МОЙ ПЕРВЫЙ ПОРТРЕТ

Я — желанный ребенок в семье. Мы живем в Новосибирске, в большом доме (сохранившемся до сего времени), у нас хорошая квартира, в которой я, мама, папа и моя сводная сестричка Лариса. Она и не знает, что мой папа — не ее папа. Он любит ее и балует ужасно, а она и рада, влезает ему прямо на голову, и они хохочут. Папа — главный редактор газеты, член какого-то серьезного органа, мама заведует детским садом, куда по утрам она уходит с Ларисой, а за мной присматривает молодая няня — мне еще рано в детский сад, а яслей нет.

Я научилась сидеть, и родители решили, что это надо запечатлеть. Мне очень любопытно — какой-то дядя крутится возле моей соломенной кроватки, горят яркие лампы, на меня надевают платьице в цветочках, причесывают и просят посмотреть в блестящее круглое окошечко, откуда сейчас вылетит птичка. Интересно! Пожалуйста, я могу! Все довольны!

Смотрю на свой первый портрет и вспоминаю, вспоминаю... Больше, конечно, со слов мамы.

Все еще живы... Мы хорошо живем, мама, Лариса да и я любим петь, папа пытается втянуться, но ему медведь на ухо наступил, а уж военные песни он нам не уступает. Одно плохо — надо добывать продукты и за молоком очень далеко ходить. Соседка удивляется: «Как же так, ваш муж занимает большой пост, и ему положен очень хороший паек на всю семью!»

Какой паек? Что за паек? Мама, конечно, спрашивает о нем папу. Минуту он молчит и как-то по-особому сжимает челюсти, желваки ходят под ко-

жей — это он сдерживается, чтобы не сказать что-нибудь резкое. (Много лет спустя я часто видела у него этот «прием».)

— Скажи, Лида, мы плохо питаемся? — спрашивает он наконец.

—    Мы питаемся неплохо, но... — мама не успевает закончить.

—    Паек, который тебя интересует, передается в детский дом — детям!

И — все. Все понятно, все спокойны и довольны. Мама собирает детские вещи для детского дома, а Лариса в углу дуется — жаль ей своего сарафана красного в маках, но папа ей что-то шепчет на ухо, и они смеются.

Мама рассказала мне, что доктор, принимая меня в этот мир, внимательно осмотрел и сказал маме: «Она будет счастливой и ученой барышней!»

Я тоже на это надеялась, особенно глядя на девочку в соломенной кроватке.

ФОТОГРАФИЯ ИЗ ТЮРЬМЫ

Это историческая фотография из детского сада города Долгопрудного — она побывала в тюрьме.

Я держу кролика Майку, который исцарапал меня всю своими сильными лапами, но я сумела крепко прижать его к себе, и оба мы выглядим очень хорошо. На голове у меня «испанка» — шапочка с кисточкой, все тогда носили такие и пели песни про Испанию и спартаковцев — смелых бойцов.

Фотографию послали папе. Папа — в тюрьме. Мне приказано молчать и на все расспросы говорить, что он работает далеко на Севере. Там, на Севере, моя фотография очень понравилась — ее переснимали, увеличивали (храню эти портреты), просили у папы в подарок. И даже стихи сочинили длинные, написали красиво, переплели в виде книжечки и мне прислали — тоже храню свято. Я, видно, была как символ счастливого детства. Нас хорошо кормили, мы учили стихи о вожде, пели песни, маршировали, били в барабаны. Но я старалась почаще убегать к клеткам с кроликами, к своему Майке.

...Папу увезли ночью. Чужие люди все перевернули в нашей комнатке, которую мы снимали на станции Лобня под Москвой. Мы все приехали из Новосибирска по вызову. В ЦК, куда папа обратился по пересмотру его дела — исключили из партии, лишили работы, — должны были рассмотреть его заявление. Рассмотрели. Хозяин в ту же ночь отказал нам в квартире, и мы — я, мама, Лариса — до первого поезда сидели на холодной станции: шел снег, был апрель. Когда папу уводили, он наклонился ко мне, пальцем оттянул шапочку у уха и тихо спросил: «Ты не забудешь меня?» Я ничего не понимала, Лариса ревела, а мама говорила что-то резкое чужим людям. Хорошо помню все это.

