ВСТУПЛЕНИЕ

Наверно, у многих наступает такое время, когда хочется подытожить пройденный путь, определить, что ты успел сделать, и что не удалось совершить, вспомнить друзей и интересных людей, встреченных на этом пути, вернуться к истокам истории своей семьи и рассказать о важнейших событиях, которые происходили в стране, и в которых ты участвовал.

Судьба у человека одна. Она уникальна и больше никем неповторима. Однако в судьбах людей одного поколения есть нечто общее, определенное историческими событиями, в сфере влияния которых они находились. Революции, Войны, социальные потрясения, а также субъективные различные факторы оставили неизгладимые следы в истории общества в целом и каждого человека в отдельности. У всех этих людей были общие жизненные этапы, но разные собственные судьбы.

Моя жизнь не является исключением их этих правил, сам факт моего рождения в определенное время и в определенном месте предопределил мою судьбу. Так случилось, что я родился в семье, которая была связана близкими родственными узами с одним из вождей Октябрьской революции - Львом Давидовичем Троцким. Мой дед - Александр Давидович Бронштейн - был его старшим братом. Сейчас я единственный и последний представитель этой семьи по мужской линии, единственный и последний носитель этой фамилии. Это обстоятельство и явилось одной из причин, заставившей меня взяться за эту книгу.

Надо сказать, что судьба семьи моего прадеда, Бронштейна Давида Леонтьевича, и его потомков непосредственно связана с именем Троцкого, который в ней родился. Все члены этой семьи, оставшиеся в СССР после высылки Троцкого за границу в 1929 году, как взрослые, так и дети, были подвергнуты сталинским репрессиям. Половина из них расстреляны, другие погибли в лагерях, и пропали без вести, а оставшиеся в живых прошли через тюрьмы, лагеря и ссылки. Кроме того, были расстреляны: первая жена Троцкого - Александра Львовна Соколовская, а также мужья его дочерей Зинаиды и Нины - Захар Моглин, Платон Волков, Ман Невельсон и первая жена его сына Льва - Анна Рябухина. Из четырех человек, оказавшихся за границей, был

убит сам Троцкий, а его старший сын Лев Седов скончался в Париже при невыясненных обстоятельствах после операции аппендицита. Таким образом, сбылось предсказание Георгия Пятакова, сказанное им Льву Давидовичу после выступления того на Политбюро в 1926 году, где Троцкий охарактеризовал Сталина как могильщика партии и революции: «Он Вам это никогда не забудет. Ни Вам, ни детям, ни внукам Вашим». Действительность оказалась более зловещей и страшной, чем предрекал Пятаков.

Я не историк и не писатель. Дневники я вел только в юности, и все они были изъяты при моем аресте в 1948 году. Это стало мне хорошим уроком, и больше я никогда их не писал. Поэтому все, о чем здесь буду говорить, базируется только на сохранившихся у меня различных документах, воспоминаниях оставшихся в живых родственников, архивных материалах, которые были мне доступны, и конечно моей памяти.

ИСТОКИ

«...Никогда не поздно снова

начать всю жизнь, начать весь путь,

и так, чтоб в прошлом бы - ни слова,

ни стона бы не зачеркнуть».

Ольга Берггольц

Летом 1879 года семья колониста Давида Бронштейна, состоящая из жены Аннеты или, как называли ее в семье, - Анны, урожденной Животовской, и двух детей: Александра 1870 г.р. и Елизаветы 1875 пр., переехала из еврейской земледельческой колонии Громоклей в небольшое имение - Яновку, находящееся в Елисаветградском уезде Херсонской губернии. Давид Леонтьевич купил его у жены полковника Яновского, получившего пятьсот десятин земли за заслуги перед Отечеством от императора Александра II, причем на выбор в еще незаселенных степях Херсонской губернии. Хозяйствовать на земле Яновский не умел и дело у него не пошло. Поместье приносило сплошные убытки, поэтому после смерти полковника его вдова решила продать Яновку. Денег тогда у Давида Леонтьевича было немного, и первоначально он купил только сто десятин земли, дом и хозяйственные постройки. А еще двести десятин взял в аренду. Следует сказать, что в период правления Александра II евреи-земледельцы, которых

было немного, были уравнены в правах с крестьянами и имели возможность приобретать землю в пределах границ оседлости.

Здесь в Яновке, в том же 1879 году в октябре месяце у Анны родился второй сын Лейба - Лев, а в 1883 году - младшая дочь Ольга. Всего в семье Бронштейнов родилось восемь детей, но четыре ребенка умерли еще в детстве от различных болезней.

Работу на земле Давид Леонтьевич знал прекрасно. Сказался опыт жизни на хуторе под Полтавой, где он провел детство и юность, и в земледельческой колонии, где он работал на земле. Успехи не заставили себя долго ждать. Уже к концу 1880 года он не только откупил у Яновской в свою собственность оставшиеся четыреста десятин, но и стал дополнительно арендовать землю у соседей.

Яновка превращалась в процветающее хозяйство. Был построен новый большой 2-х этажный жилой дом из кирпича под железной крышей, паровая мельница и другие хозяйственные постройки. Росли площади засеянных земель - росли и доходы. Постепенно формируется целый штат своих посредников по продаже хлебы в Херсоне, Одессе и Николаеве. Несмотря на то, что после убийства Александра II в марте 1881 годы новый государь Александр III запретил продажу земли евреям, Давид Леонтьевич увеличивал посевы, арендуя все больше и больше земли. Появились стада лошадей и коров, разводились также и свиньи. Яновка разрасталась. Уже к 1896 году в справочниках России указывалось ее географическое местоположение. «...Деревня Яновка Херсонской губернии Елисаветградского уезда, находится на берегу реки Громоклеи. В 1893 году в ней имелось десять дворов, и насчитывался 61 житель; до уездного города - семьдесят верст, до ближайшей станции Новый Буг - сорок верст, до волостного центра Кетрисановка - десять верст...».

В 1910 году (по некоторым другим данным в 1912 году) от болезни почек скончалась Анна Львовна Бронштейн. Она долго и тяжело болела, и ей сделали операцию в Берлине по удалению одной почки. Сначала ей стало значительно лучше, но скоро болезнь вернулась и спустя несколько месяцев она умерла. Похоронили ее на кладбище колонии Громоклеи, которое находилось в четырех верстах от Яновки. Говорят, что надгробие на ее могиле чудом сохранилось до сегодняшних дней, хотя колония и кладбище полностью разрушены, а жители все расстреляны фашистами в 1941-1942 гг. Следует сказать, что болезнь почек стала, по-видимому, наследственной болезнью всех мужчин старшей ветви семьи Бронштейнов. Еще до революции ее старшему сыну Александру тоже в Берлине удалили почку. В 1931 году ее внуку - старшему сыну Александра - Борису, удалили почку в Кремлев-

ской больнице, а мне - ее правнуку - дважды делали операции по удалению почечных камней. Давид Леонтьевич тяжело переживал кончину супруги, но это горе не сломило его. Утешением и смыслом жизни по-прежнему оставалось свое дело.

Упорный труд, живой ум, смекалка и знание крестьянского труда вывели Давида Бронштейна в число крупнейших землевладельцев-арендаторов юга России. К моменту Октябрьской Революции он был очень зажиточным человеком, как говорили, одним из самых крупных помещиков, евреев, на юге России.

В годы гражданской войны он оказался в сложном положении: для красных он был помещиком, богачом и конечно врагом, а для белых - отцом одного из главных вождей большевиков.

В условиях юга России, где обстановка менялась почти еженедельно: красных сменяли белые, за ними врывались махновцы или другие различные банды, которые блуждали в степях Украины, Давиду Леонтьевичу пришлось бросить все и, скрываясь, добираться несколько сот километров пешком до Одессы. Оттуда он дает отчаянную телеграмму на имя Предреввоенсовета Республики Троцкому, т.е. своему сыну с просьбой оказать помощь по освобождению из плена своего брата Григория Леонтьевича Бронштейна, который вместе с женой и племянником были взяты заложниками Деникиным и отправлены в Новороссийск. Какой ответ он получил, я не знаю, и что было сделано тоже, но вскоре Давид Леонтьевич сел в поезд и отправился в Москву. Правда, ость косвенные данные, что они были выменяны на племянника адмирала Колчака. Свое отношение к происходящему по прибытию в Москву он выразил словами: «Отцы трудятся-трудятся, чтобы заработать на старость, а дети делают революцию и оставляют их ни с чем».

В Москве отца приютил старший сын Александр, проживавший по адресу - Большой Гнездниковский переулок, дом 10. Как мне думается, Давид Леонтьевич не хотел компрометировать своего младшего сына своим бывшим социальным положением, а всего через год он получил маленькую комнату и поселился на Воробьевых горах возле Нескучного сада. До последних лет своей жизни Давид Бронштейн оставался деятельным и энергичным человеком. Работал управляющим мельницей, вторично женился. В это время с ним часто вел беседы и консультировался по хозяйственным вопросам тогдашний нарком продовольствия республики А.Д. Цурюпа.

Умер Давид Леонтьевич весной 1922 года от тифа. Похоронен был на Новодевичьем кладбище, но в последствии, после высылки Троцкого за границу, могила была уничтожена. В наши дни и от родового гнезда Бронштейнов почти ничего не осталось. Теперь здесь находится

село Бреславка Бобринецкого района Кировоградской области. Если верить публикации в Одесской общественно-политической газете «Слово» № 46 (313) от 20 ноября 1998 г., то большинство зданий в округе построены из кирпича со специальным клеймом, на котором красуется литера «Б». Он был изготовлен в свое время на кирпичном заводе Давида Леонтьевича. Местные жители до сих пор хранят добрую память о нем и его богатом имении, хотя дом, мельница и завод разобраны на кирпичи, почти весь парк вырублен, и лишь ставка (пруд) да белая акация на месте палисадника напоминают о том, что здесь когда-то было большое хозяйство.

Четверо детей Давида Леонтьевича жили и воспитывались в Яновке, как и его внуки и внучки. Дошкольное воспитание они получали дома от матери. Анна Животовская была родом из городских мещан, имела какое-то домашнее образование и была достаточно начитана. Также приглашались платные учителя и гувернантки. Вообще, Давид Леонтьевич считал, что еврейские дети должны иметь образование и специальность, которые окажут им помощь в дальнейшей жизни. Старшего сына Александра он готовил для замены себя и отправил его учиться сначала в гимназию в Елисаветграде, а потом в сельскохозяйственное училище заграницей. Другого сына ожидала карьера инженера-механика, которого в хозяйстве Бронштейна явно не хватало. Поэтому Лев был зачислен в элитное для тех мест реальное училище Святого Павла для немецких колонистов в Одессе. Однако младший сын не оправдал надежды отца и после окончания училища с золотой медалью занялся революционной деятельностью, бросил отчий дом и больше туда никогда не возвращался.

Девочки Елизавета и Ольга после окончания женской гимназии поступили на высшие женские курсы в Одессе. Елизавета их закончила и стала врачом-стоматологом, а Ольга по примеру брата Левы также увлеклась революционной деятельностью и вскоре вышла замуж за известного революционера-большевика Льва Борисовича Каменева (Розенфельда). Александр после окончания училища вернулся в Яновку, помогал отцу управлять хозяйством, но потом с согласия Давида Леонтьевича решил попробовать себя в собственном деле.

Следует сказать, что после побега Троцкого из сибирской ссылки, Яновка и все члены семьи находились под негласным наблюдением полиции. В розыскном циркуляре департамента полиции от 1 сентября 1902 года о детях Давида Бронштейна сказано: «...Александр имеет пивоваренный завод в Бобринце, Елизавета находится при родителях, а Ольга в Елисаветграде». Из этого следует, что Александр занимался самостоятельной коммерческой деятельностью, но, по-видимому, не

совсем удачно. Вскоре он принял предложение родственника по линии матери - ее брата Д.Л. Животовского - стал управляющим принадлежащего ему сахарного завода в Нижнем Кисляе Воронежской губернии. Здесь его и застала революция. Александру Давидовичу не были чужды идеи младшего брата, но по складу своего характера он был далек и от революционного движения и от политики вообще и ни в каких партиях не состоял. С началом гражданской войны, спасаясь от хаоса и возможных преследований, он перебирается в Москву. Когда же война закончилась, Александр Давидович снова вернулся в Нижний Кисляй и работал там до середины 20-х годов. Последним местом его работы стал Дерюгинский сахарный завод, располагавшийся в Льговском районе Курской области. Там он на протяжении ряда лет возглавлял откормочный пункт.

В марте 1937 года Александр Бронштейн был арестован и после непродолжительного содержания в Курской тюрьме отправлен в Москву.

25 апреля 1938 года на основании статей 58-6,58-8,58-11 за связи со своим братом Троцким, его сыном Седовым, а также за антисоветскую деятельность на Дерюгинском откормочном пункте, выразившуюся в сочувственном отношении к расстрелянным участникам троцкистско-зиновьевского центра, Военная Коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. В тот же день приговор был приведен в исполнение.

Александр Давидович имел пятерых детей: Матильду, Бориса, Льва, Евгению и Анну-Анету, названную так в честь ее бабушки. Все они тоже подверглись репрессиям.

Матильда погибла в 1952 году в лагере, расположенном в поселке Потьма Мордовской АССР. Ее муж - Менкес Маврикий Бернардович, зав. иностранным отделом газеты «Известия», расстрелян еще в 1938 г. Борис был расстрелян в Москве в 1937 г. Лев, отсидев десять лет в лагерях Воркуты, вернулся в Москву в 1947 году, остановился у знакомых и на следующий день умер при невыясненных обстоятельствах. Евгения была выслана в Казахстан, а Анна после высылки в Казахстан, была арестована и пять лет находилась в лагере в Иркутской области.

Старшая дочь Давида Бронштейна - Елизавета, умерла от болезни в 1924 году в Крыму и поэтому она - единственная из членов семьи избежавшая репрессий.

В 1898 году она вышла замуж за Наума Исааковича Мейльмана, который также как и Елизавета был врачом. У меня сохранилась фотография, где он запечатлен в форме штабс-капитана царской армии

(была и тогда такая возможность для евреев). Погиб Наум Мейльман нелепо и трагически - от руки сумасшедшего в начале 30-х годов в Москве, работая врачом в Яузской больнице.

Их сын Лев Наумович Мейльман стал видным архитектором, именно по его проекту в Москве был построен Водный стадион на Ленинградском шоссе. Однако и его не миновали репрессии. В 1949 году Лев Мейльман был арестован, осужден и отправлен в лагерь под Джезказганом. Умер он в 1960 году в городе Балхаше.

Младшему сыну Давида Леонтьевича, принявшему впоследствии Партийный псевдоним Троцкий, посвящена многочисленная литература за рубежом. Его биография теперь достаточно известна и в нашей стране, поэтому нет необходимости останавливаться на ней слишком подробно. Политическая деятельность Троцкого также широко комментируется в печати, а его работы стали издаваться и в России. Очень кратко, в тезисной форме, ее можно изложить так: приобщение к революционной деятельности Троцкого произошло в рабочей социал-демократической организации г. Николаева в 1896 г., а уже в 1898 г. он был арестован и сослан в Сибирь. В 1902 г. бежал из ссылки за границу, где работал в редакции газеты «Искра» вместе с Лениным. Потом была и борьба с ним. Участник революции 1905-1907 гг., Председатель первого Петербургского совета рабочих депутатов. Снова арест, пожизненная ссылка в село Обдорское на р. Оби и дерзкий побег во время этапа. Его «Венская глава» жизни (1907-1911 гг.) - это попытка объединить социал-демократов и помирить большевиков с меньшевиками. 1914-1916 гг. - скитание по Европе, охваченной войной, и активная литературно-политическая деятельность, в том числе в парижской русскоязычной газете «Наше слово». Окончательный разрыв с меньшевиками. Арест в конце 1916 г. в Испании и высылка его с семьей в Америку. Снова арест в 1917 г. уже англичанами при возвращении в Россию, и освобождение по протесту Временного правительства.

В августе 1917 г. был принят в ряды РСДРП (б) и введен в ее ЦК. Снова председатель Петроградского совета с сентября 1917 г. Председатель Военного революционного комитета в октябре 1917 г. Он - один из главных руководителей Октябрьского переворота - первый нарком иностранных дел 1917-1918 гг. В 1918 г. нарком по военным и морским делам и председатель Реввоенсовета Республики (до 1925 г.). В 1926 г. Троцкого выводят из состава Политбюро, а в 1927 г. исключают из партии. В 1928 г. ссылка в Алма-Ату, а в 1929 г. высылка в Турцию.

С 1929 г. по 1940 г. снова активная политическая деятельность за границей и в 1938 г. в Париже создание IV Интернационала.

Троцкий был убит по приказу Сталина 21 августа 1940 года в пригороде мексиканской столицы - местечке Койоакан - агентом НКВД Рамоном Меркадерром, получившим за этот «подвиг» звание героя Советского Союза и осужденным за это преступление мексиканским судом к двадцати годам тюремного заключения, что являлось высшим сроком наказания в Мексике и который он отбыл полностью. После освобождения Меркадер одно время жил в Чехословакии, на Кубе и Москве. Умер в 1978 г. и захоронен на Кунцевском кладбище под чужим именем. На прощание с Троцким в Мексике пришло около 300 тысяч человек.

Еще в юношеские годы в Николаеве Лев Бронштейн познакомился с Александрой Львовной Соколовской, которая стала его первой женой. Она проходила по делу о «Южнорусском рабочем союзе» и вместе с ним была приговорена к ссылке в Сибирь. В 1899 году в Бутырской тюрьме в Москве они обвенчались. Правда, родители Левы были противниками этого брака. В государственном архиве Одесской обл. сохранилось прошение матери арестованного Анеты Бронштейн к прокурору Одесской судебной палаты, в котором она просила не допускать брака ее сына с Александрой Соколовской: «...ввиду громадной разницы в летах (ему - двадцать; ей - двадцать восемь), близкое знакомство сына с этим семейством имело своим последствием нынешнее его положение, вследствие, очевидно, дурного направления и наклонностей этой семьи (Соколовских), а по сему брак с такой особой может окончательно погубить его. Не могу при этом не прибавить и того, что родители Соколовской - люди бедные и что брак этот рассчитан скорее на то, чтобы этим путем заставить меня и мужа тратиться на них...»

Сослали их в село Усть-Кут Балаганского уезда Иркутской губернии. Здесь в 1900 году у них родилась дочь Зинаида, а в 1902 году - Нина. Именно в 1902 году, по их обоюдному согласию, Лев Давидович бежал из ссылки и эмигрировал заграницу. Вскоре их брак распался, но Александра Львовна продолжала поддерживать с Троцким дружеские отношения и во многом разделяла его политические взгляды. По окончании ссылки она оставила своих дочерей на воспитание у родителей Льва Давидовича, а сама с головой ушла в революционную работу. Соколовская (партийный псевдоним Вонская) долгое время работала в Петербурге, неоднократно подвергалась арестам. После революции, в 20-х годах она стояла на позициях троцкизма, в 1930 году была арестована и сначала сослана из Ленинграда на Колыму, а потом заключена там же в политизолятор. В 1937 г. Соколовская была этапирована в Москву, осуждена Военной коллегией Верховного суда СССР, и

29 апреля 1938 г. приговорена к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день.

Старшая дочь Льва Давидовича от этого брака Зинаида Львовна была учительницей и восторженной поклонницей отца. В 1931 году получила возможность уехать к отцу в Турцию, а в 1932 году была лишена советского гражданства. Это решение застало ее в Берлине, куда она приехала для лечения от туберкулеза. Находясь в состоянии тяжелой душевной депрессии, 1 января 1933 года Зинаида Львовна покончила жизнь самоубийством. Замужем она была дважды. Оба ее мужа, Захар Моглин и Платон Волков, были расстреляны в 1937 г. в Москве.

Старшая ее дочь от первого брака - Александра Моглина (родилась в 1923 году) осталась в Москве у своего отца, а сын - Всеволод Полков (родился в 1926 году) был вывезен в Берлин и после смерти матери оказался у деда в Мексике.

Младшая дочь Льва Давидовича, Нина, умерла в Москве в 1928 году от туберкулеза. Перед смертью она мечтала о встрече с отцом, считая, что достаточно ей увидеть его, и она выздоровеет. Сам Троцкий в это время находился в ссылке в Алма-Ате и выехать в Москву не мог. Ее муж - Ман Невельсон - тоже был расстрелян, а их дети Лев (1921 г.р.) и Волина (1925 г.р.) пропали без вести, и есть версия, что они тоже погибли (говорят, Волину видели в Ярославской тюрьме).

Находясь в эмиграции после побега из ссылки, Лев Давидович познакомился с Натальей Ивановной Седовой, и вскоре она стала его второй женой. От брака с нею Троцкий имел двух сыновей — Льва и Сергея, которые носили фамилию матери.

Лев Львович родился в 1906 году. Он стал горячим сторонником идей своего отца, поэтому не только последовал за ним в изгнание, но и принял самое активное участие в последних проектах Троцкого: издании бюллетеня оппозиции в Париже и в организации IV Интернационала.

Скончался Лев Седов в 1938 году в парижской больнице после операции аппендицита. Обстоятельства его смерти до сих пор окончательно не выяснены. Существует версия о том, что его устранила заграничная резедентура НКВД, руководителем которой в Париже был М. Зборовский, являвшийся одновременно и его секретарем. Первая жена Л. Седова - Анна Рябукина, оставшаяся в СССР, была расстреляна 8 января 1938 года, а судьба ее сына Левы (1927 г.р.) никому неизвестна (после ареста матери в 1937 г. он остался со своей старой няней, и следы его затерялись).

Сергей Львович Седов родился в 1908 году и в отличие от своего брата был всегда далек от политики, постоянно подчеркивая это. В

юности он увлекался гимнастикой и даже хотел стать цирковым акробатом. Однако посвятил себя технике, окончил Московский механический институт им. Ломоносова и стал видным специалистом по термодинамике и теории двигателей. В 1928 году Сергей отказался ехать с отцом и братом в Алма-Атинскую ссылку, а в 1929 году - и заграницу. Был женат на Гребнер Ольге Эдуардовне, с которой вскоре развелся.

В 1935 г. он был арестован и сослан в Красноярск, а в 1936 году снова арестован и отправлен в Воркутинский лагерь, откуда этапирован обратно в Красноярск, где 29 октября 1937 г. выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила Сергея Седова к расстрелу. Расстреляли его в этот же день. Перед своим вторым арестом Сергей Львович успел вторым браком жениться на Генриетте Рубинштейн, от которой у него родилась дочь Юлия, так никогда не увидевшая живым своего отца. Генриетта была арестована в 1938 году, находилась в лагерях и ссылке в поселке Ягодном на Колыме, а дочь воспитывалась у ее родителей в Москве. После своего освобождения в 1958 году проживала в городе Риге, где и умерла в 1987 году. Их дочь Юлия Сергеевна Аксельрод (Аксель) в настоящее время проживает в Америке, а ее сын Давид в Израиле.

Младшая дочь Давида Леонтьевича Бронштейна, Ольга, была любимой сестрой Троцкого. Она рано включилась в революционную деятельность и уже в 1905 году стала членов РСДРП. В 1915-1917 гг. вместе с мужем (Каменевым Л.Б.) находилась в сибирской ссылке. После Октябрьской Революции Ольга Давидовна занимала ряд руководящих должностей в государственных и общественных организациях, занимавшихся культурно-просветительской деятельностью. Некоторое время она возглавляла Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами.

В 1927 году Ольга Давидовна публично осудила идейные позиции, как мужа, так и брата. Несмотря на это в 1935 году она была арестована и 11 сентября 1941 года расстреляна в Медведовском лесу в 10-ти километрах от города Орла вместе с Раковским, Марией Спиридоновой и другими 157-ю заключенными, находящимися в Орловской тюрьме. (Известия ЦК КПСС № 11 от 1990 г. стр. 124-131).

От брака с Львом Борисовичем Каменевым Ольга Давидовна имела двух сыновей — Александра и Юрия. Александр Львович родился в 1907 году. Он получил профессию летчика-испытателя, политикой не занимался, но в середине 30-х годов также был арестован, а в 1937 году расстрелян. Александр был женат дважды: первой его женой была балерина Большого театра Людмила Чепурная, а второй - известная в то время киноактриса - Галина Кравченко (умерла в 1987 г.). От по-

следнего брака у него имелся сын - Виталий, который был арестован в 1950 г., осужден по статье 7-35 как сын «врага народа» к ссылке. Виталий Александрович после реабилитации работал киносценаристом на Мосфильме и умер от передозировки обезболивающего лекарства (пантопона), болея волчанкой лица, вначале 70-х годов и возможно он сделал это сознательно.

Юрий Львович родился в 1920 году. Он был арестован в 1937 г., а в 1938 году в возрасте 17 лет, не успев закончить ни средней школы, ни жениться и оставить после себя потомство, был расстрелян.

Таковы, в кратком изложении, судьбы четырех поколений семьи Давида Леонтьевича Бронштейна. Лавина развязанных Сталиным репрессий захватила не только прямых его потомков, но и семьи более дальних родственников. Все они в независимости от их пола и возраста, оставшиеся в СССР после высылки Троцкого заграницу, в полной мере испытали, что значит входить в число его родственников, хотя многие из них с ним не встречались, а с троцкизмом были знакомы только по краткому курсу истории ВКП (б).

НАСЛЕДНИК

«Сын за отца не отвечает

Пять слов по счету равно пять

На что они в себя вмещают

Вам молодым не вдруг обнять...»

А.Твардовский

Мое детство и юность связаны со старым московским домом на углу Мясницкой улицы и Милютинского переулка, по адресу Мясницкая, 9. До революции он был домом для причта, то есть для служителей храма, который находился рядом с ним. Это было добротное трехэтажное здание с жилой мансардой. Храм снесли в 1928 году, а дом простоял до 1996 года. В наше время его пытались реставрировать и даже собирались восстанавливать храм, но потом почему-то от воссоздания церкви отказались, а дом снесли.

В этом доме в ноябре 1924 года я и родился в семье Бориса Александровича Бронштейна и Руфины Васильевны Кепановой-Бронштейн. Напомню, что мой отец - Борис Александрович был старшим сыном Александра Давидовича Бронштейна - старшего брата Льва Троцкого.

Наша семья занимала весь второй этаж дома на Мясницкой, что-то около 100 кв. м. жилой площади. Конечно, для тех послереволюционных времен такая большая квартира была большой редкостью. Квартира состояла из трех комнат, в которых проживало шесть человек (мои родители, родители моей мамы, няня Маруся и я).

Борис Александрович родился в 1897 году в городе Херсоне. До 1905 года он жил в семье деда в Яновке, а в 1907 году поступил учиться в реальное училище в г. Николаеве.

В 1910 году Бориса перевели в реальное училище в городе Бобринце, находящееся ближе к дому. Однако завершить образование там он не смог. Горячие бунтарские гены не обошли стороной и это поколение Бронштейнов. В 1912 году Борис Бронштейн за участие в маевке был исключен из училища. В июле этого же года по приглашению И. В. Коренблюма, известного в партии большевиков под фамилией Владимирский, отец уехал в Германию и пробыл там до осени, после чего перебрался в Швейцарию. В Россию он вернулся только через 2 года и продолжил свое образование.

В 1916 году, в разгар Первой Мировой Войны, Борис Бронштейн был призван на военную службу, и отправлен на румынский фронт. После Октябрьской Революции отец участвовал в создании первых отрядов Красной армии и в боях с гайдамаками. Тогда же он был вве-

ден в высшую военную инспекцию Советской Республики. С 1918 по 1919 год находился на Восточном фронте в Башкирии, где познакомился и сблизился с Михаилом Николаевичем Тухачевским, ставшим впоследствии маршалом Советского Союза и моим, как он сам себя в шутку называл, крестным отцом, то есть свидетелем при регистрации рождения ребенка в Загсе.

Здесь же в Уфе Борис Александрович познакомился с молодой девушкой из Москвы, Руфиной Васильевной Кепановой, которая была, как принято тогда говорить, из хорошей семьи. Она окончила московскую частную гимназию, и, как многих других дворянских и купеческих детей, революция застала ее врасплох. В Москве был голод, и по совету своей подруги по гимназии Руфина Кепанова выехала в Башкирию, где, как говорили, спокойно и продукты есть. Ее подруга тогда уже работала в Уфе в штабе Восточного фронта машинисткой. Отец в то время был военным комиссаром инженерных, автомобильных войск и артиллерии Восточного фронта.

В 1919 году они поженились, свадьба состоялась в Москве. Родившаяся в религиозной семье мама долго не решалась выйти замуж за большевика, да еще и еврея. Однако ее близкие подруги активно вмешались и стали уговаривать ее, что здесь и думать нечего: «жених, по старым временам, почти великий князь, племянник второго человека в государстве, да и мужик он интересный...». Заключение подруг окончательно решило дело. После свадьбы она осталась жить в столице, а отец уехал снова на фронт. Вскоре он был назначен военным комиссаром Инженерных войск и снабжения Южного фронта, снова Восточного, а также Западного фронтов. С осени 1920 года Борис Александрович Бронштейн занимал пост заместителя Чрезвычайного Полномочного Совета труда и обороны. В мае 1921 года ЦК РКП(б) направил его в Турцию с какой-то секретной миссией, а вернувшись оттуда, до 1925 года отец был управляющим делами Наркомата Иностранных дел. В 1925 году его назначили военным атташе в первое советское посольство в Вену. Вместе с Чичериным Борис Бронштейн участвовал в Генуэзской конференции.

В 1923 году, чтобы компенсировать недостаток образования, он поступил на заочное отделение Московского государственного университета на факультет советского права и закончил его в мае 1927 года по международному отделению. Впоследствии этот факультет был реорганизован в Московский институт советского права.

Отец являлся убежденным сторонником Льва Давидовича Троцкого, и перед высылкой его Алма-Ату, был один из немногих, кто в эти дни навещал опального вождя у него на квартире. Борис Алексан-

дрович продолжал поддерживать опасные контакты с ним и во время ссылки в Алма-Ате, вплоть до высылки Троцкого заграницу, С этого момента карьера, отца пошла по нисходящей линии.

В 1926 году он становится директором-распорядителем заготхоза.

В 1929 году - зам. председателя Центрального бюро изобретательства МСНХ.

1930 год - заместитель директора акционерного камчатского общества АКО.

1932 год - начальник снабжения гражданского флота СССР.

1933 год - уполномоченный воздушного гражданского флота и се верного морского пути на Дальнем Востоке.

В 1934 году он - зам. начальника экспедиции сквозного плавания Главсевморпути на ледорезе «Литке», который после гибели «Челюскина» и других неудачных попыток впервые в истории освоения Севера прошел в одну навигацию Великий Северный Морской Путь от Мурманска до Владивостока. Следует сказать, что в экспедиции участвовал и младший брат отца Лев Александрович Бронштейн, оператор студии кинохроники, который снял фильм о походе «Литке». Это фильм я смотрел вместе с отцом в кинотеатре «Форум» в 1935 году.

Лев Александрович был женат на сестре известного советского режиссера кинодокументалиста Владимира Адольфовича Шнейдера, который первым вел программу клуба кинопутешествий по телевидению. После ареста Льва Александровича его жена Туся Шнейдер покончила жизнь самоубийством - бросилась с платформы ж. д. станции «Завидово» под Москвой.

Основные участники экспедиции на «Литке» были представлены к правительственным наградам. Я помню, что отец очень волновался, что ему, как родственнику Троцкого, откажут в награде. Однако за этот поход он все же получил орден Трудового Красного Знамени за номером 507.

После героической ледовой эпопеи Борис Александрович какое-то время находился без работы. Лишь в конце 1935 года по ходатайству Микояна [9], который знал отца очень хорошо, он был назначен начальником камчатской комплексной экспедиции Академии Наук СССР, в должности которого и прослужил до своего ареста. Под каким-то предлогом отец был вызван в Москву и уже здесь, дома, его арестовали

Следует сказать, что, несмотря на родство с Троцким и приверженность Бориса Бронштейна к его идеям, в официальной оппозиции он никогда не числился. Только этим можно объяснить тот факт, что отец успешно проходил бесконечные партийные чистки, лихорадив-

шие в то время всю партию. Ему удалось сохранить членство в партии до самого ареста. Кроме того, он был членом ВЦИКа - Всесоюзного центрального исполнительного комитета - вплоть до выборов нового органа Верховного Совета СССР. Арестовали отца 17 июня 1937 года, после чего находился в Центральной тюрьме на Лубянке. 26 октября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в том, что, являясь родственником Троцкого, состоял в антисоветской, контрреволюционной террористической организации, существовавшей и Гражданском воздушном флоте, был приговорен к расстрелу. Приговор приведен к исполнению в тот же день. Как явствует из дела, с которым я был ознакомлен, виновным себя он не признал. Решением того же органа, то есть Военной коллегией Верховного суда СССР от 28 ноября 1956 года, через 19 лет мой отец был посмертно реабилитирован и восстановлен в партии.

Моя мать, Руфина Васильевна Кепанова, родилась в Москве, по паспорту - в 1899 году, но родственники отца считали, что она - ровесница своего мужа (то есть родилась в 1897 году) и почему-то это скрывала от всех. Ее отцом был провизор Василий Кепанов, имевший свою аптеку в Москве, а матерью - Матрена Кепанова.

Матрена Федоровна Кепанова, в девичестве Ананьева, а по второму браку - Соколова, была уроженка города Липецка, где ее отец, купец второй гильдии Федор Ананьев имел два дома и несколько магазинов готового платья.

Василий Кепанов умер очень рано, оставив двух малолетних сыновей - Ювеналия и Митрофана, а так же дочь - Руфину, которой не было и года. Эти редкие имена - строго по святцам - давала им всем их бабушка, моя прабабушка Акулина Ананьева, суровая, властная и очень религиозная женщина. Всех их воспитывал отчим — Владимир Александрович Соколов - выходец из московских столбовых дворян. Он окончил Московский университет и имел высокий чин в управлении финансов Московской губернии. Своих детей Соколов не имел, поэтому всю отцовскую любовь он отдал детям Матрены Федоровны, и особенно - младшей Руфине, которая отвечала ему тем же. Эту любовь он перенес потом и на меня, единственного ее ребенка. Владимир Александрович был очень интеллигентный и деликатный человек, имевший обширные гуманитарные знания и сохранивший до конца жизни какой-то дворянский лоск. Ему я обязан своими первыми представлениями об окружающем нас мире и любовью к чтению.

Старший сын моей бабушки и мой дядя, Ювеналий, окончил Московский Лазаревский институт, готовивший тогда дипломатических работников в восточные страны, что-то наподобие теперешнего

МГИМО. Другой мой дядя, Митрофан, окончил Высшее техническое училище в Москве, переименованное потом в Высшее техническое училище им. Баумана, был женат на племяннице царского адмирала З.П. Рожественского известного тем, что российский флот под его командованием потерпел страшное поражение от Японии в 1905 г., под Цусимой. Руфина окончила Московскую частную женскую гимназии К.Н. Дерюгиной. В мамином аттестате, сохранившемся у меня, сказано: «Из всех предметов получила, в общем, средний вывод-отметку - 3,88. Чистописанию и рукоделию - обучалась с отличием и успехом. Сверх того из необязательных предметов гимназического курса обучалась французскому и немецкому языкам».

Мать была веселой и жизнерадостной женщиной. Наш дом был полон гостей. Практически он стал салоном интересных людей. Каждую неделю она устраивала, как называла сама, вечеринки. Постоянно у нас кто-то ночевал, а временами и жил. Мама хлопотала о молодых дарованиях, кого-то устраивала, кому-то помогала. В доме на Мясницкой бывали и наркомы, и военные начальники, их жены и любовницы, работники ЧК и отпрыски дворянских фамилий, люди известные и неизвестные никому. Наш дом был полон различных дарований: артисты, музыканты, художники, поэты, писатели, журналисты. Завсегдатаями были братья Покрасс, Александр Цфасман, Татьяна Бах, Галина Кравченко и Зинаида Райх; бывали поэты - Маяковский, Жаров, Соловьев, Гусев и многие другие. К середине тридцатых годов все они куда-то пропали. Одни были уже арестованы, другие боялись позвонить даже по телефону. 31 октября 1937 года, через пять месяцев после ареста отца, на 5-ый день после его расстрела ее тоже арестовали. Постановлением особого совещания при НКВД СССР от 28 ноября 1937 года Руфина Кепанова-Бронштейн была осуждена к 8 годам лагерей и отбывала их в Казахстане под Карагандой в спецлагере для жен врагов народа. Вернулась из заключения мама в ноябре 1945 года, поселившись в городе Александрове Владимирской области, на 101-ом километре от Москвы - согласно разрешению. А в декабре 1947 года, вновь была арестована и решением Особого совещания при МГБ СССР от 28 июля 1948 года по статье-58 -10 ч (антисоветская агитация), приговорена повторно уже к десяти годам заключения и отправлена в один из мордовских лагерей.

Воспоминания раннего детства всегда отрывочны. Их трудно привязать к какому-то точному времени, если нет датированных фотогра-

фий или известных для всех членов семьи событий. Поэтому начнем с запомнившихся мне эпизодов.

Маленькая церквушка, ее сейчас нет на углу Мясницкой и переулка, находящаяся напротив бывшего почтамта (Бобров пер.). Душно, темно, коптят свечи, священник обрызгивает меня водой, читает что-то нараспев, а потом причащает сладким вином из ложечки и дает просвирку. Рядом моя няня, Мария Ивановна Гордеева, молодая девушка из Рязани, которой я очень боялся. Маруся требует от меня молчания, И я молчу, когда мать спрашивает, где мы так долго были и что делали. Потом через какое-то время проговариваюсь. Разразился домашний скандал. Маруся говорит: «Ничего, но зато ты крещеный». Вообще с Марусей связана судьба многих членов нашей семьи и их знакомых. В течение многих лет она была осведомительницей органов государственной безопасности. Хотя ко мне она относилась почти как к сыну, однако это не помешало ей косвенно содействовать моему аресту в 1948 году и вторичному аресту моей матери.

У меня день рождения, мне пять лет, у меня гости: Миша Смирнов, сосед по дому с третьего этажа, Лева Мягков, сын подруги матери, и дети Зинаиды Волковой, старшей дочери Троцкого - Сева Волков и Александра Моглина. Нас фотографируют на диване, за диваном стоит Маруся. Потом фотографируют меня одного на кресле с плюшевым мишкой. Вообще взрослых гостей было много, меня выводят к ним и потом отправляют спать. Утром у постели я нахожу различные подарки и даже целую железную дорогу с заводным паровозом и работающим семафором.

У нас снова много гостей. Мать отправляет меня к бабушке, чтобы не путался под ногами. Комната у бабушки и дедушки Соколовых здесь же за кухней. На кухне дедушка Владимир Александрович с Дмитрием Покрасом, полным и кудлатым мужчиной, пьют водку, закусывают красной икрой прямо из банки. Входит Тухачевский, высокий, красивый и блестящий.

Блестит все: ордена, нашивки на рукавах и петлицах, сапоги, ремни. Восклицает: «Вот где теплая компания, примите меня с этим героем». Обнимает меня и спрашивает: «Ты, конечно, еще не пьешь». «Нет» - говорю и энергично трясу головой. Он рассмеялся, выпил водки и ушел туда, где веселились другие.

Наш дом решили огородить забором со стороны торца, где раньше стоял храм Св. Евпла, как я уже говорил, снесенный в 1928 году. Еще и XV веке здесь уже стояла деревянная церковь, как писали историки, возведенная в память о заключении Иваном III мира с Новгородом. В 1657 году ее сделали каменной, в 1750-53 годах перестроили в

великолепное двухъярусное здание. Здесь в 1812 году был отслужен первый в Москве молебен в честь от избавления первопрестольной от супостата. Так вот, рабочие стали ставить большие столбы для высоко го забора, а я стоял рядом и наблюдал за их работой. Вдруг я увидел как из ямы стали выбрасывать человеческие кости, а потом и череп. Среди земли можно было увидеть куски красного, зеленого сукна и большие пуговицы, покрытые зеленью. Я, потрясенный, бросился бежать домой и все рассказал дедушке. Он выслушал меня и сказал, что это место святое, здесь был храм и кладбище и поэтому следует помолиться за упокой потревоженных. Я его не очень понял, но увидел, как он, взяв коврик, встал на колени перед иконой висевшей в красном углу комнаты и стал молиться. Это запомнилось мне на всю жизнь.

Есть у меня и другие воспоминания. Например, детские страхи в огромной квартире. Дома находились дедушка и бабушка, но они далеко, в другой комнате через кухню. За креслом и шкафом мерещатся разбойники. В крайнюю комнату отца и матери боюсь войти, но все время пытаюсь это сделать, вооружившись для храбрости игрушечной саблей и детским пистолетом.

Где-то в 1928 году меня вместе с Марусей отправили в Липецк, к прабабушке Ананьевой, которую все в семье называли «бабаней». Хорошо запомнился двухэтажный кирпичный дом с деревянным флигелем и большим садом, а так же тихая очень зеленая улица, нижний городской парк с вековыми липами и речка Воронеж, покрытая цветущими белыми лилиями и желтыми кувшинками. В это время взрывали большой городской Храм, и Маруся взяла меня посмотреть на развалины, украдкой крестясь и утирая слезы.

Много лет спустя, в 1964 году, находясь в служебной командировке в Липецке, я по памяти разыскал дом, где провел в детстве одно лето. Разговаривал с его жителями, проживающими там, и к моему удивлению хорошо помнившими всех Ананьевых, мою бабушку и мать. Вот это я запечатлел любительской кинокамерой на пленку, и потом мой фильм показал маме, для которой это была встреча с прошлым и возвращение в детство и юность.

С пяти лет ко мне приставили учителей музыки, немецкого, учили также чтению и счету. Учиться дома было мучительно, хотелось во двор, на улицу. Слуха у меня нет, но есть чувство ритма. Все равно занимаюсь, и к шести-семи годам уже играю на пианино по нотам, но на слух ничего подобрать не могу. Сносно говорю по-немецки, умею читать и писать, а также считать, но не люблю это делать. Моим воспитанием занимаются бабушка, просто потому, что чаще был при ней, дедушка, давший мне очень много и особенно приобщением меня

к чтению и культурным ценностям, ну и конечно Маруся, приучившая меня к дисциплине. Перед сном дедушка рассказывал мне «свои сны». Практически он пересказывал все, что он мог прочитать в своем детстве, в том числе, Майн Рида, Фенимора Купера, Луи Буссенара и других известных авторов, где главными героями, вместо тех, которые были в книге, были я и он. Мы путешествовали с ним по разным странам, охотились на слонов и тигров, воевали с различными бандитами и дикарями. Страны, куда мы с ним ездили и где жили, мы определяли по глобусу. Первыми самостоятельно прочитанными мною книгами были «Граф Монте-Кристо» Дюма и распространенная тогда книга для детей «Джек Восьмеркин - американец». Мне было тогда что-то немного больше шести лет. В семь лет меня отправляют в школу, перед этим прохожу специальные экзамены. Тогда в школу принимали с восьми лет. В школе мои знания на голову выше других. Сплошные отлично - пятерки, которые потом сыграли мне плохую роль: зазнался и перестал учить уроки. В классе я - герой. При знакомстве с классом я сказал, что я внук Троцкого. Хотя он уже давно был выслан, но мое заявление встретили с восторгом даже учителя, а мать, узнав об этом, пришла в ужас. Потом с каждым годом стало все хуже. В четвертом классе распространился слух, что мой отец арестован. Я пришел домой, рассказал это матери и отцу, он приехал в школу на служебной машине и катал детей. Все успокоились.

В 1935 году я взял в спальне на тумбочке понравившийся мне значок в виде знамени подарил его соученику Саше Одоевскому. Тот прицепил на рубашку и пришел в школу. Разразился скандал. Вызывали отца, значок оказался знаком члена ВЦИКа.

В 1931 году мы переехали на новую квартиру. Отец через своих старых знакомых в Наркомате Иностранных Дел получил в новом построенном доме, для дипломатических работников, трехкомнатную квартиру, расположенную на бывшей Каляевской, теперь Новослободской улице, в доме № 5. Здесь у меня была своя комната, как мать называла «детская», и там собирались мои друзья, в основном проживающие в этом же доме.

Мне запомнился один забавный случай, происшедший с гостями матери, это были в основном иностранные и советские дипломатические работники. В это же время в комнатке собрались мои друзья и среди них были два сына крупного советского дипломата А.Г. Бармина, Александр и Борис. Мы играли в распространенную тогда настольную игру - футбол, где одиннадцать больших пуговиц являлись игроками, маленькая — мячом, одна самая большая пуговица - вратарем. Пуговицы расставлялись также как футболисты на поле и два играющих

поочередно нажимали плоской пуговицей на пуговицу-«футболиста, та скользила и ударялась в мяч. Игра происходила по установленному заранее времени и тот, кто забивал в ворота противника больше мячей, выигрывал. Для этой игры требовались хорошие выпуклые пуговицы, которые у нас тогда были дефицитны. После завершения игры мои друзья разошлись. Через какое-то время стали одеваться и гости матери и, к ее ужасу, у всех гостей оказались срезаны все пуговицы с верхней одежды, находящейся в коридоре на вешалке. Кое-как гостей успокоили и отправили домой, а пуговицы я потом нашел у Барминых.

Следует сказать, что перед переездом на новую квартиру отец переоформил квартиру на Мясницкой на родителей матери, выделил комнату своей сестре Евгении Успенской, а также комнату Марусе, которая к этому времени вышла замуж за строителя метростроя Добрынина. Я очень скучал по Мясницкой, по бабушке с дедушкой, по своим немногочисленным друзьям, оставшимся там, и поэтому каждый выходной день меня отправляли туда, а потом привозили обратно.

Отца арестовали, когда мне было двенадцать лет, и с этого времени кончилось мое безмятежное детство. Наступило лето 1937 года, и я собирался вместе с бабушкой уехать на лето в деревню Терновка, находящуюся где-то в Тамбовской области - там жили ее хорошие знакомые. Накануне этого события отец подарил мне взрослый велосипед австрийской фирмы «Дюркопф». Это была прекрасная машина, сверкающая никелем и белыми шинами. Велосипед отец приобрел еще в 20-х годах в Вене для себя, но никогда на нем не ездил. Теперь я решил взять его с собой в деревню, но для этого нужно было его отвезти на вокзал для отправки в багажном вагоне. Отец обещал это сделать, и я его ждал 17 июня утром, потому что билеты на поезд были взяты именно на это число. Накануне я приехал к бабушке и остался там ночевать. Ранним утром туда приехала мать, и я слышал, как она тихо спросила бабушку, сплю ли я. После утвердительного ответа она вполголоса сказала: «Сегодня ночью арестовали Бориса». К горлу подкатился ком, сердце бешено забилось и, уткнувшись в подушку, я пытался подавить слезы. Ни матери, ни бабушке я ничего не сказал, что знаю об аресте отца, и скрывал это до самой осени.

Какой же в жизни был мой отец? К сожалению, в своем детстве я с ним очень мало общался. Отец редко находился дома, работал по ночам, как было принято тогда при Сталине для ответственных работников, а днем спал, когда я бодрствовал, или находился в длительных командировках на Севере страны, в которых он бывал последнее время очень часто. Поэтому редкие встречи с ним остались почти все в памяти, но не позволяют создать цельной картины о нем и его характере,

только по рассказам его друзей и знакомых, а также наших родных, близко знавших его, и по моим отрывочным воспоминаниям можно сказать, что он был веселым и открытым человеком, любимцем друзей и душой общества. По характеру - очень щедрым и деликатным, я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он повысил голос у нас в доме, в том числе и на меня. Безропотно сносил бесконечные вечеринки, которые устраивала моя мать, и по ее просьбе устраивал на работу друзей и родных, а также помогал различным талантам, которых откапывала жена. По свидетельству моей няни, Марии Ивановны Гордеевой, он любил женщин, а они любили его. Внешностью он был темным блондином, ближе к светло-русому, с волнистыми редеющими волосами и характерными для мужчин нашего рода, кроме меня, голубыми глазами. Имел тенденцию к полноте, роста был среднего. У нас в доме долго сохранялась его военная форма с четырьмя ромбами в петлицах, говоривших о его очень высоком военном звании во время Гражданской войны. Правда, в этой форме я его никогда не видел, по-видимому, он никогда ее не надевал. После похода на ледорезе «Литке» он носил морскую форму без знаков отличия. Эту форму он надел, отправляясь на Лубянку, и в ней запечатлен на тюремной фотографии, хранящейся в его уголовном деле. Это была его последняя фотография.

В Москву из деревни я вернулся совершенно другим ребенком. Как мне говорили, сразу повзрослел и стал малоразговорчивым и угрюмым. Мать, встретив меня, суетливо стала готовить обед. Сев за стол, я сказал: «Мама, я все знаю. Теперь будем жить вдвоем». Но я ошибся.

За ней пришли глубокой ночью, когда я спал и звонка в дверь не слышал. Проснулся от включенного света, в комнату вошла чужая женщина, и начался повторный обыск, в квартире. Первый мой порыв - спрятать подаренный мне отцом пугач, купленный им заграницей. Выполнен он был под браунинг, со вставной обоймой, заполненной металлическими пистонами и очень похожий на настоящий. «Еще не разберутся, что это игрушка», - сверлила мысль, я лихорадочно искал место, куда бы его спрятать. В коридоре мать незаметно передала мне какое-то письмо. «Это от дяди Жени (наш знакомый – военврач из Харькова)», - тихо сказала она. Я благополучно спустил это письмо в туалет, прекрасно понимая, что этим, возможно, я спас этого мало знакомого для меня человека. Когда мать выводили, она при мне попросила своих сопровождающих: «Очень прошу, отвезите моего сына к моей матери на Кировскую (Мясницкая в 1934 году была переименована в ул. Кирова). Адрес он знает». Старший из них согласно кивнул головой. Через минут сорок машина пришла за мной. Взять с собой ничего не позволили. В сопровождении сотрудников я сел в машину и

мы поехали по спящей Москве. Машина шла по незнакомым мне улицам и остановилась у каких-то ворот в зубчатой каменной стене. «Куда вы меня привезли?» - спросил я. «В Кремль» - ответил один из сопровождающих, и они оба рассмеялись. Когда машина въехала во двор, ворота с грохотом закрылись, ко мне подошли новые люди в военной форме и повели в каменную пристройку у стены слева от ворот.

Здесь впервые допросили, сделали отпечатки пальцев обеих рук, а также сфотографировали с планкой на груди, указывающей мое имя, фамилию, и год рождения. Затем отвели в спальный корпус - двухэтажное здание, стоявшее отдельно от других, прямо напротив въездных ворот. Так я попал в известный Даниловский приемник-распределитель для малолетних преступников, а также для детей «врагов народа».

Много-много лет спустя, в 1994 году, я снова попал туда, но только уже гостем. Якутское телевидение снимало большой видеофильм посвященный истории моей жизни, названный «Преодоление» и благословения Патриарха нам разрешили съемки в пределах резиденции Патриарха в местах, где находились дети «врагов народа». После съемок монах-комендант монастыря пригласил меня и всю съемочную группу в помещение, где когда-то меня фотографировали и снимали отпечатки пальцев. Там и сейчас находится контора, но уже контора монастыря. Они взяли у меня интервью о моем пребывании здесь в детские годы для своего музея, отражающего историю этой обители.

А той ночью я спал плохо и морально приготовился к встрече детдомовцами, которые, как мне было известно уже из книг, обычно били новичков. После подъема я быстро вскочил с кровати и приготовился к драке. Но пугаться было некого, все окружающие меня дети были растерянны, подавленные и угнетенные. Не все понимали, что с ними произошло и, конечно, не знали, что будет дальше. В контакт с другими входили очень осторожно, предпочитая замыкаться на самих себе. Я быстро разобрался, что это не детский дом, а как бы пересылка, где ребят концентрируют и потом отправляют детей политических в детские дома, а уголовников в колонии. Срок пребывания в детском приемнике различный и зависит от наличия свободных мест в пунктах их будущего постоянного местопребывания. Малолетние преступники содержались в тюремном режиме и появлялись во дворе монастыря только группами по обслуживанию тюрьмы и только в сопровождении охраны. С нами они общались только с помощью мата, посылаемого в наш адрес при случайной встрече во дворе. В отличие от нас они все были одеты в серые тюремные телогрейки, а мы ходили в том, в чем прибыли. Дети «врагов народа» находились все вместе, независимо от возраста, в различных комнатах по 10-15 человек, в зависимости от её

размера. Раз, а иногда два раза в день, нас выводили погулять под наблюдением надзирателя в небольшой садик из нескольких деревьев, стоявших около дома. В остальное время мы смотрели на стены монастыря и часовых на них. Дети постарше скоро поняли, где они находятся и за что попали сюда, а маленькие ничего не понимали, часто плакали и требовали маму.

Передо мной стояла первая задача - каким-то образом сообщить бабушке, где я нахожусь. Дедушка в то время лежал в больнице, умирая от рака пищевода. Вторая - любым путем уклоняться от этапов, вправляемых из Москвы в спецдетдома, находящиеся, как мне удалось выяснить, где-то на Урале и в Удмуртии. Первая задача осложнялась тем, что на Кировской, где жила бабушка не было телефона, а здесь единственный телефон находился в комнате на первом этаже, где дежурил надзиратель. Кроме того, мне известен был только номер телефона моего дяди Ювеналия Васильевича Кепанова. Он жил в доме сотрудников Наркомата Иностранных Дел, что на углу Кузнецкого Моста и Лубянки и от него рукой было подать до нашего дома на Кировской. Вместе с тем я хорошо понимал, что его домашний телефон, по-видимому, прослушивается, так как его жена была секретарем-стенографисткой у Молотова, сам он был юрисконсулом Наркомата путей сообщения, а его родная сестра арестована и поэтому мой звонок для его семьи был явно нежелателен. Однако эту задачу необходимо было решать, во что бы то ни стало быстро, и я это выполнил самым простым способом. Поздно ночью босиком и в ночной рубашке тихо спустился на первый этаж. В комнате дежурного горел свет, и он был там. Я замер - что делать? Мне было слышно - в комнате надзиратель пил чай. Я тихо стоял и ждал. Сколько времени прошло, мне было неизвестно, но показалось, что очень много. Наконец он встал и отодвинул стул. Сердце мое вырывалось из груди, когда раздались его шаги по коридору, и хлопнула выходная дверь на улицу. Я проскользнул в комнату, снял трубку телефона, набрал номер и стал ждать. Долгие телефонные гудки приводили меня в смятение, на том конце провода спали. Прошла целая вечность, пока трубка была снята, и я услышал хриплый спросонья голос дяди: «Вас слушают». Быстро, скороговоркой рассказал, что произошло, где я нахожусь. Попросил его сообщить все это бабушке, и уже завершая разговор, услышал позади себя голос: «Ты что здесь делаешь? Я быстро бросил трубку и ответил, что хотел позвонить, но не дозвонился. «А почему ты с кем-то разговаривал?» Слегка заикаясь от страха, я стал объяснять, что говорил сам с собой, я хотел позвонить бабушке, но у меня нечего не получилось. Он был встревожен, но, по-видимому, мой ответ его успокоил. Он схватил

меня за руку и отвел в небольшой чуланчик под лестницей при входе на лестницу. Был ноябрь, и в чуланчике было очень холодно, а на мне одна рубашка и босые ноги. Весь остаток ночи я просидел на каком-то ящике, дрожа от волнения и холода. Утром меня отвели в контору, сделали настоящий допрос, куда и кому я звонил, зачем, говорил ли с кем-нибудь и так далее. Я опять повторил, что хотел позвонить бабушке, но не успел. Не знаю, поверили мне или нет, но наказали - лишили прогулок дневных и вечерних на целую неделю, предупредив, что при повторном подобном случае буду наказан более серьезно и посажен в карцер. Так была решена первая задача.

