Умерла мама, и образовалась такая пустота, что казалось, разорвется сердце. Мне все время хотелось с ней говорить. что-то объяснить, спросить, вспомнить. Вдруг оказалось, что не хватило прошедшей жизни. Это толкнуло меня к белому, как снег в день маминых похорон, листу бумаги. День смерти, кладбище, поминки.

Я начала писать письмо детям. Что знаю о маминой семье, что слышала, что помню. Вначале вспоминать было трудно. Я как будто пробиралась через лесной завал, чтобы выйти на дорогу. Не могла припомнить чье-то имя, название места. Она всплывали в памяти ночью, уже почти во сне. Просыпаясь, я сделала открытие — память надо будить. Тогда писать стало легче. Как будто мне дали в руки клубок ниток. Я взяла за конец и потянула. Нитка все тянется и тянется.

Садясь за машинку, я каждый раз не знала, куда она меня приведет. Так пришло второе открытие: воспоминания — это когда не знаешь, что впереди. И они нерасторжимо связаны с каждым моим прожитым днем, моим «сегодня» и моим, если оно будет, «завтра».

А теперь передо мной лежит рукопись. Толстая. Она уже живет сама по себе, как всякая, в конце которой автор поставил точку. И я боюсь за читателя, что ему будет трудно идти вслед за мной.

Я не собиралась писать эту книгу. Я вообще не знала, что это будет книга.

Если меня спросят: «Это было?» — Я отвечу — «Нет».

«Это правда?» — «Конечно».

... не может быть, ведь ты была всегда:

В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице,

В тюремной камере и там, где злые птицы,

И травы пышные, и страшная вода.

О, как менялось все, но ты была всегда...

Анна Ахматова

Вспоминаю и перебираю в памяти мамины последние дни, боюсь что-то забыть. Кажется, что я не все рассказала, упустила что-то очень важное. Но вот что?

В среду 23 декабря мама утром встала, как всегда, около десяти. Андрюша уже уехал. Я не помню, что у него было в этот день утром. Мама выпила кофе и съела кусочек булочки с медом. Потом пошла в ванную и я услышала, что она как-то очень тяжело закашлялась. Я вошла к ней; она сидела на табуретке и сказала, что что-то нехорошо с сердцем. Я принесла ей нитроглицерин. Она вдохнула и через пару минут уже со мной вышла снова в кухню. Сказала, что болей нет, но сердце вроде как останавливается. Я ее уложила, но ей было неудобно лежать. Она снова села, Я положила ей за спину подушки. Пульс был слабый и неровный. Губы и ногти у нее посинели и руки стали холодные. Я налила все грелки и положила к ногам, поставив их на скамеечку, и к рукам. Дала ей валокордин, а через несколько минут — кордиамин, и сказала, что, пожалуй, вызову неотложку. Она как-то виновато полуулыбнулась и спросила:  «Думаешь? »

Неотложка приехала минут через двадцать. К этому времени мама выпила несколько глотков очень крепкого кофе, и я положила ее тут же на кухне. Губы и ногти у нее уже не были такими синюшными, хотя и не приобрели нормальный цвет. Когда приехал врач, ей уже явно было лучше, но давление было низким. Ей сделали корглюкон внутривенно и ввели еще что-то, чтобы поднять давление, кажется, мезатон. Врач нашел хрипы в легких, но, узнав, что я уже четыре дня даю ей эритромицин, никаких других назначений не сделал,

С той минуты, как маме стало плохо, мне в душу запал страх, который как бы сконцентрировался в одной мысли: «Не вытащить мне ее в этот раз, не вытащить!» Когда врач уже уходил, пришла Белка. Я еще накануне договаривалась с ней, что она поедет оформлять мамины дела в поликлинике. И я ей сказала про свой страх. После ухода врача мама вроде как отле-

жалась, и я перевела ее в комнату, она немного подремала. Пришла Галя с Пеле. Вернулась Белка. Мы обедали, и мама тоже что-то поела, правда, в кухню не выходила, хотя и порывалась, но я не пустила. Стали смотреть телевизор — фильм, который все ожидали; «Больше света» — сжатая история страны с попыткой сказать то, о чем раньше принято было умалчивать — и коллективизация, и голод на Украине, и 37-й год, и перечень военачальников с цифрами, сколько их было репрессировано. Мама тоже с нами смотрела — телевизор придвинули к ней. И снова, как всегда, когда она возвращалась мыслью (или что-то внешнее ее возвращало) в то время, она начала нервничать и что-то говорила Галке довольно возбужденно, но скоро успокоилась. Галка ушла. А Белку я послала за кислородом — хотела, чтобы был на всякий случай. Белка скоро его принесла и ушла домой. Пришел Андрюша. Был обычный вечер, мама чувствовала себя почти как всегда, но я все же решила спать лечь здесь, у нее.

Спала она хорошо, совсем спокойно, на боку. В четверг утром позавтракала в кухне, но остальное время больше полеживала. Была у нее ее участковый врач. Нашла, что хрипов в легких немного, но все же, кроме эритромицина, назначила еще какой-то антибиотик и сердечные. Днем мама слушала музыку — Моцарта сороковую — и снова, уже в который раз, стихи Тарковского. Идти в кухню днем она особенно не рвалась, но когда слушала музыку, то сидела в кресле. К вечеру пришла Маша, как раз когда мама ела в постели. А потом забежала Лена. Я стала на кухне накрывать на стол и пришла к маме спросить, дать ли ей чаю с лимоном или с молоком, а у нее в это время был какой-то разговор с Машей, и она на мой вопрос ответила, что и не думает пить чай в кровати, а будет на кухне, и сама, хоть Маша порывалась ей помочь, натянула халатик и пришла к нам.

Это было на следующий день после выборов в Академию, и Андрей рассказывал о всех перипетиях общего собрания, а мы бурно проявляли свои эмоции по этому поводу. Мама тоже. И курила. Я обратила внимание на то, что она дважды закуривала, но после двух-трех затяжек сигарету бросала. В одиннадцать часов я сказала Маше и Лене, чтоб они уходили. Нам с Андреем надо было что-то печатать. Мама сама приготовилась ко сну. Я поставила ей горчичник, и мы на кухне устроились печатать. Когда я пришла снимать горчичник, то мама лежала раскрывшись и уже без него. Я начала ворчать, а она почти весело отругивалась. Я потушила у нее свет и вернулась на кухню. Там Андрей начал искать свои очки и уверять меня, что Маша их по ошибке унесла, а я — доказывать, что он сам вечно все теряет. Минут через пятнадцать я заглянула к маме. Она не спала, но на вопрос, как себя чувствует, ответила: «Ты иди спать к себе,

я вполне хорошо себя чувствую. А что Андрей там опять ищет?» — «Уверяет, что Маша утащила его очки». — «Сам куда-нибудь засунул». Я снова ушла на кухню и заглянула к маме минут через десять. Она все еще не спала. Я спросила ее, не дать ли ей валокордина или эуноктина. Она ответила, что уже засыпает. Я нагнулась поправить ей одеяло, которое свесилось с кровати, и поцеловала ее. Она на это сказала: «Ну, что ты мне все подтыкаешь. Что я, грудная, что ли». И в голосе ее угадывалась улыбка.

Вот и прошел этот день. И тот страх, что был накануне, вновь не шевельнулся во мне. И ничто мне не подсказало, что это были последние мамины слова, обращенные ко мне, что идет последняя мамина ночь. Когда я еще раз спустя полчаса зашла к ней, она спала спокойно на правом боку, и дыхание было тихое, ровное. И я тоже мгновенно и спокойно заснула. Ночью я дважды вставала к маме. Она спала.

Утром Андрюша поднялся к нам около десяти часов. Мама не проснулась, и я пошла на кухню пить кофе. Не проснулась она и когда я снова к ней вошла, минут через двадцать. Меня и это не встревожило, ведь накануне уснула она очень поздно. Я сварила ей геркулес и пришла снова, раздернула шторы и, повернувшись к ней, стала говорить: «Мама, просыпайся, уже одиннадцать часов». Она приоткрыла глаза (или мне это только показалось?) и сразу же вновь опустила веки. Я взяла ее за руку. Рука была теплая, но совсем как неживая, никакого сопротивления моему движению. Другая рука — такая же. И ноги — тоже. А пульс был ровный, не частил и хорошего наполнения. Я взяла в руки ее голову и тут в шее почувствовала какое-то сопротивление, какую-то жизнь. Я побежала на кухню к Андрею и сказала, что у мамы, видимо, обширный двусторонний инсульт. Он стал вызывать врача неотложки. Врач-женщина приехала довольно скоро и подтвердила то, что я сказала. Она предложила взять маму в больницу. — «А зачем? Вы сможете ей помочь?» — «Нет, но я должна вам предложить.» — «Нет, пусть она будет дома». Они сделали ей внутривенно — я совсем не помню, что. Я вообще про этот день, кроме мамы, мало что помню. Потом была другой врач — из маминой поликлиники, она настойчиво предлагала госпитализацию и все говорила; «Ну, зачем вам дома такая больная, зачем вам дома все это, ведь все равно ничего сделать-то нельзя». Говорить с ней было неприятно, трудно. Я боялась сорваться, и говорил с ней Андрей. Он сказал, что мама как жила с нами, так и будет до конца.

А она лежала спокойно, чуть повернув голову в сторону окна, и в какой-то момент на лице у нее появилась улыбка. Я позвала Андрея. Он стоял рядом и тоже смотрел на нее. Что маме виделось, что чувствовала она? Кого встречала она этой свет-

лой, легкой улыбкой? Когда я смотрела на ее лицо, мне казалось, что она наконец-то позабыла все мрачное и непереносимо трудное, что было ее судьбой. Может, возвратилась назад в детство? И не было такой трагической прошедшей жизни, а была и есть какая-то другая, звучащая, как сороковая симфония, которую она только вчера слушала. Потом улыбка постепенно сошла с маминого лица, и на все оставшиеся часы оно стало спокойным, тихим, умиротворенным. Таким, что вот сделала все и теперь — отдыхаю.

К вечеру приехал еще врач — из Академии. Сказал, что теперь все дело в сердце, и такое состояние может продлиться и несколько дней, и несколько часов. Пришла Зоря. Мы поили маму водой с медом. Я ложечкой вливала в рот, а Зоря держала подбородочек. Потом я взяла и прилегла рядом с мамой головой к голове, на ее подушки (их у нее была целая гора), И сказала, что так и буду спать следующую ночь, и гладила ее руку. Мне показалось, при моем прикосновении мамина рука дрогнула. Слышала ли мама меня, чувствовала ли рядом? Часов в десять вечера у нее вдруг выступил пот на лбу — мелкие, мелкие, блестящие капельки. Зоря вытерла их. А лицо все было спокойным и дыхание ровным — никаких признаков хоть малейшей боли или страданий, И внезапно мама открыла глаза. Они смотрели прямо в мои. И она видела меня. И закрыла глаза. А потом два или три резких, отрывочных дыхательных движения. И все!

Все слова, которые я когда-либо читала о легкой смерти, можно повторить. Все будет правильно. И все будет не то. Наверно, всякая смерть, как и всякая жизнь, неповторима и единственна. Я много раз была рядом с умирающими. (Говорят «видела смерть», но это неверные слова, потому что смерть кого бы то ни было, пунь чужого, постороннего, не видишь, а переживаешь, и в эти мгновенья он уже не чужой и не посторонний.) Но никогда это не было так вне страданий, так спокойно и так покойно.

Мама на словах иронично относилась ко мне — врачу, но одновременно абсолютно верила, что я всегда могу ей помочь, всегда избавлю от страданий. И я боялась, что может прийти время, когда она будет мучиться, а я ничего не смогу сделать — только быть рядом. Провидение избавило ее от страданий. И меня от муки бессилия помочь. Мама — первый близкий человек, умерший на моих глазах и на моих руках. Где и как умер папа? Севка — в деревне Мясной Бор? Батаня — в блокадном Ленинграде? Игорь — в далеком Бомбее?

Мама перестала быть, но еще была тут, в своей комнате, на своей кровати, и руки ее были теплые, и волосы пахли ею —

мамой. Приехали те люди, которые должны были увезти ее. Они сказали, что им надо простыню, и попросили нас выйти из комнаты. Когда мы вернулись, на полу возле кровати стояли носилки, и на них — маленький белый сверточек. Я вдруг поняла, какой маленькой стала мама. Этот сверточек! И только тоненькая простынка! У меня машинально вырвалось; «Можно дать одеяло?» Но один из них как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Не надо». Андрей хотел поехать с ними. Но тоже; «Не надо». Мы почему-то боялись этих людей. Растерялись. А они быстро подхватили носилки — ноша была легкой — и стали спускаться по лестнице.

Потом уехала Зоря. А мы стали звонить на другую сторону Земли, чтобы найти Таню и Алешу. Еще днем из Нью-Йорка звонил Эд. Я сказала ему, что произошло с мамой ночью. Но мне казалось, что конец не будет таким быстрым, и я просила его не срывать детей с отдыха. Ведь все разъехались на праздники. Сейчас мы снова прозвонились Эду, А потом позвонил Алеша.

Ну вот и Рождество! Уже потом мне кто-то сказал, что в Рождество умирают святые. Не знаю. Может быть.

Отошла ее душа. Осталось тело, и мы должны его похоронить. Прилетели дети. Лица у обоих черные. Глаза ввалились. Наутро привезли гроб с телом. У мамы лицо все такое же спокойное, а вот волосы уже какие-то чужие и лежат как не ее. Цветов много, и запах земли и зелени. Все друзья и родные все. Наверное, это маме бы понравилось. А на улице почему-то была задержка из-за машин. Гробик стоял открытый. И назойливая эта мысль, что холодно — ей.

На кладбище ели стоят под снегом, и снежок такой тихий, мягкий падает. Там как будто и холодно не было. Андрей тихо сказал: «Ты меня любила, и я тебя любил». Я поразилась — это он впервые сказал маме «ты». Таня начала читать «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Алеша все что-то поправлял у мамы. Потом... Потом... И холмик из зелени и цветов. И снег, снежок.

Мамочка! Дома все были такие хорошие, спокойные.

И я все вспоминала, как ты говорила, что не любишь еврейские похороны, потому что с кладбища все расходятся, и каждый уже не с тем, кого проводили. Ты была бы довольна, потому что все были вместе и в твоем доме. Когда хоронили Игоря, то на кладбище ты мне сказала: «Если на кладбище бывает хорошо, то это здесь!» И я все думаю,что если б ты могла увидеть свои похороны, то, наверное, так же сказала бы: «Если похороны бывают хорошими, то это мои».

То, что человек обычно не замечает

Дни зловещего предзнаменования.

 Как понемногу стареет его мать.

Сэй-Сёнагон (966-1017)

Прошло сорок дней, в которые по обычаю нельзя трогать вещи умершей. Я вошла в мамину комнату. Как будто впервые увидела ее. Какая-то мебель. Кровать. Столик. Его привезла Галя, когда мы убирали комнату к приезду мамы. Комод, доставшийся от Юры Федорова, осужденного на 15 лет. Над ним зеркало, подаренное Сарой Юльевной. Таможня его не пропустила, когда они уезжали в Америку, Два небольших платяных шкафа. Мы с Ваней их купили с моего гонорара за Севину книгу. Швейная машинка Зингер. Чтобы ее купить, когда мама вернулась из лагеря, я продала свой единственный военный трофей — фотоаппарат-«лейку». И в углу возле окна секретер — бывший Ремин, Таниного мужа. На его полках книги, традиционно считавшиеся мамиными, а не всех нас. И в нижних ящиках бумаги, фотографии, письма. Можно, если хочется, назвать — архив. Ох, не великое наследство осталось от мамы. Грустно, немного смешно. И хочется плакать.

Я открыла мамин шкаф. Почти неуловимый, бесконечно родной запах. Живой. Эту блузку она совсем недавно надевала. Другая — ее любимая, такая давнишняя, кажется, ровесница Тани. А это вязаное платье Белка ей подшивала. Я тогда почти обиделась, что не меня мама попросила это сделать. Я раздала одежду — кофточки, халатики, белье, И села на полу у секретера, Но, едва достав фотографии и письма, поняла, что это я еще не могу — читать и разбирать мамины бумаги. Не могу. Не пришло время. Я вдруг поняла, что не была готова к тому, что мама так скоро уйдет. Мне казалось, что она еще долго будет с нами. Со мной и Андреем.

Потом я как-то внезапно, остро заболела. Утром встала здоровая. А в два часа дня — как умираю. Сердце то останавливается, то колотится неудержимо. Не могу стоять. Даже сидеть. Потом озноб. Температура за сорок. Нестерпимая боль в ноге. Она от лодыжки и до верха бедра красная, вспухшая. Ни пошевелить, ни дотронуться. Рожа. Через пару дней стало легче, но тянулось все это недели две.

Я болела в маминой комнате, и это как-то приближало меня к ней, мне было уютно быть почти на ее месте. И впервые за это время мама мне приснилась. Она сидела за столом в красной вязаной кофточке поверх какой-то очень нарядной белой

блузки, совсем такая, как в последнее время до болезни, а я сидела по другую сторону стола, и мы через стол держались за руки, вернее, я держала в руках ее левую руку и целовала ее — никогда в жизни этого не было, мы просто не могли себе такое представить и позволить — ведь всю жизнь внешне, отношения были такими, что это сделать было нельзя. А в последнее время, последние месяцы мне часто хотелось как-то физически приласкать маму, но все стояло это «нельзя». Я боялась напугать, боялась, что какие-то мои действия насторожат и заставят думать, что дела нехороши и состояние ее меня тревожит. Вот и вела себя, как тумба железобетонная. А во сне все было легко — и руку ее целовать, и плакать — все было можно. И самое странное, что утром после этого сна было так светло, будто я действительно побыла с ней.

С этого сна начались воспоминания. Мама и папа, бабушка, их родные.Я поняла, что мало знаю о маминой семье, еще меньше — о семье ее отца. Я мало, а мои дети почти совсем ничего. Захотелось рассказать им хоть то, что помню. Получилось странное письмо — родословное дерево. Кривое. Много о семье мамы, почти ничего о семье ее отца, а со стороны моего отца — сплошные белые пятна^¹.

Письмо

Мне очень хочется, родные мои, написать вам, но на душе такая беспросветность и бессловесность, что это очень трудно. Может, это оттого, что я еще не пришла в себя после болезни, Но больше оттого, что мы с Андрюшей никак не привыкнем к пустоте в доме, к тому, что здесь, в той комнате, где я сижу сейчас, нет мамы. Утром вхожу — и сразу взгляд туда, где стояла мамина кровать. А потом сама себе приказываю — смотреть туда не надо. Не смотри. Займись делом. Лучше всего таким, чтобы в нем была мама. Может, это письмо и есть такое дело?

Я хорошо помню свою прабабушку с материнской стороны. Ее девичья фамилия — Самсонович. Звали ее Елена Лазаревна, а мы — дети — называли ее баба Еля. Была она невысокой, полной, но не тучной. Она сохранилась в памяти всегда очень аккуратно одетой в темное платье, с теплой шалью на плечах. Гладко зачесанные волосы на затылке стянуты в маленький узелок. У нее были катаракты, и она почти ничего не видела и, когда кто-нибудь входил в комнату, она всегда спрашивала; «Кто? »

Ее на несколько дней привозили из Иркутска, где она жила у одной из дочерей, а потом везли в Ленинград к другой дочери. Пока она была у нас, мне казалось, что вся жизнь в доме сосредоточена вокруг нее, вернее, не вокруг, а для нее. То говорилось: «Бабушку надо купать», то: «К бабушке сегодня придут гости», то: «На обед сегодня будет судак, а бабушке надо купить сига». Когда бабу Елю купали, Егорка (мой младший брат) просил пустить его в ванную комнату, чтобы посмотреть хвостик. «Какой хвостик?» — удивилась мама. Егорка объяснил: «Я произошел от тебя, ты от Батани (наша бабушка), она от бабы Ели, а баба Еля уж обязательно от обезьяны». Мы с Егоркой обычно не очень считались с присутствием и делами взрослых и постоянно жили своей, очень шумной жизнью, заполняя наши комнаты (у каждого из нас тогда была своя) и всю по тем временам очень просторную квартиру бесчисленными друзьями. При бабушке мы стихали и приятелей в дом не водили. Может, мы стеснялись того, что она такая старая, а может, присутствие человека, казавшегося нам таким старым, как-то сковывало нас. Сколько же было бабушке тогда лет? Я думаю, что не больше восьмидесяти.

Потом ее провожали на вокзал. Мы тоже всегда ехали провожать. Я помню, как ездили на извозчиках, а в последующие годы — на машине, и это в то время было событием. Последний бабушкин приезд, а потом проводы были уже весной 1937 года. И вскоре она умерла.

Что же я знаю о бабушке? Она была два раза замужем. Первый муж — Матвей Рубинштейн. У меня есть какое-то смутное воспоминание — чей-то рассказ о нем — что он был кантором в синагоге и очень способным музыкантом. Внешне (по портрету) я его помню очень хорошо. На большом, в половину моего письменного стола, портрете был изображен молодой, очень элегантно одетый, с красивой прической человек. Лицо овальное, глаза светлые, нос небольшой, правильной формы. Никаких пейсов или вообще чего-то еврейского нет. Лицо спокойное, но не безвольное, с чувством внутреннего достоинства, и какое-то вненациональное, что ли. На всех фотографиях моей бабушки (маминой мамы) я вижу сходство с ним не только в чертах лица, но и в характере.

От первого брака у бабушки Ели было четверо детей: старшая Татьяна (моя бабушка), Софья, Моисей и Александр. Я называю их имена так, как они звучали уже в послереволюционное время, но знаю, что Александра, когда записывали в синагоге, назвали Исаем. Ну, Моисей — вполне еврейское имя, а вот были ли в синагоге записаны другие имена — Софьи и Татьяны — я не знаю.

Софью я никогда не видела, но знаю о ней много со слов бабушки. По всем рассказам и по сохранившимся портретам

она была очень красивой женщиной. Ее рано выдали замуж за человека состоятельного, который был старше ее. А она любила другого — бедного студента. И конечно, брак не был счастливым. У нее было четверо детей — два сына и две дочери. Младшая дочь страдала туберкулезом позвоночника, и для ее лечения Софья с обеими дочерьми поехала на юг Франции то ли в 1909, то ли в 1910 году. Там ее застала первая мировая война. Вернуться в Россию она не захотела. Кого-то полюбила во Франции, В рассказах Батани о ней не было осуждения. Напротив, я ощущала в них даже оттенок виноватости. Может, моя бабушка уговаривала сестру выйти замуж за нелюбимого? Не знаю. Но Софья в моем восприятии всегда была окружена неким ореолом несчастной первой любви. Ее сыновья жили с отцом вместе с моей бабушкой и ее детьми. В гражданскую войну, опасаясь мобилизации в армию Семенова, их отправили переждать смутное время в Харбин, но они решили использовать его, чтобы повидать мать и мир, и, нанявшись на какое-то судно, уехали во Францию.

Больше их в СССР не впустили, хотя они добивались этого вплоть до 1926 года. В 1927 году их отец получил разрешение уехать к ним. Он не был счастлив во Франции, отношения с женой не сложились, и я не уверена, что сложились с детьми. Он умер через три или четыре года. Софья пережила его на много лет и скончалась в Ницце в 1957 году. Их дети и внуки — это мои французские родственники.

Они  как-то  странно  разделились.   Мамины   кузины  Руфа  и Лиля, которых вывезли из России в раннем детстве, и их дети стали коммунистами старого (чтобы не сказать сталинского) типа. Кузены (оба бездетные) Матвей и Леля (во Франции его звали Леон, а он, видимо, Лейб или Леонтий), любя сестер и племянников, относились к этому иронично. И если первые все трагические известия о реальной жизни в СССР называли буржуазной пропагандой, то вторые, пережившие революцию и гражданскую войну, не сомневались, что это правда. Матвей, Руфа и Леля умерли в конце 60-х — начале 7 0-х годов. Остальные, после того как я стала женой Андрея (и потому для коммунистов фигурой одиозной), со мной не встречались и с мамой тоже не проявили желания встретиться, хотя она трижды была в Париже^¹.

Брат бабушки Моисей учился в Германии. Мама говорила, что он смог получить образование благодаря тому, что рано женился и его жена была из богатой семьи. Я не знаю, так ли это.

Но он закончил в Гейдельберге два факультета. После блестящей защиты диссертации по детской психологии дядя Мося с семьей вернулся в Россию. Чтобы иметь возможность преподавать в Москве, он принял лютеранство. Мне кажется, что в бабушкиной семье это не было воспринято как-либо серьезно. Семья, видимо, не была ортодоксально еврейской. К слову, я не знаю, говорили ли они на идиш, ходили ли мальчики в хедер и знали ли иврит — в семье я никогда идиш не слышала. Русский язык для бабы Ели (Елены Лазаревны) и всех ее детей был родным. Ни у кого из них не было какого-либо акцента. В 1916 — 1917 году мама кончала 8-й класс гимназии и жила в Москве у дяди Моей. А в 18-м (или 19-м) году дядя Мося с семьей уехал из голодной Москвы в Иркутск. Там он вместе с несколькими энтузиастами загорелся идеей создания университета. Мне трудно представить, каких трудов тогда это стоило, но в 19-м или 20-м году Иркутский университет был открыт. Первые годы имя дяди Моей упоминалось в этой связи, а потом как-то исчезло. В конце 20-х годов дядя Мося за «идеалистическое мировоззрение» был отстранен от преподавательской работы и сослан в Ташкент. Но те годы были, как теперь говорят «вегетарианскими», и через несколько лет он вернулся в Москву, где преподавал психологию в педагогическом вузе до конца жизни.

У дяди Моси было четыре сына. Старший, Борис (юрист), был арестован в 37-м году и погиб. Его жена Леля тоже была вскоре арестована и впоследствии находилась в одном лагере с мамой. Совсем маленьких внуков забрал к себе дядя Мося. Средних его сыновей — Шуру (химик, доктор наук или, может, академик) и Володю (музыкант) — я знала мало. Младший, Виктор (писатель Виктор Важдаев), после ареста старшего брата и до ареста его жены часто бывал в Ленинграде, опекая невестку и маленьких племянников. В это время я много с ним общалась и даже дружила, несмотря на разницу возрастов. Но с годами мы как-то разошлись. В конце 50-х — начале 60-х годов общение наше совсем прекратилось, думаю, оттого, что он становился все более ортодоксальным, а я все более — нет. Окончательным рубежом стал, наверное, 1968 год.

Второй брат бабушки, Александр, дядя Саня, был моим любимым дядей-дедушкой. Он был высокий, стройный, с веселыми светлыми глазами и доброй улыбкой, элегантный и, сегодня бы я сказала, артистичный. Тогда он казался мне очень красивым. Но и теперь я думаю, что он был одним из самых красивых мужчин, которых я встречала в жизни. Он учился в консерватории. Был женат первым браком на популярной тогда певице Эльвире Амазар, гастролировал с ней как ее аккомпаниатор. У них была дочь. Почему распался этот брак и она с девочкой уехала за границу, я не знаю.

Вторая жена дяди Сани — тетя Роня — Эльвира Борисовна Пападичева (урожденная Фейгин). Я предполагаю, что она лет на восемь-девять старше моей мамы, так как училась в восьмом классе гимназии, когда мама пришла в приготовительный. Она была детским врачом-невропатологом, училась за границей и в России. В годы первой мировой войны служила в русской армии зауряд-врачом, там встретилась с князем Пападичевым и стала его женой. Еврейка-княгиня, конечно, нонсенс, но в конце первой мировой войны бывало и такое. В 1919 году князь умер в Москве от туберкулеза, а тетя Роня вернулась в Читу, где родилась и где все еще практиковал ее отец, который был фельдшером. (Моя бабушка была дружна с ним и говорила, что он знает больше, чем все читинские врачи вместе взятые). Там она встретилась с дядей Саней и вскоре стала его женой.

Вторым мужем моей прабабушки Елены Лазаревны был Матвей Боннэр. Кажется, он был купцом, хотя от мамы я этого ни разу не слышала. От этого брака тоже было четверо детей: Берта, Роня, Яков и Люба. Роню я почти не знаю, только видела несколько раз, когда она с дочерьми приезжала в Москву и, кажется, в Ленинград. Якова никогда не видела, но знаю, что он был талантливым музыкантом-самоучкой, первой скрипкой Оперного театра в Улан-Удэ, и умер в годы войны от флегмоны, случайно поранив руку струной.

Бетя и Люба были ближе других по возрасту к маме и дружны с детства или юности. В маминых рассказах о годах революции в Иркутске они фигурируют почти как ее сверстницы. Была мама очень дружна и с мужем тети Бета Григорием Михайловичем Берлинским.

Тетя Люба — Любаня — была любимицей всей семьи, как мне кажется, не только потому, что была младшей, а за свою удивительную доброту, покладистость и отзывчивость. Была она большеглазой, со светлым лучистым взглядом, невысокой, даже маленькой, пухленькой, подвижной и легкой. Всегда казалось, что все она делает легко и все ей легко, хотя жизнь у нее была нелегкой. Ее муж много лет страдал тяжелым туберкулезом. Она рано овдовела и осталась с одиннадцатилетним сыном. Сын много болел, и с деньгами всегда было трудно. Зубной врач в детской консультации — не великий богач. На ее руках в блокадном Ленинграде умерла моя бабушка, и она же вывезла из него мою младшую двоюродную сестру. В Ленинграде мы жили совсем рядом, на одной улице, но не это определяло нашу близость, а ее характер. С ней нельзя было поссориться и ее нельзя было разлюбить.

Моя бабушка Татьяна Матвеевна Боннэр (урожденная Рубинштейн, 1879—1942) была старшей дочерью прабабушки

Елены Лазаревны от первого брака. Из каких-то недосказанных слов и отрывочных воспоминаний братьев бабушки у меня создалось впечатление, что у нее были трудные отношения с отчимом. Я знаю, что, защищая сестру в конфликте с отчимом, брат бабушки Моисей поссорился с ним и ушел из дома. Он был тогда гимназистом последнего класса и, чтобы закончить гимназию, поступил репетитором в какой-то купеческий дом.

В 17 лет бабушка вышла замуж за двадцатилетнего племянника отчима — Григория Рафаиловича Боннэра. Дядя Мося говорил, что «Гриша был человек горячий, смелый и безрассудный» и был «безумно влюблен». «А Таня (моя бабушка) вышла за него, чтобы уйти из дома отчима». В рассказе дяди Моей как-то сквозило неодобрение этого брака, хотя он всегда относился к старшей сестре с глубоким уважением и даже восхищением. Такое же отношение к ней я всегда замечала у всех наших родственников.

Через год, в 1 898 году у бабушки родился первый ребенок — сын Матвей. Роды были тяжелые, и после них у бабушки была родильная горячка. Все считали, что она умрет. Новорожденного младенца, которого она не могла кормить, увезли к прабабушке Елене Лазаревне, у которой в это время родилась младшая дочь. И она кормила одновременно дочь и внука. Сохранилась фотография, где моя бабушка с очень короткой стрижкой — почти мальчишечьей. Это она после родильной горячки. В 1900 году родилась дочь Руфь — моя мама. А в 1902 — вторая дочь Анна. Бабушка рассказывала, что она хотела назвать ее Юдифь. Но дядя мужа, который пошел в синагогу записать девочку, по дороге забыл это имя и согласился на то, какое ему предложил раввин.

Когда бабушка выходила замуж, мой дед был компаньоном в деле своих дядьев. Они занимались закупкой крупных партий скота в Маньчжурии и восточной Монголии и перегоняли их для продажи в Россию. Судя по рассказам бабушки, занятие это было рисковое, и не только в том, что всегда была опасность потерять деньги, но и в прямом физическом смысле, так как дед, будучи самым молодым из участников дела, сам сопровождал вместе с перегонщиками гурты скота в трудных и временами опасных климатических условиях Восточной Сибири. В 1902 или 1903 году дед решил выделиться в собственное дело, и семья из Черемхово переехала в Читу. Первое время его дела шли успешно. В одну из экспедиций 1905 года он взял очень крупные кредиты и закупил большую, чем обычно, партию скота. При перегоне гурты попали в буран и основная часть стада погибла. Через несколько дней после возвращения домой Дед застрелился. Случайно моя мама видела это. Она играла на открытой галерее, идущей вдоль фасада дома, и как раз в мо-

мент самоубийства заглянула в окно комнаты отца. Мама всегда говорила, что это одно из самых страшных воспоминаний в ее жизни.

Бабушка осталась с тремя детьми и без всяких средств. Почти сразу же она пошла работать в торговую фирму братьев Самсонович. Вначале она была кассиром в магазине. Позже самостоятельно изучила бухгалтерию и стала довольно быстро продвигаться по службе. А впоследствии работала у известного золотопромышленника и купца Второва. Пользуясь абсолютным доверием первых своих работодателей и Второва, два последние года перед первой мировой войной она ездила в Германию, где производила оптовые закупки товаров для двух этих фирм. После революции она работала главным бухгалтером в гостинице «Селект», построенной в начале десятых годов и до национализации принадлежавшей фирме «Бр. Самсонович». Это тогда было единственное в Чите многоэтажное здание. Там было то ли пять, то ли шесть этажей. А в Ленинграде все годы до выхода на пенсию она была старшим товароведом в таможне Балтийского пароходства.

Я всегда называла ее Батаня. Это имя произошло при сокращении «бабушка Таня» или «баба Таня». И с моей легкой руки (или языка) все внуки и дети младших ее сестер тоже стали так ее называть. Она была поразительно красивая женщина. Невысокая, не полная, но чуть полноватая светлая шатенка с серыми прекрасными глазами. Удивительная посадка головы, небольшой рот и прекрасный овал лица. Во все годы ее жизни меня поражала красота в сочетании со спокойной, властной манерой держаться. Все окружающие ее уважали, но у многих я замечала и некоторый оттенок страха при общении с ней. И ее всегда побаивались мои друзья и подружки. Она, кроме самого раннего моего детства, никогда не была внешне ласкова с нами, внуками, скорей сурова, чем мягка. Но вместе с тем в ее отношении никогда не было недоверия или — несправедливости.

Меня удивляло, что она, оставшись вдовой в очень молодом возрасте, не вышла второй раз замуж. Возможно, самоубийство мужа стало психологической преградой для нее. Но я думаю, что она не была по-женски одинока все последующее время. Когда я уже была не ребенком и наша с ней кровная близость была скреплена еще и трагедией семьи, мне часто хотелось вызвать ее на откровенность, чтобы хоть малейшим словесным ее проговором подтвердить мои интуитивные догадки. Но я всегда получала отпор и какой-то урок. Она очень неуважительно говорила о женщинах, делающих события своей личной жизни достоянием многих. И любила повторять: «Не из всего можно устраивать базар». Однажды, не помню в какой связи, я спросила ее, как она отнеслась бы к измене мужа —

мне до времен замужества было еще далеко и вопрос имел, так сказать, абстрактно-литературный аспект, Батаня сказала: «Есть два решения: одно — не знать, второе — уйти. Оба трудные, но ничего промежуточного быть не может».

У Батани был свой прочный круг друзей, с которыми она была доверительна и общительна. Но вне этого круга и родственников она была очень сдержанна, даже суха. Она много читала, но упорно не хотела читать современную литературу. Западная для нее кончалась на Ибсене, русская на Чехове и Андрееве, поэзия на Блоке. Я, став еще при ней «ахматовкой», упорно навязывала ей свои вкусы, но не уверена, что преуспела. Она очень любила оперу. И, когда была возобновлена «Жизнь за царя» (Батаня ни разу не называла ее «Иван Сусанин»), восприняла это как личный праздник. Как ни скудно жили мы в предвоенные годы, но раз или два в сезон она позволяла себе пойти в оперу или в филармонию с главной своей подругой Ириной Семеновной Дрекслер. А в кино в последние годы она не ходила, мне кажется, почти принципиально. Только однажды мы с Раинькой все же уговорили ее и были втроем на «Большом вальсе». Причем реакция Батани была скорей негативная. Мило, легко, пусто. Ну, конечно, музыка. Голос.

Не взяв в жизни ни одного урока музыки, она могла подобрать любую мелодию на любом инструменте — фортепиано, гитаре, балалайке. Но больше всего она любила мандолину. Мы с Егоркой были поражены, когда однажды летом 1938 года она взяла гармошку нашего хозяина — мы жили в деревне за станцией Батецкая в Псковской области — и стала на ней играть. Почему-то мне запомнилось, что среди нескольких мелодий, которые она тогда наиграла, была «Помню, я еще молодушкой была...»

Вся жизнь Батани была трудной и трудовой. Когда ее мать овдовела, Батаня взяла на себя заботу по уходу и воспитанию младших — сестры и двух братьев. Потом в семью пришел отчим. Батаня не смогла получить хоть какое-то образование. Во всем, начиная с грамоты, она самоучка, и единственный ее учитель — брат Моисей, который всегда не только сам блестяще учился, но старался, насколько возможно, помочь сестрам и контролировать занятия в гимназии младшего брата. Потом ее раннее вдовство, работа, чтобы содержать семью и дать образование трем детям. Постоянная помощь двум младшим сестрам погибшего мужа. Младшая (Эсфирь или Генриетта — я забыла), Этя, закончила гимназию и рано вышла замуж. Муж Эти Михаил Михайлович Константинов был много старше ее. Политкаторжанин-меньшевик, он был в ссылке вместе со Шверником. Позже стал большевиком, но от дел как-то отошел. В Москве они с Этей жили в доме, который назывался «Дом по-

литкаторжан». Он и сейчас стоит на улице Чаплыгина. У старшей — Ревекки — брак оказался неудачным. И после трагической гибели маленькой дочери (кажется, от туберкулезного менингита) она снова вернулась к Батане. Впоследствии она жила с Этей. После ранней смерти Эти воспитывала двух ее девочек.

В доме бабушки выросли трое ее детей, двое сыновей сестры Софьи, две сестры ее покойного мужа. Быть главой такой семьи и еще работать было, наверное, достаточно тяжело и сложно. Но главной, мне кажется, над всем превалирующей, чертой характера моей бабушки было чувство долга.

Все, но только в еще более тяжких условиях, повторилось, когда арестовали папу, маму, Матвея и выслали его жену. Бабушка взяла на себя труд и ответственность за судьбу трех внуков. Я была старшая. Моему брату Игорю к этому времени было десять лет, моей двоюродной сестре Наташе — два. Через два года после ареста от мамы стали приходить письма. Потом стало возможным посылать ей посылки. Появилась надежда, что дочь Батаня, быть может когда-нибудь увидит. На встречу с сыном его приговор — 10 лет без права переписки — надежды не оставлял. Все силы Батани были направлены на то, чтобы сохранить и вырастить нас. Пришла война. Я, вместо того, чтобы быть с ней, безрассудно оказалась в армии. Егорку она отправила в эвакуацию со школьным интернатом. Наташа была с ней в блокадном Ленинграде. «Пиши маме, заботься о Игоре», — эта фраза была во всех ее военных письмах ко мне. И еще одна: «Если я сохраню Наташку, то мне можно поставить памятник!» Наташка жива. И уже сама — мама и бабушка.

А памятник бабушке я все еще не поставила. Она умерла в Ленинграде 30 мая 1942 года. Тетя Люба — наша Любаня — обмыла ее и зашила тело в красное шелковое покрывало — последняя приличная вещь, оставшаяся после обменов на блокадный хлеб всего, что брали. И прикрепила записку: «Будь проклят тот, кто снимет с тела последнюю одежду». Потом она свезла труп к месту, куда свозили всех умерших с улицы Гоголя. Много лет назад мне впервые в руки попала книга стихов Владимира Корнилова. Там были строчки: «...и казалось, что в наши годы вовсе не было матерей. Были бабушки...» ...Были бабушки!

Мамин старший брат Матвей окончил гимназию в Чите в 1916 году. Он не подлежал мобилизации в царскую армию. Позже, когда в Сибири и на Дальнем Востоке были то Семенов, то Колчак, то красные, то еще какие-то, бабушка тщательно охраняла его от любых мобилизаций, пользуясь своими старыми связями или тем, что в прошлом помогала многим политическим

ссыльным, которые становились новым начальством. Мне всегда казалось, что моя мама ввязалась в разный большевизм потому, что ускользнула от опеки своей мамы, когда кончала гимназию в Москве и жила у дяди Моси. оставшихся при ней Матвея и Аню бабушка сумела уберечь от всяческих «романтических» соблазнов. Правда, в старших классах Матвей был связан с еврейской социал-демократической организацией (кажется, это был Бунд). После установления в Чите советской власти работал в Губкоме профсоюзов. Потом он уехал работать в Сретенск. Женился. И только когда бабушка сумела его и его жену вызвать в Ленинград и прописать, Матвей начал учиться в Лесотехнической академии. Работал он инженером, а потом главным инженером на фабрике деревянной детской игрушки. Когда в СССР вернули праздник елки, его фабрика стала одной из первых выпускать елочные игрушки. Среди его друзей с гимназических времен был брат одного из главных энкаведешников Ленинграда Майор (или Меир?) Литвин. Может, эта дружба, а может, то, что после ареста папы я и Игорь приехали к бабушке в Ленинград, стали поводом, чтобы НКВД обратило на него свой взор. Его арестовали 2 9 октября 1937 года. Но еще до этого его выгнали с работы, после собрания на фабрике, где обвиняли в том, что он взял к себе детей изменника родины. 3 1 декабря 1937 года выслали в Среднюю Азию его жену Калю — Калорию Степановну Скурлатову. Одновременно с Матвеем арестовали его друга по Лесотехнической академии Андрея (фамилии его я не помню), который был одинок и не имел родных. Матвей получил 10 лет без права переписки. Какой приговор был у Андрея, мы не знаем. А братья Литвины тоже были арестованы и, насколько мне известно, погибли — один вершил чужие судьбы, другой, как и мой дядя, просто был российский беспартийный интеллигент.

Младшая мамина сестра Анна кончила гимназию в Чите. В начале двадцатых годов приехала учиться в Москву. К этому времени относится попытка бабушки перебраться из Читы в столицу. Тогда бабушка купила в Москве комнату на пятом этаже дома у Арбатских ворот, который когда-то перегораживал бульвар. Теперь там въезд в туннель. В «мирное время» (бабушка говорила так, как будто войны — первая мировая и гражданская — еще не кончились) там жили студенты, снимая за 7 — 8 рублей в месяц комнату с пансионом. Она собиралась жить вместе с младшей дочерью, которая ее беспокоила, возможно, больше, чем старшие, так как росла менее здоровым ребенком. Бабушка даже начала работать в библиотеке Московского Кремля. Но пока она занималась устройством, Аня, поступив в Тимирязевскую академию, начала самостоятельную студенческую жизнь и сошлась со своим будущим мужем. Так что воз-

вращение под крылышко мамы ее не устраивало. Вскоре Аню выгнали из Академии «за дворянское происхождение», чего никак не было, хотя и не было «пролетарского». Дядя Мося — тогда ректор Иркутского университета — обратился к ректору Академии. Аню восстановили. Бабушка оставила молодым супругам комнату и уехала назад в Читу. В 1926 году у Ани родилась дочь Зоря. Других детей в семье не было. Окончив Академию, Анна всю жизнь проработала в трех связанных с сельским хозяйством Министерствах (вначале Наркоматах) — сельского хозяйства, совхозов и заготовок. Никаких катаклизмов и разрушений 37-м годом или войной (кроме тяжелого периода эвакуации в Свердловск) ее семья не перенесла. Формально она была самой благополучной среди семей моих ближайших родственников. Но вряд ли могло существовать внутреннее спокойствие, когда были арестованы брат и сестра Ани, брат ее мужа и муж сестры мужа. Аня умерла в 197 5 году, на двенадцать лет раньше мамы.

Я постаралась вспомнить все, что знала о своих родных со стороны маминой мамы. Родных со стороны маминого отца я знала меньше. О трех из них — брате маминого отца Лазаре Рафаиловиче Боннэре, его жене Федосье Евсеевне (урожд. Гольцман) и их дочери Раисе — нашей любимой тете Раинь-ке — я расскажу вам потом.

А семью своего папы (отчима) Геворка Саркисовича Алиханова я почти не знала. И его родственники не знали, что я не родная его дочь. Он просил маму никогда им этого не говорить.

Из родных моего кровного отца Кочарова (Кочаряна) Левона Саркисовича я знала только его мать, мою бабушку, Герцелию Андреевну Тонунц. Ее сестру Елену, которая нянчила меня в младенчестве, и деда я не помню. До революции они жили в городе Шуша, но бежали в Туркестан из Нагорного Карабаха, когда там во время гражданской войны резали армян.  Вот, пожалуй, и конец моей родословной.

Зачем я написала вам это письмо, дорогие мои доченька и сынок? На память.  Чтобы самой не забыть. Чтобы вам знать. И потому, что с годами появляется. чувство необходимости знать, откуда ты.

* * *

Хорошо, что я не думала, что пишу книгу, а то побоялась бы нарочитости в том, как «сегодня» врывается в прошлое.

Конец ноября 1988 г. Телефонный звонок. Длинный. Междугородный. Ереван, Ничего странного. В эти дни я говорила с

Ереваном утром, днем, ночью. В Кировабаде женщины и дети сидели запертые в церкви. У меня на столе лежала телеграмма священника — крик о помощи. Потоки беженцев. Теперь уже в две стороны — из Азербайджана в разрушенную Армению и по всему Союзу, из Армении в Азербайджан. И жертвы. Теперь тоже с двух сторон. Девять месяцев не было случаев насилия со стороны армян, даже после ужаса Сумгаита. Теперь не выдержали. Я звонила в США, во Францию, кому-то здесь, в Москве. Готова была в прямом смысле биться головой об стенку от бессилия что-то сделать, чтобы по справедливости.

Звонит женщина. И говорит, что она моя сестра. Двоюродная. В первый момент я ничего не понимаю. Звонок кажется ошибкой. Это не мне. Мне!.. Журналист Зорий Балаян опубликовал статью об академике Сахарове и там сказано, что я дочь первого секретаря ЦК Армении Геворка Алиханова. Она прочла и пошла к Балаяну. Его не было в городе. Пошла к Сильве Капутикян. Удивительно — сразу вышла на мою единственную армянскую подружку. Сильва дала мой телефон.

Ее зовут Рузана. Она дочь папиной сестры, в семье которой он вырос. Той, с которой всю жизнь после смерти мужа — папиного отца — прожила папина мама. И тут как молния. Вспомнила — тетя Айкануш. Она же приезжала к нам в Москву. У нее были два сына и дочь — девочка постарше меня. Она показывала их фотографии. И ее мужа я помню. Его звали как папу, и папа называл его дядя Геворк. Он был у нас несколько раз.

После разговора с Рузаной было двойственное ощущение — радость, но и боязнь, что что-то, уже прочно выстроившееся в памяти, привычное, может разрушиться. Потом мы встретились. 1988-й. Декабрь. Двадцать пятое. 17 дней после землетрясения. Мы уже были в Баку, Степанакерте, Ереване. Видели беженцев — армян и азербайджанцев. Встречались с разным начальством, академиками, писателями. И мы только два часа назад прилетели из зоны бедствия.

Мы ходили по серой твердо-сросшейся земле, по которой стихия разметала дома, крыши, бетонные плиты, кирпичи. И детские курточки всех цветов. И ранцы — красные, синие, желтые. Ветер шевелил страницы букварей и тетрадок, трепал на разорванной веревке когда-то выстиранное белье, чудом держащееся на ней. И бродили как призраки из бывшей жизни люди с черными немигающими глазами, чернотой на запавших Щеках. Это был мир — «после». Начался снегопад. Казалось, снег заметет не только эту землю, но и этих людей, весь народ. Не армян только, но и азербайджанцев, но и нас, но и всех — близко, далеко, везде. Всю землю.

Вертолет задрожал как человек, которому холодно, страшно. Но надо... И медленно пошел вверх. Снежинки под ним, жи-

вущие каждая сама по себе, стали превращаться в сплошную пелену, сквозь которую куда-то пробивался наш одинокий вертолет. Напротив меня маленький мальчик, неподвижный, как изваяние, круглыми глазами смотрел на протянутую к нему раскрытую ладонь одного из наших спутников. На ней лежало красное яблоко. И над ним чей-то голос: «Арменак, возьми». А я слышала: «Армения, возьми». Армения.

Когда мы вошли в гостиничный номер, меня знобило. Мелко-мелко. Я влезла под горячий душ. И сразу: «Господи, там нет воды». Я натянула теплые носки. И снова: «Там все вещи и еду, бесчисленные ящики — все растаскивают сильные или те, кто поближе к месту, куда их складывают вертолетчики». «А слабые, а те, кто подальше?» Озноб не проходил. Он шел изутри меня.

И тут пришли Рузана, ее муж и сын. Высокий, красивый. Похож на моего папу — молодого. Все стеснялись. Чувствовалось их почтение к Андрею. Оно мешало нам и, наверно, им. Рузана достала фотографии. Первая была — я и Егорка летом 1928 года. Другая — папа-студент. Родители Рузаны. Ее братья, один из них когда-то жил с нами в Ленинграде, Папина мама — бабушка Шушаник — в старинном армянском костюме. Я смотрела фотографии, которых никогда не видела, смотрела на папино юное лицо, и озноб мой постепенно проходил. Рузана стала рассказывать. Она не помнила моего папу. Он уехал из Тифлиса, когда ей было четыре года. Она пересказывала то, что слышала от бабушки, мамы, отца.

Муж папиной сестры Геворк Габриелович Казарян был состоятельный человек, и папа смог учиться благодаря его поддержке. Сестра папы была в курсе всех его политических дел, начавшихся еще со школьной скамьи, и помогала ему и его приятелям. Они собирались в доме Казарянов и там же прятали всякую нелегальщину. Однажды, сидя в гостиной на диване, Геворк Габриелович сказал Айкануш и папе; «Я только об одном вас прошу, чтобы в доме не хранили оружие». Он не подозревал, что оружие уже было запрятано в диван, на котором он сидел. После революции папа помог ему устроиться — рекомендовал на службу в какое-то учреждение.

Последний раз Геворк Габриелович был в Москве в начале 1937 года, у него начались неприятности на службе. Видимо, он думал, что папа сможет ему помочь, Рузана не говорила, смог ли папа что-то сделать, но отец ее репрессирован не был. Тогда, вернувшись из Москвы, он рассказывал домашним, что «Руфь очень грустная и боится за Геворка», потому что папа на каком-то заседании сказал о Берии: «За какие такие заслуги его нам на голову посадили», имея, наверное, в виду то, что Берия стал секретарем ЦК Грузии. Вскоре Айкануш перестала получать от папы деньги и ежемесячную справку для бабушки Шу-

шаник, по которой семья покупала продукты и вещи в каком-то тбилисском спецмагазине. Они несколько раз писали на наш адрес в Москву. Ответа не было. Бабушка Шушаник пошла к маме Кобулова, которую знала со времен юности папы. Кобулов (тогда, кажется, председатель НКВД Грузии) был одним из тех молодых людей, которые до революции собирались в доме Казарянов. Мать Кобулова накричала на бабушку, чтобы она никогда не попадалась ей на глаза, и прогнала. Последняя попытка что-нибудь узнать о папе и нашей семье была в начале 1938 года. Геворк Габриелович снова поехал в Москву и пошел в дом, где мы жили — «Люкс». Ему сказали, что ни Алиханова, ни его жены нет. «Уехали!» Он понял, что это значит. Спросил:

«А дети?» — «Тоже уехали». — «Куда?» — «Не знаем. Куда-нибудь». Это «куда-нибудь» потрясло старого человека, и он его много раз повторял. В это время Рузане было уже 17 лет, и все розыски нас и рассказ отца она хорошо помнит.

Когда пришло время реабилитации, к бабушке Шушаник пришли какие-то люди (кажется, из райкома) и предложили подать заявление на персональную пенсию, но она их выгнала. Сказала, что они не могут вернуть ей сына. И их пенсии она не хочет, слава Богу, живет не на улице, а в семье дочери. Бабушка Шушаник умерла в Тбилиси в конце пятидесятых годов. Рузана с семьей переехали в Ереван. Она и ее муж — инженеры. Сейчас оба на пенсии. У них двое детей и четверо внуков.

Рассказ Рузаны ничего не разрушил в моих воспоминаниях. Только больно, что мама не дожила до него.

Мы вместе ужинали в ресторане гостиницы. Я сказала, что сегодня годовщина смерти мамы. Дома на улице Чкалова собрались друзья. И Рождество! Кто-то принес и зажег свечи. За огромным ресторанным окном все падал и падал снег. Танки, стоящие на площади — стоят в Баку, стоят в Степанакерте, стоят в Спитаке — стали казаться большими сугробами. Рузане и Сергею надо было торопиться. Комендантский час!

* * *

Родилась ты, и, наверно, где-то

Ярким светом вспыхнула звезда...

...Ты не знала, будет иль не будет

У тебя счастливая судьба...

Всеволод Багрицкий (1922—1942)

Родилась я 15 февраля 1923 года в старом городе Мерве, в доме бабушки и дедушки на берегу реки Мургаб. Была весна, и в их саду, уступом спускавшемся к реке, розовым цветом от-

рожались в воде персиковые и абрикосовые деревья. В том году было очень пышное цветение, и бабушка Герцелия Андреевна сказала, что это счастливая примета. А дедушка послал в далекую Читу другой бабушке — Батане — телеграмму. «Родилась девочка тчк такая красавица тчк». Все миновалось, а телеграмма — желтый, рассыпающийся от времени бланк — сохранилась! Теперь город, где я родилась, называется Мары, Туркмения.

Я не помню город Мерв. И жизнь в Москве в 1923—1924 годах. Для меня время началось в Чите.

Мы жили в Чите большой семьей в просторном доме Моисея Леонтьевича Клеймана — мужа бабушкиной сестры Софьи. Моисей Леонтьевич, его родственница Нюточка, моя бабушка, мама, папа, мамин брат Матвей и я были постоянными жителями. Но всегда были гости — родственники и друзья. В доме была кухарка, и у меня — няня. Главой семьи я всегда ощущала бабушку. Я долго была уверена, что это ее дом, а не Моисея Леонтьевича. Как все в семье, я звала его по имени-отчеству, хотя он был мне вроде как дедушка. Я чувствовала его отношение и знала, что в любом конфликте с миром взрослых он всегда принимает мою сторону.

Когда он собирался уезжать из России — мы тогда уже жили в Ленинграде — и все разговоры взрослых о хлопотах, связанных с отъездом, как-то отзывались во мне — я была очень недовольна тем, что он получил разрешение. Я вообще была против его отъезда. Его первая внучка родилась в Париже. Может, его привязанность ко мне отразилась в том, что ее назвали Люси.

Я хорошо помню двор и дом — бревенчатый, темный, с большими окнами, очень длинный с улицы, а со двора половина его была скрыта высоким забором. Дом стоял на пересечении двух улиц, и на углу его была булочная. С улицы была парадная дверь, но ходили мы через двор. С крыльца попадали в сени, за которыми была большая кухня. При ней комната, которую называли «темная», и там жили кухарка и моя няня Тоня. От кухни шел коридор, в который выходили двери комнат. Четыре комнаты окнами на улицы — мамы и папы, Моти, Нюточки и очень большая Моисея Леонтьевича, и три окнами во двор — Батанина, где жила и я, «проходная» и столовая. В «проходной» почти всегда жили гости. В самом конце коридора была «прихожая», в которую никто не приходил, а стояли сундуки и висели пальто. В том конце коридора, где кухня, была большая белая дверь. Она была забита двумя шершавыми досками и завешена толстой зеленой портьерой. Позже, уже живя в Ленинграде, я узнала, что за этой дверью была вторая половина дома, которую «отобрали».

В столовой мой высокий стульчик стоял рядом с местом Ба-тани, а напротив всегда сидел Моисей Леонтьевич. Над столом висел абажур с золотистой бахромой из бисера. От читинского дома сохранился сундук, да у моей дочери Тани бусы, которые мы сами нанизали из «абажурного» бисера.

Самое яркое воспоминание и, может, самое первое — абажур закачался. Моисей Леонтьевич схватил меня на руки, и все выбежали на лицу. Врезалось в память словб «землетрясение», запах шубы Моисея Леонтьевича, которую кто-то на нас накинул, и темное звездное небо. Мне всегда кажется, что я тогда впервые увидела звезды.

Существует легенда, что в Чите я часто убегала из дома и меня находили в городе по пути к брату Батани — дяде Сане и его жене Роне, или уже у них. Их дом был самым красивым местом в моем раннем детстве. И там была музыка. Само представление о том, что она существует, и все эмоции, с ней связанные, пришли от дяди Сани. Я не помню, был ли инструмент в доме, где мы жили. Но пианино в большой комнате дяди Сани и тети Рони помню не только по его коричнево-шоколадному блеску, но наощупь и даже на вкус, так как тайком любила его лизать. Оно стояло в простенке между двумя высокими (может, это только тогда?) окнами, на которых шевелились кружевные шторы (похоже, всегда было лето), а по бокам от него стояли две большие китайские вазы. На них были изображены женщины под зонтиками, с высокими прическами и в кимоно, подвязанных широкими лентами с большими бантами. И тетя Роня мне казалась (не только тогда, но и всегда) одной из этих женщин. И не только потому, что у нее тоже было такое кимоно. Я уже видела много женщин в кимоно и в синих, подвязанных лентами курточках, на маленьких деревянных платформах-туфельках, так как в городе было много китайцев. Но у тети Рони все было красивое, а на улице — нет. И была музыка. Я не называла этим словом то, что слышала во дворе или еще где-нибудь, или песни моей няни, а только то, что играл дядя Саня. И еще я хорошо помню, что, когда звучала музыка, мне не хотелось видеть людей. И я тогда уходила за черную шелковую ширму, стоявшую в правом углу комнаты, и разглядывала диковинные серые деревья и куда-то летящих белых птиц, вышитых на ней. Эти птицы и музыка были неразрывно чем-то связаны. Теперь я думаю, что дом тети Рони и дяди Сани был для меня и первым концертным залом, и первым музеем.

Не с тех ли пор я полюбила слушать музыку, когда остаюсь одна? В школьные годы это было радио — черная тарелка или наушники. Потом «долгоиграющие» пластинки. Кажется, это слово уже не существует? Позже — радиоприемник. Я ив кон-

церты любила ходить одна. И только с Андреем пришло желание слушать музыку вдвоем.

Еще я убегала в биллиардную гостиницы, где работала Батаня. Там часто бывали папа, Мотя и папин друг Лева Алин. Папа или Мотя брали меня на руки, и я с высоты видела весь биллиард. Когда приходила очередь взять кий, они передавали меня с рук на руки. Но однажды папа поставил меня на стол. Я почему-то испугалась этого зеленого пространства. И обиделась на папу. Это была первая обида, которую я помню.

Летом я с Батаней ездила на забайкальский курорт Дарасуи,  создателем и главным врачом которого был муж Батаниной сестры Бети — Григорий Михайлович Берлинский. Мы ехали на лошадях. Что это было — телега или какая-то коляска — не помню. Было темно. Хлестал дождь. С двух сторон просеки, по которой шла колея, раскачивались деревья. И было очень страшно. Наверно, я до этого никогда в непогоду не была вне дома. Поэтому эта ночь и эта дорога стали потрясением и врезались в память на всю жизнь. А вот сам Дарасун, про красоту которого ходят легенды, я не запомнила. Там я влюбилась в куклу. Хозяйка куклы — дочь тети Бети и дяди Гриши Нюся — не разрешала мне к ней прикоснуться. И только когда она куда-нибудь уходила, тетя Бетя давала мне подержать и даже понянчить мою любовь. Конечно, это был жест «доброй воли», но мою волю сковывало то, что мне казалось — тетя Бетя тоже боится Нюси. Очень долго мое отношение к тете Бете находилось под гнетом этого почти младенческого ощущения и изменилось, наверное, только в последнее десятилетие ее жизни.

К дяде Грише я испытывала доверие безоговорочно и всегда. Был он хирургом, всю войну — фронтовой хирург, а в Москве работал в детской травматологической больнице. И так как мир, как известно, тесен, то, когда Андрей пришел в наш дом, оказалось, что дядя Гриша лечил его старшую дочь.

*       *       *

В начале 1926 года читинский дом начал распадаться. Мотя уехал работать куда-то в Приморье. Мама и папа уехали в Ленинград. Теперь я знаю, что папа и раньше работал в Ленинграде, в 1922 — 24 годах. В Читу он попал вроде как в ссылку после каких-то крупных расхождений и дискуссий с Зиновьевым. Так что для него это было желанное возвращение, ставшее возможным в связи с тем, что после XIV съезда секретарем Ленинградского губкома стал Киров.  Вскоре после их отъезда стала собираться в Ленинград Батаня со мной. Считалось, что Батаня едет, чтобы навестить в

Москве свою младшую дочь Аню и отвезти меня, а потом вернется жить в Читу. Мне было странно слушать разговоры взрослых об этом. В моей жизни Батаня — не мама — была центром и вершиной, занимала главное место, и представить себе, что я буду жить без нее, было невозможно. Точно так же позже, когда мне скажут, что родилась Зорька и у Батани теперь есть еще одна внучка, у меня возникнет ощущение некоей неправильности — у моей бабушки не может быть других внуков-внучек — только я. Похоже, я росла как типичный «единственный» ребенок.

Ехали из Читы мы не вдвоем с Батаней. С нами был дядя Саня и его присутствие создавало для меня чувство комфорта и покоя в поездной жизни. А до Иркутска с нами еще ехал другой брат Батани — дядя Мося, и с этого времени я его помню. Он уговорил Батаню разрешить мне взять в поезд куклу и подарил игрушечный поезд — паровоз и вагончики, которые как-то замысловато к нему прицеплялись. Я не знаю, сколько дней длилась в те годы дорога от Читы до Москвы, кажется, 11 или 12 дней, но у меня в памяти — это долгий отрезок моей жизни, с особым, очень понравившимся мне укладом, какими-то особыми формами игры то в купе, то в коридоре вагона, особой едой — первые ощущения того, что еда может быть вкусной, у меня связаны именно с этой дорогой. Я запомнила прогулки с дядей Саней по перронам во время остановок, пахнущий дымом пристанционный воздух, и как меня, закутанную, выносили в Верхнеудинске и Иркутске (оба города мы проезжали ночью) на встречу с родными, и множество подарков и вкусностей, которые они нам приносили. Мне кажется, что моя всю жизнь длящаяся любовь к поезду — сесть и поехать куда-то далеко-далеко — родилась именно тогда. А вот Москву я не помню совсем, как будто этого приезда не было, хотя мы жили там с Батаней две или три недели — я даже не помню, где мы тогда останавливались.

В Ленинграде мама и папа жили в гостинице «Астория», но тогда ее часто называли «Ленинградский дом Советов». Только никаких Советов там не было, а жили многие партийные и советские работники Ленинграда.

Я сразу полюбила этот дом, он казался мне удивительно красивым — высокие окна, просторные вестибюли, вращающаяся Дверь подъезда, серый гранит облицовки и лифт с зеркалами, в которых можно видеть себя со всех сторон. Полюбила и сразу забыла деревянное крылечко черного хода дома Моисея Леонтьевича — в Чите оно было моим любимым местом, потому что с него было видно, как за забором нашего дома китайцы собирают лотки с игрушками и сладостями, чтобы потом ходить с ними по улицам и предлагать прохожим свой замечательный

товар. А здесь была не улица, а площадь. Такой большой я никогда не видела.

Мое знакомство с городом началось с нее, и если судить по личному восприятию, а не так, как принято, то до сих пор именно эту Исакиевскую площадь я ощущаю как центр Ленинграда. Но и зрительно, если подняться на самый верх Исакиевского собора, на круглый балкончик уже над большим куполом (раньше это делали сотни экскурсантов, и я в детстве, в школьные годы, в юности и молодости бесчисленно проделывала это сама, а в первый раз с папой еще трехлетней), то как бы зависаешь в непередаваемой высоте (кто из нас тогда летал на самолете — единицы, а я до войны — нет) в самом центре радиусами расходящегося города.

Мама и папа жили в комнате на третьем этаже. Окнами их комната выходила на сквер и Исакиевский собор. Я сходу полюбила это грандиозное сооружение, и моя ленинградская жизнь, кроме самых последних лет, когда я жила на Фонтанке, всегда неизменно проходила близко от него. Иногда я думаю, что здание может как-то влиять на характер и даже судьбу. В окно я всегда видела его. В школе моя парта стояла у окна и преподаватель часто говорил: «Боннэр, не смотрите на Исакий».

Комната, где мы жили с Батаней, выходила окнами во двор. Это был странный двор без зелени, почти весь застроенный небольшими зданиями, там всегда что-то грузили-выгружали, и сколько снаружи здания я ни высматривала — нигде не видела входа в этот двор и даже сегодня не знаю, где он.

Мне кажется, что большинство друзей моих родителей в то время жили в «Астории», и я свободно гуляла по этажам и просторным коридорам гостиницы, сама заходя к ним. Сколько помню себя, я всегда считала их и своими друзьями.

В «Астории» был детский сад, в основном туда ходили дети, живущие в ней, и меня тоже определили туда.

У меня такое ощущение, что до «Астории» я практически с детьми не общалась и помню вокруг себя только взрослых. Первые общения со сверстниками запомнились тем, что я влюбилась в какого-то мальчика. Когда однажды воспитательница сказала, что он последний день с нами и завтра куда-то уезжает, я запряталась в комнату, где мы умывались и где висели наши полотенца (у каждого под своей картинкой), зарылась в них и плакала так, что вся была в слезах.с мокрым носом, опухшая. Ни воспитательнице, ни Батане, которая пришла за мной, объяснить ничего не хотела, и они решили, что меня кто-то обидел. Горе свое я помню по сей день, но вот имя героя забыла, видимо, скоро, так как не помню времени, когда оно было у меня в памяти.

«Астория» запомнилась еще тем, что там я впервые увидела и услышала радиоприемник. Его из каких-то заграниц привез

папин друг Сергей Калантаров. Я с бабушкой и с ее теткой Анной Павловной специально ходили к нему в номер слушать радио.

Впритык к «Астории» стояла другая гостиница — «Англе-тер», часть детей нашего садика жила там, и от них я впервые услышала слово «Есенин», вначале я восприняла это без последнего «н» — как имя, и ничего не поняла. Но дома оно звучало в разговорах взрослых. Я начала понимать, что произошло что-то очень плохое, к чему все относятся грустно-неодобрительно, даже со страхом. Похоже, это тогда я впервые в жизни услышала про смерть. Что Есенин — поэт и что это было самоубийство —: я не поняла, однако уже через пару лет я сама связала это событие с другим, тоже связанным с этой площадью и непосредственно с Исакиевским собором, но об этом чуть позже.

В «Астории» мы прожили недолго и переехали совсем в другой район, на Петроградскую сторону, в дом, тоже исторически известный, 26 — 28 по Кировскому проспекту. Тогда эта улица называлась улицей Красных Зорь. Внешне этот дом казался мне похожим на «Асторию», хоть и не таким красивым. В нем, как и в «Астории», жили многие руководящие работники Ленинграда.

Жил в нем и Киров — хозяин города, что и я, несмотря на свой ранний возраст, понимала хотя бы потому, что за ним приезжала и привозила его машина, а других машин в доме я не запомнила. Привратница (позже их стали называть лифтершами) цыкала на детей, играющих у подъезда, когда эта машина только въезжала в огороженный красивой чугунной решеткой дворик. Киров и его жена как-то личностно общались с моими родителями. Поэтому он выделял меня среди ребятишек каким-либо мимолетным словом или поглаживанием по голове. Я (вот и говорите о возрасте) внутренне уже ощущала в этом некую свою элитарность. Однажды Киров взял меня с собой в машину на виду у всей детворы, и я была с ним на площади во время демонстрации. Был какой-то не самый главный праздник, который назывался то ли «неделя детей», то ли «день детей». Потом я видела фотографию, где я рядом с ним, но у нас такой не сохранилось. И среди официальной фотолетописи Кирова я ее никогда не видела.

От квартиры же, в которой мы жили, в памяти осталось только, что одна из наших двух комнат была непомерно большой. Мне папин-мамин друг Павел Бронич (будущий директор Николаевского судостроительного завода, погибший в 30-е годы, как и все папины друзья) привез из Америки, где он стажировался, раскладную (как раз на эту комнату) игру «Американские горы», и все взрослые играли в нее больше, чем я.

И еще этот дом я помню потому, что я потеряла там во дворе свой зеленый кувшинчик. Наверное, у каждого ребенка бывает свой «зеленый кувшинчик» — любимая игрушка, которую любишь неизвестно за что и незнамо с какой поры. Я привезла его в кармане из Читы и всегда гуляла с ним. В зависимости от времени года сыпала в него то песок, то снег или черпала воду из луж. Дома украдкой я пила из него воду из-под крана. И во всех своих кукольных жилищах ставила в него цветы.

Гулять во дворе мне разрешалось одной, но я потихоньку выскальзывала за калитку и прохаживалась вдоль красивой чугунной решетки, изучая ее причудливый рисунок не с внутренней, а с наружной стороны. И это давало мне чувство свободы. Вначале я разрешала себе прогулку только вдоль решетки и, когда она кончалась, поворачивала назад. Постепенно пространство звало меня все дальше и дальше, я стала доходить до конца квартала и в одну и в другую сторону, потом даже поворачивать за угол. Однажды я обнаружила, что если все идти и идти, заворачивая вдоль домов, то опять придешь к своему скверику, только с другой стороны. Это меня так окрылило, что я стала, как завороженная, постоянно вращаться по кругу. При этом я обычно там, где были решетки или заборы, своим кувшинчиком пересчитывала прутья, а потом убирала его в карман. И вдруг его в кармане не оказалось. Я не поверила себе и чуть не разделась, чтобы проверить, нет ли его все же где-то на мне. Кувшинчика не было. И я пошла, ища его в каждой трещинке тротуара, за всеми заборчиками и подворотнями моего маршрута. И не нашла!

Этот дом 26 — 28 и весь мой маршрут потом я не раз обходила как участковый врач — это не был мой участок, но я часто заменяла там врача. И всегда заново искала свой кувшинчик. Да и сейчас, если мне приходится идти мимо, я не могу не вспомнить свой кувшинчик и каждый раз ловлю себя на том, что всматриваюсь во все ямки, в трещины домов и заборов и все ищу, ищу.

Я не нашла кувшинчик, а меня нашли бродящей по улице, когда уже стемнело. Вначале мне попало за то, что я хожу вне разрешенного пространства, потом меня все жалели и, кажется, все родные и все мамины-папины друзья дарили мне кувшинчики. Но это все были не те кувшинчики. У меня были разные игрушки, наверное, и хорошие, и дорогие, и любимые, но другой, душевно со мной связанной, я не помню. Мне странно, что это была не кукла, не зверушка, а просто зеленый металлический кувшинчик.

Неву я как бы впервые увидела и запомнила, когда мы стали жить на Петроградской стороне, и разные поездки в гости, в театр и еще куда-то были через реку. Поэтому у меня даже создалось тогда ложное впечатление, что дом 26 — 28 на улице

Красных Зорь расположен гораздо ближе к Неве, чем «Астория».

В этом доме мы прожили недолго и снова вернулись в район Исааккя, на Малую Морскую улицу (потом ул. Гоголя), дом 18. Опять дом с историей. Он назывался «Гранд-Отель», и как раз в то время, когда мы туда переезжали из гостиницы, становился просто жилым домом. Когда-то он (в несколько другом виде) принадлежал шефу жандармов графу Бенкендорфу. В нем снимал квартиру Фаддей Булгарин, у которого бывал Грибоедов. А может, у кого-то и когда-то в этом доме бывал и Пушкин? В последнюю четверть прошлого века наследники графа перестроили дом под гостиницу. Красивая, темного дуба широкая четырехстворчатая дверь парадного подъезда, с козырьком матового стекла и тонкой металлической загородочкой по краю. Вторая такая же дверь. Просторный вестибюль, на левой стороне которого большое, во всю стену зеркало. Это зеркало было как бы спутником большей части моей жизни — девочкой, подростком, барышней, молодой женщиной всегда, выходя из дома, я успевала бросить взгляд в него, чтобы в последний раз проверить себя и навести лоск — не помадой, пуховкой или расческой, а как-то по другому проверить себя перед выходом. Это как голос выпускающего, когда зовут на сцену. Потом две лестницы — направо и налево, слева — три этажа, справа — два, а за лестницами в глубине дубовая в полроста загородка, за которой слева — камин с очень красивым мраморным обрамлением, и в глубине высокая стеклянная дверь во двор-сад. Говорили, в прошлом в саду летом стояли столики под зонтиками и была кондитерская.

В мое подростковое время там были два больших клена, кусты сирени, играли дети и летал волейбольный мяч. После войны сирени уже не было. Остался только один полубольной клен. По левой лестнице на третий этаж — там я буду жить девочкой, там родится мой брат Игорь, оттуда я уеду в Москву, а потом вернусь после трагедии 37-го года как бы заново родившейся, оттуда уйду и туда вернусь после войны, туда из карагандинского лагеря вернется мама, и там родится Таня. Это по времени и по всему, что с ним связано, — мой дом. Как и Дом на Чкалова. Мама — с 1937 года заключенная и ссыльная — в 1954 году получила эту квартиру. Здесь выросли мои дети. И отсюда они уехали за океан. Сюда пришел Андрей. И дом стал нашим — моим и Андрея. Здесь умерла мама. И здесь умер Андрей. Это мой дом. Все остальное — временное место жительства.

Лестница — мраморная, широкая, первые годы на ней лежала красная ковровая дорожка. Тогда же внизу около камина сидел швейцар. Потом он исчез, и вскоре исчезла дорожка, остались только медные кольца под каждой ступенькой, в кото-

рые во времена дорожки продевались отливающие золотом металлические прутья, чтобы ее держать. На наш третий (последний) этаж вели четыре лестничных марша. Между первым и вторым, третьим и четвертым были высоченные, в два человеческих роста, венецианские окна, которые смотрели во двор. Они были очень красивы — в центре матовое с рисунком стекло, а по периферии цветные витражи — цветы и листья. Подоконники были широкие, белоснежного мрамора. Перила лестницы были темного дерева — широкие, блестяще отполированные, с плавными закруглениями на поворотах (по ним можно было прекрасно съезжать вниз) и опирались на причудливо вырезанные деревянные балясины.

Я так подробно описываю лестницу не только от любви к красивому (она и правда была красивая), но больше потому, что между 38-м и 40-м годами эта лестница стала моим первым рабочим местом. За полставки уборщицы домоуправления я ежедневно подметала ее, раз в неделю мыла, и еще два раза в год мыла два этих невероятно больших окна. И это не было особенно тяжело в те годы и не отнимало много времени. Я любила свою лестницу.

А подоконник между вторым и третьим этажом был моим любимым местом в доме. Сколько задушевных бесед он слышал, откровений и стихов! Особенно весной, когда окно открыто и клен, как живой, шевелит своими темно-зелеными листьями в его проеме на фоне светло-серого жемчужного ленинградского неба. Но это было потом!

А весной 1927 года мы въехали в квартиру, отгороженную новенькой простой деревянной дверью в конце гостиничного коридора, направо от лестницы. Там было семь или восемь комнат, большая ванная (через несколько лет утратившая свою первоначальную функцию и ставшая просто кладовкой) и очень большая кухня, свежесделанная из гостиничного номера. Коридор был неимоверно длинный — бабушка называла его «Невский проспект» — так же, как упорно, до конца жизни, называла Невским бывшую в ту пору улицу (а может, проспект?) 25 Октября. Пол в коридоре был каменный — мы говорили «мраморный». Много лет спустя я поняла, как это хорошо — легко мыть. Одна стена была глухая, по другую шли двери всех комнат, кухни и еще дверь на черную лестницу, ведущую во двор. В начале 1950 года, когда за мамой пришли — арестовывать второй раз (говорилось «второй заход»), а она в это время была в гостях у тети Любочки, — ее двоюродный брат Роберт Бон-нэр, приехавший в командировку из Омска и остановившийся у нас, через эту лестницу вышел из дома, предупредил маму и помог ей в этот же вечер уехать в Москву.

Все окна квартиры выходили во двор. Когда мы въехали, г против сверкала серебром, как бумажка от конфет, крыша про-

тивоположного крыла нашего дома, и над ней, совсем рядом — большой, в полнеба, золотой купол Исакия. Крыша потом неоднократно меняла свой цвет, была и ярко-красной, и кирпичной, и грязно-бурой, но Исакий оставался чистым и сверкающим, как сама жизнь.

Кажется, на следующий день после переезда я потерялась. Склонность теряться у меня проявилась очень рано, чуть ли не вместе с умением ходить — этому посвящено множество рассказов бабушки, папы, мамы и их друзей. Первый раз я потерялась в Новодевичьем монастыре у бабушки Герцелии — мама жила там недолго, когда меня привезли из Туркмении. Я неоднократно исчезала в Чите и меня обнаруживали то у дома тети Рони—дяди Саши, то в биллиардной.

Склонность уйти от взрослых и вообще бродить одной сохранилась надолго. Мама очень возмущалась этим. Много позже, когда в Москве исчез Игорь и, как вечером выяснилось, весь день простоял на морозе напротив подъезда Наркомата обороны (а может, он по-другому тогда назывался?), чтобы увидеть Буденного и Ворошилова, она очень зло сказала в мой адрес: «Это он от нее набрался», хотя я была ничуть не виновата и так же, как и все взрослые, волновалась, что Егорка потерялся.

В тот день на новой квартире мама взяла меня с собой в магазин. Надо было купить мне туфли, и необходима была примерка. Вообще-то меня редко брали в магазины, потому что я начинала, доходя до истерики, требовать все, что ни увижу.

Это большой магазин — потом он стал называться «Дом торговли». Я и сегодня представляю его столь же большим, как он показался мне тогда. В первом этаже продавали цветы, и я выклянчила себе цветок в горшочке, то ли то ли гераньку — вещь почти предосудительная в мамином строго коммунистическом, «антимещанском» представлении. Наверное, мамина боязнь, что я закачу истерику на людях стала моей союзницей, а то бы не видать мне, как своих ушей, этот мой первый «цветочек на окно». Потом мы меряли и покупали туфли. Потом вместе с горшочком-цветочком и коробкой с туфлями мама поставила меня в уголке около заборчика, через который просматривался большой нижний зал магазина и велела ждать. Я ждала, а потом устала и ушла. Как я в новый для меня дом — я не помню, но, видимо, без большого труда. Всю последующую жизнь я всегда находила то место, где хоть раз была— в чужой стране, в городе, в деревне,в лесу.

Я не смогла дотянуться до звонка, аккуратно поставила у двери старенькие туфли и цветочек, а в новых пошла гулять. В тот раз я обошла Исаакий, познакомилась со львами, сторожащими здание школы, которую я потом окончу, вышла к

Медному всаднику и к Неве. К памятнику я осталась равнодушна, а Нева вблизи меня поразила. Это было что-то другое — не та река, над которой я проезжала на трамвае или на извозчике и однажды на машине. Вблизи она казалась огромной, бесконечной. Я спустилась к воде. Стоя на корточках, пополоскала в ней руки. Но тут волны стали захлестывать ступеньку, на которой я стояла, и вдруг пошел дождь — нормальный, теплый, ве-сенне-летний. Удивительно, что до сих пор я все это так ярко помню, что все это тогда на меня налетело, как любовь, а потом через всю жизнь любовь эта только укреплялась — и дождь весенний люблю, и этот спуск к Неве на площади Декабристов самый любимый, и площадь, разделенная на две Исакием, а для меня как бы соединенная, и здание моей школы, и парк перед ней.

Я сняла туфли и пошла домой босиком под дождем, счастливая и довольная, что я все так хорошо увидела, полюбила и туфли не испорчу. А дома меня ожидала буря, какой в моей жизни еще не было. Швейцар, больно держа меня за руку, приволок на третий этаж и в наш коридор. В столовой на столе стоял мой цветок, лежала пустая коробка от новых туфель и рядом мои старенькие. Мама была зареванная, в мокром платье (с меня тоже текло). Я поняла, что она бегала меня искать под дождем. Платье обтягивало ее большой живот. Я и раньше замечала, что он большой, но тут поняла, что он какой-то необыкновенно большой (через три месяца родился Егорушка). Батаня ругала маму при мне. Она говорила, что ей нельзя доверить одного ребенка и зачем ей второй, когда этого (меня) она вечно теряет, А мама кричала на меня — зачем я ушла из магазина, зачем я поставила цветок у двери и снова ушла и зачем, ну зачем я сняла туфли и хожу под дождем босиком. Тут пришли папа и Бронич, тоже мокрые, тоже искали меня. Со всех текла вода на пол. Я увидела, что пол в комнате не такой, как был во всех домах, где я жила раньше, а вроде клеенчатого, коричневый с красным рисунком (слово «линолеум» я услышу позже), и там, где мы стоим, на нем образовались лужи. И я не нарочно, а просто так стала шлепать ногами по луже. И мама снова закричала: «Она же сумасшедшая, шляется где-то босиком без туфель». Слово «шляется»  тоже было новым, но с тех пор оно в семье прочно за мной закрепилось, и всю жизнь, где бы я ни была — на занятиях,  работе, гуляла с детьми — на чей-нибудь вопрос, где я, мама  неизменно отвечала: «Шляется где-то». Объяснить же, почему я сняла туфли — новенькие, жалко мочить под дождем — я так никогда и не смогла.

В этой большой квартире вначале мы размещались так: первые две от входной двери комнаты, небольшие, с одним выходом в коридор, были папы и мамы, потом шла дверь на черную

лестницу, потом кухня, за ней столовая и комната Батани, в которой две двери — в коридор и в столовую. Потом две небольшие комнаты, где первое время жили Бронич и папин племянник Сурен. Следующей была большая комната. Там до отъезда во Францию жил Моисей Леонтьевич, а потом всегда жили какие-то приезжие друзья папы. Позже там жил Егорушка со своей няней. Потом мамина двоюродная сестра Рая, которая приехала из Иркутска в ординатуру, и ее подружка со странным именем Писетка (или это было прозвище?). Писетка была какой-то родственницей жены Кирова и жены близкого друга папы Агаси Ханжяна (а они, кажется, были сестры), — может, их младшая сестра или племянница, и они часто бывали у нас, но еще чаще бывал Агаси — он жил за углом в «Астории». А я продолжала сама ходить туда в гости то к одним, то к другим друзьям отца. В самой последней комнате поселили меня с няней, и она называлась детской. Папин племянник скоро женился и уехал к своей жене. В его комнате поселился папин друг Цолак Аматуни со своей женой Асей. у которой был такой же большой живот, как у мамы, и я уже знала, что скоро у мамы и у нее будут ребеночки.

Когда родились наш Егорушка и Асин Андрюшка, я полюбила Андрюшку больше, потому что Игорь был маленький, худой и все время плакал, а Андрюша был хорошенький, как пупс. У Аси не было молока, и мама кормила Андрюшу, а Игоря скоро кормить перестала, так как у него оказалась какая-то болезнь непереносимости материнского молока. Какой-то знаменитый врач привел к нам в дом толстую женщину. Ее поселили вместе с Игорем. Она меня к ним посмотреть на братика пускала редко. А в комнату, где был Андрюшка, можно было ходить в любое время, можно было трясти над ним погремушку и даже присутствовать при купании. Не удивительно, что Андрюшка казался мне больше братом, чем Егорка.

Цолак с Асей и, конечно, с сыном вскоре куда-то уехали. Я жалела, что они не оставили нам Андрюшку, и даже несколько раз пыталась уговорить Асю оставить его.

В маленькой комнате, рядом с Батаниной, одно время (оно мне кажется долгим) жил папин товарищ А. Когда взрослые не видели, он ходил с расстегнутыми штанами и все, что в них полагается скрывать, было наружу. Я уже понимала, что он делает это нарочно и что это постыдно, и не могла найти в себе силы сказать об этом бабушке или маме. Я не знаю, было ли им известно об этой его патологии. Я панически боялась его. Каждый Раз, когда я сталкивалась с ним в коридоре или на кухне, испытывала спазмы почти до рвоты. Я даже начала замыкать двери комнаты на ключ, если находилась в ней одна. За это мне попадало от старших. Мне кажется, что они подозревали меня в каких-то страшных пороках. Только когда А. уехал, я снова

стала чувствовать себя свободной в доме, а пока он жил у нас, все время была в состоянии напряжения.

Лето до рождения Игоря. 27 августа 1927 года, я жила на даче в Мартышкино. Это первое дачное лето, которое я помню. На даче жили годовалая Зорька, я, еще какой-то мальчик и Шурочка — девочка старше меня на 2-3 года, племянница папиного друга Миши Меркурьева. Командовали нами моя няня Нюра и Аля, жена Миши и мамина подруга. Она была единственной женщиной в их среде, которая не работала, но сколько я ее помню, всегда нянчила чьих-либо детей. Море я в Мартышкино не помню, но лес был везде. Он начинался прямо от дома, через него надо было идти к станции встречать маму, через него ходили в сторону другого дачного поселка на базар и весь день проводили в нем. Дом был самый крайний и стоял почти в лесу, он был новый, еще не достроенный, и вокруг него лежали кучи приятно пахнущих стружек. Я все время пыталась уходить в лес одна, но мне это редко удавалось, потому что Шурочка, по заданию Али, не спускала с меня глаз, и как только я куда-нибудь одна устремлялась, сразу Але об этом докладывала. Надо сказать, что с того лета мои отношения с ней не сложились уже навсегда, хотя главного стража — Алю — я любила и в детстве, и взрослой, и ее призвание — пасти чьих-либо детей — позже распространилось и на моих. Я подкидывала ей Таню, и они с Мишей, уже пенсионером, в Юкках одно лето пасли Алешку.

Дальше идет пересказ маминых воспоминаний об этом времени. Вторую половину августа она на дачу не ездила — приближалось время родов. Однажды вечером, когда папа был на собрании, а Батаня в гостях, она уснула, и ей приснилось, что дача горит., Она проснулась встревоженная и сразу, несмотря на позднее время, поехала на дачу. Когда она шла по лесу, то уже издали увидела огонь и, прибежав, обнаружила, что горит недостроенная сторона дачи, где еще никто не жил, а на нашей стороне все спокойно — и все спят. Мама подняла Алю и няню. Детей вынесли из дома, позвали соседей. Пожар стали тушить, но дом все же сильно пострадал и наша половина тоже, так что пребывание на даче закончилось несколько ранее предполагаемого.

Утром с одним из первых поездов мама и «дачники» появились на Малой Морской улице. Там в это время был полный переполох, так как с ночи папа и все временно и постоянно проживающие у нас друзья искали маму по всем роддомам и больницам, но никто не думал, что она в это время была в Мартышкино и спасала нас. А через два-три дня мама родила Игоря-Егорку.

Эту историю мама всегда рассказывала как пример того, что у нее очень сильно развита интуиция, что она «ведьма» (наше

домашнее,  отнюдь  не  ругательное  определение  всяких  мистичиских  качеств).

*   *   *

В те годы Батаня работала старшим товароведом на ленинградской таможне. Именно в приложении к ней я впервые услышала слово «спец». Что оно означало — хорошее или плохое — я не знала. Мне казалось, что мама его произносит несколько иронично, может быть, в отместку за то, что в доме «главной» была не она, а Батаня. Зарплата у Батани была больше, чем у папы и мамы их «партмаксимум». Были ли в то время какие-нибудь пайки или другие подобные привилегии, я не знаю. Во всяком случае, папа — он тогда был секретарем Володарского райкома партии — на работу ездил как все, трамваем от угла Невского, и никакой персональной машины у него не было. Она появилась в 33-м или 34-м году уже в Москве, в Коминтерне.

В то время папа по вечерам и ночью много писал какие-то брошюры, как они говорили, «по вопросам партийного строительства». Я долго думала, что это партия сама строит дома. Первый раз он сделал это, чтобы срочно заработать деньги — его друг Миша Меркурьев то ли потерял, то ли у него украли не свои, а казенные (партийные) деньги. Об этом все много говорили в доме, и Батаня срочно занимала деньги у своих состоятельных («бывшие» люди) друзей — тетки Анны Павловны, ее которого все почему-то за глаза звали «аптекарь» (может, он вправду был провизор?). И вот папа написал какую-то брошюру, чтобы отдать эти долги.

Надо сказать, что все Батанины друзья и знакомые в нашем доме, где беспартийными были только она, няня да дети, почти не бывали. Но я с ней у них в гостях бывала довольно часто. Я  видела,  что они живут по-другому — у них другая посуда, красивая мебель. У нас такие вещи были только у Батани. Ее гардероб — не красавец — и по сей день стоит у Андрея комнате, не как реликвия, а с его вещами. А кресла и кушетка у Тани в Ньютоне. И говорят Батанины друзья о другом и по-другому. Мне они (это же я определенно чувствовала у папы и мамы),  представлялись  людьми  другого  сорта,  вот  хуже  или  лучше- так как  я понять не могла, но папы-маминых друзей я всегда ощущала как своих — а этих как чужих., В общем, я была уже«партийная».  Года через три-четыре и Егорка станет таким же «партийным». Однажды Батаня за какую-то шалость поставит Игоря-Егорку в угол.  Он ей на это скажет: «Не имеешь права командовать ты беспартийная». Батаня подымет на лоб очки, чтобы лучше

его рассмотреть и раздумчиво произнесет «Похоже, за такие слова ты у меня не только в углу постоишь, но и шлепок заслужишь».

Многолюдство в нашей большой квартире, постоянная смена живущих то по несколько дней, то подолгу раздражала Батаню, и она говорила, что никаких денег, чтобы содержать этот «караван-сарай», этот «сумасшедший дом» (так она называла нашу квартиру) не может хватить. Дом был как «караван-сарай», потому что папа всегда кого-то приглашал к обеду. Батаня просила, чтобы он предупреждал. А он вечно оправдывался и говорил, что не успел. И почти всегда у нас кто-то ночевал. Однажды папа сказал маме, что завтра приезжает кто-то — он назвал фамилию, которую я не запомнила. А мама на это спросила: «Что этому евнуху надо?» Это слово я запомнила, потому что, когда мама его произнесла, она заметила меня и смутилась. Значит, слово нехорошее! Приехал большой — выше папы — толстый и некрасивый человек. За обедом молчал, как будто ему внушили; «есть надо молча». А потом сказал Батане «благодарю» таким тонким голосом, будто кривлялся. Когда папа с гостем пили чай у папы в комнате — может, они там в шахматы играли (когда шахматы, то папа всегда пил чай у себя), Батаня сказала маме; «Этот ваш товарищ Маленков на редкость несимпатичный». Тут я по своему обыкновению брякнула: «Он евнух». И мне попало от Батани, что я неизвестно откуда беру всякие «гадкие» слова. Я-то знала, откуда, но маму не выдала. Еще Батаня говорила, что Нюра — моя няня — «золотая», раз она не бросает нас и не уходит в какую-нибудь «приличную» семью, и что содержать «царскую» няню совсем безумие.

