, что в этом направлении надо срочно сделать?

— Да.

—  Вы передали ему смету и требования на детали для сборки аппарата и он обещал Вам доложить этот вопрос в управлении?

— Да.

—  Ну, хорошо. Раз обещал, значит сделает. Ждите.

В самом характере беседы я сразу усмотрел, что Абрамянц очень недоволен тем, что я откровенно говорил с Фуксом, но я тогда

не знал, что это недовольство очень тяжко ударит по мне, и по моей работе.

Я доложил Абрамянцу о состоянии сборки аппарата и просил его, чтобы он приказал собрать и сдал мне под начало всех людей, которые работали вместе с Ф.С. Башкиным на сборке аппарата по договору. Он мне ответил: «Собственно, у него никого и не было. Необходимых ему людей он брал каждый день других, а основную помощь ему оказывал механик ИТК, венгр».

Я ответил, что не понимаю тогда, почему даже привод аппарата (и контрпривод) разбиты абсолютно неправильно и неграмотно. Вот железобетонная тумба, а опор для неё нет на месте и их надо ломать, или переделывать. Исчезла передача на стояк гитары и передача к сучильным рукавам аппарата, а без них сборка невозможна.

— Прикажите позвать кого-нибудь, кто помогал мастеру в сборке и кто хоть что-нибудь понимает в этом деле.

Подумав, Абрамянц вызвал посыльного, татарина, и приказал ему срочно найти подмастерья-старика, который помогал при сборке И.Ф. Башкину. Посыльный бегал часа 2 и прибежал красный, как рак и взмыленный, и доложил, что подмастер два дня тому назад «умер в больнице» и его уже похоронили. Больше никого нет. Надо говорить с механиком.

Поговорив с механиком, я убедился, что он «лжемеханик» и ничего, кроме «лагерной ловкости», в нём нет. Он сказал мне: «Я делал всё, что просил меня Ваш мастер».

— Но почему же тумба подшипников привода и контрпривода ещё не на месте?

— Не знаю, я сделал так, как просил Ваш аппаратный мастер.

Я понял, что «хлебать» эту кашу придётся мне одному. Я несколько раз пытался просить Г.М. Абрамянца поставить вопрос в Управлении о высылке недостающих деталей к аппарату и выяснить у заключённого Башкина И.Ф., где они, но все мои попытки отвергались сразу коротким диалогом:

— Вы говорили об этом главному инженеру Фуксу?

— Да, говорил.

— И он обещал всё сделать?

— Да.

— Вот и ждите. Раз обещал, значит сделает.

Так продолжалось около полугода. За это время я понял, что Абрамянц настолько самолюбив, что не может простить мне, что я говорил с главным инженером Фуксом через его голову.

Я решил, что надо что-то сделать самому, и, когда приехала комиссия из Управления смотреть, что же я сделал для пуска аппарата, доложил им и показал пальцем, чего и где не хватает.

Бесследно и непонятно исчезли: передача к стояку сучил; гитара и передача к сучильным валикам.

Я пояснил комиссии, что первую нехватку я обошёл контрприводом и полуперекидным ремнём, а вторую попытаюсь обойти, пустив в работу (концами зубьев) шестерни, примерно, подходящих передач (хотя бы близких по модулю). Если я получу возможность побывать на свалке различных систем автоматики, то там соберу всё, более или менее подходящее. Затем попытаюсь вырубить и отковать с местными кузнецами-заключёнными, с которыми я уже договорился, недостающее из найденной здесь мною двери сейфа, приблизительно в один дюйм толщиной.

Я оговорился, что, хотя пущу аппарат без исчезнувших деталей, но это будет пуск не в эксплуатацию, а только пробный пуск для комиссии — кратковременный, для доказательства того, что ровница не будет годна для ручного прядения. Сам аппарат в дальнейшем, я убеждён в этом, может быть использован, как две отдельных чесальных машины для производства ваты, которая и будет служить сырьём для местного кустарного прядильного производства.

Комиссия удовлетворила мои просьбы. Я побывал на свалке автомобилей, видел там подходящие шестерни и, вернувшись в ИТК-3, принялся за доделку всего недостающего для пуска аппарата. Не имея чертежей, я ощупью подошёл к контурам «гитары», сделал предварительную картонную модель и поставил на неё картонные шестерни, и, в конце концов, после мучительного напряжения мозгов, добился того, что разгадал всё.