Вторая задача была сложнее, но я надеялся, что бабушка предпримет быстрые шаги по моему освобождению из приемника. Но шло время, меня никто не вызывал, и я стал терять надежду. Первой отправки я избежал, как тогда думал, спрятавшись в пустой шкаф, в коридоре. Меня там почему-то не стали искать, но потом все же нашли, наказали, посадив на один день все в тот же чулан. Вторую - слезно умоляя отсрочить мой отъезд, так как меня вот-вот должны взять домой. Хмурый, но, по-видимому, не очень плохой надзиратель махнул рукой и вычеркнул меня из списка. Дети в приемнике все время менялись, особенно в конце 1937 года, когда их приток значительно увеличился, знать подробности о каждом ребенке они не могли.

В декабре за мной приехала бабушка. И по дороге домой рассказала, что для того, чтобы забрать меня отсюда, необходимо было оформить документы на мое усыновление. Это по закону мог сделать только мой дедушка, так как она сама была иждивенка и не имела права на усыновление ребенка. А дедушка лежал при смерти в больнице, и ей было тяжело оформить все необходимые документы, скрывая от дедушки арест матери и необходимость моего усыновления. Так я стал сыном собственной бабушки, а она моей матерью. Через неделю после моего возвращения на старую квартиру, дедушка умер в больнице, так и не узнав, что дочь арестована, а внук стал его сыном. Его смерть я переживал мучительно, не так как другие дети, у которых смерть близких быстро сглаживается и уходит на второй план, вытесняется новыми впечатлениями от жизни. Я горевал долго, постоянно в своих воспоминаниях возвращаясь к его образу. Все усугублялось еще тем, что в школе, куда я поступил после переезда к бабушке, мне постоянно приходилось скрывать, что родители мои арестованы, а моя бабушка была на самом деле моя бабушка, а никак не мама и, несмотря на все мои ухищрения, все знали, кто я есть. Директор школы, преподававший у нас математику, при вызове родителей в школу на собрание или за какой-то проступок, часто говорил мне издевательски: «A ну,

не знаю, как тебя назвать, пригласи на собрание свою маму-бабушку. Вообще ты совсем заврался, говоришь, что у тебя бабушка - мать, а твои родители находятся в командировке. По-видимому, в той командировке, откуда никогда не возвращаются». У меня, как правило, от этих слов темнело в глазах. С директором я поделать ничего не мог, но если мне казалось, что надо мной издеваются соученики, то я с яростно бросался в драку. И эта исступленность помогала мне одолевать даже более сильных противников. Сидел я в классе «на Камчатке», то есть на задних партах, вместе с известными в школе хулиганами и постепенно завоевывал их авторитет не только в классе, но и в школе. Дружбу с ними не водил, но поддержку их чувствовал всегда. Самые грозные школьные авторитеты, такие как Валентин Махорд, по кличке «Махорка», Генка Стеснягин и др., будущие уголовники, хотя и не учились со мной в классе, предупреждали другую шпану: «Его не трогать!» И об этом знала вся школа. В шестом классе к ужасу классного руководителя и пионервожатой школы я был избран председателем пионерского отряда, и, несмотря на различные угрозы, весь класс проголосовал за меня несколько раз подряд. В комсомол меня в школе, конечно, не приняли, заранее предупредив об этом, чтобы я никаких заявлений не подавал, но я все и так прекрасно понимал и не собирался это делать.

Учился я в школе средне, отличные оценки у меня были по географии и физике, а по истории я был лучшим учеником в школе. Трудно давался русский, да и почерк у меня был отвратительный, и грамматика хромала. Выручали сочинения, которые я писал очень хорошо, и потому, как правило, получал двойную оценку, отдельно высокую за сочинение и гораздо ниже за грамотность. Я очень много читал, глотал все без разбору, начиная от классиков до случайных книг неизвестных авторов, взятых в различных библиотеках. Очень любил исторические романы и конечно сочинения Александра Дюма, Фенимора Купера и Вальтера Скотта. К поэзии относился прохладно, что снижало мою оценку по литературе. Были у меня в школе и друзья. Это Миша Смирнов, сосед по дому, Валерий Максимов и Юрий Беспалов - одноклассники, были и другие друзья, но заходить к ним в гости я воздерживался, хорошо понимая, что представляю серьезную опасность для их родителей. Последние три года перед войной лето, как правило, я проводил на даче у брата моей матери, Митрофана Васильевича Кепанова, в Хлебникове. Он был главным инженером завода «Электросвет» и, не смотря на то, что получил рекомендацию в партию от моего отца, а так же, что его сестра была арестована - остался цел, сохранил свою должность и членство в партии до самой своей смерти.

Как мы жили с бабушкой, на что существовали? Как я уже говорил, бабушка была на иждивении своего мужа Соколова Владимира Александровича и никогда в государственных учреждениях не работала. После смерти дедушки она получала какие то крохи, на которые не только жить было нельзя, но даже существовать. Однако моя мать, предчувствуя арест, отнесла ей сберкнижку на 10000 рублей, которая была оформлена на предъявителя, кроме того, ей удалось перед арестом перенести в комнату своей матери кое-что из домашнего хрусталя и фарфоровую посуду. На это мы жили с бабушкой до ухода моего на фронт.

В 1940 году я получал свой первый паспорт. В домоуправлении паспортистка спросила, есть ли у меня свидетельство о рождении. Дома после долгих поисков бабушка нашла мою метрику, и я отнес ее в паспортный стол. Пожилая женщина долго рассматривала этот документ и, к своему удивлению, кроме всего прочего, увидела подпись Тухачевского среди заявителей о рождении ребенка. «Тот самый?» - спросила она. Я утвердительно кивнул головой. «По метрике ты Бронштейн, и можешь взять фамилию своей бабушки, и я советую тебе это сделать», - сочувственно сказала она. «Нет, кем я родился, тем и останусь», - гордо ответил я. В моем ответе сквозила бравада, правда я уже тогда знал, что от своей судьбы уйти никому нельзя и мне это тоже вряд ли удастся. Однако робкие попытки все же я делал. Во всех анкетах, которые мне пришлось заполнить до 1948 года, а также в, моей фронтовой красноармейской книжке значилось: мать - Соколова Матрена Федоровна живет в Москве. Отец - умер в 1937 году.

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Окончание школы совпало с началом войны. В ночь с 22 на 23 июня 1941 проснулся от грохота на улице. Вспышки взрывов, снарядов сверкали на небе, в сумасшедшей пляске метались лучи прожекторов, было страшно, но непонятно и интересно. В окно было слышно, как цокали по асфальту осколки зенитных снарядов, и это продолжалось около часа. Потом все успокоилось, я включил радио, оно молчало. Утром все говорили, что была учебная тревога, но это было ложью. Первые дни войны ее всерьез не воспринимали, еще день, два может быть неделя и мы разобьем немцев и погоним их в Германию. Москва жила обычной жизнью, только очереди в военкоматы - как бы успеть на войну и проявить себя там, а то она быстро кончится, да выпуски ничего не говорящих сообщений в газетах создавали какое-то тревожное чувство.

У меня проблема - куда пойти учиться? Конечно, я, как и большинство в стране в то время был охвачен патриотическим порывом и хотел воевать и быть военным, по возможности наиболее героической профессии, и поэтому решил сдать документы в военно-воздушное училище. Прошел медицинскую комиссию, которая вынесла заключение - годен в истребительную авиацию. Пришло время мандатной комиссии и я испугался, что будут поднимать все документы, копаться в моем прошлом и все обо мне узнают. Это навязчивая мысль не давала покоя и я забрал документы назад. Вскоре на улице обратил внимание на объявление о приеме в Московский нефтяной институт им. Губкина с перечислением специалистов, которых он готовил. Геологоразведочный факультет - вот что мне нужно: профессия геолога также же романтична, как и военного и даже может быть больше, решил я, поехал на Большую Калужскую, где находился в то время институт, в приемной комиссии меня встретили с распростертыми объятиями, в тот год институт имел большой недобор. Почти все выпускники школ шли на фронт, а я призыву не подлежал: мне не было 18 лет. Приняв документы, предложили зайти через неделю, а потом, объявив, что я зачислен на первый курс и отправили всех вновь принятых рыть окопы на дальних подступах к Москве. Где эти дальние подступы, нам не сказали, а посадили в товарные вагоны и отправили с Киевского вокзала.

Целый эшелон, битком набитый молодыми ребятами из различных учебных заведений, шел на Запад в неизвестном для нас направлении. Правда, раза три тревожные гудки паровоза предупреждали

о приближении самолетов противника. Эшелон останавливался, мы рассыпались по обе стороны железнодорожных путей. К нашей радости самолеты пролетели мимо. К вечеру прибыли в Сухиничи. Здесь мы впервые увидели страшные следы войны. Вокзал был разрушен. На отдельных путях валялись остовы сгоревших вагонов. В наших вагонах перестали петь, и весь эшелон как бы притих. После двухчасовой стоянки он в ночь двинулся дальше. В пять часов утра остановились на какой-то маленькой станции. Нас выгрузили и построили в колонны, а потом мы шли около четырех часов вдоль полей, засеянных рожью и цветущей гречихой. Остановились в небольшой деревне, находящейся где-то под Рославлем Смоленской области и разместили в пустующих колхозных строениях. Группу, в которой я находился, поместили в овин, одиноко стоящий в поле и заполненный прошлогодней соломой, а утром, дав в руки лопаты, отправили рыть противотанковые рвы.

Впервые я познал тяжелый физический труд. С утра до позднего вечера мы копали землю и выбрасывали ее наверх. И уже на вторые сутки никто из нас не мог держать лопату в руках. Выданные рукавицы уже не помогали, и темп нашей работы резко спал. Вечером на водянистые мозоли накладывались лопухи, и завязывались всяким тряпками. Рядом с нами работали студенты Первого Московского Медицинского института, все - от первокурсников до выпускников, которые и взялись нас лечить. В памяти остались глубокие рвы с конусообразными бортами уходящие вдаль по полю. Разнообразили жизнь пролетавшие над нами самолеты, преимущественно немецкие, а их разведывательный двухфюзеляжный самолет, прозванный «рамой», периодически обследовал нашу работу, буквально, зависая над головой. К концу июля - началу августа стала слышна канонада, которая с каждым днем приближалась к нам. Ночью на горизонте полыхали зарева взрывов. Наше военное начальство, руководившее работами, собрало бригадиров и объявило им, что нужно уходить. Двигаться следует в сторону Сухиничей, где будут готовить эшелон для нашей отправки. Мы шли пешком почти неделю, постепенно уменьшаясь численностью, часть людей незаметно рассеивалась, а оставшиеся пришли на место ко времени отправления поезда, но почти в половинном составе. Говорили, что это был последний эшелон, отправленный из Сухиничей в Москву.

Москва нас встретила бумажными крестами и плотными шторами на окнах, продовольственными карточками и бомбежкой. Занятия в институте начались как обычно 1 сентября. Но 16 октября 1941 года вся жизнь в Москве была нарушена. Утром по радио (радиотрансляционные точки в квартирах вообще не выключались на случай тревоги)

сообщили, немцы прорвали нашу оборону на западном Волоколамском направлении. Москву охватила паника, на улицах куда-то пропали автомашины. Люди с рюкзаками и чемоданами шли в разных направлениях. Милиции тоже не было. Из здания НКВД на Лубянке шел пепел от сжигаемых бумаг, покрывая мостовую прилегающих к нему улиц и переулков. В институте была растерянность, и никто не знал, что делать. Говорили, что немцы взяли Можайск, Клин, Солнечногорск, Крюково и как будто входят уже в Химки. Распространился слух, что на окраинах Москвы грабят магазины. На третий день этой паники (19 октября) вышло постановление Государственного комитета обороны страны о введении в Москве осадного положения и о расстреле на месте диверсантов, шпионов, мародеров и распространителей слухов, мгновенно положившее конец панике и стабилизировавшее обстановку. К этому времени авиационная бомбежка Москвы усилилась, и мы научились бороться с зажигательными бомбами и привыкли жить в затемненной, на голодном пайке Москве.

В ноябре месяце часть нашего института - старшие курсы и группа преподавателей эвакуировалась в Уфу. Впоследствии там был организован уже свой отдельный нефтяной институт. Однако основное большинство из эвакуированных после стабилизации положения на фронте и наступления наших войск, отбросивших немецкие войска на Запад, вернулось в Москву.

Зиму 1941-1942 годов учиться было очень трудно. Аудитории почти не отапливались и даже чернила замерзали. Было холодно на улице, в институте и дома.

31 марта 1942 года наш дом на Кировской разбомбили, правда, не полностью, но все же целый месяц жить в нем было невозможно. Это был один из последних налетов немецкой авиации на Москву. В тот день вечером я сидел дома за письменным столом и делал чертежи, по которым у меня накопилась задолженность. В ногах у меня лежала немецкая овчарка, прозванная мною Цезарем. Осенью я его нашел на улице щенком и взял домой. К этому времени он был уже большой красивой собакой, преданной мне беспредельно. В комнате находились бабушка и тетя Тиля - Матильда Александровна, которая пришла навестить меня; разговор шел о том, что я совсем обносился и мне нужно купить ботинки и пальто. Ровно в 9 часов вечера щелкнул громкоговоритель, диктор объявил трижды: «Граждане! Воздушная тревога!» Потом завыла сирена. Бабушка с тетей быстро собрались и пошли в бомбоубежище, которое находилось в доме рядом. Я пообещал, что скоро туда приду, но задержался, так как нужно было закончить работу, да и бесконечные тревоги уже обычного страха не вызывали - привыкли. За

окнами захлопали зенитки. И тут же раздался рев пикирующего бомбардировщика. «Сейчас долбанет», - мелькнула мысль. Свиста бомб я не услышал, только почувствовал, что меня подымает в воздух, и потерял сознание. Когда очнулся, то попытался встать, но ударился о что-то твердое и остался лежать, решив, что дом, наверное, разрушен, а я погребен под его развалинами. Постепенно возвращалась четкое сознание и уменьшалась боль в ушах, стал шевелить сначала ногой, потом руками. «Целый», - удивился я и уперся ладонями в доску, мешавшую мне подняться. И тут понял, что прикрыт упавшим книжным шкафом. С трудом поднявшись, я оглянулся: в комнате развал, кругом крошки кирпича, стекла, извести; сорваны занавески, разбит буфет, книжный шкаф и дверь в кухню; осколки бомбы изрешетили стену, потолок, подо мною лежал Цезарь весь в крови. Стряхнув с какого-то одеяла мусор, я взял собаку на руки и положил на одеяло, а сам, слегка пошатываясь, пошел на улицу. При выходе встретил солдат ПВО, прибывших на место взрыва. Увидев меня, они что-то стали говорить, я плохо слышал и ничего не понял. Потом они засуетились, принесли носилки и стали меня на них укладывать. Еще бы: перед ними был человек весь в пыли и известке, с оторванным воротником пальто и покрытый кровью. «Он в шоке», - подумали они, вынося меня на улицу. Я долго кричал, что я совершенно здоров, только оглох и немного оглушен, а кровь на мне не моя, а собачья. После довольно долгих препирательств они отпустили меня, и я пошел в бомбоубежище, наводя на встречных страх, а на бабушку с тетей ужас. Когда утром поднялся в дом, то увидел, что дом с честью выдержал взрыв стокилограммовых бомб, упавших цепочкой от нашего окна, находящегося на втором этаже, до следующего дома. Метровые его стены не дали никаких трещин, только квадратное окно, выходящее на улицу, стало овальным. Погибло много людей, пережидавших тревогу в подворотнях соседних домов, и случайных прохожих. Мой Цезарь погиб, так и не дождавшись меня. Потом его труп долго лежал на горе щебня, который выгребли из дома. А у жителей соседних домов ходила легенда о том, как парень остался жив, а собака, лежавшая у его ног, погибла.

В июне закончились занятия в институте. И всех нас вместо полевой практики отправили работать на различные оборонные объекты Москвы. Я, с двумя сокурсниками, был зачислен матросом 2 класса на теплоход «Гражданка», переоборудованный под госпиталь для перевозки из Москвы в город Горький, теперь Нижний Новгород, тяжело раненых, прибывших с фронта. Гордые собой и предстоящей работой мы приобрели, по случаю, на рынке морскую фуражку с «крабом», тельняшку и брюки клеш. Таким образом, если надеть все это на одно

го, то получалось нечто среднее между моряком и портовым жуликом, а так как это все было рассредоточено на троих, то вид у нас был соответствующий. Доложив капитану о прибытии на борт, мы стали ждать распоряжения. Капитан долго смотрел на нас и, наконец, спросил: «Откуда вы такие! Неужели студенты?» Мы подтвердили, что это так. «Ну, что ж, - сказал он, - снимайте это барахло и надевайте робу, скоро отшвартовываемся».

Так мы стали матросами. Загудел гудок, отдали швартовые, захлопали по воде лопасти колес, и наш теплоход пошел по Химкинскому водохранилищу. Мы стояли на борту и радовались солнцу, воде и хорошему ходу. Но радость наша была до первого моста через канал. Перед мостом прозвучала команда: «Все наверх! Опускать мачту!». Мы по команде боцмана бросились на верхнюю палубу и остановились, пораженные: как опустить эту мачту? Мачта была большая, толщиной с хороший телеграфный столб, обитая внизу кожей и покрашенная белой краской. Матерясь, боцман скомандовал: «Хватай рогатины, один толкает мачту, два других ее поддерживают». Это оказалось нам не под силу. Пришлось объявлять аврал и вызывать отдыхающую смену и общими усилиями опускать мачту, а после прохода моста снова поднимать. Сколько таких мостов было до Горького, сейчас трудно сказать, но работа осталась у меня в памяти надолго. Мытье палубы тоже оказалось серьезным делом. Тяжелая деревянная палка с намотанными на нее веревками, намоченными в воде, требовала больших усилий, чтобы не улететь за ней после каждого взмаха. Это называлось мыть шваброй. А каждую ночь при подходе к г. Юрьеву мы облачались в лямки биндюжников и таскали с берегового склада по подмосткам на теплоход дрова, укладывая их за спину почти по кубометру. В Горьком помогали разгружать раненых и шли назад в Москву. В это время мы шпаклевали и красили поверхностные постройки теплохода, это не считая множества швартовок к различным пристаням и укладки моста для удобства прохода.

В свободное от вахты время, а его у нас было мало, из-за нашего малосильства и постоянных авралов, мы выходили погулять на пристань или в город и рассказывали сказки о нашей работе местным девчатам. Все было бы хорошо, если бы не война. Появлялся немецкий самолет, теплоход начинал гудеть, лица раненых бледнели, а мы выкладывали большой красный крест на верхней палубе.

В сентябре мы вернулись в институт. У нас на курсе большие потери. Все мои одногодки и старше меня, но ранее не призванные в армию по различным причинам, получили повестки, и ушли воевать. В нашей группе осталось человек шестнадцать, преимущественно девчонок и

инвалидов, вернувшихся после ранения в alma mater. Мой школьный друг Валерий Максимов, поступивший в этот же институт, потому что туда поступил я, и проходивший «водную» практику со мной вместе на теплоходе «Гражданка», принял решение вернуться на теплоход - оттуда не призывают в армию. Съездил в Химки и договорился об этом с капитаном. Свое решение он объяснил мне так: «Там трудно, но там не убивают». «Может ты и прав», - ответил я, хотя в душе я не согласился с ним. Несмотря ни на что в душе я был патриотом и считал, что война с фашизмом - святое дело, и наш долг участвовать этой войне, если конечно призовут.

В ноябре 1942 года я получил повестку, где было указано, что мне следует прибыть тогда-то и туда-то, иметь при себе смену белья, кружку, ложку и дневной запас продовольствия, что еще - уже не помню. Кроме меня, повестку получили еще человек шесть, но на разное время и в различные военкоматы.

Провожали нас в институте торжественно. И вдруг выяснилось, что я не состою в комсомоле. Как так: человек уходит на фронт, и сам этот факт достоин, чтобы он был в комсомоле. Срочно собралось бюро комсомольской организации факультета и без лишних вопросов, дав мне положительную рекомендацию, отправили в райком. Там практически тут же выдали мне билет. Несмотря на упрощенную процедуру приема, получив билет, я был очень горд и почти счастлив. В то время комсомол еще не потерял свой авторитет. Это была достаточно боевая организация, активно влияющая как в школе, так и в институте на учебный процесс, рассматривающая все конфликтные ситуации, возникающие в молодежной среде, стоящая во главе спортивной и культурной жизни молодежи и занимающаяся еще какими-то секретными делами, не известными для обычного люда. Тогда принимали комсомол не всех. Это было как бы почетное звание, достойное только для избранных. Раньше я не думал о комсомоле, знал - не примут. По строгости отбора своих членов, комсомол копировал партию. В том, что случилось с моими родителями и со мной, я не винил партию и тем более комсомол. Считал, что во всем виноват Сталин и НКВД. Почти верил тому, что писалось в газетах и говорилось по радио, правда, с определенной мерой скептицизма. Мечтал, если удастся, почитать что-нибудь Троцкого, чтобы самому разобраться, кто же виноват во всем том, что случилось и происходит в нашей стране - Сталин или Троцкий.

ПО ДОРОГАМ ВОЙНЫ

Чем руководствовались в том время военкоматы, направляя новобранцев по различным частям: кого в пехоту или артиллерию, в танкисты или автомобилисты и т.д. - для меня все это осталось секретом до времени. Должно же учитываться образование, но почему тогда в пехоте солдатами служили люди, имеющие высшее образование и научные степени, а в военные училища, готовившие "скороспелых" младших лейтенантов, направляли с семилетним образованием. Правда, на войне все возможно, война и есть война, у нее свои законы.

Я попал в 11-й учебный автомобильный полк, расквартированный в подмосковном городе Бронницы, готовивший шоферов для фронта. Нас, вновь прибывших, разместили в бараке с двумя ярусами нар, это, как понимаю, был карантин. Первые три дня мы наслаждались, как нам казалось обильным питанием. После голодной Москвы солдатский тыловой паек по самой низкой категории казался обильным и роскошным, кроме того, я не курил, и мне давали за это, дополнительно, две ложки сахара или несколько конфеток в день. Мы ходили в своей одежде и поэтому по-настоящему еще не чувствовали себя солдатами. Только ранние подъемы в шесть часов утра и отбой в 23 часа говорили о том, что мы уже в армии. На четвертый день пребывания в полку меня вызвали в канцелярию и сказали, что я, по всем статьям, годен быть младшим командиром и предложили мне перейти в учебную роту, с чем я без всяких раздумий согласился, рассуждая просто: быть сержантом лучше, чем быть солдатом.

Итак, около тридцати человек специально отобранных новобранцев, проделав пятнадцать километров пешком, прибыли в село Рыблово, где находилась учебная рота. Прямо с марша нас направили в баню, где остригли наголо, отобрали личную одежду и выдали обмундирование "б.у.", как мы понимали с убитых и раненых солдат. Все гимнастерки были побиты осколками или имели пулевые отверстия, аккуратно заштопанные и постиранные. Впервые посмотрев на себя наголо остриженных, в старом обмундировании, в ботинках и обмотках, мы не узнавали друг друга. Щеголеватый старший сержант, приведший нас в баню, сказал, что он помощник командира взвода и сейчас он всех разобьет по отделениям и представит их командиров. Мне достался младший сержант Косырев, которого я помнил очень долго. Он сказал, что для нас он - бог, царь, отец и мать, и все наши вопросы решает он один и никто более. После чего нас построили и отвели в большую хату из двух комнат, в одной была спальня, в другой учебный класс, и сразу же из нас стали "выбивать дурь и гражданку". Как это делается знают

те, кто прошел эти школы младших командиров и не в мирное время во время войны. Действительно, надо было за два месяца подготовить сержанта, чтобы ему не просто знать строевую службу и уметь стрелять лучше солдат, но и хорошо изучить технику вождения и ремонт автомашин, сдать экзамен комиссии ГАИ и получить водительские права общесоюзного образца. Как говорили, в мирное время на это уходило одиннадцать месяцев. Нашими учителями стали сержанты кадровой службы, специально отобранные и сохраненные от фронта для этой цели. Гоняли нас и учили от подъема до отбоя без передышки. Не успел подняться и обуться в положенное время - 45 секунд - или лечь, снова подъем или отбой, и так много раз. Так называемое воспитание коллективом. Малейшая провинность каралась индивидуальным занятием после отбоя или нарядом вне очереди. За нарушения строя или за опоздание начала строевой песни весь взвод ползал по-пластунски по плацу и часто так и вползал в столовую на обед. Так что впоследствии сержанты мы были бравые. Кто не выдерживал, отправляли рядовым на фронт, были и попытки самоубийства. Тяжелее всего было москвичам, более вольные по характеру, разбитные и образованные, их больше других угнетала муштра и железная дисциплина.

Мне доставалось больше других. Меня невзлюбил, а скорее всего, приревновал к своей жене, командир нашего взвода лейтенант Гypoв. Жена у него окончила десятилетку и сидела дома, ничего не делая. Детей у них не было. Узнав, что во взводе у мужа служит студент, ей захотелось пообщаться с "интеллигентным человеком". По распоряжению лейтенанта меня иногда отпускали к нему домой, где мы с ней читали стихи, говорили о литературе и жизни и ничего более. Что произошло у лейтенанта с женой, мне неизвестно, но кончились мои посещения его дома, а в разговоре его с нашими сержантами он сказал, что с удовольствием оторвал бы мне голову. Сержанты подсмеивались надо мной, а я не вылезал из нарядов и бесконечного ночного мытья полов в казарме.

Резко ухудшилась кормежка. При громадной физической нагрузке - одна капуста, утром, в обед и ужин. Мы стали мечтать о фронте как об избавлении от этого несчастья, и, наконец, дождались. Приехала комиссия ГАИ, и мы получили шоферские права. После сдачи экзаменов по строевой и боевой подготовке, знания различных уставов и приказов Министерства Обороны нам зачитали приказ о присвоении званий, кому сержанта, а кому и младшего сержанта. Хотя экзаменационные отметки у меня были достаточно высокие, мне присвоили звание младшего сержанта. Я понимал, что здесь постарался лейтенант. Как мне рассказали потом, он заявил, что Бронштейну звание сержан-

та нельзя присваивать: он у меня из нарядов не вылезал и вообще мало дисциплинирован. После выпускного парада нам выдали новые, только что введенные погоны с сержантскими лычками и отправили в полк отправки на фронт. Здесь, в Бронницах, меня и еще семерых человек задержали на две недели для изучения иномарок, которые только что стали поступать к нам по ленд-лизу. Это были грузовые студебеккеры и форды, а также доджи и виллисы. После поверхностного ознакомления с машинами и особенностями их эксплуатации нам вручили свидетельства, удостоверяющие, что мы теперь являемся специалистами по иномаркам.

К моменту приезда очередных покупателей живой силы в Бронницах сосредоточилось около ста человек шоферов, подготовленных нашим полком и из них около пятнадцати человек сержантов, окончивших полковую школу. Все были очень молоды, и все хотели на фронт. Надоела строгая дисциплина, муштра и голодный паек. А на фронте, как говорили, дисциплина не то, чтобы очень, и питание хорошее. О смерти не думали. Да, там убивают, но это нас не коснется. Смерть казалась каким-то абстрактным понятием, и она обязательно минует нас.

Новый 138-й Отдельный автотранспортный батальон резерва Верховного главного командования формировался в одной из школ, расположенных в Нижних Котлах. Это была южная окраина Москвы, находящаяся теперь в районе станции метро Нагатинская на Варшавском шоссе. Мы получили новое с иголочки обмундирование и впервые надели кирзовые сапоги, которые после ботинок с обмотками показались нам самой модной обувью. Потом объявили, кто в какой роте, взводе и отделении находится. Никто из сержантов нашего выпуска не был назначен на должность, все стали водителями, в том числе и я. Нам, по-видимому, по молодости не доверяли. В южном речном порту стояли наготове новые студебеккеры, прекрасные машины, еще не известные в нашей стране, мы с любопытством и затаенным страхом стали их обкатывать. Лично меня обуял просто ужас, что все шесть колес этой машины нельзя было размонтировать, не выбив специального стопорного кольца, которое было неразъемное. Мне мерещилось, как я буду с ними маяться в боевой обстановке, так как даже здесь на месте справиться с этим не мог. И кому только пришло в голову комплектовать части, уходящие на фронт молодыми парнями, почти мальчишками, не побывавшими под огнем и, как правило, сидевшими за рулем только во время обучения. Командиры взводов тоже были молодыми офицерами, только что прибывшими из училища, и практически не отличались от нас. Да и вид у нас был соответствующий. Для боль-

шинства из нас новые шинели оказались велики, и рукава пришлое заворачивать, а полы подтыкать под ремень, зимние шапки сползали на глаза и требовали ушивки, а в сапоги пришлось заталкивать бумагу. Но все равно мы гордились нашими новыми автомобилями, своей частью, правда, не известно еще на что способною. Название Отдельный автотранспортный батальон говорило о его самостоятельности, а резерв главного командования - о его прямом подчинении ставке и возможности его переброски с одного направления на другое, в зависимости от обстановки на фронте.

Наконец, после организационной суматохи, батальон выстроился в колонну и с необходимыми интервалами двинулся через Москву, правда, не все и не так как положено по уставу. У одних - машина почему-то не заводилась, и они крутили стартером до тех пор, пока не садился аккумулятор, у других - не хватало глазомера для такой машины, и они задевали за все углы, мимо которых проезжали. Очень часто случайно выключался демультипликатор, позволяющий изменять тягловые усилия машины и все, не знавшие особенности иномарок, терялись, так как машина останавливалась и никак не желала ехать дальше. А у меня прямо на Серпуховской площади задымился ручной тормоз, который я забыл опустить. Я тоже растерялся, стал его тушить огнетушителем. После этого он перестал работать и впоследствии сыграл со мною злую шутку, когда возникла необходимость им тормозить. В конце концов, из сравнительно стройной автоколонны автомашин, шедших поротно, образовалась сплошная каша, в которой разобраться было очень трудно. Следует сказать, что одно автомобильное отделение состоит из тринадцати автомашин, а взвод - из двух отделений, рота - из двух-трех взводов и одной ремонтной летучки, батальоны из трех рот, служб обеспечения и ремонта. Всего в батальоне насчитывалось свыше двухсот автомашин, включая бензовозы, ремонтные летучки, санитарные машины и другие. И вот все это перемешалось. Командиры потеряли своих подчиненных, а те не знали, куда ехать среди узких московских улиц и переулков. Я видел, как две небольшие колонны шли навстречу друг другу, останавливаясь на каждом перекрестке и расспрашивая пешеходов. Мне было легче, так как я был москвичом, хорошо знал Замоскворечье и здесь учился, а в машине у меня находился наш лейтенант Харкевич, имевший, хотя и смутные сведения о месте сосредоточения батальона при выезде из Москвы, но дававший какие-то ориентиры для движения в границах города.

После блуждания по Москве, занявшего практически целый день, мы сосредоточились на старом Боровском шоссе и двинулись снача-

ла на юго-запад, а потом повернули на юг, соблюдая правила движения войск в военное время. Колонна автомашин батальона шла не по основным дорогам, идущим в этом направлении, а второстепенным, скрываясь от возможного действия авиации противника. Общая длина колонны составляла более десяти километров. Блуждая по каким-то грунтовым дорогам, мы, наконец, добрались до Тулы, правда, при этом вновь нарушив свои ряды и порядок движения. Одновременно с этим мы набирались опыта вождения автомашин и расширяли свои познания в технике. Все меньше становилось стоящих на обочине дороги водителей, голосующих о помощи.

Здесь у меня случилось ЧП. Несмотря на категорический приказ не передавать руля никому даже по требованию непосредственного командира, я доверил руль своему командиру взвода, лейтенанту Харкевичу, оказавшемуся достаточно подвыпившим, и он ухитрился при въезде в Тулу наехать на памятник Ленину, смяв ограду около него. Досталось мне, а не ему, что послужило мне уроком: начальство надо уважать, но до определенного предела.

За Тулой мы снова свернули на грейдер и двинулись в сторону Ефремова. Орел был у немцев, это мы знали, и поэтому терялись в догадках, куда мы двигаемся. Дорога испортилась окончательно, вся в воронках, наскоро засыпанных песком, желтые пятна которого резко выделялись на белизне прошедшего снега. А на обочинах остатки горелых автомашин и разбитой бронетехники, припорошенные снегом. Мой лейтенант, после случая в Туле покинул меня, и я по дороге подсадил старшего лейтенанта-артиллериста, возвращающегося в свою часть из госпиталя. С ним было не так скучно ехать, да и помощь при необходимости он всегда мог оказать. За Ефремовым мы свернули на Ливны и стали догадываться о месте нашего назначения. Курская Дуга ждала нас, а куда конкретно попадем, это было уже не так важно. А пока было все хорошо, и война проходила где-то рядом, а не здесь. Старший лейтенант, мирно дремавший в машине, вдруг вздрогнул и стал напряженно смотреть вперед и на небо. "Стой! - закричал он, - быстро вон из машины", - и сам, открыв дверь, кубарем скатился в кювет. Остановив машину, я вылез на дорогу и стал озираться. Прямо на нас, вдоль дороги, приближались три точки. "В кювет, ослы!" — кричал старший лейтенант водителям, подходившим сзади автомашин. Точки приближались, становились самолетами, летевшими треугольником. На фоне уже темнеющего неба, а было три часа пополудни, хорошо было видно огни работающих пулеметов. Ноги стали ватными, и как в кошмарном сне, медленно, как мне тогда казалось, побежал через кювет в открытое поле. Сбоку поднялись фонтанчики снега с землей. Я остановился и

тупо уставился на это место, плохо соображая, что это могло быть. Самолеты с воем пронеслись над головой и тогда я упал. Развернувшись, они сделали большой круг, и пошли туда, где находилась головная часть нашей колонны. Вскоре там раздались взрывы и заклубились столбы черного дыма. Поднявшись, я побрел к дороге, где стояла моя и еще около десяти других автомашин. Издали они казались целыми, но, подойдя поближе, стало ясно, что все они прошиты пулями кpyпнокалиберного самолетного пулемета. В машине, стоявшей позади моей, опрокинув голову на спинку сиденья, с открытыми глазами сидел мертвый сержант Филинов, окончивший со мной учебную роту. Пуля, пройдя через лобовое стекло, пробила грудь и ушла наружу через сиденье и кабину. Пулевое отверстие мне показалось огромным, никогда бы не подумал, что одна пуля крупнокалиберного пулемета может так разворотить грудь человека. Смерть хорошо знакомого человека сильно потрясла меня, и мне потребовалось более часа, чтоб сесть в свою машину и тронуться в дальнейший путь, оставив убитых и раненых, а так же сломанные машины на попечение прибывших медиков и ремонтников. Однако вскоре пришлось снова остановиться и увидеть то, что оставила после себя бомбежка первой роты нашего батальона. Участок дороги, начиная от маленького ручья и мостика через него до верхней террасы, протяженностью около километра был изрыт воронками, чернеющими рваными ранами на фоне белого снега. Пятнадцать машин были искорежены, перевернуты, часть из них сгорела! На дороге, обочине, в кюветах, а также в поле возвышались серые незаметные бугорки - тела убитых, причем на дороге тела были разорваны взрывами бомб, а за ее пределами поработали пулеметы. Здесь мы потеряли семнадцать новеньких студебеккеров, девять человек убитыми и двадцать ранеными. Я впервые увидел столько крови, страшных и обезображенных трупов. Смотреть на это было страшно, а поднимать и нести трупы в наспех вырытые братские могилы почти невозможно. Требовалось громадное усилие воли, чтобы без привычки выполнить такую работу и не грохнуться в обморок. Так я начал приобщаться к войне и получать ее первые уроки.

Война описана достаточно полно. Есть воспоминания маршалов, генералов и отдельных офицеров, нет только воспоминания солдат, это понятно, их круг интересов ограничивался своей ротой, отдельный городом, деревней или высотой. Их судьба была тесно связана с людьми, окружавшими их, и могла оборваться в любой момент. Что-либо планировать в их жизни было невозможно, разве что на один-два дня в крайнем случае, максимум на неделю. И жизнь шла как бы спрессованная до этих временных границ. Прошел день и, слава богу, - жив, а

в памяти оставались незначительные события, казавшиеся в то время очень важными. Была на войне и любовь мгновенная, сильная, но, как правило, короткая. В основном все мы были молодыми, а из этих больших и мелких неприятностей или нечаянных радостей слагалась жизнь или вернее сказать суррогат жизни. Поэтому и я буду останавливаться на тех эпизодах, которые по какой-то причине остались у меня в памяти, сохраняя при этом, конечно, их хронологический порядок.

Ливны, маленький районный городок, находивший зимой 1943 года где-то на границе между нашими войсками и немецкими. Он был практически разрушен, по крайней мере, все его каменные здания в центре. Кое-какие деревянные дома сохранились только на окраине. На улицах еще валялись промороженные трупы лошадей, которые голодные жители рубили топором и уносили куски домой. Наш батальон ушел на Курск, а нас, два взвода третьей роты, оставили здесь для обеспечения снабжения наших войск. Единственно свободная железнодорожная ветка Елец - Ливны находилась под контролем немецкой авиации и постоянно разрушалась. Наши машины, практически по целине, сновали от вагонов, стоявших на разрушенных путях, до армейских складов, находящихся в поле, и конечно несли потери, в основном от авиации и от мин, установленных на обочинах дорог. Жили мы на частных квартирах в городе. Чем могли, подкармливали жителей, давали мыло, соль и бензин для освещения. В доме, где остановилось наше отделение, вместе с родителями и старшими сестрами жила прекрасная, как показалось мне тогда, девушка с красивыми темными глазами и большой косой, уложенной на голове. Встречая нас, она всегда надевала красную вязаную кофточку, которая мне очень нравилась. Беззастенчиво рассматривая меня, она все время старалась попасться мне на пути. Я краснел и быстро уходил прочь под смех своих товарищей. После этого, до перехода в другую часть, я получил прозвище «красная девица». Это прозвище еще более подчеркивалось тем, что я не пил, не курил и не ругался матом.

Наши потери возрастали не только из-за отсутствия достаточного опыта вождения автомашин, но и неумения ориентироваться в сложной обстановке и быстро принимать правильное решение. Так, например, четыре наших автомашины разгрузившись у батареи на передовой, в пургу, прямиком, минуя боевые охранения, уехали к немцам, и больше мы о них ничего не знали.

Запомнился случай со мной, когда разгрузившись у передовой, и двигаясь в тыл по заснеженному полю, я стукнулся в лоб с фронтовой «полуторкой» или как их называли тогда "прощай-родина", у которых вместо дверей, был застегивающийся брезент. Мощный бампер студе-

беккера снес у нее радиатор и еще что-то. Объехать ее я, конечно, мог - у меня вездеход, но растерялся, а шофер полуторки болтался в наезженной колее и выбраться из нее не имел возможности. Здоровенный мужик, матерясь последними словами, вытащил меня из машины и "врезал" в ухо. От неожиданности я упал в снег. Подняв меня за ворот он сказал, что забирает мою машину, а свою дарит мне, и полез в кабину, однако тронуться с места он не смог. Дергая ручку тормоза и сильно газуя, он не догадывался, что коробка скоростей была выключена, и рычаг включения мостов стоял в нейтральном положении. Как на хорошей улице сзади и спереди подъезжали новые машины, разъехаться тоже не могли, так как наши ЗИСы и ГАЗы застревали на целине, образуя пробки. В довершение всего над нами повисла «рама», а значит, скоро прилетят и штурмовики. Моим спасителем оказался капитан, приехавший на "виллисе". Размахивая пистолетом, он приказал мне лезть в машину и на своем студебеккере пробивать колею для объезда. По проложенной мною дороге машины тронулись в путь, а на горизонте в это время уже появились юнкерсы.

Где-то в конце января или начале февраля 1943 года наше командование наметило операцию по освобождению станции Касторшной крупного железнодорожного узла, соединяющего города Липецк, Воронеж и Курск. Эта операция была, по слухам, локальной, т.е. после завершения дальнейшее наступление не намечалось. Вообще солдатские слухи рождались как бы сами по себе и иногда задолго до ожидаемых действий. Как правило, они подтверждались, реже - нет. О проведении этой операции нам было известно еще дня за два, за три до ее начала. Меня временно откомандировали старшим, в составе пяти автомашин, в один из стрелковых полков, готовый для наступления дивизии 38-й армии. Хорошо помню небольшой лесок и балку перед ним, где сосредотачивались перед вечером люди, орудия и танки. Адъютант полка объяснил мне перед этим, что наша задача - прицепить противотанковые пушки пятьдесят седьмого калибра и, загрузив в кузова орудийные расчеты и снаряды, на хорошей скорости, вместе с атакующими частями, выехать на открытую позицию и установить пушки на прямую наводку, а потом убраться назад в лес и ждать следующей команды. Как будто все предельно ясно. Думать о том, что будет за этим дальше, я не хотел, да и не мог это себе представить. Анализировать возможные варианты развития событий не хотелось. Поэтом поужинав слегка теплой кашей и выпив из котелка чая, я понял, что сильно волнуюсь и что мне не заснуть. Хотел написать письмо бабушке, как говорили, все перед боем писали письма родным, и не смог. По покрытому инеем боковому стеклу кто-то постучал. Открыв дверь

машины, увидел человека в белом маскировочном халате. "Лейтенант Яков Дремов", - представился он. Фамилия запомнилась своей какой-то необыкновенностью и образностью. «Я, командир батареи противотанковых орудий, которые ты повезешь", - сказал он и полез ко мне в машину. "У тебя здесь тепло, - продолжал он, - и за это давай выпьем". Достав фляжку и стаканчик для бритья, он, предварительно посветив спичкой, налил его до краев. Я молча поднял его, выпил и стал ждать. Это была моя первая рюмка водки, но ничего не почувствовал. Он внимательно посмотрел на мой силуэт в темной машине и, по-видимому, понял мое состояние. "Дай крышку котелка", - потребовал он и налил его до половины. "Пей до дна, будет легче". Я, давясь, выпил, и по телу распространилось тепло. И действительно на душе стало легче. Потом мы закурили папиросы, солдаты получали махорку, и поэтому запах папиросы, которую он мне дал, был приятен. Я кашлял и пьяно смеялся. Все было в новинку, и "море было по колено".

Где-то, рано утром, было совсем темно, а часов у меня не было, я проснулся от удара в бок. "Вставай", - сказал лейтенант, - "будем грузиться". Прыгая и разминаясь на морозе, орудийные расчеты стали на руках подкатывать пушки к автомашинам и цеплять их за крюк. Потом погрузили ящики со снарядами. "Заводи и прогрей мотор", - приказал лейтенант. Мимо медленно по дну длинного и широкого оврага шли танки, выползали наружу в поле и расходились веером вдоль опушки леса.

Весь лесок заполнился грохотом и лязгом гусениц танков, кашлем и тихим разговором людей, звоном котелков, ударявшихся об оружие и поясные ремни, а также скрипом снега под множеством ног. "По машинам", - скомандовал лейтенант и, повернувшись ко мне, приказал: "Выводи машины за танками наружу". И вскочил ко мне в кабину.

У опушки леса все остановились и притихли. Вдруг взлетела серия красных, а потом и зеленых ракет и почти одновременно с этим в небе стало светло. Немцы запустили осветительные ракеты, и, как мне показалось, у нас в тылу весь горизонт залился огнем. Это наша артиллерия открыла огонь по немецким позициям. Снаряды с неприятным шелестом летели через наши головы, а мы медленно двинулись вперед. Поддерживая дистанцию от впереди идущих танков, чтобы не забросало лобовое стекло снегом и землей, вылетавших из-под гусениц, я видел, что рядом бежали, а потом отстали солдаты пехоты, и не у всех у них были белые маскхалаты. Я попытался держаться колеи идущего впереди танка, но никак не вписывался в нее, так как она была шире, чем машина, и поэтому все время шел наклоненным то на правый, то на левый бок. Внезапно наши орудия прекратили огонь, и тут же заго-

ворила немецкая артиллерия, то там, то здесь, а то и рядом вспыхивали разрывы снарядов. Но все поглощал шум идущих впереди танков, грохот от самой машины и болтающегося сзади орудия. Внезапно - яркая вспышка, и оглушительный взрыв слегка отбросил впереди идущий танк, а потом развернул его поперек поля. "Амба, - подумал я, - снаряд попал". Лейтенант, матерясь, выскочил из машины и побежал к танку! Скоро он вернулся и приказал: "Развернуться и объехать танк!" А потом добавил: "Сукины дети, саперы, работали здесь вчера и пропустили мины". Сердце у меня сжалось от страха, подумалось: кругом мины и они нашпигованы в снег, как изюм в булку. "Взорвемся", - сказал я. "Давай! - кричал он, хватаясь за кобуру, - ты, что думаешь на руках орудие по снегу тащить лучше. Авось пронесет". И пронесло. Выйдя на открытую позицию и отцепив орудия, все наши машины отошли назад и замаскировались в небольшой лощине, а артиллеристы открыли огонь по целям уже хорошо видным в свете наступающего утра. Из этого боя мы вышли без потерь, однако на следующий день, в боях уже за саму станцию, мы не досчитались двух автомашин и одного водителя, и все из-за проклятых противотанковых мин.

В конце апреля мне пришлось пережить жесточайшую авиационную бомбардировку Курска, вернее его железнодорожного вокзала и прилегающей к нему Ямской слободы, являющейся как бы пригородом города. Сам город расположен на высокой террасе, в полутора-двух километрах от вокзала, и его центр был полностью разрушен при взятии города в зимнюю - весеннюю кампанию 1943 года.

После освобождения Курска наш автомобильный батальон был расквартирован здесь в Ямской слободе. В этот день меня назначили в наряд начальником караула батальона, помещение которого было в пристройке к дому, где располагался штаб. Примерно около семи часов вечера мне нужно было проводить смену караула по различным объектам. Я вышел на улицу и услышал странный все нарастающий гул. Где-то в городе захлопали зенитки, и поэтому, вернувшись в помещение штаба, попросил дежурного офицера, капитана, выйти мной на улицу. К нему присоединился старший сержант, работавший в штабе писарем. Посмотрев на небо, мы увидели, что все оно над городом было покрыто самолетами, летевшими эшелонами, один другим. Все они шли на нас. "Ребята, сейчас будет жарко. На станции стоит эшелон с боеприпасами и санитарный поезд полный раненых. Пойдемте от греха подальше в убежище", - сказал капитан. В огороде за штабом была вырыта специальная щель от бомбежек, и он с писарем бегом бросился туда. А я в растерянности остался на крыльце. Снимать или не снимать часовых с их постов, - сверлила мысль, - им

спрятаться негде. Однако, все мы солдаты, находимся на дежурстве и должны выполнять свой долг". Приняв такое решение, я успокоился и сел на ступеньки крыльца штаба. Самолеты шли низко и первые их ряды без пикирования сбросили свои бомбы на станцию и вывесили на небе осветительные ракеты. Почти одновременно с взрывом бомб раздался страшный визг и вой, как будто что-то с небом произошло невероятное. Этот визг нарастал, приближался и заставлял вдавливаться в землю. И я упал в кювет дороги, закрыв голову руками. Вторая волна самолетов накрыла станцию, опять этот страшный визг непонятно откуда идущий и поэтому вызывающий дикий ужас. По улице метались местные жители и наши солдаты, расквартированные в домах. Потом на станции стали рваться снаряды, они взрывались со страшной силой, по-видимому, вагон за вагоном, а в промежутках между взрывами все заполнялось трескотней трассирующих патронов, веером разлетающихся в разные стороны на фоне темнеющего неба. Район слободы, прилегающий к вокзалу, заволокло дымом, и из этого дыма бежали обезумевшие люди, а вслед за ними поползли раненые солдаты из санитарного поезда, чудом оставшиеся в живых, все в белом нательном белье с кровяными разводами на нем и с безумными глазами. Помню железнодорожника в замасленной телогрейке и таких же ватных штанах, он бежал, согнувшись и, подпрыгивая, держась за ногу, и все время кричал что-то непонятное. Преодолев страх, я вылез из кювета и подошел к нему. Осколок бомбы прошел через ляжку, и кирзовый сапог был полон крови. Слабо соображая, что делать я достал индивидуальный пакет, вскрыл его и наложил одну подушку на дырку в штанах сверху, а вторую с другой стороны, а потом замотал все это бинтом. Он успокоился, перестал кричать и запрыгал дальше уже молча. Мне казалось, что время остановилось, а самолеты волна за волной все шли и шли, и конца этому, казалось, не будет. Взрывы раздавались со всех сторон, горели дома, ярко освещая все вокруг, и я метался по улице, не зная, что делать. Неожиданно раздался короткий свист бомбы и взрыв, который отбросил меня в противоположный кювет. Бомба разорвалась в огороде, разметав небольшой дом штаба, и как потом узнал, буквально сплющив щель, где находились капитан и старший сержант. И тогда я не выдержал, поднялся и побежал в направлении к городу, который не бомбили, да и бомбить там было нечего: он и так был разрушен. На следующий день московское радио, а потом и газеты сообщили, что при налете на Курск участвовало свыше 500 самолетов противника, и впервые были использованы, для устрашения, пустые бочки с просверленными дырками, издающие при падении этот дикий визг, так напугавший всех нас.

Мы потеряли при этом налете треть всего состава автомашин и более семидесяти человек убитых и раненых. Через неделю наш 138-й автомобильный батальон РВГК был расформирован, а личный состав и сохранившийся автотранспорт перераспределен по различным частям только что организованного Центрального фронта, командующим которого стал Константин Константинович Рокоссовский. Меня с большой группой солдат-водителей и с машинами направили в 786 отдельный автотранспортный батальон, подчиненный этому фронту, но перед этим мне было присвоено звание сержанта.

Батальон был укомплектован различными машинами, как правило, отечественными ЗИСами и полуторками, к тому же сильно потрепанными. Была весна, и ездить по раскисшей земле они не могли. Мы часто видели эти автомашины, завязшие в черноземе, или провалившиеся в затянутые водой воронки, их несчастных водителей, сидевших на борту и ожидавших возможного появления студебеккеров или случайного танка. Поэтому прибытие в часть полуроты студебеккеров было встречено с большой радостью. Меня назначили командиром отделения, временно оставив за рулем, так как водителей, знакомых этой техникой, там не было. Здесь мне снова пришлось испытать ужас от налета авиации. И это понятно, если армейские шоферы, страдавшие как правило, от придорожных мин, артобстрелов и иногда от непосредственного контакта с противником, то автомобильные части, подчиненные фронту или верховной ставке, несли потери преимущественно от авиации противника.

В апреле-мае месяце 1943 года на фронте наблюдалось затишье. На передовой рылись глубокие окопы, строились капитальные блиндажи в несколько накатов, бетонированные огневые точки. Солдаты отдыхали, приходило пополнение. Мы же занимались обычной работой: возили снаряды и патроны, подвозили продовольствие к фронтовым частям. В один из таких обычных рабочих дней, возвращаясь из очередной поездки на фронтовой склад, находящийся где-то под Щиграми, еще при подъезде к железнодорожному мосту через речку Тим, я увидел группу юнкерсов. Они ходили кругами, внезапно один из них отрывался и входил в пике, сбрасывал бомбы на мост и снова пристраивался в хвост, потом другой, третий, четвертый и снова первый. Стоял рев пикирующих бомбардировщиков, грохот взрывов и стрельба зениток, охраняющих мост. Но мост был цел. Выскочив из машины, я стал показывать следовавшим за мной водителям на самолеты и жестами давать команду на рассредоточение. Вдруг один из самолетов оторвался от карусели и пошел на нас, быстро приближаясь и стреляя из пулемета. Машина, следовавшая за мной, не закончив разворота, ут-

кнулась в кювет и загорелась. Я бросился в противоположную сторону, плюхнулся в грязь канавы и в это время раздался взрыв. Моя автомашина покатились в тот же кювет, где лежал и я. Промелькнула мысль - не поставил машину на скорость, а ручник у меня не работал еще с Москвы. Как в замедленной съемке ужасов, я видел приближающиеся передние колеса и инстинктивно опрокинулся на спину, вдавливаясь в узкое, но глубокое дно кювета. Правое переднее колесо уткнулось в противоположный борт, а левое придавило мне живот и осталось на весу. Я закричал, стало нечем дышать, и потерял сознание.

Когда очнулся, меня уже вытаскивали из-под машины и укладывали в кузов. Потом ребята отвезли меня в санчасть воинской части, стоявшей в городе Щиграх, а те отправили далее в Курск, в расположенный там госпиталь, испугавшись моего вздутого и твердого живота. Боль стояла сильная, ощущение, что в живот вбили кол, и поэтому невозможно было сделать полный вдох. Я дышал в полвздоха и часто. Правда уже по дороге я стал чувствовать себя лучше, и боль ослабла, но живот был вздутым и твердым.

