РАВЕНСБРЮК^¹

В начале 1944-го лагерю Равенсбрюк было уже четыре года. Позади у него долгое, полное преступлений прошлое.

Об опытах на людях в Равенсбрюке мы услышали еще в карантине, сразу после прибытия в лагерь. Потом много говорили об этом с нашими подругами-«кроликами», которых содержали в том же, 32-м, блоке, что и нас. Суды над врачами лишь подтвердили точные данные, навсегда оставшиеся в памяти узниц. Уже после освобождения в 1948 году в Париже я помогла Нине Иваньской привести в порядок ее воспоминания, тем самым мы запечатлели в письменном виде «устную науку тюрьмы»...

Тотчас после «операций» польские узницы Равенсбрюка узнали, что стали «подопытными кроликами» для хирурга-эсэсовца с мировой известностью: профессора Карла Гебхардта, друга детства Гиммлера и руководителя роскошной клиники в Гогенлихене, предназначенной для бонз третьего рейха. Клиника находилась неподалеку от Равенсбрюка. Жертвами этого знаменитого профессора были, в основном, юные студентки из Люблинского университета в Польше; даже гимназистки, еще не вышедшие из детского возраста.

С первого дня наши подруги-«кролики» полностью доверяли нам, мы отвечали тем же. Когда им удалось украсть в душевой фотоаппарат с неиспользованной пленкой и заснять свои изуродованные ноги (они понимали, что будут уничтожены, и хотели, чтобы остались улики), то доверили катушку мне.

Первыми узницами Равенсбрюка были заключенные из Германии, потом из Австрии, затем из Чехословакии и Польши. Те из них, кому удалось выжить, занимали в 1944 году важные места в лагерной «параллельной иерархии». Некоторые из них злоупотребляли этой властью. Непрерывно сталкиваясь со смертельным риском, приобрели навыки опытных крыс, наблюдали за нашими охранниками, как за микробами.

Стаж и умение писать по-немецки обеспечивали им место в первых блоках, соответственно чистую одежду, воду для мытья, кровать с простыней и одеялом, нормальное лечение в случае болезни, кое-что дополнительно к пищевому рациону. Кроме того, они могли устроиться так,

чтобы получать посылки, старшие эсэсовцы знали их в лицо и не спускали на них собак, приученных рвать заключенных.

В канцеляриях комендатуры, ревира, политического отдела и отдела труда лагерники, именуемые секретарями, подсчитывали зарплату эсэсовцев и всевозможные доходы, сортировали досье, вели статистику, печатали и читали корреспонденцию, за исключением писем со специальной пометкой. Другие секретари обходили утром и вечером все блоки (в том числе, в 1945 году, блоки малого лагеря истребления в Укемарке), чтобы составлять списки живых, номер за номером, и подсчитать умерших. Эти данные переносили в списки пяти типов, которые ежедневно велись в четырех вышеупомянутых службах.

Списки пятого типа велись ежедневно в крематории заключенными-мужчинами, присланными из соседнего мужского лагеря...

В обычное время новости передавались внутри узких групп, но когда угроза или скандал достигали особого размаха — уничтожение и эксперименты над заключенными в 1942 и 1943 годах, случаи уничтожения в газовой камере в 1945 году,— тысячи пар глаз, неотступно устремленных на эсэсовцев, фиксировали буквально все. Затем начинался обмен сведениями.

В лагере Равенсбрюк, маленьком зловещем городе с его почти пятидесятитысячным населением, источником информации служили также полторы тысячи охранников и охранниц.

И те, и другие часто переводились из лагерей на Западе в лагеря на Востоке, они не могли не знать о многочисленных зверствах. Несмотря на приказ молчать, молчали не все. Особенно если среди заключенных попадались молодые, красивые и умные соотечественницы, которых они встречали каждый день, хотя и действовал суровый приказ Гиммлера, предписывавший не сближаться с ними...

Возьмем для примера лишь один день, когда были казнены наши подруги, служившие в английской армии (мы называли их «парашютистками»). В этот день все девять молодых женщин были собраны в одном блоке, им приказали оставить там обувь и одежду, за исключением платьев. Босиком, они вышли через главный вход, сопровождаемые старшей надзирательницей Рут Нейдек... В тот же час дорога, проходившая перед крематорием и ведшая к заводам Сименс, была перекрыта эсэсовцами.