После этого немцы-кузнецы вырубили мне по данным им шаблонам гитару; в мастерской выточили пальцы шестерен и, наконец, я повернул вручную «секрет» и «на соплях» собрал его для пробной работы.

Все предварительные работы — оснастку аппарата, точку, постановку ремней — всё пришлось делать лично самому. В помощники

себе я выбрал из уголовников наиболее умных и подходящих молодых парней разных специальностей, которые быстро сменили лагерное безделье на новую и заинтересовавшую их работу. Мы им обещали сделать из них людей, полезных для общества, и передать им те знания, которые им пригодятся для будущей их жизни.

И вот настал, наконец, тот день, когда, включив мотор (он был к тому же маломощный), я наработал некоторое количество ваты и сложил его у питателя «секрета» второй машины комплекта «чесальный аппарат». Затем включил второй аппарат-секрет, заработали сучила, делители и на пальцах ровнины появились первые ровничные кружки.

Благодаря тщательной выверке всех цилиндров валиков, курвоблоков, барабанов и хорошей точке, и правильной их взаимной установке, качество пробного прогона аппарата ОКАЗАЛОСЬ ОТЛИЧНЫМ.

Случайно, к этому времени на наш комбинат прибыл с промкомбината прядильный подмастер (Серёжа из Игнатовки), которому я продемонстрировал пуск «секрета» с показом качества прочёски. При этом я сказал: «Серёжа, возьми на память и скажи Ф.С. Башкину, пусть он у себя даст такое качество». А в ответ услышал: «Ф.С. сказал мне перед отъездом, что как ни знает хорошо Владимир Иванович аппарат, но его он в "Яланчаче" не пустит в работу, потому что передачу, и стояк, и гитару я взял с собой, а когда переезжал реку Сыр-Дарью, бросил их в речку».

— За своё пьянство и вредительство он получил по заслугам, но скажи ему, Серёжа, что ведь я, всё-таки, инженер-механик и расскажи ему, как я вышел из положения и чем заменил гитару и шестерни...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Члены семьи Владимира Ивановича Бухарина: жена Камилла Клавдиевна, дочь Мая и сын Николай с женой и детьми жили, начиная с 1949-1950 гг. (их арестовывали не всех сразу) по 1962 год, на принудительном поселении в посёлке Конезавода Кустанайской области Казахстана. Два старших сына В. И. Бухарина — Владимир и Евгений со своими семьями жили на Урале. Все эти годы они находились под негласным надзором органов государственной безопасности.

На Конезавод и вернулся из лагеря «Яланчач» Владимир Иванович в 1955 г. Когда его спросили, спустя много лет, что было самое трудное во время заключения, он ответил: «...Когда мне дали разрешение ехать домой в связи с окончанием срока заключения и, получив все документы, билет, я поехал поездом в Кустанай, а на полпути меня высадили из вагона и отправили под конвоем обратно в лагерь без всяких объяснений и обвинений». После этого эпизода Владимир Иванович пробыл в лагере ещё 7 лет! На Конезаводе В. И. Бухарин работал бухгалтером и также, как вся его семья, жил под негласным надзором органов. На вопрос, как Вам удалось остаться живым, отвечал: «Я не подписал ни одного обвинения».

Неоднократные обращения в высшие партийные инстанции по поводу реабилитации не давали никаких результатов. Весной 1961 г. С.Н. Бухарина-Гурвич была вызвана в ЦКК к О.Г. Шатуновской по поводу реабилитации её отца. Ольга Григорьевна спросила: «Кто ещё у вас остался не реабилитирован?». Светлана Николаевна ответила: «Младший брат отца Владимир». «Идите домой и срочно пишите ему, чтобы он прислал заявление о реабилитации», — сказала Шатуновская. Тогда, летом 1961 г. Владимир Иванович вместе со старшим сыном Владимиром (он в то время преподавал в Уральском государственном университете) поехали в Москву и пришли на приём к Н.С.Хрущёву с заявлением о реабилитации. Никита Сергеевич сказал, что он

не помнит и не знает толком, за что осуждены Н.И. и В. И. Бухарины и подписывать это заявление не может. «Всё это знает А. И. Микоян. Если он подпишет, то и я подпишу», — сказал Н.С. Хрущёв. Однако А. И. Микоян отказался подписывать заявление о реабилитации Бухариных.