Госпиталь в Курске располагался в одном из чудом сохранившихся зданий - бывшей школе на окраине города. Меня быстро осмотрели и отправили в палату, а к вечеру ко мне в сопровождении целой свиты врачей пришел старичок в генеральском кителе и зеленых лампасах, т.е. генерал-майор медицинской службы. Он осмотрел меня, помял живот и удалился. Соседи по палате подшучивали: "Сержант, смотри, какой чести ты удостоился - сам генерал гладил тебя по животу". Потом делали рентген, промывали желудок, кишечник и мочевой пузырь, а также другие неприятные процедуры.

Как бы там ни было, а через две недели меня, почти здорового, выписали в часть. Возвращаясь к случившемуся, хочу отметить, что я остался жив по чистой случайности, и побежал от машин, в ту сторону, в которую нужно и кювет был узким, по-видимому, только что восстановленным, вовремя лег на спину, иначе сломал бы спину, а также моя грудь осталась за пределами колеса, уткнувшегося в борт кювета.

Прибыв в часть, я доложил об этом в штаб батальона, где мне, узнав, что я москвич, предложили транспортировать на ремонт легковую машину М-1, принадлежавшую штабу фронта, как говорили самому Рокоссовскому, хотя я этому не верил: уж очень она была истрепанная. Так в начале мая 1943 года я побывал в Москве.

Мы, я и мои товарищи - старший лейтенант, диспетчер нашего батальона, а также шофер грузовой машины ЗИС-5, тащивший нашу легковушку на буксире, остановились у моей бабушки Соколовой Матрены Федоровны, на Кировской. Здесь я узнал, что вторая моя ба-

бушка, мать моего отца, жена Александра Давидовича Бронштейна, Елена Осиповна умерла, не выдержав горя, потери мужа и двоих сыновей. В последние дни своей жизни она все время призывала мужа и сыновей хотя бы на минутку подойти к ней. Елена Осиповна была дочерью судовладельца и морского капитана Осипа Бердичевского, проживавшего до революции в городе Херсоне. Насколько я помню ее, она была очень хозяйственной женщиной. Несмотря на определенную грузность и больные ноги, она всегда была в хлопотах. Прожив практически все время в деревне, она одна занималась хозяйством, у нее всегда была корова, свиньи, куры и огород. То она крутила сепаратор, то стучала, взбивая масло, а когда были гости, вращала большой бидон со сливками в деревянной лоханке, наполненной битым льдом - делала мороженое. А какие у нее были колбаски! Она сама их дела и коптила. Многочисленные гости, приезжающие летом к ним в Дерюгино, родные, знакомые родных и внуки, всегда были накормлены и напоены и уложены спать. Все это делала она одна без помощи домработницы. Дай бог ей вечную память, женщине, воспитавшей пятерых детей, труженице, не знавшей другой радости, кроме счастья своих детей и внуков. Она очень старалась, и делала, что было в ее силах, но жизнь распорядилась по-другому, и ничего здесь не поделаешь.

Около десяти дней мы пробыли в Москве, пока оформляли автомашину в авторемонтный завод, находящийся на Ордынке, и почти семь дней из них я занимался строевой подготовкой в различных комендатурах города Москвы, патрули которых забирали меня на улицах за другие мелкие нарушения. То честь забывал отдать какому-то офицеру, то белый подшивной воротничок гимнастерки оказывал грязным, а иногда просто был небрежно заправлен. Наказание бы одно - строевая муштра в течение полутора-двух часов, после чего тебя отпускали до следующего патруля. Мои товарищи, махнув на все рукой, просидели все время дома, не выходя на улицу почти до самого отъезда, даже для офицеров не было снисхождения, только их забирали офицерские патрули, которых в Москве тоже было предостаточно.

Боевые действия на северном фланге так называемой Курской дуги по линии Ольховатка - Поныри - Мало Архангельск начались ранним утром 5 июня 1943 года. Мы ожидали начала боев, целую неделю возили боеприпасы на передовую линию, прямо к орудиям, так бывает только перед наступлением. На участке шириной 40 километров было сосредоточено почти 2 армии: тринадцатая и частично семидесятая. Во втором эшелоне концентрировались танки 2-й танковой армии и еще какие-то части резерва. Вечером 4 июня в нашей части объявили боевую тревогу. Весь батальон выехал сначала на погрузку

в базисные артиллерийские склады, а потом разъехался по частям, согласно наряду. Прибыв на место, приказ на разгрузку не получили и поэтому утвердились в своем мнении, что действительно будет наступление наших войск. Слегка замаскировав наши машины, мы мирно задремали в кабинах наших машин, когда нас разбудил залп, потрясший землю. Множество орудий: минометов, реактивных установок стали одновременно стрелять по передовому краю обороны немцев, а наши самолеты стали бомбить полевые аэродромы противника. Смотреть туда в зарево взрывов было трудно, а представить, что там творилось, было невозможно. Поработав так, около сорока минут, часов у нас не было, обстрел, как начался, так и прекратился внезапно. После такого грохота наступила, как нам показалось, мертвая тишина. Только через минут десять можно было расслышать легкий кашель, да удары кресала о камень, для прикуривания самокрутки, которые нарушали эту тишину. Тишина затягивалась, а нервы напрягались. Прошло более часа, а никаких движений ни с той, ни с другой стороны не наблюдалось. Солдаты пехоты нервничали, а младшие офицеры собирались небольшими группами и о чем-то спорили. Начало рассветать, и уж первые лучи солнца показались из-за горизонта, а все было тихо. Вдруг появился гул самолетов, приближающихся со стороны противника, и я заволновался. Пробежав по колонне, дал команду - всем укрыться - и скатился в какую-то яму с пологими бортами. Одновременно ожила и немецкая артиллерия, которая била по нашему переднему краю. Теперь у нас, здесь, был ад. Молил бога, чтобы ни одна бомба или снаряд не попали в наши машины: взорвутся снаряды, и будет беда, страшно подумать, что будет - "огненная" каша. И я не выдержал, постоянно падая и поднимаясь, я бежал от одной машины к другой, давал команду о выходе из-под обстрела. Карты у меня не было, обстановки я не знал и поэтому единственное решение, пришедшее мне в голову – это двигаться на Ольховатку, которая была недалеко и как будто в достаточном нашем тылу, и дорога туда была известна. Однако когда мы тронулись нас оказалось только пять, остальные четыре остались: то ли водители вышли из строя или решили переждать, то ли из строя вышла техника. Было что-то около шести часов утра, стоял какой-то гул, и клубы густой пыли стали окутывать небо. Все это говорило о вступлении в бой танков, а также еще о том, что и нам следовало бы уносить отсюда ноги как можно скорее. Но и это нам не удалось, на нашем пути вырос с лицом измазанным грязью лейтенант и, замахав руками, он закричал: "Что там у вас?" "Снаряды", - ответил я. "Какие? - отрывочно спросил он. "Разные, - сказал я - смотри сам". Он залез в кузов, посмотрел и дал команду: "Давай за тот холм, там бата-

рея". Мы быстро развернулись и стали разгружать ящики, на которые он указывал. "Дальше ехать тебе нельзя, там немецкие танки прорвали оборону, давай "дуй" на юг", - предупредил он. Но на юг мне доехать не пришлось, остановил заградотряд и его командир отправил нас назад, но не на Ольховатку, а на Поныри, сказав, что там необходимы снаряды. Прибыв в этом маленький районный городок вечером 6 июня, я со своими шестью машинами никак не ожидал, что днем предпримут такую яростную атаку на него. 7 июня утром они силами несколько десятков танков и более двух батальонов пехоты ворвались в город и заняли его северную часть. Пришлось всем нам оставить свои автомашины, присоединиться к бойцам 570 артиллерийского полка РВГК, таскать снаряды к орудиям и автоматным огнем отбиваться от наседавших атак немцев. Все наши пятеро автомобилистов и я остались живы, а вот машин на ходу осталось только три.

Получив письменную благодарность от командира полка, где он заверил в том, что мы по его приказу воевали у него, я со своей командой на трех автомашинах вернулся в свою часть, и стали ожидать наград. Но они почему-то не приходили, как и множеству другим рядовым солдатам, имевшим на них право, где-то потерявшись в больших и малых штабах, оседали в первую очередь у офицерского состава.

По-видимому, для улучшения оперативного руководства наш батальон вскоре влился во вновь организованный 57-й автомобильный полк, который и был награжден за Курскую битву орденом Красного знамени, а мы все получили право на дверцах своих автомашин его рисовать, чем все очень гордились. Через пол года уже автомобильная бригада в составе двух полков получила название Бариновичская, Краснознаменная, ордена Кутузова второй степени автомобильная бригада, в которой мне пришлось прослужить вплоть до выхода наших войск к Висле в 1944 г. А пока мы готовили новое наступление, непрерывно подвозя к линии фронта новое пополнение, боеприпасы, продовольствие и вооружение. Было совершенно ясно, что основной удар Центрального фронта будет направлен на Севрск, находящийся у немцев, и на северную область Украины в направлении Шостка, Глухов, Чернигов. Правда мы, в то время, об этом не думали, мы работали днем и ночью, часто засыпая за рулем и съезжая в кюветы или упираясь столбы. Где-то в начале августа меня перевели в батальон, состоящий из одних фордов, и назначили освобожденным командиром отделения. Впервые я не имел автомашины и, как правило, ездил с самым опытным из шоферов отделения. В конце августа 1943 года войска Центрального фронта перешли в наступление и после двухдневных боев взяли город Севск, а дальше им продвинуться не удалось. На левом фланге фронта

операция осуществлялась более успешно, и был освобожден первый украинский город Глухов. Я помню маленькую деревеньку на границе Украины, Курской и Брянской областей, где как говорится "один петух на три губернии кричит", здесь кто-то прибил на мосту через маленькую речушку, разделяющую Россию от Украины фанерку с надписью: "Граница Украины". В этом направлении наступление продолжалось, и наш полк полностью перебросили сюда. Впервые мне пришлось участвовать в форсировании сначала реки Десны, а потом и Днепра. Автомашина не танк, по дну не пройдет, нужна переправа. Переправы нужно наводить, и если они есть, то всегда под обстрелом. Десна речка небольшая, да и переправы, как правило, оказались целыми, и войска через них прошли в основном с хода. Зато на Днепре переправы нужно было осуществлять в два этапа. Сначала на подручных средствах переправлять передовые части, а потом уже наводить более капитальные понтонные мосты. Мое отделение закрепили за саперным батальоном, наводящим переправу через Днепр, южнее небольшого городка Мнева, который находился вблизи Чернигова. Саперы, подготовив различные вспомогательные плавсредства: плоты, паромы, плоскодонки и даже связки из нескольких бревен, грузили их на автомашины, а мы на максимально возможной скорости везли их к берегу, где солдаты спускали их на воду. Однако форды не студебеккеры и часто застревали в песке, тогда они становились неподвижными мишенями. Все было рассчитано на внезапность, а когда немцы приходили в себя, то они быстро пристреливались, и нам приходилось туго. Я думаю, что рассказывать о деталях боев за плацдарм нет смысла, об этом много рассказано, описано и показано много фильмов. Следует лишь отметить, что все это происходило уже осенью, был конец сентября, и частые дожди осложняли эти операции. Тем не менее, плацдармы были захвачены, укреплены и постепенно зимой расширялись на запад.

«САМОВОЛКА»

Где-то в октябре меня вызвали в штаб полка и присвоили звание старшего сержанта, чем я был страшно горд, кроме того, сообщили, что мне выпала большая удача, почти немыслимая для фронтовика: отправка в тыл для заготовки овощей и хлеба для нашего фронта. Мне рассказали, что пришел приказ штаба фронта о формировании отдельного автомобильного подразделения для этой цели, состоящего из тридца-

ти двух автомашин и сорока водителей, а я назначался помощник командира этого отдельного усиленного взвода. Может возникнуть вопрос, какой урожай можно собрать на бывших оккупированных территориях, только что освобожденных и сильно разоренных. Действительно, при немцах официально колхозов не было, но они требовали и жестко следили, чтобы порядок был прежним - коллективная работа при посеве, уборке урожая и хранение его в общественных амбарах. А земля как была колхозная, так и осталась. Собранный урожай увозился немецкими войсками. Теперь пришли наши, и вывозить урожай будем уже мы. Укомплектовывали нашу колонну, другого названия я не могу придумать, как правило, опытными водителями с фронта, уже в возрасте, направляя их к нам как бы для отдыха в санаторий. Правда, были и другие, от которых командиры хотели избавиться, но таких было немного. Из трех сержантов я знал только одного, и все они были старше меня, поэтому я чувствовал себя не совсем уютно. Машины выделили старые, прошедшие огонь и воду, в основном из ремонта и самое главное разномастные. Здесь были форды, ЗИСы, полуторки и даже два сильно помятых студебеккера. Хлопот было с ними уйма, они не заводились или глохли при выезде из части и их снова тащили на ремонт, то у них отваливался незакрепленный кардан, или отворачивались гайки колеса по сбитой резьбе, а также пропадал свет и так далее и тому подобное. Наконец все было сделано, и к нам прибыл наш командир. Это был старший лейтенант лет сорока, в красивой форме со знаками танкиста на погонах, с благородной сединой в волосах, фамилию я, к сожалению, не помню. Сначала он мне понравился, но потом удивил, поставив меня во главе идущей на Курск нашей колонны, что явно являлось нарушением устава: командир должен быть всегда впереди.

Каким я был в 1943 году, в свои неполные 19 лет?

Попробую взглянуть на себя со стороны. Среднего роста 168 см, худощавый, с короткой прической, аккуратно одетый и подтянутый, почти всегда с чистым подворотничком и ушитыми голенищами кирзовых сапог, без бороды и усов, они еще не росли. Я производил впечатление старшеклассника, попавшего почему-то на фронт и вызывающего жалость у деревенских старушек - совсем мальчик и воюет, и любопытство у молоденьких девчонок на посиделках. Я почти не пил, только по необходимости, и почти не курил. Женщины постарше и военные девчата: санитарки, телефонистки и другие не обращали на меня внимания, но часто советовались по поводу собственных увлечений другими мужчинами. Вышколенный рыбловской школой младших командиров, я лихо отдавал честь старшим по званию ко-

мандирам и не позволял себе с ними никакой фамильярности и действовал по возможности только по уставу. Все это было хорошо для военной школы или училища, но выглядело странным на фронте, где люди быстро сближались и подчиненные переходили на «ты» со своим начальством. Поэтому я ни вызывал любви, ни подчиненных, ни начальства, которое обращалось ко мне на Вы, считая меня чересчур ученым.

Мы двигались на Курск, где находился специально уполномоченный штаба тыла Центрального фронта. Ехали медленно, собирая в пути собственные автомашины, вышедшие из строя. Теперь я понял, почему наш командир не возглавил колонну. На остановках и ночлегах я бежал к автомашине, в которой он ехал с докладом о том, что произошло, что сделано и, что нужно сделать, и каждый раз видел его вдребезги пьяным. Отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, еле ворочая языком, он говорил: "Хорошо, хорошо, делай, что нужно", - и прикладывался к бутылке с самогоном, который его шофер получал от женщин как плату за проезд, а их в кузове было полно. Иногда он вообще пропадал из колонны и встречал нас где-то впереди или мы его ждали в определенном условленном месте несколько часов. Но как бы то ни было, мы все же прибыли в Курск и расположились на одной из улиц в нижней части города, ведущей на г. Обоянь.

Во дворе одного из домов наши два сержанта автомеханика создали импровизированную автомастерскую, и здесь же находилась диспетчерская, а, как говорится, "командовать парадом" было поручено мне. Через неделю по прибытию в Курск наш командир был уволен с должности и отправлен во фронтовой резерв. Меня вызвал уполномоченный, который был в звании полковника и объявил, что я остаюсь за командира со всеми вытекающими из этого последствиями, он доверяет мне. Однако это испытание властью я не выдержал и доверие не оправдал.

В то время Курская область была большая, в нее входила территория, впоследствии выделенная в самостоятельную Белгородскую область, граничившую с юга с Харьковской областью Украины, соответственно, и районных центров было намного больше. Представители уполномоченного по заготовкам были в каждом районе, и автомашины были нужны всем. Согласно наряда, уполномоченного по Курской области, я отправлял в районы необходимое количество автомашин на определенный срок, выписывая на имя старшего над ними командировочное предписание, подписанное полковником. Эти командировочные, уже подписанные и заверенные печатью, хранились у меня, и какого-либо учета их не было. Всегда в работе было 25-27 автомашин,

а пять в ремонте. В самом Курске работало постоянно от 10 до 12 автомашин, а остальные в районах. Несмотря на то, что машины были сильно изношены, шоферы редко обращались к нам с просьбой об их ремонте, предпочитая ремонтировать их сами. И это было понятно: шофер жизненно заинтересован был в том, чтобы машина ездила. Пока машина двигалась, он был сыт, на сухом пайке долго не проживешь, да и норма его уже была не фронтовая, а тыловая. Пример раз в 2-3 недели я с автомехаником, а чаще один объезжал районы, где работали наши люди и машины. Приезжая туда, мы проверяли состояние автомашин, наличие горючего, продовольствия, определял и объемы дальнейших работ и, если это было нужно, я продлевал командировку. Для этой цели у меня были с собой незаполненные командировочные предписания. Встречали меня всегда хорошо. Водители были заинтересованы как можно дольше оставаться на одном месте, так как обычно быстро находили какую-нибудь женщину с жильем, привыкали к почти домашней жизни и не спешили вернуться в Курск на полуказарменное положение. А представители уполномоченных по заготовкам в районах всегда нуждались в дополнительных автомашинах и продлении их работы на более длительные сроки. Поэтому приглашения на различные обеды и ужины я получал почти ежедневно и уже к новому 1944 году стал различать качество самогона, которым меня угощали, и в душе росла уверенность в своей значимости. Я возмужал, пропала моя подчеркнутая военная дисциплина, упростились отношения к жизни и к людям. Как-то находясь в командировке районе станции Волоконовка, где наши работали по вывозке зерна с элеватора на Ново-Ивановскую мельницу и потом муку на станцию для погрузки в вагоны, я обратил внимание на остановившийся здесь поезд Москва-Харьков, который раз в сутки стал курсировать между этими городами. Почему бы мне ни съездить в Харьков? Я там никогда не был, а вернусь на следующий день - мелькнула мысль. На следующий день я ее осуществил. Открыв незапертую дверь подошедшего поезда, вошел в вагон, битком заполненный офицерами и солдатами, возвращавшимися из отпуска, госпиталей или командировок. Никто мною не заинтересовался. В день моего прибытия в Харьков здесь осуществлялась публичная казнь пяти человек, связанных с работой на душегубке - закрытой машине, у которой выхлопная труба была выведена внутрь кузова, и отработанные газы вызывали смерть людей. Среди осужденных были немцы и двое их местных помощников. Казнь потрясла меня своей обыденностью. Привезли пять человек, поставили на пол кузова грузовиков с открытыми бортами, накинули петлю на шею, машина отъехала - и все - нет людей. В полностью

разрушенном войной городе больше смотреть было нечего, я решил вернуться назад тем же поездом, которым и приехал сюда, и меньше, чем через сутки после своего отъезда был уже в Волоконовке, а на следующий день в Курске.

Успешное завершение моей "самоволки" в Харьков постепенно приводило меня к мысли о возможности повторить этот эксперимент, но уже в Москву. И вот в конце января, начале февраля 1944 года я выехал в командировку в город Белгород. Завершив все необходимые там дела, я отправил свою машину назад в Курск, передав шоферу, что немного задержусь и приеду уже поездом. Выписав себе командировку в Москву на неделю, сел в поезд и тронулся в путь. Я не знал, что командировку в Москву может выписывать только командующий фронтом и никакой уполномоченный штаба фронта делать это не имеет права. В поезде, как обычно заполненном различным военным людом, говорили, что Москва буквально нашпигована патрулями, которые придираются к разным мелочам, особенно к фронтовикам, не привыкшим к строгим правилам ношения формы и цепляющим на себя различное оружие, не положенное ни по чину, ни по содержанию, например, трофейные немецкие пистолеты. Мне это уже в какой-то мере было известно, а в своем командировочном предписании я был совершенно уверен. Поезд в Москву пришел ночью, хождение ночью по Москве было ограничено, требовался специальный пропуск, но я решил идти пешком, надеясь на свое знание Москвы и возможность оправдаться - не знал, мол, о пропусках. Я и прошел пешком от Курского вокзала до Мясницкой, не встретив ни одного патруля. Дверь мне крыла бабушка, Матрена Федоровна, а потом пришла и Маруся. За это время Маруся потеряла мужа на фронте и пятилетнего сына от скарлатины. Тетя Женя с дочерью Ниной находились в эвакуации где-то в Казахстане, поэтому в большой квартире на три семьи находились они двое. Кое-какое продовольствие я привез с собой, и мы тут же ночью устроили пир. Бабушка получала иждивенческую карточку, и ее для жизни явно не хватало. Поэтому она постепенно меняла вещи на хлеб. Одна хрустальная ваза - одна буханка черного хлеба. Вообще в Москве было и холодно, и голодно, и как тогда мне показалось, серо и тоскливо. Ходить было некуда: друзья все на фронте и поэтому, уже на второй день пребывания в Москве, пошел выяснять расписание поезда, идущего на Курск. На привокзальной площади меня остановил патруль и забрал в комендатуру. Там только спросили, зачем я приехал в Москву. Не совсем уверенно я стал объяснять, что это указано в командировке - за запасными частями для автомобилей. После этого меня заперли в камеру за решетку, где я просидел более двух суток.

Все это время я гадал: что они делают, если они выясняют, кто я и кто выдал мне командировку, - я пропал. Конечно, я хорошо понимал, что мой поступок можно рассматривать как самовольный уход из части в военное время, а также подделка документов, что грозило мне, минимум, штрафным батальоном. Возможно, если не будут долго разбираться, то вышлют к месту моей службы. Последнее предположение оказалось правильным. Меня вызвал комендант и сказал: "Твое начальство должно знать, что не имеет права командировать в Москву своих людей". И меня в сопровождении двух часовых отвезли на вокзал. Вручили новое временное предписание, посадили в вагон и отправили в Курск. По приезде в Курск я, конечно, ничего не pрассказал, что со мной произошло. Однако недели через две - вызвали в канцелярию уполномоченного и его помощник, в звании капитана вручил мне направление в управление кадров штаба тыла, которое находилось тогда в Новозыбково, для прохождения дальнейшей службы по военной учетной специальности, указанной в красноармейской книжке. По секрету девчата, работавшие в канцелярии, рассказали: полковник был потрясен пакетом, полученным из Москвы. Отдал распоряжение о моем отчислении и отказался со мной встретиться. Признаться, отправляясь в Новозыбково, я ожидал, что там меня будут ждать неприятности, но все прошло благополучно и я безо всяких расспросов получил направление в родной 57-й отдельный краснознаменный автополк. Сейчас я с благодарностью вспоминаю полковника Денисова Алексея Петровича, который, несмотря на те неприятности, которые я ему преподнес, не ответил мне тем же, а, по-видимому, сделав скидку на молодость, просто пожалел меня.

Штаб полка располагался в поселке Бельцы, являвшемся предместьем Гомеля и отделенного от него речкой Сож. Найдя дом, где находился штаб, я доложил о прибытии. Меня встретили хорошо, как старого знакомого. Без лишних разговоров оформили направление во 2-ой батальон нашего полка на должность помкомвзвода - командира отделения в первую роту. Направление, напечатанное на машинке и подписанное начальником штаба полка, выдали мне на руки. Так как этот документ был для внутреннего пользования, никакой печати на него не поставили. Делопроизводитель штаба полка сказал, что батальон находится под городом Речица, где-то в тридцати километрах от Гомеля и предложил мне временно на день-два устроиться на квартиру и подождать машину из батальона, которая к празднику, наступало 23 февраля - день Красной Армии, обязательно подойдет. Найдя ночлег, я ждал два дня, а машины все не было, и поэтому 22 февраля я решил добираться сам на попутных машинах, тем более наступает

праздник и в части его будут отмечать, а здесь и рюмки не поднесут. Исходя из этого, я решил, что следует добраться до контрольно-пропускного пункта дорожной службы в Гомеле, а там сесть на попутную машину, идущую на Речицу, а как найти батальон, мне уже рассказали.

Пройдя мост через речку Сож, я оказался в городе и, выйдя на шоссе, подошел к КП, где кроме солдат дорожно-постовой службы, увидел "зеленопогонников", т.е. войск, подчиненных спецорганам, нечто подобное теперешним войскам МВД. Они тут же подошли ко мне и потребовали документы. Я предъявил им свою красноармейскую книжку и направление штаба. Просмотрев документы, они потребовали идти следом за ними. После короткого допроса в их штабе, не говоря ничего, меня заперли в подвале большого городского дома.

Спустившись по ступенькам вниз, я обнаружил многих людей сидящих или лежащих на цементном полу. Было холодно, а подвал не отапливался. Привыкнув к полумраку, я стал рассматривать своих соседей. Народ был там самый разный: уютно расположившись на полу, посапывая, спал летчик в меховом комбинезоне, унтах и пилотском шлеме на голове. Как он потом говорил мне, что попал сюда за просроченный на пять дней отпуск. Были здесь и "бывалые" люди, одетые во что попало, они умели добывать огонь с помощью доски и ваты, знали все порядки и снабжали всех вновь прибывших ценной информацией. Были здесь и просто какие-то бродяги, предпочитающие молчать и не вступающие в контакт, а также люди, нарушившие по той иной причине передвижение в прифронтовой зоне. Я был относительно спокоен: штаб полка находился в каких-то двух километрах от моего заключения, достаточно позвонить и все выяснится. Единственное, что меня волновало, это то, что наступает праздник, а в часть я, по-видимому, не попаду. Правда, "бывалые" люди говорили, что эти два километра могут оказаться длиною многих лет, а то и жизни. Прошел день, потом второй, прошел и праздник, начались допросы. С допросов приводили людей избитыми: у кого синяк под глазом, у другого разбит нос, а одного принесли на руках и спустили к нам в подвал. Рассказывали, что допрос ведет капитан, а сзади стоит младший лейтенант, который бьет, притом обычно неожиданно. Где-то на четвертый день моего пребывания в подвале наступила очередь и моих допросов. В комнате, где были допросы, за письменным столом сидел капитан. Посмотрев на меня, он молча указал на стул. Стоявший у двери человек подошел сзади и стал за спиной стула. Я поднял глаза и увидел, что это младший лейтенант, без портупеи, в простой солдатской гимнастерке.

"С какой целью перешли линию фронта?" - спокойно спросил капитан. Я этого никак не ожидал и растерялся. Бессвязно стал объяснять, что никакой линии фронта не переходил, что моя часть здесь рядом, а я направляюсь в батальон, а со штабом полка можно в любую минуту связаться. И снова тот же вопрос: "Говорите правду, а то будет хуже, с какой целью перешли линию фронта?" Младший лейтенант положил свою руку на мое плечо, и я инстинктивно поднял плечо, наклонил голову, ожидая удара. "Какое задание получили от немцев и от кого конкретно?" - следует опять вопрос. Я не в состоянии осмыслить ерунду и если задача теряет логическую цепь фактов и переходит в бессмыслицу, теряюсь и не знаю, как ее решить и что отвечать. Так было много раз, так было и теперь. Как доказать, что линию фронта не переходил, никаких заданий от немцев не получал, а факты – вот они, пожалуйста. Снова и снова я рассказывал, где служил, кто были мои командиры, как передвигалась моя часть, да вот рядом штаб полка и проверять нечего. И опять вопрос, где я спрятал радиостанцию, адреса моих агентов и кто содействовал переходу через линию фронта. По-видимому, вид у меня был не только растерянный, но и глупый, и капитан прекратил допрос, не прибегая к помощи младшего лейтенанта. Отправляя меня в подвал, он предупредил, что следующий допрос будет значительно тяжелее, и мне следует подумать об этом. Через сутки меня снова вызвали из подвала и привели в комнату для допросов, где находился капитан и двое автоматчиков. "Вот с ними ты пойдешь в свою часть, и если ее нет, тебе лучше не возвращаться — сказал капитан и, обращаясь к автоматчикам, добавил: "При первой попытке к бегству - стрелять без предупреждения". И мы пошли, в голову лезла всякая чушь: а вдруг штаб полка передислоцировался и мне — "каюк", или в штабе не окажется людей, знающих меня, ну и многое другое. Перейдя мост через речку Сож, сержант, старший из конвоиров, спросил, куда теперь идти. Я показал направление и добавил: "Теперь уже близко". Пройдя квартал, они снова остановились и спросили: "Где же твоя часть?" "Почти рядом", - ответил я, и мы снова шли. Так повторялось еще дважды и мне каждый раз приходилось доказывать, что почти пришли, и осталось совсем, совсем немного, я их уговорил, я не помню. Знаю, что шли они неохотно, через сотню шагов останавливаясь, спрашивая - где? Наконец, вот этот дом, где расположен штаб и часовой при входе. Меня сдали под расписку, и теперь уже я остался ждать машины из батальона.

«РАЗЖАЛОВАННЫЙ КОМСОРГ*

В батальон я прибыл сразу же после завершения операции наших войск по захвату крупного плацдарма на западном берегу Днепра и освобождения города Рогачева. Наш полк активно принимал участие в этих боях и понес значительные потери. Только в нашем батальоне вышли из строя более сорока автомашин, и двадцать человек водителей было убито и ранено. На роту капитана Стрельцова, куда меня назначили, пришлось почти восемнадцать автомашин и одиннадцать человек личного состава, в том числе потеряли командира взвода, в котором мне предстояло служить. Поэтому мне поручили сразу же возглавить его до прибытия нового офицера. Это было непросто, так как я был новичком и "старички" относились ко мне настороженно.

Наступила временная стабилизация фронта, и мы залечивали свои раны, пополнялись людьми и техникой и занимались работой по подтягиванию тыла фронта к передовой, материальным обеспечением фронтовых частей и созданием их запасов. В это же время происходила реорганизация существующих фронтов и создание новых. Так на базе Центрального были созданы Первый и Второй Белорусские фронты. Командующим 1-м Белорусским фронтом был назначен Г. К. Жуков. Реорганизовали и автомобильную службу. Пятьдесят шестой и пятьдесят седьмой отдельные автополки были объединены в отдельную автомобильную бригаду, входящую в состав 1-го Белорусского фронта. У меня тоже произошли изменения. Я был избран комсоргом батальона с сохранением должности помощника командира взвода. Активные действия на фронтах возобновились только в июне 1944 года и сразу же по различным направлениям.

Перед этим наши и армейские автомашины перевезли огромное количество грузов. Достаточно сказать, что для перевозки только одного боевого комплекта снарядов и мин для сухопутных частей этих фронтов требовалось 13500 железнодорожных вагонов. А ведь к началу боев предстояло накопить не один, а четыре боекомплекта. Можно представить, сколько требовалось автомобилей для доставки их к линии фронта и на передовую.

Перед началом летнего наступления наш полк разделили. Один батальон закрепили за армией, проводящий наступление на Бобруйск, Минск, Барановичи, другой был придан конно-механизированной группе Плиева, идущей по тылам противника, а наш батальон под командованием капитана Ямкового отправили в части, наступающие на города западной Украины: Сарны, Ковель, Ровно и Луцк. И здесь мы попали совершенно в другой мир. Население нас не любило, не люби-

ли они и немцев, но нас больше. Первое время после освобождения того или иного населенного пункта было все спокойно. Потом передовые части шли вперед, а тылы подвергались нападению "бандеровцев". И мы поняли, что такое партизанская война. Каждый куст на дороге представлял опасность, а лес неприятельскую территорию. Передвижение по дорогам стало возможным только в сопровождении сильной охраны, и она не всегда помогала. Мы теряли людей и машины, а бороться с мобильными отрядами повстанцев было очень трудно. Днем это был мирный селянин, ничем не отличающийся от других, а ночью он брал винтовку или автомат и убивал.

Первое время у бандеровцев были крупные подразделения, и мне однажды пришлось с ними встретиться. Двигаясь по шоссе в районе Ровно в составе своего отделения и в сопровождении взвода солдат, нас внезапно обстреляли из минометов и автоматов. Бандеровцы вышли из леса, намериваясь, по-видимому, перейти шоссе со своим обозом. Нам всем пришлось покинуть машины, залечь в кювет и, взяв автоматы, отражать атаку и отбить ее. Забрав своих убитых и раненых, они снова ушли в лес, из которого вышли.

Жизнь солдат в своем собственном тылу стала неспокойной и опасной. С боевыми частями Красной Армии "бандеровцы" предпочитали в бой не ввязываться, а если и вступали, то с мелкими подразделениями. Доставалось от них в основном тыловым частям, органам советской власти и войскам НКВД, которых они люто ненавидели. Мы теряли часовых, без шума снятых со своих постов в ночное время, взрывались склады горючего, уничтожались автомашины, если им представлялась такая возможность. В большие города они не входили и работали там подпольно, а сельская местность была практически в полной их власти.

Где-то летом 1944 года мне поручили возглавить колонну из 18 автомашин для транспортировки снарядов с базового склада, расположенного в районе города Сарны, в армейские склады, находящиеся вблизи города Коваль. На шоссе под Ровно, перед поворотом на Цумань — Сарны, нас остановил дорожный пост и предложил подождать, пока не наберется достаточного количества вооруженных офицеров и солдат, которым необходимо было ехать попутно с нами. Эта предосторожность была не лишней, так как мы въезжали в лесной район, где действовали вооруженные отряды украинской повстанческой армии УПА, и советская власть существовала только в районных центрах. Когда набралось человек двадцать, мы двинулись в путь. В первой же деревне я остановился у дома с вывеской "сельсовет". На доске объявлений были вывешены постановления сельсовета, призывы к на-

селению советских органов власти, а также обращения украинской повстанческой армии, клеймящие оккупантов и их распоряжения о продовольственном налоге для нужд повстанцев.

В Цумань мы прибыли к вечеру, и комендант этого районного центра предупредил меня, что дальше ехать нельзя, и очень удивился, что мы благополучно до них добрались. Кроме того, он сказал, что этой ночью ожидает нападения местных националистов, и предложил нам быть готовым к его отражению. Как стало ясно из дальнейших разговоров с солдатами НКВД, находившимися в городе, они накануне проводили операцию по окружению нескольких деревень, которые по их сведениям, являлись базовыми для "бандеровцев". При этом были задержаны семьи наиболее активных националистов - много женщин, стариков и детей были доставлены в Цумань и помещены в здание клуба, бывшую церковь, и дальнейшая их судьба была неясна. Конечно, понятно, что местные отряды УПА любой ценой хотели освободить свои семьи. Нашу колонну автомашин разместили в центре города на площади, где и находилась бывшая церковь, заполненная людьми из этих деревень. Пришел снова комендант и предупредил меня о том, что водители ночью должны находиться в своих машинах, а прибывшие с нами попутчики готовы занять боевые позиции. Среди ночи у наших машин появилась молоденькая девушка лет шестнадцати-семнадцати, каким-то чудом, выскользнувшая из охраняемого здания. Плача, она умоляла нас взять ее с собой, заверяя, что она будет стирать, готовить и ухаживать за нами. Было больно ее слушать и очень жалко, но взять с собой мы ее конечно не могли. Она ушла, как и пришла, буквально растворившись среди спящих домов и темной зелени кустов.

По каким-то причинам "бандеровцы" ночью не смогли организовать вооруженное нападение на город, а утром пришла из Ровно большая моторизованная колонна с двумя танками и солдатами НКВД, которая и вывезла арестованных в город Сарны, являющийся большим железнодорожным узлом, куда направлялись и мы. Мне вспоминались чудовищные рассказы о партизанских деревнях в Белоруссии, полностью уничтоженных немцами, а мы, взяв на вооружение эту тактику, применили ее в Западной Украине, правда, при этом мирных жителей не убивали, а отправляли в неизвестность на восток, куда-нибудь подальше, благо таких мест у нас в стране хватало.

Первым городом, в который мне пришлось войти на территории Польши, был Хелм, а потом Люблин. Здесь впервые увидел только что освобожденный нами немецкий концлагерь Майданек, и впоследствии мог сравнить его с нашими советскими лагерями. Это была значительная территория, огороженная колючей проволокой, с чистень-

кими бараками забитыми еле живыми людьми - скелетами и горами человеческого пепла.

Наши войска, выйдя к реке Висла, и захватив на ее западном берегу три плацдарма, наконец, встали. В середине августа 1944 года практически все боевые действия прекратились, кроме локальных операций по расширению плацдарма и уничтожению оставшихся немецких группировок.

Наш автополк расположился в лесу, на польской территории, под городом Луков. Вырыв землянки и укрытия для машин, мы обустраивались, как могли. В это время у меня возникли первые осложнения с командиром батальона, капитаном Ямковым. К нам стали поступать пополнения, в том числе призывники 1926 года рождения, и среди них три девушки-связистки. Они-то и послужили причиной конфликта. Три девушки на более чем пятьсот мужчин да еще в лесу, это бесконечно мало. Около них постоянно толпились мужчины разных рангов: от офицеров и сержантов до солдат. Не остался равнодушен к ним и наш комбат. Пригласив их к себе в балок и угостив консервами и водкой, он стал приставать к одной из них. Возмущенные они пришли ко мне, как комсоргу батальона, и все рассказали, а я в свою очередь доложил об этом замполиту и парторгу батальона. Какой у них был разговор с комбатом, я не знаю, но он вызвал меня и сделал "разнос", предупредив о том, чтобы я не совал свой нос в его дела, и при случае он все это припомнит. Такой случай вскоре представился.

Саперы 1-го Белорусского фронта приступили к наведению переправ на Висле. Каждая такая переправа представляла собой мост грузоподъемностью, в зависимости от назначения, от 6-ти до 60-ти тонн и длиной почти в километр, и это не считая подходов. Поэтому для их строительства потребовалось большое количество бревен и досок, которые заготовлялись в лесах Белоруссии. Один из таких лесозаготовительных пунктов был организован под Брестом, около городка Картуз Березы и за ним был закреплен автомобильный взвод нашего полка, помощником командира которого был я. Взвод, возглавляемый лейтенантом Харламенко, выехал на место работы, а я задержался с одной автомашиной для получения запасной цистерны бензина литров на шестьсот и сухого пайка дня на два. Шофером машины, на которой мне предстояло выехать, был некий Садовой, бывший офицер аэродромного обслуживания, разжалованный в рядовые за какие-то поступки. Он недавно прибыл к нам в часть, и я его плохо знал. Погрузив все необходимое, мы выехали на место наших работ, дня через три после отъезда взвода. Миновав небольшой польский городок Бяла-Подляска, нашу границу и город Брест, мы выехали на основное шоссе, идущее в

город Кобрин, где стали встречать женщин, просивших их подвезти по пути. Как обычно, плата за проезд состояла из кое-какой еды и конечно самогона. За рулем я никогда не пил, и несмотря на то, что сейчас я не вел машины, от угощения, предлагаемого мне Садовым, отказался. Заметив, что Садовой достаточно пьян и не может уверенно вести машину, я приказал ему передать мне руль. Пьяно ухмыляясь, он ответил, что не имеет на это право, сколько бы я ему об этом ни говорил. "Ты что, сержант, приказов не знаешь, это запрещено. Тебе что угодно дам, только не руль". Поминутно хватаясь за руль, чтобы выровнять ход машины, я попросил его остановиться, надеясь на то, что пока схожу в кусты, он может быть заснет. Однако, когда я вылез из кабины, он включил скорость, дал газ и уехал. Пришлось до Картуз-Березы километров десять идти пешком. В город я вошел уже ночью и сразу же увидел сбитый телеграфный столб и перевернутый кузов, сорванный со стремянок. Самой машины, бензина и продовольствия уже не было. Дойдя до моста через речку Ясельда, где находился пост дорожной комендатуры, я спросил у девушки-регулировщицы, проходила ли здесь автомашина без кузова. "Да, - ответили она - такая машина прошла, чуть не свалилась в речку, на предложение остановиться шофер не реагировал, мы сообщили коменданту, и он выехал, вдогонку, на "виллисе". Бензин и продовольствие забрал наш старшина, правда часть бензина вытекла". Переночевав у девчат, я утром на попутке добрался до своего взвода. Лейтенант отнесся к происшествию спокойно и предложил мне с ним поехать в комендатуру за машиной. Машину нам отдали, а Садового - нет. "Составим акт дорожного происшествия и его вместе с водителем отправим в вашу часть", - сказал комендант. А через две недели меня вызвали в полк. Там мне передали, что Садовой объяснил в батальоне, как было дело: "вел машину старший сержант, он врезался в столб, а потом от страха сбежал, а я был пьян и остался в машине и ничего не помню".

Через два дня собрали комсомольское собрание батальона, выступил командир батальона и рассказал версию Садового, добавив, что он ему верит, и поэтому Бронштейн не достоин быть комсоргом, и следует рассмотреть его пригодность быть помощником командира взвода. Я был потрясен и не знал, как оправдаться. Мои попытки объясниться пресекались председательствующим замполитом старшим лейтенантом Василенко. В глазах у меня потемнело, и в них запрыгали какие-то "зайчики". В голову ударила кровь, и я ничего не соображая, вскочив в землянку, где располагался наш взвод, схватил трофейный автомат и бросился наружу. Увидев комбата, я направился к нему, дав очередь вверх. Он оглянулся и, увидев меня, бросился бежать через кусты, а

сбоку у него болталась кобура с пистолетом, о котором он и забыл. Дав еще очередь вверх для острастки, я успокоился и, поняв, что сделал глупость, пошел в свою роту к старшине. Там сдал автомат, а старшина дал стакан водки.

Утром за мной пришел наряд и отвел на полковую гауптвахту. А через три дня меня вызвали на заседание бюро комсомола полка, где исключили из комсомола, а приказом командира полка я лишался водительских прав и отправлялся в стрелковую часть. Звание старшего сержанта мне оставили.

В сопровождении старшины роты меня отправили в распределитель, а оттуда в десятую стрелковую дивизию. Дивизия находилась на формировании в ближайшем тылу фронта и постоянно пополнялась людьми и вооружением. Привыкший к вольностям, царившим во фронтовых автомобильных частях, я был поражен дисциплиной, которая соблюдалась здесь и жестким расписанием занятий. Практически весь день был занят боевой подготовкой, правда мне делали определенную "поблажку", а старшина роты даже сказал, что я, возможно, скоро буду командиром взвода, так как офицеров у них не хватает, а сейчас ко мне присматриваются.

Я уже было, смирился со своей судьбой быть пехотинцем. Однако мне опять очень повезло. Писарь нашей роты как-то зашел в землянку, где я занимался изучением стрелкового оружия с солдатами, и передал, что в дивизию приехали вербовщики, отбирающие людей, имеющих различные военные специальности, но, как ему стало известно, в списках меня нет, поэтому предложил пойти самому туда и разобраться. В штабе полка уже были собраны люди, имеющие разные военные специальности, но случайно попавшие в стрелковую дивизию. Их уже построили, и я присоединился к ним. Какие-то офицеры называли профессию и предлагали лицам, имеющим ее, делать шаг вперед. Были отобраны танкисты, артиллеристы и даже летчики. В числе шоферов записали и меня.

Так я попал в 29-й запасной автомобильный полк, снабжавший боевые части 1-го Белорусского фронта офицерским, сержантским и водительским составом, находящимся в резерве. При полке была и учебная рота, в которую направили меня, как не имевшего водительских прав. Вечером, на поверку, пришел старшина этой роты. И к своей радости я узнал в нем хорошо мне знакомого сержанта Александра Подколзина, который служил со мной в одной роте еще до наступления в Белоруссии и отправленного после ранения в госпиталь. Обмявшись, как старые друзья, мы вспоминали прошедшие дни, и я рассказал ему о своем злосчастном приключении. "Слушай, у меня на выходе есть

группа водителей, подготовленная нашей ротой, - сказал он, - я включу тебя в число выпускников, и ты сдашь экзамены на права водителя, что для тебя не будет трудно". Действительно, через 10 дней я получил новые водительские права, затратив на их сдачу не более недели.

Вскоре Подколзин сообщил мне, что формируется какая-то трофейная команда, то есть команда, собирающая какие-то военные трофеи, и он рекомендовал меня заместителем ее командира, на что я конечно согласился. Наконец такая команда была создана, в нее вошли сорок водителей, из наиболее опытных. Нас построили на улице для встречи с новым командиром, которого никто из нас не видел и не знал. Наконец из здания вышел офицер и я, подав команду смирно, печатая шаг, пошел ему навстречу. Вскинув руку, отдавая честь, и подняв глаза, я остолбенел — моим новым временным командиром был капитан Ямковой, по-видимому, за какие-то поступки снятый с должности комбата и отправленный в резерв фронта.

Доложив по форме, я удивленно посмотрел на него. Он и глазом не повел, что узнал меня. Обойдя строй, он скомандовал: "Вольно!" и уже, обращаясь ко мне, добавил: "Старший сержант, командуйте дальше". Повернулся и ушел опять в здание.

Получив на следующий день оружие и два "студебеккера" в придачу, мы выехали к месту нашего назначения, которое никому из нас не было известно. Вечером, на ночлеге, в одной маленькой польской деревеньке капитан вызвал меня к себе и по секрету сообщил, что скоро намечается большое наступление. А наша команда действительно трофейная, но трофеи - это немецкие легковые автомашины, которые, как правило, в пылу боя уничтожаются, а нам нужно их сохранить. Для этого следует во время боя идти среди наступающих, самим захватывать "легковушки", выставлять охранение и затем отправлять по назначению. Об этом в команде должны знать только он сам, а теперь и я. Остальным сообщим это перед самым боем, в котором нам предстоит участвовать. Так как легковые автомобили имелись не в каждой немецкой части, то и в боях мы будем участвовать только по указанию штаба соединения, к которому будем прикомандированы. Однако 14 января 1945 года, когда началось наступление 1-го Белорусского фронта, капитану Ямковому пришлось предпринять много усилий, чтобы мы не участвовали в боях прорыва, резонно заявляя, что на переднем крае обороны немцев легковых автомашин нет. Вместе с тем 17 января нам всем пришлось участвовать в наступательном пешем бою на юго-западной окраине Варшавы совместно с первой польской армией, укомплектованной наполовину нашими ребятами, и которой было поручено добивать окруженный гарнизон. Все мы за этот бой, впоследствии,

были награждены медалью за освобождение Варшавы. Но найти целые легковые автомашины среди полностью разрушенного города нам не удалось. Вскоре пришел приказ немедленно двигаться в район города Радома, где около поселка Пшысыха (так в памяти) в лесу окружен штаб немецкого корпуса. Срочно собрались и вечером были уже на месте. Переночевав в поселке, в 7 часов утра прибыли на исходный пункт предстоящего наступления, в маленькую деревеньку под названием Русские Броды, находящуюся на самой кромке леса. Как нам сказали, большая колонна различных автомашин с имуществом штаба корпуса вошла в лес накануне и, растянувшись вдоль широкой просеки, оказалась в окружении наших войск. Охраняли ее батальон прикрытия и разрозненные небольшие подразделения немецких войск, отступивших из Радома после его взятия. На предложение сдаться немцы ответили отказом. Поэтому решено было их уничтожить. Ямковой пошел искать начальство, расспросив находившихся здесь солдат, а я собрал своих ребят и снова напомнил, что нам делать: держаться вместе, не разбредаться и в то же время действовать по группам в 10 человек, слушать команды пехотных командиров, а принимать решения по обстоятельствам и распоряжению старшего по десятке.

Было еще темно и холодно. На белом снегу четко выделялись люди без маскировочных халатов, и, казалось, сплошной стеной стоял лес. Пришел какой-то офицер, погоны я не рассмотрел, и сказал, что мы пойдем со второй волной наступающих. Я забеспокоился: где наш командир, пошел его искать, но не нашел, "плюнул", и вернулся к своим.

Сгрудившись у наших автомашин, мы возбужденно переговаривались и курили. Следует сказать, что за время нашей командировки капитан Ямковой не вмешивался в дела группы, предоставив все решать мне, на стоянках уходил в другой дом и там ночевал, утром, ни с кем не разговаривая, садился в машину, и мы трогались дальше. Со мной контактировал только по необходимости, молча, выслушав мой доклад, говорил: хорошо, а если была необходимость - давал указания. Все свои распоряжения передавал через меня, а с остальными практически не общался. Поэтому нас не особенно беспокоило отсутствие командира, так как все знали, что следует делать. Правда, я слабо представлял, как воевать среди деревьев и только понимал, что необходимо как можно ближе и скрытно подойти к противнику, а потом уже атаковать. Дальше мои знания военного искусства не позволяли сделать какие-либо выводы из сложившейся ситуации.

Никаких приказов мы не слышали и ракеты не взлетали. Но первая большая группа солдат, что-то около батальона, подошла к лесу и скрылась между деревьями.

Стало рассветать и, наконец, появился Ямковой с пистолетом в руке. "Рассредоточьтесь! - приказал он - скоро пойдем и мы". Заняв заранее оговоренную позицию, я прислушивался к звукам, идущим из леса, но было все тихо. Через бесконечно долгое время, так мне показалось, возможно, минут через 15-20, лес как бы вздрогнул от взрывов гранат и автоматных выстрелов. Прозвучала команда "вперед", и окружающие меня солдаты почти бегом бросились к лесу, а мы за ними. Я бежал за солдатами, держа на изготовке автомат, пытаясь наступать по следу идущего впереди. В лесу снега было мало, и бежать было легко, но мешали деревья, о корни которых все время спотыкался. Что я чувствовал в то время? Злость и страх одновременно, но злость была сильнее, хотелось раздвинуть деревья руками и скорее добраться до немцев. А самое страшное - это ограниченная видимости в лесу: за каждым большим деревом мерещился враг, и ты судорожно крутишь стволом автомата в разные стороны.

Первая волна наступавших, встретив лесные завалы и огонь противника, залегла и мы тоже, но ненадолго. В тылу у немцев раздались выстрелы и крики "ура" и все солдаты и мы с ними поднялись в едином порыве и бросились вперед, обходя завалы. Перебегая от дерева к дереву, я вместе с другими выскочил на просеку, где уже кипел бой, постепенно перешедший в простое уничтожение людей. Прямо напротив меня находился большой немецкий грузовик. Шофер был уже убит, и его голова без шапки с рыжими волосами ярко выделялась на снегу. Рядом с грузовиком стояла легковая автомашина марки "оппель-кадет" с открытой дверцей. Около нее в снегу лежал немецкий офицер в шубе с воротником, но в фуражке и целился, как показалось, в меня из пистолета. Инстинктивно я бросился вниз, одновременно нажав на гашетку автомата. Я не знаю, кто его убил, но когда я поднял голову - офицер, перевернувшись, опрокинулся в снег, и к нему бежали два наших пехотинца. Подойдя к машине, я осмотрел ее, она была цела. Солдаты, сняв с убитого часы, и вытряхнув из его карманов всякую мелочь, побежали дальше.

Убитый офицер был молод и красив, приятный аромат дорогих духов исходил от его одежды, и мое нервное возбуждение сменилось грустью. Выстрелы затихли. Я, понимая, что теперь никто не тронет машину, пошел вдоль колонны, разыскивая своих. Вся просека была заполнена ранеными и убитыми немцами, из кабин свисали трупы шоферов. Убитых наших солдат здесь было немного, зато в лесу они встречались буквально на каждом шагу. Санитары уже укладывали раненых в автомашины и наши "студебеккеры", которые временно для этой цели были конфискованы. Серьезных потерь в группе у нас не

было - только трое легко раненных, а в трофеях оказалось одиннадцать исправных легковых автомашин различных марок, годных для перегона своим ходом. Уже на следующий день, среди не убранных еще трупов, избегая встречи с нами, трудились польские мародеры, нагружая свои повозки немецким барахлом.

После десятидневной командировки мы вернулись в 29-й запасной автополк, а еще через три дня меня и еще семь водителей, знакомых с иномарками, отправили в 41-й Краснознаменный автомобильный полк 5-й ударной армии. Там я стал командиром отделения во 2-м батальоне этого полка, укомплектованного "студебеккерами", хорошо мне знакомыми и с которыми я чувствовал себя уверенно.

Батальон, которым командовал майор Чирков, был прикомандирован к только что организованному передовому отряду армии для оперативных действий впереди основных наших сил и состоял из пехотного полка, танковой бригады, минометных и еще из каких-то воинских частей. Наша армия никак не поспевала за стремительно отходящими немцами. Катастрофически отставали тылы, бойцы не получали горячей пищи, и нельзя было сделать запас боеприпасов, поэтому и была создана эта группировка. Посадив на машины солдат пехоты, она все время находилась в контакте с противником, по пути захватывая небольшие немецкие города, где никак не ожидали прихода наших войск.

Запомнился один эпизод, когда небольшой наш отряд, где находился я, состоящий из пятнадцати автомашин с солдатами и трех орудий, въехал в какой-то городок и остановился в его центре. Здесь работали магазины, ходили автобусы, на перекрестках стояли полицейские, а на улице было много народу, и из телефонов-автоматов, стоящих на улице, можно было позвонить в Берлин. Мы ошалело смотрели на все это. Солдаты стали спрыгивать с автомашин, и город мгновенно опустел. Улицы покрылись белыми простынями, вывешенными из окон, балконов и даже на дверях подъездов. Так, не встречая серьезного сопротивления, мы проскочили до реки Одер, севернее города-крепости Кюстрин, и даже захватили плацдарм на западном берегу реки. Сам Кюстрин удалось взять лишь в марте, а плацдарм удерживали до апреля всей армией.

Возвращаясь в своих воспоминаниях к периоду Висло-Одерской операции, не могу умолчать атом, о чем не принято было говорить. Перед наступлением в войсках активизировалась так называемая партийно-политическая работа, проводились собрания, выпускались газеты и листовки, в которых рассказывалось о зверствах немецко-фашистских захватчиков на территории СССР и призывалось отомстить врагу. На

дорогах, уже в восточной Германии, после прохода передовых частей устанавливались щиты с надписью: "Вот оно, логово зверя! Добьем его!" В беседах с солдатами, проводимых политработниками, говорилось, что немецкому населению нельзя доверять, что это скрытый враг. В феврале, население, проживающие в 25-и километровой прифронтовой зоне, стало поголовно высылаться в более глубокий тыл наших войск, давая на сборы 30 минут. В городах и селениях оставались дома со всем их имуществом, которое разграблялось, а оставшаяся в селениях еще и различная живность, использовалась воинскими частями для питания своих солдат. Лишенные своих домов, по дорогам бродили большие группы женщин, пряча более молодых среди своей толпы. Правда, это не всегда помогало и насилие над женщинами стало распространенным явлением. Особенно этим грешили тыловые части, у которых для этого было больше возможностей. Наконец, командование фронтом спохватилось и где-то в конце марта или начале апреля издало приказ, в котором за насилие над местным населением виновные подлежат суду военного трибунала с наказанием вплоть до расстрела. И это помогло, случаи насилия стали редкими, а в Берлинской операции они практически не наблюдались.