Несколько дней спустя нумерованные платья несчастных жертв были обнаружены на складе одежды.

...В Равенсбрюке весной 1944 года я впервые услышала о сталинской каторге, которую еще не называли ГУЛАГом...

В марте, если верить загадочным пометкам в моей записной книжке, Грета Бубер-Нойман решила, что должна поделиться со мной всем, что знала сама. К сожалению, я плохо владела немецким, а она совсем не говорила по-французски. Поэтому мы пригласили переводить нашу подругу Аниз Постел-Виней (мы звали ее Даниэль)^¹. Встречались мы в бараке «антиобщественных», с «блоковой», с которой Грета была знакома. По воскресеньям эсэсовцы отдыхали, следовательно, в этот день мы получали некоторую передышку. Встречались три воскресенья подряд.

Одержимая, как и многие из нас, желанием сохранить все, что знала, Грета последовательно рассказала нам о советской ссылке и о лагере в Караганде. Аниз переводила.

Грета родом из крестьян: отец — консервативный баварец, мать — либеральная пруссачка. В коммунистическую партию она вступила двадцати лет. В 1931 году партячейка посылает ее в Москву, через год она снова возвращается туда, но уже со своим мужем — Хайнцем Нойманом, депутатом, членом ЦК и шеф-редактором печатного органа партии.

Хайнц Нойман — искренний коммунист, блестящий публицист и оратор — был, по всей видимости, одним из тех людей, которые всегда оказываются в гуще международных событий (так, в 1926 году партия направляет его в Кантон разжигать там революцию: тогда она была нужна Сталину, добившемуся переизбрания в ЦК на XV съезде. Позднее он позволил Чан Кай-ши потопить эту революцию в крови...). В год написания «Условий человеческого существования» Мальро^¹ не был в Кантоне, а вот Хайнц Нойман там был.

Однако в 1932 году Сталин вызывает Поймана в Москву и устраивает ему нагоняй.

С высот ЦК и русской империи он приказал немецким коммунистам голосовать с нацистами против Версальского договора. Немецкие коммунисты действительно были против Версальского договора. Но они вовсе не хотели поддерживать своими голосами нацистов. И все же приказ есть приказ, они повиновались, но неохотно. Сталин упрекает Поймана как раз в этой пассивности. Он якобы даже обозвал его «сектантом» и еще заметил: «Гитлер тонко чувствует настроения масс...» Что ж, вполне справедливое замечание, необычно лишь слышать его от Сталина.

Подчинившись, но не покаявшись, Нойман возвращается в Берлин, сохранив там свои посты в рейхстаге, в ЦК, в редколлегии «Роте Фане». Два раза подряд — по случаю региональных выборов — он передает приказ Москвы голосовать против Версальского договора, то есть со сторонниками Гитлера. Но не достаточно просто повиноваться и даже быстро повиноваться: следует это делать с удовольствием. А этого явно не заметно...

Во время тех драматических недель, в ходе которых решается судьба Германии, Европы и 50 миллионов человек, которым еще предстоит погибнуть, Нойман получает приказ оставить все свои посты и отправиться в Испанию, где еще не вспыхнул франкистский мятеж. Он огорчен, но повинуется...

Грету, мироощущение которой до сих пор определялось преимущественно Пруссией и партийным аскетизмом, настолько потрясло открытие Испании, средиземноморскою неба, апельсиновых плантаций, что она долго описывала нам эти красоты в зловещем блоке «черных треугольников».

Что же касается самого Поймана, то напряженность в Испании, тревожные события в Москве, приход Гитлера к власти, по всей видимости, мешали ему любоваться и небом, и цветущими деревьями. Он пишет письмо одному своему верному другу, доверив его передачу из рук в руки другому верному приятелю. Письмо пересекает без приключений все границы и оказывается у адресата. Однако тот допускает промах: вместо того, чтобы уничтожить, прячет его в квартире. Тем временем слепота

Гинденбурга позволила Гитлеру стать законным хозяином Германии, нацисты ведут обыски у всех обнаруженных ими марксистов, но письма не находят: их опередил другой обыск... Несколько месяцев спустя Хайнц Нойман узнал, что оно находится в его досье в НКВД, и что именно это письмо было причиной его отзыва.

