ПРЕДИСЛОВИЕ

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

Мы встречаемся с вами в самом начале третьего тысячелетия христианской эры человечества, и нам, кажется, посчастливилось жить в двух тысячелетиях! Примите наилучшие пожелания вам и вашим потомкам на все текущее тысячелетие и этот подарок — книгу.

«Что век грядущий нам готовит?» — перефразируя великого поэта, спрашиваем мы сегодня быстротекущее Время и, памятуя о мудрых наставлениях великих, пытаемся заглянуть в прошлое, чтобы понять, куда же стремится Река Времен и что ждет нас всех, останется ли добрая память о добрых делах добрых людей, воздастся ли долгим проклятием злодеям за содеянное зло?

Как же прав был великий поэт Гаврила Державин, когда даже в последних написанных в своей жизни строках посчитал нужным предупредить остающихся жить о неотвратимости «пропасти забвенья»! Ныне же мы вновь и вновь убеждаемся в том, как много не упоминается и как мало остается записанных сообщений о подлинных событиях, происшедших по историческим меркам совсем недавно — в прошлом веке!

Девятую строку «Оды на тленность» Державин успел начать словом «Лишь...», но тут силы оставили его, и рука бессильно соскользнула с грифельной доски... Он умер, не досказав важной мысли... Зная суть написанного Византии-

ской принцессой Анной Комниной письма, лежавшего перед великим старцем, я попытался закончить начатую им строфу. Вот что получилось из этого:

Река Времен в своем стремленье

Уносит нес дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей!

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы...

Лишь то, что верною рукою

Скрижалям вечным предано,

Времен невидимой Рекою

Не может быть унесено!

И сохранят немые строки

Ушедшей жизни аромат.

И, может быть, в иные сроки

Они еще заговорят!

На мой взгляд, получился эпиграф к представляемым впервые вашему вниманию мемуарам о событиях ушедшего века, и в их числе уникальные воспоминания человека, ввергнутого судьбой в острейшие российские коллизии столетия, пережившего все выпавшие на его долю испытания жизни, чудом уцелевшего и благодаря дару Божьему — нестираемой памяти написавшего воспоминания о пережитом с такими подробностями, что в некоторых случаях именно они, эти воспоминания, и являются единственно подлинной и единственно сохранившейся историей событий.

Именно мемуары, написанные верной трепетной рукой, и сохраняют для потомков «ушедшей жизни аромат», дела людей в отличие от официальной истории, созданной по заказу преступных правителей.

Эта книга содержит мемуары не только Александра Ивановича Боярчикова (1902—1981), но и мемуары его жены, Александры Яковлевны Чумаковой (1901 — 1980), и мои соб-

ственные — в качестве предыстории обретения, публикации и удивительных последствий прочтения их, услышанные и записанные мной.

Здесь же, предваряя мемуары, сообщу вам в хронологическом порядке имена тех, кто читал их в рукописи в разные годы и не остался равнодушным к ним, пытался помочь их публикации и в чьи ряды — читателей — вошли и вы.

СТЕФАН СЕРГЕЕВИЧ КАРПОВ (1897-1990) - друг, земляк и соузник А.И. Боярчикова по карагандинским концлагерям, выдающийся русский архитектор, художник, мыслитель, «отец российской архитектурной кибернетики», получивший от А.И. Боярчикова (1957) первый экземпляр и затем последующие экземпляры рукописи его мемуаров, сохранивший их в небезопасное время и передавший их мне для последующей обработки и публикации.

АЛЕКСАНДР ЛЕОНИДОВИЧ ЧИЖЕВСКИЙ (1897-1964) — друг с юности и соученик С.С. Карпова по Калужскому реальному училищу Ф.М. Шахмагонова в 1914—1916 гг., соузник его по Кучипской тюрьме (1944), выдающийся русский ученый, поэт, художник, основоположник гелиобиологии, аэроионотерапии, электрогемодинамики, названный в 1939 году 1-м Международным конгрессом по биофизике (Нью-Йорк) «Леонардо да Винчи XX века», через С.С. Карпова познакомившийся с А.И. Боярчиковым и прочитавший в 1960 году рукопись его мемуаров. Мемуары А.Л. Чижевского «Вся жизнь», его незримое участие в обретении мной мемуаров А.И. Боярчикова вдохновили меня на создание «Сопутствующих историй» к этим мемуарам.

РАДА НИКИТИЧНА ХРУЩЕВА-АДЖУБЕЙ -- дочь Н.С. Хрущева, выступившего на XX съезде КПСС с разоблачениями культа личности Сталина, открывшими путь на свободу многим узникам сталинских лагерей, в их числе А.И. Боярчикову и С.С. Карпову, прочитавшая мемуары А.И. Боярчикова в 1987 году, будучи заместителем главного редактора журнала «Наука и жизнь», и оказавшая поддерж-

ку в подготовке публикации фрагментов мемуаров А.И. Боярчикова.

БУЛАТ ШАЛВОВИЧ ОКУДЖАВА (1924-1997) - великий поэт и мелодист XX века, сын узников сталинских лагерей, коллега моей классной руководительницы Анны Карповны Федоровой в калужской средней мужской школе № 5 с 1952 года и личный добрый друг мой с 1985 года, прочитавший мемуары А.И. Боярчикова в 1987 году.

ВАСИЛИЙ АНТОНОВИЧ ПИГАРЕВ (1912-1997) -механик, изобретатель, композитор, музыкант, узник сталинских лагерей с 1937 по 1947 год, спасший в заключении в 1939 году жизнь талантливой актрисе Театра им. М.Н. Ермоловой ЭДДЕ ЮРЬЕВНЕ УРУСОВОЙ, и его супруга ТАТЬЯНА ФЕДОРОВНА ПИГАРЕВА (1918-1997), узница сталинских лагерей с 1941 по 1946 год, — родители моей жены ИРИНЫ ВАСИЛЬЕВНЫ ПИГАРЕВОЙ, певицы, музыкального педагога, сподвижницы композитора Д.Б. Кабалевского, родившейся в Омске в концлагере в 1946 году и прожившей в нем до и после рождения целых полтора года, — прочитавшие мемуары в 1987 году и помогшие существенно мне, тогда уже инвалиду по зрению, в подготовке публикации воспоминаний А.И. Боярчикова.

АНДРЕЙ БОРИСОВИЧ ТРУХАЧЕВ (1912-1993) - архитектор, строитель, сын известной русской писательницы АНАСТАСИИ ИВАНОВНЫ ЦВЕТАЕВОЙ (1894-1993) и племянник великой поэтессы МАРИНЫ ИВАНОВНЫ ЦВЕТАЕВОЙ (1892—1941), узники сталинских лагерей, добрые мои друзья с 1985 года, мемуары читали в 1987 году и помогали мне в подготовке их к публикации.

ЭДДА (ЕВДОКИЯ) ЮРЬЕВНА УРУСОВА (1908-1996) -княжна, представительница славного русского рода, замечательная русская актриса, ветеран Театра им. М.Н. Ермоловой, узница сталинских лагерей, читала мемуары в 1988 году, помогала в подготовке их к публикации.

ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА ФАДЕЕВА (1918-1997) -заслуженный врач РСФСР, ветеран Великой Отечественной

войны, сестра народной артистки СССР ЕЛЕНЫ АЛЕКСЕЕВНЫ ФАДЕЕВОЙ (1912-1999), внучка князя СЕРГЕЯ ДМИТРИЕВИЧА УРУСОВА (1856-1937), читала мемуары А.И. Боярчикона в 1988 году и помогала в подготовке их к публикации.

ЖИТЕЛИ ГОРОДА ВОРОТЫНСКА, родины А.И. Боярчикова, прочитавшие его воспоминания в 1988 году и создавшие в том же году городской музей со стендом, посвященным ему.

АНАТОЛИЙ НАУМОВИЧ РЫБАКОВ (1912-1998) -выдающийся писатель XX века, жертва сталинского террора, автор знаменитого романа «Дети Арбата» и других, близкий друг моих родственников О.А. Грибовой и К.А. Соловьева и мой друг, прочитавший с огромным интересом мемуары А.И. Боярчикова в 1988 году.

ВАЛЕНТИН АЛЕКСЕЕВИЧ КУЗНЕЦОВ - заместитель главного редактора журнала «Журналист», открывший в 1989 году путь к публикации в журнале фрагментов воспоминаний А.И. Боярчикова.

ГЕОРГ ФОН ШЛИППЕ (ЮРИЙ БОРИСОВИЧ ШЛИП-ПЕ) — бывший обозреватель радио «Свобода» в Мюнхене, родственник потомков Гончаровых и Пушкиных, вывезенный в детстве в 1945 году с семьей из Берлина на принудительное поселение в СССР, пытавшийся издать мемуары А.И. Боярчикова в 1990 году в Германии.

НАИНА ИОСИФОВНА ЕЛЬЦИНА - жена первого Президента Российской Федерации, читавшая и хранившая мемуары А.И. Боярчикова в резиденции Президента РФ с 1991 по 1994 год.

ГРИГОРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ПУШКИН (1913-1997) -правнук великого русского поэта А.С. Пушкина, ветеран Вооруженных Сил России, его военная служба началась в 1934 году, участник Великой Отечественной войны, один из создателей и руководителей творческой группы «Пушкин». Работая у него в качестве личного секретаря, я в 1996 году дал прочесть ему мемуары А.И. Боярчикова, которые он оценил как «памятник

эпохи». Сам Г.Г. Пушкин до и после войны работал в МУРе и хорошо знал уголовный мир и его отношение к политическим узникам, давал ценнейшие советы и наставления в подготовке к публикации.

МИХАИЛ ЯКОВЛЕВИЧ ЧУМАКОВ, брат А.Я. Чумаковой, и АЛЬБЕРТ МИХАЙЛОВИЧ ЧУМАКОВ, ее племянник, читавшие мемуары с 1960 года и сообщившие мне множество подробностей из жизни А.И. Боярчикова и А.Я. Чумаковой.

АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ СОЛЖЕНИЦЫН - великий русский писатель и страдалец XX века, узник сталинских лагерей, жертва политических репрессий 1960—1980 годов, лауреат Нобелевской премии, использовавший фрагменты воспоминаний А.И. Боярчикова в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» и пытавшийся в 1997—2001 годах (по моей инициативе и не без моей посильной помощи) издать эти воспоминания.

Всем мною выше упомянутым, и тем, ныне, слава Богу, еще здравствующим, и тем (Царствие им Небесное!), ушедшим в мир иной, и тем, кого я по слабости памяти моей невольно не упомянул, всем им здесь выражаю самую сердечную благодарность за вдохновление их жизненным подвигом и содействие в добром деле.

Александр Исаевич Солженицын написал краткое и емкое предисловие к планировавшемуся, но несостоявшемуся изданию мемуаров А.И. Боярчикова, которое он любезно разрешил мне почти полностью с небольшим изъятием процитировать в этой книге, что я с признательностью и делаю.

«Предлагаемая книга — нечастый случай повествования человека из крестьянских низов, с образованием церковно-приходской школы, почти мальчишкой вступившего в Красную Армию, слегка поучившегося в 20-е годы и напроним захлестнутого советской идеологией в ее троцкистском варианте. Случай приобретает и историческую глубину, когда мы узнаем, что два деда этого юноши были при Николае I сосланы в Сибирь за стычку с жестоким помещиком, а отец получил

смертельное повреждение в ходынской катастрофе. Через такую наследственную память и дрёмно-закостенелый быт мог источать из себя лучики будущей революции. Искреннейший голос этого молодого человека, сжигаемого страстной преданностью революции и лично Троцкому, — с яркостью, иногда близкой к жути, беспримерно доносит нам ту атмосферу. Его сценки известных деятелей Гражданской войны и внутрипартийной борьбы безнадобно пострадали бы от попутных редакционных комментариев. Разумеется, он в полном плену раннеболыиевистских представлений и терминологии, тут мы слышим и всю несусветицу, начиная с «похода 14 государств» и т. п. В передаче эпизодов борьбы 20-х годов наш автор — свидетель часто вторичный, он во многом передает рассказы Каменева, Зиновьева и других, но многие рассказы — тюремные, и уже в этом их первичность.

За свои непреклонные убеждения автор расплатился четвертью века в ГУЛАГе. Едва освободясь после XXсъезда партии в 1956, он (и жена его, тех же взглядов и многолетняя ссыльная, ее записи тут прибавляются) сел за воспоминания тотчас. И не находим следов, чтобы за четверть века тюрем и лагерей его бы убеждения сколько-нибудь поколебались. Как это характерно для того времени и тех увлеченных жертв!

Доживя до 80-х годов, авторы так и не смогли напечатать своих мемуаров, но и через 40 с лишним лет после написания никак не поздно этим поучительным воспоминаниям обрести читателей.

А. И. Солженицын».

В начале 1960-х годов в жизнь многих неосведомленных людей ворвалась ожидаемо-внезапной темой страны-лагеря и новым ярким языком повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Завершая свое художественное исследование этой темы в «Архипелаге ГУЛАГ» в 1967-м, писатель высказал пожелание человека, совершившего в одиночку гигантский труд:

«Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы главы знающим людям и потом на редакционном совете, друг другу помогая, выправить бы всю.

Но время тому не пришло. И кому предлагал я взять отдельные главы — не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в мое распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать — отклонил и он. А нужна была целая контора».

Читая «Воспоминания» А. Боярчикова и «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, мы находим описание одних и тех же мест заключения, и в той и другой книгах авторы рассказывают чаще всего о том, что видели и пережили сами. Но написавший свое произведение на десяток лет позже Боярчикова Александр Исаевич берет его воспоминания за абсолютно точное воспроизведение событий и ссылается на них, описывая то или иное явление лагерной жизни.

В начале 50-х годов оба находились в одном Особлаге — Степлаге, правда, в разных его подразделениях — в Экибастузе и Спасске, поэтому они не встречались в заключении, хотя Солженицын довольно подробно описывает события и жизнь в Спасске и даже упоминает хирурга Колесникова, о котором подробно пишет и Боярчиков. Не встречались они и после; об этом Александр Исаевич поведал мне в нашей беседе по телефону в декабре 1997 года. «В изгнании, в Вермонте, я получал от друзей фрагменты его воспоминаний, - рассказал писатель, — и цитировал их в своей работе».

Воспоминания Боярчикова, будучи первичным материалом, в значительной мере дополняют фактуру исследования Солженицына и вместе с ним дают более полную картину режима рабства, в которое были ввергнуты народы огромной страны. В этом смысле не обладавший тем сочным, острым, наблюдательным изложением, которым владел великий писатель, Боярчиков со своим простым, взволнованным языком пишущего по «нестираемой памяти» мог бы стать одним из сотрудников той* самой «конторы Солженицына».

Цели и условия написания произведений были различными: Солженицын на основе собственных переживаний,

наблюдений, изученной литературы и архивов создал огромное полотно, отображающее истоки и этапы развития огромного чудовища — «Архипелага ГУЛАГ». Боярчиков лишь излагает историю своей жизни, но жизни, насыщенной столькими событиями и такой информированностью о происходившем за семью печатями тоталитарного строя, что его воспоминания становятся документом эпохи, документом - обвинением бесчеловечному режиму сталинизма.

А вот сухие строки из архивных документов.

Из чудом сохранившейся справки узнаем, что «Александр Иванович Боярчиков в период с января 1914 года по ноябрь

1917 года жил и работал в Петербурге по Апраксину переулку, дом № И, в фуражной мастерской в качестве рабочего...»

Из документов Госархива Советской Армии: «Боярчиков Александр Иванович, 1902 года рождения, уроженец г. Воротынск Калужской губ., вступил в Красную Армию в мае

1918    г., в отдельном батальоне лыжников с июля 1918 г., в 3-м запасном полку в Харькове с февраля 1919 г., с сентября

1919    г. — в РВС 13-й армии, с июня 1920 г. — во 2-м конномкорпусе Жлобы, с августа 1920 г. — во 2-й Конной армии, в январе 1921 г. — в 9-й Кубанской армии, с февраля 1921 г. — шифровальщик шифровального отделения, с 16 декабря 1924 г.до 1 сентября 1926 г. — помощник начальника 1-й части шифровального управления Штаба РККА, далее «долгосрочный отпуск».

Из другого архива: «...в 1930 г. окончил 2 курса литературного отделения этнографического факультета МГУ».

Еще из одного архива: с 1 февраля 1930 г. по 1 марта 1931 г. — зав. курсами и зав. рабфаком Московского института технологии зерна.

Из архива МВД СССР: «...со 2 сентября 1930 г. по 20 сентября 1935 года находился в местах заключения МВД и с 20 сентября 1935 г. по 27 мая 1936 г. — в ссылке, с 27 мая 1936 г. по 27 мая 1941 г. — находился в местах заключения ИТЛ п/я Ж-175» (Воркута! - B.C.).

Из справки военкомата г. Калуги: «...он действительно служил в Советской Армии с ноября 1942 года по 10 февра-

ля 1945 года». Сохранились справки о его демобилизации из армии в 1945 году по состоянию здоровья, о том, что он работал лесничим Перемышльского лесхоза.

И вот справка о том, что «он содержался в местах заключения МВД с 7 сентября 1949 года по 25 июня 1956 года».

Сухие, пугающие порой строки документов. Но какая трагическая и счастливая жизнь стоит за ними!

На долю Александра Боярчикова выпало родиться в старинном русском городке Воротынске, в котором он с детства впитывал живую русскую историю, включая и легенды о таинственном происхождении их родового имени от бояр. Судьба послала ему уникальную возможность оказаться в самой гуще питерских событий февраля и октября 1917 года, и рассказы его более достоверны, чем десятилетиями насаждавшаяся большевистскими историками ложь.

Пропитанный с юности идеями мировой революции и преданный Ленину и Троцкому, Боярчиков до конца дней своих не изменит своих убеждений. Но именно эта убежденность в правоте его лидеров и друзей и, стало быть, в собственной правоте давала ему силы выжить в самых невероятных, убийственных обстоятельствах, поддерживать высоко дух и силы — свои и товарищей.

Дар Божий - его нестираемая, удержавшая навсегда мельчайшие подробности увиденного, услышанного и пережитого уникальная память — сослужил ему службу в жизни, определяя его место в ней. Мальчишка — рядовой конник РККА благодаря своей способности держать все шифры в голове становится военным шифровальщиком и приближенным доверенным лицом таких военачальников Гражданской войны, как комкор Думенко, комкор Жлоба, командарм Миронов.

Позже, через многие годы, используя свой редкостный дар, он смог нарисовать портреты этих людей и описать их дела, память о которых вытравливалась преступной «троицей» — Сталиным, Ворошиловым и Буденным.

Этот же дар вознес его по ступеням карьеры шифровальщика на опасную вершину — в Штаб РККА — под прямое начало обожаемого им Льва Давидовича Троцкого и маршала Тухачевского.

Судьба, как бы нарочно, ввела его в самый центр оппозиции режиму Сталина для того, видимо, чтобы через годы он — единственный из обладавших такого высокого ранга и достоверности внутриоппозиционной информацией — смог по памяти восстановить «дела давно минувших дней».

Многие историки, получив после падения КПСС и развала СССР доступ к архивам, приоткрыли многолетнюю завесу над судьбами загубленных большевизмом-сталинизмом видных деятелей государства. Но даже на фоне таких «научно обоснованных» на архивных материалах публикаций воспоминания Боярчикова не теряют своей силы документа эпохи, порой оставаясь единственным уцелевшим источником сведений о судьбе этих людей.

Уникальность воспоминаний Боярчикова заключается еще и в том, что благодаря его памяти и сохранившимся записям мы как бы слышим слова, воспринимаем интонации и эмоции людей, память о которых выкорчевывалась десятилетиями, а записи их выступлений и бесед на нелегальных квартирах и собраниях просто и существовать не могли. Боярчиков оживляет для нас голоса Троцкого, Тухачевского, Миронова, Каменева, Зиновьева и других — и в этом еще один его подвиг перед грядущими поколениями, подвиг сохранения правды истории.

Боярчиков — единственный, кто оставил нам целое исследование о сгинувшем ныне Верхнеуральском политизоляторе и его обитателях. Лишь от него мы узнаем, что Фанни Каплан, якобы стрелявшая в Ленина и расстрелянная в Кремле, несколько лет спустя после своей «смерти» жила с дочерью в этом изоляторе. А загадочный священнослужитель в малиновом облачении, которому высылал подарки сам президент США, — не был ли то сам Патриарх Тихон, при жизни «погребенный» большевиками?

От Боярчикова мы узнаем подробности быта этой старинной тюрьмы в дореволюционное и тогдашнее — 30-х годов - время. Тюремная почта, складчина, взаимоподдержка — вот эти традиции политической тюрьмы давали силы заключенным бороться с превратностями судьбы.

Лишь из воспоминаний Боярчикова мы узнаем о судьбе его сокамерников — талантливого Александра Слепкова, первого редактора знаменитой ныне своей «сексуал-демократичностью» «Комсомолки», и его друга Мити Марецкого (брата знаменитой обласканной Сталиным актрисы).

Только от Боярчикова мы узнаем в пересказе Льва Борисовича Каменева подробности суда над ним, Зиновьевым и другими в Ленинграде, на котором переодетый и загримированный под восточного пилигрима, наслаждаясь своей властью и произволом над жертвами, присутствовал узнанный ими Сталин.

Еще один рассказ Каменева в точном воспроизведении Боярчикова дошел до нас — о том, как ему, вывезенному в Москву на «кремлевское дело», добавили еще срок заключения пять лет (так и не использованный им, поскольку он был расстрелян в 1937-м) и возвратили в изолятор. А также о некоей красавице Урусовой, библиотекарше Кремля, которая оказалась представительницей старинного русского дворянского рода и якобы подсыпала яд между страниц книг, предназначенных для Сталина. Именно эта история вдохновила меня на поиски полного имени его героини, о результатах которых я обязательно расскажу в «сопутствующих историях».

Сбор и перемещение почти всех представителей троцкистской оппозиции пароходом, под прицелами винтовок и облетом бомбардировщика — на всякий случай! — из Архангельска на смертоносную каторгу в Воркуту, гибель многих, нечеловеческие пытки и издевательства, перед которыми бледнеют «достижения» гитлеровских концлагерей, — все это пережил и описал Александр Иванович Боярчиков.

Рассказывая о преступлениях сталинского режима и выкормленных и растленных им палачах, которые иногда сами,

попадая под машину репрессий, становились его жертвами, Боярчиков не забывает описать и взлеты человеческого благородства, стойкости, мужества, самопожертвования во имя спасения других. Примеры такого рода мы находим в главах, посвященных и Верхнеуральскому политизолятору, и Воркуте, и Воротынску, и войне, и послевоенному отбыванию срока в лагерях смерти близ Караганды.

Примером этого являются дружба, любовь и поддержка в трудную минуту, рядом и в разлуке, соединявшая Александра Ивановича с его женой Алей Чумаковой — Александрой Яковлевной, мемуары которой дополняют галерею портретов и картину событий, описанных мужем.

Сохранившаяся переписка Боярчикова и Чумаковой - «из неволи в неволю» — это документы огромной силы воздействия, «роман в письмах» людей, разделенных, избитых бандитским режимом, но не сломленных. Письма эти стали неотъемлемой и одной из самых волнующих частей публикации. В них - и некоторые тайны истории, ведомые заключенным, но не известные многим сегодняшним историкам.

И еще одно свойство воспоминаний Боярчикова. Со времени их написания прошло почти пятьдесят лет. Побежало время нового века и тысячелетия. Боярчиков извлек из «пропасти забвенья» имена жертв и их палачей. Возможно, эти строки будут читать потомки и тех, и других — одни, находя родные имена, заново переживая их судьбу и гордясь предками, другие — испытав чувство собственного позора и проклятия и мысленно прося прощения у жертв и их потомков за содеянное своими предками, либо — генетически — не испытав никакого раскаяния и угрызения совести, мол, это их «разборки».

Обращаюсь к тем и другим: сделайте усилие, возвысьтесь над собою! Познайте призыв Всевышнего, изложенный почти во всех мировых вероучениях и воспроизведенный в Евангелии от Матфея как возглас Иешуа-Иисуса — пророка Иссы: «Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный!» (Мат. 5, 48), что еще означает: «Совершайте в

жизни труд Познания и Совершенствования себя и окружающего мира — непрерывный и триединый — нравственный, интеллектуальный и физический, этим и построите царство Божие на планете!»

Человечество ныне слишком близко стоит у опасной черты самоуничтожения. Совершенствование каждой человеческой личности сызмала до старости — вот залог недопущения ужасов прошлого и основа строительства более совершенного и безопасного для каждого человека нового мира. «Становитесь совершенными людьми, стройте совершенное сообщество!» — взывают к вам, вопия, унесенные Рекой Времен в «пропасть забвенья» и все же поминаемые вами ваши многочисленные предки.

Внемлите и действуйте!

С глубоким уважением и наилучшими пожеланиями — искренне ваш Владимир Владимирович Соловьев

Москва, февраль 2002 года

НА ЗЕМЛЕ КАЛУЖСКОЙ

ВОРОТЫНСК И ВОРОТЫНЦЫ

Если ехать поездом по Московско-Киевской железной дороге из Москвы в Брянск, то после станции Тихонова Пустынь вы увидите прославленную русскую реку Угру, занимавшую в российском государстве положение первой линии обороны в былые времена.

Угра была в далеком прошлом пограничным водным рубежом, проходившим тогда между Москвой и Литвой, а в 1480 году она стала камнем преткновения на пути движения на Русь татарских орд. На берегах Угры проходило «великое стояние» двух враждебных армий — русской на левом берегу и татарской — на правом.

Угра для русской нации была русским Рубиконом, который не перешли татары, устремившиеся опять захватить русские земли.

За рекой Угрой в юго-восточном направлении вы увидите древнее русское село Воротынск, впервые упоминаемое в летописях за 1155 год. Это и есть родина многих воротынских жителей, о которых здесь пойдет речь.

На юго-восточной стороне Воротынска стоит древнее Городище, выполнявшее в давние времена роль боевого укрепленного пункта русских славян.

Археологические раскопки Городища свидетельствуют о том, что Воротынский край еще в глубокой древности был хорошо обжитым населенным пунктом со всеми признаками развитой материальной культуры древнего русского народа. При раскопках обнаружены черепки глиняной посуды со сла-

вянскими орнаментами VII — X веков, а также остатки сооружения крепостной стены XI века.

На южной окраине Воротынска, в теперешней деревне Льговке, обнаружен клад серебряных монет германского происхождения XI века, что указывает на торговые связи древнего Воротынска с западными странами задолго до появления Москвы как центра русского государства.

За время своего тысячелетнего существования Воротынск много раз подвергался вражеской осаде. С запада на него нападали пруссы, литовцы, германцы, поляки, с востока и юго-востока — половцы, хазары, монгольские татары, мордва, крымские татары.

Во время «стояния» на Угре войск хана Ахмета Воротынск находился в кольце окружения татарских орд. На северо-восточной окраине древнего Воротынска, в теперешней деревне Спас, происходило последнее жестокое сражение с крымскими татарами (1595), в котором они были полностью уничтожены.

Охраняя русскую землю от врагов, Воротынск стоял тогда насмерть и, как честный воин, выстоял. Вся Воротынская земля покрыта могилами русских воинов.

Древние и последующие поколения Воротынска, прошедшие через горнило испытаний в непрерывных столкновениях за свою независимость с внешними врагами, научились по-настоящему ценить волю и сумели сохранить ее на долгие времена. Когда освободившееся от татарского ига русское крестьянство вновь подпало под гнет — на этот раз своих феодалов, — жители Воротынска оставались вольными людьми. Они не позволили закабалить себя, и не были в крепостной зависимости. В государственных бумагах жители Воротынска были приравнены к городскому сословию мещан, хотя по образу хозяйственной деятельности они являлись настоящими крестьянами.

Нынешнее село Воротынск тогда числилось в ранге городов и значилось на карте России заштатным городом.

Воротынское население было не зависимым от помещика и никакой дани ему не платило. Даже воротынская цер-

ковь и та была построена не на казенные и помещичьи деньги, а на свободные сбережения воротынского труженика -пастуха Николая и жителей Воротынска.

В средние века Воротынск был имением известного русского боярина — князя Воротынского, жизнь которого оборвалась трагически. Являясь единомышленником князя Курбского, князь Воротынский был в оппозиции к царю Ивану Грозному. Вскоре после бегства в Польшу Курбского царь Иван Грозный казнил всех его сторонников, в том числе и князя Воротынского. Ему он придумал чудовищную казнь: его, связанного цепями, «зажарили живьем» на железной сковороде.

До нас не дошли имена подлинных основателей Воротынска, выходцев из гущи народа, хотя народное предание из века в век называет пять фамилий, которые были первыми из числа основателей древнего города: Черниковы, Щелковы, Поздняковы, Боярчиковы и Костины.

Нынешнему поколению Воротынских жителей-старожилов преклонного возраста также известно, что имение русского боярина и князя Воротынского спустя столетия попало в руки знатного царского сановника, татарского князя Шахматова — грубого и жестокого крепостника. Между ним и жителями Воротынска в 50-е годы XIX столетия произошла печальная история, которая заслуживает того, чтобы о ней поговорить обстоятельно.

В один из летних дней, ставший потом роковым для некоторых крестьян, воротынский пастух погнал свое стадо за улицу Воскресенск, где находилось поле, близко граничившее с имением князя Шахматова. Это поле, ставшее в то лето временным пастбищем, с весны не обрабатывалось и подготавливалось для посева озимых культур. До осени оно использовалось под поздними парами, на которых все лето пасся воротынский скот.

Трава на поздних парах всегда бывает горьковатой и желтого цвета, поэтому не считается хорошим кормом. Не прошло и часа после прихода на пары стада, как все оно ринулось

с сорняковых горьких трав на сочные и зеленые княжеские травы.

Когда доложили об этом князю Шахматову, он, разгневанный и взбесившийся, приказал окружить стадо жителей Воротынска и загнать его в свои сараи. Раздался сигнал тревоги, залаяли собаки, примчалась конная стража. С криками и шумом княжеские прислужники окружили не более тридцати коров, а остальные разбежались. На двери сарая повесили тяжелый замок, и коровы оказались запертыми, без корма и водопоя, недоенными.

Хозяева захваченных коров просили князя вернуть им скотину. Они обещали отблагодарить его за это осенью, после сбора урожая.

Князь молчал, глядя на мужиков лютым зверем, в злобе своей он решил «проучить» мужиков, чтоб им в другой раз неповадно было. От вольных Воротынских крестьян он потребовал денежный выкуп — по полтора рубля за каждую корову. Мужики зашумели: «Смилуйся, князь! Где нам взять столько денег? До урожая еще далеко...» — говорили они.

Князь был неумолим. Он грубо крикнул на них и приказал своим дворовым прогнать мужиков вон.

Только на третий день Шахматов разрешил выпустить из сарая измученных, обессиленных, не доенных, некормленых и непоеных коров. Они едва передвигали ноги и не могли дойти до своих стойл, падая на пути к Вороты иску.

Женщины с горя рыдали, детишки остались без молока, болели и плакали, мужчины проклинали жестокого князя. Обозленные такой издевательской выходкой князя, они подумали: «Как теперь жить без коровы? Она ведь в крестьянском хозяйстве единственная кормилица и денежная копилка для прикупа самого необходимого в жизни».

К кому идти жаловаться на княжеские преступления? Везде в учреждениях царского времени сидели помещики, богачи, а разве помещик осудит помещика? Ворон ворону глаз на выклюет!

В те времена на Руси не было крестьянской партии. Мысль о ней еще только зарождалась в умах честных людей — революционеров-одиночек, сидевших в тюрьмах, сосланных в Сибирь, страдавших на каторге или убежавших от царского гнета за границу.

Герценовский «Колокол» хотя и звал мужиков поднимать на помещиков косы и топоры, но набат его в Воротынске еще не был услышан. И все же Воротынские крестьяне не согнули спины перед жестоким князем Шахматовым. Среди мужиков появились смелые и решительные люди. Одним из них был Егор Иванович Боярчиков. Имя этого человека Воротынск пронес через столетие и сохранил до наших дней. Он жил со своей женой, Марфой, на улице Хвостовке с тремя дочерьми и двумя сыновьями. Старший сын Петр и младший Павел были завидными женихами, и один из них готовился в святочные дни жениться.

Когда в дом Боярчиковых вошла беда — князь погубил корову, — вся мужская часть семьи решила отомстить князю Шахматову. Сперва думали подать жалобу в суд, но вспомнили старую русскую поговорку: «С богатым не судись, с сильным не борись». И порешили они учинить над ним свою расправу, свой самосуд. Уничтожить этого изверга — убить его.

Узнав от мужа и сыновей о смертном приговоре князю, Марфа стала отговаривать их от этого замысла, ссылаясь на Священное Писание, на христианское миролюбие. Она была умная и рассудительная женщина, хотя и до фанатизма религиозная. Ее в семье любили и всегда прислушивались к ее словам. В семье Егора Ивановича было строго заведено: во всех важных делах советоваться с женой.

— Насильственная смерть человека противна Богу и является делом рук дьявола, — говорила она. — За убийство князя всем нам отвечать перед Богом на Страшном Суде и гореть на вечном огне...

На другой день Егор Иванович сказал своей жене:

— Ну, Марфа, ты спасла князя от смерти. Чем-то он тебя отблагодарит?

После отказа от плана убийства князя было также отменено предложение о поджоге его имения. Не хотелось, чтобы приехали в село казаки с татарами и запороли нагайками невинных воротынских крестьян в поисках виновников поджога.

Остановились на третьем способе мести князю, на так называемом баш на баш (по-башкирски — голова за голову) — взамен своей погибшей коровы решили отнять у князя его корову. И тогда будет все no-Божьему: баш на баш по Шариату, и зуб за зуб по Библии. Тут Марфе возразить уж было нечего. Согласие было достигнуто.

Обдумав все способы по уводу княжеской коровы и подготовив пары лаптей и веревки, Петр и Павел Боярчиковы подошли к княжескому двору. Подпоив сторожа и взяв от него ключи, они пошли на скотный двор. Там они выбрали хорошую корову, надели на ее копыта пятками вперед две пары лаптей и бесшумно вышли к большаку. Следы коровы, обутой в лапти, на дороге отпечатывались в обратную сторону.

В ту ночь со всех концов уезда тянулись на Перемышльский базар груженые телеги с овнами, поросятами, коровами. Братья Боярчиковы вклинились в этот поток телег и затерялись в нем. Утром они добрались до базара и стали ждать покупателя. Корову смотрели много людей, и среди них нашелся злой человек. Холеная и сытая корова вызвала у него подозрение, и он привел двух полицейских. Петра и Павла вместе с коровой забрали в полицейский участок. Там их били плетьми, добиваясь признаний.

Братья сказали правду про гибель тридцати коров крестьян и требовали от исправника привлечения к суду князя Шахматова. За это их стали избивать еще сильнее, и следствие по их делу затянулось на мучительно долгий срок.

В город Перемышль несколько раз приезжал князь Шахматов для дачи показаний исправнику по поводу гибели тридцати коров. Сначала он сильно струсил, но исправник успокоил его:

— Полноте, ваша светлость. Не извольте беспокоиться. Мало ли чего не наговорят на дворянина темные мужики?

Князь долго и настойчиво добивался высылки братьев Боярчиковых в Сибирь на поселение.

«Это наказание отобьет охоту у других жаловаться, — думал он, — и обезопасит меня от покушений и поджогов».

Мать своих сыновей, моя прабабка Марфа, на коленях просила князя Шахматова простить ее детей. Но князь был неумолим. Со злой радостью он объявил ей, что сыновей ее навечно сошлют в Сибирь и что она их больше никогда не увидит.

Подавленная огромным горем, возвращалась Марфа домой. Слезы текли по ее лицу, а губы шептали молитвы: она просила Бога простить князю его жестокость к людям и вселить в его грешную душу разум и человеколюбие. Такое великодушие, каким обладала моя прабабка, сотканная вся из добродетели, присуще только людям большой души. Мы — потомки ее — вспоминаем нашу прабабку Марфу с большим уважением и трепетной любовью.

Если бы князю Шахматову тогда сказали, что Марфа молилась за него и спасла ему жизнь, он не поверил бы или посмеялся бы над чуждым ему человеколюбием. Во всех своих поступках он был верен магометанству, которое в отличие от христианства считало насильственную смерть священным актом.

Петра и Павла Боярчиковых судили не за кражу, а за бунт против князя Шахматова. Суд приговорил их к пожизненному поселению в Сибирь.

Это событие произошло в 1854 году в царствование Николая I. Оно потрясло в Воротынске старых и малых. Только отец, Егор Иванович, был тверд душой и мыслью. Прощаясь со своими сыновьями, он сказал им: «Мы еще поборемся. Не падайте духом».

Воротынские богачи были довольны решением суда. В угоду князю Шахматову и своему постыдному влечению к прозвищам и кличкам они с тех пор прозывали Боярчиковых оскорбительным словом «поселяне».

Но и в Сибири «поселяне» Боярчиковы не смирились с княжеским насилием над народом. Находясь в окружении образованных людей из числа политических ссыльных, они узнали многое, и в том числе о скором крушении прогнившего крепостнического феодального строя на Руси. Считая свое поселение в Сибири временной карой, они не обзаводились семьями, чтобы чувствовать себя свободными для борьбы.

И вот счастливый день пришел. По случаю «освобождения крестьян» русский царь Александр II выпустил указ об амнистии. После семилетнего пребывания в сибирской ссылке Петра и Павла амнистировали, и они вернулись на родину, в Воротынск.

Марфа не дождалась своих сыновей. Умерла. Отец, Егор Иванович, тоже недолго радовался возвращению своих детей. Он тоже вскоре умер.

После смерти Егора Ивановича (моего прадеда), его старший сын Петр Егорович (мой дед) женился на Воротынской девице, которую также звали Марфой. От этого брака родились две дочери и два сына, в том числе и мой отец Иван Петрович Боярчиков.

Павел Егорович Боярчиков, брат моего деда Петра, выстроил себе в Воротынске, на улице Слободе, новый дом и обзавелся своей семьей.

Когда родился я, моего деда Петра уже не было в живых. О нем я узнал многое от своего отца Ивана и от двух его сестер (моих теток).

Высылка в Сибирь моего деда Петра и его брата Павла надолго оставалась в памяти поколений жителей Вороты н-ска. С детских лет меня ребята дразнили:

— Эх, ты, поселянин. Твой дед корову в лапти обул.

Вначале я обижался на ребят, а когда отец и мать (Анна Максимовна Боярчикова) рассказали мне эту печальную и полную отваги историю жизни моих предков, я перестал обижаться и проникся гордостью к мужеству своего прадеда и деда.

Помню, когда отец по просьбе своих сестер, живших в Москве, продал какому-то приезжему человеку дедовский дом на улице Хвостовке, то, по установленным традициям в Воротынске, этого человека стали тоже называть «поселяном», а купленный им дом — «поселяновым домом». Вот как крепко держится в памяти народной все выдающееся, поражая воображение людей своей исключительностью. Дом на Хвостовке с названием «поселянов дом» пережил семь поколений и до сих пор он как символический памятник напоминает людям об отважных земляках, боровшихся с гнетом помещиков и князей в одиночку и самыми примитивными средствами, за что их сослали в Сибирь на «поселение»...

Отец мой, Иван Петрович Боярчиков, прожил честную трудовую жизнь. Однако непримиримость к социальной несправедливости не покидала его до конца жизни. На сорок пятом году жизни он скончался от болезни грудной клетки, которую ему повредили на Ходынском поле в Москве в день коронования царя Николая II Романова.

Мои предки долго и тяжко страдали от несправедливостей, царивших в Российской империи. И как бы по наследству эта участь и меня постигла с девятилетнего возраста.

По наговору злых людей меня в девятилетнем возрасте судил Перемышльский уездный исправник по обвинению в поджоге девяти домов на улице Слободе. От тюрьмы меня спас мой дед по матери — Максим Васильевич, взявший меня на поруки. И только через тридцать лет как на духу признался мне Павел Евграфович Зимбулагов в том, что эти девять домов сжег тогда он со своим младшим братом нечаянно, от зажженной спички. Его мать и две сестры (Нюра и Наташа) знали об этом, но скрывали. А я по их вине все эти годы считался поджигателем, что меня немало угнетало из-за несправедливости.

Но на этом мои страдания на закончились, нужно еще много рассказывать... Однако вернемся к Воротынску и воротынцам.

Картины прошлого Воротынска, осевшие в моей памяти, незабываемы по своей драматичности и, как в фокусе, отражают социальные и общественно-политические сдвиги, происходившие в нашей стране в дореволюционные годы среди разных слоев народа.

Летом 1913 года Вороты иск праздновал 300-летие дома Романовых. В честь этого праздника на Кулиге было гулянье. На деревьях старого парка Кулиги висели разноцветные фонарики с зажженными свечами, а в небо взлетали фейерверки. В церковно-приходской школе заседало дворянское собрание, куда съехалась со всей округи дворянская знать. Сквозь щели задернутых занавесок на окнах мы видели торжественно настроенных, чопорных и надменных дворян, разряженных в свои парадные одеяния, со всеми навешенными на них регалиями и знаками отличия по рангам и чинам.

С речью к дворянам обратилась княгиня Шахматова-Ширинская. В своем сверкающем из бархата и шелка наряде она была блистательна. О чем она говорила так зажигательно, сказать трудно, однако, как видно было по сиявшим радостью и удовольствием откормленным и холеным лицам помещиков, выступавших вслед за ней, преклонение перед домом Романовых ничем не было омрачено до тех пор, пока слово не было предоставлено помещику из села Кумовское — Барыкову.

Вся его речь была страстным изобличением царствования Романовых.

Он говорил, что пора повернуться лицом к «немытой, рогожей прикрытой» народной России. Разбудить Русь от вековой спячки, дать ей просвещение. Как истый либерал, он, конечно, также уповал на милость монарха, предлагая просить государя выпустить царский манифест о прекращении преследования передовой интеллигенции, которая хочет видеть Россию прогрессивной и все делает для этого. По его мнению, дворянство и купечество должны решить вопрос о расширении народного представительства в Государственной думе...

Когда Барыков кончил свою либеральную речь, из зала раздались истошные крики: «Позор! Позор! Где ваша дворянская честь?» — и тому подобное.

После того, как и княгиня Шахматова-Ширинская высказала свое недовольство Барыкову, он покинул дворянское собрание.

Это событие стало достоянием воротынцев, и о нем распространялось множество слухов и толков в народе, узнавшем о том, как феодалы Воротынской округи цепко держатся за царские порядки. Но их дни были сочтены. Разложение царского строя и дома Романовых пошло с катастрофической быстротой после убийства Распутина, хотя началось задолго до него, еще со времени русско-японской войны и революции 1905 года.

Среди передовых и образованных людей России, понявших закономерность свержения дома Романовых, неотвратимость революции и вовремя порвавших связи со своим классом, оказался и наш Воротынской округи помещик Барыков.

Окончив Петровскую (ныне Тимирязевскую) сельскохозяйственную академию в Москве, он по возвращении домой стал передавать свои агрономические знания крестьянам села Кумовского и других деревень Кумовской волости еще задолго до революции. Это было новым явлением в русской деревне в царские времена.

Относясь демократически и доброжелательно к крестьянам, Барыков не гнушался приобщиться к крестьянской семье, взяв себе в жены простую крестьянку из села Кумовского Шилину, бросив этим шагом вызов дворянским традициям.

А когда в России началась Октябрьская революция, он не покинул родину, как это сделали другие помещики, а остался в Советской России работать по специальности в Народном комиссариате земледелия в Москве. Это был первый помещик у нас в округе, отдавший свои агрономические знания советскому обществу.

В числе немногих имен дореволюционного времени жители Вороты иска вспоминают и имя Маслова Николая Дмит-

риевича. Энергичный и деятельный демократ по убеждению, народолюбец, он работал почти во всех сферах общественной жизни и прежде всего в области просвещения, являясь попечителем Воротынской церковно-приходской школы.

В этой школе я учился четыре года и все это время получал бесплатные учебники, тетради, карандаши и другие необходимые предметы. Все мы, ученики, знали, что бесплатную помощь школьникам-беднякам оказывал наш попечитель из своих личных средств. Видимо, ему чужда была жадность купеческого сословия, к которому он волей обстоятельств принадлежал. Мы это ценили и с большим уважением относились к Масловым.

Много радости нам приносила рождественская елка, которую в школе ежегодно устраивала семья Масловых. За елочными игрушками и гостинцами для детей Маслов посылал в Калугу свою старшую дочь Варю.

Я никогда не забуду рождественскую елку в год моего поступления в школу. У зажженных фонариков нам казалось тогда, будто не было в школе бедных и богатых, хозяев и приглашенных. Мы чувствовали себя как бы равными. Вместе с нами у елки стояла и ожидала своей очереди за получением подарка и младшая дочь Маслова, Рая. А мне, потомку «поселян», позволили в тот раз прочесть стихи Никитина:

Эх, приятель, и ты, видно, горе видал,

коли плачешь от песни веселой...

Нам нравилось хорошее отношение семьи Масловых к воротынской бедноте. Дети Маслова — Варя, Катя и Рая — никогда не сторонились бедных людей. Без надменности и зазнайства они общались с ними.

Известную роль в демократизме Маслова, как нам казалось тогда, сыграло его сближение с Барыкиным — передовым и образованным человеком.

Докупеческое социальное прошлое самого Маслова, несомненно, также сыграло свою роль в его отношении к простым людям. В дни своей юности и молодости он тоже хлебнул

из чаши нужды в роли служащего у хозяев на частном складе. И только случайность — смерть его брата и небольшое наследство по завещанию — позволила Маслову открыть свое маленькое, но небезубыточное торговое заведение. Нечто вроде корчмы, обычно располагавшейся на российских и украинских трактах.

Находясь на шумном и многолюдном тракте, эта разновидность трактирного заведения являлась местом скопления и встреч крестьян, ремесленников, проезжих в Калугу, Перемышль и другие торговые города и разные селения. Туда и назад по тракту постоянно передвигались люди по разным нуждам. Здесь же часто собирались и жители самого Воротынска.

За «парой чая» здесь можно было услышать последние новости, покалякать по душам на животрепещущую тему, послушать гармошку и народную песню, а порой и такую, которая носила революционный характер, и это Маслов всячески поощрял.

Помню, как мой отец по просьбе земляков запевал:

Вечерний звом, вечерний звон!

Как много дум наводит он...

или:

Перед воеводой грозно он стоит...

А ведь это было в годы и дни черной реакции, когда русский народ стонал под гнетом царского самодержавия. В то время это было большим риском для самого хозяина заведения.

Чуткое отношение к людям, чистосердечное желание помочь в беде проявил Маслов в драматические дни пожара в Воротынске, когда на улице Слободе сгорело девять крестьянских домов вместе со всем имуществом. Это чужое горе Маслов принял как свое собственное. Не теряя времени, он организовал за деревней Заболотье заготовку леса для погорельцев, перевез его в Воротынск, пожертвовал каждой семье по 2 венца (по 8 бревен) для фундамента на каждую избу, а также по 10 рублей денег и по 20 аршин ситцу.

Таким человечным и отзывчивым к людям, попавшим в беду, Маслов был всегда, вплоть до конца своей жизни. И теперь еще многие из людей старшего поколения Воротынска вспоминают его добрым словом.

До глубокой старости прожил в Воротынске со своей многодетной семьей Николай Дмитриевич Маслов. Хоронили его с большими почестями за церковной оградой...

История Воротынска сохранит в памяти потомков дорогое имя Анисьи Афанасьевны Ивановой.

Она приехала в Воротынск в дореволюционные годы. Никому тогда и в голову не могла прийти мысль, что жена сельского урядника, Анисья Афанасьевна, состояла членом подпольной большевистской организации и вела среди населения Воротынска и прилегавших к нему деревень активную политическую работу.

В этой женщине все было необычно. Яркая внешность, умное лицо, грамотная речь, преданность социалистическим убеждениям и идеалам. Впервые мы от нее услышали новые слова: «социалистическая революция», «Карл Маркс», «большевики», «Ленин», «долой самодержавие и помещиков». Когда она разговаривала с простыми женщинами о тяжкой женской доле, в ее глазах загорался огонь ненависти к их поработителям. Она распространяла знания среди женщин и звала их на борьбу за новую жизнь, где больше не будет ни богатых, ни бедных, а будут все равны между собой, называя это социалистической революцией. Она вызывала к себе все больше и больше интереса, отчего круг ее друзей-единомышленников постоянно расширялся...

Ежегодно на Петров день в Воротынске, на улице Слободе, устраивались многолюдные ярмарки с каруселью. Возле сверкающей всеми цветами радуги карусели толпились сотни людей. В лаптишках и сарафанах из ситца узнавалась бедная молодежь из прилегавших деревень. В центре гулянье — в шелках, дорогих полушалках, в хромовых сапогах и полусапожках, там веселилась молодежь зажиточных крестьян.

Анисью Афанасьевну можно было в эти дни видеть в толпе бедняков за задушевной беседой о беспросветном крестьянском быте, от которого она незаметно с большим пропагандистским умением переходила к букварю, к вопросам просвещения народа, вплоть до призывов к борьбе за новую жизнь, за социалистическую революцию.

Но вот в 1914 году началась Первая мировая война. В стране в тот год было очень тревожно. В городах бастовали рабочие, в деревнях против помещиков поднимались крестьяне. Большевики агитировали за превращение империалистической войны в гражданскую. Повсюду стали гоняться за революционерами жандармские ищейки.

Анисья Афанасьевна вначале как будто была вне подозрения. Но вот однажды к Воротынскому становому приставу нагрянули из Перемышля жандармы. Одна из женщин, случайно подслушав разговор о том, что приехавшие жандармы собираются арестовать Иванову, предупредила ее об опасности. Анисья Афанасьевна вынуждена была скрыться и уйти в глубокое подполье, рискуя собственной жизнью и благополучием своих детей.

Мне, тогда еще подростку, приходилось много раз беседовать с Анисьей Афанасьевной. Она была моей первой наставницей, пробудив во мне высокое чувство самосознания. Помню, как она мне говорила: «Чтобы быть свободным от порабощения, надо бороться с поработителями». Этого я никогда не забуду.

Это она, Анисья Афанасьевна Иванова, подготовила меня к вступлению в союз молодежи, организовавшийся у нас в Воротынске в марте 1918 года. Это под влиянием ее воспитательных бесед я позднее ушел добровольцем в ряды Красной Армии.

Еще об одной семье воротынцев — Сомовых нельзя не упомянуть, когда вспоминаешь жизнь моей родины.

Воротынск в дореволюционные годы по своему географическому расположению являлся довольно удобным центром, который избрати дворяне для своих съездов, купцы -

для ярмарок. Здесь заключались всевозможные торговые сделки, устраивались увеселительные встречи, процветал так называемый магарыч после покупок и продаж, люди обогащались и разорялись, алчные до наживы богачи здесь наживались, а босая и голодная беднота непреодолимо сползала к нищете.

Ритм общественно-экономической жизни Воротынска был интенсивнее ритма жизни многих окружавших его селений. Зато здесь ярче обнаруживались и социальные противоречия, язвы нищеты и попрошайничества, так сильно распространенные в царские времена.

В Воротынске появилось много нищих, среди них выделялась своим видом и обездоленностью семья, которую всю жизнь называли не по фамилии, а по прозвищу — Голясы.

Старая мать этой семьи — Голясиха — с ранней зари и до позднего вечера в любую непогоду в рваной одежонке уходила из дома в окрестные деревни за милостыней. Ей подавали все, что могли: кто ломоть хлеба, кто — пирожок с луком, а кто — рубаху для детей и внуков, сидевших дома разутых и раздетых — голых, — отсюда и кличка.

Когда старая Голясиха неожиданно заболела и умерла, ее нищенскую суму надели сын с женой.

Так это продолжалось до тех пор, пока не грянула Октябрьская революция. Сомову Ивану Андреевичу и его жене Прасковье Ивановне, которых до революции называли «Голясами», Октябрьская революция восстановила настоящее имя и человеческое достоинство.

И как было им не воспрянуть духом, когда они почувствовали себя равноправными тружениками на советской земле, в советской стране, которая дала бывшему нищему Сомову работу на воротынской мельнице, где он честно и со знанием дела трудился до самой Отечественной войны, не зная нищенства, унижения и попрошайничества.

В бытности моей после Отечественной войны в должности лесничего я встретил этого человека в качестве объездчика Бабынинского лесничества. С каким энтузиазмом и

увлеченностью он участвовал со мной рядом в посадке многих миллионов молодых деревьев (сеянцев дуба, сосны, ели, липы, клена) на территории нашего лесничества, лесные угодья которого находились на стыке трех районов — Бабынинского, Калужского и Перемышльского.

Душевная доброта и благородство Ивана Андреевича Сомова и его жены Прасковьи Ивановны к людям очень ярко проявились в годы Отечественной войны. Когда отдельные части Красной Армии в первые месяцы войны попали под Брянском в немецко-фашистское окружение, бойцы нередко поодиночке пробирались тайком к Туле через Во-ротынск. Хлебосольный дом Ивана Андреевича кормил, обогревал, перевязывал раны не одной сотне красноармейцев, получивших от этих чутких советских людей первую помощь и добрую ласку хозяев.

Сомовы на улице Слободе в Воротынске проявили себя в трудную годину Отечественной войны истинными русскими патриотами, истинными советскими патриотами и людьми большой души. Не всякий тогда из числа считавших себя так называемыми добропорядочными людьми поступал так же честно, как эти бывшие нищие Сомовы Иван Андреевич и Прасковья Ивановна.