В конце 1961 г. Владимир Иванович получил из ЦК партии разрешение вернуться в Москву, где ему предоставили большую квартиру в хорошем доме. Семья вернулась в Москву в начале 1962 г. На Урале в городе Златоусте остался жить средний сын — Евгений Владимирович Бухарин с женой и тремя сыновьями. В 1964 г. В. И. Бухарин был официально реабилитирован, как незаконно осуждённый.

Счастливый эпилог. В этом же году, в новой московской квартире вся семья отпраздновала «золотую свадьбу» Владимира Ивановича и Камиллы Клавдиевны. Владимира Ивановича сделали «Персональным пенсионером союзного значения». Эта уютная и гостеприимная квартира многие годы была местом притяжения и сборов всей бухаринской семьи. Сюда приходили родные по линии Плехановых (они однофамильцы Г. В. Плеханова), Анна Михайловна Ларина-Бухарина с дочерью Надей, Юрий Николаевич Ларин, Светлана Николаевна Бухарина-Гурвич, Бухарина Екатерина Евгеньевна (двоюродная сестра В. И.), Татьяна Васильевна Феногенова (Бухарина по матери, внучатная племянница В. И.), семья среднего сына Евгения из Златоуста и семья старшего сына Владимира. Собирались за большим столом по праздникам, на семейные торжества и просто так. Рядом с бабушкой Камишей и дедом всегда и всем было хорошо.

Будучи с детства страстным любителем птиц, дед с увлечением занимался разведением, выращиванием и воспитанием канареек. Он добивался от кенаров исполнения сложных и разнообразных колен в песне, обучая их с помощью различных видов диких птиц. Дед выбрал эту породу, т. к. они хорошо приспособлены к условиям искусственного содержания, в отличие от диких птиц нашей фауны, для которых клетка равносильна тюрьме.

В 1970г. В. И. Бухарина торжественно наградили медалью «За доблестный труд, в честь 100-летия В. И. Ленина». Он очень гордился этой правительственной наградой.

Окончательная и официальная реабилитация его брата Николая Ивановича состоялась значительно позже — в 1988 г.

Братья Бухарины имели много общего — оба большие любители природы, они отличались высоким интеллектом, культурой и каждый был по-своему многогранной и одарённой личностью. Вместе с тем, они и различались многими чертами характера. В детстве это отразилось в эпизоде с виноградом в Молдавии, когда они условились съесть по целому тазу ягод каждый, но Коле это не понравилось, и он бросил, а Володя, дав слово, выдержал до конца, хотя после ему было очень плохо.

В юности они проявили различное отношение к событиям 1905 г., да и к коммунистической партии. Владимир Иванович, будучи патриотом своей страны и сторонником советской власти, никогда не был

членом коммунистической партии. Несмотря на агитацию со стороны брата, В.И.Ленина, М.И.Ульяновой и Н.К.Крупской; он «ускользал» от них при начале разговоров на эту тему.

Интересен эпизод, который рассказывал сам Владимир Иванович и который произошёл летом 1927 г. на даче В. И. Сталина в Зубалове. В.И. в компании нескольких человек взрослых находился в саду около дома, и там же бегал маленький Васька Джугашвили. Васька больно укусил В.И. за палец за то, что тот не разрешил ему что-то взять. В. И. быстро схватил его, зажал его голову между колен и хорошо отшлёпал. Всё это сопровождалось громкими воплями Васьки. На шум из дома вышел сам Сталин и спросил: «Что происходит?». В.И. рассказал всё, как было. Тогда Сталин молча удалился в дом. Такое поведение В. И. в то время было «поступком».

Николай имел мягкий характер, это был очень общительный и сентиментальный человек, психологически всегда ориентированный на общество. Он легко находил компромиссы в спорных вопросах. Владимир же имел характер твёрдый, решительный, был всегда прямолинеен в своих суждениях, которые чётко аргументировал; он всегда и абсолютно был верен своему слову и руководствовался во всём только своим мнением.

Николай Иванович — теоретик, академик, создавший много трудов по экономике, социологии, государственному строительству, актуальных до настоящего времени. Владимир Иванович — практик, создавший почти на пустом месте работающие фабрики, заводы, организовавший жизнь тысяч людей и согласованную деятельность многих предприятий в тяжелейших условиях того времени. При этом, оба они были Лидерами «с большой буквы» и Людьми «с большой буквы», благодаря, с одной стороны, своим лучшим человеческим качествам, полученным из семьи — ум, честь, совесть, интеллигентность, человеколюбие и жизнелюбие, а, с другой стороны, благодаря замечательной способности чётко видеть цель и пути её достижения.