Толстая няня Игоря была и вправду царская — она получила какое-то специальное образование для нянь где-то в Швейцарии и до революции работала во дворце — не сама нянчила детей царских и полуцарских кровей, а надзирала за многими другими нянями, была кем-то вроде бригадира над ними и очень гордилась своим прошлым. Когда она выходила на кухню что-то варить Игорю, то все, кажется, даже Батаня, ее боялись, а когда она шла гулять с Игорем — сидеть у подъезда на улице, — то моя няня выносила ей стул. Даже я ощущала, что она всех в нашем доме презирает. Единственная, с кем она разговаривала более или менее уважительно, была Батаня. Ее же она пускала в их с Игорем комнату в любое время, а уже мама этой чести удостаивалась не часто, папа же по-моему в то время Егорку вообще почти никогда не видел. Няня эта сама убирала комнату, Нюру она туда пускала только затопить печку и выставляла ей в коридор ведро с Егоркиными пеленками. Нюра говорила, что там всегда открыто окно и что «эта ученая» Егорушку уморит холодом: «Вот будет у нас покойничек, вот будет», повторяла она, и я думала, что «покойничек» — значит, Игорь пере-

станет плакать, и это хорошо, чего же она говорит это так грустно.

С «царской» няней расстались, когда Игорю было восемь или девять месяцев, и он был такой круглый, розовый и хорошенький, что я готова была отдать за него все срои сокровища. Его переселили в нашу с Нюрой «детскую», и он стал главной моей игрушкой. Его без «царской» стали высаживать на пол, он выползал, вернее, я его перетаскивала в коридор — из комнаты туда был небольшой порожек — и вся квартира, особенно кухня, стали нашей привольной вотчиной. Нюра обожала Егорку и потому мою привязанность к нему, видимо, считала естественной. Она просто не понимала тех, кто им не восторгается. Батаня относилась к моей возне с ним снисходительно, А мама, как мне тогда казалось, к нам обоим была равнодушна или умела хорошо скрывать свои чувства. Быть «сумасшедшей мамой» в их среде, наверное, являлось нонсенсом. Во всяком случае, позже я ощущала в маме некую презрительность к Мусе Лускиной, ее подруге, жене папиного друга Вани Анчишкина, которая была «сумасшедшая мама».

Порожек нашей «детский» комнаты стал рубежом, на котором я стала понимать, что Игорь все же не совсем игрушка. Однажды, перетаскивая его, я споткнулась, и он упал так, что разбил губы и надломил один из двух первых своих нижних зубиков. Очень сильно потекла кровь, и я страшно испугалась. Кровь остановили, плакать Егорка перестал. Меня даже не ругали, а я все не могла успокоиться и долго боялась, что он умрет. Эта тревога, наверное, усиливалась оттого, что незадолго до этого маленького происшествия произошли два страшных события.

Я одна гуляла около Исакия. Вместе с чужими двумя девочками копалась в куче песка, которая для каких-то ремонтных надобностей было насыпана на маленьком газончике между передним и правым порталами собора. И вдруг — все всегда «вдруг», но какое слово еще тут сказать — мы услышали вверху какой-то свист, лужение воздухе) и прямо перед нами звук падения чего-то большого, тяжелого, какой-то хруст, и наша песочная горка как бы сдвинулась, поплыла, и я упала, а когда встала, то увидела, что передо мной лежит что-то непонятное, но похожее на человека. Оно было темное и не двигалось. Тут подбежала мама одной из девочек, а потом еще люди, много людей, и все громко повторяли: «Умерла, разбилась». Потом я оказалась уже далеко от этого места, на ступеньках, и ничего не видела Потом «это» унесли на носилках, таких, на которых рабочие носят песок, люди все стояли и говорили, и я услышала: женщина подымалась наверх, а потом, спускаясь, отстала от Других. Она нарочно осталась на балконе портала, перелезла

через ограду и сама бросилась. «Самоубийство». Потом люди разошлись.

Я, осторожно обходя вмятину в песке, где «это» лежало, частовзяла свое ведерко, совок не нашла и пошла домой. Наверное, по моему виду Батаня и Нюра поняли, что со мной что-то случилось, но я ничего им не сказала, а когда мы сели за стол, меня начало тошнить. Батаня увела меня к себе в комнату и стала мерить температуру, и тут я сказала, что я не больна, а я видела смерть. «Какую смерть, что ты опять выдумываешь», — стала ругать меня Баатаня. И я все ей рассказала. Она сразу мне поверила. Я как-то от этого успокоилась и неожиданно уснула.

Проснулась от голоса мамы, которая в столовой рассказывала Батане про эту самую историю. Она уже откуда-то знала, что это была молодая женщина, и стала что-то говорить про Есенина и повторяла слово «есенинщина», а Батаня ей что-то возражала. И у меня в это время все соединилось в одну цепь: и давнишний рассказ в детском саду про «Англетер» и «Есеню», и только что мной увиденное, и слово «самоубийство». Потом Батаня сказала маме: «Тише, там Люська, она все видела», и мама сказала: «Какой ужас», и в голосе ее был ужас, и я из другой комнаты почувствовала, что ей страшно, и не просто страшно, а как-то за меня.

На другой день в детском саду (я снова, когда мы с улицы Красных Зорь вернулись к Исакию, ходила в тот же детский сад — за угол — пройти «Англетер» и будет «Астория») все говорили про эту женщину, про это самоубийство, но я стеснялась кому-нибудь сказать, что все сама видела. Почему это казалось стыдным — не знаю до сегодняшнего дня.

Невозможно сосчитать, сколько раз в жизни я прошла потом мимо этого места, но каждый раз вспоминалась и эта вмятина в куче песка, и бесформенное нечто, там лежащее.

В конце нашего коридора после двери в детскую стоял сундук, и часто на нем лежали какие-то вещи, пальто или еще что-нибудь. Я долго боялась этой груды вещей и всегда умоляла всех не тушить свет в том конце коридора, но так же, как ничего не рассказывала в детском саду, так и стеснялась объяснить, что эти вещи напоминают мне то, что лежало у Исаакия.

Через десять лет папа прочел мне последние строки Есенина (тогда это были вроде как запрещенные стихи, и потому было немного странно услышать их от него) и удивился, что я их уже знаю. Но в это время мы уже много читали стихи друг другу, и в стихах папа не был пуританином (я имею в виду — партийным пуританином).

Другой страшный случай произошел в нашем доме. На третьем этаже, в комнате около парадной лестницы, на той стороне коридора, где окна выходят на улицу, жила семья, в которой была девочка моего возраста и мальчик двух лет. Я часто

играла с ними во дворе и иногда бывала у них дома. Весной 28-го года, когда уже моют на лето окна — тогда выставляли вторые рамы, — как-то случилось, что мальчик в эти суматошные дни предмайской или предпасхальной уборки выпал из окна и разбился насмерть. Эти люди почти сразу уехали куда-то из нашего дома. Я не видела трупа ребеночка. Но, проходя под их окнами, всегда мысленно проецировала, куда же он мог упасть. Тротуары нашей улицы были вымощены большими каменными плитами, и мне долго казалось, что на одной из них я вижу следы крови. И очень трудно было постигнуть: как же так — ведь был мальчик, которого я так хорошо знала, а теперь его нет. В 15 лет я прочла «Клима Самгина». И подумала, что Горький как будто подслушал меня — маленькую девочку — своим «а был ли мальчик, может, мальчика-то и не было?».

Я очень боюсь открытых окон — не за себя. Это страх соединения «окно и дети». И появился он не тогда, когда я стала матерью, а стойко на всю жизнь, когда мне было 5 лет.

*  *  *

Страничкой раньше я написала, что не знаю никаких привилегий у моих родителей в те годы, кроме большой нашей квартиры, но сейчас вспомнила еще одну — постоянные билеты-пропуска во все театры города. Не знаю, как эту привилегию «отоваривали» мама и папа. Мне кажется: они никогда не были театралами. Но я с Батаней каждое воскресенье ходила на дневной спектакль в Мариинский или Михайловский театр. Поэтому в 4—5 лет я уже не по одному разу прослушала все оперы, которые были тогда в репертуаре, и увидела все балеты. Наверное, это был несколько ранний возраст, но возможно, что чем раньше, тем лучше, потому тогда я даже на опере никогда не скучала. И несмотря на то, что все постановки были чрезвычайно пышны, ухитрялась еще домысливать их и в своих рассказах в детском саду и Нюре добавлять пышности к декорациям и костюмам и присочинять фабулу. Особенно я любила «Садко» и «Снегурочку». И безотносительно к тому, что будут «давать» в театре, само событие «идти в театр» ни разу не показалось недостаточно праздничным. Красивая, красиво одетая в синее платье с блестящей вставочкой Батаня и я, в черном бархатном платье с белым кружевным воротником и большим белым бантом — мы вместе мне очень нравились. Мне нравилась ложа, в которой мы сидели, конфеты и яблоки, которые в антракте мне давала Батаня (мы никогда не ходили в буфет). Что в театре бывают буфеты, я узнала, когда была в театре с папой. На каком спектакле — не помню, но это был драматический театр — «Александринка», как тогда говорили.

Очень часто после театра мы с Батаней шли в гости — в ее гости, — где был какой-нибудь парадный обед и где мое бархатное платье не вызывало папиной улыбки и замечания «ух, какая красавица», а воспринималось всерьез, т.е. о нем не говорили. Позже, когда я стала читать, а почти все русские оперы и балеты восходят к литературе, я поначалу литературное произведение воспринимала как нечто неправильное — ведь в опере было не так, и понадобилось какое-то время, чтобы понять, что первично, а что вторично.

В эти годы в семье меня называли «плакса», «трусиха», «сплетница» и «вруша». Я обижалась на любое из этих определений и больше всего на маму, так как мне казалось, что именно она придумала меня так называть и чаще других это делает.

Плакала я больше при маме как бы в ответ на то, что она все равно скажет, что я плакса, немного рассчитывая на жалость и одновременно зная, что слезами я никакой жалости у мамы не вызову. В общем, немного «придуривалась» плаксой. Я не знаю, была ли я плаксой больше, чем другие дети того же возраста, и вообще не помню, чтобы так уж много плакала, больше в то время, когда стала сама читать и плакала над книгами. Даже «Федорино горе» в то время вызывало у меня такую жалость к Федоре и кпосуде, что я заливалась слезами. Я очень стеснялась этого и облюбовала себе для чтения угол за большим бабушкиным креслом, где мне казалось — никто меня не видит. А уж сказки, где были дети-сироты и злая мачеха, или песня (ее часто пела Нюра) про девочку, которая осталась без мамы, и новая жена просила отца: «...в детский дом отдай, иль убей ее, только сделай все это скорей, а не сделаешь — я уйду тогда и одна буду жить веселей...» При этом образ мачехи часто трансформировался в маму, и я, заливаясь слезами, представляла ее своей мачехой и пристально следила, не сделает ли она чего-то, что мне это подтвердит. И только одно не сходилось: мачеха должна быть некрасивой, а мама была такая красивая, как никто из знакомых женщин. У нее были длинные волнистые волосы, она то подбирала их пучком, то заплетала в косу. Я не могла определить, что мне больше нравится, и завидовала и волосам, и тому (я и это уже тогда видела), что все видят мамину красоту и любуются ею. А мама упорно и часто твердила мне, что я некрасивая, я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, не заплакать, не впасть в истерику — а иногда и не могла сдержаться. «Ты некрасивая», слышала я от мамы до ее ареста постоянно. Маленькой я в это верила и очень страдала. Некрасивость казалось страшным пороком: некрасивый, недобрый, плохой были почти синонимами. Красивыми были все, кого я любила — Нюра, Егорка, папа, Батаня, все друзья мамы-папы, особенно Бронич. По вечерам он пел: «...на том камне дивном птица с ликом девы». Мне казалось, что поет он лучше, чем индий-

ский гость в Мариинском театре. И конечно, красивой была мама — это она была «с ликом девы». Некрасивым тогда для меня был только А.

Подростком непонятно как ко мне пришло ощущение, что я красивая. Я перестала верить маме, что я некрасивая, и заодно как-то объединение во многом другом. Когда вышла книга Фейхтвангера «Безобразная герцогиня», мне было 12 лет. Мама меня стала называть так. Я отыскала этот роман у нее на полке, прочла и была беспредельно возмущена, так что однажды даже наговорила маме много резкого и злого. Однажды летом 1936 года я, посмотрев на себя в зеркало, увидела, что я очень красивая, прямо так, что сама задохнулась от какого-то невероятного, переполнявшего все мое существо чувства радости, счастья, еще чего-то. Я эту минуту помню по ощущениям и сейчас, но больше никогда такого чувства не испытывала.

Легко и часто представляя маму злой мачехой, я никогда не представляла себе папу злым отчимом. Мне было только два года, когда моя первая няня Тоня сказала, что папа — мой Алиханов — совсем не папа. Я навсегда это запомнила. Как навсегда запомнила однажды появившегося у нас в Чите тонкого, изящного, красивого человека с усиками, прихрамывающего и с палочкой, который стеснялся и как бы боялся меня. Я часто тайком от всех разглядывала в Батанином альбоме его фотографию (он сидит, а я рядом стою с корзиночкой в руках). Но одновременно я все это как-то отвергала. Это и есть, и нет. И в окончательном варианте — этого нет. И уж Алиханов никак не отчим.

Трусихой я не была, но при ком-нибудь стеснялась пройти по бревну, даже по рельсам, залезть на дерево или сильно раскачаться на качелях, зайти глубоко в воду, прочесть стихи — в общем, актерствовать, что так свойственно детям. Я заранее боялась. что вдруг у меня не получится, но одна проделывала это не раз, преодолевая себя, и преодолевание в отсутствие зрителей не раз действительно бывало опасным. Да и мои «убеги» и хождение в одиночку по городу или по лесу тоже были такими преодолениями.

«Сплетница» прилипло ко мне очень рано из-за того, что я имела обыкновение (совсем не «назло» кому-нибудь) говорить людям то, что я о них слышала от других. Как говорила Батаня, «Люська опять брякнула». Я играла с сыном секретаря одного из райкомов Ленинграда, живущим в нашем доме. У нас в игре что-то не заладилось. Папа мальчика (его фамилия была Пылаев, а мы, как и старшие, всех звали по фамилии, а не по имени-отчеству или там — дядя, тетя; я и папу часто звала Алиханов) пытался нам что-то объяснить, но я ему сказала: «А ты вообще молчи, Алиханов говорит, что ты полный дурак». Это стало причиной какой-то партийной свары.

Услышав, как мама про бабушкину тетку сказала папе, что Батаня займет деньги у своей тетки, «этой старой барыни Анны Павловны», не преминула, когда Анна Павловна пришла, что бывало крайне редко, закричать на весь коридор: «Старая барыня пришла деньги занимать». Однажды я видела, как Бронич совал маме какие-то деньги, наверное, на хозяйство, а мама, красная, смущенная, отталкивала его руку. Я тут же рассказала об этом Батане. Потом я слышала, как Батаня отчитывает маму и говорит, что раньше люди проще относились к деньгам и знали, что если живут вместе, то и расходы надо делить, хотя и не строили планов отменять деньги, а у мамы все представления неправильные, и это оттого, что она не хочет думать о хозяйстве, а она (Батаня) не вечная. Но тут я была на стороне мамы. Во-первых, потому, что как это Батаня «не вечная» — это чепуха. А во-вторых, всем понятно, что мама не должна «думать про хозяйство», у нее в ее Выборгском райкоме и так хватает про что думать. Это мое «мама не должна думать про хозяйство» осталось надолго.

Иногда с тем, что я «брякала», происходили смешные инциденты. Так, однажды к папе пришел его приятель Вилли Бродский. Тут же появилась и я, и сказала; «Ты чего пришел? Уходи. Все говорят, что тебя надо долой». — «Как долой?» — «Ну, просто вон, я сама ходила с Нюрой на улицу, и там все шли и кричали «долой Бродского». И тут папа и Билля стали смеяться и говорить «долой Троцкого». «Троцкого?» — засомневалась я и почему-то очень на Биллю из-за своей ошибки обиделась. Вскоре я уже знала, кто такой Троцкий, и даже исподволь выяснила, что, хоть все вокруг мамы и папы говорят «долой», Батаня с ними не согласна. Она Троцкого знает и носила ему когда-то в Москве какие-то книги. Спустя годы я узнала, что в начале двадцатых, когда Батаня недолго работала в библиотеке в Кремле, она подбирала книги для Троцкого.

Должна сказать, что и сейчас я плохо понимаю, как в свои 4—5 лет я умудрялась видеть и слышать все, что происходит с взрослыми в нашем доме, и это при наличии детской, в которую меня постоянно отсылали. А вот чего я никогда не видела и не слышала — это чтобы папа и мама ссорились между собой. Я никогда даже не слышала раздраженного голоса и не замечала какого-нибудь напряжения в отношениях, и так до сего дня не знаю, бывало ли что-либо такое в их семейной жизни.

А вот врушей я была ужасной (и только ли была?). Меня все время так и несло присочинить к книге, которую мне прочли, а позже — прочла сама, к тому, что видела в театре, на улице, в гостях, что было в детском саду и к тому, что я от кого-нибудь услышала. Каждый раз я пыталась сама себя остановить и не могла, так же как, когда меня ловили на вранье, не могла объ-

яснить, зачем я это делаю. Я каялась и обещала больше не врать, но знала, что буду, и главное, знала, что сама в себе я не стесняюсь этого порока и даже пороком это не считаю. Поэтому я никогда не плакала, когда меня ругали за вранье. Это было как ритуал — я вру, а меня ругают, меня ругают, а я вру. С годами я научилась с большим трудом контролировать себя, но все равно не до конца, и, поняв, что это порок почти неизлечимый, поражаюсь, когда вижу людей вроде Андрея, которым он совсем не свойственен. В моем детском окружении только про Батаню я могу определенно сказать, что у нее его не было, и не знаю про папу. Но и Батане я почти никогда не врала.

Весной 28-го года закрылся мой детский сад, «Астория» перестала быть домом, где жили многие наши друзья. Ее снова переделывали в обычную гостиницу. Меня стали водить в группу на улице Миллионной (позже Халтурина), в дом папы-маминых не очень друзей Оцупов. У них была девочка, моя ровесница, и туда водили еще нескольких детей. Этот дом мне не нравился. Там не было уютно и радушно, как у друзей Батани, и не было так знакомо и просто, как у па-маминых товарищей. Этот дом был какий-то поддельный под па-мамин, и я это остро ощущала. Гулять нас водили в Летний сад, и оттого, что мне все в доме Оцупов и в группе не нравилось, я не полюбила и его. Мне всегда хотелось в Александровский и к Исакию. И улицу Миллионную я не полюбила, она казалась какой-то чересчур ровной и была почему-то всегда пустая — без людей, без извозчиков, без ничего. Только в последние годы я поняла, что есть в ней непередаваемая прекрасность возраста постарше моей улицы Гоголя, но тогда я ее упорно не любила и была рада, когда группа кончилась и наступила дача.

В послегорьковские времена мы с Андреем нескольки риз жили на этой улице. Однажды с Таней и ее детьми. Но чаще вдвоем. Высокие окна академической гостиницы с широкими низкими мраморными подоконниками напоминали дом моего детства. Когда мы прозрачно-призрачной весенней ночью возвращались, то уже издалека видели — ветер колеблет в них светлые шторы. И казалось — это возвращается мое детство и одновременно оно прощается со мной. Однажды, когда мы шли от Марсова поля, утопающего в сиреневом дыму, из переулка от Мойки показался человек и свернул к Дворцовой. Стремительный. Легкий. В черном плаще. С непокрытой головой. Он как будто пролетел мимо нас и скрылся в подъезде дома напротив нашего. Мы переглянулись, и я шепотом сказала: «Пушкин». Андрей рванулся вперед и дернул дверь. Она была закрыта. Заперта. Как всегда. Этот дом давно вызывал у нас странные подозрения. Белый с зеленым двухэтажный особняк. Портал с колоннами. И двери, в которые никто не входил. Теперь оказалось — входят. Тени прошлого. Уже у массивных ворот

нашей гостиницы Андрей оглянулся и сказал чуть смущенно и как бы снимая напряжение: «Пушкин-лягушкин». «Ты опять?» — возмутилась я, потому что как-то давно, проходя мимо памятника Пушкину на Пушкинской улице, он уже произнес эту фразу и я обещала ему, что при случае «продам» его Лидии Корнеевне Чуковской и тем разрушу ее возвышенную любовь к нему (к Андрею, а не к Пушкину). А моя детская нелюбовь к Миллионной? На смену ей пришла наша с Андреем общая любовь к улице с таким необаятельным названием, но зато с привидениями.

*   *   *

Это было лето, может быть, лучшее за все мое детство. Мы жили в бревенчатом новом доме, который стоял почти у реки, последним в порядке, идущем по правую сторону вдоль железной дороги от станции Сестрорецк, за которой следующая станция, Белоостров, была уже «заграница».

Через нее, эту «заграницу», можно было ездить на поезде в Ленинград, т.к. дорога была круговая. Она была однопутной, если не вся, то от Сестрорецка до Белоострова,

Дом стоял среди сосен и не был огорожен забором. Сосны перед домом шли почти до самого железнодорожного полотна. Между ними и шпалами еще была неширокая полоса высокой травы, над которой колыхались ромашки, колокольчики и высокий розовый иван-чай. В солнечный день все это так густо пахло, что казалось — над рельсами переливается и струится не просто нагретый воздух, а запах травы и цветов. Я любила лежать на этой пахучей полосе вверх лицом, и высоко-высоко надо мной качались верхушки сосен, плыли белые облака. Глаза уставали, и облака становились розовыми. А я была как в полусне от их движения и качания сосен. Справа от дома сосны доходили до крутого песчаного обрыва к реке так близко, что их корни, изогнутые, как толстые змеи, висели в воздухе над водой. По ним можно было перебираться с одного выступа обрыва на другой, на них можно было сидеть и, держась за них, спускаться к блестящей внизу воде. Вода была не серо-белесой, как в заливе, а темней, она отливала золотом, и от нее не исходило никаких звуков. На другом берегу было кладбище, там иногда были видны люди, но на нашем никогда никого не было. С берега был хорошо виден железнодорожный мост и было удобно считать вагоны редко проходивших поездов — длинных товарных составов и пригородных, коротких, с тремя-четырьмя вагонами, которые тащил паровоз. Если вдоль воды под откосом добраться до моста, то можно снизу увидеть, что он не сплошной, а решетчатый, видны перекладины, на которых

лежат шпалы и протянуты рельсы. Но надо закрыть глаза, когда идет поезд, а то нападает пыль и маленькие кусочки угля. Иногда по мосту, осторожно переходя с перекладины на перекладину, держась за перила, перебирались люди. Тень человека медленно двигалась по воде, а вода под мостом была светлой и не стояла, как везде на Сестре, а двигалась и журчала. Было очень страшно смотреть на идущего по мосту человека и непреодолимо хотелось самой идти по этим перекладинам.

Однажды я решилась и пошла. Я совсем не помню свой путь на ту сторону, не помню, как я первый раз ходила по кладбищу, но очень хорошо помню, как я вернулась к мосту и поняла, что почти не имею сил заставить себя проделать обратный путь. Не знаю, сколько времени я провела у моста. Я боялась уже не только перехода, но и того, что станет темно и наступит ночь. Я спускалась к воде, умывалась, промочила ноги, сушила свои сандалии и снова стояла у моста. За это время несколько человек перешли мост. Каждый раз, когда кто-то приближался, я хотела попросить, чтобы меня перевели, и не решалась. И наконец, я что-то преодолела и пошла. Я не могу сказать, как страшно мне было. Наверное, я потому и не помню первого перехода, что страх второго все затмил. Перейдя мост и оглянувшись, я увидела на другом берегу у насыпи свою корзиночку для ягод. Значит, туда я шла, в одной руке держа ее, а другой держась за перила, но я этого не помнила.

Когда я вернулась на дачу, Нюра стала меня ругать, что я брожу некормленная и грязная, а скоро надо идти встречать Батаню, из-за меня ей попадет за то, что дети у нее не в порядке. Я без малейших капризов вымылась, поела, переоделась и пошла к станции, перед этим еще заслужив похвалу Нюры, что я все так хорошо и быстро сделала.

На следующий день я снова пробралась к мосту и увидела, что моя корзиночка лежит на том же месте. Мне стало жаль корзиночки — она была уже не новая и потому привычная. Своя. Кажется, это было решающим в том, что я снова пошла по мосту, все еще испытывая чувство страха, но уже без того ужаса, который пережила накануне. Потом эти путешествия стали обыкновением. Возвращалась я уже не с пустой корзиночкой, а полной кладбищенской земляники. Меня все хвалили. Батаня говорила, что такой крупной земляники, кроме меня, она ни у кого вокруг не видит, и вообще ей кажется, что земляники тут немного. Я же о своих подвигах молчала.

В конце июля 37-го года я пару дней была у маминой сестры Ани и Левы на даче в Удельной. Ко мне приехал Севка — мальчик, которого я любила, — и мы ушли куда-то далеко в лес. Это была, может, самая счастливая прогулка в нашей жизни. И са-

мые трагические дни нашего отрочества. Уже был арестован папа, через несколько дней будет арестована Севина мама — Лида. Рушился наш мир. И весь мир вокруг нас.

Я стала собирать землянику в букетик для Лиды, а Севка читал стихи Цветаевой «...кладбищенской земляники крупнее и слаще нет...» И я рассказала о мосте, кладбище и землянике. А до этого никогда никому не говорила, казалось как-то очень интимно все это. С тех пор мост этот и корзиночка всегда приходили на память, как талисман на счастье, когда надо преодолеть что-то страшное, трудное.

На даче мы жили с Нюрой, и каждый вечер приезжала после работы Батаня. Мама и папа приезжали только в первые недели, а потом они уехали куда-то на юг — отдыхать. Я почему-то была счастлива, что рядом, кроме Егорки, нет никаких детей, что не надо ходить на обязательные прогулки со всеми. Нюра требовала от меня совсем немного: хорошо есть, умываться и мыть вечером ноги. Остальное время, кроме часа, когда она ходила за покупками, а я должна была сидеть с Игорем на расстеленном одеяле или в гамаке, я была свободна и как-то пронзительно остро и счастливо ощущала это.

Еще по вечерам полагалось ходить встречать Батаню. Это было интересно, потому что на станцию я шла одна. Во встре-чаниях было ощущение праздника, даже в том, что весь день я ходила в трусиках, а чтобы встречать, надо было умыться и надеть платье. На станции продавали мороженое. Мороженое нашего детства, выдавленное на вафлю и прикрытое другой, а на них «Валя» или «Коля» — первые самостоятельно прочтенные слова. Слышалась музыка из пристанционного ресторана и «курзала». По платформе ходили красивые, нарядно одетые люди. Было интересно загадывать, в каком вагоне будет Батаня, а потом медленно идти с ней по песчаной тропке вдоль домов. Она в светлом чесучевом пальто и с зонтиком-тросточкой, на ней светло-кремовая соломенная шляпка, и она нарочно глубоко дышит, вдыхает воздух и говорит, что на даче очень хорошо, а в городе душно. Когда потом я читала Толстого и его «ком иль фо», я всегда представляла Батаню в этом пальто и в этой шляпке и с этой тросточкой в руке.

По воскресеньям (были тогда шестидневки или пятидневки — не помню) мы с Батаней и обычно приезжавшими к нам ее гостями (они всегда приезжали с коробками конфет, фруктами или арбузом — мамы-папины могли привезти арбуз или конфеты в пакете, но никогда не возили коробок) шли на залив. Обед в этот день бывал поздно, а на залив с собой всегда брали какую-нибудь еду. Под соснами — там, где начинался песчаный пляж, расстилали одеяла и полотенца. На скатерти (всегда — и в доме, и везде при Батане была скатерть) раскладывалась еда и ставились бутылки с ситро — устраивался пикник. Мне раз-

решали бесконечно бродить по воде и купаться. Но купаться в заливе было неинтересно, совсем не было того замирания, которое я испытывала, купаясь тайком в Сестре и каждое мгновение ожидая, что меня схватит «водяной» или «захватит омут». О них (я представляла, что «водяной» и «омут» существа живые) постоянно говорила Нюра, считая, видимо, что страха перед ними хватит, чтобы отпугнуть меня от реки. Я же купалась, а ей постоянно врала, что только брожу по воде. Иногда в заливе купались и взрослые, но я никогда не видела купающейся (и вообще раздетой) Батаню.

Еще на пляже можно было долго идти вдоль моря и дойти до полосатой будки, около которой стоял солдат с ружьем. Он разговаривал с подходившими детьми и взрослыми, никогда не стрелял и вообще внешне походил на оловянного солдатика-красноармейца в высоком шлеме. Недалеко по пляжу за ним стояла другая будка, и там ходил другой солдат, но туда нельзя было пройти, потому что эта будка была уже «заграница».

Иногда пикника в соснах у пляжа не было, и мы шли обедать в ресторан около станции. Я всегда заранее знала, когда мы пойдем в ресторан, потому что тогда Батаня надевала не серо-голубое полотняное платье, а белое шелковое с белой же выпуклой вышивкой у шеи, на рукавах и по подолу. Потом я видела такие же у мамы, у Ани и у Раисы (или это было все одно и то же, перманентно перешиваемое с одной на другую?). Мы проходили через большой зал и подымались на второй этаж. Там тоже был зал, но поменьше. Мы его проходили, а садились на открытой веранде, где было всегда немного людей и стояли четыре или пять круглых столов под большими белыми зонтиками.

Подымаясь по лестнице, я начинала очень глубоко дышать — нюхать! Там пахло чем-то вкусным — жареным и пирожными, и всегда начинало хотеться есть.

Однажды следующей зимой я услышала, как папа сам себе читает стихи — он часто читал так и всегда охотно отвечал на мой вопрос, что он читает, и готов был по моей просьбе повторить любые строки. Он читал; «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух, и правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух...» Я вычленила из всей фразы только «тлетворный дух» и сказала, что это «тот дух жареного и пирожных», который был в ресторане в Сестрорецке. Он со мной не согласился, объяснял по-другому, что — я не запомнила, но несколько раз прочел все стихотворение и назвал поэта — Блок. И поэта, и строки я запомнила. Это были первые стихи Блока, которые я узнала.

По вечерам мы сидели на веранде, горела керосиновая лампа. Нюра писала письма. Она постоянно писала письма, сначала в свою деревню, а потом, уже в Москве, куда-то в «ссылку».

Батаня обычно что-то шила, а я должна была читать вслух. Еще в городе зимой Батаня стала учить меня грамоте. Этим летом я перешагнула барьер, который отделяет знание букв и умение сложить их в слова от желания читать, и к концу «дачи» стала меньше бродить по лесу и реке, потому что, когда я прочла и знала наизусть Чуковского и другие книжки — стихи (я тогда любила только рифмованное). Батаня привезла на дачу большой в красном переплете с золотом (марксовский) том Жуковского и несколько раз читала из него вслух. Книга меня заворожила, и преодоление ятей и всего старого шрифта было почти мгновенным. Я стала читать — «Светлана», «Наль и Дамаянти», «Лесной царь», «Перчатка» — я зачитывалась Жуковским до одури, до того, что мне все это снилось. Я читала по вечерам Батане и днем Нюре, читала по книге и сама себе наизусть, бродя по лесу и на реке. Почему Батаня привезла именно Жуковского? У нее был такой же марксовский в зеленом переплете Пушкин, синий Некрасов, темно-зеленый Гоголь, голубой Лермонтов и голубой же Никитин. Может, это был случайный выбор, но он сочетанием поэзии и фабульности как-то очень пришелся на мой возраст и навсегда сделал для меня поэзию «высшим родом искусства».

В лето 28-го года, кажется, не было ни одного дождливого дня, только короткие летние грозы. У меня всегда вызывал непреодолимую смешливость Нюрин страх грома и молний. Она стремительно закрывала окна и двери, отгоняла нас от них и даже иногда заставляла ложиться на пол. Потом она бегом расставляла все ведра, корыто и нашу ванну (цинковую, с высокими бортами) под углы крыши и сидела с нами, торопливо бормоча какие-то слова, — я знала, что это она молится. Вечером после грозы обычно было купание в дождевой воде, нагретой в кухне на плите. Нюра мыла вначале Егорку, потом «до скрипа волос» меня, а потом себя. В кухне было жарко, но выходить Нюра не разрешала, я сидела и смотрела, как она моется. Всегда потом, когда видела знаменитую «Весну» (Пластов), где на лавке сидит девочка, а молодая женщина с распущенными волосами, стоя на корточках, подвязывает ей платочек, я вспоминала нашу Нюру.

Кончилось это необыкновенное лето и эта лучшая в жизни «дача», а были они долгими, как бывает только детство и в детстве.

* * *

Следующей осенью меня не отправляли ни в детский сад, ни в группу. Я стала «домашняя». День с Нюрой, когда Батаня и мама-папа на работе, фактически был ничем не ограничен,

кроме времени обеда. Мне уже вполне законно разрешалось гулять одной и в остальное время делать, что хочу. Я хотела только читать и не знаю в своей жизни другого времени, когда бы я так много читала. Перед Новым годом мама и папа стали собираться в Москву — они уезжали учиться — это место называлось «Курсы марксизма». За несколько дней до их отъезда я заболела, чем — не помню. Под болезнь я «выцыганила» себе елку. Мама долго сопротивлялась этому, и папа тоже. Он говорил, что это «барские штучки» и «атавизм», и даже объяснил мне, что такое атавизм. Я же требовала и плакала. Я не помню, была ли у меня когда-нибудь раньше елка и откуда я взяла, что детям делают «елку». Я прекрасно понимала «антипартийность» моего желания, но это только усиливало мою требовательность. И они сдались. В углу, в ногах моей кроватки, была поставлена елка, украшала ее Нюра, Егорка ей «помогал», а мама, входя в комнату, делала вид, что не замечает ее. Мама и папа уехали, когда я начала вставать, но елка все еще стояла.

В середине февраля на мой день рождения из Москвы приехала мама, и через два-три дня мы (Нюра, Егорка и я) поехали с ней в Москву на «курсы марксизма».

Ранним зимним утром, почти в темноте, усталые после поезда, мы на извозчике подъехали к дому, который показался мне самым некрасивым из всех, где я когда-либо жила. Он был неопределенного серо-коричневого цвета, и лучше всего к нему подходило слово «обшарпанный». Незаметная (как тайная) дверь с улицы вела на лестницу, узкую — уже нашей ленинградской «черной», и более темную. Там на втором этаже было общежитие, в котором мы стали жить.

В очень широкую и просторную переднюю-коридор выходили двери комнат. В конце его была кухня, большая и со множеством столов по стенам и в центре, а из кухни дверь вела в комнату, где по одной стене было несколько умывальников, а по другой — двери в кабинки-уборные, которых было пять. Дверь в наши комнаты была близко от входной в «общежитие» и очень далеко от уборной, правда, меня это не должно было волновать, так как меня сразу мама и Нюра перевели в какой-то низший возрастной разряд, и я снова должна была пользоваться горшком. У нас были три комнаты, видимо, выкроенные из одной большой. Из коридора попадаешь в узкую, в ширину окна, длинную комнату — она стала «столовой», направо из нее дверь в такую же узкую мамы-папину, а налево — в «детскую», довольно большую и странную по форме, как четверть круга. Закругленную сторону этой комнаты занимали три больших окна и дверь на балкон. Балкон полукругом огибал ее и смотрел одной стороной на улицу, а другой — на бульвар. На бульваре стоял памятник, похожий на большой

колокол. Назывался он «Шипка». Ни название, ни вид его не соответствовали слову «памятник», потому что в Ленинграде «памятником» был страшный летящий «Медный всадник», или другой, тоже с лошадью, «царский», видимый из окон «Астории». По бульвару и улице ходили трамваи. Улица называлась «Маросейка». После ленинградских названий все звучало удивительно бедно. Я тогда не знала слова «провинциально», но если бы знала, то, наверное, сказала бы так. Вокруг были «Покровка», «Солянка», «Мясницкая», «Ильинка». А там «Невский» (пусть даже 25 Октября), «Таврический», «Морская», «Адмиралтейская», «Дворцовая». И главное — все было узким и кривым, не было никакого простора, нигде ничего не было видно далеко.

Судя по моим первым впечатлениям от Москвы, я уже в том возрасте была поражена снобизмом, свойственным всем ленинградцам. Потом я полюблю Москву и стану «москвичкой», но тогда я была «ленинградка».

Под нашим балконом был вход в аптеку. «Дом, где аптека», я про себя сразу же его назвала, и мне было немножко грустно, потому что в Ленинграде я жила в «Гранд-отеле». В первый же день в Москве я смешно и унизительно для себя заблудилась. Меня, как мне казалось, все, и даже мама, уважали за то, что я всегда знаю дорогу, и я сама себя за это уважала. Меня отпустили одну на бульвар, потому что мама и Нюра занимались распаковкой и устройством, и я им мешала.

Я погуляла недолго (бульвар был неинтересный, улица тоже) и пошла домой. Все казалось очень просто. Я видела над собой балкон, он уже был для меня «наш», проходила аптеку и не находила парадной. На улицу выходили какие-то невзрачные, неразличимые двери — их было много. Я входила, но это было не то. За одной дверью сбоку был маленький киоск и было написано «ключи» (там их кто-то делал), за другой начиналась лестница, но на втором этаже не было двери в «наше» общежитие. За третьей тоже ничего похожего. Я слонялась взад и вперед от аптеки вдоль двух или трех ближайших от угла домов до конца квартала, где была маленькая (ох — совсем не Исакий) церковь и чувствовала себя оскорбленной, оттого, что вижу свой балкон и не знаю, как туда попасть. Вдруг я заметила, что в стене приоткрылась такая невзрачная дверь, что я ее и за дверь-то не принимала, хоть и прошла мимо несколько раз. Оттуда вышел человек, которого я уже видела утром, когда оглядывала коридор, кухню и все прочее в «общежитии». Он прошел мимо, а я сразу, как будто боясь снова потеряться, проскользнула в эту дверь.

Когда я пришла, мама сказала: «Вот ты не заблудилась, а я никак не могу привыкнуть к этой парадной, каждый раз ее не нахожу». Меня подмывало признаться ей, что я тоже не сразу

нашла, но что-то удерживало. Я только сказала: «Здесь нет парадных, здесь все двери черные». Это почему-то понравилось и запомнилось папе, и иногда он уже как поговорку повторял: «Здесь все двери черные» — это означало, что у него плохое настроение или он плохо себя чувствует. И с его легкой руки — «все двери черные» стало как семейное выражение, когда случалось что-то плохое.

Маму и папу мы видели редко. Утром они уходили, когда мы еще спали, и часто приходили, когда мы уже спали. Я даже не помню, чтобы у них были выходные дни, потому что не было воскресных обедов с пирогом на розовой скатерти, и вообще вместо скатерти появилась клеенка. Кажется, ни папа. ни мама дома вообще не ели. Если папа приходил раньше, то он садился «заниматься». Мне не запрещалось с книгой пристраиваться сбоку его стола, но он был неразговорчивый, не слышал моих вопросов и вообще был какой-то не заинтересованный ни мной, ни Егоркой. Только по-прежнему пил чай из своего стакана с подстаканником, но раньше он это делал в большой ленинградской столовой, стоя у стола и одну ногу поставив на перекладину под сиденьем стула, что-то всем рассказывал и смеялся, а теперь тоже стоя, но в своей комнате, молча, уставившись в книгу или какие-то свои записи. У него был некрупный почерк, очень округлый и четкий. Я ни у кого из близких не помню такого красивого почерка. Исписанные им листы всегда выглядели очень аккуратно, и даже то, что было вычеркнуто, выглядело красиво, потому что черта была тонкой и ровной — как проведенная по линейке.

После маминого возвращения из лагеря мы нашли у Батани в сундуке папин синий «парадный» бостоновый костюм. Я чистила его перед тем, как мама начнет распарывать (потом это будет мой «парадный» бостоновый), и в маленьком заднем кармане брюк нашла записку, видимо, написанную во время какого-то собрания. Кому! Где? Когда? Почему она не была передана адресату? Почему вернулась к папе? Мама не знала. Она молча взяла у меня эту записку и куда-то убрала. Это было последнее написанное папой, что я видела. Клочок бумаги, как метеорит из далеких, уже отгоревших миров, залетевший в мою послевоенную жизнь.

В общежитии было много детей. Почти все они ходили в детский сад. который был во дворе дома. Через несколько дней после нашего приезда меня тоже отправили туда. В асторийском саду были большие, просторные комнаты, все очень чисто, много игрушек, и дети были всегда чисто, красиво одеты. Здесь все было тесно, как-то серо-полутемно, детский сад был на первом этаже, и окна выходили в узкий темный двор на уровне земли. Клеенки на столах, за которыми мы ели, были липкие. Я все время ощущала эту липкость на руках, но вымыть

их не хотелось, потому что полотенце (одно на всех, а не у каждого свое), которое висело около умывальника, всегда было мокрое. Особенно меня мучила в детском саду уборная. Она была грязная, и там очень плохо пахло. Кажется, единственное, что осталось во мне от этого «детского сада», — это на всю жизнь нелюбовь к общественным уборным и привычка «терпеть». Много позже, когда я прибегала домой откуда-нибудь и стремглав летела в уборную, наша последняя (много после Нюры) домработница вслед мне говорила: «Не шов, не шов, а как пошов, так уссався».

Гулять мы ходили к «Шипке», причем спускаться вниз по бульвару не разрешалось, и можно было кружить вокруг нее и качаться на цепях (пока воспитательница не сгонит). Я не помню никаких детей и ничего больше из этого детского сада, даже чем мы там занимались или нас занимали. Мне кажется — ничем. Но все это продолжалось недолго. Я заболела. Болела долго. У меня были подряд корь, ветрянка и последней — свинка, которой я болела очень тяжело. Болеть было хорошо, потому что в дом как бы возвращалась мама. Тогда она или не ходила на работу, или приходила с нее очень рано, и казалось, что всегда была рядом.

Меня перевели в па-мамину комнату. Верхнюю лампу завернули в газету, а лампа на папином столе покрывалась синим с цветами платком. Вначале мне все равно было больно на нее смотреть, а потом я подолгу смотрела и воображала, что это я нарисовала эти небывало красивые цветы, от которых идет свет и цвет, то розовый, то желтый, то зеленый, и его волны доходят до меня, а я, как в заливе, на них качаюсь, и они теплые или наоборот — холодные, и тогда по мне «бегают мурашки». Меня закрывали маминым одеялом. Это стало обычаем при любой моей болезни до самого 37-го года. Одеяло было стеганое, очень легкое, не ватное, а верблюжьей шерсти, и от него тепло исходило, как из печки, а не просто оно укрывало от холода. Оно было переливчатое, золотое, оранжево-желто-розово-зеленое, и все вместе эти цвета назывались — бухарский шелк. В этот год мама всегда ходила в чем-то темном, невзрачном, в доме тоже не было ничего яркого, и только бухарский шелк был сияющим. Лежать под маминым одеялом было счастье, но оно допускалось только в болезнь. Как допускались и капризы, «не хочу», плач, злые слова, беспричинно сказанные Нюре или маме.

Однажды, уже в «свинку», мама поставила мне на шею компресс, устало села в ногах кровати и сказала: «Ты подумай, ну до чего она хлипкая! Вечно то рвота, то простуда, то прямо подряд корь, ветрянка, свинка. Нет, Егорка просто золотой ребенок — никогда, ничем не болеет и даже теперь ничем от нее не заразился. Удивительно! Ведь она могла и его заразить всей

этой гадостью». Она сказала это спокойно, не ругая меня, не мне, а папе, который тут же «занимался». Но я от ее слов взорвалась, меня, как говорила Батаня, «понесло». Я стала срывать с себя компресс и кричать на маму, что это я из-за нее болею, потому что мне не нанимали «царскую» няню, которая умеет выкармливать здоровых детей, это она только «своему Егорушке» таких нанимает, и ей все равно, что я могу и умереть, а я вот нарочно умру, умру, сама умру. Мама вскочила с кровати и со словами «так бы ее и убила» выбежала из комнаты. А я начала реветь. Теперь, вот теперь, мне было уже совсем ясно, что она «злая мачеха» и «что она меня убьет или отдаст в детский дом», а там еще хуже, чем в здешнем детском саду, там уже совсем плохо.

Я ревела так, что впала в истерику. Мама не приходила. Папа долго меня успокаивал, а потом взял на руки и стал носить по комнате. Я уже забыла, что ощущала совсем маленькой, когда он нес меня на руках откуда-нибудь из гостей, а сейчас, такой большой, «длинной», как все говорили, мне было приятно. Он ходил по комнате, и, когда мы тихо проходили под газетой, укрывавшей лампочку, она слегка покачивалась. Я ревела уже «понарошке». Потом протянула руку и дернула за газету; она оторвалась. Папа сказал: «Ну, вот и все», — и положил меня в кровать. Он очень неправильно поправил одеяло — я любила в «конвертик», — а он просто положил его на меня и сказал: «Ты уже большая, а чтобы не умереть, надо хорошо есть (я тогда ела плохо, что было предметом вечных причитаний Нюры, а Егорка ел хорошо), самой и без уговоров. А теперь спи». Мне почему-то стало очень спокойно, и я сразу заснула, а не стала ждать, что, может, у па-мамы будет такой разговор, который интересно подслушать, притворяясь спящей.

На следующий день меня вернули в детскую, правда, днем я еще болела под бухарским одеялом, но ночью уже спала под своим. А Егорка так и не заразился от меня ни в тот раз, ни во все мои последующие болезни. Он действительно в этом смысле был «золотой ребенок».

Наконец эта долгая и скучная зима кончилась, и стали говорить, что мы поедем в Ленинград и там — на дачу. А дача снята снова в Сестрорецке. Я вспомнила темно-золотистую Сестру, мост, кладбище, сосны и полянку перед ними. Во мне все замирало от счастья, что я туда вернусь. Меня совершенно не волновало, что мы опять расстаемся с мамой-папой и что у Батани будут «свои строгости»: «иди в угол» и даже иногда довольно чувствительные шлепки.

На дачу с нами ехала Зорька. Но ехали ли Лева или Аня — я не помню. В Москве, на «курсах марксизма», мы редко видели их, а может, и не видели, во всяком случае, я их до этого лета не помню.

Батани на даче не было. Она болела и потом уехала в Ессентуки лечиться.

А Сестрорецк оказался другим. Мы жили на обыкновенной пригородной улице, где неизвестно было, с какой стороны железная дорога и где лес. И не было реки Сестры. Перед стеклянной верандой дома был небольшой палисадник. Там росла сирень и еще какие-то кусты. За домом был огород, но там была «не наша половина». Улицей можно было дойти до станции, она была та же, мороженое в вафельках там продавалось по-прежнему, но не стало вечерней музыки и ресторан был закрыт. Когда мы бывали на станции, встречая кого-нибудь, я подходила к дому, где он был прошлым летом, и старалась, глубоко дыша, разнюхать прежний «тлетворный» запах, но из щелок ставен и заколоченной веранды пахло чем-то сырым и неприятным. А сам «ресторанный дом» оказался старым и начал походить на наш дом в Москве, где были «курсы марксизма» — он стал «обшарпанным». Все люди на станции были невеселые и ненарядные, и все всегда под зонтиками. В то лето, кажется, не было ни одного солнечного дня, всегда лил дождь.

На даче нами командовала сестра Зориного папы Левы, Сарра, и жили четверо детей — Егорка, Зоря, я и Майка, дочь Сарры. Нюра всегда была на кухне. Вечером и в выходные дни Сарре помогал управляться с нами ее муж Миша. Управляться, наверное, было трудно из-за дождя, от которого мы все становились капризными и уставали вечно пережидать его, сидя на веранде. В лес мы не ходили, одна я ни разу не смогла выскользнуть за калитку, не то что найти, где тут лес. Каждый день мы гуляли в пальто и ботах в полосе сосен, идущих вдоль пляжа, или шли по мокрому песку до пограничной будки и обратно. Но теперь и прогулка к пограничнику была скучной, потому что каждый день было одно и то же, и все под дождем. Иногда все же нам разрешалось купаться — тоже скучно, потому что Миша стоял с часами в руках на берегу и почти сразу говорил: «Все, пять минут прошло», и надо было вылезать, не успев дойти до места, где вода была выше коленок. На дачу в отпуск приезжали Аня, и, кажется, Лева. Тогда взрослых, гуляющих с нами по пляжу, становилось больше, но на них не хватало шуб, которые привезли из города, спасаясь от постоянного холода, и на дальнюю прогулку по пляжу с нами шли те, на кого их хватило.

И я, и Егорка полюбили Сарру, она была очень добрая и веселая, даже несмотря на непогоду. Она и Миша очень любили

«правильно воспитывать детей», так я про себя определила их отношения с нами. Они нас никогда не наказывали, даже громко не ругали, но все надо было делать вовремя, все доедать, без конца мыть руки и говорить «спасибо» и «пожалуйста». Егорка до того старался быть не хуже других (он был самый маленький), что договорился до фразы: «Сарра, пожалуйста, дождь идет», и она, как мои «все двери черные», тоже вошла в поговорку, став определением чрезмерного рвения в каком-либо деле.

В августе из Москвы «в отпуск» приехала мама. Она почти каждый день приезжала на дачу из Ленинграда, но ночевать не оставалась, а уезжала в город, где тоже «в отпуску» был папа. Он на дачу не приезжал.

Мне кажется, папа стеснялся и одновременно тяготился обществом маминых родных, всегда при них был молчалив, никогда не смеялся и вообще по возможности старался с ними не встречаться. Причем никаких «контровых» отношений у него с ними не было — просто они не получались.

Позже, когда мы в Москве жили очень просторно, у нас часто проездом или в командировку останавливались «мамины» родственники, а когда приезжала Батаня, то почти каждый вечер приходили «ее» гости. Папа, если он возвращался домой при них, почти беззвучно здоровался и проходил в свою комнату. Потом он звал меня и просил: «Принеси чайку, ну и еще чего-нибудь вкусненького». — «Что?» — «А что там у них есть? » Я перечисляла все, что есть на столе, стараясь ничего не упустить, он говорил, что принести. Я шла в столовую, наливала ему чай, собирала на тарелку все, что он просил, или больше, и относила ему. При этом я видела, как Батаня поджимает губы и лицо у нее становится злым, а все гости за столом замолкают и смущены. Но мне было все равно. Так же, как я считала, что пусть меня бьют или режут на части, я все равно буду шляться где захочу, так и папа может пить чай, где хочет. Я приносила ему чай, и он, заговорщицки улыбаясь, начинал напевать; «Отец сыну не поверил, что на свете есть любовь. Веселый разговор...» или: «Говорила сыну мать — не водись с ворами, тебя в каторгу сошлют, скуют кандалами...» Даже сегодня, написав эти строчки, я начинаю плакать. «Тебя в каторгу сошлют, скуют кандалами» — как знал...

Батаня про себя возмущалась. И не только про себя. Однажды после ухода гостей, уже ложась спать (когда она приезжала в Москву, то спала в моей комнате), она сказала: «Дикарь, форменный дикарь, азиат. А ты ему чаек носишь! Можно подумать, что он твой отец!» Я закричала на нее ужасно, вскочила и замахнулась книгой, но не ударила. Мы молча смотрели друг на друга, в одиннадцать лет я была уже чуть выше ее, потом отвернулись и молча легли каждая в свою кровать. Больше никог-

да Батаня при мне не говорила: «Он пришел» или «он ушел», а всегда «папа» или «отец».

Среди маминых родных были и исключения — те, к кому папа относился всегда тепло, не чувствуя себя скованным, по-дружески и даже по-родственному. Прежде всего это был Матвей, мамин старший брат. Они подружились еще в Чите, и до последних дней приезд Мота (только последние годы это бывало редко) для папы был таким же праздником, как приезд Агаси, Бронича, Шуры Брейтмана или других самых близких его друзей. С Матвеем папа играл в шахматы, они уходили играть в биллиард и подолгу вечерами, ночами разговаривали, и папа буквально взрывался очень громким, заразительным смехом. Я думаю, если б у папы был брат, то он к нему относился бы так же, как к «Мотьке», потому что их отношения были совсем братские. Очень хорошо, тоже по-родственному, папа относился к маминой двоюродной сестре Раисе, может, потому, что в те ленинградские годы, когда там был папа, мы жили вроде как одной семьей. Из старшего, не маминого поколения, папа любил дядю Саню, тетю Роню и ее маму.

Мама привезла на дачу карандаши и краски и учила нас (троих девочек) рисовать, а Сарра все лето учила петь. И в том, и в другом я была самая неспособная, но Сарра этого не говорила (я сама понимала), а мама все время говорила мне «Какая бездарь», как будто я сама не видела, что даже какой-нибудь цветок и то у меня не получается. В то лето у меня все время болели зубы и постоянно текло из носа. Мама придумала прикалывать мне к платью английской булавкой носовой платок, чтобы я его не теряла. Я нарочно отстегивала его и зарывала где-нибудь в песок, хотя ходить без него было плохо — нос всегда был мокрый, но я делала это вполне сознательно, «назло». Мне кажется, что я тогда никого не любила и все время жаждала сделать что-нибудь «назло». Только в небольшой кухоньке-кладовке, где Нюра готовила, мыла посуду и спала, я ненадолго «отходила». Но там было очень тесно. Как только Нюра видела, что я успокаиваюсь, она начинала меня прогонять. Да и Сарра считала, что детям «там не место».

Зубы мои стали болеть всерьез, и мама несколько раз водила меня к зубному в курортную поликлинику, каждый раз мне там вырывали по одному зубу. Орала я при этом невероятно, до судорог, и не так от боли, как от страха. По дороге домой, уже после экзекуции, я через каждые несколько шагов демонстративно выплевывала не в платок, а на землю слюну с примесью крови и говорила маме: «Ты что, не видишь, что я истекаю кровью?». Мне очень нравилось слово «истекаю» и казалось, что уж оно должно победить мамину бесчувственность. Но мама коротко отвечала: «Не вижу» — и мы шли дальше, а она даже не брала меня за руку.

В это лето я верила маминым словам, что я некрасивая. Вся моя злость на то, что Сестрорецк оказался не тот, на дождь, на окружающих, зубы, насморк и то, что я «бездарь», сделали свое дело. Это нашло свое документальное подтверждение. Есть фотография, где сняты все дачники, кроме мамы, но уже с Батаней — она сделана, когда мы вернулись в город. Там взрослые и трое хорошеньких детей — Игорь, Зорька, Майка. И я — высоконькая девочка, подстриженная под челку, со злым, резким лицом. У меня поджаты губы, и я смотрю в объектив так, что то ли сейчас расплачусь, то ли разобью фотоаппарат.

Еще до того, как кончилась дача, мама меня в той же поликлинике показала «ухо, горло, носу», и он велел меня оперировать. Мама повезла меня в город. Я была рада нашим комнатам, теплу, которого не было на даче, Батане. Вечером мама меня купала, это было новым, так как, сколько я себя помню, меня купали няни — Тоня, а потом Нюра; и, расчесывая мои волосы после мытья, мама вдруг сказала легко и весело: «Удивительно красиво они у тебя, Люська, лежат. Когда ты вырастешь, тебе ничего не надо будет с ними делать, а это очень облегчает жизнь». И голос, и слова, и мамина интонация, в которой были и любовь, и любование, — это было так неожиданно для меня и так ново. Как ново было и то, что, когда мама мыла меня, она напевала; «Руки вымою и бегу к нему в мастерскую, накинув платок... Руки вымою и бегу к нему...» Я помнила эту песню «Кирпичики» еще из Читы — это там я ее впервые услышала от мамы же, но все эти годы она ни разу ее не вспомнила и вообще почти никогда ничего не напевала.

На следующее утро меня повезли на операцию. Мне удалили полипы и миндалины. Как я орала, рассказать невозможно. Так же потом орала моя Таня, если ей надо было взять кровь из пальца, зачинить зуб или сделать что-нибудь подобное. Что при этом чувствовали мама и папа, я поняла, когда подобную операцию делали ей, и врач, уже снимая с рук перчатки, сказала: «Не дай Бог, чтобы я еще когда-нибудь увидела эту девочку. Я не знаю, что с ней сделаю». От врача папа вынес меня на руках и мы поехали домой на машине, хотя ехать было близко. Операция была где-то на Невском, почти напротив Гостиного двора, у какого-то частного врача. А дома было все, как раньше: обед на розовой скатерти и друзья: Аля с Мишей, Рая, еще кто-то, и все приносили мне мороженое, которое я ела, лежа на кушетке. А они сидели за столом, ели Батанины пирожки, и папа с мамой, смеясь, рассказывали, как я орала, но это было совсем не обидно.

На дачу я больше не поехала, потому что она скоро кончилась.

*  *  *

В городе все изменилось, и наш дом стал другим. Мы уже не вернулись в нашу детскую. В ней поселились приехавшие из Иркутска Раины папа и мама. В столовой и комнате, где когда-то жили Андрюшка с Асей, поселились родители и сестра писателя Юрия Либединского. Раньше он изредка приходил к папе, но его родных я увидела впервые. Еще кто-то чужой поселился в комнате, где жил Бронич, а потом А. Мы с Нюрой и Егоркой стали жить в па-маминых двух маленьких, а Батаня — в своей.

Хотя наша квартира стала коммунальной, но в первые годы детей, кроме нас с Игорем, в ней не было — все соседи были бездетные. Они (соседи) с калейдоскопической быстротой менялись — все куда-то уезжали-приезжали, меняли свои комнаты на какие-то другие, и очень скоро из тех, кого папа поселил, в квартире остались только трое — Рая и ее родители. Рая жила с нами с 1927 года и была совсем «своя» мне и Егорке, мы даже удивлялись, когда кто-нибудь объяснял нам, что она «двоюродная», настолько это было нам странно. «Родной», а не «двоюродной» она и осталась на всю жизнь. Раин отец, Лазарь Рафаилович Боннэр, родной брат отца мамы (не знаю, младший или старший), был нам с Игорем как дед, мы и звали его всегда «деда»и очень к нему привязались, но особенно, когда после 1937 года стали ленинградцами во второй раз.

Не знаю, чем он занимался до революции, но никакой профессии у него не было, и работал он ночным сторожем на каком-то складе. Все родные относились к нему чуть насмешливо и считали пьяницей. Слова «алкоголик» тогда, кажется, еще не было. Приходя с дежурства, дед выпивал половину четвертинки водки, а вечером, допив остальное, любил побыть с нами, внимательно слушал наши рассказы о дворе, о школе и прочих наших делах и событиях. Я читала ему стихи (за неимением других слушателей). Мне кажется, что общение с ним было особенно важным для Игоря, так как после арестов 37-го года других мужчин поблизости не было — только бабушки, тетки и более дальняя, но все женского пола родня.

У деда под кроватью стоял большой ящик с гвоздями, шурупами и разными инструментами. Я до приезда в Ленинград в 3 7-м году, кажется, даже молотка, кроме как в школе, на уроке труда, не видела, а тут вдруг все это полюбила и (не без помощи деда) стала скоро признанным мастером для всех соседей по починке штепселей, пробок, плиток, примусов, керосинок и прочей такого рода утвари, которой в те годы в употреблении было несравнимо больше, чем сейчас. И ломалась она постоянно, а стоила по тем доходам — дорого. Я также стала всем и все прибивать и подправлять — разные там по-

лочки, дверцы, скамеечки. Эта любовь к тому, чтобы сделать своими руками, сохранилась и по сей день, только силы на это не сохранились. Игорь тоже научился работать руками от деда, но не знаю, сохранил ли он привязанность к этому в дальнейшей жизни.

Деда умер в ленинградскую блокаду одним из первых среди наших родственников. Его жена баба Феня не отличалась ни простодушием, ни добротой деда. Она была прижимистой, если не жадной, умела как-то все прибрать к своим рукам и из любой жизненной ситуации извлечь личную выгоду. До революции в Иркутске она держала меблированные комнаты с пансионом. Через ее квартиру прошли многие бывшие ссыльные, которым не разрешалось возвращаться в Центральную Россию, и уже на моей памяти она много и упорно собирала с них какие-то бумаги и свидетельства и в результате этой активности сумела добиться персональной пенсии, хотя вся ее трудовая деятельность и до, и после революции заключалась только в ее меблированных комнатах. Как говорила (не очень-то добро, но, видимо, метко) моя бабушка, «Федосья сначала обирала, а потом справки собирала».

Еще когда мы жили в Москве, баба Феня приезжала на какие-то съезды МОПРа, и я ходила с ней на очень представительное собрание в Колонный зал, где выступала Землячка, а потом мы ездили к ней ужинать. Собрание это запомнилось тем, что оно почти разрушило мое до того существовавшее представление о деятелях МОПРа, уж очень все они были респектабельные, хорошо одетые и упитанные и, хотя вспоминали о своих мучениях в разных прошлых и существующих застенках неведомых заграниц, но их облик и даже слова и сама манера говорить как-то не совпадали с изможденным лицом, смотрящим из-за решетки на значке МОПРа, который я носила в те времена. А уж ужин! Таких закусок даже я, живущая при папы-маминых пайках, никогда не видела. Там я впервые попробовала ананас, и там были коробки конфет каких-то невероятных размеров. Разложенные в них по рядам фигурные шоколадки были завернуты в блестящую серебряную, золотую, красноватую и зеленоватую фольгу. До этого фольгу на конфетах я видела только серебряную и называла ее, как все мои сверстники, «золото». Одну из таких коробок мне дали с собой. Кажется, этот ужин стал завершением бабы фениного хождения за бумагами, и, получив самую важную — от Землячки, она выходила свою персональную пенсию. А какая судьба потом постигла тех, кто давал ей эти бумажки?!

Недобро я написала о ней. А она по-своему хорошо к нам относилась. Ко мне вполне терпимо, так как меня очень любила ее дочь, а Игоря просто любила, покупала регулярно какие-то

вещи, на которые умела где-то получать ордера, купила первый в его жизни костюмчик с длинными брючками — он после ареста папы приехал в Ленинград в коротких штанишках, и длинных у него до того не было. Была она очень влиятельна в таком смешном месте, как наше домоуправление. В те времена сумела добиться получения второй комнаты (дело тогда невероятно трудное). И то, что мою-нашу комнату в годы войны не заселили кем-либо из разрушенных домов — тоже ее заслуга, иначе по возвращении из армии мне пришлось бы судиться за жилплощадь, как было у многих.

Моей мечтой в последние школьные годы было по-настоящему научиться танцевать, и баба феня оплатила мое обучение в платной школе танцев, выторговав для себя право присутствовать на выпускном вечере. Она ушла с него очень довольная тем, что нас обучили не только фокстроту и танго и модным в те годы украинскому бальному и «молдаванеске», но мы танцевали и «падеспань», и «падекатр», и, главное. — полонез и мазурку.

Баба Феня пережила блокаду, но с конца 1948 года стала очень болеть, долго лежала в клинике госпитальной терапии нашего института, где и умерла в 1949 году. Пока она лежала в клинике, я ежедневно ходила к ней, кормила ее и делала все, что полагается в таких случаях, однако мое отношение к ней и даже к ее страданиям было холодное и внутренне лишенное сочувствия. И я в глубине души стыдилась своей черствости. Если можно так сказать, то я как бы сама к себе испытывала некую ревность, что ничего из того, что делала для бабы Фе-ни, я не делала для своей бабушки. Особенно это проявилось во время похорон на том же Смоленском кладбище, где в одной из братских могил была погребена Батаня. Я думала о ней, о папе, который то ли жив, то ли нет, и если нет, то узнаю ли я когда-нибудь, где его могила, о Севке, могилу которого тоже попробуй найди. Я так плакала, что мама и Рая, не понимая, отчего такая реакция, испугались за меня, тем более что я тогда была беременна Таней. Маме я потом кое-как смогла объяснить. но Рае — нет, все же Бафеня была ее мама.

Баба Феня очень пышно, многолюдно и с большим количеством прекрасно приготовленных блюд и лакомств отмечала два праздника в году — свой день рождения и день рождения Раисы. Дни рождения ее сына Евсея и деды я просто не помню, видимо, они вообще не отмечались. И странно (меня это до сих пор почему-то удивляет), но моя Таня родилась в 1950 году, через несколько месяцев после смерти федосьи Евсеевны, именно в ее день рождения — 24 марта 1950 года.

*  *  *

В сентябре 1929 года папа и мама снова уезжали на курсы марксизма. Мы оставались. Перед отъездом они ходили по магазинам и однажды принесли мне небольшой глобус и большую, составленную из шести кусков карту мира. Каждый кусок был такой большой, что всю ее разложить можно было только на кухне. Разложив ее, папа дал мне первый в жизни урок географии. Все было интересно и очень просто. До его отъезда мы еще два раза смогли разложить карту в кухне, а потом в нашей комнате расстилали на полу любые два куска. А на кухню я с ней не вылезала. Все соседи уже считали, что кухня принадлежит одинаково всем, но к папе относились все же с некоторым трепетом, и папа мог там так широко раскладываться. Ведь это он в разное время и по разным причинам пустил их жить в свою квартиру, потом прописывал, потом это становилась «их жилплощадь».

Я полюбила карту и глобус не меньше книг. А Егорка тоже любил, когда я раскладывала карту. Он ползал по ней и повторял за мной: Америка, Австралия, Тасмания, Борнео. Скоро он научился находить эти и другие места на карте, запоминал расположение и очертания, ведь читать он еще не умел и только начинал заниматься кубиками с буквами. Но вообще-то он научился читать гораздо раньше, чем научилась я — он к четырем годам, а я только в пять с половиной.

Эта зима 29—30-го года ничем ярким не запомнилась. Просто дом стал каким-то менее праздничным. Я не помню ни одного обеда с гостями, когда стол накрыт «праздничной» розовой скатертью и много людей. По вечерам Батаня была усталая, но почти каждый день «готовила» меня к школе. Надо было писать — я это ужасно не любила, решать примеры и задачки — это интересней, к весне мы с ней уже прошли дроби и проценты. В школе потом я до этого дошла только в четвертом классе, и поэтому до пятого класса мне казалось все не учебой, а повторением пройденного с Батаней — а уж с ней я «проходила» все так, что запоминала на всю жизнь. Днем мы с Нюрой гуляли мало. Она стала много времени тратить на то, что все что-то «доставала» и была «в очереди».

В начале зимы на несколько дней приезжала мама, и мы узнали, что теперь они с папой будут жить не на курсах марксизма, а в «Средазбюро». Это далеко, в Средней Азии, в городе Ташкенте. Когда мама уехала, оттуда стали часто приходить письма, а еще чаще — посылки с орехами, сушеными фруктами и какими-то еще сладостями. Их давали есть только мне и Игорю, что было странно. Раньше все ели все. Батаня говорила: «Пришло письмо от мамы, она шлет вам привет», а Егорка спрашивал; «А он в большом ящике?» — он путал слова и не разли-

чал, что значит «письмо», «посылка», «привет». Я в то время уже перестала его так страстно любить, он мне мешал, так как я хотела только читать, и не ему вслух «Мойдодыра», а снова и снова Жуковского, Пушкина или Гоголя и книги, которые давала Батаня. Это не всегда была «классика» литературы для детей, но они были в «оппозиции» к тому, что мне покупали или давали читать мама-папа. Батаня откуда-то приносила «Маленьких женщин» и «Маленьких мужчин», «Лорда Фаунтлероя» и «Леди Джен». Чуть позже пошли Вальтер Скотт и Диккенс. Я буквально захлебывалась слезами, читая о маленьком Поле и Флоренс, воображая на их месте Егорку и себя. И Батаня разрешала мне рыться в старых комплектах журнала «Солнце России», которые лежали в ящике за сундуком в самом конце коридора. В них я читала все подряд, от рецептов лосьона для ухода за кожей до списков «доблестно павших офицеров и нижних чинов». Мама говорила папе, что я читаю «черт-те что», но Батане ничего сказать не смела. Это было их поле битвы, на котором Батаня явно выигрывала, ведь даже Пушкина в то (до-юбилейное) время «сбрасывали с корабля современности».

Вообще с чтением было так. Когда я была неграмотна, мне читали вслух Батаня, Матвей, Моисей Леонтьевич, Бронич, Рая. Позже в Москве мы пополам с дядей Саней и Левой Алиным читали вслух друг другу большие (уже настоящие) книги. Но я не помню, чтобы вслух мне или Егорке читали мама или папа. Мама потом это с лихвой «отработала», читая Тане и Алеше и правнукам.

Папа читал только стихи — не по книге, а наизусть, в основном, уже тогда, когда и я ему читала. В стихах он давал себе волю. То, что он читал, никак не соответствовало принятому и признанному тогда официальной доктриной. Он много читал символистов. От него я впервые узнала Блока, Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Гумилева. Он любил читать Лермонтова, реже Пушкина и Некрасова, читал Есенина и даже Надсона и Гиппиус. Но Баратынского, Тютчева, Фета, Ахматову, Мандельштама, Пастернака я от него не слышала. В Москве лет с 12 папа мне давал абонемент на 50 рублей (привилегия), по которому можно было набирать книги в магазине «Академкнига» на Тверской, близко от того дома, который потом задвинули во двор, а на его месте воздвигли дом, где коктейль-холл и гастроном. Среди прочего я купила там коричневый, малого «академического» формата томик Тютчева. Мы читали его вместе с папой, и у меня создалось впечатление, что папе он был так же внове, как и мне. Томик этот я на следующий день после ареста папы забрала вместе с большого формата «Фаустом» с его письменного стола, и он был у меня все годы в Ленинграде и исчез (воровать книги у нас не считается воровством!), уже когда рдилась Таня. А «Фауста» я потом видела у Левы, стеснялась

забрать. Недавно, уже когда мамы не стало, я спросила о нем у Зори, но она его в их доме не нашла.

Читал папа наизусть и «Витязя в тигровой шкуре» — по-русски и по-грузински. Тогда только я узнала, что грузинский он знает, как армянский — ведь папа рос не в Армении, а в Тифлисе. Читал по-армянски армянских поэтов, и я знала имена На-рекаци, Исаакяна, Чаренца. В ту последнюю зиму, может, под влиянием папиного чтения армянских стихов мне захотелось знать армянский язык. Первым моим языком был армянский, а не русский, но в 12 лет я знала только «кыз мата», «джан» и «ахчик». Мама всегда была «Руфа-джан», по-другому папа ее не называл. «Кыз-мата ахчик» или просто «ахчик» была я, Игорь всегда был «Егорка-джан». Папа начал со мной заниматься армянским так, как занимаются, изучая иностранный язык со взрослыми — с алфавита и чтения. Это было незадолго до его ареста, так что я не только не успела ничего почувствовать в языке, но даже и алфавит вскоре забыла.

Появилось новое слово «ордер», который где-то «давали», и Батане тоже дали. Она купила на него серо-голубую фланель, на ней были нарисованы красные трактора и зеленые елочки. Удивительно, как на всю жизнь врезался в память этот рисунок. Материал разложили на столе. Батаня, прикладывая к себе газеты, выкроила себе халат, Игорю костюмчик и мне платье. Они с Нюрой шили все это на ножной машинке, которую перетащили из кладовки, и Батаня говорила; «Если у них так пойдет, то скоро все будем ходить голые». Слова «у них» она при этом как-то особенно выделяла голосом. Было понятно, «их» она не любит, но я уже знала, что папа-мама тоже «они». В этом была непонятная мне конфликтность, ведь маму она любила — про папу я до сих пор не знаю.

Потом стали говорить, что мы с Игорем и Нюра поедем в «Средазбюро», и Батаня стала собирать серебряные монетки, потому что «в Азии не любят бумажные деньги». Их складывали в черную лакированную коробку, которая сохранилась у меня до сих пор, только тогда она запиралась маленьким ключиком, а теперь он потерялся.

Этих денежек стало так много, что коробку было трудно поднять, но мы никуда не поехали, а приехали ненадолго мама и папа. И я слышала, как Батаня их ругала. Такой громкой ссоры у нас в доме до этого никогда не было. Она говорила, что дядю Моею сослали, а дядя Витя (Прохоров) арестован, и что это «похуже, чем трясти деньги из порядочных людей», и «слава Богу, что Моисей Леонтьевич уже уехал», что у них будет «не перелом», а они «сами сломают себе шею». Папа все время молчал; что говорила мама — я не слышала, и вдруг Батаня закричала: «А своих отпрысков можешь забирать», — я сообра-

зила, что «отпрыски» это мы, и мне стало страшно. Я понял что боюсь «Средазбюро». Но мама и папа уехали без нас.

Нюра ходила опухшая от слез, а потом куда-то уехала и вернулась со своей сестрой Таней. Она была почти старая, сухая и совсем некрасивая, может, даже злая, но со мной и Егоркой была ласкова и называла нас «нюрины восприемники» — понять, что это значит, я не могла тогда, не понимаю и сейчас. Вначале она спала вместе с Нюрой. Вечером они с Батаней о чем-то подолгу разговаривали и иногда почему-то обе плакали. Потом несколько раз Батаня ездила к Мише Меркурьеву, а к нам прибегала Для, и я услышала, как Таня говорила ей: «Нюрка-то не пропадет — грамотная, и вон она какая — царица». Мне казалось, что говорит она это не по-доброму, хотя именно такой, как Нюра. я представляла себе третью сестру, которая «для батюшки царя родила б богатыря». Потом все эти разговоры шепотком, слезы и Батанины отлучки «не в гости» окончились. Однажды она пришла очень довольная, что-то сказала Тане. Нюра и Таня стали снова плакать и смеяться, а Таня все время говорила: «Татьяна Матвеевна, век за вас молиться буду вот весь мой век». Скоро Таня стала «домработницей» (это тоже было новое слово) у бабы Фени.

Когда мы с Егоркой вернулись в Ленинград уже «сирота 37-го», Таня очень хорошо к нам относилась, хотя вообще для всех соседей в «коммуналке» стала сущей мегерой. Тайком от Бафени она подкармливала нас (особенно Егорку) и всегда на дни рождения и на пасху дарила нам что-нибудь из одежды. Она приходила в подвальную прачечную, где я по ночам стирала белье, помочь мне. Иногда она за меня мыла лестницу, говоря при этом: «Иди уж погуляй, вон женихи ждут у парадной». «Женихами» она называла братьев-близнецов Фиму и Яшу Фуксов, которые действительно часто ждали меня у парадной.

Она жила в кладовке в конце коридора, за «страшным» сундуком, и прожила там до самой смерти в ленинградскую блокаду в феврале 1942 года.

Предыдущие зимы сразу после Нового года я начинала собирать деньги на «масляную неделю». Она бывала на всем пространстве вокруг Исакия. Там ставились балаганы, где шли всякие представления — «кукольные» и «человеческие», там играла гармошка и крутилась карусель, там продавали разноцветные «петушки на палочках», семечки, большие леденцы и еще всякие вкусные вещи, про которые Батаня говорила: «Какая невероятная гадость». И, конечно, там продавались блины. Но это было самое неинтересное. Блины в эти дни делала Батаня, делала Бафеня, и мы всегда ходили «на блины» к Ирине Семеновне, Батаниной любимой подруге.

Они дружили еще с Читы. Она тоже была, как я тогда понимала, «бывшая», но не «барыня», а что-то другое. В отличие

от других «Батаниных» друзей, у нее не было никакой красивой мебели и посуды, и жила она где-то далеко за Финляндским вокзалом, в небольшом деревянном доме — вроде двухэтажного барака. Все вокруг этого дома было некрасивым и воспринималось как «уже не Ленинград». Но я любила саму Ирину Семеновну и любила к ней ходить, хотя никаких подарков, шоколадок или конфет от нее не получала. Я находила в ней, когда они с Батаней уже после чая разговаривали, сходство с дядей Мосей, братом Батани. Как определить это сходство, я тогда не знала, а позже поняла, что это интеллигентность.

Батаня и Ирина Семеновна были дружны до конца своих дней. Бывая у нее уже после 37-го, я понимала, что она, ее дочь, внуки, ее сестры и племянницы живут все трудней и все бедней, но тогда и мы жили так же. В начале войны она с дочерью и двумя маленькими внуками уехала в какую-то псковскую деревню (она звала и Батаню пересидеть там войну, но Батаня почему-то не поехала). Оттуда они были депортированы немцами. Дочь и внуки погибли в немецкой душегубке. А Ирина Семеновна прошла через пытки и избиения у немцев в тюрьме города Митава, была освобождена Советской Армией и снова попала в тюрьму, как многие, кто был в оккупации. И умерла в 1947 году. Теперь одна из ее племянниц, пережившая блокаду и всю жизнь проработавшая в Эрмитаже, живет с сыном в Штатах. Я не знаю, остался ли там, «за финляндским вокзалом», кто-либо из родных Ирины Семеновны Дрекслер (урож.. Шо-хор-Троцкая).

Меня «масляная» привлекала тем, что там продавали «уйди-уйди», мячики-расстегаи, китайские фонарики и бумажные веера. Вот на них я и собирала деньги. Мне иногда давали их Батаня, деда, Рая, до своего отъезда во Францию больше всех Моисей Леонтьевич. Кроме того, я «невинно» говорила о том, что коплю деньги, всем, кто приходил в дом, и такой способ был почти беспроигрышным — я получала, что хотела. Батаня потом ругала меня за «ужасные манеры», но так как она не делала этого при посторонних, то я, рискуя снова получить выговор и снова услышать про «манеры» и попрошайничество, упорно продолжала информировать о своих сбережениях всех приходящих.

Начала я собирать деньги и в эту зиму. Но в феврале, перед моим днем рождения (день, который праздновался всегда вне зависимости от того, кто уехал или приехал, сослан, арестован или болен), Нюра и Таня, придя из церкви, куда они ходили регулярно, хотя и не очень часто (что они идут в церковь, я знала по тому, что тогда Нюра надевала белый платок, а обычно ходила в шапочке), сказали, что теперь «масляной» не будет. Я поразилась, так как уже что-то понимала в календаре и думала,

что неделю нельзя никуда деть. Оказалось, что я права — неделя осталась, только праздник «запретили».

Я, разложив свои деньги на кушетке, стала их считать. Мне было обидно, что теперь они вроде как не нужны. Я стала плакать, а Батаня сказала: «Ну, скажи спасибо своим папочке и мамочке». Она никогда не говорила «папочка» или «мамочка», никто у нас не говорил так. Эти «папочка» и «мамочка» были такие же без любви к ним, как много раз повторяющееся слово «они». «Папочка» и «мамочка» я после ареста мамы и папы услышу еще раз, но об этом потом. Не знаю, на кого я больше рассердилась — на Батаню или на маму-папу, только я собрала все деньги и, когда никто не видел, выбросила их в помойное ведро на кухне.

Вечером, когда Егорка уже спал, Батаня писала что-то в большой бухгалтерской книге — она часто по вечерам писала в этих книгах, которые приносила из таможни, и что-то считала на счетах, в комнату вошла рассерженная Нюра. Глядя на меня, но обращаясь к Батане, она сказала; «Вот, полюбуйтесь, Татьяна Матвеевна, барышня наша деньгами швыряется», и протянула ковшик, в котором были мои монетки. «Еле отмыла, и сама еле отмылась, из помойки их выскребая. Додумалась — в помойное ведро выкидывать». Батаня подняла очки на лоб и посмотрела на меня так, что я подумала: сейчас будет бить. Только она меня иногда больно шлепала, больше никто никогда. Я не обижалась, так как каждое «битье» было справедливым, поступки тянули на него. Зато она никогда долго не ругалась. Батаня не встала с места, не сказала «иди в угол», только закричала: «Ну чего ты молчишь, чего молчишь?» Я молчала, и после небольшой паузы она сказала с раздражением, даже злостью и каким-то новым оттенком, вроде одобрения: «Армянский характер!» И потом — Нюре спокойно и как-то равнодушно: «Положи их куда-нибудь». С тех пор «армянский характер» стал вроде как высшей мерой наказания и одновременно признанием моего права делать что-то, как я хочу. «Масляной» больше никогда не было.

Лето 30-го года было таким же скучным, как предыдущее. Мы жили в Тарховке. Это была большая дача — двухэтажный дом, где на каждом этаже жили три или четыре семьи — партийные «ответственные» работники Ленинграда. У каждой семьи была своя комната (у некоторых — две) и своя верандоч-ка, а кухня на каждом этаже была общая — в общем, это была дачная «коммуналка». Вокруг не было забора, росли какие-то кусты, бурая полувытоптанная трава. На даче было много детей — часть их была мне давно знакома по детскому (асторийскому) саду или по группе с Миллионной в доме Оцупов. Была там и девочка Оцупов. Я, конечно, играла с детьми во дворе, бегала в «салки», пряталась, прыгала через веревочку. Но все

это как-то не очень меня затрагивало, и близости с детьми не было — я даже имен ничьих не помню.

Хорошей была только неделя или полторы, когда приезжали папа-мама и мы с ними куда-то ездили: то в город, в кукольный театр, то в гости. Я запомнила, что по вечерам взрослые играли в волейбол, и лучше всех играли папа и Бронич. который в это время тоже приехал в Ленинград из своего Николаева. Еще Тарховка запомнилась тем, что я впервые там каталась на лодке. Катал нас все дни, что был в Тарховке, ежедневно Бронич (про папу я не знаю, греб ли он когда-либо — я его в лодке не помню), и тогда Егорка заявил, что будет моряком. Почему-то никто этого заявления всерьез не принял, а все сюсюкали, как всегда с маленькими, и особенно тогда, когда они (дети) пытаются всерьез думать о своем будущем. Через несколько часов после этого Игорь свалился с лестницы — мы жили на втором этаже. Он сильно плакал. И папа, утешая его, говорил: «Ну все, Егорка-джан, ты же моряк — не реви». В те дни Игорю купили матросскую шапочку. Вообще-то тогда почти все дети ходили в бескозырках и матросских костюмчиках, но у нас с Игорем почему-то их до этого не было.

Мама-папа уехали очень скоро. Батаня опять, как в прошлое лето, была в Ессентуках, и когда она вернулась, как раз кончились лето и дача. Мама опять приехала в командировку из «Средазбюро», и она перевозила нас с дачи.

Переезд запомнился тем, что я впервые ехала на грузовике. Нюра с Егоркой ехали в кабине шофера, а мы с мамой сидели на матрасе в кузове. Мне казалось, что нас очень качает и что ветер может сдуть весь грузовик вместе с нами, со всеми нашими вещами, но ехать так мне очень нравилось.

В этом сентябре я пошла в школу. По возрасту меня определили в «нулевку». Утром мама отвела меня туда. Вечером того же дня они уезжали. Естественно, когда я пришла из школы, меня расспрашивали, как и что там было. Но я сказала, что там ничего не было, кроме одних глупостей. Мы ничего не писали, не читали, нам показали, где уборная, рассадили по партам. Меня посадили далеко, почти в конце ряда, потому что я высокая. Потом мы несколько раз по звонку выходили в коридор. Потом все побежали вниз по лестнице и так толкались, что я чуть не упала. Мама рассердилась на мой рассказ, сказала, что я вру. Батаня очень расстроилась и говорила, неужели она опять все выдумывает. Но я в этот раз ничего не наврала и не выдумала. Еще недели две или три я ходила в эту «нулевку». Мне это казалось никчемным занятием, так как не то что ручек, даже и карандашей мы там в руках не держали, и у нас не было ни тетрадок, ни книг, только учительница что-то говорила и иногда рисовала на доске.

Однажды она стала объяснять, что такое сти-хо-тво-ре-ние, и прочла какие-то совсем «для маленьких» строчки. Потом спросила, кто может сам прочесть наизусть сти-хо-тво-ре-ние. Поднялось несколько рук, и две или три девочки прочли что-то тоже «для маленьких», а потом один мальчик сказал, что он тоже знает, но только то, что не читается, а поется, и сразу, не дождавшись разрешения, запел «позабыт, позаброшен с молодых юных лет...» Все начали смеяться, хотя эта песня очень грустная, и я любила, когда Нюра ее пела.

Дошла очередь до меня, и я стала читать «Светлану». Я прочла, наверное, только три или четыре строфы. Лицо у учительницы становилось все более и более строгим. Она сказала: «Хватит, не надо это читать». — «Там еще много», — слабо возразила я. Но она сказала: «Знаю. Не надо». Я подумала, что она не любит Жуковского, а она в это время еще строже спросила: «Ты что, и читать умеешь?» Я начала понимать, что пропадаю, непонятно за что, но все же сказала: «Да». — «Читай», — и она протянула мне газету. Вообще-то я тогда газет не любила, но стала читать — не все ли равно, что здесь читать. Я прочла две или три фразы, и она отняла у меня газету и сказала «садись». Я села. Потом сказала «встань», и я встала. «Где ты живешь?» Я сказала. «Кто твои родители?» — «Что?» — не сразу ответила я, потому что подумала в тот момент, что она «из бывших» и поэтому так на меня кричит (она, вообще-то, не кричала, но говорила сердито). — «Партработники». — «Кто?» — она уже действительно вроде как кричала. — «Парт-ра-бот-ни-ки», — громко, по слогам и с вызовом сказала я. — «Садись». Я снова села.

Дома я на всякий случай ничего Батане не рассказала. А вечером раздался звонок в дверь, в комнату вошла Нюра (входную обычно открывала она) и сказала: «Татьяна Матвеевна, тут к вам про Люсю узнать пришли». Я была тут же, и то, что она назвала меня «Люся», а не «Люська» (Люська не было ругательно, просто так получилось из армянского «Лусик»), насторожило, но Нюра продолжила: «Учительница ее узнать что-то пришли».. Батаня посмотрела на меня строго, и тут появилась учительница. Она ужасно стеснялась, не хотела проходить, и Батаня с трудом уговорила ее войти в комнату и сесть. Я думала, что она будет ругать меня, потому что ощущала, что в чем-то неуловимом была с ней невежлива, но учительница стала меня хвалить, что я такая грамотная и мне «не место в нулевке». Она говорила, что сама что-то не может сделать и что Батаня пусть уж сделает одолжение: пойдет в школу и куда-то меня переведет. Потом она еще долго «уходила». Тогда Батаня предложила: «Может, вы останетесь с нами к чаю?», но она сказала «нет, нет, что вы» и ушла по-настоящему. Батаня ее проводила до входной двери, а вернувшись в комнату, сказала: «Не понимаю,

почему она такая испуганная. Чего она боится?» — и снова, - уже вопросительно, посмотрела на меня. Я рассказала ей все, как было, и тогда она сказала: «Надо говорить — служащие». — «Но они же партработники, это ты служащая». — «Да? По-твоему, так? — и потом, как бы передразнивая меня дважды повторила: «Партработники! Партработники!» — и после паузы уже более спокойно: «Нечего людей пугать, говори — служащие. И Жуковского нечего везде читать».

На следующий день наш швейцар, который разрешал мне зимой сидеть с ним у камина в вестибюле, а я носила ему папины папиросы (он говорил «попробовать», хотя это был всегда один и тот же «Казбек»), сказал мне: «Ну, что вчера учительница приходила, ругать, наверное, хотела? Но я ей сказал, что отец твой Алиханов большой начальник здесь был, а теперь в Москве и того больше». — «Но он не начальник был, а секретарь райкома». — «А что это, по-твоему, не начальник?» — «Конечно, нет». — «Эх ты, умная такая девочка, а вот не понимаешь — очень даже большое это начальство — райком, так что не бойся, ругать она тебя не посмеет».

Через несколько дней во время урока в мою «нулевку» вошла чужая учительница и увела меня в первый класс. Я ничего не помню об этом классе, и чем мы там занимались, рассказать не могу, потому что после двух или трех дней, проведенных в нем, у меня на уроке так сильно заболела голова, что я сказала об этом учительнице. Она отправила меня домой. Дома я успела позвонить в дверь, и меня тут же вырвало, а потом я потеряла сознание. Я заболела. На следующий или через день я увидела около себя маму и поняла, что значит, я совсем больна. У меня оказалась скарлатина, меня увезли в больницу, где я провела больше двух месяцев. Начались какие-то бесконечные осложнения.

В больницу ко мне ходила Рая. Она работала в ней «по совместительству», и каждый вечер, кончив свое «совместительство», сидела со мной, кормила меня, читала и укладывала спать. К другим детям никто не ходил — ходить в скарлатинозное отделение не разрешалось. Мамы и папы подходили к окнам и смотрели на своих детей. Когда я начала вставать, то в окно увидела Батаню. Мамы не было.

Однажды Рая привела мужчину, как-то нелепо закутанного в медицинский халат. Я его сразу узнала, хотя теперь он был без усов, без палочки и почти не хромал. Привела и ушла, оставив нас вдвоем. Мы оба стеснялись — он меня, я его. Я ощущала, что, разговаривая с ним, как-то предаю папу. Но что я могла сделать? Молчать? Выгнать его? Мне было его жалко. Он принес мне какие-то игрушки, роскошную куклу и еще что-то. Вот про куклу мы и говорили, про ее платье. Я чувствовала себя полной дурой и, чтобы как-то выйти из этого положения, при-

дуривалась маленькой. Это было противно и томительно. Я обрадовалась, когда пришла Рая, чтобы «вывести» его из больницы. Рая вывела его и вернулась ко мне. Мне хотелось сказать ей, чтобы она больше его ко мне не приводила, но я не смогла. Мы обе понимали, что все было плохо, но ничего про это не говорили, как будто этого не было. И я до сих пор не знаю, сказала ли Рая маме об этом визите или нет, знала ли о нем Батаня, хотя подозреваю, что Рая приводила его ко мне по ее просьбе.