Здесь мне хочется рассказать о большой любви, которая возникла на фронте вопреки здравому смыслу и всем препятствиям, возникающим на ее пути. В то время наш полк располагался в довольно крупном селении Дюссельдорф, находившемся в десяти километрах от Одера. И конечно ни одного местного жителя там не было. Стоял апрель, и распускались листья на деревьях. Мы готовились к наступлению на Берлин. В нашей роте служил старшина Сажин (его имени не помню), родом из Тувы, а в штабе полка была связистка Люба. И он страстно влюбился в нее. Ответной взаимности он добивался долго, в жесткой конкуренции с офицерами полка, и, наконец, она ему ответила тоже любовью. Все было бы хорошо, но пришел приказ отправить всех женщин в тыловые части, подальше от передовой и предстоящего наступления. Узнав об этом приказе, Сажин с Любой и автоматом заперся в одном из домов, требуя оставить ее здесь и никуда не отправлять. Более двух суток велись переговоры, и о чем договорились мне неизвестно, но он, наконец, позволил ее забрать. Сопровождать Любу в другую часть поручили мне, а по возвращении я рассказал ему, куда я ее отвез и как туда добраться. Прошло не более трех суток, и Сажин пропал. Немедленно организовали поисковую группу и выехали в ту часть, где находилась Люба, но там выяснилось, что она также сбежала и где сейчас находится неизвестно. Почти две недели велись поиски дезертиров по воинским частям, на всякий случай направили запросы по их месту

жительства. Но все оказалось безрезультатным, а 16 апреля наши войска пошли в наступление, и было уже не до них.

Я хорошо помню, как это произошло. В пять часов утра по московскому времени начался артиллерийский обстрел и бомбежка позиций немецких войск нашей авиацией. Было очень темно, по местному времени лишь три часа утра, то есть стояла глубокая ночь. Артобстрел продолжался недолго около тридцати минут, потом вспыхнули прожектора и 5-я ударная армия во взаимодействии с другими пошла с кюстринского плацдарма в наступление. Обеспечивал действия армии наш 41-й автополк. Первую линию обороны прорвали за несколько часов, а на второй у Зеловских высот "завязли".

Зеловские высоты представляют собой серию небольших холмов с достаточно крутыми в сторону реки склонами. Танковые подразделения нашей армии не смогли с ходу взобраться на них и несли большие потери. Остановилась и пехота. Для оказания помощи и форсирования наступления командование 1-го Белорусского фронта ввело в бой две танковые армии, и только тогда днем 17 апреля была взломана и вторая линия обороны немцев. Мне пришлось, двигаясь вслед за наступающей пехотой, везти артиллерийские снаряды для орудий сопровождения. На поле боя страшно было смотреть. Буквально на каждом шагу стояли подбитые или догоравшие танки, и как показалось мне, в воздухе распространялся запах жареного мяса. Кругом лежали трупы убитых солдат, и требовалось быть очень внимательными, чтобы не наезжать на них. За четыре дня непрерывных боев наши части продвинулись на тридцать километров и подошли к окраинам Берлина, а мы практически бессменно, неся потери от бесчисленного количества мин, установленных не только на дорогах, но и в открытом поле, подвозили людские резервы, боеприпасы и питание для солдат.

Прорвав внутреннюю оборону Берлина, части 5-й ударной армии, завязали бои уже на улицах города. За основу была взята тактика наступления штурмовыми группами и отрядами. Соответственно и нас разбили на мелкие группы по 5-10 автомашин, закрепленных за конкретным подразделением, ведущим бой на улицах. Практически каждый большой дом являлся крепостью, защищаемой иногда ротой немецких солдат, сражавшихся с невиданным упорством. Имевшиеся подземные переходы на улицах, позволяли противнику получать подкрепление и даже заходить к нам в тыл, иногда для этой цели использовалось берлинское метро. Бои среди домов большого города я мог бы сравнить с наступлением в лесу, где невозможно было предугадать, откуда будет нанесен удар. Особенно нам, автомобилистам, досаждали немцы, вооруженные фаустпатроном, взрыв которого пробивал броню

танка и разносил вдребезги автомашину. Спрятавшись в подворотне или прямо из окна, они стреляли по проходящей части, нанося большой урон технике. Поэтому перед штурмом по опорным пунктам врага наносились удары артиллерией и даже бомбили их с воздуха, а затем пускали пехоту. Но так было не всегда. Мне запомнился не очень большой четырехэтажный дом, в подвальном помещении которого находился винный склад. Стрелять из пушек по нему не стали и несмотря на интенсивный огонь оборонявшихся, захватив с ходу первый этаж, задержались там. Узнав об этом, солдаты, оставшиеся на улице, ведя огонь из автомата по окнам дома, отправили своих представителей с котелками и другой подручной посудой в подвал. Я тоже, схватив пустую канистру из-под бензина, бросился туда же. На лестнице в подвал была толчея. Солдаты, кто с чем, и даже с касками в руках наполняли свою посуду различным вином, не разбираясь в его марке, пили и бросались на второй этаж, где возобновился бой. В самом бетонированном подвале вина было по щиколотку. Оно текло из огромных бочек, прострелянных автоматной очередью. Валялись груды битых бутылок. Наполнив канистру и захватив несколько бутылок марочного вина, мне удалось благополучно добраться до автомашины, где водитель с нетерпением ожидал результата этого похода. Вечером мы, со всеми вместе, устроили небольшой праздник, и нас не смущал небольшой запах и привкус бензина в вине.

Бои в Берлине, начиная с прорыва кольца его внутренней обороны и кончая капитуляцией, продолжались более десяти дней, и нас удивляло безнадежное упорство немецких солдат и офицеров, проявленное при его обороне. Они сражались до конца, сдавались только по приказу, как бы сами они не относились к Гитлеру, и в этом очень походили на наших солдат.

Дивизии 5-й ударной армии закончили войну на Александр-плацу и взятием ратуши, а также имперской канцелярии, где в бункере находился Гитлер. Командующий 'этой армией генерал-полковник Н.Э. Берзарин был назначен первым комендантом Берлина.

День Победы я встретил в небольшом дачном поселке Питерсхагене, находящимся в 25-ти километров от Берлина, где после вывода из Берлина расположился наш полк. Здесь в моем отделении произошло ЧП, повлекшее за собой трагические последствия. Страдая расстройством желудка, я не смог возглавить очередной выезд на работу по разнарядке автомобильного управления фронта. Следовало отвезти какое-то оборудование на одну из товарных станций в пригородах Берлина. В связи с моей болезнью, колонну возглавил автомеханик отделения сержант Саша Любимов. Прибыв к месту разгрузки на стан-

цию, водители обнаружили на путях цистерну, наполненную спиртом. Вскрыли ее и конечно выпили. Спирт оказался метиловым. Троих водителей не смогли спасти и они погибли. Еще четверых с различной тяжестью отравления отправили в госпиталь. Только сам сержант и еще двое водителей спирт не пили и остались здоровыми. Любимова отдали под суд военного трибунала, отвезли в Берлин, и больше о нем ничего не было известно. В полку меня называли счастливчиком, родившимся "в рубашке", вовремя заболевшим поносом.

В конце мая, совершенно неожиданно, меня и водителя с легковой машины откомандировали в распоряжение штаба фронта, расположенного тогда в одном из районов Берлина - Карлсхорсте, где был подписан акт о капитуляции Германии. Зачем и что будем там делать, никто толком не объяснил, и особенно не унывая, мы с комфортом на легковой автомашине выехали в Берлин. Найдя автомобильное управление фронта, доложили о своем прибытии. "Вы и ваш водитель поступаете в распоряжение руководителя группы офицеров связи фронта, подполковника Майстренко", - объяснили мне, а потом рассказали, как его найти. Подполковник оказался полным и довольно высоким мужчиной средних лет, находящимся все время в движении. Посмотрев мое направление и документы, находящиеся в конверте, он перестал ходить по комнате и сказал: "Хотя вы не офицер, но нам подходите и зачисляетесь в мою группу", а потом объяснил мои новые обязанности. От каждой армии и других отдельных соединений фронта выделяется один младший офицер, осуществляющий фельдъегерские функции, то есть доставку важных секретных документов и приказов, которые нельзя передать ни по телефону, ни по рации, а только из рук в руки. Вот таким почтальоном от 5-й ударной армии предстояло быть мне. Все члены группы, состоящей из 13 человек - от младшего лейтенанта до старшего - и теперь еще одного старшего сержанта, громко назывались офицерами связи.

Проблемы размещения нашей "чертовой дюжины" у нас не было. Все жители из Карлсхорста были выселены, въезжать туда даже нашим военнослужащим разрешалось только по командировочным предписаниям или пропускам. Большинство домов здесь стояли не заселенные, но заполненные мебелью, постельными принадлежностями, посудой и другими не особенно ценными вещами. Поэтому вселялись мы по одному, два человека в комнату, три, четыре человека в квартиру, занимая, как правило, один этаж в подъезде многоэтажного дома.

В нашу обязанность, кроме выезда на задания, входило еженедельное суточное дежурство в приемной командующего и в автомобильном управлении фронта, а в случае необходимости и подмена друг друга.

У меня была еще и дополнительная нагрузка - внештатного сотрудника Военной автомобильной инспекции фронта, куда меня пригласили, узнав, что я автомобилист. Вскоре, почти вся инспекция под руководством начальника ВАИ фронта майора Капустина участвовала в расследовании гибели командарма 5-й ударной армии и первого коменданта Берлина Берзарина, который, будучи за рулем мотоцикла с коляской и сидящем в ней его адъютантом врезался в "студебеккер" с прицепом, делающий левый поворот с поперечной улицы. В результате оба они погибли.

«КРЕСТНИК» ДВУХ МАРШАЛОВ

Где-то в конце июня 1945 года 1-й Белорусский фронт был расформирован и взамен организована Группа советских оккупационных войск в Германии, а командующим, как и бывшим фронтом, остался маршал Жуков.

Для решения вопросов управления оккупированным государством после завершения Потсдамской конференции в августе месяце была создана Советская военная администрация в Германии с местом нахождения ее в городе Берлине. Штаб группы оккупационных войск было решено перенести в Потсдам. Все организации штаба срочно выехали на место новой дислокации, оставив у телефонов своих дежурных. Мне поручили сидеть у телефонов в бывшей приемной командующего. Было тихо и спокойно и никаких звонков. Около девяти часов вечера решил пойти попить чаю, который приготовил мой водитель. Но внизу хлопнула дверь, раздались шаги людей, поднимающихся по лестнице, и в приемную вошел Жуков. Зная крутой нрав маршала, я от неожиданности растерялся и не совсем четко доложил: "Товарищ маршал Советского Союза, дежурный у телефона, офицер связи, старший сержант Бронштейн". Как обычно, хмуро или строго, понять было трудно, маршал спросил: "Все выехали?". "Так точно, все", - ответил я. Потом какой-то незнакомый генерал стал расспрашивать, есть ли у меня в распоряжении машина, чем вооружен я и шофер. Немного удивившись рассказал, что машина есть, старый "Виллис" с установленной на нем "оппелевской" кабиной, а на вооружении пистолет, у шофера - автомат и имеется несколько гранат. Послав охранника осмотреть машину и поговорить с водителем, Жуков приказал: "Брось здесь сидеть, обойдется и так, поедешь с нами в Потсдам". Из разговоров мне стало

ясно, что маршал только что прилетел из Москвы, его здесь встретили на трех автомашинах, но по дороге он решил заехать сюда.

Выехали из Карлсхорста, когда уже смеркалось, и замыкающим в этом кортеже был наш старенький "виллис". Пока ехали по Берлину, стройный ряд наших машин не нарушался. Впереди три классных автомашины марки "оппель-адмирал", заполненные охраной, а также встречающими маршала лицами. В какой машине находился Жуков мне было неизвестно. В нашей машине нас двое: водитель и я. Машины Жукова и его водителя А. Бучена, с которым он обычно ездил, с нами не было. Проехали зону оккупации английских войск, повернули на юго-запад, впереди простиралось прекрасное, одно из лучших тогда в Европе шоссе. Нет ни перекрестков, ни встречного движения, широкая разделительная покрытая газоном полоса предохраняла от столкновения, а система развязок позволяла безопасно свернуть туда, куда тебе необходимо. Для меня это было новостью. Включили фары, и я стал замечать, что передние машины все быстрее и быстрее удаляются от нас. Выжать более восьмидесяти миль в час из "виллиса" мы не могли, и скоро только дальний свет фар да едва заметный красный огонек стоп-сигнала говорил, как мы от них отстали. Наконец, когда мы уже решили, что их потеряли, увидели мигание света и передние машины остановились. Когда мы подъехали, маршал в шинели нараспашку стоял у дверцы своей машины и смотрел на нас. Я собрался было объяснить ему, что произошло, но он сел, закрыл дверцу и машины снова двинулись в путь. А вот и поворот в город, и при въезде в него я снова и окончательно их потерял. Мы с водителем блуждали по ночному незнакомому городу, смотрели на множество указателей, говорящих аббревиатурой о месте расположения различных частей, но разобраться в них не смогли. Расспросы случайных военных тоже не приводили к результатам, ничего не оставалось, как заночевать в машине, что мы и сделали. Только утром добрались до места. Подполковник Майстренко встретил меня с распростертыми объятиями. "Наконец-то приехал, еле-еле дождались, - сказал он, - а тебе по распоряжению маршала предстоит отсидеть пять суток на "губе". Мои объяснения подполковник слушать не стал, только добавил, что гауптвахты, к сожалению, пока здесь нет, поэтому мне следует пойти к ребятам, туда, где они остановились, и все эти дни никому на глаза не попадаться. Так я стал "крестником" уже второго маршала Советского Союза.

Потсдам не очень большой, тихий, с узкими улицами и почти не тронутый войной город. В густом большом парке с дворцовым комплексом великолепных зданий, в которых когда-то находилась резиденция прусских королей, теперь разместился штаб группы советских

оккупационных войск. Здесь же в конце июля и начале августа проходила известная конференция глав правительств Англии, СССР и США, решившая дальнейшую судьбу Германии. Вот такая ирония истории от начала могущества Германии до ее полного краха поразила меня тогда, когда рассматривал я эти здания.

Офицер связи 1-й гвардейской танковой армии, лейтенант-танкист, человек невысокого роста, сухощавый, немного суетливый и очень говорливый, предложил мне и шоферу разместиться с ним на частной квартире, где уже находился еще один наш офицер связи. Таким образом, с учетом водителей набиралось шесть человек. Мне это показалось много для одной квартиры, но ходить и искать другую не хотелось, и я согласился.

Идти пришлось недолго, прямо на дороге через парк стоял дом, поразивший меня. Это был большой рубленый из бревен, как в России, дом с крылечком и фруктовым садом за ним. Сад был огорожен высоким дощатым забором. Правда, дом внутри оказался совсем современным. Настоящий городской туалет и ванна, кухня с электрической плитой, а также отделанные под модный тогдашний дизайн комнаты. В доме был телефон, современный приемник и проигрыватель, а в столовой стояло пианино. Хозяином дома оказался стройный седой человек с интеллигентной внешностью, его жена, милая, и уже, как мне показалось, пожилая женщина с характерными для немок голубыми глазами, чистым лицом и румяными щеками. Их дочерью была красивая девушка, старше меня года на два, которую звали Озилия. Дом делился коридором на две половины. В первой находилась гостиная и спальни, а кухня и комната, по-видимому, для прислуги, с другой стороны. В этой половине они и жили, отдав нам парадную часть дома. Чтобы поддержать их в голодное врем, мы все свои сухие пайки передавали им, и они готовили нам еду, и конечно что-то оставляли себе. А вечером Озилия, робко постучав к нам, жалобно говорила: "Мюзик", а потом играла нам различные танцы и более серьезные вещи на своем хорошо настроенном пианино. Иногда я подсаживался к ней, и мы в две руки играли "собачий вальс" и другие незамысловатые пьесы, которые запомнились мне еще с детства. Она быстро подбирала мотив, исправляя дефекты моей музыкальной памяти. В то же время я учился говорить, и скоро обладал достаточным набором немецких слов, чтобы они меня понимали, а я их. Озилия рассказала мне все свои секреты, которые скрывала. Во-первых, о том, что она замужем, муж - офицер немецкой армии и воевал в России, и, что сейчас с ним и где он, она не знает. Во-вторых, она с мужем была в Париже, который ей очень понравился, и она мечтает там жить. Любит модные платья, которые

делают в Париже, и что французская мода сюда в Германию приходит через один год, а в вашу Россию, наверное, через целых пять лет. О Гитлере и о своей разрушенной стране она ничего не говорила, предпочитая отмалчиваться. Такая идиллия продолжалась недолго. Вдруг неожиданно пришел приказ, и меня отозвали в полк.

Следует сказать, что еще в июне Верховный Совет страны принял закон о демобилизации лиц старшего возраста. Кроме их, под этот закон попадали солдаты и сержанты, имеющие законченное высшее и среднее техническое образование, учителя, железнодорожники, а также бывшие студенты высших учебных заведений второго и более старших курсов, не закончивших образование в связи с призывом в армию. Одновременно из армии уходили офицеры, являвшиеся специалистами народного хозяйства или имевшие ускоренную военную подготовку, и кто-то еще. Демобилизация началась в июле и проходила поэтапно, начиная с самых старших возрастов. Одновременно постепенно начался вывод наших войск из Германии, где оставались только части, входящие в оккупационную группу. Правда, всех этих деталей я тогда не знал. Старики увольняются, и дай, бог, им счастья, а что касается меня, то - поживем и увидим.

Приехав в полк, я узнал, что готовится эшелон к отправке в Россию, где полк будет, как будто, работать на уборке урожая. Деталей, конечно, никто не знал, и, понятно, все будет решаться на месте, а меня приглашает к себе командир полка подполковник Майборода. Своего командира я знал хорошо. Он часто заезжал в автомобильное управление по делам, а со мной встречался только по необходимости, например, оформляя в свою собственность новую спортивную легковую автомашину, документы на которую пришлось готовить мне как внештатному сотруднику ВАИ.

Доложив по форме о своем прибытии, я стал ожидать дальнейшего распоряжения. "Старший сержант, вы как будто студент?" - спросил он. "Да, товарищ подполковник, - ответил я - студент 2-го курса геологоразведочного факультета Московского нефтяного института". Тогда подполковник рассказал мне вкратце о законе по демобилизации и добавил, что и меня скоро ожидает демобилизация, но он думает, что мое место в армии, и поэтому считает целесообразным направить в 1-е Автомобильное военное училище, находящееся в городе Рязани. После недолгого раздумья я согласился. Действительно, что ожидало меня в Москве? Голодная жизнь и неизвестность о дальнейшей судьбе. А здесь все как будто будет расписано. Все же заслуженный человек, участник войны, знающий воинскую службу и автомашины, кроме того, имеющий права на их вождение. При этом раскладе боль-

ших трудностей в получении офицерского звания у меня, скорее всего, не будет. Мое происхождение? Здесь имелись, конечно, вопросы, но я надеялся, что они затерялись на дорогах войны. Зато потом сытая жизнь в военном гарнизоне, где меня никто не знает, и возможно уже не найдут. И вот, получив командировочное предписание и направление в училище, я выехал в Москву, взяв с собой единственный трофей - домашнюю кинопроекционную установку, у которой движение кадров осуществлялось от ручного привода. К ней был набор немецких узкоформатных фильмов, среди которых фильм о Берлинской олимпиаде, где кроме спортсменов и их побед, главным действующим лицом являлся Гитлер.

Приехав в Москву, я остановился на два дня у бабушки и здесь узнал новость, неприятно поразившую меня. Буквально за несколько дней до моего приезда моих тетушек - сестер отца Матильду Александровну и Анну Александровну, органы госбезопасности выслали из Москвы в город Ульяновск. Времени пребывания в Москве было у меня в обрез, но все же я нашел время и зашел к своему школьному и институтскому другу Валерию Максимову, и к своей радости застал его дома. Бросив институт, и став матросом, он к концу войны стал капитаном, если его так можно называть, буксира. В армию его не забрали и, как говорится, всю войну он трудился в поте лица на реке. Встреча со мной его очень обрадовала. Мы долго предавались воспоминаниям о прошлом и строили планы на будущее. Отпустил меня он только после обещания прислать письмо из училища о возможности его поступления, туда же, где буду учиться и я.

Кирпичные двухэтажные здания казарм училища располагались в местечке Дашки под Рязанью. Прибыв туда, и сдав документы, меня поместили в так называемый карантин, где размещались вновь поступающие как из армии, так и после окончания школы. Буквально на следующий день я был назначен старшиной этого карантина, сроки которого были установлены в один месяц. За этого время следовало научить прибывших с "гражданки" хотя бы плохо ходить строем и бегло ознакомить их с воинским уставом. В карантине находилось более 150 человек, решивших избрать свой жизненный путь в армии. Правда, всем им нравилось, что они будут автоспециалистами и в случае чего всегда смогут устроиться на работу на "гражданке". Это был первый послевоенный набор в военно-технические училища, готовившие уже полноценных офицеров-специалистов, и поэтому отбор был более серьезный, чем раньше. Правда, для абитуриентов, имевших образование 10 классов и выше, срок обучения сокращался до одного года, и из них формировалась специальная рота. Обо всем этом я написал в письме

Максимову, и он сразу же приехал в Рязань. После сдачи документов его направили ко мне в карантин. Однако этой коллективной жизни со строгим распорядком и муштрой ему хватило ровно на неделю, и, извинившись, объяснив мне, в чем дело, он уехал обратно в Москву.

Наконец я прошел мандатную комиссию, где меня бегло расспросили о прохождении службы на фронте и о родителях. Я рассказал, где я служил, упустив все неприятные моменты, а родителями, как и прежде, назвал бабушку и дедушку. Так я стал курсантом 1-го Автомобильного военного училища и одновременно старшиной 8-й роты ускоренного выпуска.

Было ли тогда такое явление, как принято теперь называть, дедовщина? На фронте - нет. Там вместе одновременно служили разновозрастные солдаты: от "стариков", которым было за 45 лет и пацанов, едва достигших 18-летнего возраста. Их всех объединяло ожидание опасности, стремление к сплочению и взаимовыручке. Правда, в каждой роте были свои старослужащие, не по возрасту, а по времени пребывания в части, срок службы которых на одном месте, был иногда более года. Их привилегии, на которые никто не покушался, всегда были - более безопасное место работы, например, на ремонте автомашин или в хозяйстве, а также возможность подобрать себе лучшее обмундирование, получить лишний котелок каши или чарку водки. Правда, всегда существовала солидарность сержантского состава, особенно находящихся на должности, причем на передовой меньше, а в тыловых и запасных частях их сплоченность, в независимости от отношений друг к другу, удивляла не только солдат, но и бывалых офицеров, иногда принимая уродливые формы, как, например, в учебных школах.

В училище роты формировались по курсовому признаку, и все приходили одновременно. Но в мое время существовал "клан" фронтовиков, определяющих жизнь курсантов, тем более, что сержантский состав назначался из их числа. Расскажу об одном случае, виновником которого явился я.

К нам в роту прибыли два вновь принятых курсанта из Москвы. Приехали они на легковой автомашине и сам начальник училища, генерал-майор Герикер, вышел их встречать. Явились они в роту уже в форме, ладно подогнанной по фигуре, с копной не стриженых волос. Все курсанты в роте были обработаны под машинку, кроме меня, которому разрешили носить очень короткую прическу. Их появление в роте вызвало у курсантов шок. Помощник командира взвода, в который их направили, тут же пришел ко мне. "Старшина, что будем делать? - спросил он, поглаживая рукой по своей голой голове. - Ребята возмущены, детям генералов можно, а нам нет?". "Ладно, - ответил

я - будем стричь, но сначала нужно найти машинку". Старшина роты в училище хозяйством не занимается. Он сам является курсантом, и отвечает только за дисциплину, соблюдение уставных правил поведения, а также за расписание дня и уроков. Иногда проводит ротные строевые занятия и еще решает различные вопросы, связанные с жизнью курсанта в казарме. Ему подчиняется весь сержантский состав роты, и поэтому за машинкой я пошел к помощнику старшины, который был вольнонаемным и решал все хозяйственные вопросы в роте. Машинки для стрижки волос у него не оказалось, но он пообещал мне на следующий день найти ее. Генеральские дети оказались совсем неуправляемые. При подъеме спрашивали, куда такая спешка, и после отбоя хотели почитать, в строю ходить не хотели, а если и шли, то всегда не в ногу со всеми. На следующий день мы им насильно выстригли полосу посередине головы, а они обозвали нас сворой псов, которые жаждут крови и бросаются на всех. Наш командир батальона полковник Кириленко, которому они пожаловались, вызвал меня и сказал, что сделано все правильно, и не может быть разницы между сыном генерала и кухарки, но, по-видимому, следовало все это выполнить в более цивилизованной форме. Один из этих парней через две недели уехал домой, а другой остался и вскоре стал, как и все, прекрасным курсантом. Однако я хорошо понимал, что сделали все это мы как-то не так: нельзя было унижать людей, но как сделать иначе не знали.

Зима 1945-1946 годов оказалась морозной и вьюжистой. Ветер гулял по длинным помещениям казарм, и от холода укрыться можно было только в "курилке". Спать под легким одеялом не представлялось возможным, было разрешено укрываться дополнительно и шинелью. Зайдя как-то в канцелярию, я обнаружил на доске объявлений закон о демобилизации от 23 июня 1945 года и призадумался, а через месяц после долгих колебаний подал рапорт на увольнение.

Так закончилась моя военная жизнь, закалившая тело и дух, научившая относиться к жизни такой, какая она есть на самом деле, сохраняя оптимизм даже в очень сложных обстоятельствах.

СНОВА СТУДЕНТ

Вот и дом на Мясницкой, о котором я часто вспоминал на войне, и даже когда-то в тяжелую минуту перед заданием, сочинил небольшой стишок, который не записал, а потом и забыл. В нем говорилось о доме

и бабушке, о девушке и белой булке с маслом, а также еще о какой-то ерунде. Это был единственный случай в моей жизни, когда я пытался испытать себя в поэзии, но, поняв, что из этого ничего не получилось, больше за сочинение стихов не брался. «Как будто в доме ничего не изменилось, но бабушка сильно постарела и стала много курить, и белая булка с маслом пропала, ее не на что было купить».

В институте, когда я туда пришел, мне предложили поступить на подготовительные курсы, организованные при каждом факультете специально для демобилизованных студентов, а уже летом после сдачи зачетов зачислили на третий курс, но уже на геофизическое отделение геологического факультета. Жизнь стала интересной, но очень голодной. Я получал стипендию, что-то около пятисот рублей и продуктовую карточку для служащих, а бабушка, ранее нигде не работавшая, девяносто рублей и карточку иждивенки. Почти все вещи, что оставались еще от матери, были проданы. И мне пришлось пожертвовать своим велосипедом, отправив его тоже на рынок.

Мы с бабушкой съедали весь хлеб, полученный за два дня, за одни сутки, а купить с рук или в коммерческом магазине не могли, там буханка черного хлеба стоила свыше 100 рублей, а таких денег у нас не было. Всего остального, что полагалось по карточкам хватало тоже на очень короткий срок, а зарабатывать деньги побочно ни я, ни бабушка не умели.

В институте, накурившись дешевыми папиросами "бокс", у меня кружилась голова, и после каждой затяжки приходилось приходить в себя, чтобы понять, что тебе говорят. Но все же мне было легче, чем бабушке. Я был молод и здоров. Иногда удавалось перехватить что-нибудь у друзей. А по-настоящему мне помогал Валерий Максимов, который клеил калоши для валенок, чинил сломанные часы, сбывал их "барыгам" и вообще был мастер на все руки. Он тоже поступил в институт и также на геофизическое отделение, но занимался, как говорится, "спустя рукава", и все свое время преимущественно отдавал своему бизнесу. Первые после военные годы были очень тяжелыми, усугубил дело неурожайный 1946 год. Поэтому студенты искали дополнительные заработки где-нибудь на стороне. Но, несмотря на все трудности, мы ухитрялись веселиться всякий раз как позволяли наши финансовые возможности, а если их не было, то делали это всухую. Постоянных девчонок у меня не было, встречался с ними от случая к случаю, да и то всегда стеснялся своего безденежья. Зато друзей было достаточно.

Как-то на экзаменах я получил тройку, и автоматически лишался стипендии. Уговорив доцента нашей кафедры Владимира Осипо-

вича Уринсона пересдать ему предмет в течение десяти дней, чему он не очень поверил, я бросился в деканат. Следовало задержать на этот срок ведомость с оценками, передаваемую после экзаменов в бухгалтерию. Секретарша, рослая девушка, не имевшая больших успехов у наших ребят, но с претензиями, очень удивилась моему приглашению погулять вечером в Парке им. Горького, который находился рядом, но согласилась. У меня в кармане было тридцать рублей, и я ломал голову, как с ними поступить. После долгого блуждания по парку мы зашли в кафе на открытом воздухе возле пруда с лодками и взяли сто граммов "с прицепом", то есть сто граммов водки и кружка пива, а также два бутерброда. Все это я подвинул к ней, заявив, что у меня болит живот, и поэтому мне есть и пить никак нельзя. Долго уламывать ее не пришлось, и она все выпила и съела. Глазки заблестели, и появилась развязанность. И тогда я рассказал о своей просьбе. Оскорбившись в своих лучших чувствах, она встала и, ничего не говоря, ушла. А через неделю я сдал экзамены на "хорошо", и с моей стипендией ничего не случилось, получил ее, как всегда. Потом долго гадал, помогли ли мои затраты сохранить стипендию или они были напрасны.

Еще в декабре 1945 года вернулась из заключения мама. В Москву ее, конечно, не пустили, и она поселилась, сняв комнату, в городе Александрове. Там же она поступила на работу почтальоном. С ее приездом наше материальное положение еще более осложнилось. Ей надо было не только питаться, но и платить за комнату. Правда, помогали ей, чем могли ее друзья, которые не только не отвернулись от нее, но и регулярно встречались с ней, иногда даже оставляли у себя ночевать. Это связано было с постоянными милицейскими ночными облавами у нас дома и только тогда, когда она оставалась ночевать. Не помогло даже, что мы, освободив большой немецкий сундук, прятали ее туда. Милиция приходила и сразу его открывала. Ее оттуда извлекали и отводили в милицию, где она проводила остаток ночи, а утром отправляли назад в Александров, строго предупредив о возможных серьезных последствиях ее приезда в Москву. Но мама опять приезжала, ее снова извлекали из сундука и отправляли назад. Ясно было, что информация о ее приезде поступала только от близких людей, знавших, что она останется в Москве ночевать, то есть проживающих с нами в одной квартире. Этим человеком мог быть только один - Мария Ивановна Гордеева, моя бывшая няня. Косвенное подтверждение я получил от своего друга Миши Смирнова, который поступил в 1947 году работать в милицию, получив сразу офицерское звание. Он осторожно намекнул, чтобы я опасался Маруси, не раскрыв причины, и чего мне бояться. Не смотря на все это, хороших отношений с Марусей я не порвал. Она даже

иногда подкармливала меня картошкой, заправленной подсолнечным маслом, а это было сверхблаженством для голодного парня.

Надо было решать, как и на что жить дальше, и друзья матери подыскали мне работу такую, чтобы не мешала учебе. Так я стал внештатным экспедитором образцово показательного магазина "Советского шампанское Главвино", который находился и сейчас находится под другим названием на улице Горького, теперь Тверской, напротив телеграфа. В мои обязанности входило оказание помощи экспедитору в вывозке фруктов и вина с московских товарных станций в магазин при их массовых поставках, особенно осенью. Работа, как правило, была срочная. Вино, правда, могло и подождать, с ним ничего не случится, но виноград начинал течь и с каждым днем его вес уменьшался, следовало срочно вывозить и продавать, а сил у магазина не хватало. Тогда приглашали меня, я находил машину, это обычно было такси или "левая" грузовая автомашина, получал товар, грузил в кузов и привозил все в магазин. Потом оплачивали по составленному мною акту о выполненной работе и затратах, связанных с нею. Мои заработки были мизерными и практически случайными, но они позволяли если не сводить концы с концами, то как-то облегчали нам с бабушкой существование, и, конечно, были не соизмеримы с "левыми" заработками, получаемыми руководством магазина и некоторыми его работниками.

Тут, наверное, следует рассказать о механизме получения крупных денег руководителями магазина, который был на удивление прост. Заведующий фруктовым отделом магазина на грузовой автомашине приезжали на «весовую» товарной станции, где находился вагон, доверху набитый виноградом. Завотделом уединялась с весовщиком и, по-видимому, давала ему взятку. Потом составлялся акт, и срывали пломбу с вагона. Я с рабочим начинал выгрузку винограда на весы, а потом и погрузку его в машину. В результате взвешивания обнаруживалась недостача в размере двух-трех тонн на вагон винограда, которая списывалась на усушку, утруску и утечку. Так как при вскрытии вагона пломба была цела, никто ответственности не нес, ни железная дорога, ни магазин. "Лишний" виноград реализовывался на лотках, минуя кассовые аппараты магазине. Другой способ махинаций заключался в завышении объема низких сортов за счет более качественных путем подкупа экспертов Мосгорторгинспекции. Разница в стоимости этой пересортицы шла в карманы лиц, участвующих в этой афере, и распределялась согласно "табеля о рангах". Мне, конечно, ничего не доставалось, так как в штате магазина я не числился. Правда, всегда мог зайти на склад и из бочки, куда сбрасывался гнилой виноград, набрать соку, который уже начинал бродить и являлся достаточно хмельным

напитком. Мне и моим товарищам он заменял вино и водку, на покупку которых у нас денег не было.

Моя "левая" работа прекратилась после ареста в новогоднюю ночь на 1948 год всей администрации магазина, включая его директора Чхеидзе, знакомого матери и моего покровителя, двух заведующих отделов и главного бухгалтера за продажу товара по старым ценам и деньгам после вступления в силу закона о денежной реформе. С ними вместе полетели со своих постов ряд крупных чиновников правительства, в том числе и министр вкусовой промышленности. После этого, приглашения на работу в магазин я не получал.

Следует сказать, что мама все время, вплоть до своего второго ареста, хлопотала об устройстве меня на работу, понимая, что на стипендию мне не прожить. Я получал заманчивые предложения от ее друзей: поступить шофером даже к генеральному прокурору СССР Руденко или начальником транспортного отдела строительства дачного поселка под городом Щелково. Но это меня не устраивало, так как требовалось бросить институт и посвятить этой работе все время, а потом и всю жизнь. Весной 1947 года мы обменяли свою комнату на Мясницкой на маленькую комнату 12-ти квадратных метров с приплатой нам 20 тыс. рублей в Скрябинском переулке, который выходил в Орлово-Давыдовский, в районе 1-й Мещанской улицы, теперь проспекта Мира, и какое-то время особенно не нуждались. Но все кончается, деньги были быстро израсходованы, и к новому 1948 году мы практически остались без средств.

После отмены карточной системы и денежной реформы, казалось, произошло чудо. В московских магазинах появилось почти все, немного дороже, чем прежде, но зато без карточек, и это оказалось для меня с бабушкой особенно тяжело: купить можно, но денег нет. Продали все, что можно было продать, но это, конечно, тоже было мало. Бабушка стала медленно угасать. В апреле 1948 года ее забрали в больницу, где она умерла в возрасте 76-ти лет, причина смерти - острая дистрофия организма от постоянного недоедания или голода.

Примерно через неделю после смерти бабушки у нас в коммунальной квартире в Скрябинском переулке, где я жил, раздался телефонный звонок, и мужской голос, не представившись, сказал: "Валерий, ваша мама заболела старой болезнью, если желаете узнать подробности, можете зайти по адресу..." и был назван номер дома и квартира, находящиеся в одном из переулков в районе улицы Чехова. В груди что-то оборвалось, и ноги сразу ослабли. Мне стало ясно: мать снова арестовали. Правда, обращение ко мне на Вы и имя "Валерий", которым в то время меня никто не называл, ограничиваясь коротким

"Лера", немного настораживало, но я все же на следующий день поехал по указанному адресу, но его не нашел. Конечно, переулок был и дом тоже, но не жилой, а занятый каким-то учреждением. Озадаченный вернулся домой, и только к вечеру "дошло", что, по-видимому, кто-то меня проверял, уточняя где живу, возможно, и как выгляжу, так как фотографии моей у органов безопасности, по-видимому, не было, а что я есть, стало известно после первого допроса матери.

Ночью мне приснился страшный сон, что, я арестован и валяюсь на охапке соломы в каком-то сарае, меня хотят бить, и ни одной дырки в стене, в которую можно было бы вылезти, не было.

ЛУБЯНКА

«... Глазок, надзирателей - словно из книжек,

что в детстве когда-то так много читал.

Своими глазами я все теперь вижу

И что это значит, впервые узнал

А. Жигулин «Черные Камни»

За мной пришли в ночь на 1 июля 1948 года.

Днем я ездил во Всесоюзный Научно-исследовательский институт геофизических и геохимических методов разведки, где мне предстояло пройти преддипломную практику, с зачислением на это время в штат лаборатории электроразведки. Заведующий лабораторией Загормистр, поговорив со мной, вручил "кучу" анкет, которые надо было заполнить, и я, с тяжелым чувством ожидания беды, вернулся домой и рано лег спать, забыв запереть дверь.

Проснулся от света, включенного в комнате, и спросонья с удивлением смотрел на людей, столпившихся у двери, среди которых узнал нашу дворничиху. К постели подошел человек в гражданской одежде и попросил предъявить документы. Признаться, сначала я подумал: обычная ночная проверка, и поэтому спокойно протянул руку к пиджаку, висевшему на спинке стула. Стоявший у кровати среагировал мгновенно, схватив за руки и прижав меня к постели. Быстро подошедший второй проверил, есть ли что-то под подушкой, а потом сунул мне под нос бумажку. Это был ордер на арест, подписанный Министром государственной безопасности Абакумовым. Обыск закончился к рассвету, и, конечно, у меня ничего не нашли. Изъяли только семей-

ный альбом, каким-то образом сохраненный бабушкой, мой дневник, вел я такой тогда, и конспекты лекций, которые взяли на всякий случай. Потом посадили в легковую автомашину и повезли на Лубянку. Я смотрел через стекло на знакомые улицы Москвы и думал: увижу ли их когда-нибудь снова.

А вот и всем известное здание на Лубянке. Ввели в единственную дверь, выходящую на Лубянский проезд, со стеклянными вставками, закрытыми белыми шторками. "Безобидная дверь, - родилась мысль, — а сколько через нее прошло людей - и вспомнился отец, который тоже входил через эту дверь, и больше не вышел.

Вначале поместили меня в приемник, в один из маленьких боксов, расположенных на первом этаже, размером с обычный туалет, где стояла тумбочка и стул, на котором можно было сидеть, но ноги протянуть было нельзя, так как они упирались в дверь. При моем нервном тогдашнем возбуждении требовалось движение, а размеры бокса не позволяли сделать ни шагу, и еще не хватало воздуха. Увидев на потолке решетку вентиляции, я встал на стул и потянулся к ней. Мгновенно дверь отворилась и раздалась команда: "Сесть!". Я попытался объяснить мое состояние и желание сделать глоток свежего воздуха, но последовал краткий ответ: "Только сидеть! Мало ли чего хочешь, а может, ты вздумал повеситься?". В девять утра мне принесли хлеб и кружку чая, хотя я был голоден, но есть не мог, хлеб не лез в горло.

О чем я думал тогда? Странно, но страха не испытывал, хотя и был возбужден. По-видимому, подсознательно к аресту был готов уже давно, ясно сознавал, что в России я остался единственным живым мужчиной в семье и единственным в мире носителем родовой фамилии, поэтому был уверен, что теперь они воспользуются этим и уничтожат меня. И еще я представлял, что скажет девушка, с которой обещал встретиться сегодня, и не приду, а также, что подумает заведующий лабораторией Загормистр, когда я не принесу ему заполненные анкеты.

Следует, наверное, сказать, что через много лет, в 60-тые годы, уже при Брежневе, кандидат наук Загормистр, находясь в служебной командировке в Финляндии, попросил там политическое убежище, но финны выдали его правительству СССР, и он умер в тюрьме на Лубянке от сердечного приступа.

Страх я испытал немного позже, когда остригли меня наголо, одежду отправили на дезинфекцию, а вместо нее выдали тюремный халат и брюки. В душе висело зеркало и, взглянув туда, я испугался. Из зеркала смотрел на меня какой-то незнакомый, худой парень с растерянным и затравленным взглядом, напоминавший чем-то уже виденных мною людей из кинохроники о немецких концлагерях, с нивелированными

под общую массу лицами, потерявшими свою индивидуальность. Таким был и я, не имевший в этот момент своего лица. Психологически это подействовало на меня ужасно, и, сев на лавку, я стал внушать себе, что все это ерунда, нужно только успокоиться. Здесь второй раз в жизни у меня взяли отпечатки всех пальцев, а также обеих ладоней, а потом отправили в какую-то камеру без окна; только в потолке, закрытая решеткой, горела лампочка.

Время шло, но ко мне никто не приходил. Принесли обед, а потом и ужин. Отбой никто не объявлял, а на вопрос, который сейчас час, мне никто не ответил. Наступление утра я узнал по завтраку, который мне сунули в окошко двери, и опять - тишина.

Полное одиночество - страшная вещь. Если нет еще и дневного света, то это очень тяжело. С нетерпением ждал следующего ужина, чтобы съесть его и лечь спать, но и это не удалось сделать. Стал мучить свет электрической лампочки, который вообще не выключался. Попытка избавиться от света под одеялом не увенчалась успехом, мне казалось, что он проникает и туда, под одеяло, физически давит на меня, и, не выдержав, взял свой ботинок и запустил в решетку, за которой находилась лампочка. Дверь камеры открылась — и мои ботинки были изъяты.

Потом потерял счет времени. Сколько пробыл в этом боксе, я не знаю, но думаю, что не менее пяти суток. Наконец мне принесли мою одежду, предварительно изъяв из штанов ремень, а из ботинок - шнурки. Галстук, ремень, шнурки, а также металлические запонки от съемного воротничка и рукавов рубашки в следственной тюрьме иметь не полагалось. Поэтому, сунув воротничок в карман пиджака, поддерживая одною рукой штаны, а в другой держа демисезонное пальто, которое мне посоветовали взять еще при аресте, я пошел по коридору тюрьмы, поминутно останавливаясь и поворачиваясь по команде лицом к стене, пропуская встречных заключенных. Вид у меня был, по-видимому, занятный. Брюки все время сползали и их, постоянно, приходилось поддергивать, чтобы они окончательно не упали. Ботинки соскальзывали с ног и шлепали по пяткам, а из рубашки без воротника торчала тощая шея с худым лицом и стриженой головой.

Надзиратель подвел меня к двери камеры на втором этаже здания, а второй открыл дверь. Я увидел окно, правда, как тогда было принято, прикрытое козырьком, или как называли его тогда "намордником", пять кроватей, стоящих у стен, и стол посередине. В комнате находилось четыре человек, я стал пятым и был почти счастлив тем, что в комнате сидят люди, а в окне видны блики солнца. Наконец кончилось проклятое одиночество и есть с кем поговорить и поделиться, что пе-

режил за этот короткий период. Кто? Когда? Где? Почему? - посыпались вопросы со всех сторон. Отвечал односложно, памятуя о том, что в каждой камере, как был тогда уверен, сидит осведомитель, и поэтому решил не распространяться о своих родственных отношениях с Львом Давыдовичем, говорить только о себе, матери и немного об отце. Люди в камере постоянно менялись. Приходили новые и уходили в неизвестность старожилы, оставляя после себя свой опыт бытия в камере и сведения о порядке следствия.

Подъем, как в армии, осуществляли надзиратели в шесть утра. Они же следили, чтобы днем в камере никто не спал. Допросы проводились ночью, после отбоя вплоть до рассвета, потом снова подъем, бодрствование до отбоя, а потом опять допросы. И это мы называли конвейером. Рукоприкладства в мое время на Лубянке, по-видимому, уже не было (говорили, что бьют в Лефортове). По крайней мере, я не видел следов побоев на лицах сокамерников, да и никто об этом не говорил. Да побои и не были нужны, так недели две без сна, да лампа прожектора, направленная в лицо, доводила людей до невменяемости. И, уже ничего не понимая, они подписывали любые листы допроса.

Кто запомнился мне из людей, сидевших со мной в камере?

Это Александр Александрович Борисов, геолог, почти мой коллега, доктор геолого-минералогических наук, профессор. Он все время находился в подавленном состоянии, ни с кем не общался, но постоянно говорил, ни к кому не обращаясь: "За что так меня? Это явная ошибка!". Молодой парень, не знаю его профессию, но знаю, что он был боксером-любителем. Арестовали за то, что слушал голос Америки и об этом поделился со своим другом. В результате арест, и статья 58.10 - антисоветская пропаганда. Он учил меня боксу в камере, и мы понемногу колотили друг друга, а потом делали друг другу массаж спины и рук. Человек он был простой, ничего не скрывал и своих чувств тоже. Был и какой-то странный гражданин, открыто называвший себя шпионом и поэтому мне не внушавший доверия. Он говорил, что его скоро обменяют на русского агента в Англии и здесь он долго не задержится. Всегда был очень шумлив и весел, постоянно напевая про себя какие-то песенки. Его часто, даже днем вызывали на допросы, после которых он приносил хорошие папиросы и угощал всех желающих.

Однажды открылась дверь, и в комнату вошел старичок лет под восемьдесят, его бритая голова была покрыта легким пухом седых волос. Одет он был в синюю фланелевую пижаму и такие же штаны, а на ногах были стоптанные коричневые тапочки. Войдя в камеру, он представился: "Григорий Вайнштейн". Сел на предназначенную для него койку и стал по-деловому там устраиваться. Меня удивили его абсолютное спо-

койствие и благожелательность ко всем. В камере он чувствовал себя, как дома, и даже ухитрялся спать днем, сидя на кровати, по-турецки скрестив ноги, а руки на груди, медленно вращая большими пальцами обеих рук. Его глаза при этом оставались приоткрытыми. Надзиратели, наблюдавшие за нами в "волчок", ничего не замечали. Он был очень интересным собеседником, и, выделив меня из всех заключенных камеры, преимущественно общался со мной. Узнав, кто я, он сказал, что слышал о моем отце, хотя и не встречался с ним, а вот с Львом Давыдовичем встречался неоднократно и даже в Америке, когда тот перед революцией был выслан из Европы. Сам он был членом РСДРП почти с ее основания, то есть с конца девяностых годов позапрошлого столетия. Царское правительство приговорило его к каторжным работам, но в 1912 году ему удалось бежать в Америку. Он был одним из организаторов социалистической партии Америки, даже какое-то время ее председателем, но был арестован и пробыл пять лет в тюрьме, откуда его освободили, обменяв на какого-то американского агента. Потом работал у Литвинова в Наркомате иностранных дел, но в 1937 году был арестован, и, отсидев 10 лет, освобожден, но, как и моя мать, снова арестован уже теперь. В Америке у него остались какие-то родственники, и он от них получал какие-то продуктовые посылки даже здесь в следственной тюрьме МГБ. Большой знаток тюремной жизни, он научил меня технике перестукивания с соседней камерой, которая в мое время мало уже использовалась и почти отмерла. Меня она поразила своей простотой. Для этого нужно было знать только алфавит. Все буквы согласно алфавита разбивались на шесть рядов, в каждом ряде по шесть букв (кроме последнего ряда, где их было три). Первые удары указывали номер ряда, а последующие после паузы - место буквы в ряду. Вот и все. Вайнштейн был моим первым учителем о порядках, царивших на этапе и в зоне, и я был очень ему благодарен за это.

Довершил мое тюремное образование молодой парень лет двадцати пяти, появившийся у нас в камере в японской солдатской рубашке, доселе не виданной мною, и рабочих штанах. Прибыл он прямо из зоны, из какого-то лагеря из-под Тайшета на доследование как свидетель. Он рассказал нам о новом делении преступного мира на воров, сук, трюмленых воров, беспредел и так далее, с которыми нам всем предстояло встретиться. И эти рассказы позволили быть более подготовленными к той обстановке, которая ожидала нас в ближайшем будущем, и позволили как-то ориентироваться в лагерной среде.

Как-то мать, рассказывая о своей тюремной и лагерной жизни, сказала мне: "Лера, имей в виду, что даже в тюрьме могут быть свои радостные дни, например, перестал болеть желудок, который мучил

тебя; или луч солнца, наконец пробившийся в камеру после пасмурных дней, и другие мелкие положительные эмоции, которые в обычной жизни не замечаешь, а здесь они приносят спокойствие и даже счастливые моменты в твою жизнь".

Воистину это так.

Все окна тюремных камер на Лубянке выходили на внутренний двор, замыкающийся со стороны Мясницкой, большим новым многоэтажным зданием Министерства госбезопасности. Из окна нашей камеры, даже при наличии козырька, были видны окна верхних этажей этого здания. Стояло лето, и они были раскрыты, а на подоконниках часто сидели девушки, разговаривающие между собой. Одеты они были в белые кофточки и различные цветные платья, которые наводили на меня легкую грусть и какую-то умиротворенность. Я мог часами наблюдать за ними и мечтать о встрече со своими знакомыми девушками, хорошо понимая, что это уже будет не возможно. В тюрьме была достаточно хорошая библиотека, и раз в неделю можно было получать новые книги, и я их читал без разбору, все подряд, что приносили: так быстрее проходило время.

А время шло. Менялись люди в камере, но меня никто не вызывал и никакого обвинения не предъявляли. Опытные люди гадали, хорошо это или плохо. Большинство склонялось к мнению, что это, по-видимому, хорошо. Возможно, рассуждали они, нет достаточных улик для обвинения, и сейчас собирают дополнительные сведения. Поспешили арестовать, а материала серьезного нет.

Наконец, после месячного пребывания в тюрьме, меня вызвали на первый допрос. Почти сразу же, после отбоя, загремела дверь и надзиратель объявил: "Бронштейн, на допрос". И опять меня вели по длинным коридорам, поворачивая лицом к стене и загоняя в ниши, при встрече с другими заключенными, которых тоже вели куда-то. Не дай бог, увидим друг друга, а это по правилам тюрьмы было запрещено. Однако, несмотря на все меры предосторожности, кое-какая информация к нам доходила. Например, мы знали, что где-то в одиночной камере сидит маршал авиации Новиков; что кто-то объявил голодовку, которая продолжается уже неделю, и другие разные мелочи.

Подняв на лифте на третий этаж, меня ввели в довольно большую комнату, где за столом сидел человек средних лет со светло-рыжими волосами в форме майора государственной безопасности. Предложив сесть к маленькому столику, придвинутому к его большому, положил пачку "Беломора". "Курите, - сказал он и потом добавил, - я ваш следователь Семенов". Сев за стол, я сразу же взял папироску и жадно затянулся. Потом последовала серия обычных вопросов: фамилия, имя,

отчество, год рождения, где родился, где учился, кто родители и так далее. Все ответы он записывал, а потом давал прочитать и расписаться. Допрос длился около часа и на этом закончился. Мне не было предъявлено никаких обвинений и не сказано о причине ареста. После этого последовал недельный перерыв. Второй допрос был посвящен учебе в институте и моим товарищам, а также записям в дневнике. Длился он уже несколько часов, и в камеру я попал к четырем часам утра. И опять мне не было предъявлено никаких обвинений. И снова перерыв неделю. Потом пошли допросы каждую ночь, и я узнал, что это такое не спать несколько суток подряд. Следователь спрашивал о родных, друзьях и даже девушках, с которыми встречался. Только почему-то его не интересовали мои родственники по линии матери, а я воздерживался о них говорить. Особое внимание уделялось семейному фотоальбому, хотя все известные "враги народа" были изъяты оттуда еще матерью. Спрашивал о людях, которых интересовали мои родственные отношения к Троцкому. Таковых я просто не знал, так как свое родство с Львом Давыдовичем тщательно скрывал, о его работах имел смутное представление. Наконец после двухнедельных непрерывных допросов они прекратились, и я смог кое-как выспаться.

Допросы возобновились снова через неделю. Теперь мне было предъявлено основание моего ареста. Я обвинялся в том, что, будучи сыном и внуком "врагов народа" на основании ст. 7-35 УК РСФСР и специального постановления ЦК и Правительства являюсь социально опасным элементом для страны и государства. По поводу предъявления мне этой уголовной статьи сокамерники подшучивали: "Теперь с нами на Лубянке сидит не просто уголовник, но злостный рецидивист, которого конечно нужно изолировать от общества и чем крепче его засадить, тем лучше, а не то, не дай бог, опять сбежит".

Действительно, эту статья уголовного кодекса до 1937 года предназначалась только для изоляции рецидивистов уголовного мира с целью предотвращения ими очередного преступления, а в 1937-1938 годах ее стали использовать уже для ареста и даже расстрела людей, на которых уголовное дело состряпать было трудно. Спустя много десятков лет за доказательством, что я не уголовник, пришлось обращаться в Верховный Суд Российской Федерации за разъяснением. Верховный Суд выдал мне справку, что действительно "Бронштейн Валерий Борисович осужден постановлением Особого Совещания при Министерстве Государственной безопасности СССР от 7 августа 1948 года по политическим мотивам и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Реабилитирован 28 сентября 1955 года".

Тем временем мои допросы продолжались, но их характер изменился. Теперь следователь пытался получить доказательства, что я есть сын своего отца, который был "врагом народа", и внук Троцкого, являвшегося самым главным врагом Сталина. С первым обвинением я соглашался, со вторым - с поправкой, что являюсь не внуком, а внучатым племенником. "А не все ли равно?" - сказал следователь и записал в протокол, что я внук. "Действительно, - ответил я, — если ты верблюд, то двугорбый или одногорбый, какая разница", - и подписал протокол допроса. Так я стал внуком Троцкого, вызывая большое любопытство не только органов безопасности, но и сугубо гражданских лиц, встречающихся где-либо со мной.