В ПИТЕРЕ. ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ — СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦА

Получив из уст отца напутствие о смысле жизни, я в начале 1914 года выехал из Воротынска в Петербург учиться шапочно-фуражному делу в мастерской Павла Калиновича Санютина. Там работали четыре мастера и столько же учеников. Мастерская шила меховые шапки и суконные фуражки для Гостиного двора столицы и для Артиллерийского училища на Забалканской улице, а также для прочих граждан города. В те годы мальчиков-учеников не признавали за

людей. Их били палками, кулаками, заставляя на голове носить по городу тяжелые корзины с шапками, фуражками на расстояние до трех километров. От непосильной тяжести у мальчиков болели позвоночники и замедлялся общий рост. В тяжелой шкуре ученика я находился четыре с половиной года, которые остались в моей памяти как страшное видение.

В день объявления войны в 1914 году в Петербурге начались погромы и пожары магазинов и домов немецких и австрийских подданных. На фронте, как писали все газеты, русские войска продвинулись в Восточной Пруссии до Мазурских озер, однако вскоре там произошло сражение, в котором были уничтожены два русских корпуса, после чего наша армия оставила свои позиции и отдала Варшаву, Львов и Брест-Литовск.

Разгром на фронте русской армии уподобился в России похоронному звону. Наш хозяин плакал как ребенок, а хозяйка с дочерью рыдали. Мальчики-ученики не оставались равнодушными к событиям в стране и вместе со взрослыми переживали траур по погибшим русским воинам. Я в первый раз тогда почувствовал себя частицей своего народа, и во мне нежданно пробудился русский патриот.

В те дни в столице появились беженцы из Сербии. Они ходили по домам и плача восклицали: «Мы — Сербия! Нашу страну заняли австрияки, а нас прогнали со своей земли. Спасите нас ради Христа!»

...Фронт приближался к Петрограду^¹. В столице не хватало продовольствия. У булочных за хлебом с вечера стояли длинные хвосты очередей. По Петрограду ходили слухи про какого-то крестьянина из тобольского монастыря, Григория Распутина, лечившего гипнозом заболевшего царевича. В таких неблаговидных слухах, распускаемых по городу, чувствовалась рука германского империализма и других врагов России. Как иллюстрация к такой тяжелой жизни в столице

Петрограде прогремели выстрелы. Три дворянина-монархиста— князь Юсупов, Пуришкевич и Шульгин стреляли в Распутина.

В ту ночь Петроград проснулся на заре от топота копыт жандармской конницы, бежавшей из столицы от Февральской революции. Жандармы в панике бежали, а городовые занимали чердаки домов на перекрестке, создавая очаги сопротивления восставшему народу. Но против них была устроена облава, в которой наряду с солдатами участвовали женщины — торговки с улиц, знавшие городовых в лицо. Опознанных хватали и немедленно судили судом Линча...

А когда в Петрограде наступила тишина и можно было выходить на улицу, мой хозяин решил отправиться к своим заказчикам, которые не расплатились с ним до революции. В такой небезопасный путь по улицам и переулкам города хозяин взял и меня.

Напрасно мы ходили по домам и поднимались высоко по лестницам. На наши просьбы отворить нам двери и заплатить долги в ответ мы слышали только ругательства. В то время в городе на магистральных улицах еще встречались мародеры и грабители, которые без сожаления снимали с горожан верхнюю одежду. Нас тоже, видимо, приняли за мошенников и не решались отворять двери. Усталые и огорченные, мы повернули из переулков снова на Невский проспект и подошли к торговке, продававшей детские игрушки. В Петрограде в это время торговля шла под открытым небом: магазины Невского в то время не работали, а галантерейные товары и игрушки разрешалось продавать с лотков на тротуарах.

Мой хозяин увидел яркую заморскую игрушку и решил купить ее ко дню рождения своей двухлетней внучки. Но, к несчастью, у него не оказалось столько денег, чтобы расплатиться за покупку — он надеялся на получение долгов с заказчиков и потому не взял с собой лишних денег. Он просил лотошницу снизить цену на игрушку или уступить ему по чести в долг. Однако женщина не соглашалась и сердилась

на хозяина. Из-за пустяка начался спор. Мой хозяин не сдержался и обозвал торговку «обиралой». Женщина обиделась и закричала на весь проспект:

— Ты — городовой! Я видела тебя с «селедкой» на Гороховой! Ты переодетый «фараон»! Держите «фараона»!

Ее слова сверкнули будто молния. Со всех сторон сбежались люди и окружили моего хозяина. Они кричали:

— Бей городового! Смерть «фараону»!

Какая-то немолодая женщина ударила хозяина ладонью по лицу и сорвала с него каракулевую шапку. Другая женщина стукнула его по голове и сорвала пальто. Толпа росла и жаждала крови... Рядом со мной стояли два солдата. Один вытаскивал из ножен шашку, а другой заряжал винтовку патронами. Готовилось убийство моего хозяина. Когда я это понял, тотчас же бросился к нему на помощь. С мольбой в глазах, испуганным от страха голосом я закричал:

— Остановитесь люди! Не убивайте его! Он не «фараон», он мой хозяин — шапошник с Апраксина!

Я заплакал. Люди смолкли и испытующе глядели на меня. Мой хозяин, дрожа от холода и страха, прижимал меня к себе. На нас смотрели сотни глаз. И вдруг толпа зашевелилась и засмеялась весело. Со всех сторон неслись слова сочувствия и сострадания. Люди поверили, что он не «фараон». И каждый, наверное, подумал, что вот именно он сейчас спас невинного от смерти. Женщины надели на дрожавшего хозяина его пальто и шапку и сказали, чтобы он молился Богу за своего спасителя. Под радостные крики мы с хозяином пересекли проспект и вышли на Садовое к Апраксину...

В те дни на площадях столицы ежедневно происходили митинги, где выступали видные ораторы свободных русских партий: Милюков, Шульгин, Родзянко, Марков, Церетели, Спиридонова, Керенский, Плеханов и другие. Все ораторы клялись народу в верности и обещали защитить его от новой русской тирании. Русский Февраль 1917 года был похож на яркую звезду на чистом небе, от которой людям на земле было неласково и холодно.

В канун Октябрьской революции Совет рабочих депутатов Петрограда объявил в столице забастовку на заводах, фабриках и в мастерских... Наша шапочная мастерская тоже не работала из-за отсутствия заказов и призыва в армию всех мастеров и подмастерьев. Наши заказчики — Гостиный двор и Артиллерийское училище — были закрыты и охранялись юнкерами.

В те дни в столице на Дворцовой площади жила моя землячка из Воротынска Катерина Бочарова с мужем и тремя детьми. Муж Катерины служил швейцаром в Главном штабе русской армии и жил с семьей в подвальном помещении под штабом. Я давно просил хозяина отпустить меня повидать воротынскую землячку, но он не разрешал. Лишь в тот день, в канун революции, он позволил сходить к ней и узнать, что будет завтра с Петроградом, и Россией, и со всеми нами.

Я шел к Дворцовой площади по улице Гороховой, а у Александровского сада повернул направо. У Зимнего дворца я увидел баррикады. Вся площадь была покрыта клетками из дров и круглых бревен и множества мешков с песком, уложенных в штабеля в человеческий рост. За ними находились пушки с пулеметами, готовые к стрельбе, а сзади пушек были юнкера и «смертный женский батальон» из жен погибших на германском фронте русских офицеров. В таком воинственном наряде царственный дворец российских императоров напоминал собой большой блиндаж на фронте, где в последние часы укрылись Временное правительство и верховный главнокомандующий Керенский.

Моя землячка была в тревожном настроении. Живя в подвале под казенным домом и боясь в момент штурма Зимнего неотвратимо стать мишенью для орудий и винтовок, она не спала несколько ночей подряд. К боязни прибавилось еще известие из дома о кончине ее отца — Михаила Бочарова, звонаря воротынской церкви, выбивавшего из чугуна и меди на колокольне сорок лет различные мелодии в дни христианских праздников и смерти местных жителей.

На углу Гороховой, у телефонной станции, я стал свидетелем кровавого побоища стрелков восставшего латышского полка с отрядом русских юнкеров, стоявших на охране телефонной станции. Латышские стрелки, руководимые большевиком Лашкевичем, подъехали на грузовых автомашинах к телефонной станции и перебили из винтовок всю наружную охрану станции. Потом они по лестнице взбежали на второй этаж, где находился телефонный узел, и завязали смертный бой с охраной юнкеров. Со всех домов, соседних с телефонной станцией, сбежались женщины с подростками и стали спрашивать солдат: против кого они и за кого восстали. Но солдаты-латыши не знали русского языка и молчали. Так уж повелось на матушке Руси, что для ее охраны от внутренних врагов всегда вводили инородцев. По этой роковой привычке главком Керенский приказал ввести в столицу Петроград национальные войска Якутии, Мордовии, Осетии, Чечни, Литвы и Латвии. Однако жизненный опыт показал, что воинские части из нацменьшинств являлись ненадежными защитниками русского народа и его национального правительства. В решающий момент они перебежали от правительства России на сторону своих восставших народов.

Когда на телефонной станции послышалась стрельба из пулеметов и винтовок, мы в испуге бросились бежать. Я вплотную прислонился к каменной стене в проеме дома и прислушался. Из всех открытых окон верхних этажей, где размещалась станция, на мостовую падали сраженные солдаты — латыши и юнкера. В момент падения убитых на панель раздавался треск ломающихся костей. Стоявшие со мной рядом женщины взывали к Богородице и плакали.

На мостовой, рядом со мной, стоял солдат-латыш, умевший говорить по-русски. Он сказал, что в городе началось вооруженное восстание рабочих и солдат против буржуазного российского правительства. Солдат-латыш следил за окнами верхних этажей, откуда на мостовую падали его мертвые соплеменники и юнкера.

В самый разгар сражения вверху, на телефонной станции, послышались панические крики русских женщин-телефонисток. Мы тогда подумали, что латыши глумятся над женщинами, и просили переводчика остановить насилие. Но в это время сверху прогремели выстрелы, и переводчик упал на мостовую замертво. Стоявшие вблизи меня зеваки, женщины и мальчишки-подростки, спрятались в подъезде, где просидели до конца сражения. Когда все кончилось и прекратились выстрелы, мы подошли к убитым юнкерам. Они лежали с окровавленными лицами и разбитыми головами. Мы видели, как их грузили на машины, и слышали команду Дашкевича: свезти покойников к Нече и сбросить их в реку.

Это происходило 25 октября 1917 года.

В ВИХРЯХ РЕВОЛЮЦИОННЫХ

После Октябрьской революции в марте 1918 года к нам в Воротынск из калужского губкома партии приехал инструктор. Он собрал молодежное собрание в волостном исполкоме и сделал доклад на тему «О роли рабоче-крестьянской молодежи в Октябрьской революции». После доклада начались прения, в которых выступали Гриша Зимбулатов, Саша Литятин, Миша Гречанинов и другие. А потом инструктор предложил желающим записаться в Союз молодежи. Из присутствовавших пятидесяти человек в союз вступили только пять, в числе которых был и я, Боярчиков Александр Иванович.

Меня тогда крайне удивило и взволновало равнодушие Воротынских ребят к революции, и особенно тех, кто был из бедняцких семейств. Партия звала молодежь строить новое общество, в котором не будет частной собственности и враждующих классов, где все члены общества будут равными и в достаточной степени сознательными и просвещенными. А они колебались, не записывались в ряды союза.

Будучи рабочим парнем, испытавшим за четыре года немало горечи от эксплуатации на частнокапиталистическом производстве, мне не терпелось скорее покончить с угнетением человека человеком-собственником, который был социальной опорой врагов революции. Поэтому с большой радостью я включился в ряды Союза молодежи.

Время было тревожное. Зажиточные слои деревни, кулаки, вкупе с отвергнутыми царскими полицейскими, жандармами и отбросами старого общества, всякого рода бандитами, подстрекаемыми антисоветскими элементами из партий, поддерживавших Временное правительство Керенского, выступали с оружием в руках против Советской власти. Они сопротивлялись осуществлению советских законов, убивали советских деятелей, поджигали помещения органов власти.

Наша молодежная пятерка взяла на себя инициативу по охране помещения Воротынского волисполкома от возможных нападений. Кто-то из ребят раздобыл острую шашку (может, кавалерийскую саблю или полицейскую шашку), и мы ходили с нею по ночам вдоль улицы от школы до мельницы и обратно, наполненные гордостью, что стоим на страже Советской власти. При этом каждый из нас поочередно брал эту шашку в руки и, водрузив ее на плечо обнаженной в боевой готовности, считал себя счастливейшим человеком на свете...

Со временем романтические порывы нашей молодежи стали заменяться более зрелым отношением к своему долгу защитника Советской власти. Над страной сгущались военные тучи. Белая гвардия стала собирать кулачье, сынков помещиков и мелкой буржуазии города и деревни против Советской власти.

Началась Гражданская война. Меня потянуло на передний край борьбы за новую жизнь, за пролетарскую правду, за справедливость. И тогда шестнадцатилетним юношей я ушел добровольцем в ряды Красной Армии. Моя мать, Анна Максимовна Боярчикова, утирая слезы рукой, благословила меня.

И вот наступил 1919 год. Лежу я как-то на снегу под артиллерийским обстрелом противника под Белгородом в

качестве разведчика 3-го отдельного батальона лыжников, в котором воевал на первых порах Гражданской войны, и вспоминаю наши первые шаги с шашкой в руках вокруг волисполкома. «Одно дело — охранять помещение Воротынского волисполкома, а совсем другое — защищать всю Советскую власть в рядах Красной Армии», — думал я.

В метель и стужу, днем и ночью я ходил в разведку вместе со старыми красноармейцами, опытными разведчиками, и всегда мы возвращались с ценными сведениями о расположении войск противника или приводили вражеского языка из белогвардейского стана.

Картина после боя под Белгородом, которую я впервые увидел, потрясла меня до глубины души. Все улицы города были завалены трупами белогвардейцев и бойцов Красной Армии.

Я смотрел на убитых и думал, сколько людей русской национальности погибло в этих боях с двух сторон из двух враждующих армий и сколько среди них обманутых белогвардейцами честных людей не только русской национальности. Русский убивал русского. Пуля и снаряд не знали, кто из этих русских обманутый буржуазией, а кто из них ярый классовый враг.

По красноармейским звездочкам на шапках убитых узнавались мною люди других национальностей: евреи, латыши, литовцы, украинцы. В то время в рядах Красной Армии латыши, литовцы и украинцы имели свои национальные формирования и по указанию Реввоенсовета Республики воевали на определенно отведенных им участках фронта.

В последних боях под Белгородом наш лыжный батальон был сильно потрепан и истощен. Оставшиеся в живых были тяжело ранены, много обмороженных. И у меня оказались обмороженными пальцы на обеих ногах, уши, и весь я был подавлен потерей способности участвовать в дальнейших боях с врагами революции.

Вскоре я получил отпуск на родину на 30 дней.

Воротынск за год моего отсутствия сильно изменился. Здесь раньше делили мужиков на богатых и бедных, теперь же их делили на врагов Советской власти и друзей ее.

Грамотные люди из зажиточных домов Воротынска нигде не работали. Не хотели работать на Советскую власть. Увидев меня б красноармейской форме, они настораживались и на мои приветствия, принятые в русском обиходе, отвечали холодно и сдержанно. Совсем недавно эти люди радостно встречали Февральскую революцию, свергнувшую самодержавие. Теперь они прятали хлеб в ямы и отказывались помогать продовольствием Красной Армии и рабочим промышленных городов. Трудно, очень трудно было работать в Воротынске первым поддержавшим Советы людям, таким, как А.А. Иванова, В.И. Соснов, Г, Кузьмин и др.

Мой отпуск подходил к концу. Пришло время возвращаться в ряды Красной Армии. Пришли проститься со мной мои друзья детства: Миша Бочаров, Миша Крылов, Ваня Щелков, Миша Гречанинов, Шура Дитятин, Андрюша Сомов, Коля Халеихин и другие.

Я звал их на фронт добровольцами, но Миша Бочаров сказал мне:

— Шур, а Шур! Ты не ходи больше на войну, пусть там воюют другие. Ты еще годами не вышел, и тебя не призывали в армию. Оставайся дома. На гулянье вместе с тобой ходить будем.

Другой полушепотом, с оттенком боязливости добавил: — Советская власть продержится недолго. Продотделы нас замучили.

Не молчали и остальные:

— В селе Корекозеве недавно было крестьянское восстание. На подавление приезжали вооруженные курсанты из Калуги... В Козельском уезде тоже зреет бунт...

Запуганные и запутавшиеся юноши подпали под влияние врагов революции, и мне не верилось, что мои лучшие друзья — дети бедных крестьян — заговорили языком врагов.

Между нами вдруг выросла невидимая стена, разлучившая нас. Смириться с этим было невыносимо тяжело. И я, как умел тогда в семнадцатилетнем возрасте, так и ответил им, с горячностью возражая:

— Ребята! Вы наговорили мне много ерунды, которую подслушали у нашего врага-кулака. Я ни за что не поверю, чтобы вы были заодно с врагами Советской власти. Помните, ребята, если вы распространяете среди населения вражескую пропаганду, значит, вы помогаете нашим классовым врагам. Куда вы идете, ребята? Опомнитесь! Остановитесь! Разве ваши отцы кулаки? Нет, они бедняки и батраки. Продотряды отбирают хлеб только у кулаков и зажиточных крестьян и отдают его рабочим, красноармейцам и голодающим детям... Вы просите меня остаться дома, с вами. Хорош бы я был комсомолец, если бы остался с вами в роли кулацкого подпевалы. Мой дед «поселянин» перевернулся бы от этого в гробу, а мой отец проклял бы меня на том свете. Прощайте, ребята!

И, не оглядываясь назад, я зашагал по направлению к железнодорожной станции Воротынск, которая расположена в четырех километрах от села.

Всю дорогу я думал о ребятах и о сказанных ими словах при нашем расставании. Мне тогда показалось, что в их глазах не было вражды ко мне, а была какая-то ребячья зависть, добрая юношеская зависть. Ребята, возможно, и пошли бы со мной добровольцами на фронт, если бы на них не влияли их робкие бедняцкие родители, многие из которых в те годы стояли на перепутье...

— Ничего, — говорил я сам себя вслух. — Время придет, и они сами поймут, где их место в жизни. Они тогда прозреют и в один ряд станут со своим классом, с Советской властью.

И это было главное во всем происшедшем в тот день. На душе стало спокойнее за будущее нашей борьбы.

Этот эпизод в жизни воротынской молодежи свидетельствовал о том, как противоречиво и трудно проходил процесс политического роста молодого поколения нашего села. Одни выходили на дорогу революции, другие топтались на месте, третьи выжидали: кто победит, перед тем они и шапку снимут. Но были и такие, которые тянули назад, во вчерашний день.

В 1-М КОННОМ КОРПУСЕ

Из Воротынска я вернулся в Белгород в надежде застать там свою воинскую часть — 3-й отдельный батальон лыжников — или хотя бы узнать место его нахождения. В военной комендатуре города мне сообщили, что моя часть расформирована, а оставшиеся в живых лыжники переданы в запасной полк города, куда я и направился.

В запасном полку было как на вокзале: одна партия бойцов прибывала сюда, другая куда-то убывала. Меня вместе с большой группой красноармейцев целый месяц тренировали по шагистике и стрельбе, а потом одели в новое обмундирование, посадили в вагоны и повезли на станцию Синельниково в распоряжение штаба 13-й армии, которой командовал Уборевич. В тот же день всю нашу группу бойцов штаб армии направил в город Павлоград Екатеринославской губернии, в распоряжение штаба 1 -го конного корпуса.

Так я расстался с батальоном лыжников, в котором более года воевал против Деникина, а теперь очутился среди конников — людей особого характера, повышенной физической силы и ловкости.

Верховой езде на лошади я научился в раннем детстве в селе Воротынске, хотя в нашем крестьянском хозяйстве лошади не было из-за несостоятельности родителей — они были бедняками, безлошадниками. Но нашим соседом тогда был крестьянин-середняк Федот Тарасович Степанчиков, который имел три лошади. Это был честный труженик, с утра до позднего вечера он работал в поле со всей своей семьей и в поте лица нажил себе неплохое хозяйство. Я дружил с его сыном — Семеном, с которым ездил на его лошадях верхом и в упряжке почти семь лет.

В детстве я не сразу и нелегко сделался верховым наездником. Сначала я часто падал с лошади. Но со временем я уже увереннее сидел на лошади, не держался за гриву и больше не падал. Когда после смерти отца мои родные меня, двенадцатилетнего мальчика, в 1914 году отправили в Петербург учиться мастерству по шапочному делу, я среди своих однолеток был, пожалуй, лучшим в верховой езде без седла.

СМЕРТЬ КОМКОРА ДУМЕНКО — ПРЕСТУПЛЕНИЕ СТАЛИНА, ВОРОШИЛОВА И БУДЕННОГО

1-й конный корпус, в котором я продолжал свою военную службу, состоял из трех кавалерийских дивизий: 2-й, 16-й и 21-й. Все три кавдивизии были грозной боевой силой на поле боя. Они крепко закалились в боях против Деникина и Махно.

Лучшей в корпусе считалась 2-я кавдивизия имени Блинова, которой до ноября 1919 года командовал рядовой донской казак станицы Капинской Усть-Медведицкого округа Михаил Федосеевич Блинов. Дерзкие налеты блиновской дивизии против белой армии принесли ее командиру большую славу. Очевидцы рассказывали, что начдив Блинов одним ударом сабли в бою с белогвардейцами срубал голову врага вместе с плечом. В жестокой конной атаке в районе Батурлиновки начдив Блинов в ноябре 1919 года был смертельно ранен в живот. После его смерти 2-ю кавдивизию назвали его именем.

Прежде чем продолжить описание 1-го конного корпуса, мне хочется сделать отступление и рассказать сначала о легендарном донском казаке из Сальщины — Борисе Моке-

евиче ДУМЕНКО, первом организаторе и основателе 1-го конного корпуса, о котором в дни нашего прибытия в корпус бойцы разговаривали шепотом, рассказывая о его доблестях с гордостью и с оглядкой в сторону штаба.

Шел 1918 год. По всей Советской стране были расклеены плакаты с изображением российского рабочего, скачущего верхом на коне с обнаженной саблей в руке и с красной звездой на шапке. Под плакатом было крупным шрифтом выведено: «ПРОЛЕТАРИЙ — НА КОНЯ!». Эти плакаты появились в городах и селах нашей страны после известного обращения к партии, рабочему классу и беднейшему крестьянству, батракам России, Украины, Белоруссии народного комиссара по военным делам Троцкого, призвавшего советский народ создавать свою красную конницу для борьбы с внутренней и внешней контрреволюцией. Этот знаменитый лозунг Троцкого, поддержанный Лениным и партией, нашел свой могучий отклик в сердцах пролетариев России. Лозунг «Пролетарии — на коня!» имел огромное значение в создании первых конных подразделений для только что созданной Красной Армии. Как показал опыт Гражданской войны, кавалерия сыграла решающую роль в боях с противниками революции. Ее подвижность во время боя, способность наносить удары не только саблей или пикой, но и напором лошади, создававшей внезапные, совершенно неожиданные тяжелые ситуации для противника с тыла, с применением огнестрельного оружия (винтовки, карабина), приводили противника в состояние полного морального расстройства.

Малоземельное, иногороднее и деклассированное казачество приняло призыв Троцкого к пролетариям и на свой адрес, считая и себя членами пролетарской семьи.

Вскоре только что вернувшийся с фронта Первой мировой войны донской казак Борис Мокеевич Думенко начал по станицам Донской области формировать для защиты Советской власти первые конные отряды из числа казацкой голытьбы. К нему потянулись со всего Дона тысячи людей пролетарского казачества со своим вооружением и конями. Имя Думенко стало

знаменем на Дону среди обездоленного казачества, и его популярность позволила ему использовать свои организаторские способности в деле сколачивания сильных отрядов в кавди-визионы и кавалерийские полки. А когда численность их достигла достаточных размеров для организации более крупных военных соединений, Думенко создал из них три кавалерийские бригады.

Думенко был честнейшим человеком, преданным Советской власти, искренне разделявшим ее программу и поддерживавшим все мероприятия. Он убежденно примкнул к пролетарской власти, любил казачью бедноту и готовился защищать ее от казацкого кулачества, поднимавшегося с оружием в руках против Советской власти.

Над страной нависла опасность Гражданской войны. Революция и контрреволюция готовились к смертельной схватке и собирали свои силы.

Генералы Корнилов, Краснов, Деникин на Дону и Кубани собирали тайно и открыто белогвардейское охвостье, бежавших из Центральной России царских офицеров и вкупе с монархически настроенными богатыми казаками создавали на Дону плацдарм русской контрреволюции.

Думенко создавал свои отряды вместе с Буденным.

Их совместная согласованная борьба с казацкой контрреволюцией, безусловно, предотвратила бы то трагическое кровопролитие, которое постигло донское казачество из-за совершенно неоправданных расхождений, начавшихся между этими двумя знаменитыми полководцами в начальный период Гражданской войны.

Но степень осознания всей опасности раскола красного казачества в те годы до горячих голов этих командиров не дошла до такого уровня, чтобы можно было обеспечить единство их действий.

Элементы своеволия и партизанщины, характерные для первого периода создания красноармейских регулярных и дисциплинированных частей, были свойственны и 1-й советской дивизии Щорса (Батько Боженко и др.), но ярче

всего они отразились среди казачьих командиров, каждый из которых хотел главенствовать в боях, самовольничая и не подчиняясь единому командованию.

Думенко и Буденный скоро поняли, что вместе не смогут ужиться. Они не сошлись, как говорят, характером. Быстро поссорились и разошлись. Буденный взял себе один конный отряд и ушел с ним за пределы Дона. Среди нас, рядовых красноармейцев, в то время это событие преломилось в довольно туманном свете, и судить о нем могли только те люди, которые стояли во главе движения и у которых кругозор был гораздо шире, чем у нас, рядовых, еще очень молодых, зеленых бойцов.

Эта их ссора сыграла роковую роль во всей последующей судьбе 1-го конного корпуса и 2-й Конной армии, закончившись трагически для всех трех знаменитых командиров.

После разрыва с Буденным Думенко усиленно начал готовить свои кавалерийские части к походу за пределы Дона и Кубани в сторону Красной Армии. Но в это время контрреволюция Дона, воспользовавшись ослаблением, наступившим в результате раскола красного казачества, захватила власть в свои руки и отрезала Дон и Кубань от Советской России.

Конница Думенко оказалась запертой во вражеском тылу. На тайном совещании всех командиров конных частей было решено прорываться с боями в сторону Красной Армии.

В назначенный день и час Думенко со своим штабом поднимает в некоторых крупных станицах и населенных пунктах вооруженные восстания и захватывает в свои руки власть. Пополнив со складов белой армии свои части оружием, продовольствием, обмундированием и другим снаряжением, захватив у кулацкого казачества конское поголовье и у белых тачанки с фуражом, Думенко двинулся в тяжелый полуторамесячный путь на выход из белогвардейского вражеского окружения.

Преодолевая лишения и преграды, с боями пробиваясь по невероятно тяжелым местам голой степи, Думенко вывел

свои конные части вместе с примкнувшим к нему революционно-настроенным гражданским населением, уходившим от репрессий со стороны белых, на соединение с частями Красной Армии.

Об этом героическом рейде конницы Думенко писали в то время все газеты Советской страны. Имя Думенко было у всех на устах. Кожух у Серафимовича как будто списан с Думенко...

От имени Советского правительства на имя Думенко прислал телеграмму нарком по военным и морским делам Троцкий, который поздравил всех бойцов и командиров конных частей с благополучным выходом из вражеского окружения.

В этой же телеграмме наркома сообщалось, что приказом по войскам Красной Армии вышедшие из окружения конные части Думенко объединялись в одну Особую сводную кавдивизию, которая включалась в состав действующей Красной Армии, а Думенко Борис Мокеевич назначался командиром этой Особой сводной кавдивизии.

К радости по случаю выхода из окружения присоединилась печаль: Думенко сообщили, что белое казачество расстреляло на Дону его жену и дочь, а также сожгло его дом в станице. Белые мстили храброму Думенко за его уход в Красную Армию.

Все крупные сражения против белых армий Деникина -под Царицыном, Курском, Орлом и другие — сводная кавдивизия Думенко провела блестяще. Потом в сентябре 1919 года Думенко формирует 1-й конный корпус. В состав корпуса вошли: сводная кавдивизия Думенко, стальная дивизия Жлобы и кавалерийские части нескольких стрелковых дивизий.

В первых же боях 1-й конный корпус Думенко покрыл себя неувядаемой славой. В приказах по войскам 9-й армии и в телеграмме на имя Ленина командарм Степин сообщал следующее: «Думенко — лихой боец и любимый командир. Своими победами не раз украшал страницы боевых действий

на фронте нашей армии... В боях у ст. Алексеевская 2 ноября 1919 года одержана блестящая победа доблестными частями конного корпуса Думенко, взяты богатые трофеи: 1000 пленных, 50 пулеметов, 2 орудия, 500 подвод разного груза... У ст. Лихая 1 января 1920 года решающую роль в разгроме войск Деникина сыграл корпус Думенко. Его конница разбила врага наголову, взяв в плен 4500 человек, и был изрублен штаб 5-й дивизии противника... 7 января корпус Думенко нанес удар по 9 конным деникинским полкам и ворвался в Новочеркасск, захватив 5 танков, более 100 орудий и большое количество других трофеев...» «Противник в панике бежал на Ростов — Маныческая — Богаевская, оставив много человек убитыми. За 7 января во время боя противнику нанесен сокрушительный удар», — доносил командованию комкор Думенко.

После разгрома Деникина 1-й конный корпус Думенко был отведен на отдых и пополнение, где и начались неприятности для храброго и честного Думенко.

Из политотдела 13-й армии в 1-й конный корпус стали часто засылать все новых и новых комиссаров, из которых некоторые распространяли про Думенко нелепые слухи, подрывая его авторитет у красноармейцев, озлобляя Думенко против клеветников.

Сначала Думенко терпел таких «комиссаров», затем он созывал общее собрание бойцов эскадрона или полка и по их решению выгонял тех вон из состава корпуса. Но паломничество новых «комиссаров» все время продолжалось. Паутина лжи и клеветы против командира корпуса плелась открыто. Стало похоже, что кампанией по дискредитации Думенко руководит кто-то сверху. Это огорчало и оскорбляло командира корпуса, порой выводило его из равновесия.

Однажды после очередной перебранки «комиссара» с комкором кто-то ночью подкрался к комиссару и задушил его прямо в постели. Было подозрение, что убийца пришел в корпус со стороны. Что касается самого Думенко, то он, конечно, лично не имел никакого отношения к убийству

комиссара. Возможно, что это мог сделать и какой-нибудь приближенный к командиру работник штаба в отместку за травлю любимого командира, а скорее всего это мог сделать провокатор, подосланный с целью создать против Думенко «политическое дело».

Вслед за убийством комиссара провокаторы и недруги Думенко пустили клеветнические слухи о том, что Думенко травил коммунистов, расстреливал комиссаров (точно такая же клевета, как известно из исторических документов, распространялась Сталиным и обласканными им на Царицынском фронте Ворошиловым и Буденным против Л. Д. Троцкого). Несправедливость этих провокационных слухов подтверждается хотя бы тем, что в 1-м конном корпусе было много коммунистов. Все начальники штаба корпуса, дивизий, комбриги были коммунистами, и никогда никто из них не имел с комкором вражды или трений. В эскадронах, дивизионах, кав-полках были свои партийные ячейки, которые никогда не ощущали отрицательного отношения к себе со стороны Думенко.

В кругу близких друзей и соратников по Гражданской войне комкор Думенко стал задумываться над вопросами: откуда на него подул ледяной ветер, с каких это пор и по какой причине? И с логической последовательностью он вспомнил свои расхождения и разрыв с Буденным, которого Сталин обласкал после Царицына. После создания из кавалерийского отряда Буденного 1-й Конной армии отношения 1-го конного корпуса с 1-й Конной армией сделались нетерпимыми, появились интриги, ненависть, соперничество, вражда. И все это направлялось рукой высокопоставленного интригана, который придумывал инсинуации, кляузы против председателя Высшего Военного Совета Советской республики Троцкого, поставленного на этот пост революцией, Лениным и партией. Интриган относился нетерпимо также и к тем военным деятелям Красной Армии, которые поддерживали Троцкого, и жестоко мстил им за это.

Думенко приказали вывести из боя и послать в далекий тыл. Однажды глубокой ночью в 1-й конный корпус прискакали конники Буденного с приказом расстрелять Думенко и уничтожить его штаб. Хорошо, что в эту ночь Думенко не было в расположении войск корпуса, что и спасло его от самосуда. После этой неудачи злобные противники комкора — Ворошилов и Буденный — оклеветали Думенко, написав письмо в ревтрибунал. Суд над Думенко состоялся с городе Ростове-на-Дону в начале 1920 года. Храброму комкору предъявили обвинение в «неподчинении Советской власти». Здание ревтрибунала, где шло судилище, было плотно опоясано солдатами-чекистами, не пропускавшими туда сторонников невинного Думенко. Ревтрибунал приговорил героя-командира корпуса к расстрелу. Это убийство знаменитого организатора казацкой красной конницы было заранее спланировано членами военной оппозиции в лице И. Сталина, К. Ворошилова и С. Буденного.

Через неделю в адрес ВЧК Дзержинскому пришло письмо Деникина, в котором белый генерал благодарил большевиков за смерть Думенко, видного военного противника белогвардейской армии. Однако время лучший из судей. Оно восстало против зла и без вины расстрелянный герой и полководец конных войск Борис Мокеевич Думенко на XX съезде КПСС был посмертно реабилитирован.

УСТРАНЕНИЕ ПРЕЕМНИКА ДУМЕНКО КОМКОРА ЖЛОБЫ — НОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ СТАЛИНА, ВОРОШИЛОВА И БУДЕННОГО

После гибели Думенко командиром 1-го конного корпуса назначили его помощника и друга Жлобу. Конники его любили как шахтера Дона и начштаба корпуса. Об этом знали все враги комкорпуса, но побоялись замахнуться на шахтера во избежание восстаний в корпусе. Однако тайная вражда к комкору Жлобе как к ближайшему сподвижнику

Думенко постепенно разгоралась. В неспокойной обстановке шахтер Жлоба принимал командование корпусом, который вел тогда жестокие бои.

Дмитрий Петрович Жлоба был вторым по счету командиром 1-го конного корпуса.

В дореволюционные годы Жлоба работал шахтером на угольной шахте Донецкого бассейна. Он участвовал в подпольных кружках, являясь членом большевистской партии.

В октябрьские дни 1917 года Жлоба принимал участие в подавлении восстания юнкеров в Киеве. Потом сформировал из рабочих шахтеров Донбасса вооруженный отряд красноармейцев численностью в 1500 человек для борьбы против генерала Каледина.

В 1918 году в боях под Царицыном Жлоба командовал кавалерийской дивизией, носившей название «стальной».

Под Царицыном Жлоба встретился с Думенко, близко сошелся с ним и позже по согласованию с командованием влил свою «стальную» дивизию в 1-й конный корпус, а сам стал начальником его штаба.

Военно-политическому руководству Красной Армии были известны хорошие взаимоотношения Жлобы и Думенко, которые одинаково понимали роль и значение стратегии и тактики конного боя в условиях маневренной войны, каковой являлась Гражданская война.

Между Жлобой и Думенко никогда не было никаких принципиальных разногласий или личной зависти, интриг, соперничества, а было полное и гармоничное единство.

После расстрелянного Думенко комкором назначили Жлобу, видимо, только потому, что в корпусе очень любили его, так же как и Думенко, и отстранение Жлобы от командования корпусом могло повлечь за собой недовольство казачества, и так уже настроенного против органов ЧК за расправу с ее любимым командиром.

Весной 1920 года 1-й конный корпус Жлобы с боями ворвался в Екатеринодар (Краснодар) и захватил его, раз-

громив сильную группировку войск противника. Война Красной Армии с Деникиным подходила к концу. 1-й конный корпус Жлобы был отведен на Украину на отдых и пополнение, где он занял новые исходные позиции на юге и юго-востоке Екатеринославской губернии. В те месяцы в составе командиров и политработников корпуса, кроме комкора Жлобы, были: начдив 2-й имени Блинова кавдивизии — Рожков, Дыбенко; начдив 16-й — Волынский; начдив 21-й — Лысенко; начштаба Качалов, военком корпуса Соколов, Карпов.

В условиях временного затишья, после разгрома Деникина, части корпуса проводили небольшие операции местного значения против банд батьки Махно и других мелких атаманов.

Украинское кулачество считало и его банды спасителями Украины от красных «москалей». Украинские националисты вместе с кулачеством и частью заблуждающихся середняков поддерживали своего батьку как народного вождя, который вел в одно и то же время борьбу с Красной Армией, с одной стороны, и против Деникина — с другой.

В каждом доме зажиточного или середняцкого украинца махновцы находили себе пристанище и укрытие от частей Красной Армии, преследовавших их по пятам. Они же и снабжали махновцев своими лучшими конями и тачанками, обеспечивали продовольствием и фуражом, а также пополняли ряды махновцев своими кулацкими сынками.

В рядах Махно нашло себе пристанище и немало люмпен-пролетарских элементов из уголовного мира, грабителей и разбойников, сделавших своим девизом: «Анархия -мать порядка». Убежденные анархисты типа Волина и других, участвовавшие в махновских оргиях и его бандитских набегах на красноармейские части, пытались возвести на Махно «идейное» черное знамя анархизма, считая, что лозунг Ленина «Грабь награбленное» роднит их в какой-то степени с большевиками. Поэтому в рядах махновцев частенько преобладали настроения перебежчиков на сторону Красной

Армии. Но этому препятствовали значительные группы украинского кулачества и националистов, под влиянием которых находился Махно в большей степени, нежели у своих «идейных» заправил.

Махно располагал армией в 20 тысяч штыков на тачанках. Это была конница с подвижными пулеметными частями, что придавало им большую подвижность и маневренность. В критические моменты боя махновская армия быстро рассеивалась по крестьянским домам, по деревням, сохраняя при себе оружие, чтобы выступить с ним снова в любое время.

Вооруженные махновцы терроризировали мирное население, прячась у него под угрозой винтовочного дула. Кулачество знало сыновей крестьян, служивших в Красной Армии, и угрожало их семьям расправой за выдачу.

В те весенне-летние месяцы 1920 года нельзя было ночью выходить на улицу без риска быть подстреленным бандитской пулей из-за угла. Каждую ночь на улицах слышна была перестрелка, а наутро наши патрули подбирали убитых и раненых красноармейцев.

Махновские банды орудовали по городам и деревням Екатеринославщины безнаказанно. Никак не удавалось обнаружить местонахождение банд и их главарей. Зажиточные слои деревни сочувствовали махновцам и прятали их, остальная часть населения была ими запугана до смерти и не смела пикнуть о том, что они прячутся у них же.

Это переполнило чашу терпения нашего командования и рядового состава корпуса. По инициативе наших бойцов карательные органы местного ЧК одного из населенных пунктов южнее Синельникове совместно с отрядами особого отдела 1-го конного корпуса взялись за дело. В один день задержали и посадили в тюрьму сотню заложников из числа зажиточного населения — торговцев, кулаков, попов и других.

После допроса их вывели на тюремный двор и потребовали от них, чтобы назвали главарей банд, прятавшихся где-то здесь близко в их хоромах, сараях и других убежищах. При этом арестованных заложников предупредили, что в

случае их отказа 25 человек из них будут тут же расстреляны на месте как участники разбоя и убийств.

Заложники молчали.

Тогда по алфавиту отсчитали от этой сотни 25 человек, отвели их на 20 шагов в сторону и на глазах у остальных расстреляли, о чем сейчас же оповестили родственников и отдали им трупы убитых.

На второй день повторили то же самое. Заложники опять молчали. И опять на глазах у всех оставшихся расстреляли 25 человек, снова отдав трупы родственникам. На третий день было то же самое. 25 трупов отданы были родственникам.

Когда на четвертый день вывели на тюремный двор оставшихся 25 заложников и сказали им, что мужество их расстрелянных друзей было бы достойно похвалы, если бы они скрывали от возмездия честных и добрых людей, а они скрывали имена убийц ни в чем не повинных честных красноармейцев, пришедших на Украину освободить украинский народ от царских помещиков и генералов, душителей свободы украинского и русского народов, тогда заложники попросили дать им подумать еще один день.

На другой день после этой беседы заложники дрогнули и назвали имена главарей махновских банд и их месторасположение в районе. Это оказались проникшие в органы Советской власти и в руководство местной партийной организации агенты махновщины — сам председатель горсовета и секретарь горкома партии, собравшие вокруг себя таких же, как и они, врагов революции.

В районе Екатеринославщины в то время враг ухитрился пойти на активное проникновение в органы Советской власти, чтобы изнутри орудовать против нее, и не исключено, что не все диверсанты были разоблачены и обезврежены в те годы.

Но факты последующей борьбы с махновцами подтвердили, что, хотя нам и удалось малой кровью ликвидировать большую банду опасных врагов революции, связанную с бандами в других населенных пунктах, вооруженная борьба час-

тей нашего корпуса продолжалась во многих городах и деревнях Екатеринославщины до июня 1920 года.

В первых числах июня генерал Врангель высадил в районе южнее Мелитополя крупный десант белых войск и начал продвижение по всей советской Таврии. Это было начало войны с Врангелем.

Наш 1-й конный корпус получил приказ командарма Уборевича немедленно войти в соприкосновение с противником и воспрепятствовать его дальнейшему продвижению на север. Наши конные полки 2-й и 16-й кавдивизий вместе со стрелковыми частями заняли новые исходные позиции в районе Никополь — Александрова — Мелитополь, приняв на себя первый удар врангелевских войск.

Весь июнь с переменными успехами наша конница вела жестокие бои с противником, задерживая его продвижение. Мы производили разведку боем, прикрывали передвижения нашей пехоты на новые позиции, всячески препятствуя врангелевцам продвижение на север.

В это же время, когда наш 1-й конный корпус принял на себя первый удар крупного врангелевского десанта и начал с ним жестокие бои, 1-я Конная армия Буденного снялась с нашего фронта и пошла маршем под музыку на юго-западную часть Польского фронта в район города Львова, где и пробыла в резерве до конца августа 1920 года.

А когда на Польском фронте изменилось положение и Реввоенсовет Республики дал указание перебросить 1-ю Конную армию с Юго-Западного фронта на Западный в помощь Тухачевскому, продвигавшемуся к Варшаве в первые дни августа, Сталин, бывший в то время членом РВС Юго-Западного фронта, отказался выполнить приказ Троцкого. И только после того, как 5 августа Пленум ЦК партии фронта одобрил предложение РВС Республики о передаче в распоряжение Западного фронта 1-й Конной армии вместе с 12-й и 14-й армиями, медлительность, проявленная этой армией с помощью ее покровителя — Сталина, привела к тому, что передача затянулась до 20-х чисел августа, тогда как 16—17 августа

войска Пилсудского, имея вдвое больший состав бойцов по сравнению с войсками Западного фронта, перешли в контрнаступление и Варшавская операция закончилась неудачей. Наши армии вынуждены были отступить.

Долгое время в период культа личности Сталина причины, вследствие которых наши войска не сумели завершить Варшавскую операцию, излагались в искаженном виде, а Сталин и апологеты его культа личности все стрелы за неудачу под Варшавой направили на Тухачевского.

Конечно, Буденный в то время не мог знать, какую политическую диверсию совершил Сталин, отказавшись вовремя оказать помощь Западному фронту Тухачевского. Он оттягивал передачу армий с той же целью — подсидеть Троцкого, чего он добивался своими кляузами на него еще со времен Царицынского фронта.

Однако Буденный и Ворошилов были у него в руках благодаря своему соучастию в недобросовестных поступках по отношению к Думенко и другим прославленным командирам Красной Армии, и вряд ли они и по сей день имеют мужество сознаться в этом.

В связи с уходом с нашего участка фронта на юго-запад 1-й конной армии Буденного оставшимся частям приходилось драться на участке врангелевского фронта за двоих или троих. И 1-й конный корпус под командованием Жлобы выдержал экзамен и на этом фронте.

Но... какие-то темные силы все же противодействовали Жлобе.

В конце июня 1920 года командарм 13-й армии Уборевич прислал нашему комкору Жлобе шифрованный приказ о предстоящем общем наступлении наших войск с 13-й армией на занимаемые противником позиции северо-восточнее Мелитополя. В приказе были указаны точная дата и час наступления, а также наименование частей, участвующих в наступлении, и их отправные пункты. 1-му конному корпусу приказывалось в четыре часа утра 3 июля 1920 года прорвать линию фронта противника на широком участке северо-вос-

точнее Мелитополя и, развивая наступление, повернуть в установленный час в определенном населенном пункте движение конницы в северо-западном направлении и идти на соединение с нашими стрелковыми частями, которые должны двигаться навстречу к нам, на соединение.

В расшифровке приказа Уборевича я тоже принимал участие и поэтому до сих пор отчетливо помню отдельные части его содержания. Помню также, что приказ Уборевича тщательно изучали наши штабные работники корпуса. Сам комкор Жлоба с начальником штаба корпуса Качаловым несколько раз ездили в штаб 13-й армии для уточнения дислокации и начала выступления корпуса.

К этому времени к нам в корпус из оперативного отдела штаба 13-й армии прибыл консультант, опытный старый генштабист. Он был с нами с самого начала прорыва фронта. Всем нам казалось — от комкора до красноармейца, что все будет хорошо и не случится ничего плохого.

Все было тщательно подготовлено и еще раз сверены часы...

Но беда все-таки пришла. Она принесла с собой много страданий и жертв. Дело военных историков разобраться в этой трагедии. Я же как участник сражений на этом фронте представляю себе происходившее так, как оно было на моих глазах, и с большой скорбью вспоминаю об этом.

События развивались следующим образом.

В назначенный час все три кавдивизии 1-го конного корпуса в стремительном порыве обрушились на врага, прорвав его первые линии укреплений. Развивая наступление в глубь территории противника, дивизия нашего корпуса, как сказано было об этом в приказе Уборевича, повернула веерообразно в северо-западном направлении, идя на соединение со стрелковыми частями.

Высланная вперед конная разведка доложила нашему командованию, что на северо-западе никакого наступления наших стрелковых частей не было и нет, и что наш конный корпус оказался в замкнутом вражеском кольце. И дей-

ствительно, вскоре со всех сторон (и даже с нашей стороны) конницу стали поливать огнем из орудий, пулеметов и с самолетов.

Нас расстреливали с близкого расстояния. Было похоже, что нас предали, заманив в ловушку.

К полудню окончательно выяснилось, что, кроме нашего 1-го конного корпуса, никакие другие части 13-й армии в наступление не пошли. А стрелковые части, с которыми мы должны были соединиться на вражеской территории, стреляли по нашим бойцам из всех орудий, думая, что на них движется противник.

В начале наступления я находился вместе с командиром корпуса, с которым были также начальник штаба Качалов, военком Соколов и консультант из оперативного отдела армии. Мы скакали в арьергарде нашей лучшей 2-й кавдивизии имени Блинова, которой командовал тогда знаменитый деятель Октября Дыбенко.

Когда нашу конницу стали расстреливать с близкого расстояния, мне приказали немедленно найти повозки штаба корпуса и вместе со штабом выходить из огненного кольца к исходным рубежам корпуса. Я нашел свой штаб, и мы скакали во всю мочь через глубокий тыл противника под проливным дождем. Наконец ночью второго дня штаб корпуса вырвался из замкнутого круга. Два дня, 4 и 5 июля, наша конница выходила из окружения, потеряв половину своих бойцов вместе с конями. В некоторых эскадронах оставалось по 5 человек. Это была катастрофа.

На другой день у меня на нервной почве и от простуды, полученной во время ливневого дождя (а ливень спас наш' корпус от еще больших потерь), появились огромные фурункулы на всем теле, которые вскоре лопнули, и к ним присохла рубаха. На сердце были обидная безысходность и печаль, а тело изнывало от боли.

...Это было уже в середине июля 1920 года. Наш штаб находился на железнодорожной станции Александровка. Из

Москвы к нам приехала правительственная комиссия в составе: РОЗА ЗЕМЛЯЧКА (от ЦК РКП(б)), ГЛЕБ БОКИЙ (от ВЧК), КЛИМ ВОРОШИЛОВ (от РВС Республики).

Комиссия приехала с заданием судить Жлобу, которому предъявили обвинение в провале наступления, в разгроме 1-го конного корпуса, в партизанщине и самовольном изменении времени начала наступления (якобы на два часа раньше условленного времени).

Всем нам, жлобинцам, показалось странным и подозрительным, что со стороны обвинения против Жлобы выступил консультант оперотдела штаба 13-й армии с совершенно неправдивыми показаниями, хотя старый генштабист был убежден в невиновности Жлобы, поскольку сам он был с нами с самого начала прорыва, во время окружения и выхода из него.

Наши начальники дивизий и комиссары, а также работники штаба корпуса защищали Жлобу, подтверждая полное совпадение и соответствие времени выхода корпуса на прорыв, в наступление и на соединение с временем, указанным в приказе командарма Уборевича.

Но у комиссии было свое мнение. Странную загадку о несовпадении времени она не стала разгадывать. Ей было слишком некогда. Комиссию кто-то торопил из Москвы с выводами. Так и осталась нераскрытой причина разгрома 1-го конного корпуса.

Кто был настоящим виновником этой военной авантюры, стоившей жизни многим тысячам наших прекрасных товарищей, закаленных бойцов-конников? Может быть, это была ошибка командарма Уборевича? А может быть, ошибка его начальника штаба армии Алафузо?

Порой кажется, что какая-то скрытая, злая рука направляла свой безжалостный меч против десятков тысяч бойцов Красной Армии и в первую очередь против рабочего-шахтера, большевика, командира корпуса Дмитрия Петровича Жлобы.

Почему-то многие тогда думали, что таким подлым путем кто-то отомстил Жлобе за его дружбу с Борисом Думенко... И тогда это были не личные счеты, а тут действовал враг революции, затаенный, злобный и коварный, который поступал как политический диверсант...

Правительственная комиссия приговорила Жлобу к... изгнанию из рядов Красной Армии.

Последние минуты расставания с Дмитрием Жлобой прошли на станции Александровка. К пассажирскому поезду правительственной комиссии прицепили в хвосте состава вагон для героя Гражданской войны комкора Жлобы. Вместе с ним уезжала его жена, делившая с мужем все горести его переменчивой судьбы. С ними были двое ребятишек школьного возраста.

Позднее мы узнали, что в марте 1921 года в Закавказье Дмитрий Петрович Жлоба командовал 18-й кавдивизией, вместе с которой совершил трудный переход через Гедерский перевал и занял Батуми.

Видимо, главная цель удаления Жлобы в 1920 году из командных кадров советской конницы состояла в необходимости его личной дискредитации и удалении с Южного фронта как видного соперника некоему другому конному полководцу, обласканному личностью, претендовавшей на гениальность и непревзойденность, а оказавшейся большим ничтожеством с талантом интригана и провокатора.

После отъезда Жлобы 1-й конный корпус был отведен на отдых и пополнение в Екатеринославскую губернию: Александрия, Знаменка, Пятихатка, Михайловка, Лозовая, Цареконстантиновка, Васильевка и другие населенные пункты.

Около месяца наш корпус жил без командира. В Москве решалась судьба: быть или не быть корпусу. До нас доходили слухи, что кое-кто предлагал ликвидировать корпус как самостоятельную военную единицу, а три конные дивизии раздробить на мелкие единицы и передать их стрелковым частям, пехоте. Говорили и другое: будто всех нас передадут в 1-ю Конную армию Буденного, которая в те дни снялась с

нашего фронта и перебазировалась на юго-запад Польского фронта, в резерв.

Но оставлять врангелевский фронт без конницы — это было все равно, что отрубить у птицы крылья.

Судьбой нашего конного корпуса заинтересовался сам председатель Реввоенсовета Республики Троцкий. Он, видимо, разгадал замыслы двух членов военного совета Юго-Западного фронта — Сталина и Ворошилова, всячески потворствовавших командарму 1-й Конной — Буденному.

Вскоре Л.Д. Троцкий подписал приказ о переименовании нашего 1-го конного корпуса во 2-ю Конную армию. А командование Юго-Западного фронта (Егоров — Сталин) назначило ее командармом бывшего начдива буденновской армии Городовикова. При нем штаб 2-й Конной армии переехал в город Екатеринослав, в дом бывшего генерал-губернатора.

Шли дни и недели. Наши поредевшие кавполки пополнились людьми и конским составом, отдохнули и набрались сил. Пережитое поражение стало забываться. Настал день, и 2-я Конная армия вошла в состав действующих армий. Пока мы пополнялись и отдыхали, вражеская линия фронта продвинулась далеко на север до пунктов: Никополь — Александровка.

С первых же боев всем стало ясно, что командарм Городовиков не способен выиграть ни одного сражения. У него не было ни опыта по руководству крупным конным соединением, ни теоретических знаний ведения маневренной войны.

В результате 2-я Конная армия не выполняла боевых заданий командования, опаздывала со своевременным прибытием на поле боя и по неопытности командования попадала под огонь противника.

В середине августа 1920 года командарму Городовикову было поручено совершить конный рейд в тыл Врангеля и в районе Мелитополя соединиться с Каховской группой войск Блюхера. С этой задачей Городовиков не справился, его рейд

не удался. Ошибки следовали за ошибками, а неудачи за неудачами.

Вскоре после этого в районе Верхних и Нижних Серогаз наша армия опоздала с выходом к заданной цели и не оказала помощи стрелковым частям группы войск Блюхера.

30 августа 2-я Конная армия не приняла боя в районе Серогаз, где наши стрелковые части вели ожесточенные бои с конным корпусом врангелевского генерала Барбовича.

Верхние Серогазы переходили из рук в руки, а наша 2-я Конная бездействовала. Стрелковые части Блюхера нас тогда ругали и проклинали. Командование 2-й Конной армии — Городовиков, Шаденко, Горбунов, Шелоков, Соколов — нервничало, суетилось, обещало исправить положение, но все оставалось по-старому.