Наконец шелушение, осложнения и вся скарлатина кончились. Меня выписали. Никаких игрушек, книги и куклу не отдали. Я была рада, что я не беру ее домой, потому что эта кукла была как бы свидетелем моего предательства или платой за него. За мной приехала Батаня, и мы на извозчике поехали домой. Она по дороге сказала, что мы поживем с ней вдвоем, так как Нюра с Егоркой уехали в Москву, чтобы он не заразился (он, конечно, как всегда не заразился), а когда я совсем приду в себя, то тоже поеду в Москву. Еще она сказала, что в школу я пока ходить не буду.

Дома было очень хорошо и непривычно пусто. Я вставала и завтракала вместе с Батаней, потом она уходила на работу, я с удовольствием «гладко» стелила свою постель, даже подметала и потом могла делать, что хочу. Я читала, ползала по карте. Батаня нашла мне учебник географии Баранского. На нем была дарственная надпись от автора, потому что он был ей какой-то родственник, через свою жену, которая жила в сумасшедшем доме. Я тогда очень долго думала, что сумасшедший дом — это что-то вроде нашей квартиры в то время, когда она заполнена папиными друзьями, потому что Батаня ее так называла. И однажды именно в связи с моим вопросом о Баранском и его жене Батаня объяснила мне, что я заблуждаюсь и наша квартира вообще-то совсем не сумасшедший дом, вполне дом «в своем уме». Теперь бы сказали «нормальный», но, кажется, тогда слово «нормальная» относилось только к температуре.

Когда мне разрешили выходить на улицу, я начала бесконечно бродить по зимнему Ленинграду, доходила до Казанского и шла по каналу до Христа — так я про себя называла «Спас на крови» — или по Мойке до «Голландии», или до самой Мари-инки. Я очень полюбила сумерки, в феврале-марте они были такие лиловые и синие. Эта любовь к сумеркам сохранилась. Но только в Ленинграде они такие. В своих прогулках я без конца спрашивала у прохожих, который час, но мало кто отвечал точно, обычно говорили: «Наверное, пятый» или: «Думаю, что начало шестого» — тогда мало у кого были часы.

Днем без Батани меня кормила Таня в комнате Бафени. Именно тогда началась у меня дружба с дедой, до этого как-то на нее не было времени, и я мало бывала у них в комнате. Ве-

чером мы обедали с Батаней, потом обычно приходила Рая. Входя, она говорила: «Тетя Таня, можно с вами поболтать?» — и оставалась надолго, часто уходила, когда я была в постели. Больше всего она «болтала» про свой роман. Батаня говорила: «Да, сложный у тебя роман, и лучше бы его не было, потому что у тебя бессмысленно идут годы». Но она не ругала Раю, а вроде как вместе с ней переживала. Наверное, именно поэтому Рая приходила по вечерам к нам, а не «болтала» с Бафеней и дедой. Ведь Бафеня (я сама это не раз слышала) говорила про этот роман: «Он форменный мерзавец, мерзавец». А это было самое ругательное слово и у нее, и у Батани.

Роман звали Георгий Александрович (я вдруг засомневалась в отчестве) Ржанов. Раньше, когда мы жили «сумасшедшим домом», папа говорил про него: «Ты, Раиса, давай кончай эту муру, или хочешь, я ему морду набью? » Я никогда не видела, чтобы папа «бил морду», но он был высокий и казался мне сильней всех вокруг, так что эта угроза, наверное, была серьезной.

Роман был долгий, еще с Раиных студенческих лет, а она поступила в университет почти девочкой, в 16 лет. Из-за этого романа она уехала из Иркутска в Ленинград, потому что он (Ржанов) сюда переехал. У него была семья, и поэтому, наверное, бабушки его и называли «мерзавец». Я сомневаюсь, что Рая все еще любила его в те годы, когда приходила «поболтать», потому что я два-три раза, гуляя с ней по воскресеньям, видела Ржанова, когда мы заходили в «Квиссиану» (так тогда называли будущий «Норд», а теперешний «Север»). Он был большой, полноватый, с пышными седыми волосами, в костюме с галстуком. Чем-то он походил на «бывших» и казался «барином», но «бывшим» не был, а был каким-то главным в каком-то издательстве. Мне он не нравился манерой говорить со мной с улыбочкой, снисходительно-презрительно, но еще больше тем, что он так же говорил с Раинькой, и я видела, что Рая его боится. Я знала, что когда-то раньше он был «меньшевик» (они тоже были «партийные», но не наши, а другие) и жил у Бафени в ее «меблирашках с пансионом» (выражение Батани), потому что был сослан в Иркутск. Я считала, что это тогда еще девочкой Раинька стала его бояться, но почему она продолжает это делать теперь — не понимала.

Когда уже взрослой девчонкой я стала большой театралкой и пересмотрела весь репертуар Ленинградского театра Комедии — тогда это был мой любимый театр — я у ведущего артиста этого театра Тенина увидела сходство с Ржановым и оттого невзлюбила его. И когда впервые читала Салтыкова-Щедрина, то решила, что у Ржанова есть что-то общее с Иудушкой.

Осенью 37-го года, когда Матвей еще не был арестован, он однажды поднял меня ночью и велел быстрей бежать в аптеку за льдом, потому что «Райке очень плохо, а врача вызывать

нельзя». Хотя никто мне ничего не объяснил, я поняла, что она сделала аборт. А тогда аборты делать было нельзя, за них судили. Кроме того, аборт этот надо было скрывать и от Бафени. Потом у Раи были еще «романы», но абортов уже, кажется, никогда не было. Я очень жалела, что Рая так и не завела себе ребеночка. А Бафеня до конца своих дней все хотела выдать ее замуж и находила ей где-то женихов, с которыми Рая не хотела даже встречаться. И часто повторяла: «Этот мерзавец сломал ей жизнь». Все понимали, что это она про Ржанова, хотя после войны, кажется, ни Рая и никто другой о нем ничего не слышали. Я думаю, Бафеня была права — наверное, из-за него и какой-то зависимости от него в молодости Рая на всю жизнь осталась одна.

Была тогда Рая высокой, стройной, большеротой. У нее были красивые крупные, ослепительно блестящие белые зубы, за которые Бронич прозвал ее «королева жемчугов». В компании папиных друзей она бывала очень раскованной, любила рассказывать анекдоты, много смеялась, пила с ними водку (папа водки никогда не пил, а только вино, мама никогда ничего не пила), хвасталась, что может пить спирт и делать жженку, но я никогда этого не видела. Я замечала, что многие из молодых холостых мужчин, бывавших у нас, ухаживают за ней. В то же время она уже тогда очень много работала.

Приехав из Иркутска, она поступила в интернатуру в Онкологический институт к знаменитому онкологу Николаю Николаевичу Петрову. Окончив ее, там же проработала всю жизнь до выхода на пенсию. Правда, с перерывами: так как у нее не было детей и специальность была вполне «военной» — рентгенолог, то ее мобилизовывали на все войны — «малые» и «большие»: на Хасан в 1938 году, в Польшу и на финскую в 1939 и, конечно, на Великую Отечественную. У нее всегда было по два, а иногда по три совместительства, и хватало сил на них и на то, чтобы успевать развлекаться, а позже очень много времени уделять мне, Егорке, Наташке. И не только времени — думаю, что в 37—41-м годах заработок от одного из ее совместительств она целиком отдавала Батане, чтобы помочь прокормить нас. В это время всем сослуживцам, которые бывали у Раиньки, Бафеня говорила, что мама нас бросила. Никто, я думаю, не верил, но это уже было их дело.

Когда я стала жить в Москве, и особенно в 70-е годы и в годы Горьковской изоляции, полностью завязанная Андреевыми делами, я все меньше имела сил и времени, а потом и возможности быть с нею. А она была уже безнадежно больной и нуждающейся в помощи. Я ощущала себя «без вины виноватой». Раи уже нет, а чувство вины не прошло. Это именно тот случай, когда жизнь лишает права выбора, и ты не можешь делать то, что следует, исходя из всей твоей предыдущей жизни. Ди-

лемма морального долга, о котором помнишь все больше по мере того, как прибавляется седых волос, и они уже не лежат красиво, а, как пакля, свисают вдоль неизвестно когда появившихся удлиненных висков. Кто должен нам? Кому должны мы? Или — никто никому не должен?

Батаня теперь спала в наших «детских» двух маленьких комнатах. В первой, где раньше стояла кушетка, поставили ее кровать, а кушетку отправили в ее комнату. Она «переехала», чтобы не оставлять меня одну на ночь, но всегда по вечерам сама проверяла или посылала меня проверить — не забыла ли она запереть ту, свою комнату. Запирание — это было нечто новое, это было следствие уже полностью «коммунальной» жизни. Она стала волноваться, как бы ее комнату «не забрали». Батаня говорила, что комнату необходимо сохранить потому, что она хочет, чтобы в Ленинград переехал из Владивостока или Сре-тенска (кажется?) Матвей со своей женой Калей, а она к тому же не знает, сумеет ли их прописать и закрепить за ними «жилплощадь». «Забирание», «прописание», «жилплощадь» — все было не очень понятно, но я по тому, как Батаня была озабочена, понимала, что это очень важно. Она почему-то ругала папу, что он неизвестно кем заселил квартиру, и заодно ругала Мотину жену.

Вообще-то Батаня была не больно любящей тещей и свекровью — со временем я это вполне осознала, и если с внуками она была строгой, но справедливой, то в отношении к невестке и зятьям от ее справедливости не оставалось и следа. С папой она разговаривала очень мало, всегда скорей холодно, чем радушно, но похоже, что уважала, хотя он был ей совсем чужим человеком. Лева, кажется, чужим и чуждым не был, но она не терпела его замечаний Ане, всегда прерывала долгие Левины рассуждения о чем бы то ни было, бывала с ним резка, за глаза презрительно называла его «вечный студент», хотя вообще к образованию относилась очень уважительно. Позже у них возник серьезный денежный конфликт, существование которого Лева после ее смерти отрицал, сам пытаясь что-то объяснить маме. Но мама, когда вернулась из лагеря, подчеркнуто не хотела вступать с ним в какие-либо материальные объяснения не только по Батаниным делам, но и по своим собственным.

Конфликт этот заключался в том, что квартира, где Лева, Аня и Зорька жили с середины 30-х годов, была куплена как кооперативная, и Батаня дала им деньги на нее (кажется, целиком или часть первого взноса). Вскоре дом перестал быть кооперативом, и пай возвратили; Батаня считала, что Лева должен отдать ей деньги, а он купил пианино. Эту историю она сама рассказывала мне, будучи возбужденной от какой-то очередной мелкой стычки с ним. Думаю, что в спокойном состоянии

она меня не посвятила бы в нее, хотя вообще-то после 37-го рассказывала многое, уже как взрослой.

К Кале она относилась не то что недоброжелательно, но как-то совсем неуважительно, и мне часто бывало жалко Калю. Она всегда так испуганно смотрела на Батаню и так робко произносила «Татьяна Матвеевна», обращаясь к ней. С большим, чуть не больше ее, животом Каля гладила белье, а Батаня называла ее за глаза, находясь в другой комнате, но так, чтобы Каля слышала, «безрукой» говорила: «Чтобы не уметь как следует выгладить белье», — при этом демонстративно сдувала что-то с простыни или пододеяльника, как будто на них попала сажа из угольного утюга, которым тогда пользовались. После совместного обеда, где Батаня вполне ела, она говорила: «Ничего нельзя у нее в рот взять, она просто переводит продукты», — и презрительно, как-то очень, как никто, «по-батанински», поджимала губы. Я в детстве перед зеркалом иногда пыталась произвести это поджимание своими губами, но у меня ничего не получалось.

От Батаниного отношения к Кале, мне кажется, очень страдал Мотя, а Каля всегда смотрела на него влюбленными круглыми глазами, из которых почти готовы были выкатиться слезы, и ничего не говорила, но я боялась, что она, как малый ребенок, скажет: «Я не нарочно, я больше не буду». Каля пыталась делать все, как хочет Батаня. Она старательно училась на вечернем отделении русского языка и литературы педагогического института, хотя мне всегда казалось, что «русская литература» ей чужда, как китайская грамота. Иногда она мне, восьмикласснице, пыталась рассказать что-то из курса «Русская литература XIX века». Это было так же скучно, как в нашем учебнике «Абрамович и Головенченко». И я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Со временем Батане удалось и сохранить комнату, и перетащить Мотю с Калей в Ленинград, и прописать, и поменять наши две «детские комнаты» и свою на две большие окнами на улицу и опять на Исаакий на том же третьем этаже дома — бывший двойной номер «Люкс» нашего, к тому времени бывшего, «Гранд-Отеля», в котором уже исчез швейцар, а вместе с ним и ковры на лестнице, а коридоры, лестница и перила перестали так блестеть. Я не предполагала, что через несколько лет начищать их станет моей обязанностью. Постепенно изменился в доме и состав жильцов. Куда-то переехали бывшие «асторийские» и другие партработники, и все больше появилось занимавших только по одной комнате, хотя у них и были большие семьи. Дом становился обыкновенным. Такие тогда называли «с коридорной системой».

А пока мы очень хорошо жили с Батаней, хотя надо было иногда заниматься дробями и процентами, она спрашивала меня

по вечерам что-то, как она говорила, «из географии» или «из истории», для чего давала читать Соловьева, и мне это было скучно. Я после пробы с «нулевкой» и «первым классом» полагала, что ни в какой школе мне никогда ничего не понадобится знать сверх того, что я уже знаю. Все больше и больше я любила просто читать (позже папа даст мне прозвище «читательница») или просто «путешествовать» по карте. А по воскресеньям мы теперь не ходили в театр, но часто бывали «в киношке» (выражение Раино), и я сразу полюбила кино, но тогда еще не разлюбила театр. А иногда ходили (реже, чем раньше) в какие-нибудь Батанины гости. Но для этого у меня теперь было не черное бархатное платье, а купленный Батаней в таможне вязаный костюмчик — синяя плиссированная юбка и голубая кофточка с синей же отделкой по воротничку и манжетам. Костюм был очень красивый. Лучше даже, чем бархатное платье. И к нему Батаня стала завязывать мне не белый бант, а из широкой муаровой голубой ленты.

Иногда гости приходили к нам. Тогда на обед не было супа, а готовилась «закуска». Батаня уже не жарила свои неповторимые пирожки с капустой и мясом — на них не было муки — а варилась картошка и готовилась селедка и что-нибудь сладкое. И снова появлялась все та же розовая скатерть.

На сколько вещи переживают человека? Что-то напряжением всех сил зажав в себе, но плохо видя, потому что поу очками трудно постоянно смахивать слезы, утром в день маминых похорон, когда гроб с ее телом еще не привезли домой, я вынимала скатерти из шкафа, готовя их для столов на ее поминки. Первой на меня вывалилась тяжелая, с крупным тканым в цвет рисунком, по нынешним столам непомерно большая, подаренная еще Раинькой, Бафенина скатерть. Под ней лежала та, розовая! Теперь она после бесчисленных стирок только чуть отсвечивала розовым, и ярко-розово на ней выделялась красивая, тонкая, мамина штопка. Могла ли я представить себе, что моя мама, женработник. партработник, антимещанка и максималистка, никогда не дававшая себе воли назвать нас с Егоркой каким-нибудь ласковым именем, будет штопать скатерти, шить мне платья, обшивать и наряжать Таню. станет «сумасшедшей» бабушкой и прабабушкой, для которой ее внуки и правнуки станут главным «светом в окошке», оправданием всех потерь и утрат, всей жизни. Ведь даже такой мелочи, что она полюбит цветы в горшочках на окне, станет за ними ухаживать, и они у нее будут жить, я никак не могла себе представить.

А что она с некой гордостью и вызовом откажется от своего партбилета!

Это не было демонстрацией перед партией и предъявлением счета. По всем счетам она давно и сполна расплатилась. А

сама собирать долги не любила. Просто она этим трудным, почти непреодолимым шагом до конца отдавала нам себя, свою теплую, живую любовь, которая выше и больше абстрактных идей и принципов. Так она почти перед самой смертью сказала, что в жизни надо просто по-доброму жить.

* * *

В конце марта наша такая спокойная жизнь кончилась. Я ехала в Москву. Ехала я впервые в жизни одна. Батаня меня очень обстоятельно собирала, даже сшила новый халатик, в котором я должна была ехать в поезде, сшила новое белье и покупала какие-то вещи, будто я ехала не к маме и буду там в Москве жить одна. Шилось все из старых Батаниных вещей, но кажется, тогда уже открылся «Торгсин» и что-то купили там. Все годы существования этого магазина Батаня носила туда понемногу свое и Моисея Леонтьевича столовое серебро. Там покупались иногда какие-то продукты. Я помню только пирожное и сыр (я очень его любила). Сто грамм (говорилось — четверть фунта) — только мне. Я была «после скарлатины». Потом специально мне «на дорогу» Батаня пекла пирожки, заворачивала в прозрачную бумагу яблоки, продолговатые сочные «крымки» — это не был сорт из дорогих. Лучшим сортом тогда считался «розмарин». Но я любила «крымки» (уже почти полвека я не видела ни тех, ни других!). А Рая принесла «ракушки» — большие фигурные шоколадки, внутри которых была белая начинка вроде густого крема. (Тоже с детства я их не видела.)

Провожали меня Рая и Батаня. Они поручили меня проводнику и соседям по купе, мне это казалось лишним, потому что поезд и без них меня довезет. Я же собиралась не спать, как то было велено Батаней, а всю ночь сидеть у окна. Как только поезд тронулся и я «отмахалась», я начала жевать пирожки, яблоки, шоколад — все вместе, а не по очереди, и смотреть в окно, потом устала сидеть и решила смотреть, лежа на животе. Потом соседка меня разбудила, и не успела я одеться, как мы уже подъехали к перрону. Я увидела маму. Она встречала меня одна. Она вместе с носильщиком вошла в вагон. У нее было радостное, розовое лицо. Как только я сказала свои первые слова, оно изменилось, хотя я не говорила ничего плохого, а только - «я хочу писать». «Ты что, опять терпела всю дорогу? — полушепотом зашипела она на меня. — Вот и терпи еще, пока мы не найдем здесь уборную». Мама что-то сказала носильщику, потом мы искали уборную, потом я облегченно взглянула на маму и хотела начать радоваться, что я приехала, но у нее было такое раздраженное лицо, и она все время говорила: «Скорей же иди, не будет он (это о носильщике) ждать нас вечно». А я

сразу начала дуться и думать: «Лучше бы я всегда жила с Батаней и ни в какую  Москву не приезжала». И стала себя жалеть.

Как много я будущем у нас с мамой еще будет мелких взаимных недовольств, стычек и даже ссор, начинавшихся с какой-нибудь невзначай сказанной фразы, даже одного слова, с мелочи. вроде этого: «Хочу писать». Мама что-то тихо скажет. меня «понесет»; или наоборот — я скажу, а (ее никогда не «носило») она создаст целую теорию о моем хамстве, нелюбви к ней или детям (моим!), или еще что-либо такое далекое от реальных наших отношений, что даже смешно, но каждый сам в себе почти плачет. И позже все повторилось у меня с Таней, может, даже резче, потому что Таню, как и меня, тоже «несет». Закономерность ли это отношений «мать-дочь» или это только мой «армянский характер»?

Наконец, носильщик посадил нас на извозчика, и мы поехали. Утро было светлое, какое-то чуть розоватое, и у меня было впечатление, что я впервые вижу Москву, что это совсем не тот город, который я видела, когда мы жили на курсах марксизма. А то время в Москве, когда мы жили то в Новодевичьем, то в Страстном монастыре (интересно знать, почему студентов тогда селили в монастырях?), я вообще не помнила. Как не помнила, что когда умер Ленин, меня, завернутую, на руках мамин КУТВ (Коммунистический Университет Трудящихся Востока) носил его хоронить. И потом я заболела так, что чуть не умерла.

Мы ехали, а мама уже опять подобрела и говорила: «Это Каланчевка». — «Почему?» — «Потому что здесь пожарные. Это Сухаревка и Сухаревская башня». — «Почему?» — «Что почему?» — «Сухаревка». — «Не знаю, может тут сухарями торгуют», — сказала мама и засмеялась так, что я поняла, что это она сочиняет. — «Вот видишь, и ты сочиняешь, сочиняешь», — смеялась я, и она не спорила и не доказывала, что она всегда говорит правду. Потом была стена, за которой были видны дома, и я спросила: «Это Кремль?» — «Нет — Китай-город». «Почему Китай?» — «Не знаю, спроси у папы». — «А он знает?» — «Не знаю, может и нет». Потом был «Мюр и Мерилиз» — такое красивое слово, которое я не раз слышала от Батани. И Большой театр — он мне сразу понравился тем, что большой, больше Мариинки, и что на нем лошади, как над аркой Главного штаба. В этот приезд Москва мне нравилась. А мы уже свернули на улицу, на углу которой была церковь, неширокую, но чем-то похожую на Невский, потому что по ней шли трамваи и некоторые дома были похожи зелено-белой окраской. Только Невский был ровный, а эта шла в гору. «Это наша улица — Тверская, запомнила — Тверская», — сказала мама. Извозчик остановился у подъезда, облицованного серым мрамором,  с двумя такими же мраморными колоннами по бокам, и мы через двойные двери вошли в большой вестибюль.

По боковым стенам были зеркала и какие-то картины. Вдоль левой стены стояли небольшие столики и несколько кресел, справа в глубине была застекленная конторка с окошечком, там сидел кто-то, а у окошечка стояло несколько человек. Прямо в глубине вестибюля виднелись два лифта, к которым вели несколько ступенек, слева сидел швейцар. Извозчик поставил два чемодана, которые приехали со мной, и еще какие-то свертки около одного из столиков. Мама расплатилась с ним, бросив в мою сторону: «Твоя уборная стоила лишний целковый». Она взяла пару свертков, еще один дала мне и сказала: «Ну, пошли». — «А вещи?» — «Нюра потом спустится», — ответила она. — «Но Батаня велела ничего не потерять, вдруг их украдут». — «Тут не украдут», — с каким-то оттенком неодобрения сказала мама, и мы пошли мимо швейцара вверх. — «Почему не на лифте? » — «Да тут только второй этаж, ногами быстрее».

Лестница была застелена таким же красным ковром, как раньше в нашем «Гранд-Отеле». Когда мы поднялись на второй этаж, я не могла удержаться и закричала: «Как тут красиво!» Мы были в зале, просторном, прямо как в «Астории». В стене справа был очень красивый камин, кругом стояли красивые столики, кресла и диваны, а сбоку, рядом с тем местом, где

начинался коридор, большая, гораздо больше настоящей, такая же темная, как Медный всадник, собака. «Тут даже красивей, чем в "Астории , — сказала я , — тут как во дворце». — «Дворец и есть, насмотришься еще на эту красоту», — сказала мама очень сердито. Но я поняла, что сердится она не на меня, а на этот дом. «Чего-чего, а красоты в этом «Люксе» хватает», — продолжала мама. Когда мы шли по коридору, шагов наших было совсем не слышно, потому что по полу был расстелен толстый зеленый ковер (как по траве — подумала я). «Этот дом называется «Люкс»?» — «Да», — мама так сказала «да», как говорят «нет», и я окончательно поняла, что этот дом она не любит.

Пройдя больше половины коридора, который был, наверное, в два, а может, и больше раз длинней ленинградского, мы вошли в большую комнату. Нюра и Егорка закричали: «Приехала, приехала», — и мы все обрадовались. Потом Нюра принесла чемоданы. Начался завтрак, причем Нюра все куда-то бегала «на кухню» то за чайником, то греть Батанины пирожки. «Где кухня?» — спросила я. Мама сказала: «За углом». «За каким углом?» — «За углом коридора». — «А где другие комнаты?» — «Других комнат нет». — «Как? Только одна?» — «А тебе мало?» — полусмеясь, спросила мама. Я ничего ей не ответила, но через минуту задала последний вопрос: «А где я буду спать?» — «Там, где сидишь, на этом самом диване». Больше я ничего уже не спрашивала, а мама заторопилась на работу.

Стоя в дверях, она сказала: «Когда пойдете с Нюрой гулять, то зайдете ко мне. Там все давно уже хотят тебя увидеть». — «Почему?» — «А они тебя знали, когда ты была маленькая, я тогда тоже там работала».

Мама ушла, и, пока Егорка крутился на диване и на полу вокруг меня, а Нюра где-то «за углом» мыла посуду, я стала осматривать комнату. Она была большая, два окна выходили во двор. Там, посередине, было какое-то невысокое здание и ни одного деревца. «Не лучше, чем двор в «Астории», может и в него нет ворот?» — подумала я. В комнате, слева от двери, был альков с тяжелой зеленой бархатной портьерой. Там стояла болыпенная кровать, тумбочка и какой-то шкафчик. Слева же, дальше к окну, стоял диван, на котором я должна буду спать, потом стена снова уходила вглубь, и вдоль стояла тахта, а поперек, недалеко от окна, наша «золотая» кроватка. «Золотой» она называлась потому, что ее столбики и сетка-загородка были металлические, цвета золота. Эта кроватка была сначала моя, потом стала Егоркина, а потом еще будет Наташкиной. Перед «моим» диваном стоял довольно большой стол, на котором мы только что позавтракали. Я про себя отметила, что накрыт он клеенкой, как было на курсах марксизма, а не скатертью, как всегда у Батани. По правой стене комнаты стояли два книжных шкафа: в одном были книги, а в другом за стеклом виднелась посуда. В углу перед альковом на полу лежало три больших чемодана и стояли два, которые приехали со мной.

Осмотр комнаты меня не то чтобы удивил, но явно озадачил. Я впервые почувствовала, что мое лицо становится похожим на Батанино, когда она озабочена, именно почувствовала, так как зеркала я в этой комнате не нашла и себя не видела. Я никогда — верней, не я, а наша семья — не жила в одной комнате, самое маленькое их было две, на Каменноостровском. В Чите это была целая половина большого дома Моисея Леонтьевича. В «Астории» было два, как там говорили, «номера», в «Гранд-Отеле» было сначала семь, а потом три комнаты, на курсах марксизма — три. Так что одна комната, конечно, оказалась для меня ошеломляющей новостью, тем более, что я уже как-то была в курсе батаниных забот о «жилплощади».

Прежде я никогда не спала на диване, даже не знала, как его стелить, а Батаня уже с четырех лет требовала, чтобы я «немедленно», как только встану, стелила постель. Когда я чуть подросла, она стала требовать, чтобы я это делала, «не выходя из комнаты», и только потом я имела право сбегать в уборную. В этой комнате не было письменного стола, а раньше, где бы ни жили, он был так же обязателен, как кровать. Пока я все это обдумывала, пришла Нюра с посудой и сказала: «Игоречек и Люсенька, сейчас мы будем одеваться и пойдем к Руфе и погулять». Оба наши имени звучали как незнакомые — меня не

звали Люсенька, а Егорку никто не звал Игоречек, но с Нюриной легкой руки в «столичной» «Люксовской» жизни постепенно к нам прилипли эти имена. Мое первоначальное армянское Лусик уже давно стало просто «Люська», правда, Рая, Батаня и еще кто-то из Батаниных называли меня иногда Люсьена или даже Люсьеночка, но в Москве я уже прочно стала Люся.

Позже, в школе в классном журнале я увидела — Алихано-ва Людмила — и сказала учительнице, что я никак уж не Людмила, а Лусик или на худой конец Люсьена. Но она ответила, что таких имен не бывает и пора бы знать, что Люся значит Людмила. Я все же настояла, чтобы она написала «Люся». От имени «Людмила» меня просто тошнило.

Мы стали собираться на улицу, а пока Нюра мне все рассказывала про здешнюю жизнь. Ей очень нравится, и живет она как «барыня». «Никаких печей, ты только посмотри — отопление, и всегда тепло. Никаких тебе керосинок и примусов — на кухне газ. Ты знаешь, что такое газ?» — «Нет». — «Ну, слушай, никакой копоти, кастрюли чистить не надо, чиркнул спичку — и все, чайник через пять минут кипит. Алиханов сам себе чай готовит, вот!» Я знала, что папа катастрофически не умеет управляться с примусом и керосинкой. У него всегда все горит, коптит, взрывается. Все, даже Батаня, предпочитали сами готовить ему чай, чем допускать до кухонной «техники». «У меня теперь руки, как у Руфы, посмотри, ведь никакой грязи, даже мусор не выношу. В баню здесь таскаться не надо. На третьем этаже есть душ, мойся не то что по субботам, а хоть каждый день. Там и постирать можно, только сушить, правда, негде, чердака здесь нет, зато ничего не украдут», — радостно продолжала она. В Ленинграде был чердак, от него у швейцара хранился ключ, но почти каждую неделю говорили, что у кого-то украли все белье. Однажды украли и у нас. «Пока Алиханов и Руфа на работе, я прямо здесь натяну веревку и сушу. Оно у меня живехонько под утюг — готово. Ты ведь знаешь, как я выжимаю», — она опять засмеялась. У Нюры была примета:

«если слабо выжимать, муж пьяница будет», и она выжимала так, что Батаня говорила; «От твоих рук простыни трещат». Я на всю жизнь запомнила эти Нюрины слова о пьянице-муже и тоже, пока была сила, выжимала до последней капельки.

А Нюра все сыпала и сыпала на меня разными подробностями: «Внизу столовая, когда некогда, можно обед готовый брать. Они там готовят очень даже прилично». — Слово было Батани-но, и сказала она его с Батаниной интонацией. — «Девушки, которые в нянях живут, все славные. А хозяйки или одинокие мужчины — тут их чуть не полдома таких жильцов — почти никто по-русски не говорит. Иностранцы. А вообще в «Коминтерне» хорошо жить, это не то, что «курсы марксизма», и даже лучше, чем дома», — домом она всегда называла наш ленинг-

радский — с него началась ее городская жизнь. «Какой «Коминтерн»? Мама сказала, что этот дом называется «Люкс»». — «Конечно, «Люкс»», но это и есть «Коминтерн », — настаивала она, но тут я была с ней не согласна, я уже знала, что Коминтерн — это Коммунистический Интернационал, как КИМ — Коммунистический Интернационал Молодежи, и вообще, что она не знает, что ли: «Заводы вставайте, шеренги смыкайте, на зов Коминтерна весь мир собирайте. Два класса сомкнулись в смертельном бою. Наш лозунг — Всемирный Советский Союз...»

Но я не стала объяснять Нюре, что она говорит «чепуху» (слово папино). Это он, когда я что-нибудь путала или говорила неверно, потому что не понимала, все свои разъяснения начинал со слов; «Не говори чепухи». Он «чепухи» не любил. Я, глядя в блестящий, темный паркетный пол, выложила свой последний аргумент: «А полы натирать?! Ты же всегда говорила, что линолеум лучше всего, провел тряпкой, и чисто». — «Так, Люсенька (опять эта «Люсенька»), ведь каждую неделю полотеры приходят. И в столовой каждую неделю вечером для технических работников доклад о международном положении, потом разговаривают, шутят, поют под гармонь, прямо как посиделки у нас дома, только без подсолнухов. («У нас дома» — означало ее деревню.) И Алиханов однажды доклад делал — очень хорошо, и девушки сказали, что из всех докладчиков он самый красивый». Я поняла, что Нюра уже никогда не захочет «домой», что теперь, видимо, Москва станет «нашим» городом, а про Ленинград нечего и думать — он для меня кончился и «не воротится», как не «воротился» тот, «первый», Сестрорецк.

И вот мы пошли гулять. Прошли мимо швейцара и налево по улице, мимо большой булочной внизу нашего дома. она называлась «Филипповская». Мимо домов, где на углу была аптека. Вышли на площадь. Посредине стоял памятник. Он был совсем простой — высокая серая узкая пирамидка, к которой ведут несколько ступенек. Памятник назывался «Свобода». Теперь эту «Свободу» задвинули куда-то далеко вглубь квартала и на ее месте стоит «Юрий Долгорукий». С самой площадью для меня лично произошла странная метаморфоза. Все, в детстве кажущееся большим, взрослого удивляет своей уменьшенностью. С ней случилось наоборот. Теперь мне эта площадь кажется больше, а тогда — в детстве — казалась маленькой. За памятником был сквер, а за ним — мамина работа. Она называлась «Институт Маркса-Энгельса-Ленина». Там были разные люди, которые говорили мне всегдашнее: «Как она выросла, совсем большая». И, конечно, спрашивали, нравится ли мне Москва и рада ли я, что приехала. Я была очень вежливая и всем говорила, что да, и мама была очень довольна и сказала, что уйдет с нами «на полчасика», чтобы нас побаловать. В Ленинграде «по-

баловать» означало, что мы пойдем в Квиссиану есть пирожные и пить шоколад.

Мы пошли совсем рядом, во второй дом с левой стороны площади, и вошли в малюсенький полуподвальчик, узкий, как коридор. Там у стены стояли два маленьких столика, а в конце его человек за стойкой накладывал что-то в стеклянные вазочки. Егорка закричал: «Сливки, сливки». Я не любила ни подвалы, ни молоко, ни сливки и не понимала, чего он радуется. Но промолчала, решив все же посмотреть, что это такое. Мы сели и перед нами поставили эти вазочки с густым, высокой горкой стоящим чем-то белым, в которое были со всех сторон натыканы черносливины. Я рукой вытащила черносливину, получила от мамы легкий шлепок по тыльной стороне ладошки, взяла ложку и начала пробовать. Было как-то легко и вкусно. Я быстро все съела и посмотрела на маму. Она сказала: «Это взбитые сливки, хочешь еще?» Я хотела. Так в первый день московской (уже настоящей московской, а не на время) жизни я попробовала и полюбила свое «самое любимое» на всю жизнь лакомство. Потом я узнала, что мама-папа зовут это место «у последнего нэпмана», хотя продавец сливок, маленький и очень худой старый человек, на толстого нэпмана с плаката никак не походил. Скоро я с ним буду «очень хорошо знакома». Он будет мне давать сливки без денег, а мама потом будет с ним за меня расплачиваться. Просуществует этот подвальчик до весны 35-го года, а потом дверь в него однажды окажется навсегда заколоченной.

Вечером того же первого московского дня папа принес мне новую книгу, которую я перечитала подряд несколько раз, и она стала на пару месяцев любимой и первым лекарством от тоски по дому. Книга называлась «Газетные воробьи». Она рассказывала о мальчиках, которые жили в подвалах и трубах сточной системы — подземном городе, расположенном под Нью-Йорком. Они торговали газетами, ранним утром бегая по большому холодному городу. У них никого не было — ни пап, ни мам, ни бабушек или старших сестер. Они сами помогали друг другу. Один из мальчиков заболел, все за ним ухаживали, но он все равно умер. Он был лучше и добрей всех, и его звали Чарли.

Я прочла книгу не отрываясь, лежа на животе на своем диване и заливаясь слезами. Потом я читала вслух Егорке. Потом, в третий раз, ему и Нюре, и мы плакали все вместе. И тут при чтении случилась беда. Егорка, сидя около меня на диване, слушал и вертел в руках какую-то игрушку. Она упала у него под стол. Он полез за ней. но стукнулся подбородком об стол и откусил себе язык — не прикусил, а откусил. Почти треть — передняя часть языка — стала болтаться, как на тряпочке, на нижней своей части, и оттуда вовсю лилась кровь. Нюра схватила платочек, намочила его и стала прижимать кусочек языка к его

основной части. «Скорей звони маме», — закричала она мне. Я звонила, а Егорка, как только Нюра вынимала руку у него изо рта, чтобы снова намочить платочек, кричал, брызгаясь кровью во все стороны: «Я умру, как Чарли». Наконец, мне подозвали к телефону маму, и я закричала в трубку: «Мамочка, беги скорей, Егорка истекает кровью. Он истекает, истекает.» Наверное, это «истекает», как всегда, не понравилось ей, и я услышала ее сердитый голос: «Что ты опять выдумываешь, вечно у тебя это «истекает», а я уже рыдала в трубку: «Мамочка, я не вру, я не выдумываю, это правда». Наконец, она поверила и очень быстро прибежала.

Как только мама появилась, Егорка перестал орать. Потом оказалось, что она приехала на машине, хотя работа была так близко, и они с Нюрой увезли Егорку. Я ходила по комнате, потом, заливаясь слезами, стала вытирать кровь со стола и на полу и все плакала, плакала. Я думала: «Он умрет, как Чарли, Егорка умрет, как Чарли». Наконец они приехали — все трое. Егорка показывал язык, на котором были видны две ниточки, завязанные узелком, как завязывают «навсегда», а не бантиком. Нюра сходила за мороженым, и нам обоим давали его есть, потому что Егорке надо было холодное, и Нюра все говорила: «Ох, Егорушка, Егорушка, напугал ты меня» — и целовала его. Она, видно, от страха забыла свое «Игоречек». А мама ничего не говорила и никого не целовала.

Когда пришел папа, Егорка уже спал, и мама стала ему рассказывать: «Подумай, какой золотой ребенок — ему швы накладывают, а он даже не орет». Я чувствовала, что в ее словах есть какой-то намек на меня, и снова начинала злиться на нее и даже на Егорку. Мне хотелось сказать: «Да, не орет. Слышала бы ты, как он орал, пока ты не пришла», но я решила ничего им не говорить. Оттого, что я наплакалась, пока они ездили в больницу, я была очень усталая и быстро заснула. Ночью, когда все спали, я проснулась. Никакой злости уже не было, а снова было страшно, что Егорка может умереть. Я встала и подошла к его кровати. Он спал. Мама услышала, что я хожу, тоже встала, подошла ко мне и сказала ласково: «Иди спи. Он не умрет».

Постепенно я стала вылезать за пределы нашей комнаты и знакомиться с «Люксом». Прежде всего, с Нюрой на кухню, где действительно был газ, и я без конца «училась» его зажигать. Там, действительно, многие женщины не говорили по-русски, но все казались веселыми и очень добрыми. Потом я познакомилась с двумя детьми, жившими в комнате, дверь которой была почти напротив нашей. Это была девочка чуть старше меня, очень серьезная, светловолосая, тоненькая и красивая. Ее звали Мирка, хотя вообще-то ее имя было Мирелла. Ее мама, когда звала ее, громко кричала в коридор: «Миррреллла», так что от имени оставались только «ррр» и «ллл». Ее брат был млад-

ше и по возрасту ближе к Егорке, но я подружилась с ним больше. чем с Миреллой. Его звали Жорка, но у него на самом деле настоящее имя было Джордже. У их мамы от его имени оставались только сплошные «жжж» и «жжж». Меня очень обрадовало, что их зовут по-одному, а имена другие, до сих пор так было только со мной, и меня это чуть смущало. Я ходила к ним в комнату, они тоже жили в одной (как потом я выяснила, так в доме жили почти все), она была тоже с альковом. Но все у них было красиво и лучше, чем у нас. И мне очень нравилась их мама, которая не ходила на работу и была всегда очень веселой.

Но больше всего я полюбила сидеть или, как говорила мама, «торчать» в красавце-вестибюле нашего второго этажа. Там можно было смотреть на улицу через большие окна, а улица была интересная, живая, многолюдная. Я уже знала, что она «главная» улица Москвы, и мне это нравилось. Можно было сидеть на собаке и воображать, что это конь в прериях. Можно было «барствовать» в креслах и на диване. Только было жаль, что никогда, никогда в этом вестибюле не горел камин. И негде было «посидеть у огонька», как в Ленинграде перед печкой. Стала я выбираться и на другие этажи и знакомиться с другими детьми, но еще не очень.

В первый день, когда я приехала, мама просила меня «не шляться» одной: «Это тебе не Ленинград, тут даже ты заблудишься».

Нюра же все время пугала меня, что времена теперь очень даже страшные, детей воруют, раздевают и варят из них мыло. Заблудиться я не боялась, но Нюрины рассказы об уворованных детях были с такими подробностями, что я начинала дрожать. Привели они к тому, что я стала непреодолимо бояться хозяйственного мыла. Коричневато-ржавая слизь, которая появлялась на нем, когда оно было мокрым, казалась мне кровью сваренных детей. Когда Нюра мыла мне голову хозяйственным мылом, потому что считалось, что оно лучше промывает волосы, я со слезами умоляла ее: «Только не этим». Но объяснить, почему я его не терплю, стеснялась.

А улицы бояться я не начала. И очень скоро опять, как в Ленинграде, начала бродить по Москве одна. Самый первый мой выход из дома был неудачный не потому, что я заблудилась (я ходила только до площади, где мама работает, и обратно), а потому, что швейцар не захотел пустить меня домой. Оказалось, что для всех чужих, кто приходил в «Люкс», надо выписывать пропуска в окошечке. Детям пропуска не надо, но надо, чтобы из той комнаты, где живут люди, к которым эти дети пришли, позвонили в бюро пропусков и сказали, что они пришли к ним. Я пришла, а швейцар, который не заметил, как я ушла, меня не пустил. Я ему говорила, что я тут живу, он спросил: «В

каком номере?». Я не знала, и он сказал: «Иди, девочка, иди», — и стал меня толкать вниз с лесенки от лифта.

Я вышла и стала стоять у парадной. Я долго стояла. Потом снова пошла объясняться со швейцаром. Он снова спросил, в каком номере, я снова не знала и уже готова была заплакать, но тут женщина за стеклом спросила в окошечко (у нее в это время не было очереди): «Чего ей надо?», и швейцар сказал:

«Да все они бегают, выдумывают, что тут живут». Женщина снова спросила, в каком номере, и мне показалось, что я уже никогда домой не попаду, но она сразу спросила еще: «Как твоя фамилия?» — «Алиханова». — «Да у них только вроде мальчик маленький, и няня у них есть», — с недоверием продолжала она, но потом сказала: «Сейчас позвоню» — и куда-то позвонила, а потом протянула мне через окошечко трубку, чтобы я говорила. Я услышала Нюрин голос и сказала: «Нюра, они меня не пускают, они говорят, что у нас только мальчик, скажи, что у нас девочка тоже есть». — «Скажу, скажу, сейчас прибегу», — и через минуту Нюра уже бежала по лестнице. Потом мы долго еще стояли с ней около швейцара, а она рассказывала ему и женщине в окошечке что-то про Ленинград и что я болела, а теперь, слава Богу, поправилась и приехала.

Первое недоразумение с «люксовской» пропускной системой окончилось вполне благополучно. Но какой-то осадок от ее существования остался на все годы тамошней жизни. Я стала замечать, что все, приходящие в наш дом, тяготятся ею. Конечно, па-маминым это все не было страшно, а вот Батанины гости или просто родственники мамы и приезжавшие из Тифлиса и Эривани (так тогда назывались эти города) родные папы побаивались. Перед моими приятелями, когда я подросла, мне бывало немного стыдно, что они должны, прежде чем попасть ко мне, звонить снизу по внутреннему телефону. Я всегда старалась встретить их у парадной. Вообще эта система в те годы выглядела, наверное, несколько странно, ведь даже в МК или ЦК тогда для партийных пропуска не надо было, достаточно было предъявить партбилет.

Очень скоро я стала, как в Ленинграде, почти каждый день одна ходить по городу, официальных прогулок с Нюрой и Егоркой мне не хватало. С Нюрой мы обычно ходили направо от дома с заходом во все магазины до бульвара, где стоял Пушкин. Мы никогда не называли его «памятник Пушкину», а «памятник Пушкина» и — чаще — просто «Пушкин» — живой, как мы все, как дети, что качаются на цепях, ограждающих памятник, и им потом кричат няни (тогда было много нянь); «Кончай баловаться, пора идти обедать», или еще что-нибудь такое же скучное.

С Нюрой гулянье было такое, что она садилась на скамейку, а мы должны были бегать вокруг и «никуда далеко не отхо-

дить». А Нюра разговаривала с другими нянями и иногда с солдатами. Когда она разговаривала с нянями, это было неинтересно, но когда приходил солдат, мне всегда хотелось послушать, что они говорят, но она гнала меня: «Иди побегай, ну что ты все торчишь около взрослых, — говорила она маминым голосом. — Вон Игоречек качается, и ты покачайся». — «Но ты же не разрешаешь качаться, говоришь, что цепи пачкаются». — «Не спорь, кому говорю, иди», — сердилась Нюра. И чем больше она сердилась, тем больше я понимала, что значит — разговор у нее будет интересный и надо бы его подслушать.

Иногда это удавалось, и я слушала, как она выдумывала или даже врала, что она совсем не наша няня, а мамина сестра, и с нами гуляет потому, что очень любит своего племянника. «Это Егорка-то ее племянник», — злорадно думала я, и тут же другая мысль догоняла эту: «Ну конечно, они только его и любят». «Они» — это были мама и Нюра. И я начинала представлять, что будет, если я расскажу маме про Нюрино вранье. Потом понимала, что ничего не будет, а мама лишний раз скажет, что я сплетница.

Нюра всегда разговаривала со своим солдатом как-то свысока, как будто она очень важная, умная, а он совсем-совсем глупый. Он звал ее вечером или в выходной пойти в кино, а она говорила: «Некогда мне вечерами таскаться. Учусь я на рабфаке, и в выходной тоже занимаюсь. Вот только и выкраиваю время с детьми погулять». «Вот врет-то, вот врет», — поражалась я, и мое собственное ежедневное постоянное вранье уже не казалось чем-то предосудительным. А солдат огорчался, он преданно смотрел на Нюру и говорил; «Ну, зачем вы мной пренебрегаете», он всегда говорил Нюре «вы», а она ему никак не говорила и только, когда видела, что он идет к нам от площади, бросала как бы вскользь про себя: «Ну, опять тащится», — но так, чтобы другие няни это слышали. Солдат был славный, он стеснялся не только Нюры, но и нас с Егоркой. Он приносил нам какие-то размякшие леденцы и, доставая их из кармана, смущенно улыбался. А Нюра, совсем как «старая барыня», морщилась и говорила, что «у нас в доме все есть и дети только перепачкаются». Я всегда ждала, что она, как Батаня, скажет:

«Какая невероятная гадость», но она не говорила. А нам нравились эти конфеты, несмотря на то, что «у нас в доме все есть». Он и Нюре давал эти конфеты, но она никогда их не брала.

Однажды чужая няня, Нюрина подруга, стала говорить ей те же слова, что солдат: что она зря им пренебрегает, что он «самостоятельный» и что Нюре еще подумать надо, годы-то идут, что она так и будет в няньках вековать, а надо и о себе думать. Нюра на нее рассердилась и сказала: «А я думаю, думаю. Только в деревню ни за что не поеду, уж лучше руки на себя наложу, чем теперь-то в деревню». Говорила она зло, но

мне в голосе ее слышались слезы, и почему-то становилось ее жалко. Как бывало жалко Раиньку, когда она разговаривала со Ржановым. Я понимала, что у Нюры и Раиньки одинаково «идут годы», только причины тут какие-то разные.

Как-то раз, из-за чего-то обидевшись на Нюру, я пригрозила ей, что расскажу маме про то, как она врет солдату, на что Нюра начала кричать на меня, чтобы я рассказала — чем скорей, тем лучше, потому что ей надоело с нами и лучше она на завод уйдет или на стройку: «Теперь везде людей надо, а у меня, слава Богу, паспорт есть. И тогда на рабфак поступлю, а вы-то еще без меня наплачетесь». Я не понимала, причем здесь паспорт, но не сдавалась и сказала: «Не уйдешь, Егорку не бросишь». — «А вот и брошу, и Егорушку брошу, всех брошу, если ты еще такое мне скажешь», — твердо говорила Нюра, так что я поверила в ее угрозу. Но жизни без Нюры, да еще когда Батаня далеко в Ленинграде, я не представляла и боялась. Мамы никогда нет дома. Да если б она и была? Что она умеет, когда она даже манную кашу без комков не может сварить. А стирать? А все покупать? А деньги считать? А нас мыть? Без Нюры просто невозможно представить дом, да его и не будет — дома. И невозможно представить, что у нас будет какая-то другая, чужая няня. После Нюриных угроз даже ее любовь к Егорке казалась справедливой — он ведь маленький, а я что — я уже большая.

Особенно меня волновал вопрос мытья. Я вспомнила, как мама ездила «на посевную», и как только вошла, сразу стала говорить: «Какая грязь, ох, какая там грязь». А Нюра сказала:

«Уж вы, Руфа, сразу в душ идите, а с себя все там и оставьте, я сразу постираю, а то, не дай Бог, вы мне тут на детей вшей натрясете», и мама ее послушалась и, даже не поцеловав нас, пошла мыться. А мне Нюра, когда мыла голову, всегда говорила, что надо три раза намылить, а то вши очень любят черное, а у меня вон какие черные волосы, как у цыганки, вот и заведутся. «У цыган-то вши так и ползают — от черноты это».

Я никогда не видела вшей, но панически их боялась. Я завидовала девочкам, у которых светлые волосы, полагая, что это гарантия от вшей. Увидела же воочию через несколько лет, когда училась в шестом классе. Я стояла в коридоре с несколькими девочками, была переменка, и мы о чем-то болтали. Внезапно мое внимание привлекло что-то на голове моей собеседницы, которая была значительно ниже меня. По ее русым волосам ползло что-то. Я хотела сказать ей. Потом увидела, что там не одно насекомое, а три, они как бы переползали через ее аккуратный ниточный пробор, серые, маленькие, немного блестящие, неторопливые. Я вдруг поняла, что это вши, и вся сжалась от ужаса и омерзения. Такие маленькие, такое отвращение. Я ничего не смогла сказать этой девочке. А совсем недавно я рас-

сказала эту историю одной приятельнице, которая тоже училась с той девочкой, и она удивилась: «У В. — вши, не может быть, она всегда была такая чистюля».

Нюра почему-то часто, когда мыла меня, вспоминала цыган и утверждала, что я похожа на цыганку. Вопрос принадлежности к какой-либо национальности для меня совсем тогда не стоял, не занимал, не существовал вовсе. Даже Батанино «армянский характер» я воспринимала как-то вненациональное-то, что ли. Но Нюре возражала. «Я не цыганка», — всегда возмущалась я, потому что мне казалось, что это каким-то образом отделяет меня от мамы, что из этого может как-то вдруг выявиться, что я не мамина и она — не мама, а мачеха. Нюра же преследовала совсем другие, чисто гигиенические цели: «Вот не будешь мыться, так на тебя только юбку цыганскую натянуть, и пойдешь мести подолом». И заключала: «По подолу фальбала, под подолом пуд говна». Но эту пословицу она относила уже не только к цыганкам, но и к некоторым чужим, сильно расфранченным няням. А иногда и к некоторым маминым приятельницам.

Нюра вообще при нас никогда не ругалась, и весь строй речи у нее был вполне «городской», но некоторые «любимые» ее выражения были явно не городского происхождения или, во всяком случае, приобретенные еще до того, как она стала «наша няня». Я усваивала их мгновенно, часто применяла, несмотря на мамино неудовольствие и Батанины поджатые губы. «Фаль-балу» я приняла на всю жизнь и всегда ощущала в ней глубинное отражение какой-то сущности, а не только того — мытая женщина или нет. Иногда и сейчас, глядя на девочек с задками, туго обтянутыми юбками (чаще джинсами), на их лица, с которых всякий тон, помада и тени так и сыплются, мне хочется сказать Нюрино «под подолом...», хотя там они, возможно, и мыты, а подолов у них нет и в помине.

Первые месяцы в Москве мои самостоятельные прогулки не были дальними. Я быстро поняла, что это не Ленинград, где отовсюду виден шпиль Адмиралтейства и всегда можно выйти к Невскому или Неве, а дальше уже не заблудишься. Поэтому я ходила от Пушкина до Тимирязева или от Страстного бульвара до Трубной — это вправо от нашего «Люкса», а влево по Тверской до Охотного и дальше на Красную площадь. Площадь эта мне очень нравилась, но это было не эстетическое наслаждение, как в Ленинграде, а идейное. Кремль, Мавзолей, Ленин — названия и имя переполняли меня восторгом причастности. Пусть не я, но папа-мама уж точно казались мне связанными неразрывно с этим. Я уже прочла «Красные дьяволята» (удивительно, что не помню автора этой книги). Я так горько завидовала этим ребятишкам, воевавшим на Гражданской, и огорча-

лась, что еще не родилась и не успела вместе с ними умереть за революцию. «Я тоже смогла бы».

Если о всех своих прогулках я дома обычно умалчивала, то, возвращаясь с Красной, обязательно рассказывала и обязательно привирала, что видела самого Буденного или самого Ворошилова. Похоже, как раз после гибели Кирова или совсем незадолго до нее, я уже «видела» и «самого Сталина».

Вообще-то я их всех не раз действительно видела, только не во время своих прогулок. Папа обычно брал нас на военные парады 7 ноября и 1 мая. Если до начала парада подняться на верх трибун для зрителей и, встав на цыпочки, перегнуться через бетонную загородку, то увидишь, как вожди идут по дорожке к мавзолею. Иногда кто-нибудь из них улыбался нам и махал рукой. Потом они подымались по лесенке уже со стороны площади на свой «мавзолейный балкончик», а все люди на трибуне долго и оглушительно им аплодировали, и я тоже, хотя ничего особенного в них не было. Мне больше нравился выезжающий на коне Гамарник, которому не хлопали, потому что начинался парад.

Пришло лето. Я ждала дачи. Но оказалось, что обычной дачи в этом году не будет. Мама уже не работала в своем ИМЭЛ, а стала работать в МК. Это тоже было близко от дома. За угол по переулку до Дмитровки, и там будет МК. Всех детей из МК везли на общую дачу в Барвиху, и нас тоже. Я не знала, хорошо ли это — «общая дача» и на всякий случай не хотела, капризничала и несколько дней уверяла, что у меня болит голова и, «кажется, температура». Я прекрасно знала, что если заболеть, то у мамы находится время и можно иногда что-то выцыганить. В этих капризах Нюра меня поддерживала, она тоже была против общей дачи, говорила, что мы там можем простудиться или даже заразиться, или вшей набраться. Но мама все это отметала, а папа говорил: «Чепуха».

Еще мама говорила Нюре, что она обязательно должна съездить к «своим». «Свои» — это были Нюрины мама и папа и два брата. Я знала, что они «на поселении» или «в ссылке», но эти слова мама и Нюра в своих разговорах не употребляли. Их еще раньше говорила Батаня. Нюре, похоже, в ссылку ехать не хотелось, я не понимала, зачем мама ее туда хочет отправить, когда ясно, что на даче нам всем было бы лучше. Но Нюра уже собирала сахар и крупу, соль и спички и это ужасное хозяйственное мыло. Много мыла, потому что Нюра больше всего любила чистоту. Она как будто забыла свои слова про «сваренных детей».

А нас увезла мама в какое-то место, где посадили в автобус и привезли в Барвиху. Я совсем не помню, как мы там жили и какое это было место. Но мы не заболели и не набрались вшей. Я только помню, что там была река, тоже, как Сестра, краси-

вая, но только по-другому, больше и без сосен на берегу. В этой реке я тонула, а меня вытащили. Так как я ничего не помнила, то постепенно мой рассказ о том, как я тонула, становился все длинней, и на следующую зиму я своим подружкам, да и взрослым, насочиняла столько подробностей, что сама в них запуталась.

Нюра приехала от своих еще до того, как мы с Егоркой вернулись из Барвихи. Когда я пыталась расспрашивать ее, как там, она молчала. Но иногда вдруг сама начинала рассказывать, коротко, резко, как-то отдельными словами. Так я узнала, что ее младший братик утонул. Он был чуть старше меня. Пытался ловить рыбу из-под льда, потому что никакой еды не было. Он целыми днями этим занимался, но как это случилось — Нюра не говорила. Потом говорила, что мама стала совсем плохая, у нее пухнут ноги, и она не может ходить. «Так вот и ползает еле-еле. А вообще ужас, Люсенька, полный ужас, ничего нет, землю хоть ногтями ковыряй. И ни одежки, ни еды — ничего», — потом она вдруг отворачивалась от меня и замолкала. А однажды сказала: «Вот Руфа и Алиханов не верят, что так худо, и говорить не велят, так ты смотри, молчи у меня«, — закончила она строго. Потом я два или три раза видела, что она собирает посылки и ходит их отправлять. Но письма она получала только от сестры Тани из Ленинграда. Я однажды спросила ее, почему они ей не пишут, ведь она, наверное, скучает без их писем, и она просто ответила: «А я им не велела писать. Нельзя это, вред мне может быть. Да и ни к чему. Что в них скажешь, в письмах-то?»

* * *

Лето прошло, как не было, потому что, кроме моего вранья, о нем нечего было рассказывать. Мы приехали домой, но оказалось, что мы переехали. На том же втором этаже большой угловой номер до лета занимала контора, а теперь стали жить мы. Там были две комнаты, ванная с уборной и большая передняя. Номер «люкс» в «Люксе». Одна из двух комнат была такая же большая, как вестибюль второго этажа. В ней было целых три окна. Ее перегородили книжными шкафами, и получалось так, что там, где одно окно, будем жить мы с Егоркой, а там, где два — столовая. Нюра устроила себе свою комнату в передней, отгородив ее часть занавеской. В ванной тоже было окно. А в мамы-папиной — и окно, и эркер. Мне все очень нравилось, особенно то, что у меня снова была кровать, и появился свой письменный стол. И что у нас появилась красивая мебель — зеленый бархатный диван и такие же кресла, и какие-то сто-

лики и шкафчики. А на окнах были зеленые бархатные (плюшевые) занавески на шелковой светло-зеленой подкладке. Меня, совсем как маму и папу, не волновало то, что вообще-то эта мебель не наша, а казенная и на каждой вещи прибита двумя маленькими гвоздиками золотая овальная, как яичко, пластиночка с номером.

Окна большой комнаты и эркер смотрели на улицу. Второе мамино окно и окно ванной выходили в переулок. Он назывался Глинищевский. К этому времени я побывала у многих детей, живущих в «Люксе», и, когда мы переехали, стала сопоставлять: получалось, что у нас «жилплощади» больше, чем у других. Возникал вопрос «почему»? И я вспомнила «гранд-отелевского» швейцара, который говорил, что папа «начальник». Я уже знала, что теперь папа работает в Коминтерне (все говорили «Коминтерн», и никто не говорил «Исполком Коминтерна»), но я ни разу у него там не была и решила, что мне самой надо там побывать и самой увидеть: начальник папа или нет.

В первый же вечер жизни на новом месте, когда Нюра уложила меня и Егорку в чистые (Егорка говорил «хрумтящие») постели и дала нам наше всегдашнее «в кроватку» (нам всегда давали яблоко или конфету в кровать, завел этот обычай папа, а Батаня называла его «армянские нежности», но сама тоже давала), я услышала музыку. Музыка была такая, что напоминала и дядю Саню, и ресторан в Сестрорецке, и потому она мне нравилась. Потом я узнала, что мы спим как раз над оркестром ресторана, который тогда по странному совпадению назывался «Астория» и был в первом этаже нашего «Люкса». После войны ресторан переименовали в «Центральный», но тогда и сам «Люкс» стал называться гостиницей «Центральная». Кажется, переименование было произведено в пору борьбы с космополитизмом. Я никогда в жизни — ни при старом, но и при новом названии — не была в этом ресторане. Сегодня мне кажется, что надо бы сходить. Вот приедут дети — и схожу.

Под эту музыку я спала до последнего дня жизни в «Люксе» — до лета 37-го года.

* * *

Осенью 1931 года я пошла во второй класс школы N27 на Большой Дмитровке. Было время разных экспериментов со школьным образованием. Нас то соединяли в бригады, то разделяли, то подвергали различным тестам. И, видимо, из-за того, что катастрофически не хватало школьных помещений, без конца переводили целыми классами или частью класса из одной школы в другую. Через полгода часть нашего класса перевели в переделанное из жилого помещение на четвертом этаже

большого серого дома в начале Страстного бульвара. В третьем классе я снова оказалась в 2 7-й школе. В четвертом — на Страстной площади, во дворе газеты «Известия», в пятом — в Настасьинском переулке. И только в шестом и седьмом мы учились в нормальной новой школе, в глубине квартала на Большой Дмитровке. И тогда школа получила новый номер — 36.

Не помню, почему, может, из-за очередной болезни, мама привела меня в школу не первого сентября, а на несколько дней позже. Внизу около раздевалки она передала меня учительнице. Та за руку ввела меня в класс и, поставив около своего стола, сказала, что подумает, где меня посадить. Дети смотрели на меня. Я на них. И чувствовала себя так, как всегда чувствует новенький — чужак, то есть плохо. Свободных мест в классе не было. За некоторыми партами сидели по три ученика вместо двух. В Ленинграде я такого не видела. И даже при своем малом школьном опыте понимала, что это непорядок.

Неожиданно со второй парты среднего ряда встал мальчик, подошел ко мне, взял за руку, подвел к своей парте и подтолкнул на свое место, а потом сел сам. Учительница сказала что-то вроде; «Ну, вот и хорошо, что место нашлось». На задней парте кто-то засмеялся. Мой новый сосед погрозил кулаком куда-то вглубь комнаты. А я почувствовала, что мне не надо бороться за свое будущее место в этом классе, и вообще ощутила себя под защитой. Страх «новенькой» прошел. Мой «покровитель» сидел справа от меня. А слева был смешной мальчик, худенький, с торчащими волосами, торчащими ушами и весь какой-то топорщащийся. Он не отпихивал меня со своей половины скамейки, а сел так, чтобы честно поделить ее на троих. На переменке мой сосед справа достал из портфеля яблоко и перочинным ножом, который сам по себе вызвал мое восхищение, разрезал его на четыре части. Потом он дал кусок мне, кусок нашему соседу, кусок мальчику с задней парты. И последний взял себе. У меня тоже было яблоко и еще бутерброд с сыром. Я достала их из портфельчика и положила перед ним. Он проделал с ними то же, что со своим яблоком. Но еще сказал, что сыр это хорошо, но он больше любит брынзу. Что такое брынза, я не знала, но решила, что завтра попрошу у Нюры брынзу. К концу переменки мы уже были очень хорошо знакомы. Мальчиков звали — правого Сева Багрицкий, левого — Гога Рогачевский, а заднего — Рафка Френкель. После уроков в толкотне раздевалки какой-то мальчик сказал, глядя на Севу и меня, «тили-тили-тесто, жених и невеста». Сева сразу стукнул его портфелем. Первый урок, а вернее, первая переменка определили мою школьную жизнь, друзей, круг общения. Во втором и третьем классе ни с кем, кроме этих трех мальчиков, я почти не общалась. И никого из детей не помню. Даже забыла, как звали учительницу.

Мы вышли из школы вчетвером. И разошлись на углу Глинищевского переулка, который шел к «Люксу». Я пошла домой, а мальчики вниз по Дмитровке. Тогда я решила, что они все живут где-то там. Но скоро узнала, что Гою живет совсем в другой стороне — в том самом доме, куда переведут наш класс после зимних каникул, и тогда место, где мы будем учиться, станет называться «филиал», — просто он всегда после школы ходит к Севе. Дома я рассказала Нюре про своих новых друзей. А еще через несколько дней привела Севу и Гогу к себе. Рафка не пошел, потому что ему надо дома предупреждать, если он решит куда-нибудь пойти. Но потом он тоже будет ко мне ходить.

Всю дорогу, пока мы шли, я волновалась, вдруг будут какие-нибудь осложнения со швейцаром и мне придется бегать за Нюрой, чтобы их пустили. Мальчикам понравился наш дом, а они понравились Нюре. Она нас всех накормила. А потом Гога предложил играть в «подкидного дурака». У нас в доме карт никогда не было, хотя в Ленинграде Батаня иногда ходила к своим друзьям «на преферанс». И я обиделась на Гогу, потому что он не поверил, что никаких «игр», кроме детского лото и папиных шахмат, в доме нет. Тогда я принесла папины же нарды. Вообще-то их нам с Егоркой брать не полагалось, да и сам папа доставал их со шкафа только, когда приезжали его армянские друзья. Нарды мальчиков заинтересовали, хотя объяснить толком, как в них играют, я не смогла. И тогда меня выручила Ню-ра. Она позвала меня к себе за занавеску и сказала, что вообще-то у нее есть карты, она на них гадает. «Как Светлана?» — «Ну вроде. Только ты Руфе, пожалуйста, не говори». — «Честное ленинское», — поклялась я. И мы на полу расселись играть в карты. Собственно, я еще не играть, а только учиться, потому что я впервые держала карты в руках. С нами села четвертой Нюра, а Егорка примостился у нее на коленях. Было очень весело, и я сразу научилась, потому что учиться тут особенно нечему. Но с тех пор я так никуда в картах и не продвинулась. «Подкидной дурачок» — единственная игра, которую я постигла за все шестьдесят пять лет жизни.

Еще через пару дней я впервые пришла к Севе в гости. В квартиру 9 на шестом этаже дома 2 в Камергерском переулке. Когда мы разделись в передней, из кухни нам навстречу вышла женщина, которая сразу показалась мне веселой. Она радостно удивилась, что нас трое. Видимо, привыкла, что Сева приходит вдвоем с Гогой, но что пришла я, ей тоже, кажется, понравилось. Слева в коридоре была дверь в Севину комнату. Там прямо против двери стояла кровать, а у окна стол — не письменный, а большой обеденный. На нем валялись всякие книжки-бумажки, а еще больше их было на широком подоконнике. Около стола стояли два стула, а у стены небольшая полка с кни-

гами, и какими-то игрушками. Сама комната была узкая и немного необычная, потому что дверь из коридора была не напротив окна, а в боковой стене. Когда Сева был у меня, он как-то небрежно глянул на рыбок в маленьком моем аквариуме и сказал что-то, что вот он мне у себя покажет настоящий аквариум. Но никакого аквариума в его комнате не было. Я решила, что он просто наврал: все всегда что-нибудь врут, это же так обыкновенно.

Тут в комнату вошла женщина, про которую я сразу решила, что она и есть Севина Маша. Он говорил, после знакомства с нашей Нюрой, что у них дома есть няня Маша. Она была совсем не такая, как Нюра — старая, некрасивая и говорила как-то невнятно, непонятно. Она поставила на стол большую сковородку с жареной картошкой. Севка закричал, что тарелок не надо, и мы стали есть из сковороды. Оказалось, что у нас троих самая любимая еда — жареная картошка (у меня по сей день). Потом та женщина, что встретила нас в коридоре, принесла чай. Это была Севина мама. Она была невысокая и показалась мне толстенькой. Она сказала, что пришла знакомиться и что ее зовут Лида. Но Сева строго сказал: «Лидия Густавовна», а она стала с ним спорить, что Густавовна совсем не обязательно. Из-за этого их спора я долго никак ее не называла — хотелось «Лида», но я боялась, что Севка обидится. Потом еще долго я буду называть ее то Лида, то по имени и отчеству, и только, когда Севки не будет, стану всегда звать Лида, а вслед за мной и мои дети будут путаться между именем и именем с отчеством. И только после ее смерти она и для них станет просто Лида.

Когда Лида ушла, Сева сделал круглые «страшные» глаза и шепотом сказал, что идет в разведку. И пошел — вразвалку, на цыпочках. Я ничего не поняла и шепотом спросила у Гоги. Но он только сказал: «Сама увидишь». Сева вернулся и скомандовал нам: «За мной». Мы прошли в коридор, а оттуда в другую комнату, дверь которой была направо. Комната была больше, чем Севина. Там справа, на диване сидел мужчина, который показался мне немолодым и похожим на Махно (о нем я читала), потому что у него было много волос и были они какие-то то ли нестриженные, то ли непричесанные. В общем, я немного испугалась его. А он очень строго стал говорить, что пришла девица (ударение на «е», а не на «и»), и это явление новое, и как девицу звать-величать. Последние два слова он почти пропел. И хотя говорил он грозно, я уже поняла, что он шутит. И сказала: «Люся». Он сморщился, как будто ему не нравится мое имя, и сказал, что это ужасно, потому что с таким именем я всем должна быть мила. И всегда. Я попыталась что-то объяснить, что я не Людмила, но он сделал страшную рожу и закричал: «К-о-о-ш-ш-м-а-а-р». Все начали смеяться, он первый, я последняя. И тут Гога сказал; «Тили-тили-тесто, жених и невеста».

Мужчина строго спросил: «Чья невеста — твоя?» Гога показал на Севку. Тогда мужчина громко закричал: «Лида, Лида, скорей иди, уже свадьба. Лида!» Вошла мама Севы и увидев, что я почти плачу, строго ему сказала: «Эдя, перестань хохмить». Я это слово слышала впервые, но сразу поняла, что оно значит. А Эдя продолжал кричать, что невесту надо взвесить и измерить, принимать по описи и не забыть записать бант, он очень в-е-л-и-к-о-л-е-п-н-ы-й. Лида очень спокойно сказала, что взвешивать не будет, но измерит. Подвела меня к правому косяку двери, взяла со стола карандаш и, послюнив его так, что на губах осталось чернильное пятно, положила карандаш мне на затылок и отметила мой рост. Моя полоска, около которой Лида написала «Люся», оказалась посередине двух уже имевшихся. Чуть ниже моей было написано «Гога», а рядом с верхней — «Сева». Через год в третьем классе на этом косяке будут прочерчены три наши новые полоски, и опять моя будет посередине. Больше полосок не появится. Но эти я увижу в последний раз в один из военных годов, когда приду навестить Машу. Давно не будет Эди, Лида будет в Карагандинском лагере, Севка в Новгородской земле, Гога тоже в земле, где-то под Курском. А полоски станут немым свидетельством того, что когда-то мы вместе были в этой комнате.

А после всех этих шуток (потом я узнаю, что они называют их хохмами), Эдя скомандовал Севке: «Показывай», и сам стал вылезать из-за стола, почти вплотную придвинутого к дивану, на котором сидел. Он был большой — не высокий, а именно большой, а на ногах у него были толстые до колен носки. Кажется, такие тогда называли гетрами. Севка подтолкнул меня от двери, где я была все время, на середину комнаты и ближе к окну. Это были два широченных окна, между которыми чуть приоткрытая дверь на балкон. Подоконники и какие-то полки перед окнами были заняты несколькими большими и маленькими аквариумами. Я уставилась на это чудо, а Севка гордо сказал: «Не то, что твоя мура». Я не спорила. Во-первых, спорить было нечего, во-вторых, мне очень хотелось выйти на балкон, И, ничего не сказав про рыб, я спросила у Эди, можно ли выйти на балкон. Он неодобрительно сказал, что девицы не интересуются животными (кажется, он сказал — живностью), и пошел к своему дивану. А мы вышли на балкон, и я впервые увидела Москву с такой высоты. Дом этот стоял (и стоит) лицом (этим балконом) к Тверской. Теперь перед домом выросли большие дома, а тогда были низкие и не загораживали вид на Кремль, на башнях которого еще не было звезд. И дальше далеко шел весь город, крыши и какие-то башни и церкви. Мы долго были на балконе, а потом я и Гога стали собираться домой, а Севка пошел нас провожать.

Дома я рассказывала про балкон и про то, что Москва с высоты тоже красивая, хоть и не такая, как Ленинград, когда на него смотришь с Исакиевского собора. И совсем забыла рассказать про странного Севиного папу. А через несколько дней, когда у меня были Севка, Гога и Рафка, пришла мамина подруга Настя. Пока мамы не было, Настя от нечего делать очень дотошно стала расспрашивать мальчиков про все. потому что ей всегда до всего было дело. Из ее расспросов и потом, когда мальчики ушли, а пришла мама, из Настиного рассказа я узнала, что Севин папа Багрицкий — поэт, и это хорошо, потому что он все-таки поэт, подходящий для партии, хотя допускает какие-то не те мотивы. Позже Настя мне объяснила, что мотивы у него «упаднические». Но дружить с Гогой плохо, потому что его папа Львов-Рогачевский в чем-то партии враждебный. Я стала защищать свою дружбу и сказала, что их не касается, с кем я вожусь и буду водиться. И тут мама меня неожиданно поддержала, что, вообще-то, это действительно мое дело, только непонятно, почему я дружу только с мальчиками. «Так это в школе. А в «Люксе» у меня девочки». На этом спор о друзьях в тот вечер закончился. А позже Настя еще не раз расспрашивала меня о Гоге и Севе до самого 37-го года. Про Рафку ни в тот вечер, ни потом она не говорила. Видимо, его папа ничем ее не заинтересовал.

Кажется, это был мой первый бунт против «генеральной линии партии», твердо проводившейся в воспитании мамой и ее подружками, снисходительно и со многими отступлениями — папой. И которой жестко противостояла Батаня. В тот же вечер Настя читала какие-то стихи Багрицкого, первые мной услышанные, а через несколько дней принесла его книжку. Так что не в Севкином доме я впервые познакомилась с Багрицким-поэтом. Насте же я обязана знакомством с советской поэзией (комсомольско-коммунистической) того времени. Она приносила книжки Жарова и Безыменского, Уткина, Алтаузена, Сель-винского, Тихонова и еще кого-то. Папа, похоже, этих поэтов не читал. От него я не слышала ни их имен, ни стихов. Настя, видимо, их любила. Она в те годы часто оставалась у нас ночевать. Спала она обычно в моей комнате и перед сном с удовольствием читала наизусть стихи. Что-то с ее чтения полюбила и я, например, Уткина — поэму о рыжем Мотеле и еще несколько стихотворений, и стихи Н.Тихонова.

Как мы учились? Похоже, почти никак, потому что во втором классе тогда была такая система, что один ученик мог отвечать урок за десятерых. А девять ничего не делали. В нашей десятке чаще других за всех отвечал Рафка. А когда был урок чтения, то я. Считалось, что я не только быстро читаю, но и с выражением. За это чтение «с выражением» Севка меня часто дразнил, при этом, подражая отцу, противно растягивал слово

в-ы-р-а-ж-е-н-и-е. Но я уже научилась не обижаться на «хохмы». А еще меня он и другие долго дразнили за бант. Но в третьем классе к банту придралась и учительница и стала говорить что-то о мещанстве. Тогда я, до того» упорно требовавшая постричь меня под челку и обойтись без банта, стала просить, чтобы бант был размером побольше. Так я и проходила в школе с бантом до пятого класса, когда Анетка (наш друг, работавшая с папой и вечно куда-то уезжавшая) привезла мне из Парижа пакетик отливающих серебром заколок для волос. Девочки в классе с восхищением разглядывали мою заколку, как теперь разглядывают «фирму». Батаня тоже одобрила, сказав, что мои волосы перестали походить на бороду Карла Маркса. А через год металлические заколки стали продаваться во всех галантерейных магазинах.

Уроки на дом почти совсем не занимали времени, хотя у нас четверых были ужасные почерка. Чистописания как предмета тогда не было вообще. Арифтметика была до смешного легкой, а то, что задавалось выучить, а потом рассказать (считалось, что это нечто вроде истории, географии и обществоведения), легко запоминалось на уроке. В классе мы часто тайком читали что-то принесенное из дома. Иногда учительница отнимала книжку, но потом обычно отдавала. Отметки за поведение и дневники были введены, кажется, только, когда мы были уже в шестом классе (может, в пятом). Экзамены — «весенние испытания» — появились в четвертом. А до того, похоже, вообще нормального учета успеваемости не было. Считалось, что мы четверо учимся хорошо. Я думаю, что хоть сколько-то учился только Рафка, он вообще был мальчик способный, с живым, все схватывающим умом, но более заземленный, что ли, чем Гога и Севка. В старших классах, когда уже надо было что-то делать, Рафка был в числе лучших. Севка всегда относился к школе снисходительно-небрежно, никогда ничего за все десять лет толком не делал, к точным наукам питал отвращение. Он был грамотным «от Бога» и читающим. Это и природная обаятельность, так же, как аура фамилии, помогали ему иметь сносные отметки и кучу свободного от школы времени. С шестого класса Сева считал, что он литератор, может, поэт, может, прозаик, может, драматург. И свое будущее связывал только с пером.

Самым способным был Гога. В младших классах он всегда что-то рисовал, и тетради его были сплошь изрисованы, даже между арифметическими примерами вдруг появлялись какие-то причудливые лица, фантастические машины, изогнутые, изломанные деревья. Он рано, значительно раньше Севы, стал писать стихи. Знал он всегда больше нас и в том, что касалось школьных предметов, и из каких-то в то время нам совсем недоступных областей — истории, астрономии, политики. При этом был фантастически неграмотен. Почти любой школьный диктант кончался в младших классах для него двойкой, а то и колом. Правда, тогда колов не было. «Кол» — это из лексикона Батани. А отметки были — очень плохо, плохо, посредственно, хорошо, очень хорошо. Потом их изменили на неудовлетворительно, удовлетворительно, хорошо, отлично. А позже, уже не в годы нашей учебы, школа вернулась к дореволюционной пятибалльной системе.

Я стала после школы часто бывать у Севы. У нас сложилась такая традиция, что после уроков мы втроем шли или к нему, или ко мне. Рафка присоединялся к нам нечасто, и у него дома я никогда не бывала. У Севки традиционно была картошка — розовая, хрустящая — или иногда оладушки, а у нас полный Нюрин обед, который нравился Гоге, а мы с Севкой в любой день и час предпочитали картошку. Потом мы читали, играли, что всегда кончалось дикой возней, бросанием всяких предметов, чаще всего подушек, после чего появлялась Лида и советовала нам пойти погулять. Кроме нас в эти часы появлялись у Севы в комнате еще дети из их дома: две сестрички Кирилловы — Надя и Валя, обе очень беленькие и очень хорошенькие, Шурик Арский, Юра Селивановский. Других в 32-м — 33-м году не помню. Гуляли мы всей компанией с санками, шли очень далеко, до Трубной площади и вверх по бульвару ради удовольствия скатиться с горы прямо на середину площади.

Большую часть дороги девочкам выпадало удовольствие ехать в санках, которые волочили мальчики. На обратном пути первым отсеивался Гога, когда мы проходили мимо его дома. Потом я у своего «Люкса», а «писательские» шли вместе до самого конца, и я немного завидовала Наде и Вале, что они живут к Севке ближе, чем я.

Бывая у Севы три-четыре раза в неделю, я редко видела его папу. Нас не очень допускали в его комнату. Но иногда Севка зазывал меня туда, чтобы поприсутствовать при кормлении рыб. Эдя (так я называла его про себя, потому что это имя звучало в доме, а отчества я не знала), видя меня, шутливо-грозным голосом объявлял: «Наша законная невеста пришла» и потом устраивал какой-нибудь допрос, ставя меня в тупик своими вопросами. Так, однажды он стал выяснять, чем занимается папа. «Ну, работает». — «Он что, землю копает или ботинки тачает? » — спросил Эдя. Я молчала. Наученная ленинградским опытом. что слово «партработник» лучше не говорить, я молчала, мучительно думая, как объяснить, что делает папа, и, запинаясь, сказала: «Он пишет». — «Значит, коллега, — как-то на иностранный лад произнес это слово Эдя. — А что, прозу или стишата кропает?» И когда я уже готова была разреветься, выручила Лида, прикрикнув на него, чтобы он перестал мучить девочку. Эдя отвечал ей всегда одинаково: «Не девочка, а невеста. Дол-

жна уметь ответить достойно». Из-за этих разговоров я не очень рвалась в его комнату.

Но иногда там было по-другому. Севка говорил: «Пойдем послушаем». Мы тихо протискивались в дверь. Комната была небольшой и поэтому казалось, что в ней много людей. Кто-нибудь читал стихи, потом Эдя ругал эти стихи. Я не слышала, чтобы он хвалил. Но ругал он так же, как разговаривал со мной — не поймешь, всерьез или шутя. Хотя, может, это только я не понимала. Меня поражало, как Эдины гости читали стихи — протяжно, с резкими перепадами громкости, раскачиваясь, закрывая глаза. Мне не нравилось. Иногда по настоянию отца стихи читал Сева. Так же, как другие. Мне уже совсем не нравилось и даже хотелось уйти. Но однажды там были два человека, которые читали стихи самого Багрицкого так. что мне понравилось. Потом я узнала, что один был артист Журавлев, фамилия другого была Голубенцев. Пожалуй, тогда мне впервые понравилось чтение стихов в Севином доме. Позже я удивлялась себе, потому что совсем разлюбила актерское чтение. Но тогда это было так. Вспоминая теперь это время, я думаю, что мне никогда не было легко в присутствии Севиного папы, чем-то он меня сковывал. Я его стеснялась. А с Лидой мне всегда было хорошо, легко, просто. И эта легкость отношений, сложившаяся, когда мне было девять-десять лет, протянулась потом на всю жизнь.

После зимних каникул освободилось место рядом с Рафкой. Гога пересел туда, и так вчетвером, на второй и третьей парте средней колонки мы проучились во втором и третьем классе.

А в четвертом классе меня перевели в «филиал» во дворе «Известий», Гогу — в школу, которая была в его доме, а Севка и Рафка остались в старой школе. В начале учебного года мы общались так же много, как раньше, но постепенно у мальчиков появлялось все больше своих «мужских» занятий. Я все больше проводила время с девочками из «Люкса». Вообще, это начинался возраст, когда детское приятельство мальчиков и девочек кончается, а романтическим отношениям время еще не пришло.

* * *

Дядя Саня, тетя Роня и ее мама тетя Соня переехали из Читы в Москву. Первое время они жили у нас. Папа считал, что это был период невероятных гастрономических удовольствий, так как тетя Соня превосходно готовила. К этому времени относится легенда о том, как Микоян (он тогда был наркомом пищевой промышленности), пообедав у нас и отведав какой-то наливки, сделанной тетей Соней, уговаривал ее идти к нему работать

консультантом. В Москве они жили сначала в Гавриковом переулке, потом в доме Наркомтяжа на Солянке. Мне разрешили самой ездить к ним в гости. Я садилась в трамвай на Страстной площади. Там было «кольцо», мало людей и можно сесть у окна. И ехать через «всю Москву». И всегда в их комнате (в Москве был уже не дом или квартира, а комната) стояли те же вазы, та же ширма и то же пианино. И опять звучала музыка. А мне было жаль дядю Саню, потому что он огорчался, что у меня нет слуха. Но он же и успокаивал меня, говоря, что главное — это любить музыку и уметь слушать. Мы вместе читали друг другу вслух мои первые серьезные книги — «Хижину дяди Тома» и книгу, которую я потом читала своим детям — «Приключения доисторического мальчика». В Москве дядя Саня работал в Госплане.

Тетя Роня была моим доктором все мое детство, потом доктором моих детей. Она всю жизнь была другом последовательно бабушки, мамы и моим. И никакие катаклизмы нашей семьи на этой дружбе не сказывались — ни 37-й год, ни приход в наш дом Андрея. Уже в последние годы ее жизни (она умерла осенью 1979 года) меня поражала ее заинтересованность в моей судьбе и радовала взаимная симпатия, которую испытывали они с Андреем.

Потом мне разрешили ездить к Зорьке, Ане и Леве. Иногда даже посылали туда, чтобы что-нибудь отнести или сказать, потому что телефона у них не было. Зорька меня тогда не очень занимала. Она была маленькая и больше дружила с Егоркой. Ко мне стала тянуться и я ее полюбила позже, когда была в старших классах и приезжала из Ленинграда. Но мне нравилось, что они жили далеко, казалось, почти за городом. И это место очень красиво называлось — у Горбатого моста, Продольный переулок. Дом был деревянный, двухэтажный, старенький, скрипучий, похожий на дачку. Особенно скрипели двери и лестница, которая вела к ним на второй этаж. И двор тоже походил на дачный, с множеством кустов сирени и жасмина. Но главным был обратный путь. Когда трамвай, проехав Пресню, останавливался у Зоологического сада, я выходила и «шла немного посмотреть на зверей». А потом по дороге домой мне казалось, что я ездила далеко, в другой город или в ту страну, где живут эти звери. Как странно — Зоологический — это теперь так близко!

Еще я любила сама — одна — ходить в гости к брату Батани дяде Мосе и его жене тете Наде. Все на той же Страстной площади я садилась на «аннушку» и доезжала до них. Они жили на втором этаже в длинном трехэтажном доме в начале Чистопрудного бульвара, почти напротив теперешней станции метро «Кировская». Это была не обычная квартира, а нечто вроде общежития. Окна их длиннющего и необычайно широкого кори-

дора выходили на бульвар, а окна комнат — во двор. У них были две комнаты. Большая была гостиной, столовой, спальней и даже кухней. Там около двери на маленьком столике стояла плитка, на которой всегда кипел чайник. Вообще-то кухня в этой квартире была, но до нее было далеко ходить. Вторая комната, небольшая и узкая, как пенал, была кабинетом. В этой комнате, при свете зеленой настольной лампы (раньше всегда были зеленые, и Андрей до сих пор мечтает о зеленой), было у меня бесчетное множество разговоров с дядей Мосей, разговоров-общений, всегда наедине. Не с тех ли пор я общаться могу только, когда вдвоем, а если два-три человека или просто много, то никакого общения для меня не получается — это уже что-то другое. Разговоры эти были удивительны своей доверительностью (мне казалось, что дяде Мосе я все могу сказать) и серьезностью.

Серьезны они были всегда — и когда я со скакалкой пробегала их неповторимый коридор, и когда, спустя годы, мы говорили о маминых письмах из лагеря, о моей армейской жизни, о маленькой Таньке. Я всегда ощущала его невероятную образованность, ощущала, что он совсем не такой, как мама, папа или их друзья, и что интересует его что-то другое и в жизни, и в общении со мной. Но первое меня никогда не подавляло, а второе не настораживало. Я только всегда боялась, что мама, именно потому, что она не такая, как он, сделает что-то, что будет неприятно дяде Мосе. Но такого никогда не происходило. Напротив — если мама при нем и не становилась такой, как он, то как-то неуловимо менялась, приближаясь к нему. Много позже я узнала, что она последний класс гимназии кончала в Москве, жила у дяди Моей и он был для нее почти столь же авторитетен, как ее мама. Теперь-то я знаю, что был дядя Мося в моей жизни первый настоящий интеллигент, и что у него была совсем другая шкала ценностей, и что он был человеком, при котором другие становятся лучше. Но это все теперь!

В 1982 году, когда я еще ездила из Горького в Москву, мне на маминой полке попалась на глаза книга в старом коричневом переплете издания 1913 года — М. М. Рубинштейн «Очерк педагогической психологии». Я видела ее всю жизнь, помнила, что там есть дарственная надпись от автора моей бабушке, но никогда раньше у меня не появлялось желания прочесть эту книгу. Я взяла ее в Горький. Теперь нашлись «время и место». При чтении книги меня не покидало то же ощущение доверительности и серьезности, которое возникало при каждом общении с дядей Мосей в реальной жизни. Доверительности и серьезности и по отношению к собеседнику — сейчас читателю — и к ребенку, о колюром вся книга. Детский поиск Бога, поиск доброты, попытки постигнуть понятия «жизнь» и «смерть». Ну, конечно же, он был идеалист, наш дядя Мося. И

как мне больно, что я невозвратно упустила возможность поговорить с ним обо всем том, о чем его книга!

Он пережил Сталина. Но не дожил до посмертной реабилитации сына и возвращения из лагеря его жены — матери его внуков. Умер дядя Мося в Москве весной 1953 года и похоронен на лютеранском кладбище.

* * *

По субботам Нюра всегда ходила на вечера, которые были в столовой рядом со вторым выходом из «Люкса» — не на Тверскую, а на Глинищевский. Там, кроме докладов, устраивались танцы, и туда приезжали военные — солдаты и их командиры из воинской части, которая была подшефной у Исполкома Коминтерна. Мне всегда тоже очень хотелось туда пойти, но мама почему-то яростно возражала. На самом деле эти ее возражения ничего не стоили. Я, как и некоторые другие девочки, все равно туда бегала.

Нюра очень старательно готовилась к каждому вечеру, наряжалась, иногда она надевала мамино платье (мама ей разрешала), но вообще-то у нее были и свои. Нюра, в отличие от мамы, была не против, если я туда пойду, она только не разрешала к ней подходить во время этих вечеров, и уж если я подойду, то зовут ее не Нюра, а Анна, и она мне не няня. Она там всегда была веселая, громко смеялась, пела и много танцевала, ее все время приглашали. Часто с ней танцевал один из командиров. Так длилось довольно долго. Стала Нюра и на целый день уходить в воскресенье, а раньше, хотя это и был ее выходной, больше сидела в своей комнатке и шила себе и нам.

А однажды, после вечера, у нее был большой, длинный разговор с мамой. Она сказала, что этот ее командир хочет прийти в гости познакомиться с мамой и папой и нами. Потому что у него «намерения», а она ему сказала, что она мамина сестра. В общем, оказалось, что она опять врала, как тому солдату с бульвара. Мама на нее рассердилась, но не за вранье, а за то, что она все себе испортила и теперь надо этому командиру рассказать правду. Пришел папа и тоже говорил, что она зря врала, но что командир «хороший парень», он его знает, и пусть приходит. А если Нюра боится, то он сам все ему расскажет.

На следующее воскресенье Нюра надраила дом, себя и нас, как на пасху, напекла пироги, почти такие, как у Батани (она все давно умела делать по-батаниному), наготовила еще всякой вкусной еды, очень красиво накрыла стол. Пришел ее командир. Егорка на нем сразу повис, потому что в это время обожал военных, даже жалел, что папа не «красный командир». Все ели и пили ситро и вино. На столе была и водка — это Нюра купила.

Но папа сказал, что он водки не пьет, и Нюрин военный тоже не пил — только вино. Потом они с папой ушли к нему в комнату и долго там были, а Нюра сидела на кухне и плакала. Мама стала убирать со стола и кричать на нао, чтобы мы немедленно ложились спать. Но тут вышли папа и военный. Они еще стоя что-то поговорили, и Нюра с военным вместе ушли. Мама спросила папу: «Ну как?», и папа ответил: «Думаю, он на ней женится. Я же говорил — он хороший парень». Помолчал и добавил: «А если не женится, то мерзавец». Я подумала, что выходит, все мерзавцы, кто не женится, но промолчала, боялась, что мама опять начнет кричать «иди спать». А папа вдруг сказал уже совсем другое: «Сложно, конечно, все с Нюрой. А у него повышение, и переводят его куда-то. Ну, посмотрим», — и начал мурлыкать свою «...отец сыну не поверил, что на свете есть любовь, веселый разговор...»