Мы перебрались в г. Долгопрудный, недалеко от Лобни. Маме не давали работу, нас с сестрой не бра-

ли в детский сад, жить было негде, ютились в каком-то сарае с керосинкой. Родных, знакомых не было. Выхода не было. Мама нашла его. Ночью она взяла меня на руки, Ларисе велела держаться за юбку, и мы пошли по шпалам от станции Долгопрудная в сторону Москвы. Мы, конечно, ничего не понимали, ничего не спрашивали, но когда показался поезд — а он мчался прямо на нас, — мы шли...

Часто думаю, где тот машинист, может быть, жив еще? Каково ему было? Помнит ли все это? Он увидел нас и сумел затормозить, упершись в орущих детей и женщину. Он бил маму по щекам, кричал, ругался, тряс ее, поднимал нас, стащил на обочину, бегал к паровозу, что-то принес, а паровоз пыхтел, люди стали подходить, нас затолкали в тамбур и вывели на станции Долгопрудная. Какая-то женщина с мужчиной привели нас к себе в барачную комнату и оставили пожить — мы подружились. И на всю жизнь! Лукерья Степановна и Иван Иванович Белоусовы — светлая и чистая им память! Это они спустя несколько лет провожали нас в Норильск, к папе. И это потом, много лет спустя, папа нашел их и поблагодарил за великую доброту.

Но это — потом... А в тот момент наша мама предприняла не менее страшный шаг. Однажды утром она поехала в Москву, оставив нас на тетю Лушу, и строго велела не реветь, а ждать. Моя отчаянная мама поехала на... Лубянку! Потребовала принять ее. И ее — приняли. Уму непостижимо!

Она четко все изложила — муж арестован, работы не дают, жить негде, детей в детский сад не берут. Прошу — арестуйте меня с детьми, другого выхода нет, попробовала уйти из жизни — не получилось.

Человек за столом долго листал принесенную ему папку. Маме дали стакан воды, и она ждала. Не плакала. Никогда ни перед кем не плакала.

— Кто конкретно не берет на работу? — спросил человек.

Она объяснила.

— Езжайте на место, обратитесь туда-то (дал записку), работу, жилье получите, детей устроят.

Поздно вечером мама вернулась, дала нам вкусную булку, и мы обрадовались — лицо у мамы было боевое! А потом они с тетей Лушей шептались и обе плакали.

И вот я в детском саду с кроликом Майкой — довольная, счастливая. У мамы есть работа, она машинистка хорошая, ее ценят. У нас есть угол за занавеской в громадном длинном бараке — женском общежитии. Вот только Лариса моя уехала к своему папе на Кубань. И мы расстались на долгие-долгие годы.

...А фотография, пройдя тюрьмы, лагеря, вернулась ко мне через 19 лет — в 1957 году.

...Моего отца, Максима Львовича Боруна, арестовали, как и многих советских людей, в 1937 году. Он пережил Соловки, Норильлаг... Только в 1945 году появилась возможность приехать к отцу. Путь в Заполярье был долгим и трудным, мы добрались до Дудинки в конце сентября. Я пришла в маленькую деревянную школу с опозданием, ребята приняли меня хорошо. Следующий учебный год мы уже учились в новой школе почти на берегу озера Долгого. Она и сегодня мне кажется уютной — высокие потолки, широкие коридоры, в классах всегда тепло... Первую норильскую школу я полюбила на всю жизнь, потому что она подарила мне настоящих друзей. И тоже на всю жизнь — мы и теперь, спустя, кажется, целую вечность, не теряем друг друга из виду, переписываемся, встречаемся...

УЕЗДНОЙ БАРЫШНИ АЛЬБОМ

У меня сохранился дорогой для меня альбом. Мама подарила мне его на день рождения в 1949 году в Норильске. На обложке — белый медведь,

внутри — розы. Я решила просить своих одноклассников нарисовать мне что-либо на память, тем более я срочно уезжала из Норильска и скорее всего навсегда. Тяжелая форма пареза лицевого нерва сделала меня уродиной — лицо набоку, глаз выпучен, страшный тик и прочее. Это случилось перед самыми экзаменами. Врачи требовали срочно вывезти меня на материк. А мне так не хотелось уезжать. От экзаменов я была освобождена, но сама захотела и что-то сдавала письменно. Много лет спустя, в 60-х годах, я узнала из письма Милады Зенгер — чудесной девочки, моей одноклассницы, оставшейся учиться в Норильске, что, увидев мое страшное лицо, она была так потрясена, что у нее тоже случился парез в более легкой форме. Причиной моей болезни были плохие взаимоотношения родителей. И это чуть ли не со дня нашего приезда в Норильск. Я пыталась понять родителей, помочь спасти семью — мне это не было позволено, меня отстранили. А драма нарастала. Как это было страшно! Папа работал в геологической партии и надолго уезжал. Моя болезнь ускорила наш отъезд с мамой, и была надежда и договоренность, что папа приедет позже.