В протоколе своих допросов я встретил имя Марии Самуиловны Умновой, проходившей по моему делу свидетелем. Являясь какой-то дальней родственницей Льва Давыдовича, она тоже подтвердила, что я в действительности - сын своих родителей и внук Троцкого. До этого я о ней ничего не знал, и ее имя никто из моих родственников не называл. Однако она, как и я, была направлена на Колыму. Срок ссылки отбывала в поселке Усть-Нера на Индигирке, где я с ней случайно встретился. Она была врачом-лаборантом и умерла от инсульта утром, когда шла на работу в местную больницу. Больше о ней и ее семье мне ничего не удалось узнать.

Хочу сказать, что никаких претензий к следователю я не имел. В целом, он вел дело вполне сносно. Часто, не для протокола, расспрашивал о войне. При допросах голоса не повышал, всегда угощал папиросами и даже иногда отдавал только что начатую пачку. Для меня это было важно. Я очень страдал от отсутствия табака, а денег у меня не было, и купить папиросы с лотка, который приносили в камеру, не мог. Последние допросы он проводил как-то нехотя, и я чувствовал это. Однако порядок есть порядок, и следователь вызывал меня на допрос, задавал несколько вопросов, касавшихся в основном старых фотографий из семейного альбома, потом отводил лампу прожектора в сторону от моего лица, давал папироску и предлагал подремать. Так и сидели мы с ним вдвоем в полудремоте до утра.

Аутодафе (сжигание ведьм) - так называли у нас в камере последний день допроса, когда отбирались документы и фотографии для уничтожения, не нужные следствию, и которые следователь считал ненужными и подследственному. После этого дело передавалось прокурору, а заключенного уже на допрос не вызывали.

Моя борьба за каждую фотографию из альбома закончилась победой следователя. Он популярно объяснил, почему не нужны фотографии незнакомых мне людей. "Могут быть потом неприятности", - ска-

зал он. Из фотографий отца оставил только несколько, и то снятых во время Гражданской войны. Я просил оставить хотя бы одну из последних лет его жизни, но получил отказ. У меня не осталось фотографий и матери, снятых перед ее вторым арестом. Отобранные для хранения фотографии были собраны в конверт, и, как заявил следователь, будут приложены к моему делу. И только в 1990 году их вернули по настойчивой моей просьбе, замазав чернилами надписи, сделанные кем-то на обороте.

Кроме того, мне было предложено письменно указать на лицо, которому я предлагаю передать те крохи имущества, оставшегося в моей комнате, так как оно не подлежало конфискации. Я задумался: кому его отдать, родственникам по материнской линии или друзьям? И тем и другим такой подарок был явно не нужен, и мог вызвать повышенный интерес к ним органов Государственной безопасности, поэтому, долго не размышляя, решил "завещать" его Марусе, отлично понимая, что для нее это не представляет никакой опасности.

Завершающим этапом следствия, перед объявлением приговора был вызов к прокурору, который как бы осуществлял контроль за следствием. Это была формальная процедура, ничего не определяющая и не меняющая. Как обычно меня вызвали ночью, все они работали, как и Сталин, только ночью. Запомнилась и фамилия прокурора - Дорон. В помещении, куда меня привели, было несколько офицеров госбезопасности и один в гражданской одежде. Вот он то и был прокурор. Они пили чай, шутили и чему-то смеялись. Потом очередь дошла и до меня. Прокурор перелистал мое дело и подписал какие-то бумаги. "Ты почти геолог, - обратился он ко мне, - да и на фронте был шофером, так что работа для тебя найдется, там, куда отправят тебя" — сказал он.

Спустя несколько дней меня вызвали с вещами, и я предстал перед каким-то полковником, сидящим в маленькой комнате. Он зачитал мне постановления особого совещания при МГБ СССР от 7 августа 1948 года о том, что я осужден по Статье 7-35 УК РСФСР как социально опасный элемент к ссылке в районы Колымы на Дальнем Севере сроком на пять лет. Буквально через пять минут меня уже вывели во двор внутренней тюрьмы. Там стоял фургон с надписью "овощи". Так был закамуфлирован обычный воронок для перевозки заключенных. Внутри него уже находилось человек 5-7, как я понял, все бывшие работники Мосторга, осужденные на максимальные сроки, то есть на 25 лет заключения за экономические преступления, приравненные в то время к политическим, отбывать которые они должны были в Норильске.

И опять меня везли под охраной по Москве, но сейчас уже ее не видел. Окон в фургоне не было. От этого было особенно грустно. Вер-

нусь ли когда-нибудь в Москву? Что ожидает меня в будущем? На эти вопросы ответа не было. И я понимал, что теперь каждый день, как и на войне, будет определять мою дальнейшую судьбу.

«ДУХОВИТЫЙ ФРАЕР»

Нас выгрузили на какой-то дальней Московской товарной станции, где на путях стоял странный пассажирский вагон. Окна, покрытые решеткой, имелись только с одной стороны. Столыпинский — догадался я, вспоминая рассказы в камере побывавших уже на этапе людей. Такое название вагоны получили еще до революции по имени Председателя Совета Министров и Министра внутренних дел царского правительства Петра Столыпина (с 1906 до 1911 год), так и оставшееся за ними и теперь. Внутри вагона, вместо спальных мест, три сплошных ярусных настила. На каждом из них могут лежать четыре человека или всего двенадцать на все купе, но, как правило, туда набивают значительно больше. Все лежат головой к решетке, которая закрывает купе вместо двери.

При входе в вагон, я, пораженный, даже замедлил шаг. Стояла жара, за решеткой каждого купе были видны полуголые люди, все в наколках, издававшие свист и улюлюканье по мере нашего прохода мимо них. Все это напоминало зоопарк и клетки с хищными зверями, готовых разорвать нас при удобном случае.

Я шел по проходу, прижимая к груди единственное богатство, оставшееся у меня - демисезонное пальто и пиджак от нового костюма, которые снял из-за жары, готовый бороться за них до последнего.

Эта какофония повторялась по мере прибытия новой партии заключенных и особенно женщин.

Меня втолкнули в одно из купе на нижние нары, где стоять и сидеть было нельзя, а только лежать. От духоты и запаха немытых тел подступала дурнота. А воды пить не давали. Только после первой остановки, по-видимому, уже за пределами Московской области, конвоир принес ведро воды и дал нам поочередно сделать глоток из одной кружки.

Куйбышевская пересыльная тюрьма была переполнена. Здесь в Куйбышеве (теперь Самаре) формировался большой эшелон для отправки заключенных на восток. Сюда из различных тюрем европейской части СССР поступали уже осужденные арестанты, которым предстоял большой путь до Иркутска, а уже оттуда дальше по назначению. Камер не хватало, и поэтому их уплотняли по максимуму. Спать

приходилось по очереди, правда, это касалось только мужиков, различные блатные устраивались с комфортом, максимально возможным для тех условий. Особняком держались "бандеровцы" и прибалтийские националисты, которые объединялись по принципу землячества, дружно пресекая любые поползновения на свои права, сохраняя выданную пайку хлеба и "сидора", мешки с вещами и продовольствием, переданные им еще из дома. Я наблюдал попытку небольшой группы урок "раскулачить" у литовцев их большие сидора, не увенчавшуюся успехом. Не помогла и вытащенная из "заначки "финка, размахивая которой, они ринулись на них. Блатным здорово досталось и, матерясь, посылая в адрес литовцев угрозы, обещая "замочить" их на этапе, полезли на верхние нары играть в карты.

Камера была большая, а на нарах, несмотря на двухсменное их использование, мест не хватало, и поэтому часть людей спала на полу. Я тоже решил разместиться там, выбрав укромный уголок и постелив пальто. Я тщательно оберегал его и свой костюм от любых попыток их изъятия, но с удивлением отметил, что поползновений на них не было. Решив, что мой грозный вид, который я напускал на себя с момента нахождения в этой камере, делает меня похожим, если не на урку, то на "заблатненного фраера", однако, забыл, что, только открыв рот, становилось ясно, кто я есть на самом деле. По фене я не ботал, то есть не говорил на воровском жаргоне, а мат в моих устах вызывал удивление, слышавших его. Все разъяснил "шестерка", то есть холуй двух крупных блатных из Краснодара, державшихся особняком от других урок, но к которым все остальные воры относились с большим уважением.

— "Скажи, мужик, почему у тебя такая воровская статья? - спросил он, - ведь ты фраер?" (то есть человек, не принадлежащий к преступному миру).

— Не знаю, был на фронте, потом учился в институте, осужден за политику, как сын врага народа, - ответил я.

Шестерка, парень лет восемнадцати, мелкий карманный воришка из Харькова по кличке Жека, сообщил об этом своим хозяевам, а те пригласили меня к себе в гости на верхние нары. Я, было, хотел отказаться, но Жека, вытаращив глаза, замахал руками: "С ума сошел! Тебя люди приглашают, честь делают, а ты хвостом вертишь". И пришлось мне лезть на нары.

Угостив хлебом с салом, реквизированным у мужиков из деревни, они расспросили о причинах применения ко мне чисто уголовной статьи, удивляясь ее использованию для "политиков", а также поинтересовались, знаю ли я интересные "романы", которые мог бы рассказать. Отвечая на вопросы, я, конечно, не сказал, что я родственник Льва Да-

выдовича, предпочитая это скрывать. Не дай бог, они его ненавидят, как Сталина, тогда и мне несдобровать. Следует сказать, что вид у этих урок был вполне приличный, не такой, каким я представлял себе воров. У одного из них по кличке "Леон" даже интеллигентный. Без наколок на теле, одеты в обычные костюмы, а на ногах были туфли. При разговоре мат использовали редко и блатным жаргоном пользовались мало. Возраст обоих был не выше тридцати лет. Как мне сообщил по секрету позже Жека, были они не ворами, а бандитами, и их банда в течение нескольких лет терроризировала население Краснодара, грабя сберкассы, магазины и частные квартиры. Были здесь убийства и насилие. Осуждены по ст. 59-3: Леон на 25 лет, Катюк, второй бандит, на 15. Как, посмеиваясь, сказал мне Леон: "Спасибо товарищу Сталину за отмену смертной казни, а то бы меня обязательно шлепнули".

Смертная казнь была отменена в СССР Указом Президиума Верховного Совета от 26 мая 1947 года. Срок максимального заключения при этом увеличен с 10 до 25 лет. Вновь смертная казнь была введена где-то в 1950-51 годах, и до этого времени ее отмена в целом соблюдалась, хотя и породила резкое увеличение тяжких лагерных преступлений, как, правило, убийств. Урки разных мастей взялись уничтожать в местах заключения друг друга. И этому способствовала политика лагерного начальства. Но об этом отдельный разговор.

А здесь в куйбышевской пересылке жизнь шла своим чередом: подъем, отбой, проверка по списку наличия заключенных в камере и разборки разной шпаны между собой, а также грабежи ими простых мужиков.

Молодой бандеровец лет 25-ти в полувоенном кителе, с презрением наблюдавший за группой блатных, игравших в карты, где каждый ход сопровождался громким матом, высказал свое мнение, обращаясь ко мне: "Я был начальником районного управления безопасности ОУ Н, много пострелял москалей и поляков, но если посмотреть, что за народ сидит здесь, надо было бы больше". Потом добавил, указывая на пожилого мужчину из Москвы, осужденного за "политику", то есть по 58 ст.: "Он, наверное, был большевиком, а таких я уничтожал, поэтому знаю, за что мне дали 25 лет, а ты знаешь, за что сидишь?" "Да, - ответил, - я знаю". Но распространяться на эту тему не стал.

Здесь в этой камере с легкой руки бандитов мне дали кличку "Студент". Я стал рассказывать им в своем изложении "Графа Монте-Кристо" Дюма, упрощая до предела сюжет. За это получал дополнительную чашку баланды, а иногда и кусок хлеба. Моя аудитория меньше чем через неделю выросла до шести человек. А слава рассказчика перешагнула порог нашей камеры.

Наконец нас группами стали вывозить на станцию и грузить в товарные вагоны, называемые среди заключенных "краснухи". Это обычные товарные вагоны, оборудованные сплошными двухъярусными нарами, расположенными по обе стороны двери. Два окошка под потолком, перекрытые двумя толстыми железными прутьями, прикрепленными на болтах к стенке вагона. В полу прорезано отверстие - "параша", обитое железом. Такой вагон рассчитан на сорок шесть человек, но обычно грузили значительно больше.

Вдоль всего эшелона установлены несколько мощных прожекторов и наблюдательные будки для часовых. А впереди, у паровоза, располагались два вагона, предназначенные для охраны и караульного помещения.

Погрузка в эшелон заняла много времени, не менее 12-ти часов, так как на станцию привозили небольшими партиями, опасаясь, по-видимому, большой концентрации заключенных вне стен тюрьмы на железнодорожных путях. Я попал в вагон, где, к моему огорчению, вначале никого из знакомых не обнаружил. Основная часть людей уже расположилась согласно своей "масти" на нарах и сторожили свои места от вновь прибывающих. Поэтому мне ничего не оставалось, как искать себе место на нижних нарах. В полутьме вагона это сделать было трудно, и вдруг раздался знакомый голос Жеки: "Студент, это ты? Вот здорово. Тебя приглашают наверх. Здесь все наши". Заглянув туда, я увидел лежащего у окна Леона, потом Катюка и еще незнакомого мне блатного, около которого сидел Жека. "Студент, - сказал, приподняв голову Леон, - располагайся за Жекой." И приказал тому навести на нарах порядок. Жека, схватив за ногу лежащего рядом здорового мужика, стал стягивать его с занятого им места, но только после совместного усилия еще двух урок это удалось сделать. И мужик, взяв вещи, ругаясь, спустился вниз, стал искать себе новое место. А я занял его место на верхних нарах.

Здесь, в вагоне на нарах, Жека посвящал меня в тонкости тюремного бытия. Я узнал, что кличка вор дается не по специальности, а лицу, принадлежащему к преступному миру, соблюдающему воровской закон и принятый их сообществом. "Сука" - это тот же вор, но нарушивший этот закон, став на путь оказания помощи лагерным властям, или выполняющей работу, запрещенную воровским законом. "Трюмленый вор" - это насильно "ссученный вор", способом пыток или избиения его суками. "Трюмленый" вор ненавидит "сук", но и стать честным вором уже не может и поэтому объединяется с "суками" в их борьбе против воров.

Таким образом, все заключенные в тюремно-лагерном мире по воровской терминологии подразделяются на "масти", имеющие свою

иерархическую лестницу по значимости: вор, сука, трюмленый вор, беспредел, шпана (шакалы), мужик, фраер и более мелкие деления по специальности у воров, а также у мужиков по их качеству.

Так и ехали мы на восток, останавливаясь на глухих ветках товарных станций для смены паровоза, получения пищи и воды. Я рассказывал "блатным" сказки о приключении смелых и честных людей, а они меня снабжали байками о красоте воровской жизни.

Где-то за Омском ночью я проснулся от резкого толчка экстренного торможения поезда. За стенками вагона звучали выстрелы и крики. Эшелон остановился прямо на перегоне между станциями. Спросонья и в темноте разобраться, в чем дело было невозможно. Но Жека тихо сказал: "Студент, Леон ушел". И показал на окошко. Один прут, закрепляющий окно, был поднят, а гайка, крепящая его к стенке вагона, отвернута. Как это было сделано без инструмента, осталось для меня тайной. Ясно было одно, что Леон всю дорогу с товарищами отвинчивал гайку незаметно для других, в том числе и для меня, который находился почти рядом, а потом, выбрав момент, выпрыгнул из вагона. Это заметил часовой, открыл стрельбу и остановил поезд. Сентябрьская ночь была темная, а рядом лес, в который Леон и попытался скрыться. Но за ним сразу же в погоню ушла группа с овчарками. А нас всех выгнали из вагона, и после поименной проверки и шмона, а также ремонта решетки загнали обратно.

Потом, по очереди всех вызывали на допрос, сначала урок, потом и Жеку. С допроса они возвращались сильно побитыми, а Катюка даже привели под руки двое охранников. Наконец, очередь дошла и до меня. В товарном вагоне, служившем караулкой для охраны, стоял простой стол и несколько табуреток. На столе горела керосиновая лампа. Сидевший за столом лейтенант поднялся и подошел ко мне, сквозь зубы процедил: «Студент», говори, падла, как совершился побег, и кто ему содействовал?". И неожиданно ударил в лицо. От сильного удара, я, качнувшись назад, упал на табуретку и с ней вместе на пол. Подняли за грудки, и еще удар в скулу. Размазывая кровь, шедшую из носа, я пытался придти в себя. И снова вопрос: "Говори, сука, кто помогал?". С трудом, шевеля разбитыми губамк, отвечаю, что не знал о побеге, меня никто в это не посвящал. И опять удар, уже под дыхало. Хватаю воздух ртом и ничего не вижу. И вдруг спасение. Кто-то говорит: "Лейтенант, брось бить, он не урка, а обыкновенный "контрик". "А черт его разберет, - ругался лейтенант, - статья, как у рецидивиста, кличка "Студент", спит рядом с урками наверху, почему я должен знать, что он не "блатной". Врет, что ничего ему неизвестно, все время рядом с ними". После этого, умыли холодной водой из ведра и отправили назад

в вагон. В результате у меня долго шла кровь из носа, а его перегородка оказалась искривленной на всю жизнь.

Утром, когда рассвело, из окна вагона мы наблюдали возвращение поисковой группы. В окружении стрелков и собак в наручниках шел сильно избитый Леон, но живой, и это было уже хорошо, обычно "бегунов" убивали. В наш вагон Леон уже не попал, и, где его держали, нам было неизвестно. На этапе мне больше встречать его не пришлось, и о нем ничего не слышал.

Иркутская тюрьма запомнилась мне мрачным видом. Построена она была еще в XIX столетии. Грязная большая камера и вонючая "параша". Знакомых в камере никого не оказалось, и пришлось устраиваться на нижних нарах, ни на что больше не претендуя. Держался я в камере особняком, и ко мне никто "не подкатывался", присматривались. Попытка одного шакала из шпаны прощупать мое барахло не увенчалась для него успехом. Вполголоса, но достаточно громко для сидящих рядом, сказал, что выдерну ему ноги оттуда, откуда они растут и еще что-то. И это успокоило его. Потом слышал, как он поделился своим мнением обо мне: "Черт знает, кто он есть, но не урка, скорее всего "духовитый фраер".

Где-то на второй или третий день пребывания в иркутской тюрьме дверь камеры открылась, и вошли двое молодчиков, одетых по последней блатной моде. На них были хорошие синие бостоновые брюки, заправленные в хромовые сапоги, и цветастые рубашки на выпуск. Они прошли в центр камеры и остановились. Дверь в камеру осталась приоткрытой, и за ней стояли надзиратели. "Суки", - кто-то тихо прошептал возле меня. На нарах воцарилась тишина. "Воры в камере есть?" - спросил один из них. И снова тишина. Разъяривая самих себя, суки ходили вдоль нар, делали зверские морды и играли мускулами. Я знал, что настоящих урок в камере нет, есть приблатненные, мелкое ворье и шпана. Но и они затаились, со страхом наблюдая за этим представлением. Наконец, на верхних нарах высмотрели какого-то усача и потребовали спуститься на пол.

"Ты, конечно, фраер?" - спросили у него и ударили в лицо. "Ей богу, фраер", - кричал усач, но его вывели из камеры и увели. Больше к нам он не вернулся, а в камере наступило спокойствие, даже хулиганье попряталось по углам, и их не было слышно.

Пробыв в иркутской тюрьме дней десять, меня вызвали на этап и посадили снова в "столыпинский" вагон. Путь в четыре дня от Иркутска до Хабаровска оказался очень тяжелым. Вагон был заполнен до отказа. Было жарко, душно и тесно. Кормили селедкой, а воды давали мало - одно неполное ведро на купе, и поили из одной кружки, поэто-

му этот процесс происходил очень медленно. Воду конвоиры таскали ведрами из станционных водопоилок, и одного захода на весь вагон не хватало. Поэтому приходилось ждать следующей большой станции, но их на пути было мало. Ночью мне снилась пустыня, по которой я куда-то иду, и вот долгожданный оазис, бросаюсь к воде к жадно пью, пью, но напиться не могу. Просыпаюсь, облизываю сухие губы и опять забываюсь в полудремоте. Всю дорогу можно было только лежать, или сидеть, скрючившись, повернуться на другой бок во время сна, возможно, было с трудом и только всем вместе. Спасала молодость, а как это переносили люди старшего возраста, трудно себе представить.

Наконец прибытие в Хабаровск. Местная пересыльная тюрьма только обустраивалась. Здесь не было высоких крепостных стен и мрачного кирпичного здания, как в Иркутске. Пересылка представляла собой зону, окруженную высоким забором из бревен с колючей проволокой и вышками. Внутри находились длинные одноэтажные бараки, разделенные на отдельные камеры. В одну из этих камер, прозванных здесь джунглями, поместили и меня, по-видимому, руководствуясь только уголовной статьей, которую мне дали. Как только закрылась дверь, с верхних нар спрыгнул молодой шпанистый парень, как-то странно подпрыгнув, криво усмехнулся и протянул руку. "Какой масти, мужик? - спросил он, и, дернув головой, добавил — Дай петушка, будем вась-вась". "Фраер, мужик", - растерянно ответил я. Недоверчиво посмотрев на меня, а потом на верхние нары, откуда за нами наблюдала вся кодла, продолжил допрос: "Кличка есть?" "Студент я из Москвы, и «Студентом» прозвали на этапе", - пытался что-то объяснить я. С нар спустился более авторитетный вор. "Почему попал в эту камеру?" - спросил он. Пожав плечами, ответил: "По-видимому, по ошибке". "Ладно, располагайся внизу", - последовал приказ. Мое место было определено, и все потеряли ко мне интерес. В этой камере я пробыл около недели и, как это ни странно, свое барахло опять сохранил. Потом начальство со мной разобралось, и меня перевели в другую камеру, более вместительную и светлую, а на нарах было больше свободных мест.

Если в прежней камере, "джунглях", были собраны одни цветные, то есть урки или воры в законе, то в этой камере, куда я попал, находились малосрочники, которых выводили работать в зону. Исключение составляли трое сук, вольготно расположившихся на верхних нарах и практически не контактировавших с остальными. Однако уже вечером младший из них, парень лет восемнадцати, на голове которого было несколько глубоких шрамов-рубцов, значительно деформирующих форму его голову, подсел ко мне, и после расспросов, кто я есть, стал

рассуждать о строении вселенной и почему Земля крутится, вскользь вспомнил великих философов: Аристотеля, Сократа, Спинозу, и Гегеля с его диалектикой, не забыл и Ленина, который по его словам предвидел, что преступный мир сам себя уничтожит, и в подтверждение этого привел войну, которая велась между суками и «честными» ворами. Признаться, я не ожидал такого от вора, зная их, как правило, примитивное мышление. Но эти рассуждения очень удивили меня. И кличка у него была соответствующая - "Сократ". Правда, я быстро разобрался, что к чему. Природный ум и развитое любопытство заставляло расспрашивать обо всем, что его интересует у грамотных, а иногда полуграмотных людей. Эти рассказы заменяли ему книги и позволяли создать собственное представление об окружающем мире, правда, иногда искаженное. Как мне рассказали его старшие товарищи, бывшие крупные воры, а теперь суки, в лагере, где они были до этого, ночью «честные воры» пришли их убивать в барак, где они спали. Им вдвоем удалось отбиться, а Сократ получил несколько ударов топором по голове. То ли голова была крепкая, то ли топор тупой или удар слабый, но он остался жив, и память ему не отшибло; зато голова, что пашня, вся в бороздах, да и сильная головная боль мучает очень часто. С тех пор он среди своих собратьев пользуется непререкаемым авторитетом философа, отсюда и получил свое прозвище. А я, после моего первого разговора с этим «Сократом», ежедневно вечером проводил с ним и его двумя товарищами беседы, по упрощенной школьной программе, популярно объясняя, почему бывает день и ночь, зима и лето, что такое Вселенная и наша Галактика, а также место в ней Солнца и Земли. Прошедшая война их не интересовала, заявляя, что убивать они и сами хорошо умеют, а те средства, которые использовались на ней, для них не приемлемы, там убивали просто так без дела, что мужика, что урку. Кроме того, война породила появление в лагерях и тюрьмах больших групп беспредела, то есть людей, умеющих убивать без сожаления, любых, кто становился у них на пути, и не признающих никаких воровских или сучьих законов.

Наконец, меня вместе с другими малосрочниками стали выводить на работу в зону для ее обустройства и строительства новых бараков. За это нас кормили лучше, чем других, да и почти весь день находились на улице. Кроме того, ходить в пределах зоны можно было свободно. Так я однажды попал на концерт джаз-оркестра Управления Северовосточных Исправительных Трудовых Лагерей (УСВИТЛ) под руководством Эдди Рознера, который проходил в маленьком клубе для вольнонаемных и обслуживающего персонала. В зал клуба я не стал входить и остался у открытой входной двери, где уже стоял, покуривая

папироску, лысоватый человек в полувоенном френче, галифе и сапогах. Бросив на его папироску голодный взгляд, я попросил оставить "чинарик". Он, молча, достал пачку беломора и дал папироску. Прислушиваясь к звукам музыки, он морщился и тряс головой, а потом не выдержал: "Как эти сукины дети играют? Просто кошмар". А потом добавил: "Я Эдди Рознер. Руковожу этой шоблой. Ни одного стоящего музыканта здесь нет. Шушера. Хороших музыкантов не дают, так как они почти все имеют большие сроки. А что не гоже - пожалуйста. Вы слышали обо мне? Я был второй трубкой мира после Армстронга, а теперь уже и не знаю, какая"! И, бросив папиросу, он пошел в зал.

После мне рассказали, что он был осужден по 58-ой статье то ли за измену родине, то ли за попытку перехода границы, а на какой срок уточнять не стал.

Время шло. И вот уже месяц как я в хабаровской пересылке. А народ все прибывает и прибывает. Говорят, что будут отправлять всех сразу дальше до бухты Ванино. О пересыльном лагере в бухте Ванино идут страшные рассказы. Никто - ни урки, ни мужики ехать туда, а потом на Колыму не желают. Говорят, что в Ванино творится беспредел, и многие умирают от голода, не дождавшись парохода на Колыму, или их там просто убивают.

Я знал, что Колымы мне не миновать, и настроился на "русское авось": что будет, то и будет. Правда, шаг, как мне показалось, к выживанию я сделал. Сам своими руками отдал свой темно-синий почти новый костюм, который оберегал весь этап до Хабаровска, старшему из сук по кличке Сухой, находившемуся в нашей камере среди прочих. Он долго уговаривал меня, предлагая хорошую замену, и клятвенно обещал помогать мне в Ванино, так как там "царят" суки, и он не последний из них, всегда будет при деле. Сдержал он свое слово только на половину. Около месяца он подкармливал меня в Ванино, а потом не смог: сам ничего не имел. А его подмена была действительно хорошая: почти новые серые брюки и добротная синяя фланелевая рубашка, которая, к сожалению, оказалась мала, и мои руки торчали из рукавов, поэтому их приходилось закатывать, а воротник оставлять всегда не застегнутым.

Однажды во дворе я заметил странную группу людей, человек двенадцать-пятнадцать, одетых, как в униформу, в одинаковые черные суконные полупальто и такие же брюки. Все были немолоды, достаточно ухожены и имели интеллигентный вид. Они не работали внутри зоны, но каждый день их выводили гулять на улицу. Гуляли долго, более часа, под присмотром конвоира. По рассказам "придурков" их везли куда-то из Москвы и кормили лучше других заключенных. Выбрав

момент, когда конвоир отлучился от них по своей нужде, я подошел к ним, чтобы познакомиться. Они окружили меня и стали расспрашивать, кто я есть, кто мои родители. Я рассказал все о себе и, немного, о родителях и близких родственниках. Это вызвало у них фурор. Посоветовавшись, они решили, что теперь я буду гулять вместе с ними. А они позаботятся у начальства, чтобы это им разрешили. Действительно, со следующего дня, когда их выводили, меня присоединяли к ним, и мы гуляли вместе.

Это была группа крупных ученых, специалистов оборонной промышленности, членов корреспондентов и полных академиков Академии наук СССР, после своего ареста работавших в спецбюро под Москвой, в котором содержался известный всем Андрей Николаевич Туполев. Среди них был и Борис Львович Ванников, бывший генерал-лейтенант, министр вооружения, а потом боеприпасов, Герой социалистического труда и прочих, прочих званий и заслуг. О своей комфортабельной тюрьме под Москвой они вспоминали с грустью. Там они работали по специальности, их очень хорошо кормили, и даже, что просто поразило меня, давали пирожное, а раз в неделю к ним допускали и жен. А теперь везут неизвестно куда, но, по-видимому, тоже на работу, судя по подбору специалистов. Все они держались со мной хорошо, с некоторым покровительством. Часто заводили разговоры на разные темы, особенно о родных и о войне. Исключение составлял Ванников, предпочитавший не общаться со мной и держаться от меня подальше. Правда, никакой враждебности ко мне он не проявлял. К сожалению, ни у кого из них фамилии я не спрашивал, считая это не этичным, и поэтому их не знал, а имена забыл. Запомнился Ванников, потому что был министром, и очень известный ученый-химик, специалист по боеприпасам профессор Волков, с обезображенным лицом от взрыва сушильного шкафа, а также Виктор Иванович, член корреспондент Академии наук СССР, выпускник Сорбонны, взявший на себя опеку обо мне в их среде. Он то и спросил меня, хочу ли я ехать с ними в одном вагоне в бухту Ванино. Мне страшно осточертело соседство уголовников, и я конечно с радостью согласился, правда, высказал сомнение, что меня вряд ли к ним присоединят. Виктор Иванович ответил: "Посмотрим".

Погрузка заключенных в товарные "краснухи" происходила на специальной железнодорожной ветке вблизи зоны пересылки. Выводили по баракам, так что я не надеялся вновь увидеть своих новых знакомых. Однако, когда группу, в которой находился я, привели к эшелону, ко мне подошел охранник и повел меня к другому вагону, у которого на земле сидели все знакомые мне ученые вместе с Ванниковым. Как

только меня привели, все встали и полезли в вагон. Потом Виктор Иванович рассказал, что они потребовали присоединить к их группе меня, и сев на землю, отказывались от погрузки до тех пор, пока это не было сделано. А конвой в эту акцию предпочел не вмешиваться.

Весь путь от Хабаровска до бухты Ванино я проехал очень комфортно. Ничего, что товарный вагон, но зато почти пустой. Из сорока шести человек, положенных по норме, в нем было пятнадцать. Так что пустых мест было достаточно и можно было выбирать, кому какое нравится: элитное наверху, или более теплое внизу.

Вечерами Виктор Иванович рассказывал нам по памяти роман Виктора Гюго "Отверженный" в своем переводе и интерпретации с французского. Его Жан Вальжан оказался совсем не таким, каким представлялся мне раньше, хотя, как казалось, эту вещь я знал очень хорошо и образ героя запечатлелся в памяти уже достаточно давно. Но в его пересказе герой романа оказался совсем другим и я впервые оценил, что значит хороший перевод книги, будь то стихи или проза.

После приезда в бухту Ванино больше никого из этой группы в своей жизни не встречал. Только знаю, что Борис Львович Ванников в "хрущевскую оттепель" стал генерал-полковником инженерно-технической службы, трижды героем социалистического труда, а с 1953 по 1958 год был первым заместителем министра среднего машиностроения, которое занималось атомной промышленностью.

БУХТА ВАНИНО

Пересыльный лагерь для заключенных, направляемых на Колыму, расположен был недалеко от порта Ванино, являвшимся основным перевалочным пунктом, соединяющим громадную территорию на северо-востоке СССР, называемую Дальстроем, с остальной страной. Столицей этого автономного края, подчиненного только органам НКВД-МВД, являлся город Магадан. Советской власти и партийных органов, в том понимании, которое существовало тогда на остальной территории Союза, там не было. Главное управление Дальстроя через свои органы на местах осуществляло управление не только промышленностью, лагерями и строительством, но взяло на себя функции советской власти по регулированию отношений с национальными меньшинствами, населяющими эту территорию: чукчами, якутами, коряками и другими.

Магаданский порт находился на берегу замерзающего Охотского моря. Поэтому порт Ванино функционировал только в довольно короткий весенне-осенний период и летнее время, когда море освобождалось ото льда. А зимой завозилось и складировалось поступающее сюда оборудование, имущество и продовольствие. Из расчета длительного содержания большого количества людей и был построен Ванинский пересыльный лагерь. В самом порту находился небольшой рабочий лагерь для грузчиков и обслуживающего порт различного персонала. Сама пересылка представляла собой большую территорию, огороженную высоким бревенчатым забором, несколькими внутренними поясами колючей проволоки, частоколом сторожевых вышек. Вся территория лагеря разделена на три огороженных, но сообщающихся между собой зоны, внутри которых находились бараки. В случае чрезвычайных обстоятельств зоны можно перекрыть и изолировать ту или иную группу людей в определенной зоне. Вход в лагерь через проходную и большие двухстворчатые ворота. Слева при входе каменный БУР - барак усиленного режима. Далее большое и высокое деревянное здание, прозванное вокзалом. Внутри многоярусные нары, на которые подниматься следует по приставным лестницам. Вокзал служит для временного проживания вновь прибывших этапом, откуда их потом рассортируют по зонам и баракам.

Я видел фашистский концлагерь Майданек около Люблина. Он был больше похож на казармы, бараки которых были разобщены между собой. Ванинский лагерь представлял собой большой загон, где одновременно могут находиться несколько тысяч заключенных, блуждающих по территории и никем не контролируемых.

Понятно, что внутри лагеря властвовали "законы джунглей" и никакие другие там не действовали. Поэтому пересылка ванинского порта получила мрачную славу гиблого места, где жизнь человека ничего не стоила, а твоя пайка хлеба отнималась сразу же после ее получения.

Как говорили старожилы, еще месяц назад, до нашего приезда, когда еще не была организована внутренняя комендатура из сук во главе с Сашкой Олейниковым, ранее известным вором в законе, в зоне ежедневно умирало от голода, болезней и убийств несколько сотен человек, вывозимых за пределы зоны навалом на грузовиках. Олейник, получив власть, со своими людьми, численностью около тридцати, и с привлечением других сук, которые не входили в штат комендатуры, быстро навел порядок, внедрив в лагере буквально палочную дисциплину. За малейшее нарушение распорядка или правил поведения - удар железным прутом, завернутым в кусок одеяла. Зато свою закон-

ную пайку черного сырого хлеба каждый зек получал. Не было больше открытых грабежей и убийств. Число погибших значительно сократилось, хотя труповозка ходила, как и прежде, каждый день, собирая и вывозя из зоны мертвые тела.

Через несколько дней меня перевели из "вокзала" в первый барак первой зоны, находящийся прямо у входных ворот в лагерь. Старшина барака "заблатненный" мужик грузин по национальности долго рассматривал меня и, ничего не спросив, сказал: "Выбирай место сам, где найдешь". Барак был набит до отказа, как и сам лагерь. Ожидали теплоход, который своим последним рейсом должен был забрать основную массу заключенных на Колыму.

Моя попытка втиснуться среди уже лежащих людей на нижних нарах ни к чему не привела, и я полез на верхние, бесцеремонно расталкивая спящих. Наконец кто-то подвинулся, и мне удалось лечь. Утром меня разбудили и потребовали представиться. Как бы то ни было, я забрался на привилегированное место, и блатная аристократия жаждала со мной познакомиться. В Ванино правили бал "суки", и всякая мелкая шушера, типа полуцветных или заблатненных, притихли и не высовывались. Крупные воры в законе сидели в "буре" и их постепенно "ссучивали" или убивали, а более мелкие свою масть скрывали, поэтому ничего не придумывая и не преувеличивая свою значимость, ответил: "Фраер я, по кличке Студент". И это удовлетворило всех, интересующихся мною. Вскоре я встретил Сократа, а потом и Сухого, которые, хотя и без особого желания, согласно нашей договоренности, стали подкармливать меня.

Каждое утро наша комендатура устраивала обход жилых бараков.

Олейник, окруженный своими приближенными и охраной, стремительно входил в барак и останавливался около стоящего на середине стола. Как правило, Сашок был одет в теплую шерстяную военную гимнастерку, галифе, а на ногах обуты "собачьи" летные унты. Из-под кубанки торчал густой темный чуб. Был он молод, красив, и мне казалось, что в нем где-то под нарочитой грубостью скрывался более мягкий человек, хотя разум говорил: это не может быть у крупного урки-убийцы.

Обведя взглядом нары, он спрашивал: "Мужики, пайки свои вы все получаете? Барахлишко не грабят?". Если кто-то из зеков заявлял, что у него отобрали пайку или теплую последнюю одежду, и указывал виновного, того выводили наружу и избивали до полусмерти.

Вообще идеология и само "сучье" движение зародилось во время войны, и массовый характер приняло после ее завершения, особенно в лагерях, расположенных на северо-востоке нашей страны. Конечно, здесь не обошлось без инициативы руководства ГУЛАГа, и этому со-

действовали крайне тяжелые условия жизни заключенных, особенно на Колыме, где урка был обязан работать на равных со всеми. А принцип - «руки тачкой, брат, не пачкай, это дело перекурим как-нибудь» - здесь не существовал. Чтобы не умереть с голода, ему приходилось "пахать", как и всем остальным. А попытка кого-нибудь "грабануть" каралась обычно убийством или расстрелом. Поэтому на одном из подпольных сходов, где находился ряд крупных воров в законе союзного масштаба, было принято решение изменить "воровской закон" хотя бы на короткое время.

Смысл этих изменений примерно был таков: «Страна испытывает тяжелое время, и воры, аристократы тюрем и лагерей, должны содействовать стране выйти из разрухи. Мы можем заставить мужика лучше работать, но для этого необходимо обеспечить ему пайку и баланду, чтобы он не умер с голода. Поэтому давайте служить в комендатуре лагерей, быть бригадирами, нарядчиками и различными "придурками". Перестанем грабить мужика и обеспечим ему относительное спокойствие на работе. Мы сами выиграем от этого и страна тоже».

И с этого момента произошел большой раскол в преступном мире, поддержанный руководством ГУЛАГа. Авторитетных бывших воров, а теперь "сук", развозили по лагерям, где они путем уговоров или силой ссучивали известных им блатных. Правда, им тоже доставалось, и убийства "сук" стали обыденным явлением. Так мне рассказывали достаточно "крупные суки", что "вора союзного значения из Одессы", одного из основателей "сучьего" движения Пивоварова, который по слухам был одним из руководителей пресловутой банды "Черная кошка", возили из лагеря в лагерь, и, не смотря на охрану, его все же убили где-то в Караганде. Большие группы "сук", имевших своих признанных авторитетов и собственный подход к понятию "сучьего закона" делились на пивоваровцев, олейниковцев, упоровцев и других. Сюда не относились трюмленые воры, которые ни к кому не присоединялись, а "сучий закон" трактовали как кому выгодно. Поэтому антагонизм среди различных групп "сук" возникал повсеместно. Как правило, он кончался открытой борьбой за теплые места во внутрилагерном руководстве. Мне пришлось наблюдать это изнутри и быть в самой гуще событий, названных потом ванинским бунтом.

Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в "бур", а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие

кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры. Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил, и, по-видимому, считал это верхом блатной моды. С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже. Правда это все было относительно, так как наша еда состояла из 400 г. мокрого черного хлеба и баланды из молодых акулят. Где их брали, мне было не понятно. Хлеб съедали мы мгновенно, и понятно - оставить его до обеда редко кому удавалось. Шкуры акул можно было жевать часами, и все равно они были несъедобными.

Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть, и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или "сука" - неважно, на Колыме все должны вкалывать - иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим. Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейникова, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие "суки" в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы. Один из молодых воров, подмигнув мне, сказал: "Сегодня ночью будет большая война". Я это понял, когда старый и больной вор дядя Костя еле спустился с нар, и, взяв в руки нож, нетвердо стоя на ногах, сказал, что он сегодня обязательно кого-нибудь "пришьет".

Ночь "длинных ножей", как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда и

охрана была, не так внимательна и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры, там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке «Китаец», прямо рядом со мной подняли на пики, и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть "сук" из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.

Сашку Олейникова, согласно неписанному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись. Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство и то после подсчета всех потерь за несколько дней, так как в последующие дни дорезали тех, кто случайно остался жив и с кем сводили личные счеты.

Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.

Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все, что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.

С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не

охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки. Несмотря на молодость, мне тоже было тяжело, и весь день проходил в поисках какой-либо еды. А такая возможность не всегда представлялась.

Как-то меня разыскал «Сухой», урка, с которым я обменял свой костюм за дополнительную баланду в Ванино. Сначала он регулярно приносил мне миску супа, а потом пропал. Оказалась причина проста: сук в Ванино было очень много, и прикармливать их всех местные приблатненные повара не могли. Сухой передал мне, что есть человек, крупный авторитет по кличке «Зверь», который хочет, чтобы ему "тискали романы". Он порекомендовал для этой цели меня. "Если ты согласен, тогда пойдем". И он отвел меня в другой барак, где находился этот "зверь". На верхних нарах в самом лучшем углу на подушках с красными наволочками лежал зверского вида человек, по национальности, по-видимому, башкир. Он был сухощав, высок и во всем облике чувствовалось что-то сильное и хищное. Внизу на нарах сидела и играла в карты его личная охрана из трех человек, более мелких блатных. Сухой представил меня и Зверь жестом руки пригласил меня к себе на верхние нары, а потом пальцем указал на котелок, предлагая поесть. В котелке находилась не баланда, которую мы все ели, а наваристый густой суп с рыбой и картошкой. Бандит был не разговорчив, а если и говорил, то односложно, больше объяснял жестами. Я смотрел на него и думал, сколько он жизней загубил на воле. И кличка, по-видимому, была дана ему не по национальному признаку, как часто тогда бывало, а за жестокость, проявленную им по отношению к жертвам. Ко мне он относился безразлично. Равнодушно выслушивал очередную порцию моего трепа, жестом указывал на котелок и хлеб, а потом отворачивался. Я слезал с нар и уходил к себе в барак. И так продолжалось около двух недель, пока единственного слушателя моих рассказов не отправили для его же безопасности в местную тюрьму, как объяснили мне урки из его барака. Все это время я был достаточно сыт, если можно было назвать сытостью мое состояние, при котором постоянно хочется есть.

Стояла поздняя приморская осень. Солнечные и теплые дни сменялись ураганными ветрами, дующими вдоль Татарского пролива. В бараке к голоду прибавился и холод. Спали без одеял, прижавшись, плотно друг к другу. С содроганием думал, как выживу здесь в эту зиму, не попаду ли в самосвал, вывозящий трупы из зоны. И здесь мне выпал большой "фарт", удача или везение, по-другому назвать не могу. В барак прибежал посыльный и передал, что меня вызывают в контору с вещами. Теряясь в догадках, кому я здесь нужен, и захватив

свой нехитрый скарб, пошел туда. Там сказали, что есть решение направить меня на бесконвойную работу в изыскательскую экспедицию Дальстройпроекта, прибывшую только что из Магадана, предупредив при этом обо всех карах, ожидаемых меня в случае побега. После чего, под расписку, вместе с узелком передали мужчине, ожидавшему в проходной. Он оказался завхозом этой экспедиции, который и рассказал, что их геолог перед отъездом серьезно заболел, и начальник экспедиции обратился в администрацию пересылки с просьбой подобрать подходящего человека, имеющего необходимое образование. Так как в моем деле было указано, что я являюсь студентом геологоразведочного факультета Московского нефтяного института, то это показалось достаточным, и меня решили взять, тем более что мой приговор предусматривал ссылку, а не заключение. Правда, меня никто не спросил, знаю ли я инженерную геологию, а это следовало бы сделать, тем более что учился я на геофизика, а не на геолога.

Так я стал геологом изыскательской экспедиции, которой предстояло выполнить работы, необходимые для строительства морской базы и пирса в бухте Мучка, находящейся в 12-ти километрах от Ванино. Жить меня поместили в портовый рабочий лагерь, где содержались грузчики и другие рабочие, обслуживающие морской порт. После пересылки он показался мне классной гостиницей, почти санаторием, только за колючей проволокой. Здесь не было сплошных нар, а стояли "двухэтажные вагонки" на четырех человек с тумбочками, было чисто, на окнах висели занавески, а на лампочках самодельные абажуры. Кормили здесь значительно лучше, чем в пересылке, и даже на обед давали два блюда - баланду и заправленную чем-нибудь кашу. Кроме того, грузчики приносили что-нибудь съестное с работы и иногда этим угощали меня. Здесь в портовом лагере оказался и бывший комендант Ванинской пересылки Олейников, которого перевели сюда после успешного спасения и побега из зоны. По обычаю спал он на верхней кровати, а внизу его сон охранял кто-нибудь из сук. На работу он, конечно, не ходил, да и, по-видимому, начальство не настаивало на этом, учитывая заслуги и возможность его убийства. Вообще здесь было спокойно, и каждый зек имел свое барахло и даже запас еды. Правда, все они облагались местными урками денежным налогом, но это терпели, считая неизбежным злом.

На следующее утро я предстал перед очами начальника экспедиции Наседкина. Он вкратце объяснил мне мои задачи и посоветовал обращаться мне за советами к другим сотрудникам, добавив, что общий курс геологии, который я прослушал в институте, вполне достаточен для такой работы, и мне здесь не будет трудно.

Пока не было бурового станка, еще не прибывшего из Магадана, я все дни проводил с геодезистами, уже приступившими к планированию проектных площадей, осторожно расспрашивая о предстоящей работе и знакомясь со специальной литературой, имеющейся у них. Скоро мне пришлось убедиться, что моих знаний геологии явно недостаточно, для проведения исследований под строительство. В целом я представлял, что нужно делать, но как отбирать пробы грунта, какую вести документацию, на что обращать внимание и другие тонкости инженерной геологии представлялись мне смутно. Расспрашивать о деталях работы сотрудников экспедиции я стеснялся. Очень беспокоило меня предстоящее бурение станком марки "Эмпайер" ударно-канатного типа, который я никогда не видел и не изучал. Кроме того, я хорошо понимал, что скважины должны располагаться на льду залива, в основном, где будет пирс, и поэтому крайне важно знать, какие породы слагают его дно под илом. Но как располагать створы буровых профилей по остальной площади его акватории, приходилось только гадать. К моей большой радости Наседкин вскоре в зоне нашел опытного бурового мастера, бытовика, казаха по национальности, энергичного и уверенного в себе человека, который и взял на себя часть моих забот. Он же и подобрал из малосрочников к себе в бригаду рабочих. И когда привезли станок, работа на льду залива, если так можно выразиться, закипела. К сожалению, Наседкин одновременно с мастером в женской зоне лагеря нашел себе и повариху, которая вскоре стала его любовницей. Это была молодая, слегка заблатненная, имевшая стервозный характер женщина, сумевшая быстро прибрать к рукам нашего начальника. Вскоре она стали активно вмешиваться во все дела экспедиции. Больше всех доставалось вольнонаемным, которым пришлось выслушивать от нее различные наставления и даже приказы. Ко мне она относилась хорошо и даже заигрывала, когда не было Наседкина. Во мне же она вызывала глухое раздражение, постепенно все более и более возрастающее.

В Новогоднюю ночь 1949 года в районе бухты разразился сильный шторм. Начался он еще днем с небольшого все больше увеличивающегося ветра. Часам к восьми вечера стало ломать лед бухты Ванино. Я это заметил по сгущающейся темноте над акваторией залива из-за уменьшения света, отражающегося ото льда, который стало ломать и выносить в открытое море. Это вызвало у меня беспокойство за сохранность бурового станка, который стоял на льду бухты Мучка почти в ее центре. Решив предупредить об этом Наседкина, я пошел в порт, где он жил. Однако у него уже все отмечали Новый год и были пьяны, а завхоза там не было. С тяжелым сердцем я вернулся в лагерь. Однако

часов в 10 вечера меня вызвали на вахту. Ветер ревел с какой-то злобой, переходя в вой между бараками. Около вахты стоял завхоз. "Слушай, у нас все пьяны. Ты видишь, что делается? - сказал он - буровой станок может погибнуть, а получить новый будет очень трудно. Выводи бригаду и веди ее на Мучку, спасай станок". "В такую погоду, да еще ночью людей мне не дадут", - ответил я. "Хорошо, тогда пойдем в пересылку вместе". После долгих разговоров с дежурным офицером бригаду нам дали. Завхоз с нами на Мучку не пошел, пришлось вести людей мне и бригадиру, получив их под расписку на вахте. Мы с трудом шли по шпалам рельс, протянутым вдоль берега пролива. Эта единственная железнодорожная ветка, идущая из Комсомольска-на-Амуре на Ванино и Советскую гавань. Ветер дул вдоль берега нам навстречу и хорошо, что не было пурги. Запомнилось, что облака на небе бежали очень быстро и в их просветах светила полная луна. Было холодно, а я был в своем демисезонном пальто и кирзовых сапогах. Новый год мы встретили в пути, и вот, обессиленные, часа в три ночи, увидели лед бухты Мучки. Я обрадовался, лед как будто стоял. Станка не было видно, до него нужно было еще пройти по льду что-то около одного километра. Спустились с железнодорожного пути вниз к берегу и увидели, что припой льда от кромки земли отошел почти на один метр. Бригадир категорически отказался вести бригаду на лед, сказав мне, что дальше они не пойдут, им жизнь дорога: "И тебе не советуем это делать". Я перепрыгнул через трещину и пошел молча по льду по направлению туда, где должен был стоять станок. Зачем я это сделал, до сих пор не понимаю. По-видимому, хотел посмотреть, что с ним случилось. Другого ничего сделать уже не мог.

Бухта Мучка представляла собой небольшой залив, врезанный в материк километра на полтора-два и такой же ширины. Устье залива, как и бухта Ванино, выходило в Татарский пролив, ширина которого здесь составляла 80-100 км. В хорошую ясную погоду можно с высокого берега различить вершины сахалинских гор. Правый берег бухты завершался мысом Бурным, скалистым носом, выступающим в море. Кучи крупных глыб гранита толпились на берегу и спускались в воду, образуя гряду, обнажающуюся при отливе. Здесь даже в тихую погоду вода была неспокойна, разбиваясь о выступающие из нее скалы. В это время года лед сковывал только заливы и бухты, а сам пролив был свободный ото льда.

Я шел по льду, преодолевая ветер, который здесь в бухте был значительно сильнее, чем на берегу, изрезанном сопками. Кроме того, затруднял движение и снег, лежащий на поверхности льда. Прошло какое-то время, и по моим расчетам я уже дошел до места, где стоял

буровой станок, но его все еще не было видно. В душу медленно стал проникать страх, тем более что мне слышался иногда какой-то треск, и поэтому, подумав, что не следует искушать судьбу, решил повернуть назад. Пройдя в сторону берега метров 100 или немного более, путь мне преградила большая трещина, перепрыгнуть которую я не решился, и пришлось пойти вдоль нее, подбирая место для перехода. Вдруг неожиданно почувствовал толчок и сильный скрежет льда, уже хорошо слышный даже при завывании ветра. Передо мною открылась новая щель, и когда она быстро разошлась, то увидел, что вода в ней колеблется вместе со льдом, на котором стою. Ноги подкосились и я сел на лед уже от сильного страха, почти ужаса, когда понял, что оказался на льдине. С трудом взял себя в руки, заставил подняться и попытался обойти ее по периметру. Это сделать мне не удалось, из-за опасения, что она будет дробиться на более мелкие части, и я могу оказаться в воде. Пытаясь успокоить себя, мысленно представил, что утром меня будут искать и, возможно, снимут с льдины, хотя хорошо понимал, что этого не будет. Потом стал фантазировать, что может быть льдину выбросит на мыс Бурный или ее прибьет к берегу Сахалина, и я смогу спастись. Тем временем кругом как будто значительно потемнело, и я догадался, что устье бухты освобождалось ото льда и все ледяное поле медленно двигалось к выходу из бухты, а отдельные большие льдины уже отрывались от него, пропадая во тьме бушующего моря. Моя льдина тоже плыла в этом направлении, и уже впереди были видны белые гребешки волн, которые катились быстро-быстро по ветру. Вот уже брызги, срываемые с поверхности воды, стали долетать и до меня, пропитав мое пальто, как губку. Холода я не испытывал, по-видимому, нервное возбуждение забивало все другие чувства. Говорят, что люди при ожидании смерти прощаются с жизнью, это не правда. До самого последнего момента они надеются на чудо. И иногда оно приходит. Так и получилось со мной. Сколько прошло времени, я не знаю, но, размышляя, как удержаться на льдине, когда ее будет сильно качать, и накроют первые большие волны, мне показалось, что снова стало заметно светлее. Оглядевшись, понял, что кругом увеличилось количество льда, да и брызги воды перестали меня беспокоить, хотя ветер не уменьшился. В душу ворвался луч надежды, особенно тогда, когда заметил, что темные сопки стали ближе. Время для меня потеряло значение, и совершенно неожиданно почувствовал толчок - льдина, слегка наклонившись, наехала на береговой припой. Отчаянно цепляясь за различные неровности льда, мне удалось встать, и я увидел рядом узкую полоску берегового льда, который крошился под ударами моей льдины. Конечно, на берегу никого не было. Но я знал, что на противо-

положном берегу бухты стоит военный катер, наполовину вытащенный на берег для зимовки, и при нем один матрос для охраны. На меня напала дикая усталость, и с трудом передвигая ноги, я медленно побрел туда. Пока я шел, наступил рассвет, а когда постучал в рубку, было уже почти светло. Заспанный матрос, молодой парень, моложе меня, был очень рад. Новый год он встречал один, и теперь мы отметили его уже по московскому времени, а спирт и закуска у него были. Так я встретил новый 1949 год, 1 января на борту военного катера в бухте Мучка.

Что спасло меня и не вынесло в открытое море? Я долго размышлял об этом и расспрашивал у других. Опытные моряки, знавшие зимние условия этого района, говорили, что ветер, дуя с севера на юг, загонял воду в бухту, которая и ломала лед. В бухте лед двигался по полуокружности, где центр был более стабилен, а его вынос осуществлялся у правого южного мыса бухты. Моя льдина находилась в центре залива и сначала двигалась к выходу, а потом попала во встречный поток, который и прибил ее к берегу. Произошел только счастливый случай и больше ничего.