Вскоре военный куда-то уехал. И вдруг выяснилось, что Нюра тоже скоро уедет — к нему, что оказывается, они уже «зарегистрировались» и у нее даже теперь другая фамилия. Но Нюра еще долго собиралась и уехала не сразу. Она привела в дом новую няню. Ее звали Дуся. Нюра шипела на нее, как змея, и Батаниным голосом учила, как гладить белье и делать котлеты. Несколько недель в доме был слышен Нюрин злой голос и Ду-сины причитания. По-моему, Дуся боялась Нюру больше, чем Нюра когда-либо Батаню. Потом Нюра уехала, рыдая и без конца обнимая Егорку, и Дуся ее провожала. Дуся была уже не няня, а домработница. Она была хорошая. Потом будут еще две. Но никогда не будет такой, как Нюра. После ее отъезда оказалось, что уехала не няня, а очень родной, близкий «свой» человек.

Нюра жила вначале где-то в Белоруссии, а потом на Украине. Она несколько раз приезжала на день или два в Москву, всегда очень красивая и нарядная — несравнимо нарядней мамы. А в 1938 году Нюра приезжала в Ленинград. Всем она говорила, что приехала повидаться с сестрой, но на самом деле она приехала просить Батаню отдать ей Егорку, говорила, что Егорке будет лучше и что муж ее не только согласен усыновить его, но и сам торопил Нюру ехать за ним. Он уже был к тому времени каким-то большим начальником. После войны он стал генералом, мы узнали об этом из письма Нюры, которое получила я , уже когда мама освободилась. Это было первое письмо мне, раньше Нюра писала сестре Тане. Нюра писала, что у нее все хорошо, и дети, и муж здоровы, а она чем-то тяжело болеет. Больше мы о ней ничего не знали, ведь Таня — главный поставщик сведений — умерла в блокаду.

Мне стыдно об этом писать, но я совсем не помню карточной системы тех лет. Видимо, мы жили так, что это никак не

отразилось в памяти, т.е. проблемы сытости или голода у нас не было. По этой же причине я не помню, когда отменили карточки. Я про все это знаю, но это теперешнее знание, а не непосредственная память. Я помню пайки. Папин паек — то ли два раза в месяц, то ли чаще — приносили домой. Я не знаю, платили ли за него. В нем было масло, сыр, конфеты, какие-то консервы. Кроме этого, постоянного пайка, были еще большие предпраздничные. Там была икра, разные балыки, шоколад и тоже сыр и масло. За маминым пайком надо было ходить — недалеко, на Петровку. Там, в доме на углу Рахмановского переулка. была столовая МК (Московского комитета партии), и раз в неделю давался паек. Часто за ним ходила я, там деньги платили. В нем тоже было масло и еще что-то, но он был значительно проще папиного.

Мама никакого участия в ведении хозяйства ни при Нюре, ни при других домработницах не принимала. Нюре давались деньги с зарплаты и все, дальше она сама решала, на что тратить и как. Последующим мама давала деньги, кажется, раз в неделю (я не помню), но очень сердилась, когда они пытались представлять ей отчеты о расходах, говорила, что ничего в этом не понимает, и если им так хочется отчитываться, то пусть подождут: «Вот приедет Татьяна Матвеевна — и могут считать». Мне запомнилось, что в один из своих приездов Батаня, ругая маму, утверждала, что ни мама, ни папа не знают, почем нынче хлеб или сахар, и устроила им нечто вроде экзамена. Они действительно не знали, «что почем».

Однако к пайкам мама относилась очень серьезно, так что даже Нюра без нее паек не трогала. Мама начинала с того, что все, что было в пайке, она делила на две части — одна для нас, другая для Ани, Левы и Зори.

Одно время из пайка выделялась и третья часть — для Вали, или, как мама говорила, «Вальки», маминой подруги, которая родила ребеночка, а мужа у нее не было. Папа говорил: «Валька дура, а он мерзавец». Кто был этот «мерзавец» — не знаю. А мама говорила папе: «Ну, это не твое дело, она хотела ребенка и родила». Валя была младше мамы, и откуда она у нее взялась — я не знаю, но мама ее любила. Жила Валя в большом Моссельпромовском доме в Гнездниковском переулке, 10. Комнатка была маленькой, как кладовка, и не ее, а каких-то людей, которые ее пустили. Когда родился ее маленький, я почти каждый день что-то ей носила: то какие-то вещи, то паек, то просто готовую еду. Ближе к 37-му году жизнь ее как-то устроилась, она где-то получила комнату. Кажется, ее близость с мамой постепенно угасала. Мама говорила, что после 37-го года ничего о Вальке не знает.

* * *

Через год или два наш девятый номер перестроили. Опять летом, когда нас с Егоркой не было. Из большой комнаты сделали две — мне и столовую. Из ванной сделали комнату Егорке и еще кухню. Ванну поставили в кухне, и она закрывалась большим щитом из досок. Закуток домработницы тоже отгородили стенкой, верх которой был стеклянный. Теперь у нас было четыре комнаты, а если считать закуток — и пять. Не надо было ходить в кухню «за углом». Но больше всего меня радовала своя комната. Без Егорки. И можно вообще закрыть дверь ото всех.

Мама одной девочки сказала, что хочет посмотреть на наш ремонт. То, как перестроили нашу квартиру, называли «ремонт». Она пошла со мной днем, когда взрослых, кроме няни, не было, а потом сказала: «Вот это ремонт!», — то ли с восхищением, то ли с неодобрением. «А он кто, твой папа? Не много ли — четыре комнаты, наверное, большой начальничек?» Я не знала, кто он и что ответить, и слово «начальничек» мне совсем не понравилось. Я застеснялась не этого, а того, что, наверное, четыре комнаты — и правда, много.

Все население «Люкса» негласно делилось на советских и иностранных, но все так или иначе были связаны с Коминтерном. Эта женщина со своими двумя детьми и их няней была советской, жила в одной комнате в «Люксе» потому, что папа ее детей работал в Коминтерне, но жил в эти годы где-то в другом месте, отдельно от них. Наверное, поэтому она и не знала, кто мой папа. А вообще-то я ее и раньше не любила — маму этой девочки — и поэтому свое стеснение скоро забыла.

В Ленинграде дети занимали мало места в моей жизни. Конечно, я играла с ребятами во дворе «Гранд-Отеля», приводила их домой и иногда (очень редко) бывала у них. Но это общение, видимо, было для меня не очень важно, так как никого из них я не помню. Настоящие связи со сверстниками возникли в «Люксе» и в школе уже в Москве.

В «Люксе» была пионерская комната — нечто вроде клуба для детей, организованная не столько для идейной работы, как для того, чтобы ребятишки меньше бегали по коридорам и не мешали взрослым. Конечно, я там тоже иногда торчала, но это было неинтересно. Главная жизнь для детей была именно в коридорах и вестибюлях. «Прятки», «салочки» и бесконечные многочасовые «казаки-разбойники».

У детей существовало очень четкое возрастное разделение и негласное классовое, по положению родителей. Мне кажется, что я это разделение как-то нарушала и в том, и в другом плане. В какой-то мере для вновь приезжающих из-за границы детей возникал и языковый барьер, но он был удивительно краткосрочным. Все дети начинали быстро и хорошо говорить

по-русски, а их родители в этом от них очень отставали. Ми-релла и Джордже говорили по-русски не хуже меня, их мама говорила плохо, а папа, кажется, вообще не знал русского. Фамилия этой семьи была Р.

Спустя сорок лет я выступала на молодежном собрании в Милане. Я говорила о страшном положении в советской медицине, о росте детской смертности, об отсутствии необходимых медикаментов. Сказала и о том, что даже современных бутылочек и сосок для вскармливания детей у нас не делают. Все это недавно в своей статье в «Известиях» повторил нынешний, уже «перестроечный» министр здравоохранения доктор Чазов. Из зала мне начали кричать, что я — фашистка и занимаюсь злостной клеветой, что мне надо встретиться с итальянскими коммунистами, которые знают, какая в СССР хорошая бесплатная медицина. Я отвергла определение «фашист». А о встрече с коммунистами сказала, что знала в детстве близко одного итальянца. Ребенком он жил со мной в одном доме, а теперь он — коммунист в Италии. Но ни он, ни другие коммунисты Италии не проявили желания со мной встретиться. При этом я назвала фамилию Р.

После собрания ко мне подошел немолодой мужчина и сказал, что он занимается историей Коминтерна и знает, что мой отец был коминтерновцем. Он сказал, что фамилия Р. — вымышленная, а настоящая — П., и что Джорджа П. живет в Риме, начальник конторы. Я позвонила туда и встретилась с Джорджа и его мамой. Это свидание не было радостным. У каждого позади была своя жизнь, и все время ощущалось, что в общении со мной их лимитирует мое «диссидентство», моя, так сказать, одиозность для них — коммунистов.

Смешное воспоминание. Жорка был первым мальчиком, с которым я поцеловалась. Мы с ним спрятались за большим зеленым креслом в нашей столовой. Не знаю, что волновало его в этот момент, но меня — чтобы нас не нашли: это было во время игры в прятки, и игральные амбиции были превыше всего.

В «Люксе» у меня впервые завелись подружки: болгарка Роза Искрова и норвежка Магда Фурботен. Ее семья въехала в комнату, которая раньше была нашей. Обе не стали «задушевными», но были ближе других девочек. «Водилась» я и с той девочкой, мама которой назвала папу «начальничек». И с Надей Суворовой, которая была из советских детей «Люкса». Позже я училась с ней в одном классе.

Из мальчишек я близко подружилась с Жарко Вальтером -племянником Тито (тогда он тоже носил фамилию Вальтер). Жарко существовал в «Люксе» как-то очень беспризорно. Дяде заниматься им было некогда. Мама его, кажется, в то время сидела в Югославии в тюрьме или уже погибла. Про отца я вообще никогда не слышала. Жить в Коминтерновском детском до-

ме он не хотел, да и за его слишком «не в рамках» поведение от него стремились там избавиться Живя в «Люксе», он резко отличался от других люксовских мальчишек. Был одет значительно хуже «заграничных» ребят, да и советских тоже. Выглядел неопрятно, смотрел исподлобья. Разговаривая со взрослыми, походил на разозленного и несколько затравленного зверька, и тогда его рыжеватые волосы начинали торчать, как колючки. Он был отчаянный драчун и такой же смельчак. Учился на два класса ниже меня, хотя был младше всего на несколько месяцев. В школу ходил редко, больше шлялся по окрестным дворам и особенно по известной тогда «Бахрушинке». Это было множество проходных дворов за нашим домом, соединявших сложной сетью переходов Большую Дмитровку, Козицкий и Глинищевский переулки. «Бахрушинки» все боялись. Считалось, что там раздевают, убивают и еще многое происходит столь же и даже более страшное. Жарко был своим в этом темном месте и водил знакомство с парнями взрослей его. Возможно, это стимулировалось тем, что в «Люксе» он был явным парией. Няни, мамы и бабушки стеной стояли против того, чтобы их дети «водились» с ним. Считалось, что его нельзя звать к себе, потому что он ворует, и это был его еще самый мелкий грех.

Наши отношения начались с того, что я, идя домой из школы, случайно увидела, как Жарко своровал батон с лотка, когда выгружали хлеб. Мы столкнулись с ним в подъезде. Он заметил, что я видела, но продолжал спокойно жевать, отламывая по кусочку от батона, открыто торчавшего у него под мышкой. Я вдруг, когда он угрожающе на меня посмотрел, поняла, что он просто голодный, и сказала «пойдем ко мне», отлично зная, что сейчас меня после школы будут кормить и учитывая, что папа дома. Он тогда часто бывал дома, болел — начиналась его язва, и периоды обострений были очень тяжелые. Я знала, что при папе никого из дома не выгонят. Тем паче папа знал Жарко, потому что довольно часто вечерами его дядя (Вальтер) приходил к папе играть в шахматы. Так Жарко вошел к нам в дом и, сколько бы ни ворчали няни и ни пугали меня тем, что Жарко заведет меня в «Бахрушинку», — это уже было принято. Потом Жарко одолжил мои коньки с ботинками (коньки тогда были далеко не у всех), зачем — не знаю, (они были ему малы), и не вернул — может, продал. Я, чтобы получить новые соврала, что потеряла. Был период, когда я была беззаветно предана Жарко, и мне нравилось в нем все: начиная со смелости и кончая воровством и «Бахрушинкой».

Наш дом тогда надстраивали. Дом был с эркерами. На высоте пятого этажа из окна эркера в другое окно была проложена доска. То ли мы были «казаками», то ли «разбойниками». Жарко побежал по этой доске над пропастью, крикнув остальным «за мной». И я мгновенно, не задумываясь, пробежала за ним.

Остальные из нашей партии остались «на том берегу». Мне и сейчас страшно, когда я это вспоминаю. Я — всегда помнящая о женщине, бросившейся с Исакия, и о мальчике, выпавшем из окна, ничего тогда не вспомнила. Просто — побежала. Правда, и вообще, несмотря на память о том, чувство боязни высоты у меня не развилось — не я падала.

Если до этого Жарко относился ко мне, похоже, весьма потребительски — можно прийти поесть, а может, можно и что-то стибрить из карманов пальто, висящих в передней (я это замечала), то после пробега по доске, его отношение изменилось. Он меня «зауважал», возникла дружба, которая постепенно приобрела оттенок влюбленности. Однако поцелуев не было, видимо, потому, что я стала старше, чем во времена «первого поцелуя», но до «настоящего» еще не доросла. Я даже ходила с ним по «Бахрушинке», и меня знали его тамошние приятели. Иногда, когда торопилась в школу или из нее, то даже рисковала пробежать одна — так было на пару минут быстрей.

Постепенно наша дружба-полулюбовь сошла на нет. Меня все больше занимали уже не «люксовские» связи, а школьные. Я была полна стихами, книгами, даже политикой и на пути к своей первой любви. В 37-м, когда все это было уже на своем пике и еще озарено остро ощущаемой приближающейся трагедией (собственно, в других семьях она уже пришла), я Жарко совсем не помню, хотя жил он по-прежнему в том же доме. Он исчез из моей жизни. Говорят, что он стал отчаянным сердцеедом, что легко представляю — был он парнишкой невероятно складным, со злым и веселым лицом, рыжим чубчиком и светлыми отчаянными глазами, которые, наверное, с возрастом стали еще и охальными. Думаю, что в годы нашей дружбы он был значительно «просвещенней» в романическом плане, чем его сверстники. Говорят, что смельчаком он оставался и в годы войны. Пройдя вместе с Тито югославский партизанский путь, стал, кажется, генералом.

Я написала о Жарко в мае 1988 года. А в сентябре или октябре мне в руки попала книга Милована Джиласа «Мой друг Тито». Оказалось, что я излагала «легенду». Как в детективах рассказывают о шпионских «легендах», так и здесь, только это была «легенда» коминтерновская. Не мне судить, чем они различаются и какая лучше. А может — «обе хуже»? Джилас пишет, что Жарко — сын Тито от первого брака. Мать его — советская, русская женщина. В то время, о котором я пишу, она жила в Советском Союзе. Может, в Москве.

И все написанное мне показалось несправедливым — батон из булочной, мои коньки, парни с «Бахрушинки». Просто мальчик создавал себе свой мир, чтобы как-то существовать в «легенде».

* * *

В «Люксе», как снег на голову, пришла ко мне первая дружба. В вестибюле третьего этажа однажды оказалась новая девочка — откуда она переехала или приехала, не помню. Она была ниже и вообще мельче меня, хотя оказалась старше на целый год. Ее звали Лена. Лена Кребс. Она была и «советская», и нет. У нее где-то была советская мама. Папа был еврей, но как-то связанный со Швецией, может, родом оттуда. Жила Лена с ним и с мачехой, которую звали Биночка. Она была шведка. Очень любила Лену, и Лена ее. При первой встрече с Леной, с первых же ее слов, я поняла, что у меня будет настоящая подруга, первая, единственная, на всю жизнь. Что, оказывается, у меня подруг раньше просто не было, и раньше я не знала, что такое дружба. И без слов увидела это же чувство в ней. Я не заметила, как другие девочки, бывшие тут же, разбежались, и мы остались вдвоем. Мы стояли в углу около батареи (я эту батарею и ее тепло ощущаю до сих пор) и разговаривали, разговаривали. Потом Лена вдруг сникла, сказала, что она устала и что ей надо домой, но не ушла, а мы сели на диван. Она как-то по-взрослому сказала мне, что она вообще-то очень больна, ей не разрешают выходить из комнаты, потому что у нее порок сердца, и она мало бывает с детьми. Так что если я хочу с ней дружить, то мне надо к ней приходить. И мы сразу пошли к ней.

В первый момент я приняла Биночку за девочку — такая она была худенькая, маленькая, хрупкая. Потом почти сразу разглядела морщинки (у мамы их тогда совсем не было) и усталость. Лена сказала: «Биночка, это моя любимая подруга Люся, пожалуйста, полюби ее», Биночка молчала и смотрела на меня. Тогда я сказала: «Лена моя первая подруга, у меня раньше не было». Биночка как-то слабо и очень по-доброму улыбнулась, ничего не ответив. Но, по-моему, она меня тоже сразу полюбила. Во всяком случае, я всегда ощущала это так.

Жили они в двух комнатах, которые между собой не сообщались, но были рядом по коридору на четвертом этаже. Одна была папы Лены и Биночки. Другая — Ленина. Когда Лена была одна, Биночка почти всегда была с ней. Но стоило мне прийти, как Биночка старалась оставить нас вдвоем. Иногда, нечасто, приходили и другие девочки, но Лена признавалась мне, что ей с ними скучно.

С появлением Лены мой день резко изменился. Все послешкольное время зависело от Лениного распорядка. Лена училась в школе заочно, к ней иногда (но не очень часто) приходили учителя. Уроки я стала готовить у нее, и так как она училась в том же классе, то она всегда говорила, что учителя больше не нужны. Запоминали мы все как-то параллельно, одинаково быстро, и времени на это уходило мало. Прогулки, все коридор-

ные «прятки», «казаки-разбойники» и прочее было теперь только, когда Лена отдыхала или ей надо было провести часок-дру-гой с папой. Она так и говорила — «на часок-другой». Но это бывало нечасто. Нашим любимым занятием стало «читать вместе». Я ложилась рядом с ней на ее широкий диван, и мы читали одну книгу — не вслух, а каждый сам. Только и слышалось каждые две-три минуты: «Ты кончила?» — вопрос, прежде чем перевернуть страницу. Мы почти не обсуждали прочитанное, было как-то само собой ясно, что у нас совершенно одинаковое восприятие прочитанного, общие эмоции и все прочее. Мы, взглядом не перекинувшись, вместе начинали смеяться или плакать. Мы ничего не скрывали друг от друга. Я даже знала, если Биночка плакала — это ее обидел Ленин папа, и Лена с ним поссорилась.

В «Люксе» очень многие взрослые любили заговаривать со мной. Часто я ощущала неискренность, особенно этим отличалась Стелла Благоева, и я ее за это не терпела. Я понимала, что эти поглаживания «по головке» и «как ты выросла» и «какая красивая» — зачем-то им нужное «подлизывание» к папе. Мне было ясно, что про себя они думают, что он «начальничек». Я, похоже, уже не любила «начальничков». Во всяком случае, я не хотела, чтобы папа им был. Иногда эти подлизы говорили: «Ах, как ты похожа на папу, а твой братик — на маму». А я про себя смеялась, потому что долго считала, что «причем тут папа, вот дураки, ребенка ведь мама рожает, и походить он может только на маму». И расстраивалась, и растравляла себя вновь и вновь, что я не мамина, вот ведь Егорка на нее походит, а я нет, значит, она мачеха. Правда, проблема мачехи стала не столь острой после того, как я узнала и полюбила такую мачеху, как Ленина Биночка. А про проблему «папы» я всегда молчала. Тот человек с палочкой, а потом в больнице, был самая большая тайна.

И однажды Биночка тоже сказала, правда, немножко по-другому и, конечно, без всякого поддизывания: «Люся, ты должна знать, что ты красивая девочка. Многие считают, что из всех девочек — самая красивая Маргит (чуть постарше нас девочка с третьего этажа), некоторые считают, что девочки Бран-дон (три сестры португалки с четвертого этажа), но мы с Леной с ними не согласны — мы считаем, что ты». Лена после Биночкиных слов стала смеяться и говорить: «Это ты, Биночка, считаешь, что Люся, а у Маргит вон глаза какие синие, а у Воли (одна из сестер Брандон) в три раза больше Люсиных». А Биночка вдруг сказала: «И ты очень похожа на своего папу». И я все рассказала Лене — про папу и «того» человека, который был моим отцом. Она была первый в жизни человек, с которым я смогла обсуждать это. Я, кажется, и от себя самой умудрялась это скрывать.

Когда Лена лучше себя чувствовала, ее иногда пускали походить по коридору, иногда к нам. У нас для Лены любимым

занятием было смотреть в окно. С их четвертого этажа видно было хуже. С нашего второго видно было и одежду, и выражение лиц, и еще много мелочей. Мы любили сочинять истории про прохожих, по тому, как кто двигается, что несет в руках, как говорит со спутником. И, конечно, мы смотрели демонстрации. Они тогда бывали чаще, чем теперь — наверно, было больше праздников, а не только 1 мая и 7 ноября. И люди больше любили бывать вместе и кричать: «Да здравствует...» или «Долой...»

И еще — я читала Лене стихи. Она очень много читала до того, как мы встретились, но стихи у нее выпали, у них дома даже Пушкина не было, и она со мной стала быстро входить в них. А вообще-то до Лены я, кроме папы, никому не читала стихи, стеснялась.

* * *

Все до этой страницы было написано весной в Пицунде, куда мы сбежали из Москвы, чтобы Андрей мог приготовить доклад к Фридмановской конференции. Дома. в нашей повседневной сумятице каких-то дел, то ли обязательных, то ли нет, встреч, разговоров, сделать ничего нельзя, невозможно. Создается особый образ жизни, когда «от дела не бегаешь, а дела не делаешь». А в Пицунде мы были, как в вакууме. Внизу шумит море — днем вроде не сильно, а ночью властно рокочет, ворочает гальку, и в сплошной темноте кажется, что море и есть вся Вселенная, чуть белеющей кромкой прибоя отделенная от нашей маленькой никчемной повседневности. По телевидению каждый вечер сообщали, что в Москве тепло. А здесь хозяйничали ветер и дождь, и температура выше 13 градусов не поднималась, а по утрам бывало и семь, и даже пять.

Андрей много сидел за столом, писал, и от него как бы исходило чувство сосредоточенности и покоя. А я, примостившись за тумбочкой, стучала на машинке. Возвращение в Москву сразу полностью оторвало меня от рукописи — я ни разу в нее не заглянула.

А сейчас мы снова вне Москвы. Маленький городок подмосковной большой физики. Вроде как город будущего или наоборот — город из книжного прошлого детей тридцатых годов, взахлеб читающих про разные шаропоезда и аэрограды. Или, может, просто дачный поселок?

Первое представление возникло из восторженных рассказов Андрея о том, что тут, под землей, на глубине шестидесяти метров находится ускоритель и там бородатые физики ловят разные «мю», япи» и «шарм» кварки, а гладко выбритые математики что-то считают на своих невероятных компьюте-

рах. А может, наоборот — физики бритые, а математики бородатые? Но это только присказка. А вот сказка. Тут строится ускорительно-накопительный комплекс. Нечто почти самое большое в мире. На глубине 40 — 60 метров будет кольцо длиной 20 километров 767 метров. И те же физики и математики будут там ловить и эти, и еще всякие другие кварки, и еще что-то столь же важное для них и, как уверяет Андрей, для всех прочих людей. Каждый день он утром уезжает куда-то «туда» и, вернувшись, еше час, а то и два говорит про то, что «там» делается, про всякие эти чудеса, которые для меня из области научной фантастики, а для него не только реальность, но и суть, и соль всей его жизни. Я слушаю его внимательно, хоть от внимательности все возвышенные материи не становятся для меня понятнее. Я думаю, что нам обоим повезло, раз у меня от его рассказов не развивается комплекс неполноценности и все мои дела не начинают казаться ненужностью и грубой прозой. Все — включая приготовление обеда, тем более, что аппетит у Андрея даже улучшается, а у меня всегда заведомо хороший — надо бы похуже, да не портится.

Второе ощущение, что это дача — от коттеджей, окруженных соснами, от близости реки. Оттуда вечерами приходит запах влажной травы и подымается туман.

Вчера я нашла три белых гриба. Для сравнения — за семь лет в Горьком было только два, а тут сразу три. Первый был небольшой, аккуратненький, схоронившийся в траве, из которой чуть проглядывала его светло-шоколадная макушечка. Второй ухитрился спрятаться у самого корня сильно накренившейся березы, он был большой, тяжелый своей плотностью, с одной стороны прикрытый прошлогодней листвой, а там, где прилегал к дереву, — скособоченный. А третий — весь как с картинки. Между трех берез, почти в центре равностороннего треугольника, ни за чем не прячущийся, красующийся, как танцор в центре круга. И размером тоже хорош — шапочка диаметром с приличную чашку. Снизу она белая какой-то густой белизной, и ножка — толстая и стройная одновременно. Просто чудо какое-то. У меня прямо дух захватило, когда я его увидела. И как это его за целый день никто не заприметил, ведь он мне попался уже к вечеру. Какая это радость — держать белый гриб, не купленный, не с базара, а тебе открывшийся, тебе попавшийся, только и именно тебе уготованный, срезанный дрожащей рукой.

Вот от этих-то грибков и вернулась я к своей рукописи. А до того что-то во мне, когда от моря вернулись, закрылось, и разговор этот продолжать не хотелось.

Сейчас мы уже отошли от напряженности последних московских недель, когда надо всем довлела Армения и судьба Карабаха. Но боль не прошла, только стала не такой острой.

Пройти не может, потому что несправедливость, сколько ее не приукрашивай, ничем другим, кроме несправедливости, не станет. Можно сто раз сказать «стену лбом не прошибешь» или «сила правду ломит», но пока живешь — смириться с этим не можешь. И мы это здесь, в Москве, и вроде как посторонние. Казалось бы: «Что мне Гекуба...» А вот не получается. Андрей неделю — нет, больше — ждал возможности поговорить с Горбачевым по телефону: с понедельника до пятницы и снова еще понедельник и вторник. Не отходил от телефона и уже весь трясся от внутреннего напряжения. А я дошла почти до воровства, то есть воровства, конечно, не было, но возникла отвратительная ситуация.

В субботу мы поехали за покупками. Были на рынке, потом заехали в фруктово-овощной магазин. Надо было купить соков. Жара была дикая, и все время хотелось пить. Я сидела в машине. Андрей принес полную сумку бутылок и сказал, что в магазине есть цветная капуста. Я решила купить и вылезла из машины. Андрей меня окликнул: «Там еще есть очень хорошие помидоры». — «Но я купила на рынке». — «Но они очень хорошие, посмотри». Я вошла в зал. Капусты не увидела и спросила, где ее продают. Продавщица сказала: «Во втором зале». Я механически взяла пакет помидоров и пошла мимо кассы в другой зал. За мной побежала дежурная. Ведь я не уплатила. И тут она, кассирша, и люди из очереди начали кричать на меня. Все сразу. Громко, зло. Невообразимо. «Воровка», «а на вид интеллигентная», «такая пожилая и не стыдно», «юбка широкая нарочно, чтобы ворованное прятать», «в очках» и много еще всякого. Я стояла под этим криком, как под кипятком, и ничего не могла сказать, и главное — не могла найти объяснение даже для себя.

Когда меня выпустили из этой парной бани, этого ужаса, я еще долго не могла прийти в себя. Почему не вызвали милицию? Не знаю. Я же, действительно, прошла сбоку от кассы с этими злосчастными помидорами. Андрей сказал, что на мне лица не было. И добавил: «Ты бы им объяснила.» — «Что? Что я задумалась, что я вообще в ступоре, что Карабах у меня на уме, а не помидоры? Что, я это им скажу, что ли?»

Ну, хватит сегодняшнего. В школе нас учили, что это называется «лирическое отступление». Но тут это не подходит, потому что у меня все «лирическое»: и то, что из страны «давным-давно», и то, что сегодняшнее.

* * *

Вскоре после отъезда Нюры Батаня в один из своих приездов привела в дом Эмму Давыдовну — фамилию ее я не помню. Прибалтийская немка, когда-то она была гувернанткой в семье

одного из Батаниных патронов и жила в Чите. Эмма Давыдовна была «лишенкой», не работала и очень нуждалась. Видимо, Батаня сочла, что в нашем доме достанет куска хлеба и лишний глаз за мной и Егоркой не помешает. Может, она надеялась, что Эмме Давыдовне удастся обучить нас немецкому языку и улучшить наши манеры, да и вообще что-то противопоставить нашему чересчур «коммунистическому» воспитанию. Но главное все же, я думаю, у Батани было стремление помочь очень хорошему, доброму и абсолютно беспомощному в тогдашнем обществе человеку. Так Эмма Давыдовна стала жить со мной и Егоркой за загородкой из шкафов. Мы ее любили — уж очень она была добрая и спокойная: говорила негромко, двигалась очень тихо, безотказно много читала вслух, играла в лото. Но с немецким языком ничего не вышло. «Мы не будем учить фашистский язык». Кажется, не вышло и с манерами. Но меня Эмма Давыдовна приучила два раза в день подмываться (у Нюры было обязательным — баня раз в неделю, а потом, уже в «Люксе» — душ и мытье головы «до скрыпа»), держать в руке иголку, даже научила немного шить и очень хорошо штопать, так что я до сих пор горжусь своим умением наложить художественную штопку.

Летом сорок пятого я ехала из Беломорского военного округа в командировку в Архангельск. В купе был какой-то старший офицер. На одной из остановок, переходя тамбур, он здорово разорвал свою гимнастерку ( не китель, но не х/б, а темного тонкого сукна) и очень огорчился. Я решила его утешить. Из нижнего шва гимнастерки вытянула несколько ниток и заштопала так, что заметить штопку можно было только зная, где она расположена. И в награду получила комплимент, который тогда звучал несколько сомнительно: «Ну, лейтенант, ты работаешь прямо, как немка».

Девочек в то время одевали совсем не так, как сегодня. Надевалась рубашечка, тканая, в зависимости, видимо, от дохода семьи, из полотна, мадеполама или батиста. На нее надевался лифчик, застегивающийся сзади, а сбоку к нему пристегивались резиночки, которые держали чулки. Позже лифчик заменился резиновым пояском. Штанишки были байковые, шаро-варчиками. позже им на смену пришли трикотажные — они появились году в 35-м или даже 36-м. Эмма Давыдовна же ввела в мой обиход еще маленькие ситцевые трусики, которые сама нашила. Их полагалось надевать под штанишки и менять каждый день. Ни у кого из девочек я такого не замечала. Дуся по-варчивала на это нововведение и тоже, почти как тот офицер, называла его немецким. Я же привыкла, и трусики Эммы Давыдовны дожили со мной до войны. А в армии я придумала мастерить их из защитного цвета медицинских косынок, употребляемых для подвязывания травмированной руки. И по сей день,

распаковывая пакет с новыми трусиками (ах, какие они теперь тоненькие и прелестные, особенно «неделька» и присылаемые Таней или Лизой), я невольно вспоминаю те, которые шила Эмма Давыдовна, или свои «армейские».

Кажется, зимой 34-го года МК организовал загородный детский сад в Барвихе. Мама устроила туда работать воспитательницей Эмму Давыдовну. Таким образом, Эмма Давыдовна приобрела социальный статус. Вначале она жила там в каком-то общежитии. Позже получила малюсенькую комнатку в старом деревянном, похожем на барак доме — я пару раз там бывала у нее. Находились дети там постоянно, но их можно было брать на выходные и праздничные дни. Игоря мама отдала в этот детский сад. Его довольно много брали домой. Иногда за ним ездила мама, но чаще — в свои выходные привозила Эмма Давыдовна. Жил Игорь там до времени, когда пошел в школу. Тогда Эмма Давыдовна стала бывать у нас реже — она не любила ездить в Москву. Мне кажется, она была довольна, что почти весь круг ее общения — дети. И что она, наконец, приобрела какое-то положение и самостоятельность в этом вообщем-то чуждом ей мире.

В июне 3 7-го после ареста папы Эмма Давыдовна была у нас последний раз, очень напуганная. Она что-то говорила о своем паспорте, где нет прописки в «Люксе» — и, соответственно, вроде как нет следов того, что она как-то связана с нами — что мама уже не сотрудник МК. а студентка Промакадемии. Она надеялась, все забыли, что это мама ее «устроила» на работу, и поэтому она вроде как просит у мамы права не бывать у нас. Наверное, страх боролся в ней с присущей ей глубокой порядочностью. Мама, которая все еще была в шоке от папиного исчезновения, с ней соглашалась, хотя я видела, что все, о чем говорится, не доходит до ее сознания, как бы скользит. Ушла Эмма Давыдовна, как-то растерянно озираясь, не поцеловав ни Игоря, ни меня и даже ничего нам не сказав. Больше мы ее не видели.

Года через два Аня случайно встретила ее на улице. Эмма Давыдовна жила там же, в Барвихе, но работала в другом детском саду, наверное, сочла, что спокойней работать не в таком привилегированном и там, где никто не будет знать о ее связи с нами. Так что гроза 37-го ее обошла. Но впереди была еще война, и я сомневаюсь, что ее могло обойти то, что было со всеми, у кого в паспорте в графе «национальность» стояло «немка».

Почти одновременно с появлением Эммы Давыдовны в нашем доме стала ежедневно, кроме выходных, бывать Евдокия Ивановна — всегда в часы, когда папы и мамы не было дома. Насколько я понимаю, присутствие Эммы Давыдовны (уж такой она была человек) не раздражало их. Евдокия Ивановна же была чуток «невыносимая» — в странной, чуть ли не прошлого века шляпке, которую не снимала, в митенках, манерная и жалкая до слез. Была она вдовой двоюродного брата Батани Михаила Рубинштейна. Он был известным музыкантом, кажется, первой скрипкой в оркестре Большого театра, и умер в конце 20-х годов. Она была из старинного дворянского рода. Родные ее давно порвали с ней всякие отношения из-за того, что она вышла замуж за еврея. Я не знаю, оставались ли они в России или эмигрировали. После смерти мужа она, видимо, очень нуждалась, почти нищенствовала. Батаня всегда старалась ей как-то помогать.

К нам в дом Батаня привела ее под видом того, что она будет с нами — детьми — обедать, заниматься французским и тоже «обучать манерам». С французским и манерами не получилось, но две трудных и голодных даже в Москве зимы Евдокия Ивановна приходила каждый день — жила она совсем рядом, в Леонтьевском переулке. Иногда она ходила гулять с Игорем, но чаще всего вела разговоры «про прошлое», которые вежливо-внимательно слушала Эмма Давыдовна, очень заинтересованно — наша тогдашняя домработница Дуся и я. И обедала она с нами, то есть Егоркой, Эммой Давыдовной, Дусей и мной. Мы с Игорем ее жалели потому, что все время ощущали ее бедность. Эмма Давыдовна штопала ей платье и чулки, а Дуся снисходительно говорила: «Вы уж приносите свое белье, заодно и постираю». Сама же Евдокия Ивановна, кажется, ничего не умела, даже жить. Но, видимо, умела любить.

Ее воспоминания были просто переполнены любовью к покойному мужу, может, чересчур поэтичны и сентиментальны, но не слезливы. И еще это были воспоминания о музыке; где, что, когда исполнялось, как принимала публика в первый раз какое-то музыкальное произведение, что потом писали в газетах. Какие концерты она слушала в консерватории или в Париже. Какие оперы и балеты ставились в Большом или в Милане. При этом она часто напевала что-то из симфонии или оперы. И все перемежалось воспоминаниями о театральных разговорах и туалетах, которые тогда были в моде. И тщательно описывала, какое платье было на ней в тот или другой раз. На щеках у нее появлялся румянец — такой же, как когда я видела, что Дуся заворачивает ей с собой кусочек хлеба или еще что-нибудь. Но Дуся не любила, когда я это видела. А на голубенькие глаза Евдокии Ивановны навертывались слезы. Тогда я начинала верить словам Батани. что когда-то Дуня была «очень, очень хорошенькая». Мама заочно (и мы это иногда слышали) называла ее «Дунька», и это было неприятно.

Году в 35-м ежедневное хождение к нам Евдокии Ивановны кончилось. Видимо, стало несколько легче жить-прокормиться. Она стала бывать у нас только, когда из Ленинграда приезжала Батаня.

После войны Евдокию Ивановну опекал Виктор Рубинштейн, младший сын Батаниного брата, дяди Моей. Умерла она в середине пятидесятых годов. Не знаю, где она похоронена, возможно, в могиле мужа. Он похоронен на Новодевичьем, на том участке, где многие артисты Большого театра. Евдокия Ивановна сама придумала и поставила ему памятник — большая, старинная, больше чем в половину человеческого роста, белая ваза (может, из ее сохранившихся от прошлого вещей) на белом каменном постаменте, и на ней нотные линейки с двумя нотами — «ми» и «фа» — так она называла мужа — Мифа.

В конце лета 1934 года у нас появилась Зинка, младшая сестра жены маминого брата. Она приехала из Сретенска, и поселила ее у нас тоже, конечно, Батаня. Каля и Зина были дочерьми священника, а это в то время (да и после!) затрудняло возможность получения образования. Зина же собиралась поступать на медицинский. Видимо, Батаня сочла, что это лучше делать не сразу, а поэтапно. Таким этапом было выбран рабфак. Зину пристроили куда-то работать, и она поступила на рабфак — сразу на второй курс. Вообще-то я думаю, что ее полученного до этого образования вполне хватило бы, чтобы сразу поступать в институт, но со справкой рабфака это было надежней. Учиться ей было, наверное, очень легко. Во всяком случае, я не помню, чтобы она этим особенно занималась. Работа тоже не изнуряла ее.

Была она крепкая, ладная, толстогубая, круглолицая, смешливая. Свои светлые волосы она каждый вечер закручивала на бумажки — я впервые это видела, и с получающимися потом кудряшками выглядела очень хорошенькой. Но она очень сурово от-* носилась к любому намеку мужчин на ухаживание. Дуся говорила: «Уж Зинка себя не уронит, не та она порода, не то, что Руфь Григорьевнина Валька». В отличие от Нюры, которая называла маму — Руфа, Дуся называла ее всегда по имени-отчеству.

С одной стороны, Зина была вроде как взрослая и почти каждый вечер пользовалась маминым пропуском во все театры (ко мне эта возможность перешла через год-полтора), а с другой — вместе со мной заливала водой балкон, принадлежавший соседям — мы на него вылезали через окно — и устраивала там каток. Зина вступила на рабфаке в комсомол, и все ее поздравляли, я тоже, хотя уже тогда чувствовала, что она это делает из каких-то, как я тогда определила, «бумажных» стремлений, а вообще-то ей все «комсомольское» неинтересно и о «мировой революции» она не думает. В ноябре 1934 года Зина шла на демонстрацию в колонне «ровесников Октября» — ей было 17 лет. И, Боже мой, как я умирала от зависти!

Весной она уехала в Ленинград, успешно поступила и перед войной окончила тот же институт, который потом окончу и я. Потом она работала во Владивостоке и Китае. После войны

вернулась в Ленинград. Вступила в партию, но, мне кажется, это было так же «бумажно», как комсомол. Почему-то она не вышла замуж, но родила и вырастила сына, хотя мне всегда казалось, что она человек, удивительно умеющий адаптироваться в обществе, а у таких «адаптированных» обычно создается вполне «адаптированная» семья. Ее всегда отличала абсолютная преданность своей семье — старшей сестре Кале и ее дочери Наташе, моей двоюродной сестре. У нас в Москве, после возвращения из лагеря мамы, она бывала очень редко. А с приходом в дом Андрея — никогда. Умерла она в Ленинграде, года два назад.

Чтобы закончить о тех, кому так или иначе протежировала Батаня, я скажу еще о Нюточке. Ни полного имени, ни фамилии ее я не знаю, а по возрасту она была где-то посередине между Батаней и мамой. Я помню Нюточку еще из Читы. Она была какой-то родственницей Моисея Леонтьевича и жила одной семьей с нами в его большом читинском доме. После отъезда Моисея Леонтьевича во Францию она появилась у нас в Ленинграде. Батаня активно ей помогала добывать какие-то бумаги. чтобы уехать за границу, писала за нее всякие заявления и ходила вместе с ней в разные учреждения. Как-то я подслушала разговор мамы и Батани. Мама говорила: «Ну, зачем Нюточке заграница, что она там будет делать?» — «А что она будет делать здесь? Ждать, когда вы ее прикончите?» — «Ну, за что ее, что ты, мама», — отбивалась моя мама, а Батаня ей с необычной суровостью ответила: «Уж вы найдете за что, обязательно найдете, не сейчас, так потом, но найдете обязательно». Я слушала этот разговор и была против Батани.

Нюточку все любили: и домработницы, и папы-мамины друзья, и папа — еще с читинских времен. И я так же, как мама, не представляла себе, за что ее можно «прикончить». Она не казалась мне ни «бывшей», ни «старой барыней», ни «нэпманшей», ни «капиталистом», ни «белогвардейкой». Что можно «прикончить» всех их — не казалось мне тогда чем-то страшным или несправедливым.

Нюточка уехала, и в первые годы от нее приходили письма. Это она первой сообщила Батане о смерти Моисея Леонтьевича. Письмо было в конверте с черной полосой. Батаня закрылась в своей комнате, а когда вышла, глаза у нее были красные. Она сказала, что умер Моисей Леонтьевич. Я не помню своей реакции на ее слова. Но вечером, увидев письмо на ее тумбочке, я решила его разорвать. Нет письма — и никто не умер. Я успела разорвать конверт пополам, но вошла Батаня. Она вырвала у меня из руки обе половинки и, размахивая ими перед моим лицом, закричала, что запрещает мне входить в ее комнату, что я бездушная девчонка, которая никого не любит. Это была неправда. Я очень любила ее, а в тот момент еще и жалела.

И любила Моисея Леонтьевича. Потом писем от Нюточки не стало, так же как и от других Батаниных родных.

А в 1961 году, когда из Франции приезжал мамин двоюродный брат Матвей, мы узнали, что Нюточку все же прикончили — не мы (ох, как трудно бывает писать «мы» про время, людей, страну, ведь это же не я, не я) — немцы. Они ее прикончили за самое простое — за еврейство. Из маленького городка под Парижем, где прожила вместе с какой-то близкой подругой все эти годы, она была ими депортирована, и на этом ее следы затерялись.

Батаня всегда жила и вела себя так, как будто жизнь общества в широком плане ее не касается. Свой круг, свои друзья, родные, дети, внуки. Пока были силы и душа не захолодела от потери сына и дочери, от страха за внуков — работа, книги, театр, музыка. И все вроде как вне политики, без того, чтобы как-то выражать свое отношение к тому, что происходит вокруг. Только иногда гневные слова в адрес мамы, как будто она и есть то существо, которое несет ответственность за все, что ей — Батане — не по душе. И вмешательство то в судьбу Тани (сестры Нюры), то Нюточка, то Эмма Давыдовна, то Евдокия Ивановна, то Зинка, возможно, и другие, которых я не знаю. На самом-то деле, именно в этом была ее позиция, и очень активная — хоть кому-то помочь, кого-то уберечь. И все при внешней сдержанности, строгости, даже суровости в отношениях с окружающими.

В детстве я так и воспринимала свою бабушку — видела только это внешнее, хоть и любила, и уважала больше всех в жизни. Но мне (и, кажется, всем, кто ее знал) никогда не приходила мысль, что она — добрая! А теперь оказывается — это все доброта. Добро! Поэтому она считала возможным ходить по мамы-папиным друзьям, добывать какие-то подписи или бумажки для своих подопечных, пристраивать их в наш сытый дом, в котором не убудет. И жестко, иногда даже жестоко, говорить с мамой.

Наверное, в 1935 году Батаня, закрыв дверь в мамину комнату, сказала ей, что получила из Франции от своей племянницы Лили какую-то рукопись. Лиля — коммунистка и просит содействия в том, чтобы ее книгу напечатали в СССР. Мама сразу отказалась, сказала, что не будет смотреть рукопись и никакой Лили не хочет знать. Она была растеряна и, как мне показалось, напугана этой просьбой. «Скажи, как ты ее получила, от кого?» На этот вопрос Батаня как отрезала: «А вот это тебя не касается. Не касается, и все». И еще: «Позволю напомнить тебе, что до этой вашей революции порядочный человек такой вопрос не задавал». Когда Батаня говорила слова вроде «позволю напомнить» или «разрешите сказать вам» — это было признаком самой сильной степени ее гнева. Я прямо сжалась от страха у двери, за которой подслушивала, ожидая, что Батаня

сразу выйдет из маминой комнаты, но она продолжала: «И я сама, с твоего разрешения, буду говорить об этом с твоим мужем». На этой фразе я, уже не слыша маминых возражений, шмыгнула в свою комнату. Через минуту вошла Батаня. Она так посмотрела на меня, как будто знала, что я подслушивала, но мне ничего не сказала. Говорила ли Батаня о Лилиной книге с папой — я не знаю. Книгу эту — воспоминания о детстве в Сибири и о том, как она стала коммунисткой — Лиля потом напечатала во Франции. В 1968 году я ее привезла из Парижа — на французском. Увы, эта моя тетя русского не знала.

* * *

На втором этаже «Люкса» налево от парадного вестибюля был так называемый «красный уголок». «Ничего себе уголок», — подумала я, когда в первый раз туда заглянула. Это был большой, высокий, на два этажа зал, в прошлом, может, ресторанный или даже концертный. По правую руку шла стена, отделяющая зал от коридора, по левую — белые, стройные колонны. Мне казалось — такие, как в Колонном зале. За ними по всей длине зала довольно широкое пространство и потом — четыре огромных венецианских окна. Они выходили во двор и почти всегда были завешены светло-кремовыми шторами. Там стоял большой рояль и стулья в простенках между окон. В самом же зале были ряды стульев и в конце — на очень невысокой сцене — длинный стол под красным сукном. В «красном уголке» бывали собрания, показывали кино. Когда после Лейпцига приехали Димитров, Танев и Попов, там дети нашего дома и еще много каких-то «чужих» встречались с ними и принимали их в «почетные пионеры» — говорили какие-то слова и повязывали им галстуки.

В этом зале хоронили Сэн Катаяму. Мы его хорошо знали. Невысокий и улыбающийся всем детям, он, с палочкой и сильно шаркая ногами, ходил по коридору. Он часто что-то сам себе готовил на общей кухне за углом и мешал в кастрюльке не ложкой, а палочками-лопаточками.

На его похоронах вся сцена была заставлена корзинами с цветами. За колоннами в зале стояли военные музыканты и играли подряд несколько часов, и было очень много народу. И все детское население дома копошилось там же. Кажется, его хоронили не только из «Люкса» и гроб его потом стоял еще где-то, но, может, я путаю.

В этот день папа и мама вечером были дома. Егорка за ужином, глядя то на одного, то на другого, сказал мечтательно: «Хорошо бы папа умер». У них вытянулись лица. Папа растерянно спросил: «То есть как?» — и, видимо, чтобы как-то сгладить

свою растерянность, добавил: «Понарошке, что ли?» — «Нет, по-настоящему. Если мама умрет, то, наверное, музыки не будет. А вот если ты, то будет не хуже, чем у Сэн Катаямы». Папа стал смеяться как-то чересчур громко. А вообще-то смеяться было нечему. Я уже давно чувствовала, что папа «начальник», и часто мне было от этого неудобно, даже неприятно. Теперь, выходит, Егорка это понял, ну и объяснил им — маме и папе, хоть и по-своему.

В этом «красном уголке» года через два, когда «дядя Посты-шев вернул советским детям веселый праздник Елки», стали праздновать Новый Год, за колонны задвигались лишние стулья, и наряжалась елка. Давали ли нам подарки — я не помню. Это тоже, наверное, признак сытости «люксовских» детей — не помнить про праздничный пакет лакомств.

* * *

И в этом зале была «чистка» — не помню года, но точно, что это было не в ту зиму, когда я съела железку и была моя операция, в январе 1934, а до этого. «Чистка» бывала по вечерам, сразу после того, как взрослые кончают работу, и проходила довольно долго — может, две недели, может, месяц. В первые дни это было любопытно, и многие ребята забирались за портьеры «красного уголка», чтобы оттуда как-то присутствовать. Но уже через пару дней почти всем это надоело. Я ходила туда дольше других. Наверное, сказалась моя тяга вечно подслушивать и подсматривать. «Чистили» не только советских комин-терновцев, но всех: и тех, кто работал в аппарате, и членов ИК-КИ, и из столовой, и шоферов, и из комендатуры «Люкса» — у нас называлось не «домоуправление», а «комендатура», и был комендант по фамилии Брант. Казалось, он очень любит нашу семью, и особенно Егорку и меня. Правда, после ареста папы эта любовь кончилась, а потом, кажется, был арестован и Брант.

«Чистка» проходила так. На сцене за столом сидели несколько человек. Они вызывали одного, который вставал сбоку на сцене, но перед ними и отвечал на вопросы, стоя лицом к залу, а к сидящим за столом — боком. Вопросы задавали и из-за стола, и из зала. Но еще до вопросов отвечающий сам рассказывал что-то о себе. Иногда долго, иногда коротко. Было видно, что отвечающий волнуется, и некоторые говорили очень плохо. Много в их рассказах было слов вроде «так сказать», «понимаешь», покашливаний — они походили на школьников, не выучивших урок. Обращались все друг к другу только на «ты» и, конечно, по фамилии, а когда вызывали, то говорили «товарищ» и называли фамилию. Потом спрашивали некоторых много, а не-

которых совсем мало: про Черчилля и оппозицию, про Китай и индустриализацию и шесть условий Сталина. Я знала их наизусть лучше многих, отвечающих на «чистке», потому что вдоль крыши «Известий» бегали электрические буквы — это тогда было новинкой — и писали эти условия. А ребята во дворе «Бахрушинки» пели: «Калина-малина, шесть условий Сталина».

Потом спрашивали про жен и иногда про детей. Оказалось, что некоторые люди бьют своих жен и пьют много водки. Батаня бы сказала, что порядочные люди такое не спрашивают. Иногда тот, которого чистили, говорил, что больше не будет бить или пить. Но и про какие-то служебные и партийные вещи много говорили, что «больше не будут» и что «все поняли». Тогда это походило на разговор в учительской; учитель сидит, ты стоишь, он тебя ругает, другие учителя ехидно улыбаются, а ты быстро говоришь «поняла», «не буду», «конечно, я делала нехорошо», но говоришь это не всерьез, а чтобы поскорей тебя выпустили из учительской в зал, где у других ребят в это время большая перемена. Только волновались эти люди больше, чем ты, стоя перед учителем. Некоторые даже чуть не плакали. Смотреть на них на всех было неприятно. Длилась чистка каждого долго, так что за весь вечер «прочищали» иногда трех человек, а иногда только одного.

Я несколько вечеров подряд ходила слушать чистку. Потом перестала. Загляну, проходя мимо, в «красный уголок», увижу, что там все еще «чистят», и уйду. Но однажды увидела, что на сцене стоит папа. Я пробралась за занавеску и сделала щелку, чтобы было удобней наблюдать.

Папа стоял на том месте, где всегда стоят те, которых чистят. Высокий, очень складный и красивый, только какой-то распаренный. Он почему-то все время трогал свою гимнастерку, одергивал ее на себе, то затягивал подальше назад, то тянул вниз. Не было на него Батани. Она всегда говорила «не одергивайся, а стой спокойно».

Ходил папа в те годы в сапогах, в синих галифе и в синей гимнастерке с ремнем — это зимой. А летом — в туфлях, брюках и косоворотке (иногда в белых брюках и тогда в белых туфлях), часто накинув на плечи пиджак. «Приличный» (слово Батанино) костюм и даже галстуки появились у него году в 35-м или 36-м. Завязывать галстук он не умел и так и не научился. Это делала мама.

Видимо, я сильно опоздала. Папа уже не рассказывал о себе, а его спрашивали что-то про Ленинград и Зиновьева. Папа объяснил, что он с ним ссорился и вернулся в Ленинград с Кировым. Потом кто-то из-за стола сказал, что папа неправильно что-то в Ленинграде писал. Папа сразу с ним согласился и сказал, что он тогда что-то не сразу понял. Другой человек, тоже из-за стола, назвал какую-то фамилию и сказал, что папа оби-

дел этого человека и был грубым, что надо исправляться. Папа опять согласился. Тогда кто-то из зала сказал, пусть папа расскажет про первую жену, потому что она не пролетарского происхождения, хотя сам Алиханов пролетарский. Я была ошарашена этим вопросом, так как ни про какую жену, кроме мамы, не знала. Папа, видимо, тоже удивился, но по-другому. Он вдруг покраснел. Как-то ощерился. Я подумала, что он будет ругаться. Но он молчал. А женщина из-за стола (она была там одна) сказала: «Ну что ж, товарищ Алиханов, вы молчите, раз товарищи просят — надо рассказать. И нам тоже надо послушать, чтобы знать». «Что им надо знать?» — подумала я, ожидая, что папа скажет, что никакой первой жены нет, есть только мама. Правда, у мамы происхождение, как считала я, тоже какое-то не совсем хорошее. А Батаня чем-то походит на «бывшую». Но он сказал, что первая жена была, что они вместе работали в Армении и в Москве и в Ленинграде. А в Ленинграде она «трагически погибла» — попала под трамвай. Она «незапятнанный большевик», и происхождение у нее не пролетарское, но хорошее — «из трудовой интеллигенции», и сама она «трудовая интеллигенция» была до революции, потому что была учительницей, а после революции всегда была на партийной работе. Он назвал ее по имени и фамилии. Имя сразу запомнила — Сато. А фамилию думала, что запомнила, но оказалось, что сразу забыла. фамилия была армянская. Больше папу ничего не спрашивали. Наверное, все были довольны, что она «трудовая интеллигенция» и партработник, и незапятнанная, и тем, что погибла. А может это я была довольна, что она погибла и что первой жены все-таки нет, а есть только мама и мы. Папа уже начал спускаться со сцены, когда кто-то из зала крикнул: «А дети?» Папа как будто удивился, остановился уже на ступеньках, ведущих в зал, и по-дурацки спросил: «Что дети?» Потом как-то не сразу сказал: «Детей вы все знаете, дочь и сын. Других детей у меня нет».

Больше я на чистки не ходила. Все же это было очень неприятно — смотреть, слушать, как экзаменуют такую кучу взрослых и как они себя ведут. И папа тоже. А про первую жену Сато много думала и очень хотела узнать побольше и увидеть ее фотографию. Несколько раз я хотела о ней спросить у кого-либо из армянских женщин, мамы-папиных подруг: у Мани Каспаровой, у Фарик Асмаровой, у Сируш Акопян или Аси Папян. Почему только у женщин — объяснить не могу. Но не решалась.

Спросила я только году в 56-м. Я с новорожденным Алешкой и шестилетней Таней часть своего послеродового отпуска была у мамы в Москве. Как-то к нам пришла Сируш Акопян. Мы поздно засиделись втроем — мама, она и я на кухне, что-то вспоминая и обсуждая. И у меня в памяти всплыла та чистка,

и я рассказала им, что помнила, а потом спросила о Сато. Оказалось, что Сируш ее хорошо знала, дружила с ней. Мама знала про нее, но никогда не видела. Через несколько дней Сируш принесла ее фотографию — стоят четыре девушки на фоне какого-то пейзажа — такой типичный задник старых фотографий: горы, деревья, то ли небо, то ли море. Все неулыбчивые, строгие, очень армянские, красивые девушки. Сато чуть ниже и полнее других, может, чуть старше, чуть строже. И в тот вечер я узнала, что про детей папа на чистке соврал. У него была дочь (возможно, и есть) от какой-то женщины в Ленинграде, Она старше меня на год или два. Зовут ее Инна, Инесса. До ареста мама регулярно посылала деньги ее матери. Папа сам это делать почему-то не хотел. Я потом спросила маму, может, найдем эту Инну. Но мама сказала, что папа этого никогда не хотел, а почему — не объяснила толком, не хотела или не могла. Но мне показалось, что дело в том. что в отношениях папы с той женщиной было что-то неприятное ему. И он хотел вычеркнуть это из своей жизни. Вспоминая всю свою жизнь при папе, я считаю, что дважды поймала его на неправде — впервые, когда он сказал, что других детей у него нет. И в 37-м, говоря маме: «Надо разобраться. Нас же с тобой не арестовывают...» Знал он, что и до него дойдет, а значит, и до мамы. А может, просто он так маму успокаивал, а себе не врал?

* * *

В самом начале 34-го года я заболела. Заболела по тем временам страшно, почти наверняка смертельно. Я была на дне рождения дочки маминого приятеля. Кажется, его фамилия Горшенин (я так думаю, но не уверена). Он был из компании маминых друзей из ЦК комсомола. Жили они где-то в районе Каланчевки. Я уже сама тогда ездила в гости на трамвае от Страстной площади. День рождения был именно день, а не вечер. Часа в два нас — вместе с именинницей пять детей — там вкусно, празднично кормили и на десерт дали консервированные персики. При нас открывали большую металлическую банку, похоже, я такие консервы видела впервые. Каждому досталось по большому персику — две половинки — и по несколько ложек тягучего и душистого светлого сиропа. Это было вкусно необыкновенно. Потом мы играли в разные «тихие» и «не тихие» игры. Часов в пять вечера я собралась домой, потому что так было определено Эммой Давыдовной. Но еще и потому, что меня немного подташнивало, и игры и дети — знакомые, но не те, с которыми общаешься постоянно, — надоели. Так как уже темнело, то Горшенин проводил меня до остановки и посадил на трамвай.

В трамвае меня тошнило и начал болеть живот. Вначале не сильно, потом сильней, почти нестерпимо. Когда я доехала до кольца — Страстная площадь была концом маршрута — то с трудом сошла и, превозмогая уже почти нестерпимую боль в животе, дошла до дома, поднялась на наш второй этаж и у двери потеряла сознание. Очнулась я на своей кровати. Рядом был папа. В нижней рубахе, завернутый в одеяло, из-под которого болтались завязки от кальсон. Он тогда очень болел — это была зима, когда у него бурно развилась язва желудка, — долго лежал в больнице, где решали — оперировать его или нет. Выпустили неоперированного. И Эмма Давыдовна была рядом с ним. Она говорила, что надо позвонить и вызвать маму. Папа говорил — тетю Роню. Так как я стонала, а временами даже кричала от боли и, похоже, они, особенно папа, были очень испуганы, вызвали обеих.

Тетя Роня приехала с дядей Саней. Она сказала, что срочно нужно хирурга, и, кажется, хирург появился действительно быстро. Он сказал, что меня нужно немедленно оперировать, и все тыкал мне живот так, что я кричала от боли. Папа начал вдруг громко возражать, что это чепуха — ребенка оперировать так вот сразу. Просто, наверное, девочка много поела в гостях. Но появившаяся в это время мама ему сказала, чтобы он не мешал и, раз тетя Роня согласна, то не ему решать — оперировать меня или нет, тем более что вот он боится операции и потому и болеет. Несмотря на то, что мне было очень плохо, я все же отметила про себя, что, оказывается, и папа чего-то боится. А мне было очень страшно — и больница (я хорошо помнила свою скарлатину, но там хоть была Раинька), и еще операция. Вокруг они все шумели, откуда-то взялась еще Муся Лу-скина — или, может, она приехала с мамой? Я куда-то проваливалась и возвращалась. Помню, что меня прямо на моем матрасе несли по коридору, и тетя Роня, идя рядом, гладила меня по голове, а дядя Саня нес один угол матраса — слева от моего лица — и казался мне невероятно высоким.

Потом я помню уже коридор больницы. Я лежу на коляске. Боль уже не такая сильная. Просто что-то тупое давит и давит на живот или в животе. Там был какой-то нестерпимо белый и страшный свет. Рядом стояли мама и Муся. Муся все время плакала, от этого было еще страшней. Я боялась, что мама уйдет, и тогда будет совсем плохо. Ведь на днях начинается съезд и ей надо регистрировать делегатов. И я сказала: «Дай мне свой партбилет». Мама спросила: «Зачем?» — «Чтобы ты не ушла». — «Я не уйду». — «Нет, дай», — и мама молча полезла во внутренний карман жакеточки, вынула партбилет и протянула мне. Наверное, она хотела меня успокоить, но мне стало еще страшней. Я подумала, что, раз она так легко отдала мне партбилет, значит я умру. А Муся все плакала, и временами мама

тихо и зло говорила: «Перестань. Или уходи», —совсем так; как говорила мне, когда я ревела, «изображая сиротку» и что-то ревом требуя от мамы. Как было страшно маме, я тогда не представляла. Ведь она стояла рядом, совсем с виду обычная. Потом я узнала, что врач, который принимал меня и должен был оперировать, поглядев на плачущую Мусю и спокойную маму, отвел маму в сторону и сказал, что не решается говорить с матерью девочки, так как положение почти безнадежное, и он не знает, стоит ли оперировать. На что мама сказала: «Мама я. Оперируйте».

Когда-то после скарлатины Раинька сказала, что вот как хорошо все кончилось, а ведь исход мог быть и летальным. Я поняла то страшное, что обозначает это слово. Но оно мне понравилось, и я стала его употреблять. У меня были летальные бабочки и стрекозы, летальные мухи и жуки, летальные мыши и даже комары. А вот птицы летальными никогда не были — они просто летали.

Сейчас под этим невыносимым больничным светом слово выплыло откуда-то из памяти и Раинькиным голосом звучало:

«Исход мог быть и летальным». Но мама держала меня за руку, ее партбилет был у меня под подушкой. «Она не ушла, она не уйдет,» — думала я и смотрела в ее лицо. Оно было строгое, четкое, нестерпимо красивое и белое, как у Психеи в вестибюле Эрмитажа.

Такое же вроде спокойное лицо было у мамы 19 июня 1976 года, когда я ей сказала, что Егорка умер. В малюсенькой ее жуковской комнатушке-купе, стараясь не смотреть на нее и видя каждую морщинку ее худого, изможденного и всегда прекрасного лица. Оно окаменело, побелело. На несколько мгновений (а может, это было долго — я не знаю) она закрыла глаза. Потом открыла и, глядя прямо на меня. но вглядываясь куда-то далеко-далеко, за меня, наверное во всю свою жизнь, сказала:

«Это несправедливо. Несправедливо». Как будто все, что было в прошлом — папино исчезновение, арест и гибель единственного брата, ее семнадцать лет лагерей и ссылок — как будто это было справедливо.

А мне уже надевали маску и кто-то говорил: «Дыши! Дыши и считай!» Я стала считать: «Одна летальная бабочка, вторая летальная бабочка, третья...»

Про часы операции, про первые дни потом я знаю только рассказы — моей памяти нет, потому что меня вроде как не было. Персики — тот самый компот оказался всему виною: тоненькая стружка от плохо открытой банки попалась мне, и я ее съела. Она распорола мне кишку, какой-то ее верхний отдел, у меня были прободение и перитонит. Много после я пойму, что в то время, до сульфо-, до стрепто-, до антибиотиков это было почти смертельно. Но на мне сошлось несколько счастливых

обстоятельств: все случилось в городе, а не где-нибудь на даче, в деревне; тетя Роня, сразу заподозрившая худшее; мамино без раздумий согласие на больницу и операцию; и дежурный врач Басманной больницы, куда меня привезли, молодой ординатор Жоров, лет 27—28. Потом во всех курсах хирургии появится его имя, и его станут называть основоположником советской анестезиологии.

Выхаживал он меня с таким же упорством, как мама. Оперировал еще два раза, потому что появились какие-то участки некроза кишечника. Я лежала с незашитым животом, чуть заклеенным салфетками. С одной стороны в живот мне из капельницы постоянно лился раствор карболки. С другой — стояла банка, в которую через катетер выливалась тоже карболка, но уже со всем тем плохим, что там у меня было. И все время стоял надо мной тошнотный, тяжелый запах тухлой капусты. В этом запахе я проваливалась в небытие и возвращалась оттуда. И снова проваливалась. Это было, как качели. Я сама уже понимала, что я то есть, то меня нет. Малейшее движение, дыхание, отклеивание и заклеивание салфеток — все было невыносимо. Хотелось не быть. Когда я «была», я видела маму и часто, почти всегда, рядом с ней своего Жорова. Мне их было жалко. А мама, когда я «была», все старалась меня вернуть. Появлялись куклы и мишки, белые пупсы и черные негритята, еще какие-то игрушки. Мне это было безразлично, как будто, болея, я ежечасно вырастала из игрушек.

Однажды мама, сговорившись с Жоровым, привела девочку, может, они считали, что подружка — это сильное средство. Из очередного небытия меня вернул голос Миреллы: «Она что, умерла?» — долетело до меня. Я открыла глаза и увидела, что Мирелла стоит в ногах кровати. Она была как в рамке — поясной портрет: низ рамки — спинка кровати, верх — полоса желтой стены, там, где начинается белое, переходящее в потолок. Она протянула руку к спинке кровати, будто хотела выйти из рамки, но не притронулась, не вышла, а скоренько так засунула руку под накинутый на плечи белый халат. Там виднелось что-то розовое, чистое, блузка наверное. И ее светлые, но темней стены, волосы блестели и тоже отдавали чем-то чистым. А надо мной стоял этот запах, сладкий, плотный, тухлый — мой запах. Я закрыла глаза, я не ушла в небытие, я нарочно их закрыла. В ее вопросе мне послышалось желание, чтобы я умерла — так оно было бы интересней; в отдернутой руке я ощутила брезгливость. Наверное, я не права, наверное, ничего этого не было. Но я и раньше не очень дружила с Миркой, а потом совсем никогда, хотя с виду все было, как со всеми девочками. Когда много лет спустя я узнала, что Мирелла стала врачом, я удивилась и поразилась тому, до чего же стойко во мне живет воспоминание о том ее приходе в больницу в январе 1934 года.

1961 год. Март — мокрый, ветреный, ленинградский. Алешенька лежит в небольшой, на четыре кроватки палате, справа от двери, ближе к окну. Свет падает на его бледное, с синевой, вытянувшееся личико. Мы с ним уже четвертый день в больнице — ревмокардит, тяжелый миокардит. Я только что проводила до лестницы Валю, сестру Вани. Валя — прекрасный врач. Она слушала Алешу и плакала так, что слезы падали на Алешкину обнаженную грудку. Алеша молчал. Я вспомнила плачущую Мусю, мой страх смерти тогда в Басманной больнице, и почти силой вытолкала Валю за дверь. Потом я села к Алешке на кровать и стала что-то говорить, что-то о Винни-Пухе — мы тогда (я — Алеше) читали эту книгу в первый раз. Алеша молчал и смотрел прямо на меня. На меня, в меня, за меня. Потом тихо, одними губами сказал: «Я умру? Да?» Я сказала:

«Нет». У меня не было других слов, кроме этого «нет». Но оно было — это слово — правдой и для меня. «Нет». А то, как я по ночам выла волчицей на лестничной клетке ленинградской детской больницы им. Филатова, к этому «нет» не имело никакого отношения. Уже много после тех первых страшных алешкиных больничных дней и потом, и всегда я думаю, что же ребенок знает о смерти, как он возникает, этот страх, когда он проходит. Я была на пороге смерти в десять лет. Алешке было только четыре годика!

Хотя по-прежнему в меня лилась карболка, а выливалась всякая дрянь, но, когда Жоров три-четыре раза в день отклеивал и заклеивал мой живот, лицо его было уже не таким тревожным. Через свой запах гнилой капусты я стала различать холодящий запах коллодиума и свежесть воздуха из открытой форточки. Я поправлялась, а мама стала уходить ночевать домой. Каждый раз, уходя, мама спрашивала, чего мне хочется. А мне ничего не хотелось. Я просто устала и отдыхала. Но однажды сказала: «Хочу ридикюль». Мама удивилась и переспросила так, как будто ослышалась: «Что? » Тогда я объяснила, что давно хотела — всегда хотела, и чтобы не детскую сумочку, а настоящий ридикюль. Через день или два пришла тетя Роня и принесла мне сумочку — небольшую, в пол тетрадного листа, мягкой светло-серой кожи, отделанной темно-серой. Она была «настоящая взрослая», очень изящная и, наверное, дорогая. И прожила со мной единственной моей сумочкой всю мою юность. Следующая была уже после войны — из американского подарка.

Потом приходил Лева Алин. Он все жалел, что мы уже в прошлом году с ним и Егоркой прочли нашего любимого «Маугли», так как больница — очень хорошее место читать такие книги. После «Маугли» он нас называл «бандарлоги» и говорил мне: «Ну, бандарлог, как ты нас напугал! Конечно, немного поболеть каждый имеет право, но так болеть нельзя. Чтобы больше

такого не было, а то я с тобой раздружусь и раззнакомлюсь». И смеялся и тряс своей круглой бритой головой. Вообще-то он часто говорил это слово. О чем-то спорит с папой за шахматами и говорит: «Дело не в моей позиции (он всегда был в оппозициях, каких — не знаю), а в том, что он (кто-то мне незнакомый) — подлец, и я с ним раззнакомился». А папа ругается с ним и смеется и говорит; «Нельзя же со всеми раззнакомиться». — «Можно и нужно», — кричит Лева. — «Вот и дойдешь со своей оппозицией и своим «раззнакомиться» до точки». — «Уже дошел, но ты меня не убедишь», — отвечает Лева, и потом кто-нибудь из них говорит «шах», и кто-нибудь — «мат». Но это чаще папа — в шахматы он играл лучше Левы. А Лева, и правда, к тому времени «дошел» — его уже выгнали из партии. Он, кажется, был единственным «оппозиционером» среди мамы-папиных друзей и стал первым арестованным из них. Наверное, это случилось в 35-м, а может, в начале 36-го года.

Когда я лежала раненая в госпитале в Свердловске, я не знала, что Аня с мужем и Зорькой эвакуировались туда. Но потом Батаня сообщила мне их адрес. В феврале или марте 42-го года я, уже с санпоездом, снова оказалась в Свердловске и нашла их. У меня были три-четыре свободных часа, и большую часть этого времени я потратила на то, что покупала им какую-то еду, которую давали без карточек, и я могла взять без очереди как военная. Они сказали, что где-то рядом живут Фаня и Лева — он был освобожден в начале 41-го года — работают на каком-то заводе, но Лева уже не работает. Он добился в военкомате, чтобы его взяли в армию, и проходит какую-то подготовку. Зорька сбегала за ними. Они пришли, когда мне уже надо было уходить. Я наскоро поздоровалась-попрощалась с Фаней. А Лева пошел меня проводить. Мы долго ехали на трамвае, километра три еще шли по путям до моего поезда. Я видела Леву впервые за пять или шесть лет. Он очень постарел, уже не был спортивным крепышом моего детства, казался нездоровым. Куда-куда ушел (исчез) почти самый сильный (после папы), самый веселый и добрый из наших с Игорем старших друзей? Мне все время было его жалко, как будто я стала взрослой, а он — кем-то обиженным ребенком. Неужели это он учил нас играть в биллиард, в волейбол (а Егорку еще и в футбол), плавать и читать хорошие книги? Мне хотелось расспросить его об этих годах, о тюрьме, о лагере. Но я боялась ранить его вопросом, а сам он об этом не заговаривал. Только, спросив о маме, дважды сказал: «Пиши маме, бандарлог. Пиши маме». Он как бы повторил фразу Батани из ее открыток. Там в каждой было «пиши маме». Лева дошел до моего поезда, вошел в вагон, в мое купе, мою «служебку». Сказал, что у меня хорошо. Я собрала ему с собой какие-то консервы, мыло, махорку. Хорошо, что я ни-

когда не съедала свой «доппаек» — всегда берегла «на случай» и на посылки маме. Потом мы прощались у вагона на узкой полосе между двумя поездами. Из окна соседнего состава падал свет. в котором резко виделось все: потертости воротника его старого пальто — когда-то это был каракуль; ветхость старой, еще «с тех пор» лохматой шапки. Я чувствовала каждой клеточкой своей, какой он уже старый и больной, и нельзя ему на фронт, и знала, что ему это нужно-необходимо, раз он вернулся с того, «лагерного» света. Соседний состав дернул и медленно стал набирать скорость. И ушел. Стало тихо, и от снега шел какой-то мягкий свет. Он сказал: «Хороший ты бандар-лог вырос, хороший». Мы поцеловались, и я близко увидела его глаза. В них стояли слезы. И он пошел между черными ниточками пути. Оглянулся и махнул рукой. И потом — все вперед. И все — от меня. Становясь меньше и меньше. Я стояла и плакала, прислонясь к вагону, к этому «своему» дому. Я ощущала бездомность Левы и безвозвратность его пути. А его черная фигура, уже совсем маленькая, казалась и им, и папой, и Матвеем, и всеми, кто ушел куда-то туда. И раньше, и тогда, и потом. Больше я Леву не видела.

В конце лета 42-го я снова была в Свердловске и прибегала к Ане. Они сидели на узлах и чемоданах, через полчаса выезжали на вокзал, возвращались в Москву. Там была и Фаня, но она не возвращалась, а провожала. Я поехала с ними на вокзал, никаких машин не было. Все барахло мы тащили на себе до трамвая, а потом на перрон. Посадка в поезда тогда была неимоверна трудна. Наличие билетов ничего не гарантировало — можно было и не уехать. Я — шинель, портупея и ярость, сопутствующая характеру, когда надо что-то преодолеть — втиснулась в вагон, ворвалась в пустое купе, закрылась там и потом втащила в окно (благо, окна были тогда другие, открывающиеся) все их монатки и их самих.

С трудом я продралась через вагон к выходу (уже через дверь), и мы с Фаней, не дожидаясь отхода поезда — этого тогда можно было ждать часами — ушли в привокзальный сквер. Там Фаня сказала мне, что Лева погиб через две недели пребывания на фронте, хотя должность ему определили все же божескую — был он почтальон. Она показала мне похоронку:

«Пал смертью храбрых...» Фаня плакала. Мне было жаль ее, но я была спокойна, совсем не потрясена. Ведь я и раньше знала, что так будет. Из похоронки запомнилось, что Лева был младше мамы — год рождения 1902. Но до чего же они были все молодые, все — оппозиционеры и нет. И наивные! Много позже придет понимание, что наивность, даже доброта у многих хорошо сопрягалась (не у Левы — вечного оппозиционера) с жестокостью, пусть не личной, а только идейной. Но тогда, но втором году войны, это ко мне еще не пришло. Сегодня вдруг

(вдруг? или время?) пришел вопрос: а кто Лева — русский или еврей? Вообще Алин — настоящая фамилия или псевдоним? И отчества его не знаю!

Где-то в конце 43-го Фаня вернулось в Москву. Свою комнату она потеряла. Скиталась по знакомым, снимала какой-то угол. Жила бедно, впроголодь. После воины в СССР приехала Элеонора Рузвельт. С ней в качестве помощницы и переводчика приехала подруга Фаниной юности Нила Магидова, когда-то вышедшая замуж за американского врача работавшего в Москве. Нила разыскала Фаню. Они виделсь пару раз, во время пребывания Нилы в Москве. А перед социум отъездом, кажется, уже по дороге на аэродром, весь кортеже Элеоноры Рузвельт остановился перед хибарой, где тогда снимала угол Фаня. Там Нила выгрузила два больших чемодана — весь свой гардероб — и оставила Фане. Еще оставила какие-то деньги и скинула с себя шубу. И уехала, улетела куда-то в заоблачную высь, в Америку. Фаня из Золушки стала принцессой. А Нила Магидова — доброй феей. Но так в сказке. А не а нашей истории. Фаню арестовали. Ее обвинили в шпионаже в пользу США. И связь она осуществляла через Магидову и саму Элеонору. Вот так! Следствие было очень тяжелое. Тяжелей, чем у многих жен 37-го—38-го годов. Фаню жестоко били, у нее были выбиты все зубы. Срок ее начинался тогда, когда мамин кончался. И приговор — 25 лет. Сидела Фаня в Темпццовском и Потьменском лагерях. Вышла уже после XX съезда.

В больницу Лева принес мне две книги: «Животные-герои» Сетон-Томпсона и «Рассказ о великое плане» Ильина (или, может, Ильиной — не помню, потому чго с детства эту книгу не видела). Про первую сказал, что она прекрасная, и мы прямо сейчас из нее почитаем — он почитает вслух. А про вторую — что я должна ее обязательно прочите, и читать внимательно, потому что в ней, может, и не все Правильно, но знать надо. Мама, которая была тут же и копаюсь в тумбочке, сказала;

«Левка, не морочь ей голову. Это очень хорошая книга». Они всегда так обращались друг к другу — «Левка» — «Руфка». Прямо как дети. Но Лева стал маме говорить, что это она так думает, а он думает не совсем так. 11 что вообще каждый думает сам. И повторил мне со своим всегдашним «бандарлог», что я тоже должна думать сама. Он это как-то несколько раз повторял, что каждый думает сам и Должен думать сам.

Мама молчала, но я видела, что она с ним не согласна. Я понимала, что вообще-то это разговор не о книге, которую Лева мне принес, а о чем-то другом. Книгу я прочла. Она о пятилетнем плане, и о том, как все получается хорошо, когда есть план. Но еще и о том, как плохо все получается у капиталистов, особенно, когда всего много и надо жечь, хлеб, выливать молоко и уничтожать всякие вещи, которых слишком много. Мне было

интересно читать эту книгу, но что тут думать — я, как ни старалась, не поняла. С Левой я про нее не говорила. А он не спрашивал, хотя приходил в больницу еще. Но все, что я знаю про пятилетки и кризисы — из этой книги. За всю дальнейшую жизнь я не дала себе труда, кроме как в дни подготовки к какому-нибудь очередному экзамену по какому-нибудь общественному предмету, подумать о таких вещах.

Ну, пришло время — оно шло долго — меня выписали из больницы. Я поправилась. Правда, не совсем. Три операции под хлороформом, одна — первая — была долгая, не прошли бесследно. У меня оказался миокардит.

* * *

Миокардит — так миокардит. Похоже, я привыкла болеть. Поэтому, когда мама сказала, что в школу я не пойду, а поеду в лесную школу, я не огорчилась. Только спросила, есть ли там книги. Мама сказала, что там есть библиотека. Это звучало заманчиво, хотя я никогда в библиотеках не бывала. Повезла меня туда мама на машине. Коминтерновской, но еще не персональной.

Персональная с шофером Исаковым появилась через год или полтора. Тогда я однажды сказала папе, что некоторых ребят привозят в школу на машине. И я тоже хочу ездить на машине. Папа посмотрел на меня задумчиво, как-то долго. Я уже ждала, что он скажет «ладно». А он взял мою руку, вложил большой палец между указательным и третьим, потом поднял кисть к моим глазам. Я готова была смертельно обидеться. Но папа вдруг улыбнулся и сказал: «Это не я показал тебе фигу, рука твоя. И не говори чепухи». Больше о поездках в школу на машине я не заикалась.

Мы ехали долго. В дороге у меня внезапно появилась мысль, что, может, мама меня увезет «незнамо куда», а потом не захочет приехать за мной. Никаких оснований для подобных дум не было. Напротив; все долгие недели в больнице и после мама нянчилась со мной, как со стеклянной, да и все в доме тоже. Но меня почему-то настораживало, что в эту «лесную школу» мы не везли никаких моих вещей. Ни платья, ни белья. Только то, что на мне. Наконец, я шепотом, так, чтобы не услышал шофер (тогда никогда не говорили «водитель» — только «шофер»), спросила маму о вещах. Она ответила: «А там все казенное». Казенное — как мебель и всякие занавеси-шторы у нас дома — на всем железные таблички с номером. Это было привычно. Я успокоилась. А мы уже подъезжали. Проехали железнодорожную станцию, которая называлась Тучкове, и скоро въехали в широкую аллею, с двух сторон которой стояли высокие

заснеженные деревья. За ними темнел лес. А впереди стоял дом — не дом, а настоящий дворец, желтый и с белыми колоннами. Мы вышли из машины, и мама спросила: «Красиво?» — «Да. Как в Ленинграде».

Как мама меня отдавала, я не помню. Помню себя уже живущей там. Мы все были похожи. Девочки — коротко стриженные «под челку», в голубых фланелевых платьицах, мальчики — в таких же костюмчиках, с круглыми головками «под машинку». Всего 50 — 60 детей разного возраста. В этом большом доме ели, играли, учились. Уроки были необычными — мы занимались по пять-шесть человек. Одни сидели за партами, другие в это время гуляли, играли, шли в библиотеку. Часто учительница отпускала с уроков тех, кто уже знает то, что она объясняет. Меня почти всегда отпускали с урока арифметики и тогда, когда другие должны были читать вслух. И никогда не отпускали с урока чистописания. Днем до обеда всем свободным от уроков можно было самим гулять, где хочешь, по всей большой территории, которую называли «усадьба».

Там был лес, густой, дремучий. «Берендеев». Мне кажется, что в Тучкове я впервые попала в зимний загород, в зимний лес. Я впервые, проваливаясь валенками в глубокий снег, пробиралась между деревьев и кустов, вздрагивая, когда меня обдавало снегом с ветвей, дышала этим особенным запахом примороженной хвои, жевала смолу, которую девочки научили меня выковыривать из коры сосен. Однажды попробовала и полюбила лежать на снегу, глядя сквозь ветви елей на ослепительно голубое зимнее небо. Потом откуда-то сверху, с неба приплывает тягучий, мелодичный, колокольный звон. Гонг к обеду. Я лежала, пока он не замрет, а потом бежала к дому, чтобы не опоздать. Я не любила, когда меня ругают.

Я радовалась обеду, потому что потом было то, что я полюбила в лесной школе — мертвый час. Кому-то это покажется удивительным. Но он был особенный, не такой, как в других детских учреждениях, которых я к тому времени перепробовала уже очень много. Мы спали на улице, под длинным навесом, на деревянных топчанах. Из дома приносили толстые ватные конверты и каждого из нас запаковывали в него во всей одежде — в пальто, валенках. Казалось, лежать будет неудобно. И что никогда не заснешь. Но. когда упаковка кончалась и все смолкали, начинал звучать лес. Скрипели стволы, шелестели ветки, неожиданно вскрикивала какая-нибудь птица. Потом становилось совсем тихо, так что начинали звучать облака, движение которых видно из-под края навеса. Постепенно из белых они становились розовыми. Розовые облака. Как в Сестро-рецке. Давно. И никогда не поймать мгновение, когда ты уже спишь. А мне так хотелось суметь остановиться на этой границе. Я думала, что на ней, как на бревне, можно балансировать

между сном и явью. А нас уже будят. Вокруг синие сумерки, лица детей, странным образом измененные в этом свете, и зовущие огни в окнах нашего дворца. Самое плохое — полдник, надо пить молоко. Потом урок и свободное время, а часто сразу оно, потому что у других «чтение».

Я проводила его в библиотеке. Книг оттуда не давали, но можно было самой рыться в них и читать все подряд. Там было много старых — «старинных» книг. А один шкаф был целиком занят «Брокгаузом и Ефроном». Это и стало моим чтением на все время лесной школы. По пути в библиотеку я засиживалась на подоконнике большого зала, в котором вечером не зажигали свет. Он проникал только с освещенной лестницы и из открытой двери библиотеки. За окном вечером было таинственно. Страшно. Была тьма. И можно было вдосталь сочинять самой себе, что же там есть. А днем там было «чистое поле». Почему я так называла пейзаж, открывавшийся взгляду из высоких, с редкими перекладинами окон? Вообще-то там был отлогий, заснеженный склон, ведущий к замерзшей реке. По льду была протоптана тропинка, идущая наискосок вправо, к небольшой деревне на другой стороне реки. Изредка по ней шли люди. Почему-то очень медленно. Больше ничего на той стороне не было. Только белое пространство где-то непостижимо далеко, как будто закругляющееся и переходящее в небо. «Чистое поле».

Спали мы не в большом доме, а в двух дачах (мальчишечья и девчоночья), расположенных в конце усадьбы, почти в километре от него. Там у нас была другая жизнь —• лечебная. Утром, еще в постели, всем меряли температуру. Потом мы босиком, скинув ночные рубашки, совсем голые, выбегали на застекленную веранду, становились в ледяную цинковую ванну, нас окатывали из ведра ледяной водой, и, слабо вскрикнув, очередная жертва закаливания влетала в комнату, где ее нянечка докрасна растирала полотенцем. В первый день я чуть не умерла от страха, стоя в очереди на эту процедуру и наблюдая ее через стеклянную дверь веранды. Но скоро полюбила, а верещала и взвизгивала больше по обычаю — как все. После окатывания одевались быстро и как-то радостно. Тут же одних смотрел врач, другие шли к сестре принимать лекарства. Потом мы выходили на улицу. Утро только начиналось, и почти на глазах, за 15 — 20 минут, пока мы шли, серый рассвет переходил в начало дня. В большом доме перед завтраком всем подряд давали рыбий жир, который мы заедали тоненькими ломтиками черного хлеба с солью. Было вкусно.

А вечером, когда мы возвращались в дачу, над нами было темное звездное небо, и кажется, что там всегда светила луна. Хотя теперь я знаю, что всегда светить она не может. И снег скрипел под нашими валенками. И воздух был такой легкий!

Перед сном снова меряли температуру. Сестра, собирая градусники, улыбаясь, говорила: «Нормальная. Спокойной ночи.». И после недолгого шушуканья наша большая спальня, погруженная в теплую нестрашную темноту, замирала.

Но однажды температура у меня оказалась повышенной. Меня завернули в одеяло и на саночках увезли в маленький домик. стоявший на полдороге между дачей и большим домом. Изолятор. А на следующий день зазвучало новое слово — дифтерит. Начались какие-то уколы, бесконечные компрессы, противное теплое питье. Потом — может, через много дней, а может, на другой — появилась мама и стала меня одевать. Она что-то радостно говорила, но лицо у нее было грустное, и я, как уже бывало много раз при всяких моих болезнях, почувствовала себя виноватой. Но я же ничего плохого не делала. И даже снега не лизала. Мама натянула на меня пальто (тогда говорили — шубу, хотя это не была меховая шуба), а ноги завернула в одеяло, совсем как маленькой. Потом вошел папа. Он даже не поцеловал меня, а только улыбнулся. И отнес в машину — на заднее сиденье. Потом они еще долго говорили с доктором, стоя на крыльце изолятора. А я смотрела через стекло на деревья, верхушки которых качались от ветра так, будто они упрекали меня, и сама себе говорила мамины слова: «Господи, ну когда же кончатся эти бесконечные болезни? » Мы ехали долго. Шел снег, и казалось, что машина никогда не выберется из серой мглы, что города не будет. Я заснула.

И началась еще одна больница. Долгие пустые дни в маленькой стеклянной загородке. Ни книг, ни игрушек. Ни Раиньки, как при скарлатине. Ни мамы, как после операции. Слева в такой же загородке какой-то большой мальчик. Дальше еще такие же клетушки. Справа умывальник, стол, и там всегда что-нибудь делает медсестра. Ничего не болит, и только скучно. Скучно. Скучно. Скучно. Раньше, в Ленинграде, когда я слонялась без дела и почему-нибудь ныла, что мне скучно, Батаня возмущенно поднимала брови и говорила; «Полковой оркестр прикажете пригласить?» Я не очень понимала, что это значит, только знала, что скучать или говорить, что скучно, нельзя. Но тут-то и говорить было некому.

Осенью 1987 года мы с Андреем возвращались в Москву из Боровска и остановились у дороги отдохнуть. Я разглядывала карту. Мне на глаза попалось название «Тучкова». Захотелось увидеть снова желтый «дворец» — такой ли уж он большой? Реку, откос, «чистое поле». И мы поехали на розыски. Тучкова мы нашли, но, кроме названия, ничего не было — стандартный поселок, безлесая местность. Застроенный содово-кооперативными домиками-ульями откос. Осталась, правда, река, но

за ней не было никакого чистого поля — все какие-то стройки. А от усадьбы не нашли даже фундамента.

Когда я вернулась домой после лесной школы и больницы, мама сказала, что за эти месяцы «мы потеряли дядю Саню». Он умер, когда я была в лесной школе — заразился тифом на каком-то съезде, кажется, колхозников. Она не говорила мне, боялась моей реакции. Я долго плакала ночью, когда меня никто не видел. Я жалела его, тетю Роню, себя. Слово «смерть» вызывало негодование, внутренний протест всего существа, но за словом, кроме чувства тоски, еще ничего не вставало, только страх. Все-таки это была какая-то абстрактная смерть. Я ее не видела, и можно было думать, что дядя Саня уехал, можно было даже в уме сочинять ему письма. Что я первое время и делала.

Еще через несколько дней я встретила на улице Севку, и мы с ним гуляли, ходили на Страстную к памятнику Пушкина, там лизали мороженое, одно на двоих — у нас не хватило денег. Он подробно расспрашивал меня о больнице и лесной школе. Потом дошли до моего дома, и он сказал, что они с Гогой на днях ко мне придут. Дома я рассказала, что встретила его и что он теперь совсем не выше меня, а мы одного роста. Мама спросила: «Ну, как он?». Я удивилась ее вопросу, ведь я же только что говорила, что он вырос. И тут мама спросила: «Ты что, не знаешь, что Багрицкий умер?» Я не знала. Откуда я могла знать — ведь она сама, когда я была в больнице, мне не сказала, а в лесной школе вообще никто ничего про жизнь вне нашей «усадьбы» не говорил. Там, даже если бы произошла мировая революция, и то бы не узнать. Лес, мертвый час, теплое молоко, холодное обливание, лекарства, рыбий жир, измерение температуры, «девочки, спать», «девочки, на правый бочок», «девочки, подъем».

Я чувствовала себя виноватой перед Севкой — ходили, гуляли, мороженое ели. Мне казалось, что я должна что-то сделать, и немедленно. Я сказала, что еще немного погуляю, и пошла к Севке. Всю дорогу я боялась, как я приду, как теперь увижу его и Лиду. Я позвонила и дрожа стояла у дверей. Открыла Маша и сказала: «Наша законная невеста пришла». Севка выбежал из своей комнаты, а из Эдиной вышла Лида. Она по-восторгалась, как я выросла, смеясь, сказала: «И все еще с бантом», и пошла в комнату, откуда слышались голоса гостей. Когда я вошла к Севке, он как-то недружелюбно спросил, чего я пришла. Я, запинаясь, сказала, что я не знала, что Эдя (это я впервые так его назвала) умер, но Севка не дал мне договорить, а спросил: «Хочешь, я тебя снова до дому провожу?» И мы пошли на улицу. А как умер его папа, как он был у него в больнице накануне и про похороны, Севка рассказал мне 4 августа 1937 года, в ночь на пятое.