В это время случилась еще одна труднейшая ситуация, но в семье моей одноклассницы, близкой подруги — Инны. Ее папа инженер-строитель приехал в Норильск около года назад с женой и дочерью. Мама Инны была очень больна, постоянно лежала, укутавшись в теплый платок, и скоро оказалась в больнице. Мы с Инной бегали к окнам больницы, мама печально смотрела на нас, просила уйти, а мы все крутились, пытались рассмешить ее, кувыркаясь в снегу.

Мама умерла, и очень скоро приехала очень молодая мачеха Инны. Инна не могла и не хотела жить в своем доме. Узнав, что мы уезжаем, она начала просить мою маму взять ее с собой, обещала слушаться, помогать во всем. Мама не могла

даже подумать об этом — мы ехали в полную неизвестность, я была больна. Как можно было брать на себя ответственность за Инну? Мы плакали втихомолку, подруга постоянно жила у нас, только ночевала дома.

Однажды вечером раздался звонок, я открыла дверь — это был папа Инны, он пришел к моей маме. Очень долго они говорили вдвоем, но мама ему отказала, несмотря на все его щедрые посулы. Как она оказалась права! Какое недетское горе выпало и мне, и Инне в этот период нашей жизни. Мы уехали в Москву, но уже через полгода мы с мамой получили выезд в 24 часа из Москвы. Мы были семьей врага народа. Мама уехала в Сальские степи под Ростовом-на-Дону, а меня добрые люди прятали, чтобы я могла окончить восьмой класс. Потом за свои деньги они отправили меня к маме. Что было бы с Инной? Страшно подумать...

В мой альбом сделали памятные рисунки Нина Дурова, Галя Никольская, Аля Молина, Леля (Оля) Анисимова, Нелли Таужнянская, Дора Береснева, Сеня Калюский, Валя Батурин, Тамара Румянцева, Кама Ярутина и др. Альбом от времени крепко пострадал, потерялась обложка, но я обязательно приведу его в порядок и оставлю сыну. Мне так хочется рассказать о каждом художнике, о моих дорогих одноклассниках школы № 1 Норильска.

Тогда, в далеком 1949 году, они оставили мне на вечную память трогательные, добрые и греющие мое сердце рисунки. Я молодею душой, когда разглядываю их.

Какой талантливый народ — дети. Казалось бы, с годами забываются школьные друзья... Нет, я помню почти всех. Среди многих выделялся Валя Батурин. У него были очень умные глаза, он был замкнутым, скромным, серьезнее нас. Чувствовалось, что у него есть какой-то собственный мир, свои интересы. Я его тоже просила сделать рису-

нок в мой альбом — на следующий день он принес нарисованного тигра. Я уехала и увезла как самый дорогой подарок альбом с рисунками и фамилиями моих одноклассников.

Папа взял путевку в кабардинский санаторий Норильского комбината — здесь здоровье мое заметно поправилось, и папа посоветовал нам с мамой перебраться в Нальчик. Мы так и сделали — здесь я окончила школу и поехала поступать в Москву в институт. Все годы учебы я переписывалась с Инной, у нее попросил адрес Валя Батурин, с которым я тоже стала переписываться. Какие он писал умные, в чем-то даже философские письма!

Со многими норильскими одноклассниками мы встретились в Москве, все стали студентами: горного, энергетического, медицинского и других институтов. Когда Валя Батурин узнал, что я выбрала мясомолочный, уговаривал идти с ним в энергетический, но я боялась унижений из-за проверки документов — ведь я дочь репрессированного.

В общежитии в одной комнате с Валей жил Юра Летницкий, знакомый мне по Нальчику. Мы дружили в студенческие годы и потерялись после института: Валю направили в Академгородок Новосибирска, Юру в почтовый ящик Димитровграда, а я получила направление на мясокомбинат Нальчика.