В последующие полтора-два месяца я упаковывал и отправлял в лабораторию имеющиеся геологические образцы, а также снова помогал геодезистам. Бурового станка не было, и геологические исследования практически прекратились.

Где-то в конце февраля или начале марта я зашел по делам на квартиру к Наседкину и опять застал его и Любку-повариху в достаточном подпитии. Пригласив меня за стол и заставив выпить почти стакан водки, Люба, подсев, стала гладить меня по голове, издевательски приговаривая: посмотрите на него, какой хорошенький да молоденький, прямо девица на выданье, всего стесняется, матом не ругается, даже с бабой не спит. Я ему предлагала себя, да он сбежал, наверное, импотент. За всех заступается, все правду ищет. Нет ее, правды, миленький и никогда не будет. Что еще она говорила, я уже и не помню. В глазах у меня помутилось, сыграла моя вспыльчивость, да и водка спровоцировала, поэтому, вскочив со стула, выложил ей все, что я думал о ней и все другое. Она завизжала и бросилась к Наседкину, а я хлопнул дверью и ушел.

На следующий день за мной в портовый лагерь пришел завхоз и отвел в зону на пересылку.

Поместили меня в третью зону в самый дальний барак, к моему удивлению, оказавшийся почти наполовину пустым. Здесь впервые встретил группу людей, осужденных, как и я, Особым совещанием на пять лет ссылки в район Колымы. Среди них был Володя Угаров, сын А.И. Угарова, первого секретаря Московского областного комитета

ВКП, члена ЦК, расстрелянного в 1939 году. Он был старше меня лет на пять. О себе и о своем отце он, как и я, особенно не распространялся. Только сообщил, что по специальности он физик-оптик, кандидат наук. Держался он молодцом, сохранив даже в этих условиях свою интеллигентность и опрятность. Был здесь Иосиф Гинзбург, окончивший режиссерский факультет ВГИКа, и работавший до ареста редактором многотиражки МГУ, за что, как он говорил, и поплатился. Он прекрасно знал наизусть весь репертуар песен Вертинского и Лещенко, зарабатывая здесь в лагере на жизнь их исполнением. До сих пор у меня звучат песни Иосифа, напевавшего их тихим и скрипучим голосом для всех желающих: "В бананово-лимонном Сингапуре, где тихо плещет океан" и т. д. Человек он был безобидный, немного не от мира сего. Особняком от нас держался Смирнов, имя и отчество не запомнил, пожилой мужчина из старых большевиков с дореволюционным стажем. Это был угрюмый человек, не стесняющийся ругать руководство партии и особенно Сталина. Он часто говорил, что это они делали революцию, а Сталин ею воспользовался. Мы все удивлялись, как ему дали ссылку, а не срок при такой его откровенности, поэтому это настораживало, и в разговоре с ним избегали говорить о политике вообще, и о Сталине, в частности. Были здесь артист какого-то танцевального ансамбля - Михаил Борин, а также молодой музыкант, которому каким-то образом удалось взять на этап и сохранить свою скрипку и выходной концертный костюм. Иногда он брал скрипку и играл для нас незамысловатые пьесы. Вся эта группа ссыльных провела зиму в зоне и, конечно, это сказалось на них. От постоянного недоедания сильно ослабли и поэтому мало двигались, предпочитая лежать на нарах, и таким образом берегли свои силы. А тут почти все находившиеся в бараке заболели желтухой, по-видимому, гепатитом. Я держался дольше всех и заболел последним. Полностью пропал аппетит, и резко ухудшилось общее состояние. Кто-то сказал, что это хорошо, нужно лечить болезнь голодом, и я свою баланду отдавал другим за слегка подслащенный сахарином чай, который пил, закусывая черным, подсушенным на железной печке, хлебом. Так продолжалось около двух недель. Постепенно все мы выздоровели, а впоследствии врачи мне говорили, что никаких признаков перенесенного гепатита у меня нет, по-видимому, мы все вылечились вынужденной диетой.

Так шли дни за днями, и, наконец, в Ванино пришла весна. Зашевелились урки, среди них прошел слух, что формируются эшелоны на запад и их всех скоро отправят назад в лагерь на материк, а НЯ I Колыму. К маю слух обрел реальность, заготовлялись проездные документы, вещевые и продовольственные аттестаты, отбирались дела.

Урки собирались группами, о чем-то взволнованно говорили. Мужики до их тайн не допускались. Мне случайно по секрету стало известно, что предполагаемое место их отправки - Амурские лагеря. "Придурки", работающие в конторе, подтвердили ходившие среди зэков слухи. Наконец, в один солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино - поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину, и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки. Оставшиеся в зоне, урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключенных в тюрьму.

Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть. Мы все пытались реже выходить из своего барака, слушали песни Иосифа, спорили по разным вопросам и делились своими воспоминаниями. Однако, голод не тетка, и одними разговорами сыт - не будешь. На четвертый или пятый день этой "свободной" жизни решил попытать счастья и поискать какой-нибудь еды у знакомых мне блатных. Выйдя из барака, я посмотрел вокруг и ахнул: на рейде стояла громада океанского теплохода. Решив выяснить обстановку спустился в первую зону, где находилась лагерная контора и у встреченного знакомого "придурка" спросил, что за теплоход стоит в бухте. "Советская Латвия", - ответил он, - скоро будет погрузка этапа, но всех он, по-видимому, не возьмет, очень уж много народа скопилось в лагере.

Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце и смотрела на теплоход, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были

вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря. С опозданием в несколько минут громкоговоритель, установленный в зоне, прохрипел: «Внимание, внимание всем! Ложись на землю, руки за голову»!

Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя. Следует сказать, что стреляли они от «живота», не прицельно, поливая пулями перед собой. В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков. Но восстание уголовников в бухте Ванино было подавлено, и заложники освобождены.

На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме и среди них Сашка Олейников и Иван Упора. После отплытия "Советской Латвии" народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими.

Небольшая группа ссыльных по-прежнему оставалась в третьей зоне пересылки и с нетерпением ожидала своей отправки на Колыму, где они будут относительно свободны. С приходом весны на нас обрушилась еще одна напасть: все мы заболели цингой. Сначала у Иосифа Гинзбурга, а потом и у других, стали кровоточить десна, потом - шататься зубы и запросто выниматься из десен. Тело потеряло упругость, нажим пальцем оставлял в теле ямку, которая долго не сглаживалась. Я всеми силами старался сохранить зубы, и когда они просились вон, я их вталкивал обратно. Спасением, правда частичным, являлся отвар из хвои, который нам давали в санчасти перед едой. Мы пили его кружками, морщась от горечи. За эту болезнь я потерял два зуба, а Иосиф - полчелюсти и стал шамкать, как старик.

Наконец, где-то в июне, календаря не было, на рейде в бухте Ванино встал теплоход "Феликс Дзержинский", хотя и флагман флота Дальстроя, но значительно меньше, чем "Советская Латвия". И вот зачитаны списки отправляемых на этот этап, и под крики сначала старост бараков, выгонявших людей на улицу, а потом и вертухаев, занимавшихся построением колонны, с предупреждением - шаг вправо, шаг влево считаю побегом, стреляю без предупреждения - наша колонна двинулась за ворота. Здесь при выходе ко мне, несмотря на крики охраны, подбежал завхоз Наседкина и сунул мешочек с продук-

тами, там было килограмма два краковской колбасы, хлеб и еще что-то, крикнул: "Это твоя зарплата", - и помахал рукой. А потом как в известной песне заключенных Колымы:

«Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные, грязные трюмы...»

В Охотском море на нас обрушился шторм. Задраенные люки не пропускали свежий воздух, перед тобой только качающиеся стены корпуса корабля и пол, все время уходящий из-под ног. Не на чем остановить взгляда, все качается, и поэтому приступы дурноты морской болезни изматывали душу, а рвать уже нечем. И далее снова по песне:

«...От качки стонали зэка,

Обнявшись, как родные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

На море спускался туман,

Ревела стихия морская,

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края».

«ЧУДНАЯ ПЛАНЕТА»

«...Будь проклята ты, Колыма,

Что названа Чудной Планетой,

Сойдешь поневоле с ума,

Отсюда возврата уж нету..»

(из песни зеков)

Колымой или Колымским краем тогда называли обширную территорию, простирающуюся от горных берегов Охотского моря на юге до тундры Восточно-Сибирского моря на севере, и где безгранично правил Дальстрой, или как его полностью называли Главное Управление Строительства Дальнего Севера МВД СССР и входившее в его состав Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей - УСВИТЛ. Главной задачей Дальстроя являлись поиски, разведка и добыча золота и других полезных ископаемых, а также строительство городов, рабочих поселков, приисков и рудных шахт. Кроме того,

на него возлагалось и административное руководство всем местным вольным населением, включая и проведение национальной политики, так как восточная часть Якутии, западная Чукотка и Корякский национальный округ входили в сферу интересов Дальстроя, его промышленные города и поселки не подчинялись местным органам власти. Столицей этого края заключенных являлся Магадан, основанный в 1932 году на северном берегу Охотского моря в бухте Нагаево.

Магаданская пересылка мне не запомнилась, по-видимому, потому, что пробыл я там недолго, не более десяти дней и никаких особых событий здесь не произошло. И вот объявили новый этап, конечный пункт которого поселок Сусуман, центр Западного горнопромышленного управления Дальстроя. Проделав путь в 700 километров в кузове автомашины по известной всем колымской трассе, построенной на костях заключенных, прибыли в поселок Берелех, находящийся рядом с Сусуманом, нас поместили в местный небольшой рабочий лагерь. Утром всех ссыльных вызвали на вахту и отправили уже без конвоя в отдел кадров управления, находящийся в Сусумане. Там всех специалистов, имеющих высшее образование, направили на прием к начальнику управления генерал-майору Шамину. В число этих специалистов каким-то образом попал и я. Ознакомившись с моим делом, генерал глубокомысленно изрек: "Так, значит геофизик, ну что ж, физику отбросим, геологию - оставим. Пойдешь на прииск старшим коллектором", то есть специалистом, занимающимся документацией образцов и описанием геологических разрезов. Признаться, на прииск ехать не хотелось. Несмотря на резолюцию генерала, пока оформлялись документы, я решил поискать работу сам. Путем опроса местных жителей узнал, что в двадцати пяти километрах от Сусумана, по трассе, находится поселок Нексикан, где располагается Берелехское районное геологоразведочное управление, подчиненное непосредственно геологическому управлению Дальстроя в Магадане. Документов у меня никаких не было, но все же я рискнул добраться туда на попутной машине. Рассказал об этом Володе Угарову, и он решил составить мне компанию. Все равно хуже не будет. Денег, конечно, у нас не было, но мы надеялись на солидарность с нами колымчан и не ошиблись. Остановив большую попутную грузовую автомашину марки "Татра", мы через полчаса были в Нексикане, нашли отдел кадров РайГРУ и предстали перед его начальником, молодым еще человеком, по фамилии Савиных, на наше удивление одетого в гражданскую одежду, что для этих мест было непривычно. Расспросив нас подробно, он направил меня на собеседование к начальнику геофизической группы управления Пустыльнику Илье Владимировичу, а Угарова - к заведующему геолого-химической лабораторией.

Постучав в дверь с надписью, Геофизическая группа, я увидел человека в форме горного инженера второго ранга, в то время почти все горняки и геологи носили форму и знаки отличия, которые были введены совсем недавно, с копной рыжеватых волос, очень подвижного и энергичного, старше меня года на два. Очень обрадовавшись моему появлению, он сказал, что уже знал о моем прибытии в Сусуман, об этом сообщил ему по телефону из Магадана начальник геофизического отдела ГРУ Дальстроя Сафронов Николай Ильич, и они уже предпринимали меры по моему розыску. Признаться, меня это очень удивило. Действительно, почему какого-то студента да еще ссыльного разыскивают по всей трассе. Но я предпочел промолчать и только много позже понял, в чем дело. В то время профессия геолога была дефицитной для Колымы, а геофизика вообще редкая. Поэтому, получив из кадров сведения о моей отправке в Сусуман, геологоразведочное управление Дальстроя, и в частности Сафронов, принимали все возможные меры, чтобы меня найти. Илья, а так я могу его называть, потому что вскоре мы были уже друзьями, стал расспрашивать, что я понимаю в геофизике. И тут он снова удивил меня: поговорив немного со мной о некоторых особенностях разных методов, применяемых в геофизике, он вдруг "хрюкнул", не открывая рта себе в нос (привычка, оставшаяся у него на всю жизнь) и объявил, что будет ходатайствовать о назначении меня начальником геофизического отряда. Выехать на полевые работы мне необходимо через три дня, так как в отряде руководителя сейчас нет. Этого я никак не ожидал. Несмотря на мои возражения, что я нефтяник, а не рудник и в разведке золота ничего не понимаю, он стукнул кулаком по столу и добавил, что хватит разговаривать, ему все и так ясно, а мне необходимо уже собираться. После этого предложил мне после оформления зайти в геологические фонды и взять необходимые книги и учебники, которые почти все есть.

Таким образом, уже на следующий день вышел приказ, по Берелехскому РайГРУ, подписанный заместителем начальника управления М. М. Арским, а у меня появилась первая запись в трудовой книжке, что 14 июля 1949 года я принят на работу начальником геофизического отряда этого управления. Место моего жительства было определено в поселке Нексикане.

В районном отделении МГБ мне взамен паспорта выдали справку, что я являюсь ссыльным и обязан два раза в месяц приходить на отметку в местные соответствующие органы, а в случае временного выезда ставить их в известность и получать на это разрешение.

После краткого ознакомления с геологией территории предстоящих работ и оформления разрешения на выезд, на попутном транспор-

те, я выехал на прииск Мальдяк, в районе которого и предстояло мне работать.

Следует сказать, что на Мальдяке в 1937-1941 годах отбывал заключение и добывал здесь золото известный всему миру конструктор космических ракет С. П. Королев, о чем мне стало известно из выступления его дочери по телевидению. Это был старейший прииск Колымы, через который прошли десятки тысяч заключенных, и вот в 1949 году мне пришлось практически определять его судьбу. Правда, здесь оставался еще небольшой запас рассыпного золота в различных речках и ручьях, но все это казалось так незначительно, после его многолетней славы, как одного из лучших приисков Дальстроя.

Здесь на прииске находилась обогатительная фабрика, которая уже несколько лет была закрыта, т. к. в золотоносной дайке (магматическое тело), которая являлась основным объектом разработки, неожиданно резко снизилось содержание золота. Поиски нового рудного тела, которые вели приисковые геологи, не дали положительных результатов. У геологов есть поговорка - если месторождения нет, то откуда ему здесь взяться, а если есть, то куда ему отсюда деться. Поэтому необходимо было расширить площадь поисковых работ, которые и были поручены нам. Когда я разыскал палатки отряда, размещенные на одной из сопок вблизи прииска, техники-операторы отряда: немолодой, но опытный Демидов и молодой, но неопытный Володя Дюдьбин, рассказали мне об обстановке, сложившейся в то время на полевых работах. Из двух электропоисковых комплектов аппаратуры ИЖ (искатель жил) работал только один, и тот не имел стабильной градуировки. Заверка выявленных аномалий не проводилась, так как приисковый геолог уехал в отпуск, и больше некому было выделять рабочих для проходки канав. В отряде не хватало продовольствия и особенно чая, без которого рабочие, состоящие из спецпоселенцев, бывших власовцев, категорически отказывались работать. И в довершение всего этого топограф разбил теодолит, а без него, практически, прокладывать профиля и определять их координаты, было невозможно. Признаться, я растерялся. Особенно беспокоила неисправность поисковых электроразведочных приборов, которые были изобретены и сконструированы геофизиками Дальстроя, и в то время аналогов в Союзе не имели. Понятно, что эту аппаратуру я увидел впервые и как ее ремонтировать - не знал. Колымские операторы вообще в то время плохо разбирались в электронике, хотя и окончили годичные курсы или как их называли "Колымскую академию" в Магадане. Впоследствии эти курсы были преобразованы в Магаданский горный геологический техникум, выпускавший как техников - геологов, так и техников - геофизиков. По-

этому ничего не оставалось, как самому разобраться в схеме аппаратуры и попытаться ее починить имеющимися у нас средствами. Затратив почти неделю на ремонт, мне к моему удивлению удалось это сделать и запустить в работу оба прибора. Как-то само собой решились и другие проблемы, а в отряде стали говорить, что у меня легкая рука. Сразу же возрос мой авторитет среди ИТР и рабочих. Я стал своим. К завершению полевого сезона мы изучили всю проектную площадь и даже выявили небольшую кварцевую жилу с промышленным содержанием золота. Правда ее размеры не позволяли вновь открыть работу на обогатительной фабрике, но дала возможность нам успешно отчитаться о проделанной работе и сказать, что сделано все возможное и здесь больше ничего нет, а на поисках рудного золота в этом районе следует поставить крест. При окончательной приемке полевых материалов специальной комиссией наша работа была оценена на "хорошо", чем я не без основания гордился. Но самую большую премию я получил от нашего завхоза еще в поле. Вручив мне большую банку сгущенных сливок с сахаром килограмма в два и свежевыпеченную буханку хлеба, он с интересом наблюдал, как я с жадностью все это ел. А когда все это кончилось, сказал: «Молодец начальник, а теперь у тебя будет понос». Всю ночь я маялся с животом, но с тех пор постоянное многолетнее чувство голода у меня пропало и больше уже не возникало.

Чему я здесь еще удивился, то это колымской летней жаре. Почему-то вспомнился куплет известной колымской песни: «...Колыма, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное - лето...», и поэтому ожидал, раз лето очень короткое, то должно быть и холодным, но оказалось очень жарким и душным. Все это усугублялось необходимостью ходить в кирзовых сапогах, толстой рабочей куртке и накомарнике, надетом на шляпу лучше всего с большими полями, так как мириады комаров набрасывались на тебя в тайге, пытаясь укусить даже через швы на сапогах. Они набивались в рот при сильном вздохе или еде, и не давали спать в палатке. В середине августа к комариному кошмару прибавлялся еще и гнус, который держался до первых ночных заморозков в сентябре. Но человек ко всему привыкает, я тоже привык, и уже через год мог обходиться без накомарника, пользуясь только веткой, которой автоматически отмахивался от комаров при ходьбе.

Когда выпал Первый снег в конце сентября, мы вернулись в Нексикан. Меня поместили жить в общежитие инженерно-технических работников, где было чище, чем в рабочих бараках, но пили также много, как и там. Каждый вечер возникали пьяные драки, в которые включались сразу несколько человек. А так жить было можно, тем более что я после приемки полевых материалов находился в состоянии эйфории,

хваля сам себя за хорошую работу в поле. Правда, мне вскоре напомнили, кто я на самом деле есть, и не пригласили, как ссыльного, на вечер полевиков, который по традиции у геологов проходил после завершения полевых работ, и мне пришлось почти в одиночестве сидеть в общежитии, прислушиваясь к веселью, доносившемуся из клуба. Второй удар, более серьезный, я испытал после возвращения из отпуска начальника Берелехского РайГРУ, майора Алискерова Азиза Хаджиевича. Это была фигура очень колоритная и хорошо вписывалась в сложившийся образ отличного хозяйственника и одного из руководящих работников Дальстроя. Обладая абсолютной властью над своими подчиненными, как над вольнонаемными, так и заключенными он предпочитал наказывать проштрафившихся своим кулаком, редко отдавая их под арест и суд военного трибунала. Его боялись как огня, но одновременно, относились с уважением. Будучи осетином, по национальности, он был вспыльчив, и от своих сотрудников не терпел никаких возражений. С начальством был вежлив и исполнителен. В начале 50-х годов его перевели с большим повышением в Магадан, где он вскоре он умер в возрасте 45-ти лет от сердечного приступа. В честь его, один из городков Дальстроя на Чукотке был назван его именем.

Знакомясь с состоянием дел после своего возвращения из отпуска, он увидел, что начальником геофизического отряда назначен ссыльный, да еще внук Троцкого (так по делу). Срочно вызвав начальника кадров Савиных и Илью Пустыльника, он потребовал убрать меня с этой должности, а так как геофизические работы имели в то время повышенную степень секретности (гриф не ниже "совершенно секретно"), то и из состава геофизической службы в целом. Было решено, что меня зачислят на техническую должность старшего коллектора в гидрогеологическую партию, и что там я смогу заниматься геофизикой, сколько мне будет угодно. Илья Пустыльник меня успокоил, что мы вместе подумаем, какую геофизику следует использовать здесь на Колыме при гидрогеологических изысканиях. Электроразведку на постоянном токе он начисто отметал, говоря, что на мерзлоте от нее ждать нечего, а я утверждал, что некоторые задачи она решать может. Кроме того мне хотелось опробовать, что бы там ни говорили другие, методы геофизики достаточно широко в то время применяемые при поиске нефти и газа и в структурной геологии на материке, хотя кончено геофизическую обстановку района я знал плохо.

Как я жил в то время, то есть в зимний период 1949-50 годов? Прямо сказать не очень хорошо. Будучи начальником отряда, получал 1750 рублей, а когда стал старшим коллектором - 1400 рублей и как ссыльный никаких других надбавок не получал. Мне, кроме питания,

необходимо было приобретать зимние вещи: ушанку, рукавицы, валенки и телогрейку. На большее, у меня возможностей не было. А морозы стояли большие и часто превышали 50 градусов по Цельсию. Но молодость брала свое и каждую субботу я ходил в клуб на танцы, хотя танцевать не умел. Было приятно смотреть на молодых вольнонаемных девчонок, прибывших на Колыму по договору или после окончания институтов и техникумов. Однажды ко мне подошел директор клуба Н.П. Брудский и поинтересовался, кто я есть. Я объяснил, что являюсь ссыльным и работаю в геологическом управлении. Очень хорошо, - ответил он, - у нас скоро всеколымский смотр художественной самодеятельности, и нам не хватает танцоров в ансамбль, а конституция твоего тела позволяет быть хорошим танцором, поэтому завтра вече ром придешь сразу на репетицию.

Я категорически отказался, объясняя это тем, что танцевать, не умею и по характеру очень стеснительный, а также что у меня много работы. Это мы еще посмотрим, и я надеюсь, что завтра ты будешь в клубе, - закончил он наш разговор.

А на следующий день, где-то к обеду, меня пригласил к себе Алискеров. Я был очень удивлен и с некоторым страхом поднялся на второй этаж, где был его кабинет. Секретарша открыла дверь и пригласила войти. Алискеров, сидя за столом, посмотрел на меня исподлобья и спросил: «Что тебе честь нашего поселка не дорога? Почему отказался плясать в ансамбле»? Сбивчиво я объяснил причины моего отказа. Так вот, - сказал он, - будешь ты у меня работать куда пошлю, танцевать и все другое делать, что прикажу, не забывай, что ты на Колыме, а теперь - марш в клуб. Возражать было бессмысленно, а по рассказам я знал, что когда он "разойдется", то у себя в кабинете бил не только заключенных и ссыльных, но и вольнонаемных инженеров за те или иные проступки.

На следующий день я пришел в клуб на репетицию. А через два месяца лихо отплясывал различные народные танцы, начиная с гопака и кончая матросской чечеткой. Ради справедливости следует отметить, что впоследствии я был благодарен своим учителям танцев за то, что они сделали. Всю последующую жизнь я за танцы и пляски получал различные призы в санаториях и домах отдыха и всегда был одним из лучших танцоров на официальных балах и вечерах, проводимых по различным поводам. Я стал любить танец, как таковой, и мог танцевать любые, даже мне незнакомые, начиная от народных и бальных, кончая современными.

Вообще художественная самодеятельность на Колыме находилась на высоком уровне. В ней участвовали профессиональные актеры, му-

зыканты и танцоры, по злой воле власти или случая оказавшиеся на Колыме. Встречались заслуженные, и даже народные артисты РСФСР и СССР, после освобождения из лагеря оставшиеся там жить, так как свободный выезд на "материк" был им запрещен. Все они участвовали в концертах и спектаклях, поставленных профессиональными режиссерами и оформленных хорошими художниками. Каждый такой спектакль являлся событием не только для местных жителей, но и для них самих. Для меня участие в художественной самодеятельности, если так можно было назвать, тоже являлось той отдушиной, которая спасала от повального пьянства, и давало возможность общаться с интересными людьми, которых среди артистов было много. За эту зиму я не только научился плясать, но и участвовал в постановке пьесы В. Симукова "Воробьевы горы", где сыграл роль молодого студента Володи Орехова и первый мой дебют, по отзывам профессионалов, прошел успешно.

Здесь в Нексикане, весной 1950 года, у меня произошла встреча с сестрами маршала Тухачевского - Марией и Ольгой, которые были в заключении где-то в Казахстане, а потом сосланы на Колыму. Проживали они на базе подсобного хозяйства, находившегося в трех километрах от конторы РайГРУ. Как-то утром я шел на работу и при входе в контору у двери заметил, двух уже немолодых женщин. Они остановили меня, спросив, не смогу ли я указать, где находится Валерий Бронштейн. Узнав, что это я, они очень обрадовались, и стали вспоминать, как катали меня в коляске и нянчили, когда я был маленьким. Потом поинтересовались судьбой моих родителей. Однако их лиц я конечно уже не помнил и поэтому их расспросы встретил настороженно. Но все же, наконец, разговорился и рассказал все, что знал не только о судьбе родителей, но и их общих знакомых. Как выяснилось, они совершенно случайно узнали, что здесь находится внук Троцкого, и почему-то сразу решили, что кроме меня здесь никто не может быть. Работали они в подсобном хозяйстве, хотя и были из дворян, сажали капусту, доили коров, вышли замуж за простых людей, тоже бывших заключенных, которые служили там же конюхами. После освобождения вернулись в Москву, но своих мужей с собой не взяли. Проживали все вместе, три сестры: Ольга, Мария и Елизавета, которая на Колыме не была, на улице Пилота Нестерова. Умерли они почти одновременно: Ольга и Мария - в 1996 году, Елизавета - в 1997 году.

Новый полевой сезон 1950 года я начал хотя и в должности старшего коллектора, но фактически руководителем двухприборного геофизического отряда, с самостоятельной хозяйственной деятельностью, независимой от партии. Однако, кроме общего и методического руководства, мне пришлось сесть за прибор и работать оператором в одной

из наших бригад. Другим оператором был Иван Хохлачев, выпускник той же "Магаданской академии", прибывший на Колыму по договору. Человек он был хотя и молодой, но сложный. Достаточно ему было выпить 100 грамм спирта - и спокойно жить уже никому было невозможно. Регулярно, после каждого возлияния, его приходилось связывать и укладывать в отдельную палатку, а так как это бывало очень часто, то вскоре все, да и он сам, привыкли к этой обстановке, и после очередного скандала сам протягивал мне руки, требуя чтобы его связали. Здесь в долине реки Берелех, где мы проводили свои работы, произошел случай, выбивший меня надолго из рабочей колеи и который потом вспоминал с содроганием.

В том году рабочими нашего отряда были заключенные. Всего восемь человек. Каждое утро я приходил на разведочный участок Новый, где в бараке размещались 40 человек заключенных, занятых на проходе шурфов в долине речки Берелех, являющейся левым притоком Колымы, и в том числе мои люди. Находились они без конвоя, и только начальник участка и прораб, а также два охранника следили, чтобы они не разбежались. Да и зачем им было бежать, если они были бесконвойными и значит срок у них оставался небольшой. Вечером я приводил их назад и сдавал охраннику под расписку. И вот однажды я как обычно к восьми часам утра пришел к бараку, и открыв дверь, вошел внутрь, собираясь разбудить своих рабочих. И вдруг две пики (заостренные металлические прутья) уперлись в мой бок и спину. Стой здесь, начальник, и не шевелись, - сказал знакомый мне староста барака, — сейчас мы закончим свои дела, тогда возьмешь своих работяг. На нижних, уже пустых, нарах сидел рослый блатной по кличке "Полтора Ивана" и возле него никого не было, а, напротив, с большим тонким и длинным ножом стоял другой блатной, но щуплый, по кличке "Карзубый". Остальные заключенные столпились у входа в барак. Оказалось, что первый проиграл второму двести рублей, но вовремя долг не вернул, и теперь пришло время расчета, так решила местная кодда. Тусклым голосом Иван обреченно повторял: «Ребята, я верну долг, пришью кого-нибудь, но деньги достану, но сейчас у меня их нет. Вот схожу на прииск и достану любым способом». Хватит гад трепаться, - оборвал его главный местный вор, - уже наслушались, решение принято, готовься Иван. Потом, повернувшись к Карзубому, сказал: Давай, кончай его.

Тот взмахнул ножом и вонзил его ему в живот. Мне даже показалось, что я услышал звук выпускаемого воздуха, как из лопнувшей камеры. Схватившись за лезвие ножа, Иван пытался задержать его в животе. А когда это не удалось, с удивлением посмотрел на свои по-

резанные руки. Иван, встань, нары запачкаешь, - сказал кто-то. И тот послушно встал и тут же получил еще удар и опять в живот. Согнувшись и обхватив свой живот руками, Иван, шатаясь, пошел к выходу, в дверях которого застрял я. Толпа перед ним расступилась. Вдруг раздался истошный крик: Падлы: «не мучайте человека, кончайте, наконец, его». Карзубый с криком: «Когда же я убью тебя, сука», - схватил его за плечо и нанес еще удар в спину. Иван сделал еще два мелких шага, изо рта у него показались кровяные пузыри, и он грохнулся на пол у моих ног и замер. Мне стало плохо. На войне я видел множество убитых, раненых и умирающих, но такая смерть потрясла меня. И выскочив во двор, я стал глотать воздух, а потом и захлебываться от рвоты, а кругом стояли сопки, и тихо журчал ручей, неся свои воды в речку Берелех, а потом в Колыму.

Много лет спустя, Н. Тарасов - журналист, поэт, организатор и участник многих общественных экспедиций (проводимых под эгидой газеты "Комсомольская правда", журналов "Вокруг света" и "Турист") неоднократно побывавший на Колыме, посвятил мне, как "крестнику Колымы", свое стихотворение.

БАРАК НА БОХАПЧЕ

Барак убог. Морозами изжеван он,

Продут свирепыми ветрами.

На стертых нарах тени тех,

Кто не придет домой из тьмы.

Они остались здесь - за синими горами,

За сетью рек золотоносной Колымы.

О них молчит тайга,

И гор безмолвные рати.

О них ни слова не услышим мы:

От слез и пота, горя и проклятий

Окаменело сердце Колымы...

В процессе наших работ на Берелехе было подтверждено, что использование геофизики в условиях вечной мерзлоты для оконтуривания таликовых зон, определения ее мощности и некоторых других гидрогеологических задач оказалось достаточно эффективным, и мы приступили к производственным работам. Кроме того, одновременно я опробовал ее возможности для картирования древних тальвегов, что было очень важно при поиске рассыпных месторождений золота. Получив достоверный материал полевых наблюдений, я стал искать методику решения количественных задач, то есть, как интерпретировать

эти материалы для целей, необходимых геологам. Свои соображения на этот счет я, с согласия Пустыльника, направил в Магадан Николаю Ильичу Сафронову.

Этот человек сделал для меня очень много. Я благодарен ему не только за себя, а за всех тех, кто работал под его руководством в Дальстрое. Практический организатор геофизических работ на северо-востоке нашей страны геолог, геофизик и геохимик, один из создателей методов геохимических поисков рудных месторождений в нашей стране, доктор геолого-минералогических наук, профессор Николай Ильич Сафронов родился в 1904 году в Петербурге. Арестован в 1937 году. На допросах подвергался избиениям, в результате у него была повреждена барабанная перепонка уха и разорвана диафрагма. Осужден особым совещанием на 5 лет ИТЛ. Отбывал срок в Карелии и Казахстане. После освобождения был сослан на Колыму. Пользовался большим авторитетом в руководстве Дальстроя и возглавлял геофизический отдел Главка. После реабилитации в 50-х годах вернулся в Ленинград и был назначен заместителем директора по научной части одного из научно-исследовательских институтов в системе министерства геологии СССР. Умер он в 1982 году. В настоящее время в Петербургском государственном университете проводятся ежегодные научные сафроновские чтения. Мне запомнились его яркие и образные лекции по геофизике, геологии и геохимии, прочитанные им в Магадане для специалистов геологической службы Дальстроя.

Итак, узнав, что мы получили в поле интересный материал, Николай Ильич срочно командировал к нам в отряд старшего инженера своего отдела А. М. Виноградова, который и доложил ему все подробности. Шума в Магадане было много. Возможность применения геофизики при поисках рассыпных месторождений позволяла целенаправленно вести разведку рассыпного золота и экономить значительные средства за счет рационального размещения шурфовочных и буровых работ. По завершении полевых исследований Николай Ильич позвонил мне в Нексикан и предложил возглавить вновь организуемую геофизическую службу на Индигирке. Правда, это сделать ему было непросто. Следовало обратиться в Москву за разрешением использовать меня на руководящей работе с оформлением допуска к секретным материалам. Такое письмо было оформлено и подписано начальником ГРУ Дальстроя генерал-майором Цареградским и отправлено на имя министра МВД СССР.

Время шло, но никаких сообщений о дальнейшей моей судьбе не поступало. И я продолжал работать на прежнем месте и в прежней должности старшего коллектора, составляя отчеты о проделанной работе в

поле. Наконец, в конце 1950 года, пришел вызов в Магадан и разрешение в местные отделения госбезопасности о смене места жительства ссыльному Бронштейну Валерию Борисовичу с поселка Нексикан в поселок Усть-Нера. В первый день нового 1951 года, наконец, вышел приказ об откомандировании меня в распоряжение Верхне-Индигирского Рай-ГРУ. Я выехал сначала в Магадан, где лично познакомился с Сафроновым, а затем был представлен и главному геологу Дальстроя Ерофееву.

НА ПОЛЮСЕ ХОЛОДА

"Среди невзгод судьбы тревожной

Уже без боли и тоски

Мне вспоминается таежный

Поселок странный у реки."

А. Жигулин "Черные камни"

Поселок Усть-Нера находится в конечном пункте колымской трассы в 1100 км от Магадана на территории Якутской АССР, вблизи маленького поселка Оймякон, являющимся абсолютным полюсом холода в Северном полушарии земли. Поселок Усть-Нера и прилегающие к нему золотые прииски пользовались дурной славой у заключенных, а рудник Алескитовый, где добывался вольфрам, вообще гиблым местом. Здесь находился каторжный спецлагерь, относящийся к системе Берлаг, известный самой большой смертностью среди заключенных и адскими условиями труда. Трое суток я добирался до Неры по зимней колымской трассе на попутных грузовых автомашинах, кабинка которых отапливалась небольшой железной печкой, куда закладывались куски каменного угля. Дымила такая печка нещадно и совершенно понятно, каким я приехал на место, и в таком виде явился к главному геологу Верхне-Индигирского РайГРУ лауреату Сталинской премии Шумилову. Он посмотрел на меня и пробурчал: сначала умыться надо было бы, а потом уже приходить. Я ответил, что на гостиницу у меня денег нет, а друзей здесь пока не имею. Ладно, вот тебе записка к коменданту, он тебя устроит, а завтра приходи для оформления.

На следующее утро я без лишней волокиты был назначен начальником геофизической партии, в составе которой было пять отрядов. Но никто не догадался сразу же перевести меня жить в более приличное общежитие, а оставили там, куда привел меня комендант еще вче-

pa. Это общежитие было для младшего технического состава, который комплектовался из самых различных людей и в том числе из бывших уголовников, и жить там без соответствующей подготовки и привычки было невозможно. Каждый вечер, как и в Нексикане, общежитие гудело, как улей. То в одной комнате, то в другой вспыхивали драки, по коридору бродили пьяные, лезли во все комнаты, предлагая с ними выпить. Ничем, кроме выпивки, заниматься там было невозможно. Только вздумаешь почитать, как перед тобой возникала какая-нибудь личность, предлагая поговорить по душам, а потом тащила брагу или спирт. И поэтому уже через неделю я попросил коменданта перевести меня куда-нибудь в другое место, что он вскоре и сделал, подселив меня в отдельную комнату к главному механику управления Моисеенко, который тоже пил, но тихо.

Нельзя сказать, чтоб я сам совсем не пил и, если была хорошая компания или интересный собеседник, всегда готов был выпить и как принято при этом порассуждать на разные темы. Однако никогда не похмелялся и никакими силами меня нельзя заставить было выпить на следующий день после крепкого возлияния, как говорится, душа не принимала. Алкашей терпеть не мог и считал это не болезнью, а распущенностью. Правда жизнь вскоре внесла свои некоторые коррективы, но об этом немного позже. Став начальником и получив в свое подчинение разновозрастных людей с различным уровнем развития, воспитания, образования и свойствами характера, я сначала растерялся и стал даже для солидности представляться по имени и отчеству, не навязчиво требуя, чтобы меня так называли все сотрудники. Потом понял, что это пижонство, но все же дистанцию по армейской привычке с подчиненными соблюдал. Правда все осложняла необходимость просить некоторых сотрудников получать для меня секретные материалы, необходимые для работы, из геолфонда, так как по какой-то причине право занимать руководящую должность мне дали, но допуск к секретным материалам где-то задерживался. Поэтому иногда мне говорили: «Извините, Валерий Борисович, я это сделать не могу, вы ссыльный и к секретной работе не допущены».

На эти мелочи я особенно внимания не обращал, однако в душе, признаться, боялся начала полевых работ, где я буду самым главным, и мне придется отвечать за все. Поэтому, набрав различной научно-технической литературы по рудной геологии и геофизики, там, где это только было возможно, я усиленно занимался и даже составил "памятку геофизика" для исследований работ по методу ВЭЗ в условиях вечной мерзлоты, базой которой был мой небольшой опыт в Нексикане, как справочник для работников своей партии.

Весной нам стали присылать новые пополнения специалистов. После окончания геофизического факультета Ленинградского университета с красным дипломом приехал Виль Якупов, впоследствии доктор наук, профессор, лауреат премии Сороса и вслед за ним выпускник Свердловского горного института Яков Шварц, они были назначены начальниками отрядов. Вскоре появились две девочки, окончившие Саратовский нефтяной техникум, техники-геофизики Аня Осьмакова и Аля Ермишина и еще пять человек, выпускников Магаданской геофизической школы, уже зрелые ребята, в своем большинстве прошедшие войну. Вслед за ними уже осенью приехала Соня Кузьменкова, также выпускница Ленинградского университета. Они-то и составили костяк геофизиков партии.

Как ко мне относились в то время окружающие, непосредственно работающие со мной, а также не имеющие ко мне никакого отношения? В целом благожелательно, с большой долей любопытства.

Поселок Усть-Нера располагался на правом берегу реки Индигирки в устье речки Нера. Основан он был Дальстроем в 1937 году. Проживало в нем к тому времени уже несколько тысяч человек. Здесь находилось Индигирское горнопромышленное управление (ИГПУ), Верхнее Индигирское районное геологоразведочное управление (ВИРГРУ), Индигирский энергетический комбинат (ИНЭК), строительный комбинат, исправительно-трудовой лагерь и другие организации, обслуживающие прииски, дороги и т. д. После 1953 года, когда в Усть-Неру перешли функции районного центра Якутской АССР, здесь сосредоточились все советские и партийные органы. Конечно, как обычно, я не афишировал, кто я есть по своему общественному положению, однако, как уже скоро выяснил, к своему удивлению, скрывать было нечего, все об этом знали. Меня приглашали в гости старые колымчане, под предлогом ближе познакомиться, и осторожно расспрашивали о моих родных. Так на одной из таких вечеринок я познакомился с Марией Самойловной Умновой, дальней моей родственницей, о существовании которой узнал при допросах на Лубянке. Здесь же находилась девушка, отсидевшая пять лет в лагерях, попавшая туда с первого курса Минского медицинского института, Зоя Дрозд, по секрету сообщившая мне, что в Израиле будто бы поставлен памятник Троцкому. Я было засомневался, но она с таким восторгом смотрела на меня, что я махнув рукой, с этим согласился. Вспоминали меня на партийных и комсомольских собраниях управления, особенно после очередного повышения в должности. Говорили, что нельзя ссыльному занимать такие должности. Однако геофизические работы успешно решали поставленные перед ними задачи, и поэтому ежегодно увеличивался их

объем, и соответственно изменялся мой статут. Уже через год в 1952 году я был назначен начальником группы геофизической партии, а еще через год начальником геофизического отделения управления. У меня появились первые печатные работы, а также различные рационализаторские предложения и изобретения. Но, конечно, дело даже не в этом, а в мощной поддержке меня Н. И. Сафроновым, руководством ВИРГРУ и научно-техническим советом управления, членом которого я был, хотя партийные органы и первый отдел МВД ставили вопрос о моем отстранении от занимаемой должности, как ссыльного и не имеющего права допуска к этим работам. Даже после освобождения из ссылки в 1953 году и получения допуска, а так же после реорганизации Дальстроя и передаче всех геологических работ, выполняемых на Индигирке, из Магадана в Якутск мне пришлось почти год ждать утверждения в должности начальника геофизической экспедиции (структурная высшая полевая единица в системе Министерства геологии СССР). Здесь в Нере у меня появились и новые друзья. Со многими из них я тесно связан и сейчас. Приезжали они в разное время после окончания разных геологических институтов, и их, как правило, селили в отдельный домик, прозванный в Нере "Белым домом", по-видимому, потому что цвета он был действительно белый (снаружи оштукатуренный белой известью) и ребята, заселявшие его, становилась вскоре различными начальниками. Среди них запомнился Виктор Твердохлебов, который очень увлекался политикой и постоянно отмечал на карте флажками места, где происходили или им ожидались революционные события. Однажды в маршруте он переночевал, не зная об этом, в каком-то якутском, бараке, где находились прокаженные. Потом нашел в тайге хорошо сохранившийся в мерзлоте, труп солдата петровских времен в полном снаряжении. А знаменит стал тем, что в одном из крупных озер в верховьях Индигирки вместе со своим коллектором видел громадное реликтовое чудовище, о котором он рассказывал всем и даже отправил об этом доклад в Академию Наук, но ему никто не верил. Правда, журнал "Вокруг света" опубликовал статью с изложением его рассказа, но ученый люд отнесся к этому скептически. Даже я ему не поверил, чем он больше всего был огорчен. После трехгодичного срока договора он вернулся в город Иркутск, защитил диссертацию, работал ученым секретарем в каком-то геологическом институте, а потом его след затерялся.

Жили в этом доме Владимир Кравцов и Василий Белый, окончившие Московский геологоразведочный институт (МГРИ) в Москве, ставшие впоследствии крупными учеными геологами, докторами наук, а также ранее уже упомянутый мною Виль Якупов. С Владими-

ром Николаевым, тоже крупным геологом, и Владимиром Кравцовым, которые проживают в Москве, и сейчас встречаемся часто и дружим семьями. Леонид Попов из Томска, младший из нас, защитив диссертацию, остался работать в Усть-Нере. Все мы были разные по характеру и, несмотря на это, жили дружно и можно сказать даже весело, хотя длинными северными вечерами, кроме как пойти в клуб и посмотреть кино раз в неделю, как будто заняться было нечем. Но каждый находил себе дело по вкусу и никто из нас, живших в белом доме, не скучал и не спился. Ни разу мне не сказали, что я ссыльный, а значит не такой как они. Все избегали говорить об этом, хотя споры о политике, литературе, искусстве были у нас жаркими, но никто не переходил на личности. Даже когда мы ходили в гости к имеющимся в Нере немногочисленным девушкам, и наши интересы сталкивались, никто не позволял себе сказать обо мне что-то плохое. В поселке был хороший достаточно большой Центральный клуб, и, вспомнив свой успешный дебют в Нексикане, я решил зайти туда и посмотреть, что там делается. Меня встретил художественный руководитель нерской самодеятельности бывший Народный артист СССР и главный режиссер Русского драматического театра в Киеве Петр Петрович Орловский. Во время войны он сотрудничал с немцами и был назначен ими заведующим отделом культуры и за это отработал в лагерях 10 лет. После освобождения был "не выездным" и остался здесь же на Индигирке. Человек он был высокой культуры, рафинированный интеллигент, прекрасный актер и режиссер. Поговорив со мной, он предложил мне участвовать в спектаклях художественной самодеятельности. Однако мне показалось тогда негоже, будучи достаточно большим для поселка начальником, лезть на подмостки. Тогда он предложил мне посидеть в свободное время на их репетициях. Работа профессионалов меня поразила тем, что прямо с листа они входили в роль, сидя за столом, а уже на сцене отрабатывали элементы движения. Постепенно и мне стали предлагать зачитать для пробы какую-нибудь роль, однако природная застенчивость делала меня скованным, а речь не совсем внятной. Наконец я все же согласился сыграть роль студента Кости в комедии Шваркина "Чужой ребенок". Мои друзья были потрясены, заявив, что моего позора на подмостках не переживут, и на премьере спектакля, заняв первый ряд, бешено аплодировали моей любой реплике... Пятнадцать лет спустя, как-то на ВДНХ, случайно встретил группу артистов Тамбовского драматического театра во главе с их главным режиссером Смирновым, который жил в Нере после заключения и, будучи профессиональным актером, участвовал в нашей самодеятельности. Он очень обрадовался, увидев меня, выступающего с каким-то научным докладом в пави-

льоне "Геология". У тебя хорошо получалось в Усть-Нере, брось свою геофизику и приходи на главные роли к нам, - в шутку предложил он, - получать будешь меньше, зато будет весело.

А так была тяжелая работа летом в поле, иногда с потерей друзей, которых заглатывала тайга, и их больше никто не находил; "война" с рабочими, преимущественно с бывшими уголовниками и борьба с пьянством среди ИТР, в которой мы тоже несли потери. Сейчас только приходится удивляться, что среди руководителей полевых подразделений встречались и женщины, притом молодые, умевшие организовать работу и соблюдать дисциплину среди своих сотрудников. Соня Кузьменкова, потом по мужу Кравцова, окончив Ленинградский университет, практически до выезда в Москву, в 60-тые годы, работала в полевых подразделениях. Только нужно себе представить, что работать приходилось в тайге, одной среди мужчин, часть из которых была уголовники. При ней убили ее завхоза, но, несмотря на это, она на следующий год снова выехала в поле, и так продолжалось несколько лет. Уже по возвращению в Москву она защитила кандидатскую диссертацию и работала в научно-исследовательском институте. Доставалось и девушкам-техникам, но они быстро находили мужей и старались в поле больше не ездить, но все равно оставались верными своей профессии.

Знал я и другую женщину, которая не выдержала испытание Колымой и кончила свою жизнь очень плачевно. Звали ее Мариной, она была женой молодого специалиста-геодезиста Николая Дорофеева. Было лето, у отдела кадров управления стояла молодая пара, только что приехавшая из Магадана. Я сразу их заметил и особенно ее, яркая женщина, одетая в красивое летнее платье и модные туфли, на голове большая соломенная шляпа. Для наших мест это было необычно, так как комары не позволяли так форсить ни днем, ни тем более, вечером. Все партии уже выехали в поле и общежития были пусты. На время до осени им выделили комнату в одном из них, где я и познакомился с ними. Были они из Москвы, у обоих остались там родители. Марина окончила Московскую консерваторию по классу рояля, а он Московский институт геодезии и картографии. Вскоре она устроилась работать в клуб по договору аккомпаниатором, а он уехал в поле.

К осени было решено к приезду полевиков отремонтировать общежитие, и Марине предложили временно перейти в другое место, но она почему-то решила пойти на частную квартиру. Как-то, встретив Марину на улице, я поинтересовался, где и как она живет.

— У парикмахера Молчанова, - ответила она, - а живу весело, там прекрасный народ.

— Да там "малина", - воскликнул я, - воровской притон, как ты туда попала?

— Ничего страшного, зато какие там ребята бывают, какие интересные вещи рассказывают. И вообще не беспокойтесь обо мне, все будет хорошо.

Простились. Вскоре поселок был потрясен зверским убийством женщины, которая собиралась ехать в отпуск на "материк", так называли выезд за пределы Дальстроя, и конечно имела деньги. Ее долго пытали, по-видимому, допытываясь, где она спрятала деньги, потом убили. На ее теле насчитали до двадцати колотых ран, и говорили, что у нее была какая-то знакомая, которая после ее убийства тоже куда-то пропала. Наконец, оперативники в каком-то распадке, где стоял заброшенный барак, накрыли банду во главе с известным местным бандитом Колесниковым, и среди них была Марина. Судили их в клубе на открытом заседании Верховного суда Якутской республики (дело было после 1953 года). Спасая свою шкуру, на допросе Колесников сказал, что навела на убитую ими женщину Марина, и она же настаивала на ее убийстве, так как та ее знала. Она первая сделала удар ножом, а им ничего другого не оставалось, как ее дорезать. Колесникова по совокупности различных преступлений приговорили к расстрелу. Марине дали 15 лет лагерей, а так как отправлять из Неры куда-то дальше не было смысла, ее поместили в женский лагерь примерно в 10-ти километрах от поселка, где заключенные женщины выращивали капусту.

Когда наши партии вернулись с полевых работ, и Николай Дорофеев узнал, что произошло с его женой, он написал заявление и переехал работать куда-то в другое место.

Прошло два года, и я, проходя мимо местной гостиницы для рабочих, был остановлен незнакомой беременной женщиной, явно блатного характера. Попросив закурить папироску, она спросила: Валерий Борисович, вы меня не узнаете?

Узнать в этой разбитной, грубо накрашенной, вульгарной женщине красавицу Марину было трудно. Погладив себя по животу, она рассказала, что беременность позволила ей условно освободиться из лагеря, и теперь они с мужем едут жить на прииск. Ее новый муж стоял рядом, и сразу было видно, что он собой представляет - обычный уголовник неопределенной масти. Я поинтересовался, сообщила ли она своим родителям, что с нею произошло. Пожав плечами, ответила: «Зачем, пусть думают, что я живу с Николаем, так будет лучше».

Примерно через год до меня дошли слухи, что она погибла от руки своего нового друга, приревновавшего ее к кому-то из своих друзей. Так погибла молодая женщина, москвичка, из интеллигентной семьи,

закончившая консерваторию и мечтавшая стать хорошим музыкантом.

Указом Верховного Совета от 19 января 1950 года была восстановлена смертная казнь сначала для "политиков" (ленинградское дело) и за так называемый лагерный бандитизм, то есть за убийства, связанные с местными разборками в зонах. Следует прямо сказать, что эта мера сразу сократила количество внутрилагерных убийств. Немного позже к смертной казни стали приговаривать и за обычные убийства, хотя это особенно и не афишировалось. Как-то я возвращался из поездки по партиям верхом на лошади один без сопровождающего. Выйдя из тайги к Индигирке при впадении в нее речки Большой Тарын, где находился разведрайон нашего управления, я увидел у причала катер и около него несколько солдат. Спросив, где у них начальник и возьмут ли они меня до Неры, получил отказ, так как катер предназначен для перевозки убийцы, приговоренного к расстрелу. Трястись на лошади еще 50 километров мне крайне не хотелось, и я решил все-таки подождать их начальство, которое находилось еще на прииске им. Покрышкина, где и было совершено преступление, а потом и проходил суд. Наконец, появился конвой, который доставил к катеру осужденного, а с ним приехал начальник конвоя, старшина, который должен был сопровождать его до Неры. Старшина оказался мне знакомым, вернее он меня знал в лицо, а я его не помнил. Он согласился взять меня с собой, но предупредил, что специального места для меня нет, и мне придется делить кубрик катера с убийцей. Сдав свою лошадь в разведрайон, я спустился в каюту, где уже сидел заключенный. Путь был немалый вверх по течению реки и должен был занять не меньше пяти-семи часов. Серийный убийца оказался небольшого роста человеком по фамилии Слепцов, а по масти, по-видимому, «честный» вор. Достав из рюкзака кое-какой еды и немного спирта, я предложил ему закусить. Руки у него были в наручниках и заломлены назад. Позвав старшину, я попросил его приковать Слепцова к трубе, проходившей через кубрик, одной рукой, а другую оставить свободной. Старшина усмехнулся:

— Смотри, чтобы он тебя одной рукой не придушил. Ты знаешь, что он на "Покрышкине" за одну ночь одиннадцать человек кончил? Однако сделал, что я его попросил.

Выпив по чарке, мы разговорились. Он сообщил, что родился он под Иркутском. Там живет его мать и сестра. А потом показал мне и приговор выездной сессии Верховного суда Якутской республики о расстреле с указанием, что он обжалованию не подлежит. Выпитое спиртное разгорячило меня.

— Зачем ты убил столько человек, ведь наверно не все были виновны перед тобой? - спросил я его.

— Для профилактики, - немного ерничая ответил он, - кто-то из них убил бы меня.

— Но теперь ты тоже все равно погибнешь, тебя расстреляют еще до осени.

— Я не знал, что расстрельный закон введен уже и на воле, - его лицо кривилось в усмешке, - думал, что это касалось только зоны, а так бы возможно и воздержался бы.

Немного помолчав, он добавил: «Все равно, от судьбы не уйдешь, так мне положено».

Тогда я задал риторический вопрос: Скажи, предположим, была бы возможность жизнь начать заново, ты ее повторил бы или прожил бы совсем по-другому? Он немного подумал, потом ответил: Нет, оставил бы такой, какой она была.

— Что ж ты сам выбрал свою судьбу. Жалко только тех людей, которых ты погубил, и будь на то моя воля, держал бы я тебя в клетке в зоопарке. Показывал бы, каким человек вообще не должен быть.

— Конечно, - завершил разговор он, - если встретились бы с тобой в тайге, я тоже не пожалел бы тебя. Клетки у меня нет, но на тот свет, пожалуйста, отправил бы без пересадки, а там бы разобрались.

Ко всему этому хочу только добавить, что видимых признаков страха близкой смерти я у него не увидел, но, несмотря на явное бравирование, все же в его словах звучал явный фатализм, то есть вера в то, что все предопределено и никуда от своей судьбы не уйдешь.

Вообще, о колымских встречах и таежных приключениях рассказывать можно бесконечно. Но это тема отдельных воспоминаний и не только моих. И поэтому здесь на них подробно останавливаться не буду.