Встретились мы в последние дни экзаменов. Впереди было лето. И я как-то быстро забыла неловкость своего визита к Севе.

* * *

Еще в больнице и сразу после нее я как-то сразу очень выросла, вытянулась почти до сегодняшнего моего роста, а был период, когда я была и невысокая, и кругловатая, так что в третьем классе меня кто-то назвал «флюшка» — не «плюшка», а «флюшка». Я не очень ощущала свой миокардит, но врачи его слышали, и этот учебный год я обошлась почти без школы. Появилась там уже перед экзаменами. Они были введены как раз в тот год и назывались «испытания».

В классе я не чувствовала себя отставшей. Я все еще жила тем, что в меня вложила Батаня, и поражалась, что кто-то не справляется с процентами и дробями. Конец школьного года запомнился чепухой, но, раз она так помнится, значит, чепухой не была. Я получила первую в жизни «любовную» записку. Она была от мальчика по фамилии Юровицкий. Это был высокий красивый мальчик. Он хорошо учился. Но он написал: «Люся я тебя лублю». Может, от волнения. Записка меня оскорбила, но не неграмотностью, нет. Почему — не знаю. Вскоре чувство оскорбленности — другое, уже физическое — повторилось. Мы, группа девочек, играли в мяч во дворе за редакцией газеты «Известия». Наша школа до 1936 года каждый год путешествовала из здания в здание и тогда располагалась там. И мяч был не мяч, а надутая камера — «Красный треугольник» давал свою продукцию. Везде продавались камеры, а все девочки несостоятельней форсили в белых, на резиновом ходу полотняных туфельках с голубой каемочкой. Я тоже. Мимо бежали несколько парней лет 15 — 16. Один из них обхватил меня сзади, ладонями зажал мои груди и побежал дальше, крикнув: «Ух ты, какие у нее уже мячики». Девчонки засмеялись, а я прямо зашлась и от оскорбления, и от стеснения, и от омерзения. Ничего сексуального в моем ощущении не было — только противно. И я побежала домой сразу в душ. И все с себя переодела. Но мне еще долго казалось, что на мне грязь от чужих ладоней.

В 1968 году ночью я шла по длинному безлюдному переходу в парижском метро и внезапно почувствовала, что кто-то провел рукой, погладил, что ли, меня по ягодицам. Я резко обернулась и, даже не разглядев толком лица парня, шедшего сзади, влепила ему увесистую пощечину. Он тихо вскрикнул и побежал от меня. А я, придя на Рю Буало в Руфину квартиру, сразу сорвала с себя всю одежду и полезла под душ. Когда я рассказала Маше и Леночке об этом эпизоде, они очень смеялись, но

одновременно пугали меня, что мне могло достаться от этого «ухажера». А Леля сказал: «Он сразу понял, что ты иностранка, француженка бы только мило улыбнулась». Я как-то не поняла, чего было больше в его замечании о француженках — любования или неодобрения.

Экзамены-испытания я сдала очень хорошо. И меня отправили в пионерский лагерь, впервые в папин — «коминтерновский». До этого я все паслась в детских учреждениях, как-то связанных с МК, т.е. с мамой.

Лагерь был в Пушкине, в сосновом лесу, почти на берегу реки Москвы, небольшой, всего на пятьдесят — шестьдесят детей. Жили в большом трехэтажном доме с мезонинами и множеством больших веранд. Эти веранды и были спальнями — в каждой десять — пятнадцать кроватей. Веранды мальчишечьи и веранды девчачьи.

Но меня, Лену Кребс и еще одну девочку, которую я совсем не помню, поместили на первом этаже почти вне общей лагерной жизни: линеек, походов, купаний и прочих атрибутов. Мы были выделены как больные-сердечницы. Нас так и называли — «сердечницы». Чужая девочка жила как-то сама по себе. Мы с Леной — почти всегда вместе. Но иногда я все же вовлекалась в общую жизнь, ходила купаться — мне разрешали, а Лене и другой девочке — нет. Вечерами ходила к костру. Лена не ходила, потому что от дыма начинала кашлять. Там пели, но чаще танцевали под патефон. Я там никогда не танцевала, хотя хотелось, но слушала всякие шушуканья девчонок о том, кто в кого влюблен и что там у них происходит в «общем котле» (в основном происходило именно по любовной части), где верховодили девчонки. В общем, это был какой-то очень домашний лагерь — продолжение двора или даже, скорей, «люксовского» коридора с «люксовскими» же «авторитетами». Почему-то в лагере не было тех, с кем я в «Люксе» больше общалась — не помню там ни Магды Фурботен, ни Розы Искровой, ни Миреллы.

С Леной мы жили книгами. Два-три раза в неделю приезжала Биночка и привозила связку книг. И тем, что часами бродили по лесу недалеко от дачи, лежали на спине, вместе смотря в небо. И я учила ее смотреть «до розовых облаков». Или на животе, подолгу разглядывая вместе божью коровку, муравья или другую маленькую живность. Не так уж много мы разговаривали во время этих прогулок. Обычно, уже когда мы были в постелях, я передавала Лене все сплетни, которые услышала у костра о том, что происходит там, «на верандах», кто к кому ночью вылезал из окна на свидание и прочее такое, и занимало это нас только полчаса-час перед сном. А целые дни мы проводили почти молча, очень созерцательно и при этом в совершенном общении, вместе. Режим был до того свободен, что даже

подъем для нас был необязателен, и еду нам часто приносили в комнату. В общем — «сердечницы». Лена-то и та девочка всерьез, а я больше за компанию, так как мой миокардит, видимо, постепенно компенсировался. Думаю, если бы я проявила желание, то могла бы жить со всеми и как все. Но я не проявляла. Мне нравилось быть свободной от всех. Так же, как позже будет нравиться быть освобожденной от физкультуры все на том же основании. Захочу я только после 37-го года — обязательно быть здоровой, обязательно сильной, смочь проплыть, пробежать, протанцевать, ударить.

Командовала всей этой детской, а вернее, подростковой вольницей молодая женщина Люся Веникас. Все ребята ее так и называли — или просто по имени, или по фамилии. Невысокого роста, коротко стриженая, некрасивая, но чем-то очень славная, одетая, как и все мы, — в темные шаровары и блузку с пионерским галстуком — она внешне мало отличалась от остального лагерного населения. Были и еще какие-то вожатые, но я их не помню. Мне кажется, что Люся и они не очень знали, что делать с так называемыми детьми. А многие дети были уже глубоко поражены собственным величием, особостью, психологией наследников — у половины родители были вожди польской, итальянской, австрийской, испанской или еще какой-нибудь компартии, члены ЦК или ИККИ, или еще чего-то, и эту должностно-родительскую исключительность они переносили на себя. Они как-то до срока чувствовали и себя вождями. Им — этим детям — за редчайшим исключением срок так никогда и не пришел, чтобы выйти в вожди, но чувство исключительности у некоторых сохранилось. Хотя судьба им выпала такая, что не приведи Бог. Самовольные и капризные, они легко становились «вождями» в этом вольном лагере, где были дети и технических, и других служащих аппарата Коминтерна. Пожалуй, Люся Веникас и сама подпала под влияние этих маленьких «вождей», у которых были такие громкие фамилии.

Лагерь жил шумно, внешне весело, постоянно запаздывая — то на завтрак, то на обед, то без зарядки, то без мертвого часа, но всегда с купанием, с костром и танцами. И где-то кого-то в нем угнетали или унижали — не очень, а так, чуток, но чувствительно. И кто-то иногда плакал. А кто-то был доволен, что настоял на своем. Люся никогда никому ни в чем не отказывала, отпускала в город или на станцию, умоляя «вернуться к ужину». Отпускала потому, что, наверное, знала: не отпустишь — уйдут сами. И родителей, особенно «имена», пускала в любое время. И была довольна, что никто не потерялся, не утонул. И все сыты. Кормили в этом лагере очень хорошо, даже как-то чересчур — с закусками, сладостями, фруктами. Это, правда, не мешало всем верандам за ужином запасаться хле-

бом. чтобы вечером частично жевать его, лежа в постелях, а главное — бросаться им друг в друга.

Предыдущим летом я была совсем в другом лагере — в лагере ОГПУ. Какое это отношение имело к МК и почему мама меня туда отправила — не знаю. Может, потому, что Ежов был ее приятель, и братья Берманы тоже.

Лагерь был в нескольких километрах от станции Отдых. Нас привезли туда на автобусах — человек триста детей от десяти до четырнадцати лет. Автобусы остановились на невероятно большой, без единого дерева поляне, огороженной колючей проволокой, за которой со всех сторон стоял лес. Дети строем прошли мимо молодого военного через открывшиеся вовнутрь половинки деревянных ворот. Потом строем всех повели к какому-то сараю. Там девочек и мальчиков разделили, одни пошли в левую дверь, другие — в правую. Нам велели раздеться и каждому выдали трусики, майку, защитную рубашку, такие же штанишки, защитного цвета панамки. Свои. домашние, у нас остались только носочки и сандалии. На рубашках, над кармашком у всех были крупно нашитые номера — от одного до десяти. Нам объяснили, что это номера отрядов — по возрасту. 10, 9 и 8 — у младших, потом четыре средних и 3, 2, 1 — у старших. Я была в десятом отряде. Когда мы все оделись — удивительно быстро — нам показали большой навес в центре поляны и сказали, что по горну мы все должны быть там, а пока можем походить — погулять сами и посмотреть наш лагерь. Еще не знакомые друг с другом, ставшие в форме похожими, все, как на одно лицо, мы, младшие, стояли кучей у сарая и глазели на выходящих оттуда более старших ребят. И по горну кучей же побежали к навесу. Я тогда впервые поняла внезапно, что сама я ничего не знаю и не могу. И бегу, как все. И все буду делать — как все!

Под навесом стояли длинные столы и около них лавки, а на столах кружки, ложки и высокими стопками миски. У каждого стола был шест с флажком и номером на нем. Рядом стояли вожатые в таких же, как мы, рубашках, но девушки в юбках, а парни в брюках. У каждого стола — девушка и парень. Они нас рассадили. Все как-то быстро и без слов. Женщины в белом принесли на каждый стол большую кастрюлю с супом и хлеб. Вожатые разливали и раздавали. Потом так же принесли второе, потом кисель. Все было очень вкусно. И вожатые все время спрашивали, кто хочет еще, и сказали, что за столом можно есть сколько хочешь, но еду из столовой выносить нельзя. Потом нам сказали, что начальник лагеря нам все объяснит, а мы должны сидеть тихо. Под навес вошли три или четыре военных. Один из них (он и был начальник) стал говорить. Он сказал, что мы батальон, что наши номера отрядов — это номера взводов, что первые три отряда — первая рота, следующие четыре —

вторая, а мы — третья. Что каждый взвод будет жить в своих двух палатках — мальчиков и девочек, со своими командирами — вожатыми. Ротами будем ходить в походы, купаться, жечь костры и играть. А кто самовольно уйдет из лагеря, того отправят в город, и его родителям будет неприятно; что в трусах и майках можно ходить только, когда разрешит вожатый, а в столовую и на вечернюю линейку приходить в форме и никогда не опаздывать. Потом он сказал, что у нас не будет никаких родительских дней. но раз в неделю нам будут показывать кино, нас научат плавать, а первую роту еще стрелять и ездить верхом. Потом он сказал, что остальное нам покажут и скажут наши командиры. Он сказал: «Пионеры! Будьте готовы!» Все закричали: «Всегда готовы!» — и он ушел. А нас вожатые повели к палаткам.

В трех концах поляны стояли по несколько больших и высоких армейских палаток. Там же было место для линейки и своя вышка с флагом и костровая площадка для каждой роты, вокруг которой были расположены бревна для сиденья. И нигде нисколько тени. Внутри палаток был настелен деревянный пол и стояли двенадцать или немного больше железных кроватей. На каждые две кровати была одна тумбочка. Дверь в палатку, откидная, была откинута, и были открыты окошки, одно — напротив входа и по два — на боковых стенках. Все было очень чисто, и в палатке, и вокруг. Вот такой был лагерь. Никто из него, кажется, не ушел в самоволку, никто никуда не опоздал, и, наверное, никто не заболел. Нас сытно и вкусно кормили. На выходе из столовой дежурный смотрел наши руки и иногда щупал карманы, чтобы мы не выносили хлеб, печенье, конфеты, которые давали на полдник.

Нас водили в походы и научили плавать. По вечерам мы сидели у костра и пели. Раз в неделю смотрели кино. Несколько раз нас поднимали ночью — по тревоге. Мы должны были быстро одеться и выстроиться на своей ротной линейке, а потом куда-то ночью идти с песней или бежать. А потом нам вдруг неожиданно давали по кружке молока и по куску душистого черного хлеба, и было очень вкусно. В палатке спать было тепло, и ночью стоял вкусный травяной запах. Я не прочла ни одной книги, потому что мы всегда что-то все вместе должны были делать. Я как убитая спала все мертвые часы. Я ни разу не опоздала ни на линейку, ни в столовую. Я ни разу не была очень обрадована или огорчена. Я ни с кем не ссорилась и ни с кем не подружилась. Я не запомнила ни одного имени — ни детей, ни вожатых-командиров. И если бы меня спросили — как я провела лето, то я бы сказала — не знаю. Вот плавать научилась. Я так всем и отвечала. Такая была странная моя первая «армия» — пионерский лагерь ОПТУ.

Ну, конечно, детское учреждение, которым руководила Люся Веникас, ничуть на этот лагерь не походило,

Однажды, уже в конце лета, Люся вызвала меня с мертвого часа. Она сказала, что в саду меня ждет человек, с которым я могу до вечера поехать в город. Она показалась мне вроде как растерянной, и уж не знаю почему, но я сразу поняла, что это мой отец — тот, который «настоящий», как говорила моя первая няня Тоня. Мне было неприятно, что он приехал. Я была уверена, что от Люси все будут знать, что Алиханов «не настоящий». Надо сказать, что в этом я ошиблась. И мне никуда не хотелось с ним ехать. Но я вышла к нему к сад. Прожилась, когда он попытался меня поцеловать. Сбегала, сказала Лене, что «он» тут. И уехала с «ним».

Мы приехали к Фарик Асмаровой. Это была мамы-папина подружка, и все друзья — и я тоже — звали ее не по имени, а «Ахчи» — по-армянски «девушка». Никакой девушкой она не была. У нее была дочка — моя сверстница, Лялька. Мама всегда хотела, чтобы мы с Лялькой дружили, но у нас это не получалось, хотя зимой мы иногда вместе гуляли, и она часто заводила меня в церковь недалеко от их дома — ту, что на углу переулка напротив консерватории. Там она научила меня в полутемных приделах под видом целования икон зубами отгрызать бусы, украшавшие их. У меня это не очень получалось, оттого, что я боялась, и может, зубы у меня были не такие острые, как у нее. Она же это делала быстро и почти незаметно даже для меня, как я ни следила за ней. Бусы эти мы потом употребляли, чтобы низать для себя или навешивать на кукол.

В этот раз Ляли дома не было — наверное, была в каком-нибудь лагере. Меня же Ахчи принимала, как будто я настоящая гостья. Из ее разговора с «ним» я поняла, что мама о «его» приезде ничего не знает и что «он» меня хочет взять с собой. Куда — я не поняла. Но все это мне не нравилось. Я, как давным-давно, во время скарлатины, когда «он» принес мне куклу, опять чувствовала себя немного предательницей и ругала себя за то, что поехала с «ним». Я уже стала думать, как мне убежать от них, от необычно ласкового голоса Ахчи, от его смущения и одновременно какой-то навязчивости, что ли, от белоснежной скатерти, на которой Ахчи уже расставляла всякие вкусности— она этим славилась.

Но тут раздался звонок. Она пошла открывать дверь и вошла с папой, вернее, вошел папа, а она, смущенная, за ним. Папа не поздоровался, на меня не глянул. Он почти кричал на «него» и на Ахчи. К Ахчи: «Дура, хотя и сама — мать. Ты представь, если б твой проходимец Ляльку воровал, а друзья помогали бы?» Ему: «Пока девочка не выросла — она будет жить с Руфой, с Руфой и со мной. И все. Кончено». Потом вдруг перестал кричать. Стоя, взял со стола кусок какого-то пирога и сказал совсем спокойно: «Хочешь видеть

ребенка — приходи в дом, пожалуйста. Вот Герцелия Андреевна («его» мама) приезжает, живет. Мы всегда рады. Герцелия Андреевна — хороший человек». Потом папа повернулся ко мне: «Пошли». Он не спросил, хочу ли я. Не спросил, что я об этом думаю, как будто я вообще могу об этом не думать. Как будто все просто и обыкновенно. Он вышел из комнаты, и я пошла за ним. По дороге домой (идти было близко — Ахчи жила в Брюсовском переулке) мы молчали. И только, шагая по нашему длинному коридору, папа сказал:

«Если б эта Веникас не позвонила, то, чего доброго, пришлось бы ехать за тобой в Баку. Или, может, сбежала бы? И сама нашла бы дорогу домой, а ?» Значит, папа все понял сам. Я ведь все время молчала.

Когда мы вошли, мама прямо вылетела нам навстречу и начала кричать на меня, как я смела сама уехать из лагеря, но папа не дал ей закончить фразу: «Руфа-джан, девочка тут не при чем. Ну, все мне работать надо». И ушел. Мама молчала, и, чтобы что-то сказать, я спросила: «Мне что — ехать обратно в лагерь?» Мама как-то грустно тихо ответила: «Как хочешь, можешь в лагерь, а можешь на дачу в Ильинку, там сейчас Батаня и Аня с Зорькой, а Егорка в Барвихе. А мне ехать надо, у меня уборочная». У мамы всегда весной была посевная, а осенью — уборочная. В лагерь мне не хотелось. Я чувствовала, что всем плохо сейчас — и маме, и папе, и мне, что я виновата, хотя виновата не я, а Люся Веникас, и ее видеть уж совсем не хотелось. «Я поеду к Батане, только у меня вещи в лагере». — «Вещи потом привезут. А других у тебя нет? » Мама не очень знала, что у меня есть, а чего нет. Этим обычно ведали то Нюра, то Эмма Давыдовна, то Дуся, то Батаня. Вещи у меня были. «Ну и поезжай, и возьми деньги». Мама протянула мне какие-то деньги — гораздо больше, чем нужно, чтобы доехать в Ильинку. «Тут много». — «Ничего».

Я собралась. И вошла к маме, чтобы сказать ей, что я еду. Она тоже складывала чемоданчик на уборочную. Мне очень хотелось есть, но у нее было такое расстроенно-отсутствующее лицо, что я ничего не сказала. Она меня поцеловала, я ее. И я пошла. Я зашла на четвертый этаж к Биночке и сказала, что в лагерь я не поеду. Я волновалась, как там Лена будет без меня. Биночка сказала, что ничего, что вечера уже сырые и лето кончается, и она завтра возьмет Лену в город. Потом она спросила:

«Хочешь есть?» — «Да». Биночка дала мне какую-то булочку и молока.

И я поехала — на трамвае до Казанского и потом на поезде — электричек еще не было. Я сидела на ступеньках в тамбуре, пока уже после Краскова контролер меня не прогнал. Все было очень хорошо и даже весело. Но я навсегда запомнила

весь этот день — не очень хороший и совсем не веселый. День третьей встречи.

Была еще и четвертая, последняя. Весной 43-го санпоезд стоял в Ленинграде, и я сбегала домой. Соседка сказала, что мне было письмо, совсем на днях — фронтовой треугольник — она его не взяла, но просила почтальоншу сохранить, ведь я иногда появляюсь. Я побежала на почту. Во мне, как несколько раз до этого и много раз потом, вспыхнул лучик надежды — вдруг Севка жив, вдруг от него. На почте — старый почтамт на Почтамтской, теперь улице Союза связи (каким большим казался его зал в детстве!) — письмо очень быстро нашли. Получение старого письма, которое кто-то сохранил — у меня было несколько таких случаев — особая примета Ленинграда военных лет. Оно было не от Севки. От «него». Отвлеченно ласковое, какое-то абстрактное. Неудивительно, ведь и дочь я тоже была вроде как абстрактная. Он писал, что ранен, что в госпитале в Москве и что мечтает увидеть меня.

Попробуй отринь, попробуй вернись к тому детскому, хоть, может, и самому верному чувству, чувству своего предательства? Война, свои и чужие боли, потери, раненые, мамины лагерные письма. Уже нет Батани. Где-то папа — или его тоже нет? А тут «он» отец, раненый.

Через месяц, жарким, ветреным, очень пыльным днем (пыль так и стояла в воздухе, а песок, поднимаемый ветром, скрипел на зубах) мы разгрузили без малого семьсот тяжело- и легкораненых на Ярославском вокзале. Я выяснила у парней-лейтенантов, помощников военного коменданта вокзала, что простоим где-то на путях до утра. Я заехала за Инкой, и мы поехали в госпиталь. Куда-то далеко за Даниловскую. У входа дежурный пропустил меня только к главному врачу. Она сразу разрешила свидание, хотя сказала, что у них строже, чем в других госпиталях, потому что раненые у них необычные, неспокойные, черепно-мозговые. Я уже понимала, что это значит. И говорит:

«Они сейчас все в саду. Идите». Я вышла к Инке растерянная и говорю: «А как мы его найдем? Я совсем не уверена, что узнаю». Мы, озираясь, прошли несколько аллеек, и вдруг Инка схватила меня за руку: «Люська, смотри, это он», — прошептала она и показала на человека, сидящего на лавочке против небольшой клумбы с запыленными цветами. На что я ей тоже шепотом: «Откуда ты знаешь?» — «Да он же вылитый ты, только с усами». А человек этот на шепот поднял голову и вдруг встал и пошел к нам, чуть прихрамывая. Я вспомнила, что уже видела его с палкой, прихрамывающего и с усами — тогда в Чите, в самый первый раз.

Потом мы сидели с ним на той же самой лавочке, с которой он пошел к нам, а Инка бродила где-то по саду. Мы разговаривали. Верней, говорил он, он спрашивал, он за меня сам пытался

отвечать на свои вопросы. Я узнала, что он после госпиталя, видимо, вернется в Баку. С армией покончено. Что у него там жена (или близкая женщина), зубной врач, что мама его умерла. Но о смерти Герцелии Андреевны»я уже знала до этой встречи.

В конце зимы наш поезд был в Баку, и я пыталась ее разыскать. Узнала адрес в адресном столе. И ее бывшие соседи сказали мне, что она умерла от дизентерии всего за несколько недель до моего приезда. Они спрашивали меня, кто я. Я сказала, что просто знакомая. Язык не повернулся сказать, что она моя бабушка. Бабушкой ведь всегда ощущала только Батаню. Это как папой — только папу. Да и сказать — внучка — тоже хороша, если от соседей узнаю о смерти бабушки. Опять я чувствовала себя виноватой. Ведь не станешь все и всем рассказывать, чтобы разобраться, когда и в чем кто виноват. Да и есть ли они вообще — виноватые?

А сейчас он говорил о себе, о том, как он плохо себя чувствует, как хорошо к нему относятся врачи, как он гордится, что я в армии, что после войны нам надо быть вместе. Я слушала, я старалась вникать, старалась сочувствовать. Старалась. Конечно, я повзрослела и от того детского абсолютного неприятия отошла. Конечно, я стала добрей ко всем, не только к нему. Но чужой, чужой, чужой! Как колеса, стучало у меня в голове — чужой! И я сказала, что у меня поезд, что мне надо спешить, так как вечером мы уже двигаемся из Москвы. Я соврала. Мы попрощались — хорошо, ласково, спокойно. Как будто действительно, он — отец, я — дочь, как будто возможно, что мы когда-нибудь будем вместе. Не знаю, чувствовал ли он это «как будто». Наверное, чувствовал. Я ушла. Недалеко от ворот меня ждала Инка. Вместе мы прошли мимо дежурного солдата в гимнастерке б/у и без погон — бывшего солдата. Он спросил: «Что, девчата, так скоро?», я про себя удивилась — мне-то казалось, что я долго была там, «у него».

Больше я его никогда не видела. Я написала ему несколько до отвращения формальных писем. Получала от него тоже какие-то формальные открытки. Уже после войны, когда вернулась мама, он написал, что его жена умерла, он болеет и чувствует себя очень одиноким. Я сказала маме: «А не взять ли его к нам? Или хотя бы мне к нему съездить?» И полушутя, полувсерьез добавила: «Вот и будет у меня и мама, и папа», — это я впервые про него сказала — «папа». А мама сразу ощерилась: «Или я — или он». На полном серьезе, так что на несколько дней замолчала. И я про себя думала: «Какая же она максималистка, ну прямо как невзрослая». А потом вялая наша переписка как-то заглохла. Жив? Не жив? Если умер, то когда? Где? Я ничего не знаю.

* * *

Этой осенью стала болеть Лена. То есть она всегда была больная. Но мы ходили по коридору, она приходила ко мне, мы готовили уроки и много вместе читали. Летом мы жили в нашей «сердечной» палате, ходили по лесу и валялись в траве. Теперь же она не выходила из своей комнаты и почти не вставала с постели, уроков уже не было. Когда я приходила и мы разговаривали, она часто закашливалась и начинала задыхаться. Так что говорить в основном стала я, а она только слушала. Но все равно она знала все, что происходило в ребячьем мире «Люкса», у нас дома и в школе. И хоть мы читали теперь по отдельности, но книги были общие. А интересы и отношение ко всему по-прежнему одинаковое. В это время мы стали читать Цингера «Занимательную ботанику», Ферсмана «Занимательную минералогию». «Занимательную физику» и «математику» Перельмана (может, они не так назывались) я читала позже. Я пыталась делать различные опыты, которые описывались в этих книгах. Обычно я делала опыт дома, и если он получался, то повторяла у Лены. Мне нравилось делать круговые надрезы на веточках и ждать, когда появятся беленькие корешки, а потом совсем не вовремя, не весной — маленькие листики.

Особенно я любила растить кристаллы. Я покупала в аптеке (она была на углу Советской площади) пакет квасцов, готовила насыщенный раствор и опускала в баночку нитку с бусинкой на конце, укрепленную на палочке, положенной на края банки. Таких банок я заготовляла сразу несколько, иногда добавляя в раствор разные акварельные краски, чтобы кристаллы получились цветными — это я сама придумала. Часть банок я уносила Лене и ставила ей на окно. Надрезанные веточки, стоящие в пузырьках, тоже носила ей и ставила там же. А приходя к ней, находила их на столе около ее кровати. Лена уверяла меня, что она видит, как растут кристаллы и как медленно вылезают корешки и листики. Я тоже пыталась наблюдать, но не видела, что они растут «прямо на глазах». Лена говорила, что я не вижу потому, что у меня нет времени наблюдать — я все время или бегаю, или делаю что-то другое, а она видит, потому что лежит и у нее есть время. Я не знала — смеется она надо мной или нет, но не обижалась. Вообще же мне стало казаться, что она становится все умней и умней меня, что она знает что-то такое, чего не знаю я и, наверное, никогда не узнаю.

У нас дома никогда не было ни собаки, ни кошки, если не считать серого лохматого кота в общей квартире в Ленинграде, который жил на кухне у плиты и иногда шатался по коридору. В Москве у меня были рыбки и жили, сменяя друг друга, разные щеглы, снегири и даже воробышки. Маленькая Танька, моя

дочь, потом про своих птичек говорила — «рабобочки». Летом на даче я выпускала своих птиц на свободу, зимой заводила снова. У Игоря жили то еж, то черепаха, то хомячки. Забота о нашем «зверинце» всегда целиком лежала на нас. Я сама покупала в зоомагазине дафний и мотыль, конопляное семя или еще что-нибудь. Домработницы иногда поварчивали на грязь, особенно у Егорки, но не очень.

Я приносила Лене то ежа, то хомяка, то черепаху, называлось это «черепаха пришла в гости». Приносила клетку с птичкой или аквариум. Аквариум — он был небольшой — иногда оставляла ночевать. Это тоже был элемент игры, и потом мы разыгрывали с Леной какую-нибудь сценку (она рыбка, а я хозяйка, или наоборот) и спрашивали: «Как ночевалось и какие тут хозяева» — и еще какие-нибудь глупости.

Однажды, когда рыбки ночевали у Лены, я после школы пошла наверх, чтобы их взять и покормить — мотыль был у меня. Но обе их комнаты были заперты. Это было странно, потому что, даже когда Биночки не было дома, комната Лены не запиралась. Я стучала и всегда слышала ее «войдите». Куда они могли деться? Врачи приезжали к Лене домой, а ее уже давно никуда не возили. Вечером я снова пошла к Кребсам. Дома был только папа Лены. Он вышел из своей комнаты, когда я постучала в Ленину дверь, и сказал, что Лена в больнице. У нее воспаление легких. Я сказала, что мои рыбки там, показав рукой на дверь Лены. Он отпер ее.

В комнате вместо обычного порядка было все как-то не по местам. На незакрытой постели Лены были набросаны ее вещи и валялись какие-то книжки. Что-то валялось на полу. Когда я несла аквариум мимо столика Лены, то увидела там две банки с кристаллами и бутылку с веткой, на которой уже пробились листики. Я поставила на пол в коридоре аквариум и вернулась в комнату за банками и бутылкой, чтобы и их унести к себе. Больше я в этой комнате никогда не буду. Но тогда я этого не подумала. Просто взяла — ведь ветке надо менять воду. А кристаллы пусть порастут у меня на глазах, так я объяснила папе Лены, и он со мной согласился и предложил мне помочь. Но я сказала, что спущусь на лифте два раза. И все это не трудно. Я спросила у него, когда придет Биночка. Он ответил, что, наверное, завтра, а сегодня будет ночевать в больнице. «Значит, ей совсем плохо?» — «Да нет, не очень», — ответил он.

На другой день я застала Биночку еще более маленькой, еще более худенькой, еще более усталой, чем всегда. Но она мне улыбнулась и сказала, что надеется через несколько дней взять меня с собой к Лене в больницу. А на следующий вечер, когда я постучала в комнату Биночки и вошла, то там, кроме

нее и Кребса, было еще два или три человека. Биночка, которая сидела на диване, сразу вскочив, пошла ко мне навстречу, говоря: «Леночки нет». — «Как нет?» Я в первый момент не поняла, потому что так обычно отвечали родители, когда придешь к кому-нибудь из детей, а того нет дома. А Биночка все говорила: «Люсенька, понимаешь, нет. Совсем нет». И я поняла, что Лена умерла. И почему-то попятилась к двери, назад в коридор, в то место и время, когда я этого еще не знала, еще не слышала. Биночка вышла за мной, прикрыла за собой дверь, обняла меня, и мы с ней так постояли в коридоре, обнявшись, молча. Потом я стала плакать, а Биночка говорила что-то, что Лена ведь все равно не могла жить, и тоже заплакала, как я.

А Биночка сказала, чтобы я шла домой, потому что завтра будет тяжелый день и Лену будут хоронить. Домой идти я не могла, а пошла в вестибюль третьего этажа — туда, где мы с Леной впервые встретились, где подружились навсегда, стоя в углу около батареи. Я потушила там свет, ведь тем, кто выходил из лифта, хватало света от лампы в коридоре. И стояла там, прижавшись лицом к батарее, а, устав стоять, сидела на корточках. Иногда я плакала, переставала, о чем-то думала и что-то вспоминала, или сидела просто так, и не думая, и не вспоминая. Я там долго пробыла. И пошла домой. Было поздно. Егорка уже спал. Он в этот день приехал с Эммой Давыдовной из своей Барвихи. В столовой были Эмма Давыдовна и мама. Мама начала свое: «Ты где шлялась так долго», но взглянув на меня, спросила; «Что с тобой?» — «Со мной ничего, а вот Лена...» Дальше я ничего не сказала, но мама сразу поняла и вдруг залепетала так, как будто вот-вот заплачет: «Умерла. Не может быть, умерла». — «А вот может быть. Я сама думала, что не может быть, что это только с такими старыми, как Катаяма, бывает». Я говорила и чувствовала, что плакать мне не хочется, а хочется ругаться, бить кого-то, только я не знала кого. Я была злая. Не на маму, не на Эмму Давыдовну, ни на кого. Мама сказала, что узнает про похороны и ушла куда-то.

Я сидела и молчала. Эмма Давыдовна дала мне какую-то еду и чай. Я стала есть. Я была очень голодная, просто невероятно, и злая. Мама пришла и сказала, что завтра будут похороны, что надо купить цветы и что мне не надо идти в школу. Потом спросила — сама я куплю цветы или ей купить. Я сказала, что сама, только не знаю, где. Мама сказала, что есть магазин напротив телеграфа. Я вспомнила, что тысячу раз его видела, только мне было ни к чему, я еще никогда цветы не покупала. Я пошла спать. Когда залезла под одеяло — злость сразу прошла. Я снова стала плакать, что больше никогда ни с кем вместе не буду читать или хохотать, или шушукаться, лежа рядом, и

читать стихи, и растить кристаллы, и говорить про самое заветное, про все, все. Кого мне было жалко — себя или Лену — я не знала.

Вошла мама. Села ко мне на кровать и стала гладить по голове и говорить про то, что я очень счастливая, потому что у меня была такая хорошая подруга, и что у меня будет еще очень много хороших подруг, и что плакать не надо, и говорила про Лену — я и не знала, что мама ее так любила. Мамина любовь к Лене меня успокаивала. Но зачем она говорит, что подруг еще будет много — не будет, не может быть много, подруга бывает только одна. «Значит, одна, но будет», — соглашалась со мной мама.

Утром я пошла за цветами и очень долго там перебирала какие-то разные букеты. Мне все не нравились. Это все были разного цвета астры и хризантемы. Наконец, я выбрала синие и белые. Но когда шла домой с завернутыми в бумагу цветами, то думала, что жалко, что не лето, и лучше бы набрать Лене букет ромашек и колокольчиков и маленьких гвоздик, такой, как мы с ней нарывали и ставили на свою тумбочку в нашей палате для «сердечниц». Дома я развернула цветы и, когда Эмма Давыдовна сказала, что они очень хорошие, чуть не нагрубила ей, так они мне разонравились. Я собрала у себя и у Егорки все веточки, которые уже дали листики, и добавила их к букету. Потом я вынула из всех банок все кристаллы на нитках и прикрепила их к цветам. И пошла в «красный уголок».

Там никого не было. Стулья убрали и посередине зала стоял пустой стол, закрытый чем-то белым. Я вернулась домой и сидела тихо, пока не пришла Мирка Росси. Она сказала: «Идем, Лену Кребс уже привезли». Наверное, она опять, как ко мне в больницу, пришла с хорошей целью — просто сказать, но я опять на нее разозлилась. И сказала, чтобы она шла сама. Я и без нее приду. А вообще-то я боялась. Но тут с работы вернулась мама и прямо, не снимая пальто, сказала; «Пойдем, Люсенька, уже пора». И мы пошли вместе. Я со своими цветами и ветками, и у мамы были цветы, тоже хризантемы, красивые, розовые.

В зале было немного взрослых и почти вся «люксовская» ребятня. Все были тихие и молчали. На столе стоял очень маленький гробик, и кругом в нем и вокруг очень много цветов. Лицо Лены от двери мне видно не было, но я увидела Биночку, Лениного папу и женщину, про которую я поняла, что она Ленина мама. Мы с мамой подошли ближе, и кто-то взял у нас из рук цветы и положил куда-то туда, где должны быть Ленины ноги. Биночка прошла вдоль гробика, вынула ветки из моего букета и положила их около Лениных рук или в руки — я не поняла. Потом она отвязала кристаллы и тоже положила их куда-то к Лениным рукам, и они стали блестеть, прямо как бриллианты.

А она глазами стала искать меня. Увидела, взяла за руку и подвела к той женщине, которая была мама Лены. Она меня погладила по голове и полуобняла и вроде как подтолкнула к гробу, к Лениному лицу — это было оно и не оно. Биночка стояла напротив и все гладила Лену по лбу. Я тоже протянула руку погладить. Оно — верней, лоб, был холодный, как колонны в этом самом зале. Это была не она, не Лена. Было зябко, холодно, но плакать мне не хотелось. А хотелось уйти. Я вспомнила, как вчера вечером я сидела на корточках в темноте у батареи — там было больше Лены, чем здесь. Кто-то заиграл на рояле. Кажется, кто-то что-то говорил, я не помню. Потом гробик с Леной выносили из зала. Я стояла в проеме у двери и видела ее волосы и все личико в профиль. По лестнице за гробом я не спускалась. На кладбище хоронить меня не взяли, кажется, вообще никого из детей не брали.

Когда все ушли из зала и потушили там свет, я вернулась и собрала с пола несколько веток хвои, от которых так хорошо пахло, и пошла с ними на третий этаж. Я погасила свет, поставила ветки в проем между стеной и батареей, как букет ставят в вазу, и нюхала их, и плакала, и прощалась с Леной, со своей первой, со своей единственной главной подругой. Но мама оказалась права — ведь у меня будет еще опять единственная, опять главная подруга. Только первой она уже не будет.

В 37-м, в первый мой день в ленинградской школе, после уроков ко мне подошла девочка, небольшая, худышка, с сильно вьющимися волосами и светлыми глазами. Она сказала, что у нее есть учебник, которого у меня нет. Чем-то она походила на Лену — не голосом, не лицом. Чем — я не знала. «Если ты пойдешь ко мне — я тебе дам или, если не захочешь, принесу завтра». Это был весь первый разговор. Вообще-то мне идти не хотелось. Мне тогда ничего не хотелось. Чужой город, чужой дом, чужая школа — мне тогда все было чужое, и я была как осколок камня, раздробленного землетрясением. Я пошла. Наша дружба началась, внезапно и навсегда, как та, первая, уже по пути к ней домой. Она продлилась до дня ее смерти — Инки, Регины Этингер — осенью 1980-го. Она была со мной всю мою «взрослую»жизнь. Были ли мы рядом или далеко — ничего не значило. С Леной у меня было три года дружбы. С Инкой будет сорок три года.

В третий раз — это было совсем коротко, и потому я иногда думаю: «А может, мне показалось». Мы встретились на какой-то вечеринке в начале лета 41-го. Пили чай с пирогом, испеченным кем-то из девочек, немного спорили, читали стихи, танцевали, потом пошли гулять. Нам обеим захотелось идти чуть в стороне от других ребят. Ее звали Белла Маневич. О

чем мы говорили тогда — не помню. Ничего. Мы гуляли долго. Где-то на набережной отбились от своей компании. Долго расставаясь на углу Невского и Гоголя, сговорились встретиться в воскресенье. Больше мы не виделись. В воскресенье была война.

В 50-х — 60-х годах я часто, потом реже видела ее имя в титрах ленинградских фильмов. Однажды я спросила про нее у одной приятельницы, работавшей редактором на студии «Ленфильм». Да. жива. да, художник, очень способная. Да, это та самая Белла Маневич. Почему мы не разыскали друг друга! Не поверили себе? В дружбу? Странно! Так я прозевала третью дружбу. Но спасибо жизни и за две. Ведь бывает, что жизнь прошла и не было ни одной!

* * *

Почти весь 1934 год у нас дома говорили, что папа снова будет работать у Сергея Мироновича. А мы все снова переедем в Ленинград. Я радовалась, потому что тогда очень любила Ленинград, нашу длинную, как перрон вокзала, квартиру, любила жизнь с Батаней, несмотря на все ее строгости. Я замечала, что папа не очень-то любит свой Коминтерн и друзья у него «свои», а не коминтерновские. Коминтерновские тоже приходят по вечерам, и они играют в шахматы, но все это не дружески, а как-то по-другому. Я думала, что папе просто не нравится быть начальником здесь, он хочет в райком. Мама иногда говорила, что она Ленинград терпеть не может и никуда не поедет. Но все понимали, что это несерьезно. А папа, смеясь, говорил свое обычное слово — «чепуха». Сначала считалось, что мы переедем весной, потом — что к осени и первого сентября я пойду в школу уже в Ленинграде. Но прошла осень, началась зима, а мы никуда не переехали. Были только разговоры, и папа твердил, что вот-вот все окончательно решится, что Сергей Миронович два или три раза с ним разговаривал. Кажется, один раз папа с ним виделся и дважды говорил по телефону.

В тот вечер у меня поднялась немного температура, и было решено, что назавтра в школу я не пойду. Я читала, лежа в постели, и никто мне не говорил, что пора тушить свет. Тем более, что Батаня, которая приехала на пару недель из Ленинграда, была где-то в гостях. Папа лежал у себя с грелкой — у него болел живот — и тоже что-то читал. А мама с распущенными мокрыми волосами, потому что только что вылезла из ванны, ходила в расстегнутом халате по дому и готовила чай. Обычно вечером Ольга Андреевна уже спала, и мама хозяйничала сама. Потом мама крикнула папе, чтобы он шел ужинать. Мне захотелось посидеть с ними, и я встала. В это время зазвонил телефон. Ни-

чего необычного в этом не было — у нас звонили до полуночи и позже. Телефон стоял в столовой, и я слышала (и слушала) все разговоры.

Позже появился второй телефон, который стоял у папы и которым мне пользоваться не разрешали, потому что он был какой-то «прямой», и номера его я не знала. Но иногда прибегали девушки из КИМа и звонили по нему, когда папы не было. И смеялись. Когда они звонили, то всегда закрывали дверь. Однажды я подслушала, что они звонили Николаю Ивановичу Бухарину и назначали ему свидание — кажется, это была М.С. — а после разговора они долго хихикали. Потом я с подружками тоже повторяла эту шутку — но не по папиному телефону (папиного я побаивалась). Только мы никогда не звонили взрослым, а мальчишкам или молодым людям из КИМа, которые жили не в «Люксе», а на другой стороне Тверской, в гостинице «Союзная». Мы всегда назначали свидание у аптеки, которую было хорошо видно из окна эркера маминой комнаты. и видели, как какой-нибудь молодой человек долго топчется там на улице, озираясь на всех проходящих женщин. Это было сперва весело, а потом показалось мне глупым. Так что однажды, в классе шестом, я сказала девчонкам, что больше не дам звонить.

В этот раз к телефону подошла мама. Звонил Матвей из Ленинграда. И сразу после маминого «здравствуй» я поняла, что она ему не обрадовалась, как обычно, а стала говорить что-то тревожное, вроде: «не может быть», «ужасно», «ужасно», «ты уверен» — и позвала папу каким-то упавшим, почти беззвучным голосом: «Геворк, это Матвей, там...» Что «там» — она не сказала, а, передавая папе трубку опустилась в кресло и зажала лицо двумя ладошками так, что оно стало кругленьким, и, подняв его к папе, сидела, не шевелясь. Я не помню, что говорил папа. Мне кажется, он только слушал, что говорит Мотя на другом конце. Потом папа сел на свое обычное место за столом, где уже стоял его стакан в подстаканнике (он никогда не пил чай из чашек — только из стакана), отодвинул его и так же, как мама, подперев голову руками, сидел и молчал. Мне очень хотелось спросить, что случилось, но, глядя, как они сидят и смотрят друг на друга, я не решалась.

В это время пришла Батаня. Было слышно, как она раздевается. Потом вошла и, увидев их, сразу спросила: «Что случилось?» Мама сказала: «Звонил Мотька. Там...» — и опять не сказала, что там, и тогда Батаня почти закричала: «Что с ним?» Ей ответил папа; «Киров убит». Он сказал «Киров, а не «Сергей Мироныч» или «Мироныч», как всегда. Батаня села. Все были какие-то убитые. Я тоже. И я думала, почему это звонил Мотя, а не кто-нибудь из папиных друзей. Мотя ведь даже беспартий-

ный, откуда же он раньше всех может знать такое страшное. А Батаня вдруг как будто ответила на мой вопрос. Она сказала:

«Он что, от Майорки узнал?» И мама кивнула. Я вспомнила, что главный Мотин друг еще из гимназии был Майор Литвин (а может, Меир), которого все — ну, и я — звали «Майорка». У Майорки был брат - очень большой начальник в ОПТУ в Ленинграде, которого я, кажется, тоже знала, но не помню. И вообще, у мамы, Моти и Раи, еще с детства были другие знакомые, которые тоже потом стали ОПТУ — Борис Берман и его брат Матвей. Один из них был начальник ЧК в Иркутске после революции, и его там звали «кровавый мальчик». Он когда-то ухаживал за Раинькой. Это Рае, не помню, в какой связи, при мне как-то укоризненно напоминала Батаня.

Первой очнулась от молчания Батаня. Она сказала, что завтра же едет в Ленинград и ей надо билет. Мама сказала, что не понимает, какое отношение имеет к Батане то, что случилось. Но Батаня уже пошла в нашу комнату, и было слышно, как она выдвигает из-под кровати чемодан, открывает сун-дук — складывается. Это было очень обычно для нее. Что бы ни случилось, она сразу начинала что-то делать. Папа тоже встал из-за стола — никто так и не пил чай и ничего не ел — и стал звонить по телефону. Папа оделся и куда-то ушел. Потемневший и сгорбленный — может, из-за живота? Телефон звонил непрерывно. Мама что-то отвечала, больше междометиями, чем словами. Заходили «люксовские». Молчали или говорили шепотом. Через час, а может, через три — время вело себя странно, и я не понимала, сколько его прошло — вернулся папа. Почти сразу за ним пришли Ваня Анчишкин и Маня Каспарова с Алешей Столяровым.

Что пришел Ваня — было понятно. Они уже приехали давно из своего политотдела, который был где-то в ЦЧО (тогда была такая область — Центральная Черноземная). Я очень хорошо помню их приезд, потому что у них родился маленький сын и они его разворачивали у нас в столовой на столе и всем показывали. Теперь они жили вчетвером в Доме правительства — четвертым был старший сын Муси — Вилен. Он был не Анчишкин, а Машинский, чуть меня старше, немного надутый и немного испуганный. Я с ним не дружила, хотя с ним было интересно, потому что он читал хорошие книги, про которые мы разговаривали. Я видела, что он не любит Ваню, а Ваня не любит его. Это было странно, потому что я всегда видела Ваню веселым, каким-то удачливым, особенно это чувствовалось после политотдела, и, хотя он не казался мне добрым, как Лева Алин, Бронич или Степа Коршунов, плохим я его не считала. Позже я стала относиться к нему как-то настороженно, потому что в шестом или, наверное, седьмом классе стала ощущать в том,

как он смотрит на меня. что-то сковывающее, неприятное, такое же липкое, что ли, как взгляды чужих мужчин на улице, когда они смотрели на Елку, мою подружку, высокую, полногрудую, очень хорошенькую, с виду совсем «взрослую».

Но вот откуда в тот вечер взялись Маня и Алеша, мне непонятно. Мне кажется, тогда они жили в Мариуполе, где Маня была парторгом на заводе Азовсталь. Может, были в Москве в командировке? А может, я путаю время и они еще не уехали в Мариуполь?

Я почти засыпала, сидя со всеми за столом, но раз меня не гнали, то не уходила. А что они говорили — я не помню. Даже кажется, что больше молчали, как мама и папа с самого начала.

И их молчание и сидение было таким — потом я видела много раз, как сидят, когда в доме покойник. Но они все были не только подавленные, какие-то потухшие. Они были как затравленные. Над столом плавали клубы дыма. В комнате горела только одна лампа — бра над телефоном. Мама, когда звала папу ужинать, еще не успела включить верхний свет — у нас была большая, «люксовская», от прежнего времени люстра, а потом, наверное, никто не догадался ее зажечь. Они казались мне подпольщиками. Наверное, если бы постучали и пришли бы царские жандармы их арестовывать, я бы не удивилась. Вышла Батаня, и меня поразило, что никто, даже Алеша, не встал, когда она поздоровалась с ними. Она была в халате, но уже спокойная, как всегда, и сказала: «Немедленно в кровать» — это мне, конечно, а не им. Когда они разошлись, я не знаю.

Утром никого дома не было, даже Батани, только Ольга Андреевна, которая покормила меня, смерила температуру (была нормальная) и ушла за покупками, сказав, чтобы я лежала. Но я оделась и пошла вниз в бюро пропусков — за газетами. Газеты и письма всегда почтальоны оставляли там. Только папину какую-то специальную почту приносил не почтальон, а курьер, прямо к нам, в наш девятый номер. Он стучал и просовывал пакет или несколько пакетов и говорил: «Для Алиханова». Эту почту никому нельзя было трогать, даже маме, и мы, не распечатывая, клали ее папе на стол. Позже я стала нарушать этот запрет и в страдные испанские дни всегда умудрялась все прочесть после папы, а иногда и до него, осторожно лезвием распечатывая пакеты. А потом заклеивала их снова. Папа ни разу этого не заметил.

Газет у нас всегда было много — и московские, и ленинградские, и на иностранных языках. Я стала читать все подряд про Кирова и разглядывать его большие портреты, которые были во всех газетах. Я не помню своих ощущений и переживаний в связи с этим чтением. Кажется, я как поразилась случив-

шимся накануне, так и осталась в том же состоянии и больше думала, почему же они все такие расстроенные, ведь он им — не мама и не папа. Конечно, они его все любили, и я тоже любила, потому что хорошо помнила, как он на улице Красных Зорь гладил меня по голове, давал конфеты, брал с собой в машину. Но я помнила, что даже когда в «Астории» умер их друг Сережа Калантаров (они всегда говорили потом, что он из них «самый лучший»), они не были так расстроены. И все, даже Батаня. Что, она тоже так сильно любила Сергея Мироновича? Это было странно.

Пришла Батаня. Она тоже стала читать газеты. Потом сказала, что в газетах ничего нет, хотя было, по-моему, очень много. Потом она стала звонить дяде Мосе и Ане, что взяла билет на вечер и чтобы они пришли ее провожать. Как-то само собой разумелось, что ни мама, ни папа ее провожать не поедут, и я тоже — ведь я простудная. Я, после Батани, собрала все газеты, взяла клей, ножницы, достала красивый альбом для рисования, который был чьим-то подарком еще на ноябрьский праздник, и стала вырезать из всех газет все, что было написано про Кирова, и его фотографии. Раньше подобных альбомов я не делала. С чего это мне пришло в голову — не знаю. Я сидела на полу в столовой, вокруг меня была гора изрезанной бумаги. Пол стал липким от клея, и сама я была липкая. То ли клей у меня был плохой, то ли я без конца задумывалась и везде капала им.

Пришли мама и папа. Серые, мокрые, замерзшие. Было похоже, что они пришли не каждый со своей работы, а были где-то вместе. Может, на каком-то собрании или заседании? На меня они не обратили внимания. Мама обошла сбоку меня и все, что валялось на полу. А папа просто перешагнул. Через несколько минут он вышел из своей комнаты и спросил, где газеты, и тут только увидел, что я делаю. И вдруг начал кричать на меня, как никогда не кричал. Он вообще не кричал ни на кого в доме. И когда спорил со своими друзьями, тоже не кричал, хотя спорил очень часто. А тут вдруг — и что я суюсь «не в свое дело», и «от нее просто спасенья нет», и «почему ты все делаешь не в своей комнате? » Я так растерялась, что не успела обидеться, а он так же внезапно, как начал кричать, вдруг успокоился и сказал: «Ладно, дай мне твою тетрадку». Я дала и сказала: «Это альбом», — и стала плакать. — «Ну вот! Ну, что ты! Ведь теперь ничего не поделаешь!» — и продолжал: «Ты вот лучше, когда будешь дальше клеить, то снизу пиши, из какой газеты вырезала и за какое число эта газета, и тогда будет правильно». Потом он стал читать подряд все, что я наклеила, а мама сказала ему: «Что ты опять уткнулся, ведь уже пять раз читал и ничего нового не вычитаешь».

Потом мы обедали и все молчали. Только мама спросила у Батани, взяла ли она билет, и снова говорила, что не понимает, зачем Батане надо срочно ехать. Опять без конца звонил телефон, и стали приходить разные люди — в этот вечер больше коминтерновские. Пришли дядя Мося и Аня и почти сразу вместе с Батаней уехали. У меня поднялась температура. Но совсем поздно вечером, может, даже ночью, я снова сидела за столом со взрослыми. И в другие вечера тоже.

На следующий день приехал Агаси и, кажется, Бронич и еще кто-то, но никто не привозил никаких подарков. Я не помню, тогда или через пару дней я из разговоров взрослых узнала, что мама знает Николаева. Просто знакома с ним (или с его женой?). Теперь, когда я стала вспоминать те дни, я удивляюсь, что за все годы не выяснила у нее, насколько коротко она была с ним знакома или тогда я что-то не поняла, что-то напутала.

Пришел день, когда к Кирову пошли прощаться — это называлось «доступ к телу». Утром мама ушла в МК, а потом скоро пришла и сказала, что по Дмитровке не пройти, что так было, когда умер Ленин, и что на улице так же холодно. И что она сейчас пойдет в Колонный зал.

Я уже была один раз там, когда был «доступ к телу», тайком от взрослых. Это было, когда умер Менжинский. Я увидела, что на Дмитровке стоит большая очередь, почти до Козицкого переулка. Я знала откуда-то, что умер Менжинский, но про «доступ» не знала и спросила у какой-то взрослой

девочки. Потом я стояла, наверное, целых два часа, пока дошла до Колонного зала. Когда мы поднялись по лестнице, там было тихо и слышно только шарканье ног, а когда входили в зал, заиграла музыка. Наверное, у нее кончился перерыв. Все медленно шли вокруг горы цветов, которые очень тяжело пахли. Наверху этой горы стоял гроб, но я его плохо видела и совсем не видела того, кто в нем лежит. Это мне не понравилось, а стояние в очереди было скучным. И сам Колонный зал не походил на тот, в котором я была несколько раз на дневных концертах и утренниках, и он тогда был таким светлым и нарядным. И я не стала просить маму взять меня с собой, но подумала, что если она позовет, то надо пойти. Ведь я люблю Кирова. Мама не позвала.

И, кроме того случая с Менжинским, больше я никогда в жизни не была в Колонном зале на похоронах.

Я еще несколько дней клеила свой альбом так, что там было все про похороны и про то, что смерть Кирова «мы не простим». Сколько дней это продолжалось — я не знаю. В моей памяти время, похоже, растянулось так, что от вечера, когда мы узнали про убийство, и до того, как все вошло в колею обыденности,

прошел большой срок. Хотя по существу «в колею» жизнь больше не вошла никогда.

Вечером кончила писать эту главу. А ночью будто кто-то упрямо крутил перед моими глазами пленку. И стоп-кадрами: бледные лица. запавшие глаза, чья-то рука, стряхивающая пепел с папиросы. И лампа над столом то ли в дыму, то ли в тумане. Что провиделось им? Верным ленинцам, сталинцам, кировцам? Нет, надо в другом порядке — ленинцам, кировцам, сталинцам. Мои-наши ведь были кировцы. Только меняло ли это хоть что-то в их работе, жизни, судьбе? В их прошлом и в их будущем?

Теперь я задаю вопросы. Вроде как со стороны. Из другого мира. Но неужели они ничего не понимали, не предчувствовали? Из тех, кто в кировские страшные ночи был у нас дома, погибли все мужчины!

Нет, не все. Один остался.

После 37-го года я Ваню Анчишкина долго не видела. Но когда приехала в сентябре 45-го от мамы после свидания в лагере, зачем-то взяла и зашла к ним. Что они живут по-прежнему в Доме правительства, я узнала от одной женщины, жившей там же, которой я привезла записку от маминой солагерницы. Она же мне сказала, что Ваня ушел из семьи, в войну в армии женился на другой. Собственно, я зашла к Мусе, потому что, хоть и не видела ее все эти годы, но от маминой сестры Ани знала, что она всегда интересовалась маминой и нашей судьбой и однажды через Аню передала нам в Ленинград какие-то вещи и деньги.

Я пришла без звонка. Силен выглядел рассеянным, к моему появлению равнодушным и вообще еще более скованным, чем в детстве. Младший же оказался живым и контактным подростком. Худенький, высокий (в Ваню) и похожий на него. Но у него совсем не проглядывалась Ванина охальность — теперь я знала определение того, что меня, подростка, настораживало в Ване. Все в младшем освещалось Мусиной очень еврейской милотой, особенно глаза. Муся была чуть растеряна, но обрадована. Когда я пришла, она на кухне готовила обед, была в какой-то затрапезе и показалась мне постаревшей больше, чем мама в лагере за восемь лет.

Она увела меня на кухню, может, потому, что не хотела прерывать свою работу, но мне показалось, что она берегла мальчиков от моих рассказов. Она как-то смущенно и растерянно сказала, что Ваня ее «оставил», но что как раз сейчас он придет навестить сына, что он приходит часто, что-то говорила о новой жене Вани, которая, кажется, врач и была с ним где-то рядом в армии. Много и подробно расспрашивала о маме, о Егорке, о моей жизни все эти годы и при этом часто

всхлипывала, а временами садилась на табурет и начинала плакать. И хоть плакать она была горазда и раньше (я напомнила ей, как она рыдала в больнице перед моей операцией), но я чувствовала ее непритворное сочувствие и заинтересованность.

Иногда запоминаются невероятные пустяки, что-то совсем не относящееся к делу, Муся варила щи и, тщательно сняв пенку с бульона, положила туда несколько лепестков шелухи лука, сполоснув их водой из-под крана. Я спросила: «Зачем!» И она сказала — чтобы бульон был не сероватым, а золотистым. С тех пор и я стала так делать.

Потом пришел Ваня, кажется, полковник. Он по-прежнему поигрывал своим баском и вроде как мускулами, почти не изменился, не постарел даже. Так как я тоже была в форме, он полушутя взял со мной сразу тон старшего по званию, но признающего, что я женщина — очень типичный армейский тон, который я не выносила. О маме он спросил только: «Здорова?» — и кивнул удовлетворенно на мой утвердительный ответ. О Егорке не спросил вообще. А вообще сыпал банальностями, вроде, что всегда предполагал, что из меня выйдет «первоклассная деваха», и не ошибся, и что такой, как я, в армии надо бы за генерала выйти, и если я не вышла, то не дурочка ли — и сам над этим начинал смеяться. Сели ужинать. Мальчики молчали. Муся сновала на кухню и обратно, прибегала то с тарелками, то с какой-то едой.

Я стала как-то резко ощущать запущенность их квартиры. Когда пришла, это меня не поразило — очень обыкновенное послевоенное запустение. Но на фоне Ваниной какой-то ивету-щатости ощутилось резко, даже как-то ревниво-болезненно. И Ваня прошлого вдруг весь переосмыслился — и его удачливость, и радостность послеполитотдельского времени вдруг всплыли неожиданно в памяти, воспринимаемые уже совсем по-другому, и даже возникла мысль: «И чего это ему повезло не угодить в 37-м, как всем другим?» Но эту мысль я отогнала. И теперь тоже не принимаю — ведь не всем же? Почти сразу после ужина я ушла. Больше я Ваню не видела.

А Мусю после маминого возвращения встречала еще много раз. Одно время она была директором кинотеатра около Курского вокзала, и мы часто туда ходили, а иногда она забегала, к маме.

Однажды, уже после зимних каникул, я спросила у папы, когда же мы переедем в Ленинград. Он посмотрел на меня как-то удивленно, как будто не понял моего вопроса, а потом что-то вспомнил и ответил; «Мы? Наверное никогда». И, может, видя, что я огорчена, добавил, что я зря не сказала раньше, могла бы в каникулы съездить. Но все можно поправить летом — ведь летом тоже каникулы, и даже куда длинней, чем зимой. Он как

будто нарочно не хотел понимать, что я спрашиваю не про то, чтобы мне съездить туда, а про то, чтобы нам всем там жить.

Это удивительно, как тогда мне хотелось жить в Ленинграде. А через два с половиной года, поехав туда потому, что арестовали маму и папу, я люто возненавидела этот город. Стала воспринимать его как ссылку, как место, где обстоятельства держат меня насильно. И только возвратившись после армии, простила городу тоску и сиротство предвоенных лет. Тогда, в 1945 году, я снова стала ленинградкой, не по прописке, а душой.

* * *

Осенью 1934 года я пошла в пятый класс. Опять была новая школа, довольно далеко от дома, в Настасьинском переулке. Новые учителя, новые одноклассники, новые болезни. Единст-венно, что было хороши (но этого я не знала), что болезни будут последними в моем детстве. Из пятого класса в памяти не осталось ничего. Только слово «педолог». Я почему-то оказалась очень способной к быстрому перекладыванию всяких предметов, складыванию картинок, рисованию кругов или прямоугольников — выполнению разнообразных тестов, которые нам предлагал школьный педолог. Но слово «тест» он не произносил, так что я не знаю, как это тогда называлось. За мои эти «способности» меня часто вызывали с уроков, показывали комиссиям, иногда возили на какие-то соревнования, где детям, собранным из разных школ, давали те же задания. И надо было сделать все быстрей других и точней. А наблюдали за нами наши «педы», и каждый хотел, чтобы первым был тот, кто из его школы. Я часто выходила в число победителей, и мой «пед» шумно радовался и хвалил меня. Он был немолодой, в очках, высокий, но не прямой, а несколько крючком, и у него всегда был насморк. Разговаривал он с ребятами ласково, но создавалось впечатление, что ему это трудно дается. Мне его работа в школе казалась вообще чем-то лишним, и относилась я к нему почти без уважения.

А болела я в тот год не тяжело, но противно. Подцепив простуду в начале осени, я вышла из нее с воспалением среднего уха, которое с небольшими перерывами тянулось всю зиму. Временами ухо болело невыносимо. Мне дважды делали прокол. И даже стоял вопрос о трепанации, но обошлось,

К весне надо было как-то догнать класс и подготовиться к экзаменам Батаня нашла учительницу, которая учила всему. Она приходила дважды в неделю. Задавала урок к следующему разу, спрашивала выученное. Ее раздражала моя грязная тет-

радь с работами по русскому языку. Однажды она сказала, что такую тетрадь нельзя представить учителям, которым я буду сдавать экзамены. И я должна ее всю переписать. Это был долгий, отвратительно нудный труд, занявший несколько дней. Когда я кончила его, меня мутило от тоски. Тут вошла Эмма Да-выдовна и стала меня хвалить, говорить, что когда захочу, то могу все сделать хорошо. Почему меня взорвал ее тихий, милый голос, ее похвала? Я вскочила со стула, схватила эту злосчастную тетрадь и, выкрикивая что-то злое по адресу Эммы Давыдовны, учительницы, уроков, всего белого света, стала рвать ее.

Потом я убежала в коридор, забралась в угол вестибюля третьего этажа (наш с Леной угол) и решила, что лучше всего умереть. Никогда ни одна болезнь, беда, горе от смерти Лены и дяди Сани не вызывали такой мысли — «хотеть умереть». Я вообще не думала о смерти, если жизнь не сталкивала меня с ней, с фактом, что она есть. А тут какая-то разнесчастная, никчемная тетрадь. И вот я плачу уже о своей жизни и своей смерти! К вечеру это прошло. Я села снова переписывать склонения и спряжения. Именительный, дательный, винительный... Я, ты, он... Тетрадь я переписала. Хорошо ли, плохо ли? Не знаю. Только, если до этой учительницы и до этих тетрадок я была неграмотная, то с них начался перелом и с орфографией я справилась. Экзамены я сдавала, когда у всех еще продолжались занятия. И все на «оч.хор».

* * *

Весной 1935 года я действительно поехала в Ленинград. Батаня, Мотя и Каля с маленькой, родившейся в январе Наташкой, жили уже не в нашей (бывшей) большой квартире окнами во двор, а на том же этаже в двух больших смежных комнатах. Эта была как бы отдельная квартира со своей прихожей. В общем-то прихожих было тоже две, но одну Батаня превратила в кладовку. Поэтому комнаты получались смежными, а не смежно-изолированными. Мне казалось, что Батаня, которая ходила в свою комнату через Мотю и Калю, сделала это нарочно. Может, чтобы они не забывали, что это она сумела вытащить их в Ленинград и прописать у себя. И совершить обмен из прежней квартиры, где за ней оставались три маленькие комнаты, на эти две, большие, с красивыми венецианскими окнами на улицу (теперь уже не Малую Морскую, а улицу Гоголя) и по-прежнему на Исаакий. В комнатах этих когда-то были камины, которые переделали на красивые изразцовые печи. От каминов остались надкаминные мраморные полки. Было много света и удивитель-

но блестящий, очень красивого рисунка паркет. Потом, когда я буду жить с Батаней, а позже и сама в одной из этих комнат, я оценю не только красоту паркета, но и трудоемкость, если есть постоянное желание, чтобы пол блестел.

В этот приезд в Ленинград я с удовольствием возилась с маленькой Наташкой, над которой Каля и Мотя буквально тряслись, потому что у них уже были раньше во Владивостоке две маленькие девочки-двойняшки, которые умерли — одна сразу после того, как родилась, а вторая — прожив два или три месяца. Каля показывала мне фотографии этих своих умерших детей, и это было очень страшно.

Вечером к нам приходила Раинька или мы с Батаней шли куда-нибудь в гости, и я снова знакомилась с забытыми уже почти Лялей и Шурой Рубинштейн, Андрюшей и Сережей Прохоровыми (и те, и другие были двойняшками, а других двойняшек я в то время не знала), с племянницами Ирины Семеновны и другими родными и знакомыми Батани. А днем, все десять или двенадцать дней, что я была в Ленинграде, я по нескольку часов проводила в Эрмитаже и два раза была в Русском музее. Почему меня потянуло в музеи — не знаю. Но меня никто не посылал, никто мне это не рекомендовал. Конечно, я помнила, как Батаня водила меня по разу и в тот, и в другой музей, но захотелось мне не поэтому. Может, чтение книги «Мифы Древней Греции», которую мы вначале читали вместе с Леной, а потом на протяжении последней зимы я еще много раз сама, может, «Илиада» и «Одиссея», может, просто возраст, когда появляется тяга к прекрасному.

Так или иначе, но мне самой захотелось ходить по музеям. Надо сказать, что в Москве к этому времени я успела только раз побывать в Третьяковке и посещение это не вызывало у меня особых эмоций. И я еще ни разу не была в Пушкинском — тогда говорили «Музей изящных искусств». И не бывала ни на каких выставках. Мне трудно сейчас разобраться в чувствах, которые вызывал у меня Эрмитаж тогда, и отделить восприятие тогдашнее от пришедших в последующие года, особенно в девятом классе, когда я еженедельно ходила туда на лекции для школьников. Но до сегодняшнего дня при слове «Эрмитаж» я начинаю ощущать тот трепет от соприкосновения с чем-то мне, может, и не совсем понятным, но необходимым. Я скажу — прибавилось знания или даже понимания (о, далеко не всегда), но эмоции остались теми же, двенадцатилетней девочки. Эмоционально я уже от Эрмитажа нового не получала — все пришло тогда. Думаю, что мне очень посчастливилось вовремя, в тот самый подходящий возраст прийти в музей впервые самой, а не на обязательную школьную или с родителями экскурсию.

Ленинградские дни пролетели очень быстро, и мы поехали в деревню под Лугой. Деревня называлась Мроткино. Она стояла на берегу большого озера, вытянутая вдоль него, все дома в один порядок, прямо за огородами которых начинался лес. Лес был сухой, сосновый, и в нем было много земляники, потом пошла черника и голубика. Голубику я видела, собирала и ела впервые, и она меня буквально поражала не тем, какая она вкусная, а какая она крупная и как много ее на каждом кустике и как легко ее собирать.

Мы — тетя Люба с Вадей, Нюся, Батаня и я, а на выходные еще приезжал дядя Моня — муж Любы — жили в большом доме на краю деревни, и у нас лес был не только за огородом, но с одного бока подходил прямо к дому. Там между сосен стоял большой стол, висели два гамака, и вечерами все собирались на длинное чаепитие, а когда взрослые расходились, то ребята сидели еще долго одни. В соседнем доме жили Елена Евсеевна (ее все звали Леночка) и Виктор Иванович Прохоров с Андрюшкой и Сережкой и сестра Леночки с мужем и совсем взрослой дочерью Олей. Собственно детей (маленьких) там не было. Ваде было уже лет девять, а себя я считала за взрослую — мне было 12, Нюсе, Сереже и Андрюше — 15 или даже 16, а Оле — 20 или больше. Я сердилась неимоверно на Нюську (прямо ненавидела ее), когда она после того, как взрослые разойдутся из-за стола, а мы еще что-то болтаем, вдруг своим вроде как добреньким голосом говорила: «Люся, тебе пора идти спать».

Иногда вечерами мы все ходили в центр деревни, там играла гармонь и деревенская молодежь и дачники — там было много дачников — танцевали. Деревенские девушки часто приглашали Андрюшку и Сережку танцевать, а потом наши мальчики уходили со своими партнершами по танцам провожать их. Нюся злилась, потому что все знали, что они ходят не провожать, а целоваться, а она была влюблена в Андрюшку и ревновала. А я злорадствовала про себя и думала, что это ей наказание за то, что она гонит меня спать. Когда мы не ходили в деревню, то Нюся сама уходила в лес целоваться с Андрюшкой. Я тоже считала, что я влюблена в Сережку, но целоваться мне не хотелось.

Утро все обычно проводили на берегу озера, а после обеда большой компанией — и взрослые, и дети — ходили в лес, забредали далеко и приносили много ягод. Это были очень веселые прогулки: с прятанием, пуганием друг друга, шутками и ауканьем. В шутках особенно отличалась тетя Люба. Я тогда впервые так близко и много была с ней и удивлялась, какая она добрая и веселая, такая маленькая, круглая и розовая. Наверное, я тогда и полюбила ее. Еще мне очень нравился Виктор

Иванович Прохоров. Он очень интересно рассказывал про всякие технические вещи, про то, как ориентироваться в лесу, чтобы не заблудиться, и про звездное небо. Но больше всего мне нравилось, как он влюблен в свою Леночку, прямо как мальчик, который совсем не умеет скрывать или, может, даже не хочет. Глядя на Виктора Ивановича, я поняла, что вообще-то влюбленность — это очень хорошо, и скрывать тут нечего. Утром он очень рано вставал и, когда все еще только собирались к завтраку, приносил Леночке букет цветов, небольшой, как-то особенно красиво подобранный — каждое утро обязательно. И я представляла себе, как же нестерпимо было ему трудно, когда он был арестован и долго не видел свою Леночку, и как он скучал. И не могла представить, за что же можно было его арестовать — ведь не за то же, что он был инженером и носил пенсне.

Когда кто-нибудь уезжал в город или должен был приехать, то все ходили провожать или встречать по песчаной, сухой, чуть пылящей под ногами и пахнущей пылью дороге, которая шла сначала через лес, а потом через большое поле. В середине лета мы провожали Батаню. Вернувшись через пару дней, она сказала, что пока мы тут жили, папе сделали операцию его язвы, что все теперь уже хорошо, а было плохо, и теперь мы с ней вернемся в Москву. Уезжать из Мроткина не хотелось, но о доме я соскучилась.

Дома нас встретила мама, очень веселая, потому что папа уже был не в больнице, а в санатории. Меня она сразу отправила на дачу, где была домработница Ольга Андреевна, вернувшаяся из отпуска — она уезжала к родным то ли в Курск, то ли в Орел, и Егорка, которого взяли из Барвихи, потому что осенью он должен был уже пойти в школу.

* * *

Еще зимой вместо Дуси, которая пошла работать на строительство метрополитена, у нас появилась новая домработница, не девушка, как все предыдущие, а немолодая женщина. Звали ее Ольга Андреевна. Никаких «ты» или запанибрата с ней (как с Нюрой или Дусей) не было и не могло быть. Ко мне она относилась очень хорошо, наверное, даже полюбила. Всегда всем говорила, что у меня «светлый характер». Я такого определения характера ни про кого и ни у кого ни до, ни после не слышала. А я в то время не ходила, а бегала вприпрыжку и вечно что-то танцевала. Все меня за это одергивали. Но Ольга Андреевна говорила: «Пусть танцует, пока танцуется». Маму и папу она называла только по имени и отчеству, а они относились к ней поч-

ти с таким же пиететом, как к Батане. Батаня же, приезжая из Ленинграда, была очень довольна, что «в доме приличный человек» и «абсолютный порядок». Ольга Андреевна приглашала прачку стирать и гладить, иногда портниху шить постельное белье и детские вещи, а полотеры — казенные, «люксов-ские» — при ней драили наши полы не раз-два в месяц, а каждую неделю. К Игорю, который по-прежнему жил в Барвихе и появлялся в доме на выходные и праздники, она была, кажется, равнодушна — первая няня-домработница, которая не «обожала» его.

При ней я стала меньше носиться по коридорам, так как мне очень нравились ее рассказы про «мирное время», которые она вела по вечерам, садясь с шитьем или штопкой.

Ольга Андреевна была замужем, но очень рано овдовела. Более двадцати лет проработала она в доме графа Шереметева белошвейкой, потом кастеляншей, потом стала «старшей» над горничными, бельем и буфетной. Она была нанятой на работу в графский дом, но, видимо, от долгой жизни рядом с ними стала какой-то «бывшей», как будто сама была немного Шереметевой.

Она рассказывала про праздники и про будни этой семьи, про посуду и белье так, как будто и посуда и белье были одушевленные. Какой бывает фарфор и какой сервиз в какой день лучше. Какие бывают кружева для белья и для платья. Рассказывала про самого графа или графиню или про «старого графа» («старой графини» почему-то не было). Но больше всего про дочек Шереметевых. Она называла их «девочки» и, наверное, очень любила.

Их было три или четыре. Судя по рассказам Ольги Андреевны, у них, хоть они и графские дочки, была очень трудная жизнь. Их поднимали в шесть утра, они обливались холодной (даже со льдом!) водой. Никаких халатов, сразу одеться, сразу тщательно причесаться. Молитва. И в классную комнату до девяти утра. Без завтрака — голодные. Потом здороваться с графом и графиней. И уж потом завтрак — только чай и булочка, совсем маленькая. Иногда завтракали вместе с родителями, но чаще — одни в своей комнате. И снова уроки. Три иностранных языка. Потом русский, история, математика и другие предметы. Потом шитье, вышивание, музыка, танцы. В два часа прогулка — час пешком в любую погоду — хоть дождь, хоть метель. В четыре обед с родителями, если те обедают дома, или только с гувернантками. И опять уроки до восьми. Потом можно немного почитать, потом — ужин — одни, без взрослых — или выход к гостям. В одиннадцать, а пока небольшие — в десять — спать. Ни раньше, ни позже нельзя. За обедом можно есть досыта, но страшно под взглядами графини или гувернанток — надо всегда

очень мало есть, потому что главное — изящество. Почти со слезами в голосе Ольга Андреевна говорила, что они «мученицы мои», ведь чуть не по двенадцать часов «все в классной и в классной». По воскресеньям нет уроков, но обязательно надо вставать в пять и в шесть уже быть в церкви, а потом занятия верховой ездой. И всегда голодные. И добрые! «Ко всем в доме девочки были очень добры», — с этих слов Ольга Андреевна начинала свой рассказ о них. Еще они должны были выкраивать время, чтобы заниматься языком или «репетировать» с кем-нибудь из детей тех, кто работал в доме Шереметевых. Это вменялось им в обязанность с десяти лет. Еще готовить какое-нибудь рукоделие в подарок или на праздники графу, графине и «старому графу».

Если девочки ссорились между собой и потом кто-нибудь плакал от этого или почему-нибудь еще, то слезы надо было скрывать, лицо скорее мыть и делать вид, что ничего не было. Потому что нельзя было иметь никакое настроение. Настроения вообще не должно было быть. Всегда надо было быть ровной, спокойной, почти веселой, но не очень веселиться. Девочкам это было часто трудно. А граф и графиня сердились, если у их дочек было «настроение». Но не только девочкам, а и всем другим в доме тоже нельзя было иметь «настроение». Никому. Ольга Андреевна говорила, что девочки тайком прибегали к ней в комнату и она давала им по кусочку хлеба с маслом. Только «Боже упаси, чтобы граф и графиня не узнали». И еще она, тоже тайно, иногда помогала им закончить какое-нибудь вышивание или вязание, если они не успевали «к сроку».

Она очень огорчалась, что не успела старшую девочку выдать замуж. Эта девочка уже начала «выезжать», и тогда — никаких уроков и «свои покои» — спаленка и кабинет и маленькая гостиная, и своя «горничная», и «парикмахер». А до того — все девочки делают сами — и постели стелят, и детскую и классные комнаты сами убирают, и все должно блестеть, потому что граф почти ежедневно к девочкам наверх приходит и сам все проверяет. Наверх — потому что девочки жили на третьем этаже, и там же жили гувернантки и сама Ольга Андреевна, а еще выше — другие горничные. А когда девочки начинают выезжать, тогда переезжают жить на второй этаж, и туда-то в кабинет, спаленку и гостиную и переехала одна из девочек, когда выросла.

Рассказывая о девочках, Ольга Андреевна не то чтобы ругала маму и папу, но как бы попутно, как бы случайно их осуждала. Она говорила, что меня совсем не воспитывают. И «никакого образования», никакого, «даже языков», и «как же так, девочка без уроков музыки». Про«языки» я про себя думала,

что мне это не надо, ведь я не графская дочь. А про музыку, которой мне как раз хотелось заниматься и я даже просила об этом маму, я отвечала мамиными словами, что у меня ведь нет слуха. Но Ольга Андреевна говорила, что это пустая отговорка, что у какой-то из ее девочек тоже не было слуха. Может, она была права. И про языки — как обидно, что мама и папа, следуя принятым в те годы представлениям, считали, что хватит того, чему учат в школе. Так что в широком плане истина была за Ольгой Андреевной. Я так и осталась — «никакого образования, никакого, даже языков».

Мне казалось, что из рассказов Ольги Андреевны я знала про жизнь девочек все, и ее любовь к ним вполне понимала. Я сама готова была их полюбить, но считала, что мне нельзя — ведь они «графские дочери». Это был запрет на любовь — не чужой, а свой собственный.

Любимыми должны были быть и были «Красные дьяволята». Русские дети, брат и сестра, и их друг — китайский мальчик. Они скакали на лошади, ходили в разведку по заданию «красных», убегали от «белых», стреляли и убивали. Даже герои Майи-Рида и Купера не могли стать столь же любимыми. «Газетные воробьи», норвежская девочка Гой Дальбак. Потом я полюбила Павку Корчагина. Мама принесла рукопись. Где она ее взяла, я не знаю. Это была первая рукопись, которую я читала. Первый «самиздат». Когда спустя, наверное, два года вышла книга и я ее перечитала, у меня было впечатление, что она стала меньше. Позже я полюбила героев Гайдара и, конечно, Чапаева — после фильма, а книга показалась скучной. О Павлике Морозове я не читала. Как книги о нем прошли мимо меня, не знаю, но я и до сегодняшнего дня их не видела. Классе в шестом пришли Амундсен и капитан Скотт. Одного любила за то, что он выиграл, другого — за его великий проигрыш. Может, это был не мой выбор. Просто тогда вышли эти книги. Тогда же и навсегда я полюбила Тиля.

* * *

В это же время я тайно зачитывалась Чарской, читала Вербицкую. Из-за этих книг я даже вроде как подружилась с девочкой старше меня года на два, но учившейся в нашем классе. Ее звали Леля Т. Она с мамой жила в самом начале Кузнецкого моста, в доме напротив фотографии Паоло, у известного артиста Большого театра. Квартира была огромная, темная от всяких портьер, занавесей, ковров, заставленная какой-то очень крупной, тяжелой, тоже темной мебелью. Надо было пройти три или четыре большие комнаты и коридор. В конце его была

кухня, а напротив нее — небольшая комната, в которой жила Леля с мамой. Комната была почти непроходима от невероятного количества мебели: две кровати, шкаф, комод, круглый стол, креслица и пуфики и еще что-то. И угол, сплошь увешанный иконами. Вернее, даже не угол, а две углом расходившиеся стены, так что иконы были и над кроватями и даже почти под потолким — над шкафом. Однажды я почему-то шепотом спросила у Лели, верит ли она в Бога, и она ответила мне кивком головы. Потом она сняла галстук, расстегнула кофточку и показала маленький золотой крестик. Он был у нее не на шее, а за цепочку прикреплен к бретельке рубашки. В школе Леля была пионеркой, одно время была старостой класса, хотя училась скорей средне, чем хорошо, и вообще была »как все» девочки. Мама ее никогда при мне или со мной не разговаривала. На мое «здравствуйте» отвечала только кивком, почти не глядя — невысокая, худая, в чем-то темном.

Около двери в их комнату в коридоре стоял большой, не книжный, а какой-то «вещевой», шкаф. В нем были книги. Я быстро рылась там, выбирала очередную книгу и уходила. Все посещение Лели (сразу после уроков) длилось несколько минут, в которые обычно ни она, ни ее мама, ни я не произносили ни слова. Потом мое «до свидания». Леля бесшумно провожает меня до двери Я бесшумно выскальзываю на широкую, тоже почему-то полутемную лестницу. Во всем этом — в моем приходе, рытье в книгах, вопросе о Боге, молчании Лелиной мамы, отсутствии хозяина — было ощущение тайны. Тайны, которую Леля почему-то мне доверила. Я не знала других девочек, которые бывали у нес в доме или которым она давала книги. Я понимала, что мама, ну просто не знаю, что со мной сделает, если увидит, что я читаю. Но героини Чарской, особенно Нина Джаваха, мне нравились. Читать про них было так же интересно, как слушать рассказы Ольги Андреевны. Я даже иногда примеряла к себе образ Нины Джавахи, потому что, глядя на себя в зеркало, находила, что мы с ней похожи.

Однажды в шкафу у Лели я нашла книгу Данилевского «Мария Магдалина». Как всегда, уходя из дома, я засунула ее вглубь ящика своего письменного столика. Когда я пришла домой, мама встретила меня, размахивая книгой перед моим лицом, и стала кричать: «Немедленно скажи, где ты взяла эту гадость? Кто тебе дал эту книгу? Я должна, в конце концов, знать, с кем ты общаешься? Откуда она у тебя?»

Сказать? Выдать тайну? Лелю? Этого артиста и его квартиру? Золотой крестик? Я молчала. Мама снова повторяла свои вопросы и все больше распалялась. Я молчала. Вдруг она протянула руку и стала бить меня по щекам. Не дала одну пощечину (это уже бывало два или три раза раньше), а ударила не-

сколько раз по обеим щекам, больно. Потом повернулась и вместе с книгой исчезла в своей комнате. А я стала реветь, уткнувшись в подушку. Мне было стыдно, что она так орала, и, конечно, больно. Но ревела я от того, что не знала, как теперь быть. Как вернуть книгу?

Утром, когда мама и папа ушли на работу, а Ольга Андреевна за покупками, я решила искать ее в маминой комнате. Конечно, мама могла унести книгу с собой, но надо было проверить. Я просмотрела все в книжных шкафах за книгами. Там, поперек стоящих корешками к стеклу книг, у мамы иногда хранились какие-то другие. Потом я проверила платяной шкаф. Потом ящики письменного стола. У нас в доме никогда не было ключей и ничто не запиралось. Только один ящик (нижний) в папином письменном столе имел замок. Я знала это и знала, что там лежит оружие — папино — какое оно, не знала, и откуда оно у него, тоже не знала. Запирать этот ящик начали еще в Ленинграде. Там произошла страшная трагическая история.

Один из трех сыновей Вилли Бродского, того самого, фамилию которого я перепутала с «Троцкий», мальчик на год старше меня, и, значит, ему тогда было шесть лет, нашел отцовский пистолет и стал с ним играть. В это время в комнату вошел его двоюродный брат Люся Крельштейн. Бродские, Крельштейны и еще какие-то их друзья жили коммуной на набережной Фонтанки в большой квартире, так же, как мы на нашей Малой Морской, ставшей потом улицей Гоголя. Люся был уже большой мальчик, лет четырнадцати, высокий, красивый, добрый. Мы — все малыши — его очень любили. Люся, увидев пистолет, крикнул младшему «положи», но младший, играя, прицелился и, играя, нажал курок. Люся был убит наповал. Потом малыша отправили куда-то к бабушке в Сибирь, потом он погиб на фронте. А тогда все взрослые и дети были потрясены гибелью Люси. И тогда же из разговоров взрослых я поняла, что у нас тоже есть «оружие», узнала, где оно лежит, очень его боялась, как будто знала поговорку, что «оружие само стреляет». И никогда у меня не было в мыслях заглянуть в этот ящик. Но тут я решилась.

Нигде не видя ключика от ящика, я взяла большие ножницы и стала ими отодвигать вниз железку замка, чуть видимую в просвете, и она легко пошла вниз. Сверху в ящике лежала отнятая мамой книга, под ней какие-то исписанные папиным почерком листы. Я взяла книгу. Но мне захотелось посмотреть «оружие». Я вынула листы на пол. Теперь, насидевшись вдосталь за пишущей машинкой, я бы сказала, что это была большая рукопись, целая книга. Под ней лежала деревянная кобура, наверное, длиной сантиметров пятьдесят. Сбоку на ней были

два кожаных ремешка. Я, не вынимая эту штуку из ящика, раскрыла ремешки и подняла крышку. Там лежало что-то темное, блестящее, похожее на маленькую винтовку, только как-то шире и плотней. Как оно называлось, я не знала, но смотреть на «это» было неприятно. Я закрыла крышку, застегнула ремешки. Так спокойней. Рядом была небольшая, темной потертой кожи кобура. Ее я достала из ящика, дрожащими руками вынула то, что (теперь я знаю) называется пистолет. Переложила с ладони на ладонь и убрала назад, в кобуру и в ящик. В глубине лежали еще три картонные коробочки, такие, как от печенья, но без картинок на крышке. Я вынула одну, поражаясь, что она такая тяжелая, и, поставив на стол, открыла. Там были, как я тогда про себя назвала, — пули. «Девять граммов в сердце, постой, не зови...» Они лежали ровными рядками, блестящие, очень красивые и очень страшные, страшней самого «оружия».

Убрав их, я закрыла ящик и ужаснулась. Его передняя стенка вокруг замочной скважины была поцарапана, местами даже отщепились маленькие кусочки дерева. Это было очень заметно и видно издалека — от двери. Я замазала царапины и соскобы коричневой акварельной краской. Видно стало меньше, но как-то стыдно, как потертое ластиком в тетради: сколько ни старайся — все равно видно. Мне было очень грустно, что все так получилось. Поэтому я не пошла в школу. Я только сделала вид, что пошла. Поела и ушла в коридор четвертого этажа, где сидела и читала эту злосчастную «Марию Магдалину». Прочла, хотя мне было совсем не интересно и все не нравилось. И по времени к концу уроков пошла к дому Лели. Были уже глубокие сумерки — мы учились во второй смене. Дождалась, когда она возвращалась из школы, и отдала ей книгу. Потом, как будто из школы, вернулась домой.

Поздно вечером, когда я ложилась, мама вдруг меня позвала к себе и, указывая рукой на ящик стола, стала говорить папе, что я читаю черт знает что и что я ко всему еще и воровка. И снова: «Ну, может, ты теперь скажешь, где взяла эту книгу?» Я молчала. Все молчали. Потом папа сказал; «Руфа-джан, она не воровка» — и мне:«Иди спать, ахчик». Я пошла и даже не стала подслушивать, о чем они там говорили без меня. А в папин ящик я почти механически заглянула еще один раз, на следующий день после обыска и его ареста. Он стоял выдвинутый, как и все ящики письменного стола — ни «оружия», ни листов рукописи в нем уже не было. И почему-то стояли мамины бежевые туфельки, которые потом стали моими «выходными».

* * *

Сегодня, когда я печатала эти строчки, то есть через полвека с гаком, прошедшие с того дня, меня вдруг поразила мысль, что, может, я была бы другой и вся моя жизнь была бы другой, если б я тогда рассказала маме про Лелю, а не сохранила бы эту «ее-свою тайну».

В декабре 37-го года меня три раза с перерывом в три-четыре дня возили на допрос в Ленинградский Большой Дом. Ночью, уже после «Интернационала» по радио — мне Батаня разрешала с наушниками до полуночи, уже в кровати слушать музыку, а сама она обычно до двенадцати читала, тоже в кровати — раздался звонок в дверь. Батаня и я сразу стали натягивать халаты. Вскочила и Каля в соседней комнате. Мы тогда ежедневно ожидали, что за ней придут — ведь она была не арестованная жена арестованного. Проснулась и заплакала Наташка. Я пошла к ней, а Каля и Батаня — к двери. Туда же подошла я с Наташкой на руках. Вошел один человек — военный. Он посмотрел на Батаню, Калю, меня и сказал мне: «Поедем» или «пойдем» — я не помню. Никаких бумаг он не предъявлял, а мы не спрашивали и стояли молча, оглушенные, ошарашенные. Тогда он сказал: «Одевайся быстро».

Я отдала Кале Наташку, и она, прижимая ее к себе, вроде как двинулась в их комнату, а я на каких-то чужих, ватных ногах пошла в нашу. Батаня за мной. Военный остался в передней. Егорка спал. Я молча одевалась и не могла попасть ногами в чулки, а Батаня что-то беззвучно шептала и быстро откуда-то доставала и клала на стол новые теплые носки, новые варежки, свой оренбургский платок, новые чулки, рубашку, трусы, трико. Я оделась и, когда совала ноги в валенки, Батаня тихо, но почти обычным своим голосом сказала: «Надень рейтузы. И галоши на валенки». Потом я взяла с вешалки пальто и свою вязаную с помпоном шапочку, но Батаня молча отобрала ее у меня. «Надень мой платок». Я стала неумело его складывать пополам. Платок я надевала впервые. Батаня взяла его у меня, сложила углом и протянула мне. Я как-то его накрутила. Натянула пальто. Батаня достала из шкафа свой маленький саквояж, содержимое его вытряхнула и засунула в него собранное для меня. Потом она протянула мне деньги — пять тридцатирублевых бумажек. Я хотела сунуть их в саквояж, но она сказала: «Положи в лифчик». Потом она сказала: «Ну» и села. Я тоже. Потом она встала. Я механически встала вслед за ней. Она прижала меня к себе. Я вся тряслась с самого начала и никак не могла перестать. Мне казалось, что и она трясется. А может это так отдавалась в ней моя дрожь. Она слегка оттолкнула меня. Мы поцеловались или, верней, я прижалась к ее ще-

ке. Она сказала: «Смотри...» — и не кончила фразу. Я посмотрела в сторону Егоркиной кровати. Мне было больно смотреть на него. Он так и не проснулся. Мы вышли в переднюю. Каля тоже, с Наташкой на руках. Я еще раз оглянулась на Батаню, но она не шевелилась, только строго смотрела на меня. Военный стоял в коридоре. Я вышла к лестнице. Он пошел за мной.