Наконец после реабилитации отцу разрешили вернуться в Москву, ему дали комнату, и он позвал сначала меня, а потом и маму попросил вернуться в столицу. Он рассказал мне, что в войну все время просился на фронт — в штрафную роту. Отказали. Вот тогда он окончательно и потерял веру в Сталина, до этого он с товарищами по несчастью еще как-то оправдывал его.

На свободе папа пожил недолго — в 1971 году умер в больнице, только и успел узнать о рождении внука...

...Когда мы, учившиеся в первой норильской школе, собирались в Москве, мы часто вспоминали тех, кто жил за ее пределами, созванивались, переписывались, но ничего не знали о Валентине Батурине. И тогда я решила его найти. Вспомнила о Юре Летницком — он приехал в Москву, мы встретились. Еще по телефону его голос показался мне странным, когда я заговорила о Вале, а при встрече и вовсе встревожило его молчание.

— Да что случилось? Говори...

Оказалось, Вали Батурина уже давно нет в живых. Он увлекся работой, эксперименты проводил как одержимый. Облучился — получил большую дозу. Семейная жизнь не сложилась, он жил с мамой. Валя знал, что жить ему осталось недолго, но от мамы скрывал. И вот однажды он пришел домой веселый и бодрый. Увидел, что мама собралась мыть полы.

— Давай я, — сказал он, отобрал у матери тряпку, опустил ее в ведро... Выпрямился и, сказав: «Мама, я умираю», упал. Мать не смогла даже сутки пережить сына — наложила на себя руки.

Смерть Вали так потрясла нас! Мы решили отыскать могилы его и матери. Нашли адрес одноклассницы Надежды Милыпиной, живущей под Новосибирском, и попросили ее съездить на кладбище. Оказалось, могилы заброшены, только виднелся номер на табличке... Мы собрали деньги на памятник, послали Наде и письмом отправили фотографию школьного товарища. Ее трудами и заботами появились на кладбище и ухоженные могилы, и ограда вокруг них. А недавно из Новосибирска уехала наша Надя... Мы стареем, болит душа за ушедших в иной мир друзей, а с годами здоровья и средств у нас все меньше...

...А тигр Вали Батурина в моем альбоме — самый талантливый, самый интересный рисунок из всех... Он сильный и добрый, как будто от чего-то хочет меня защитить...

Я иногда думаю: чему мы, дети, могли научиться в первой норильской школе, в лагерном поселении, где муки мученические пережили наши родители и тысячи других людей? Воспоминания погружают меня в добро, которое окружало нас. О многом и о многих можно рассказать, назову пока только двоих.

Когда я уезжала из Норильска, целый час на прощание со мной беседовал директор школы Сухомлинов. Он по-отечески учил меня, как и что рассказывать о семье, о папе, объяснил, что о Норильске я даже заикаться не должна, он поддержал меня советами, подбодрил... Я все поняла. Долгие годы молчала, ведь тогда Норильск на карте не был обозначен.

Нашим классным руководителем была Евгения Александровна Гарднер. Мама попросила меня перед отъездом взять у нее школьную характеристику, с чем я и обратилась к ней. Спустя два дня Евгения Александровна оставила меня после уроков, сказала, что ей надо поговорить со мной. Я заволновалась. Училась я хорошо, вела танцевальный кружок в школе — в чем же дело? Как была смущена Евгения Александровна, как деликатно она пыталась что-то объяснить мне. Я помогла ей и попросила прямо все сказать. Директор школы не решился подписать характеристику! «Ну и не надо», — отрезала я, вставая. Классный руководитель усадила меня, вручила листок с характеристикой, которую подписала сама. Не побоялась! А ведь была «из бывших» — фарфор ее деда, промышленника из немцев, до сих пор высоко ценится во всем мире.

Характеристика мне не потребовалась. Много лет спустя на школьном сборе моих одноклассников в Москве я рассказала эту историю (ее никто не знал, не знали и о моем «нелегальном» положении), показала характеристику, которую берегу как до-

кумент эпохи. Ребята, уже седые, грузные, вдруг замолчали надолго и только молча передавали из рук в руки листок, подписанный: «Классный руководитель Е.А. Гарднер». Это для них было потрясение! Многие не любили ее, она была очень сурова, замкнута, чрезмерно строга. Но в тот момент они вдруг поняли что-то главное в ней, сильном и смелом человеке. Глаза моих друзей смотрели смущенно, радостно и даже со слезой...