Создавалось впечатление, что наши конники разучились воевать. Бойцы и командиры частей начали роптать и открыто критиковать командарма Городовикова и члена военного совета Шаденко.

К тому же в тылу у нашей конармии продолжал орудовать Махно. Его банды пытались захватить штаб 2-й Конной армии в городе Екатеринославе. Они въехали в город на тачанках с пулеметами, замаскированных в виде подвод с сеном, открыли стрельбу, устроили панику и захватили много советских учреждений.

К штабу армии их не подпустила охрана штаба. А на другой день военные патрули обнаружили на окраине города десять убитых ими красноармейцев, у которых были вспороты животы и засыпаны зерном, а сверху приложены записки махновцев со словами: «ЭТО ЗА ПРОДРАЗВЕРСТКУ!»

Убитых красноармейцев привезли к штабу армии и устроили митинг, в котором участвовало много народа. С балкона штаба выступил представитель политотдела армии. Вместе с ним была юная шифровалыцица 2-й кавдивизии Ларюшина Августа Соломоновна.

КОМАНДАРМ МИРОНОВ. СВИДЕТЕЛЬ СОБЫТИЙ — ВОЕННЫЙ ШИФРОВАЛЬЩИК БОЯРЧИКОВ

21 сентября 1920 года решением Советского правительства был выделен в самостоятельный Южный фронт. Командующим этим фронтом был назначен М.В. ФРУНЗЕ, а командармом 2-й Конной — прибывший из Москвы Филипп Кузьмич МИРОНОВ.

Многие из нас знали, что он недавно был освобожден из тюрьмы, где сидел под ревтрибуналом несколько месяцев. Ему угрожал расстрел за нарушение военного устава, т. е. за самовольные действия вопреки запрету высшего командования.

Но за жизнь Миронова вступился Троцкий, потребовавший помилования и освобождения его из-под стражи. В те годы Троцкий спас от смерти многих талантливых революционно настроенных военных специалистов, офицеров и генералов царской армии, бывших на особом подозрении у органов ЧК и арестованных ими.

Гражданская война, начатая белыми генералами Деникиным, Юденичем, Колчаком, Врангелем против Советской власти, вовлекла в свои ряды значительную часть белого офицерства на стороне этих генералов, между тем на стороне Красной Армии в начале революции и Гражданской войны оказались единицы военных специалистов.

Чтобы победить врага, нужно было овладеть военным искусством, знанием тактики и стратегии боя. Необходимость укрепления только что созданной рабоче-крестьянской Красной Армии требовала привлечения военных специалистов.

За жизнь репрессированных генералов, обреченных на смерть, за их привлечение на сторону Советской власти, за использование их опыта ведения военных действий под контролем военных комиссаров-коммунистов разыгралась в то время отчаянная борьба между Троцким и Сталиным, который на царицынском участке фронта сумел сделать своими

союзниками Ворошилова и Митина против военных специалистов, прибывших на фронт с мандатом Троцкого.

Троцкий в буквальном смысле слова дрался за жизнь генерала Брусилова, Снесарева и многих других, спасая их от сталинских расстрелов, начатых еще на Царицынском фронте. Троцкого поддерживал ЛЕНИН в этом благородном деле, несмотря на длинные кляузы, которые посылали ему и Центральному Комитету партии Сталин и Ворошилов.

Одним из таких военспецов был казачий полковник царской армии Миронов Филипп Кузьмич, назначенный командующим 2-й Конной армией. Это был не только талантливый полководец, но и патриот России и революционер.

Миронов Филипп Кузьмич родился в 1872 году в семье казака донской станицы Усть-Медведицкой. Окончил гимназию и военное училище. Командовал сотней конных разведчиков во время русско-японской войны 1904—1905 годов.

За участие в 1906 году в революционных выступлениях казачества Миронов преследовался властями и был за это уволен с военной службы.

В августе 1914 года Миронов снова призван в царскую армию и направлен на фронт. За боевые подвиги на русско-германском фронте произведен в подполковники.

После Февральской революции он был избран командиром 32-го Донского казачьего полка. В январе 1918 года привел полк с Румынского фронта на Дон. Входил в состав Усть-Медведицкого окружного ревкома и был военным комиссаром округа. В июне 1918 года для борьбы с белыми Миронов организовал краснопартизанские отряды, которые тут же были объединены в Усть-Медведицкую бригаду, в дальнейшем развернувшуюся в 23-ю дивизию под его командованием. В боях с белыми войсками генерала Краснова с октября 1918 по февраль 1919 года Миронов командовал группой войск, а в марте — июне 1919 года был командующим войсками 16-й армии. За отличия в боях в сентябре 1918 года награжден первым орденом Красного Знамени.

В боях под Тамбовом и Воронежем в 1919 году конница Миронова наголову разбила конницу генерала Шкуро и захватила его боевое знамя из черного шелка с изображением мертвой головы.

Под Саранском Миронову не повезло. Там шли жестокие бои с белыми и сложилась опасная ситуация, грозившая окружением войск Красной Армии. Во главе Особого Донского конного корпуса 24 августа 1919 года Миронов рвался в бой, чтобы предотвратить это окружение, но его остановили, не разрешили свыше...

Заподозрив недоверие к себе как к военспецу и бывшему офицеру царской армии со стороны комиссаров-коммунистов, он захотел доказать свою преданность революции и повел свой корпус в бой на собственный страх и риск, желая этим продемонстрировать ошибочность тактики на этом участке фронта военных советников Красной Армии.

Но его повернули назад, выслав в погоню за ним лично Буденного с его конницей, который привел Миронова под конвоем прямо в ревтрибунал...

Эти краткие биографические строки, в которых героическое перемешано с драматическим, вызывают огромный интерес у молодого поколения к познанию характера и военного таланта командарма Миронова. Как очевидец и приближенный к сердцу армии — штабу 2-й Конной считаю своим долгом рассказать о последней героической странице жизни и деятельности знаменитого полководца.

Командарма Миронова я увидел на второй день его прибытия к нам. Как шифровальщик штаба армии я вместе с комиссаром и начальником штаба следовал верхом за ним. Мы ездили по полкам, бригадам и дивизиям по линии фронта, где шли жестокие бои.

Знакомство с эскадронами и полками командарм производил в боевой обстановке, включаясь в ход боев, решая задачи и подсказывая их решение, он показал себя знающим военным руководителем.

8 октября Врангель форсировал Днепр и начал заднепровскую операцию с целью разгромить наши пехотные войска у Никополя и разбить Каховский плацдарм. Нашим стрелковым войскам не удалось отразить этот удар Врангеля. Пехота была отброшена, и город Никополь был взят врагом.

Бои под Никополем требовали огромного напряжения сил врага, столкнувшегося с большим упорством советских войск. Врангелевцы готовились после взятия Никополя захватить Апостолово и отсюда начать штурмовые атаки на каховский участок фронта.

Военный талант командарма Миронова проявился' 14 октября 1920 года, когда войска 2-й Конной армии неожиданным ударом полностью уничтожили вражескую группировку войск у Агюстолово и весь десант Деникина у Хортицы.

Это была победа. Никополь был освобожден. Вражеские войска в панике бежали на Юг, преследуемые нашими частями.

...Осень 1920 года была очень холодной. Рано ударили сильные морозы. Из Москвы на имя Фрунзе, Миронова, Блюхера, Примакова и других командиров групп войск пришел шифрованный приказ Предреввоенсовета Республики и наркома по военным делам Троцкого, в котором приказывалось «взять Крым до наступления зимы во что бы то ни стало, не считаясь с любыми жертвами».

К концу октября наша пехота под командованием Блюхера и конница под командованием Миронова подошли вплотную к Перекопу. Это замечательная естественная крепость, состоявшая из гигантского Турецкого вала, перед которым был широкий и глубокий ров, упиравшийся своими флангами в Черное море и Сиваш («Гнилое море»).

Командарм Миронов разделил конную армию на две части. Одну часть — 16-ю кавдивизию — послал вслед за пехотными частями в тыл Перекопа, вброд по дну Сиваша. Другую, главную часть армии — 2-ю и 21-ю кавдивизии - он оставил для удара в лоб совместно с основными силами стрелковых частей Блюхера.

Удар в тыл Перекопа по дну Сиваша проходил в очень тяжелых условиях. Непролазная грязь засасывала людей и лошадей. Ударил мороз, мокрая одежда замерзала на бойцах, а они все шли и шли под пулеметным огнем противника и осколками снарядов.

Многие утонули в Сиваше, не добравшись до берега. Три часа шли красноармейцы по пояс в ледяной воде до берега Литовского полуострова... Это был героический поход людей, которых не остановил страх смерти во имя победы мировой революции.

Сравнивая страдания, лишения и тяготы, выпавшие на долю первопроходцев нашей исторической победы во время Гражданской войны, с тяготами и лишениями солдат и офицеров Отечественной войны, я, как участник обеих войн, должен беспристрастно, не кривя душой, сказать, что в Гражданскую войну воевать было куда тяжелее, чем в Отечественную. Если мы все-таки тогда победили вооруженного до зубов врага, имевшего в своих рядах вышколенных военных специалистов и таких союзников, как империалистические государства Европы, то это случилось только потому, что нас вела вперед великая идея мировой революции.

Возвращаясь к действиям 2-й Конной армии и дальнейшей судьбе ее командарма Миронова, следует рассказать о некоторых героических эпизодах прошлой войны, сохранившихся навсегда в моей памяти.

Основная линия обороны проходила по Турецкому валу. Длина его составляла около 11 километров, а высота -8 метров. Перед самым валом был ров глубиной в 10 метров и шириной в 20 метров. Кроме того, были три линии проволочных заграждений, последняя из которых в пять кольев была замаскирована во рву.

На Турецком валу было много убежищ и бойниц с сетью ходов и сообщений. Подступы к валу держали под огнем 400 пулеметов и множество орудий. Там были танки, бронемашины и прожекторные установки.

Вместе с 51-й пехотной дивизией Турецкий вал штурмовала 2-я кавдивизия имени Блинова. Два наших штурма были

отбиты врагом. Наша конница два раза поднималась на вершину вала и под жестким артиллерийским огнем противника вынуждена была отходить.

9 ноября 1920 года после третьего штурма Турецкий вал пал. А 11 — 12 ноября были сданы и Юшунские позиции противника.

Но враг еще не был сломлен полностью. У Карповой балки стрелковые бригады из группы войск Блюхера натолкнулись на активное сопротивление врангелевцев. Здесь было сосредоточено огромное количество разного рода войск противника, в том числе и знаменитая конница конного корпуса белого генерала Барбовича.

В случае разгрома наших войск у Каповой балки все несколько бригад и две стрелковые дивизии из группы войск Блюхера были бы отрезаны и уничтожены. Конница генерала Барбовича уже заходила в тыл 51-й дивизии, угрожая отсечь ее переднюю линию войск.

Но здесь опять пришел на выручку военный талант нашего командарма Миронова.

Я видел это сражение на близком расстоянии. Оно было величественным и ужасным, потрясающим и героическим. На огромной степной равнине, навстречу хваленой коннице белого генерала Барбовича, двигалась наша мироновская конница 16-й кавалерийской дивизии.

За ней тянулась скрытая от взоров врага цепь пулеметных тачанок. В самую последнюю минуту наша конница внезапно разомкнулась пополам на обе стороны, и перед конными рядами противника выросли грозные пулеметные тачанки. Заговорили 250 пулеметов. Засверкали сабли. Степь огласилась стоном издыхающей Белой гвардии. Первые конные цепи врага были мгновенно сметены, остальные в ужасе бросились наутек, но были скошены пулями, как косой. В живых осталось очень мало. Белая пехота в панике побросала оружие, отступала и сдавалась нам в плен. Это был полный разгром врангелевской армии и особенно хваленой конницы генерала Барбовича.

Теперь инициатива в военных действиях перешла к нашей 2-й конной армии. Все наши три конные дивизии первыми ворвались в Крым, захватывая города и селения, разбивая живую силу противника.

13 ноября 1920 года 2-я Конная армия первой вошла в Симферополь, оставив далеко позади себя стрелковые части войск Блюхера и 1-ю Конную армию Буденного (вернувшуюся в середине октября с Польского фронта), появившуюся в Симферополе только через 28 часов после занятия города 2-й Конной армией Миронова.

15 ноября 2-я Конная армия захватила Севастополь, а 16 ноября — Керчь.

ВЕСЬ КРЫМ БЫЛ ЗАХВАЧЕН 2-й Конной армией под командованием талантливого командира МИРОНОВА.

Когда наша конница ворвалась в Симферополь и Севастополь, все улицы этих городов были запружены брошенными на произвол судьбы подводами, груженными вооружением, продовольствием, обмундированием. Лошади, пытаясь высвободиться из-под своей ноши, запутывались в постромках и образовывали на улицах заторы, затруднявшие движение вперед нашей коннице.

Окна домов этих городов были забиты досками, создавая видимость отсутствия жильцов в них, между тем население из них никуда не выезжало и не бежало. Разумеется, не богачи, а мещане, трудящиеся, мелкие ремесленники, торговцы и другие. Беседуя с жителями о причинах такого робкого и холодного с их стороны приема наших войск (доски на окнах, замки на дверях и воротах и т. п.), мы установили, что белые офицеры распространяли среди населения грязную клевету на Красную Армию, называя ее бойцов насильниками и дикарями. Так запугивали белогвардейцы местное население, покидая навсегда Крым.

Когда мы подъехали на конях к набережной Севастополя, перед нами предстало такое диковинное зрелище на море: весь горизонт моря был заполнен пароходами, которые увозили в эмиграцию русскую буржуазию и остатки разбитой добровольческой белой армии.

На другой день после захвата Севастополя все наши бойцы и младший командный состав получили из трофейного фонда личные подарки. На мою долю выпало 20 фунтов сахарного песку, шерстяной английский костюм зеленого цвета (гимнастерка и брюки-полуголифе) и белый браунинг.

Вскоре после нас в Севастополь приехал командующий Южного фронта М.В. Фрунзе. Во время нашего наступления он все время находился в боевых подразделениях. Он был смелым и добрым человеком, с бойцами разговаривал без заносчивости, как равный с равным. Он пользовался большим уважением и у комсостава армии.

На третий день нашего пребывания в Севастополе из Москвы в штаб 2-й Конной армии поступила шифрованная телеграмма на имя Фрунзе. В ней после расшифровки оказался приказ председателя Реввоенсовета Республики Троцкого, в котором он от имени Советского правительства благодарил бойцов и командиров, захвативших Крым, а также приказывал расформировать 1-ю партизанскую армию батьки Махно и влить ее отдельными группами в состав стрелковых и конных войск Красной Армии.

В сентябре 1920 года батько Махно прекратил вооруженную борьбу против Красной Армии и, примкнув к ней, воевал вместе с ней против Врангеля до его окончательного разгрома. Когда наши войска вместе с махновцами занимали города и селения Крыма, Махно опустошал немало вещевых и продовольственных складов противника и все это тайком вывозил из Крыма на Украину.

Однако к моменту получения приказа Троцкого о расформировании махновской армии он вместе с ней уже успел выскользнуть из Крыма и гулял в районе Таганрога.

Командующий Южным фронтом Фрунзе тотчас же приказал командарму 2-й Конной Миронову вывести свою армию из Крыма и сосредоточить ее в районе Таганрога для разгрома банд Махно. На станции Волноваха наш штаб расположился в вагонах.

Приказ Фрунзе Миронов выполнил. Но у каждого из наших бойцов щемило сердце от досады и невысказанной обиды.

Многие задумывались над тем, почему на ликвидацию махновских банд бросили именно НАШУ 2-ю Конную армию, а не 1-ю Конную Буденного, которая с мая по октябрь не участвовала в боях. В мае она снялась с нашего фронта и передвинулась на Львов, где сражений почти не было. Бои шли на Варшавском направлении, где обливались кровью армии Тухачевского, среди которых героически сражалась конница ГАЯ.

1-я Конная армия все лето до середины октября фактически находилась в резерве командования Юго-Западного фронта (Егорова и члена совета фронта Сталина) и вернулась на Южный фронт только во второй половине октября, когда 2-я Конная армия вела жестокие бои с Врангелем совместно со стрелковыми частями Блюхера. 1-я Конная армия в кровопролитных боях против Врангеля не участвовала, а шла фактически в обозе. Решающие бои на Южном фронте вели 2-я Конная армия Миронова и войска Блюхера.

И вот теперь 2-ю Конную армию опять посылали в рубку с махновцами...

Мне часто приходилось сопровождать командарма Миронова в постоянных его поездках по линии расположения наших кавалерийских частей. Военному шифровальщику, каким я являлся тогда, редко приходилось отсиживаться в штабе. Я большей частью кочевал в седле вместе с Мироновым и шифровал боевые приказы и донесения в самых неподходящих условиях фронтовой жизни — на коленях, в седле или, спешившись на землю, на пятачке фронтовой дороги.

Военный шифр я знал наизусть, что давало мне преимущество работать в пути на память, не таская за собой печатного шифра (во фронтовой обстановке это было небезопасно).

Вместе с командармом в походе всегда находился наш военком, Карпов, и военспец для поручений при командарме, Качалов (наш бывший начальник штаба 1-го конного корпуса Жлобы).

Как-то однажды после долгой верховой езды все мы очень устали и по предложению комиссара спешились у какой-то безымянной пологой балки, решив там отдохнуть.

Это было в октябре. Дул холодный, пронизывающий ветер. Мы разнуздали лошадей, но далеко от себя их не пускали.

Командарм лежал спиной на пожелтевшей траве и молча глядел в осеннее небо. Он был задумчив. На его тонком строгом лице заметна была печаль. Мы понимали его душевное состояние. Он нес тяжелую ответственность за исход войны на порученном участке фронта. От него ждали тогда разгрома Врангеля. Победы Красной Армии над этим злейшим врагом доставались ему ценой больших жертв, страданий и мук.

Филипп Кузьмич МИРОНОВ был прямым, честным человеком и преданным солдатом революции. Недаром за него боролся Троцкий, который хорошо знал людей и редко в них ошибался. Но талантливость Миронова и его военные успехи не раз вызывали зависть у некоторых вчерашних соратников, сделавшихся со временем его прямыми и затаенными врагами. Они копали ему яму, как кроты...

Он не мог не чувствовать этого, памятуя свое недавнее прошлое...

Во время того отдыха у безымянной балки возник откровенный разговор в узком кругу близких и доверявших друг другу людей.

Комиссар 2-й Конной армии спросил Миронова:

— Что вы думаете про Думенко и Жлобу — своих предшественников по командованию конницей?

Тот ответил ему приблизительно следующее:

— Они были честные боевые командиры Красной Армии. Когда-то мы все вместе вели бои против Деникина, с нами тогда был и Буденный, который потом отошел от нас... Его теперь берегут и ласкают в Москве, потому что он удобен. На эту лошадь кто-то хочет поставить ставку... Он в центре игры политических сил... Его берегут для политических целей. Он не сварлив, с ним можно всегда договориться... — И после небольшой паузы с глубоким вздохом продолжал: — А Думенко и Жлоба были — как это лучше выразиться — колючие. Я тоже похож на них.

Не ручаюсь за протокольную точность данных слов, но что они были именно такого содержания и смысла, это я хорошо помню.

Разговор оборвался. Где-то в степи протяжно заржала лошадь. Наши лошади ответили ей, насторожив уши. Мы вскочили в седла и помчались дальше в расположение своих кавдивизий.

...Стоял декабрь — январь 1920—1921 года. От мороза на лету замерзали птицы, падая камнем на землю. Наши трофейные мягкие врангелевские вагоны, в которых размешался штаб 2-й Конной, примерзли к рельсам до того крепко, что паровоз дважды делал отчаянные попытки оторвать поезд от рельсов и никак не мог. Выплескивая из вагонов прямо на колеса разные жидкости, штабисты 2-й Конной не подумали, чего это будет им стоить потом, когда потребуется в зимние холода поспешно, по боевой тревоге сниматься с места.

В один из таких морозных дней нам стало известно, что на станцию Волноваха движется махновский разъезд численностью до 1000 сабель с намерением захватить и уничтожить штаб 2-й Конной армии.

Наши три кавдивизий в это время вели жестокие бои с Махно, сжимая кольцо окружения его банд вокруг Таганрога.

Миронов вызвал к себе начальника станции Волноваха и приказал прицепить к штабному поезду второй паровоз, чтобы столкнуть обледенелые вагоны с рельсов. Но тот ответил, что на его станции ни одного запасного паровоза нет, так же как и на соседних.

Начальник штаба Родионов доложил командарму, что он никак не может связаться по прямому проводу ни с одной нашей дивизией, поскольку все находятся в непрерывном Движении в боях с подвижными тачанками Махно.

Тогда Миронов сам пошел на армейский телеграф и нешифрованным, открытым текстом послал в эфир сообщение нашим кавчастям о грозящей опасности штабу армии, приказав немедленно прийти нам на помощь.

Мы приготовились к худшему и взялись за оружие. Нас, работников штаба, было около 70 человек, и у каждого было личное оружие: у кого наган, браунинг, а у некоторых даже «смит-вессон» — устаревший пятизарядный пистолет. При штабе был комендантский взвод красноармейцев, численностью до 40 человек с винтовками. Однако патронов было мало.

Чтобы оказать сопротивление тысяче махновцев, людей и оружия было очень мало. Изрубить нас в куски им ничего не стоило. Они это делали не раз во время своих внезапных налетов на красноармейские части меньшей численности.

Миронов в тот момент был спокоен и бодр. В такие минуты личной опасности он вел себя с исключительной выдержкой. Помню его слова: «Если мы со своим скромным оружием окажем сопротивление и убьем первую сотню махновцев, остальные отступятся от нас и рассеются». Это вселяло в нас веру в себя и в свой успех.

В таком воинственном напряжении прошло около двух часов.

Вдруг мы услышали топот коней и людской шум. К нам на выручку скакал наш кавалерийский полк. Мы встретили его радостными криками приветствия, а командир полка, спешившись, обнимал Миронова, рассказывая, как он услышал наши призывы о помощи во время марша. Аллюром в 4 креста полк догнал махновцев и в 5 километрах от станции Волноваха рассеял их.

Не успела пройти одна неприятность, как возникла другая.

В штаб армии из политотдела штаба фронта явился странный человек. Он предъявил документы, по которым наш комиссар армии Карпов снимался с должности и отзывался в политотдел фронта, а вместо него комиссаром назначался этот странный тип.

Новый «комиссар» тут же пустил слух по штабу, будто командарма Миронова скоро снимут с должности и арестуют за связь с Махно. Эти новости нас всех очень взволновали.

Затем новый «комиссар» пришел к нам в вагон, где размещалось шифровальное отделение штаба 2-й Конной армии, и

выгнал нас, троих шифровальщиков (Нефедьева, Мартюшенко и меня), из вагона, а несгораемый ящик с шифрами приказал выбросить в мусорную яму. Это было очень похоже на вражескую диверсию.

Мы безропотно подчинились и очутились на улице, содрогаясь от холода, произвола и волнений. Обиженные и беззащитные, мы стояли на рельсах возле вагона; к нам подошел начальник особого отдела армии и спросил, что случилось. Мы ему рассказали. Он еще ничего не знал о новом «комиссаре», занимавшемся дискредитацией командарма Миронова. Мы ему об этом тоже сообщили. Он быстро отвернулся от нас и исчез куда-то, ничего нам не сказав. Спустя несколько часов мы узнали, что новый «комиссар» — самозванец с подложными документами и что он сидит арестованный в особом отделе.

Это событие нам напомнило обстановку в штабе 1-го конного корпуса при Думенко. Что-то почудилось, как будто теперь и вокруг Миронова начала действовать чья-то тайная предательская рука.

К сожалению, это не оказалось только причудами, кажущимися симптомами надвигающегося несчастья на нашего командарма.

Вскоре действительно появилось сообщение, что Миронова отзывают в Москву, в Штаб РККА на должность Главного инспектора кавалерии Красной Армии.

Это было заслуженным продвижением Миронова по должности. Но вместо Штаба РККА Миронов оказался в Бутырской политической тюрьме. Это явилось неожиданностью и новой загадкой для всех конармейцев.

А вслед за этим пришло другое сообщение — о расформировании 2-й Конной армии и переименовании ее во 2-й конный корпус по причине якобы невыполнения боевого задания по уничтожению банд Махно.

В действительности это не соответствовало правде. Войска Махно были уничтожены. Только маленькой группе приближенных к Махно удалось вырваться из окружения под

Таганрогом и вместе со своим атаманом перейти румынскую границу.

Потом пришло сообщение об аресте Миронова и о его расстреле^¹.

Наш 2-й конный корпус, преобразованный из 2-й Конной армии, как прокаженный, был посажен вместе с конями в железнодорожные вагоны и отвезен на глухой полустанок под Ростовом-на-Дону. Меня вскоре отозвали на шифровальную работу в штаб 9-й Кубанской армии в город Краснодар.

Так закончилась драматическая судьба командарма Миронова. Его появление во 2-й Конной армии явилось счастливым историческим событием для судеб Советской республики, а для его личной судьбы — роковым концом. Он был, безусловно, сильной личностью, способной и талантливой, на фоне некоторых соперничавших с ним командармов, коих он затмевал своими знаниями и независимостью решительного характера.

Из-за чего погиб Миронов, это должны установить честные военные историки по документам, которые в свое время будут подняты из архивов следственных органов, из архивов партии, из архивов Красной Армии.

...Будучи несправедливо репрессированным в 1949 году и заключенным в карагандинский концлагерь, я встретился там с русским белоэмигрантом Руденко, сыном полковника белой армии Врангеля. Семья Руденко до революции проживала в Новочеркасске, а потом бежала за границу. Когда в разговоре выяснилось, что я воевал в Крыму во 2-й Конной армии Миронова, а он в конном корпусе врангелевского генерала Барбовича и чудом спасся от смерти, он рассказал мне, что за границей, в Париже, в 1921 году он узнал о расстреле в Москве Миронова и очень обрадовался тогда этому.

— Миронов разбил нашу конницу, — сказал он, — и гнал нас без остановки до самого Черного моря. Он — Миронов — главный виновник гибели белой армии Врангеля и виновник нашей эмигрантской судьбы...

Однако затем он с напускной рыцарской доброжелательностью отозвался о Миронове, как о самом талантливом русском полководце в рядах конных полков Красной Армии, затмившем своей славой многих других видных конников, которые и погубили его...

В 1956 году после XX съезда Коммунистической партии МИРОНОВА ФИЛИППА КУЗЬМИЧА ПОСМЕРТНО РЕАБИЛИТИРОВАЛИ.

Настоящие воспоминания не претендуют на исчерпывающую полноту и протокольную точность. Они являются воспоминаниями участника и очевидца героической борьбы Красной Армии с ее врагами, находившегося близко к легендарным командирам Гражданской войны ДУМЕНКО, ЖЛОБЕ, МИРОНОВУ и другим. Позднее я имел встречи по службе в верховном командовании Красной Армии с Тухачевским и Троцким. Они пробудили во мне симпатии своим беспредельным самозабвенным трудом на благо мировой революции, и я не могу не сказать о них доброе слово на память поколениям, которые доберутся до исторической правды об оклеветанных и погибших героях Советской республики.

Преступление должно быть наказано.

КРАСНОДАР В ОГНЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОИНЫ

В 1921 году я был в Краснодаре на военной службе, в штабе 9-й Кубанской армии. В городе было тревожно. Ночью было опасно выходить на улицу. Всюду раздавались выстрелы.

Кубанская контрреволюция убила из-за угла председателя Краснодарской ЧК ЯНА ПОЛУЯНА. Это был вызов революции и сигнал к белогвардейскому восстанию против нее.

Кубанская буржуазия давно уже собирала вооруженные силы и стягивала их в Краснодар. По всем дорогам тянулись

к городу переодетые белые офицеры с припрятанным оружием.

Восстание назначили на 1 мая. Но революционные большевистские кадры тоже не дремали. Заговор контрреволюционеров был раскрыт, а все его участники расстреляны. Город Краснодар объявили на осадном положении.

Секретарь Кубано-Черноморского крайкома партии Микоян и член военного совета 9-й армии Эпштейн создали в городе секретный штаб по экспроприации буржуазии.

Наступила тревожная майская ночь, которую потом кубанская буржуазия назвала «НОЧЬЮ БЕДНОТЫ». По улицам города группами ходили вооруженные красноармейцы, а на перекрестках улиц стояли усиленные патрули. Все были в полной готовности.

В городском театре на экстренное совещание собрались все коммунисты города. На трибуне появился КАЛИНИН, оказавшийся в городе проездом. С ним секретарь крайкома партии Микоян и член военного совета 9-й армии Эпштейн, обратившийся к нам с пламенной речью. В заключение Эпштейн объявил всех коммунистов города, в том числе и коммунистов воинских частей, мобилизованными и приведенными в состояние полной боевой готовности.

Нам приказали немедленно приступить к экспроприации краснодарской буржуазии. Каждому коммунисту дали в помощь пять вооруженных красноармейцев из стоявшего наготове у подъезда театра стрелкового полка. Потом нам выдали официальные бумаги с печатью и подписями, в них были названы улицы и дома, где жили богачи, у которых следовало реквизировать имущество в пользу государства.

В ту незабываемую ночь было много драматического и смешного. Во многие дома нас впускали не сразу, долго заставляли ждать на улице. В некоторых домах нас грубо оскорбляли, подвергали психологическому испытанию, вызывая на грубость, но мы держались корректно. Отдельные буржуи мужского пола обещали нас повесить на виселице, а некоторые женщины рыдали и падали в обморок. Я до сих пор

помню одну женщину-буржуйку, оскорбившую меня подозрениями в грабеже. Истерическим голосом она бросила мне в лицо такие вызывающие слова: «Вы еще мальчик, а уже научились грабить». Во многих других обидных ситуациях той ночи я отмалчивался, а на этот раз не сдержался. Я сказал этой разгневанной даме, что мы пришли в ее дом не грабить, а отбирать награбленное.

Помню, она плакала трогательно, и по-человечески мне было жаль ее. Но время было тогда очень суровое, шла жестокая классовая борьба, а я был солдатом революции. Человеческие чувства отступали перед долгом солдата. Долг обязывал меня выполнить приказ, и я его выполнял честно и по-революционному.

Мы отбирали золото, драгоценности, дорогие вещи, излишки одежды и продуктов питания: муку, крупу, жиры, сладости. Особо обращали внимание на обнаруженное оружие.

Все отобранное мы заносили в инвентарный список и на военной подводе (двуколке) отвозили на государственный склад.

Рабочий класс и трудящиеся города Краснодара приветствовали экспроприацию буржуазии, назвав ее революционным мероприятием. Поставленная цель была достигнута — буржуазия присмирела и сложила оружие.

Однако нам стало известно, что товарищ Ленин, узнав об этом, видимо, «местном творчестве», в котором, возможно, предполагал допуск каких-то перегибов, прислал Микояну и Эпштейну телеграмму приблизительно такого содержания (цитирую по памяти):

«Вы не понимаете сложности политической обстановки: только что покончено с Кронштадтом и антоновщиной, а вы обостряете отношения с кубанской буржуазией, увеличивая ее недоверие и ненависть к Советской власти... Вы совершили политическую ошибку... Ставлю вам обоим на вид».

Находясь в Краснодаре, мы не могли знать и видеть всего того, что назревало в стране. Ожесточенность классовой

борьбы с буржуазией заслоняла перед нами вынужденную необходимость на какое-то время привлечь к сотрудничеству в деле восстановления нашего разрушенного хозяйства, особенно сельского, зажиточные слои города и деревни. Кронштадтский мятеж и антоновщина показали Ленину, что середняк лишь на время примкнул к революции и замедление с пересмотром вопроса о продразверстке и переходе на продналог может его толкнуть в объятия контрреволюции. Нужно было пересматривать взгляд на крестьянство и круто менять политический курс.

КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ БОЛЬШЕВИЗМА

РАССКАЗЫ КАМЕНЕВА, ЗИНОВЬЕВА И ДРУГИХ НА СОБРАНИЯХ ОППОЗИЦИИ

Октябрьская революция при рождении не вызывала сомнений в своей исторической правомерности, поскольку она на весь мир заявила о своей МЕЖДУНАРОДНОЙ сущности. Но стоило кое-кому из руководства после смерти ЛЕНИНА воспользоваться своей «необъятной властью» в ЦК партии и подменить интернациональное знамя Октябрьской революции национальным знаменем (национальным социализмом в одной стране), как среди коммунистов всего мира сразу вспыхнули сомнения и началась борьба.

Внутрипартийная борьба привела, по сути, к расколу мирового коммунистического движения, в том числе и в рядах Российской Коммунистической партии, на три части: левую, правую и центр.

В ходе ожесточенной фракционной борьбы оппозиционных групп сложилась обстановка организационной обособленности всех трех частей внутри партии со своими вождями и оргцентрами.

Такой разброд в партии был результатом начавшихся разногласий большевиков еще в апреле 1917 года, когда шло

обсуждение Апрельских тезисов Ленина и по основному вопросу о вооруженном восстании. Как теперь стало известно, Сталин в те дни поддерживал «штрейкбрехеров Октября», выступавших против Ленина и Троцкого, придерживаясь линии «давления на Временное правительство».

Признав позднее свою ошибку, он при этом не преминул заявить, что «ошибался вместе с большинством ЦК партии большевиков», по существу, этим подтверждая сказанное Троцким в «уроках Октября».

НА НЕЛЕГАЛЬНЫХ КВАРТИРАХ ОППОЗИЦИИ

Я принадлежал к сторонникам исполнения «завещания» Ленина, которых возглавлял Троцкий. Помню, после XIV съезда партии от сталинского блока откололись ленинградцы во главе с Зиновьевым и Каменевым, признавшие свою фракционную деятельность внутри ЦК против партии и против Ленина. Они примкнули к левой оппозиции.

В Москве тогда на многочисленных конспиративных квартирах левой оппозиции собирались коммунисты с заводов и фабрик города и из высших учебных заведений. Туда приезжали лидеры левой оппозиции — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек, Лашевич, Пятаков, Муралов, Сапронов и другие.

Расколотая на фракции, партия имела во многих городах подпольные ячейки и квартиры, на которых собирались все единомышленники групп и обсуждали политические действия своих противников. На одну из этих явок в Москве два раза каждую неделю приезжал известный всей стране первый Председатель ВЦИК России Лев Борисович Каменев. На встречи с ним я приводил своих друзей. Такие встречи с Каменевым на Петровке проходили осенью 1926 года. Особенно незабываемыми были его беседы с нами о партии и о ее руководящих кадрах. На этих собраниях обсуждались достоверные события истории России и большевистской партии,

но, поскольку они проходили нелегально, стенографисток там не было. Все сказанное никем не зафиксировалось, хотя и имело ценность для истории.

Все мною тогда услышанное я попытаюсь рассказать своими словами.

КАМЕНЕВ И РЕВОЛЮЦИЯ. ДРУЖБА С МУССОЛИНИ

Теперь нечасто встретишь в нашем обществе такого убежденного и просвещенного борца за революцию, каким был Лев Борисович Каменев в начале своей жизни. Пламенный революционер, влюбленный в идеи равенства, свободы, братства, он всю свою жизнь стремился к этим идеалам. В 1905 году его мечты были, расстреляны в Москве на баррикадах Красной Пресни. Он был вынужден совместно со многими другими русскими бежать в Италию.

Тогдашняя Италия и Рим очаровали русского революционера прогрессивными идеями XX столетия и либеральной конституцией, которая давала право итальянскому народу на легальное существование в стране различных политических партий. Восхищенные свободой эмигранты из России включились в непривычный ритм жизни чужого государства и направили свое существование по новому руслу.

Однажды в городском саду на митинге Лев Каменев случайно встретился со студентом столичного колледжа, пламенным оратором, Бенито Муссолини. Юноши понравились друг другу и сошлись характерами. Их политическая дружба длилась много лет. Судьба не баловала их, им приходилось голодать, бедствовать, но без уныния несли они свой крест сподвижников всемирного социализма. Подключившись к агитации социалистических идей в рабочих и крестьянских массах, юноши нередко в непогоду ночевали в сельской местности под деревянным мостом или под густой кроной дерева. Так для Льва Каменева шли годы в повседневной пропаганде социалистических идей вдали от милой

родины — России. Однажды его юный друг Бенито заявил, что он до боли в сердце любит свою родину Италию и не желает больше оставаться социалистом-интернационалистом. А незадолго до этого Муссолини на Всемирной конференции II Социалистического Интернационала выступал с горячей критикой его программы. Присутствовавший на этом съезде В.И. Ленин заявил пророчески тогда, что Муссолини рано или поздно отойдет от социализма. И действительно, в начале Первой мировой войны многие социалисты европейских стран ушли из Социнтерна и примкнули к национальному социализму. Среди них был и Бенито Муссолини. Политические взгляды Муссолини и Каменева разошлись тогда диаметрально, и они расстались.

КАМЕНЕВ — ПЕРВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВЦИК.

ДОБРОВОЛЬНАЯ ОТСТАВКА. НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

...После штурма Зимнего в Таврическом дворце собрался Второй съезд Советов депутатов и избрал Льва Каменева Председателем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов. Это была самая высокая в Российском государстве юридическая и политическая должность.

История заставляла задуматься: куда и с кем идти большевикам в будущем? Предчувствуя ответственность перед народом и историей, Председатель ВЦИК Лев Каменев поставил на повестку дня в Политбюро и Совнаркоме вопрос о роспуске однопартийного Советского правительства и образовании коалиционного правительства из всех тогда существовавших в государстве рабочих и крестьянских партий: коммунистической, социал-демократической, социалистической революционной, социалистической трудовой и социалистической анархической.

В те дни многие большевики склонялись к мысли о возможности сотрудничества с многими другими русскими сопи-

алистическими партиями, несмотря на расхождение во взглядах. Но значительная часть руководящих деятелей партии не пожелала сесть с ними за стол переговоров. После бурных заседаний в Совнаркоме и Политбюро ЦК РКП(б) вопрос о коалиции большевиков с социалистами был окончательно забаллотирован огромным большинством. Оскорбленный и разгневанный Лев Каменев подал в отставку и немедленно покинул пост Председателя ВЦИКа и члена Политбюро. И вскоре после этого в Азербайджане, Средней Азии и на Кавказе в знак протеста против несговорчивости Ленина начались восстания местных войск против Советской власти, а в Москве в те дни открылся съезд сионистской организации, принявший решение поскорее «рассчитаться» с социалистическими партиями, получившими на выборах в российское Учредительное собрание 70 процентов голосов всех избирателей. А вскоре «учредилка» была вообще разогнана, а избранные члены арестованы (одни из них были расстреляны, другие сосланы в Сибирь). В ответ на это в России вспыхнула трехлетняя кровопролитная Гражданская война, принесшая стране болезни, голод, разорение и смерть десятков миллионов русских граждан. Была расстреляна вся национальная дореволюционная интеллигенция России, вслед за ней были истреблены еще два поколения интеллигенции, а последнее, четвертое, было оформлено в «антисоветское» и выслано на восток страны, на стройки городов, заводов, шахт и электростанций. Истребление интеллигенции обезглавило русский народ и заставило его пойти в неволю под начало новой силы, у которой не было никогда и никогда не будет уважения к России и ее народу. Иллюстрацией к такому мнению служат слова известного партийного работника Землячки, прозвучавшие на производственном собрании рабочих, требовавших хлеба. «Молчать! — крикнула она. — Хлеб надо заработать! Марш на работу восстанавливать дорогу!» А по сути дела, надо было восстанавливать в стране свободу, попранную разными землячками.

КАМЕНЕВ И МУССОЛИНИ. НОВАЯ ВСТРЕЧА

В своей последней встрече с нами на Петровке осенью 1926 года Каменев признался, что после неудачи нашей оппозиции на XV партийном съезде Сталин в виде наказания послал Льва Каменева нашим посланником в фашистскую Италию. В те годы, как известно, в Италии к власти уже пришел фашизм, а его политическим вождем был Бенито Муссолини, друг Каменева прежних лет.

Каменев и Муссолини встретились во Дворце правительства Италии. Они обнялись по-старинному и долго так стояли, вспоминая свое прошлое. Они заметили, что оба сильно поседели. Как близкие товарищи в недавнем прошлом, они взволнованно ходили по большому кабинету и говорили о годах своей юности. Когда волнение улеглось, они уселись в кресла и продолжили свой разговор о будущем всего человечества. С жестокой откровенностью Муссолини говорил о коммунизме и фашизме: «Наши с тобой дороги разошлись, однако нас объединяет общий принцип — демократический централизм. Его выдумал не Ленин и не Маркс, а итальянский иезуит Лойолла. С помощью этого принципа мы с вами, коммунистами, создадим новую структуру общества. У нас, как и у вас, господствуют одни и те же средства в достижении цели, правда, цели у нас разные...»

Бенито Муссолини приводил примеры и сравнения. В борьбе с противником он утверждал, возможны насилие, измена, вероломство... Их беседа затянулась до полуночи. Прощаясь с Каменевым, Муссолини дал ему особый пропуск на заводы, фабрики, в фашистские парторганизации и профсоюзы в целях изучения их методов господства над людьми и страной.

Два с лишним месяца Лев Каменев ходил и ездил по Италии, изучая фашистскую действительность. Партийные организации фашистов сверху донизу были сколочены по принципу демократического централизма, похожего на крепостничество и рабство в древности. Снизу доверху вся

партия повиновалась высшему партийному вождю. Парламент у фашистов состоял из членов правящей фашистской партии и нескольких беспартийных итальянцев (богачей, артистов, известных всей стране ученых и писателей). Фашистская партия Италии была единственной руководящей силой в государстве, слившейся в один кулак с верховной властью в государстве.

В стране царили террор и демагогия. Фашизм в Италии монополизировал рабочее движение. Все забастовки в государстве считались уголовным преступлением. Все профсоюзы окончательно утратили свою независимость, которую имели при королевском правлении, и превратились в государственные организации. Выборность в партийных, профсоюзных и общественных организациях являлась неприкрашенным обманом итальянского народа. Настоящей выборности не было. Списки кандидатов на различные посты не предлагались снизу, а посылались сверху, что представляло собой скрытую форму назначения.

Внутреннее сходство итальянского фашизма с политической системой большевизма было удивительно бесспорным. Однако это сходство было не идейное, а структурное... Наша цель — интернациональная коммуна всего мира, созданная организационно на основе свободной демократии. Все мы искренне стремимся к этой цели с помощью всемирной революции, способной уничтожить на земле все лжеидеи, породившие причины рабства и насилия людей...

КАМЕНЕВ О ТАЙНЫХ СОБЫТИЯХ В ПАРТИИ

Ленин считал Сталина своим техническим помощником в ЦК и в силу этого не поручал ему самостоятельных ответственных заданий. Подбор кадров на посты секретарей губ-комов партии и председателей губисполкомов Ленин доверял не Сталину, а более ответственным работникам — Цюрупе и Ногину, это подтверждает тот факт, что Ленин отводил ген-

секу Сталину не политическую роль руководителя ЦК, а управляющего делами ЦК партии и исполнителя своих распоряжений.

У дверей комнаты в Горках, где находился больной Ленин, неожиданно поставили часовых. Это было в 1923 году. Часовым приказали никого к Ленину не пропускать без специального пропуска за подписью Сталина.

Скрытый смысл этого мероприятия заключался в том, что Ленин отныне ставился в положение изолированного и к нему прекращался допуск друзей и родных.

В это время Крупскую грубо предупредили, что, если она будет выступать в защиту Троцкого и против Сталина, вся страна будет извещена, что у Ленина якобы были две жены — Инесса Арманд и Надежда Крупская. Такую злобную клевету мог сочинить только явный враг Ленина. Этим врагом Ленина был Сталин. Он мстил Ленину за дошедшее до него окольными путями «ЗАВЕЩАНИЕ» Ленина. В нем Сталин был охарактеризован грубияном, который, воспользовавшись «необъятной властью» генсека, будет злоупотреблять ею во вред партии. И еще больше Сталин мстил Ленину за его письмо «К вопросу о национальностях или об автономизации». Ленин писал: «ТОТ ГРУЗИН, который пренебрежительно относится к этой стороне дела, пренебрежительно швыряется обвинением в «социал-национализме» тогда, когда он сам является настоящим и истинным не только «социал-националистом», но и грубым великорусским держимордой, тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности».

Крупская не знала, что ей надо сделать, чтобы оградить Ленина от гнусного поругания. Ее друзья посоветовали прорваться к нему и все рассказать. Вместе с Лидией Фотиевой Крупская проникла к Владимиру Ильичу, рассказав ему о грязных деяниях этого врага. Впервые за долгую совместную жизнь с Лениным она увидела в глазах Владимира Ильича слезы.

Сообщение о подлом поведении Сталина, запугивавшего не только ее, Крупскую, но и всю партию, ранило Ленина

в самое сердце. Он уже не мог исправить положение. Его дни были сочтены. Это был последний приступ, парализовавший его. Он лишен был возможности двигаться. Это было самое тяжелое испытание для деятельной натуры Ленина. Но ему еще не изменила мысль. Речь давалась ему с большим трудом. Он продиктовал Лидии Фотиевой письмо. Передаю его содержание по памяти, как это было мне сообщено тогда: «Сталину. После всего рассказанного мне Надей я считаю вас бесчестным человеком. С настоящей минуты и навсегда порываю с вами политические и личные отношения. Ленин».

Когда после смерти Ленина собрался объединенный Пленум ЦК и ЦКК, на его заседании выступил член Политбюро ЦК, парком по военным делам Троцкий, который бросил в лицо Сталину обвинение в надругательстве над больным Лениным в последние дни его жизни.

Троцкий рассказал Пленуму о предсмертном письме Ленина к Сталину (друзья Троцкого прислали ему фотокопию этого письма).

Пленум был потрясен данным сообщением и потребовал у Сталина объяснений. Но он не признался в получении письма Ленина и отклонил все обвинения, выдвинутые против нею.

Тогда послали за Крупской и Фотиевой. Они подтвердили, что такое письмо было. Только тогда Сталин вдруг вспомнил, что получал какое-то письмо от Фотиевой, но не читал его, так как обронил его где-то в коридоре...

Взрывы хохота и гнева потрясли колонны древнего Кремля, и присутствующие закричали: «Позор!» Когда крики утихли, Троцкий снова вышел на трибуну и сказал собранию, что, если Сталин хочет прочитать последнее письмо к нему Ленина, он может дать его ему прочесть по фотокопии. Разгневанный Сталин не ответил Троцкому.

КАМЕНЕВ ОБ ИСТОРИИ ПАРТИИ

Руководящий центр большевистской партии — Бюро ЦК — в феврале 1917 года находился в Петрограде. Он состоял тогда из видных деятелей старой гвардии. Среди них был Молотов — человек медлительный и инертный. Политическая обстановка в те дни была революционная и высокого накала. Только что пришло к власти Временное правительство.

История возложила на большевиков задачу огромного значения — идти в ногу с событиями, влиять на них и создавать плацдармы для завтрашних боев пролетариата с буржуазией за власть.

Но Бюро ЦК с этой задачей не справилось. Оно не выдвинуло восставшему народу ни одного политического лозунга, а повторяло по инерции вчерашние лозунги партии.

Неудивительно, что Сталин и Каменев, только что вернувшиеся из ссылки, не стерпели такой бездеятельности Бюро ЦК. Применив насилие, они отняли у Молотова аппарат Бюро ЦК и редакцию газеты «Правда». Не теряя времени, они развернули на заводах и фабриках Петрограда бурную деятельность в защиту буржуазного Временного правительства и его политики войны до победного конца. Это был переход большевиков на оборонческие позиции.

Вслед за петроградскими старыми большевиками Сталина и Каменева поддержали и московские — Бубнов, Рыков, Пятаков, Ногин и другие, заявив о поддержке Временного правительства, стремившегося продолжать войну до победного конца.

Такая линия была не только большой политической ошибкой старой большевистской гвардии, но и прямой изменой интернационализму, ибо это означало отказ подчиниться решениям международной конференции социалистов-интернационалистов.

Старая гвардия большевиков знала, что в Циммервальде в 1915—1916 годах состоялась конференция, на которой в числе 38 делегатов от 11 стран мира присутствовали и пред-

ставители от РСДРП — в их составе были Ленин и Троцкий, стоявшие на интернациональных антивоенных позициях. Решения конференции были обязательны для Бюро ЦК.

Оборончество старой гвардии большевиков в первые месяцы Февральской революции поставило ЛЕНИНА, находящегося в эмиграции, в затруднительное положение. Он пытался улучшить политическую позицию большевиков в России и писал из Швейцарии в Петроград письма в Бюро ЦК и в газету «Правда». Ленин осуждал поддержку большевиками буржуазного Временного правительства, он призывал рабочих и крестьян превратить империалистическую войну в гражданскую. Но ленинские призывы не нашли понимания у тогдашнего руководства Бюро ЦК. Письма и статьи Ленина были напечатаны в «Правде» в извращенном виде. По ним трудно понять настоящую позицию Ленина в те исторические дни Февральской революции.

Такова действительность, от которой никуда не уйти. Большевики никогда не боялись правды, и об этом можно сказать открыто.

Причины ошибок старой гвардии не случайны. Они произошли из решений партии об отношении большевиков к буржуазно-демократической революции. Старая гвардия воспринимала эти решения, как христианин «Евангелие». Не зная и не учитывая законов общественного развития, большевики проглядели очень важные исторические события. Они не заметили, что буржуазно-демократическая революция в России закончилась на другой день после своей победы, исчерпав до конца свои исторические задачи.

Не разобравшись в этом, часть старой гвардии, находившаяся в самый решающий момент в руководстве партии, не могла понять и того, что партийные решения по этому вопросу тоже исчерпали себя на другой день после Февральской революции. В этих ошибках скрывалась политическая незрелость и неспособность понимать диалектику революции.

На протяжении многих лет Ленин находился в эмиграции в Швейцарии. Отдаленность его от родины и от партии

не имела решающего влияния на судьбу революции. Ленин получал информацию о положении в России от членов партии, приезжавших из России, из писем рабочих Петрограда, Москвы, а также из публикаций в печати Швейцарии и других стран.

С первых дней Февральской революции он безошибочно определил расстановку политических сил в новой России и итоги буржуазной революции, которая ничего хорошего трудящемуся народу не дала. Земля по-прежнему оставалась у помещиков, фабрики и заводы — у буржуазии. Вместо дворянского царя к власти пришло буржуазное Временное правительство.

Сама жизнь толкала российских рабочих и крестьян к новой революции, которая должна открыть эпоху пролетарских революций во всем мире. Так думал Ленин 3 апреля 1917 года, поднимаясь на броневик у Финского вокзала.

Ленин бросил с броневика российскому и мировому пролетариату ПЯТЬ ВЕЩИХ СЛОВ, которые стали знаменем нашего времени: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРОВАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ».

Начинался новый период мировой истории.

Ленин сделал крутой поворот влево. Старая гвардия большевиков не была готова к такому крутому изменению курса партии своим вождем. В ее рядах началась настоящая паника, возникли растерянность и колебания. Ленина обвиняли в авантюризме и в переходе на позиции теории «перманентной революции» Троцкого.

С тех пор прошло много лет. Однако этот критический период в истории нашей Коммунистической партии не нашел своего правдивого освещения на страницах партийной печати. Можно ли скрывать от партии такое важное драматическое событие в ее героической истории? Нельзя.

Партия должна знать правду о Ленине и о старой гвардии, вернее, о ее верхушке, которая не отражала чаяний и надежд большевистской партии к моменту свершения

Октябрьского переворота Лениным и его верными соратниками.

Партия должна знать, что для ее вождя — Ленина — теоретические догмы не имели значения, если они не соответствовали жизненным потребностям и были оторваны от жизни.

Ленин пришел к Октябрьской революции не по шпаргалкам начетчиков от марксизма, а руководствуясь компасом действительных исторических событий, по-иному расположивших борющиеся силы, он действовал с учетом новой расстановки и соотношения сил, вовлеченных в революцию.

Ленин ни на минуту не забывал, что Россия — это самое слабое звено в цепи мирового империализма и его можно и нужно разорвать со всей большевистской решительностью, которой как раз и не хватало руководящему ядру старых кадров.

Только опираясь на русский пролетариат, на революционных трудящихся всех народов страны, Ленин совместно со своими верными единомышленниками и соратниками по Октябрьскому вооруженному восстанию сумел организовать захват власти революционной партией рабочих и крестьян, каковой была в те дни Коммунистическая партия.

У Ленина был правильный политический компас, за стрелкой которого отказывалась следить старая гвардия, не понявшая своего вождя и выступившая против него в самые решающие дни.

Свои Апрельские тезисы Ленин писал в Швейцарии накануне отъезда в Россию. В день приезда в Петроград, 3 апреля 1917 года, он обнародовал эти тезисы на собрании делегатов Всероссийского совещания Советов, на котором присутствовали представители всех трех фракций РСДРП: большевиков, меньшевиков и интернационалистов-«межрайонцев».

Тезисы Ленина призывали к немедленному выходу России из войны, к безотлагательной конфискации помещичьей земли и к мирному переходу государственной власти от буржуазии к пролетариату.

Ни одного слова о насильственном свержении Временного правительства в тезисах Ленина не было.

И несмотря на это, лидеры меньшевиков — Мартов, Чхеидзе и другие — обозвали Апрельские тезисы Ленина авантюристическими и в знак протеста против них покинули совещание.

После ухода меньшевиков с критикой тезисов выступили большевики — Зиновьев, Каменев, Сталин, Рыков, Ногин и другие. Они обвинили Ленина и его тезисы в оторванности от жизни и в сползании в левый авантюризм. Они говорили, что тезисы Ленина не являются мнением партии, а только его личным.

Против Ленина выступили все его близкие ученики и авторитетные руководители партийных организаций в России.

Это было большим горем для Ленина, и он на какое-то время почувствовал себя покинутым всеми товарищами. Ему было тяжело видеть, как старая гвардия стоит не на уровне исторических задач большевистской партии, а плетется в хвосте меньшевистской оборонческой позиции, сопротивляясь захвату власти пролетариатом.