У подъезда стояла легковая машина, в которую мы сели — оба сзади. Все было молча. Молча мы приехали на Литейный и остановились у подъезда, что сбоку, не на самом проспекте. Молча шли по вестибюлю, по лестнице, по коридору. Он шел сзади, чуть подталкивая меня вперед, налево, направо. Я ничего не замечала, кроме резкого света везде; может, он казался таким после темной улицы и от страха, ужаса, гнездящегося где-то в груди, в животе, везде. Военный открыл какую-то дверь, и мы вошли в небольшую комнату. Там сбоку стояли шкафы и, кажется, стулья у одной стены, а у другой — обычный письменный стол, боком прижатый к ней. За столом был человек, обыкновенный, не военный. Тот. который меня привел, подтолкнул меня к столу и ушел. Я стояла. Человек за столом стал очень спокойно говорить. Слов я не помню, сразу не помнила. Но что-то, что вот я сейчас ему быстренько все расскажу, потому что уже ночь и мне надо спать. Он спокойно все время повторял «быстренько» и стал спрашивать, кто к нам приезжал в Москве, в «Люксе», кто редко, а кто часто, с кем папа играл в шахматы, а с кем в биллиард.

Я молчала. Он стал называть какие-то коминтерновские фамилии, вроде как подсказывая или напоминая мне, я запомнила только две — Эрколе и Черномордика. потому что другие были, наверное, не столь знакомы. Потом как-то настойчиво и по многу раз стал называть фамилии, которые я знала всегда, всю жизнь, твердо, как свою: Степу Коршунова, Бронича, Вос-каняна, Мандаляна, Шуру Брейтмана и Алешу Столярова. Имен он не называл — только фамилии и, называя, смотрел в бумагу у себя на столе — как будто читал. Я молчала. Он снова все повторял свои вопросы и как-то постепенно стал называть только Алешу и Шуру. Он спрашивал, когда они были у нас вместе. Называл какую-то дату — праздничную, вроде ноября или мая. Я молчала. Вдруг он вскочил из-за стола и, стоя у противоположной стены (стоящий он был маленький — ниже меня), начал кричать...

Я переложила саквояж из одной руки в другую, потом стала держать его обеими руками перед собой. Я перестала дрожать. Мне было нестерпимо жарко. Меня все давило: валенки, пальто, платок, который лежал под ним горбом. Я почувствовала, что по шее и между грудей у меня течет пот и деньги неприятно колют кожу. И тут я сказала: «Я не знаю ничего, я ма-

ленькая.». Тогда он приблизился ко мне и, размахивая перед моим лицом своим листом, заорал:»Маленькая, маленькая, вымахала верста, идиотка, идиотка, идиотка». Эту «идиотку» он еще несколько раз повторил уже спокойней, садясь на свой стул. Потом он рылся в каких-то бумагах, не глядя на меня, довольно долго. Потом сказал: «Вот молчишь, а если бы мы быстренько поговорили, то твоим мамочке и папочке было бы лучше».

Пока он молча сидел за столом, я не испытывала к нему никаких чувств, даже злости. Я устала стоять, и саквояж оттягивал руки, хоть и был нетяжелый. Но когда он сказал «мамочка» и «папочка», я прямо вся взорвалась внутри и готова была броситься на него — бить саквояжем, царапать, кусать зубами. Но тут вошел тот прежний военный и сказал «идем». Мы шли по тому же коридору. Я думала «куда», а еще больше «скорей бы». Мне вдруг ужасно захотелось спать. Мы спустились по лестнице и прошли через какой-то небольшой вестибюль. Кажется, не тот, через который вошли. К двери. Военный сказал: «Иди». Я толкнула дверь и оказалась на улице. И растерялась. Я ждала чего-то другого. Что я останусь там, у них!

Я сразу перешла на другой угол. Посмотрела на дверь, из которой вышла. Вокруг. Город был чужой, темный, пронзительно ветреный, такой, что мокрые волосы на шее под платком и белье сразу стали ледяными. Какой дорогой идти? Их было три: по Литейному и Невскому, по Шпалерной, по Неве. Я выбрала Неву. Через Литейный я почему-то переходила тихо, почти на цыпочках. Он был совершенно пуст — такой длинный, пустой, страшный коридор. Шагом и озираясь, как вор, я дошла до набережной, а когда повернула, то меня охватил еще более сильный, прямо сшибающий с ног ветер. Я сделала несколько шагов озираясь. И побежала. Сначала все еще боясь, но потом страх ушел, и я бежала, бежала. Было скользко, и раза два я упала. Потом опять бежала уже по мостовой. На Марсовом я свернула на Халтурина и там только пошла шагом. Город был пустой — ни милиционеров, ни дворников, ни простых людей — и беззвучный: только мои шаги да ветер. Потом я услышала негромкий шум машины где-то сзади. Ее огни показались в конце улицы. Мне опять стало страшно. Я снова побежала. За мостиком у Лизиной канавки (как она официально называется?) я оглянулась. Машина остановилась посередине улицы. Может, у дома, где когда-то жили Оцупы, куда меня водили в нелюбимую группу? Может, к ним?

Батаня, как будто ждала, открыла мне дверь почти сразу, как я нажала кнопку звонка. Она была с виду спокойна, хотя я поняла, что она не надеялась, что я вернусь. Каля тоже встала на мой звонок. Я все рассказала им, хотя рассказывать было

нечего. Спать мне не хотелось. Вообще, похоже, я была возбуждена и радовалась чему-то. Чему? Батаня обычным своим голосом сказала: «В школу сегодня (уже рыло сегодня) не пойдешь. Ложись спать».

Когда я пришла, Батаня сразу посмотрела на часы. Было начало четвертого. Значит, все это продолжалось только три часа. Мне показалось — прошла вечность.

Через два или три дня в то же время тот же военный пришел снова. Опять мы с Батаней волновались, но меньше. А Егорка, который проснулся и встал, дрожал, молчал и в передней при военном прижался ко мне. Я собралась еще быстрей, ведь саквояж так и стоял собранным. Все было похоже, только фамилии тот называл всего две — Столярова и Брейтмана. Я молчала. Он без конца повторял свое «быстренько», о папе и маме не упоминал. Подолгу молчал и что-то писал, а я все стояла во своим саквояжем.

Домой я возвращалась другим путем. Я бежала по Литейному и потом шла по Невскому. Было светло. Шел снег. Около многих домов дворники сгребали его. На меня внимательно смотрели. Я смутно догадывалась, что они думают обо мне плохое. Не то плохое, что на самом деле есть, а другое. Было неприятно. Но страшно не было. Когда я вошла в свой «парадный» подъезд, я подумала, что хорошо, что у нас больше нет швейцара, а то он тоже думал бы про меня плохое. Что будь он в то время, то видел бы и военного, который за мной приезжал. и все понял бы — до этого я тогда не додумалась.

Еще через несколько дней военный приехал снова. Тот, который допрашивал, был какой-то взъерошенный, открывал и закрывал ящики своего стола, что-то искал в своих шкафах. Он задавал мне вопросы, не глядя на меня и совсем не ожидая, что я заговорю. Потом почему-то спросил, что я все хожу со своим баулом. Слово «баул» показалось мне обидным. Я сказала, что это не баул, а саквояж. Он несколько раз повторил «саквояж», разделяя слово на два «саквояж». Потом снова стал кричать:

«Идиотка, молчальница, идиотка». Потом спокойно: «Значит, так — ни Брейтмана, ни Столярова мы не знаем». Он почему-то сказал «мы». «Хорошо, так и запишем, что ты их не знаешь — Брейтмана и Столярова», и вдруг нехорошо выругался. Я тогда слов этих не различала, не знала, но что произнесенные им и есть они — эти самые, поняла. И почувствовала, что краснею. А он, увидев, что я краснею, засмеялся как-то плохо и, вроде как передразнивая, сказал: «Маленькая, маленькая. Идиотка ты большая и все понимаешь. Бляди вы все». «Сам ты блядъ», — подумала про себя я. На самом деле — это был первый раз, когда я нехорошо выругалась, а что это было не вслух, а про себя — значения не имело. Я выругалась!

Домой я опять бежала по Неве, так было быстрей. И пустынная набережная была лучше, чем Невский с дворниками а их липучими взглядами.

За три дня до Нового года, поздно вечером, пришел военный, уже другой, и принес Кале повестку, что она должна в 72 часа выехать из Ленинграда в Катта-Курган. Я стояла рядом с ней, когда она расписывалась в ее получении, а он отбирал у нее паспорт. Этот военный на меня даже не взглянул. А утром приехал из Москвы Севка — начинались школьные каникулы. Мы вместе стояли в очереди Кале за билетом, помогали ей складывать вещи. Покупали елку. Украшали ее. Егорка ходил за Севкой по пятам, и Наташка тоже тянулась к нему. Вечером 31-го мы проводили Калю. Потом я накрывала на стол и укладывала Наташку спать. Потом встречали Новый год. Из Москвы приехал Мика Обуховский, пришли девочки. Мы танцевали. Был праздник. Ночь с 37-го на 38-й год. Было самое страшное время — наше и всей страны.

А второго мы с Севкой поехали в Москву делать передачи — по 50 рублей, больше ничего. Я на «А» и «Б» — папе и маме, а он только на «Б» — маме. Но это уже другая история. Из другого времени. Не из детства.

* * *

Дача — персональная, то есть не нам принадлежащая, а как бы сдаваемая папе постоянно — появилась весной 1935 года. Вообще-то это было уже довольно поздно. У других детей, чьи родители были, по моим представлениям, в таком же ранге, как папа, уже были дачи. Похоже, что мама и папа сами долго не хотели обременять себя такой полунедвижимостью и предпочитали раздавать нас в разные лагеря и детские сады. Но тут Игорь должен был пойти в школу, и его постоянная жизнь в Барвихе кончалась, а я не очень любила лагеря. Но эти соображения, как я думаю, для них не имели большого значения, а скорей всего дачу построили и выдали «по должности», без каких-либо усилий и так, что противиться тоже вроде как было бы «унижение паче гордости». Ни мама, ни папа на даче никогда не жили, хотя приезжали иногда в выходные дни, и мама несколько раз оставалась ночевать. Папа же, кажется, ни разу не провел там ночь. На даче обычно (летом 1935-го и 36-го годов) жили домработница и Егорка, временами между лагерями и поездками — я. Оба лета по месяцу жил Лева с Зорькой, и из Ленинграда на часть лета приезжала Батаня. Иногда мамины знакомые на время «подкидывали» своих детей. Так, недолго жила другая Зорька, не моя сестренка, а дочь одного из энка-

вединских Берманов, какого — не знаю. Она потрясла меня тем, что не носила под платьем трусиков, говорила, что ей так приятно. И все уговаривала меня последовать ее примеру. Я не решилась. Напротив — мне даже было неприятно подумать, что можно ходить без трусов. Вероятно, за это я ее невзлюбила и ничего другого из общения с ней не запомнила.

Дача была расположена довольно далеко от станции Ильинская, почти на полдороге к следующей. Она не была огорожена, но справа шел длинный забор пионерского комин-терновского леи (-?», Впереди лежало просторное поле, за которым шла железная дорога. А слева и сзади прямо к дому подступал лес. Когда мы весной впервые приехали туда — еще не жить, а только посмотреть — дом пах стружкой и смолой, которая золотистыми подтеками выступила на дощатых стенах. Он до того весь сверкал новизной, что хотелось улыбаться даже от его недостроенное ги. Предполагалось, что он будет двухэтажным. Но лестницы настоящей еще не было, стояла времянка. А наверху под крышей лежали струганые доски. Ими собирались отделать большую комнату. Все это так никогда и не будет достроено. Может, потом, после нас? Но я полюбила сидеть с книгой или просто так на этом чердаке, особенно в сумерки и несмотря на то, что там всегда была уйма комаров. Их вообще в Ильинке, может, от близости леса, было невероятно много.

При первом же знакомстве с этой — нашей — дачей меня обуяло нивесть откуда пришедшее желание насадить цветы — много цветов. Какой это труд, я не представляла. Несколько дней после уроков я приезжала, чтобы вскопать землю и посадить рассаду. Возвращалась я со своих «сельхозработ», буквально падая от усталости, руки стерла до мозолей, верней, до того, что с ладошек все время сочилась какая-то прозрачная жидкость и я не могла их сжать. Наверно, я бросила бы это дело в первый же день, но мысль о том, что потом надо мной будут смеяться, что я только расковыряла землю и ничего не сделала, удерживала меня. В результате моих трудов у меня получилась довольно большая клумба странной треугольной формы. На ней я высадила несколько десятков клубней флоксов и по краям табаки и мелкие гвоздички, которые, кажется, называются «Шабо». Когда я вернулась из Ленин! рада, треугольник мой стал белым от флоксов и Табаков, а гвоздички, невысокие и какие-то трогательно мелкие, были как пестрый кантик. Я не знаю, чем был вызван мой выбор рассады, которую тогда продавали в цветоводстве Ильинки, может, мне кто-то подсказал, но получилось очень красиво. С той поры я навсегда полюбила и гвоздику, и души-

стый табак, и флоксы с их слабым и каким-то беззащитно нежным запахом.

Всю вторую половину лета я была удивительно вольна решать, что мне делать. Я числилась в коминтерновском пионерлагере, который был за забором. Но мне было дано право спать дома на даче и ходить со всеми на обед в лагерную столовую или есть дома. Я могла целые дни бродить, где хочу. Дома считали, что я в лагере, там вожатый полагал, что я дома. А я большую часть дня проводила одна в лесу. Семейные прогулки я так и не полюбила.

Лес за дачей был бесконечный—мне никогда не удалось пройти его до конца. Вначале у дома он был еловый, темный и неуютный, потом переходил в сосновый почти без подлеска, и там, между золотисто поблескивающих стволов, далеко просматривались то светло зеленеющие заросли кустов малины, то тонкие, улетающие куда-то вверх, стволы берез. Ни грибов, ни ягод я не искала, просто шла и шла. Похоже, что главным наслаждением было само движение, его бесцельность — идти и идти. И смотреть. А лес как-то постепенно переходил в болото, за которое я ни разу не забредала. Уж очень свирепые были там комары. Вдоль болота я шла в сторону железной дороги и дальше параллельно ей через поселок «Отдых», в конце которого был дачный кооператив общества политкаторжан.

Там жила мамина тетя — Зина Бронштейн. Когда-то ее за покушение на киевского генерал-губернатора приговорили к смертной казни. Родственники сумели в синагоге добыть метрическую запись с уменьшенным на два года возрастом. Смертная казнь ей была как несовершеннолетней заменена на вечную каторгу. Зина никогда не спрашивала, разрешили ли мне идти одной так далеко, что я делаю, что читаю, хочу ли есть. Она как будто про всех и навсегда знала, что каждый имеет право делать то, что хочет. И это всегда хорошее дело. Все читают хорошее. Все учатся или работают только хорошо. Все хорошо себя чувствуют. И все всегда хотят есть.

Мама говорила, что Зина пишет книгу про старые времена, свою каторгу и своих друзей. И, конечно, нехорошо, что они не большевики, а эсеры. Но я никогда не видела ее пишущей или что-то делающей по хозяйству. Только кого-то кормящей. Или читающей. При моем появлении она откладывала книгу и вела меня с открытой веранды на кухню. Книгу она несла с собой. Она ставила передо мной еду и брала книгу. И сразу начинала читать оттуда что-то вслух. Она была уверена, что мне интересно. И мне было интересно. Когда я кончала свой завтрак (обед? полдник?), Зина отрывалась от книги, почему-то улыбалась — не вообще, а мне — и говорила: «Ну, иди гуляй, Руфка»

или Анька, или Этька — это были имена мамы, маминой сестры, самой младшей маминой тети). Потом она говорила: «Тьфу, Люська». И начинала смеяться.

А я шла дальше. Дальше — это обычно было озеро в Кратове. Ближе никакого места, чтобы выкупаться, не было. Иногда на озере я встречала ребят из политкаторжанских дач. Шуру Константинову, мамину двоюродную сестру, дочь той самой Этьки, очень рано умершей, именем которой меня иногда называла Зина. Я как-то издалека боготворила Шуру за красоту уже почти взрослой девушки, и ее присутствие меня сковывало, так что я не очень любила с ней встречаться и купаться. А когда в войну она погибла где-то в партизанском отряде, стала эту нелюбовь к встречам с ней ощущать как некую вину.

Чаще других на озере я общалась с мальчиками Гастевыми. Их было трое. Почти взрослый серьезный Петя мне очень нравился, но не так, чтобы этого стесняться, а просто. Он потом погиб на фронте. Средний — Ляська — был чуть старше меня, и все детство и юность я самоуверенно полагала, что он в меня влюблен, но, может, так и было. Его арестовали в 1941-м, и потом я встретилась с ним только году в шестидесятом — у каждого была своя жизнь, и встречи почти не получилось. Он теперь пишет серьезные, настоящие книги по искусству. Когда я их читаю, то как-то странно и неопределенно ощущаю в них прежнего Ляську. Младший был Юрка. Он тогда был совсем маленький, на год младше нашего Егорки. А теперь где-то, как говорят на нынешнем сленге, «за бугром».

Летом 1938 года я — уже «странная сирота» ^¹— иногда ездила на дачу к Гастевым. Спали в саду. Петя и Ляська под елками, я — в нескольких метрах от них под большой, как шатер, яблоней. Юрка по вечерам ныл: «Хочу спать с Люсей». Старшие смеялись. И всем попадало от бабушки — как и у нас, в их доме бабушка была главной. А их отца — поэта Алексея Гастева — арестовали осенью 1938 года.

Потом, усталая, я возвращалась. Опять мимо болота, через сосновый бор и дальше по темному еловому лесу, в котором уже пропали все дневные звуки. Только вдруг доносится призыв горна. В лесу он не складывается в привычное «бери ложку, бери вилку», а звучит чисто, красиво, таинственно. Как будто зовет не в столовую, а куда-то далеко, к чему-то непонятно счастливому. И уже видно дачу, не всю, а только лампочку на веранде, а потом Ольгу Андреевну, накрывающую на стол. Можно пробраться через дырку забора в лагерь и идти вместе

с другими на ужин, а потом сидеть у костра. Можно в дом, за стол и потом в угол тахты — с книжкой. А можно еще побродить вдоль насыпи железной дороги, вдыхая теплый, особенный, вкусно-горелый «железнодорожный» запах. Или на станцию, где продают мороженое. Выбор никем не указан. Свобода!

Почему так бывает, что какое-то событие, вроде как не примечательное в ряду других, — не событие даже, а просто день, час, мгновение — запоминается навсегда, становится частью твоего бытия, биографией.

Я куда-то ездила со своего санпоезда, потом его догоняла. Северная холодная ночь — то ли Няндома, то ли Мюдьюга, ведь куда только мы не возили и где не собирали раненых! Пропахший войной и бедой полутемный станционный зал. Я, умирающая от желания спать — не сидя (я сижу на лавке), а вытянув ноги. Протянуть ноги! Засыпаю и просыпаюсь почти лежа — поджатые ноги на лавке, а голова на чьих-то коленях. Незнакомый, немолодой (по моим тогдашним меркам — все за тридцать были старые), усталый капитан грустно улыбается и говорит — колени-то его: «Выспалась?». Почему я помню эту Богом и всеми географиями забытую станцию, и свои затекшие ноги, и лицо этого человека?

Лето 1943-го где-то за Сызранью, недалеко от Волги. Подножка вагона, стук колес, глаза невольно жмурятся от солнца, за ухом и шее щекотно от собственных волос. Чувство счастья от движения, всего, что вокруг и в тебе. И опять это запах неповторимости. Только теперь он чуть горек от дыма паровоза, чуть сладок от перегретой травы и степной пыли.

Предвечерний час. в Багдаде. Небо светлое, чуть серое, со слабым желтоватым блеском — час заката, хотя заката вроде как нет. На фоне неба разлаписто-экзотичные силуэты пальм. Откуда-то доносятся гудки авто, приглушенные густо пахнущим розами и олеандром воздухом. Грустно от пронзающего ощущения единственности этой минуты, ее неповторимости. И ничего не произошло, просто она осталась с тобой, в тебе.

Ленинград, Дворцовый мост. Надо мной ослепительно голубое небо, а по реке идут ослепительно белые льдины. Это сверканье надо мной и внизу на реке потом не раз приходило в мои сны. Опять не событие, ничто — одна память. Только в этот раз она несет в себе запах льда.

Август был жаркий, даже знойный, с частыми, внезапно набегающими ливнями, с грозами. Я, как помню себя, всегда лю-

била грозу и ливень, летний, шумный, проливной. Две грозы из того лета запомнились на всю жизнь.

Однажды гроза застала меня на пути домой. Я не заметила, как все потемнело. Абсолютная тишина леса вдруг оглушила меня. И сразу сверкнула молния и гром—он грянул не потом, они были вместе, прямо надо мной. И хлынул дождь. Я побежала по тропинке, которая шла вдоль лесной просеки. Впереди было темно. Но сзади и чуть сбоку от просеки шел свет. Я остановилась и оглянулась. Там, в воздухе, под струями дождя плыл какой-то шар — чуть больше арабского мяча, которым мы играли в лапту, но значительно меньше волейбольного. Он был немного голубоватый, но все же белый. Казалось, он плывет не быстро, но, когда я вновь побежала, обогнал меня и стал светить уже впереди. Я почему-то не чувствовала страха, хотя уже сообразила, что это шаровая молния, о которой я читала. Близкая о. а пч -о места просека чуть поворачивала. Моя тропинка пересекала ее. Но до пересечения я добежать не успела, когда раздался громкий, какой-то трескучий звук, и шар распался искрами, похожими на бенгальский огонь. Я хорошо видела дерево, о которое он стукнулся, и подошла к нему. На стволе, на высоте моей вытянутой руки, была темная, чуть дымящая, как головешка, подпалина, и от нее пахло горящей еловой смолой. Я дотронулась до ее края мокрой ладошкой. Он был горячий.

А дождь внезапно кончился, и почти сразу все просветлело, и раздались птичьи голоса, и лес зашелестел и зазвучал как-то сразу радостно, как будто боялся этого летящего и светящего шара. А теперь вот бояться было нечего. И мне тоже стало радостно. Памяти об этой грозе всегда сопутствует смолистый, дымный, мокрый запах того подпаленного молнией дерева. Позже, вспоминая ту грозу, я стала думать, что это как жизнь человека — вот летит, летит в космосе и потом распадается — только бесчисленные искры вспыхнут на мгновение. И — все! А иногда мне кажется, что это я подумала уже тогда, только сформулировать не сумела.

Дня через два я поехала в Москву за книгами и вымыться. После ванны я сидела на подоконнике маминого эркера и на солнце сушила волосы. Я уже заботилась о том, чтобы они хорошо лежали, но на бумажки, как когда-то Зина, их не накручивала, а крутила локончики пальцами, пока волосы еще влажные. За этим занятием меня застал вдруг хлынувший ливень, такой обильный, что сверху мне было видно, как вода ринулась из труб на тротуар, образовав бурные потоки. Улица опустела.

Я высунула руку из окна, и она мгновенно стала мокрой. А меня обуяло желание броситься, как под душ, под этот ливень.

Я, как была, босая побежала по коридору и мимо ошарашенного швейцара, мимо людей, столпившихся под козырьком нашего подъезда — туда, в стихию, под этот дождь, прямо на мостовую. И вверх по Тверской. По середине главной улицы я добежала до начала бульвара и остановилась у одного из четырех Пушкинских фонарей. Пушкин стоял мокрый, блестящий. С его плаща стекали потоки воды, звуча как-то отдельно от общего шума воды. С меня тоже лились потоки, и я вдруг стала стаскивать с себя сарафан и осталась в маечке и трусах. Собственно это были не трусы, а так называемые шаровары, синенькие, сатиновые. На резиночке вокруг пояса и на резиночках же по бедрам. В таких ходили все девочки в лагере или загородных детских садах. Я на даче в них ходила постоянно, но в город полагалось надевать сарафанчик или платье. Тогда были такие платьица — гладкий лиф с круглым вырезом, к нему высоко пришиты широкая на сборочках юбка и короткие рукавчики буфиком. Оно почему-то называлось «татьянка». Маленькой я очень любила это название и надо-не-надо произносила его на все лады: «татьянка», «татьяночка», «татьянушка».

Подняв высоко руки с зажатым в них мокрым сарафаном, я, как знаменем, помахала им Пушкину. Он укоризненно наклонил голову, но одновременно как будто снисходительно мне улыбнулся. Я ринулась дальше через Страстную на Дмитровку, которая скоро станет улицей его имени. И по ней вниз — к Столешникову. Я чувствовала себя чем-то единым с этим дождем. А капли, которые текли по лицу и попадали в рот, были сладкими — честное слово, не вру — они были сладкие, какие-то медовые. Когда я добежала до «Свободы», дождь, так же внезапно, как начался, кончился, только на тротуар продолжала стекать вода из желобов водосточных труб. Улица вновь стала обыкновенной — с машинами, ожившими трамваями. С людьми. Мне стало неудобно среди них без платья. Я заметила, что майка как-то почти стыдно облегает мою уже появившуюся грудь, а через ткань просвечивает темная кожа вокруг сосков. И радость, которая как будто лилась в меня с этим ливнем, стала уходить. Я шагом поднялась от Столешникова к нашему «Люксу», стараясь идти поближе к домам, чтобы не быть у всех на виду. Швейцар неодобрительно хмыкнул и сказал, что стыдно полуголой бегать по городу, ведь взрослая уже. А дома, переодеваясь в сухое, я неожиданно для себя начала плакать. Казалось, что я потеряла что-то нужное, важное, необходимое и никогда уже не смогу вернуть. Как давным-давно потерянный зеленый кувшинчик. Как свою навсегда любимую Лену.

Вечером я вернулась на дачу. Чувствовала себя как-то необычно одинокой. И когда ехала в поезде, и вечером на веранде, где поздно сидела с книгой, но не читала, а глядела на темные деревья и темное в звездах августовское небо.

Утром я проснулась от боли в животе (я после операции всегда пугалась, если болел живот) и побежала в уборную. Но живот все равно болел. Так как было еще рано, я снова легла в постель и вдруг почувствовала, что из меня что-то течет. Я встала и увидела, что по ногам у меня течет кровь. Что кровь у меня на рубахе и на простыне. Я страшно испугалась. Помню, что посмотрела на Егорку и обрадовалась, что он спит. Зачем еще его пугать? Я снова легла, закрылась до подбородка и позвала Ольгу Андреевну. Ей я сказала, что надо срочно звонить маме, потому что я заболела. На все расспросы, что со мной, отвечать я отказывалась и только сказала, что у меня, наверное, осложнение после операции. Ольга Андреевна пощупала мой лоб — он показался ей горячим, потом сказала, что я очень бледная, и пошла звонить маме. Это было близко. За забором был коминтерновский пионерский лагерь, и там был телефон.

Мама приехала часа через два, и до ее приезда я лежала, не шевелясь, с ужасом чувствуя, что из меня продолжает что-то течь, и не решаясь откинуть одеяло и посмотреть. Когда мама вошла в комнату и стала около кровати, рядом стояли Ольга Андреевна и Егорка. Я попросила, чтобы осталась только мама. Ей я сказала, что теперь, наверное, умру, потому что у меня кровь течет прямо изнутри, и показала ей свои ноги и белье. А мама, до этого встревоженная, села на Егоркину кроватку и стала смеяться. Я ничего не поняла. В первый момент мне показалось, что она не смеется, а рыдает, а потом — что это она, может, с ума сошла. Я где-то читала, что сумасшедшие смеются, когда нормальные люди плачут. И я стала ее успокаивать и говорить: «Ну что ты, ну что ты, у тебя еще Егорка останется, не плачь». Тогда мама успокоилась и стала говорить, что вообще все со мной правильно, и я здорова и могу встать, только мне надо в трусики что-то положить и тогда я буду ходить. Но я снова ничего из ее объяснений не поняла, хотя успокоилась, правда, вставать не хотела, потому что было на мне все какое-то грязное, противное, и себя я чувствовала грязной и противной.

Мама вышла в соседнюю комнату, дверь она не закрыла. Я слышала, как она сказала Ольге Андреевне, что у меня «мензес». Слово было как будто незнакомое, но одновременно казалось, что я его раньше слышала где-то или читала. Во всяком случае, оно сразу запомнилось. А Ольга Андреевна стала ругать маму. Она говорила, что ей и в голову не могло прийти, что у

мамы «ребенок не подготовлен», что «ее девочки» всегда были подготовлены, что с ними даже шереметевский врач всегда «имел серьезную беседу», и что это маме непростительно, и если мама не может, то она сама мне все объяснит. Потом Ольга Андреевна принесла таз, воду, чистое белье и велела мне вымыться и положить в трусы полоски ткани, которые она сложила, как длинные подушечки. Потом она ушла. Я все сделала, как она велела, но испытывала к себе чувство брезгливости, и мне было стыдно выходить из комнаты. Я не знала, что делать с этой грязной водой и грязным бельем. Я так и стояла посреди комнаты — уже чистая и одетая, но все равно противная самой себе.

Снова пришла Ольга Андреевна. Она сказала, что мама с Егоркой пошли на пристанционный базарчик, а ей надо со мной поговорить. Она долго говорила, что я уже почти взрослая и теперь должна всегда помнить, что «соприкосновение с мужчиной» приведет к тому, что у меня будет ребеночек. Она несколько раз повторяла про «соприкосновение» так, что я спросила, а как же в трамвае или поезде, когда все толкаются. Тогда она сказала, что я все-таки чересчур глупая и что я сама со временем пойму, о каком соприкосновении она говорит, а пока я должна запомнить сегодняшнее число и каждый месяц около этого числа быть готовой, что у меня начнется «мензес», то есть надеть плотные трусы и приготовить бинты, а она мне сошьет специальный поясок. Кроме того, я должна сама стирать свои испачканные трусики, и бинтики носить так, чтобы постельное белье никогда не пачкалось, потому что это неопрятно. Даже у девочек Шереметевых не разрешалось, чтобы трусики после «мензес» стирали горничные, «только сами», — очень строго закончила Ольга Андреевна.

И как ни странно, но после ее объяснений чувство брезгливости к самой себе у меня прошло. Раз уж у «девочек» были эти «мензес» — то, значит, и со мной все в порядке — поверила я. И оставалась только некоторая неясность насчет «соприкосновений».

Я запомнила число, но в сентябре это случилось на пять дней раньше. Я почувствовала, что «оно» началось на последнем уроке, а когда чуть привстала, то увидела на скамейке мокрое пятно. После звонка я попросила девочек — Любу и Полю — принести мне пальто из раздевалки. «Что, просидела?» — как-то беспечно и обыкновенно спросили они, так что я поняла, что они давно все знают. Они принесли мне пальто, и тогда я решила спросить у них про соприкосновение. Разговор был долгий и неприятный. Я была рада, что вели мы его уже на улице, по дороге домой, в сумерки — мы тогда занимались во вторую смену — и мне не очень были видны их лица. Я поняла, что для

того, чтобы родился ребеночек, нужно совпадение трех вещей — чтобы была ночь, лежать на кровати и чтобы была любовь. Именно в таком порядке — ночь, кровать, любовь. И он может походить и на мать, и на отца.

Мне до сих пор странно, что я много читала, много общалась в это время со сверстницами и девочками старше, жила несколько месяцев в лесной школе и в пионерских лагерях и ничего не знала о том, что раньше или позже, но у девочек происходит физиологическое взросление. Однако факт — будучи девочкой бойкой, шустрой, неглупой и в общем контактной, в чем-то я действительно в то время оказалась менее подготовленной, чем мои сверстницы.

Этот учебный год мы начали в новой школе. Трехэтажное просторное новое здание. Тогда оно казалось верхом возможностей для школы. Теперь эти здания (типовые проекты их почти не изменены) стоят повсюду. И во всех городах и весях выстроены (там, где выстроены!) такие школы. Егорка тоже пошел в эту школу, в первый класс. В этой школе встретились все ребята, с которыми я когда-либо училась. И Сева, Гога и Рафка. Но в разных классах. Было несколько параллельных шестых. В одном из классов училась Надя Суворова — девочка из «Люкса». Она дружила с Елкой Доленко. И я тоже скоро с ними сошлась, вначале просто потому, что мы вместе ходили домой. Потом стали вместе готовить уроки. Надя училась хорошо, всегда была в числе лучших. Елка совсем наоборот. Я — ближе к Наде, но мне не хватало ее аккуратности, хорошего почерка, хотя по «говорильным» предметам (география, история, ботаника) у меня отметки бывали выше.

Когда Елка появилась у нас в доме, она не понравилась всем домашним. Вначале я не понимала, почему. Потом до меня дошло, что маме и всем не нравится, что она отличалась от других девочек взрослостью. Она была высокая, физически развитая, полногрудая девушка. Очень хорошенькая, броская, яркая. Такая, что ее всегда замечали взрослые парни, когда на нас — ее окружение — еще смотрели, как на мелюзгу. Она любила хвастаться перед нами таинственными знакомствами, вечеринками, на которых бывает, подарками. Я никогда не знала, врет она или нет. Однажды она ненадолго попала в больницу. И девочки шепотом говорили, что какой-то парень во дворе их дома на улице Станкевича пырнул ее ножом. Сама Елка мне об этом не говорила, и только года через два в бане она, смеясь, показала мне шрам на бедре, высоко, там, где нога уже переходит в попку. «Так, значит, это было?» — «А ты что думаешь?» Я-то думала, что все байки. У Елки был красивый низкий голос, она пела украинские и всякие современные песни дома и в школе

— на школьных утренниках. Вечеров в шестых — седьмых

классах не было. Считалось, что мы не доросли. Дома у них был рояль. В младших классах ее учили музыке, но она это забросила. Как и уроки. Книг она почти не читала, стихи считала «мурой». Из-за дружбы с ней я выдерживала натиск мамы, Батани и даже папы. Но не сдавалась. Я ее любила. За красоту, за голос, за взрослость, за таинственность, за веселость и доброту. Любила!

В новом классе мне понравился один мальчик. Я даже решила, что влюбилась. Очень уж много все девочки вокруг говорили «про любовь». Давно, еще глядя на Леночку и Виктора Ивановича Прохорова и их любовь, я решила, что любовь не надо скрывать, что это так хорошо. Красиво! И пусть все знают! Когда мы ехали в Кунцево (я сидела рядом с шофером Исаковым, а мама с папой и Егоркой сзади), я сказала им, что я влюбилась. Егорка на это сразу выдал: «Дура». Исаков что-то хмыкнул. А папа спросил: «Ну, и что ты делаешь?» — «Ничего.» — «Когда начнешь целоваться, тогда скажешь, а пока ничего не делаешь, можешь и не говорить». Мама молчала, и я даже не поняла, сердится она или нет. Но продолжать этот разговор мне не захотелось. Через несколько дней я рассказала про мою «любовь» Елке. Она спросила, какой это мальчик. Я показала, зайдя с ней в класс, потому что он сидел на своей задней парте и почему-то в зал на переменку не выходил. Елка сказала, что он «ничего». А потом спросила: «Он что, один сидит?». — «Да». — «А ты пересядь к нему». На следующем уроке я так и сделала, чем вызвала его недоуменный взгляд и неодобрительный шепот половины девчонок. На другой день я уже с утра сидела рядом с ним. Я заметила, что девочки стали о чем-то шушукаться за моей спиной. Прозвучало слово «мальчишница». Я видела, что мой сосед тяготится моим соседством, и вообще мне это стало скучно, и я подумывала о том, чтобы куда-нибудь пересесть от него. Но не успела это сделать.

Выбрав вечер, когда я вышла из школы одна, на меня напали человек шесть или семь девчонок из нашего класса. Они повалили меня и стали бить портфелями, и кричали, что нечего мне сидеть с Шуркой, что они все тоже в него влюблены, только «не навязываются к нему», как я.

В это время из школы вышли Севка, Гога и Рафка и мгновенно разбросали кучу вокруг меня, так что все девочки разбежались. Я встала. Мальчишки меня отряхивали. Я вытирала лицо, мокрое от дождя и, может, слез. И мы пошли втроем нашим старым маршрутом. По дороге Севка спросил: «За что они тебя?». Я сказала; «Не знаю». Мне было стыдно. Никакой влюбленности в Шуру я не ощущала. Но вдруг поняла, что без этих троих в школе всегда чего-то не хватало. У Глинищевского переулка Рафка пошел дальше, а Севка сказал Гоге, что надо меня

проводить до дому, потому что вдруг девчонки следят и снова начнут бить. У подъезда я позвала их к себе, и они пошли. Уже не было Нюры, а была Ольга Андреевна. Она спросила меня, вызвав на кухню, чем кормить моих гостей, и я попросила жареной картошки или оладушки. Оладьи, целая горка, появились очень скоро. После них Гога предложил: «В дурачка? » Но Сева сказал, что лучше почитать Маяковского. Гога сморщился. На что Сева ответил: «Не стихи, а «Как делать стихи», и достал из портфеля книжку, хвастливо повертел ее перед нами и стал читать оттуда отрывки «Где живет Нита Жо...», «...моя мама Ля-мина...» и другие такие же. Мы стали смеяться. Особенный смех вызвал «...могу чемодан... ». Мы как раз в это время прохо дили «Вещего Олега». Когда мальчики ушли, я достала из папиного шкафа Маяковского и прочла «Как делать стихи». А утром, собираясь в школу, я ощутила такую радость, будто начинается праздник.

За время моей влюбленности в Шуру Елка познакомилась с ним. Легко пококетничала и влюбила в себя, кажется, на все предвоенные годы. Из ее рассказов я знала, что она бывала у него в доме, знала его семью. Я — нет. Я была, как говорили тогда, «из другой компании». Став ленинградкой, в свои частые приезды в Москву я встречала его иногда на улице, на том тесном московском пятачке — ограниченные Охотным рядом и бульваром улицы Горького, Пушкинская и Петровка — где жили все мои соученики. Несколько приветливых слов. «Пока». — «Пока».

Последний раз я встретила его зимой 42—43-го, когда были победные сталинградские салюты. Я была в Москве несколько часов. И мне захотелось пешком пробежаться от центра до Чистых прудов, чтобы навестить Зорьку и Аню с Левой. Мы буквально столкнулись на углу Пушкинской площади. Встреча была неожиданно теплой. Военная! Он пошел провожать меня и, пока мы шли, небо над нами дважды или трижды взрывалось радугой салютов, а их залпы были как весенний гром. Он тогда только что вернулся из армии, живой, не покалеченный, демобилизованный из-за язвы желудка. Собирался поступать в медицинский. Спустя много лет я познакомилась с его женой Люсей. Она врач, акушер-гинеколог. Мы вместе работали. И она опекала мою Таню, когда Таня была беременна и потом под ее приглядом рожала нашу Анечку. Мы с Люсей много лет собирались как-то по-домашнему встретиться, да так и не собрались. Так что Шуру я с той зимы не видела.

На следующий день я пересела от Шуры на вторую парту, там было свободное место. Ничего удивительного — человек пересел поближе. А что опять с мальчиком, так мне просто все равно, с кем сидеть. Мальчика звали Костя. Он жил на улице

Горького, в доме рядом с «Люксом». Иногда мы встречались утром и вместе шли до школы. Он был одним из самых маленьких в классе, а дружил с самым длинным — Женей по прозвищу «дяденька, достань воробушка».

Они читали газеты, и мы всегда обсуждали всякие политические новости. Я пристрастилась к газетам постепенно, после истории с альбомом, который клеила, когда убили Кирова. И они, как я, тоже были «активные» пионеры. Сева к этой стороне моей жизни относился почти презрительно, но так как мы учились в разных классах и, соответственно, были в разных отрядах, то наших отношений «политика» не касалась. Я же часто проводила в классе политинформации, клеила какие-то листки. Кто-то из них (Костя или Женя) хорошо рисовал и был постоянным оформителем. Одно время я была звеньевой, потом — председателем отряда. А до меня (или после) был Женя. Они были хорошие ребята, но как-то сложилось, что я ничего о них не знаю после седьмого класса. То, что я пересела от Шуры к Косте, вернуло мне если не расположение, то нормальное отношение девочек. Эти два моих приятеля большого интереса у них тогда, видимо, не вызывали.

Шел «Пушкинский год». Вместе с государственным возвратом Пушкина в школе стало можно читать Жуковского, Лермонтова. Не только «На смерть поэта», но тревожную, уже тревожащую любовную лирику. Гога ходил в школу с Баратынским. Севка читал Каролину Павлову и Анненского. Я, хотя дома был томик Есенина, переписывала какие-то стихи оттуда в заветную тетрадку. Сколько потерялось, а она сохранилась. И мы трое начинали утро с обсуждения очередной главы книги Вересаева «Пушкин в жизни». Их изо дня в день печатала газета «Известия».

В школе появился литературный кружок. Там были четыре шестиклассника — мы трое и Володя Саппак. Но мальчики чувствовали себя полноправными членами кружка и читали там свои первые стихи. Я же при них была только присутствующей. С кружка началась дружба с девятиклассниками Микой Обуховским, Борей Бариновым, Ляськой Гастевым, Игорем Российским.

Игорь был Севиным двоюродным братом. Но до этого года у меня с ним дружбы не было.

Когда я в Ленинграде вернулась из больницы домой после скарлатины, Раинька подарила мне книгу «Три толстяка». У автора была (тогда казалось) странная фамилия Олеша. Все произносили ее как имя — Алеша. Там были рисунки, запомнившиеся на всю жизнь, и имя девочки, как будто переделанное из крика кукушки — Суок. Теперь я как-то неожиданно узнала, что Суок — девичья фамилия Лиды Багрицкой и мамы Игоря

Оли. А писатель Юрий Олеша — дядя Севы и отчим Игоря. Отношения у Игоря и Севы с ним были дружескими, но скоро я поняла, что у Игоря они сложные — со многими «про» и «контра». Но у Игоря почти все отношения были сложными. И у кого в мире могли быть простые отношения с Олешей? Я же Оле-шу с первых встреч побаивалась — стеснялась, причем мне кажется, что и он меня тоже стеснялся, как и всех девочек-подростков, с которыми сталкивался.

Игорь боготворил свою маму, говорил, что она «прекрасная дама». И оба мальчика считали, что Оля «настоящий» художник. Весной 1936 года Ольга Густавовна попросила меня ходить к ней позировать — ей захотелось писать мой портрет. Это было время моей влюбленности в нее: «хочу прическу, как у Оли», «кольцо, как у Оли», «шляпу, как у Оли». Конечно, все эти «хочу» я хранила глубоко про себя. Я знала, что Севка посмеется. А мама сделает далеко идущие выводы, что я уже стала «золотая молодежь». Она почему-то так характеризовала всех моих друзей из писательского дома в проезде Художественного театра, Игорь видел, как я отношусь к его маме, может, поэтому я вскоре стала его «поверенной». Мне он поверял свои сердечные тайны и считал, что только мне может сказать о том, что его волнует в жизни. Он говорил, что Севу он любит, но не совсем доверяет, потому что «Севу все слишком любят».

Игорь был очень музыкален, много занимался музыкой, считал себя композитором. Пытался писать какие-то эссе о музыке и читать их на кружке. Они были заумны. Ребята над ним посмеивались. А он был очень раним и тяжело переносил любую шутку. Всю юность он был безнадежно влюблен в девочку из своего класса. Ее звали Леля. Мне она не нравилась. У нее был грубоватый, какой-то уличный говор, неприятная манера хихикать, закрывая ладошкой рот, неприметное лицо (ну, ничего из лица не помню) и сказочно длинные, почти серебрянного тона косы. Из-за этих кос Игорь и сочинил ее — свою Лорелею. И бледнел, и краснел, если она только, хихикая, проходила мимо. Мне иногда казалось, что он может потерять сознание от того, что она где-то рядом. И я всегда боялась, что она как-нибудь непоправимо обидит его своим смехом. Игорь покупал билеты в консерваторию и клялся мне и Севе, что пригласит ее. Но всегда кончалось тем, что в концерт с ним шла я. Сева тогда томился музыкой. И когда Игорь звал его, всегда отвечал:

«Пусть Люся тебя утешит».

Отец Игоря, Миша Российский (Игорь и мы так и звали его), жил где-то в районе Ленинградского проспекта. Я с мальчиками иногда бывала у него. Это был крупный, бонвиванистый мужчина с веселой скороговоркой и «одесскими» шуточками. Он

всегда кормил нас всякими лакомствами и уговаривал мальчиков выпить вина, за что я им потом на улице выговаривала, и Сева говорил что-нибудь вроде: «Ужас, ты похожа на свою Батаню, я тебя боюсь!».

Мальчики любили ходить к Мише, потому что он давал им деньги «на карман». Одно время они перестали туда ходить. На мой вопрос, почему, Игорь, смущаясь, с запинками, рассказал, что по идее Оли, чтобы вылечить его — Игоря — от любовных страданий, Миша пригласил мальчиков к себе. Одновременно он пригласил каких-то девушек (Игорь сказал «профессиональных»), А сам ушел. Мальчики вначале шутили с девушками, танцевали, пили вино, а потом поняли, что их пригласили для «приобретения опыта», испугались, протрезвели и ушли. Игорь очень мучился, что его мама способна принять участие в «такой пошлости» (тоже его слова).

Игорь ранился не только о любовь. Обо все! В отличие от Севы он не был аполитичен, читал газеты, пытался найти правду, с кем-то спорил на комсомольских собраниях. Годы 36-й — 37-й, процессы, повальные аресты были для него непереносимы. Хотя ни его мать, ни его отчим не были арестованы.

Он говорил, что нельзя жить, если все кругом враги, и почти кричал на меня, что нельзя жить, если все кругом верят в это, а ты, ты (это я) не веришь. Какое право ты имеешь не верить? А потом плакал.

В августе 37-го года он пошел на Кузнецкий, дом 22 — там была приемная НКВД (теперь приемная КГБ), тогда мы все туда ходили, чтобы что-то узнать о своих мамах-папах. И ничего не узнавали. Он попросил дежурного, чтобы его арестовали, потому что у него «мысли, неподходящие для комсомольца». Дежурный не арестовал его, а вызвал его маму. Она увела Игоря домой. А через несколько недель, в ночь на 16 сентября, Игорь выбросился с шестого этажа, из окна своей комнаты. Прямо на тротуар проезда Художественного театра, туда, где теперь летом стоит цветочный ларек, а раньше женщины продавали цветы из ведер. И у них были мокрые стебли. Игорь всегда покупал мне там маленький букетик. И что-то говорил о своей бессмертной любви к Леле. Светловолосый, светлоглазый, высокий, красивый мальчик.

Кроме литературного, я еще посещала кружок учителя физики Николая Семеновича, где были очень интересные его рассказы, опыты и можно было самой паять какие-то лампочки для елочных украшений, делать радиопроводку в классах и еще что-то мастерить, радуясь реально сделанному. Не от этого ли кружка пошла моя любовь чинить всякие старые настольные и висячие лампы?

В это время Севка затеял к новогоднему школьному празднику ставить «Цыган» Пушкина. Выбрал актеров. Володя Сап-пак — старый цыган, я — Земфира. Сам он был Алеко и режиссер-постановщик. А вот кто был молодым цыганом, вспомнить не могу. Сегодня он распределил рели. Завтра мы их уже знали. На самом деле, почти все знали и раньше. И начались репетиции. День. Два. Три. Все актеры были талантливые, ну, на худой конец, способные. А я — полная бездарь. Севка хватался за голову, раскачивался, чуть ли не ложился на пол и кричал на меня, что никогда не представлял, что я такая дура и не умею сделать два шага и как-то по-особому поднять руку, что я не человек, а кукла, глупая кукла. Потом он кончил кричать. Кончил репетировать. Мы пошли домой. И всю дорогу он спрашивал меня, не обижусь ли я, если он возьмет другую Земфиру, потому что со мной обеспечен только провал, а он провала не переживет. Я говорила, что не обижусь. Он спрашивал снова и снова. И я никак не могла ему втолковать, что мне не нравится играть кого бы то ни было, что я это не люблю, не хочу и поэтому не могу, что и согласилась-то я только потому, что он так решил, что Земфира буду я. Не знаю, поверил он или нет. Мне всегда казалось, что он просто был не способен поверить в такое нежелание актерствовать.

На следующий день была найдена другая Земфира, на подлинную цыганку похожая только тем, что черноволосая. Совсем некрасивая девочка по имени Таня. Она оказалась способной. Иногда Севка после репетиций даже говорил: «Талант!», и мне казалось, что он немножко влюблен в этот «талант». Я взяла на себя (как много раз потом) весь реквизит, костюмы, занавес и прочее. Мне это настолько нравилось, что я не успела начать волноваться за Севкину влюбленность. Кстати, она прошла начисто после нашего вполне успешного спектакля. Больше никогда в жизни я не пробовала себя на амплуа драматической актрисы.

* * *

Из-за школьных дел и Совиного дома я меньше бывала дома, почти отстранилась от ребят из «Люкса». Но и дом наш стал как-то исподволь меняться. Мама уже не работала в МК, а училась в Промакадемии им. Сталина. Она собиралась стать инженером-строителем.

Мне это было странно. Именно в этом году, в связи со всякими своими пионерскими делами, я решила, что буду партработником. Когда я однажды это сказала папе и маме, мама скептически заметила, что у меня совсем нет организаторских

способностей. На что папа засмеялся и сказал, что, по его мнению, есть. Он на днях видел, как я шла по Глинищевскому переулку с большой группой мальчишек. И что ему кажется, я неплохо их организовала. Ну, просто «уличная девчонка». «Ты, что, Геворк!» — прикрикнула на него мама. А папа ей ответил, что это у них — сибиряков — «уличная» это плохо. А в Тифлисе улица теплая. И «уличная» это значит — идет по улице девушка, а вся улица рвется идти за ней или хотя бы смотрит ей вслед. Я была польщена, что это про меня впервые было сказано «девушка», а не «девочка», и вообще мне понравилось папино объяснение.

К маме стали ходить ее соученики — готовились то к экзаменам, то к зачетам. Они мне не казались такими интересными и яркими, как друзья в Ленинграде и в первые московские годы. Вообще это были не друзья, а именно соученики. Всем им было учиться трудней, чем маме, она им помогала. Но мне казалось, что ей от них так же скучно, как мне.

А настоящие их друзья бывали реже, а когда приезжали, не выглядели такими беззаботными, напористыми, радостно-сильными. Постарели они, что ли? Может, только Агаси бывал по-прежнему шумным и по-прежнему, если к вечеру должен был появиться он, то как знак того, что он уже не в Эривани (это не ошибка — это тогда так говорили), а в Москве, появлялся какой-нибудь человек с ящиком фруктов. Да еше Степа Коршунов бывал веселым, когда приезжал. Он наконец-то женился и без конца что-то говорил про свою жену, так что всем становилось ясно, что он совсем потерял голову от любви. А вообще говорить про любовь или показывать ее у них не было принято. А Бронич из Николаева и Шура Брейтман из Одессы и все другие из Ленинграда приезжали грустные. И меня удивляло, что они теперь, вместо того, чтобы всем сидеть в столовой за веселым чаем или с вином, уходили подолгу негромко разговаривать к папе в комнату.

Особенно я замечала какую-то угнетенность в Алеше Столярове и Мане Каспаровой и что она так грустно на папу смотрит. Я знала, что Маня просто обожает папу, что он для нее «свет в окошке» и самый умный. Когда-то маленькими мы с Егоркой почему-то ночевали у них на Сивцевом Вражке. Я еще возилась на кухне, а Егорка уже был в постели и канючил — «а в кроватку». Маня его не понимала и квохтала над ним, как курица, а он решил притворяться и плакать. Пришла я и объяснила растерянным Мане и Алеше, что нам надо чего-нибудь дать «в кровать», ну, что у них есть, можно яблоко, или конфету, или, на худой конец» печенинку. Маня начала говорить что-то, что это не гигиенично и кто это нас так плохо приучил. А я ей сказала: «Как кто? Твой Алиханов». Маня замолчала, а Але-

ша стал над ней смеяться, что даже малые дети видят, как она обожает своего Геворка. Мане было нечего сказать, и она пошла искать нам то ли яблоко, то ли еще что-то.

Господи, как удивительна память! Вчера я писала о друзьях мамы и папы. Потом в ванной слове возвращалась мыслью к написанному. Почему Маня и Алеша последние два года выглядели более угнетенными, чем другие? Особенно Маня? Почему у нее стали такие тоскующие глаза? И внезапно вспомнила! Манин брат, Иван Каспаров, был секретарем Ленинградского горкома партии. Его арестовали почти сразу после гибели Кирова. Вот и встало все на свои места! Просто в их семью 37-й пришел чуть раньше.

И уже пошли какие-то воспоминания о семье Вани Каспарова.

Его самого я почти не помню. Но хорошо помню жену Геню, маму Татьяну Сергеевну и дочь Таню, крупную, яркую, поразительно красивую девочку. После 37-го я бывала у них в Ленинграде и не то чтобы дружила, но приятельствовала с Таней. Несколько раз я приводила ее в нашу школу на вечера, и, кажется, все мальчики сразу на весь вечер в нее влюблялись. Судьба их семьи более типична для тех, кого »меч правосудия» настиг в первой половине тридцатых годов. В лагере Ваня вернулся к своей первой, допартийной профессии. По образованию он был врач. Выжил. И возвратился. Геня — тоже врач, не была арестована и работала в одном из ленинградских родильных домов. А в 37-м — 38-м обычно было — мужу 10 лет без права переписки, что фактически означало расстрел, и жене 8 лет как ЧСИР, ну, в лучшем случае — жене 5 лет. Все по той же «дамской» статье — член семьи изменника родины.

В конце двадцатых или в начале тридцатых Ваня работал в Москве. Они жили в Доме правительства, и нас с Егоркой папа однажды туда привез, когда мама болела, а няня была в каком-то запоре. Мы с Таней собрались, гулять, и нам доверили взять с собой Егорку, которому было чуть больше трех лет. Мы пошли на набережную. Там у причала стояли несколько барж с песком и досками. К одной вели сходни. Рабочих, которые достраивали какую-то часть этого дома-города, на набережной видно не было. День был теплый. Сияли купола храма. А мы решили поиграть в песке. По сходням, таща Егорку, перебрались на баржу и возились в песке часа полтора. Потом вернулись на берег. И тут я увидела, что баржа, тихо покачиваясь, отплывает от причала. А там на песочке, таком чистом, желтеньком, калачиком свернувшись, спит Егорка. Перебраться к нему на баржу уже не было возможности. Меня обуял ужас. Я закричала. От моего крика Егорка проснулся, подошел

к борту баржи и, довольный своим плаванием, стал махать нам рукой. Я кричала ему, чтобы он отошел, бежала параллельно барже по берегу и страшно кричала. А Танька сначала совсем не испугалась и воспринимала все это как игру. Она прыгала и смеялась. Только мой крик, смешанный с плачем, заставил ее наконец что-то понять. Она тоже стала истошно вопить — то ли Егорке, то ли звать на помощь. Наконец, на наши крики обратили внимание какие-то мужики, ладившие что-то на мостовой, и подбежали к нам. Они зацепили баржу, подтянули ее к бережку — каменной набережной тогда еще не было — и сняли Егорку с его первого в жизни «корабля». Я схватила его и, держа поперек живота, потому что взять на руки у меня не хватало сил, потащила домой к Каспаровым. Потом я позвонила папе, чтобы он скорей взял нас домой. Я ненавидела себя и ругала за то, что забыла Егорку на барже.

Я забыла брата! Танька была ни при чем. Но оставаться в гостях у нее мне не хотелось. Потом я еще не раз приходила к ним с папой — это же был дом его друзей. Но память об этом случае почему-то всегда осложняла мое отношение к Тане.

После возвращения из лагеря мама однажды встречалась с Ваней и Геней где-то в кафе. Дома у нас или у них встретиться боялись. Мама тайно приехала в Ленинград из Луги, Ваня еще откуда-то. А через несколько дней к Ване пришел милиционер, и ему было велено уезжать из Ленинграда к месту прописки. Геня почему-то винила в этом маму. Как будто она донесла на Ваню, что ли? Какая-то чушь, на которую мама смертельно обиделась.

К этому еще присоединилась обида на меня. Таня то ли перед войной, то ли в ее начале вышла замуж за врача, который работал где-то в сельской или полусельской местности. Послевоенное время было голодным. Кто-то рассказал, что она завела корову и огород. И я сказала, что если б не готовиться в институт, то я бы тоже не прочь завести огород. Это было передано Каспаровым так. что я вроде смеюсь над огородом и воображаю, потому что собираюсь учиться, а у Тани судьба сложилась так. что она не получила высшего образования. Тоже чепуха какая-то. Но мы больше никогда не общались с Маней Каспаровой — папиным ближайшим другом.

Манин муж Алеша был для меня каким-то образцом. Невысокий, стройный, элегантный, умный и добрый, очень сдержанный человек. Он составлял мне списки книг, которые советовал прочесть. Часто давал книги из своей библиотеки. Когда я возвращала их ему, он всегда находил время поговорить о прочитанном. Это были беседы не формальные и какие-то не ортодоксальные, что ли, с точки зрения всей их партийной компании, более глубокие, чем с другими папиными друзьями. Может,

не столь сердечные, как с Левой Алиным, но более серьезные. Правда, я была на два-три года старше, чем до ареста Левы Алина. Я несколько раз в предвоенные годы говорила об Алеше с Таней Каспаровой. И чувствовала, что она как-то ревниво относится к рассказу о моей дружбе с ним.

А теперь у меня сын — Алеша. И у Тани Каспаровой — тоже Алеша, только лет на десять старше моего.

Кроме друзей, которых я считала «настоящими», к папе приходили некоторые из сослуживцев. Эрколе, Вальтер, многие поляки, Черномордик, Благоева и другие болгары, Ибаррури. Часто бывал какой-то очень красивый палестинец, фамилию которого не помню. Мне казалось, что он немного ухаживает за мамой. Иногда заходил наш сосед из № 8 индонезиец и его русская жена. Вообще-то она была еврейка, но в «Люксе» всех советских называли русскими. Она была из немногих люксов-ских женщин, с которыми у мамы были какие-то отношения. А их маленькая дочка Сунарка, прелестная смесь европейской и азиатской рас, торчала у нас иногда целыми днями.

Сунарка жила справа от нас. А слева в № 10 жили Эрколе. Муж, жена, сын Альдо. Альдошка был не очень контактный, редко выходил в коридор, кажется, ни с кем в доме не дружил. И я не запомнила в нем ничего плохого и ничего хорошего. Его мама была приветливой, веселой, какой-то очень милой женщиной с совсем седыми волосами и молодым розовым лицом. Она плохо говорила по-русски и всегда первой смеялась над своими ошибками.

Когда Эрколе приходил к папе, они обычно говорили по-французски. Если же разговор шел по-русски, то он говорил очень медленно, старательно выговаривая слова. В шахматы он, видимо, не играл. Я не помню его играющим с папой, а папа всех играющих сразу тащил к маленькому столику, где всегда наготове были расставлены шахматы. Иногда Эрколе приходил не к папе, а ко мне. Он занимался русским языком с учительницей, и при подготовке уроков ему временами была нужна моя помощь. В русском я помогала не только ему, но и другим взрослым «люксовцам». И даже иногда папе. И очень этим гордилась. Разумеется, я знала, что Эрколе — один из руководителей итальянской компартии. Но в моем представлении вождь должен был быть не таким. Выше. Горячей. Может быть, даже страстней. Не с такой размеренной, а обязательно пылкой манерой говорить. Я тогда часто ловила себя на мысли о том, что и Ленин тоже не очень тянет на вождя, как мне представляется вождь. И Сталин тоже. Мне хотелось какого-нибудь Спартака, что ли. И когда я встречала в коридоре Джерманетто (почти одновременно с романом Джованьоли я прочла его «Записки цирюльника»), несколько сгорбленного, с тросточкой, хромающе-

го, я начинала горевать, что с вождями все что-то не то. Не с идеями. Боже упаси! Только внешне. Мне хотелось красивого вождя. А Эрколе! И эта его дотошность с уроками. Как будто он боится своей учительницы. Его настоящую фамилию — Тольятти — и о судьбе его семьи (он разошелся с той седой, розовой женщиной) я узнала только в конце 50-х годов.

Миша Черномордик, папин заместитель (эта должность называлась зам.зав. отдела кадров) был коренастым, темноволосым, шумным. И цвет кожи у него вполне оправдывал фамилию. Очень смуглый, даже коричневатый. Егорка поначалу звал его — «черномордый», полагая, что это не фамилия, а прозвище. Его общение с папой в домашних условиях выглядело так, будто они продолжают свои рабочие дела. Какие-то бесконечные бумаги и обсуждения. Мне кажется, что папа привел Мишу в Коминтерн. У них (партийных взрослых) бытовало такое выражение — «привел с собой», когда кто-то, придя на новую работу, брал к себе людей, которых знал раньше. Жена Черномордика Ольга Дмитренко в то время казалась мне очень строгой и даже злой. У них иногда неподолгу жила дочь Миши от первого брака Лида. Я считала, что Оля очень сурово относится к ней — ну как настоящая мачеха. Я не была дружна с Лидой, но из-за Оли временами делала вид, что дружу. Некая демонстрация против «мачехи». Мое отношение к Оле потом изменилось, особенно когда она жила у мамы. Надо было стать взрослой, чтобы понять Олину незащищенность и то, что она по существу, добрый человек.

Наша дача была на две половины. Если стоять к ней лицом, то справа жили мы, а слева семья Миши Черномордика. Там жила мама Оли (все звали ее просто бабушка), их годовалый сын Юрка и племянница Оли Нелка. У нас жила Зорька. Они с Нелкой был ровесницами, и обе ревностно стремились нянчиться с Юркой, который выглядел тогда совсем открыточным младенцем — пухлый, розовый, со светлыми волосиками, что-то смешно лепечущий.

Потом этот малыш пополнил армию «странных сирот 37-го года». После ареста родителей его усыновили мама Нелли и ее муж — профессиональный военный. У мальчика стала другая фамилия, другое отчество и даже, кажется, другое место рождения. В войну его «папа» стал генералом и оставил семью. Юра пошел по его стопам, окончил Суворовское, потом какое-то офицерское училище. Каникулы проводил у «мамы». Там несколько раз встретился с ее то ли подругой, то ли родственницей, приезжающей в отпуск откуда-то из Казахстана и испуганно-влюбленно глядящей на него. Никаких чувств эта женщина у него не вызвала. И память не подсказала картин ран-

него детства, от которых бы протянулась ниточка к узнаванию, что это его мама. А Оля все годы после восьми лет лагеря работала в какой-то геологической экспедиции и панически боялась, как бы ее существование не нарушило ход жизни сына. Поэтому, хотя уже шел 56-й год, она даже не хотела делать какие-либо шаги к реабилитации. Наша мама с большим трудом сумела в письмах убедить ее уволиться с работы и приехать в Москву. Реабилитировали ее (и посмертно Мишу Черномордика) очень быстро, и она жила у мамы в ожидании получения комнаты. Шла уже весна 57-го. Я приехала из Ленинграда с Таней и Алешкой. Алешку надо было отнимать от груди, и это никак не получалось при мне. А то, что у мамы жила Оля, создавало возможность оставить детей — вдвоем они вполне могли справиться.

В это время Юра ехал с Дальнего Востока в отпуск в Ленинград, и его «мама» или Нелка написали ему, чтобы он остановился у нас. Он заехал. Совсем юный, худощавый, даже худой, некрупный и подтянутый. Очень неразговорчивый и несколько скованный. Он стеснялся. Мы были ему непривычны — весь наш образ жизни с многолюдством, друзьями-приятелями, теснотой и «расползающимся по всей квартире» (выражение Тани) Алешкой.

У Олиной сестры и раньше возникала мысль о необходимости все рассказать Юре, но Оля до реабилитации категорически возражала. Сомневалась она и сейчас. Моя мама то считала, что надо рассказать, то — нет. Категорически «за» была только я. А Егорка, который только что демобилизовался и тренировал боксеров в еще строящихся Лужниках, говорил мне:

«Нечего соваться - без тебя разберутся». Он же сказал нам, что Юрка, который был с ним контактной, чем с нами, хочет оставить армию и пойти учиться. Это были хрущевские времена сокращения армии, так что такой план был вполне реален. Со спорами и криками в отсутствие Юрки все же решили все ему рассказать. Роль хирурга досталась мне.

Мы стояли в темной маминой комнате у окна. Там в глубине вырисовывались силуэты зданий, светились чьи-то окна, пробегали блики от машин, идущих по мосту. Я ровным голосом, без эмоций (Танька в детстве называла его «врачебный») рассказывала Юрке его собственную историю. Это было трудно. А Юра подчеркнуто не смотрел на меня и молчал в течение моего рассказа, долгого, с трудными паузами. Сквозь его молчание. в нервном бесконечном зажигании спичек, частом пр-куривании, когда по дрожанию огонька видно, как передается дрожь рук — я видела все это отраженно в темном стекле окна, а на него не смотрела — ощущалось его потрясение. И эта странная женщина-мать. И странная чужая фамилия Черно-

мордик. И то, что он еврей, ну пусть наполовину, только по отцу. И что у него есть другая — не Нелка — сестра.

Чтобы закончить рассказ о Юрке (я истории таких детей, а их у меня несколько, называю «детские») — я ничего не знаю о его сегодняшней жизни. Раньше мы постоянно общались. Он кончил геологоразведочный, работал в Союзе и за границей. Завел семью. Оля стала бабушкой. Но с приходом в дом Андрея они как-то исчезли с нашего горизонта. Да, все мамины подружки исчезли. Это точно — «пуганая ворона куста боится», а ведь все они «пуганые». И к концу маминой жизни остались только Фаня, Аннет, да еще две или три польские «старые большевички», из тех, кто прошел наши лагеря.

Когда к нам приходила Стелла Благоева, меня начинало тошнить от ее сладкого голоска и подлизливого тона. Кажется, мама и папа испытывали то же чувство, но если я ей обычно немного хамила, то они сдерживались.

Теоретически я восторгалась Долорес, Пассионарией. Как все газеты! Однако я не любила, когда она появлялась в доме. Она никого, кроме папы, не замечала — ни маму, ни нас. Мне кажется, что с нами она даже не здоровалась. Большая и как будто нарочно темная. Она громко смеялась, громко говорила. Ее голос не просто доносился из папиной комнаты, а, казалось, заполнял весь дом. Она привозила какие-то подарки. Егорке белые короткие брючки, слишком нарядные для советской жизни. Мне белоснежную трикотажную маечку, которая долго была моей любимой. Шапки-испанки и значки с кулаком и надписью «но пасаран». Однажды она подарила папе, незадолго до его ареста, красивую шерстяную трикотажную рубашку, ярко-синего, почти василькового цвета. Я не помню эту рубашку на папе. Но мама в ней лежала, уткнувшись в стену, несколько дней после папиного ареста. И когда она поворачивала бледное лицо, оно от цвета рубашки было еще и лиловатым, почти неживым. Мама и потом постоянно носила ее. В ней попала в лагерь. И в ней — штопаной-перештопаной — вернулась оттуда. Году в 35-м — начале 36-го мне казалось, что между папой и Долорес, помимо видимых, возникли еще какие-то другие, более интимные отношения. Я пыталась выглядеть их. Потом это желание прошло. Но какое-то недоверие сохранилось навсегда.

Одно время в доме завсегдатаем стал Борис Пономарев. Его к папе «пристроила» мама. Она (по ее рассказам) просила взять его на работу в Коминтерн, потому что «парень он грамотный и толковый и в МК болтается без дела». Пономарев в то время окончил то ли институт Красной профессуры, то ли еще что-то аналогичное и как-то пересекался с мамой во время ее работы в МК. Его в доме все звали просто Боря. А наша тогдашняя дом-

работница Дуся говорила: «Ну вот, все пообедали, один Борька где-то бегает».

У меня есть какое-то слабое воспоминание, не воспоминание даже, а тень его, что, когда у опекаемой мамой Вальки родился ребеночек, я как-то это связывала с Пономаревым. Ничего, подтверждающего это мое совсем детское ощущение, я не знаю. И самого Пономарева в нашем доме почти не помню. Видимо, он не производил на меня большого впечатления. Конечно, если бы я заранее знала, что он станет человеком, заменившим собой чуть ли не весь Коминтерн, и будет «руководить» мировым рабочим и коммунистическим движением, я не допустила бы такой оплошности. А сейчас это больше пересказ маминых воспоминаний, а не мои.

Несколько раз у нас в доме бывал Дмитрий Захарович Мануильский. Конечно, я знала, что он один из «главных» коминтерновцев. Может быть, даже самый главный, хотя считалось, что главный — Димитров.

И меня разбирало любопытство, еще большее, чем мне было свойственно всегда. Дмитрий Захарович походил на Тараса Бульбу и на «кота в сапогах» в каком-то хитром варианте. Он всегда был очень приветлив, шутил с нами и с мамой, если она случайно оказывалась дома. Но много выглядеть в нем мне никогда не удавалось. Обычно, когда кто-нибудь приходил к папе, чай, а к нему какие-то бутерброды, печенье и почти всегда папин любимый кекс «Золотой ярлык», накрывали в столовой. И в столовой вертеться мне и Егорке никак не возбранялось, так же как принимать участие во взрослом чаепитии. А когда приходил Дмитрий Захарович, папа просил чай к себе в комнату. Лезть к ним туда я не решалась. Но иногда придумывала поводы зайти, вроде как мне срочно понадобились деньги на тетрадь или разрешение пойти погулять. Папа, кажется, понимал мои хитрости, но ничего не говорил. Во время таких вылазок я заметила, что Дмитрий Захарович не любит пить чай сидя, а любит стоять в эркере и смотреть в окна. Он делал это так сосредоточенно, что хотелось самой глянуть в окно, чтобы знать, что он там высматривает. Уходя, он никогда не забывал одну-две минуты поговорить с нами. Я обратила внимание, что папа, который обычно маме, приходящей почти всегда поздно, когда папины гости уже ушли, не рассказывает, кто у нас был, о Дмитрии Захаровиче всегда говорит. Я думала, что это потому, что Мануильский большой начальник.

Последний раз он был у нас за два или три дня до ареста папы. Шутил со мной, уходя, спрашивал об испытаниях и как я вообще учусь. Сказал, что я расту красавицей, что теперь это уже видно. Мама пришла почти сразу после его ухода, и папа, который стоял в столовой у маленького столика и передвигал

шахматы, сказал, что только что ушел Мануильский. Мама как-то тревожно спросила: «Зачем он приходил?» А папа ответил:

«Не знаю, вроде как ни за чем. Просто так».

И мне всегда кажется, что Мануильский знал, что папу вот-вот арестуют. А может, и сам давал санкцию на это. Но, Господи, мало ли что потом думается и кажется.

* * *

В шестом классе я снова вернулась в Севин дом после почти двухлетнего перерыва. Я стала старше. Неосознанно, но по-другому относилась к Севе. У меня появился повышенный интерес ко всему, что его окружает. Лида приняла меня и как девочку, которую она давным-давно знает, и почти как взрослую. Настолько, что всегда представляла меня своим гостям. И часто, когда у Севы были только брат Игорь и я, нас звали в Эдину (теперь Лидину) комнату пить чай или ужинать. Мне кажется, что только теперь я увидела ее сестер Ольгу Густавовну (маму Игоря) и младшую из всех троих — Серафиму Густавовну. Они так же, как когда-то Лида, настаивали, чтобы я называла их просто по именам. С ними это было не трудно. Я сразу начала их так называть. Оля бывала у Лиды реже, чем Сима, хотя жила в том же доме, и обычно только забегала на несколько минут. А Сима почти ежедневно и целыми днями. И почти всегда там же был ее муж, Владимир Иванович Нарбут, круглолысоголовый. неулыбчивый, однорукий. Пустой рукав заправлен в карман пиджака. Раненый. На гражданской войне. Он вызывал у меня доверие. Только его из всех Лидиных завсегдатаев Сева (и я, конечно) звал по имени-отчеству.

Изредка заходившего мужа Оли Юрия Олешу, всегда насупленного и как будто буравящего тебя недобрыми глазами, Сева называл просто Юра, а я побаивалась и никак не называла. Я уже читала «Три толстяка», «Зависть» и рассказы. В «Трех толстяках» писатель Олеша мне нравился, в других я его не понимала. Мне казалось, что он пишет не правду, а некое притворство. Это подростковое отношение осталось, вместе со страхом перед Олешей-человеком, на долгие годы. И прошло только при чтении его уже посмертной книги «Ни дня без строчки». Постоянно у Лиды бывал (даже был) Поступальский. Все звали его Игорь, так что я просто никогда не слышала его отчества. У Лиды в комнате везде были разложены бумаги, стучала машинка. Там собирались однотомник, потом альманах «Эдуард Багрицкий», готовилось к печати собрание сочинений.

И всегда в комнате ощущалось веселье. Маша без конца что-то готовила на кухне. Нарядная Лида порхала из кухни в ком-

нату, Сима накрывала на стол, И посуда была непривычно красивой. Как будто какой-то постоянный день рождения. Иногда я тоже легко включалась в эту атмосферу праздника. А иногда она меня пугала, почти отталкивала. Я не забыла робость, которую вызывали у меня шутки Эди. Но я от корки до корки знала уже Багрицкого-поэта. Он стал моим любимым советским поэтом. Независимо от того, что он отец Севы. Но и это присутствовало как-то необъяснимо тоже. И меня поражало, как быстро его комната стала Лидиной и ее заполнили бумаги — пусть и его. И эти люди. Пусть родственники, как Сима. Или друзья. Мне не нравился Игорь Поступальский. Он любил заходить в комнату Севы, так просто, как будто он был мальчик, живущий на той же лестнице, приятель. Сева так к нему и относился (во всяком случае, внешне) — по-приятельски. Иногда даже ощущалась некоторая снисходительность, как будто Сева был взрослым, а Игорь подростком. Я старалась избегать любого, самого незначительного разговора с ним. Боялась, что могу сказать какую-нибудь грубость. Я ревновала Лиду за Багрицкого и за Севу. Почему теперь у нее появилась такая роскошная каракулевая шуба? Почему теперь эта тонкая, белая с синим посуда? Почему она теперь всегда ходит в красивых крепдешиновых платьях? Почему у Севки теперь всегда есть деньги? Почему все теперь? Мне невдомек было, что после смерти Багрицкого его стали больше, даже много печатать. Я просто злилась, что это все без него. Злилась даже на патефон, который появился у Лиды в комнате и оттуда в комнату Севы доносились звуки танго или фокстрота. Или сладко-томительно пел Козин; «Веселья час и боль разлуки хочу делить с тобой всегда. Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года». Он тоже потом уйдет «в дальний путь на долгие года». А мы через пару лет станем часто танцевать под звуки этого патефона на асфальтовом квадрате внутреннего двора Севкиного дома. Танцевать подо все, даже под «Каховку». И Миша Светлов, проходя мимо, будет смешно наморщивать свое небольшое, узкое лицо и жалостливо просить: «Ну, ребята, ну пожалуйста, ну не надо!»

А школа, кружки, стихи — все шло своим чередом. Мы уже не кидались подушками в Севкиной комнате. Мальчики и одна из сестер Кирилловых читали свои стихи и, почти как когда-то у Багрицкого, страшно ругали друг друга за них. Или я и Гога чертили бесконечные контурные карты. Почему-то в шестом классе их было очень много — и по географии, и по истории. Я делала это хорошо и получала свой заслуженный «хор». Гога делал блистательно, причем быстро, и пока я возилась, успевал сделать и себе, и Севе. И они оба получали «оч.хор». Гога заслуженно, а Севка только за то, что он в это время лежал на

кровати, читал «Уляляевщину» или еще что-нибудь Сельвинского (у него был «сельвинский период») и каждые пять минут кричал нам: «Гениально! Ребята, послушайте!»

Иногда мы, как в третьем классе, вместе с другими ребятами ходили на Трубную площадь кататься на санках. Но чаще ходили на каток «Динамо» на Петровке. Севка учил меня кататься, но я так навсегда и осталась почти начинающей. На этом катке встречались почти все ребята из нашей школы. Он был небольшой. Такой круглый пятачок между домами, над которым из черной тарелки плывет какой-нибудь незатейливый вальсок и в его ритме на блестящий лед падают неторопливые редкие снежинки. С катка уходили гурьбой, чуть ли не целым классом, и шли не домой, а мимо Большого театра, по Манежной и заворачивали к набережной. Там на углу была булочная. Севка — он был теперь самый денежный и даже такой, что нам не надо было скидываться — покупал конфеты. Были такие слоистые, вроде «раковых шеек», но дешевле, назывались «Эсмеральда». А потом шли через Красную площадь. И только тогда расходились. Никаких прогулок вдвоем в шестом классе я не помню.

Пришла весна и как-то незаметно кончался этот учебный год. В дни экзаменов мы много гуляли по городу, ездили в Нескучный, всегда большой, какой-то очень, очень слаженной компанией. Экзамены все сдали успешно. А я даже очень хорошо, только с одним «хор.» — по русскому письменному, остальные были «оч.хор». Я вообще всегда экзамены сдавала лучше, чем успевала в течение года. И сам экзаменационный процесс в школе, а потом в институте ощущала как праздник. Дома к моим успехам отнеслись спокойно. Папа что-то сказал хорошее, а мама как не заметила. И меня это немного задело.

А мальчики, до того как разъехаться на лето, собирались на рыбалку. Сева очень серьезно сказал, что он решил взять с собой меня. Он-то решил, но была еще мама! Она меня не отпускала. Ехать на ночь! Ночь вне дома! Едут одни мальчики! Что только она не наговорила! Севка и Игорь Российский — писательские сынки, золотая молодежь, Мика Обуховский и Боря Баринов — чересчур взрослые парни, а Гога — нигилист в грязном свитере, с грязной шеей, сынок этого Львова-Рогачевского, полагающий, что он на все может иметь свое мнение. «Взрослых парней» я почти не заметила, не поняла даже, чем это плохо. «Золотая молодежь» меня обидела. Но за Гогу я смертельно оскорбилась. Я стала кричать, что свитер не грязный, и сам Гога не грязней других, что он не виноват, что они бедные, потому что его папа неизвестно где, и он каждую неделю ходит с мамой продавать книги. А она не коммунистка, а дура и мещанка!

Тут вмешалась Батаня, которая недавно приехала из Ленинграда «спокойно пожить на даче». Она прикрикнула на меня, чтобы я, «такая мерзавка», немедленно «просила прощения у матери». И сразу же без паузы стала говорить маме, что Сева и Гога «очень приличные мальчики». Она бы меня с ними отпустила. И перешла к воспоминаниям о пикниках и ночевках где-то в сопках около Читы, куда она маму и Аню всегда отпускала. Мама закрылась в своей комнате. Вопрос был решен. Батаня велела мне взять свитер, рейтузы, запасные носки и вторые сандалии. В другое время я бы возражала, но тут без слов подчинилась. Потом она сказала Монахе, чтобы она испекла мне с собой пирожки, побольше, и собрала еще какую-то еду.

Монаха была наша новая домработница, недавно сменившая Ольгу Андреевну. Ольга Андреевна уехала навсегда — то ли в Курск, то ли в Орел, где у ее больной сестры был «свой домик». Монаха была знакомой Ольги Андреевны еще по прежней жизни и в домработницы пошла потому, что ее монастырь закрыли. Мама не очень хотела ее брать, но Батаня настояла. Мы с Егоркой звали ее Монахой про себя. Для нас это стало настолько привычно, что я не помню ее настоящего имени. Она была самой отстраненной от семьи домработницей за всю мою жизнь при них. Все делала. Всех кормила. Все у нее блестело. Но в доме не было слышно ее голоса. Она никогда не делала замечаний ни мне, ни Егорке. С вечера субботы (тогда уже перешли на нормальную неделю вместо всяких пяти-десяти-шестидневок) до раннего утра понедельника она куда-то исчезала. Она никогда не садилась за стол не только со взрослыми, но даже и со мной и с Егоркой. Вообще никогда не сидела в комнатах, а только на кухне или в своей загородочке. И никогда не звала меня туда. Каждый вечер, дома мама или нет, она клала в столовой листок для нее с записью расходов и сдачу. Мы с Егоркой почему-то опасливо проходили мимо этих денег, хотя взять какую-нибудь мелочь со стола у папы, которую он выложил из брюк, когда раздевался, считали возможным и просто потом говорили ему об этом.

Еще Монаха запомнилась мне тем, что летом на даче она каждый день мыла полы, а потом посыпала их только что срезанной травой. И в доме всегда так удивительно пахло. Особенно ночью. А в начале лета однажды весь дом был увешан березовыми ветками с маленькими, еще клейкими, нежно-зелеными, с желтизной листочками. Я удивленно и обрадовано спросила ее, почему это. И она тихо, почти шепотом рассказала мне о празднике Троицы и о таинстве Троицы. Пожалуй, это была первая в моей жизни беседа на «религиозные темы» и почти единственный разговор с ней.

Она потрясающе вкусно и обильно готовила, наслаждаясь этим. Какие-то неизвестные названия блюд: клопе, монастырская каша, рыба по-монастырски, расстегаи, пасха, куличи. И у нас в семье появился при ней постный день — пятница. Никто не возражал. Всем нравилось и постное, и скоромное. Кажется, слова эти я тоже узнала от нее. А до того слово «постный» относила только к подсолнечному маслу.

Выезжать на рыбалку надо было очень рано. Стрелка уличных часов подходила к пяти, когда я была на Советской площади. У аптеки. Место встреч все мое детство. Мальчиков еще не было. Надо мной плыло чуть розовеющее небо с легкими, едва заметными облачками. Облака были розовые. Рассвет. Я видела много закатов. А рассвет был первый. Первый в жизни! Своей акварельностью он походил на закат, но краски были как-то глуше, мягче, что ли. И все в небе и вокруг спокойно, плавно, бестревожно. Анданте, а не аллегро.

Чистая, пустая улица, розоватое свечение здания Моссовета, на всем младенческая розовость — то ли небо отражается в земле, то ли земля смотрит в небо. И прохлада, от которой временами по телу проходит легкая дрожь, как рябь на воде. И я — счастливая от ожидания и от того, что никто еще не пришел и я одна. Какое-то особое состояние отрешенности от всех и всего. Детство, когда мир — это ты сам, а остальное только скользит мимо. Юность, робость, предвкушение. Как — стоишь у кромки воды, кончиком ступни пробуешь ее прохладу. Войти? Не войти? Наверно, в конце жизни снова придет эта отрешенность, легкая, как розовое облако, что над тобой сейчас, здесь. Но ожидания уже не будет.

Когда на углу проезда МХАТ показались мальчики, я побежала им навстречу. И мне казалось, что я — облако. И лечу, лечу!

Мы ехали к вокзалу на трамвае, потому что метро, в тот год еще новенькое, так рано не работало. Потом ели в пригородном поезде, разложив на сиденье пирожки нашей Монахи. Вкуснейшие! Мы ехали куда-то за станцию Подсолнечная, на какой-то разъезд, где Гога знает кого-то. Там нам дадут лодку. И надо спать в сарае на сене. Было все: и лодка, и рыба, и уха, и прошлогоднее, слабо пахнущее сено в сарае, стоящем почти на берегу озера, которое казалось мне бескрайним. Все было какое-то другое, не дачное, хотя на дачах тоже были и лес, и вода, и поля. Утром мальчики ловили рыбу, днем все спали на сене. А ночью был костер. Первый не пионерский, а просто костер. Память о нем всегда молнией пронзала, когда я разжигала все бесчисленные в моей последующей жизни костры. Вечером мы возвращались. Усталые. Я дремала, притулясь к Севкиному плечу. Дремала и слышала каждое слово мальчиков и пожилого мужика, сидящего у окна напротив. Он спросил Севку; «Сестра? »

— это про меня. Сева ответил: «Сестра». — «Похожи. Брат и сестра всегда похожи».

Пройдет вечность. Я буду сидеть с Таней за чашкой кофе с пирожными в кафе ЦДЛ. К нашему столику невзначай подойдет и сядет Зяма Паперный. И вдруг неожиданно, раздумчиво так скажет: «Слушай, а она у тебя похожа на Севку. И на Багрицкого».

Севка уехал на лето к другу своего отца, командарму Мите Шмиту, который командовал своей армией где-то на Украине. Перед отъездом он неимоверно хвастался тем, что у него там будет «охота» и настоящая рыбалка, не то что Гогины Подсолнечники. С самим Митей Шмитом. Его героическим прошлым «от Житомира до Балты». И будущим. Ну, прямо как маленький. Я видела Митю Шмита у них пару раз и ничего такого особо героического в нем не разглядела, кроме командирских ромбов. Тем более, что у нас дома тоже бывал какой-то то ли командарм, то ли комкор Толмачев, мамин приятель. Только он мне не очень нравился, потому что казалось, что маме он нравится и она с ним чересчур кокетничает.

А мне папа принес путевку в Артек — Всесоюзный пионерский лагерь — для всяких детей-героев, которые убирают хлопок, ловят шпионов и выращивают лошадей для «конницы Буденного». Я героем не была, но, как сказал папа, «почти заслужила», хорошо сдав экзамены, а главное — ни разу не заболев. Я сказала, что никогда больше болеть не буду. «Откуда ты знаешь», удивлялся папа. Но я знала, что теперь буду здоровой, только объяснить не могла. Просто я это в себе чувствовала. Предвкушение поездки, Крым, море — все было так интересно, что я не почувствовала никаких уколов ревности, узнав, что мама с Егоркой тоже поедет в Крым в июле, в санаторий ЦК «Мелас». Я даже решила, что это справедливо — раз я еду в Крым, то и Егорку надо свозить. И самое хорошее, что я уже больше никогда не испытывала ревности к маме из-за ее «золотого ребенка», который так и продолжал ничем не болеть.

В Артеке было, как и должно быть. Все солнечно, все пахнет морем и олеандром. Днем экскурсии, поездки к каким-то знатным большевикам, отдыхающим в Суук-Су, купанье, катанье на лодках, верховая езда. Я научилась грести и немножко ездить верхом. Садясь на лошадь, каждый раз преодолевала в себе страх. Вечером большой костер, танцы (я впервые танцевала с мальчиками), песни: «У Артека на носу приютилась Суук-Су. Ах, Артек, наш Артек, не забудем тебя век». Я много бродила в одиночку вдоль моря, взбиралась на Аю-Даг, собирала минералы и пыталась, сверяясь со справочником в артековском музее, квалифицировать их. Собирала гербарий. В нашем отряде были герои. Одна девочка из Белоруссии, которая поймала

шпиона (эх, жаль, забыла ее фамилию, кажется, Лучко). Был мальчик, который растил лошадей. Его звали Баразби Хамгоков. Из Кабардино-Балкарии. И я даже немного в него влюбилась. Он был орденоносец и привинчивал свой орден на все, даже на майку. Я потом часто думала, какова могла быть судьба этого мальчика.

Все было в Артеке хорошо. Но произошли две беды, которые я тяжко переживала, иногда целыми днями, не умея отогнать от себя непонятную тоску и даже горе.

Смерть Горького. О ней нам сказали вожатые и был какой-то траурный митинг для всего лагеря. Почему я восприняла ее как личную беду? Я к этому времени давно прочла его трилогию, рассказы, наизусть знала и любила «Девушку и смерть» (что сказал о ней Сталин, еще не знала), наизусть знала «Макара Чудру». Он был писатель, которого я любила.

А еще через несколько дней я. сидя в читальне, прочла о смерти Агаси Ханджяна. Я слабо вскрикнула от неожиданности, так что другие ребята, бывшие там, оглянулись на меня. И сразу ушла из читальни. Почему я не хотела, чтобы кто-то видел мое горе и откуда-то взявшийся испуг, сопровождавший его? Я бродила по самым дальним и безлюдным дорожкам артековского парка. И ничего не понимала — что случилось с Агаси? Он недавно был в Москве — всегдашний, веселый, здоровый. И почему у меня не только чувство горя, но и страх? На следующий день я решила позвонить домой. В Артеке это было просто: покупаешь в почтовом ларьке талончик и идешь к телефону в домике дежурного по лагерю. Я позвонила домой, там никто не ответил. Тогда я позвонила папе на работу. Он удивился моему звонку, но когда я стала говорить, что вчера в газете прочла, он вдруг меня перебил и стал говорить, что я должна хорошо отдыхать, чтобы не болеть, что все меня целуют, что я не должна скучать и пусть я каждый вечер надеваю свое новое платье, что оно мне очень идет. Мне, правда, перед Артеком сшили платье из желтенькой вискозы с красным пояском — я называла его шелковым. В общем, разговор был дурацкий, несерьезный. Папа так никогда не разговаривал. Тем более, что я звонила издалека. И вместо успокоения этот разговор поднял во мне еще большее беспокойство. Было так же страшно, как после убийства Кирова. Только теперь я была старше и потому все было для меня важней. С тревогой, но участвуя во всей веселой артековской жизни, я дожила до возвращения в Москву.

Из лагеря московские ребята ехали целым вагоном. Когда проезжали Мелитополь, всех обуяла жажда накупить фрукты. Я тоже поддалась всеобщему возбуждению и купила на оставшиеся у меня деньги ведро вишни, потому что папино любимое варенье — вишня с косточкой (и мое тоже), и ведро груш, ис-

тратив все до копейки. Вишню я купила вместе с ведром. А для груш связала мешком свои шаровары. На перроне среди толпы встречающих родителей я не увидела своих. Мама была в Крыму, но кто-то же должен был меня встретить. Еще в лагере вожатые сказали нам, что всем родителям сообщено. Приехавшие и встречавшие ушли. Я осталась на перроне одна. У моих ног стояло ведро с осклизлыми вишнями, подернувшимися каким-то противным сизоватым налетом. Рядом лежал мой рюкзачок и узел с грушами, вокруг которого сразу образовалось мокрое пятно. Я попробовала идти, волоча все это. Было тяжело. И обидно — я для них старалась, а они? — никто не пришел. Перрон казался нескончаемо длинным — мы ехали в предпоследнем вагоне — я медленно двигалась по нему и чувствовала себя, как когда-то маленькой — никому не нужной, забытой. И грязной от дороги, от липкости моих расползающихся на жаре «южных даров». Я решила, что все выброшу в первую попавшуюся урну и никогда, никогда в жизни, когда буду ездить на юг, не буду покупать фрукты, чтобы везти домой. Урна маячила где-то далеко, в начале перрона, и, двигаясь с остановками, я все время держала ее в поле зрения.