В марте 1953 года умер Сталин. После первого шока, связанного с его смертью, чувство необычной духовной свободы охватило практически всех. Правда, по привычке остерегались много говорить, боясь возврата к старому. Но здесь на Колыме все было проще. Мы первые испытали на себе массовое освобождение из лагерей по амнистии, малосрочников, преимущественно уголовников. Правда, у нас на Индигирке таких оказалось не особенно много, и они особенно здесь не задерживались. После нескольких дней загула и здравиц в честь Ворошилова, подписавшего указ об амнистии, как председатель Верховного Совета СССР, быстро выехали на "материк" пока еще оставались деньги на билет. 7 мая 1953 года меня тоже освободили из ссылки. Но я остался работать, как и прежде в Нере, так как в Москве у меня никого и ничего не было. Я написал на имя Хрущева письмо с просьбой разобраться в моем деле, и если я не виновен, то реабилитировать

меня. Наконец, 28 декабря 1955 года, вышло решение Верховного Суда СССР о моей реабилитации. В 1956 году, посмертно, были реабилитированы мой отец и дед, и в этом же году - мать, с освобождением ее из заключения. Матери, как и мне, ехать было некуда, и ей пришлось устроиться в дом престарелых в городе Угличе. Долго прожить она там не смогла, ее приютили временно у себя друзья. Но уже в 1957 году она получила комнату на Студенческой улице, вблизи Кутузовского проспекта, а потом и персональную пенсию союзного значения за моего отца. Этой пенсией она очень гордилась и до самой своей смерти была верной поклонницей Хрущева.

ИНДИГИРСКАЯ ИЗЮМИНКА

Сын за отца не отвечает.

С тебя тот знак отныне снят

Счастлив стократ:

Не ждал, не чаял,

И вдруг — не в чем не виноват

А. Твардовский

Новое геологическое начальство в Якутске решило ознакомиться, чем занимаются переданные им геологические организации, отошедшие к ним от Дальстроя, и теперь подчиненные Якутскому геологическому управлению Министерства геологии РСФСР. Кроме личного знакомства с руководителями служб, намечались и обзорные доклады о выполненных работах, при этом требовалось в письменной форме изложить краткие характеристики на основных специалистов экспедиции. Мой доклад вызвал определенный интерес у геологов и геофизиков Якутска. Тем более что делался он по закрытой ранее территории Дальстроя, и какие работы там велись, им было неизвестно. Но самый большой фурор вызвал список руководящих работников экспедиции, составленный мною. Кроме общих анкетных данных, года рождения, образования, занимаемой должности и т. п., имелись краткие сведения об основных, как мне казалось, особенностях служебной деятельности того или иного лица. Здесь были такие перлы, которые привели в восторг всех, кто их читал. Так об одном начальнике партии было сказано: "немного легкомыслен, не аккуратен в работе и не любит ее". И это все. Или о другом: "средний работник и таким останется, так как нет в нем "изюминки". А вот и совсем краткая характеристика: "аккуратен и исполнителен, и только". В таком стиле я попытался кратко охарактеризовать основных инженерно-технических работников своей экспедиции. Конечно, были и положительные, но все они были тоже до предела краткими. Правда, о себе я скромно промолчал, считая, что об этом должен сказать кто-нибудь другой. После этого в Якутском управлении меня прозвали "индигирской изюминкой", и это прозвище скоро стало известно и в Москве. По каким-то соображениям руководство Якутского геологического управления решило включить меня в состав группы специалистов по защите в Москве плана работ на 1956 год и на следующую пятилетку от имени всех действующих в республики геологических организаций.

Следует сказать, что в те годы на территории Якутии разворачива-

лись большие работы по поискам алмазов. И уже была выявлена первая кимберлитовая трубка, и алмазный ажиотаж оттеснил индигирское золото на второй план. Поэтому в Москве требовались большие усилия на доказательства необходимости финансирования поисковых геофизических работ не только на алмазы, но и другие виды рудных полезных ископаемых.

В Москве я остановился в гостинице, но сразу же по приезде зашел к Валерию Максимову, Михаилу Смирнову и конечно ко всем родным, проживающим здесь. Навестил я и Марию Ивановну Гордееву, свою бывшую няню, в ее новой квартире на Красносельской улице. Она сказала, что получила кое-какие мои вещи, оставшиеся после ареста и готова мне их отдать. Зашел я и в Центральный научно-исследовательский геологоразведочный институт цветных и благородных металлов (ЦНИГРИ), занимавшийся в то время разработками методики поисков и разведки рудных и рассыпных месторождений золота. Оказалось, что мое имя уже им известно, и они читали мои первые опубликованные работы и готовы на совместное сотрудничество. Не забыл я и свою родную "alma - mater", где меня помнили и встретили тоже хорошо. Несмотря на сравнительно большой разрыв во времени и на то, что я все эти годы занимался рудными месторождениями и к нефти не имел никакого отношения, предложили написать заявление о зачислении меня на 5-й курс заочного отделения, что я и сделал. Приятная неожиданность ожидала меня по завершении нашей работы в Москве. Перед отъездом начальник геофизического управления Министерства геологии РСФСР Алексей Иванович Богданов пригласил меня к себе в кабинет, и после небольшого разговора предложил занять должность начальника рудного отдела его управления. Я этого никак не ожидал, и, признаться, растерялся. Пролепетав что-то о том, что на Индигирке у меня осталась экспедиция, и жить в Москве мне еще негде, да и пока прописки нет, я попросил дать мне время на окончательный ответ и на улаживание всех дел. Что ж я согласен ждать до первой подходящей для нас кандидатуры, - ответил Алексей Иванович, - но имейте в виду на будущее, если вернетесь в Москву, работой мы вас обеспечим в любом случае.

Горячо поблагодарив Алексея Ивановича за это лестное для меня предложение, вызванное непонятными для меня причинами, к которым я отнес и свое прозвище, закрепившееся теперь уже и в Москве. Здесь хочется лишь отметить, что через 10 лет я вторично получил предложение занять эту должность, но снова отказался уже по мотивам другого характера - не хотел менять производство на канцелярский стол.

В августе 1955 года наша делегация вернулась из Москвы в Якутск.

За Верхоянским хребтом бушевала непогода, и аэродром Усть-Неры был закрыт, а в Якутске было тепло и солнечно. Надо было как-то устроиться и переждать погоду в Якутске. Вместе со мной ожидал самолет и главный геолог ВИРГРУ Константин Сергеевич Андрианов. Являясь депутатом Верховного Совета ССР от Якутии, проблемы получения в гостинице хорошего номера для него не было. Оформив на себя двухкомнатный номер, он по-братски поделил его со мной. Чтобы как-то "убить" время, я решил поехать из аэропорта в город и погулять в городском парке, а там уже зашел на танцевальную площадку. Здесь шли обычные для тех мест танцы. Ухаристые молодцы показывали себя, как могли, а девицы, сидя на лавочках, выбирали себе партнеров. Постояв немного, я обратил внимание на трех молодых женщин, как-то выделявшихся из общей среды, и решил пригласить младшую из них. Танцевала она прекрасно и выглядела тоже хорошо. Звали ее Тамара. Проводив ее домой, я договорился с ней о новой встрече. Следующий день был воскресный, и на стадионе города состоялся товарищеский матч футболистов Якутска и Усть-Неры. Захватив с собой Андрианова, мы втроем поболели за наших футболистов, а потом уже вдвоем с Тамарой долго гуляли по городу. Вечером я вылетел в Неру, предварительно договорившись с ней о переписке. Нельзя сказать, что в Нере у меня не было девушек. Встречался я с Зоей Дрозд, но это прошло. Были знакомые молодые учительницы, к которым я и мои друзья часто ходили в гости. Увлекалась мной молоденькая дочь начальника местного лагеря, но с ней я избегал встречаться. Были и различные девушки в самодеятельности, и они как-то меня не волновали, и в Москве после последнего посещения осталась знакомая - студентка последнего курса института геодезии и картографии (МИГАИК), которая была не прочь выехать ко мне в Неру. Однако только случайная встреча в Якутске с совершенно незнакомой мне девушкой затронула меня серьезно. После месячного размышления, все-таки мне было почти 32 года, я, наконец, решил написать в Якутск и договориться вновь о встрече.

Прямо из аэропорта Тамара привезла меня к себе домой и познакомила с родителями. А на следующий день мы уже расписались в ЗАГСе и отпраздновали свадьбу. Следующие несколько дней я, признаться, находился в каком-то ошарашенном состоянии, хотя разумом понимал и одобрял свой поступок. Но в своем подсознании никак не мог с ним согласиться. Успокаивало меня то, что девчонка она была по характеру, да и по воспитанию хорошая. Это не оказалось ошибкой, и вот уже почти пятьдесят лет мы живем вместе. За это время, как и в любой человеческой жизни, было у нас все, но я ни разу не пожалел о своей семейной судьбе, думаю, что и она тоже.

Через неделю после свадьбы мы стали собираться в Усть-Неру. Вместе с тем мне показалось странным, что коренная якутка, правда, русского происхождения, с детства прожившая много лет в разных таежных поселках и якутских улусах, побаивалась туда ехать. Действительно, в Якутске ходили разные страшные слухи, что там и морозы черт знает какие, все же полюс холода, да и население - все бывшие зеки и половина из них бандиты. Как только мы вышли из самолета в Нере, худшие слухи для нее сразу же подтвердились. Если в Якутске, когда мы улетали, было тепло и можно было ходить раздетым, то, выйдя здесь из самолета, оказались по щиколотку в снегу. Переехав на пароме бурную Индигирку и изрядно продрогнув на ветру, мы, наконец, добрались до нашего "белого дома". Когда я уезжал, он был пуст. Ребята еще не вернулись с полевых работ, а других комендант туда не вселял. Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь дома, я увидел множество людей, лежащих на койках и на полу. Стены дома изнутри сверкали от изморози, а под кроватями лежал лед. Увидев нас, народ засуетился, кто-то стал разводить огонь в печке, сделанной из бочки, остальные стали куда-то рассредоточиваться. Оказались они студентами различных техникумов и институтов, вернувшихся с полевой практики, и собиравшихся ехать домой. Комендант знал, что меня нет дома, и на это время решил заселить его студентами до моего приезда. Я же оказался в очень сложном положении с молодой женой. Тамара после мне говорила, что никогда не испытывала такого шока, как в тот день. Кое-как разместившись, мы переночевали, а затем, через несколько дней, нашли частную квартиру. Где-то через месяц, после капитального ремонта нашего дома и подключения к нему водяного отопления мы, с согласия наших друзей, окончательно вселились в него и прожили в нем до отъезда на материк.

24 июля 1956 года у нас в Якутске родилась дочь, названная Еленой. По правде говоря, я решил ее назвать просто Леной, по имени реки, где она родилась. Но когда Тамара регистрировала ребенка, то в ЗАГСе сказали, что имя Лена – это уменьшительное от Елены, и она согласилась, а я потом особенно уже и не возражал.

Осенью этого же года, оформив себе отпуск, я выехал в Москву с главной целью - добыть для себя и своей семьи хоть какое-нибудь там жилье. К тому времени у себя в Нере я уже числился одним из руководящих работников района. Имел специальный пропуск в закрытый магазин и другие льготы, положенные для районного начальства. Кроме того, был избран заместителем председателя правления Центрального клуба, обязанность которого выполнял на общественных началах. Теперь в Нере меня знали все — прямо первый парень на деревне, когда

тебя все знают, а ты только избранных.

В Москве остановился у Маруси. Она устроила мне временную прописку у своей знакомой, которая куда-то уезжала. Это позволило мне стать в очередь в райисполкоме на получение комнаты, как реабилитированному, и пригласить пожить месяц в Москве жену с крохотной дочкой. Приходится только удивляться, как только она с трехмесячной Леной выдержали 29-часовой перелет из Якутска в Москву с шестью промежуточными посадками в разных аэропортах. Общая продолжительность такого полета из Якутска в Москву тогда составляла около трех суток. К тому же из-за смены номера рейса где-то на очередной пересадке, и, не зная его, я не смог ее встретить в аэропорту. Имея только адрес моего дяди по матери, Митрофана Васильевича Кепанова, абсолютно не зная Москвы, она с вещами и дочкой добралась до него и только потом встретилась со мной.

Конечно, во время отпуска, тем более находясь в Москве, я не мог не зайти в Министерство геологии РСФСР. Уже знакомые мне сотрудники сказали, что мое место пока свободно и ждет меня. Скоро они позвонили и передали приглашение от кафедры электроразведки Московского университета сделать там доклад-сообщение о работах, которые ведутся на Колыме и в Якутии, а также о тех новинках, которые мы используем для борьбы с влиянием вечной мерзлоты и методики интерпретации получаемых данных. Аналогичную просьбу я получил и от геофизического факультета МГРИ (Московского геологоразведочного института). Оба сообщения вызвали бурную дискуссию и значительный интерес к нашим работам. Удалось завербовать четырех выпускников МГРИ на работу к себе в Неру. Один из них Сергей Кувшинов впоследствии стал начальником отдела сейсморазведочных работ Министерства геологии СССР.

Несмотря на то, что, работая на Колыме и Индигирке, я облазил множество сопок различной высоты, только в 1957 году я обнаружил, что страдаю высотной болезнью. Произошло это совершенно случайно. Индигирка берет свое начало в межгорной впадине, расположенной между двух хребтов, Верхоянского и Черского. В своем верховье она имеет все черты достаточно широкой горной реки, несущей свои воды в Восточно-Сибирское море. На своем пути она «прогрызает» хребет Черского, образуя известные Индигирские пороги, потом уже тихо и широко течет по тундре. Индигирские пороги трудно проходимы, и их протяженность достигает несколько десятков километров, но якутские лоцманы научились их преодолевать на деревянных не очень поворотливых кунгасах, больших беспалубных и безмоторных лодках, правда это не всегда кончалось для них благополучно. Повесив на де-

рево какой-нибудь свой талисман, они отважно отправлялись в путь, хотя никто из них, как правило, не умел плавать. За порогами в устье речки Тихон когда-то стоял небольшой городок Индигирск для сбора ясака, то есть подати натурой у местных жителей. Закрыт он был указом царя Александра I еще в 1803 году в связи с неоднократным мором его жителей от черной оспы, однако в 1807 году он еще функционировал, если судить по могильным плитам, сохранившимся на бывшем кладбище. Здесь в устье речки Тихон наши геологи открыли месторождение каменного угля, которое в то время разведывалось. Конечно, туда можно было попасть и минуя пороги, но для этого необходимо было делать на лошадях крюк так километров в семьдесят-восемьдесят, и о доставке тяжелого оборудования нечего было и думать. В то лето одна из наших геофизических партий работала в долине одной из речек в отрогах Черского хребта вблизи порогов. Целью работ являлись поиски рассыпных месторождений золота в древних погребенных тальвегах. Доплыв на катере до Предпорожного разведрайона нашего управления, где грохот порогов был ясно слышен, и, взяв там лошадей, я и сопровождающий меня, ранее уже упомянутый Сергей Кувшинов, вместе с местным каюром отправились в путь. После дневного перехода мы остановились на ночлег у небольшого озера, расположенного в седловине между двумя сопками, удивившего меня громадной щукой, стоявшей неподвижно прямо у кромки берега. Каюр, хорошо знавший район и местоположение интересующей нас партии, рассказал, что можно значительно сократить путь, пройдя по тропе, идущей по одному из склонов высокой сопки, находившейся рядом. Правда лошади там не пройдут, и идти придется пешком, зато ходу тут не более 3-4 часов. Утром мы тронулись в путь, указанный каюром, оставив его с лошадьми у озера. Поднявшись по сопку вверх около одного километра и найдя еле видную тропу, местами, пропадавшую на каменистой почве, мы вышли к обрывистому склону, покрытому россыпью камней различной величины. Тропа шла почти по краю обрыва, и камни из-под наших ног срывались вниз, а там где-то на километровой глубине шумела горная река. Не выдержав, я посмотрел вниз, и меня неудержимо потянуло туда прыгнуть. С трудом, удержав этот порыв, я стал на четвереньки и так пополз вперед, не смотря вниз. Кувшинов, увидев это, тоже опустился на коленки и последовал за мной. Так мы ползли около часа, разодрав в клочья коленки брюк и свои тоже. А за нами в пропасть падали камни. Позже встретивший нас, начальник партии Владимир Лутанов, посмотрев на наши рваные брюки и ссадины на коленях, удивленно спросил, что с нами произошло. Я объяснил, что испытал чувство необъяснимого страха, с которым не мог справиться, а

Сергей ответил, что он не понял, в чем было дело, но если такой "зубр", как Бронштейн встал на четвереньки, то, по-видимому, это так и надо. Взамен наших разодранных брюк, Лутанов выдал нам новые, из имеющегося у него комплекта новой рабочей одежды.

Весной 1958 года я неожиданно получил приглашение зайти ко второму секретарю райкома партии. Дородный якут, фамилию которого я не помню, встретил меня очень радушно и даже угостил чаем. Расспрашивал о работе, моей рационализаторской и изобретательской деятельности, о которой писали местные якутские газеты, в том числе и главный печатный орган республики "Советская Якутия", а также о делах в клубе и чем райком может ему помочь. Как бы, между прочим, он спросил, почему я, получив уже почти как три года реабилитацию, не вступаю в партию, тем более что занимаю довольно ответственный пост и провожу активную общественную работу. Признаться, я растерялся и стал объяснять что-то о своей занятости, да и о своем прошлом. Он ответил, что знает обо мне все, что отец мой тоже был коммунистом и расстрелян врагами партии, а также что он посмертно восстановлен в ее рядах, да и мой дед (Троцкий), несмотря на ряд расхождений с официальным курсом партии, был героем гражданской войны и крупным теоретиком марксизма. Заверив его, что у меня нет расхождений с новым курсом партии и я согласен с проводимыми преобразованиями, а также, что коммунизм является заветной мечтой человечества мы, вполне удовлетворенные друг другом, расстались и больше никогда уже не встречались. Следует отметить, что я, как все бывшие политзаключенные, были благодарны Н.С. Хрущеву и восхищались его энергией, проявленной им в борьбе против сталинистов, оставшихся в политбюро и других руководящих органах партии. Мы страшно боялись возврата старых порядков и появления новых сатрапов партии, а также считали, что только обновление ее рядов и изменение ее программы и устава приведет к успеху и ее либерализации. Поэтому вскоре, получив рекомендации от своих сослуживцев, я стал кандидатом в члены КПСС.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В сентябре 1958 года пришла телеграмма от Маруси, сообщавшая о вызове меня в райисполком в Москве для получения смотрового ордера. Поэтому, написав заявление на отпуск с последующим увольнени-

ем, я срочно выехал в Москву, оставив Тамару с ребенком у ее родителей в Якутске. А уже в конце ноября получил комнату в 20 квадратных метров в трехкомнатной коммунальной квартире на Ленинском проспекте.

В марте 1959 года закончился мой отпуск, и теперь следовало искать работу. Я понимал, что здесь меня никто не ждет, а место, которое мне когда-то предлагалось в министерстве, уже занято. Начальником рудного отдела геофизического управления министерства стал бывший главный инженер Курской геофизической экспедиции, доктор наук, лауреат Ленинской премии Николай Генрихович Шмидт, великолепный геофизик и очень хороший человек, получивший премию за открытие крупнейших в мире железорудных месторождений КМА. Хорошо зная о состоянии геофизики в Геологическом управлении Центральных районов РСФСР, базирующегося в Москве, он предложил Алексею Ивановичу Богданову рекомендовать меня в аппарат этого управления для курирования всех наземных геофизических исследований, выполняемых там для поисков полезных ископаемых и решения других геологических задач. Так я стал одним из руководителей геофизических работ в центре России, охватывающих территорию свыше одного миллиона квадратных километров и включающих в себя пять автономных республик: Марийскую, Мордовскую, Татарскую, Удмуртскую, Чувашскую, а также двадцать две центральные области Российской Федерации, включая конечно и Москву. Учитывая геологические особенности и требования промышленности, здесь работы сосредоточивались на поиске и разведке железорудных месторождений, бокситов, никеля, подземных вод, строительных материалов и других нерудных полезных ископаемых, крайне необходимых для этих районов, где проживало более половины всех жителей России. Как-то получалось так, что эти центральные районы России оказались менее геологически изученными, чем отдаленные районы Дальнего Востока и Крайнего Севера. Поэтому было необходимо форсировать исследования по общему геологическому и гидрогеологическому изучению больших площадей, где имелись только старые геологические и гидрогеологические карты преимущественно мелкого и среднего масштаба. Все они требовали ревизии и работ по их доизучению. Территория центральных районов в геологическом смысле представляла собой платформу, перекрытую мощным чехлом осадочных отложений, поэтому при поисках, так и при картировании важное значение приобретают материалы геофизических исследований, позволяющие заглянуть внутрь геологического разреза вне зависимости от глубины залегания интересующего геолога объекта. Поэтому здесь из года в год

объемы геофизических работ наращивались и возникали все новые и новые подразделения, проводящие исследования с применением широкого комплекса геофизических методов.

Мне было особенно тяжело: следовало изучать совершенно новые геологические регионы, которые я знал только по учебникам, и заниматься поисками таких видов полезных ископаемых, которые никогда даже не видел, например, железными рудами, никелем, бокситами, подземными водами, а также различными строительными материалами. Прибавилась необходимость решать некоторые вопросы мелиорации земель, которыми раньше геофизики вообще не занимались, а специалистов-геофизиков этого профиля никто не готовил. Поэтому, работая в тесном контакте с различными отраслевыми научно-исследовательскими институтами, и привлекая кафедры геофизики университетов и учебных институтов, нам совместно удалось, в достаточно короткий срок, разработать и внедрить в производство новые методы исследований. Первый мой официальный научный доклад был сделан на совещании по вопросам изучения карстовых зон в районах горного Крыма в Симферополе, в апреле 1960 года, организованным Институтом минеральных ресурсов Академии Наук Украинской ССР. Материалами доклада служили результаты выполненных нами в городе Липецке успешных геофизических работ. Кроме того, мне поручили сделать сообщение о новой методике геофизических исследований и аппаратуре, разработанной на кафедре геофизики Московского университета, доцентом М.К. Крыловым, которую мне первому пришлось опробовать в производственных условиях и давать официальное заключение в МИНГЕО СССР. Текст этого доклада был опубликован в научных трудах Украинской Академии Наук. Здесь в Симферополе со мной произошел казус, который вызвал большой переполох в Симферополе. Я потерялся в известных Красных Пещерах, расположенных в отрогах Крымских гор. Было воскресенье, и местные спелеологи устроили нам поездку в эти пещеры, общая длина которых составляла около девяти километров. Многоэтажные ходы и лазы, позволяющие переходить с одного уровня на другой, делали их очень запутанными и не позволяли точно ориентироваться, где ты находишься. Я шел в группе из четырех человек вслед за женщиной, которая хорошо знала эти пещеры и подробно рассказывала нам о каждом из залов, в которые мы попадали. Разглядывая очень красивые сталактиты и сталагмиты, я немного отстал, а потом бросился их догонять, когда увидел, что последний из группы скрылся за углом большого выступа. Найдя ход, куда как мне, показалось, они полезли, я минут через 20-25 уперся в камень. Вернуться назад было очень трудно, развернуться не представ-

ляло возможности, и поэтому мне пришлось пятиться назад и, когда встал на ноги, то это было не то место, которое только что покинул. Осознав это, признаться, запаниковал. Придя в себя и немного успокоившись, проверил свои карманы. У меня были папиросы и спички, перочинный нож и шахтерский фонарь на шлеме, а вот куда идти было неизвестно, однако, долго не раздумывая, решил идти вдоль ручья, текущего по дну пещеры. Хорошо, что фонарь был достаточно заряжен, и это давало какую-то уверенность. После более трех часов блуждания я увидел дальний дневной свет и вскоре перелезая через различные камни, вышел наружу где-то на склоне какого-то распадка. Выбраться на дорогу потребовалось еще около одного часа, и когда на попутной машине добрался до института, то там была паника. В разные концы пещеры были отправлены спасательные группы, а мне пришлось выслушать в свой адрес немало "теплых" слов. С тех пор пещеры я недолюбливал и всегда пытался избегать их посещения, когда меня туда приглашали.

Работая в Москве и имея большой фактический материал о поисках и разведке различных полезных ископаемых, я активно сотрудничал с учебными и научно-исследовательскими организациями по разработке новых методов исследований, используемых на самых разных стадиях полевых работ. В то же время я много писал и публиковал научные статьи, делал сообщения, а также доклады на различных совещаниях, читал лекции в Институте повышения квалификации руководящих работников Министерства геологии СССР, участвовал в международных симпозиумах. За успехи, достигнутые в разработке новых методов исследования и их внедрения в производство, я был награжден различными государственными и министерскими медалями, знаками и грамотами. Имел уже несколько авторских свидетельств на изобретения. Не могу сказать, что все эти награды, не считая конечно военных, меня очень трогали, но получать их всегда было приятно, несмотря на их бесполезность.

После прохождения кандидатского стажа, который немного затянулся, в связи с моим выездом в Москву, в I960 году я был принят в члены КПСС. В этом же году партийная организация, решив, что это будет полезно, направила меня учиться в Московский вечерний университет марксизма-ленинизма на философское отделение. Изучая мышление древних и современных философов, я соглашался с доводами диалектиков и отрицал метафизику, был согласен с материалистами и критиковал идеалистов. Но, изучая историю партии, не слышал ни одного доброго слова о Троцком, хотя, как мне было известно, он был до середины 20-х годов практически вторым человеком в госу-

дарстве, возглавлял революцию и руководил гражданской войной. Я попытался любыми путями достать хотя бы какую-нибудь книгу, написанную им, или хотя бы статью с изложением его деятельности, но в то время, к сожалению, мне это сделать не удалось.

В 1972 году я получил отдельную трехкомнатную квартиру, находящуюся в районе метро Беляево, где в 1979 году у моей дочери родился сын и мой внук Максим. Маруся, которая жила одиноко, после ухода на пенсию из детского сада, где работала нянечкой, стала очень религиозной, полностью отдаваясь служению церкви, передала мне несколько вещей, ранее находившихся в моей комнате и полученных ею согласно моего завещания, написанного еще на Лубянке. Среди них оказался большой моржовый клык, инкрустированный цветной резьбой, изображавшей сцены из жизни чукчей, и фигурка белого медведя, вырезанного из кости. Эти вещи привез еще мой отец как раз перед своим арестом в 1937 году. Признаться, я был благодарен ей за их сохранность, так как они были единственной вещественной памятью моего детства. Я и моя семья иногда заезжали к ней в гости, а она всегда была очень рада нас видеть, пытаясь угостить чем либо вкусным, готовить которое она была мастерица. Единственное, что она просила, не забывать ее и хотя бы изредка навещать. В 1974 году она поехала в гости к своей сестре и племяннице, которые проживали в Рязани, и пропала. Соседи по ее квартире сообщили мне, что она из Рязани не вернулась, умерла там у своих родных.

Мама, получив вторичную свободу и обосновавшись в Москве, несмотря на возраст и изменившийся ее статус, пыталась организовать свою жизнь, похожую на ту, которая была в молодости. Два ареста и два срока ее не сломали, и она осталась такой же доброжелательной и жизнерадостной, какой и была раньше. Почти каждую неделю у нее собирались ее старые подруги, просто знакомые, друзья и вообще незнакомые люди, которых кто-то приводил к ней. Заполнив маленькую 15-метровую комнату, они толпились на кухне и даже на лестнице у двери. Все находили здесь для себя интересных людей, и образовавшиеся группы шли в комнату и поднимали рюмки с очередным тостом. Здесь часто бывали дети бывших крупных советских деятелей: Владимир Глебов, сын Каменева от второго брака, Наташа Смилга, Соня Радек, Юрий Томский и другие, прошедшие лагеря, тюрьмы и ссылки. Приходили сюда сыновья известного певца Пирогова и маршала Конева. Когда приезжал из Швейцарии Вадим Андреев, сын крупного русского дореволюционного писателя Леонида Андреева, работающий там, в ЮНЕСКО, то обязательно навещал мою мать и однажды передал ей, а потом и мне, для просмотра макет написанной им книги о сво-

ем отце. Появлялись почему-то польские писатели, фамилий которых не запомнил, хотя провел с ними за бутылкой водки несколько часов. На свое удивление встречал здесь узников немецких концлагерей, с выколотыми номерами на руках, и иностранных студентов, обучающихся в Москве. Заходили к матери и мои московские друзья, иногда со своими женами, а также мои сотрудники по работе из Москвы и других городов. Специально для встречи гостей мама почти ничего не готовила, кроме чая и какого-нибудь пирога, остальное все приносили гости. Независимая и доброжелательная обстановка делала всех раскованными. Говорили, что хотели, и возраста гостей здесь не замечали, и поэтому всем было весело. Имея не злопамятный характер, на удивление всех, она почти не вспоминала свои 17 лет, проведенные в лагерях. К сожалению, эти годы все же отразились на ней, и совсем неожиданно у нее стал развиваться прогрессирующий склероз, и 31 мая 1975 года она умерла в больнице от инсульта на 78-м году жизни и была похоронена на Хованском кладбище.

ТАЙНА БОНАПАРТА

В конце октября 1960 года, в газете "Комсомольская правда" была опубликована большая статья Ярослава Голованова "Секрет императора Наполеона". В ней говорилось, что имеются убедительные данные, что в озере около селения Семлево Смоленской области (что на Старой смоленской дороге) французская армия, отступая из Москвы в 1812 году, захоронила большие сокровища, вывезенные из Москвы, в том числе из Оружейной палаты. Статья вызвала большой резонанс в обществе, и разные организации, а также отдельные граждане бросились на их поиски. В самодеятельных поисках приняли участие кафедра геофизики Московского государственного университета, Всесоюзный научно-исследовательский институт гидрогеологии и инженерной геологии (ВСЕГИНГЕО), комплексная экспедиция треста "Геофизнефтеуглеразведка" и поисковая группа института "Гипроторфразведка". Ровно через шесть лет, 1 ноября 1966 года, в "Комсомольской правде" была вновь опубликована новая статья Ярослава Голованова под названием "На пороге тайны Бонапарта", где практически обобщались шестилетние работы различных самодеятельных поисковых групп на озере, которые по их данным дают обнадеживающий результат о возможности нахождения в этом озере различных

сокровищ и исторических ценностей. Однако практический результат ни одна поисковая группа, к сожалению, не получила. Поэтому Совет Министров РСФСР поручил Министерствам геологии и культуры РСФСР разобраться в этом деле и в случае необходимости провести поисковые работы уже на государственном уровне. В результате была организована межведомственная комиссия этих министерств, а практическое выполнение работ было возложено по исторической части на Государственный исторический музей, а поисковая часть - на наше Управление (ТГУЦР). Ответственными за работу были назначены директор Государственного исторического музея Вержбицкий, а организация поисков и контроль за ними возлагались конкретно на меня.

С чего было начинать? Естественно, с ознакомления с исходными историческими материалами и уже полученными поисковыми данными. В процессе изучения документов французских и русских генеральных штабов за сентябрь и октябрь 1812 года выяснилось, что кремлевские сокровища и исторические реликвии вывозились французами из Москвы в разное время. Маршруты транспорта были различны, и их судьбы были также разными. Одни дошли до Парижа, другие исчезли в пределах Смоленской губернии, третьи дошли до Орши и утрачены французами по другим различным причинам. Нас интересовала большая партия трофеев (300-350 повозок по показаниям пленных), которая бесследно пропала на марше четвертого французского корпуса из Москвы к Смоленску. Где-то на этом маршруте и находилось небольшое селение Семлево, в 2 км от которого имелось озеро Стоячее (Семлево). Площадь озера составляла 2,22 га. Геологическое происхождение его карстовое. В 700-х метрах к северу от него проходит грунтовая дорога — бывший Смоленский тракт, по которому и отступала армия Наполеона. Озеро достаточно глубокое, глубина коренного ложа изменяется от 5,7 до 21 м в северной его части. Оно сильно заилено. Толщина донных отложений, представленных торфом и илом, составляет от 2-3 м и даже 15 м в его северо-западной части. Вода в озере мягкая прозрачная и чистая. Озеро очень бедно живыми организмами. Редко встречаются лягушки, и практически отсутствует рыба. Позже нами при подводных работах в озере был пойман всего один маленький, но вероятно старый щуренок, длиной около 8-10 см, зеленоватого цвета.

Попытки поиска похищенных сокровищ в этом озере были и раньше. В 1813 году, то есть через год после окончания войны и изгнания французов, прапорщик Людвиг с взводом солдат проводил поиски брошенных пушек неприятеля, которые собирались в местах сражений для увековечения великой победы над Бонапартом. При исследовании

озера вблизи села Семлево, где кратковременно при отступлении находился со своим штабом Наполеон, Людвиг подо льдом обнаружил твердый, довольно большой предмет, который по его словам оставил медную метку на его металлическом щупе. Собрав крестьян из ближайших селений, он попытался его вытащить, но это сделать ему не удалось. Поэтому, бросив все до следующего года, он расспросил крестьян: топили ли французы здесь пушки. Но получил совершенно невнятный ответ, на который был способен тогда русский крестьянин - ничего не видел, ничего не знаю, а может быть, и топили. Следует отметить, что за каждую доставленную неприятельскую пушку тогда по приказу царя Александра I платили 5 рублей золотом (для сведения: корова стоили тогда 6 рублей, а лошадь - 9). Прапорщик доложил о пушке в озере губернатору Смоленской губернии Танееву, а тот царю, но ответа не получил.

Прошло 22 года. В конце декабря 1835 года гражданский губернатор Смоленска статс-секретарь Александр Сергеевич Танеев вторично обратился уже к царю Николаю I с просьбой о возобновлении поисков возможных сокровищ в озере Семлево и получил на это согласие. Уже 3 января 1836 года генерал-адъютант граф Карл Толь, бывший тогда главноуправляющим путями сообщений, сообщил ему, что во исполнение воли государя-императора он назначил для отыскания и извлечения металлических вещей из озера корпуса инженеров путей сообщения подполковника Четверикова-второго. Одновременно министр финансов передал Танееву, что во исполнение Высочайшего повеления выделено для этой цели 4 тыс. рублей золотом. Через 131 год на наши работы тоже были выделены деньги, но в размере 5 тыс. рублей наших советских, а не золотом. Конечно, на эти деньги что-либо сделать было нельзя. Путем долгих переговоров с Совмином нам разрешили использовать ассигнования на геологоразведочные работы, выделенные Управлению на 1967 год, как выход из этого патового положения.

Почему новый царь так оперативно отреагировал на просьбу смоленского губернатора, а до этого много лет этим вопросом никто не занимался? Скорее всего, потому что к этому времени стали известны и были опубликованы записки историографа Наполеона графа Сюгера. В них говорилось, что в ночь с 4 на 5 ноября 1812 года, император приказал для ускорения движения на Смоленск, часть своего обоза, состоящего из 150 подвод, охраняемых гвардией, утопить в лесном озере, находящемся в полутора верстах от села Семлево. Об этом написал и Вальтер Скотт в корреспонденции с театра военных действий из России, где он был журналистом, одному из английских изданий, а потом и в своей книге: "Жизнь Наполеона Бонапарта, императора францу-

зов", но на это тоже тогда никто не обратил внимание.

Подполковник Четвериков, прибыв на озеро, доложил графу, а тот царю, что 18 января 1836 года он приступил к поискам на озере, посредством зондирования дна щупом, сверля дырки во льду по сети через сажень (что примерно составляет по теперешним измерениям 2,14 х 2,14 м.). Четвериков, обнаружив твердые предметы на дне озера возле берега, где их нашел в 1813 году и прапорщик Людвиг, решил сделать перемычку и сруб для поднятия этих предметов на поверхность. Что он и сделал, но, к сожалению, этими предметами оказались большие куски известняка, которых в озере было достаточно много, учитывая его карстовое происхождение. По завершению зондажа дна озера и не найдя ничего похожего на пушки и другие металлические предметы, подполковник поиски прекратил, о чем доложил вверх по инстанциям. В своем докладе он отмечал «... по предварительным исследованиям дна озера на том самом месте, где предполагалась груда металлических вещей, их не оказалось, впрочем, как и никаких явных признаков пребывания на дне металла...».

Прошло 75 лет. Страна готовилась отмечать столетие изгнания французов из России. В июле 1911 года председателем вяземского комитета по увековечению памяти Отечественной войны 1812 года местной помещицей Н. Е. Плетневой, по поручению московского кружка любителей истории, было вновь проведено исследование Семлевского озера. В результате в воде около плотины был обнаружен сруб, в котором найдено масса лошадиных костей, железные обломки от повозки и сабля. Следов чего-либо ценного или пушек обнаружено не было.

Четвертый этап поисков на Семлевском озере начался еще через 50 лет. Практически сразу же после первой публикации в "Комсомольской правде" о тайнах Семлевского озера. За период с 1961 по 1966 годы сделано было много. Поисковой группой института Гипроторфразведка (начальник отряда Брагин Г. А.) в порядке самоинициативы было выполнено зондирование буром дна озера с определением общей глубины до минерального дна, а также мощности и характера донных отложений. При этом зафиксированы попадания бура на твердые предметы. Зондирование проводилось по сети 10x10 м (всего 350 точек). В результате этих работ был составлен крупномасштабный план озера (масштаб 1:500) с определением предполагаемых границ озера в 1812 году (за счет возможного его зарастания). Отрядом треста Геофизуглеразведка (начальник партии Литвинов Ю. Г., сотрудники Доброхотова И. А., Пятницкая В. И. И др.) были выполнены электроразведочные работы с аппаратурой АФИ-4. В результате этих исследований была выявлена слабая аномалия в северо-западной части озера. Следует

сказать, что этот метод позволяет проводить поиски хорошо проводящих электричество тел до глубины 70 м. Кафедра геофизика Московского государственного университета в составе Кузьминой Э. Н., Либерман А. А., Стародубцевой Т. В. и др. проводила свои работы на озере в порядке научного сотрудничества. Ими были выполнены наблюдения методом радиоволнового профилирования (радиокип) и небольшой объем магниторазведочных исследований. В результате этих наблюдений была выявлена электроразведочная аномалия, пространственно тяготеющая также к северо-западному участку озера, хотя и не совпадающая в плане с аномалией АФИ. Магнитных аномалий здесь не было.

Геохимической партией ВСЕГИНГЕО (Начальник Кноблах В. Г., сотрудники Поляков В. П., Кубинчук В. Т., Тесля А. Г. и др.) отобраны 52 пробы воды и 92 пробы ила. Химический анализ проб показал повышенное содержание серебра, меди, цинка, свинца и олова. Причем наиболее высокое содержание указанных элементов концентрируется в тех же районах, где обнаружены геофизические аномалии, то есть в западной и северо-западной частях озера. Таким образом, полученные материалы как бы подтверждали версию, что на дне озера имеются какие-то металлические предметы, имеющие историческую ценность. Выполнить заверку выявленных аномалий ни одной из работающих на озере организаций не представлялось возможным, так как для этой цели необходимо было привлечение водолазов и проведение подводных работ по проходке шахт в иле до минерального дна. Кроме того, часть аномалии находилась под сплавинами, то есть под мощным слоем 1,5-2 метра торфа, переплетенного водорослями, плавающими на воде, особенно в северо-западной части озера. Для ее вскрытия требовались взрывные работы.

Теперь уже нам следовало решать, что делать на озере дальше. Перед составлением программы работ я тщательным образом просмотрел весь имеющийся геофизический материал и обратил внимание, что большинство выявленных аномалий находится там, где им и полагается быть, то есть в районе выхода местных дорог к озеру или хороших подходов к нему с берега, имеющего твердую, а не болотистую почву. Кроме того, практически все аномалии имели низкую интенсивность, и их величина была в пределах точности их измерения. Здесь, возможно, мог сказаться психологический фактор: ожидание аномалий там, где они могли, скорее всего быть. Поэтому в своей программе работ я предусмотрел повторение измерения на выявленных аномалиях теми же исполнителями, которые их выявили, но уже под нашим независимым контролем. Кроме того, предлагалась высокоточная магнитная

съемка, позволяющая выявить на этой глубине достаточно мелкие железные объекты, а также метод вызванной поляризации (ВП), предварительно апробированный в лабораторных условиях в нашей Воронежской геофизической экспедиции, где была выяснена возможность обнаружения достаточно мелких латунных, цинковых, железных и золотых предметов на заданной глубине. Программой предусматривались подводные и земляные работы на озере. После ее составления она была обсуждена всеми заинтересованными организациями и одобрена Межведомственной комиссией министерства геологии и Министерства культуры РСФСР. Практические работы возлагались на одну из партий Воронежской геофизической экспедиции Геологического управления центральных районов (Артамонов Е. В., Кириченко Ф. Г., Матросов А. С. и др.). Подводные работы с проходкой шахт взяли на себя аквалангисты морского клуба "Волна" Московского авиационного института по договору с Воронежской экспедицией (руководитель Красносельский С. А.). Общую координацию работ поручили мне.

Работы начались зимой 1966-1967 годов с проведения высокоточной магнитной съемки со льда озера, а летом 1967 года были выполнены исследования методом ВП и подводные работы с проходкой шахт по заверке ряда выявленных аномалий. Повторной проверкой всех ранее обнаруженных электроразведочных аномалий была установлена их недостоверность или приуроченность к геологическим объектам, не представляющим для нас интерес, и поэтому они были исключены из объектов дальнейшего изучения. Особую трудность представляла проходка шахт. Водолаз размывает ил струей воды из мотопомпы, на рукаве которой закреплен грунтонос. Размывая ил насосом, работающим от мощного компрессора, ил выбрасывается на поверхность. Шахта диаметром 2,5 м при слое ила мощностью 7 м проходится за 3,5-5 часов подводных работ в зависимости от плотности ила и квалификации водолаза. Как-то я сам решил посмотреть, что делается на дне и, надев акваланг, спустился на дно во время работы водолазов. В жидкой грязи ничего не было видно, продвигаться можно было практически на ощупь. Никакие прожекторы не помогали. Приходилось, каждые 15 минут размыва ждать минут 20 пока грязь не осядет. За летний период 1967 года было пройдено четыре шахты на аномалиях выявленных преимущественно магнитной съемкой (всего аномалий было зафиксировано шесть). При этом извлечены различные металлические предметы, не имеющие никакого отношения к кладу Наполеона. Среди них оказалась и штанга бура, оставленная в иле еще Четвериковым в 1836 году. Из четырех аномалий ВП ни одна не была проверена проходкой шахты, однако размеры и тщательное визуальное обследова-

ние аквалангистами дна говорят об их геологической природе. Исходя из этого, я представил межведомственной комиссии наше заключение о бесперспективности дальнейших поисков, хотя и остались аномалии, которые не заверены шахтами до минерального дна озера. Со мной согласились, и работы были прекращены. Общая стоимость этих работ без учета исторических исследований обошлась государству в 10200 рублей.

Прошло еще более 10 лет и в 1979 году снова "Комсомольская правда" решила вернуться к поискам на озере, организовав свою зимнюю экспедицию по извлечению твердых предметов зафиксированных ранее по результатам зондирования дна. К работе были привлечены люди, обладающие способностью к нетрадиционным методам поиска, типа «вращающихся рамок», лозы, железных прутьев и т. п. Эти работы широко освещались в каждом воскресном выпуске "Комсомольской правды", и по телевидению в программе "Очевидное - невероятное" (ведущий Петр Капица). Для большего интереса они решили пригласить и оппонента, обратившись сначала в Академию Наук СССР, где им объяснили, что этими вопросами они уже перестали интересоваться и порекомендовали обратиться лично ко мне. Телефонный звонок на работу с телевидения вызвал там переполох: впервые московскими геологами заинтересовалось телевидение. Но выступить на телевидении я отказался, мотивируя это тем, что у меня имеются все необходимые материалы по Семлеву, а "Комсомольская правда" действует только на одном страстном желании найти сокровища и чистой вере, что они там есть. Поэтому мое предложение сводилось к встрече за круглым столом в редакции "Комсомольской правды" всех заинтересованных лиц, и только после рассмотрения всех материалов принять решение о дальнейшей публикации в газете и показе по телевидению проводимых работ на озере. После обсуждения в редакции представленных мной материалов все согласились, что продолжать начатые работы бессмысленно. Заведующий отделом науки газеты сокрушенно вскинул руки к верху: «А что мне делать с дальнейшей публикацией и показом по телевидению начатых работ? Что ж, необходимо как-то спустить все на тормозах, а как это делается, вы лучше меня знаете», - ответил я.

После этого до настоящего времени поисками клада в Семлевском озере уже никто не занимался, а тайна Бонапарта осталась так и не раскрытой. Однако моя деятельность на поприще кладоискательства на

этом не закончилась.

ОПЕРАЦИЯ "ЯНТАРНАЯ КОМНАТА"

История Янтарной комнаты начинается в XVIII веке, когда немецкий король Фридрих-I поручил датским мастерам изготовление янтарного кабинета. Работа велась по проекту архитектора А. Шлютера и была закончена в 1711 году. В 1716 году Янтарная комната уже новым королем Фридрихом-Вильгельмом I была подарена Петру I. Взамен от него король получил 55 рослых солдат (выше 2-х метров) для королевской гвардии. Сначала комнату разместили в Зимнем Дворце, но в 1755 году по распоряжению дочери Петра I царицы Елизаветы она была перевезена в Царское Село и помещена в только что построенный дворец. Выделенная комната под ее размещение оказалась большего размера, чем было нужно. Поэтому архитектор Растрелли дополнил янтарную отделку зеркальными вставками. Кроме того, в янтарные панно были вставлены картины флорентийской работы в виде мозаики из разноцветной яшмы на аллегорические темы. Общая площадь янтаря различных оттенков составляла 55 кв. метров.

Прошло почти двести лет, и очередная мировая война обрушилась на Европу. Немецкие фашистские войска быстро оккупировали небольшие государства Европы, а следом и значительную территорию европейской части СССР. Наша страна не была готова к войне и поэтому не приняла никаких мер по спасению своих государственных ценностей. Большинство музейных коллекций, валютных ценностей, архивных материалов вывозились в Германию и, в частности, в город Кенигсберг, являющийся мощной крепостью, окруженный фортами, рвами и другими оборонительными сооружениями. Сюда были вывезены большинство ценнейших произведений искусства, целые коллекции различных драгоценностей и просто памятники истории. Ограблению подверглись все дворцы и музеи Ленинграда, музеи и архивы Киева, Минска, Харькова, Ростова, Таллинна, Риги, Новгорода и других захваченных городов. В их числе оказались картинные галереи этих городов, 700 единиц редчайших произведений древнерусской живописи из города Киева, наиболее ценные собрания из библиотек украинских и белорусский академий наук и университетов; и, наконец, была вывезена янтарная комната. Руководил этими операциями гаулейтер Восточной Пруссии, рейхскомиссар Польши, Белоруссии и Украины - Эрих Кох. Следует сказать, что и в самом Кенигсберге функционировало в это время 13 музеев различного профиля с богатейшими коллекциями. В том числе единственный в мире музей янтаря, имеющий семьдесят тысяч экспонатов, среди которых уникаль-

ные образцы, нигде более не встречающихся, например, кусок янтаря с ящерицей внутри. Там находилась так называемая Серебряная библиотека средневековых изданий, состоящая из двухсот томов в переплетах из чеканного серебра, и многое другое.

Янтарную комнату поместили в Королевский Замок к великой радости доктора Альфреда Роде, крупнейшего ученого с мировым именем по янтарю, бывшего до этого директором Кенигсбергского музея янтаря, а к концу войны главным инспектором всех музеев Восточной Пруссии. Но война есть война, и 25-27 августа 1944 года Кенигсберг подвергся мощным ударам англо-американской авиации, нанесшей городу большие разрушения, в том числе и Королевскому Замку, который со всеми находящимися там музеями был частично разрушен и охвачен пожаром. Довершил разрушение центра города штурм его нашими войсками, который окончился 9 апреля 1945 года его взятием.

Вместе с нашими войсками в город вошла специальная группа под руководством профессора А.Я. Брюсова (родного брата поэта Валерия Брюсова), который был обязан, переодевшись в военную форму искать, спасать и вывозить все культурные и исторические ценности, находящиеся там. Большую помощь в этом ему оказал доктор Альфред Роде, который остался в городе с женой, отправив детей в Германию. Следует сказать, что новые советские власти, стимулируя выезд оставшихся в Восточной Пруссии немцев, перестали практически их кормить. Карточки на паек получали только люди, работающие в советских организациях и учреждениях или в войсковых частях, все другие медленно умирали или вынуждены были, взяв, что у них оставалось, уезжать в Германию. Роде, сотрудничая с Брюсовым, мог как-то содержать себя и жену. Зная, где находятся еще не погибшие от бомбежек и штурма ценности, он указывал места их захоронения, так как после первых бомбежек немцы стали их упаковывать и прятать. Таким образом, тогда были обнаружены в подвалах замка и по различным бункерам уже упакованные готовые к отправке большое количество картин и других ценных коллекций, однако Янтарной комнаты нигде не было. По заявлению самого Роде она сгорела во время пожара в Орденском зале Королевского замка. Однако, существует версия, что сам Роде предложил Брюсову поехать с ним на одну из улиц (Штайндамм), находившуюся рядом с замком, где в бункере под домом находилось еще одно такое хранилище. На вопрос Брюсова, что там спрятано, уклончиво ответил, что он сам точно не знает, но это важные (как для русского, так и немецкого народа) всех реликвии.

Выехали они поздно, уже смеркалось, на крытом брезентом "виллисе". Роде указывал, куда ехать. На какой-то улице остановились и

около второго или третьего дома от ее начала спустились в подвал. Там находилась дверь в бункер, полузасыпанная битым кирпичом почти разрушенного дома. Осмотрев вход, Брюсов решил, что они завтра приедут сюда с саперами, которые разберут завал. Однако ни завтра, ни послезавтра Брюсов сюда не приехал, так как занимался поисками различных картин, крупным специалистом по которым он был. Вспомнил об этом бункере что-то через неделю. Бросились искать Роде, но его нигде не нашли. Потом выяснили, что за это время, он и его жена Эльза успели умереть (по одним слухам - кем-то отравленные ядом, а по другим - от кровавой дизентерии). Сам Брюсов найти этот бункер так и не смог, а шофера, который их возил в этот бункер, тоже не оказалось в Кенигсберге, его отправили в другую воинскую часть. В марте 1946 года в Кенигсберг приехал бывший хранитель Янтарной комнаты в Екатерининском дворце, А. Кучумов. Он тщательно осмотрел комнату в замке, где хранилась Янтарная комната. Перебрал весь оставшийся там пепел и, как рассказывал нам много позже, никаких признаков того, что она сгорела, не нашел. Не было там ни остатков зеркальных пилястров, выполненных из толстого стекла; отсутствовали вставные элементы ее крепления из меди и расплавленная серебряная фольга, которая подстилала янтарь для повышения отражения света, отсутствовали и другие особенности ее строения хорошо известные только ему. Попытка его вместе с Брюсовым, который находился еще в Кенигсберге, найти бункер, указанный Роде, ни к чему не привели. Тогда он решил разыскать жену Роде: может она что знает. Но оказалось, что после смерти мужа, она вскоре умерла от голода. До сегодняшнего дня российские искусствоведы не могут простить Брюсову, уже мертвому, его чрезмерного пристрастия к картинам, в результате чего не найдена, возможно, Янтарная комната, или другие не менее ценные экспонаты. Следует сказать, что уже к середине 50-х годов в Восточной Прус-. сии практически не осталось ни одной немецкой семьи, а пустующие земли и города заселялись переселенцами из различных районов России. Разрушенный Кенигсберг постепенно приводили в порядок, разбирая развалины зданий в центре. В это время появилось много самодеятельных групп, занимающихся поисками бытовых ценностей, как, например, столовое серебро, золотые украшения, произведения искусства, хранившиеся у населения и тому подобное, а после войны оказавшиеся среди развалин разрушенных домов. В это время родилась легенда а захороненной где-то Янтарной комнате. Чтобы как-то упорядочить эти работы, не допуская пропажи действительно ценных вещей, представляющих государственный интерес, Калининградский обком и облисполком (Восточная Пруссия была переименована в Ка-

лининградскую область) создали свою комиссию, возглавляемую одним из секретарей обкома партии. Она собирали материалы о последних днях города. Опрашивали свидетелей тех дней, изучали случайно сохранившиеся документы, а также давали разрешение на поиски в пределах города и области. На базе этих материалов калининградское издательство выпускало различные книги приключенческого характера, описывающие в детективном жанре судьбу Янтарной комнаты и возможное место ее захоронения. Город буквально заболел историей Янтарной комнаты и ее поисками. Проявили интерес к этой работе и органы госбезопасности, а также Генеральный штаб Советской Армии, не без основания считая, что где-то здесь остались не вывезенные архивы гестапо и вермахта, косвенные данные об этом у них имелись. Кроме того, считалось, что в подземельях прусского банка, полностью разрушенного с поверхности, остались валютные ценности, принадлежавшие как государству, так и частным лицам.

Все это заставило правительство РСФСР решиться на государственные поиски в Калининграде и его окрестностях, выделив для этого соответствующие ассигнования. Учитывая, что в проведении таких работ заинтересованы многие государства Европы, у которых пропали и не были найдены вывезенные немцами их культурные ценности, а также ФРГ, претендующая на ряд исторических реликвий, например Серебряную библиотеку и ряд других. Работы решили засекретить, а общее руководство поисками возложить на правительственную комиссию с включением в ее состав представителей различных министерств и организаций, помощь которых, необходима будет при проведении поисковых работ. Учитывая сложность поисков в черте разрушенного города (где объектами изучения должны быть бункера, засыпанные обломками зданий или специально построенные подземные хранилища, а также старые подземные ходы, которых в бывшем Кенигсберге было предостаточно), правительственная комиссия решила привлечь для решения этих задач геофизические методы разведки. Комиссия обратилась с просьбой в Министерство геологии СССР, провести рекогносцировочные и опытные исследования непосредственно в Калининграде на месте будущих работ. Они были выполнены научно-исследовательскими институтами министерства (ВНИИГеофизика, ВИТР, ВИРГ и ЦНИГРИ), представители которых выезжали на место, смотрели и изучали объекты поисков, обобщали имеющийся материал, и в результате подготовили свои предложения, как по методике работ, так и по их стоимости. Не знаю почему, но 21-го января 1969 наше управление получило распоряжение от Министерства геологии СССР, в котором было сказано, что на нас возлагаются все поисковые работы, и

институты обязаны представить все материалы, имеющиеся у них и необходимые для нас. Гарантируется оказание помощи и консультаций по всем видам исследований. Потом мне передали, что, получив и рассмотрев полученные от институтов материалы, Управление геофизических работ министерства решило, что лучше все это передать производственной организации и, в частности, в Геологическое управление центральных районов, где есть Бронштейн, теперь известный всем "кладоискатель", пусть он составит проект, а управление обязало выделить производственную партию. Не скажу, что это обрадовало меня, тем более со многими рекомендациями, представленными институтом, я был не согласен. Вместе с тем уже 15 апреля 1969 года мой проект рассматривался на расширенном заседании государственной правительственной комиссии. Председательствующий на ней замминистра культуры РСФСР В. М. Стриганов отметил:

«...я просмотрел проект работ и на меня он произвел большое впечатление, так как товарищи делали его на хорошем профессиональном уровне с большой заинтересованностью, а материалы, приложенные к нему, говорят о серьезном подходе к делу...». Далее он отметил, что четыре дня тому назад ФРГ заинтересовалось этим вопросом, и через посольство запросило: идут ли поисковые работы и что уже сделано.