В это время на трибуне совещания появился Л.Д. Троцкий. От имени группы интернационалистов-«межрайонцев» он заявил о полной поддержке ленинских Апрельских тезисов, что явилось знаменательным событием.

Это был самый драматический день в истории большевистской партии. В этот день старая гвардия отдалилась от Ленина, а Троцкий во главе интернационалистов-«межрайонцев» приблизился к нему, став его верным и преданным соратником.

Многие говорили о разногласиях между Лениным и Троцким. Это наглое вранье продолжается, несмотря на то что всем известны ленинские письма и статьи, в которых Ленин очень часто говорит о Троцком, обращается к нему, советуется, волнуется о том, что во главе ЦК партии «сидит» сатрап, грубиян и Держиморда, который способен злоупотреблять необъятной властью...

Большинство ленинских писем сознательно скрывается от партии Сталиным и его подручными, чтобы не стала известна историческая ленинская правда.

Мыслящему коммунисту, читателю этих писем, они дают ключ к пониманию того, как Сталин довел партию до политического кризиса и страшных последствий, которые вторгаются в нашу жизнь и деятельность.

Лев Давидович Троцкий является великим революционером нашего времени. В Российской социал-демократической рабочей партии он занимал особое место. К Октябрьской революции он пришел под знаменем мировой революции. Он не примыкал ни к большевикам, ни к меньшевикам. Его популярность в рабочем классе вызвана его революционной последовательностью и честностью в идейной борьбе. Его ораторский талант увлекал за собой рабочих Петрограда.

В 1905 году рабочие Петербурга избрали его председателем Петербургского Совета рабочих депутатов. За руководство революционным движением в Петербурге в 1905-м царь Николай II сослал Троцкого «на вечное поселение» в Сибирь. Он бежал из Обдорска (сейчас Салехард) на оленях, о чем рассказал в своей книге «Туда и назад».

Политическое сближение Троцкого с Лениным происходило в самые решающие моменты революционного движения в России. Еще на II съезде партии Троцкого называли «ленинской дубинкой», а затем в марте 1903 года Ленин в письме к Г.В. Плеханову настаивает на кооптации Троцкого в состав редакции «Искры», так как он — «человек, несомненно, с недюжинными способностями, убежденный, энергичный, который пойдет еще вперед. И вообще работает для «Искры» самым энергичным образом».

Именно близость Троцкого к взглядам Ленина в эти предреволюционные годы и его работа в «Искре» немало содействовали его популярности среди петербургских рабочих и избранию председателем Совета.

После поражения революции 1905 года, в период разброда и шатаний в рядах социал-демократии и большевиков, часть

из них отошла от Ленина и группировалась вокруг Троцкого. Последний вступал в разногласия с Лениным, занимая позицию примиренца, не примыкая ни к меньшевикам, ни к большевикам. Так это продолжалось до Международной конференции в Циммервальде в 1915 году.

Это был второй год Первой мировой империалистической войны, которая отравила ядом шовинизма многие социалистические партии, изменившие своему интернациональному долгу.

Отдельные социалисты, оставшиеся верными интернационализму, выступили против войны и оборончества. Таких социалистов-интернационалистов собралось в Циммервальде 38 человек из 11 стран мира.

Русская делегация социалистов состояла из трех человек — Ленина, Троцкого и Зиновьева. От железной дороги до деревни Циммервальд делегатов везли на четырех крестьянских подводах. По этому поводу Троцкий сделал такое ироническое замечание: «Со дня основания Интернационала прошло полвека, а все интернационалисты мира уместились на четырех крестьянских подводах».

Группа интернационалистов-«межрайонцев» состояла из очень талантливых и энергичных социалистов, высокообразованных и эрудированных марксистов. В нее входили яркие и выдающиеся ораторы и организаторы рабочего движения в России. Дореволюционной России имя Троцкого стало известно после его участия в революции 1905 года и избрания председателем Петербургского Совета рабочих депутатов. Революционное подполье социал-демократии и большевиков хорошо знало Луначарского, Раковского, Карла Радека, Преображенского, Иоффе, Володарского, Урицкого, Крестинского, Шарова, Серебрякова, Лозовского, Валентинова, Антонова-Овсеенко и очень много других активных участников Октябрьского переворота, входивших в ряды «межрайонцев», за которыми в дни Февральской революции шло большинство рабочих Советов Петрограда.

Так же, как во время революции 1905 года, Л.Д. Троцкий был опять избран председателем Петроградского Совета и в 1917 году.

Это говорило с достаточной убедительностью о большом влиянии группы «межрайонцев» на рабочий класс Питера, Эта группа интернационалистов играла значительную роль в политической жизни России в 1917 году, начиная с Февральской революции, находясь на левом фланге революционной борьбы рабочего класса.

Именно поэтому Ленин сблизился с Троцким. А Троцкий, признав имевшие место разногласия с Лениным в период до конференции в Циммервальде, позднее заявил: «Да, я пришел к Ленину с боями».

Ленину уже накануне Октября стало ясно, что он должен опереться на Троцкого и «межрайонцев» — сторонников вооруженного восстания и противников каких бы то ни было компромиссов с буржуазным Временным правительством и соглашателями.

Еще задолго до приезда в Россию Троцкого, задержанного за границей и не впускаемого в Россию союзниками царского правительства, задолго до VI съезда партии Ленин добивается ускорения приезда «нашего товарища Троцкого — бывшего председателя Петербургского Совета рабочих депутатов» в Россию. Он пишет письма и статьи по этому поводу, обращаясь, кажется, к правительству Англии.

Задолго до съезда партии Я.М. Свердлов в письме к Антонову-Овсеенко (от 4 июня 1917 года) пишет: «Почти решен вопрос об участии Троцкого и Луначарского в нашей газете». А в докладе Оргбюро по созыву VI съезда партии, сделанном Свердловым 26 июня 1917 года, сказано: «В Петрограде существуют две интернационалистские организации — ЦК и Межрайонный комитет. Резолюции по основным вопросам и той и другой организации ничем, по существу, не отличались. Вопрос об объединении оставлен до партийного съезда, так что на настоящем съезде присутствуют и большевики, и "межрайонцы"... С приездом т. Троцкого, Луначарского, Чудновского

было образовано Организационное бюро из 5 человек (3 от большевиков и 2 от "межрайонцев") по созыву съезда, которое выступало от тех и других. Тов. Троцкий уже до съезда вошел в редакцию нашего органа, но его заключение в тюрьму мешало фактическому его участию в редакции»^¹.

На VI съезде партии, в грозные дни июля 1917 года, вся группа интернационалистов была принята в ряды большевистской партии, а в состав Центрального Комитета партии было избрано значительное большинство вчерашних интернационалистов-«межрайонцев». Теперь Ленин мог быть спокоен за партию. В ее ряды влилась энергичная группа опытных политических деятелей, тесно связанных с рабочим классом и революционной интеллигенцией.

Бывшие интернационалисты-«межрайонцы» становились идейным и организационным костяком большевистской партии, главной опорой Ленина в деле подготовки штурма русского капитализма.

Что бы ни говорили теперь о Троцком и «межрайонцах» их противники из числа относящих себя к старой гвардии большевиков, никогда им не стереть из памяти русского народа героизм интернациональной группы Троцкого, проявленный ею в Октябрьском восстании и во время Гражданской войны за победу социалистической революции в России.

Они были истинными большевиками-ленинцами, каковыми они себя называли после смерти Ленина в ответ на клеветнические инсинуации сталинских подхалимов о стремлении «подменить ленинизм — троцкизмом». Они не отсиживались в тихой гавани и не прятались в укрытия от непогоды, как это делали многие из числа претендовавших на монопольное руководство, как принадлежавшие — организационно — к старой гвардии. Они бросались в бушующие волны революции и как бесстрашные бойцы погибали за победу социализма, за Советскую власть.

Товарищи Володарский, Урицкий, Чудновский и многие Другие отдали жизнь за победу, а оставшиеся в живых после

победы Советской власти назначили себя на самые высокие посты в ПЕРВОМ СОВЕТСКОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ И В РУКОВОДСТВЕ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ.

Взять хотя бы Троцкого, о котором ныне стараются выдумывать всякого рода небылицы и клевету как о «враге большевизма», «враге ленинизма», «меньшевике», «контрреволюционере».

ТРОЦКИЙ Л.Д. был назначен в первом Советском правительстве народным комиссаром по иностранным делам и избран членом Политбюро ЦК, а когда создалась угроза интервенции четырнадцати империалистических государств, и начались мятежи внутренней контрреволюции, его назначили народным комиссаром по военным делам. Это была самая высокая и самая ответственная обязанность и должность в осажденном Советском государстве.

Восемь лет стоял ТРОЦКИЙ во главе КРАСНОЙ АРМИИ.

ЛУНАЧАРСКИЙ был назначен народным комиссаром просвещения РСФСР.

ВОЛОДАРСКИЙ — народным комиссаром по делам печати, пропаганды и агитации.

УРИЦКИЙ — председателем Петроградской Чрезвычайной Комиссии.

КРЕСТИНСКИЙ — народным комиссаром финансов РСФСР.

РАКОВСКИЙ — председателем временного революционного правительства Украины.

ИОФФЕ — заместителем наркома иностранных дел.

СКЛЯНСКИЙ — заместителем наркома по военно-морским делам России.

ЛОЗОВСКИЙ — генеральным секретарем Профинтерна.

КАРЛ РАДЕ К — редактором газеты «Правда», руководителем агентства «РОСТА».

ВАЛЕНТИНОВ — редактором газеты «Труд».

ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ — секретарем ЦК РКП(б).

СЕРЕБРЯКОВ — секретарем ЦК РКП(б).

ШАРОВ - секретарем ЦК РКП(б).

ЧУДНОВСКИЙ — комендантом Зимнего дворца. (Вместе с Антоновым-Овсеенко он ворвался в комнату Зимнего дворца, где находилась группа лиц, изображавших Временное правительство. Чудновский составляет список арестованных министров. Их шестнадцать человек. Все налицо, кроме Керенского).

Представители старой гвардии были назначены на вторые и третьи роли в государстве, как-то:

СТАЛИН — нарком по делам национальностей и кандидат в члены Политбюро ЦК.

МОЛОТОВ — не получил поста в правительстве. Зав. отделом сельского хозяйства в ЦК.

КУЙБЫШЕВ — послан в Самару секретарем губкома партии.

ЗИНОВЬЕВ — не получил поста в правительстве. Член Политбюро ЦК. Позже стал председателем Коминтерна.

КАМЕНЕВ — назначен во ВЦИК и введен в состав Политбюро ЦК.

РЫКОВ, НОГИН и другие были назначены в Наркомат внутренних дел, торговли и промышленности.

Это распределение ролей в правительстве и партии произвела сама революция, возглавляемая Лениным.

За вероломное отступничество от Ленина, неустойчивость и колебания в самый решающий момент Октябрьской революции эти люди, считавшие себя старой гвардией большевизма, были отодвинуты на вторые роли, находясь до смерти Ленина фактически в обозе революции.

Достаточной и достоверной иллюстрацией к вышесказанному служат еще не опубликованные и малоизвестные партии документы Ленина, находящиеся в архивах. Так, например, указания, предложения, записки для обсуждения острых вопросов партийной деятельности на Политбюро или ЦК партии Ленин сплошь и рядом адресует, начиная с 1922 года, когда Сталин стал генсеком, «Сталину — для членов Политбюро», отводя ему роль простого передаточного звена или

технического исполнителя его поручений и решений Политбюро ЦК.

После смерти вождя Сталин возомнил себя «вождем партии», всячески умаляя роль Ленина как теоретика и вождя РКП(б).

Да и во времена пребывания Сталина во главе Рабкрина над ним постоянно шефствовал Ленин, опасаясь, что тот наделает массу ошибок. Для этого он рекомендовал подбор кадров на эту работу поручить не Сталину, а Цюрупе, Ногину и другим.

Интересно сопоставить обращения Ленина к Троцкому и к Сталину на протяжении всего периода после Октябрьской революции, особенно в последние предсмертные годы, чтобы понять, как Ленин относился к этим двум антиподам, носителям совершенно противоположных тенденций в мировом коммунистическом движении.

Тем нагляднее выступает распространяемая клевета на этого великого соратника Ленина во время Октябрьской революции, Гражданской войны и перехода к восстановлению хозяйства страны и ее индустриализации.

По сговору Зиновьева, Сталина, Каменева и Бухарина в Кремле открылось заседание Политбюро.

Пятого члена Политбюро — Троцкого — в Москве не было. Он находился на лечении на Кавказе.

Шестой член Политбюро и постоянный Председатель лежал на смертном одре в Горках.

В отсутствии Ленина обязанность председателя Политбюро исполнял его заместитель Л.Б. Каменев.

На повестке дня стоял только один вопрос: об отстранении Троцкого с поста наркома по военным делам.

Обстановка в партии в те дни была очень напряженная: в руководящем центре определились две новые соперничающие группы — Зиновьева и Сталина. Еще недавно они стояли в одном ряду и боролись вместе против Троцкого, образовав за спиной Политбюро и ЦК фракционную «се-

мерку» в составе Сталина, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Томского и Ярославского. Об этом нам поведал Зиновьев в специальном письме позднее, когда он пришел к Троцкому с повинной головой.

Теперь эта «семерка» размежевалась, раскололась... Но страх перед Троцким, вернее, перед влиянием Троцкого на партию, рабочий класс и Красную Армию, их на этом заседании, как и всегда до этого, объединял. Они знали, что Троцкому оказывает неограниченное доверие добрая половина партии, несмотря на обман ее путем сокрытия от партии «Завещания» ЛЕНИНА и его предсмертных писем, в которых он говорит о Троцком, как о человеке, к голосу которого должны прислушиваться, а о Сталине — как о человеке, которого нужно отстранить от руководства аппаратом ЦК.

Красная Армия любила Троцкого как своего военного лидера в победно закончившейся Гражданской войне. Эта любовь армии к своему полководцу была беспредельна и искренна.

Зиновьев со Сталиным торопились избавиться от Троцкого.

На заседании Политбюро, кроме четырех членов, были приглашены также кандидаты с совещательным голосом — Молотов, Рыков, Томский...

Голосование происходило поименно. За отстранение Троцкого от руководства Красной Армией голосовали все четыре члена Политбюро.

После оформления голосования в протоколе все почувствовали себя победителями... и облегченно вздохнули: теперь, мол, он — Троцкий — им не страшен... он безоружен...

Затем собравшиеся приступили к выдвижению кандидатуры на освободившийся пост наркома по военным делам.

На этом вопросе «четверка» неожиданно раскололась. Этот раскол начался в «семерке» еще до заседания «четверки». Здесь же неожиданно вспыхнул большой скандал. Зиновьев предложил на пост наркома по военным делам кандидатуру Сталина.

Этим он хотел одним махом... избавиться от Троцкого и Сталина.

На пост генсека партии вместо Сталина Зиновьев предложил честного и преданного партии военачальника — М.В. ФРУНЗЕ.

Зиновьев при этом высказался, что это перемещение Сталина соответствовало бы пожеланию Ленина, которое было высказано им в его «Завещании» (о котором Политбюро уже знало).

Сталин был потрясен и захвачен врасплох. Он не ожидал такого удара в спину от Зиновьева. Его уход с поста генсека означал для него полное крушение всех его планов и тайных интриг, которые он мог осуществить, только пользуясь необъятной властью ГЕНСЕКА... Он почувствовал конец своим честолюбивым замыслам и политической карьере, ибо он не был так наивен, чтобы заблуждаться на счет того положения, в которое он попадет в Красной Армии: там его не любили и могли устроить скандальную обструкцию. В судьбе Сталина наступила критическая минута.

Он запротестовал и заявил, что такая перегруппировка сил выгодна только врагам партии. В этих словах присутствующие услышали явную угрозу. Упорство Сталина подействовало на некоторых.

Бухарин, Молотов и Орджоникидзе (оказавшийся здесь же) поддержали Сталина, заявив, что такое перемещение в руководстве партии и армии приведет партию к расколу.

Сталин добился своего: ему нужно было выиграть время, ему нужна была отсрочка, чтобы подготовиться для отпора.

И Зиновьев отступил... Вопрос остался открытым.

В этом отступлении Зиновьева заключалась его роковая ошибка, которая впоследствии привела его к гибели, а партию и страну к величайшим потрясениям...

Заседание Политбюро в Кремле не приняло никакого решения.

Единогласное решение об отстранении Троцкого с поста наркома по военным делам повисло в воздухе.

Только через год, в январе 1925-го, Политбюро снова вернулось к этому вопросу.

За это время утекло много воды. Преступными деяниями Сталина была ускорена смерть Ленина в январе 1924 года.

«Герои» фракционной семерки возложили «персональную ответственность за соблюдение РЕЖИМА, УСТАНОВЛЕННОГО ВРАЧАМИ ДЛЯ ЛЕНИНА», на виновника начавшихся у него тяжелых нервных приступов — Сталина.

«НЕ ВРАЧИ ДАЮТ УКАЗАНИЯ ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ, А ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ДАЛ ИНСТРУКЦИИ ВРАЧАМ», - возмущался ЛЕНИН.

Каковы эти «инструкции» нетрудно догадаться, читая дневники дежурных секретарей Ленина.

Кто давал эти «инструкции» врачам, теперь совершенно ясно.

Конечно, не ЦК, а личность... «персонально ответственная» за преждевременную смерть Владимира Ильича.

Ленин возмущался, а Сталин, воспользовавшись его болезнью и имея необъятную власть генсека, в предсмертные дни Ленина и на протяжении года после его смерти подбирал в аппараты ЦК и областных организаций неосведомленных людей в качестве своих временных попутчиков — соучастников затеянных им преступных интриг против Ленина, его ближайших соратников и помощников, подготавливая себе восхождение по трупам своих политических противников, и в том числе по политическим трупам вчерашних глашатаев и оруженосцев из фракционной «семерки» и делегатов конференций и съездов партии, начиная с XIII до XV11 съезда включительно.

В этих условиях Зиновьев не решился снова поднимать вопрос о перемещении Сталина с поста генсека в 1925 году. Вынудив Троцкого подать заявление об освобождении с поста наркома по военным делам, на освободившийся пост назначили Михаила ФРУНЗЕ.

Этим назначением Сталин и Зиновьев сделали друг другу уступку. Но злопамятный держиморда усмотрел и в этом назначении опасность для своего будущего благополучия.

Михаила Васильевича Фрунзе знали в народе как человека с чистой совестью. Сталин боялся его, видя в нем возможного соперника в случае перемены политической ситуации в партии и стране. Он решил тайно убрать его со своей дороги.

Фрунзе умер неожиданно, в расцвете сил и здоровья. Помню, по Москве поползли слухи о причастности Сталина к смерти Фрунзе. Отголоском этих слухов, имевших под собой небезосновательную почву, была повесть писателя Бориса Пильняка в журнале «Новый мир» под названием «Свет непогашенной луны».

Впоследствии Борис Пильняк был расстрелян и предан забвению.

Вместо умерщвленного Фрунзе руководителем Красной Армии назначили Ворошилова.

КАК СТАЛИН ОБЫГРАЛ ОППОЗИЦИЮ

Уже никто не смел поднять вопрос о перемещении Сталина. Казалось, что «Завещание» Ленина о перемещении Сталина на другую работу из аппарата ЦК стало забываться.

И вдруг... сам Сталин предложил переместить его с поста генсека.

«Мы тогда растерялись, — рассказывал позднее Каменев. — Мы не были готовы к этому. Добровольное желание уйти с поста генсека нас разоружило. Да и кандидата не было под рукой. Мы сказали Сталину, что спешить нам нечего, это дело нешуточное, надо найти кандидата на этот пост, а уж потом дело видно будет... А оказалось, что Сталин нас тогда грубо и провокационно разыграл... Когда мы это поняли, уже было поздно».

После того заседания Политбюро, на котором было официально отсрочено добровольное отречение Сталина с поста

генсека, началась грандиозная чистка партийного и государственного аппарата. Со всех ответственных постов изгонялись все сторонники исполнения «Завещания» Ленина, объединившиеся вокруг Троцкого, Зиновьева, Раковского, Радека, — преимущественно старые большевики и коммунисты первого десятилетия, участники Октября и Гражданской войны.

Уже тогда бросалось в глаза, что преимущественный состав преследуемых коммунистов подтверждает слова Ленина, высказанные в его письмах по национальному вопросу и «Об автономизации» о том, что сей «грузин» сам является настоящим и истинным не только «социал-националом», но и «грубым великорусским держимордой».

На освободившиеся посты назначались люди, которые принадлежали к носителям чиновничье-бюрократических наклонностей и предрассудков шовинистского толка и попросту были не осведомлены, не знали истории революционного движения, партии, Гражданской войны, предсмертных призывов, писем, статей и «Завещания» Ленина.

Все это подносилось этим неосведомленным людям из третьих уст в искаженном виде. И последующие события показали, как только они стали более или менее самостоятельно размышлять и пытаться дойти до истины, Сталин почувствовал прямую угрозу в их лице и с каждым годом убирал, уничтожал своих вчерашних попутчиков, сотнями и тысячами, по заранее составленным спискам.

Преступный замысел этого провокационного отречения со всей очевидностью показало будущее...

За членами ЦК партии и родственниками Ленина Сталин установил тайное наблюдение. Эту работу он поручил вести ОГПУ, которое подчинялось ему лично, как генсеку.

Это наблюдение осуществлялось различными способами, в том числе путем вербования в агенты ОГПУ их личных секретарей.

Эта «дополнительная работа» личных секретарей при членах ЦК и родственниках Ленина хорошо оплачивалась, даже очень хорошо.

Личный секретарь Л.Б. Каменева тоже был секретным агентом ОГПУ и регулярно доносил на Лубянку о нем все, что слышал и видел у него, все, что делал он...

Это предательство своего личного секретаря Каменев обнаружил случайно. Чувствуя надвигавшуюся на него угрозу, исходившую от одиозной личности, Каменев решил написать для истории свои воспоминания о поведении Сталина и Молотова в первые месяцы Февральской революции.

Он написал об этом периоде много чудовищных подробностей, из которых я запомнил некоторые, рассказанные мне Каменевым:

1.    О физическом насилии Сталина над Молотовым вовремя захвата аппарата Бюро ЦК и редакции «Правды». В этой истории Молотов проявил трусость и преступное безразличие к своему партийному долгу...

2.    Каменев описал неизвестный партии драматический эпизод сближения Сталина с меньшевиками в 1917 году без предварительных условий, когда он лавировал между Лениным и его врагами.

3.    О переходе ряда старых большевиков Петрограда и Москвы на оборонческие, меньшевистские позиции, среди которых был и Сталин.

Эту рукопись с воспоминаниями Каменев спрятал у себя на квартире в ножке бамбукового стула. Ему показалось, что в этом месте никто не догадается искать его воспоминаний, разоблачающих Сталина.

Рукопись он запрятывал в ножку стула в присутствии своего личного секретаря и даже при его помощи.

Через час после этого к Каменеву на квартиру нагрянуло ОГПУ и арестовало рукопись...

КАМЕНЕВ И ЗИНОВЬЕВ О КУЙБЫШЕВЕ

В сталинском окружении Куйбышев больше всего ненавидел Ленина и Троцкого. Его ненависть к этим великим революционерам началась с первых дней Советской власти: старый

большевик Куйбышев надеялся получить высокий пост в первом Советском правительстве. Но поста ему не дали. По сложившейся тогда обстановке «молодые» большевики из прежней группы «межрайонцев»-интернационалистов, оттеснили не оказавшихся на высоте революционных задач старых большевиков, рвавшихся к руководству страной после победы Октябрьской революции. Старая гвардия считала, что с ней поступили незаслуженно.

Основная масса старых большевистских кадров, находившаяся на периферии по всем уголкам России, чуждая каким бы то ни было карьеристским устремлениям и подсиживанию «межрайонцев» Троцкого на том основании, что они, мол, формально вступили в ряды большевиков только во время VI съезда партии, приветствовала и поддерживала Ленина и Троцкого, включившись в строительство Советского государства, жертвуя своими жизнями на фронтах Гражданской войны без проявления трусости и зазнайства.

Не таким был Куйбышев, назначенный на низовую партийную работу — секретарем Самарского губкома партии. Это его не устраивало.

Вскоре началась Гражданская война, и Куйбышев по совместительству был назначен членом военного совета армии, оборонявшей Самару. В ожесточенных боях Красной Армии за Самару и Волгу член военного совета — Куйбышев проявил трусость и малодушие и сдал город Самару белым. За этот поступок Троцкий обозвал его изменником и обещал расстрелять как труса и предателя.

Это решение Троцкого поддержал Ленин, и жизнь Куйбышева висела на волоске. Только слепая случайность спасла его.

Но он оказался злопамятным и мстительным субъектом. С тех пор Куйбышев стал личным врагом Троцкого и Ленина...

В дни партийной дискуссии 1923 года Куйбышев выступил против Троцкого, на стороне Сталина и Зиновьева, за что был приближен к верховной власти в стране.

Мотивы выступления Куйбышева против Троцкого носили сугубо личный характер. Старая ненависть к Троцкому

за самарское унижение надавало ему покоя. Куйбышев мстил как открыто, так и из-за угла.

Ленину он отомстил самым наглым образом.

Больной Ленин прислал в ЦК письмо, в котором просил напечатать в «Правде» статью о РАБКРИНЕ. Ильич придавал ей особое значение. Статья о Рабкрине сигнализировала об опасности перерождения государственного и партийного аппаратов.

Во время обсуждения просьбы Ленина взял слово член ЦК Куйбышев. Он заявил, что является принципиальным противником ленинской статьи о Рабкрине, которая, по его мнению, может вызвать недовольство среди работников аппарата. В заключение Куйбышев предложил напечатать эту статью в одном экземпляре газеты «Правда» и послать данный экземпляр Ленину.

Трудно поверить, но характеристикой отношения к больному Ленину в сталинском ЦК служит принятие этого оскорбительного и наглого предложения Куйбышева с целью обмана вождя. Так коварно отомстил Куйбышев Ленину за 1918 год.

В 1935 году в Верхнеуральской тюрьме Зиновьев рассказал мне следующее о последней мести Куйбышева Троцкому.

Когда Сталин решил выслать Троцкого за границу в 1929 году, он запросил почти все правительства Запада и Востока о предоставлении тому политического убежища. Кроме Турции, все другие государства мира отказались принять его на свою территорию.

Во время обсуждения в Политбюро этого вопроса член Политбюро Куйбышев внес предложение «не высылать Троцкого в Турцию, а расстрелять в России».

Даже Сталин тогда не поднял руки за расстрел Троцкого, а Бухарин вздрогнул при этих словах Куйбышева.

Зиновьев, рассказывая об этом, добавил:

— У Куйбышева злобный и мстительный характер чувашского кулака, раскулаченного во время коллективизации, а потом добравшегося до власти... и мстящего за прошлое, — можем мы сегодня добавить.

Таких в массе своей кулаков и «кулаковствующих» Сталин немало насадил в аппараты партии и государства. Они долго мстили и много людей расстреляли из старой большевистской гвардии и из коммунистов преимущественно первого десятилетия после Октября.

Разгадку таинственной смерти Куйбышева нужно искать там же, где и преждевременной смерти Ленина, и умерщвления Фрунзе, и провокационного убийства Кирова и многих других, — в планах злодеяний Сталина.

Об этом, когда придет время, историческая правда скажет свое слово будущим поколениям.

В данном же случае с Куйбышевым полагаем и уверены в том, что, возжаждав высшей власти, он становился опасным соперником Сталину, который в нем увидел самого себя.

Два страшных паука не ужились в одной банке, и один съел другого...

КАМЕНЕВ О ЛЕНИНЕ И ЗИНОВЬЕВЕ

БЕСЕДЫ У ШАЛАША В РАЗЛИВЕ

Вместе с Лениным в шалаше скрывался Зиновьев. Он пришел туда не по приказу ЦК, а по зову своего сердца - разделить тревожную судьбу своего учителя.

У Ленина с Зиновьевым была давняя дружба. Все долгие годы изгнания они находились вместе. Их дружба была основана на общности идей и цели. Все свои мысли и планы Ленин обсуждал сначала с Зиновьевым, в котором видел преданного друга и самого образованного марксиста.

Апрельские и октябрьские зигзаги Зиновьева были продуктами бурных событий, в которых ученик не успевал бежать за своим учителем. Крутые повороты Ленина испугали Зиновьева, хотя сам он всегда был на самом левом фланге партии.

Но видно, не каждому дано природой жить без ошибок. Зиновьев много раз ошибался...

...Каменев пробирался к шалашу тайной тропой. Кругом рыскали жандармы, производя облавы и обыски. Ленина искали повсюду. За его поимку было обещано большое денежное вознаграждение.

Русская буржуазия испытывала перед Лениным животный страх, создавая вокруг него обстановку травли и самосуда. В ход была пущена фальшивка о «пломбированном вагоне».

В шалаше Каменев увидел обычную картину — обстановку занятия умственным трудом, обычную для Ленина и Зиновьева. Учитель и ученик работали в полном согласии. Они разрабатывали стратегию и тактику партии в предстоящей битве с буржуазией за власть.

Ленин сидел на пеньке вместо стула и писал на коленях книгу «Государство и революция». Он знал, что его ищет полиция, и понимал всю серьезность своего положения. Но он не боялся смерти. Его беспокоила судьба революции и партии. Ленин знал, что пролетарская революция может победить только в вооруженном восстании рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.

По старой привычке Ленин взял под руки Каменева и Зиновьева и стал говорить с ними о готовящихся репрессиях Временного правительства против большевиков. Он старался быть спокойным, скрывая от Зиновьева и Каменева свои душевные волнения. Он даже пытался с ними шутить, подтрунивая над полицией. Но внутреннее волнение не утихало в нем. Он как-то сразу освободил руки, замолчал и задумался о чем-то. Затем, показывая рукой на исписанные листы бумаги, тихо промолвил нам:

— ПРОШУ ВАС ДОВЕСТИ ДО СВЕДЕНИЯ ПАРТИИ И РАБОЧЕГО КЛАССА О МОИХ... — Голос его прервался. Он хотел сказать: — О МОИХ МЫСЛЯХ И ЭТИХ ЛИСТКАХ.

Мы это поняли. Он больше ничего не сказал.

Такое нервное напряжение у него бывало только в минуты большой опасности. Мы молча переглянулись с Зиновье-

вым. Он перед нами извинился, опять сел на свой пенек и через минуту уже увлеченно продолжат писать.

Каменев и Зиновьев потом вспоминали этот день в шалаше. Они пытались разгадать причину и скрытый смысл слов, сказанных тогда Лениным. Эти слова его были похожи на завещание перед близкой смертью. О своей возможной гибели от рук жандармов Временного правительства Ленин ни с кем не говорил. Однако выражение лица его и тревога в голосе говорили о том, что Ленин ждал с часу на час катастрофы и торопился скорее закончить книгу.

КАМЕНЕВ О «ГРУЗИНСКОМ ДЕЛЕ»

Вскоре после освобождения войсками Красной Армии территории Грузии из Москвы в Тифлис выехала специальная комиссия ЦК партии в составе Сталина, Дзержинского, Куйбышева и других. Для обслуживания комиссии был выделен в ее распоряжение многочисленный аппарат сотрудников и вооруженный отряд войск ВЧК... В задачу комиссии входило оздоровление политической обстановки в Грузии после свержения меньшевистского правительства.

Вскоре из Грузии на имя Ленина стали поступать жалобы от населения на превышение власти членами комиссии ЦК. В них говорилось о диком произволе и массовых расстрелах грузинского населения.

Ленин в телеграмме обратил внимание Сталина на недопустимость произвола, угрожая отозвать комиссию и в первую очередь его самого.

В ответной телеграмме Сталин оправдывался, утверждая, что на него клевещут его личные враги в Грузии.

Однако жалобы не прекращались, и Ленин отозвал из Грузии комиссию в полном составе.

Позже, по инициативе Ленина, была создана новая комиссия, состав которой подбирал он сам. В эту новую комиссию по «Грузинскому делу» вошли Каменев, Пятаков,

Сокольников и другие. Комиссия выехала в Грузию летом 1923 года.

После тщательного расследования и опросов многочисленного населения комиссия Каменева вскрыла ужасные уголовные преступления предыдущей комиссии ЦК. Были установлены факты массовых расстрелов населения, сжигания целых деревень, набегов, грабежей, изнасилования женщин, убийств на почве кровной и личной мести.

Маленькая Грузия находилась несколько месяцев в когтях страшного зверя в образе этой «личности»... Всюду стоял стон матерей и плач детей над трупами расстрелянных и оскверненных.

О своей работе по расследованию комиссия Каменева информировала Ленина и других членов Политбюро. Только теперь Ленин узнал эту страшную черту характера своего «чудесного грузина».

Как видно из неопубликованного дневника дежурных секретарей Ленина, «Грузинское дело» и рукоприкладство Орджоникидзе лишили Ленина покоя. Он волновался и торопил комиссию Каменева сделать окончательные выводы.

Как рассказывал Каменев, для Ленина «Грузинское дело» явилось большим ударом. Он заболел после сообщения ему о рукоприкладстве Орджоникидзе и произволе Сталина. Об этом сообщает и Фотиева: «Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об инциденте, и это на меня очень тяжело повлияло», — передает она слова Ленина, сказанные ей.

Далее Каменев говорил:

— Ленин был очень болен и хотел при жизни успеть исправить свою ошибку в вопросе о назначении Сталина на пост Генерального секретаря ЦК партии, но не успел.

Когда из Москвы в Тифлис сообщили о смерти Ленина, комиссия по «Грузинскому делу» приостановила свою работу. Она вернулась в Москву и сдала материалы расследования в ЦК партии.

Куда девались эти материалы, компрометирующие Сталина, до сих пор неизвестно.

ТРОЦКИЙ. ЭПИЗОДЫ ЖИЗНИ И БОРЬБЫ

(РЕЧИ ТРОЦКОГО, ВОСПРОИЗВЕДЕННЫЕ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТИЛЕТИЯ)

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ О ТРОЦКОМ

О Троцком я услышал, когда ехал в конке за Нарвской заставой, в Петрограде. Это было в марте 1917 года, вскоре после свержения царя Николая II.

В конке было много народу: рабочие, солдаты, женщины с сумками, а также два студента-путейца, дьякон в черной рясе и почтовый чиновник с белой повязкой на рукаве. По этим повязкам с красными буквами «Н.М.» узнавали тогда .народную милицию, учрежденную Временным правительством вместо распущенной царской полиции.

В конке было шумно. Женщины жаловались на очереди за хлебом и на дороговизну, обвиняя в том бывшую императрицу-немку и ее министров-немцев. Рабочие и солдаты прислушивались к женскому разговору и не соглашались. Виновниками страданий России они считали капиталистов и помещиков, которые затеяли войну и послали умирать русских солдат, а в тылу заставили голодать их жен и детей. Стоявший рядом со мной молодой рабочий сказал:

— Войну придумали буржуи, она приносит им богатства, а рабочим — смерть и голод. Так больше жить нельзя.

Слова молодого рабочего вызвали оживление в конке. А пожилой солдат в серой шинели и папахе продолжил:

— Разве это по-христиански? Я три года в окопах вшей кормил, а что за это мне дали? Ничего. Я малоземельный крестьянин и едва свожу концы с концами. А помещик имеет много земли. Мы ему землю обрабатываем, а он только деньги огребает — так больше жить нельзя. Да. Не по-христиански.

В словах пожилого солдата слышалась вековая мечта Мужика о земле и лучшей крестьянской судьбе. Рядом с ним

стоял раненый солдат, у которого левая рука висела на черной повязке. Женщины поглядывали на него и тяжело вздыхали. У солдата на груди был серебряный крест Георгия Победоносца — высшая солдатская награда за храбрость в бою.

Раненый солдат стал рассказывать своим товарищам про вчерашний митинг в цирке Чинизелли, где с большой речью выступил Троцкий:

— Ну, братцы, и оратор же этот Троцкий. В голосе у него есть звон — как набат. Он говорил о мировом социализме... Тогда не будет ни бедных, ни богатых... Говорил еще про Временное правительство, которое является правительством капиталистов и помещиков, поэтому нам с ним не по дороге. Мы должны создать свое социалистическое правительство рабочих и крестьян. Троцкий еще сказал, что нужно отнять фабрики и землю и передать бесплатно рабочим и крестьянам в общее пользование.

Рассказ раненого солдата произвел впечатление на пассажиров. Он возымел такое действие, будто ударил гром среди ясного неба. Его окружили женщины и стали рассматривать серебряный крест и больную руку.

Кто-то спросил про Троцкого, в какой он состоит партии.

Солдат не знал, что ответить. Но его выручил старый рабочий в темных очках, сидевший неподалеку.

— Троцкий состоит в партии социалистов-интернационалистов, — сказал он. — Еще в 1905 году рабочие выбрали его председателем Петербургского Совета рабочих депутатов. В 1905 году Троцкий руководил восстанием рабочих Петербурга. За это царь Николай II выслал его в Сибирь «на вечное поселение», а из Сибири он бежал за границу. Теперь он вернулся в Петроград.

В конке нарастал шум. Люди переговаривались, пересказывая слова старого рабочего. Все были взволнованны.

Рассказы о Троцком и о его последней речи всем понравились. Это было новое слово революции...

Вдруг раздался мощный голос дьякона, и все стихли:

— Православные, — сказал он. — Троцкий — человек не русский, а иудей. Он и веры не христианской, а иудейской. Опомнитесь, православные! Христианам нельзя идти за иудеем. Это нам запрещают Господь Бог и православная церковь.

В конке все молчали, опустив головы. Все пассажиры были преимущественно верующими и боялись кары Божьей за непослушание слову Божьему, изреченному пастырем. Эти люди не знали тогда, что православная церковь доживала свою последнюю «вечерню».

В наступившей тишине сердца бились в тревоге. Однако в напряженной тишине раздался звонкий, молодой голос студента-путейца.

— Вы не правы, отче, — сказал он. — О человеке надо судить не по его национальности и вере в Бога, а по тому, что он сеет на земле — добро или зло. Иисус Христос тоже был иудей, а ему поклоняется половина человечества. Если Троцкий принес на землю добро, то за ним пойдут миллионы людей.

Люди облегченно вздохнули. Будто гроза прошла стороной. На студента смотрели с благодарностью. Он сумел погасить в душе слушателей упреки совести и разрешил сомнения, волновавшие их.

Этот разговор в конке запомнился мне на всю жизнь и глубоко запал в мою юную душу. Я с большой радостью понял тогда, что у российского трудового народа есть мужественный защитник в лице Троцкого, который пойдет на смерть за народное счастье.

РЯДОМ С ТРОЦКИМ В ШТАБЕ РККА

По роду моей военной службы в Штабе РККА и Реввоенсовете Республики мне часто приходилось работать двадцать четыре часа в сутки. Однажды в полночь мне позвонил секретарь Троцкого Глазман и сказал:

— Вас вызывает к себе председатель Реввоенсовета Республики.

Нас, шифровальщиков, часто вызывали к себе Троцкий Склянский, Каменев, С.С. Лебедев.

Я догадался, что меня ждет ночная работа.

Дорога в Реввоенсовет Республики вела из Штаба РККА по прямому длинному коридору бывшего Александровского военного училища, где через короткие промежутки стояли ночные часовые, охранявшие мозг и сердце Красной Армии.

В секретариате РВС Республики меня встретил Глазман, сообщивший, что Троцкий пишет Тухачевскому очень важный приказ.

Я тихо отворил дверь и вошел в кабинет.

Троцкий сидел за столом, ярко освещенным зеленым абажуром, и писал. Я заставал его в таком рабочем положении очень часто и всякий раз при этом испытывал необъяснимое волнение. Было в нем что-то удивительное, не похожее на других людей. Что-то неповторимое и чудное от природы: в нем было все ярко. Взор глаз приковывал — от него нельзя было оторваться. Иссиня-черный цвет волос. Чарующий, с металлической дикцией голос, звучавший как музыка... Когда он произносил речи, звуки призывали людей на великие свершения, проникали в душу слушателей и завораживали так, будто таинственными путями говорили: «Дерзайте. Боритесь. Побеждайте».

И люди боролись, дерзали, побеждали, шли в бой, не щадя своих жизней за дело революции, за дело пролетариата.

Троцкий был великим оратором мира.

Приказ на имя Тухачевского я получил из его рук. Вручая его мне, Троцкий озабоченно спросил: сколько времени пройдет, пока приказ дойдет до Тухачевского? Он командовал Западным военным округом. Я ответил, что два часа. Мой ответ удовлетворил его. Он сказал: «Спасибо, можете идти».

Тревожное содержание приказа вызвало у меня чувство высокой ответственности. Я шифровал его внимательно и

быстро, а потом отнес шифровку на военный телеграф и не уходил, пока аппарат Морзе не отстучал последнюю цифру.

Стрелки на часах показывали два часа ночи. Я позвонил Глазману и сказал ему об отправке приказа Тухачевскому в Смоленск.

Троцкого в Реввоенсовете уже не было. Он уехал в Кремль...

После этого прошло не более часа, как опять раздался телефонный звонок. Меня вызвал к себе заместитель Троцкого Склянский. Он сказал мне, что свой ночной приказ Троцкий отменил. Нужно было немедленно связаться по прямому проводу со Смоленском и приостановить действие приказа.

Я бросился на телеграф и вызвал к аппарату ночного шифровальщика Штаба Запво. От него я узнал, что приказ расшифрован только наполовину и что в Штабе о нем никто ничего не знает.

Я передал ему распоряжение Склянского о сожжении шифровки приказа и о составлении акта сожжения. После этого я позвонил Склянскому и рассказал ему о принятых мной мерах. В телефонной трубке раздались два коротких слова:

- Спасибо, товарищ.

На этом закончилась эта история с ночным приказом Троцкого. Ночь была тревожная. Она не давала покоя не только мне — рядовому командиру Красной Армии, но и двум главным часовым революции, чутко прислушивавшимся к биению пульса буржуазного мира — Троцкому и Склянскому.

Сущность эпизода с ночным приказом состояла в следующем.

По агентурным данным, на нашей западной границе происходило скопление войск враждебного России соседнего государства. Эти данные были дважды проверены и подтвердились. Ночной приказ Троцкого предлагал немедленно привести в боевую готовность вооруженные силы на западной границе. Однако через два часа после этого сообщения при-

шло новое сообщение с западной границы, в котором говорилось о том, что эти войска вернулись в исходное положение от границы.

Наш враждебный сосед играл на наших нервах. Он инсценировал сосредоточение своих войск на границе с целью нападения на нас. Разгадав ложные намерения противника, наше командование отменило приказ № 1 о приведении в боевую готовность вооруженных сил.

В состоянии постоянной революционной бдительности и оперативной готовности находились наши военные лидеры в эти военные годы.

У Троцкого были два хороших помощника — Склянский и Глазман. Склянский не имел специального военного образования. До революции он был военным врачом. И вот пришла революция и сделала из него высшего военного администратора Красной Армии. На этом посту Склянский проявил огромные организаторские способности. Его как военного администратора можно сравнить с военным деятелем Франции эпохи Конвента — Карно.

Когда Сталин замыслил «подсидеть» Троцкого и заменить своей персоной (этим он занимался еще со времен Гражданской войны), он прежде всего решил убрать с дороги помощников Троцкого и раньше всех Склянского. Во время партийной чистки 1922 года Склянского обвинили в «бытовом разложении», что сделало его «дальнейшее пребывание в Красной Армии невозможным». Его вскоре перевели из армии на другую работу — отправили в Южную Америку торговым представителем, где он и погиб...

Приблизительно в то же время погиб и другой помощник Л.Д. Троцкого, Глазман, — его затравили... От Глазмана требовали ложных показаний на Троцкого, но Глазман был честным человеком и предпочел пустить себе пулю в лоб.

Только на кладбище во время похорон мы узнали из прощальных речей Мозчина и Островского о благородном характере Глазмана и о его преданности революции.

ТРОЦКИЙ НА ДОРОГАХ ГРАЖДАНСКОЙ ВОИНЫ

Во время постоянных поездок Троцкого по дорогам Гражданской войны Глазман был для Троцкого не только секретарем, но и телохранителем. Часто в дороге случалось, что машина Троцкого врывалась по ошибке в расположение войск противника. В машину летели сотни пуль, которые могли убить Троцкого. Глазман буквально прикрывал его своим телом и был готов пожертвовать собой ради него.

Однажды машина Троцкого заехала в расположение войск батьки Махно. Машину мгновенно окружили махновцы. Они предложили Троцкому, Глазману и водителю выйти из автомобиля. В эту минуту жизнь всех троих висела на волоске. Дула винтовок были в упор направлены на них, и только чудо могло спасти их от смерти.

И чудо произошло.

Сверкая своими огненными глазами, Троцкий поднялся на крыло автомобиля. Все винтовки и пистолеты повернулись на него. А он быстрым жестом рассек воздух поднятой рукой и произнес короткую и пламенную речь. Результат был удивительный.

Повстанцы кричали: «Да здравствует Троцкий!» Подняли его на руки и качали. После этого они все до одного перешли в Красную Армию — за Троцким.

Теперь это покажется невероятным, но тогда было так...

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНАЯ ВСТРЕЧА ТРОЦКИСТОВ С ТРОЦКИМ

Осенью 1926 года состоялась встреча представителей московского студенчества с Львом Троцким. Эту встречу Делегатов оппозиционного студенчества подготовил мой товарищ военных лет Познанский, исполнявший в тот год обязанности секретаря Троцкого.

Встреча состоялась на улице Малая Дмитровка, в здании Главконцескома, где раньше помещался Государственный институт журналистики (ГИЖ).

Вся наша группа пришла на место встречи задолго до назначенного часа. Чтобы не пропадало зря время, Познанский развлекал нас интересными воспоминаниями о жизни Троцкого.

Мне навсегда запомнились два рассказанных эпизода.

У Троцкого после дискуссии 1923 года заболело горла. Болезнь началась от нервного перенапряжения и угрожала не только голосу, но и жизни. Требовалась немедленная операция, а в России тогда не было хирурга нужной специальности — отоларинголога. Советское правительство обратилось с просьбой о медицинской помощи к правительству Германии. Во главе его тогда были социал-демократы оппортунисты.

Наркоминдел Чичерин по телеграфу связался с германским министром иностранных дел Штрезенманом и договорился с ним о немедленной отправке Троцкого в Германию на лечение. Заключив джентльменское соглашение, Штрезенман должен был обеспечить Троцкому личную безопасность, однако на всякий случай в вагоне с Троцким ехала группа вооруженных красноармейцев, переодетых санитарами. Троцкий находился в Германии инкогнито. Никто, кроме Штрезенмана и лечащего врача, не знал, что на немецкой земле находится гроза мировой буржуазии — Троцкий.

Операция прошла благополучно. Жизнь и голос Троцкого были спасены. Напрасно некоторые лица в Кремле надеялись на смертельный исход операции. Они были уверены, что немцы обязательно умертвят Троцкого на операционном столе. Но немцы оказались честными людьми и не захотели запятнать себя кровью великого революционера. Они выполнили джентльменское соглашение и вылечили Троцкого.

После выздоровления Троцкого повезли для продолжения лечения на Кавказ. Он жил в районе Сухуми, в вагоне, на железнодорожной станции под охраной красноармейцев.

Однажды ночью на вагон Троцкого напали вооруженные грузины. Нападавшие стали стрелять по вагону из винтовок разрывными пулями «дум-дум». Охрана Троцкого всю ночь отстреливалась, не допустив бандитов к вагону. Стрельба затихла только к рассвету. Убитые были с обеих сторон. Опознать личности застреленных грузин не удалось: у них не обнаружили никаких документов. Но и без них было ясно, откуда пришли убийцы и кто их послал сюда...

На этом рассказ прервался, вошел Троцкий. Он поздоровался с нами и пригласил в кабинет.

Мы сидели в мягких кожаных креслах и ждали. Только один из нас, Вася А., отказался сидеть в присутствии Троцкого. Наши уговоры не убедили его, и даже просьба самого Троцкого не подействовала на юношу. Как солдат на карауле, стоял он возле него два с половиной часа.

Беседа началась с задач оппозиции. Вот приблизительный смысл беседы (по памяти).

Мы должны идти в рабочий класс, в рабочую часть партии.

В международном плане наши задачи заключаются в собирании революционных сил в буржуазных странах. Мы должны оказать помощь международному пролетариату в деле подготовки в этих странах вооруженных восстаний. Мы не имеем права упускать революционные ситуации. Наша конечная цель — это мировая социалистическая революция.

В плане работы внутри страны мы должны начинать индустриализацию в необходимых темпах и не за счет увеличения эксплуатации рабочего класса, а за счет увеличения налогов с зажиточных и буржуазных слоев города и деревни... Нас хотят оторвать от рабочего класса, но это им удастся только с кровью. Нас будут арестовывать и даже расстреливать... Эту акцию Сталина надо осмыслить... Слабые от нас отойдут. До конца с нами останутся только сильные...

В словах Троцкого слышалась тревога.

В стране нарастала реакция. Она надвигалась со скоростью грозовой тучи. Все звенья партийного и государственного аппарата захватили сталинские чиновники. Они не

хотели дальнейшего развития революции и ее выхода на международную арену.

Во всех странах мира в это время была самая подходящая ситуация, то есть революционная ситуация, необходимая для свержения прогнивших капиталистических правительств. Д сталинцы не понимали, что мировая революция сама не придет, ее нужно организовывать. Даже в колониальных и зависимых странах — Индии, Китае и других — назревали восстания угнетенных народов. С мировой революцией медлить нельзя. Ее нужно делать теперь, пока живы старые испытанные поколения коммунистов, участников Октябрьской революции и Гражданской войны. Это необходимо не только для победы революции, но и для передачи новым поколениям большевистской ленинской преемственности.

У нашего поколения достаточно революционного опыта, и его хватит на весь мир. Всякая попытка задержать ход мировой революции есть содействие империализму в деле разгрома Советской России, а также всего революционного движения в буржуазных странах.

Поклонники национального социализма «устали» от революции, они хотят отдохнуть. Но так могут поступать только ренегаты, а не пролетарские революционеры, забывшие слова Ленина о том, что наша эпоха есть «эпоха войн и революций». А жизнь об этом напоминает и подтверждает ежедневно, ежечасно фактами.

Кто-то из нас спросил Троцкого:

— Если Сталин нас будет расстреливать, он истребит все революционные кадры. Разве можно ему это позволить? Разве мы не должны принять предупредительные меры?

Это был самый больной вопрос оппозиции. Его задавали Троцкому тысячи наших товарищей.

Речь шла о судьбе не только русской революционной интеллигенции, которую Сталин может физически уничтожить, но и всего русского народа и Октябрьской революции.

От правильного решения этого вопроса зависела и судьба нашей оппозиции, состоявшей из большевиков-ленинцев.

Троцкий обсуждал этот вопрос в кругу своих близких единомышленников. Анализировались причины гибели и перерождения многих революций за многовековой период мировой истории.

На наш вопрос мы получили такой ответ от Троцкого:

— Предупредить акцию Сталина можно только силой. -Троцкий сделал рукой жест вверх. — Но сила — не наш путь. Прошу это крепко запомнить. История не простит нам непартийного решения внутрипартийного вопроса... Для того чтобы акцию Сталина предупредить силой, мы должны взяться за оружие и начать Гражданскую войну... Если мы прольем хоть одну каплю крови наших заблуждающихся товарищей по партии, то на наши головы падет проклятие живущих и грядущих поколений.

Когда Троцкий это нам говорил, я вспомнил накаленную обстановку в стране в 1918 году: меньшевики и эсеры тогда яростно нападали на Троцкого, выступая против его назначения на пост народного комиссара по военным делам Советской России и изрекая всяческие пророчества, наподобие таких: «Он будет Бонапартом», «Он будет диктатором».

Они ошиблись в своем пророчестве. Троцкий по своей натуре не мог быть Бонапартом. Он был яростным противником авантюр в политике и всегда отталкивал от себя все нечистое, что могло бы запятнать его честь. Он был всегда против тирании и узурпаторства. Он никогда не использовал свою власть в сомнительных политических целях.

Характерен в этом отношении один случай во время Гражданской войны, в 1918 году, когда Ленин предоставил ему карт-бланш, то есть в знак особого доверия к Троцкому Ленин дал ему все полномочия Председателя Совнаркома РСФСР. Внизу чистого бланка Ленин написал своей рукой: «Это распоряжение т. Троцкого считаю правильным и под ним подписываюсь. Пред. СНК Владимир (Ульянов) Ленин».

История появления этого карт-бланша такова.

В ходе Гражданской войны в партии большевиков возникла так называемая военная оппозиция во главе со Ста-

линым. Она выступала против использования и привлечения в Красную Армию царских офицеров. Поскольку этих военспецов в Красную Армию привлекал Троцкий, то против него пустили клевету, что будто бы он расстреливает комиссаров, а царских офицеров сажает на их место (имелись в виду эпизоды с Куйбышевым, Томским, Залуцким и другими).

Ленин не верил этой клевете и в знак полного доверия к деятельности Троцкого дал ему этот чистый бланк со своей подписью.

В 1927 году Троцкий сдал этот «ленинский карт-бланш» в ИСТПАРТ неиспользованным. Троцкий не воспользовался им против своих врагов. Нравственная чистота его всегда была на высоком уровне. Недаром он много раз говорил своим ученикам: «Лучше быть мучеником, чем палачом, лучше принять смерть, чем позор». Да, Троцкий заглядывал в историческое зеркало и всегда опасался увидеть себя в нем тираном. Эту мысль он повторял в нашей беседе с ним в разных вариантах. Он не хотел рубить внутрипартийный узел мечом, который ему предлагали его военные единомышленники. Он отклонил этот меч потому, что боялся Суда Истории.

Когда мы уходили, Троцкий поочередно протягивал нам на прощание руку. И вот очередь дошла и до нашего товарища Васи А.