Я не заметила, как на меня набежал улыбающийся папа. Он был очень доволен, что не опоздал меня встретить. Злость моя мгновенно улетучилась. Он подхватил ягоды и груши. Мы дошли до машины, в которой нас ждал Исаков, и шикарно приехали домой. Там никого не было. Батаня в Ессентуках, мама с Егоркой в Крыму. Монаха — в отпуске. Папа сказал, что мама велела на конец лета отвезти меня в коминтерновский лагерь. Но сейчас ему надо ехать назад на работу, а все дела мы обсудим вечером. И дал мне денег, чтобы я купила какой-нибудь еды.

Похоже, я впервые на целый день оставалась в квартире одна и вдруг почувствовала себя хозяйкой дома. Это было приятное, спокойное чувство. Я разобрала груши. Выбрала и выбросила гнилые. Потом взялась за вишни. Их оказалось как-то очень много. Я отсыпала половину и побежала к Севке. Ни его, ни Лиды в городе не было. Он все еще был у своего Мити Шмита, а Лида отдыхала в Одессе. Была только Маша. Она обрадовалась вишне и сказала, что сразу будет варить варенье. Я попросила ее сварить нам тоже и побежала домой за второй частью. Потом я бегала за покупками, убирала квартиру, мылась, бегала за готовым вареньем.

Неожиданно оказалось, что в одном дне много времени и можно очень много сделать. Когда пришел папа, у меня уже был накрыт стол, нажарены картошка и оладушки (и к ним — свежее варенье). И то, и другое меня как-то незаметно научили делать в Севкином доме. Долгое время, кроме этого я умела

только варить манную кашу (папино постоянное блюдо, когда у него обострялась язва) и жарить яичницу. Папа пришел в восторг от вида стола. Потом, попробовав варенье, сказал, что оно не хуже, чем у Батани и Софьи Матвеевны — мамы тети Рони. «Все сама? » — спросил папа, макая в варенье очередную оладушку. — «Да». Было ли мне стыдно, что про варенье я наврала? Кажется, нисколько. А после ужина я попросила папу не отвозить меня в лагерь. «Ну, пожалуйста. Ну, я ведь никогда не жила летом в Москве. И я буду тебя кормить». Папа, уже по обыкновению передвигавший шахматы, на мое заискивающее нытье ответил: «Еще подумаем». И больше мы к этому разговору не возвращались.

День у меня был свободен от всего. И я была одна. Даже никого из друзей не было. И впервые мне совсем не хотелось читать. Хотелось без конца ходить по душной, пахнущей пылью и цветами Москве, ехать куда-то далеко на трамвае, а потом долго идти в сторону дома, заглядывая в какие-то переулки, дворики, церкви. Казалось, кроме своего школьного пятачка и центра, я все в городе вижу впервые. Может, я вообще впервые в нем? Так я наткнулась на Замоскворечье. Не то, где Дом правительства и кино «Ударник», а переулки и улицы между Пятницкой и Ордынкой. Набрела на Петроверигский и Менши-кову башню. На переулки за Кропоткинской улицей. Это все так или иначе было привязано к трамвайному маршруту «Аннушки», который я любила за то, что днем в нем бывало мало народа и можно было долго ехать, сидя у окна, высовываясь и даже иногда рукой быстро касаться деревьев, мимо которых, близко-близко к ним едет трамвай.

Это чувство нового города, с которым как-то истинно общаешься, неожиданно повторилось у меня в Багдаде и во Флоренции. Только ты. И город с тобой наедине. Открывающийся только тебе. Тебе подаренный.

Однажды я набрела на Музей изящных искусств. Поднялась с набережной. Пошла в сторону дома. И набрела. После первого посещения я стала ходить туда, как на службу. Позавтракаем. Папа уйдет на работу. А потом я — в музей. А в последние дни лета ехала с ним в машине до Коминтерна, а оттуда было совсем рядом. Так проходили дни. А вечерами, если к папе никто не приходил, мы кутили. Я надевала свое желтое платье, заколкой к волосам прикрепляла цветок, за что папа называл меня Кармен. И мы шли ужинать в «Арагви» или в ресторан на углу Страстной, только я не помню его названия. До этого я бывала только с мамой или с ним днем в кондитерской или в кафе. Это были первые мои «взрослые» выходы. Собираясь, я вспоминала рассказы Ольги Андреевны о девочках Шереметевых и про себя говорила, что меня «начали вывозить в свет».

Никогда раньше у папы не было столько времени для общения со мной. Да и какое общение, если не вдвоем? Мы читали друг другу стихи, я уже понимала, что папе не очень есть кому читать. И о многом разговаривали. Даже о мировой революции и о том, что с ней «придется подождать». И о Гитлере и «Майн кампф», которой я не читала.

Я все ждала, что, может, папа как-нибудь заговорит об Ага-си. Но он о нем не вспоминал. И однажды я решила спросить. Папа как-то весь сник. Молча закурил. И потом сказал, что лучше мы не будем о нем говорить. А я вдруг поняла впервые, что вообще-то папа не веселый человек, может, счастливый, потому что любит маму. Ну, и нас. Он, конечно же, типичный «армянский» папа, у которого детям все можни. Не веселый! И не очень удачливый, резкий и сильный человек, которого любят друзья. А кто-то может очень не любить,

Все это я связала воедино и облекла в слова потом, когда папы не стало. И я долгими ночами маялась оттого, что все представляла и не могла представить, как он в тюрьме. Как он, что он думает. Как его расстреливают Как вообще людей расстреливают? Про маму, мне казалось, я знаю все: что ей трудно, что она мучается за папу, за нас, за Батаню. И я думала, что раз я знаю, то это мое знание как-то ей помогает. Я ей помогаю. А про папу я не знала и ничем не могла помочь. Даже мысленно.

Этот месяц, этот жаркий городской август за то, что он был с папой, я всегда вспоминаю, как подарок судьбы.

К концу месяца наши с папой «выходы в свет» прекратились, потому что у папы кончились деньги. На завтрак я стала варить манную кашу, подолгу мешая ее, чтобы она получилась «без комков». Ужинали мы жареной картошкой с колбасой, и я с удивлением узнала, что папа картошки не любит. Это было непостижимо — не любить картошки! А иногда ходили в гости, чтобы ужинать там. То к Каспаровым, то к Мусе Лускиной и Ване и даже раз к Фарик Асмаровой. К той самой Ахчи, у которой папа меня нашел, когда «другой» хотел меня украсть. Я не очень хотела к ней идти. Но папа сказал: «Чепуха. Ахчи хороший товарищ, я знаю ее всю жизнь. Ты про то забудь. А в Москве она готовит лучше всех, даже лучше, чем армяне из «Арагви»».

Потом приехала Монаха. И стала стирать, чистить дом и нас кормить. На какие деньги, не знаю, наверное, на свои. Так не раз бывало с нашими домработницами. Конечно, деньги потом отдавались. Но, наверное, и без отдачи кормили бы. Приехали мама с Егоркой. Мы с папой их встречали. Папа, протянув руки, снял с площадки вагона Егорку, потом маму. Она пищала и смешно дрыгала ногами. Я поразилась, до чего ноги у нее ко-

ричневые и красивые, И лица у них были темно-шоколадные. Прямо мулаты какие-то. Я никогда в жизни так не загорала. Мы шли вчетвером по перрону. И я чувствовала, что мама и папа совсем такие, как были раньше в Ленинграде. Счастливые. Молодые. Красивые. На другой день приехала Батаня. Днем она что-то обсуждала с Монахой и ругала их за вечное отсутствие денег, за то, что они «совершенно безответственные люди». Мне было неприятно, что она говорит об этом с Монахой, хотя меня проблема денег не занимала. Когда я просила денег на кино, тетради, книжку, новую ленту, мне всегда давали. Папа обычно даже больше, чем надо. Правда, когда я стала просить велосипед, мама сказала, что денег нет.

Сейчас велосипед у меня был. Его подарил мне на день рождения, как раз в этом, Зб-м году Бронич. Папа и мама тогда говорили, что мне повезло, что Бронич приехал в Москву на какое-то совещание у Серго. Как раз на мой день рождения. Потом они смеялись над ним, что он богатый, как Форд, и ему пора жениться. А я удивлялась тому, как же они не видят, что он давно любит маму и поэтому никогда не женится. И еще больше любила его за то, что он любит и папу. Но я ошиблась. Вскоре Бронич женился. Но не успел приехать к нам с женой. Их арестовали раньше папы.

Жизненный уровень нашей семьи, наверное, по тем временам был очень высоким. Всегда была еда. После 30-го или 31-го года всегда были пайки, так что еды хватало и на тех, кому мама и Батаня помогали. Всегда была домработница. Правда, мамы почти никогда не было дома, даже регулярные выходные появились у нее только в последние годы. А когда она работала в МК, то совещания, заседания, конференции, партактивы, посевные, уборочные шли сплошной полосой, и я иногда неделями ее не видела. И оставляла ей в столовой записки, если мне было что-то надо, потому что она уходила, когда я еще спала, а приходила, когда я уже спала. Была казенная дача, где, как и в городской квартире, все было казенное. А пока ее не было, дачу снимали или детей отправляли на лето в какое-нибудь привилегированное детское учреждение. Мама и папа каждый год в отпуск ездили на юг к морю, в какой-нибудь южный дом отдыха. Когда они болели, то лечились в Кремлевке. Но нас с Егоркой всегда лечила тетя Роня. Покупались книги. Но никогда не купили хоть один стул. В доме были позорно-нарпитовские тарелки, чашки, стаканы. И алюминиевые вилки-ложки.

Батаня, держа в руке чайную ложку, брезгливо говорила: «Хоть с собой привози!» На что я ей про себя отвечала: «А ты свое серебро из сундука достань и подари нам!»

Иногда приходила домашняя портниха. Она шила постельное белье и даже стегала одеялй (мама любила хорошее постельное белье, я это от нее унаследовала). Портниха шила на меня и Егорку; фланелевые блузки и рубашки, юбки и штанишки, чаще всего выкраиваемые из каких-то старых вещей, извлеченных из Батаниного неистощимого сундука. Мама всегда ходила в юбке и блузке. Необходимость купить любую новую вещь становилась проблемой, которая решалась компромиссом, с помощью того же сундука. Оттуда появился отрез папе на костюм, потом маме шили зимнее пальто из какой-то ротонды, лежавшей там со дня революции.

В эти годы появился ГОРТ. Как расшифровывается эта аббревиатура, забыла. Это был магазин для ответственных работников. Туда пускали по пропускам. Он помещался в Доме правительства. На втором этаже «ГОРТ-А», на первом «ГОРТ-Б». «А» считался выше классом. У нас сначала был пропуск в «Б», потом мы поднялись на этаж. Я разницы не заметила. В первые месяцы этого ГОРТа мы с Ольгой Андреевной купили там шесть вилок, ножей и ложек из нержавеющей стали. Тогда она была новинкой, эта сталь, и мне казалась очень красивой. Такие приборы — большой прогресс в мамином хозяйстве. Батаня одобрила, сказав, что мама никогда до этого бы «не снизошла». Потом мама купила мне осеннее пальто. Я проклинала эту покупку и тогда, когда мама была арестована. Пальто было мальчиковое, темно-серое, очень тяжелое, из невыносимо жесткой материи. Такой, что в кровь стирала мне запястья и шею. Я его ненавидела за эти его «качества» и за то, что я в нем становилась неимоверным, квадратным чудовищем. А мне так хотелось какое-нибудь яркое, легкое, девичье. Мама отрезала свое: «Денег нет», что было правдой. Но я еще знала ее постоянное стремление обезобразить меня, потому что ей казалось, что это меня от чего-то убережет. Папа, увидев эту «обнову», поморщился. Потом я слышала, что он что-то говорил маме, а она ему ответила, что «времена Люськиных бантиков кончились» и «чем позже она станет прихорашиваться, тем лучше». А Батаня взбунтовалась и при мне ругала маму, что «нечего девочку уродовать» и что «лучше знать, что ты не урод, чем не знать».

Вскоре Батаня взяла меня в Торгсин, где продавали одежду. До этого я много раз бывала с ней в Торгсине, где продавали еду, чаще в Ленинграде, чем в Москве. Они размещались в нынешних (и прошлых) Елисеевских магазинах. И каждый раз она покупала мне там миндальное пирожное. Круглое, свежайшее,

душистое. Одно, только мне — оно стоило там пять копеек. Любимая внучка.

В «вещевом» Торгсине было много всего. И Батаня вдруг начала покупать разные вещи. Я смотрела на нее почти с ужасом, потому что мне казалось, что на все это никаких денег хватить не может. Она купила два кожаных пальто — маме и Ане, им же по отрезу на костюмы, себе и им по вязаной кофточке и еще какие-то материи. Потом она сказала, что теперь она займется мной, и стала на меня мерить разные прекрасные вещи. И купила мне бежевый вязаный костюм и темно-красную вязаную кофточку, а Зорьке — такую же, только зеленую. Я спросила, почему Зорьке только одна кофточка. «Она еще маленькая для таких дорогих вещей», — по-обычному строго ответила Батаня. Этот ответ означал также, что я уже достаточно большая.

Костюм и кофточка стали «парадными» на всю мою предвоенную юность. И еще в институте, спустя два года после войны, я ходила в них. И, штопая вечерами, вспоминала Эмму Давыдовну. А потом мама их распускала и вязала платьица годовалой Таньке. У кожаного пальто тоже была долгая жизнь: мама ушла в нем в тюрьму и в нем же вернулась из лагеря. А потом первые годы института я его еще донашивала. Покупайте дорогие вещи!

Когда мы, нагруженные покупками, вышли из магазина, я спросила Батаню, откуда у нее столько денег. Она сказала, что по глупости недавно отнесла в Торгсин почти все свое столовое серебро, а Торгсин теперь навсегда закрывается. И что она не может простить себе такой недальновидности, потому что «серебро было надежней», чем все эти тряпки. Я не поняла, причем здесь слово «надежней». А она еще добавила, что на этом все кончено, больше она своих взрослых детей одевать не сможет. Из материалов, купленных тогда Батаней, маме перед Новым, 37-м годом сшили красное нарядное платье, а мне голубую маркизетовую кофточку, которую Монаха вышила крестиком.

На этом закончилась мамина экипировка на долгие годы вперед. И моя тоже. Я так и приехала в Ленинград в своем якобы драповом пальто, а зимнее у меня завелось на следующий год. Зинка сшила себе новое, а мне отдала свое старое, которое я очень полюбила. Потому что после моего «железного» оно казалось неимоверно теплым и легким, как пух. А денег или хотя бы намека на какие-нибудь сбережения у мамы и папы так никогда и не завелось.

* * *

Севка приехал в конце августа. Он позвонил. Я так разволновалась, услышав его голос, что он почувствовал мое волнение и спросил, что со мной. Потом я надела свое желтое платье. Мне очень хотелось вколоть в волосы цветок, как я делала, когда ходила с папой. Но я постеснялась. Мы встретились у аптеки и оба растерялись от радости и еще чего-то, что раньше так явно не присутствовало в нас. Я спросила, как Митя Шмит, охота и прочая рыбалка, но Севка как будто не заметил моего вопроса. И предложил пойти в школу. «Зачем?» Ответил, что так надо.

По дороге он хвалил почему-то мою классную руководительницу — нашу математичку Александру Васильевну. Она и вправду была очень славной. А кроме нее и физика Николая Семеновича, у нас как-то не было учителей, которых есть чем вспомнить. Около школы Севка неожиданно сказал, чтобы я подождала его во дворе, потому что у него там дело, которое меня не касается. Я даже немного обиделась. Севка скоро вернулся чем-то довольный. Сказал, что видел Александру Васильевну, что она его спросила, приехала ли уже «коллегия адвокатов». Это она меня так прозвала за то, что я вечно ходила к ней канючить за кого-нибудь проштрафившегося. Иногда я делала это по собственному почину, иногда меня просил кто-нибудь из ребят, которым грозило наказание. Считалось, что я у нее «хожу в любимчиках». Может, так оно и было. Я сама замечала, что она как-то тепло ко мне относится и что это отношение не зависит от того, кто мои родители. Вообще-то у нас в школе было много ребят с родителями поважней моих.

До ленинградской школы мне было почти все равно, замечает ли меня учитель. Но, став «странной сиротой», я стала очень ценить тех, кто проявляет хоть каплю неформального внимания. Поэтому я очень любила учителя истории Мануса Моисеевича Нудельмана. Конечно, и потому, что в моей школьной жизни не было уроков интересней, чем его. И любила, уважала нашего директора Клавдию Васильевну Алексееву, хотя она вела самый пустой предмет из всех возможных — «Конституцию СССР и обществоведение». В 1938 году ввели плату за обучение в средней школе — 400 рублей в год. Яна полставки уборщицы зарабатывала 120 в месяц. Платить было не с чего. Я пришла к Клавдии Васильевне с заявлением об отчислении — собиралась идти в вечернюю школу. Их тогда стали кое-где открывать взамен упраздненных рабфаков. Клавдия Васильевна взяла у меня листок, посмотрела, встала из-за стола, плотно закрыла дверь своего кабинета и тихо сказала: «Неужели ты думаешь, что я собираюсь брать с тебя плату за обучение? Иди!»

Чтобы освободиться от платы, надо было подавать заявление, которое рассматривал педсовет с- участием комсорга. Теперь как-то забылось, что в 36-м году в школах ввели такую должность. Это всегда был взрослый человек, коммунист-комсомолец, который наблюдал за политико-моральным состоянием учеников и учителей. Отменили эту должность незадолго до войны, но в те годы это был самый страшный человек для всех в школе — явный представитель НКВД. Я заявления не подавала. Кто же платил за меня? Я думаю, что сама Клавдия Васильевна.

Потом мы гуляли, и Севка сказал, что в школе меня ожидает сюрприз. «Какой?» — спрашивала я. Но он дурачился и не отвечал. А когда мы прощались у колонны нашего мраморного подъезда и говорили о чем-то совсем другом, сказал: «Мы снова будем сидеть на одной парте. Как в третьем классе». — «Откуда ты знаешь?» — «Я просил Александру Васильевну перевести меня в ваш класс». — «И ты ей сказал, почему?» — «Да». — «Что ты ей сказал?» — «Какая разница. Ведь уже перевели». — «А Гога?» Севка грустно ответил: «С Гогой ничего не вышло. Он теперь вообще будет учиться далеко, на Каляевской. У них какое-то новое районирование школ. Александра Васильевна хотела его оставить в нашей, но ничего не вышло, потому что комсорг был против». Я снова ощутила, как несправедливо «о-н-и» (кто «они», я сказать не умела) относятся к Гоге. Но эти «о-н-и» было сродни Батаниным местоимениям — «они», «их», «вам» — которые она в сердцах употребляла в адрес мамы, папы и всех их партийных друзей-товарищей.

Начался какой-то странный учебный год. Просыпаясь утром, я как будто окуналась в праздник, который был постоянен и прерывался только на сон.

Умывание, одевание, завтрак — все летело мимо меня, как молния. А потом летела я, зная, что на углу Горького и Глинищевского ждет Севка. А если его не было на этом углу, значит, он будет на углу Глинищевского и Пушкинской. Мы налетали друг на друга. А потом вихрем летел день: за партой рядом, уроки делать — у него или у меня — рядом, гулять со всеми ребятами и рядом, стихи, кружки, книги — рядом, рядом, рядом. Потом ночь — заснула — проснулась — одно мгновенье. И опять такой же день. Даже в гости к тете Роне, Ане, дяде Мосе я ходила с Батаней или без нее, но всегда с Севкой. И в его гости тоже. В театр, кино, на каток. Мне казалось, что я ничего не вижу и не слышу, кроме него. Сижу на уроке и только чувствую его рядом. А оказалось, от слова до слова запомнила, что говорил учитель. Или диктовка. Голос учителя как будто где-то в другом мире. А ошибок нет. Просто чудо какое-то! И я все успеваю. Читать. Запомнить все сегодня услышанные стихи. Получить «оч. хор.» по любимому предмету. Выслушать Елкины

и Надины (мы теперь в одном классе) секреты. Помочь Розе Искровой сделать урок по русскому языку. «Пожалуйста», «спасибо», «до свидания». Я не взрываюсь. Я не кричу на Егорку. Я добрая. Все добрые. Почему-то мне все улыбаются. У нас дома. У Севы. На улице. В школе. Вот улыбнулась нянечка в гардеробе. И продавщица в Филипповской. И люксовский швейцар.

Когда я пришла к Севе после лета, смеющаяся Лида сказала, что ей надо встать на цыпочки, чтобы меня поцеловать. А мне надо больше не расти, иначе я перерасту Севку. Днем у нее в комнате работали Нарбут, Харджиев, Поступальский, еще кто-то. Постоянно была Сима. Вечерами собиралось много гостей, так что становилось тесно. Чай пили, сидя не только за столом, но около тумбочки, под зеркалом и на подоконниках.

Но нам было не до взрослых. У Севки в комнате тоже было столпотворение. Мы собрались издавать журнал. Начались горячие споры из-за названия, потом выбирали, что печатать. «Портфель» нашей «редакции» очень быстро оказался переполненным. Мне сейчас не вспомнить тех, кто приходил в те месяцы, спорил, писал, правил рукописи. Когда у Лиды бывала свободной машинка, она давала ее мне и я одним пальцем пыталась что-то напечатать. Иногда Лида ужасалась моей грязной работой и, улучив минутку между своими гостями и другими делами, печатала нам сама. Журнал назвали «Спутник». Было два редактора — Всеволод Багрицкий и Марк Обуховский. Я была при них помощником. Севка острил — «нетворческий» помощник. Это была правда, потому что я была единственной ничего не пишущей, даже не пытавшейся. Авторов было много. Георгий Рогачевский писал героико-романтические стихи. Так больно, что я все забыла! Только одно четверостишье осталось в памяти: «Пусть недолго прожить, но чтоб ярче сгореть, чтобы полюс и льды растопить и согреть». Я считала Гогу законченным, настоящим, большим (и еще много, много эпитетов) поэтом.

Когда Гога, откинув голову на тонкой, как у младенца, шее, читал свои стихи, в комнате становилось тихо. Так внимательно, как Гогу, мы не слушали никого. Мне казалось, что Сева немного ему завидует. Но читал Сева стихи — и свои, и чужие — лучше Гоги. Теперь я уже любила авторское чтение и всякое «актерское» считала пошлостью. А Гога постепенно стал реже бывать с нами. Действительно, его новая школа была далеко. Он много занимался. Начал где-то подрабатывать. И влюбился. Надолго. На всю свою короткую жизнь. Девочка из новой его школы, удивительно стройная, рыжая, с розовым лицом и зелеными глазами, была победительно красива. И имя у нее было победное. Как-то года через два мы большой группой ездили купаться на водохранилище. Я лежала на песке и из-под ладони смотрела на Викторию, только что вылезшую из воды. Она была

как статуя, которую окунули в расплавленное золото. Распущенные золотые волосы текли по плечам, а потом это нестерпимое свечение переходило на золотой пух рук, спины, ног. Все парни на берегу, как по команде «равняйсь», смотрели на нее. И среди них — наш Гога, длинный, тощий, с трогательно невзрослой шейкой. «Пусть недолго прожить...» Это и было недолго: в двадцать лет начальник штаба танкового полка капитан Георгий Рогачевский погиб на Курской дуге. Про Викторию я с юности ничего не слышала.

В журнале было много стихов. Мика Обуховский напечатал поэму о грехопадении. Она кончалась строчками: «...так был в порочный мир наш возвращен последний из отшельников Святой Антоний». Севка долго думал, поставить ли мои инициалы как посвящение к стихотворению, одно слово в котором я давно забыла. Из-за этого мы с Лидой не включили его в книжку. Там были такие строчки: «Что-то черное мне в память въелось, платье, волосы, не помню что. В голове жужжало и вертелось та-та-та-та мыслей решето. Помню, раскричался вечер резкостью гудков, шуршаньем шин. Гул ворвался бесконечной течью в яркость озеркаленных витрин. Фонарями он повис, качаясь над блестящей ровностью шоссе и, в победе навсегда отчаясь, над прудами загорода сел». Это было первое мне посвященное стихотворение. Оно казалось мне очень серьезным, даже трагичным. Севка спросил, ставить инициалы или нет. Я сказала — нет. Но огорчилась, что посвящения нет, и обиделась, что он у меня спрашивал. Обида очень скоро прошла. Ляська Гастев писал о живописи. Игорь Российский — о музыке. Что-то вроде политических статей — Митя Валентей. Боря Баринов писал рассказы — юмористические, под Зощенко. Володя Саппак уже писал о театре. Были еще авторы-мальчики. Пишущая девочка была только одна — Валя Кириллова. Помню ее строчку:

«...паровоз, паровоз, красные колеса...» и дальше что-то бодрое, коммунистически-комсомольское.

Когда арестовали поэта Кириллова и его жену, девочек Валю и Надю забрали в детский дом. И больше ничего я о них не знаю.

Тираж нашего журнала был пять экземпляров. Вышло два номера. Один экземпляр первого номера есть у меня на антресолях. Я все ругаю себя, что не могу до него добраться. Где остальные? У кого? Сохранились ли?

Иногда в вечернем маршруте вокруг Кремля начинались разговоры о политике. Ребята спорили. Страстно обсуждали. Шел процесс. Печатались речи Генерального прокурора. Резолюции митингов. Севка газет не читал и от этих разговоров уходил. Молчал. Шел. Посвистывал. Начинал читать стихи. Предлагал угадать, чьи. За ним на стихи переключались все. Я никогда не могла понять, действительно ли его не волнует все, что вокруг,

или он не хочет это обсуждать. А за собой заметила, что не хочу больше читать газеты, слушать какие-то политинформации, вскрывать папины пакеты. Меня это ранит, разрушает то счастливое, праздничное чувство полета, с которым просыпаюсь по утрам и тороплюсь увидеть Севку.

У Исполкома Коминтерна был небольшой дом отдыха в нескольких километрах от Кунцева, на берегу Сетуни. Сотрудники вместе с семьями ездили туда на выходные дни. Дети обычно проводили там и каникулы — зимние и весенние. Никаких воспитателей и надзирателей за детьми там не было. За питание и жилье там платили, сколько — не знаю. Но все там было «по высшему рангу». Однако пользовался этим домом отдыха, видимо, только «высший эшелон власти» Коминтерна. Семьи моих люксовских подружек и приятелей там никогда не бывали. Видимо, они не принадлежали к коминтерновскому «истеблишменту».

Подростки крутили в Кунцеве романы и вели (особенно девочки) многочасовые беседы «по секрету». Мальчики, когда не было взрослых, крутились в биллиардной. У меня не было дружбы и даже приятельства ни с кем из детей, бывавших в Кунцеве. Но само это место мне очень нравилось. Весной там все напоминало Сестрорецк, особенно Сетунь, протекавшая очень близко от дома, под горой. Хотя она была значительно меньше Сестры, но ее причудливая извилистость, заросшие кустарником (ох, сколько там было черемухи!) берега влекли меня постоянно. И Кунцево было моим любимым зимним загородом. По полдня, опаздывая то к обеду, то к ужину, бродила я одна, замирая от восторга и задыхаясь от любви ко всему, что открывалось моим глазам. И воспоминания о Кунцеве — не о доме отдыха, а о месте, лесе, реке, пригорках и оврагах — относятся к самым светлым.

Уезжали в Кунцево обычно на машине к ужину в субботу и возвращались в воскресенье после ужина.

В седьмом классе я стала отказываться ездить в Кунцево. Мама настаивала, и у нас бывали жестокие скандалы. Однажды даже она меня, не взяв после моих протестов, заперла вечером в квартире. Тогда я нашла путь к «вылезанию из дома» — через окно в моей комнате на балкон, а потом через номер 8 в коридор.

Я стала ощущать себя несколько парией среди девочек, там бывавших. Тогда я про себя называла их «воображалы» или «задаваки». Почему в общении с ними у меня ничего не

получалось — не знаю. Они были чуть старше, больше барышни, что ли. Контакта не возникало, и это было мне неприятно.

В этом году мы — наша компания — собирались впервые встречать Новый год по-настоящему, по-взрослому, вскладчи-ну. Решили собираться у меня, потому что у нас просторней, чем у других. Разговоры, обсуждения, сбор денег и составление списка, что купить, начались чуть ли не за месяцы. Оказалось, что во всем этом я понимаю меньше других девочек, и меня ото всего отстранили. Только велели выяснить, сколько у нас тарелок, вилок, чашек и рюмок. Рюмки меня несколько насторожили. У нас в доме ничего, кроме сухого вина, не пили. Но девочки меня успокоили, что будет совсем мало вина и одна бутылка шампанского. Я долго думала, сказать маме или нет про вино. Решила заранее не говорить. Когда я спрашивала ее разрешения собраться у нас, она сразу и спокойно разрешила. Сказала, что, конечно, можно. Да я, спрашивая, и не сомневалась, что разрешит. Мама всегда предпочитала, чтобы я со всей компанией была дома, чем куда-нибудь уходила. Но она поморщилась, когда я сказала, что это будет складчина. И предложила мне, пусть Монаха напечет нам пирожки и сладкое. И будет торт и конфеты. И можно купить что-нибудь в магазине «Восточные сладости». Это был магазин, любимый всей нашей семьей. Но я ее умолила, объяснив, что все ребята хотят складчину, что иначе они решат собраться в другом доме. И мама согласилась. Почему я так ждала этот праздник, я не знала.

Незадолго до Нового года я пришла к Севке. Его не было на уроках, и я пришла, не позвонив. Он встретил меня как-то хмуро, молчал, не слушал, что я болтала. На вопрос, почему он не был в школе, сказал, что проспал. У Лиды в комнате было тихо. Я спросила Севку, где все. Он сказал, что мама уехала к По-ступальским, а Сима дома. «А Владимир Иванович? » — «А Владимир Иванович арестован». Потом он сказал: «Между прочим, и Игорь тоже». — «Какой Игорь?» — «Ты что, дура? Не мой брат, а Поступальский». — «Тогда почему ты говоришь «между прочим»?» — «Потому что мама решила мне это не говорить». Потом он как-то грустно покривился и сказал: «Я подслушал...» И: «Вообще-то надо говорить не «между прочим», а «между прочими»». С этого момента мы с ним всегда об аресте кого-нибудь говорили только «между прочими» и имя. Позже, когда пришло время писем, так же объяснялись и в них.

Веселье в Севкином доме кончилось. Лида сразу из полненькой, веселой, нарядной девушки, какой она выглядела последние годы, снова превратилась в серьезную Севкину маму. Почти каждый день приходила Сима. Они там вдвоем пили чай, а нас не звали. Куда-то исчезли разложенные повсюду рукописи, и почему-то постоянно строчила машинка. Только не пишущая, а швейная. Лида шила. По-моему, это она так спасалась от бес-

покойства. Как мама, спустя много лет, уже когда у нас жил Андрей, если случалось что-то плохое, сразу начинала судорожно что-то вязать.

А в «Люксе» уже каждую ночь шуровали группы военных, приходящих арестовывать, и были слышны их громкие, хозяйские шаги. На лицах всех живущих в доме был отсвет обреченности. И у папы был такой же. Арестовали папу моей подружки с пятого этажа — Люси Черниной. Я ее успокаивала, что это же у всех. А она мне сказала; «А вот у тебя не арестовали». На что я ей ответила убежденно «арестуют», внутри себя скрывая безумную надежду, что, может, все-таки не арестуют. Мама Люси Черниной потом жила в одной комнатке с нашей мамой на нижнем этаже дворового «люксовского» флигеля, который почему-то назывался «нэпманским» (ирония от слова «нэпман»), куда «ссылали» с парадных этажей семьи арестованных — временно, потому что потом арестовывали жен. Маму арестовали на несколько дней раньше мамы Люси Черниной. Потом они встретились уже в АЛЖИРе — Акмолинском лагере жен изменников родины.

Севка чуть не каждый день сообщал мне новости про соседей и знакомых. Между прочими папа Юрки Селивановского. Между прочими папа Софы Беспаловой. Между прочими отчим Лены Берзинь. Между прочими князь. Князем он называл Святополк-Мирского, которого я часто видела у Лиды. Я ему в тон отвечала. Между прочими мама Елки. Между прочими папа Нади Суворовой. Между прочими папа Маргит Краевской. Между прочими Танев. Между прочими Попов. Между прочими... Между прочими... Было похоже на игру. И было так страшно. А потом мы как-то непонятно выходили из этого страха.

Почти каждый вечер по маминому пропуску, еще из МК, в театр. К Мейерхольду. В Камерный. К Вахтангову. Во МХАТ. К Коршу. У меня так красиво лежат волосы. Я тайком надеваю мамино темно-синее, почти черное, платье с белым круглым воротничком. Это про него Севка написал; «Что-то черное мне в память въелось, платье, волосы, не помню что...» И снова полет. Знакомый угол аптеки. Каток. Стихи.

Начинались зимние каникулы. Егорку отправили в Кунцево. Я упросила маму меня не посылать, а разрешить быть в Москве. Она согласилась на неделю в городе и на неделю «на воздухе». 30-и) я украшала елку. Монаха пекла свои удивительные «мазурки». Как их готовят, никто не знал. Я от нее слышала, что их делали на монастырские праздники. Запах от них разливался по всей квартире. Я ждала, когда позовут ужинать. А мама и папа закрылись в своей комнате и не выходили. Монаха накрыла к чаю и ушла ложиться. Я позвала маму и папу. Они вышли в столовую не сразу. Оба какие-то понурые, бледные. Не понять — усталые, огорченные или больные. Чай пили молча. Только папа

на мой вопрос, хороша ли елка, сказал, что до праздника все елки всегда красивые. Я даже не поняла, похвалил ли он мою работу или нет. Потом он встал, подошел к елке, понюхал ее и сказал, что в Тифлисе, когда он был маленьким, его сестры на Рождество тоже украшали елку. Мама молчала, а потом сказала, чтобы я убрала со стола. Она как-то извинительно сказала:

«Я что-то не могу». Я подумала: «Заболела. Как жалко. На Новый год». Я унесла посуду в кухню и зашла к ним. Папа сидел за письменным столом и бросал кости от нардов. Сидел и бросал. Мама, одетая, лежала на кровати. Я спросила: «Ты заболела?» Она ответила: «Нет». Но я уже сама знала, что она здорова. Я мучительно думала, кто арестован. Кто? И впервые меня пронзила мысль, что ведь скоро и неотвратимо это придет к нам. Мама сказала: «Иди ложись, завтра же у тебя праздник». И то, что она сказала о празднике у меня, а не вообще о празднике, было подтверждением того, что «оно» уже идет к нам.

Я легла и мгновенно заснула. Может, это была реакция на беспокойство, охватившее меня. И так же внезапно проснулась. Снизу из ресторана доносилась мелодия модного танго «В парке Чаир». Его любил Севка. Значит, еще не было двух часов. Там всегда оркестр играл до двух. Хотя в предпраздничную ночь мог и дольше. В столовой было темно. Но из маминой комнаты доносились голоса. Я встала и подошла к двери. Было слышно, что мама сморкается. Потом она заговорила. По голосу я поняла, что она плачет. Я никогда не видела маму плачущей. Она без конца повторяла слова «всю жизнь» и всхлипывала. Потом снова «всю жизнь» и всхлип. Папа что-то тихо отвечал, но слов разобрать я не могла. И вдруг мама почти закричала: «Я знаю Степку всю жизнь. Ты понимаешь, что это значит? Я его знаю в три раза дольше, чем тебя. Ты понимаешь? Ты понимаешь?» Потом были слышны только всхлипы. И скрип, шарканье тапочек. Я поняла, что папа встал с кровати, и метнулась от двери, боясь, что он выйдет из комнаты. Но он стал ходить в их комнате — пять шагов к эркеру, пять к кровати. Как маятник. Чиркнула спичка. Снова заговорила мама: «Скажи, ты веришь? Ты веришь в этот бред?». Она уже не плакала. «Ты веришь, что Агаси... Ты веришь, что Павел, что Шурка... Ты веришь, что они...» Она все время не договаривала фраз, но и так все было ясно. Потом она спокойно и тихо сказала: «Я знаю, что ты не можешь верить». И вдруг папа ответил каким-то непривычно просительным голосом: «Ну, Руфа-джан, как я могу не верить». Помолчал и продолжил: «Нас же с тобой не арестовывают». — «Чт-о-о? — то ли смеясь, то ли снова плача, протянула мама. — Ну-у, мы еще до-о-ждемся! Уже скор-о-о!» «Мама похожа на Батаню», — почему-то мелькнуло у меня в голове. — «Но папа, папа! Как он может?» Стоять дольше под дверью я не могла. У

меня заледенели босые ноги и била такая дрожь, что я боялась, вдруг они услышат, как у меня стучат зубы.

Я залезла под одеяло, но дрожь не проходила. Закрыв глаза, я представила веселое лицо Степы Коршунова, его курчавые. льняные, как у деревенского мальчика, волосы. Когда он приезжал, они с мамой общались, как дети: Руфка, Степка. И вечно вспоминали, как воровали на китайских огородах морковь и вплавь ее перетаскивали через речку Читинку. Как ныряли с каких-то плотов и молодой мамин дядя — Мося Бронштейн, который потом погиб на Кронштадском льду, усмиряя матросский мятеж, вытащил Степку из омута. А потом обучал какому-то «стильному» плаванию большую ораву своих племянников и их дружков. И Степку в том числе. А мама действительно очень хорошо плавала. Когда они с папой уезжали на юг, папа шутил, что каждый из них будет там играть свою любимую роль. Мама — изображать рыбу, а он — горного козла. Он любил горы.

Я как-то не помню отношения мамы и папы к семьям их друзей, арестованных до папы, и кто когда был арестован. Казалось, что все гуртом — одновременно. Раньше только Лева Алин и Степа Коршунов. Но мама в ту ночь назвала еще Павла Бронича и Шуру Брейтмана. Фаня после ареста Левы приходила очень часто. Мама как-то непривычно для меня была к ней внимательна и заботлива. Степа Коршунов был секретарем Иркутского обкома партии. Мама очень волновалась за его жену и ребенка, совсем маленького, незадолго до того родившегося. Но жену Степы тоже вскоре арестовали. И больше никаких сведений о них не было.

Утром я встала поздно. В столовой папа пил чай. Серый, хмурый. Я посмотрела на него, и он так грустно покрутил головой, будто видел, как я стояла ночью под их дверью. Мамы не было. А папа на работу не пошел. Сидел у себя, работал. А ко мне приходили девочки, приносили какие-то продукты. Так много, что завалили и заставили едой оба подоконника. А они у нас были широченные. Папа, проходя мимо, заглянул и сказал, что так не годится, потому что у нас нет никаких фруктов. Дал мне деньги и сказал, что надо купить яблок и мандаринов. Я обрадовалась, что есть повод позвонить Севке и пойти с ним в магазин. Когда мы пришли с пакетами, мама была дома. Надо было садиться за стол. Севка обедать с нами отказался. Я вышла проводить его до лестницы. На правой стороне коридора, на третьей двери от вестибюля красовалась большая красно-коричневая печать. С нее на тоненькой веревочке свисала пломба. Севка вопросительно посмотрел на меня. «Здесь вчера те, кто жил, стали между прочими», — ответила я на его немой вопрос.

Такие прямо бьющие в глаза печати за зиму 36—37-го годов и особенно весной 37-го появлялись на многих комнатах всех наших этажей. Через несколько дней печать ломали. Из

комнаты под присмотром коменданта Бранта выволакивались два-три чемодана, связки книг. Их куда-то увозили. Мебель и прочее, имеющее коминтерновскую бирку, чистилось. Появлялись танцующие полотеры. А еще через несколько дней улыбающийся Брант провожал в комнату нового жильца и помогал сам или звал швейцара, чтобы внести в комнату чемоданы и книги. И сразу, в первый же вечер кто-нибудь из ребят стучал в дверь с обычным для московских постояльцев вопросом:

«Марки есть?» Тот, кто успевал первым, говорил другим, что этот новенький теперь «его».

Смена жильцов в доме происходила почти так же быстро, как и аресты, поэтому, видимо, общее число жильцов в нашем, таком красивом доме не уменьшалось. И что людей уводят, становилось обычным, привычным делом. Спокойно, ночью. В первую ее половину. Так что шаги, вскрикивания, иногда плач бывали слышны часов до трех ночи. Я знаю только один случай, когда распорядок был нарушен. Это было в апреле или начале мая. Ночью откуда-то сверху раздались выстрелы. Я не сразу поняла, что это такое. Выстрелов был четыре или пять, почти без интервалов. В тишине ночи, когда ресторанная музыка подо мной уже давно смолкла. Они вызвали у меня странную дрожь и почему-то радость. Я поняла, что уже много ночей все жду и жду, когда случится что-нибудь необыкновенное. Я выглянула в окно куда-то наверх, но ничего не увидела и хотела тихо выбраться в коридор. Но когда открыла дверь в столовую, увидела папу. Белая в предутреннем сумраке фигура — он был в нижнем белье. Он стоял и курил. Не вынимая папиросу изо рта, быстро затягивался, так быстро, как вспыхивал или становился почти невидим кончик его папиросы. «Это стреляют?» — спросила я, хотя спрашивать было не надо. Я была уверена. Папа не ответил на мой вопрос, а сказал: «Иди спать», и, сев в кресло, закурил вторую папиросу прямо от той, что была у него в руке.

Утром из разговоров ребят и нянь на общей кухне и в коридорах весь дом уже знал, что стрелял немецкий коммунист Айзенберг (думаю, что фамилию не путаю), живущий на третьем или четвертом (теперь забыла) этаже. Что он убил двух эн-каведешников и ранил кого-то и самого себя. (Или они его?) Я не знала этого человека. Может, видела з коридорах. Но он не был «моим». Я не представляла, как он выглядит. Я расспрашивала ребят и пыталась спросить у каких-то нянь с верхних этажей. Но никто не хотел говорить со мной о нем. А для меня он стал героем.

И был какой-то разрыв, какая-то пропасть в моем сознании. Я никак не могла соединить мысль о том, что он герой, что хорошо бы все начали стрелять, когда приходят арестовывать, с уверенностью в том, что наша страна самая лучшая в мире и что

всему миру необходима м-и-р-о-в-а-я революция. С уверенностью, что «мы наш, мы лучший мир построим».

Я была уверена, что, если придут за папой, он тоже будет стрелять. Обязательно. Но я отгоняла от себя эту мысль с каждым днем слабеющей надеждой, что за ним не придут. Я и теперь уверена, что если бы папу арестовывали дома, а не вызвали бы с работы, то он бы стрелял. На чем основана эта уверенность? На детской, смешной вере в то, что папа самый сильный и самый смелый? Как мама самая красивая и самая добрая? Не знаю. Но уверена.

За столом папа внезапно спросил меня: «Ты что, без Севы жить не можешь?» Я почувствовала, что краснею, и опустила глаза в тарелку. «Ясно, — сказал папа. — А он без тебя?» Я собрала в себе все силы и ответила: «Тоже!», и папа сказал по-армянски: «Сирта ворканот шуша э чи сохана», и потом перевел: «Сердце как стеклянное, разобьешь, не починишь». Мама сказала:«Геворк...» Я перевела глаза на нее, ожидая, что сейчас она заведет свое: «Что ты говоришь при ребенке...» Но она, чуть улыбаясь, переводила взгляд с меня на папу и потом снова на него. А в глазах у нее, похоже, стояли слезы.

К вечеру я надела новую блузку. И наша неулыбчивая Монаха была довольна тем, как она на мне сидит, и своей вышивкой. Вышивка, действительно, была удивительно красивая, поразительно симметричная, очень нежных тонов. И оказалось, что мне идет голубой цвет. Только меня немного смущала ее прозрачность. Ребята собирались рано, и уже с восьми вечера в двух отданных нам комнатах — моей и столовой — было столпотворение, и все требовали скорее садиться за стол. В этом шуме терялся голос Елки. Она уверяла, что в Новый год праздник до одиннадцати начинать нельзя. Но он давно шел. Крутилась пластинка на Лидином патефоне, кто-то танцевал. А в моей комнате часть гостей играла во флирт. Я впервые видела эту игру и собиралась тоже взять в руки карточки. Но кто-то из девочек позвал меня, чтобы я дала какую-нибудь большую тарелку. Я пошла в кухню. Потом я заглянула в комнату Егорки. Мама лежала на его кроватке в красном, нарядном, только что сшитом платье. Оно ей удивительно не шло. Папа в костюме и при галстуке и оттого какой-то официальный сидел рядом, гладил ее по плечу и уговаривал ехать куда-то в гости. Кажется, ехать надо было к Анастасу и Ашхен. А мама, чуть не плача, просила его ехать одного. «Я не могу, не могу, — повторяла она жалобно. — Лучше я побуду с детьми. И нельзя же их оставлять одних». — «Да можно, можно. И они уже не дети. От двух бутылок «напареули» и бутылки шампанского с ними ничего не случится. И ахчик нашу одну оставлять можно. Я, Руфа-джан, понимаю в этом лучше тебя. И она же не одна, а со своим Ромео. Верно, Джульетта?» Он повернул лицо ко мне. Ужас. Я

уже читала «Отелло», до того, как была несколько дней назад в Малом театре и смотрела Остужева в главной роли. Но больше ничего Шекспира не читала. Однако я утвердительно кивнула. Опять соврала!

А Севки, Мики и Игоря почему-то все не было. Я уже волновалась, не случилось ли с ними что-нибудь. И хотела звонить. И не хотела. Потому что злилась на них, что они не идут. Портят праздник.

Папа все же уговорил маму. Перед уходом они зашли в столовую, и мама пожелала всем нам счастья. Ребята ужасно громко стали в ответ кричать: «С Новым годом!» В передней мама поцеловала меня. Я огорчилась, что она такая бледная, худенькая, с красными припухшими глазами. И даже как будто некрасивая. Они уехали. А Севка все не шел. Я позвонила, и Маша сказала, что он пошел ко мне уже часа три назад. Где он? Я не находила себе места. Они — Севка, Мика и Игорь — пришли, когда было без нескольких минут двенадцать и кто-то раскупоривал шампанское. Все кричали, чокались с соседями и через стол. Я хотела чокнуться с Севкой, но он смотрел в другую сторону. Я выпила два или три глотка шампанского. Щипет. Вкусно. А когда я поднялась со стула, у меня закружилась голова. Но кружение быстро прошло. За столом все бросались мандариновыми корками, птичками из фантиков, корками хлеба. Они попадали в тарелку с винегретом и в селедку. И то, и другое было с луком, от запаха которого меня подташнивало, Севка сидел далеко и на меня не смотрел. Мика тоже. А Игорь сидел в углу столовой и смотрел в окно. Потом стол задвинули к стенке. Я думала, чтобы танцевать. Но патефон утащили в мою комнату и кто-то танцевал там в темноте. Кто-то ушел в мамину комнату, и когда я туда заглянула, то увидела, что на диване в эркере и на маминой кровати сидят, обнявшись, две парочки. А в столовой стали играть в бутылочку. Севка играл азартней всех. И чаще всех уходил целоваться в переднюю. И чаще всех с Елкой.

Я ушла в комнату Егорки. Стояла там, прижавшись лбом к стеклу. Пошла в кухню. Стала мыть холодной водой из-под крана противные селедочные тарелки. Пришел Игорь. Я спросила его, где они были. Он сказал, что больше никогда никуда не пойдет с Микой. Что они были у каких-то взрослых девушек. Одну зовут Тамара. Имя другой я забыла. Что Мика хотел то же, что раньше папа Игоря, Миша Российский, когда оставил его и Севу с теми «профессиональными» девицами. Что Игорь собирался сразу, как понял, уйти, но Мика заперся с одной из девушек в другой комнате. А Сева не соглашался без него уходить. И вообще не хотел уходить. Игорь его почти силой заставил. Во время этого рассказа Игорь чуть не плакал. Я тоже.

Потом в кухне появились девчонки и стали таскать тарелки и еду. Ее осталось неимоверно много. Оказалось, мама была права. Ели основном пирожки нашей Монахи и сладкое. И

папа тоже был прав. Мандарины и яблоки съели до последнего. Ребята хотели идти гулять, потом раздумали, и парочки стали заполнять не только мамину, но Егоркину и мою комнаты. Потом все сразу стали уходить. Мика, кривляясь, накинул пальто на голову и стал целовать мне руку. Было неприятно. Севка потоптался в прихожей и ушел со всеми. Праздник кончился. Да, собственно, его и не было.

Я надела халат и стала выметать из всех углов мандариновые корки, фантики и растоптанную еду. Мне хотелось успеть сделать это, пока не пришли мама и папа. И Монаха. Я стыдилась того, что они могут увидеть квартиру в таком виде. Когда в комнатах было чисто и проветрено и никакого лукового запаха, надо было браться за кухню. И тут я вспомнила, что мы забыли зажечь свечи. Я зажгла их и потушила верхний свет. Было свежо, тихо, пламя на свечках танцевало. От елки снова стал идти снежно-лесной запах. Зазвонил телефон. Противным, чужим басом Севка сказал: «С Новым годом». Я молчала, обрадованная, но еще немножко злая. Тогда он сказал: «Мама тебя целует». Помолчал и добавил: «Я тоже». И положил трубку. Мы никогда не целовались. Ни на словах, ни на деле. Это были странные слова. Я думала о них и не больно жгла ладонь на огне свечи.

Вернулись мама и папа. Мама спросила: «Как твой праздник?» — «Хорошо, хорошо, очень хорошо». В эту минуту это было правдой, потому что я забыла все, что было до Севкиного звонка.

Зимой 39-го мы шли с Севкой куда-то мимо «Люкса». Он поднял голову, посмотрел на наши бывшие окна и спросил, помню ли я тот новогодний вечер. Я ответила: «Еще как». Тогда он сказал, что тогда сочинил частушку. И прочел четверостишие, из которого я помню только две последние строчки: «...Девы Мику не помиловали. Сняли брюки, изнасиловали». Тогда я ему напомнила, что у него были еще другие стихи про тот вечер. И прочла: «Были ночи отыграны на гитаре. И рассвет мы встречали отраженьем в вине. Дай тебя поцелую, сказал я Тамаре. И она согласилась. Это было во сне». «Да? Ты уверена, что это я написал и что это про тот вечер?» — спросил Сева. — «Уверена!»

После Нового года мама все-таки отправила меня в Кунцево. Я много гуляла одна и только вечерами сидела в гостиной с другими. Там были те же ребята, что всегда. Был один новый мальчик с очень красивыми глазами, зелеными, похожими на кошачьи. Я не помню его имени, но он мне понравился, настолько, что я садилась с ним играть в домино, которое всегда терпеть не могла. В один из дней после обеда он исчез. А вечером одна из девочек сказала, что ночью арестован его отец и он уехал в город, И здесь было то же самое: опять кто-то попал «между прочими».

А в лесу было хорошо. Я ходила на лыжах или просто бродила, проваливаясь в глубокий снег, так что он набивался в валенки. Спали мы с Егоркой вдвоем в той комнате, которую

всегда занимали, когда приезжали в Кунцево с мамой и папой. Только при них мы оба спали на диванчиках. А сейчас я барствовала в непривычно широкой кровати. И могла читать хоть до утра. С вечера Егорка грозил, что он расскажет маме, что я целую ночь читаю. Потом засыпал. А я блаженствовала. В последнюю субботу каникул приехали мама и папа. А в воскресенье пришли на лыжах Севка и Елка. Я еще с прошлого года звала их приехать как-нибудь в Кунцево. Правда, не вдвоем! Каждого по отдельности! Оказалось, что мы не можем взять их с собой в столовую. Что все эти блестящие приборы, крахмальные салфетки, закуски, официантки в наколках не для моих друзей. Нам сказали, что мы сами виноваты, что обед для гостей надо заранее оплатить в Москве. Когда папа после каких-то переговоров вернулся в комнату, он морщился, как от зубной боли. Хорошо, что Егорка с Севкой и Елкой в это время были в гостиной.

Мы пошли в столовую без них. Мама собрала закуски, хлеб, минеральную воду и фрукты с нашего стола, и мы понесли все это в нашу комнату. Так что ребята не остались голодными. Но у меня был такой отвратительный осадок на душе от этого. И по-моему, у мамы тоже. Именно после этой истории она перестала железно настаивать, чтобы я обязательно каждую субботу ехала туда с ними. Да и мама стала отлынивать от этого барского отдыха. Без папы она там себя, по-моему, чувствовала осиротевшей белой вороной. Да и при нем тоже не очень на своем месте. У меня было ощущение, что они так и не стали «советской аристократией».

Папа уехал и вернулся только в конце марта. Куда он уехал, говорилось как-то нечетко, то вроде читать какие-то лекции в Минск, то «не твое дело». Мы с Егоркой, хоть и были, соответственно возрасту, далеки от коминтерновских дел, но все же понимали, что у них есть много случаев, когда единственно, что мама может сказать, так это «не твое дело». Я про себя решила, что он поехал в Испанию. Так было бы интересней. И лучше. Казалось, что отъезд делает невозможным, чтобы папа попал в число тех, кто «между прочими». Но, возможно, Испания — моя ошибка. Мама всегда Испанию отрицала.

* * *

После каникул Севка в школу не пришел. Заболел. У него тройная болезнь — краснуха, ветрянка, корь. Мама решила, что я не должна к нему ходить. Но тетя Роня отменила запрет, сказав, что я так тяжело болела всеми детскими инфекциями, что сама не заболею и принести эти инфекции Егорке не смогу. Я стала ходить к Севке каждый день, и мы были вместе до вечера.

Зима. Начало 1937 года. По дороге из школы я пробегаю мимо людей у здания Прокуратуры СССР. Раньше в этом доме был Московский комитет партии, там работала мама. Я свободно проходила мимо вахтера к ней или к «любимцу московских рабочих и метрополитеновцев» *азарю Моисеевичу Кагановичу, чтобы набрать у него карандашей и бумаги для своих одноклассников. Сейчас в этом доме идет суд. Демонстранты требуют казни врагам народа. Не то, чтобы у меня было отрицательное отношение к их требованиям, но эти кричащие, возбужденные люди, все их шествие мне не нравятся. Это беспокоит. Внутри все как будто дрожит. Как перед экзаменом. Как перед операцией. Это страх? Возможно, оттого, что среди тех, кого судят, папа Юры П., мальчика, которого я немного знаю. Его за очень голубые глаза зовут «Василек», и он этого стесняется. И я тоже чего-то стесняюсь (может, этого знакомства), пробираясь сквозь толпу на другую сторону улицы. Раньше она называлась Большая Дмитровка, но только что стала Пушкинской. С нее я сворачиваю в проезд Художественного театра — так теперь называется Севкин Камергерский.

Дверь открывает Маша и уходит на кухню. Пока я раздеваюсь, в коридор выглядывает Раечка — жена писателя Марка Колосова. В квартире четыре комнаты — две у Багрицких, две занимает семья Колосова. Потом они станут занимать три. Колосов после ареста Лиды заберет себе комнату Севы, или, как тогда говорили — «ему отдадут». Раечка круглая, беременная. Когда прошлой зимой все газеты, и мы тоже, обсуждали закон о запрещении абортов, Севка сказал, что теперь-то уж точно Раечка всегда будет беременной. На моей памяти она всегда была беременна и всегда выглядывала на любой звонок в дверь.

Севка лежит в постели со своей тройной болезнью. Лицо и руки пятнистые, замазанные какой-то белой мазью и лиловой краской с певуче-стиховым названием генциан-виолет. Севка временами капризничает, и Лида советуется со мной, что ему приготовить, а потом просит, чтобы я отнесла ему еду. Тогда он будет лучше есть.

Севка все замечал. Ему нравилось, и он доходил до того, что гнал Машу из комнаты, когда она хотела убрать посуду или вытереть пыль. «Пусть Люся», — говорил он. Лида мазала ему болячки. Севка стал требовать, чтобы его мазала я. И мы сторговались, что до пояса мажу я, а потом я выхожу из комнаты и дальше мажет Лида. Во всем этом было много игры и чего-то серьезного.

Когда Севка днем засыпал, я шла в комнату Лиды. Там часто были Оля и Сима. Постепенно я стала чувствовать себя не девочкой, которая пришла в гости к мальчику — их сыну и племяннику, а их подругой, когда разница в возрасте не имеет значения. Так начали складываться отношения, которые потом прошли через всю жизнь. Главная заслуга, что они стали такими,

когда мне было около 14 лет, была Лиды. Это она так приняла меня в свой дом. С ней отношения были глубже, родственней, откровенней, связанные Севкой, а потом общей болью и памятью о нем. С Олей дружба развилась из моей первоначальной девчоночьей влюбленности в нее. Мне хотелось быть, как она, сделать такую же прическу, носить такое же платье, похоже смеяться, ходить, сердиться. Очень детское — быть как Оля — с годами прошло.

* * *

До болезни Севки наша привязанность никогда не переходила в слова. Задумывалась ли я об этом? Не знаю. Наверное, стеснялась. А детского моего прозвища «наша законная невеста» никто у него в доме, кроме Маши, не вспоминал, ни сам Севка, ни Лида, ни ее сестры. Севка уже вставал, но еще часто лежал на постели одетый — был вроде как полубольной. Я сидела за столом у окна и делала уроки. Севка валялся с какой-то книгой. Потом попросил: «Потуши свет!» Я спросила, не болят ли у него снова глаза, как было в разгар болезни. Ответил, что нет. «Тогда зачем?» — «Мне надо». Я встала и повернула выключатель. Он попросил сесть на кровать. Я села лицом к окну, спиной чувствуя Севкины ноги. В темноте стал четко виден переплет окна. Там где-то, наверное, была луна. Когда глаза привыкли, комната уже не казалась темной. Севка спросил: «Ты меня любишь?» Я молчала. Тогда он сказал: «Я тебя люблю». Я ответила: «Я тоже». «Что же теперь будет? Что делать?» — метались во мне какие-то неясные обрывки мыслей. В этот момент дверь открыла Лида и спросила: «Вы что сумерничаете? Можно, я включу свет?» Севка ответил: «Можно». Свет резко ударил по глазам. Я зажмурилась и не видела, какое лицо было у Севки, но почувствовала, что дико, нестерпимо краснею. Потом я посмотрела на него и Лиду. И Севка, как бы дурачась, сказал:

«Тили-тили-тесто, жених и невеста! Почему ты краснеешь?» Это был вопрос ко мне. И сразу Лиде: «Люся — моя невеста». Лида улыбнулась и сказала: «Подумаешь, новость. Я это знаю уже много лет». Я почувствовала, что могу нормально дышать, а до этого как будто вокруг не было воздуха. И краска с меня сошла. Все стало нормально. И легко. Никакой неловкости.

С этого вечера мы стали говорить про любовь. Смешно. Глупо. С подробностями. То мы решали, где будем жить. Здесь, в этой комнате. То — когда это будет. Севка говорил, сразу после экзаменов за десятый класс. То — сколько детей у нас будет. Севка говорил — трое. Два мальчика и девочка. Первого мальчика назовем Эдя. «А второго и девочку?» — «Это решай ты». Я шла домой под легким снежком — не шла, а бежала

вприпрыжку. И думала: «Артур и Агата» — нет, «Павлик и Полинька» — тоже нет. Ну, мальчик пусть будет Сережа, а девочка Лена. Потом передумала — Лену оставлю, а о мальчике подумаю. Еще успею.

Все время, что Севка болел, я берегла его место на нашей парте. Ко мне одно время подсела Елка. Я ее сразу предупредила, что только до прихода Севки, а потом пусть опять идет на свою парту, где она сидела с Надей Суворовой. После нее сел мальчик Игорь Ширяев, вообще-то он мне нравился, но теперь... Теперь я сказала ему, что все знают про Севкину близорукость и что ему надо сидеть только на первой парте. «Так что только до прихода Севки, а лучше уже сейчас возвращайся к себе...» Игорь ушел.

Наконец Севка пришел в школу. Пока он сидел дома, я не замечала, что он вырос, а теперь вдруг оказался намного выше меня, хотя я была среди девочек одна из самых высоких в классе.

Подходил мой день рождения, и мама спросила, кого я собираюсь позвать в гости. И с притворным ужасом добавила:

«Неужели опять гостей будет такая уйма, как в Новый год?» Я ее успокоила. Мне не хотелось такого праздника, как тот. Мама подарила мне коньки гаги. Это тогда был шик. Она сказала, что эти я, может, не потеряю. Значит, вспомнила те, про которые я сказала, что потеряла, когда Жарко их не вернул. А от папы она мне передала подарок. Маленькую, черную, с зеленым вечным пером ручку фирмы Паркер. Такой подарок в те годы! Это был первый Паркер, который я видела. Первое вечное перо в моей жизни, в нашем классе. Оно, действительно, оказалось вечным. Давно не пишет, но хранится как главная моя драгоценность.

В гости пришли мальчики — Севка, Мика, Игорь, Гога, Лясь-ка. Все подарили книги. А Севка — букет левкоев. Когда он мне их протянул, я покраснела. Он тоже. Девочки дарили разное — чашку, набор мулине с пяльцами, слоника, маленькую вазочку, альбомчик. Были школьные — Елка и Надя и люксов-ские — Роза Искрова, Магда фурботен и Люся Чернина.

Люся мне говорила, что ей очень нравится Игорь. Мне хотелось, чтобы они побольше бывали вместе. Может, тогда Игорь забыл бы свою, совсем не любящую его Лелю. Я даже, когда Севка болел, один раз отправила Люсю вместо себя с Игорем в концерт. И он не сердился. Так что я надеялась! Вообще, мне хотелось, чтобы все кого-нибудь любили и чтоб все были счастливы. И я обрадовалась, что Егорка, как всегда, не отходит от Севки и смотрит на него с обожанием.

После ужина мы слушали песни Лещенко. Пластинки эти принес Игорь. Я видела, что маме это не нравилось. Лещенко считался тогда вроде как контрреволюционным. И я была благодарна ей, что она ничего не сказала. А потом мы пошли гулять.

По обычному круговому маршруту. Но у моста Севка придержал меня, и, когда все, огибая Кремль, завернули к набережной, мы перебежали мост, спустились к Лебяжьему переулку, а потом мимо музея вышли к бульварам и пошли по ним.

Мы впервые гуляли вдвоем вечером. Это была другая прогулка. Другие слова. И моя рука в кармане его пальто всю дорогу лежала в его руке. Мы еще так постояли у моего подъезда, и я пошла домой. В моей комнате пахло левкоями. От запаха чуть кружилась голова. А может, не от запаха.

Мы. как и в прошлом году, ходили на каток. Но не на Петровку, где катались все ребята, а в Парк культуры. В парке было хорошо. Можно было кататься по кругу, но можно было скользить далеко вдоль реки по аллее. Музыка с круга постепенно удалялась. Фонари ландышами отражались в блестящем льду. А потом назад, на звуки вальса или какой-нибудь другой мелодии. Я сказала как-то Севке, что этот парк строила и командует им мамина приятельница Бетти Глан. Севка, смеясь, говорил: «Спасибо Бетти-петти-метти». Почему это было весело?

Возвращались мы обычно пешком по Садовому. Там тогда еще были деревья. И я опять, как при Лене, отламывала веточки, чтобы вырастить листочки. А бутылки ставила и в своей комнате, и у Севки. Ведь это теперь была почти моя комната. Я не помню, как я училась эти месяцы. Но каждый день в меня входили все новые стихи. И все, что я запомнила тогда, сохранилось в памяти до сегодня, а многое позднее где-то потерялось. Сева каждый день ходил с новым поэтом, то Блок, то Куз-мин, то Гумилев, то Ходасевич, Бальмонт, Сологуб, все символисты, Анненский, Каролина Павлова, то сборники «Чтец-декламатор», Ахматова. Современные — Корнилов, Васильев, Смеляков, Сидоренко, Шубин. И вообще — «Тихонов, Сельвинский, Пастернак». Я не то что забыла Пушкина, но жила в эту зиму и весну в других поэтах.

* * *

И вот как-то незаметно и бурно накатила весна. Мартовские каникулы. Капель. «Дама с камелиями» в театре Мейерхольда. В эти дни вернулся папа. Сева перед театром позвонил. Позвал меня. Я сказала: «Как всегда, у аптеки» и положила трубку. Папа очень внимательно посмотрел на меня и задумчиво, так, как разговаривал сам с собой над шахматной доской, произнес:

«Похоже, правда — Ромео и Джульетта».

Первого апреля — начало занятий и всеобщие розыгрыши. Я запомнила, что в этот день было так тепло, что я сняла свои чулки в резиночку (у меня уже были фильдеперсовые, но я их надевала только в театр) и пошла в школу в носочках. Кажется,

тогда действительно в Москве был другой климат. Или это все возраст?

Приближался день рожденья Севы, Я все время думала, что ему подарить. Мне хотелось, чтобы мой подарок был всегда с ним и был надолго, навсегда. Я советовалась с мамой. Она обещала подумать. Потом как-то спросила: «Тебе нравится папин кавказский поясок?» — «Да, конечно. И потом, я к нему привыкла». Действительно, сколько я помню папу, он всегда на свою темно-синюю гимнастерку надевал этот пояс с какой-то необычной застежкой и с серебряными висюлечками. Костюм папа надевал только по особым случаям и тогда заправлял висюльки в прорези для ремня. «Он почти вечный, — сказала мама. — Я подарила его Геворку еще до рождения Егорки». — «А он дорогой? » — «Не очень. Только надо попросить кого-нибудь привезти». Через несколько дней мама развернула передо мной пакетик. Там были два черных с небольшими серебряными украшениями пояска. Может, они были менее нарядные, чем папин старый, но мне нравились больше. «А кому второй?» — «Папе. Ведь вечность у поясков кончается. Вот я Геворку его и подарю на день рождения». — «А когда у папы день рождения?» — «В сентябре». — «А почему мы никогда не празднуем этот день?» — «Потому что у Геворка в этот день погиб его отец». Но я решила, что обязательно приготовлю папе подарок, Не успела. В сентябре папы уже не было.

В день рождения Севы 19 апреля я была в Кунцеве. Там была оранжерея. На два дома отдыха — коминтерновский и ЦК. В ней можно было круглый год покупать цветы — и букеты, и в горшочках. Я купила горшочек с тремя высокими лиловыми гиацинтами. И мама, хотя была суббота, отпустила меня в Москву. Они оставались на воскресенье. Так случилось, что это была наша последняя поездка в Кунцево. В майские дни мы туда не ездили. Потом Батаня, Монаха и Егорка уехали на дачу. Я с Кунцевым не попрощалась. Но в памяти осталось — покатый съезд к мосту, очень причудливо извивающаяся река с заросшими берегами, вдали темный лес. И неуютность в общении со всеми обитателями дома отдыха — от старых до малых.

С цветком в руках я подошла к перекрестку улицы Горького с проездом Художественного театра и увидела, как из-под арки своего дома на велосипеде выскочил Севка. Низко пригибаясь к рулю, он промчался в Телеграфный переулок. Стремительно. Нереально. Как видение. Меня внезапно пронзил страх за него, наложившийся на восторг от того, как все было красиво. Сев-кина раздувающаяся голубая рубашка, мельканье спиц, движение. Я остановилась, испуганная переполнявшим меня каким-то новым, сильным и тревожным чувством. Теперь мне кажется, что я полюбила Севку именно в ту секунду страха, который пронзил меня.

Лида открыла дверь. Нарядная. И Сима в голубой блузке. «Куда уехал Севка?» — спросила я ее, беспокойно оглядывая их. — «В «Восточные сладости». Он уверяет, что ты без них жить не можешь». — «Она не может жить без Севки», — сказал выглянувший из комнаты Игорь. Из комнаты донесся очень звонкий и громкий смех Оли. А потом голос Юрия Карловича:

«Это не смешно. Это очень серьезно». Я вошла в комнату. У Юрия Карловича было такое невеселое лицо, что смеяться расхотелось. Но оно часто бывало таким. Я иногда задумывалась, как это Оле удается при нем так часто смеяться. А он повторил:

«Тем паче цветы. Очень серьезно».

За ужином всем было весело. Нет. За ужином все старались быть веселыми. Но Лиду выдавали запавшие глаза и улыбка, в которой они не участвовали. У Симы глаза были красные, заплаканные. Всех выдавало то, что никто ни разу за весь вечер не вспомнил кого-нибудь из тех, кто уже был «между прочими». Все (я тоже) замолкали при шуме лифта на лестничной клетке, стуке захлопнувшейся двери. Потом начинали говорить. Все сразу. Громко. Или это только казалось, что громко? Здесь, в Лидиной комнате мы ждали. Как по ночам в «Люксе». Как везде. Но ведь еще не пришло время.

Еще Лида отправит Севу отдыхать на Кавказ. Потом арестуют папу. Я напишу Севе письмо. Он прилетит сразу, как его получит. На улице, около нашей парадной, подарит мне кораль-чики, которые купит на Кавказе на деньги, оставшиеся от билета. Когда Лида после лагеря и ссылки вернется в Москву, она скажет, что навсегда благодарна мне за то письмо. Без него Сева не прилетел бы. Они не встретились бы перед ее арестом, перед его войной.

За Лидой пришли в конце июля. Накануне они с Симой день простояли в очереди на прием к какому-то начальнику НКВД. Он ничего не сказал о Нарбуте и Поступальском, но Лиде заметил, что ей и не положено узнавать — она ведь Поступальскому никто. Лида впала в истерику, что-то накричала. Но когда за ней пришли, была спокойна. В ордере на арест было написано: «Багрицкая Лидия Георгиевна». Так торопились, что перепутали ее отчество с отчеством Багрицкого. Она отказалась идти по неверному ордеру. Странно, но они ушли. А Лида на три дня исчезла из дома, чтобы залечить зубы. Жизнь ведь шла, и, как при нормальном ее течении, зубы (или еще что-нибудь) у людей болели.

Может, надо было уехать, скрыться, и о ней бы забыли. Такие случаи бывали — у НКВД было слишком много, до сумасшествия много, работы. Лида вернулась домой третьего августа. За ней пришли четвертого. Я собиралась идти домой. Сева — провожать. Мы стояли в коридоре. Он открыл дверь, когда еще звучал звонок. Трое. Вежливые. Спокойные.

Сима, Сева и я сидели рядком на тахте. Лида складывала какие-то вещи в чемодан. Они: один стоял в коридоре, дверь в который из комнаты была открыта (я про себя отметила, что Раечка на их звонок не выглядывала и вообще Колосовых не было слышно, как не слышно днем мышей), двое в комнате рылись в шкафах, на полках, выкладывали на стол бумаги. Один сел и стал их перелистывать и откладывать. Второй убирал их назад. Не помню, велся ли протокол обыска.

Лида закрыла чемодан и села напротив нас. Сева молча пересел на стул рядом с ней. Обнял. Обыск закончился. Все вышли в коридор. Лида что-то сказала Маше. Поцеловала Симу, меня. Прижалась к Севе. Маленькая. Только по плечу ему. Несколько раз поцеловала. Оторвалась. Сказала: «Как жаль, что вы еще такие маленькие». Военный дотронулся до ее руки. Она отстранилась и вышла на площадку лестницы. Они за ней. Дверь закрылась. Ушли. Увели.

Почти сразу пришли Олеши. Юрий Карлович сказал, что хорошо, что не забрали бумаги Багрицкого. Значит, Лиду скоро отпустят. Никто ему не ответил. Сима сказала, что нестерпимо болит голова и что ее скоро тоже арестуют. И легла на тахту. Олеши ушли. Мы тоже — в Севину комнату. Сидели в темноте на кровати, прижавшись, и я чувствовала, как Сева мелко дрожит. Но он не плакал. Потом он стал говорить. Не о маме. Об отце. Как его увезли в больницу. Как Лида один раз привела Севу туда. Он думал, что папа поправляется. На следующий день Багрицкий умер. Тогда он понял, что его водили прощаться. Потом сказал, что будет жить в Одессе или у Олеш. Что надо дотянуть до 1б лет — и он пойдет работать. Я слышала каждое его слово. Но в какой-то момент заснула. Он спросил: «Ты спишь?» Я ответила: «Нет». И увидела, что оконный проем стал светлым. Утро. Мама не знает, где я. Мы шли по безлюдной мертвой улице. Опять был рассвет. Тоже розовый, но совсем другой. У подъезда на мгновение коснулись друг друга холодными губами. И Севка, не оглядываясь, пошел назад. Зачем я отпустила его одного в опустевший дом? Чего я боялась? Своих слез? Мамы?

Мама сидела у стола. Над ней плавали клубы дыма. Она сказала: «Покажи трусы». Я не поняла. Потом подошла. Подняла подол сарафана. Спустила трусы. Так стояла перед ней. Мгновенье, вечность? Не знаю. Во мне клокотали невылившиеся слезы, ненависть, жалость. Я легла, закрыла лицо простыней. Ненависть прошла. Я заплакала, потом сказала: «Лиду арестовали». Мама молча закурила и ответила вопросом, обращенным куда-то в пространство: «Господи, а ее-то за что?»

Больше никогда в жизни мама не сказала про Севку свое любимое «золотая молодежь». Я почувствовала, что с этой ночи он стал ей «своим», как я уже давно была «своя» Лиде. Но ско-

ро мама тоже станет «между прочими». А мы будем взрослеть. В чем-то быстро, а в чем-то медленно.

Ранней весной 1941 года я приехала в Москву подать заявление на разрешение свидания с мамой. Севка уже успел жениться и развестись. Все за один месяц. Я узнала об этом из его письма — после развода. С поезда, как всегда, пришла в проезд Художественного театра. Дверь открыла Маша. Выглянула Раечка. Я вошла в комнату. На тахте сидел полуодетый Севка. Посередине комнаты заканчивала одеваться незнакомая женщина, мгновенно исчезнувшая в раскрытую дверь. Я спросила Севку: «Это кто?» — «Никто!» На углу стола лежали два перстня с крупными темными камнями. Я схватила их и широко, зло размахнувшись, швырнула в раскрытое окно. «Дура сумасшедшая, как я буду их отдавать?» — «Никак». Мы завтракали, обсуждали, как лучше написать заявление. Севка был опытный. Он уже ездил на свидание к Лиде. Потом я пошла в ГУЛаг. Днем кто-то из друзей сказал мне, что «у Севы роман с потрясающей женщиной, женой композитора Д.»

Вечером я шла по улице Горького. Сева навстречу. Бледный, в распахнутом светлом пальто. Поднял руку, вроде как приветствуя. Стоял, покачиваясь. Раскрыл рот, но ничего не сказал. На меня дохнуло перегаром. Я отшатнулась. Потом обошла его и почти побежала к Советской площади. На углу остановилась. Стало стыдно, что оставила одного. Побежала назад. Он стоял на краю тротуара, как бы раздумывая, переходить улицу или нет. Я повела его домой. Мы с Машей раздели его и уложили. И Маша стала выговаривать мне, что я дала ему так напиться. Я сказала, что это было без меня. «Ох, у него это уже не в первый-то раз, — почти шепотом запричитала она. — Пора тебе уж совсем-то приехать. Ведь не маленька уж». И ушла к себе на кухню. Я села у Севки в ногах. Он храпел. Раньше этого никогда не было. Раньше я могла лечь рядом и спокойно проспать всю ночь. Теперь нет! И эта женщина утром! И эта дурацкая женитьба на месяц! И этот запах перегара! Я вышла на балкон. Сколько раз мы спали здесь и вдвоем, и втроем! Третьим был то наш Егорка, то Седин брат Игорь. Я всегда спала у стенки. Севка всегда — у решетки. И здесь, на балконе, он выбрал нам общую звезду — Вегу. Теперь я уже не знала, действительно ли мы родились под общей звездой и чтобы всегда быть вместе? И будут ли у нас дети — Эдя и девочка, для которой я все еще не выбрала имени? Стало холодно. Я тихо подвинула стул к балконной двери, чтобы она не захлопнулась. И ушла ночевать к Елке на улицу Станкевича.

Может, в ту ночь я предала Севку? Вначале немного, когда шла по улице? А потом совсем, когда ушла? Но я знаю, что была еще не готова решить по-другому. Маленькая? Как это Севка

говорил: «Тебе нельзя в Эрмитаж», «тебе нельзя на вечеринку», «ты еще маленькая». Похоже, доросла я только в войну.

Бог ты мой, как далеко увела меня память от того вечера 19 апреля 1937 года, когда мы сидели за праздничным столом у Лиды в комнате, отмечая Севкино пятнадцатилетие.

Никогда никому ничего не дарил,

Никого не любил я с пятнадцатилетья.

С полоумной старухой остался и   жил

Этой старой колдуньей обут и одет я.

Всеволод Багрицкий (1941)

Мы сидели за ужином и старались быть веселыми. Потом Юрий Карлович сказал, что ему надо куда-то уйти. Игорь ушел вслед за ним. Он тогда писал какую-то сонату или считал, что пишет сонату. А Сева сказал: «Пойдем». И почему-то мы поехали в лифте не вниз, а вверх. Потом поднялись еще на две небольшие лестницы. Сева открыл какую-то дверцу. Мы вошли на чердак, и Сева, взяв меня за руку, повел через загородки и лежащие на нашем пути бревна, к слуховому окну. Он вскарабкался на него и, уже стоя на крыше, втащил меня туда. Под нами лежала улица, шли машины, близко темнел силуэт еще строящегося дома, того, где сейчас кафе-мороженое. Был виден Кремль и город, гораздо дальше, чем с балкона Лидиной комнаты. Было зябко, чуть кружилась голова. Совсем не было страха и хотелось лететь. Я прижалась к Севе. Он меня обнял и вдруг уткнулся мне лицом в шею. И стал целовать — шею и подбородок со своей стороны. Потом мы сели на край оконной рамы. И поцеловались! Первый раз! Мы долго сидели, не шевелясь, прижимаясь губами, даже не целуясь. Ни встать, ни шевельнуться не было сил. И тут я ощутила у себя в кармане что-то жесткое. Поясок. Какая я дура! Я забыла отдать подарок. Я даже засмеялась, и это было облегчение, разрядка. Мы посмотрели друг на друга, и Сева спросил: «Почему ты смеешься?» — «Я забыла про подарок». — «Какой подарок?» Он ничего не понимал. Я достала поясок. И мы вместе стали продевать его в штрипки Севкиных брюк. На крыше! Это было неудобно! Хотя она была не крутой. Это могут подтвердить все ребята Севки-ного двора. Крышу многие любили. Но не знаю, ходил ли еще кто-нибудь туда целоваться. Про нас скоро все знали, зачем мы туда ходим. Пояс Сева называл «пояс девственности» и, чтобы смутить меня, добавлял: «только До конца школы». А через год были стихи; «...Все, что осталось, это пояс, который ты мне подарила. Вокзал. Свисток. Уходит поезд. Прощай, прощай, прощай, мой милый». Это было написано, когда я снова стала ленинградкой, теперь «не по своей воле». И каждый мой отъезд

был как разрыв сердца. А через два года Сева писал: «...Ты выйдешь замуж. Я — женюсь. Увы, мы разведем руками. Вспорхнет на стол портрет в квадратной раме, чтоб помнить юность наизусть...» И еще через несколько месяцев: «Вдруг сегодня на столе записка. Боже мой! Значит, ты вернулась. Рядом, близко. Сам не свой!»

Становилось все теплей. И нас днем и вечером все больше влекло на крышу. Не только целоваться. Просто быть там. То смотреть, как устанавливают звезды на кремлевских башнях. Было очень хорошо все видно. И деревянные леса. И канаты. И работающих людей. То просто сидеть, прижавшись друг к дружке. То с учебником. Я читаю вслух, а Севка делает вид, что слушает. Или, уткнувшись в чьи-то стихи, просит: «Про себя». — «Ты получишь переэкзаменовку или тебя оставят на второй год. Прибавится еще год школы», — пугала я его. А он повторял, что что-нибудь придумает.

С моими школьными делами все обстояло хорошо, потому что я непременно хотела перетащить через экзамены его и еще Елку, за которую приходилось писать какие-то работы, так как она в принципе не хотела не то что учить что-нибудь, но даже попытаться отличить химию от физики. У нее шли какие-то бурные романы вне школы. Однажды она сказала, что познакомилась с сыном Сталина и он в нее влюбился. «А ты?» — «Я еще думаю». Елка смеялась, приоткрывая за пухлыми губами маленького рта один кривой зуб, который ее удивительно красил. Вообще она стала совсем взрослая и даже мне — девчонке — казалась неотразимой. И потрясающе свободной от опеки взрослых! Ее мама, которой она побаивалась, уже была арестована. А своего отца она, кажется, не ставила ни во что. Правда, ее иногда припекала тетя, то ли завуч, то ли еще кто-то в школе, не нашей, а той, где учились самые «высокопоставленные» дети. Школа номер 25. Там Елка на каких-то «мероприятиях» с ними и знакомилась.

Я там тоже была с ней пару раз. И она меня познакомила со «своим» Васей и показала разных дочек-внучек. Вася, несмотря на бесспорную и даже романтически потрясающую всех девочек фамилию, мне не понравился. Просто так — не понравился. А уж чтобы влюбиться — так мне в то время ни Аполлон Бельведерский, ни ангелы небесные не понравились бы. Каждый час без Севки казался самым плохим в жизни. А «знаменитые» девочки — две Светланы, Сталина и Молотова, внучки Горького Даша и Марфа — оказались совсем мелюзгой и к тому же «воображалы». Каких-то других, которых показывала Елка, я не запомнила. И когда перед майскими праздниками она позвала меня туда на вечер, я не пошла. Елка об этом вечере ничего не говорила. И о «великом» сыне (эпитет Севкин) больше не рассказывала. Но почти сразу появилось новое имя Аркан (а может, это кличка?), который «все может». «Его все боятся». —

«А он из какой школы?» На этот вопрос Елка меня обозвала дурищей и сказала, что все-все его знают и он нигде не учится, а со мной просто нет толку разговаривать.

Моя любовная жизнь! Школьная жизнь! Но была еще и домашняя. Наш «Люкс» уже стал местом просто катастрофическим. Среди его пятисот с лишним «номеров» (так называли комнаты — по-гостиничному) чуть ли не на каждой третьей двери была страшная мета — сургучная печать. Воистину — Каинова! Или ее уже сняли, потому что въехал новый постоялец. Некоторые въезжали совсем ненадолго. Не успеешь приглядеться к новому лицу, как оно исчезает. А на дверях опять печать. Надо очень стараться, чтобы, когда видишь ее, заставить себя не видеть. Иначе невозможно жить с тем светом, который в тебе. Сразу сникаешь. Здороваешься с кем-то в лифте или коридоре. И хочешь — не хочешь, вдруг выпрыгивает мысль: «А когда его арестуют?» Или еще страшней: «Вдруг папу? Вдруг это будет завтра?»

Когда папу арестовали, нас сразу переселили из нашего четырехкомнатного «апартамента» в одну большую комнату окнами во двор на том же втором этаже. В «нэпманском» уже все было занято такими же «переселенцами». А на двери нашего номера появилась такая же печать. Она так и лезла в глаза, когда я проходила мимо. Там, за этой печатью, остались все книги, кроме детских. Их нам разрешил перетащить тот самый комендант, который когда-то изображал большую любовь к нашей семье. Остался и большой Батанин сундук, из которого она время от времени доставала серебряные вещи, чтобы снести в Торгсин, или какой-нибудь отрез, из которого папе надо было сшить «приличный костюм». Или мне шилась новая юбка из чего-то, добытого оттуда же. Этот сундук во время обыска запечатали, потому что у мамы не было ключей от него.

На следующий день приехала Батаня с Игорем. Наша домработница исчезла, потому что боялась, что ее «загребут» как монашку. Мы «переехали». И тут выяснилось, что в доме почти нет денег. Только немного у Батани. на которые она должна срочно ехать в Ленинград. Пришла (в эти же дни!) телеграмма, что у тети Любы умер муж. Мама на вопрос о деньгах никак не реагировала. Она вообще после ареста папы первые дни ни на что не реагировала. А Батаня рассуждала о том, что кое-что из сундука можно было бы продать, но теперь все пропало. И книги можно бы продать, хотя с книгами плохо. Она говорила, что все «такие» теперь таскаются с книгами. И садилась на своего конька, начинала рассуждать, что «им» надо бы уметь смотреть хоть на два шага вперед. Что «все это» разумный человек должен был знать заранее и хоть о детях подумать. Потом она смотрела на маму и вдруг умолкала.

А я придумала, как вернуть вещи. Но сказать боялась. Я пошла к нашим соседям из номера восемь. Сунаркин папа был

арестован чуть раньше нашего, и они собирались куда-то уезжать (не успели, потому что еще через пару дней арестовали ее маму, а саму Сунарку забрали в детский дом). У них в комнате был балкон, на который выходило окно моей комнаты. Я договорилась с соседкой. Потом вечером привела Мику и Борю Баринова. Мы часа два кантовались где-то в необъятных коридорах нашего дома. А когда жизнь в доме замерла, пришли к Сунарке, через балкон влезли в нашу квартиру. И стали таскать книги — на балкон, потом в комнату, потом на цыпочках, бегом по коридору к нам. Потом мы тем же путем волокли сундук. Я думала, что мальчики с этим не справятся, такой он был неподъемный и никуда не пролезающий. Но пролез! Мы только продавили одно стекло. Я страшно испугалась, когда раздался звон. Но прохожих на улице не было, а в доме никто, видимо, не услышал. Батаня смотрела на всю эту процедуру тревожно, но не осуждающе. Мама продолжала молчать. Потные усталые мальчики собрались уходить. Я их вывела по черной лестнице во двор и вернулась. Мама опять молчала. Батаня сказала мне «умница» и дала сверточек, чтобы я выбросила в общее ведро на общей кухне. Я спросила, что в нем. Батаня не ответила, только взглядом показала на сундук. На нем уже не было трех бордово-коричневых печатей. Сундук как сундук — ничего особенного. Крепкий.

Прожил с нами в Ленинграде. Приехал в Москву снова. Всегда стоял у мамы в комнате. Теперь стоит у меня. Кто-то недавно сказал, что его давно пора выбросить. Ни за что! Во-первых: он, может, еще из Батаниного приданого. Во-вторых, свидетель, неживой, но свидетель.

Общее количество детей в «Люксе» уменьшалось не так быстро, как уводили взрослых. Семью перемещали в дворовый, «нэпманский» флигель. Спустя какое-то время обычно арестовывали маму. Потом ребенка увозили в детдом. Или его забирали родственники. А те, кто постарше — ну, вроде меня — обычно быстро сами куда-то уезжали. И иногда среди подростков шепотом звучал вопрос; «Ты не знаешь, куда смотался...» — далее шло имя, иногда русское, чаще иностранное. Так я спрашивала, куда смоталась Люся Чернина, и мне кто-то через чью-то еще не арестованную маму передал ее адрес. Она смоталась в Сталинград к тете. Я переписывалась с ней до войны и потом еще целый военный год, пока не получила сообщение, что «санинструктор Людмила Чернина пала смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины...» В Сталинграде! Люсина мама была вместе с моей в лагере. И потом я узнала, что Люся у них была приемная — детдомовская, любимая приемными, бездетными родителями. И умерла, не зная, что она — приемыш.

«Они защищали Родину» — и это и про нее, и про Севку, и про погибшего сына Вилли Бродского, и про Петю Гастева, про Гогу Рогачевского. Про многих, многих погибших! Да и про нас:

Юрку Душенова, меня, других, тоже очень многих, оставшихся живыми — «странных сирот 37-го». Именно в войну кончилась, но для большинства не навсегда, а только на время наша «странность», и стали мы, как все, хотя на самом деле мы всегда были «как все». И если уж были «исключительными», то как раз до арестов и гибели наших, таких «идейных», таких «партийных» родителей.

Когда я кончила школу, то поступала на факультет журналистики. Я хорошо сдала экзамены, но на мандатной комиссии (тогда была такая) мне сказали, что я не подхожу. Было грустно, конечно, но даже как-то не обидно. Яне сочла это странным, приняла так. как любое действие, которое в порядке вещей. И с теми же экзаменационными документами пошла в Гер-ценовский институт.

Что мы были «как все», сейчас видно даже больше, чем раньше. Что ни начнешь читать, что ни возьмешь в руки, с кем ни поговоришь — у всех среди самых близких, среди друзей, среди родни были «незаконно репрессированные». Я всегда говорила, а знала с ранней юности — в стране нет людей, которых бы лично не коснулся этот, тоже ведь «странный», процесс. «Гражданская война», «спекулянты», «проститутки», «бывшие», «нэпманы», «прячущие золото», «промпартия», «шахтинцы», «кулаки», «лишенцы», «националисты», «оппозиция», «с оккупированной территории», «из плена», «космополиты», «врачи», «татары», «немцы», «чечены», «ингуши», «балкары», «калмыки», «прибалты», «ленинградцы», «писатели», «диссиденты» — наверное, я кого-нибудь пропустила — рабочие и крестьяне, солдаты, моряки и профессора, интеллигенты и неграмотные, верующие и атеисты, партийные и без партбилета. Все, все, все — черненькие и беленькие, серо-буро-малиновые и в крапинку. У всех — арестованные, сосланные, расстрелянные. Может, отец, может, мать, может, брат, сват, тесть, друг, сосед, дядя, тетя, сестра, муж сестры, жена брата. И у всех (конечно, кто дожил) — дети! Дети! Дети! А теперь уже и внуки. И когда сегодня вдруг слышишь, что кто-то не знал, что кто-то говорит: «Боже, неужели это могло быть», или реже: «Этого не могло быть!» — так и хочется крикнуть:

«Не верьте!» Это значит — не хотел видеть, не желал знать. И самое главное — значит, у него ни разу не защемило сердце, ни разу не помог посылкой, бандеролью, письмом, сочувствием, словом, улыбкой, взглядом, даже мыслью. Не человек это. И это он «не как все». А мы — «странные сироты» — мы-то и есть «как все». Архивы должны быть открыты. И близкие должны знать правду о времени и месте гибели своих родных. Но всем ли хватит сил принять ее так. чтобы она не добавила зла и ненависти в нашей жизни?