По его мнению, ФРГ страшно беспокоит, что мы найдем не столько ценности, сколько большую часть архивов гестапо и вермахта, и это их очень волнует и поэтому следует дать уклончивый ответ.

Что мы будет искать? Конечно Янтарную комнату, - продолжил он, - кроме того, наши древнерусские коллекции живописи западно-украинского искусства, вывезенные из Киева, и ценности из других городов СССР, пропавшие без следа, коллекции 13 музеев Кенигсберга, в том числе Музей янтаря и Серебряную библиотеку. Они тоже нигде не появлялись на Западе, и о них никто ничего не слышал. Мировая практика поисков таких ценностей говорит, что максимальный срок возможности хранения спрятанных коллекций, имеющих международную регистрацию, не превышает 15 лет, если даже о месте их нахождения знает не более 2-3 человек. А с момента их пропажи прошло уже почти 25 лет. По-видимому, все запрятано здесь в Калининграде и очень профессионально, и пока никто не проговорился. Значит они где-то здесь.

После утверждения нашего проекта комиссия занялась организационными вопросами. Я объяснил, что поисковые геофизические работы будут выполняться специальной партией из Центральной геолого-геофизической экспедиции, базирующейся в городе Калуге. Ответственный секретарь правительственной комиссии Г. С. Фуре сообщил, что на месте работ будет организована специальная архео-

логическая экспедиция, которой поручается координация всех работ, при ней должны быть группы специалистов-следователей для работы с различными материалами и поступающими заявками. Предусматривается организация специального заверочного участка, оснащенного станками, бульдозером и другим оборудованием. Комиссия уже договорилась с Генштабом о возможности использования военных соединений при разборке завалов домов и других сооружений.

Всего в нашем проекте предусматривалось проверить около 100 объектов, из них 21 первоочередных, на которые указали три разных свидетеля, ничем не связанные между собой, но назвавшие одно и то же место. Они считались как объекты, не вызывающие никаких сомнений. Остальные включались в работу только после тщательной их проверке на достоверность путем привлечения побочных данных, архивных и следственных материалов. Следует сказать, что заявки поступали от различных граждан, видевших или слышавших о захоронениях. Среди заявителей были граждане Советского Союза, иностранные граждане, друзья и враги, нормальные и ненормальные. Последнее обстоятельство особенно беспокоило нас, и как оказалось, оправданно. Впоследствии пришлось на каждого заявителя высылать запрос по месту его жительства о его состоянии психического здоровья.

Практические работы в Калининграде и по всей области начались сразу после майских праздников 1969 года. Начальником геофизической партии был назначен Владимир Петрович Плоских, а начальниками археологической экспедиции, в разное время, были Якубович В.М., Попова Т.Б. и Стороженко Е.Е.

Одновременно, с уже начавшимися работами, наши представители из археологической экспедиции встречались в Варшаве с гражданином ФРГ Штайном (о котором много писал впоследствии Юлиан Семенов), который заявил, что он проследил маршруты всех немецких автотранспортных колон, шедших из Восточной Пруссии в Центральную Германию в конце войны. И он уверен, что Янтарная комната спрятана в одном из швейцарских банков. При согласии СССР он готов узнать, в каком банке она находится и шифр хранилища. Это вызвало определенную настороженность наших людей, и дальнейшие контакты с ним они прекратили. Впоследствии, встретившись с Юлианом Семеновым, он рассказал уже новую версию возможного ее нахождения - это труднодоступные соляные затопленные шахты Германии, откуда ее достать практически невозможно. Справедливости ради следует сказать, что Штайн содействовал нахождению нескольких наших картин в Германии, и они были возвращены в Россию. За это мы ему благодарны. Умер он где-то в середины 80-х годов, о чем сообщали

наши газеты.

Еще одно сообщение поступило оттуда, откуда мы никак не ожидали. Несмотря на то, что на суде известный немецкий военный преступник Эрих Кох отрицал свою причастность к захоронению Янтарной комнаты, однако, находясь в тюрьме в Варшаве, где он отбывал пожизненное заключение, он тоже заговорил и неожиданно признал, что она спрятана в районе Понарта бывшего Кенигсберга. Конкретное место указать он отказался, заявив, что назовет только при условии перевода его из варшавской тюрьмы в Германию и назначении его семье специальной пенсии. Однако в этом ему было отказано.

Перед началом работ в Калининграде я выехал туда, чтобы наметить и согласовать с археологической экспедицией объекты, подлежащие изучению. Со мной вместе туда поехали ответственный секретарь правительственной комиссии Г.С. Фуре, а также бывший хранитель Янтарной комнаты А. Кучумов. Несмотря на сильные разрушения, город поразил меня своей необычностью. Прошло 25 лет после окончания войны, но он еще сохранил свою самобытность, а его центр - черты средневекового города. Зажатый между мощными фортами, он практически не расширялся за их пределы, а рос за счет тесноты старых улиц, которые теперь были сметены войной. Хотя разборка старых зданий и постройка на их месте известных нам пятиэтажек уже шла полным ходом, он все еще казался чужим.

Кенигсберг был заложен тевтонскими рыцарями в 1255 году на небольшом острове в устье реки Прегель. Здесь в 1325 году был построен по приказу гофмейстера ордена Лютера фон Бродвайде большой Кафедральный собор, в котором он приказал себя похоронить. С тех пор Собор стал главным храмом Восточной Пруссии, где хоронили магистров ордена и короновались прусские короли. Постепенно остров Кнайкопф стал центром города. Здесь кроме Кафедрального Собора находился Кенигсбергский университет, городская ратуша, несколько улиц заполненных домами профессорского и преподавательского состава университета, а также просто богатыми людьми. Теперь от них тоже ничего не осталось. Дома разобраны и перекрыты землей. На них лежат цветы, принесенные немецкими туристами. Каждый клал их туда, где раньше стоял его дом, или жили его родные. В самом Кафедральном Соборе сохранились только стены и захоронения великих магистров и королей Восточной Пруссии. Каким-то образом у одной из стен Собора сохранился нетронутый саркофаг великого немецкого философа Эммануила Канта. Как мне рассказывал человек, побывавший в городе через месяц после его взятия, тяжелая каменная крышка гроба была сдвинута, и на ней лежал череп Канта, ниже красовалась

надпись, сделанная мелом: "Теперь то ты понял, что мир материален?" Насколько это правда, я не берусь судить.

Вообще от старого города мало что осталось. Разрушенный королевский замок после завершения наших работ был взорван и разобран. А его многочисленные подвалы мы тщательным образом обследовали. Когда-то у замка стоял памятник Бисмарку, а сейчас на его постаменте находится бюст Суворова. Сохранился памятник Шиллеру и то потому, что во время боев чьей-то заботливой рукой была сделана надпись: "Свой, не трогать!". На удивление всем остался цел и старый зоопарк, организованный еще Бремом, звери которого не были тронуты во время боев и находились в своих клетках.

Свои работы мы начали с имения Коха, расположенного за пределами города. Это довольно большая территория с хозяйственными постройками и совершенно разрушенным жилым домом, а также с небольшого особняка на улице Огарева, где жила его любовница. К сожалению, там ничего интересного для нас мы не обнаружили. Следует рассказать, что работники археологической экспедиции настоятельно просили меня включить в поисковый комплекс исследования с использованием метода «лозы» (или как его теперь называют - методом вращающейся рамки, биофизическим методом и т. д.). В этом методе оператор, имея в руках железную проволоку в виде петли или рамки различной формы, ходит по местности и ждет, когда она самопроизвольно будет вращаться - в том месте закопаны сокровища или находятся полезные ископаемые, остается их только достать. Для этой цели подбираются специальные люди, обладающие этими способностями или таковыми себя считающие. Вот они, назовем их условно экстрасенсами, поразили работников Калининградского музея, протрассировав, с поверхности подземный ход, который был им ранее неизвестен, и они безоговорочно поверили в их способности. Я же относился к этому методу с большой долей недоверия, так как перед этим сотрудничал с комиссией, организованной Академией Наук СССР и несколькими отраслевыми научно-исследовательскими институтами по проверке достоверности его результатов при поиске полезных ископаемых. В то время были отобраны лучшие операторы-экстрасенсы и вывезены в город Обоянь Курской области, где были уже известны мощные магнитные аномалии, связанные с пластами железистых магнетитовых кварцитов. Величина аномального эффекта здесь достигала до 100 тыс. гамм, и стрелка магнитного компаса вращалась не находя севера. Каждый такой оператор по очереди проходил по пяти заранее разбитым профилям, и тут же его отправляли в Курск, не допуская общения с другими. Анализ полученного от них материала показал, что

сопоставимость этих данным с действительными магнитными аномалиями не превышала возможной случайности, а если совпадали, то, как правило, имели большое смещение. Кроме того, у них появились аномалии там, где их практически не было и не должно быть. Поэтому наука поставила крест на возможности использовать их в геологии, а специальная лаборатория, которая занималась этими вопросами, была закрыта. Так вот, после нескольких попыток помочь нам в поисках в различных частях города их результаты были заверены вскрышными работами, давшими отрицательными результаты, наши «экстрасенсы» отказались от проведения дальнейших своих исследований. Они резонно объяснили это тем, что в пределах большого разрушенного города, где имеется много помех от различных предметов, засыпанных землей, а также наличие старой канализации, проводить их наблюдения бессмысленно. Составив небольшое заключение, они уехали в Москву. Однако за это короткое время успели поразить начальника геофизической партии своей вращающейся рамкой, что рамка у него в руках тоже вдруг завертелась.

Приехав как-то в Калининград из Москвы, я зашел на объект, названный нами «домом Роде». Это был домик, где проживал ранее профессор Роде, тоже разрушенный, но около которого сохранился небольшой красивый садик. Здесь было несколько фруктовых деревьев, вишен и слив. Кругом цвела сирень. Этот оазис находился внутри двора уже построенных новых пятиэтажек, и дети местных жителей всегда играли там. К сожалению, ни остатков дома, ни сада я не обнаружил. На их месте зияла яма глубиной более 5 метров. Пораженный увиденным, спросил у начальника партии, что здесь произошло? Немного смутившись, он ответил, что на этом месте у него в руках сильно завертелась рамка, и он решил узнать причину этого.

Пришлось его предупредить, что вскрытие объектов по результатам исследований различными нетрадиционными методами, без дополнительного их изучения геофизикой или другими какими-либо археологическими методами следует прекратить. Однако почти за три года работы в Калининграде и области я иногда натыкался на различные раскопы ничем не подтвержденных объектов. Владимир Петрович при этом предпочитал отмалчиваться и разводить руками. По его словам, он поверил в рамку тогда, когда с ее помощью нашел на морском пляже в песке только что потерянное золотое колечко своей жены.

Почти на каждое вскрытие крупных объектов меня вызывали в Калининград, чтобы я присутствовал при этом и давал на это добро как представитель Министерства геологии. На этот раз ко мне в Москву позвонил Владимир Петрович Плоских и радостно сообщил, что они

обнаружил две совмещенных (магнитную и электроразведочную) аномалии прямо по центру улицы Житомирской, бывшей Штайдаммш-трассе, в районе которой возможно находится бункер, указанный доктором Роде профессору Брюсову, так никем и не найденный. Дело осложнялось тем, что по этой улице ходили трамваи и необходимо было снимать рельсы и перекрывать движение. Я немедленно выехал в Калининград и вечером уже был там.

К моему приезду весь город уже знал, что найдена Янтарная комната, и поэтому вскрытие наметили на 4 часа утра, когда по нашему предположению город должен был спать. Разборку каменной брусчатки и снятие рельс проводили еще в дневное время под видом ремонта трамвайных путей и дороги. Для этой цели привлекли Калининградское саперное училище. Однако когда я в 3 часа ночи вышел из гостиницы, город не спал. Мне с трудом, с помощью милиции удалось пробиться к месту работы. Здесь уже было вскрыто железобетонное перекрытие, а под ним находилось помещение, где стояли стальные сейфы. Признаться, мы возликовали. Наконец-то найдено то, что мы ищем. Осторожно автогеном вскрыли двери сейфов. Но, к большому нашему разочарованию, все они были забиты никому не нужными теперь, старыми депозитами Дрезденского банка. Это оказалось одно из помещений Прусского банка, взорванное еще немцами при сдаче города, и откуда все ценное уже было изъято.

Следует сказать, что еще раньше, при допросе бывшей научной сотрудницы Киевской картинной галереи П.А. Кульженко, которую немцы вместе с картинами вывезли в Кенигсберг, где она работала в группе Роде, выяснилось, что она, как будто, сама видела, что Янтарная комната упакована в 30 цинковых ящиков размером 4x2x0,5 м, обитых досками. Но дальнейшую ее судьбу она не знала. Так что помещение для ее хранения должно быть большим и не каждое для этого подойдет. Мы искали и вскрывали подвалы разрушенных больших зданий и иногда находили там склад швейных машинок Зингера или старых телефонных аппаратов, но упорно продолжали поиск. Наибольшее «богатство» нами было обнаружено на дне Замкового пруда, или как его называли иногда Верхнего озера, расположенного в центре города вблизи бывшего замка. Когда-то у местных жителей существовало поверье о том, что того, кто бросит золотую или серебряную вещь с моста в пруд, ожидали любовь и семейное счастье. Решили проверить дно озера заодно его и почистить. При чистке пруда было извлечено много мелких старых медных и серебряных монет, а также колец, которые практически разошлись по карманам частных лиц. Здесь у старого пруда группой ребятишек была найдена немецкая ракетница, которую

они принесли в местный краеведческий музей. При ее осмотре под деревянными щеками ракетницы была обнаружена надпись и схема, выцарапанная на алюминиевом корпусе острым предметом: "Лейтенант Никонов С. П. я умру, но клад... " и непонятное слово, далее стоит число 12 апреля 1945 года и нарисована схема с указанием замка и вокзала. В углу стрелка, указывающая направление и большими буквами слово "Схема", а ниже надпись "янтарь-комната и золото", а также еще три большие буквы Н С О. Не увенчалась успехом попытка определить время, когда делалась эта надпись. Что это: очередная мистификация или за ней стоит какой-то смысл?

Я не стану останавливаться на результатах изучения других объектов, которых было около сотни. На всех объектах выполнялись наблюдения и делались раскопки, находили никому неизвестные подземные ходы, пустые бункера, а в них встречались захороненное оружие, а также останки людей, там, где их настигла пуля. Но ничего из того, что нам было нужно, не нашли.

Так, где же все эти всемирно известные сокровища, ценность которых и определить трудно? Как было известно, находились они до взятия города в одном месте - Королевском замке, кроме серебряной библиотеки, которая хранилась в Кафедральном Соборе. Все они пропали одновременно, и никто больше о них, вот уж больше 50 лет, ничего не слышал: на выставках не выставлялись, в частных коллекциях их никто не видел, на рынках не встречал. Я позволю себе высказать личное мнение, что все они погибли или при массовых бомбежках Кенигсберга в августе 1944 года (о чем говорил доктор Роде), когда были разрушены и горели Королевский замок и Кафедральный собор; или покоятся на дне Балтийского моря в трюме какого-нибудь из транспортных судов, которые в массовом количестве покидали Кенигсберг после его окружения, и вывозили в Германию наиболее важные и ценные вещи и оборудование, а также часть населения по специальному разрешению властей. Оставить и захоронить бесценные музейные сокровища в Кенигсберге, по-моему, большого смысла для немцев не было. Вместе с тем, основная часть уходящего в Германию транспорта подвергалась бомбежке с воздуха и ударам наших кораблей Балтийского флота. В Германию пробивалось не более трети уходящих из Восточной Пруссии кораблей, а остальные остались лежать на дне морском. Возможно, там и находится Янтарная комната. Правда, нельзя полностью исключать версию Штайна о затопленных соляных шахтах в самой Германии, хотя это мало вероятно.

ТРОЦКИЙ И Я

Покажите не только цель, покажите дорогу

Цель и дорога настолько переплетены,

Что перемена одной всегда меняет другую;

Другая дорога приводит и к цели другой.

Ф. Лассаль

После окончания Вечернего университета марксизма-ленинизма меня, в порядке партийного поручения, решили назначить руководителем семинара в системе политической учебы. Так как я окончил философский факультет, то и возглавил семинар, для сотрудников, имеющих высшее образование и изучающих философию, достаточно подготовленных для восприятия мудростей различных течений этой науки, а также для желающих подготовиться для сдачи кандидатского минимума. Помимо изучения вопросов общей философии в программу входило изучение истории появления и развития различных религий, начиная с язычества до современных сект внутри религиозных основных течений. Говорить интересно я выучился еще на нарах, а увлеченность с детства историей позволяла мне значительно расширить круг вопросов, затрагиваемых в кружке. Во времена горбачевской перестройки семинар принял форму дискуссионного клуба, в который уже трудно было записаться: количество желающих значительно превышало наши возможности. Несмотря на то, что я пытался не затрагивать вопросов конкретной политики, однако всегда возникали разные скользкие темы, трактовка которых в моем изложении не устраивала некоторых слушателей. Поэтому появлялись и жалобы в райком партии на мое неправильное их освещение и субъективную трактовку. Следует отдать должное райкому, который только предупреждал меня о появлении жалобы, но ни разу их не рассматривал и замечаний не делал.

Работал я, по-прежнему, в Геологическом управлении Центральных районов РСФСР, переименованном в 80-х годах в Производственное Геологическое объединение. По работе мне часто приходилось ездить в командировки, выполняя задания министерств геологии РСФСР и СССР, это, не считая командировок в геофизические экспедиции и партии, которые курировал. Так, два раза побывал в Якутске, выезжая в Усть-Неру и поселок Батагай, расположенный на реке Яне, где меня помнили и принимали очень хорошо, хотя и прошло довольно много времени, как я оттуда уехал. Был и на Кольском полуострове, а также на недавно открытых алмазных трубках в Архангельской области, где

давал рекомендации по методике геофизических работ при поисках никеля и алмазов. Участвовал как член комиссии в работе Геологического контроля СССР по рассмотрению различных геологических вопросов и в том числе, возможности дальнейшего строительства Крымской атомной станции. Наши расчеты опасности ее разрушения, вследствие возможного землетрясения легли в основу прекращения ее строительства. Практически мне удалось побывать во всех районах и республиках СССР от севера до юга, участвовать в различных совещаниях и конференциях, связанных с рассмотрением тех или иных вопросов геологической съемки, поисков и разведки твердых полезных ископаемых, в том числе и нерудных, а также источников водоснабжения. Здесь я хочу отметить, что благодарен многим моим сослуживцам в объединении и экспедициях, а также сотрудникам различных научно-исследовательских институтов и высших учебных заведений, с которыми мне приходилось вместе работать и тесно сотрудничать в течение 45-летней работы в геологии. Назвать всех поименно не представляется возможным, их было много. Они имели различные должности, ученые степени, звания и правительственные награды. Но все увлеченно выполняли ту работу, которая позволила нашей стране стать одной из самых богатых в мире по запасам различных полезных ископаемых. Следует признаться, что я не только ни разу не пожалел о выборе своей профессии, скорее всего случайном, но и гордился, чем я занимаюсь, несмотря на все трудности, которые ее всегда сопровождают.

С наступлением "перестройки" ко мне все чаще и чаще стали заглядывать историки, вдруг сразу же заинтересовавшиеся Троцким, понимая, что здесь для них настоящая целина. Среди них появился и известный историк Дмитрий Волкогонов, у которого в визитной карточке было последовательно указано: что он является народным депутатом РСФСР, генерал-полковником, доктором исторических наук, доктором философских наук и профессором. Дмитрий Антонович сразу пригласил меня к себе в гости и в какой-то мере посвятил в секреты своего творчества. Что удивило меня больше всего, это то, что он работал по-старинке, как наши деды и прадеды, обычно стоя за небольшой конторкой, за которой, как он сказал, ему лучше пишется. Он рассказал, что при подготовке к изданию своей книги "Троцкий" ему удалось использовать закрытые архивы не только партии и органов безопасности, но даже президента, что для других было практически не возможно. Кроме того, он выезжал за границу и познакомился там с некоторыми документами архива Троцкого.

Не оставил меня своим вниманием и Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, опубликовавший с моих слов в "Известиях ЦК

КПСС" справку о семье Л. Д. Троцкого и подаривший мне великолепно иллюстрированную книгу "Троцкий" на английском языке, изданную в США, а теперь и в России на русском. С автором этой книги Давидом Кингом я познакомился только в 2002 году, когда он приезжал в Москву и был у меня в гостях.

Вообще появление живого Бронштейна поразило не только историков в СССР, но и троцкистов, проживающих за границей. Вскоре меня в Москве разыскал профессор истории Будапештского университета Миклош Кун, внук известного революционера и руководителя Венгерской коммунистической партии Бела Куна, расстрелянного в Москве в 1939 году. Он был у меня несколько раз и привез мне приглашение на международную конференцию в Англию, посвященную 50-летию убийства Троцкого. Однако на удивление всех в 1990 году меня не выпустили за границу и не выдали заграничный паспорт, мотивируя это тем, что приглашение я получил от Абердинского университета в Шотландии, а не от конкретного лица Повторное приглашение, присланное одним из профессоров университета по факсу, сразу же было отвергнуто как беспрецедентное. Не смотря на хлопоты нашего объединения и даже Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ОВИР настоял на своем - и я в Англию не поехал, а выслал туда свою статью о судьбе родственников Троцкого в России, которая была опубликована в материалах этой конференции. Здесь, наверное, следует сказать, что политикой я не занимался, если не считать ведение семинара по философии и мое участие в качестве доверенного лица своего генерального директора объединения, а впоследствии министра геологии и природных ресурсов России, Орлова Виктора Петровича, в его избирательной компании по выборам в первый Верховный Совет России. Избирался он в Совет Национальностей, а избирательным округом являлась Московская область. Необходимо было выезжать в районы Подмосковья, и особенно сложным являлся для меня бывший Загорск. Там находится Лавра, Духовная Академия и Семинария, а оппонентами у меня были семь человек, среди которых два священника, один из них молодой архимандрит, другой известный всем Глеб Якунин, который и стал депутатом. Правда, выборы он вел, если мягко сказать, не всегда корректно. С тех пор я понял, что занятие политикой является не совсем нравственным делом и требует от тебя иметь определенные элементы не только бесцеремонности, а иногда и беспринципности, а также обыкновенное хамство.

Следом за историками появились у меня и журналисты, которых конечно интересовал Троцкий, ну и я, как один из членов его семьи. Я давал интервью российским и иностранным газетам и журналам, меня снимали телевизионные компании различных стран, а наше якутское

телевидение посвятило мне часовой фильм о моей жизни. Конечно, о себе я мог рассказывать сколько угодно, а вот о Троцком знал только то, что запомнил с детства из случайных разговоров родителей, бабушки и от, оставшейся еще в живых, моей тети, сестры моего отца и племянницы Троцкого - Анны Александровны Касатиковой, которая политикой не занималась, книг Троцкого не читала и встречалась с ним редко. Однако ее рассказы помогли мне восстановить быт семьи Бронштейнов и отдельные интересные эпизоды из жизни отдельных ее членов.

Если судить о Троцком как о человека, я как-то мог, то оценить его государственную или политическую деятельность мне не представлялось возможным. Те сведения, которые излагались о нем в советских газетах и политической литературе, воспринимать серьезно было нельзя. За границей многие его считают великим революционером и почти пророком, а в России даже теперь за чтение книг Троцкого коммунисты грозят исключать своих членов из партии. Конечно, Троцкий был главным и последовательным врагом Сталина и сталинизма, поэтому его убили в Мексике. Однако осталось огромное его идейное наследство, которое сейчас возбуждает глубокий интерес не только за рубежом, но и здесь в нашей стране. Уже регулярно начали проводиться научные конференции по отдельным работам Троцкого и в целом по его учению. Все больше и больше ученых включались в изучение и толкование работ Троцкого. Организуются молодежные группы троцкистов в Москве, Санкт-Петербурге и Челябинске. Появилось много публикаций ряда ученых по проблемам троцкизма и его значения для современности. Отдельно хочется отметить серию из семи книг доктора философии В. 3. Роговина, которого я лично хорошо знал, объединенные одной темой: "Была ли альтернатива? Троцкизм - взгляд через годы", где осмыслена и ярко освещается наша история с 1922 по 1941 год. К сожалению, автор этих блестящих книг умер в 1998 году от тяжелой продолжительной болезни. В 1998 году в Москве на базе Международного комитета по изучению наследия Л.Д.Троцкого был организован институт его имени на конференции и пленарные заседания которого, стали приглашать и меня.

Сейчас уже можно судить о значимости идейного наследия Троцкого и особенно об одной из главных его работ последних лет жизни - книги "Преданная революция", где он дает подробный анализ того, что же произошло в СССР после прихода к власти Сталина и его партийной бюрократии, в конце концов, приведшей страну к краху. Здесь же рассматривается вопрос, почему в одной отдельной стране нельзя построить социализм, а его победа в СССР, объявленная Сталиным, является фикцией. Не являясь большим специалистом в области философии,

экономики и истории, рассуждать с дилетантских позиций о работах Троцкого не берусь, тем более являясь его родственником, это не совсем этично, однако хочу лишь сказать, что все эти работы читаются очень легко, дают повод для размышления, а выводы очень убедительны. Поэтому здесь только хочу немного рассказать о нем как о человеке.

Еще в детстве, будучи самым лучшим учеником Одесского реального училища им. Св. Павла, одного из элитных учебных заведений юга России (преимущественно для детей немецких колонистов), он почувствовал свое превосходство над другими учениками. Учителя поддерживали его в этом мнении, а иногда даже выдвигали, несмотря на то, что он был евреем. И это как он сам признавался, не могло не сказаться на его характере. Впоследствии это проявлялось в определенном самомнении, с которым он, правда, пытался бороться (Л. Троцкий «Моя жизнь», том 1 стр. 100 ). Главным для него была победа интеллекта над серостью, которую он не мог терпеть, и недаром он назвал Сталина "наиболее выдающейся посредственностью партии", понимая под этим его идейный ресурс, а тот на это ответил ему слепой ненавистью. Одной из черт его характера была аккуратность, переходящая порой в педантизм, из-за этого ему было всегда сложно подобрать себе секретарей. Если они устраивали его, он пытался не расставаться с ними и относился к ним, как к членам своей семьи. Как ни странно это покажется, власть и слава, как отмечал в своей книге "Троцкий" Д. Волкогонов, который отнюдь не был его поклонником, не стали его страстью, как у Сталина, а являлись необходимыми атрибутами интеллектуального превосходства, признание в котором было для Троцкого выше обладания высокими постами. Поэтому понятен отказ Троцкого сначала от поста председателя Совнаркома, предложенного ему Лениным, а потом наркома внутренних дел правительства, мотивируя это этическими причинами. А также не достаточно энергичная, на мой взгляд, его борьба против Сталина в 1922-1924 годах, или недооценка его в то время, когда он сам имел громадный авторитет в партии, народе и армии. Поэтому в то время некоторые стали говорить, что Троцкий человек революции, а на рутинную работу по построению социализма в России, в возможность победы которого в отдельно взятой стране, да еще такой отсталой, как Россия, он не верил, а значит, и не был способен. Правда, сам Троцкий в своих воспоминаниях писал, что не хотел занимать официальных постов: "С довольно ранних, точнее сказать детских лет я мечтал стать писателем, в дальнейшие годы я подчинил писательство, как и все остальное, революционным целям... После переворота «октябрьского» я пытался остаться вне правительства, предлагая взять на себя руководство печатью партии.., но Ленин не хотел и слышать об этом... Он требовал, чтобы я стал

народным комиссаром внутренних дел... Но я выдвинул национальный момент, то есть свое еврейство, столь важное в жизни России, и добился своего, однако меня тут же определили в наркомы иностранных дел.., скрепя сердцем, я согласился (Троцкий "Моя жизнь". С. 328 - 329). Как писал о Троцком еще в 1919 году его соратник по партии, но отнюдь не его сторонник А.В. Луначарский в своей книге «Великий переворот»: «...В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властью, ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль. Здесь он, пожалуй, личность, как и в своем естественном властолюбии...». Далее Луначарский пишет - «В отличие от него (Ленина) Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая и самой тяжелой из них - своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя. И здесь автор оказался предвидцем, так оно и получилось.

Его интеллигентность и чисто европейская культура часто брала верх над радикальностью. Известно много случаев, когда Троцкий отводил беду от многих писателей, поэтов, художников, артистов и даже помогал им (например, Федору Соллогубу, Борису Пильняку, Всеволоду Мейерхольду и другим), а стихи Сергея Есенина очень любил и лично относился к нему, как рассказывала моя мать, очень тепло и даже проникновенно. Обладая красивой внешностью, копна каштановых волос и голубые глаза, он умел хорошо, со вкусом одеваться, интересно говорить, и поэтому нравился женщинам, к которым и сам не всегда оставался равнодушным.

Можно без преувеличения сказать, что Троцкий был великий оратор. Как вспоминают его многочисленные друзья и враги, люди разных взглядов и сословий, достаточно Троцкому было открыть рот и многочисленная толпа, собравшаяся на площади, замирала и могла стоять несколько часов, готовая немедленно выполнить его призывы и воплотить идеи. В своей книге Дмитрий Волкогонов писал: «...никто его не учил основам ораторского искусства, видимо в нем просто счастливо соединились необходимые компоненты: высокая эрудиция, неподдельная личная увлеченность и заинтересованность идеей, способность к парадоксальным неординарным суждениям, умение быстро установить самый тесный контакт с залом, красноармейским строем, митинговой толпой... С высоты прошедших лет, как бы мы ни относились к Троцкому, сегодня нельзя не признать: это был великий агитатор революции". (Д. Волкогонов. Троцкий. Книга 1. С. 146).

Вообще, главным оружием Троцкого было слово и перо, а также

воля и целеустремленность. Таким он и остался на всю жизнь. Его действия определялись идеей и обстоятельствами и редко были ошибочными, особенно во время революции и гражданской войны. Сейчас трудно оправдать жестокость, проявленную в гражданской войне с обеих сторон, но была ли альтернатива этому, - я не знаю. Все социальные революции и гражданские войны за всю историю человечества были жестокими, и, по-видимому, в чем-то был прав Н. Бердяев, известный русский философ, сам пострадавший от революции, когда писал: «...В революции происходит суд над злыми силами, но судящие силы сами творят зло». Однако, как он далее подчеркивает: «...Отвержение всякого смысла революции неизбежно должно повести за собой отвержение самой истории. Но революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна, как уродливо и насильственно рождение ребенка, уродливы и насильственны муки рождающей матери, уродлив и подвержен насилию рождающийся ребенок». (Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. Стр. 108-109.).

Где-то в самом начале 1989 года, выбрав свободное время, я зашел в общество "Мемориал", где происходила регистрация жертв сталинских репрессий. Организованное в начале горбачевской перестройки общество взяло на себя историко-просветительскую правозащитную и благотворительную деятельность, а также задачу объединения под свои знамена лиц, необоснованно пострадавших от политических репрессий, в том числе и членов их семей. Женщина, которой я вручил свои документы, посмотрев их, сказала: «Наверное, вам будет интересно узнать, что недавно к нам заходила молодая женщина, которая сказала, что она имеет отношение к семье Троцкого - является его правнучкой. Пришла она сюда зарегистрировать своего отца и мать, которые также были репрессированы. Если вам это интересно могу дать их номер телефона».

Признаться, я был поражен, так как был уверен, что обо всех живых родственниках Троцкого, оставшихся в СССР, мне все известно. Фамилия хозяев телефона - Бахваловы, мне ничего не говорила, и поэтому, как только пришел домой, я позвонил по указанному номеру. Подошедший к телефону мужчина, назвавшийся Анатолием Петровичем, долго расспрашивал меня, кто я есть такой. Потом передал трубку своей жене, Александре Захаровне, предупредив меня, что она тяжело больна. Мне сразу стало ясно, с кем я буду говорить. Это была внучка Троцкого от его старшей дочери Зины, и последний раз я с ней встречался в 1929 году, когда мне было пять лет, Саше - шесть лет, на моем дне рождения. Здесь же был Сева Волков, сын Зины от второго ее брака, ему было в то время три года. Каким-то образом фотография эта сохранилась, и мне ее передала Маруся, которая также запечатлена на

ней. Судьба Севы Волкова мне была известна, По одной из версий его вывезла в Берлин моя тетя Матильда Менкис, впоследствии погибшая в мордовских лагерях, по другим его мать, Зинаида Волкова. После ее самоубийства в Берлине его взял к себе в Париж старший сын Троцкого Лев Седов, а после и его гибели он оказался в Мексике у своего деда. О судьбе Саши Моглиной мне было ничего неизвестно, хотя я и знал, что она до войны проживала в Москве.

Договорившись о встрече на следующий день, я, захватив с собою свою дочь и дубликат фотографии, отправился к Бахваловым. Александру Захаровну я увидел, лежащей в постели, с которой она встать уже не могла, но очень обрадовалась встрече со мной. Мы долго с ней разговаривали, я узнал, что она после отъезда матери за границу, жила с отцом Захаром Моглиным, первым мужем Зины, а позже и с мачехой, которая очень хорошо к ней относилась и после ареста и расстрела отца ее воспитала. В 1949 году на один год позже меня Сашу арестовали и сослали в Казахстан, где она познакомилась с Анатолием Петровичем Бахваловым, высланным туда после трехгодичного заключения в лагере. Получив реабилитацию, они вернулись в Москву. У них дочь Ольга и есть уже внук Денис (между прочим, Ольга поразительно похожа на свою прабабушку Александру Соколовскую). Она рассказала, что недавно в Москву приезжал Сева и его случайно увидел Анатолий Петрович на каком-то митинге, устроенном мемориалом. Он с большим трудом объяснил ему (Сева, к сожалению, русский язык совсем забыл, что очень беспокоило еще Троцкого), кто он и кто у него жена. Сева приезжал к ним домой и обещал выслать лекарства, которые возможно ей помогут.

О приезде в Москву Всеволода, или как его зовут на испанском Эстебана, я ничего не знал, и позже мне передали, что несколько газет сообщили о возложении венка к мавзолею Ленина внуком Троцкого Эстебаном Волковым, являющимся директором и хранителем дома-музея Троцкого в Мексике. Я понимал, что он ничего не знает об оставшихся родственниках в Москве, так как, вывезен, был совсем маленьким. Ничего он не знал и о судьбе своей сводной сестры Александры, и только случай позволил ей встретиться с ним. Александра Захаровна Бахвалова, в девичестве Моглина, умерла от своей неизлечимой болезни весной 1989 года и никакие самые лучшие лекарства, присланные Севой, ей, к сожалению, не помогли. Мне с Всеволодом Волковым встретиться так и не пришлось, так как за границу я не выезжал, а он в России больше не был, однако с его старшей дочерью Вероникой я познакомился у нас в Москве, когда она приезжала сюда в составе туристической группы.

В 1994 году я принял участие в первой межвузовской научной конференции "Элита русского общества XIX и начала XX веков", прохо-

дившей в Санкт-Петербурге в июне месяце, где рассматривались жизнь и деятельность не только царских сановников, но и двух советских - Ленина и Троцкого. Мой доклад "Л. Д. Троцкий и его ближайшие и дальние родственники" был опубликован в альманахе "Из глубин веков" № 4 за 1995 год. Там же опубликовано интересное исследование доктора исторических наук А. В. Островского о родственниках Л. Д. Троцкого по материнской линии (Животовских), о которых мало кто вспоминал, хотя его двоюродные братья были крупными коммерсантами и промышленниками, выехавшими за границу из России после революции.

Следует сказать, что в 1990 году я перешел из геологического объединения в государственное научно-производственное предприятие "Геосинтез", где возглавил большую тематическую группу, занимающуюся исследованиями, связанными с повышением эффективности геофизических работ в различных геологических регионах центра России, одновременно выполняя разовые заказы для отдельных научно-исследовательских организаций по договору. По завершению темы я вышел на пенсию в возрасте 70-ти лет и сразу же окунулся с головой в общественную работу.

К этому времени уже было зарегистрировано в Москве несколько общественных объединений граждан, пострадавших от необоснованных репрессий. Создавались они, как правило, по территориальному признаку (муниципальные и окружные), которые в свою очередь координировали свою деятельность с двумя московскими организациями: Московским объединением лиц, пострадавших от политических репрессий при "Мемориале" и Московской ассоциацией репрессированных, которые хотя как-то между собой и взаимодействовали, но являлись совершенно независимыми организациями. Такое распыление контингента бывших репрессированных, которых вместе с их ближайшими родственниками в Москве осталось не более 15 тыс. человек, ничего хорошего конечно не дает и связано только с амбициозностью отдельных руководителей и их стремлением к лидерству. Правительство Москвы взаимодействует с указанными общественными организациями через постоянную Межведомственную комиссию по восстановлению прав жертв политических репрессий, а также с десятью аналогичными комиссиями административных округов. Проживая в Черемушкинском районе Москвы, я конечно, вступил в члены районной организации репрессированных, насчитывающую более тысячи человек, и вскоре был избран в члены ее правления. Моя жена Тамара тоже активно включилась в эту работу, одновременно помогая группе по увековечению памяти жертв политических репрессий, которая возглавлялась пожилым 85-летним человеком, бывшим заключенным

колымских лагерей, Михаилом Борисовичем Миндлиным. Группа работала в Москве совершенно самостоятельно, никому не подчиняясь. Обладая огромной "пробивной силой" для достижения своей цели, хорошими ораторскими способностями, ясным умом для своего возраста и достаточно волевыми качествами Миндлин, просто не давал жить чиновникам различного ранга, начиная от Мэрии и кончая сотрудниками различных архивов, ФСБ и прокуратуры. Он добивался и смог сделать практически невозможное - разрешения для своей группы работать в архивах со следственными делами расстрелянных. Это была тяжелая работа для пожилых людей, составляющих костяк группы, хотя в ней были и молодые - внуки и даже правнуки погибших. Кроме того, активно работали в архивах преподаватель Богословского института Головкова Лидия Алексеевна и трое ее студентов. Основная трудность заключалась не только в работе в архиве при недостаточном освещении и в прохладном помещении, но и психическая нагрузка при чтении некоторых дел. Численность группы в основном была постоянна, но некоторые долго не выдерживали, и поэтому состав ее немного менялся и в среднем состоял из 20-25 человек.

Как-то при встрече со мной на собрании Черемушкинского общества, одним из организаторов которого был и Миндлин, он предложил мне стать его помощником, а потом, с учетом его возраста, заменить его. Я согласился ему помогать, однако быть руководителем всей группы наотрез отказался, зная его сложный характер и понимая, что это дело его жизни, и он без этого просто не мог бы жить. Поэтому сначала я взялся координировать все работы, выполняемые группой в архивах, однако постепенно пришлось заниматься и всеми другими делами, которых было предостаточно. Михаил Борисович Миндлин в возрасте 89 лет летом 1998 года уехал жить в пансионат для престарелых в Переделкино, где он и умер, пробыв там всего 4 месяца.

Начиная с 1992 года, группа Мидлина составила списки расстрелянных и впоследствии реабилитированных людей с краткими их биографическими сведениями более чем на 17 тыс. человек с определением даты ареста, расстрела и реабилитации, где проживал, кем осужден и за что, а также мест их захоронения, которых на сегодняшний день выявлено пять - это кладбище Донского крематория, территория бывшего стрелкового полигона НКВД Бутово, спецобъекта "Коммунарка", Ваганьковского кладбища и территория Яузской больницы. На четырех из них, кроме "Коммунарки", установлены памятники и памятные знаки, средства на которые выделили Московская Мэрия, Черемушкинский район города Москвы и фонд журналиста А. Мильчакова, а также завещал М.Б. Мидлин. Группа составила 25 рукотворных книг

памяти по всем захоронениям, со всеми данными о расстрелянных, а при их наличии, с фотографиями, которые хранятся в конторе бывшего Донского крематория.

Кроме того, там же находятся две книги по москвичам, расстрелянным не в Москве, а в других городах, также по Соловецким этапам 1937-1938 годов. В музее и общественном центре имени Андрея Сахарова, по этим материалам, создан компьютерный банк данных на всех расстрелянных, известных нам в городе Москве и Московской области. Храмом Новомучеников и Исповедников Российских в Бутово, издан Мартиролог расстрелянных и захороненных на полигоне НКВД Бутово за период 8 августа 1937 года по 15 октября 1938 года на 20765 человек (составлен на базе актов о приведении в исполнение приговоров). При участии постоянной межведомственной комиссии Правительства Москвы по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий издали шесть книг "Бутовский полигон" по 2,5 тысячи расстрелянных в каждой. В этих книгах, кроме сведений о погибших, приводятся и копии некоторых документов НКВД, положивших начало массовому истреблению людей в 1937-1938 годах. Обществом «Мемориал» изданы списки расстрелянных на объекте «Коммунарка» на 4527 человек.

Мне много лет не давала покоя мысль: зачем органам безопасности, и тем более Сталину, уничтожать людей, никаким образом не представляющих опасности для государства и лично самому Сталину. Возможно, и были личные враги у Сталина и его ближайшего окружения. Ну ладно, крайне необходима была дешевая рабочая сила для грандиозных строек того времени. Здесь можно только объяснить, но конечно оправдать никак нельзя. Однако, истинная причина такового массового уничтожения людей, остается для меня тайной. Известно, что приговор о расстреле в 1937-41 г.г. зачастую выносила не Военная коллегия Верховного суда СССР, она только оформляла решение, которое предлагал Сталин и несколько человек из его ближайшего окружения. В архиве Президента РФ сохранились 383 таких, так называемых «Сталинских расстрельных списков» с именами почти на 40 тыс. человек. Подпись Сталина стоит на 262-х из них. Остальные подписали Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов и еще несколько человек из политбюро (Рогинский А.Б. в книге «Расстрельные списки, Москва 1937-1941 г.г, Коммунарка, Бутово, стр. 496-497). Осужденным, приговор о расстреле, как правило, не зачитывался, а формальные решения ВКВС, за подписью В.В. Ульриха или его заместителя, хранились в деле заключенного. Еще более упрощенный характер оформления расстрелов проводился просто через различные «двойки и тройки» без соблюдения каких-либо

формальностей. Только за один год и пять месяцев 1937-1938 годов в Бутово было расстреляно около 21 тысячи человек, многие из которых имели низшее образование. Каким образом обосновывались эти расстрелы и почему зачастую обвиняемые соглашались с предъявленным им обвинением? Причина, по-видимому, не только пытки и избиения. Приведу интересный документ, найденный нами в деле П-50505, заведенном на Голенко Исидора Фомича 1889 года рождения уроженца города Гродно, образование низшее, проживавшего в городе Мытищи и работавшего на заводе НКПС имени Войтовича слесарем, арестованного 27 сентября 1937 года. Он был обвинен в участии в троцкистской диверсионно-вредительской организации на заводе. Приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 20 июня 1938 года и расстрелян 4 июля 1938 года. В его деле сохранилось письмо на лоскуте бумаги размером приблизительно 15x5 см, адресованное жене, но перехваченное надзирателями: «Аня, мне "шьют" статью 58 п. 7.10. Буду отправлен в Таганку, а когда не знаю. Сделай дорожный мешок с тесьмой, старое одеяльце, синее, подшить простынею. Необходимо на 6 деньков кило хлеба, иначе трудно. По заводу я ни в чем не виноват, осудят без суда в лагерь. Следователь мой, старший лейтенант Барков, денег не дает, только что с бельем передайте через дежурного. Здоровье мое терпимое. Если я не приму на себя вину, то грозят арестовать тебя и поизбить детей, повыслать на восток. Болею душой за вас и думаю тянуть дальше. Следите за дальнейшим. Благословляю детей. Прощайте, надейтесь на будущее, еще встретимся. Правда еще будет, восторжествует. Ваш муж и отец Исидор. 29 ноября 1937 года».

По-видимому, болея за семью, он, наконец, согласился признать себя виновным, надеясь, как пообещал следователь, что его посадят в лагерь. Но его обманули, взяли и расстреляли. Так кому же это было нужно?

Массовые репрессии начались в СССР в конце 20-х годов, но обвальный характер они приобрели в 1937-1938 годах, с приходом на пост наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова, издавшего уже известные нам и опубликованные в печати, четыре оперативных приказа (№ 00439 от 25 июля, № 00437 от 30 июля, № 00485 от 11 августа и № 00593 от 20 сентября 1937 года), регламентирующие не только, кого надо брать, но и сколько нужно посадить в лагерь или расстрелять по каждой республике или области страны отдельно.

Так только по одному оперативному приказу Ежова за номером 00-447 от 30 июля 1937 года предлагалось арестовать и расстрелять (арест по первой категории) лишь в Московской области (без Москвы) пять тысяч человек, а по второй категории подлежало заключению в лагерях и тюрьмах, тридцать тысяч человек. В том же приказе указывалось,

что делать с семьями арестованных, как по первой, так и по второй категории. Они выселяются из крупных городов СССР и пограничных районов. Кроме того, за ними устанавливается систематическое наблюдение, и они берутся на специальный учет, а семьи, члены которых способны к активным антисоветским действиям, с особого решения тройки подлежат водворению в лагеря или трудпоселки. Таким образом, органы НКВД на местах были заинтересованы, буквально кровно, в выполнении этого плана, правда перевыполнять его они не имели право без разрешения свыше. Несмотря на то, что Сталин регулярно делал чистки НКВД, а потом и МГБ, расстреливая наиболее доверенных и много знающих, в том числе Ягоду, Ежова, Абакумова, Рюмина и других - массовые репрессии сохранялись, то ослабевая на какой-то период, и снова возрастая. Практически прекратились они только после смерти Сталина и этим все сказано.

Из статистического анализа, выполненного в Министерстве безопасности СССР в 1988-1991 годах, видно, что в период наивысшего пика репрессий в СССР было расстреляно около 688000 человек, из 826645 человек - расстреляно в 1918 по 1953 годы (Книга "Бутовский полигон 1937-1938 г. г. Выпуск 1. Стр 18. Москва. 1997 г.) и это конечно без учета убитых и погибших в лагерях, которых учесть просто не возможно.

Бюрократия, как государственная, так и партийная, вне зависимости от ее цвета, была всегда всесильна и ревностно охраняла свои привилегии, а диктаторы обычно появлялись из ее среды и ею поддерживались. Чтобы сохранить власть для них все средства были хороши, а при отсутствии в стране какой либо другой альтернативы эти возможности резко возрастали. В этих условиях и появлялись люди типа Сталина и такое явление как сталинизм и ничего не имеющего общего с социализмом, победу которого в стране он объявили еще в 1934 г на XVII съезде партии.

В бюллетене оппозиции за номером 58-59, издаваемом в Париже, Троцкий писал:

"...Сами имена социализма и коммунизма жестоко скомпрометированы с того времени, как бесконтрольные жандармы, живущие по паспорту «коммунистов», наименовали социализмом свой жандармский режим..." и это было правдой.

К сожалению, все забывается, и поэтому история имеет свойство повторяться. Повторяются в чем-то и судьбы людей, проживающих в разное время, но в аналогичных исторических условиях. Нельзя допустить этого, и пусть память о прошлом всегда будет определенным шлагбаумом для повторения уже пройденного. По натуре я оптимист, и очень надеюсь на это.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Нисходящее родословие семьи Давида Бронштейна

Первое поколение

1. Бронштейн Давид Леонтьевич (ок. 1845-1922 гг.)

Жена: Животовская Анета (Анна) Львовна (ок. 1850-1910 гг.)

Второе поколение

2. Бронштейн Александр Давидович (1870-1938 гг.). Расстрелян в Москве 25.04.38 г.

Жена: Бердичевская Елена Иосифовна (1876-1943 гг.)

3. Бронштейн (Мейльман) Елизавета Давидовна (1875-1924 гг.) Муж: Мейльман Наум Исаакович (убит в начале 30-х годов в Москве)

4. Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879-1940 гг). Убит в Мексике 21.07.40 г.

Жена: Соколовская Александра Львовна (1872-1938 гг.). Расстреляна в Москве 29.04.38 г.

Жена: Седова Наталья Ивановна (1882-1962 гг.)

5. Бронштейн (Каменева) Ольга Давидовна (1881-1941 гг.). Расстреляна 11.09.41 г. в Медведовском лесу под г. Орлом.

Муж: Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1882-1936 гг.). Расстрелян в Москве 25.08.36 г.

Третье поколение

6. Бронштейн (Менкес) Мательда Александровна (1895-1952 гг.). Погибла в Мордовском лагере в 1952 г.

Муж: Менкес Маврикий Бернгардович (1893-1938 гг.). Расстрелян в Москве в 1938 г.

7. Бронштейн Борис Александрович (1897-1937 гг.). Расстрелян в Москве 26.10.37 г.

Жена: Кепанова Руфина Васильевна (1899-1975 гг.). Арестована в 1937 г. как жена врага народа. В 1947 г. вторично арестована. Провела в лагерях Казахстана и Мордовии 17 лет.

8. Бронштейн Лев Александрович (1902-1947 гг.). После отбытия 10-летнего срока заключения в Воркуте приехал в Москву и на второй день умер. Причина смерти неизвестна.

Жена: Шнейдерова Туся (ум. не позднее 1947 г.). Покончила жизнь самоубийством.

9. Бронштейн (Успенская) Евгения Александровна (1908-1985 гг.).

Муж: Успенский Петр Георгиевич (1900-1963 гг.).

10. Бронштейн (Касатикова) Анна Александровна (род. 1912 г.). Арестована в 1950 г. и отбыла в лагере 5 лет.

Муж: Касатиков Иван Прокофьевич (род. около 1900 г.).

Муж: Мейльман Лев Наумович (1900-1960 гг.)

11. Мейльман Лев Наумович (1900-1960 гг.). Арестован в 1949 г. и отбыл 5 летний срок в Казахстане.

Жена: Касатикова (Бронштейн) Анна Александровна.

12. Бронштейн (Волкова) Зинаида Львовна (1900-1933 гг.). Покончила жизнь самоубийством в Берлине.

Муж: Моглин Захар. Расстрелян в Москве в 1937 г.

Муж: Волков Платон Иванович (1898-1936 гг.). Расстрелян в Москве 3.10.36 г.

13. Бронштейн (Невельсон) Нина Львовна (1902-1928 гг.).

Муж: Невельсон Ман Самсонович. В 1928 г. сослан в Чувашию, а в 1937 г. расстрелян.

14. Седов Лев Львович (1906-1938 гг.). Погиб в Париже при невыясненных обстоятельствах

Жена: Рябухина-Седова Анна Самойловна (1899-1938 гг.). Расстреляна в Москве 8.01.38 г.

Жена: Жанна Молинье

15. Седов Сергей Львович (1908-1937 гг.). Расстрелян в Красноярске? 29.10.37 г.

Жена: Гребнер Ольга Эдуардовна - арестована в 1937 г.

Жена: Рубенштейн Генриетта Михайловна (? - 1987 г.). Арестована в 1937 г. и отбыла в лагере 10-й срок на Колыме. Умерла в Таллинне.

16. Каменев (Розенфельд) Александр Львович (1907-1937 гг.). Расстрелян в Москве в 1937 г.

Жена: Чепурная Людмила

Жена: Кравченко Галина Сергеевна (умерла в 1987 г. ?).

17. Каменев (Розенфельд) Юрий Львович (1920-1938 гг.). Расстрелян в Москве в 1938 г.

Четвертое поколение

18. Бронштейн Валерий Борисович (р. 1924 г.).

Участник Великой Отечественной войны. Арестован в 1948 г., этапирован на Колыму в ссылку. Реабилитирован а 1955 г.

Жена: Харинова Тамара Яковлевна (род. 1929 г.).

19. Успенская Нина Петровна (р. 1928 г.)

Муж: Тюлюбергенов-Успенский Борис (1926-1974 гг.)

20. Моглина Александра Захаровна (1923-1989 гг.). В 1949 г. была арестована и сослана в Казахстан.

Муж: Бахвалов Анатолий Петрович (1913-1998 гг.).

21. Волков Всеволод (Эстебан) Платонович (р. 1926 г.). Проживает в Мексике.

Жена: ?

22. Невельсон Лев Манович (р. 1921 г.). Судьба неизвестна.

23. Невельсон Волина Мановна (р. 1925 г.). Судьба неизвестна.

24. Седов-Рябухин Лев Львовивич (р. 1927 г.). Судьба неизвестна.

25. Седова Юлия Сергеевна (р.1936 г.). Проживает в США.

Муж: Шестопалов?

Муж: Аксельрод?

26. Кравченко (Каменев) Виталий Александрович

Пятое поколение

27. Бронштейн (Кудашова) Елена Валерьевна (р. 1956 г.)

Муж: Кудашов Валерий Владимирович (р. 1951 г.)

28. Успенская Галина Борисовна (р. 1960 г.)

Муж: Денисов Владимир (в разводе)

29. Бахвалова Ольга Анатольевна (р. 1958 г.)

Муж: (в разводе)

30. Волкова Вероника Всеволодовна (р. 1954 г.). Проживает в Мексике.

Муж:?

31. Волкова Нора Всеволодовна (р. 1955 г.). Проживает в США.

Муж?

32. Волкова Наталья Всеволодовна (р. 1956 г.). Проживает в США.

Муж:?

33. Волкова Патриция Всеволодовна (р. 1956 г.). Проживает в Мексике.

Муж:?

34. Аксельрод Давид (род.?). Проживает в Израиле.

Жена: ?

Шестое поколение

35. Кудашов Максим Валерьевич (род. 1979 г.)

36. Денисов Денис Владимирович (род. 1982 г.)

37. Бахвалов Денис (род. 1983 г.)

38. Радриго

39. Жиронимо

40. Роза

41. Жозеф

42.?