Он крепко стиснул руку Троцкого и громко воскликнул:

— Да здравствует вождь мировой революции товарищ Троцкий!

Лев Давидович посмотрел на него с укором и сурово сказал, что «это нехорошо» и что «так больше никогда не надо...».

Ему неприятно было это фанатическое восхваление его личности.

Мы расходились по домам молча. Каждый про себя обдумывал слова Троцкого, памятуя дозволенные и недозволенные средства в политической борьбе внутри партии.

После этой встречи я стал с грустью и тревогой изучат тюремную азбуку...

ОБРЕЧЕННОСТЬ

Стоял октябрь 1927 года.

Настороженно ожидал своего будущего советский народ. Между Сталиным и Троцким шла упорная политическая борьба, от исхода которой зависело развитие дальнейших событий. Борьба проходила в неравных условиях. На стороне Сталина были печать, партийный и государственный аппарат, тюрьмы и лагеря. На стороне Троцкого — только идеи и честные слова.

Для подведения «итогов» выполнения приказов Сталина о «разоблачении» оппозиции и для вынесения ей «приговора» как якобы «побежденной» в Кремле собрался объединенный Пленум ЦК и ЦКК. Лицемерно ссылаясь на решения первичных партийных организаций, лишенных правдивой информации о действительной сущности разногласий в партии, о ленинских предсмертных документах и о его «Завещании», обманув партию и держа ее в страхе исключениями старых большевиков, Пленум в Кремле торжествовал победу.

Личный состав этого высшего форума партии после смерти Ленина резко изменился. Из него были отсечены все идейные и честные коммунисты, принимавшие участие в Октябрьской революции, в Гражданской войне, в формировании Коммунистической партии.

Вместо них постепенно, исподтишка Сталин посадил людей второго эшелона революции. Это были люди менее идейные, менее убежденные, менее принципиальные, зато более послушные и сговорчивые... Многие из них вступали в сделку со своей совестью, голосуя на этих форумах за то, что было противно их убеждениям и мнениям. Это было время двурушничества в аппарате партии и государства. Из страха эти люди могли проголосовать за любое предложение генсека Сталина.

В те годы в партии начинала непомерно увеличиваться власть и возрастало значение первого партийного секретаря и парткома.

В помощь первым секретарям при райкомах, обкомах и ЦК создавались специальные — из молодых коммунистов — полувоенные группы, которые выполняли любые задания первого секретаря. Эти группы так называемых молодчиков посылались на любые партийные собрания с определенными заданиями: «проваливать» неугодные кандидатуры или поддерживать креатуру сталинского аппарата, срывать выступления честных коммунистов и т. п. Руками этих молодчиков Сталин подбирал надежные кадры реакции, готовившейся задушить русскую революцию, сделать ее чисто национальной, ограниченной и термидорианской.

ПОСЛЕДНЕЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ТРОЦКОГО В КРЕМЛЕ

Последнюю речь в Кремле Троцкий читал с листа. Друзья предупредили его заранее, что в зал заседания Пленума будет пропущено много молодчиков, которым приказали сорвать выступление Троцкого. Это было впервые, когда Троцкий писал свою речь на бумаге, прежде чем выступить с ней.

Вот что было сказано им тогда (цитирую по памяти): — На глаза партии надели шоры. Партия идет ощупью, не зная, куда ее ведут. Дайте же ей самой посмотреть, куда надо идти. Революция не стоит на месте. Она идет вперед или отступает назад. Третьего ей не дано... Социализм в одной стране есть национальный социализм. Такой социализм враждебен Марксу, Ленину, которые нас, коммунистов, никогда этому не учили... Вы сползаете на тормозах от интернационального к национальному. Вы сознательно и преднамеренно упустили революционную ситуацию в Индии, Китае и других странах мира. Вы делаете это потому, что не верите в победу мировой революции, идея которой вечно живет в сердцах народов. Ради построения национального социализма вы погасили пламя русской революции, от которого остались лишь дымящиеся головешки. Под свою наци-

ональную теорию вы подгоняете все мировые события. Это преступление перед историей и пролетариями всех стран. Вы изменяете идеям интернационализма и коммунизма. Наступили сумерки русской и мировой революции. Вы отступили от ЛЕНИНА и внутри страны. Русский пролетариат завоевал Советскую власть своей кровью. А что он за это получил? Жизнь рабочих не улучшилась. Вы отклонили наш план индустриализации страны, обозвали его сверхиндустриальным. Мы предлагали провести индустриализацию за счет увеличения налогов с богатой и зажиточной части населения города и деревни. А вы хотите провести ее за счет физического износа рабочего класса. Между нашим планом и вашим — пропасть... В стране хозяйничают бюрократы. Они травят честных революционеров и приговаривают: «Это тебе не восемнадцатый год». Вы подбираете руководителей по принципу: «Если будешь нас поддерживать — выберем, не будешь — прогоним и посадим». Вы идете по опасному пути перерождения...

Троцкий говорил быстро. Его голос то затихал, то опять гудел, как набат колокола. Его гневные слова летели в зал и были направлены против партийных чиновников. Они, как бешеные, вскакивали с мест и, как безумные, кричали:

— Хватит! Заткните ему глотку! Долой его!

В зале заседания поднялся невероятный шум, который все время нарастал. Взбесившиеся чиновники и молодчики стучали ногами, кричали и двигали стульями, устраивали обструкции по сигналу (ужимкам и усмешкам) держиморд, сидевших в президиуме. Задетая за живое партбюрократия, собравшаяся вокруг Сталина и не подозревавшая, что она является для него лишь временным попутчиком до очередной расправы, подняла настоящий бунт. Проявляя особое Усердие, они бросали на трибуну в Троцкого толстые книги и тяжелые предметы. Из зала слышны были крики: «Гад! Мерзавец! Негодяй! Подлец! К стенке гада!» Сталин строил «рожи» с трибуны, а «куйбышевы» по этим рожам подстегивали и подстрекали молодчиков срывать речь Троцкого.

Это был драматический час русской революции.

Троцкий стоял на трибуне спокойный и строгий. В эту минуту он напоминал капитана на тонущем корабле. Только вокруг него не море бушевало, а пираты-змеи шипели, норовя укусить, убить или отравить капитана.

Чтобы не слышать это змеиное шипение и дикие крики, несущиеся из зала, Троцкий заткнул уши и продолжал читать написанную речь. Не для чиновников он ее читал, а для СУДА ИСТОРИИ.

Бессильные заставить Троцкого замолчать, руководители заседания увели из зала стенографистку. Вслед за этим крики по адресу Троцкого все нарастали, доходя до прямых призывов к насилию над ним и убийству. «Бей гада! Бей гада, бей!» — скандировали молодчики, не давая возможности Троцкому до конца дочитать свою речь.

Казалось, что все сошли с ума. На лицах одних людей было недоумение, граничившее с безумием, у других глаза налились кровью и сверкали лютой ненавистью к оратору. Это были молодчики. Они кинулись на трибуну, как убийцы. Но они не прошли. Перед ними выросла гигантская фигура командующего Московским военным округом старого большевика, старого петербургского рабочего — Николая Ивановича МУРАЛОВА. Он стоял с поднятыми кулаками и ждал... Убийцы отступили.

В этот день из рядов партии были исключены два ее ведущих лидера — ТРОЦКИЙ и ЗИНОВЬЕВ.

Как свое большое личное горе приняли партия и рабочий класс эту расправу с руководителями Коммунистической партии. В знак протеста многие коммунисты бросили свои партийные билеты. Партия замолчала от охватившего ее лихорадочного ужаса. Люди стали замкнутыми, начали думать одно, а делать другое.

Лицемерно называя «ленинским» набор в партию молодых, малоосведомленных людей, сталинские чиновники использовали эти наборы для продолжения своих преступлений против партии.

Преступления не остановились. Начиналось утро РУССКОГО ТЕРМИДОРА...

АРЕСТ И ПРОВОДЫ ТРОЦКОГО В ССЫЛКУ

Ранним летним утром 1928 года чекисты арестовали Троцкого. У кого поднялась рука совершить этот позорный акт?

Троцкий жил тогда не в Кремле, а на квартире своего единомышленника — наркома внутренних дел РСФСР А.Г. Бело-бородова (из Кремля Троцкий вместе со своей семьей ушел вскоре после исключения его из партии).

А.Г. Белобородов — правнук знаменитого И.Н. Белобородова, казненного в Москве на Лобном месте за участие в Пугачевском восстании. Указ о его смертной казни подписала императрица Екатерина II, прабабка царя Николая II.

Правнук Белобородов подписал в Екатеринбурге в 1918 году смертный приговор правнуку Екатерины II — Николаю П.

У Белобородова на улице Грановского я видел редкое фото -- приезд из Тобольска в Екатеринбург в 1918 году царя Николая II со всей семьей. На фоне прибывшего поезда стояли царь Николай II, наследник Алексей, царица Александра Федоровна, четыре дочери и лейб-медик царя. Царь Николай был в военной форме, на которой видны знаки отличия полковника русской армии. По-военному вытянувшись, он отдавал честь стоявшим напротив него в кожаных куртках с маузерами за поясами советским руководителям на Урале и в Сибири — Белобородову, Мрачковскому и Уфимцеву, прибывшим на вокзал принимать арестованного царя. Все трое подписали смертный приговор Николаю II, а через 18 лет они были расстреляны по приказу Сталина.

...Я немного отклонился от изложения. Но отклонение это весьма убедительно говорит о начале термидора сталинскими подручными...

Кого убивали? Кого арестовывали?

...Чекисты, сделав тщательный обыск, сказали Троцкому, что до 7 часов вечера он будет находиться под домашним арестом, а потом его повезут в ссылку в город Алма-Ату.

Мне сообщила об этом по телефону жена Белобородова — Фаина Викторовна Яблонская, преподаватель истории Рос-

сии в ГИЖ, близкий друг жены Троцкого — Седовой. Она провожала семью Троцкого в ссылку до самого поезда на Казанском вокзале. Жизнь Яблонской трагически оборвалась в 1937 году в Ростове-на-Дону, где ее расстреляли вместе с мужем.

Яблонская просила меня немедленно известить об аресте Троцкого наших товарищей, чтобы они пришли к 7 часам вечера на Казанский вокзал проститься с Троцким.

К указанному времени на Казанском вокзале собрались 10 тысяч коммунистов-оппозиционеров. Все залы, перроны и железнодорожные пути были забиты народом. Около двери вагона были свалены в кучу вещи Троцкого, узлы, чемоданы и книги. Здесь же на привязи находилась его охотничья собака.

Паровоз уже стоял под парами. В конце состава был прицеплен пустой вагон с приспущенными белыми занавесками на окнах — для Троцкого с семьей.

Стрелки на часах показывали уже 7, а его еще не было.

Мы спрашивали чекистов, шнырявших между нами, о причинах задержки Троцкого, но они молчали.

На всех путях стихийно возникали митинги. Ораторы говорили о заговоре в Кремле против Революции и Коммунистического Интернационала. Неожиданно появилось множество портретов Троцкого, которые тут же были расклеены на вагонах и стенах здания вокзала.

Шли часы, а Троцкого не было. Мы волновались. Вся его прошедшая жизнь предстала перед нами, как на ладони. «Как смеют они поднять руку на Троцкого?» — думали мы с возмущением. Не много на земле было великих людей, которые посвятили всю свою жизнь человечеству. Троцкий был гражданином мира.

Наконец на перроне показался машинист. Он был озабочен и торопился к паровозу. Мы остановили его и стали расспрашивать. Он вырывался из наших рук и молчал. К нему на помощь подбежали чекисты и освободили из окружения.

Было уже 11 часов вечера, паровоз дал сигнал к отходу, не знали, что происходит. Троцкого все не было, а поезд уже тронулся. Кто-то крикнул:

— Троцкого от нас спрятали в вагоне!

С быстротой молнии передался этот крик по всему перрону.

Мы вцепились в железные поручни, силясь остановить поезд. Мы хотели увидеть Троцкого. Но поезд набирал скорость, отбрасывая нас в разные стороны. Люди падали, тут же поднимались и снова хватались за поручни вагонов. Поезд как будто замедлил ход, но это нам только показалось. Многие из нас бежали за ним вслед по шпалам и громко кричали, каждый на свой лад, все были возмущены. Но грохот железных колес заглушал наши голоса, оставляя в ушах гул артиллерийской стрельбы.

Это была своеобразная психическая атака капелевиев в образе сталинских молодчиков на чапаевцев в образе большевиков-ленинцев. Это была подготовленная акция провокаторов, вводивших в заблуждение собравшуюся массу коммунистов.

Мы остановились лишь тогда, когда поезда уже не стало видно. Кругом было тихо и темно, а рельсы светились холодным блеском.

Каждый из нас ощущал телесную усталость и душевное горе. Разочарованные и расстроенные, мы возвращались по шпалам к зданию Казанского вокзала. У входных дверей его стояла возбужденная толпа малоизвестных людей и кричала:

— К Кремлю! К Кремлю! К Коминтерну!

Вначале мы подумали, что это кричали наши ультралевые, поддавшиеся чувству отчаяния. Но присмотревшись, Увидели, что большинство их стоят рядом с нашими товарищами и категорически против каких бы то ни было манифестаций и демонстраций.

Это кричали провокаторы. Они хотели спровоцировать нас на демонстрацию по городу с целью создания против нас «дела» о волнениях и беспорядках.

Мы должны были быть к этому готовы.

Сталинские ставленники распространяли про нас много всякой клеветы в газетах, на собраниях, обвиняя нас во всех смертных грехах. Мы отказались идти к Кремлю или к Коминтерну, а разошлись по домам, запомнив эту ночь на всю жизнь.

Подходя к своему дому на Малой Бронной, я встретил знакомого. Это был обыватель, каких много во все времена, держащих нос по ветру.

Когда оппозиция, как ему казалось, могла взять верх, тогда он ко мне подлаживался, заискивал, говоря словечки сочувствия, рассчитывая на получение тепленького местечка с моей помощью. Теперь этот человек испугался. Он шел, озираясь по сторонам. Подойдя ко мне с особой осторожностью, шепнул на ухо:

- Не испытывайте судьбу. Ваша игра проиграна. Спрячьтесь пока куда-нибудь в деревню... Время тяжелое. Не ровен час...

К сожалению, он оказался прав. Время было тяжелое. Всех честных и смелых, свободно мыслящих и высказывавшихся открыто о безобразиях, творившихся в партии и стране, отстраняли от работы, понижали в должности, загоняли на периферию и заносили в «черные списки», подготавливая массовые репрессии.

Аресты оппозиционеров происходили по всей стране. Донос и клевета стали распространенным явлением. Люди шпионили и доносили друг на друга, подчас не столько из приверженности к сильным мира сего, сколько из боязни, как бы кто-нибудь не опередил его в доносе, как бы на него не донесли, как бы его не осудили за «недонос»... Этих людей по тюрьмам было запрятано большое множество. Такая была создана обстановка в стране.

Предательство и подлость становились доблестью и патриотизмом. За них давали ордена и премии. Люди стали бояться друг друга. Страх вошел во все дома. Было опасно поздороваться с женой арестованного друга. Если вчера на

тебя донесли, то сегодня тебя раздавят, как червяка, а доносчика наградят. Потом кто-нибудь донесет на доносчика, и его постигнет та же судьба.

Это время теперь называют «периодом недоверия и подозрительного отношения к людям».

На следующее утро мне опять позвонила Яблонская и рассказала грустную историю, произошедшую накануне.

Оказалось, что мы вчера провожали не Троцкого, а его пустой вагон с белыми занавесками. Сталин испугался скопления большого количества оппозиционеров на вокзале и приказал ОГПУ перенести отъезд на другой день.

На сей раз он приказал провести эту «операцию» в тишине, без предварительного предупреждения, чтобы об этом никто не знал.

Троцкого забрали в 2 часа ночи, когда он уже спал. Накануне, в день отмены отъезда, Троцкому сказали, что его отъезд откладывается на три дня. Он поверил этому и отдал в ремонт свои очки. Они у него были единственными.

Но его грубо обманули, и он остался без очков.

К дому на улице Грановского подъехало семь машин с вооруженными гэпэушниками, которыми командовал особо уполномоченный коллегии ОГПУ ФИШКИН.

Троцкий заявил Фишкину протест. Он потребовал соединить его по телефону с Орджоникидзе. Фишкин ответил, что «с Орджоникидзе соединить нельзя, но можно соединить с Куйбышевым или Менжинским, которые отвечают за "операцию"».

— С Куйбышевым разговаривать не буду, — сказал Троцкий. — Этого изменника нужно было расстрелять еще в 1918 году под Самарой... С Менжинским тоже не буду разговаривать — не люблю двуликих людей.

Он встал и пошел в соседнюю комнату, где были его жена и сын.

Дверь за ним захлопнулась, и щелкнул замок.

Фишкин бросился к двери и стал стучать в нее кулаками. Дверь не открывалась. Тогда он заставил гэпэушников ломать ее. Дверь выломали и ввалились в комнату жены.

Троцкий сидел на диване и разговаривал со старшим сыном.

К нему подбежал возбужденный Фишкин и, вытянувшись по-военному перед ним, сказал:

— Лев Давидович. Я только солдат. Мне приказали, и я обязан приказ выполнить. Поймите меня. Вы тоже были солдатом.

Троцкий на это сердито ответил:

— Да. Я тоже был солдатом Революции, а вы — солдат Термидора.

Фишкин стоял растерянный и побледневший. Слова Троцкого ударили его как хлыстом по лицу. Придя в себя, он приказал гэпэушникам взять Троцкого на руки и вынести силой в машину.

Это было в 5 часов утра. На улице показались первые рабочие, шедшие на работу. К ним из окна обратился сын Троцкого — Седов. Он громко кричал, что к Троцкому ворвались чекисты и глумятся над ним. Тогда Седова тоже схватили на руки и силой понесли в машину. Жена Троцкого сама спустилась вниз, поддержанная под руку Фаиной Яблонской.

Автомашины мчались по Москве на большой скорости. Вот показалась Каланчевская площадь. Народу не было. Везде стояли вооруженные охранники. Машины остановились у Казанского вокзала.

Первым вышел из машины Троцкий. Он был без очков и без головного убора. Ничего не видя перед собой, он пошел не в сторону вокзала, а обратно, гэпэушники преградили ему дорогу и оттолкнули назад. Он опять пошел вперед, как бы пытаясь прорваться через солдатскую цепь охранников. Тогда по сигналу какого-то подлеца его толкнули сзади и подставили подножку. Троцкий покачнулся и со всего размаха упал на булыжную мостовую, разбив до крови лицо и руки. Без гнева нельзя было глядеть на это глумление. Сердце обливалось кровью и звало к возмездию.

Фишкин приказал поднять Троцкого на руки и нести окровавленного на вокзал. На рельсах стоял дымящий паро-

воз, и к нему был прицеплен один вагон с опущенными белыми занавесками.

Из ссылки в городе Алма-Ате Лев Троцкий прислал нам с Абатуровым письмо — «Ответ двум примиренцам». Мы отправили Троцкому в Алма-Ату письмо, в котором ставили вопрос о возвращении обратно в партию. Свое письмо к нему мы написали (в целях конспирации) без копии. В письме мы говорили о возможном приближении всемирной революции и в силу этого о примирении троцкистской оппозиции с партийным руководством РКП(б).

Лев Троцкий ответил, что «приближение всемирной революции возможно, но не доказано. О примирении со Сталиным и возвращении обратно в партию не может быть и речи. Партия и Сталин политически переродились. Только оппозиция есть боевая партия всемирной пролетарской революции».

ТРОЦКИЙ В ТУРЦИИ. ПРЕДАТЕЛЬСТВО РАДЕКА

...Из казахстанской ссылки Троцкого решили вывезти куда-нибудь подальше за пределы нашей родины. Однако страны всего мира отказались предоставить Троцкому убежище из страха, что он может там организовать восстание рабочих масс. Лишь Турция дала согласие принять Льва Троцкого. Турция согласилась потому, что в ее национально-освободительной борьбе Троцкий сыграл спасительную роль. Будучи наркомом по военным делам России, Троцкий оказывал руководителю турецких революционных повстанцев М. Кемалю (Ататюрку) военную и экономическую помощь против султанской монархии. В знак благодарности Турецкая республика избрала Троцкого и Ленина почетными гражданами своего меджлиса.

...Шло время. Лев Давидович Троцкий находился в Турции в изгнании. И вот однажды он встретил Я.Г. Блюм кипа, в прошлом левого эсера, застрелившего в 1918г. германского посла

в России В. Мирбаха. В Гражданскую войну Блюмкин разорвал все узы с левыми эсерами и перешел к большевикам. Он был бесстрашным человеком. Гражданская война оставила ему на память три ранения, за что он был представлен к боевым наградам -- трем орденам «Красного Знамени». В те дни в соседней Турции он находился как резидент советской разведки на Ближнем Востоке. Перед отъездом в СССР он появился в гриме в доме Троцкого и предложил ему по старой дружбе свои услуги. Он сказал Льву Давидовичу:

- Я вас люблю как человека и борца за международный коммунизм и хочу для вас сделать что-нибудь приятное. Дайте мне любое поручение. Я выполню его не из сочувствия к троцкистской оппозиции, а из любви к вам лично...

Троцкий знал Блюмкина. Он поверил ему и поручил передать портфель с бумагами Карлу Радеку в Москве. Троцкий знал, что Радек отошел от оппозиции, но не поверил в искренность его поступка и жестоко просчитался... Блюмкин приехал к Радеку и передал ему портфель с бумагами Льва Троцкого. Однако, когда Блюмкин уходил от Радека, тот позвонил в ОГПУ и рассказал о разговоре с Блюмкиным и о портфеле с документами от Троцкого. Блюмкина в ту же ночь арестовали и вскоре расстреляли... Если Христа погубил Иуда, то у Троцкого иудой был Карл Радек.

ВСТРЕЧИ С КОМАНДАРМОМ ТУХАЧЕВСКИМ

Не без волнения я в первый раз входил в кабинет начальника Штаба РККА Тухачевского.

У меня в руках была расшифрованная телеграмма командующего Туркестанским военным округом. В тот год в Туркестане шли ожесточенные бои с басмачеством. Местная буржуазия и русские белогвардейцы, использовав продовольственные трудности в стране и религиозные предрассудки населения, повели отсталые слои общества на вооруженную борьбу против Советской власти...

Я подошел к Тухачевскому и назвал себя. Он взял у меня телеграмму и предложил сесть и подождать. Я внимательно наблюдал за командармом. О его военных делах ходили легенды.

После прочтения телеграммы он подошел к большой военной карте, на которой были красные и синие флажки. Он снял несколько красных флажков и заменил их синими.

Внимательно вглядываясь в его лицо, я заметил, как оно изменилось, отражая его мысли. Он смотрел на карту и в эти минуты как бы находился на далеком поле сражения — в Туркестане. Он вдохновенно решал военную задачу, творил победу над врагом, напрягая свою силу воли и таланта.

Я сидел не двигаясь. Я не хотел спугнуть птицу — мысль командарма Тухачевского. А когда закончилась работа над картой, он сел за стол и начал писать боевой приказ командующему ТуркВО, излагая новую военную задачу по разгрому басмачества.

Теперь немногие помнят, что в первые месяцы и годы молодой Советской республики в высшем руководстве Красной Армии были бывшие офицеры и генералы старой царской армии, которые сыграли немалую роль в спасении русской революции от военного разгрома.

Г Советская республика была тогда безоружна, так как своей, революционной, армии еще не было у пролетариата России. Рабочий класс и беднейшее крестьянство с оружием в руках завоевали власть и, не выпуская это оружие из рук, тотчас же должны были обратить его против внутренней контрреволюции и поддерживавшего ее капиталистического окружения.

Нужны были командиры. Своего командного состава не хватало. Фронтов было много, а командиров мало. Современная война требовала точной организации военных действий и твердой дисциплины.

Дрели бы тогда партия не сумела привлечь на свою сторону некоторую часть офицеров и генералов старой армии, так на-

зываемых военспецов, наша победа над врагом в Гражданской войне обошлась бы куда более многочисленными жертвами, нежели она стоила рабочим и крестьянам России.

Немалая часть бывших офицеров царской армии с чистой совестью приступила к обучению красноармейцев — выполнять воинский долг, соблюдать дисциплину, постигать правила ведения боя, — а также сама повела их в бой против внутренних и внешних врагов.

Несмотря на эту исключительно полезную роль военных специалистов в Красной Армии, в партии нашлись некоторые люди, выступившие против старых офицеров, служивших в Красной Армии, усматривая в каждом из них изменника, лазутчика, сея в армии и народе подозрения к командирам из числа примкнувших к Советской власти военных специалистов. Кроме того, они взяли под обстрел Троцкого за то, что он якобы насаждает в Красной Армии на всех фронтах изменников — старых военспецов.

Среди этих клеветников на Троцкого были во времена Гражданской войны Сталин, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе, Гусев и другие. Они всячески засыпали Ленина кляузами на Троцкого, приписывая отдельные неудачи на фронтах измене военспецов, якобы поддерживаемых Троцким, а победы на фронтах — своим «гениальным» и «героическим» действиям против «изменников-военспецов».

Конечно, не все примкнувшие к Красной Армии военные специалисты старой армии были преданны делу защиты Советской власти. Нередки были случаи измены, перебежки примазавшихся к Красной Армии типов, вроде описанных в «Хождении по мукам» Рощиных (кстати, позднее возведенных в «вождей» Красной Армии). Но основная масса военных специалистов работала на победу пролетариата.

Партия сумела сохранить и воспитать из их числа выдающихся командиров Красной Армии — Тухачевского, Примакова, Уборевича, С.С. Каменева, Корка, Левандовского, Лебедева, Шапошникова, Миронова, Егорова, Пугачева и многих других. Тухачевский на фоне привлеченных в Крас-

ную Армию военных специалистов был наиболее выдающимся и самым талантливым.

М.Н. Тухачевский был большим тружеником. Он работал по пятнадцать — семнадцать часов ежедневно. Он приезжал в штаб среди ночи и работал до утра. Несмотря на свою известность, он всегда оставался скромным и внимательным к подчиненным ему людям. Он был всегда внутренне и внешне собранным человеком. Его никогда не видели с распахнутым воротом гимнастерки или небрежно развалившимся на стуле.

Однажды я застал в его кабинете главкома С.С. Каменева, помначштаба ВККА Пугачева и начоперупра Шапошникова. Они взволнованно говорили о предстоящем свидании с наркомом и председателем Реввоенсовета товарищем Троцким. Встреча была назначена на 12 часов ночи.

Главком ходил по кабинету Тухачевского и что-то горячо рассказывал. Шапошников и Пугачев тоже были обеспокоены предстоящей встречей с Троцким. Только начштаба — Тухачевский был, как всегда, спокоен. В его умных голубых глазах можно было прочесть: «Мне волноваться нечего. У меня совесть чиста. По службе все хорошо. Граница заперта на замок. Красная Армия начеку».

Военные советники того времени знали, что Троцкий любил Тухачевского за огромный военный талант, боевой опыт и творческую инициативу во время боя. Личное обаяние располагало к себе его подчиненных и людей, сталкивавшихся с ним по службе.

Теперь много пишут неправды об отношениях этих великих деятелей в период Гражданской войны и после нее. Это стали писать с тех пор, как было приказано разоблачить «троцкизм», который якобы стремится «подменить ленинизм».

Эту неправду об отношениях Троцкого и Тухачевского распространяют потому, что правду писать было нельзя.

...Когда я уходил из кабинета Тухачевского, он взглянул на часы и проговорил: «Уже полночь, нам пора».

О военной неудаче Тухачевского под Варшавой в 1920 году много еще не сказано. До сих пор остается неосвещенной

подлая роль Сталина в этой неудаче. Известно только, что Сталин отказался выполнять боевой приказ Главкома о переброске в помощь Тухачевскому трех боевых армий, в том числе 1-й Конной армии. Тайные причины военного саботажа Сталина остаются невыясненными. Посланный на хлебозаготовки в район Царицына, он вошел в состав военного совета Юго-Западного фронта, которым командовал Егоров, и повел себя по-интригански против высшего военного командования Красной Армии.

Очевидно — это стало известно лишь позднее, — что причины такого противодействия Сталина были очень глубокими и относятся к разряду хорошо замаскированной политической диверсии. Цель ее заключалась в дискредитации Троцкого и Тухачевского и удалении их из руководства Красной Армии.

Сталин не заблуждался на счет последствий и поражения Красной Армии под Варшавой. Он всячески работал на поражение наших войск на Западном фронте. Ему это нужно было по двум причинам:

— дискредитировать военное руководство Красной Армии (в первую очередь Троцкого, Тухачевского и других);

— нанести удар по мировой революции (второй удар после заключения Брестского мирного договора).

Сталин был человеком завистливым и тщеславным. Он завидовал гению Ленина, политическому и ораторскому таланту Троцкого, его высокому положению и авторитету в партии и стране, тому, что он повсюду стоял рядом с Лениным и был первым человеком после вождя.

Сталин завидовал военному таланту Тухачевского и в своей темной душе вынашивал планы устранения со своего пути всех, кто в какой бы то ни было мере был способен оказаться выше и удачливее его. Для этого он считал возможным прибегнуть к клевете, не гнушался применить яд, кинжал и подлую измену Ленину, мировой революции, интернационализму.

Победа Красной Армии под Варшавой означала бы еще больший рост авторитета его соперников. Установление

Советской власти в Польше приблизило бы Красную Армию к границам бурлившей Германии, где под давлением кризиса и поражения в империалистической войне назревала революционная ситуация.

Победе пролетарской революции в Германии оказало бы помощь само приближение Красной Армии к ее границам. Восставший немецкий пролетариат, безусловно, победил бы, расширив фронт революционной войны с мировым империализмом. Это означало бы применение на практике плана Ленина — Троцкого по объединению сил мировой революции.

Но что ему — Сталину — было до народных чаяний и мечтаний? Мировая революция не входила в его личные, чисто карьеристские планы, не совпадала с ними. Она путала его карты. Его больше устраивало национальное устройство... в многонациональной России, где он возмечтал стать вершителем ее судеб, где он возомнил себя выше Ленина, Троцкого, партии, народа — единственным и непревзойденным.

Осуществить свою мечту он решил не разжиганием пламени мировой революции, а его тушением всяческими способами.

Вся последующая деятельность, все антиленинские деяния его подтвердили данные предположения и высказывания оппозиции.

Тухачевский — это только иллюстрация к подобным деяниям Сталина.

Но путь Тухачевского, его жизнь и деятельность отмечены на столбовой дороге русской истории яркими вехами, которые никогда не сотрутся в памяти народа.

Тухачевский был первым полководцем Октябрьской революции, который под руководством Ленина и Троцкого осуществил в Варшавском походе ЛЕНИНСКИЙ ПЛАН РЕВОЛЮЦИОННОЙ БОРЬБЫ С МИРОВЫМ ИМПЕРИАЛИЗМОМ ВО ИМЯ ПОБЕДЫ ВСЕМИРНОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

И не они повинны в том, что интриги и преступления Сталина так трагически отразились на исходе боев за мировую революцию и на жизни^¹ этих великих носителей интернациональных идей.

НА КВАРТИРЕ У КАРЛА РАДЕКА

сентябрь 1927 года

ЛАРИСА РЕЙСНЕР — МЕЖДУ РАДЕКОМ И ТРОЦКИМ.

УЛЬТИМАТУМ СТАЛИНА ОППОЗИЦИИ

Мы пришли к Карлу Радеку ранним утром в декабре. Дверь открыла нам его жена Роза Радек — добрая и милая женщина, в присутствии которой было всегда тепло и радостно.

Пропустив нас в комнату, она стала будить мужа:

— Вставай, Карл. Уже ребята пришли.

Но Карл не вставал. Он принял нас, лежа в постели. Лицо его было усталым и невыспавшимся, а глаза воспаленными, красными.

Как мы узнали, он не спал всю ночь. Уснул незадолго до нашего прихода. Он закурил свою любимую трубку и, улы-

баясь, сказал, что он «всю ночь развратничал с... иностранными газетами».

Около его кровати, на полу, валялось множество газет и журналов на разных языках мира. Нам было известно, что Карл Радек свободно читал и говорил на тринадцати языках. Он был образованнейшим человеком нашего времени и считался лучшим знатоком мировой литературы. К нему всегда тянулись люди. Они любили его за острый ум и яркий талант. А противники трепетали перед ним: он разил их наповал ядом сарказма.

Карл Радек умел изящно объединить какой-нибудь исторический эпизод с эротическим каламбуром, чем приводил в восторг своих слушателей. Все острые политические анекдоты приписывались ему. Они стреляли без промаха и убивали насмерть. К примеру: «Маркс и Энгельс прислали заявление, в котором отрекаются от своего учения и признают правильной генеральную линию сталинской партии».

Наряду с положительными свойствами характера Радека у него были черточки, достойные сожаления. Они вызывали у его почитателей искренние огорчения. Его нашумевший любовный роман с писательницей Ларисой Рейснер принес ему горький позор отвержения и упреки совести. Она была женой Раскольникова — известного политического и военного деятеля Октябрьской революции, в то время советского посланника в Афганистане, и жила там же.

В Москву возвратилась не по своей воле, а под угрозой исключения из партии. Ее любовный роман с афганским принцем стал известен всему миру и поставил в неловкое положение советского посланника в Афганистане. Вернувшись в Москву, Лариса Рейснер тотчас же приложила все усилия, чтобы Радек влюбился в нее, увлекла его за собой, и их роман стал притчей во языцех...

Она была красивая и талантливая женщина. Во время Гражданской войны служила на флоте комиссаром, где проявила огромное личное мужество.

Она талантливо написала о Гражданской войне много достоверных рассказов и повестей. Особенно ярко она описа-

ла сражение под Самарой, где перед сражением выступил Троцкий. Обращаясь к бойцам, он сказал:

— Революция остановилась здесь. Дальше отступать не будет.

Лариса пользовалась данными ей природой дарами очень расточительно. Однажды она призналась Радеку в своей безумной любви к Троцкому. Она захотела иметь от него ребенка и просила Радека рассказать ему об этом. Сама признаться ему в этом боялась. Вначале между ней и Радеком произошла бурная сцена ревности. Потом он махнул рукой на все и обещал выполнить ее просьбу.

Поведение Ларисы Рейснер в те годы вызывало у многих людей недоумение. Это было время, когда значительный слой коммунисток, участниц Гражданской войны, был подвержен влиянию Александры Коллонтай, пропагандировавшей идею «любви пчел трудовых», в которой проводилась мысль, что мужчины и женщины должны свободно порхать с «цветка на цветок», отвергая какую бы то ни было семейную привязанность, объявлявшуюся «мещанством» и «пережитком частнособственнического отношения к женщине».

Карл Радек обожал Троцкого так, как может обожать ученик своего любимого учителя и друга, и со страхом, безусловно, сопровождающимся каким-нибудь полушуточным каламбуром, рассказал ему о своих близких отношениях с Ларисой Рейснер и о ее фантазии подарить миру такого потомка, в котором соединились бы гармонично красота и талант матери (Рейснер) и гений ума отца — вождя мировой революции. С застывшей улыбкой он ожидал ответа.

Радек безумно обрадовался, когда услышал от Троцкого ответ: «Успокойтесь, Карл. Скажите своей возлюбленной, что я отказываюсь стать отцом ее ребенка».

Через неделю после этого случая в Реввоенсовете Республики состоялось совещание всех военных корреспондентов и писателей.

Пришла и Лариса Рейснер. Она была очень взволнованна. Когда Троцкий подходил к ней и начинал разговор, она краснела и опускала глаза. Он, как и раньше, любезно гозо-

рил с ней о литературе и ее значении для воспитания красноармейцев, о других вопросах, ничем не напоминая об имевшем место разговоре между ним и Радеком.

Мы пришли к Радеку узнать подробности происходившего на XV партсъезде события. Карл Радек сказал нам, что Зиновьев связался с Орджоникидзе для уточнения условий возвращения оппозиции в партию.

Орджоникидзе от имени Сталина и всей его группы ответил Зиновьеву следующее: «Мы — революционный центр. Мы требуем полной капитуляции оппозиции во главе с Троцким. Только в этом случае можно будет на съезде поставить вопрос о возвращении оппозиции в партию».

Это был ультиматум Сталина оппозиции. Для обсуждения ультиматума было срочно созвано совещание оппозиционного центра, которое проходило на квартире Пятакова.

На совещании было около пятидесяти человек, старых большевиков, руководителей оппозиции. Среди них: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Раковский, Муралов, Мрачковский, Смилга, Преображенский, И.Н. Смирнов, Радек, Пятаков, Евдокимов, Залуцкий, Бакаев и другие.

Два дня и две ночи, без сна и отдыха шла ожесточенная полемика. Группа Зиновьева настаивала на капитуляции перед XV съездом партии. Она не учла, что Сталину нужна была эта капитуляция для дискредитации руководителей оппозиции, для подготовки расправы над ней по давно уже намеченному провокационному плану...

В конце второго дня совещания выступил Троцкий:

— Можете все уходить... Я останусь один. Ленин не боялся оставаться в одиночестве. Он всегда был принципиальным. Нельзя лгать. Нельзя торговать идеями. Это противно. Это против чести и убеждений.

После выступления Троцкого оппозиция разделилась на две группы — на троцкистов и зиновьевцев.

На имя XV съезда были написаны ДВА заявления. Одно было от зиновьевцев, отказавшихся от оппозиционных идей. Другое — от троцкистов, оставшихся верными своим взглядам и предложениям, изложенным в известном документе под названием: «ПЛАТФОРМА ОППОЗИЦИИ».

Первое заявление подписали Каменев, Евдокимов, Залуцкий.

Второе — Радек, Пятаков, Преображенский.

...Прошло только полгода со дня окончания съезда, и вот уже начались аресты троцкистов-оппозиционеров.

Первым арестовали Карла Радека. Его отправили в ссылку в Сибирь.

На Казанском вокзале на проводы Радека собралось мною народа. Всем хотелось проститься с одним из самых выдающихся людей нашего поколения. Он был бодр и много говорил. Даже в роковой час своей жизни он не утратил присутствия духа...

Вместе с Радеком в Сибирь высылалась КАСПАРОВА, близко знавшая Сталина. Моя память сохранила только несколько слов из того, что говорила тогда Каспарова на вокзале: «У него мания величия... Он прольет много нашей крови и погубит революцию...»

Перед самым отходом поезда Карл Радек шепнул нам о готовящемся аресте Троцкого.

Итак, начиналась расправа со сторонниками «Завещания» Ленина, с революционерами Октября.

Ленин создал ЧК для борьбы с врагами Октябрьской революции. Сталин создал ОГПУ для борьбы с организаторами Октябрьской революции.

ИРОНИЯ СУДЬБЫ.

ПОХОРОНЫ А.А. ИОФФЕ

1927 год

Траурная процессия от Наркоминдела шла по Лубянской площади мимо Большого театра и Московского университета по Пречистенке к Новодевичьему монастырю.

В последний путь столица России Москва провожала своего выдающегося советского дипломата и революционера Адольфа Абрамовича ИОФФЕ.

Гроб был установлен на траурной колеснице, запряженной тройкой гнедых лошадей. На крышке гроба лежало много венков, среди которых были венки от Советского правительства и Наркоминдела, от родных и от группы членов Центрального Комитета партии.

Всеобщее внимание привлекал к себе небольшой венок с алой лентой, на которой было написано: «От беспартийных Троцкого и Зиновьева».

Улицы Москвы были переполнены народом. Траурная процессия двигалась очень медленно. Машин сзади не было. Все шли пешком. За гробом покойного шла вдова — Мария Михайловна Иоффе. Рядом с ней — Лев Троцкий, поддерживая ее под руку. За ними — Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков, Преображенский, Сапронов, Лашевич.

Потом шла правительственная комиссия по похоронам, в составе наркома иностранных дел Чичерина, члена Политбюро Рютина и других. За ними двигалась длинная живая лента из многих тысяч боевых друзей покойного, активных участников Октябрьской революции и Гражданской войны. Они пришли сюда отдать последний долг своему товарищу по совместной борьбе за дело революции.

А.А. ИОФФЕ пришел в революцию в черные дни царской реакции, когда на фонарях вешали революционеров, а на Пресне догорали баррикады революции 1905 года. Без сожаления он покинул дом богатого отца, навсегда променяв свою спокойную жизнь буржуа на полную опасностей жизнь бойца революции за счастье пролетариата. Бесстрашно он шел по этой дороге жизни, хотя ему всегда угрожала жандармская пуля или ссылка в сибирскую каторгу.

С первых дней Советской власти Иоффе пригласили на работу на самый трудный участок деятельности молодого Советского государства — внешнюю политику, на дипломатическую службу.

Здесь были сплошные преграды. Буржуазный мир не хотел признавать Советскую власть. Только талант, огромные способности и знания Иоффе смогли преодолеть эти препятствия.

Он был как сапер на поле боя, который обезвреживал заминированные дороги и добивался дипломатического признания Советской России. Он был первым полпредом страны Советов в буржуазной Германии и других странах мира. Он по заданию Троцкого, бывшего тогда наркомом иностранных дел, распутал клубок противоречий между Германией и Россией, сыграв заметную роль на мирных переговорах в Бресте в 1918 году. За эту выдающуюся работу он получил от Ленина личную благодарность. Незадолго до своей смерти Иоффе был нашим посланником в Японии.

События последних лет в партии сильно волновали Иоффе. Внутрипартийная борьба угрожала расколом партии. Исключение из партии Троцкого и Зиновьева послужило сигналом к этому расколу и было его началом. Иоффе задумал остановить это опасное развитие событий, преградить им дорогу. Он стал искать в прошлой истории примеры и нашел их... в мужественной кончине супругов Лафаргов.

Головная колонна процессии подошла к Новодевичьему монастырю. У ворот монастыря находилась конная милиция. Она была вооружена карабинами. Около милиции стоял секретарь ВЦИК Енукидзе. Он распорядился пропускать в ворота только родных и близких покойного.

Нам было приказано «немедленно разойтись по домам». Но нас было десять тысяч. Мы рванулись в ворота и взяли их приступом. Милиция отступила. У самой стены внутри монастыря мы увидели вырытую могилу. А наверху стены стояли вооруженные бойцы-чекисты. Там была устроена против нас засада (на всякий случай). Как мы узнали спустя много лет, это был злодейский план Сталина — спровоцировать кровопролитие и убийства...

У открытой могилы начался митинг.

Первым выступил Чичерин. После него на трибуну поднялся член правительственной похоронной комиссии Рютин, «восходящая звезда» первой величины, заговоривший по известным установкам. В своей речи он был груб, разражаясь выпадами против оппозиции. Его выступление изо-

биловало оскорбительными намеками и было похоже на провокационный вызов всем нам, присутствовавшим. Но мы негодовали молча.

Рютин заявил, что в «смерти А.А. Иоффе виновна вся оппозиция». Тогда мы еще не знали, что через несколько лет встретимся с этой «звездой», Рютиным, на одинаковом положении в Верхнеуральской тюрьме.

Речь Рютина затянулась. От грубых нападок на оппозицию он перешел в нападение на Троцкого. Когда он воскликнул, что Л.Д. Троцкий пророчит «сумерки революции», кладбище огласилось мощными криками протеста:

— Не смейте! Замолчите!

Раздраженный и как оплеванный, Рютин сошел с трибуны, не закончив своей клеветнической речи.

Троцкий, стоявший рядом с Сапрановым, как бы очнувшись от забытья, спросил Сапранова: — Почему они кричат на него?

Я не слышал, что тот ответил, но, глядя на Троцкого, можно было заметить, что он не слушал ораторов на могиле Иоффе и ничего не видел вокруг себя. Глубоко погруженный в свои мысли, он пристально смотрел в открытую могилу. Его левая щека нервно подергивалась...

Когда Чичерин объявил, что слово имеет Лев Давидович Троцкий, все кругом замерли. Даже бойцы на стене монастыря застыли, оцепенев в ожидании.

Взойдя на помост, Троцкий обнажил голову. Его речь • лилась как грустная мелодия и проникала в самое сердце.

Мне приходилось слушать много речей Троцкого, но такой у него еще не было. Он говорил о друге и революционере, отдавшем делу революции свое горячее сердце до последней капли крови.

Смерть Иоффе потрясла Троцкого.

Такая смерть могла вызвать недопустимое подражание. Благородный поступок Лафаргов... Это не борьба за революционные идеалы, а протест, который может нанести ущерб, ибо будет выводить из строя борцов революции. Этого нельзя допустить.

И вот грустная мелодия в речи Троцкого начала уступать место бодрому призыву к жизни, к борьбе за жизнь. В десятитысячную массу слушателей Троцкого полетели раскаленные слова, зазвеневшие, как металл: «Никто не имеет права следовать примеру его смерти. Надо следовать примеру его жизни».

Это был приказ командарма. Приказ по армии... Этот приказ мы не забывали даже в самые мрачные годы сталинских репрессий. «Ленинское знамя мировой пролетарской революции брошено в грязь и растоптано», — сказал Троцкий, обвинив Сталина в измене делу Ленина.

Голос оратора звучал как набат и вызывал трепетное волнение. «Как поднять знамя революции? Как очистить его от прилипшей грязи?» — думалось нам.

Дальше Троцкий говорил, что руководство ЦК партии упустило революционную ситуацию в Европе, Индии, Китае и отбросило мировую революцию на много десятилетий назад. Это и есть измена интернационализму...

Слушая Троцкого, мне тогда вспомнились вещие слова Ленина о МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ. С этими словами вождь обратился в 1917 году к российскому пролетариату с броневика на Финляндском вокзале. С этими словами Ленин обратился в 1919 году и к I Конгрессу III Коммунистического Интернационала. Эти слова были начертаны в партийной программе.

И как бы вторя моим мыслям, прозвучали слова Троцкого: «В России побеждает реакционная идея национального социализма в одной стране, которая в конечном счете может привести к реставрации капиталистических отношений в стране...»

Последние слова Троцкого над могилой Иоффе звучали, как клятва: «Мы высоко поднимаем ЛЕНИНСКОЕ ЗНАМЯ мировой революции и понесем его вперед с мировому коммунизму. Да здравствует революционная Коммунистическая партия!»

Кладбище огласилось громом рукоплесканий.

Долго не смолкали крики солидарности с Троцким, с его словами, так совпадавшими с думами и устремлениями собравшихся.

В это время Троцкого снимали киноаппаратом.

Когда наступило затишье, на трибуне показались Зиновьев и Каменев. После их выступлений мы опустили гроб в могилу и стали бросать на него горсти холодной земли. «Твой путь окончен. У нас еще впереди борьба», — так мы думали, не заблуждаясь ни на минуту о своем завтрашнем дне. Мы предвидели, что хлебнем сполна из чаши страданий.

Кладбище не утихало, а бурлило все сильнее. Присутствие среди нас Троцкого поднимало в нас бодрость духа и вселяло веру в победу ленинских предсказаний, ленинских идей, мировой революции. Мы с любовью смотрели на него и просили: «Скажите еще что-нибудь».

Окружая плотной толпой Троцкого, мы неожиданно заметили, что прижали его к кирпичной стене. Создалась как бы угроза несчастного случая.

Первым это заметил Лашевич, участник штурма Зимнего дворца в 1917 году и командующий войсками Сибирского военного округа. Он по-военному приказал нам построиться в несколько рядов вокруг Троцкого и сдерживать надвигавшуюся людскую волну.

Беда была остановлена, но люди продолжали кричать, просить Троцкого сказать им несколько слов. Тогда мы подняли его на руки и Троцкий сказал, обращаясь ко всем:

— Товарищи! Не надо манифестаций. Мы пришли сюда проститься с нашим товарищем. Других намерений у нас здесь нет. Еще раз: не надо манифестаций! Расходитесь по домам!

Более десяти тысяч коммунистов — активистов партии, наэлектризованных возмущением против антиленинского руководства небольшой группы узурпаторов, засевших в aппарате ЦК, ждали тогда от Троцкого приказа к решительным действиям, а услышали от него призыв к спокойствию, но никто из нас и тогда не сомневался в правильности его I действий. Мы верили Троцкому. Так было надо.

По узкому живому коридору мы провели Троцкого к монастырским воротам, где его ожидала машина наркома Белобородова. Когда Троцкий уехал, Лашевич сказал нам:

— Ну вот, наши уехали. Пойдемте и мы по домам...

Мы расходились печальные, хотя у каждого из нас в душе теплилась надежда на победу мировой социалистической революции.

У НАДЕЖДЫ КОНСТАНТИНОВНЫ КРУПСКОЙ

1928 год

АГЕНТ ОГПУ В РОЛИ СЕКРЕТАРЯ

Мы стояли в приемной Наркомпроса и упрашивали технического секретаря Крупской, Веру Дридзо, пропустить нас к Надежде Константиновне. Мы говорили ей, что являемся представителями студенчества крупнейших вузов Москвы — МГУ, ГИЖ, Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ), Плехановки и Тимирязевки.

Веру Дридзо это нисколько не тронуло. Она холодно глазела на нас и отчужденно ледяным голосом повторяла: «Нельзя, нельзя».

Всей своей наружностью и отношением к нам этот секретарь Крупской вызывал отталкивающую настороженность. Глядя на нее, мы вспомнили рассказ Каменева о завербованных ОГПУ секретарях, «обслуживающих» членов ЦК и родственников Ленина.

Мы говорили Дридзо, что нам нужно поговорить с Крупской как со старой большевичкой и соратницей Ленина, а не как председателем Главполитпросвета при Наркомпросе. Это, кажется, на нее подействовало.

Она сказала нам, что надо оставить заявление, и дала стандартный лист бумаги. По ее указанию мы под заявлением поставили свои фамилии, написали местожительства,

учебные заведения, в которых учились, а также о чем желаем говорить с Крупской. Взяв у нас это заявление, Вера Дридзо предложила нам зайти через три дня.

Когда мы пришли через три дня, она нам сказала то же самое. Мы заподозрили грубый обман. Возмущенные, мы оттолкнули ее от двери кабинета и самовольно ворвались к Крупской.

Очутившись в огромном пустом кабинете, мы увидели сидящую за маленьким столом легендарную соратницу Ленина с устремленными на нас расширенными от удивления глазами.

Мы извинились перед Надеждой Константиновной и рассказали ей о подозрительном поведении ее личного секретаря.

Крупская была очень удивлена и смущена.

— Вы не огорчайтесь, — сказала она, — проходите ближе и расскажите, что у вас случилось.

Мы ей рассказали, что являемся представителями московского студенчества, что в прошлом мы — рабочие от станка, участники Гражданской войны и коммунисты. Мы не утаили от нее, что в настоящее время исключены из партии за принадлежность к оппозиции. Стали излагать ей, зачем пришли.

Крупская слушала нас с большим вниманием, при этом казалось, что каждого в отдельности изучала, исследовала, заглядывая нам пристально в глаза, а когда мы закончили обсуждение какого-то вопроса, она посмотрела на входную дверь и тихо спросила:

— Вы за кого же? За Троцкого?

Мы ей сказали, что мы «большевики-ленинцы» и отстаиваем ленинское учение и ленинское «Завещание».

Она была взволнованна. Вынув носовой платок из кармана, стала им вытирать набежавшие слезы в глазах так, чтобы мы их не заметили. Придерживая платок возле глаз, она слушала нас дальше.

Мы заговорили об арестах в стране, о высылке Карла Радека и Каспаровой в Сибирь. Она этого не знала и крайне удиви-

лась нашему сообщению. А когда мы сказали, что готовится арест Троцкого, она дрогнувшим голосом возразила нам:

— Нет! До этого не дойдет. Партия не допустит.

Мы хотели узнать от нее: с кем она? С нами или со Сталиным? Добиваясь от нее ясного ответа, мы спросили:

— А если дойдет до этого, если Троцкого арестуют, как вы отнесетесь к этому?

Мы смотрели ей в глаза и ждали ответа. Крупская сосредоточенно думала. Ее общественное положение обязывало взвешивать каждое слово. Видно было, какая внутренняя борьба происходит в ней. Нам было жаль ее.

Но ее ответа ждали не только мы. Нас было пятеро. А ответа Крупской ждали много тысяч студентов-коммунистов, пославших нас сюда, к Крупской. Они тоже были чрезвычайно обеспокоены происходившими арестами по всей стране, предвещавшими трагическую судьбу революции. Крупская это понимала и чувствовала, что мы не уйдем без ее ответа.

Взглянув опять — украдкой и настороженно — на дверь, она твердым голосом сказала, как будто безбоязненно, но взволнованно:

— Троцкий и в тюрьме будет ярко светить. — Затем тихо и с грустью в голосе добавила совершенно невпопад с ее действительными мыслями: — Если его арестуют, я первая понесу ему передачу в тюрьму.

«Нет, она не в силах спасти Троцкого от тюрьмы, как бы она этого ни хотела», — подумали мы. От волнения у многих из нас пересохло во рту и сердце билось молотом... «Она с нами! Она с нами!» — кричали сердца, радуясь, что не подвело нас пролетарское, революционное чутье. Мы знали ее чистые и добрые помыслы. И как бы нас ни огорчил этот ее ответ о неизбежности тюрьмы, мы понимали, что другого ответа она нам не могла дать в этом окружении... за дверью.

Прощаясь с нами, она вышла из-за стола и всех нас по очереди по-матерински обняла. В глазах у нее теплилось сердечное сочувствие к нам — молчаливое и бессловесное, которое до сих пор я забыть не могу.

А когда мы проходили мимо ее секретаря, нам не показалось, а виделось, как она готова была растерзать нас.

РЕПРЕССИИ. МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

ПЕРВЫЙ АРЕСТ

После ареста Троцкого в страну пришла реакция. Повсюду начались аресты политических сторонников троцкистской оппозиции. Меня сначала изгнали из числа студентов Института журналистики в 1928 году. Потом в 1930-м исключили из партии большевиков, а осенью 1932-го выгнали из Московского университета. 2 сентября того же года ночью ворвались чекисты с ордером на обыск и арест. Вместе со мной арестовали двух моих товарищей-студентов — Гришу Филиппова и Васю Абатурова.