* * *

Люксовская «Пионерская комната» прекратила свое существование. Коридоры стали безлюдней и тише. По ним уже не носились стаи «казаков» и «разбойников». Дети, переселенные с «парадных» этажей в «нэпманский», ходили тихо, как-то боком. За то, что я, когда стала «перемещенной», ходила, нарочно стуча каблуками своих туфлешек на низком каблуке, и стала говорить очень громко, Стелла Благоева, будущий болгарский министр иностранных дел, столкнувшись со мной в коридоре, когда я ей, пытавшейся меня не разглядеть, рявкнула во все горло «здравствуйте», обозвала меня нахалкой. Она хорошо знала русский язык!

Дети, еще не переселенные, тоже притихли. Иногда возникало ощущение, что все в красавце «Люксе» попрятались, как мыши. Может, оттого и не получилось мировой революции?

Притих даже наш неуемный Егорка, имевший коридорное прозвище «Тигренок». Правда, у него с ростом грамотности появилось новое хобби. Он запоем проглатывал какую-нибудь книгу и, если она приходилась ему по душе, начинал писать свою. Перекладывал в толстую тетрадь ее содержание. Он скрипел пером. Разбрызгивал чернила. Пыхтел. И выдумывал новые коллизии и новые судьбы героям так, как нравилось ему, а не тому, кто был первоначальным автором. А потом читал «свою книгу» всем, кто попадет под руку, даже Монахе. Меня удивляло, что папа, вечерами двигая свои шахматы, слушает его. Я думала, папа притворяется. Но, слыша его замечания «автору», поняла, что папа слушает. И возникло одно явление, которое я называла «на-оборотное». Вечером мама раз, другой, третий говорит. «Егорушка, пора ложиться». Потом папа говорит. «Все, Егорка-джан». И тогда Егорка начинает ныть; «Ма-а-а, я ложусь, но только я тебе почитаю полчасика, хорошо?» Мама всегда соглашалась его послушать, как потом соглашалась читать внукам.

Вообще мне кажется, что если меня семейно-народная трагедия 37-го сделала, я бы сказала, бескомплексней, более жизнеустойчивой, то в Егорке она надломила что-то очень хорошее. Может, главное, что было дано ему от Бога.

Приближалось Первое мая. В газете вместе с первомайскими призывами, гневными осуждениями и призывами к усилению бдительности, вместе с «Ежовыми рукавицами» появилась статья о премьере во МХАТе «Анны Карениной». Об этом говорили дома, говорили в школе, говорили на люксовской коммунальной кухне. Говорили так много, видимо потому, что это событие давало возможность какой-то передышки во всем, что ежедневно взваливалось на людей, когда они смотрели газету. Газет не надо смотреть! Я, с декабря 34-го став «газетчицей», открыла эту истину для себя в середине 36-го — после смерти Горького. Не открывать! Даже несмотря на Испанию. Про Испанию где-нибудь да услышишь или надо поглядеть в папиных курьерских конвертах.

Так много кругом было разговоров про «Анну Каренину», что я срочно стала читать. До этого читала только «Детство», «Отрочество» и «Юность», «Войну и мир» и «Хаджи-Мурата».

Вспомнилось. Моя Гоня читала «Войну и мир». Лет в пятнадцать. Летом. В Переделкино. Поишел Виктор Борисович Шкловский. Взглянул. Сказал: «Какое счастье — читать «Войну и мир» первый раз».

А Егорка однажды спросил: «Кто это Аня Каренина, парашютистка, что ли? Или она как Паша Ангелина?»

Мы были на премьере. Кажется, это был второй спектакль. Он был второго мая. За два или три дня папа принес билеты. Три билета. Когда папа сказал, что третьей буду я, Батаня поджала губы. Потом я слышала, как мама ее уговаривала, что не надо обижаться, потому что для нее заказаны два билета, если память меня не обманывает, на пятое число. Похоже, Батаня нас простила. С кем она ходила, я не помню. Мы были на спектакле втроем — мама, папа и я. Я давно не была в театре с ними. И вообще со взрослыми. Кажется, с 35-го года я стала самостоятельной театралкой, начав с детского театра, который был на Театральной площади сбоку от Большого, а потом пошли все театры подряд. И это был последний выход в театр папы. Последний, на много лет вперед — мамин. И последний — нас втроем! Мы сидели очень близко. Во втором или третьем ряду. За два кресла до серединного прохода. Если смотреть со сцены, то с правой стороны. Я никогда не сидела так удобно. По маминому пропуску всегда бывала ложа. А я лож не любила. Потом на многие годы была галерка, в лучшем случае бельэтаж. А теперь я вообще не помню, когда последний раз была во МХАТе.

Удивительно, что про тот спектакль я помню до мельчайших подробностей нас, театр, публику и очень мало — сам спектакль. Больше декорации, все аксессуары, что были на сцене, костюмы актеров, особенно актрис. На папе был костюм, и поэтому он выглядел несколько чужим. И был бледный. После приезда (уж не знаю откуда) у него, как до операции, снова часто болел живот. Язва. Мама надела красное платье. В блузке и всегдашнем костюме она была во сто раз красивей и родней. Я была в торгсинов-ском костюме, купленном Батаней. И вообще-то, если Батанины-ми словами, то мы выглядели «вполне прилично».

Мне казалось, что Алла Тарасова (хотя она, конечно, красивая) слишком много кривляется. Вронский (Массальский) был мне неприятен^¹. И мне нравился Каренин (Хмелев), несмотря

на то, что он был ушастик. И Бетси (Степанова). Особенно ее платье, бледно-бледно-розовое и какое-то неземное. В первом антракте меня очень прельстил буфет с пирожными и апельсинами — испанскими. В памяти есть такое даже не воспоминание, а намек на него, что апельсины эти были мои первые. До этого я только поглощала мандарины в неимоверных количествах. Они ведь тогда продавались везде, даже в школьной столовой продавался мандарин за тогдашний пятачок — крупный, сочный, завернутый в бумажку. А когда мы после буфета ходили по фойе, то мне было весело и я видела, что папа тоже не потрясен спектаклем. Да и все взрослые, нарядные, важные, какие-то очень начальственные люди, которые двигались и смеялись кругом, не казались взволнованными тем, что они смотрят на сцене. А мама во втором антракте сказала, что Батаня, может, и права. «Знаешь, Геворк, на тебя, как и на Люську, наверное, не стоило тратить эти билеты. Вам бы обоим смотреть «Адриенну Лекуврер» или «Но пасаран». — «А мы — романтики. Хотя мне поздно. Но ей-то — как раз. Правда?» — спросил он у меня. Я не знала, что сказать, потому что чувствовала в его словах что-то еще кроме сказанного. А что — не понимала. И промолчала. Но постепенно спектакль меня все же тронул. И когда была сцена с Сережей, я начала хлюпать носом, а потом просто реветь так, что папа стал совать мне в ладонь носовой платок. В подаренном Батаней костюме карманов не было. И поэтому у меня не было с собой платка.

После спектакля я чувствовала себя неуютно, потому что в той любви, на которую я смотрела, было мне что-то непонятное и неприятное. Мы шли домой пешком. Близко. Тепло. Воздух весенний. Мама спросила, как мне понравился спектакль. Я пыталась объяснить свои чувства. И сказала: «Вы, наверное, думаете, что это любовь. А я думаю, что нет. Ну, скажи, любовь? Да?» Мама промолчала. А папа ответил: «А это не любовь. Это страсть. Страшное дело». В этот вечер мы последний раз шли втроем по Москве.

Накануне — Первого мая — день был синий и солнечный, но не теплый. Все в доме встали рано. Маме надо было до закрытия улиц попасть к себе в Академию, чтобы идти на демонстрацию. Папа с Егоркой собирался на Красную площадь смотреть парад. За чаем папа сказал, что ему совсем никуда не хочется, и если б не Егорка, то он бы не пошел. «Тем более и живот побаливает». А мама ему ответила;«Ты думаешь, мне хочется? Да мне это сейчас, как острый нож». Потом она оделась, как-то механически поцеловала Егорку, поправила мою заколку (у меня они почему-то вечно надевались криво) и ушла. Потом ушел папа с подпрыгивающим Егоркой. Последней ушла я, когда с кухни по дому уже распространялся какой-то необыкновенный запах. В кухонном плане Монаха признавала не только

церковные, но и любые другие праздники. Меня огорчил мамин-папин разговор, в нем было то тревожное, что я постоянно старалась не допустить в себя.

Но огорчение улетучилось, как только я выскочила на залитую солнцем улицу Горького, где из верных радиораструбов неслась музыка, развевались флаги и шли улыбающиеся люди. Мимо меня прошла, смеясь, группа парней и девушек с большими бумажными маками. Я стала смеяться с ними вместе. И бегом понеслась к школе. Во дворе школы было много ребят. Все оделись почти по-летнему, но даже на солнце пробирала дрожь от холодного ветра. Девочки ежились, прыгали, толкались. Мальчики, как бы греясь, обнимали их. Севка обнял меня. И было это очень просто, хотя и на виду у всей школы. Когда строились в колонну, Александра Васильевна, проходя мимо нас, улыбнулась и сказала:«Голубки мои, мало вам за партой ворковать?» И Севка ответил: «Ну, конечно, мало, Александра Василька».

Потом школа пошла. Нам идти было близко, ведь мы всего в десяти минутах ходьбы от мавзолея. Мне кажется, наша школа была самой центральной в Москве. Ближе я не знаю. Но идти все равно получалось долго, потому что в те годы на демонстрацию ходило много народу. И кажется, всем, а не только школьникам, бывало весело. И всем хотелось увидеть вождей на мавзолее. Тогда мы все их знали в лицо. От знакоместа лиц казалось, что они очень свои, как друзья или родные. Уже много лет не только я, но и многие вокруг знают только одно лицо, может, два. Да и то спустя несколько лет лица эти забываются. Я, например, помню Хрущева, Брежнева, Андропова, а уже Черненко — нет. И конечно, покажи, так не узнаю лиц тех, кто был в Политбюро в их времена. Хорошие или плохие, даже страшные, но какие-то все скоропреходящие. Так и хочется написать — «скоропортящиеся». А тогда замирало внутри от волнения, что сейчас увижу Сталина, Ворошилова, Буденного, конечно, Ежова (как же, мамин приятель, говорят, у него на столе стояла одно время фотография нас с Егоркой. Того времени, когда мы были маленькими ленинградцами). А жена его еще со времен Одессы была приятельницей Багрицкого — совсем свои люди! И все остальные на мавзолее. И совершенная уверенность, что не только тебе, а всем, кто шагает рядом, размахивает флагами, флажками, искусственными цветами, несет тяжелые транспаранты, истово выкрикивает лозунги — всем радостно видеть эту группу людей на правом крыле мавзолея. И я про себя (Бог ты мой — маленькая дурочка, недоросль!) повторяла: «Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству (или слову — память подводит!) по имени класс». И чуть колыхалась досада, что я люблю Маяковского, а идущий рядом, сжимающий мою руку Севка — нет. Ведь сказано (и кем!)

«...был и остается...» И еще на то, что я все-таки революционная и партийная, а мой (уже давно я говорила «мой») Севка — нет.

После демонстрации, перейдя Москва-реку, обычно все разбредались кто куда, потому что на нашу сторону, пока не кончится демонстрация, вернуться нельзя. Она будет долгая, часов до четырех-пяти. Всем хочется пройти по Красной площади и увидеть вождей. А народу — трудящихся — в Москве много. После демонстрации я всегда шла к Мусе Лускиной в Дом правительства, обедала там и спала, пока нельзя пройти домой. В этот раз со мной пошел Севка. Муси, Вани и Вилена не было. Был только их младший сын, которого они родили, пока проводили коллективизацию в ЦЧО, и их домработница. Она нас накормила. И мы пошли на Воробьевы горы. Ушли далеко, далеко, где был уже не парк, а лес. Листвы на деревьях еще нет, но почки, если растереть пальцами, были липкие, душистые. И много-много подснежников. Белые островки на еще темной, влажной земле. И мы нашли новое место, где не страшно целоваться. Оказывается, в лесу тоже хорошо. Не только на крыше.

* * *

После майских праздников нам дали переписывать экзаменационные билеты. Учителя говорили, что экзамены будут очень строгие, потому что мы кончаем семилетку и, значит, являемся выпускниками, как десятиклассники. И что обязательное образование закончится, кто захочет, тот сможет пойти работать. Я переписала билеты по химии и физике, где были, по-моему, совсем пустяковые вопросы, и показала их Севке. Он необычно внимательно прочитал и сказал: «Никогда». — «Что никогда?» — «Я никогда не смогу ответить ни на один вопрос». — «Что же делать?» — «Не сдавать экзаменов». — «Но как?» — «Заболеть!». Я панически боялась болезней, может, оттого, что у меня их было слишком много. Но болеть оказалось ненужным. Лида сходила в какую-то поликлинику, где ей дали справку, что Севка зимой долго болел. Отнесла ее директору школы. И его освободили от экзаменов. Правда, он имел в учительской долгие разговоры с разными учителями, которые говорили, как много ему за лето надо выучить. А осенью они с ним побеседуют. Но это будут не переэкзаменовки. Севка сказал: «Не имеет значения». Оказалось, что освободиться от экзаменов очень легко, а я не знала. Сколько школьных лет было, что всю зиму болела, а потом, как дура, сдаю экзамены.

Так что получилось — Севка кончил семилетку раньше меня, которая всегда хорошо училась. Раньше Нади Суворовой, которая из нашей компании училась лучше всех. Но Лида сказала, что за лень она Севке отомстит. Она решила послать его

на лето к каким-то друзьям в Ессентуки. Севка вначале сопротивлялся «как лев», потом был вынужден сдаться. Лида убедила его. Она сказала, что ей и Симе надо заниматься хлопотами за Владимира Нарбута и Игоря Поступальского, а присутствие Севки в Москве ее не только отвлекает, но и как-то связывает. Тут уж ничего не скажешь. Правда, как Севка мог мешать, я не понимала. И думала, что лучше бы он не ехал. Ессентуки — это так далеко. Разлука. И Игорь последние дни очень изменился, перестал заниматься музыкой, школой, книгами. Как-то сказал Оле, что ему еше немного лет и он хочет остаться на второй год. После этого он просто перестал ходить в школу. Целыми днями лежал на кровати и читал только газеты, больше ничего. Ужас.

В один уже почти летний вечер я сказала Севе, что мы не пойдем гулять вдвоем, а попробуем вытащить с собой Игоря. У Севки были какие-то деньги, и мы с ним решили, что втроем пойдем кутить в кафе-мороженое. «А потом в сад «Эрмитаж». Все девчонки там бывали, а я еще ни разу». — «В «Эрмитаж» мы не пойдем. Тебе еще рано туда. Ты маленькая», — очень строго сказал Севка. — «Почему?» «Подрастешь — узнаешь». Я тогда так и не поняла, с чего такая строгость. А Севка еще два года считал, что мне в «Эрмитаж» «рано». Игоря мы уговаривали долго, и я сказала, что это будет прощальный вечер, ведь завтра Севка уезжает. «Вот пусть и прощается с тобой. А со мной не надо. И вообще я скоро умру, вот и устроите прощальный вечер», — сказал он вдруг, как-то ни к чему, просто так. Севка обругал его дураком, и мы ушли, оставив Игоря одного. Ни Оли, ни Юрия Карловича дома не было. У них была домработница, но и ее что-то не было видно.

Мы посидели в кафе, съели по две вазочки мороженого, в которое были воткнуты маленькие печеньица. И пошли вокруг Кремля. Везде было много людей, одетых уже по-летнему и поэтому каких-то праздничных. Я сказала Севке, что мне жалко Игоря, лежит, заваленный газетами. Севка вдруг разозлился и стал говорить, что его братец «дурью мучается, вообразил себя таким комсомольцем, которому только и читать газеты, от которых кто хочешь сойдет с ума». Возвращались мы скучные. Наверное, Севка только делал вид, что сердится на Игоря. А вообще-то ему тоже его жалко. Потом мы сидели на крыше. Целовались. А завтра Севка уезжал. Вернее, улетал. И только сейчас сказал мне об этом. Наверно, это и был окончательный Лидин довод. Лететь! Никто из моих знакомых еще не летал. Кажется, даже папа. Только маму однажда прокатил — «пролетал», если по-Егоркиному, — над Москвой ее знакомый, знаменитый летчик Коккинаки.

Начались экзамены. Кажется, их было шесть. Все было не трудней, чем всегда. Я получила «хор» за изложение, а потом по устным шли только «оч. хор». От Севки пришло через три дня первое письмо, которое он отправил сразу, как приехал. Потом письма стали приходить каждый день. Я брала письмо в нашем бюро пропусков. Бежала через две ступеньки. Влетала в свою комнату. Очень плотно закрывала за собой дверь. И тогда читала. Я тоже писала каждый день. И стала замечать, что, хотя разлука — это очень плохо, но письма — это так хорошо. И в них что-то новое открывается в моем Севке.

27-го был последний экзамен. Моя подгруппа сдавала его с часу дня. Утром, когда мама уже ушла, мы завтракали вдвоем с папой. Потом он что-то писал и рылся в ящике стола. Потом собрался уходить. В светлом костюме и белой рубашке-косоворотке с маленькой вышивкой по вороту и там, где идут пуговицы. Он заглянул ко мне в комнату, улыбнулся и сказал:«Ну что, Кармен-Джульетта, ни пуха, ни пера! А ты не знаешь, где взять пару чистых носовых платка?» — «Платков, — поправила его я и засмеялась. — Опять падежов не знаешь!» Потом достала ему платки — он любил, чтобы было два — по платку с каждой стороны. У него сегодня живот не болит, подумалось мне. А он повторил; «Ну, ни пуха.ни пера!» И ушел, молодой, красивый, такой весь ладный.

А я пошла в школу, не торопясь. До часу дня времени было много, и можно было еще раз вдолбить Елке ответы на все вопросы. Мы с ней всегда сдавали в одной половине класса. Я на «Б», а она на «Д». Я легко ответила на свой билет, получила свой «оч. хор». Как всегда, часа полтора потолкалась в коридоре, пока все сдадут. Александра Васильевна назвала тех, у кого будут переэкзаменовки, потом сказала, что так как мы закончили семилетку, то получим не табели, а аттестаты. Выдавать их будут 1 июня всем седьмым классам. И надо прийти с родителями, потому что директор запретил выдавать такой серьезный документ, как аттестат, на руки детям. В ее речи была путаница. То она говорила, что мы дети, то — что, имея аттестат, человек становится взрослым. Потом она пожелала нам счастливого лета. Все высыпали во двор и стали сговариваться, куда пойти — в кино, гулять или поехать на пароходике. Я соврала, что мне надо домой. Очень хотелось скорей получить письмо от Севки. И скорей сесть писать ответ. А я еще недавно завела дневник и хотелось писать в него. Получая в бюро пропусков письмо, я заметила, что девушка, которая мне его дала, не улыбнулась. Обычно дежурные всегда как-нибудь шутили по поводу писем, ведь уже все вокруг знали про нашу любовь. Но я полетела наверх. Мне было не до ее настроений.

С разбега я дернула нашу дверь. Она оказалась запертой. «Что ж она мне ключ не дала, дура рассеянная», — подумала я и ринулась вниз. Но дверь за мной заскрипела. В коридор выглянула Монаха. Я, удивленная, что дверь была закрыта, когда она дома, вошла в переднюю. И... И'спустилась с небес на землю. Рядом с Монахой стоял военный, другой был виден в раскрытую дверь столовой. Он сидел за папиным шахматным столиком. Монаха молчала. Да мне и не надо было что-то объяснять. Все и так было ясно. Просто это пришло к нам... Пришло! Кто? Папа или мама?

Я прошла в столовую и мимо продолжавшего неподвижно сидеть военного в открытую дверь маминой комнаты. За папиным столом военный что-то писал. В эркере стоял и смотрел в окно другой. В книжном шкафу рылся третий. А мама сидела на кровати, стоявшей у левой стены. Прямая. Чуть наклонившись вперед. Наверно, на кровати по-другому долго сидеть неудобно. Ее руки, согнутые в локтях, со сжатыми в кулаки ладонями, были прижаты к плечам. Казалось, она стягивает на себе какую-то невидимую шаль. Волосы были растрепаны и потому более кудрявые, чем всегда. А лицо... Лицо... Смотреть в него было невыносимо. Больно. Хотелось кричать. Она была бледна. Бледней простыни, которая выглядывала из-под края загнувшегося одеяла. Ярко-синяя мужская рубашка, та, что папе подарила Долорес, бросала на белое ее лицо синеватый отсвет. «Почему она в шерстяной рубашке, когда сегодня так тепло», — мелькнула у меня какая-то совсем лишняя мысль. Я сделала шаг к ней, но споткнулась о лежащие на полу книги и посмотрела вниз. А когда подняла глаза, мамин взгляд меня остановил. Он был как стена. Как приказ. Я не могла ослушаться. Она смотрела на меня долго. «Прощается, — подумала я. — И боится, что я расплачусь. Тогда и она тоже...» Домыслить я себе не разрешила. И тут мама сказала спокойно, только голос был, может, чуть громче, такой, когда стараются говорить ясно: «Иди к себе» и, наверно, чтобы я ничего не смогла сказать, ничего сделать, а главное — ринуться к ней, прижаться, отвела от меня взгляд,

Я пошла в свою комнату. Опять мимо сидящего военного. Закрыла дверь. И ощутила в руке письмо. Военный открыл дверь. Мы встретились глазами. У него были пустые и без какого-либо цвета. Белые. Раньше я читала «белые глаза». Теперь увидела! Я снова закрыла дверь. Он снова молча ее открыл. И снова мы оказались глаза в глаза. Он был невысокий. Точно моего роста. Это я была высокая. Я села на стул около стола и сидела, не шевелясь. Мамин взгляд там, прощающийся. Значит, она. Это лучше, чем папа.

Папа ее спасет. Нет. Никто никого не может спасти. Иначе они спасали бы своих друзей. Значит, лучше пусть будет папа. Нет. Я разрывалась вместе с этими обрывками мыслей. И каж-

дой из них молча кричала; «Нет. Нет. Нет». Военный из столовой встал и пошел в переднюю. Тогда я быстро, через круглый вырез своей татьянки, сунула письмо в лифчик. Военный вернулся. Я почувствовала злорадную радость. Мне казалось, я его обманула. Что он думал, что я буду читать письмо Севы под его белыми глазами? Сколько я сидела так за своим столом, я не знаю. Долго. Потом вдруг почувствовала, что хочу есть. И в уборную... Это было странно, ведь у меня так болело все, душа или сердце, или я не знаю, что...

Встать было страшно. Эти белые глаза. Я несколько минут уговаривала себя. Потом встала. Пошла в уборную. Потом умыла лицо. Руки. Шею. Я чувствовала в лифчике Севкино письмо, это придавало мне смелости. Как будто он тоже тут. Вдруг я вспомнила папино «Ромео» и чуть не заплакала. Но сдержалась. Военный из передней молча смотрел на меня. На кухне сидела Монаха. На коленях — сжатые в кулаки кисти рук. Лицо наклонено вниз. «Может, она молится?» — подумала я, когда она подняла лицо и странно посмотрела на меня. Я попросила у нее чаю, она налила. Достала хлеб, масло, сыр и холодные котлетки. Я стала быстро есть. А ее попросила сделать бутерброды и заварить хороший чай для мамы. «Пожалуйста, как для папы!» Монаха от этого слова вздрогнула и с испугом посмотрела на меня.

Она готовила чай и бутерброды с сыром и котлетами. Холодные котлеты — любимая еда уже трех поколений нашей семьи: мамы и папы, моя и Егорки, Тани и Алешки и даже Таниного мужа, как будто он тоже нашей крови, вот только про невестку Лизу не знаю. И не знаю вкусов внуков — плохая бабушка. Так, одно название!

Я достала подстаканник со стаканом. Он всегда стоял на самом верху висячего шкафчика в кухне — единственного места хранения посуды, благо было ее не много. Поставила его перед Монахой. Она испуганно шепнула: «Это же Геворка Саркисо-вича», но чай в него налила. Держа в одной руке чай, а в другой тарелку, я прошла мимо стоящего в передней, даже про себя не называя его человеком, мимо сидящего в столовой белоглазого, в мамину комнату и поняла, что поставить еду некуда. За письменным столом сидел главный. Почему я решила, что именно он главный — не знаю. В эркере на столе, который считался маминым, были навалены книги и бумаги, на маленьком столике у кровати — тоже. Этот круглый черный столик, он был детским у мамы и ее сестры и брата — Ани и Моти. Потом нашим с Егоркой. А когда Егорка пошел в школу, мама снова взяла его себе. Я вернулась в столовую, поставила все на стол и пошла на кухню за табуреткой. Потом пошла назад и поставила ее перед мамой. Хождение мимо этих двух неподвижных истуканов в передней и столовой — один сидит, другой стоит — было неприятно, даже страшно. Я преодолела страх, но когда стакан

был снова в руке, услышала, как ложка стучит о край стакана. Мама сидела в той же позе. Она посмотрела на меня и протянула руку. Мне показалось, что ко мне. Но она положила раскрытую ладонь на стакан, как будто греет ее. Потом стала тихо гладить подстаканник. Я почувствовала, что могу заплакать. Наверно, и мама это ощутила, потому что другой рукой чуть оттолкнула меня и сказала: «Люся-джан, иди к себе». Я поняла, что она боится моих слез. Или, может, своих? Никогда она меня так не называла. Я тогда же поняла, мгновенно, что ей просто хотелось сказать папино слово. Я пошла к себе, хотя нестерпимо хотелось сесть рядом, прижаться, плакать.

Белоглазый смотрел на меня. Я сидела. Но сидя было трудно сдерживать волнение и страх. Тогда я вставала, делала несколько шагов по комнате. Снова садилась. Мне хотелось то броситься на кровать и плакать, зарывшись в подушку. То стучать кулаками в стену, кричать. Но под взглядом этого? Я снова садилась. Послышались шаги. В столовую вышел главный, за ним мама, последним шел тот, что рылся в книгах. «Сейчас они ее уведут!» — и я бросилась к маме. Она опять только взглядом остановила меня и спросила: «Можно к тебе?» «Господи, что она...», — не успела я додумать, как главный вошел в мою комнату и за ним тот, что шел сзади мамы. Этот сразу повернулся к стеллажу, который стоял у стенки слева от двери, и, пригнувшись, стал водить пальцами по корешкам, не вынимая книг. Потом вытащил Маяковского и стал трясти из него на стол бумажки — это я что-то писала, проверяя, запомнила ли разбивку на строчки. Главный сел к столу. Мой стол был небольшой, два ящичка, один узкий, другой пошире, но они глубоко уходили вниз, так что я последний год уже стукалась о них коленками. Он двумя руками сразу выдвинул ящики и стал рыться, как-то противно, сразу в двух. Там были какие-то коробки с красками, тетрадки, пенал, тоненькая пачка писем Севы, перехваченная розовой резинкой. Он поддел ее указательным пальцем, согнутым в крючок, и она сразу соскользнула. Отчего-то это было больно. Потом он вынул снизу общую тетрадь в синей обложке — мой дневник. Я импульсивно ринулась к нему и вырвала: «Мой дневник. Дневник. Не дам». Он протянул руку ко мне. Всем лицом, но вроде как без глаз уставился в меня. Вровень со мной. «Почему они все низкие? Недомерки какие-то...» — мелькнуло в голове. У нас все родные и друзья были высокие. Да и в ко-минтерновских коридорах низких было мало. Потом его лицо перекосилось злостью или улыбкой — я не поняла, и он сказал;

«А мне и не надо». И повернулся, окидывая взглядом комнату. Я стала смотреть вслед за ним. И во мне появилось ощущение, что это уже не моя комната.

Смотреть особенно было нечего. Книжный стеллаж. Потом окно. На полметра от окна — столик. Стул у стола. Еще стул у

стены. За стулом — Батанин сундук, покрытый плахтой. На нем какие-то игры. Старый мой голыш. Мешочек с лото, в которое без Эммы Давыдовны никто не играет. И стопка сложенных друг на друга стеганых одеял — как в армянском доме. Красное. Зеленое. Синее. За сундуком тумбочка, которая до сих пор жива, стоит на балконе. Я на нее летом ставлю горшки с цветами. В тумбочке мое белье. На нем Батанин будильник с той мелодией, которая живет в старых будильниках. Над тумбочкой висит шкафчик вроде аптечного с зеркальцем. В нем трусики, два из моих трех первых лифчиков, вата, заколки, что-то еще. Сверху на нем первые духи, подаренные Раинькой, когда она недавно приезжала в Москву на съезд онкологов. Называются «Мои грезы». Раинька сказала, что они ей напоминают «Лориган де Коти». А мама что-то проворчала, что духи мне дарить еще рано. Потом вдоль поперечной стены кровать. Она застелена пикейным одеялом — накрахмаленным, белоснежным, как все белье при Монахе. В ногах кровати — маленький черный детский стульчик. Как и столик у маминой кровати, он тоже еще из ее детства. И вдоль стены, напротив сундука, тахта. Обыкновенный матрас на ножках, застеленный, как и сундук, плахтой. Под тахтой два пустых чемодана.

Оглядывая вслед за главным мою комнату, я поняла, что я ее любила. Подумала в прошедшем времени. Без боли. Прошло — и прошло! Эта комната прошла. Прошлое. И все!

Главный приподнял край плахты, и открылись три сундучных замка. От одного, что посредине, ключ был довольно увесистый, и когда Батаня поворачивала его, появлялся приятный, но громкий звук звонка — как в дверь. Боковые замки открывались плоским ключом причудливой формы. «Ключи?» — повернулся главный к маме. — «Это сундук моей мамы. Ключи у нее». — «Ну что, ломать?» — спросил он неизвестно у кого. Тот, что рылся в книгах, сказал: «А сундучок хороший». «Запечатать», — сказал главный. И стал перебирать одеяла на сундуке. Развернет и отбросит на тахту. Потом он сел на корточки перед тумбочкой, сунул туда руку. Поднялся. Открыл шкафчик. Закрыл. Взял духи. Открыл коробочку. Закрыл. Поставил. Пришел белоглазый с ковшиком в руке. Запахло почтой. Я вспомнила о Батане — я маленькая в Ленинграде часто ходила с ней на Почтамскую кому-то куда-то отправлять посылки. «Господи. Ведь Батаня и Егорка еще ничего не знают». Я прижалась к маме. Хотела заглянуть ей в глаза. Она погладила меня по плечу, но глаза прикрыла. Белоглазый продел в замки веревочки и стал замазывать их сургучом. Сургуч капал на пол. А главный пока рылся в кровати, загибал матрасик, перекладывал подушки. Я следила за его руками, и мне казалось, что там, где они были, уже нельзя будет прикоснуться. Потом он подошел к сундуку, достал из нагрудного кармана печать и долго прижимал ее к

каждому замку. Как я его ненавидела в этот момент! Вот они и появились у нас — эти печати. Ненавижу! А он стал ногтем отковыривать от печати приставшие кусочки сургуча и сдувать их.

Он положил печать в карман, застегнул его. Бросил белоглазому: «Книжные шкафы тоже припечатать». И пошел на нас с мамой. Мы отодвинулись от двери. Проходя мимо, он снова приблизил ко мне свое безглазое лицо, перекосился и сказал:

«Вот и все, а ты боялась!» Я уже слышала несколько раз эти слова и, не совсем понимая, прозревала их непристойный смысл. Я почувствовала, что краснею. Но тут мама сказала:

«Люся, я договорилась с товарищами. Ты сейчас пойдешь...», — она назвала имя своей подруги. «С кем — я была так ошеломлена словом «товарищи», что до меня не сразу дошло, что она от меня хочет. — Нет. Никуда я не пойду. Не пойду». — «Люся, мы не будем сегодня спорить. Пожалуйста. Я прошу тебя. Надень вязанку, наверное, уже прохладно», — закончила мама. И посмотрела на меня так, что я поняла: «Спорить нельзя. Нельзя при них объяснить, что я хочу быть с ней. Что мне страшно, что я боюсь больше никогда не увидеть ее, не увидеть папу. Что мне хочется плакать и повторять: мамочка, мамочка...»

Я вошла в свою комнату, взяла со стола Маяковского и тут только заметила в руке свою тетрадь-дневник. Переложила ее к книге, другой рукой взяла со стула свою кофту. И так, с занятыми руками, подошла к маме, протянув к ней лицо. Но она меня не поцеловала. Только подняла обе руки, одной подвигая меня к себе, а другой отталкивая. Потом сказала: «Иди». И почти силой развернула меня спиной к себе. И я пошла. Кто-то закрыл за мной дверь в столовую. В передней стоял военный. Дверь в кухню была закрыта. «Монаха закрыла или они?» — как-то механически подумала я и вышла в коридор. Я еще не сделала ни шагу, как сзади кто-то повернул ключ в замке. Встретился ли мне кто-нибудь в коридоре, как я прошла мимо швейцара — я не помню.

Очнулась я на улице от холода. Я прижала коленкой к витрине галантереи, где всегда покупала себе ленты, книгу и тетрадь и натянула на себя кофточку. Теплей мне не стало. Дошла до Пушкинской-Страстной. Села на «Аннушку». Кажется я доехала очень быстро, даже проехала одну остановку, потому что вдруг увидела, что за окном проплывает знакомый дом. Вышла из трамвая и пошла в другую сторону. Ни к кому.

Я пошла на бульвар. Мне надо было найти уборную. Уборная была замкнута. Выходит, уже ночь, — подумала я. И оглянулась. Никого. Я присела за будочкой. А потом пошла снова в сторону Кировских ворот. Было немного страшно оттого, что я ночью одна в городе. На бульваре. Но этот страх был ничто по сравнению с тем новым большим страхом, который все больше охватывал меня. Кажется, страхом ночного города я пыталась

от него защититься. Так я дошла до Страстного бульвара, который тогда стал официально называться Детский парк Свердловского района. Я села на лавочку. Прошла, обнявшись, парочка. Парень сказал мне: «Тебя что, никто не берет?» Девушка засмеялась. Я подумала, что, может, мне надо пойти к кому-нибудь. К тете Роне. К дяде Мосе. К Лиде. Они меня пустят. Но мне было стыдно чего-то, как будто я больная. Заразная. Как наша Нюра говорила про кого-то: «У нее нехорошая болезнь. Не-хо-ро-ш-шая». И в этом было что-то стыдное. В этой заразности. И в том, что я стеснялась.

Я устала сидеть и, машинально потянувшись, почувствовала, что в лифчике что-то колет. Все время кололо, но я как-то отвлекалась. Письмо. Севкино письмо. Я перешла на тротуар, где горел фонарь. Разорвала конверт. Севка писал, что ездил в Пятигорск и был на могиле Лермонтова, что он поедет к морю. На машине. Все не то... Наконец-то... Стихи... побежим быстрей к реке, теперь ледоходом рассерженной. Ты держишь в руке фиалок букет, а фиалки такие небрежные... Нет, вот... «Игорь врет, когда говорит, что ты без меня жить не можешь. Это я без тебя не могу. Я не хочу на море. Я хочу домой. Я хочу на нашу крышу...» Милый, родной, бедный. Он же ничего не знает. Я стала плакать. Вернулась на скамейку. Уткнулась лицом в свои колени. У меня опять не было платка. И плакала, и плакала. Потом стала думать. Что теперь делать? Что будет с мамой? С папой? Неужели я их никогда не увижу? Мамочка... Папа... Мой Алиханов. Может, мне надо смываться? Нет, я не могу смыться без Севки. И Егорка, Батаня. Надо идти домой. Я ведь даже не знаю, арестованы они или нет. Кто? Только мама? Только папа? Оба? Что делать? Я подняла лицо от подола, И посмотрела вокруг. Может, я искала помощи, совета у деревьев, в темных окнах домов.

Вдруг от земли мне в глаза ударил какой-то блеск. Лучик. Я встала и пошла на него. На земле лежало маленькое золотое сердечко. Может, оно и не было золотым, просто золотого цвета. У меня никогда не было украшений, и у мамы тоже. Я ничего в этом не понимала. Наверно, его потеряла та веселая девушка. Или другая. Я решила, что, может, кто-нибудь за ним придет. Снова села на свою лавочку и сидела, положив сердечко на раскрытую, вытянутую ладонь. Хозяйка будет проходить и увидит. Я любовалась им. Оно было такое трогательное. Может, я задремала. Только неожиданно заметила, что небо стало светлей. И стало холодно. Второй рассвет в моей жизни. Тот тоже был в конце мая, год назад, когда мы ехали на рыбалку на Сенежское озеро. Но вдруг показалось, что это было в другом мире, в другом времени. В другую эру. Потом мы с Севой так и будем говорить: «Все, что было раньше — до нашей эры». «Наша эра» началась летом 37-го.

А сердечко так и лежало на моей ладони. Его хозяйка не пришла. Я зажала ладонь. Сердечко стало моим. Потом перешло к Тане. Все уходит! Проходит! Почему-то остаются вещи. Даже такие маленькие. Кажется, это называется «материальная культура». Я встала и пошла домой. Выйдя на Пушкинскую, я поняла, что еще очень рано. Людей не было. Дошла до нашей парадной. Толкнула дверь. Она оказалась запертой. Я не стала звонить. Подумала — вдруг папа вернулся? Зачем их будить? И потом — если я приду так рано, они поймут, что я не ночевала у Ани. Я перешла улицу и пошла по Леонтьевскому переулку. Как он теперь называется? Потом вышла на Герцена, свернула на бульвар и, медленно пройдя его, вышла к Пушкину. «Пушкин, тайную свободу...» Ах, как хорошо, что мы уже знали Блока. Что стихи живут в нас. Что они помогают. Я больше не чувствовала себя заразной. И ничего я не стеснялась. Было очень горько. И страшно. Но по-другому. Страшно не этих белоглазых и безглазых. Страшно узнать, что с мамой и папой. Но надо. И у меня еще есть Егорка. Я стала другой. И детство мое кончилось. В ночь с 27 на 28 мая 1937 года, на московском бульварном кольце, у памятника Пушкина.

Когда я во второй раз подошла к нашему дому, парадная была открыта, но бюро пропусков еще не работало. Да и рано еще было для писем. Я прошла мимо швейцара, если не как всегда, вприпрыжку или бегом, то и без чувства униженности, громко, на весь вестибюль сказав: «Здравствуйте». Мне показалось, что на мое приветствие, похожее на окрик, он кивнул головой с явным выражением сочувствия. Наша дверь была замкнута. Я тихо постучала. Мне открыла Монаха. Она была одета, и голова повязана черным платком. Значит, собирается выйти. Так рано? Монаха шепотом сказала: «Потише, кажется, мама спит». — «А папа?» Она покачала головой: «Не приходил твой папа. Не приходил. А я на дачу. Как эти ушли, так мама сказала, чтобы я с утра привезла Татьяну Матвеевну и Игоря». Она, как все няни, Егорку называла Игорем, да и многие другие стали его так называть в школе и в доме. Она вытащила два чемодана из-под тахты и, стоя посреди передней, вытирала с них пыль. «А когда ушли они?» — «Да уж часа два или побольше. Мама после них все бегала, бегала по комнате, взад-вперед, взад-вперед. А потом вышла ко мне и сказала, чтобы я пораньше на дачу ехала, а то, не дай Бог, к ним заявятся. А ты что так рано вернулась от тетушки? Не спалось? Да, уж тут не заснешь». Она не дождалась моего ответа, и мне не пришлось начинать день с вранья. Чувство, что я меченая, заразная и это стыдно, прошло.

Монаха ушла. Я вошла в столовую. Чисто. Пол блестит. Тюль у окна шевелится. Шахматы стоят в той же позиции, что позавчера вечером. Их двигать никому не разрешается. Если папа

не складывал их в ящик — значит, он додумывает. Я посмотрела на дверь маминой комнаты. Папы нет! Мама спит! Вопрос, кто арестован, можно уже себе не задавать. Но спит ли она? Я открыла дверь так, что она не скрипнула. И встретилась взглядом с широко открытыми мамиными глазами. Она лежала на боку... В той же рубашке и юбке. На одеяле. Такая же бледная. как вчера вечером. Необъяснимо откуда, но я знала, что она «глаз не сомкнула». Это стандартное словосочетание оказалось самым точным. Именно так были раскрыты ее глаза. И опять она как-то удержала от того, чтобы дать мне к ней приблизиться. Она прикрыла глаза и спросила: «Батаня и Егорка приехали?» Я поняла, что она не знает, который сейчас час, не знает, сколько прошло времени. — «Нет». — «Тогда я полежу. Ты иди», — сказала она, не открывая глаз. Я вышла. Пошла в свою комнату. Взяла с сундука одеяло. Вернулась. Она уже лежала лицом к стене, открытыми глазами уставясь в нее. Я ее закрыла. Она ничего не сказала. Я опять ушла к себе. Подошла к кровати. Ткнулась головой в подушку. Внезапно ощутила, что я очень устала.

Я проснулась от стука в дверь. Выскочила в переднюю. За дверью стояла девушка, которая обычно помогает в бюро пропусков. С горой газет в руках. «Если выписываете — то и брать надо вовремя. Лень сходить, что ли?» — резко бросила она мне. — «А письмо?» — «Нет вам писем. П-и-ш-у-у-т!» И пошла по коридору. Со мной в «Люксе» никто из служащих так не говорил раньше. И вообще никто. «А, вы так? — подумала я. — Так я тоже сумею хамить, еще похлеще сумею». И научилась почти сразу, сама поражаясь своему голосу, интонации, словечкам. Только иногда пугалась, что же это со мной, что скажет Батаня? И Батаня однажды, году в сороковом, когда я кого-то облаяла на ленинградской коммунальной кухне, сказала: «Одни защищены породой, другие защищаются хамством. У тебя породы не хватает». Она не поощряла меня, но и не осуждала. Она не была непротивленкой. А ей породы хватало, даже с избытком.

Я заглянула к маме. Она все лежала лицом к стене и сказала одно только слово: «Уйди». Теперь я поняла, что она боится говорить со мной. Не знает, что сказать. Может, ищет какие-то объяснения — не для себя, для нас. Ох, какая же она глупая и как мне ее жалко. Себя, Егорку — всех жалко. Про папу даже думать невозможно, так жалко. Но маму жалко больше всех. Глупая. Глупая. Ведь ничего объяснять не надо. Что тут можно объяснить. У всех так. Ну, не у всех, так у многих. А у других будет завтра. Нет, она хочет понять и чтобы мы поняли, потому что она партийная. Ну и что ж, что партийная? Что же теперь делать, ведь не стать же ей беспартийной? А объяснять ничего не надо. Я их ненавижу. Ух, как ненавижу. Кого? Белоглазого.

Безглазого. Ну, может, девушку с газетой. Дальше мое воображение не шло. Даже к тем трем, что вчера были с Белоглазым и Безглазым, никакой ненависти я не испытывала.

* * *

Вообще с ненавистью было сложно. Постепенно стал расширяться круг лиц. Но и только. Я возненавидела людей, что дают ответы об арестованных на Кузнецком мосту в доме 12. Тех, кто принимал передачи — 50 рублей — в окошке Лефортовской, Матросской тишины, Краснопресненской, Бутырок. В Ленинграде — в Крестах и в Большом доме. Следователя, который меня допрашивал. Комсорга, который выгонял меня из комсомола. Соседку, у которой пропала комбинация, и она на коммунальной кухне сказала, что я воровка, потому что «у них в семье все арестованные». С годами список рос, но это ничего не меняло. А, скажем, тех, кого газеты возносили, а потом кляли, будь то Ягода, Ежов, папа Зорьки Берман. отец девочек Запорожец и всех на бесчисленных портретах или, напротив, подсудимых на публикующихся процессах — нет. Я не испытывала к ним никаких чувств. Ненависти — тоже.

Я не испытывала ненависти к немцам. Правда, конкретных я увидела уже пленными. На какой-то станции рядом с нашим санпоездом стоял эшелон с пленными. Из верхнего окошечка выглянул тощий, как ленинградский блокадник, немец. Он просил: «Брод, брод» и знаками еще что-то. Я сбегала в служебку и передала ему свою пайку, кусочек мыла и пачку махорки. За это меня выгоняли из комсомола. Я не каялась, но девчонки решили меня простить. Они говорили, что я «вообще добрая» и из-за этого произошла такая «политическая ошибка». Но они уверены, что я исправлюсь. Но я думаю — меня не выгнали потому, что даже наш замполит Павлов понимал, что негде найти старшую медсестру, когда состав приближается к фронту и предстоит взять, может, шестьсот, а может, и до тысячи раненых. Да еще такую, про которую сам Мурин говорил, что она ТЧ (ТЧ на жаргоне Мурина — начальника нашего эвакоуп-равления — означало «толковый человек»). После собрания мы с Бронькой Пруман, еврейской девчонкой из города Новограс, Волынский, которую я подобрала на каком-то перегоне и уговорила начальника взять вольнонаемным писарем, смеялись. Она, как и тот немец, — результат моей вроде доброты. И если исправляться, то подбирать таких не надо. А у меня были еще подобранные. Ася Дейч — внучка того самого Дейча, который Аксельрод, Засулич и все остальные. И Вовочка — маленький мальчик, которого потом разыскала мама, а я так огорчалась, что приходится отдать. И еще одна девушка с Украины.

И какая доброта, если всем трем подобранным девчонкам доставалось от меня, как мало кому. Почему-то они, как на подбор, были нерасторопны, неумехи, несобранные — не солдаты, а черт-те что.

А вот Павлова я ненавидела. Мало того, что он портил девчонок, и потом их, плачущих, уже пузатеньких, надо было отправлять по домам. Мы собирали им на пеленки свои новые, про запас береженые, теплые портянки, доппайки и еще какой-нибудь нехитрый скарб. А он не выходил с ними даже попрощаться. Особенно мне было жаль невысокую, беленькую, певучую Верочку. Но более бездельничающего мужика я на своем веку не видела. Никогда, нигде. На поезде он появился почти одновременно со мной, после ранения в руку. Молодой бугай с партбилетом в кармане. А у нас вся медицина — нач. поезда, врач, две старшие медсестры и зав. аптекой — беспартийные. И все, кроме меня, старше его в два раза. Ни разу во время пожаров за багор не взялся! Ни разу в бомбежку не подтащил носилки! Ни разу в вагоне с теми, кого в лесу не укрыть — не перетащить — не остался! И даже сводку ему запишут с приемника. Он прочтет и отдаст. А по вагонам раненым кто-нибудь из солдат или девчонок прочтет. И все высматривает, вынюхивает. Кто, откуда, какая родня? Мне было лучше, чем другим. Я вызывающе всем докладывала: отец — изменник родины, 10 лет без права переписки. Мать — ЧСИР, 8 лет. Но и он меня ненавидел. Люто. Потому что девчонки и вся команда меня любили. И никогда, ни одного наградного листа на меня не подписал. «Пусть прежде от своих родителей откажется». И после войны отбыл в свой родной Ярославль. «Кому война, а кому мать родная». А теперь, может, в каком-нибудь совете ветеранов командует. Как же — герой Великой Отечественной. «Терпеть ненавижу».

Позже я возненавидела капитана из политотдела. Он все делал вид, что хорошо ко мне относится. «У тебя, комсорг, самодеятельность — высший сорт». «У тебя, лейтенант, в команде порядок». А однажды вызвал меня вроде как по делу и начал мне объяснять, что вообще-то его комсомольская работа не интересует, что теперь война переходит на вражескую территорию. Что люди многое увидят. Могут заинтересоваться. Надо про настроения и прочее ему докладывать. «Да и иностранцы могут тобой (это мной!) заинтересоваться. Они ведь тоже все знают про нас. А у тебя родители враги. Так они могут тебя завербовать. Или мы им поможем! А ты нам будешь помогать. И я думаю, подходит время — хватит тебе с гноем да годном вокруг раненых крутиться. Да Пушкина с Блоком девкам читать. Мы тебя поближе возьмем. Ты человек грамотный и вообще...» Уже не была я тогда наивной дурехой с бреднями о мировой революции. И — понавидалась. Но вот

как-то не ожидала, что со мной будут вести такую беседу... Бог мой, что я ему выдала. И литературным, и вторым русским языком. Как я его ненавидела в тот момент. Кажется, был бы при себе пистолет — пристрелила бы. Он стал «светлокожим», пока я высказывалась. Потом сказал: «Значит так. О нашем разговоре — ни слова. А что делать с тобой, я еще подумаю. Запомни, лейтенант, я подумаю». Я о разговоре рассказала одному человеку. И ждала. Почему-то мне повезло. Не арестовали. Ничего не случилось. Но очень жаль, что я не помню фамилии этого капитана. Тоже ведь — «фронтовой герой». У него на груди уже тогда несколько наград красовалось. А теперь, может, до самой ширинки.

В общем, ненависть моя всегда была какой-то неинтеллектуальной, эмоциональной и личностной. Но однажды я в ней поднялась выше. Весна 42-го. Морозы до конца мая. Наши поезда переполнены обмороженными. Ампутированные ступни и кисти. А запах от этих страдальцев (не знаю, как назвать, потому что наш производственый термин — ран. больные — не подходит) такой, что во время перевязок кружится голова, тошнит. Иногда стрелой летишь в тамбур, чтобы не вырвало прямо в операционной. И жалко их ужасно, потому что обморожения мучительней ранения. Сильней болит.

Я ночью дежурила. На какой-то станции от военного коменданта за мной пришел солдат. В эшелоне эвакуированных женщина рожает. Ужас. Никогда родов не видела. И в учебнике не очень читала. РОККовские курсы! Акушерство для медсестер запаса! Говорят, надо знать, откуда дети родятся. Остальное ни к чему. Бикс, йод, перчатки, косынки. Все вроде как стерильно. Но что ж дальше? Я знаю только, что надо будет перевязать пуповину. Даже как она выглядит, знаю только по картинке. И то забыла.

Вскарабкалась в теплушку. Полутемно. Дымно. Много баб и детей. Холодно и душно одновременно. Запах — грязный, голодный, немытый. Филолог скажет, что это не эпитеты для запаха. Эпитеты! Женщина раскинулась на нижних нарах. В первый момент показалось — бесстыдно. Но прошло. Лицо увидела не сразу. В глубине под верхними нарами совсем темно. Потом уже разглядела мокрые темные волосы. Красное, мокрое лицо с темными разводами. Закричит, а как отпустит ее, она руками лицо обтирает, и с них черные угольные полосы на него переходят. Руки, лицо — все ужасно. До пояса она ватником прикрыта и на ступнях что-то набросано. А разведенные колени и низ живота открыты. И из промежности, какой-то неестественно надутой, что-то темное выдвигается. Только, когда младенец родился, я поняла, что это была головка. Наверно, всего одна или две потуги были при мне. И это страшное, безрадостно красное, скользкое вывалилось-выползло на

что-то серое, что было подстелено под женщину. И кулачки вверх... кричит... кричит. Я настолько непросвещена и неграмотна, что крика боюсь, а не радуюсь ему. Но сзади кто-то из баб радостно сказал: «Ох, хорошо кричит. Гро-о-мко!» Я разглядела пуповину. Руки уже в перчатках, взяла бинт и стала завязывать ее сантиметрах в десяти от ребеночка, чтобы не задавить. Кто-то сказал: «Ты ниже бери, ниже». Я подвинула на половину расстояния. Завязала. Чувствую: она пульсирует. Тут интуиция подсказала: надо туго, как жгут. А бинт не развязывается. Я взяла еще кусочек. Затянула по-настоящему. Взяла ножницы. Посмотрела вокруг. Все молчат. Вздохнула и отрезала. Она еще у меня — пуповина — как-то выскальзывала из ножниц. Но потом вроде как хрустнула. Похоже на тонкий куриный хрящик. И тут на меня и вокруг хлынула кровь. Я даже отпрянула. Но что надо завязать второй конец, идущий в женщину, не вспомнила. А кровь хлещет. «Как остановить такое кровотечение!» — судорожно бьется во мне вопрос. А кто-то из женщин, толпящихся по бокам, взял и подставил тазик.

Может, так надо! А рожавшая все спрашивает — «кто?», «кто?», «ну, кто там?» Я не понимаю вопроса. Наконец, кто-то сказал: «Да девонька, девонька». Тогда роженица у меня спрашивает: «Тебя как зовут?» — «Люся». — «Ну, хорошо. Людми-лочка будет». Я посмотрела ей в лицо второй раз. Милое, красивое, а что грязное, так как-то даже прелестно. Какая-то женщина сказала: «Пусти-ко, я оботру невесту да заверну, а то она от холода окочурится. И завязывай конец-то, завязывай». И быстро из бикса стала прямо руками доставать салфетки и ватные шарики. Тут стал рожаться послед. Хорошо, что родился быстро, потому что я думала, что это второй ребеночек. Ребенка мгновенно завернули и сунули к маме. И она заворковала таким тихим, интеллигентным голосом, что я поразилась: «Люсенька моя, Люсенька». Как мама, когда я болела. В это время солдат, который привел меня. отодвинул дверь:

«Сестричка, кончай, что ли. Твоему составу уже жезл понесли». Я повернулась на его окрик, потом опять к женщине с ребенком. И та, что заворачивала ребенка, сказала: «Осенюточки — это плохо, они почти и не живут. А твоя весенняя. Весенние — самые жизненные». А новая мама сказала: «Спасибо, спасибо тебе, Люся».

Я спрыгнула на жесткую мерзлую землю. Почти напротив был наш штабной вагон. Влезла, замкнула дверь. В тамбуре тепло. Наши девочки не экономили уголь, ворованный из проходящих товарняков.

Почти сразу поезд двинулся и пошел. Медленно, потом быстрей, стали проходить за окнами темные вагоны. «Спасибо тебе, Люся». Господи, как давно никто не называл меня Люсей. Выйдя из детства, я оставила там и детское имя. Теперь я Еле-

на, Лена. И почему там, в теплушке у меня вырвалось детское-домашнее «Люся»? Почему так болит то ли сердце, то ли душа, или что там у нас болит? Нет писем от Батани из Ленинграда. Нет писем от Егорки из Казахстана, куда его эвакуировали со школой. Писал не он, а Катя-хромоножка, дочь нашего учителя физкультуры, выехавшая вместе с младшеклассниками именно потому, что она хромоножка. Нет писем от мамы.

И есть только одно письмо. Но лучше бы его не было. Письмо от Мики Обуховского. Он пишет, что Севка... Севка погиб... Когда — не знает. Где — не знает. Ничего не знает, а пишет. Но этого не может быть.

Этого не может быть. Потому что не может быть. Севка не может быть убитым. Мика врет. Я всегда подозревала, что он влюблен в меня. Ухаживает за Нелькой или еще за кем-нибудь, а сам... И теперь врет. С Севкой это не может случиться. Уже неделю ношу письмо в кармане и, как заклинание, повторяю сотни, может, тысячи раз на дню, как молитву: нет, нет, нет. Колеса стучат не-т, не-т, не-т. Но вдруг во сне начинают выстукивать: не-ту, не-ту. Не-ту! Просыпаюсь — не-т, не-т. не-т. Я. наверно, с ума сойду.

А за стеклом уже проплыло темное, станционное здание, какие-то домики, тоже темные. Какое же все безрадостное. Я прошла в вагон. Штабная комната — три купе, в которых сняли перегородки и полки. Горит противно тусклая лампочка и освещает портрет. Усатый, губастый, рот вроде как подкрашен. «Сволочь! Вот сволочь! Это все из-за тебя. Все. Все». Сказала я это или подумала? Голоса вроде не слышала. Но в первый момент испугалась, даже если это только мысль. Но она уже закрутилась и остановить я ее не могла. «Сволочь. Ненавижу». Почему в тот день и час мое неприятие вышло за круг конкретных людей и перенеслось на символ, на нечто общее? Так же эмоционально, как и раньше, без всяких раздумий, исторической подготовки, изучения материалов съездов, процессов, даже только чтения речей, чтобы хоть знать, кто что сказал.

Сложно! Вот Лева. Муж маминой родной сестры. Дядя. Вначале он нас боялся. А уже зимой 37 — 38-го я приезжала к ним из Ленинграда, как в свой дом. Тот его первый страх-шок прошел. И я собирала в их квартире своих друзей, среди которых две трети были такие же сироты 37-го, как я. Лева брал свою скрипку и играл «Венгерские танцы» или «чардаш». А когда гости расходились и посуда была вымыта (не дай Бог разбить что-нибудь из его сервиза!), садился к пианино и играл Рахманинова. Летом 39-го мы с ним ездили в Боровск снимать дачу. Там должны были жить он с Зорькой и Батаня с Егоркой. Я уже работала в смешной должности архивариуса на заводе, который непонятно менял свое имя — был имени Компартии Германии, потом стал имени Эрнста Тельмана. В этой поездке с

пересадками мы часть ночи провели в Малоярославце, ходили по городу, читали стихи. Потом в войну я навещала их в Свердловске, помогла выехать оттуда в Москву. А теперь Лева в 87 лет — беспомощный, как младенец. Жалко его. И мучительно слушать, как он вспоминает одно и начисто выкидывает из памяти другое. Как всем хочется к концу жизни иметь за собой свой «светлый путь».

* * *

Приехали Батаня, Егорка и Монаха. Батаня внешне еще жестче, чем всегда, но собранная, деловая. Стало как-то спокойней. Но она тоже нервничала, и это проявлялось в том, что временами она беззвучно шевелила губами. Бросив свою соломенную шляпу прямо на стол в столовой, она сразу прошла в мамину комнату и закрыла за собой дверь. Подойти к двери при Егорке мне было неудобно. Но, может, сегодня я не решилась бы и без него. Егорка начал ныть: «А мне что делать? » Кажется, он не понимал, почему его привезли с дачи. Я достала со своей полки «Квентин Дорвард» и сунула ему. В своем раннем «педагогическом» рвении месяц назад я о ней ему сказала маминым голосом: «Рано тебе». Он схватил книжку и сразу отключился. Батаня у мамы пробыла, по-моему, целый час, в который я не находила себе места. Потом она с Монахой закрылась в кухне. Егорка, наверно, устал читать и исчез. Пошел по коридорам или к кому-то из дружков. А Батаня, выйдя от Монахи, послала меня в магазин. Она не как мама. Дает список и деньги. Все точно и ничего не забудешь. Я была рада, что есть хоть какое-то дело. Мне хотелось действовать. Не в магазине, конечно. Но я не знала, что делают в таких случаях. Молоко, масло, сыр, колбаса, хлеб. В магазине я почувствовала, что голодна. В булочной отломила кусок калача и сразу стала жевать. «Какая же я свинья — там мама лежит, уткнувшись в стену, папа неизвестно где. А я жую». Я положила покупки на кухонный стол. В столовой Батаня укладывала что-то в свою сумочку. «Покорми Егорку и поешь, если я задержусь, уложи его. И никуда не уходить. Поняла?» — «А где Монаха?» — «Не Монаха, а (Батаня назвала имя-отчество). Ее больше нет. Учись обходиться без домработниц». Пошевелила молча губами и сказала с оттенком восхищения: «Порядочный человек. Удивительно порядочный».

Батаня ушла. А я, нацепив фартук Монаха, стала чистить картошку. Жарила ее. Хорошо, что меня научили этому в Лидином доме. Потом пошла искать Егорку. Он был у Жорки. Вышел от него какой-то ошеломленный, тихий, но я не обратила внимания. Велела идти мыть руки, а сама заглянула к маме. Она не шевелилась, и мне показалось, что действительно спит, а не

притворяется. Когда я, держа сковороду на весу в одной руке, другой клала Егорке на тарелку картошку, он сказал: «Вот какие враги народа бывают, даже в отцы пробираются». Я шмякнула сковороду на тарелку, так что раздался громкий треск, и закричала на него: «Только повтори, хоть когда-нибудь повтори, я не знаю, что с тобой сделаю, *я из тебя отбивную сделаю, я... я...» И, зарыдав, убежала в свою комнату. Прорвалось все, что сдерживала последние сутки. Через несколько минут вошел Егорка, подошел и стал меня гладить по голове, а я еще пуще плакать. «Люська, прости, ну, пожалуйста, я же не знал». — «Что, что ты не знал? Что папа не враг? Да как ты мог? Он же хороший. Лучше всех неарестованных». — «Я больше не буду». — «Что ты не будешь, дурак разнесчастный?» — «Про папу так не буду думать». Он стоял такой маленький, худющий, стриженый наголо (эта мамина дурацкая манера стричь на лето под машинку, меня тоже так стригли) и плакал. Я снова заревела — от жалости к нему — и сказала: «Идем есть».

Мы уже уплетали картошку и бутерброды, запивая их чаем, когда он (вот настырный!) спросил: «А другие?» — «Что другие?» — я не поняла его. — «Другие арестованные — они враги?» — «Да нет, никто не враги». — «Откуда ты знаешь?» Я растерялась. Действительно — откуда я знаю? Но, сказав «нет», я уже не могла отступить. Тем более, что знакомые, друзья — я была уверена — не враги. «Нету врагов, все это враки, запомни». — «И Сунаркин папа — не враг?» — «Конечно, нет». — «Хорошо». Он был Егоркин по сбору марок. И вообще Егорка любил коминтерновских индонезийцев и китайцев. А когда приезжал Джуде, так он прямо дурел от радости.

Егорка носил мне в кухню посуду, я а ее очень неумело мыла. Залила пол, когда наливала кипяток в тазик. И вдруг испугалась, что Егорка начнет повсюду говорить, что врагов нет. Я стала ему внушать, что мы знаем, что врагов нет. Но говорить это никому нельзя. «И вообще лучше ни с кем не разговаривать». — «Что же, теперь молчать всегда, что ли?» — «Вот дурак. Про врагов не говори. Вообще про политику». — «А-а-а! Ладно, про политику не буду». — «Ложись спать»

— «А можно почитать? » — «Можно». Он все не уходил. — «Ну, что ты тут топчешься? » — «Люська, подари мне "Квентина Дорварда", пусть теперь это будет моя книга. Ладно?» — «Ладно».

Так мы и уйдем из отчего дома, потому что отчий дом кончился — он с «Квентином Дорвардом», а я с Маяковским.

Эпилог

Я закончила эту рукопись летом 1989 года. В начале сентября Андрей прочел ее и тепло, с оттенком зависти, сказал: «Ты пишешь лучше меня». Я ответила: «Преувеличиваешь!» Но мне было радостно. А ночью, как будто не было перерыва в разговоре, продолжил, что теперь он всех узнал: Батаню и Нюру, папу и маму. Он говорил как всегда — Руфь Григорьевну. О том, как ясно представляет ее — молодую, непреклонную, но вообще-ю все такую же, какой знал. А потом сказал: «Ты от бабушки родилась, хоть и с армянским характером». Я ответила, что он тоже от бабушки и я люблю в нем бабушкино и са-харовское а софиановского немного побаиваюсь — оно мне кажется холодноватым. Андрей сказал, что я наверно права, но он об этом никогда не думал. И потом говорил, что ему грустно, что его маме не довелось так полностью и так счастливо раскрыться в любви к внукам, как моей. И как наш дом опустел без моей мамы. Знал бы он, как еще опустеет без него! Каким ледяным станет! Не домом — пристанищем! И я не знала. Я, лежа рядим, упрекала себя, что все не выкроила времени, чтобы разобрать мамины бумаги.

На следующую ночь (дни всегда отданы каким-то не своим делам, так было при Андрее, и также теперь — без него) я снова, как после маминых сороковин, села на полу перед секретером и разложила у ног его содержимое. Трудовая книжка. Пропуск в поликлинику. Справка из Промакадемии, где мама училась до ареста. Аттестат зрелости из гимназии. В графе «сословие» по-ученически наивно стерто «купеческого» и вписано «из мещан» Коробка с фотографиями. Старые, чуть пожелтевшие, на твердим паспарту — мамина семья чуть ли не с середины прошлого века. И новые — дети и внуки. Письма. От бабушки, мои, тоненькая пачка от внуков, еще тоньше — от Игоря. Отдельно письма от подруг — все бывшие лагерницы. И в цело-фановом пакете справки о реабилитации — ее и папы со стандартной формулой: «реабилитирован за отсутствием состава преступления» А рядом два свидетельства о смерти. Игорь-Егорка, старший помощник капитана большого советского су-

хогруза скоропостижно скончался в Бомбее 19 июня 1976 года. И папино, в котором не указано, где умер. Пронзительно вспомнилось майское утро, когда он, молодой, улыбающийся, в последний раз ушел из дома. Где, как он был арестован? Его секретарь рассказал, что папа был вызван в НКВД для служебного разговора. И все! Телефонный звонок перечеркнул жизнь. Что было с ним за этой чертой?

Я закрыла глаза и как в детстве, когда говорила Егорушке про тени, бегущие по потолку и стенам темной детской, что это я показываю ему кино, стала самой себе показывать фильм про свою жизнь.

Детство. Благополучное. Нормальное. У папы и мамы — работа, друзья, партия, любовь и мы — дети. Я не знаю в каком порядке написать это. Может — вначале любовь? Или — мы? Или — партия? Счастливая семья. Счастливое детство. (Как-то боком промелькнуло — здорово же мне достанется от критики — и правой и левой — за это счастливое детство, если рукопись когда-нибудь станет книгой. Припомнят все вплоть до плаката в вестибюле школы — «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Маму с ее методами воспитания. Папу, занимавшегося кадрами в Коминтерне и читавшего Блока и запретного Гумилева. И даже бабушку в белой шляпе и чесучевом пальто.)

Май 1937-го. Слова — арест, тюрьма, передача, лагерь, ссылка - стали частью моей жизни.

у Нас переселили. На том же этаже в одну довольно просторную комнату. А на нашей двери появилась красно-кирпичного цвета печать. Потом я с мальчиками выкрала оттуда батанин сундук и книги. Потом Батаня с Егоркой (и с сундуком) уехали в Ленинград. Я послала Севке письмо и он прилетел из Ессентуков. А в конце августа к началу учебного года мама отправила в Ленинград меня. Она ждала ареста и каждый день на свободе становился для нее все более непереносимым. 2 9 октября в Ленинграде арестовали маминого брата Матвея. Обыск был долгим, и когда его уводили, за окном уже брезжил серый ленинградский рассвет. И падал крупный тяжелый снег. Я встала на подоконник и высунувшись в форточку увидела, как Матвей оглянулся на наши окна. На его лице бродила какая-то растерянная улыбка. Может он сдерживал слезы? В этот день Батаня отправила меня в Москву с поручением снять маме комнату где-нибудь в окрестностях и с мальчиками перевезти ее туда. Мы сняли комнату в Малоярославце. Перевезли постель, какую-то посуду и огромную чертежную доску. А вечером мама сказала, что поедет со мной в Ленинград. Были ноябрьские праздники. Пробыла она с нами три дня и уехала, обещав Батане, что не вернется в «Люкс», а будет жить в Малоярославце.

Спустя какое-то время позвонила Аня и сказала, что мама никуда не уехала, безвыходно сидит в «Люксе» и ждет ареста. Батаня снова отправила меня в Москву. Были первые числа декабря. Мама жила уже не на нашем этаже, а в нэпманском, в маленькой, как купе поезда, комната вдвоем с мамой Люси Черниной. В ночь, когда я приехала, арестовали маму Люси. Буднично, просто — пришли и увели. Днем я ушла к Севке, а когда вернулась, мамы не было. Она пришла через час или два после меня. Сказала, что очень замерзла — бродила по улице с другом папы Суриком-Суреном. Я его хорошо знала, но фамилию сейчас не помню. И вынула из кармана плитку шоколада, большую, толстую. Я вскипятила чайник и стала снова уговаривать ее ехать в Малоярославец. Собственно я ведь и приехала за этим — так велела Батаня. Мама молчала. И я знала, что она никуда не уедет. Что она ждет не дождется ареста, как будто это выход из того небытия, в котором она находится после ареста папы. Мы пили чай, но почему-то не трогали шоколад. Наверно мама забыла, а я не решалась. Потом я пошла в уборную и мыться. В самый конец коридора. А когда возвращалась, увидела, что у двери стоят двое военных. Я вошла в комнату вместе с ними. Мама как-то звонко сказала: «Ну все». Она была все в той же лиловой папиной рубашке, быстро натянула поверх нее свитер и из-под кровати вытянула давно заготовленный чемодан. И, накидывая на плечи свое черное кожаное торгсиновское пальто, повернулась ко мне. Я поразилась, какое светлое было у нее лицо. Она обняла меня и несколько раз поцеловала, еле слышно шепча; «У меня только ты, только дочь, сына нет. Егорку никогда не упоминай, заберут». И улыбаясь, чуть оттолкнула от себя. И сама вышла в дверь. Один военный сразу вышел за ней. А второй обвел глазами комнату, сказал: «А завтра мы заберем твоего братика». И вышел, не закрыв дверь. В коридоре было тихо. Я закрыла дверь и увидела плитку шоколада на столике. Положила ее в карман. Взяла малюсенький чемоданчик, с которым приехала из Ленинграда. И на цыпочках пройдя <оридор, спустилась по черной лестнице во двор. Больше в «Люксе» я не была никогда. Из автомата позвонила Севке. Идти к нему побоялась. Мы встретились у метро и поехали на Ленинградский вокзал. Был час ночи. А в два отходил почтовый поезд на Ленинград. Билет в бесплацкартном вагоне стоил шестьдесят рублей с копейками. Мы целовались на перроне. Потом я залезла на третью (багажную) полку и стала плакать, заедая свои соленые слезы квадратиками шоколада. А мама спустя десятилетия будет рассказывать, что эта плитка шоколада снилась ей в тюрьме... Было 10 декабря 1937 года. Через два

дня должны были быть выборы — первые выборы по новой сталинской Конституции.

Очередь в Бутырскую тюрьму — передача маме. Очередь в Лефортово, потом на Лубянку (меня подводит память и я не помню, какая из двух этих тюрем была первой) — передача папе. Сунуть в окошечко 50 рублей (теперь это копейки), дрожа от страха, что не примут — нет паспорта — он будет только в 16 лет, а еще больше — от страха, что их там уже нет. И каждый день по пути из школы пронзительный миг надежды, что мама дома. Так страстно, как в это время, я любила маму только в последние месяцы ее жизни. В марте 1938 года передачу папе не взяли и нитка связи с ним — эти 50 рублей, которую я почти физически ощущала ладошкой, оборвалась навсегда.

Через полтора года от мамы пришло первое письмо. Обратный адрес — АЛЖИР. Это не география, а аббревиатура — Акмолинский лагерь жен изменников родины. Мамины письма. «Хорошо учись». «Помогай бабушке». «Будь примерной комсомолкой». «Заботься об Егорке». Ни слова о моей любви. Моем изгнании из Москвы. О моей с Севкой разлуке. А перед самым окончанием школы — час от часу не легче — «Хорошо, если ты станешь врачем, эта профессия везде может пригодиться, даже в лагере». Попробуй отвечать на такие письма! И я с отроческой жестокостью думала, лучше бы они совсем не приходили — эти письма. И без них училась хорошо, бабушке помогала — магазин, стирка, уборка, мытье полов, работа — уборщица в домоуправлении. Но про уборщицу Батаня писать не велела. И была комсомолкой. А когда хотели выгнать — за родителей, билет свой не отдала и сама отбила право его иметь — в Москве, в ЦК Комсомола.

В одно из маминых писем была вложена записка Микояну, в которой она просила его спасти папу или хотя бы что-нибудь узнать о нем. Там были слова о том, что папа всегда был верным партии и еще что-то, что я не помню. И мама просила Батаню передать эту записку Микояну (она писала только имя — Анастасу) лично. В Москву поехала я — к ним на дачу в Серебряный бор. Вначале я разговаривала с Ашхен — его женой, она была очень добра со мной, может даже чересчур. Потом приехал Анастас, и мы говорили с ним наедине. Он сказал, что ничего не может сделать, даже ничего не может узнать. И я должна ему поверить. А потом сказал, что он бы хотел (они с Ашхен) взять нас с Егоркой жить к себе, вроде как усыновить. Меня это обидело и разозлило почти так же, как предложение комсорга на комсомольском собрании отказаться от родителей, раз они изменники родины. Ответила я ему очень резко, почти хамски. После этой встречи я не видела его до весны 1954 го-

да, когда он правительственной телеграммой вызвал меня из Ленинграда, чтобы в свою очередь узнать что-либо о судьбе папы и мамы.

Вскоре маме разрешили посылки — раз в три месяца 10 килограмм. Мы посылали не толькр ей, но и ее подругам, адреса которых она сообщала. Полькам — коминтерновкам, Лизе Драбкиной, Оле Дмитренко, сыну которой спустя двадцать лет я рассказала, что она его мать. Однажды мама прислала адрес мужчины по фамилии Волков. А до этого мне казалось, что в лагерях только женщины. Всем посылалось недорогое — сало, махорка, толстое мужское белье, сахар, печенье, похожее на галеты (только этого слова тогда не было). За покупками ходила я. Когда приходил срок посылки для мамы, Батаня отмыкала сундук (не думаю, что он замыкался от нас, просто у нее были «правила»), и, что-то достав оттуда, шла в комиссионный магазин. А возвратившись, вынимала из своего саквояжа (того, с которым провожала меня на допросы) охотничьи колбаски, синие баночки икры, корейку, тонкое шерстяное (егерское) белье, дорогие папиросы, шоколад. Упаковывать посылки и заколачивать ящики была моя обязанность. Когда я складывала посылки маме, у меня во рту собиралась слюна; мы в те годы забыли вкус любых деликатесов и лакомств. Иногда я совала в карман одну охотничью колбаску, согнув ее пополам, а потом, не попробовав, скармливала Егорке, потому что ко времени, когда это можно сделать тайком от Батани, меня начинало грызть раскаяние. Однажды мама в письме попросила маленькое зеркальце и пинцет. Я почему-то разозлилась и вечером накануне отправки посылки впервые в жизни выщипала себе брови, за что услышала от Батани фразу, запомнившуюся на всю жизнь: «Ты что — готовишься стать постельной принадлежностью кому-нибудь?» Обратный адрес на посылке писался наш, имя отправителя мое, а фамилия соответствовала фамилии получателя. Так мы обходили закон, разрешающий заключенным получать посылки только от родственников. Почему лагерное начальство пропускало наши посылки, ведь обман был таким явным? Принимали посылки за сто первым километром — было и такое правило. Больше трех нам с Егоркой было не дотащить — я две, а он одну. Ехали на трамвае, потом на поезде до станции Толмачево. Сто пять километров от Ленинграда и почта рядом со станцией. Когда сдашь посылки и потрясешь затекшими руками, можно полежать под соснами у железнодорожного полотна или побродить по лесочку. Это летом. Но зимой, пока отделаешься, начинает смеркаться. И холодно. Стоишь на станционной платформе, топаешь замерзшими ногами. И мечтаешь — ско-

рей бы поезд, чтобы немного отогреться в нетопленом, но надышанном пригородном вагоне.

Кончила школу. Поступала на факультет журналистики. Не пропустила мандатная комиссия: родители — изменники родины. Не обиделась. Пошла на факультет русского языка и литературы в Герценовский (педагогический) институт. Выбирала, где есть вечерний факультет — надо было работать. Потом война, пехота, ранение. После госпиталя отправили на санпоезд: раненые — бомбежки, бомбежки — раненые. И ночи напролет одно желание — выспаться бы! Но это не страшно. Страшное было впереди — гибель Севки. 26 февраля 1942 года. Деревня Мясной бор, около Любани. «Любань, Любань — любовь моя...» Как я тогда не сломалась? Да и не сломалась ли? Ведь потеряла вместе с ним от Бога или от любви данную мне бере-женность. И свое розовое, легкое какое-то мироощущение. Вернулось оно ко мне только с рождением дочки. С ним писалась эта книга. А когда умер Андрей, оно вновь ушло, теперь наверное уже безвозвратно.

Летом 1988 года мы с Андреем на машине ехали в Ленинград. На перегоне от малой Вишеры до Любани справа от шоссе братские могилы. Много. Бессчетно. Остановились. Бродили между памятниками. Читали надписи. Солдаты и офицеры 2-ой ударной армии — Севиной. Я незаметно углубилась в лес, машинально стала собирать землянику в букетик для Андрея. Как когда-то собирала Севе и его маме. Все перепуталось — Анд-рюша, Сева. Нагибаюсь за ягодой, а на руку падает слеза. Вернулась. Протягиваю ягоды Андрею, а он мне цветы — лютики и еще какие-то голубенькие. И я вижу, что глаза у него тоже влажные.

30 мая 1942 года умерла бабушка в блокадном Ленинграде. Впервые в жизни пришло чувство вины. Непроходящее. Не была с ней! Казалось — защищать родину (это слово полагалось писать с большой буквы) — мой единственный долг. И сколько еще должно пройти лет, чтобы понять, что долги у нас другие. У каждого — свой! Ох, эти блокадные ленинградские почтовые открытки от бабушки — они сохранились: «пиши маме», «заботься об Игоре», «если я сохраню Наташку, мне надо поставить памятник». Наташку она сохранила — Батанина младшая внучка уже сама бабушка.

Мамина сестра придумала — маме о смерти бабушки не писать, и я вообще перестала писать маме. Но посылки, как и до войны, посылала ей и другим моим подопечным. Все армейские годы из трех положенных на день армейских сухарей (когда размочишь — душистые!) два откладывала на посылки. И еще сахар и махорку. Я может потому в армии и курить не начала, что, казалось, именно махорка поможет маме выжить.

Егорка. К началу войны ему было тринадцать. Его эвакуировали из Ленинграда со школьным интернатом. Оттуда забрали на «трудовой фронт». Я нашла его в Омске на большом заводе — слесарь самого последнего разряда. Маленький, сморщенный старичок, дистрофик, чудом выживший в какой-то больнице, где валялся с дизентерией. Директор завода не хотел мне его отдавать — «мобилизован в трудовые резервы». Я употребила все слова, которые к тому времени знала и даже хваталась за пистолет. А когда договорилась с директором, выяснилось, что Егорке не в чем ехать. Дырявая черная рубаха ремесленника, надетая на голое тело, — все, что у него есть, и он ночует на заводе, потому что по дороге в общежитие можно замерзнуть до смерти — некоторые ребята замерзали! Я сказала, что найду что-нибудь у офицеров в военной комендатуре (это они мне его разыскали) и вернусь. А он вцепился в меня как маленький и почти плачет: «Люська, не оставляй меня здесь». Господи, не верит, что вернусь! Я стянула с себя все до лифчика. Напялила на него две армейских рубахи и гимнастерку, на голову ему накрутила его рубаху, накинула себе на голое тело шинель и по сорокаградусному морозу пешком, а потом на трамвае мы добрались до вокзала, где дожидались моего санпоезда. Так он стал вольнонаемным санитаром военно-санитарного поезда 122 (сокращенно ВСП). Я стала панически бояться бомбежек — я в одном конце поезда, а он в другом. Меня постоянно не покидал страх за него. А его очень любили раненые, особенно тяжелые, контуженные и так называемые черепно-мозговые. присутствие мальчишки действовало на них как-то успокаивающе.

Через год он поступил в Мореходное училище в Архангельске. Еще через год его отдали под трибунал — в плавании он и еще два парнишки украли из улова несколько рыбин, зажарили и съели — они были голодные. Счастье, что меня отпустил начальник, и я добралась до Архангельска раньше, чем их засудили, и с помощью замполита училища (и среди них бывали хорошие люди) добилась, что Егорку и его дружков не судили, а отправили рядовыми на флот.

В августе 1945-го я поехала к маме на свидание — впервые за семь лет. В купе со мной ехали три офицера, один из них оказался прокурором маминого лагеря. Он дал мне двухнедельное свидание — небывалое дело! Похоже, ему было стыдно — он, мужик четыре года наблюдал в казахстанском женском лагере за исполнением закона, а я, девчонка, — в действующей армии.

Мама после тифа была коротко стриженой, в кудряшках, показалась мне очень хорошенькой, веселой. К радости свида-

ния примешивалась некая отчужденность. Позже я узнала, что это у меня не только с мамой, а со всеми, к кому я ездила на свидание, — необъяснимая внутренняя напряженность, которую маскируешь оживленностью. А здесь еще прибавилось, что мне, по настоянию маминой сестры, надо было врать о Батане, будто она ослепла и живет у нее. И я (о смерти сообщать трудно) послушалась. Хорошо, что вокруг были мамины сола-герницы и солагерники — лагерь был смешанный и общение внутри зоны свободное. Там я встретилась с Волковым. Он был не политический, но помогал многим из маминого барака и за это попал в ее список.

В декабре 1945-го у мамы кончался ее восьмилетний срок. Я не помню почему, но она должна была вернуться из лагеря в феврале. Я ждала ее. У меня был начищен паркет, и я решила не убирать до ее приезда елку с Нового Года. А когда раздался звонок и я открыла дверь, мне показалось, что стоит нищенка к я протянула ей какую-то мелочь и ломтик хлеба. Эта ошибка до сих пор гнетет меня.

Мама после лагеря не имела права жить в Лениграде. Ее с помощью моих друзей, молодых поэтов, удалось устроить на работу кастеляншей в пионер-лагерь Союза писателей в Луге. Летом она жила там, а зимой — тайно у меня. В то время у меня жили несколько подруг, потому что у всех, вернувшихся из эвакуации, были сложности с жилплощадью — то занята, то разрушена. Маму встретили тепло. Но она была замкнутая, закрытая. Было видно, что она не приемлет нашу послевоенную радостность, не одобряет образ жизни. Вечеринки, танцульки, поэты, курсанты из Военно-Медицинской Академии. Но если с другими девчонками мама как-то контактировала, то у нас с ней возник непреодолимый барьер. Теперь я понимаю — у каждого свой опыт. У нее гибель папы, тюрьма, лагерь. У меня свой счет потерям и, как тогда казалось, совсем своя судьба. Раскрыться мы обе не умели, да я и не хотела. Меня раздражало, что мама все еще воспринимает меня четырнадцатилетней — той, которую оставила, и до бешенства доводили ее вопросы «Куда ты идешь?», «Когда вернешься?», «Где шлялась?» Н» любое замечание я готова была крикнуть: «А иди ты ко всем чертям!» Сдерживала не близость — жалость. Как к одной из девочек, которая постоянно подворовывала наши считанные шмутки. Все это знали, но не выгоняли. Куда выгонишь? На улицу? Слава Богу, однажды что-то украв, она сама исчезла из общежития, в которое превратилась моя по-петербургски просторная, сверкающая паркетом и окнами на Исаакий, комната.

Иногда появлялся Игорь. Он служил на Балтике и у него бывали увольнительные. Еще в передней он шептал мне: «Скажи

ей, чтобы она меня не целовала» («мама» он не говорил). Я зло отвечала ему: «А ты ей сам скажи!». Я задумала вытащить его из морячков. Пошла к адмиралу Степанову. Плакалась о своей инвалидности, беспомощности и до отвращения откровенно кокетничала. Он дал ему отпуск и право сдавать экзамены в любое военно-морское учебное заведение. Право правом, но у Игоря не было аттестата за десятилетку. Мобилизовали брата моей подруги, известного физика. И ее — она уже окончила Герценовский институт, в эвакуации преподавала русский язык и литературу. Но, главное, нашли блат в комиссии, которая принимала экзамены у экстернов — тогда много парней после армии получали аттестат экстерном. А потом нашли блат в приемной комиссии Военно-Медицинской Академии через дочь зам.нач. Академии, с которой крутил роман один из наших друзей. Игорь поступил. А через несколько дней он был выгнан, потому что, во время двухнедельного полагающегося карантина сбежал на какое-то свидание.

Я снова пошла к адмиралу. Он вначале сказал: «Все. Больше ничего не могу». Но я убедила его дать разрешение Игорю поступать в Военно-Физкультурный институт, который тогда только что открылся, — Игорь в Мореходке и на флоте занимался боксом и уже имел какой-то разряд. Адмирал разрешил — и Игоря зачислили в Военно-Физкультурный институт по результатам экзаменов в Военно-Медицинскую Академию. Что они были блатными не имело уже никакого значения. Редко чему я так радовалась, как тому, что Егорка стал курсантом. Мне казалось, что на этом кончаются все мои сестринские обязанности. И мама должна быть мне благодарна, что я ей сыночка как на тарелочке преподнесла. Эк куда меня занесло — думала о благодарности!

В эти же годы я бесконечно моталась по госпиталям. Все ахали на мои глаза, рекомендовали заранее изучать азбуку слепых. Мне надоело. Так же, как надоело периодически сдавать сессии в герценовском институте. Я не очень училась. Не очень собиралась учительствовать. Я решила поступать в Медицинский. Это пришло в армии — любовь, даже страсть — быть медсестрой. И я твердо знаю, что по характеру я (во всяком случае в молодости) была типичная «сестричка». Но не поступать же в медтехникум, когда у меня половина высшего образования, хоть и филологического? Мама встала на дыбы: «Ты больная. Ослепнешь!» Я злилась и готовилась к экзаменам. Сдала вполне успешно, но не пропустила медкомиссия. Опять глаза! Я устроила грандиозный скандал уполномоченному по приему в ВУЗы Ленинграда — была такая должность. И стала студенткой Первого Ленинградского Медицинского института.

На третьем курсе я решила рожать. Врачи были против. Мама заодно с ними. В горячке одной из ссор с ней (я может так не думала!) я крикнула, что она упорно хочет, чтобы я жила, как больная, а я назло ей буду жить, как здоровая. Несколько дней она не разговаривала со мной. И именно в эти дни я стала думать, что какая-то часть правды в моих словах есть. Родилась Таня. Она нас сразу утихомирила. Но мама смешно отстраняла меня от нее. Мелочь — не давала купать. Я откровенно радовалась, что мама заболела и на несколько дней слегла в постель. Таньке было уже около месяца и я впервые купала ее сама.

С того времени мы перестали быть чужими, хотя мелкие стычки, а то и бурные ссоры случались и потом. Она не очень радовалась моему первому браку. Едва терпела отца моих детей, была к нему несправедлива, с оттенком снобизма, напоминавшего отношение Батани к ее зятьям и невестке. Но все это было для мамы в общем-то неважным, периферийным. Главным в ее жизни стали внуки. Поразительно, сколько тепла и какого-то внутреннего свечения сохранила она для них. И от внуков осталось еще и правнукам! Маленькие дети говорят: «Моя мама самая хорошая». Перефразируя, мне всегда хотелось сказать: «Моя мама — самая хорошая бабушка».

К Андрею мама первое время относилась сдержанно. Но возможно, это сказывалась ее тогдашняя манера держаться внешне холодней, чем было на самом деле, и некая «светскость», которые в самые последние годы почти сошли на нет. Но чем сложней, а потом и страшней становилась наша жизнь, тем ближе становилась мама.

Наша ссылка в Горький. Как потрясающе она смогла отмобилизовать душевные и физические силы, чтобы ездить к нам, общаться чуть ли не со всей мировой прессой, поехать к внукам. Семь лет жизни в США, поездки в Европу, невероятная тревога за нас. Ее письма бывали горькими, она жаловалась на одиночество. Вместе с сильным беспокойством за будущее внуков в них просвечивало, что она чувствует себя ненужной в их жизни. Мне это казалось несправедливым по отношению к Тане и Алеше. И, хоть она прямо не просила взять ее в Горький, но это как-то вытекало из контекста писем. Однако взять ее в ссылку я не решалась.

И вот наше возвращение в Москву. Казалось естественным, что мама должна жить у себя дома, с нами — со мной и Андреем. И в июне Таня привезла маму. В декабре мамы не стало. Всего шесть месяцев мы были вместе. Почему так быстро она угасла? Может не следовало ей возвращаться?

Непереносима была разлука с внуками и правнуками? И вообще нельзя в восемьдесят семь лет снова резко менять весь уклад жизни? Эти вопросы пришли после похорон. И ответить на них я не смогу никогда. А мамина записная книжка, как и ее письма из США нам в Горький, тоже об одиночестве.

Но не буду говорить за маму. Пусть она сама — ее записи августд — сентября 1987 года: «Начинаю понемногу приспосабливаться. Привыкла жить одна... (как когда-то привыкала спать одна). И заделье нашла — телевизор. Я ведь раньше его не больно жаловала. Читаю меньше — устают глаза и отказывают мозги и память. Старшие (это мы с Андреем — старшие дети! Примечание мое) иногда меня вывозят покататься — тоже мне большое отвлечение — обожаю смотреть из окна на «белый свет».

Они в общем счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются — им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети АД. Иногда слушаю хорошую музыку. Григ, Бетховен, Моцарт. Душа замирает, ропщет разум. Никогда раньше не вызывала (музыка) такого волнения. Сейчас перестала слушать, боюсь этой новой тревоги. Живу, как играю в молчанку... А мне как на грех хочется рядом близкого, без раздражений... Я вот уже который день не могу оторваться от мысленных рассказов самой себе. После меня останется так много погибших жизней... Не защитила я их хотя бы словом, хотя бы памятью... Молчу, молчу и терзаюсь тем, как получилось сейчас и тем, что давно было. Сейчас ничего не делаю и главное не хочу. Залезла в свое одиночество, как в черную дыру. Спустилась в прошлое и совсем погибаю. Столкнул меня чистый, много переживший Игорь Пятницкий (наш друг — сын одного из ведущих работников Коминтерна. Примечание мое} — рассказами о следователе, который вел дела коминтерновцев... Есть запись, что он убил на допросе товарища А, Уверена, что Геворка... Моя дочь находит, что общение с людьми (Игорь Пятницкий) мне вредно. До чего же она глупый врач. Разве после моей-то жизни можно услышать или узнать от кого-либо и что-либо более страшное... Я остаюсь, как в одиночке».

Вот такая мамина последняя записная книжка. Но я действительно ругалась с Игорем Пятницким, чтобы он поменьше при маме вспоминал 37-ой год, аресты, допросы, следствие, потому что после каждого его визита у мамы подымалось давление или начинался сердечный приступ. Я старалась вообще избегать этих тем при маме, видя, как она начинает волноваться. Сейчас я думаю, что делала это напрасно. Уберечь маму от мыслей о прошлом не могли никакие мои ухищрения. Как нельзя себя ничем спасти от чувства вины перед ушедшими, хотя бы за то, что их нет, а ты живешь. У мамы было чувство вины перед бабушкой за свою судьбу, которая рикошетом прошлась по бабушке. У меня — перед мамой за мою судьбу и мое счастье. Дочки — матери! Дочки — матери!

24 марта 1991