Еще раз, и без всяких объяснений, Нойман получает распоряжение оставить все, отправиться в Швейцарию и ждать там новых распоряжений. Без работы, без паспорта, без денег... Ему запрещено пребывание в Швейцарии, во Франции, в Англии. В Германии — Гитлер, в Италии — Муссолини. Будучи честным и на все готовым коммунистом, Нойман, который распоряжался крупными суммами в Германии и Испании, ничего не скопил на черный день.

Помогла солидарность товарищей: друзья бесплатно предоставляют кров супругам, снабжают документами... Наступает день, когда швейцарская полиция все-таки опознает их, арестовывает Хайнца Поймана, но отказывается выдать его Германии по требованию нацистов. После семи месяцев тюремного заключения Хайнца и Грету отправляют в сопровождении полицейских в Гавр и сажают на советский корабль. В мае 1935 года они прибывают в Москву.

Там им определяют место жительства, выдают «карточки для служащих», в течение двух лет они работают переводчиками. При этом постоянно находятся под милицейским наблюдением. В конце 1936 года Димитров, генеральный секретарь Коминтерна, вызывает Поймана и приказывает ему написать книгу о VII Конгрессе Коминтерна и о своих собственных политических ошибках. Нойман отказывается. В ночь с 27 на 28 апреля 1937 года трое из НКВД арестовывают его. Напрасно Грета пытается сдержать слезы, уже на пороге Хайнц последний раз сжимает ее в объятиях: «Поплачь, есть о чем».

Без работы, без средств к существованию Грета продает свою одежду, затем книги Хайнца. Каждый день она отстаивает очередь к окошечку одной из тюрем. Наконец, в Лубянской тюрьме соглашаются принять деньги для передачи (это означало, что Нойман находится там). В декабре 1937 года в передаче денег отказывают, а 19 июня 1938 года Грету тоже арестовывают.

Она описала свою жизнь в советских тюрьмах и лагерях в книге «Ссыльная в Сибири», которая была переведена на французский. Я нашла в ней некоторые цифры и фамилии, которые Грета сообщила мне в Равенсбрюке (я плохо запоминаю цифры и фамилии, поэтому при первой же возможности записываю их, а у Греты — отличная память).

По уж что запомнилось из ее рассказа наверняка и без всякой посторонней помощи, так это хлебный паек, который все время тает, полуподвальный глинобитный барак, который нужно каждый день высвобождать из-под снега, авитаминоз, от которого слепнут заключенные со «штрафной пайкой». Иногда им разрешают подкормиться молодой травой в степи. Для этого надо перейти по шаткой доске поток. Нередко кто-нибудь из подслеповатых каторжников падает в воду, но это мало кого волнует; никто даже не пытается извлечь его оттуда. «Тем не менее,— говорила Грета,— падали туда не от пинка конвоира». — «Ну вот, видишь,— сравнивала я,— все же не так, как в Равенсбрюке, здесь бы пинка не избежать».

Запомнились еще рассказы про отъезд в санях и мчащихся галопом казахских лошаденках, про небо с бегущими по нему звездами, про вокзал в Караганде, настоящий поезд (трое заключенных и три охранника из

НКВД в двух пассажирских купе), дорога через бесконечные заснеженные равнины, радость встречи с первыми неказистыми деревьями, уходящие ввысь горы, океан обледенелых лесов и, наконец, Москва. Там в «необычной» тюрьме кучка немецких заключенных получает утром настоящий теплый чай, масло, сыр, два яйца, хлеб двух сортов, чистые простыни, одеяла, выстиранную одежду.

Когда они приобрели человеческий вид, их снова сажают в поезд, но на этот раз в «купе-одиночки»; надежная охрана; на остановках чай, бутерброды, консервы. Наконец поезд прибывает на вокзал, где им приказывают выйти. Они читают: «Брест-Литовск».

С Гретой там вышли двадцать восемь мужчин и две женщины. Особенно запомнилось то, что она рассказывала нам о молодом немецком рабочем, активном коммунисте. Нацисты грозили расправиться с ним, преодолев тысячи опасностей, он сумел пробраться в СССР. Теперь он отчаянно отбивался: «Товарищи, убейте меня, но не отдавайте им...»

«Товарищи» хладнокровно выволокли его на середину моста и там передали немецким солдатам, медленно следовавшим за офицером...

Взглянув украдкой на фуражку офицера, Грета впервые увидела кокарду с черепом и двумя скрещенными костями... Затем, после двух или трех тюрем, она оказалась в Равенсбрюке: с 1940 по 1945 годы.

Перевод с французского Л. Гуревича