Когда нас привезли в Бутырскую тюрьму, Гриша Филиппов возбужденно воскликнул:

— Воля, прощай!

Чекисты саркастически переглянулись, а у нас по телу пробежала дрожь. Бутырская тюрьма при диктатуре Сталина считалась следственной тюрьмой ОГПУ. История этой тюрьмы печальная и мрачная. В ней сидел Емельян Пугачев, а также командарм, прославленный в легендах 2-й Конной армии, Филипп Кузьмич Миронов...

Следственное «дело» нашей группы проводил известный тогда следователь ОГПУ Боген. Он был грубым, неприятным человеком, с которым я поссорился на первом же допросе и потребовал другого следователя. За дерзость и непослушание меня отправили на «черном вороне» в центральную лубянскую тюрьму ОГПУ, где днем и ночью в камерах ярко горело электричество, раздражая нервы арестованных. Здесь круглосуточно были закрыты железными ставнями все окна,

и через них не проникал свет. Лубянская тюрьма считалась в ОГПУ режимной тюрьмой, в которой не было прогулок, бань и воспрещалось в камерах ходить. В этом суровом каземате я сидел два месяца. Лишь посещение этой тюрьмы известным прокурором ОГПУ Тер-Катаньяном (он же заместитель верховного прокурора) сняло с меня режимную «диету» хулигана-следователя Богена. После обхода прокурора Тер-Катаньяна меня с двумя конвойными отправили на допрос к члену коллегии ОГПУ, бывшему активному эсеру-сионисту Горожанину.

Когда конвойные ввели меня в увешанный коврами кабинет члена коллегии ОГПУ Горожанина, я понял, что от него хорошего мне ждать нечего. Он не кричал на заключенного, как это делал Боген. Он был внимательным и бдительным, как хищник. Разъяснив мне, что по закону я могу не отвечать на все его вопросы, он, однако, холодно добавил, что такое поведение мое, конечно, отразится отрицательно на решении коллегии ОГПУ. В его словах была угроза. Я ответил, что ни одной фамилии моих друзей ему не назову. Сквозь зубы тоном строгого наставника он процедил, что будто каждый человек — кузнец своей судьбы... Я ему ответил, что смерти не боюсь. Он посмотрел мне в глаза и позвонил. Вошел конвойный и увел меня в камеру. А через несколько часов меня опять на «черном вороне» отвезли назад в Бутырскую тюрьму, где я в тюремной одиночке радостно справил день своего рождения. Мне исполнилось тогда тридцать лет.

ВЕРХНЕУРАЛЬСКИИ ПОЛИТИЗОЛЯТОР

Коллегия ОГПУ приговорила нас троих (Филиппова, Абатурова и меня) к лишению свободы на три года с отбыванием в Верхнеуральском политизоляторе. Через неделю нас с конвоем повезли в вагоне поезда в Магнитогорск, а оттуда грузовой автомашиной в Верхнеуральскую военно-

каторжную тюрьму, переименованную в ПОЛИТИЗОЛЯТОР. g пути на остановках поезда и под охраной конвоира нам разрешалось выходить из своего вагона и гулять вдоль состава. Мы были рады после заточения опять увидеть дорогие сердцу зимние пейзажи родной земли.

У города Магнитогорска показалась длинная высокая (под небеса) магнитная гора, а у подножия горы стоял стальной завод-гигант. История Магнитогорска вызывает у советского народа невеселые воспоминания. Как нам рассказывали местные крестьяне-старожилы, в этот пункт зимой и летом 1929—1930 года под конвоем привозили поездами миллионы раскулаченных русских крестьян, выселенных из российских сел и деревень, большинство из которых потом легли костьми на стройках пятилеток.

Магнитогорск начинался с кола, вбитого в замерзшую землю, от которого на все четыре стороны крестьяне-кулаки и подкулачники кирками и ломами поднимали целину и расчищали площадки под строительство фундамента для завода. Невыносимо тяжелые работы под открытым небом при пятидесяти градусном морозе, ужасающие жилищно-бытовые условия и вонючие испорченные продукты питания вызвали у заключенных эпидемию дизентерии и сыпного тифа. Люди умирали ежедневно сотнями и тысячами, а на их место сюда везли все новые и новые этапы заключенных.

Трупы умерших зимой не хоронились в землю, а постепенно на морозе скирдовались в кучи до весны, когда оттаивает магнитогорская земля. Эту жуткую картину смерти видели рабочие Магнитогорска ежедневно. Город вырос на крови и костях несчастных миллионов русских мужиков. Когда-нибудь историки расскажут правду российскому пароду, что в дни нашествия Батыя было куда меньше русских жертв, чем в дни господства палачей Ягоды и Берии, которые сгубили миллионы раскулаченных крестьян, погибших на строительных площадках городов, заводов, шахт и электростанций. Это все происходило на

земле народов нацменьшинств СССР в коварных и жестоких целях политического эксперимента по выравниванию социально-политических и экономических культур отсталых наций и народностей СССР...

От Магнитогорска до ковыльного Верхнеуральска было 60 километров пути. Старинная тюрьма была видна на расстоянии пяти километров. Она построена из красного кирпича в три этажа и замаскирована со всех сторон высокой каменной стеной, поэтому издали казалась старинным феодальным замком или крепостью.

В этой тюрьме в тот год сидели в заключении две с половиной тысячи советских граждан, молодых и старых членов большевистской партии, а также многих представителей других российских партий — социал-демократов (меньшевиков), социалистов-революционеров (эсеров), анархистов, дашнаков и прочих. Тюремщики рассказывали, будто до Октябрьской революции в военно-каторжной тюрьме отбывал наказание министр военных дел, известный царский генерал в отставке Сухомлинов.

В этой каторжной тюрьме сидела также знаменитая Фаина Каплан, стрелявшая отравленными пулями в В.И. Ленина. Вместе с ней в политтюрьме была ее дочь, родившаяся в камере.

Когда в Верхнеуральский политизолятор в 1929 году стали привозить большевиков-интернационалистов, Ф. Каплан с ее маленькой дочерью перевели с Суздальский политизолятор.

...Меня вместе с Филипповым втолкнули в камеру, в которой было десять коек. Восемь были уже заняты, девятая досталась моему напарнику Филиппову, а мне последняя - у самой двери (у параши). Так началась моя тюремная история, тянувшаяся с перерывами 24 года. Чтобы себе представить нравственное кредо заключенных нашей камеры, я попытаюсь набросать эскиз их биографий.

ПОРТРЕТЫ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

РОЗА РОЗОВА

Мне вспомнилась песня, которую пела в тюрьме замечательная женщина, коммунистка-оппозиционер — РОЗА РОЗОВА.

Ее комсомольская юность началась в Харькове в 1919 году, когда в стране шла Гражданская война. Комсомольцы уходили на фронт добровольцами. С ними была и Роза Розова. Она много прошла фронтовых дорог, много претерпела неприятностей и страданий фронтовой жизни. В боях под Каховкой девушка проявила мужество, за что получила благодарность перед строем красноармейцев. За мужество Розу досрочно перевели из комсомола в ряды Коммунистической партии.

Роза умела прекрасно и убедительно говорить. Ярким и находчивым языком она зажигала сердца красноармейцев и вела их в бой. Смерть обходила ее, к счастью, стороной, и она вернулась с фронта Гражданской войны целой и невредимой.

После войны Роза мечтала учиться в Педагогическом институте, а в родном городе ей сказали: «Ты еще молодая, успеешь получить образование, а пока поезжай на партийную работу». Два года она проработала в глухом уезде, приобщая отсталых людей к общественно-политической жизни, после чего все же добилась, чтобы ее послали учиться в Пединститут.

Бежали годы. Заканчивались последние экзамены. Роза готовилась стать педагогом, но не успела. Наступил роковой 1927 год.

В рядах партии шла ожесточенная борьба. Все смелые, честные и мыслящие коммунисты не оставались в стороне. Роза с чистым сердцем и незапятнанной совестью стала на защиту идей мировой пролетарской революции. Она примкнула к оппозиции.

Так началась новая страница в ее биографии.

Розу сразу исключили из партии и института. Ее лишили права получить диплом. Она стала безработной. Она вообще лишилась права на труд. Мытарства доводили ее до изнеможения.

На ее пути встретился молодой человек, тоже исключенный из партии за принадлежность к оппозиции. Они полюбили друг друга и поженились. Но счастье продолжалось недолго. Мужа арестовали и сослали. Роза ждала его возвращения из ссылки. Однако когда возвратился муж, арестовали Розу. В тот день, когда Розу увозили в сибирскую ссылку, мужа по дороге домой снова арестовали и отправили в Верхнеуральский политизолятор.

В тюрьме, за решеткой, время идет очень медленно. Глядя на голубое небо через тюремное окно, в голову приходят невеселые мысли. Муж Розы заканчивал тюремную «трехлетку». Его не покидало какое-то предчувствие надвигающейся беды.

Ночью в тюрьму привезли новый этап женщин. Ему показалось, что среди них была Роза. И действительно, когда мы вышли все на прогулку, то увидели двух новеньких женщин в тюремной одежде (овчинных полушубках). Одна из них неожиданно вскрикнула и бросилась в объятия Розова. Это была его жена Роза. Они стояли обнявшись у тюремной каменной стены и плакали. Нельзя было без волнения смотреть на эту несчастную, но в ту минуту счастливую пару.

Через три дня нашего товарища Розова увезли в ссылку на новые три года.

Роза осталась с нами в тюрьме. Из окна ее камеры часто доносилась до нас волновавшая нас мелодия:

Это идут коммунары в семьдесят первом году...

До сих пор моя память сохранила молодой чудесный голос РОЗЫ РОЗОВОЙ, поющей песню парижских коммунаров.

КОТЭ ЦИНЦАДЗЕ

В весенний день 1933 года в нашу камеру ввели нового арестанта — старого грузинского большевика Котэ Цинцадзе. Это был знаменитый грузин, занимавший много лет пост председателя ЧК ОГПУ в Грузинской Советской республике.

В тот день проводился обход камер высоким начальством — самим начальником тюрьмы Бизюковым.

Войдя в нашу камеру он, изумленный, воскликнул:

— КОТЭ! И вы здесь? — и чуть пониже тоном не то сожаления, не то укора промолвил: — Не думал я с вами встретиться в тюрьме.

Они были старыми знакомыми, вместе работали в Грузинской ЧК по борьбе с контрреволюцией. Бизюков неплохо там работал под руководством Цинцадзе. Потом они расстались и ничего не знали о судьбе друг друга.

Бывший председатель ЧК Цинцадзе посмотрел на своего бывшего подчиненного и с укором сказал:

— Мне стыдно за тебя, Бизюков. Ты был раньше хорошим чекистом, а теперь стал тюремщиком. Кого ты содержишь в тюрьме? Коммунистов! Это великий позор для старого чекиста.

Горько было Бизюкову слышать такие слова от своего старого товарища, начальника, коммуниста Котэ Цинцадзе.

Жалким он выглядел в наших глазах. Чтобы оправдать себя, как-то Бизюков обратился к нам, заключенным, с просьбой рассказать Котэ, что он хорошо относится к нам.

Мы не покривили душой, рассказав все о Бизюкове. Он был одним из гуманных тюремщиков, проявлял терпимость к заключенным. И кто знает, что у него было на душе?

До прибытия Котэ в тюрьму здесь сидел его родной брат, Сандро Цинцадзе. Однажды часовой, выстрелив из винтовки, перебил ему вену на шее. От смерти его спас Бизюков. Сандро истекал кровью и умер бы, если бы ему не помог начальник тюрьмы. Выслушав наш рассказ, Котэ

поневоле изменил свое отношение к этому тюремщику... Таких было немало в те времена.

С тех пор прошло много лет.

Из Верхнеуральской тюрьмы меня сослали в Архангельск, а оттуда перегнали на каторгу в Воркуту. Здесь я неожиданно встретился с женой Сандро Цинцадзе — Тамарой Цинцадзе. Она мне рассказала о трагической гибели своего мужа и двух его братьев, расстрелянных в 1937 году по приказу Сталина.

Все члены семей трех братьев были арестованы и отправлены на каторгу или в ссылку.

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

Мы встречали Новый, 1934 год в тюрьме.

За неделю до Нового года мы заварили из хлеба и сахара хмельную бражку. Хлеб и сахар по кусочку мы собирали две недели из своего тюремного пайка.

Бражку поставили в медном чайнике, залепив в нем хлебным мякишем все отверстия, щели и дыры. Чайник обернули старой газетной бумагой и спрятали под пол. Через несколько дней мы вынули его и устроили коллективную дегустацию бражки (нас было 10 человек.) Она оказалась вкусной и хмельной. От нее приятно щекотало в носу.

Мы долили в чайник кипятку, остывшей воды и опять поставили под пол. Мы были уверены, что нашу затею часовые не заметили. Думали, что утерли нос коридорному. И были крайне поражены, когда он вдруг спросил нас:

— Ну как? Крепка небось?

Он оказался порядочным человеком: знал и не донес. Редкий случай в те годы. Это могли себе позволить отдельные, наиболее смелые тюремные надзиратели, коменданты лагерей, а иной раз и следователи.

Под самый Новый год мы попросили коридорного, вовлеченного этим недоносом в наше ужасное преступление, постучать нам в дверь в половине двенадцатого ночи.

Он постучал и одновременно принес одному из наших товарищей телеграмму от жены. Она поздравляла мужа и всех нас с Новым годом. Электрический свет в камерах выключался вечером одновременно по всей тюрьме. Но в этот раз нам разрешили зажечь свечу. Телеграмма нас чрезвычайно взволновала. Каждый думал о своей жене, о своей семье. Хотелось забыться, утопить свое горе...

Мы вытащили из-под пола злополучный чайник и торжественно поставили его на стол. Выбрали старшего по возрасту старшиной и хозяином стола и расселись вокруг него.

Старшина встал и что-то прошептал тихо пародийно-комическое не то из Евангелия, не то из чего-то другого, затем расставил на столе десять казенных кружек тюремного инвентаря и стал их наполнять густой пахучей бражкой.

Первый тост был за наших мужественных и многострадальных жен и подруг, разделивших с нами нашу судьбу. Второй тост мы выпили за мировую пролетарскую революцию. Третий тост мы подняли за свободу советского народа и за наше освобождение из тюрьмы.

Было уже поздно, а мы все не могли уснуть. Каждый из нас вспоминал свою жизнь. Грустно было на душе и тревожно. В будущее страшно взглянуть. Оно было закрыто черными тучами...

СТАРОСЕЛЬСКИЙ

В нашей камере сидели десять заключенных. Среди них был замечательный человек — коммунист СТАРОСЕЛЬСКИЙ. Выходец из буржуазной семьи, он стыдился этого. Его отец до революции был крупным русским банкиром. Но Старосельский без колебаний разорвал с семьей все связи и перешел на сторону революции. Он был образованным человеком, знал три европейский языка.

После победы Октябрьской революции его пригласили работать в Наркомат иностранных дел. Он много и честно работал и сгорел на работе, как факел на ветру.

Когда он нам рассказывал о своей жизни, мы слушали его с огромным вниманием.

Я перескажу один эпизод из его жизни.

Это было в 1919 году. С секретным поручением из Москвы в Берлин нелегально выехал член Исполкома Коминтерна итальянский коммунист БОРДИГА. Берлинская полиция напала на его след и арестовала. Над Бордигой нависла угроза судебного политического процесса. Он был нежелателен ни Коминтерну, ни Советскому правительству. В ходе процесса могли стать известны явки Коминтерна в Европе, и особенно в Германии, а также многое другое.

Нужно было не допустить открытого процесса. Необходимо было попросту выкрасть Бордигу из немецкой тюрьмы. С этим важным и ответственным поручением послали в Берлин коммуниста Старосельского.

В это время в Берлине проживал как эмигрант из России отец Старосельского. Будучи финансовым дельцом, он быстро восстановил в буржуазной Германии нужные связи с немецкими капиталистами, получил кредит и зажил по-прежнему. Не прошло и года после его побега из большевистской России, как он уже считался богатым человеком в Берлине. Ему было известно, что все имущество в России конфисковано и что сын его служит у большевиков, занимая ответственный пост. И вот сын навестил отца в столице Германии.

Сначала отец возмутился поведением блудного сына, но в полицию не позвонил. Он только сказал ему, чтобы тот оставался в Берлине не более трех дней.

Используя деньги отца и его деловые связи, Старосельский-сын подкупил в берлинской полиции нужных людей и на третий день своего пребывания в германской столице выкрал Бордигу из тюрьмы.

Очень опасное поручение было выполнено. Старосельский и Бордига благополучно вернулись в Москву.

Когда окончилась Гражданская война, Старосельский пошел учиться в Институт Красной Профессуры, на исторический факультет.

По окончании института он поехал во Францию для знакомства с подлинными документами Великой Французской революции. Там он пробыл несколько лет. А когда вернулся в Россию, написал книгу о Французской революции под названием «9-е ТЕРМИДОРА». Описанные в книге события очень были похожи на события 1927 года в Советской России. Вскоре его арестовали.

Незадолго до ареста он узнал о трагической гибели своего друга — вождя Итальянской коммунистической партии Бордиги, которого заманили из Италии в Москву и здесь расстреляли как троцкиста и сторонника идей мировой революции. В судьбе Бордиги гнусную роль сыграл член ЦККИ от Италии ЭРКОЛЛИ, который завидовал популярности и славе Бордиги.

Энергия Старосельского была неистощима, но физически он стал калекой. Нервное напряжение первых лет революции подорвало его здоровье, а тюрьма внесла свою лепту.

Во время тюремной голодовки 1934 года у него отнялись руки и ноги. Его положили в тюремную больницу, откуда он к нам больше уже не вернулся.

ПЕВЗНЕР

В нашей камере сидел еще один замечательный коммунист — ПЕВЗНЕР. Около него было всегда хорошо и тепло.

Певзнер был скромным и на редкость порядочным человеком. Он никогда не впадал в уныние и не считал себя несчастным, хотя был инвалидом Гражданской войны, ему осколком снаряда оторвало правую руку до локтя. Однако он никогда не жаловался и ни к кому не обращался за помощью. Обладая сильной волей к жизни, он научился левой рукой выполнять всю работу.

Певзнер был зятем Председателя ОГПУ — ЯГОДЫ.

Когда-то они были хорошими друзьями и близки по-родственному. Теперь же оказались идейными врагами.

Жена Певзнера — дочь Ягоды — тоже сидела в Верхнеуральской тюрьме. Здесь она заболела туберкулезом легких и чуть не умерла. Ее отец знал о болезни дочери, но долго не оказывал ей помощи. Когда же у нее пошла горлом кровь, он прислал свой личный самолет и ее перевезли в туберкулезный санаторий в Крым.

Своего отца она по-прежнему любит и ненавидит... Мужу она часто пишет и просит не скучать в тюрьме. Он гордится своей мученицей-женой.

Она осталась жива и выздоровела. Тюрьму ей заменили ссылкой в Крым.

РУССКИЙ САМОРОДОК АЛЕКСАНДР СЛЕПКОВ

Среди образованной русской молодежи первых лет Советской власти Александр СЛЕПКОВ был выдающимся молодым человеком. У него было горячее сердце и светлый ум. Будучи всегда принципиальным, он никогда не шел на сделку с совестью и не отступал перед неправдой. Еще на студенческой скамье в Институте Красной Профессуры он вступил в неравное единоборство с членом Политбюро Молотовым, который грубо оскорбил его на страницах печати. Как истинный правдолюбец Слепков потащил Молотова на партийный суд в ЦКК и там заставил извиниться.

Несмотря на свою молодость, Слепков уже был крупным ученым, посвятившим себя работе над историей средних веков в России. Все свои интересные исследования в этой области он выносил на обсуждение собрания ученых-историков, где в жарком споре с оппонентами проверял ценность своих открытий. Он был человеком творческого ума и всегда изумлял своих слушателей критическим подходом к разрабатываемому материалу с позиции исторического материализма. Он вкладывал истины в головы слушателей, как каменщик кирпичи в фундамент здания.

Однажды Александра Слепкова пригласили к себе домой Лев Борисович и Ольга Давидовна КАМЕНЕВЫ, у которых по субботам собирались известные деятели русской культуры. На эти субботние вечера к Каменевым всегда приезжала замечательная женщина, представительница дореволюционной русской художественной интеллигенции, известная под именем Н... Хотя в вопросах культуры она стояла на советских позициях, к другим явлениям нашей действительности относилась весьма критически. Особенное нерасположение она выказывала к советской молодежи, считая ее «нравственно искалеченной», «недоученной» и поэтому «не подготовленной к приему эстафеты русской культуры от старшего поколения».

Каменевы возражали ей и тут же называли имена многих русских людей, которые могут прославить русскую культуру в грядущих поколениях. Она просила показать ей «хотя бы одного истинно русского молодого человека с ярким умом и горячей кровью в сердце».

Выбор пал на Александра Слепкова как на наиболее выдающегося представителя русской советской интеллигенции. Слепков пришел запросто: в черной сатиновой рубахе-косоворотке и простых дедовских сапогах. Его внешний вид как бы символизировал отчаянную материальную нужду русского народа в период «военного коммунизма», первых лет после революции и критическое отношение новой русской [ молодежи к своему внешнему виду и одежде.

Беседа Слепкова с этой умной дамой длилась два часа. Когда Слепков ушел, она, изумленная, сказала Каменеву: «Я, кажется, спала эти годы или жила с закрытыми глазами. Но, слава Богу, не все еще потеряно. Искра таланта не погасла еще на русской земле. Этот мальчик — надежда России. Какая у него светлая голова!»

Шли годы. Слепков становился крупным ученым и известным политическим деятелем. Его всегда приглашали на заседания высочайшего органа партии — Политбюро, хотя он и не был его членом.

В выходные дни Слепков, Бухарин и Мареикий приглашались на загородную дачу Сталина, где, кроме них, всегда

бывали Калинин, Молотов, Рыков, Орджоникидзе и Куйбышев.

К Сталину на дачу никогда не приглашали Зиновьева, Каменева, Кагановича, Ярославского и других известных деятелей партии еврейской национальности. Теперь это покажется невероятным, но это было правдой. Сталин не любил евреев...

Скрытая вражда между национальностями в руководящем центре партии препятствовала добрым отношениям людей и вызывала отчуждение. Советские вожди совместно со Сталиным и Орджоникидзе были искренне убеждены, что все евреи-коммунисты состояли тайно в сионистской партии, что вызывало недоверие ко всем евреям и, как следствие, -открытую борьбу в Политбюро. Причину всех трагических событий в СССР — расстрелы, ссылки, каторгу и культ личности — нужно искать в национальных различиях среди руководящих кадров партии и государства. За пределами России и внутри страны открыто говорили, что Иосиф Сталин не любил евреев потому, что все они расисты-сионисты и хотели бы отторгнуть нашу родину у русского народа...

Александр Слепков рассказывал, что Сталин часто говорил ему, что будто «мировой марксизм и сионизм — родные братья, приготовившие человечеству апартеид на многие столетия»^¹.

Но Троцкий всегда с упреком говорил Сталину, что политические вопросы нужно решать не за стаканом вина в домашней обстановке, а на заседаниях Политбюро в помещении ЦК Коммунистической партии.

Упреки Троцкого не нравились Сталину, потому что они были справедливы. За столом с вином на даче продолжали обсуждаться и решаться политические вопросы, которые выносились на Политбюро только для проформы. (Позднее этот фракционный, антипартийный метод вылился в известную фракционную «семерку», о которой Зиновьев рассказал партии в 1927 году в особом письме, распространявшемся в числе не допущенных Сталиным к опубликованию документов оппозиции.)

К Слепкову Сталин относился доброжелательно. Ему нравились способности, талантливость и характер Слепкова. Он не забыл Слепкова даже после исключения его из рядов партии и высылки в Самару. Дружба Сталина с Бухариным и его учеником Слепковым продолжалась много лет, что вызывало раздражение у скрытых сионистов-коммунистов. Известные два сиониста — Ягода и Каганович — с помощью ОГПУ распространяли клеветнические слухи о «заговоре» правых лидеров против генсека Сталина и его группы.

В самый разгар политических столкновений Сталина с правой оппозицией он приказал привезти Слепкова в Кремль.

Когда ссыльного Слепкова ввели в кабинет Сталина, он сам соизволил встать и пойти ему навстречу, а приблизившись к нему, даже обнял его и похлопал по плечу. Панибратски, с притворной дружелюбностью, усаживая его в кресло, Сталин долго расспрашивал про ссыльную жизнь, при этом вспоминая свою дореволюционную ссылку в Олонецкую губернию, всячески пытаясь расположить его к себе.

Все это было вступлением, предисловием к осуществлению задуманной им цели настоящей беседы: уговорить Слепкова переметнуться от правой оппозиции к нему. В откровенно Циничной форме Сталин предложил Слепкову разорвать с Н.И. Бухариным и правой оппозицией все политические связи и перейти на работу в его идеологический секретариат.

Сталину были чужды понятия чести, совести. Он не отличался ни скромностью, ни тактом, ни вежливостью воспитанного человека.

Оскорбленный грубостью и цинизмом Сталина, Слепков, едва сдерживая свой гнев, спросил его: «Зачем я вам? У вас же есть Ксенофонтов^¹?..»

Сталин грубо выругался, а потом дико рассмеялся, отпустив по адресу Ксенофонтова непристойную шутку, вроде «старой калоши». Он ценил талант Ксенофонтова до тех пор, пока тот был молод и находился в расцвете творческих сил. Стоило таланту Ксенофонтова «увянуть», и Сталин безжалостно отбросил его в сторону. Теперь ему нужен был талант Слепкова. Ласково похлопывая Слепкова по плечу, Сталин вкрадчивым тоном «доброжелателя» и «друга» сказал: «Переходи ко мне, пожалуйста».

Слепков был нужен Сталину для того, чтобы за него думать и сочинять тексты выступлений в печати и на собраниях, а потом эти же писания включать в «полное собрание сочинений Сталина».

Не многим известно, что книги из собрания сочинений Сталина были написаны не Сталиным, а его литературными секретарями, и прежде всего профессором Ксенофонтовым. Желая перетянуть на свою сторону Александра Слепкова, Сталин не только надеялся на увеличение своего собрания сочинений, но и одновременно преследовал цель нанести удар Бухарину, этому выдающемуся ученому и политическому деятелю, отказавшемуся сотрудничать с ним. Измена Слепкова нанесла бы Бухарину смертельную обиду. Сталин этого, в сущности, и добивался, вызвав Слепкова в Москву.

Но, к счастью, этого не случилось. Слепков не изменил учителю и другу и не отказался от своих идей. Он сказал Сталину, что всю жизнь презирал бы себя как изменника, если бы перешел к нему на работу.

После этого разговора Слепкова возвратили в Самарскую ссылку, где вскоре арестовали и осудили на пять лет тюремного заключения.

В политизолятор Слепкова привезли летом 1933 года. Вместе с ним был его знаменитый друг и ученый Дмитрий Марецкий, а также и другие видные деятели правой оппозиции. Все они были крупными учеными в разных областях науки и представляли созвездие талантов из числа красной профессуры, выдвинувшихся особенно в борьбе против Троц-[кого.

Когда в нашу большую камеру ввели Слепкова и Марецкого, мы искренне обрадовались тому, что с ними пришли в политизолятор новые известия с воли, свежая политическая струя. Начались расспросы и рассказы, которые длились несколько дней подряд. Мы скучали по воле и с жадностью - вбирали в себя новости политической жизни:

Но вот настал день, когда все расспросы и рассказы закончились, и мы опять стали левыми, а они — правыми оппозиционерами. Мы вспомнили о наших былых политических расхождениях, поставивших нас по разные стороны баррикад. Они тогда хотели погасить революцию, а мы, наоборот, старались еще сильнее разжечь ее и надеялись, что пожар мировой революции охватит многие страны.

Все это мы вспомнили в тюрьме, и между нами опять вспыхнули былая отчужденность и скрытая неприязнь.

Это заставило обе стороны обсудить создавшееся положение. В тюрьме, да еще в общих камерах, очень тяжело находиться с политическими противниками. И мы решили Не вступать с правыми в политические споры. Но они продолжали спорить с нами, а потом с нескрываемым вдохновением пели песню на слова Некрасова:

Укажи мне такую обитель,

я такого угла не видал,

Где бы сеятель наш и хранитель,

Где бы русский мужик не страдал.

Волга, Волга! Весной многоводной

ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля.

В этой народной русской песне слышалась печаль о судьбе нашего крестьянства. Эту песню когда-то пели народовольцы, которые шли за народ на виселицу и каторгу. В наши дни эта песня могла сделаться гимном индивидуального крестьянства, пострадавшего в коллективизацию. Некоторые наши очень левые товарищи окрестили эту песню «термидорианским гимном».

В знак протеста против этой песни мы запели «Варшавянку» и «Замучен тяжелой неволей». Наши песни не понравились правым и стали поводом для скандала и разрыва с ними.

Пользуясь преобладающим большинством, мы применили к правым грубую силу и вытолкнули их из камер. Они стали нас стыдить, сравнивать наш поступок с расправой Сталина над нами. Нам стало жаль их, но дело было сделано. Они стояли в тюремных коридорах растерянные, жалкие, обиженные, понимая весь ужас своего положения. Некоторые из них даже плакали. На это обратили внимание тюремные начальники.

Нужно полагать, тюремное начальство, посадив правых вместе с левыми, руководствовалось «инструкцией сверху», пытаясь через свою агентуру извлечь из этой борьбы в камерах пользу. Обо всех эксцессах в тюрьме тюремное начальство обязано было сообщать в высшие инстанции. К нашему разрыву с правыми оно отнеслось как будто с «полным пониманием». Никого за самоуправство не наказали. Правых разместили по другим камерам, а Слепкову с Марецким даже дали отдельную камеру.

Теперь в тюрьме официально стало два коммунистических сектора — левый и правый.

Так закончились наша короткая «дружба» и недолгое общение с правыми оппозиционерами. Идейные расхождения с ними были настолько велики, что даже тюремные стены и общая ненависть к сталинскому режиму не могли нас примирить надолго. Однако в вопросах тюремного быта мы поддерживали с ними прежние отношения.

Слепков был прекрасным товарищем, за что его все любили. Его доброта доходила до курьеза. Он буквально мог снять с себя последнюю рубаху и отдать ее другу, а также поделиться с ним последним пятаком. Книги Слепкова ходили по всем камерам, а его кисет с табаком никогда «дома» не ночевал. У него была редкая дружба с Митей Марецким и Левиной. Она началась с комсомольского возраста, когда Слепков был первым редактором «Комсомольской правды». Они не запятнав пронесли свою дружбу втроем через порох Гражданской войны и последующие годы, вплоть до тюрьмы.

Левина относилась к ним как старшая сестра к младшим братьям, а они ухаживали за ней как за любимой сестрой.

В 1933 году Советская страна напоминала огромный концлагерь, окруженный колючей проволокой, за которой сидели миллионы русских людей.

В те дни центральная печать яростно нападала на правых лидеров — Бухарина, Рыкова, Томского, Слепкова, Марецкого, обвиняя их во всех смертных грехах. Правую оппозицию называл кулацкой контрреволюцией и т. п.

Газета «Правда» поместила большую статью о Слепкове, в которой говорилось о тайной поездке Слепкова в 1930 году на Дон для подготовки донского казачества к вооруженному восстанию. Газета писала, что был уже назначен день восстания, которое будто не состоялось по чистой случайности. Статья вызвала у нас в тюрьме замешательство. В воздухе запахло кровью: опять погибнут тысячи невинных русских людей.

На утренней прогулке Слепков сказал: «Над нами готовится расправа. Я очень беспокоюсь за Николая Ивановича (Бухарина). Если его начнут пытать, он наговорит на себя, Бог знает что. За себя я не боюсь».

На вечернюю прогулку Слепков не вышел. Марецкий сказал, что он весь день что-то писал и даже ему ничего не показывал.

В полночь нас разбудили. Несколько вооруженных солдат стояли у наших дверей, а остальные производили обыск в камере. Нам приказали лежать. В камере электричество не горело, лишь на столе светил фонарь. В середину камеры поставили высокую лестницу, стоя на которой, электромонтер срезал электрический провод, свисавший до самого пола. Электрическую лампочку он прикрепил у потолка и включил свет.

Вслед за этим в камеру вошел корпусной и спросил, нет ли у нас книг Слепкова. Мы ответили, что нет. Теперь мы все заключили, что Слепкова, наверное, увозят в Москву на доследование. Когда солдаты от нас ушли, мы опять уснули. Л наутро мы узнали страшную весть: ночью в камере на электрическом проводе повесился Слепков и бесследно пропал Митя Марецкий.

Вся тюрьма вздрогнула. В знак траура прекратились оживленные беседы, смех и песни. Левина от горя обезумела.

На политическом небе России погасла еще одна ясная звезда. Уходили из жизни могучие таланты.

УЗНИКИ КАМЕНЕВ И ЗИНОВЬЕВ

В феврале 1935 года в нашу камеру из Ленинграда привезли Зиновьева и Каменева.

Вместе с ними привезли много других политических деятелей из старой большевистской гвардии, обвиненных на процессе об убийстве Кирова якобы в его участии и осужденных за это.

Зиновьев выглядел усталым и похудевшим, как будто после тяжелой болезни. Только глаза по-прежнему светились огнем, от которого в недавнем прошлом зажигались тысячи других глаз. Его посадили в камеру на северной сто-

роне тюрьмы, Каменева — на противоположной, чтобы они не встречались.

Но в каждой тюрьме стены незримо раздвигаются и близкие люди чувствуют и слышит друг друга. Нелегальная тюремная почта работает круглые сутки и доставляется немедленно. Провалов здесь почти не бывает.

Зиновьев и Каменев переписывались непрерывно, посылая друг другу ежедневно десятки писем и записок. С Зиновьевым мы виделись два раза в день во время прогулок на тюремном дворе. Каменева видели на расстоянии 200 метров. Он был совсем седой, но ходил очень бодро. Около него всегда было много людей.

СУД НАД КАМЕНЕВЫМ И ЗИНОВЬЕВЫМ.

ЗАГРИМИРОВАННЫЙ СТАЛИН

В первый же день встречи с Зиновьевым мы спросили его про «убийцу Кирова» — Николаева: знал ли он его лично и давали ли ему приказание стрелять в Кирова?

— Конечно, нет! — воскликнул Зиновьев. — Николаева я не знал и никогда не видел. Теперь мне говорят, что он был в нашей оппозиции и будто жена его была секретарем у Кирова. Это все возможно. Но я никогда никому не приказывал убивать Кирова. Эту ложь сочинил сам Сталин, чтобы было легче с нами расправиться. Кирова убила иностранная разведка. А может, и наша по приказу Сталина.

Мы поверили словам Зиновьева. Мы понимали, что он не мог быть причастен к убийству. Его убеждения, честь и разум были против индивидуального террора. Смерть к Кирову пришла оттуда, откуда она пришла к Фрунзе. Оба они пали жертвой соперничества за властный пост генсека, за верховную власть в стране.

Ленинградский процесс проходил при закрытых дверях. Посторонних на процессе никого не было. В зале суда сидели около 500 чекистов в военной форме. Это были началь-

ники областных и республиканских управлений ОГПУ, вызванные на процесс для знакомства с новой судебной практикой по расправе с политическими противниками. Здесь же был и председатель ОГПУ Ягода. Он очень нервничал и все время посматривал на дверь. По неизвестной причине задерживалось заключительное заседание суда с выступлениями подсудимых. Даже судьи не знали истинной причины.

Но вот Ягода быстро направился к двери. Ему навстречу шел неизвестный человек, восточной национальности, похожий на иностранца. Никто никогда раньше его не видел. Полагали, что он, возможно, приехал из коммунистического подполья с Востока.

Ягода был весьма учтив с гостем. Он усадил его в кресло в стороне от людей. После этого открылось заключительное заседание суда.

На скамье подсудимых сидела старая ленинская гвардия: Зиновьев, Каменев, Залуцкий, Евдокимов, Саркис, Гессен, Бакаев, Ваганян и другие, чьи головы много раз побывали под дулом пистолетов в трех русских революциях. На скамье подсудимых не было только главного обвиняемого — платного агента ОГПУ Николаева. Этот наемный убийца был опасным свидетелем, и его быстро убрали с дороги.

С последним словом выступил Зиновьев. Он был сильно взволнован и поэтому говорил несвязно. Его разволновал в самую последнюю минуту таинственный незнакомец, «гость», в котором он узнал загримированного Сталина. Генсек в гриме смотрел из зала на Зиновьева, как удав на свою жертву.

Душевные силы Зиновьева не выдерживали этого нервного напряжения. Он хотел, но не решился разоблачить настоящего убийцу Кирова, которого увидел сейчас в этом зале суда в гриме.

У него случился сердечный приступ, и он рухнул на пол.

Суд прервал заседание на полчаса.

После перерыва Зиновьев продолжил свою речь кающегося грешника в не совершенных им грехах.

Было стыдно видеть Зиновьева в состоянии полного душевного кризиса. Не хотелось верить, что соратник Ленина и председатель Коминтерна мог дойти до такой черты падения.

Сталинские судьи сделали свое черное дело — сломали волю и растлили душу одного из самых выдающихся деятелей русского большевизма. Загримированный Сталин ликовал, наблюдая падение своего политического противника.

Сталину было известно, что, когда чекисты пришли арестовывать Зиновьева, он взволнованно воскликнул: «Это ТЕРМИДОР! Революция погибла!»

Теперь Сталин смеялся над поверженным русским Робеспьером.

После Зиновьева с последним словом выступил Каменев. Его речь была сдержанной и убедительной. В эту роковую минуту он защитил честь оппозиции и свое человеческое достоинство. Он обладал критическим умом, за что его любил Ленин и всегда приближал к себе. Каменев был заместителем Ленина одновременно в Совнаркоме и в СТО и нередко представлял его на заседаниях Политбюро.

В своей двухчасовой речи Каменев сказал такие слова: «Французским эбертистам история не дала времени обдумать свои ошибки. Они погибли на гильотине. Нам история дала много времени, но мы не воспользовались им и не приняли нужного решения. В этом мы виноваты...» (цитирую по памяти).

Во время перерыва к Каменеву подошел Ягода и попросил скорее исправить свою стенограмму. Эта поспешность Ягоды взволновала подсудимых. Они решили, что Сталин торопится покончить с ними, а для истории хочет оставить исправленную стенограмму.

«Они нас расстреляют», — думали все подсудимые, в том Висле и Каменев. Он начал править стенограмму, но от волнения у него дрожали руки. Одна большая чернильная клякса упала и залила страницу стенограммы, подлежащую исправлению.

Каменев смущенно глядел на Ягоду и виновато молчал. После небольшой паузы Ягода с напускной веселостью, улы-

баясь, сказал Каменеву: «Вы, Лев Борисович, сегодня что-то не в духе. Ну, ладно, завтра исправите». Он взял обратно стенограмму и отошел в сторону.

По рядам подсудимых пробежала искра надежды: «Нет они нас не расстреляют».

Да. Тогда их не расстреляли. Их приговорили к тюремному заключению на разные сроки.

ИХ РАССТРЕЛЯЛИ ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА - В КРОВАВОМ 1937-м...

У Сталина в тот год было много «работы». Он истребил всю старую гвардию, всех знавших, какими подлыми путями он добрался до «необъятной власти» генсека, всех читавших предсмертные документы и «Завещание» Ленина.

Он не оставил могил бойцов старой гвардии на земле, он был уверен, что память о них исчезнет бесследно. Сам он решил устроиться поудобнее в мавзолее, потеснив и там Ленина своим величием...

НО СТАЛИН ЖЕСТОКО ОШИБСЯ. Уже при жизни он писал свою нечистую историю, приукрашивая ее лживыми версиями и баснями о своей гениальности и дальновидности, исторической правоте и тому подобном.

Высокомерно и самоуверенно он изрекал «истины», которые приравнивались его глашатаями к законам истории. Он не боялся суда будущего. Он был уверен, что никто не посмеет его судить. Он надеялся на своих подхалимов, которые, по его мнению, не дадут его, мертвого, в обиду, как не давали при жизни.

Но он жестоко ошибся.

Избавившись от него, человечество вздохнуло свободнее. А его вчерашние глашатаи и ученики стали обливать его грязными помоями, которые он оставил после себя, купаясь в них и умываясь кровью миллионов погибших от его руки, от его интриг, от его заигрывания с нацистами.

Распинаясь за «русский народ», он произносил за него торжественные тосты, но был совершенно чужд этому народу, не знал его историю и не понимал настоящую русскую душу. Русский народ не простил Борису Годунову только одну НЕВИННУЮ ДУШУ, НЕВИННУЮ ЖЕРТВУ. А у палача Сталина этих жертв были сотни тысяч и миллионы. Их ему русский народ никогда не простит.

БЕЗЫМЯННАЯ ГЕРОИНЯ. ПЛАТА ЗА ДРУЖБУ

В моей памяти сохранилась одна женщина-мученица, имя которой я не помню, но облик ее жив и до сих пор.

Я встретился с ней в Верхнеуральской тюрьме в 1935 году.

Она была старенькая и совсем седая. Ее осудили на 10 лет за террор, о чем она и понятия не имела. Она стала жертвой судебной ошибки, которых тогда фабриковали десятками тысяч, чтобы держать в страхе партию и народ.

Ее биография героическая. С гимназического возраста она вступила в партию социалистов-революционеров (эсеров). Много раз подвергалась арестам при царском самодержавии, а однажды за участие в террористической деятельности против царизма ее осудили на каторгу в Сибирь. Только Февральская революция освободила ее из заключения.

После Октябрьской революции она порвала с партией эсеров и навсегда ушла от политической деятельности. Переехав на постоянное местожительство в своей родной город Воронеж, она стала работать учительницей в школе. Органы ВЧК и ОГПУ ее не трогали. Она свято соблюдала обязательство об отходе от политической деятельности.

Однажды на улице города она неожиданно встретила своего старого друга по царскому подполью, с которым не виделась 16 лет. Он был проездом в Воронеже, искал здесь свою дальнюю родственницу. От радости при неожиданной встрече он заплакал. Выглядел он очень больным и все время сильно кашлял. Он о чем-то хотел спросить ее, но до

того закашлялся, что не мог выговорить и слова. Так они и расстались, не сказав друг другу ничего существенного.

На прощание она отдала ему все деньги, какие были у нее с собой, — всего 60 рублей (60 рублей в 1934 году). Он принял деньги с благодарностью. От волнения опять закашлялся и заплакал. С того дня прошло не более недели, как пришли к ней ночью и арестовали.

На следствии ее спросили: давно ли она знакома со старым террористом, которому дала 600 рублей на террор? Она ответила, что знает этого старого человека давно, еще с дореволюционного времени, и что была с ним на каторге в 1907 году.

На вопрос следователя: «За что был осужден старик на каторгу?» -- она ответила: «Он был членом террористической группы эсеровской партии и истреблял царских палачей русского народа. Но он был всегда честным и чистым. В дороге по этапу на каторгу он как брат помогал мне в тяжелые дни. Этого я не забуду, пока жива... А теперь он больной старик, без пенсии и без работы. Я дала ему на бедность 60 рублей, а не 600 рублей на террор. Какой он теперь террорист? Он отошел от политики вместе со мной в 1918 году. Дайте мне очную ставку с ним. Это недоразумение, и оно сразу рассеется».

Она волновалась и верила в спасение своего старого друга от беды. Но следователь сухо ответил, что старика вчера расстреляли. Услышав страшное слово «расстреляли», женщина зарыдала и закричала: «За что вы убили бедного старика? Что он вам сделал плохого? Вы бессердечны и злы...» Суровый следователь позвонил, и ее увели.

Через два месяца ей объявили решение Особого совещания ОГПУ: 10 лет тюрьмы.

Такова плата за дружбу. Она была установлена сталинскими держимордами для всех честных людей страны, кто ценил дружбу и оберегал ее десятилетиями.

ТРАДИЦИИ ВЕРХНЕУРАЛЬСКОЙ ТЮРЬМЫ

У вновь прибывших в изолятор вызывала удивление система добрых отношений заключенных с администрацией тюрьмы. Если за воротами тюрьмы в то время за нечаянно оброненное слово прятали людей в тюрьму, то в изоляторе за каменной стеной была свобода слова, фракций, группировок, партий и печати (рукописной). Политический режим в Верхнеуральском изоляторе напоминал политический режим после февральской революции 1917 года, когда в стране была всеобщая и полная свобода. Все камеры в Верхнеуральском изоляторе, а также все тюремные дворы в часы прогулок заключенных были свободным государством в государстве без свободы. На прогулках во дворах и в камерах тюрьмы все заключенные свободно собирались на собрания, где выступали представители противоборствующих групп и фракций. Именно свобода слова и собраний в изоляторе разбила оппозицию на многочисленные группы и течения. Сбылось пророчество ученого большевика Осовского, считавшего опасным заблуждением параграфы устава и программы партии, в которых было сказано, что партия большевиков с различным классовым составом и при отсутствии свободы в ней будет всегда единой и единственной. В дни праздников мы выходили на прогулки с красными знаменами (из белых тряпок, выкрашенных марганцовкой) и пели песни революции, после чего все собирались в один круг и начинали митинг, на котором выступали лидеры противоборствующих групп. Несмотря на множество течений в оппозиции, значительная часть из них стояла на «Платформе оппозиции», представленной XV съезду партии. Лишь меньшинство из них было враждебно оппозиции и большевикам, считая их «седыми пережитками», мешавшими им создавать свою свободную организацию. Особняком от всех стояли сионисты, руководимые Шапиро и Вульфовичем.

А рядом с нами через стенку находились члены меньшевистской партии РСДРП («Союзное бюро») с ее второстепенными вождями— Иковым, Сухановым и прочими. А по

соседству с ними в камерах были армянские дашнаки и грузинские меньшевики, за стенкой с которыми жили русские эсеры (социалисты-революционеры) со своим единственно оставшимся в живых вождем Комковым...

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ В ВИШНЕВОЙ РЯСЕ. НЕУЖЕЛИ САМ ПАТРИАРХ?

Наиболее приметным в изоляторе в те дни был пожилой священник в темно-вишневой рясе с золотым крестом на шее. Он днем и вечером гулял на северном прогулочном дворе тюрьмы в сопровождении конвойного. В те дни в северном крыле тюрьмы сидели около 350 заключенных, которые через оконные решетки видели и слышали два раза в день священника в темно-вишневой рясе. В целях конспирации он сам с собою разговаривал негромко на английском и французском языках. Он говорил, что привезли его сюда из Ярославского политизолятора, где он сидел семь лет инкогнито. Он говорил еще, что в Ярославском изоляторе сидят без имени под номерами члены свергнутого большевиками Временного правительства России, а с ними рядом генералы бывшей армии вместе с Брусиловым...

Еще он рассказал, что президент Америки Рузвельт один раз в месяц присылает в его адрес продуктовую посылку. Мы тогда подумали, что, может быть, сей странный старец с золотым крестом на шее был известный всему миру патриарх России Тихон, чудным образом оставшийся в живых, хотя объявленный Советской властью умершим?

ПРИШЛИ РАССТРЕЛИВАТЬ

...Однажды среди ночи в нашу камеру ворвались десять человек чекистов с пистолетами в руках. Мой сосед по койке Глискавицкий Ной, испугавшись, сказал мне, что нас пришли

расстреливать. Однако нас тогда не расстреляли. Сделав обыск в камере, чекисты вскоре вышли в коридор. Лишь утром на прогулке мы узнали, что вчера убили Кирова...

ОДИН ИЗ РАССКАЗОВ КАМЕНЕВА: КНЯЖНА УРУСОВА ПЕРЕД СУДОМ

Детство Урусовой прошло на хуторе около реки Росвы в Калужской губернии. Своих родителей она не помнила и ничего об их жизни не знала. Когда она спросила однажды тетку Аксинью о родителях, то, к своему несчастью, узнала, что их нет в живых — они умерли.

Считая себя круглой сиротой, она затаила обиду на свою судьбу. Одиночество привязало ее к тетке Аксинье, которую Урусова полюбила как мать родную, заменившую ей родителей.

Своих детей Аксинья не имела и любила девочку как свою дочь. Будучи из бедных хуторян, она рассказывала подраставшей девочке, как трудно ей было жить на свете безграмотной, темной.

Девочка запомнила эти слова. Они глубоко засели в ее сознании. Она старательно училась, со всей прилежностью усваивая все то, что преподавали ей в школе. Когда девочка окончила среднюю сельскую школу, Аксинья выхлопотала ей направление в Московский институт политического просвещения. Так Урусова оказалась в Москве.

Хорошая успеваемость в учебе и добрый, общительный характер Урусовой привлекали к ней внимание студентов и преподавателей. На втором курсе института ее выбрали членом бюро комсомола, и она стала душой и любимицей студенческой молодежи.

Шли годы. Учеба в институте подходила к концу. Перед экзаменом ее спросили, куда она хотела бы поехать на работу. Девушка ответила, что хочет поехать на свою родину — в Калужскую область. От Аксиньи она получала письма, в

которых та звала ее домой. С радостью она готовилась вернуться в родные места.

Но судьба решила иначе: на выпускном студенческом вечере она приглянулась секретарю ВЦИК Енукидзе, который, заметив ее, предложил поступить на работу в Кремлевскую библиотеку. Не без колебаний она согласилась и пошла навстречу своей судьбе. Она побоялась отказать такому высокопоставленному человеку.

Кипучая деятельность в Кремле сперва увлекла Урусову. В Кремлевской библиотеке был огромный книжный фонд древней и современной литературы. Она подбирала нужные книги, заказанные для Сталина и для других известных деятелей партии. Эта работа нравилась ей. Девушка с раннего детства любила книги, просиживая в школьной библиотеке до позднего вечера. Ее материальное и бытовое положение складывалось отлично. В закрытом кремлевском распределителе она могла получать все, что было угодно. Она даже приглашала на жительство к себе Аксинью. Но та отказалась, ответив, что «в Москве ей делать нечего».

На глазах Урусовой проходил XVII съезд партии. Она оформляла для делегатов съезда книжные выставки, встречалась и беседовала с ними. На ее горизонте не было ни единого облачка... На душе царили спокойствие и благодушие. Ей казалось, что в таком же состоянии находится и вся страна, все люди...

И вдруг грянула гроза... Что-то завертелось вокруг...

Урусова по секрету узнала, что на съезде партии забаллотировали Сталина. Во время тайного голосования при выборах нового состава членов ЦК за Сталина проголосовали только 100 делегатов съезда, а остальные 1100 делегатов голосовали против него. При этом из всех делегатов единогласно был избран в члены ЦК КИРОВ. Тогда еще никто не догадывался, что эти выборы сыграют роковую роль в судьбе партии и советского народа.

Вскоре после съезда был убит соперник Сталина — Киров. Вслед за этим начался сталинский террор. По всей стране

пошли расстрелы невинных людей, якобы повинных в убийстве Кирова. 6 декабря в газетах были опубликованы приговоры о расстрелах более ста «террористов» в Ленинграде, Москве, Минске и Киеве, а 22 декабря выяснилось, что убили Кирова не эти расстрелянные, а «бывшие члены зиновьевской оппозиции» во главе с Николаевым, Котолыновым и другими.

Это было преддверием к уничтожению более тысячи делегатов XVII съезда партии, осмелившихся поднять руку против Сталина во время голосования. Все эти 1100 делегатов были старыми большевиками, активными участниками трех русских революций. Они были введены в заблуждение фракционной «семеркой» Сталина в 1923—1927 годах и явно пытались на XVII съезде партии обуздать этого палача своим голосованием против Сталина за Кирова.

Они были расстреляны как «враги народа»... Студентов коммунистических вузов в подавляющем большинстве исключали из партии, высылали в Сибирь и Казахстан. В Москве и Ленинграде закрыли Государственный институт журналистики, Институт Красной Профессуры, Коммунистический университет трудящихся Востока, Университет имени Свердлова, Университет имени Зиновьева и другие.

Страна вздрогнула, охваченная ужасом.

Зиновьева и Каменева обвинили в организации убийства Кирова и арестовали. Готовились новые аресты и расстрелы. Каждый день газеты заполнялись клеветническими Доносами на коммунистов, на советских людей, которых обвиняли во вредительстве и терроризме.

Все эти события последних дней изменили взгляды Урусовой.

Раньше она с именем Сталина связывала будущее Советской России, теперь же увидела в нем тирана России и Населяющих ее народов. Урусова все чаще стала задаваться вопросом: «Имею ли я право не замечать, как мучается наш Русский народ? Нет, не имею. Если я не замечаю страданий

народа, закрываю на них глаза, то этим я содействую преступлениям против него. Нужно бороться против угнетателей народа. Нужно убрать его мучителей. Надо убить тирана».

Ее решение убить Сталина созрело мгновенно. Но как его осуществить? У нее нет оружия. А если бы было, она все равно не могла бы воспользоваться им — к Сталину ее не допустят.

Что же делать? И внутренний голос твердил ей настойчиво: надо убить тирана, этого требуют невинные жертвы и будущность России.

С помощью друзей она смогла достать ядовитый порошок, которым стала пересыпать страницы книг, отобранных для Сталина. Это нужно было делать осторожно, чтобы не привлечь внимания секретного агента. Она успела пересыпать ядом только несколько книг, как ее подкараулил следивший за ней агент и задержал.

Долгие дни и ночи тянулись в одиночной камере на Лубянке. Ее допрашивали по десять часов ежедневно. Следователи менялись, кричали, угрожали расстрелом. Но она держалась с достоинством, у нее не дрогнул ни один мускул.

Она сказала следователю, что ей стыдно вспоминать свою сытую и красивую жизнь в Кремле. Теперь она знает, как страдает советский народ, какой ужасный режим установил для него этот тиран. Народ сидит в тюрьмах и проклинает Сталина. А закончила она свои показания смелым и решительным заявлением: «Я хотела убить Сталина. Я хотела, чтобы народ свободно вздохнул. Я смерти не боюсь».

Такая откровенность Урусовой доводила раздраженных и озлобленных следователей до белого каления. После длительных совещаний они решили допросить приемную мать Урусовой, Аксинью, которую привезли из Калуги. Следователи потребовали от нее честного признания: кто родители Урусовой и где они теперь? Аксинья молчала двенадцать дней. Ее пытали, отчего она едва не умерла. На тринадцатый день Аксинья призналась во всем.

Она рассказала, что родители Урусовой не крестьяне, а потомственные дворяне. Они не умерли, а в 1918 году бежали

за границу. Ее отец — родовитый князь Урусов — был крупным калужским помещиком. У него, кроме имения в Росве и богатого дома в Калуге, был еще крахмало-паточный завод на Уфе. С момента бегства князей Урусовых за границу прошло 18 лет, а известий от них с тех пор не поступало.

Следователи торжествовали: у них в клетке сидела пойманная русская Шарлотта Корде^¹. С холодным презрением теперь следователь и прокурор обвинили Урусову, зачитав ей показания Аксиньи.

Девушка воскликнула: «Неправда! Вы хотите меня опозорить перед русским народом. Вы клевещете! Я не дворянка, а крестьянка и комсомолка!»

На очную ставку привели ее приемную мать Аксинью. Когда Аксинью ввели в кабинет следователя, Урусова не узнала ее. Перед ней стояла поседевшая, сгорбленная старуха с серым, потухшим лицом. От прежней статной, энергичной Аксиньи ничего не осталось. Увидев девушку, Аксинья опустила голову и долго не могла слова вымолвить, а когда пришла в себя, сказала, глубоко вздохнув: «Да, моя девочка, все это правда. Я приняла тебе из рук твоих родителей — князя и княгини Урусовых. Тебе тогда было только два года. Я поклялась твоей матери, княгине, перед иконой Пресвятой Богородицы сберечь тебя до ее возвращения и сохранить в тайне твое княжеское происхождение. Я не сдержала клятву. Прости меня за это ради Господа Бога...» Когда Аксинью уводили обратно в камеру, она поклонилась Урусовой низко в ноги. Та подошла к ней и молча поцеловала в губы.

Новая страница биографии Урусовой, как петля, — нависла над ее головой. Теперь ее будут судить как дворянку и назовут русской Шарлоттой Корде.

Была ночь, а Урусова не могла уснуть. Болела голова. В ее памяти ожили полузабытые картины далекого детства у лысого кургана на хуторе у реки Росвы. Здесь находилась забытая

временем древняя могила русских воинов, сложивших головы за родную Русь в битве с татарами. Эта могила всегда вызывала укор в ее сознании за короткую память народа...

В двери камеры щелкнул глазок. Урусова встала и зашагала по камере. В ритм своих шагов она шептала: «Надо защищаться! Надо защищаться!»

Закрытый судебный процесс — Кремлевский — по делу о покушении на Сталина открылся в Москве летом 1935 года.

На скамье подсудимых, кроме Урусовой, сидело много других работников Кремля — из пищеблока, хозобслуги, культпросветучреждений и охраны. В числе подсудимых — секретарь ВЦИК Енукидзе, комендант Кремля Петере и завкультпросветом Кремля Розенфельд. В качестве соучастника Розенфельда к суду был привлечен его родной брат Л.Б. Каменев.

Судебный процесс длился 10 дней. В ходе процесса было выявлено множество попыток покушения на Сталина. Но все попытки были неудачными. С последним словом на суде выступила Урусова, которая сказала: «Судьи пытались оторвать меня от трудового народа России. Но это им не удалось. Мое дворянское происхождение не должно порочить меня перед народом. Выкормила меня и воспитала простая крестьянка, ставшая мне матерью. Меня подготовили к трудовой жизни советская школа и комсомол... Старый мир мне враждебен. Я ненавижу угнетение и тиранию, и потому хотела убить тирана. Я не боюсь смерти. Народ меня вспомнит».

Урусову не расстреляли, потому что не хотели сделать из нее мученицу. Ее осудили на 10 лет тюремного заключения. Но кто может поручиться, что ее не замучили в тюрьме? Только будущее поколение может рассказать истинную правду о драматической судьбе княжны-комсомолки Урусовой.

Эта печальная история нашей современницы перекликается в веках с другой печальной судьбой древней родственницы Урусовой, сподвижницы боярыни Морозовой. В известной картине «Боярыня Морозова» Суриков изобразил рядом с за-

кованной в цепи боярыней ее великую сподвижницу — княгиню Урусову, погибшую в закрытом монастыре вместе с Морозовой .

Княгиня Урусова XVII века погибла за христианскую веру, а княжна-комсомолка Урусова XX века — за свободу народа. Хотя двух Урусовых разделяют столетия, их благородные характеры, готовые к самопожертвованию, сближают их друг с другом.

Все описанное есть пересказ письма Л.Б. Каменева своему соратнику Г.Е. Зиновьеву, написанного после возвращения с судебного процесса. Письмо Каменева читала вся тюрьма, и я в том числе.

На Кремлевском процессе Каменев сказал следующее (почти дословно): «Ваш процесс не политический, а уголовный. Мое привлечение к этому процессу я считаю юридически не оправданным. У меня с моим братом Розенфельдом общее только то, что нас обоих родила одна и га же женщина...»

По совокупности (с делом об убийстве Кирова) Каменева осудили на 10 лет тюремного заключения.

ЭТАП НА ВОРКУТУ. ПОД УГРОЗОЙ СМЕРТИ

Шел 1936 год. В стране свирепствовали сталинские каратели. На смену палачу Ягоде пришел другой палач — Ежов. Над страной нависли устрашающие слова: «ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ». Они означали террор, беззаконие, пытки и смерть.

По всей стране у членов партии проверялись партийные билеты. Из партии изгонялись сотни тысяч коммунистов русской и еврейской национальности. Им ставилось в вину сочувствие троцкистской оппозиции. Вскоре после исключения из партии их арестовывали и сажали в тюрьмы. В этом Деле некрасивую роль сыграли секретари первичных парторганизаций. Они заводили на всех членов партии «черные

списки» и передавали их в ОГПУ. Эти секретари решали судьбу многих сотен тысяч честных коммунистов, расстрелянных или сосланных на каторгу и в ссылку.

Весь аппарат партии снизу доверху обязан был помогать ОГПУ чинить преступления и расправы над честными коммунистами. Работники партийного аппарата не предполагали, что вслед за исключенными и арестованными коммунистами предстояла их очередь быть отправленными в тюрьмы и концлагеря. А сколько их расстреляно?

В партии нарушалась демократия. По 20 лет сидели на своих должностях секретари обкомов, райкомов и парткомов. Так, к примеру, на заводе им. Молотова в Горьком секретарь проработал бессменно 25 лет. Это привело к тому, что он стал богом, царем и воинским начальником, творя произвол и беззакония.

Партийный аппарат был опорой Сталина в его борьбе против партии, против ленинского «Завещания», до тех пор пока эти люди в аппарате не стали опасными свидетелями его восхождения по трупам старых большевиков, коммунистов и участников Гражданской войны — в «гениальную» и «любимую» личность.

...Наш архангельский этап из тюрьмы выходил под покровом ночи. Сопровождали его чекисты с винтовками наперевес.

Северную Двину мы пересекли на военных глиссерах. Когда мы высаживались на морской пристани, раздалась строгая команда часовых: «Садись, стрелять буду!»

Лил дождь. На нас глядели злые глаза чекистов татарской национальности, направивших на нас дула винтовок. Мы долго сидели под проливным дождем на мокрой земле. А когда дождь перестал, началась проверка документов. Конвойные смотрели на нас, как на врагов. Они спрашивали с подозрением и сверяли наши ответы с записями в документах. Потом началась посадка на трехъярусный морской пароход. Он стоял у пристани и дымил. Конвой Архангельской

тюрьмы сдал пас другому конвою оптом под расписку, как сдают рабочий скот.

Мы расставались с этим северным русским городом без сожаления.

На пароходе нас было две тысячи коммунистов, осужденных за оппозицию сталинскому режиму. Нас собрали сюда из разных городов страны, где мы до этого находились в ссылке. Теперь ссылку закрыли и везли нас на каторгу.

Здесь я встретился со старыми друзьями: Арайсом, Робинсоном, Полем, Мильманом, Познанским, Гамовым, Яшей Драпкпным, Комоновым, Райкиным, Пашей Купиной, Гру-ней Богатыревой. Все они старые коммунисты, многие из них создавали н царском подполье первые ячейки большевистской партии, затем в 1917 году брали Кремль и Зимний дворец, ас 1918 по 1921 год отстаивали Советскую власть на фронтах Гражданской войны.

С нами на пароходе был младший сын Троцкого — Сергей Львович Седов. В последние годы он в енисейской ссылке работал инженером на заводе. В отличие от своего старшего брата, Льва Львовича, во всем похожего на отца, Сергей Львович был похож на мать и на деда по матери, известного мореплавателя капитана Седова.

У Сергея было русское открытое лицо и светлые волосы. Он обладал талантом математика и мог стать крупным ученым. Когда его принимали в партию, поручительство за него дали Бухарин. Сталин и Орджоникидзе.

В вопросах политики Сергей стоял на позициях генеральной линии партии. С идеями своего отца он был принципиально не согласен и поэтому отказался в 1929 году выехать с ним за границу. Сергей показал нам письмо отца из Мексики.

Троцкий просил Сергея вернуться в семью, и приехать к ним в Мексику. По этому поводу Сергей сказал Ягоде: «Я никуда не поеду. Моя родина — Россия».

В пути следования на каторгу в Воркуту он играл с нами в шахматы. Он казался беспечным, и на лице его часто по-

являлась улыбка. Он не предчувствовал, что через год его повезут обратно в Енисейск и там расстреляют. Об этом не догадывались и другие наши товарищи, которых на Воркуте ждала мучительная смерть в Сыр-Яге, на кирпичных заводах, на этапных дорогах, в банях-душегубках... и лагерные кладбища, которыми усеяны берега Печоры и Усы.

Мы плыли вблизи пустынных берегов Белого моря. В морской глубине мы видели диковинных рыб, а на берегу редких зверей, которых приветствовали как новых знакомых. Вдруг на нас подуло ледяным холодом. Впереди — Баренцево море. Кипящие морские волны разбивались о борт парохода и перелетали через палубу. Наш пароход кренился в разные стороны и стонал.

С Ледовитого океана на нас надвигались ледяные айсберги, угрожая раздавить пароход, как скорлупу. На палубе послышался сигнал тревоги. Конвойные и команда парохода не хотели умирать в морской пучине и начали дрейф. Нам приказали спуститься в трюм и ждать...

В трюме было темно и тоскливо. Кто-то затянул есенинскую песню, в которой слышалась печаль русской земли. Началась морская качка. Только немногие женщины не поддались морской болезни, и, как сестры милосердия, они приходили на помощь по очереди то к нам, осужденным, то к нашим палачам — конвойным.

На другой день море утихло, и мы опять продолжали свой рейс на Воркуту. Айсбергов уже не было, и пароход шел на полной скорости. На палубе мы увидели пулеметы с направленными на нас дулами. Мы спросили конвойных, зачем это. Они ответили, что боятся нашего нападения на них. Как выяснилось, один наш товарищ, московский инженер ПЕРЦЕВ, в туалете сказал: «Чего нам бояться этих конвойных? Мы разоружим их, а пароход уведем в Норвегию».

В словах Перцева было больше необдуманного бахвальства, чем здравого смысла. Он не догадывался, что тайно нас сопровождала морская авиация, которая тотчас же разбомбила бы наш пароход. В мыслях заключенных не было

намерения бежать куда бы то ни было, поэтому никакого значения болтовне Перцева мы не придавали и забыли про нее. Но не забыли сказанное Перцевым конвойные и чекисты. Они завели «дело» на Перцева и вскоре на Воркуте его расстреляли. Это была первая кровь, пролитая там.

Мы подплывали к морской пристани Нарьян-Мар. Рядом виднелась длинная лента реки Печоры. У ее причала стоял на приколе крошечный грузовой буксир с пятью большими закрытыми баржами. Нам приказали спуститься в эти баржи, которые должны везти нас дальше вверх по Печоре.

Всем своим видом эти баржи были похожи на большие фобы, приготовленные для перевозки на братские кладбища.

Мы не хотели умирать раньше времени. Люди запротестовали и отказались идти в баржи. Конвойные на нас кричали, угрожая расправой, но мы были непреклонны и требовали пассажирского парохода. Наконец, к берегу подошел комфортабельный двухъярусный пассажирский пароход и повез нас на Воркуту.

По дороге мы часто останавливались у причалов многочисленных лагерных пунктов, которыми были усеяны в то время берега Печоры, и забирали новые пополнения заключенных, этапированных на Воркуту.

В Новом Бору, где тогда был лагерный пункт создаваемого совхоза Воркутлага, конвой привел восемь женщин, среди которых оказалась и моя жена. Встреча была совершенно неожиданной и вызвала у нас минутную радость, но тут же мы заметили злобное возмущение конвоировавших нас вохровцев и чекистов, смущенных оплошностью, давшей возможность нам встретиться. Мы не виделись с женой четыре года.

Вдали показалась последняя пристань «Уса». Это был поселок Воркута-Вом. Здесь были перевалочная база для отправки воркутского угля и пересыльный пункт для многочисленных этапов заключенных. Отсюда до воркутского рудника шла узкоколейка протяженностью 60 километров, построенная заключенными в 1931 — 1932 годах, по неизведанной тундре на

вечной мерзлоте. Отсюда отправлялись огромные этапы в воркутские лагеря.

Нас принимала лагерная комиссия, в которую входил врач — заключенный ГОРЕЛИК. Увидев Сергея Седова, он рассказал ему о своей последней встрече с Троцким, которая произошла неожиданно в 1930 году в Брюсселе. В бельгийскую столицу Троцкий прилетел из Турции, где находился в изгнании. Он произнес там нашумевшую речь о культурной революции.

Наш этап разместили в трех больших брезентовых палатках по 600 человек в каждой. Семейных и больных поместили в деревянный домик на краю пересыльного пункта. Это была так называемая деревня ТИТ, где позднее был организован городок для больных и травмированных заключенных шахтеров.

Для того чтобы навестить больных товарищей, нам приходилось добираться по болотной тундре, перепрыгивая с кочки на кочку.

На пересыльном пункте нам повстречались группы уголовников, осужденных за убийства и грабежи. Увидев наши чемоданы, они угрожающе сказали: «Эти гуси... пойдут сегодня за нами». На языке уркаганов это означало, что они у нас сегодня украдут или попросту отберут наши вещи.

Мы обратились к начальству с ходатайством оградить нас от этих типов. Но начальник лагеря, с усмешкой выслушав нас, отказал нам в какой бы то ни было защите от уголовников.

Позднее мы узнали, что на этих типов — уголовников и бытовиков, считающихся здесь «социально близкими», опираются начальники лагерей против «врагов народа» — старых большевиков, коммунистов, советских людей, используя их для расправы и издевательств над политическими заключенными. Из этих «социально близких» назначали комендантов, нарядчиков, «воспитателей». Так начиналась жизнь в наш первый день в «заполярной каторге».

О ней написал очень трогательные и хорошие стихи расстрелянный в 1938 году в Сыр-Яге старый коммунист,

портной Лева ДРАНОВСКИЙ, в одну из ночей, сидя у печурки в палатке на берегу реки Воркуты. Он их впервые читал дневальному этой палатки ЗИЛЬБЕРФАРБУ Григорию Филипповичу, которому также посвятил стихи под названием «Дневальный». Эти стихи стали достоянием всего воркутского лагеря и были переложены на музыку, на печальные и грустные мотивы.

Маленький, шупленький, в поношенном черном пальтишке, сгорбившийся от холода, Драновский расхаживал ночью по палатке с тетрадкой за пазухой и карандашом в руке, то вынимая тетрадь и что-то записывая, то кладя ее обратно, подбегая к железной печурке, чтобы согреть замерзшие пальцы, которые не в состоянии были удержать в руках карандаш и тетрадь.

Очень трогательным было его сочинение «Прощание». Это было письмо жене, наполненное душевными муками.

За Полярным кругом, в стороне глухой,

Черные, как уголь, ночи над землей.

Волчий голос ветра на дает уснуть,

Хоть бы луч рассвета в эту мглу и жуть...

Что-то роковое грезится в окне,

Тяжело с тоскою быть наедине.

Завтра злая пуля оборвет мой путь.

Может быть, получишь весть когда-нибудь...

За Полярным кругом счастья, друг мой, нет!

Завтра снег и вьюга занесут мой след.

Не ищи, не мучай, не губи себя!

Если будет случай, помяни, любя!

Мы пронесли наши идеи мировой социалистической революции через большие и страшные испытания. Но ни тайга, ни таежная жизнь, ни тундра с ее ледяным дыханием не сломили нашу волю бороться до конца, жертвуя своей жизнью.

Многие из нас пали в этой борьбе. Но мы надеялись, что придут другие поколения, и они придут, мы уверены, и не только в нашей стране, а во всех странах мира и гордо передадут эстафету мировой революции всем народам, населяющим нашу планету.

НА ЖЕНСКОЙ КАТОРГЕ

...Мы плыли по реке Усе двое суток в тревожном состоянии. В преддверии зимы сильный ветер гнал тяжелые волны по реке, а на третий день она остепенилась и замерзла прервав движение пароходов в Воркуту и Нарьян-Мар, а также в женский лагерь «КОЧМЕС» — юдоль слез и горя русских женщин, осужденных в каторгу на 5 лет за контрреволюционную троцкистскую деятельность (КРТД).

Ужасной была судьба несчастных заключенных женщин. Перед ними всегда вставал один вопрос — быть или не быть? Быть коллективной наложницей всех уголовников или сожительствовать лишь с одним из них — с убийцей, к тому же нередко зараженным венерической болезнью, которого боялись все другие урки (уркаганы). Эта страшная дилемма вырастала ежедневно перед каждой одинокой женщиной, к которой урки приставали днем и ночью, оскорбляя ее пошлыми словами и проигрывая в карты. Чтобы как-нибудь спастись от такой страшной участи, все молодые женщины искали себе мужей по влечению еще в этапе или пересыльном пункте, соглашаясь быть их женами на весь период заключения на каторге.

На нашем пароходе среди женщин ехала красивая молодая женщина Полина Федотова из Горького, осужденная на 10 лет на Воркуту за мужа, ректора университета, расстрелянного в 1936 году за политическую связь с троцкистской оппозицией. Чтобы избежать сожительства с бандитами, Федотова в этапе сблизилась с московским инженером Перцевым, который был осужден по 58-й статье тоже за связь с троцкистами, и согласилась быть его женой на каторге. Подобных случаев на каторге было немало. К примеру, одна женщина, в недавнем прошлом коммунистка и ответственный работник парткомиссии московского горкома партии, сошлась на каторге с бандитом-уголовником и сделалась его женой. Ее поступок оскорбил всех

бывших членов партии, которые решили выбрать из своей среды троих товарищей для разговора с ней о ее поведении. Конечно, деликатный разговор на эту тему был нелегким, но очень поучительным. Нарушившая нравственную этику немолодая ухе женщина рыдала и проклинала свою участь и нестареющую красоту, но обещала нам порвать свой брак с бандитом-уголовником и обещание сдержала.

...Чтобы как-то вырваться из ледяного плена, с помощью взрывов аменала и багров разламывали лед, а затем всех высадили с парохода на берег в голой тундре. Чтобы не уснуть и не замерзнуть на ветру, мы, как безумные, ходили по кругу всю ночь, а рано утром двинулись пешком по берегу навстречу своей судьбе.

Шли долго и мучительно и редко отдыхали по дороге. У нас болели ноги, ныло все тело. Ходьба по вязкой почве и неровной местности измучила нас всех (мужчин и женщин) и заставила в дороге бросить часть своих вещей и нести, как тяжкий крест, лишь самое необходимое — гражданскую одежду, обувь и белье. А когда наши силы кончились и заболели женщины и несколько мужчин, мы заявили конвоирам, что пешком идти больше не сможем. К счастью, в пути на берегу стоял большой лагпункт рыболовецкого совхоза-лагеря, который выручил нас, выделив для перевозки по воде больных товарищей и всех наших вещей пять рыболовецких шняг (река Уса в том месте оказалась незамерзшей).

После того, как усадили в большие лодки всех больных мужчин и женщин и положили на дно все наши вещи, караван из шняг поплыл по течению реки к лагпункту «Кочмес», Ну а мы опять пошли вперед пешком, прокладывая путь другим этапам, направлявшимся из Воркуты до Нарьян-Мара. Нас гнали этапом под усиленным конвоем. Когда конвой хотел отдохнуть, нам разрешали присесть прямо на снегу и «не вертухаться». «Не вертухайся!» — была самая распространен-

ная команда бдительных конвоиров. Это означало: не смей отделяться от колонны этапа ни на шаг. Ночами мы ютились в холодных нежилых помещениях, в так называемых этапных станках, попадавшихся нам по пути.

От дальнего и утомительного перехода у всех ныло тело, а ноги сделались как деревянные.

Только к вечеру седьмого дня этапного пути мы добрались до женского лагеря «Кочмес», который находился на берегу реки Уса.

Здесь силами заключенных распахивалась целина, выкорчевывался тундровый кустарник, выращивались в открытом грунте репа, турнепс, брюква, а в парниках — овощи, отправлявшиеся на рудники Воркуты для вольнонаемного состава (и кое-что перепадало заключенным шахтерам, страдавшим от цинги и других болезней). Здесь был и молочный крупнорогатый скот, молоко и масло отсюда отправлялись тоже на рудники для питания военизированной охраны и их семей, вольнонаемных, лагерных придурков, и кое-что перепадаю в больницы заключенным шахтерам.

Все самые тяжелые работы выполняли в «Кочмесе» женщины. Их здесь было несколько тысяч. Условия работы зависели от возраста. Все женщины моложе тридцати пяти работали в лесу и даже на продольной распиловке бревен для строительства бараков. От ворочания бревен и тяжелого труда у них образовывались мучительные грыжи и нередко бывали кровотечения, изнурявшие их до потери сил и сознания.

Наш этап пригнали в «Кочмес» для строительства бараков. Ожидалось пополнение лагеря женщинами, следовавшими сюда новыми этапами заключенных из Темниковских лагерей Горьковской области и других концов страны.

Спали мы на земляном полу в старом скотном дворе, а с рассветом нас разбудил нарядчик:

— Вылетай на работу! Пулей! Пулей!

Эту фразу он заучил наизусть и выкрикивал ее неизменно каждое утро.

На разводе присутствовал начальник лагеря «Кочмес» по фамилии ПОДЛЕСНЫЙ. Ему лучше подошла бы фамилия Подлесный.

О жестокостях Подлесного мы слышали давно, еще на руднике. А то, что мы увидели собственными глазами, превзошло все наши ожидания. У Подлесного было суровое лицо и немигающие глаза. Рядом с ним стояли два чекиста - оперативники татарской национальности и держали на толстых ремнях двух рвавшихся на людей овчарок. Они бешено лаяли на заключенных и были надрессированы против них вохровцами.

Здесь же стоял лагерный врач из заключенных, в обязанности которого входило оказание помощи больным, и, если требовалось, он должен был освобождать их от работы по болезни.

Среди нашего этапа было много больных, которые не могли идти на работу и просили врача об освобождении или помощи. Подлесный не давал им даже возможности обращаться к врачу, выкрикивая: «Симулянты! Отказчики!» — грубо оскорбляя больных людей. Врач, испуганный гневом начальника, признавал всех больных здоровыми и отворачивался от них. Но люди еле передвигали ноги. Тогда Подлесный приказал вохровцам спустить на них овчарок. Подстрекаемые охранниками, огромные собаки сбили заключенных с ног в снег и стали рвать на них одежду и кусать.

Заключенные кричали, взывали о помощи, обращались к конвоирам как к людям, надеясь пробудить в них хоть малейшую долю человечности. Но те поглядывали в страшные глаза Подлесного, на звериный оскал его зубов и не решались отогнать собак.

Овчарки продолжали топтать людей в снегу под гогот и Хохот уголовников и бытовиков, издевавшихся над больными людьми.

Когда наконец собак отогнали, на снегу лежали и стонали окровавленные люди, полуживые-полумертвые. Подлесный ликовал.

Этот садист и развратник избрал своим излюбленным делом посещение женских бараков в ночное время. Подходя неслышными шагами к женским нарам, он срывал с женщин одеяла, пугал их во время сна и получал извращенное наслаждение при виде полунагих, испуганных и растерянных женщин. Это он делал под видом проверки нарушений лагерного режима, не позволявшего заключенным мужчинам встречаться и сближаться с заключенными женщинами. Однако, несмотря на строгое запрещение и вольнонаемным служащим лагерей общаться и сожительствовать с заключенными женщинами, сей подлец заставлял многих женщин сожительствовать с ним. Если случалось Подлесному обнаружить мужчину в бараке заключенных женщин, он заставлял жертву становиться на колени перед своей персоной, тут же, в бараке. Насытившись зрелищем чужого позора, он безжалостно наказывал людей, отправляя в холодный карцер на десять суток. И это несмотря на то что сам он имел немало так называемых любовниц из числа заключенных женщин, превращенных им в настоящих рабынь кочмеского гарема его величества начальника лагеря Подлесного.

Среди любовниц Подлесного была одна очень красивая женщина, которая отдалась ему, спасая свою жизнь. Он ее всегда ужасно ревновал и мучил. Он даже предлагал ей выйти замуж за него после освобождения и обещал развестись со своей женой. Но когда пришло время красавице освободиться из-под стражи, она все же предпочла уехать к своему мужу домой, который к тому времени тоже заканчивал срок отбывания в заключении.

Подлесный не мог вынести подобного оскорбления своего достоинства. Не желая допустить разлуки со своей «любовницей», чтобы она никому другому не досталась, он в последнюю минуту расставания выстрелил в нее и убил наповал.

В своей любви Подлесный недалеко ушел от воришки Кольки Базика в том же лагере — тот откусил своей краса-

вине нос во время прощального поцелуя, чтобы она никому больше не досталась после него. В этом отношении начальник лагеря и заключенный вор-рецидивист действительно оказались социально и душевно близкими друг другу.

Режим на женской каторге был вызывающе бесправным. Женщины работали в условиях полярной непогоды по десять часов в день без выходных, что изнуряло их физически и нравственно и приводило преждевременно к заболеваниям и смерти.

На женской каторге я встретился с артисткой МХАТа Зоей Сохновской, журналистской «Комсомольской правды» Груней Богатовой, женой расстрелянного проректора Государственного института журналистики, Симховича, Розой Магидовой, женой замнаркома иностранных дел Марией Михайловной Иоффе. Их мужья были расстреляны в 1937 году за соучастие в троцкистской оппозиции. Роза Магидова погибла в кочмеском лесу во время заготовки строевого леса. Груня Богатова на Воркуте серьезно заболела. Женщины на каторге зимой были одеты в теплые стандартные бушлаты с брюками, заправленными в валенки зимой или в ботинки летом.

В тот год мы с Алей Чумаковой (моей женой) работали в лагерной железнодорожной мастерской. Она была инстументальщицей, а я — сверлильщиком, делал отверстия для болтов в чугунных рельсах. Тяжелая работа уносила наши силы и здоровье.

В эти месяцы 1936—1937 года мы с Алей жили вместе в комнатке в трехкомнатной землянке у реки Усы, где десять месяцев в году стояла мгла, а остальное время года солнце находилось в небе круглосуточно и пробуждало жизнь над вечной мерзлотой. За две весенние теплые недели в глинистой почве возрождались к жизни морошка, голубика и ползучие кустарники.

В землянке вместе с нами жил московский инженер-дорожник Перцев с лагерной женой Полиной Федотовой, а также два товарища — холостяки Райкин и Каманов. После Расстрела инженера Перцева его жену Федотову перевели от

нас в другой барак, а к нам вселили заключенного Коссиора (старика) с женой Мусей Магид. Из многочисленных рассказов Владимира Коссиора я навсегда запомнил, что в начале революции (1917—1918) он был приятелем и другом видного партийного работника ЦК ВКП(б) Ежова. Вместе с ним он работал в орготделе ЦК инструктором и жил в одном номере гостиницы «Метрополь». У Коссиора о Ежове было мнение как о безвольном человеке-манекене, на котором Сталин примерял свою зловещую «одежду»...

В те дни в нашей стране произошла замена руководства в МГБ. Вместо Ягоды был назначен другой палач — Ежов, который подписал приказ о запрещении на каторге совместного проживания заключенных супругов. И вскоре к нам в землянку прибежал нарядчик с приказанием моей жене готовиться в этап на пароходе в женский лагерь «Кочмес». Она заплакала, а я пришел в негодование. Нарядчик посоветовал ей сходить к врачу за справкой о болезни, из-за которой она не может туда ехать. Эту справку врачи дали, и жену мою немедленно освободили от этапа в женский лагерь.

Однако вскоре к нам опять пришел нарядчик и увел мою жену в женский барак. Вместе с ней увели туда же и жену В. Коссиора, Мусю Магид, и многих других жен заключенных. А ночью, когда все в лагпункте спали, к нам опять пожаловал нарядчик с комендантом. На этот раз они пришли за мной. Начальник лагеря распорядился, чтобы в «Кочмес» вместо моей больной жены отправили меня. Я отказался, и тогда за мной пришел начальник УРЧА Убейволков с конвоирами, которые схватили меня за руки и потащили волоком раздетого-разутого в тюрьму. Я стал кричать и звать на помощь. На мой крик сбежались Райкин, Коссиор и Каманов. Они стыдили коменданта и нарядчика с солдатами, но словом стену не проломишь, и меня поволокли по мерзлым кочкам в изолятор, где тогда температура воздуха была два градуса ниже нуля.

До самого рассвета я бегал по камере лишь в одном белье, пока моя жена (Аля Чумакова) не принесла мне одежду. Она рыдала на моей груди и умоляла не вступать с конвоем

в пререкания и добровольно согласиться ехать в «Кочмес». Я дал ей слово, и она умолкла. А когда пришел нарядчик Убейволков, я сказал ему, что добровольно соглашаюсь ехать в женский лагерь. Жена поцеловала меня, и мы расстались с ней на много лет.

На пароходе я увидел Райкина, который рассказал мне, что тотчас же после того, как увели меня в изолятор, вновь пришли солдаты и насильно увезли на рудник Гришу Каманова и Владимира Коссиора^¹, а Леню Райкина с конвоем ночью привели на пароход.

Так разметали нас по разным сторонам, как ветер осенью ненастной разносит листья по дорогам...

РАССТРЕЛ БРИГАДЫ РОБИНСОНА

Плохо, если у тебя нет главного, за что бы ты готов был умереть.

Л.Н. Толстой

Однажды после изнурительной работы в шахте рудника на Воркуте я в раздевалке бани встретил Леонида Райкина^*, болевшего туберкулезом легких. Непрерывно кашляя и задыхаясь от удушья, он рассказал мне грустную историю знакомой нам бригады грузчиков с лагпункта в Воркуте-Вом, состоявшей исключительно из старых членов большевистской

партии, участников штурма Зимнего дворца и взятия Перекопа. Коммунистической бригадой грузчиков на каторге руководил известный старый большевик-интернационалист, секретарь Одесского губкома партии большевиков товарищ Робинсон, член РКП(б) с 1916 года. Его бригада загружала трюмы барж и пароходов заполярным углем, отправляя топливо по двум рекам и трем морям заводам аевера и запада Российской Федерации. В бригаде Робинсона были коммунисты многих национальностей: русские, украинцы, евреи, латыши, литовцы, татары, китайцы и другие. Из-за неоднородного национального состава бригаду Робинсона называли не только коммунистической, но и интернациональной. В условиях бесправия и произвола на каторге в Воркуте бригада Робинсона создала себе в одном бараке, где жила, условную свободу, без которой свою жизнь на каторге коммунисты считали бесполезной и ненужной. В своем маленьком бараке члены бригады установили, что политическим и нравственным законом их жизни будут принципы свободы слова и поведения для каждой личности. Фактически бригадой Робинсона, численностью в сотню человек, руководил не бригадир, а политический «советдесяти», который избирался всей бригадой тайным голосованием. Никакой единоличной власти бригадира в робинсоновской бригаде не было, а он сам был только представителем бригады в деловых сношениях с начальником лагпункта и его подручными. Свобода личности, святое равенство и братство в коллективе робинсоновской бригады не были случайным и условным атрибутом, а всегдашним правилом сожительства всех членов коллектива и являлись жизненной потребностью людей, причастных к коллективу коммунистов в заполярной каторге.

В тот год всем не причастным к робинсоновской бригаде заключенным казалось, что духовное освобождение людей в одном бараке каторги является прекрасным претворением в действительность священных слов Евангелия, призвавшего людей: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан. 8, 32).

Все наши близкие товарищи из робинсоновской бригады захотели с доброй целью абстрагироваться от наших жестоких условий жизни, чтобы хоть на время от суровой каторжной действительности повернуть лицо к мечте о прекрасном. Таков диалектический маршрут познания реальности и объективной истины. Таков был смысл эксперимента воссоздания на каторге условий жизни как при действительной свободе. И в результате эксперимента все увидели, что в государстве, исключающем свободу личности, не будет никогда ни равенства, ни братства, ни свободы. Так, бригада Робинсона и на каторге была для миллионов заключенных объектом изумления и подражания. Ее уважали и любили за стремление к свободе и истине. Она была опытной лабораторией по проверке исторической пригодности «социализма — коммунизма» для будущего человечества. Доктрины Маркса — Ленина и их схемы изменения и передела общества при помощи насилия продемонстрировали всем каторжанам полную непригодность и непоправимый вред для человечества. Примеру робинсоновской бригады стала подражать на каторге бригада плотников из старых членов большевистской партии, где бригадиром был товарищ Саркисян, а также многие другие коллективы коммунистов. Тяжелый, подневольный труд привел к тому, что многие из заключенных объявили голодовку в знак протеста против каторжных работ. Но голодовка заключенных на каторге могла сорвать план заготовок угля для промышленных объектов государства, и поэтому по приказу Москвы всех голодающих со всех лагпунктов Воркуты привезли в один со зловещим названием — «Сыр-Яга», где днем и ночью раздавались выстрелы (стреляли по мечтателям и ясновидцам будущего времени). Из робинсоновской бригады в сотню с лишним человек остался невредимым | лишь один — Иуда Роземблюм. Бригада Саркисяна полностью легла костьми, как и многие другие коллективы... А через год, во время нашей встречи на Воркуте-Вом, моя жена Аля Чумакова рассказала мне, как лютой зимой 1937-го мимо нашей старенькой землянки возле Глухова Котла конвойные вели на казнь наших товарищей по оппозиции в тундру. С дороги, на-

холившейся на расстоянии полусотни метров, арестованные кричали:

— Аля! А где Саша? Жив ли он?

Сашей меня звали очень близкие мои товарищи по Красной Армии на фронте в 1918—1921 годах, а также по военной службе в Штабе РККА и РВСР и по учебе в ГИЖе и МГУ.

...На каторге в тундре на Воркуте расстреляли пулеметами и подорвали аммоналом многие тысячи заключенных коммунистов (троцкистов и зиновьевцев). А тех, которые по состоянию здоровья не могли идти пешком с этапом в тундру на расстрел, загоняли в баню на Старом кирпичном заводе (возле Воркуты) и травили газом. По неполным данным, на Воркуте в 1937 году были расстреляны и отравлены газом несколько десятков тысяч заключенных коммунистов, стойких и мужественных оппозиционеров, сторонников великого интернационалиста-революционера Троцкого.

Слушая рассказ о гибели моих товарищей, я плакал...

ПОБЕГ ИЗ КАТОРЖНОЙ ТЮРЬМЫ

...У самого причала эстакады на реке Усе нас, заключенных, погрузили в товарный поезд и отправили работать на угольную шахту Воркуты. Узкоколейная железная дорога от реки Усы на Воркуту тянулась шестьдесят километров. Старинный паровоз, который тащил поезд из десяти вагонов, часто буксовал и останавливался в чистом поле. Затяжной подъем с тяжелым грузом (кроме заключенных, в поезде находились техника для шахт и продовольствие) вынуждал механика вести локомотив на малой скорости (четыре километра в час).

Подъем измерялся по приборам и составлял один метр на километр расстояния.

На пол дороге к Воркуте нашу бригаду высадили в голой тундре и заставили идти пешком пять с половиной километров в сторону другого угольного рудника — шахты «Капитальная». С трудом передвигая ноги по воде и вязкой глине,

мы все время спотыкались, падали и снова поднимались, мокрые и грязные, усталые и оскорбленные. Мы протестовали, но конвойные мордвины и татары угрожали нам собаками овчарками и пулями в висок, и мы, прикусив язык, молча шли дальше за конвойными. А тех, кто не мог идти пешком по тундре, конвоиры расстреливали, оставляя лежать на земле, пока их не подберет заупокойная подвода и не сбросит где-нибудь в глубоком месте...

Увидев все это, я припомнил крымское Гнилое море, по которому в двадцатом мы, солдаты революции, пешком и на лошадях шли штурмовать последнюю твердыню Врангеля. Многие из нас, тогда оставшихся в живых, теперь еле передвигали ноги под конвоем по грязи, направляясь на каторгу и смерть...

На месте стройки новой шахты «Капитальная» мы увидели много тысяч заключенных, разместившихся в палатках по 400 и больше человек в каждой с нарами в.четыре этажа.

Вся территория на заполярной стройке была столетиями покрыта толстым слоем тундрового мха, под которым летом почва прогревалась только на четверть метра от поверхности, а остальная глубина материка веками оставалась замороженной. В течение двух месяцев природа в Заполярье, пробудившись, торопилась зацвести, родить плоды и бросить в почву семена. Всех нас прибывших новичков конвой сдал по наличию людей нарядчику лагпункта. Тот сразу же предложил нам выбирать из своей среды достойного товарища на лагерную должность бригадира, а когда мы выбрали себе руководителя, нас повели к одной из двадцати пяти двойных брезентовых палаток, в которых жили землеройные бригады по пятьдесят человек в каждой. Избранный нами бригадир Нефедов до тюрьмы учительствовал на Орловщине в начальной школе и согласно аттестации РОНО был «грамотный учитель, добрый человек и политически надежный». Но однажды на районной конференции Нефедов заявил, что в нашем государстве нет свободы, равенства и братства. Ею немедленно арестовали и заочно осудили на 5 лет каторжных работ...

В большой брезентовой палатке вместе с нами жил прораб строительства Иван Терентьев с Брянщины. Окончив в Брянске строительный институт, Терентьев был направлен на стройку спецзавода, но почему-то не ужился там со своим начальником-мошенником, которого поддерживал и. покрывал такой же жулик секретарь горкома партии. Честного Терентьева арестовали как троцкиста и осудили по статье 58 УК на 10 лет на Воркуту.

Все землеройные бригады находились в подчинении Терентьева, про которого ходили слухи, будто он на Брянщине в лесу руками задушил матерого волка. И действительно, Терентьев выглядел атлетом, а его ладонь была размером с суповую миску.

На строительной площадке шахты «Капитальная» рабочий день был более двенадцати часов. Тяжелая работа на строительстве изматывала силы заключенных. Липкая, как пластырь, глина обволакивала всю лопату и не счищалась с нее, чем замедляла темп работы заключенных. Чтобы как-нибудь очистить лопату от глины, нам нужна была еще одна дежурная лопата на каждое звено, но нам ее не выдавали. Наша обувь из резины, называвшейся «шанхатки», была не приспособлена к условиям работы в таком климате и сыром грунте, в силу этого мы с раннего утра до вечера трудились на работе с мокрыми ногами, что в конечном счете приводило к простудно-ревматическим заболеваниям. В результате эти «мелочи» замедляли ход работы, затрудняя выработку нормы заключенных. Поэтому нам давали меньше хлеба и горячего приварка, что вело нас к истощению и заболеваниям.

А начальник по режиму Козодой вывешивал на видном месте на доске наши фамилии, ругал нас нецензурными словами и угрожал составить акт для прибавления нам срока заключения. Так постепенно создавалась почва для побега заключенных с каторги... Однажды перед утренней поверкой мы узнали, что в ночное время из лагпункта убежали шесть наших товарищей. Из нашей палатки убежали бригадир Нефедов и прораб Терентьев, из других еще четверо наших товарищей. По всему лагерю была объявлена тревога. Трое суток

никого не выпускали из палаток. Только злющие овчарки, обнюхав койки беглецов, дико рыскали по лагерю, а к вечеру они пошли с конвойными в погоню за бежавшими. Погоня шла в трех направлениях: по двум след шел к уральскому хребту, по третьему — к реке Усе на выход к трем морям.

Мы беспокоились за наших товарищей, понимая, что их жизнь висит на волоске, хотя в душе гордились ими. В пути их могли захватить зыряне или ненцы и продать начальству лагеря за двести граммов пороха и за сушеную треску... До революции 1917 года эти две народности на Крайнем Севере не выдавали беглецов полиции, а помогали им. К примеру, раньше возле чума и крыльца для убежавших с каторги всегда оставляли миску с варевом, горбушку хлеба и табак. ^ Теперь эти местные жители безжалостно хватали в тундре беглецов и выдавали их властям.

...Лишь через десять дней вернулись от Уральского хребта конвойные с овчарками и привели с собой избитых и искусанных собаками двух беглецов, а остальные будто проскочили через линию кордона, скрывшись в неизвестном направлении (а может быть, упали в горах и стали жертвами шакалов). А что касается Терентьева с Нефедовым, бежавших к морю, их настигли возле лагерного пункта «Усть-Уса». Сначала конвойные заметили Нефедова и вслед за ним послали первую овчарку, которая, приблизившись к нему, с налета сбила его с ног и стала рвать одежду и кусать лицо и руки. А когда он потерял f сознание и прекратил сопротивление, собака бросила его и побежала за Терентьевым, который ушел на километр вперед. Догнав Терентьева, овчарка прыгнула ему на грудь, пытаясь повалить его, но тут же отскочила в сторону, сраженная ударом молотка по голове. Собака завизжала, затряслась и, обливаясь кровью, замертво упала...

Потрясенные утратой своего клыкастого помощника, оперативники спустили на Терентьева вторую грозную овчарку, очень похожую на волка. Сильным прыжком она бросилась с разбега на Терентьева, желая укусить его за горло, но тот извернулся и всадил ей в пасть железный молоток. Кровь хлынула потоком из разорванного горла хищницы.

Обливаясь кровью и дрожа всем телом, собака издохла на глазах у конвоиров.

Озверевшие оперативники решили застрелить Терентьева из пистолетов. Соблюдая форму поведения, они потребовали сдаться им без всякого условия и обещали смягчить ему наказание. Терентьев не поверил их словам. Он знал судьбу бежавших с каторги, которых сильно били и пытали, а потом расстреливали прямо в голову...

Подойдя к Терентьеву на пистолетный выстрел, оперативники открыли по нему прицельную стрельбу. Несколько пуль попали ему в ноги, руки и плечо. Обливаясь кровью, он держался на ногах и не выпускал из рук молотка. Потом он поглядел в последний раз на небо и сказал своим убийцам:

— Лучше умереть, чем жить всю жизнь на каторге!

Об этом нам поведал оставшийся в живых бригадир Нефедов. Потом сами оперативники рассказывали обо всем случившемся, смакуя сцены истязаний и глумлений над несчастными...

...В тот день нас разбудили раньше времени. Нарядчики и коменданты выгнали заключенных на улицу возле бараков и палаток и построили всех в две шеренги. Неожиданно из тундры показалось шествие людей с собаками: впереди три беглеца. За ними оперативники с овчарками. Они заставляли беглецов рассказывать о трудностях побега и страданиях в пути. Потом, как на эстраде, по команде все бежавшие показывали нам следы укусов собак и побоев и все время повторяли слово в слово, обращаясь к нам:

— Товарищи! Не бегайте из каторжной тюрьмы. В горах и в тундре везде есть засады и заставы, от которых никуда нельзя укрыться... Не бегайте из каторжной тюрьмы...

Их лица были черными, а глаза — испуганными, мутными. Их жестоко били и истязали.

Мы расходились по своим баракам и палаткам с горьким чувством обреченности...

Через три дня нашу бригаду перевезли на рудник в Воркуту работать под землей. Эпизод из жизни заполярной каторги являлся диссонансом лживой пропаганды о «счастливой жизни в СССР». На самом деле в эти годы наша родина горько рыдала, провожая на тот свет десятки миллионов сыновей и дочерей, замученных в неволе и расстрелянных в подвалах ГПУ и КГБ.

КАТОРГА ПОД ВОРКУТОЙ

Нашу бригаду в 68 человек везли на рудник в Воркуту узкоколейной железной дорогой под конвоем из десяти чекистов с пистолетами и волкодавами-овчарками. Два дня мы находились в пересыльном пункте в ожидании своей судьбы. На третий день явились «покупатели» — бригадиры угольных бригад для отбора в шахту самых крепких и выносливых рабов. Нас пристально разглядывали как товар и тягло, изучая возраст, мускулы и статью закона, по которой нас судили в ГПУ.

Известный всему каторжному лагерю бригадир Смирнов, по прозвищу Москва, до каторги жил в Москве и занимался грабежами и убийствами, за что его приговорили к высшей мере наказания, потом смягчили до десяти лет каторги. Но и на каторге он, как и прежде, убивал всех тех, кто становился на его дороге или просто не понравился ему. Его имя произносилось с ужасом и отвращением, а лагерное радио гремело о нем как о лучшем бригадире. Его бригада якобы ежедневно добывала в шахте угля больше заданного плана, а попросту говоря, она никогда не выполняла плана, получая льготы и проценты по приказу главного начальника лагпункта Барабанова, который урезал со всех бригад по нескольку процентов, начисляя их бригаде жулика Смирнова. С помощью подделок и обмана уголовнику Смирнову и его бригаде создавали незаслуженную славу на Воркуте. За эту «милость» уголовная бригада во главе со Смирновым помогала Баранову вести борьбу с троцкистами на Воркуте. Узнав, что мы осуждены по 58-й статье, Смирнов сказал нарядчику, что он не будет брать в свою бригаду «вражескую контру». Вслед за ним отказывались брать нас и другие бригадиры на руднике. Только один из бригадиров, Кондратий

Рябов, взял нас в шахту, не побоявшись Смирнова. Он по характеру был независимым и шел особняком среди других руководителей бригад. Попав на каторгу по злой ошибке правосудия, Кондратий Рябов понял многое, чего не понимал до этого. До заключения он жил в Архангельске, служил 15 лет директором универмага и имел семью — жену и двух детей, учившихся в начальной школе. Жизнь его текла без потрясений и случайностей, как вдруг пришла беда — в универмаге обнаружилась растрата. Директора судили в городском суде и приговорили к 10 годам концлагеря на Крайнем Севере. Жена его от горя и стыда сошла с ума, а дети оказались в детском доме. Злые люди жестоко и безвозвратно поломали жизнь семьи. Только спустя много лет ревизия горпищеторга города Архангельска установила с точностью, что никакой растраты у Кондратия в универмаге не было и что ее придумали руководители райторга с целью отстранения от должности русского директора Кондратия Рябова и замены его Лазарем Шнеерманом.

На заполярной каторге Кондратия Рябова любили за бесхитростный, прямой характер. Осторожно, но упрямо Рябов защищал всех осужденных по 58-й статье от произвола лагерных начальников. Из нашего «троцкистского этапа» заключенных он создал большое сводное звено, в которое, кроме нас, входили еще «указники», судимые Указом ВЦИК от 7 августа 1928 года «за расхищение колхозного имущества» (они собирали в поле колоски).

...Лава в шахте, где мы начали свою жизнь на руднике, была сухой, но очень низкой по высоте — 60 сантиметров. В такой лаве нам нельзя было стоять, мы ползали на четвереньках, подражая зверям. Нашим телам было больно, а сознанию унизительно. Из низкой лавы, как из берлоги, мы вылезали грязными и шли в горячий душ смывать с лица и тела угольную пыль и менять нательное белье...

Все горести мы молча прятали в душе и ожидали перемены к лучшему. Когда пришла зима и принесла с собой пургу и сорокаградусный мороз, в наших лавах стало еще хуже прежнего. Тогда терпение наше лопнуло, и мы забастовали. Тут же

к нам в барак вбежали комендант с нарядчиком, а вслед за ними ворвались конвойные с овчарками и повели нас в изолятор. Хотя в нашем лагерном звене шахтеров были люди разных убеждений, мы жили дружно и согласно. И вот однажды лагерный начальник по режиму, Кухарь, вздумал нас, троцкистов, поссорить с нетроцкистами. Он отдал приказ своим помощникам-украинцам Щербине, Убейволку, Гуще установить нам в изоляторе усиленный режим. Нам выдавали на весь день по 300 граммов хлеба без приварка и по 200 граммов воды. Нам запрещалось в изоляторе ходить, разговаривать друг с другом и даже глядеть в окно. Однако эти строгости режима не поссорили нас между собой. Как мы потом узнали, наша забастовка взбудоражила весь рудник. Тысячи людей сочувствовав нам и с болью в сердце ждали конца схватки горстки храбрецов с карательной машиной каторги. Однажды Кухарь вздумал попытать нас в горячей бане и прожарить в дезинфекции все наши вещи. Мы разделись, а вещи сдали в дезинфекцию. Не подозревая ничего плохого, мы, обнаженные, вошли в парную и попали в западню. Все двери вслед за нами наглухо закрылись на замки, а все решетчатые окна в бане широко раскрылись настежь, через них в парные комнаты врывался с улицы Всолодный ветер вместе со снежной пылью. Кроме этого, в кранах не было горячей воды, а шла только холодная, как лед. Дрожа от холода, стояли мы на каменном полу раздетые и разутые, не понимая еще злого умысла мучителей. Когда мы поняли коварный замысел своих противников, то начали стучать в дверь и стены бани, но никто нас не слышал. Все бантики и конвоиры спрятались от холода в бараки рядом с ней и вернулись к нам лишь через два часа. Окоченевшие, сидели мы на деревянных ланках и дрожали от холода. Конвоиры с банщиками, возвратившись к нам, сказали, что горячей воды в бане не было с утра, и что водопровод из-за аварии закрыли. Потом конвойные внесли нашу одежду с улицы и приказали одеваться и идти обратно в изолятор. Мы надеялись, что наши вещи от пропарки будут теплыми и мы согреемся от холода. Но вещи Наши не были в пропарке, а лежали два часа в снегу на улице. От ярости и вражды к своим мучителям мы затряслись еще

сильнее, однако сдержали гнев, не дали повода врагу расправиться с нами... Вернувшись вскоре в изолятор, мы увидели, что наша пытка холодом еще не закончилась. Все двери с окнами везде были открыты настежь, и в тюрьме гулял по нарам снег и ветер. Кроме этого, на месте, возле печки на полу, не было большого ящика с углем. Тюремщики вынесли его на улицу и спрятали в снегу. И тут уж наш гнев прорвался. Мы сокрушили все столы со скамейками и нары и зажгли огонь в печи. Нам думалось тогда, что горе и беда минули стороной и теперь мы согреемся. Но неожиданно из печки вырвалось наружу пламя, а потом повалил черный дым. Мы задыхались, кашляли и даже плакали. Как оказалось, наши мучители за нами наблюдали, и, когда мы растопили печь, они по лестнице полезли вверх, на крышу, и закрыли дымоход. Мы все сидели на полу, глотали дым и кашляли. Но вот открылась дверь, и на пороге появился тюремщик по фамилии Щербина. Про него ходили слухи, что он когда-то в прошлом был убежденным врагом большевиков, потом попал в тюрьму, раскаялся и был прощен и принят в партию. Теперь палач замазывал чужой кровью свои прошлые грешки. Он прокричал нам угрожающе:

— Вы что задумали? Хотите сжечь тюрьму? Да я вас всех передушу своими руками и как падло выброшу волкам на ужин...

Мы знали, что палач Щербина действительно может это сделать, но не дрогнули. Мы ему ответили, что скорее умрем от холода и дыма, но пощады у него не попросим. Тогда он приказал своим помощникам немедленно внести в тюрьму ящик с углем и открыть задвижку дымохода.

На другой день нас повели к начальнику режима Кухарю, жестокому украинцу. Расставив нас в ряды по десять человек, он приказал бытовикам выйти вперед и стать в отдельную шеренгу.

Кухарь стал их уговаривать, что будто бы «указники» — друзья советского народа и должны сотрудничать с Советской властью, а не якшаться с шапкой троцкистов. Он стыдил их за небрежность в выборе себе друзей, из-за чего они подпали будто бы под влияние троцкистов и пошли на забастовку. А те ему ответили, что забастовку начали они, быто-

вики, а не троцкисты, примкнувшие к бытовикам из чувства солидарности. Начальник Кухарь, выслушав бытовиков, вдруг закричал на них:

— Вон отсюда, сволочи!

Как выяснилось позже, Кухарь думал, что забастовка перерастет в бунт. Но бытовики-указники сорвали его план...

Работа на шахте была тяжелой. Разрывы газа от огня и гибель шахтеров — случаи нередкие. Так произошло и с нами в шахте на Воркуте. У одного из заключенных не выдержали нервы, и шахтер в отчаянии скрутил цигарку и зажег огонь. От пламени взорвался метан. Многие тогда погибли, немало заключенных были подняты наверх и умерли в больнице. Меня в тот раз судьба уберегла, и я остался жив, хотя и был контужен в голову. Вместе с другими заболевшими на Воркуте меня свезли в адакский инвалидный лагерь на лечение и отдых...

ЛАГПУНКТ СМЕРТИ «АДАК»

В инвалидный лагерный пункт «АДАК» меня привезли чуть живого. Каторжный труд в шахтах на Воркуте измотал мои силы и нервы до предела.

В «Адаке» нас немного «ремонтировали», а потом опять посылали на работу в шахты иди на известковый завод на добычу камня или на заготовку и подачу дров в известковые печи.

Осенью 1937 года из перевалочного лагерного пункта Адьзва-Вом в «Адак» была этапирована бригада заключенных для строительства инвалидного лагпункта из временных палаток.

Бригадиром был назначен Сергеев, плановиком — Зурабов, статистиком — Пергамент, начальником — некий бытовик Корнюшин и прорабом всего строительства лагеря был долговязый Розе Дмитрий Платонович. Бригада состояла из 40 человек и разместилась в маленькой палатке, едва вмещавшей этих людей.

Не успели еще построить каркасы для натягивания палаток, как из Воркуты нагрянули баржи с травмированными заключенными, инвалидами, стариками, преимущественно старыми большевиками, непригодными для работы на шахтах Воркуты.

Была уже поздняя осень. На реке Уса плавала первая шуга, когда баржи причалили к берегам в устье реки.

Заключенных инвалидов выбросили из барж на берег под сосенки, сменившие здесь тундровый пейзаж Воркуты на мелколесье. Вдали от лагпункта маячил более крупный и густой лес, хранивший в своих дебрях тайны происшедшего здесь события до нашего сюда приезда. Об этом событии старожилы рассказывали всякое.

Я не буду пересказывать всего того, что слышал, но не видел сам. Расскажу, как на моих глазах люди гибли ежедневно десятками, отправляясь «на горку», умирали в палатках, замерзая и околевая у железных печурок, падали от голода и холода, от дизентерии и дистрофии.

Перед моими глазами старый большевик, железнодорожник из Иркутска, машинист КАРНАУХОВ, найденный ночью в темной палатке упавшим без чувств. При нем были только недавно полученные фотокарточки большой семьи рабочей династии.

Стонущий в предсмертной судороге старый коммунист МИНЦ; припухший, в обгорелом бушлате, талантливый авиаконструктор БАРАНОВ; сидящий над какой-то толстой научной работой ТАБАЧНИК; старички — ГЕЛОВАНИ Михаил Иларионович, МУРАЛОВ Сысак Оганезович, ВОЛОБУЕВ, ФАДЕЕВ; Эвдития ЦИНЦАДЗЕ — старенькая и добренькая бабушка, и много-много других обитателей этих палаток.

Болезни и смертность в «Адаке» начались уже по прибытии туда заключенных из Воркуты, однако не только потому, что не были готовы палатки и люди простужались, засыпая на мерзлой земле под открытым небом, но и оттого, что не были завезены продукты, отсутствовали кухни, пекарни, бани.

От голода люди набрасывались на мерзлую картошку, разложившуюся под открытым небом и своей гнилью вы-

зывавшую поголовную дизентерию и поносы, вслед за которыми ослабленные люди умирали как мухи. На подвешенных под открытым небом котлах варили вонючую, не раз уже перемерзшую и не раз уже оттаявшую треску, которую раздавали в разваренном виде прямо в грязные руки. Хлеба не было. Вместо него в этих же подвешенных котлах пекли лепешки. Полусырыми и горячими их выдавали по одной на человека. Голодные люди их проглатывали с жадностью и тут же хватались за животы.

Главным врачом лагпункта «Адак» в то время был доктор ЛЕВ, а главным поваром — ПАНИЕВ Лев Герасимович. Оба заключенные, они были бессильны бороться с болезнями и смертностью.

Когда замерзла Уса, лагпункт оказался оторванным от Воркуты и от всего внешнего мира. Предоставленный сам себе, своему лагерному начальству, он замолкал так, будто обреченным обитателям его всаживали кляп в рот.

Тихая смерть унесла в первую же зиму сотни людей. Выжили только самые молодые и наиболее крепкие.

Кровавое истребление коммунистов-оппозиционеров и людей, сочувствовавших им, либо соприкасавшихся с ними в той или иной степени, происходило в 1937—1938 годах не только в «Адаке», но и во всех лагерных пунктах на Воркуте — Печоре и Ухте.

Трагедия людей на кирпичном заводе под Воркутой вызывает чувство омерзения ко всем палачам, творившим там свое кровавое дело. Под предлогом этапа на Обдорск (ныне Салехард) заключенных выводили в тундру и расстреливали из пулеметов или подрывали на шашках аммонала, заложенных в снег у дороги.

Сотни людей были так расстреляны в Сыр-Яге в 1938 году. Были случаи, когда некоторые заключенные оставались совсем невредимыми или были легко ранены. Не подозревая никакой опасности со стороны своих конвоиров, во время подрыва на аммонале они обращались к ним за помощью и искали у них защиты. Но те в ответ на просьбы пристрели-

вали их из пистолетов, нередко со страхом оглядываясь на своих начальников, следивших за ними неотступно.

Редкие свидетели, чудом оставшиеся в живых, из тех, что участвовали в уничтожении старых коммунистов, рассказывали, что на Старом кирпичном заводе устраивались бани-душегубки для оппозиционеров. Под видом санобработки якобы перед этапом людей загоняли в баню, откуда они уже больше не возвращались. Трупы вывозили в тундру и сжигали.

Истреблением коммунистов-оппозиционеров руководил специально присланный из Москвы уполномоченный НКВД СССР некий КАШКЕТИН. Он уже имел опыт палача, приобретенный на Колыме, где до приезда на Воркуту уничтожил более 15 тысяч коммунистов. После того как он выполнил свою кровавую миссию палача, его вызвали в Москву и расстреляли. По лагерю распространился слух, что его расстреляли якобы зато, что в списках расстрелянных первым оказался ВИРАП ВИРАПОВИЧ ВИРАЛОВ. Это был светловолосый, долговязый, мефистофельского вида человек, участвовавший в политической голодовке «ортодоксов» — так называли себя коммунисты-оппозиционеры в противовес тем коммунистам-оппозиционерам, которые в 1929—1930 годах отошли от оппозиции, и кого также не миновала сталинская кара в 1936—1938 годах.

На самом деле московские главари палачей прятали концы в воду, убирали свидетелей. Вслед за Кашкетиным под разными предлогами были истреблены конвоировавшие расстрелянных солдаты и офицеры. Участники расстрелов на Колыме, Воркуте и во всех уголках земли русской нередко бывали людьми, верившими в то, что им говорили их командиры, и поэтому они были наиболее опасными свидетелями. Но не исключена возможность, что из этих незрелых людей, оставшихся в живых, найдутся единицы, которые расскажут все, что видели и что приходилось им вытворять под командой своих высокопоставленных палачей.

А если такие люди и не найдутся, то сама земля расскажет об этих преступлениях. Да и не только земля, но и сотни городов и промышленных поселков, рудников, фабрик и заводов, возникших на далеких окраинах нашей страны, построенных руками заключенных коммунистов на трупах погибших старых большевиков, советских людей, участников Октябрьской революции и Гражданской войны, расскажут об этом будущим поколениям.

НЕСГИБАЕМЫЙ АЛЬТМАН

В «Адаке» я встретился в 1939 году с коммунистом Абрамом АЛЬТМАНОМ. Это был старый большевик и честный мужественный человек.

До своего ареста он жил с семьей в Ленинграде, где работал директором номерного завода. Арестованного, его привезли в Москву и посадили в Лефортовскую тюрьму, в которой применялась самая передовая техника пыток.

Следствие по делу Альтмана шло долго и упорно. Его обвиняли в тайных связях с троцкистами, требуя назвать их имена.

Альтман не назвал ни одного имени. Тогда его стали пытать: защемляли пальцы дверью, били палкой по голове. Альтман продолжал молчать. Тогда его посадили в мокрый карцер, в котором было по колено воды. Без сна и отдыха он пробыл в карцере трое суток.

Альтман продолжал молчать. Тогда его стали бить резиновой палкой по половому органу. От страшной боли стучали зубы и поднимались волосы на голове. Но он молчал. За решеткой от пыток Альтман поседел и совершенно ослеп. Так его слепого и судили, приговорив к 10 годам каторжных работ.

Мы были с Альтманом соседями по койке в бараке. Зимними вечерами он нам рассказывал о большевистском подполье до революции и о трагических днях его заключения в Лефортовской тюрьме.

Иногда мы с ним играли в шахматы. Его память помогала ему мысленно видеть фигуры на шахматной доске. И кто его знает, что он видел, будучи зрячим?

Среди старых большевиков было немало людей вроде Альтмана, ушедших с головой в свою созидательную творческую узкопрактическую работу, не видя, как за их спиной творится что-то неладное. Позднее за ними кто-то пришел и потащил в тюрьму за то, что они были до мозга костей старыми большевиками-ленинцами. Они беспечно отнеслись к судьбе революции, хотя с засученными рукавами и включились в строительство советского общества, социализма.

Мы любили Альтмана за железное мужество, за чистое, чуткое сердце. О своих «связях с троцкистами», в которых его обвиняли, он ничего не говорил, видимо, их у него и не было, а может быть, он и умалчивал о них, опасаясь «кляпа во рту»?

ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ВОРКУГИНСКОЙ КАТОРГИ. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Пять тяжелых лет на каторге нам показались бесконечными, они оставили у нас в душе тяжелый след воспоминаний, убедивших всех нас, что в советском обществе господствуют бесправие и угнетение.

Когда пришел мой час освобождения (май 1941-го), меня позвали в канцелярию лагпункта и сказали, что ГУЛАГ НКВД СССР разрешил мне уехать из Воркуты на Украину в ссылку, в населенный пункт Житомир. Как потом мне разъяснили, этот город не входил еще тогда в реестр 350 запрещенных городов, куда не разрешался въезд врагам режима Сталина.

Итак, пришел мой час расстаться с каторгой. Мне на дорогу выдали две форменные справки с печатями, удостоверявшие мою личность. Кроме этого, дали денег на проезд и питание в пути. Из каторжного лагеря меня на шняге повезли рекой Печорой в районный центр автономной области Коми — Усть-Цильму, где в отделе паспортов милиции

выдали официальное удостоверение трехмесячного срока действия (вместо паспорта).

В город Усть-Цильму в тот же день приехали на лошадях ц приплыли пароходом по реке из многих лагерей Воркутпечлага больше сотни человек, освободившихся с каторги. Среди них было много пожилых мужчин и женщин, в прошлом старых коммунистов дооктябрьского периода.

В исполкоме Усть-Цильмы нам сказали, что морская навигация до Архангельска начнется только через два-три месяца, поэтому нам надлежало выехать в город Нарьян-Мар. Однако местное начальство из числа порядочных людей советовало нам не ждать два месяца морского парохода, а идти пешком по тундре до Великого Устюга (1500 километров).

Набралось 18 человек, желавших идти до Великого Устюга.

В те дни в Усть-Цильме среди местных жителей передавалось шепотом, что будто гитлеровская Германия готовится напасть на СССР. Если бы в те дни (в мае) действительно началась война, а мы сидели бы на берегу и ждали навигацию по морю до Архангельска, нас бы непременно обнаружили и возвратили на каторгу на новый пятилетний срок до окончания войны.

Предчувствуя войну с Германией, мы, 18 молодых и средневозрастных человек, бесстрашно бросили своей судьбе последний вызов: или сгинуть в топях тундры, или выйти за кордон живыми и свободными.

За две недели пешего пути по тундре мы прошли 400 километров. Усталые от длинных переходов, мы пришли к столице Воркутпечлага — Ухте. Мозерские часы показывали еще полночь, город спал, а в небе круглосуточно светило солнце, и температура была 22 градуса тепла.

Проспав всю ночь у коменданта города, мы рано утром встали и пошли к начальнику лагпункта за содействием в бесплатном получении из лагерной каптерки продовольственных продуктов: сухарей, консервов, сахара и спичек с табаком. Нам предстояло пройти еще более тысячи километров.

Начальник по снабжению концлагеря утвердил нашу заявку и приказал каптерам выдать нам сполна все продукты. Мы вымылись в бане, отдохнули и пообедали в столовой. А потом пошли по городу искать своих товарищей по оппозиции, которые в тот год освободились из-под стражи. Нам сказали, будто многие из них не захотели выходить из лагеря и добровольно согласились задержаться на работе в управлении Воркутпечла-га в качестве вольнонаемных специалистов по добыче угля.

Я не любил людей, менявших убеждения, поэтому я не хотел встречаться с ними. Находясь под этим впечатлением, я вспомнил страшную трагедию на Воркуте зимой в 1937 году, когда наших товарищей по оппозиции расстреливали в тундре и душили газом в банях на Старом кирпичном заводе.

В Ухте я встретился со знаменитой в оппозиции Марией Михайловной Иоффе, создававшей в 1918-м совместно с Карлом Радеком отдел печати и пропаганды Коминтерна. Потом она проработала ряд лет в ИККИ и вышла там замуж за известного тогда дипломата, заместителя наркома иностранных дел А.А. Иоффе, совершившего в те послевоенные годы несколько блестящих «подвигов», в том числе заключение Брестского мирного договора России и Германии, признание Советской власти всеми буржуазными государствами, за что В.И. Ленин выразил Иоффе благодарность.

С Марией Михайловной Иоффе я познакомился в день похорон ее прославленного мужа, покончившего жизнь самоубийством в знак протеста против исключения из РКП(б) Льва Троцкого и Григория Зиновьева (в те годы я учился в Институте журналистики, где многие студенты разделяли взгляды Троцкого). Во время траурной процессии к Ваганьковскому кладбищу в колонне провожавших за фобом под руку с вдовой М.М. Иоффе шел Лев Троцкий. Позже я часто видел ее на различных заседаниях и митингах троцкистской оппозиции в Москве. А в 1936 году я встретил Марию Михайловну на Воркуте, потом в лагпункте «Кочмес», из которого ее в 1937-м с конвоем увезли в пургу. Судьба этой женщины тогда обеспокоила всю оппозицию: ее уже считали уничтоженной в заполярной тундре, а она

была жива и невредима. Ее тогда спасли ближайшие друзья из МГБ СССР. Они увезли ее из «Кочмеса» в Ухту, где она работала в редколлегии газеты экспедиции при Академии наук СССР по изучению залегания пластов угля в замерзшем грунте Заполярья.

И вот мы снова встретились. Она освободилась в марте 1941 года и осталась жить в лагере в Воркуте. Ее примеру последовали многие другие (в основном евреи), отбывшие срок. Они остались в лагере как специалисты по разработке и добыче воркутинского угля.

Мы были рады нашей встрече потому, что нужно было вспомнить былое, многое из чего уже забылось. О будущем мы избегали говорить. Оно казалось нам скрытым за туманом времени и ничего хорошего не предвещало. Когда М.М. сказала, что, возможно, скоро вспыхнет новая война с Германией и нас, сторонников Льва Троцкого, опять посадят за решетки шли повезут на фронт в штрафные батальоны, я ответил ей, что в случае войны запишусь добровольцем на фронт и буду защищать матушку Россию как русский патриот. От моих слов она поморщилась. Потом сказала мне, что Россия ей не мать, а злая мачеха, из-за которой ее племя переносит тяжкие страдания. Я не пришел в негодование, так как знал раньше, что она нерусская и родилась в Америке в конце прошлого столетия. Ее родители приехали в Россию из Америки в начале нынешнего века.^¹

...Из лагерного города Ухты мы шли вперед, все дальше по болотам, в глубь материка. Однажды мы увидели среди болот широкую, вымощенную булыжником дорогу, протянувшуюся к юго-западу на сотни километров. Дорогу эту в предполярье создавали русские крестьяне-кулаки, навечно высланные из центральных областей России в северные гиблые места во время сталинской сплошной коллективизации. По этой дороге, политой кровью и слезами многих тысяч русских мужиков, бесшумно ехала нам навстречу большая крытая, цвета весенней зелени автомашина с вооруженными солдатами-чекистами. Очередной патруль НКВД производил объезд своих владений. Тщательно проверив наши документы и сличив их с нашими устными ответами, конвойные предупредили нас, что в диких зарослях по обе стороны дороги укрываются бандиты, сбежавшие из лагеря два месяца назад, которые теперь охотятся на освободившихся из заключения, чтобы овладеть их документами и проскочить через кордон на волю. Это сообщение патрульных НКВД нас сильно взволновало. Мы шли дальше очень осторожно и отдыхали не все сразу, а в две очереди. Когда мы наконец приблизились к границе лагерной земли, то увидели на расстоянии километра железные ворота лагеря, а из-под укрытия навстречу нам вышли десять человек чекистов с винтовками наперевес. За ними с наганами за поясом следовали двое командиров проверять наши документы. Проверка длилась медленно, зато, когда она закончилась, ворота заскрипели и конвойные сказали нам:

— Теперь идите и обратно к нам не возвращайтесь!

Перешагнув через порог-границу каторжной земли, мы, будто околдованные, молча устремились в сторону деревни,

находившейся в километре от лагерных ворот. Пройдя не больше полукилометра, мы оглянулись и во все горло закричали:

— Прощай, каторга! Чтоб ты провалилась в преисподнюю!

От радости освобождения мы, как безумные, смеялись и бросали в небо свои лагерные шапки. Потом продолжили путь к деревне. Подойдя к крыльцу первого дома, мы увидели крестьянку с двумя ведрами колодезной воды, которая нас сразу пригласила на крыльцо попить водицы и отдохнуть с дороги. Мы с удовольствием поднялись на высокое крыльцо, сели на широкие скамейки и спросили женщину, где ее муж. Она ответила со слезами на глазах, что муж ее сидит в тюрьме за критику колхозного строительства, а сын и дочь работают в колхозе, но ничего не получают за работу из-за плохого урожая в последние два года. Посочувствовав колхознице и поблагодарив ее за доброе сердце, мы попрощались и тронулись в дорогу в направлении к Великому Устюгу.

...Шли дни, бежали километры, и в один прекрасный день (22 июня 1941 года) мы подошли к воротам древнего города Великого Устюга, прошагав за 38 дней по заболоченной равнине Севера России 1500 километров.

В тот же день с утра в билетной кассе мы купили на вечерний пароход до Вологды билеты в третий класс и не спеша направились бродить по улицам Великого Устюга, чтобы посмотреть архитектурные ансамбли, созданные древнерусскими зодчими.

Когда открылся городской универмаг, мы все пошли купить себе фуражки или кепки. В эти дни стояла жаркая погода, а на наших головах еще маячили уродливые лагерные зимние шапки. В магазине было многолюдно, а на лавках — изобилие товаров. Мы заметили на лицах покупателей довольные улыбки. Купив себе кепки и фуражки, мы тотчас надели их.

Мы уже собирались выходить из магазина, но задержались, удивленные мгновенной переменой настроения людей. На многих лицах покупателей были слезы, слышались

рыдания. На вопрос: в чем дело? — нам ответили, что сейчас по радио передавали сообщение Советского правительства о нападении на СССР германской армии, которая, нарушив рубежи нашей страны, бомбила наши города. Эти известия застали нас врасплох вдали от родины, родных и близких. В то мгновение мы еще не знали, как себя вести в сложившемся положении. Мы собрались в кружок у окна универмага и приняли решение — быть наготове и спокойно ждать развития событий. К тому времени улицы Великого Устюга были уже переполнены народом, обсуждавшим налетевшую на нас военную грозу.

Вернувшись на речную пристань и заняв свои места на пароходе в третьем классе, мы, взволнованные внутренне, но собранные внешне, молча стали наблюдать за пассажирами, подозревая каждого из них в том, что он является агентом КГБ. Мы были осторожными и старались казаться безучастными к событиям в стране, что помогло нам отсидеться до отхода парохода.

На пароходе вместе с нами плыли в Вологду военнослужащие, возвращавшиеся в воинскую часть из прерванного отпуска согласно приказанию министра обороны СССР. В те дни, к всеобщей радости, война сожгла в своем огне гнетущую вражду между отдельными людьми и целыми народами в СССР, взращенную национальными врагами нашего народа — сионистами и расистами...

На вокзале Вологды тогда скопилось много сотен человек, освободившихся из заключения, которым комендант советовал сходить в НКГБ по Вологодской области за разрешением на право выезда из города. А мы сидели на своих мешках, как пригвожденные, и никуда не двигались, находясь в состоянии душевного паралича. Но вот один из нас решил разведать ситуацию и не спеша пошел в НКГБ. Мы беспокоились за своего смелого товарища, однако он вернулся невредимым с разрешением на право выезда из Вологды. Через два часа мы, все освобожденные из заключения, имели на руках пропуска на право выезда из Вологды в Москву.

...Товарно-пассажирский поезд привез нас в столицу в девять часов вечера. Я позвонил своей сестре на квартиру, но она в те дни жила на даче под Москвой. Предупредив товарищей, оставшихся на вокзале ночевать до утра, я без промедления на подмосковном поезде отправился искать свою сестру. Однако мне не повезло: я не нашел ни улицы, ни дома, где жила сестра, и вернулся в город за полночь. Не зная ничего о новых правилах в столице, запрещавших ночью выходить без разрешения на улицу, я, не заходя в здание вокзала, пошел от Ленинградского вокзала через площадь к Ярославскому. В поздний час на улице было темно и невозможно различить предметы. Меня немедленно окликнули:

— Кто идет?

Я не ответил и продолжал идти. Тогда меня остановил патруль и осветил карманным фонарем. Я слышал, как со всех сторон в мой адрес слышались ругательства, а кто-то мне даже скомандовал:

- Ни с места! Руки вверх!

Меня тотчас схватили под руки и повели в вокзальную милицию, которая тогда размещалась в подвале Ярославского вокзала. По дороге туда меня раз двадцать называли поджигателем, шпионом, диверсантом. Я молчал и ничего не отвечал. В подвале у меня отняли все документы и полунасмешливо сказали:

— А теперь сиди и жди своей судьбы!

Всю ночь в милицию бесцеремонно приводили молодых рабочих, которые гуляли с девушками по московским улицам. Они не знали, как и я, о запрещении ходить по городу в ночное время без разрешения властей. За эту вольность завтра, может быть, их всех пошлют под конвоем рыть окопы вокруг города, ну а меня, наверное, отправят по этапу снова на каторгу или на фронт в штрафную роту на передний край. Так мне думалось тогда...

Но вот к восьми часам утра пришла начальница отделения милиции и стала вызывать задержанных. Одни из них вернулись с документами в руках, другим сказали обождать. Меня вызвали в кабинет последним. Подойдя к столу на-

чальницы, которая знакомилась с моими документами, я приготовился отвечать на вопросы. Но она, прочтя документы, взглянула мне в глаза. Моя судьба тогда была в ее руках. И вдруг она сказала, возвращая мне документы:

— А вам нужно покинуть город в двадцать четыре часа!

Я посмотрел в ее глаза и увидел в них сочувствие. В тот момент я подумал, что в карательных войсках на должности начальников должны работать только женщины.

Чтобы узнать, куда нам нужно теперь ехать (немцы подходили к Житомиру), мы пошли в комендатуру КГБ и записались на прием к дежурному. Когда я подошел к окну, меня спросили:

— Ну, а вы куда хотите ехать вместо Житомира?

Я ответил сразу:

— В Воротынск Калужской области.

Комендант сменил мне подорожную и пожелал счастливого пути. Чекисты, видимо, в то время находились в состоянии цейтнота, не имея времени на выбор лучшего решения. Простившись со своими спутниками-каторжанами и пожелав им счастья в жизни, я пошел пешком на Киевский вокзал, где через два часа сел в пассажирский поезд и уехал в Воротынск.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

В последний раз я был на родине в тревожный год коллективизации. В знак несогласия российского крестьянства с коллективным строем вся деревня ночами жгла костры и забивала личный скот. Эти огненные костры и были ответом крестьянина Советской власти, лишившей его собственной земли, свободы совести и веры в Пресвятую Богородицу.

С тех пор прошло 13 лет. За эти годы все единоличные крестьяне сделались рабочими колхозов и совхозов и трудились под страхом исключения из коллективного хозяйства и отправки в каторжную кочегарку на Воркуту или на строительство Магнитогорска.

Колхозники в то время жили впроголодь. Чтобы не погибнуть самому с голоду и не ускорить смерть любимых тетушек, к которым я прибыл на место жительства, я решил искать себе работу в каменном карьере в населенном пункте Крамино, где добывали ценный камень для строительства и платили за работу каждую неделю.

Не откладывая до завтра, я на второй день пошел в карьер подряжаться на работу. По дороге в Крамино через Слободку мне встретились многие колхозники, но никто из них не поздоровался со мной. Возможно, они меня забыли или раньше никогда не видели и, ошибочно приняв за немецкого шпиона, сообщили обо мне в воротынский сельсовет. В те дни по всей стране были расклеены плакаты, на которых были нарисованы немецкие шпионы-диверсанты, поджигающие фабрики, заводы, скотные дворы или амбары. На плакатах были надписи с призывом к населению задерживать шпионов и сдавать их для расправы местной власти.

Подходя к краминскому карьеру, я увидел у ворот огромную толпу рабочих и колхозников, глядевших в мою сторону. У каждого в глазах были гнев и страх, а в руках блестели топоры, ломы и круглые стальные прутья. Я не догадывался, по какой причине собрались все эти люди с топорами и ломами. Об этом мне сказали позже. Будто из милиции по телефону позвонили в воротынский сельсовет и сообщили, что г на каменный карьер направился немецкий диверсант из парашютного десанта, сброшенного будто с самолета возле шамординского леса с целью подорвать карьер и уничтожить всех рабочих. В те дни вся страна болела шпиономанией, которую подогревали радио, печать и миллионы разукрашенных плакатов, залепивших все заборы и дома в Советском государстве. К всеобщей радости рабочих и колхозников из Крамино, я увидел среди толпы людей, вооруженных топорами и ломами, своего товарища и друга детства Васю Сухачева, работавшего техноруком в каменном карьере. В этих неожиданно трагических условиях мы оба вскрикнули, узнав друг друга, и мгновенно бросились обниматься, чем вызвали смятение среди

рабочих и колхозников. Когда в тот же день меня оформили рабочим на карьере, мне сказали:

— Завтра выходи работать в утреннюю смену!

Обрадовавшись, я без промедления простился с земляками и пошел знакомой с детских лет дорогой в Воротынск. Пройдя не более километра пути, я вдруг услышал за собой погоню верховых. Я обернулся и увидел скачущих ко мне по бездорожью двух наездников с винтовками в руках. Они неслись мне наперерез, ругались бранными словами и кричали, чтобы я немедленно остановился. Я встал и смотрел на всадников. Их кони были взмылены, а всадники возбуждены. «Чего им нужно от меня?» — подумал я. Младший, соскочив с коня, приблизился ко мне и попросил показать документы. Не пререкаясь с юным земляком, я вынул из кармана каторжную справку и подал ему. Он стал читать. Я видел, как лицо его вдруг вспыхнуло, и мне тогда подумалось, что он мечтал схватить живого диверсанта, чтобы получить за него орден и кучу денег. Но вместо диверсанта-немца он задержал бывшего комсомольца-добровольца Красной Армии, участника войны под Перекопом, а теперь прибывшего на родину с заполярной каторги.

— Так вы не немец? — разочарованно промолвил он. — А нам звонили из милиции, сказали, будто фашисты с самолета сбросили десант за шамординским лесом...

Он тут же представился мне, сказал, что он здесь председатель воротынского совета и фамилия его Михайлов.

— Мне про вашу жизнь рассказывал отец, — промолвил он. — Вы — герой, конечно, но судьба играет человеком...

Он хотел что-то добавить еще, но неожиданно вскочил в седло, быстро поскакал и вскоре скрылся из виду. Как выяснилось позже, телефонный разговор начальника милиции, а также высадка немецкого десанта возле леса были выдумкой врага с коварной целью сеять ветер, чтобы после пожать бурю.

Ежедневная тяжелая работа в каменном карьере быстро измотала мои силы. Красные подтеки на теле показали мне, что больше я не выдержу и закончу жизнь под монолитным камнем. Но нежданно на моем пути появился добрый человек из воротынского лесничества, Василий Павлович Пиру-

ев, предложивший мне работать лесотехн и ком в лесном питомнике, а также на посадках молодого леса на пустырях. Такое предложение Пируева явилось спасением для меня.

...Жестокая война с Германией приближалась к Воротынску, несмотря на то что радио на всю страну передавало бодрые сводки с фронта. В действительности же в первые месяцы войны Красная Армия попала в окружение противника и перестала действовать, а армия Германии все время шла вперед, не получая должного сопротивления. В последнюю минуту из Калуги пришел приказ всем колхозам и совхозам области эвакуировать в восточном направлении молочный скот. Но было уже слишком поздно: все дороги на восток были отрезаны противником, и Воротынск был взят без боя.

НЕМЦЫ В ВОРОТЫНСКЕ

В первую же ночь после прихода в Воротынск немецкой армии их квартирьеры развели своих солдат по всем домам. К нам в дом поставили семь рядовых, которые вошли в избу без огнестрельного оружия, оставив его на улице около двери. В избе немецкие солдаты первым делом подошли к иконе Богоматери и, поклонившись ей, зажгли лампаду. После : этого они опустились на колени и запели на церковный лад свои молитвы. Пока солдаты молились Богу, стоя на коленях, мои тетушки внесли в избу десять снопов чистой соломы и расстелили ее ровным слоем на полу. Окончив песнопение божественных псалмов и выкурив по сигарете на ночь, немцы легли спать. Рано утром их поднял дежурный офицер и предложил позавтракать, а после завтрака повел всех в сторону Калуги, где в те дни шли жестокие бои между советскими и немецкими войсками. Через неделю пала и Калуга.

Древний город Воротынск был под пятой немецкой армии всего три месяца. За это время германские войска не очень беспокоили наших колхозников поборами. Все про-

довольствие для них им отпускалось по нарядам из колхозных погребов, скотных дворов, амбаров и птичников.

...Незабываемым событием в те дни было в Воротынске непрерывное движение через деревни и леса наших солдат из окружения. Солдаты шли в шинелях группами и в одиночку к переправе на реке Оке в сторону Тулы. А однажды я увидел вышедших из леса на дорогу возле Воротынска двух женщин в военной комсоставской форме Красной Армии. Они рассказали мне, что бежали из колонны русских пленных, отправляемых в Германию. Женщины торопились к переправе на Оке, чтобы скорее добраться до Тулы. До войны они служили в Красной Армии военными врачами. В самый момент побега из колонны пленных одна из женщин споткнулась и опасно повредила себе ногу. Всю дорогу она хромала. Очень сильные физические боли надломили ее волю, и она сказала мне, что ужасно измучилась и готова повеситься на первом же суку. Я как умел пытался поддержать ее словами и вселить в ее душу бодрость духа. Я принес им на дорогу хлеба, сахара и соли и провел их стороной мимо Воротынска на переправу к Туле...

СНОВА В КРАСНУЮ АРМИЮ

В тот суровый год нежданно пришла на Воротынщину суровая зима. Как когда-то французы, теперь и немцы дрогнули от холода и стали отступать. В рождественскую ночь 1941 года храбрые германские войска без боя сдали Перемышль, Калугу, Воротынск и отступили к Юхнову. А вскоре после их отступления к нам в Воротынск вернулись части Красной Армии и восстановили органы Советской власти. В ту же ночь в наш дом на Слободе ворвались, как разбойники, красноармейцы под предлогом поиска оружия. Вооруженные через плечо автоматическими ружьями и с гранатами за поясом сибиряки-красноармейцы с фонарями в руках обследовали чердак, сеновал и даже опускались в мерзлый погреб, однако оружия нигде не

обнаружили. Но если бы они у нас нашли оружие, меня бы вывели во двор и расстреляли как изменника...

А утром мы узнали истинные цели обыска. В ту ночь из Перемышля в Воротынск на лошадях приехали связисты боевой гвардейской части и остановились на привал на улице Хвостовке возле Городища. Воинская часть, забыв про опасность с воздуха, разожгла большой костер, чем привлекла к себе внимание летевшего над фронтовыми дорогами вражеского летчика-разведчика, давшего очередь из пулемета по неудачникам связистам Красной Армии. А в результате были жертвы: несколько убитых и много раненых бойцов, в [том числе был ранен командир связистов. Раненых немедленно отвезли в нашу больницу на Воробьевской улице. Там в тот вечер находилась председатель Воротынского совета Антонина Гусева, которая, не вникнув как надо в это дело, послала бойцов искать виновников несчастья не на улицу Хвостовку возле Городища, где горел костер связистов, а на Слободу, в наш дом...

Я получил повестку из калужского райвоенкомата. Простившись с Воротынском, где остались мои тетушки и юная племянница-москвичка Лидочка, я пошел пешком в Калугу. В тот день там заседала Аттестационная комиссия военнолужащих командного состава, которая по политическим мотивам лишила меня воинского звания полковника и перевела в красноармейский рядовой состав. Суровая несправедливость была продиктована отношением калужского управления госбезопасности ко мне, как, приверженцу троцкистской оппозиции, имевшему троекратную судимость по политическому делу (КРТД, статья 58-10 и 11).

Вместе со мной пришли в военкомат с повестками в руках еще шесть человек из сельской местности. Нам семерым было предложено сдать вместе с повестками наши паспорта, характеристики и справки с места жительства и места службы. Мы сдали, а через два часа военный комиссар района выдал нам на семерых призывников семь незапечатанных пакетов, адресованных в тульский облвоенкомат. Все пакеты военком дал в руки старшему из нас по возрасту, который должен был вру-

чить их тульскому облвоенкому. Попрощавшись с родной Калугой, мы пошли на станцию и вскоре выехали в Тулу. Как только поезд набрал ход, и за окнами вагона замелькали версты, наш товарищ старшина, которому калужский военком доверил все документы, заявил нам, что пакеты с документами он решил раздать нам на руки, а по приезде в Тулу, на вокзале, мы должны будем возвратить их ему. Мы согласились с радостью, в надежде заглянуть в свои пакеты и прочесть написанное в них. Во время быстрого движения нашего поезда мы по одиночке выходили в туалет и там читали содержимое пакетов. Когда очередь дошла до меня, я тотчас вынул из конверта две бумажки-четвертушки, напечатанные на машинке, и стал читать их. В первой сообщалось о моей службе в Красной Армии с 1918 по 1926 год, а во второй было написано, что я (с женой Алей Чумаковой) был в оппозиции, за что мы оба были исключены из партии и находились в заключении. В конце этой бумаги осторожно намекалось, что эти данные доводятся до сведения репрессивных органов. Потрясенный всем прочитанным, я без колебаний разорвал ее на мельчайшие кусочки и выбросил их в уборную. Потом, нажав педаль унитаза, я увидел, как бумажные частицы полетели вниз на рельсы, разметавшись ветром во все стороны. Другую четвертушку я вложил опять в конверт, который спрятал в боковой карман.

Подъезжая к Туле, мы отдали все наши пакеты старшему по группе. В облвоенкомате нашу группу из семи бойцов соединили с другими группами из Тульской области. Потом нас всех отправили из Тулы в город Горький. По дороге в Горький на всех крупных станциях нас выводили из вагонов и вели в вокзал, где за столом, покрытым красной скатертью, сидели старые чекисты в штатской одежде и с пристрастием расспрашивали: кто из нас перед войной сидел и тюрьме и по какой статье? Всех тех, кто признавался, что судился до войны, уводили в сторону и отправляли на передний край в штрафные батальоны.

В Горьком нас всех собрали в доме агитпункта для принятия присяги на верность Советскому правительству, пос-

ле чего повели в строю по городу вокруг Нижегородского Кремля, заставляя петь военные песни былых времен. На следующий день из Горького нас повезли машинами в сосновый бор и сдали в запасной Гороховецкий полк, в котором стали учить штыковому бою и винтовочной стрельбе. А через месяц к нам приехали из 1-й Ударной армии наши «покупатели» и увезли нас в 110-й минометный полк в северо-западном направлении. По дороге к фронту эшелон наш часто останавливали в чистом поле, и машинисту приказывали гасить топку паровоза. Эта мера предосторожности считалась обязательной для всех военных эшелонов, которые могли подвергнуться бомбардировке с воздуха.

...В нашем 110-м минполку 1-й Ударной армии, сражавшейся в самом начале войны на подступах к Москве, из трех дивизионов было 18 минометных батарей. Нашим полком тогда командовал подполковник Ротманов, а вторым дивизионом, где находился я, — старший лейтенант Шевцов, назначивший меня дивизионным писарем.

БОИ НА БОЛОТАХ

В ту ночь мы окопались на болотной местности, вблизи двух русских деревень с названиями Малая и Большая Горушки, у которых долго шли жестокие бои. Земля в том месте была очень болотистой, поэтому все наши минометы после выстрелов увязали в липкой трясине. С большим трудом приходилось их вытаскивать и снова устанавливать в другое, но такое же болотистое место. От непрерывных выстрелов стволы у наших минометов стали красными и угрожали разорваться и убить осколками всех минометчиков. По нашим позициям немцы стреляли из орудий разными фугасными снарядами, набитыми чугунными осколками. А сверху самолеты наводили на нас ужас завыванием сирен и сбрасыванием полутонных бомб, которые с грохотом взрывались вокруг нас. Наши потери в

живой силе были многочисленными. Кругом лежали мертвые и раненые воины, а наши минометы с минами болото засосало в свою пасть...

В те дни немало полегло гвардейцев из пехотного полка, который мы поддерживали минометным огнем. Эти жертвы принесли мы ради двух старинных русских деревушек — Малая и Большая Горушки, занимавших особое стратегическое положение. За их взятие нам разрешили отдохнуть два дня. От нервной и физической усталости мы ослабели и едва передвигали ноги. Подойдя к деревне Малая Горушка, мы увидели около дороги старую сосну, пробитую осколками и пулями, а под ней — блиндаж немецкой армии, в котором находился разведпункт, где велось наблюдение за местностью. Там мы обнаружили приборы — буссоль и стереоскоп. Немецкие разведчики просматривали советские огневые линии и видели всю нашу боевую жизнь. Сосна была прострелена со всех сторон свинцом и чугуном, а на ее больших ветвях на ветру качались клочья человеческих тел и одежды вражеских разведчиков, взлетевшие на воздух от прямого попадания в блиндаж наших пудовых мин.

Когда мы направлялись на отдых в Малую Горушку, мимо нас прошли наши гвардейские разведчики с захваченными в плен немецкими солдатами и офицерами. У всех пленных немцев головы были повязаны женскими пуховыми платками. Со странным чувством мы глядели на плененных немцев, лица которых от усталости и обреченности были черными. В судьбе немецкой армии сыграли роковую роль российские морозы и непригодное для холода германское обмундирование. Великую ошибку совершил в прошедшем веке Бонапарт, а в двадцатом ее повторил Гитлер.

Наш 110-й минометный полк прибыл сюда поддерживать огнем пехотную гвардейскую дивизию. Все батареи нашего полка зарылись в землю и ожидали приказания. Ждали мы не долго. Вскоре послышалось и «железное рычание» ракет, которые, как пламя вихря и огня, неслись вперед через поля и леса и падали на головы немецких солдат. Вслед за «катюшами» вступили в бой тяжелые дальнобойные ору-

дня, а после них — и наши минометы 110-го полка 1-й Ударной армии. Казалось, что железный шквал огня взорвал и сжег всех немцев, окопавшихся на высоте. Когда утихла артиллерия, вперед пошли колонны наших танков, а за ними — гвардейская пехота.

Командир дивизии, старший лейтенант Шевцов, сидел в тот день в окопном блиндаже пехотного гвардейского полка и корректировал огонь всех наших минометных батарей. На связь к нему в блиндаж пришли из нашего полка замкомполка Сорокин, помначштаба по полковой разведке Джамбулатов и командиры батарей дивизиона.

Когда гвардейская пехота поднялась с земли и устремилась к Высоте-17, замкомполка Сорокин приказал «смотать» всю связь с дивизионами, а минометы в батареях разобрать и погрузить в повозки вместе с минами и ждать сигнала о движении подвод с вооружением на высоту. Приказ был выполнен. Все минометы в батареях разобрали и погрузили на подводы, а боевую связь с командным пунктом намотали на катушки и с минуты на минуту ждали нового сигнала двигаться вперед. Однако время шло, а приказаний командира не было. Мы беспокоились, но ничего не знали, что происходило в данный момент на переднем крае. Раненый гвардеец из пехоты, пробиравшийся пешком в санчасть, сказал нам, что в последнюю минуту немцы поднялись в атаку и разбили наши части. Через два часа вернулся наш связист дивизиона и сообщил, что немцы двадцать раз ходили в контратаку, но отбрасывались назад нашими гвардейцами. Только двадцать первая атака немцев, поддержанная танками и авиацией, решила участь всего боя. Наша гвардейская пехота вместе с танками была разгромлена и уничтожена. В последнем из сражений были убиты замкомполка Сорокин и помначштаба по полковой разведке Джамбу-латов. Наш комдив Шевцов был ранен в ногу, и его из боя вынес на руках разведчик Волничев. Остались невредимы только офицеры наших батарей, которых кольцом окружили немцы. В их пистолетах уже не осталось патронов, только у разведчика Алешина было три фанаты. Чтобы не попасть живыми в плен к противнику, пять русских офицеров и сержант Алешин подорвали себя фанатами.

На другой день в жестоком бою мы овладели Высотой-17. Под залпы выстрелов мы хоронили наших храбрых офицеров и разведчика дивизиона, белокурого Алешина.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ДИСПУТЫ ПОД ПСКОВОМ

После небольшого отдыха мы снова вышли на передний край. Борьба велась за предместья Пскова.

Однажды в дивизионной батарее произошло ЧП: во время боя неожиданно уснул у миномета заряжающий. Как выяснилось позже, он две ночи напролет молился Богу и не спал. Это было в дни Преображения Господня. Это происшествие всколыхнуло весь состав дивизиона. Вечером, после отбоя, в офицерском блиндаже начался диспут о религии и чувстве долга перед родиной, а также о любви и культурной революции. На диспуте все офицеры и сержанты выступали горячо и грамотно. Многие из них говорили, что напрасно религию после революции запретили, закрыли церкви, а священников сослали в лагеря, считая, что религия мешает жить и выполнять свой долг. А когда пришла война, то вновь в стране открылись церкви и вернулись из тюрьмы священники. Жизнь показала, что нельзя декретом уничтожить христианство и мусульманство, не заменив их чем-нибудь другим равнозначным. Как показал опыт жизни, закрытие церквей и храмов может вызвать еще большую привязанность к религии. Так говорил на диспуте старший лейтенант Бочков.

ЧЕКИСТЫ НЕ ДАЮТ НАГРАД

Через неделю после диспута я был вызван в штаб полка к майору Гольману, куда сопровождал меня разведчик Волничев, вооруженный автоматом и гранатами. В штабе Гольман отправил меня к прибывшему из штаба армии полковнику контрразведки Шнеерману. Я был взволнован этим и понимал серьезность ситуации. Я догадался, что меня оклеветали зам-

политы Гольман и Кулиев. В низенькой землянке Зубова, начальника особого отдела нашего полка, сидел на табуретке незнакомый человек, который предложил мне сесть. Сопровождавшему меня разведчику он приказал идти к дежурному по штабу и дожидаться приказаний.

Шнеерман признался мне, что он давно желает познакомиться со мной. Он спрашивал меня о прошлом: о моей службе в Красной Армии в Гражданскую войну и службе в Штабе РККА и Реввоенсовете Республики, а также о встречах с Троцким. Я рассказывал, а он меня слушал внимательно и напряженно, глядя мне в глаза. Беседа длилась часа три. В конце он спросил, какие у меня имеются претензии к командованию 110-го полка. Я ответил, что замполит майор Гольман запрещает представлять меня к наградам. Контрразведчик улыбнулся и сказал, что Гольман действует не по своему капризу, а по приказу сверху, запрещавшему всех ранее судимых по политическим статьям представлять к наградам на войне...

Назад в дивизион мы возвращались ночью ощупью и часто падали в воронки от снарядов, до краев наполненные водой.

На сердце было горько от сознания своей беспомощности и обреченности. Мне показалось, что полковник контрразведки приказал сопровождавшему меня Ивану Волничеву убить меня в лесу и заявить, что я пытался убежать... Об этом я сказал разведчику, а он вдруг выругался громко и обиделся. По его взволнованным словам я понял, что судьба моя опять перешагнула через смерть.

...Вчера мы взяли Псков. От города остались только два строения — собор и местная тюрьма. Все остальное — прах и пепел...

Мы подошли уже к границе прибалтийских государств, где на реке я был контужен разрывом бомбы. Без сознания меня отправили в армейский медсанбат, откуда повезли в эвакогоспиталь, а из него «стрелой» — в Череповецкий госпиталь, где я пролежал семь месяцев. Лишь в январе 1945-го военная врачебная комиссия признала меня полностью непригодным к продолжению военной службы. Как инвалиду, потерявшему здоровье на войне, мне разрешили выехать домой.

КРАТКАЯ ПЕРЕДЫШКА — И СНОВА В ТЮРЬМЕ

Расставшись с армией, я возвратился в Воротынск, где был опять назначен лесничим Воротынского лесничества. По совместительству с этой работой я преподавал в двухлетней школе полеводов курс по лесоводству.

Так, непрерывно в творческом труде на благо родины шли годы. Казалось, горизонт очищен был от туч после войны и ничто не угрожало мне. Как вдруг негаданно разразилась гроза. За мной приехала автомашина из Калуги и отвезла меня в тюрьму как «потенциального врага Советской власти».

Когда меня вызвали в кабинет начальника по следственным делам Калябина Иосифа Моисеевича, на его столе лежало мое следственное «дело» двадцатилетней давности. Перелистывая пыльные страницы «дела», подполковник приготовился записывать мои ответы. Он спросил:

— А почему вы не бежали из Воротынска вместе с отступавшей Красной Армией, а предпочли остаться в Воротынске? Может, вы ждали немцев?

Я ответил, что, вернувшись с каторги, я был сначала приписан к Житомиру, но город был захвачен немцами, и Москва сменила мне подорожную на Воротынск, откуда я без разрешения Москвы не мог бежать в обозе Красной Армии. А если бы я это сделал на свой риск, меня бы расстреляли как шпиона-диверсанта.

Желая сбить меня, подполковник неожиданно спросил: - А почему вы не бежали в обозе отступавшей армии противника?

На эту грубую ловушку я ответил, что нельзя при бегстве на чужбину унести на сапогах всю землю моей родины. К тому же мне не хотелось, чтобы потом в меня бросали камни, как в отступника, и плевали в лицо.

Мои слова Калябина не тронули. Он сказал, что за неделю до прихода немцев в Воротынск я будто был внесен в список на расстрел, не состоявшийся из-за захвата города немцами. Потом Калябин, хитро улыбнувшись, заявил мне, что в последние недели он знакомится со старинными архивами уездных

городов Калужской области, существовавших в годы жизни князя Воротынского, потомка Рюрика. Как выяснилось позже, кто-то из моих противников наговорил Калябину, что будто моя родословная восходит по прямой от русского боярина и князя Воротынского. Желая уличить меня в намеренном сокрытии боярского происхождения, подполковник вызывал из Воротынска многих старожил и принуждал их говорить неправду о моих далеких предках. Однако они отказались подтвердить эти нелепости. Последним на допросе у Калябина был самый близкий друг отца, Сергей Блинов, работавший с отцом в каретной мастерской Калуги много лет. Как он мне потом рассказывал, Калябин принуждал его угрозами сказать неправду о моем отце и нашей фамилии. Но честный русский подмастерье не пошел на сделку с совестью и заявил следователю, что мой отец был мастером — обойщиком карет и выходцем из Воротынского крестьянства.

Так не удалась грязная затея подполковника Калябина Иосифа Моисеевича, желавшего судить меня как скрытого потомка князя Воротынского...

Но, увы, карательная машина не оставила меня в покое. Вскоре из Калуги как-то днем за мной снова приехала автомашина и увезла меня в Калужскую тюрьму № 1. Следствие тянулось три месяца.

ПЫТКИ ДОПРОСОМ

Калябин занимал в Калужском УМГБ пост начальника Следственного отдела. Он всегда был в возбужденном состоянии, а его глаза лихорадочно блестели, как у наркомана.

Однажды он спросил меня о письме к Троцкому, которое мы писали в Алма-Ату, а также о его ответном письме.

Мне не хотелось говорить с Калябиным на эту тему, и я пытался уклониться от разговора. Я спросил:

—  Зачем вам это?

—  Для истории, — ответил он с апломбом всезнайки.

— Историю будут писать историки, а не работники следственного отдела МГБ, — сказал я ему.

Задетый, видимо, за живое, он выхватил из ящика стола «Краткий курс истории ВКП(б)» и воскликнул:

— Вот она, наша история! Она уже написана!

Он выговорил эту тираду стоя, с приподнятой кверху правой рукой, в которой держал книгу. Глаза у него сверкали, как у маньяка, а губы были искривлены злобной усмешкой.

Я не сдержался и произнес:

— Вы держите в руках не историю, а ее фальсификацию.

Калябин злобно на меня посмотрел и угрожающе закричал:

— Не забывайте, где вы находитесь! Вы не у тещи на блинах!

Вслед за этим он нервно спрятал книгу в стол и нажал на звонок. Вошел старшина и повел меня к выходу.

— На два часа в бокс, — скомандовал Калябин.

Меня бросили на два часа в деревянный мешок, где было темно, тесно и душно. С того дня ко мне начали применять эту репрессию ежедневно. Два раза в день возили на допросы, а потом вместо допроса на протяжении двух недель держали в боксе. Позже я узнал, что Калябина эти две недели не было в Калуге. Он был в Москве, а перед отъездом дал распоряжение отправлять меня ежедневно в бокс.

Таков был этот тюремщик — Калябин^¹.

В ТЮРЬМЕ ЗА КРАСНОПРЕСНЕНСКОЙ ЗАСТАВОЙ

Из пересыльной политической тюрьмы Калуги меня осенью 1950 года под конвоем переправили в московскую тюрьму за Краснопресненской заставой, где в те дни сидели десять тысяч заключенных, мужчин и женщин, разных возрастов и специальностей. В этом каменном мешке сидели русские, украинцы, литовцы, латыши, эстонцы, немцы и евреи. В такой разноплеменной человеческой толпе я встретился с немолодым уже евреем, с характерной внешностью, по фамилии Бугаков, членом большевистской партии с 1917 года и участником Октябрьской революции в Москве.

Он подошел ко мне без церемоний и спросил:

— Вы меньшевик?

Я был смущен, но в том же духе ответил ему: - Я троцкист! А вы, наверное, сталинец? Он улыбнулся и сказал шутливо:

— Ну вот, мы, кажется, и познакомились!

Так неожиданно я встретился с интернационалистом-коммунистом, старым членом партии большевиков, с которым вместе проходил чистилище на Красной Пресне города Москвы, куда из разных городов и тюрем страны привозили поездом политических «преступников» для отправления на каторгу на север, юг, запад и восток...

А вскоре к платформе подошел поезд с длинными вагонами, имевшими решетки вместо окон, похожими по внешнему виду на постоянное жилище для тигров в цирках мира, и началась погрузка арестантов. А потом по вагонам ходили счетчики, сверяя списки Краснопресненской тюрьмы с наличием людей. Наконец после многих пересчетов нас закрыли на замки, и поезд тронулся. Под однообразный стук колес Бугаков рассказал мне про свою диковинную встречу на Лубянке с извергом и палачом советского народа, ставленником Сталина, министром МГБ СССР Абакумовым.

Бугакова арестовали осенью 1948 года по обвинению в связях с международной сионистской организацией и приговори-

ли к каторжным работам на 15 лет в Тайшетский концентрационный лагерь. Даже при царе Романове и Временном правительстве Керенского людей не подвергали высылке на каторгу только за их принадлежность к еврейскому народу.

При Советской власти в годы нэпа все еврейские «погромы» наминались самими сионистами. Эти «погромы», в сущности, были нацелены не против сионистов, а в их защиту, против евреев-интернационалистов. Интернационалистами тогда считались политические группы левых коммунистов и троцкистов. Однако в этих фракциях интернационалистов находились не одни евреи, с ними вместе были также русские, украинцы, литовцы и латыши.

И вот в начале осени 1948 года интернационалист Бугаков неожиданно узнал о многочисленном исчезновении евреев из числа работников Московского горкома партии и МГУ. Как оказалось, все они были задержаны по подозрению в подпольной связи с сионистской организацией и осуждены на каторгу на 10 лет в Караганду и на Колыму. А вместо них в горкоме партии, в университетах и министерствах появились люди других национальностей — башкиры, чуваши, мордва и татары. Только после этого всем стало ясно, что борьба с евреями-интернационалистами была заранее спланирована и проводилась в жизнь при помощи правительственных органов, а это значило, что в аппарате КГБ СССР созрел антисоветский заговор. Прибыв на каторгу в Тайшетский лагерь, арестант Бугаков через каторжную почту написал письма на имя Сталина и Орджоникидзе. В них он предупреждал вождей страны о заговоре в МГБ и убедительно просил затребовать его в Москву для личных показаний о созревшем контрреволюционном заговоре в МГБ СССР. Бугакову тогда казалось, что Советское правительство никак не может арестовывать десятки тысяч коммунистов за принадлежность их к еврейской нации. Такое могли сделать только скрытые враги Октябрьской революции, а с ними вместе и агенты иностранной контрразведки.

Через две недели из Тайшета Бугакова отправили назад, в Москву, на самолете. Со столичного аэродрома старого

большевика повезли на автомобиле не в ЦК КПСС, а на Лубянку, в тюрьму, где продержали в одиночной камере 9 месяцев без вызова. От неизвестности и нервного расстройства Бугаков заболел. Ночами он не спал, худел и тяжело кашлял. Много раз он объявлял сухую голодовку, но его привязывали к койке и насильно кормили. Только на десятый месяц его вызвали к Абакумову — министру МГБ СССР.

В большом служебном кабинете Абакумова находились за различными столами двадцать молодых полковников, похожих друг на друга, как родные братья. Сам министр расположился в глубоком кресле, цвета темной сливы, и глядел на заключенного, как хищник смотрит на свою добычу.

Сидя на железном табурете возле двери, старый большевик Бугаков обозревал всех присутствовавших в кабинете.

— Признайтесь нам, еврей Бугаков, вы писали Сталинуна нас донос? — спросил министр полуживого и больного старика.

Бугаков не ответил на вопрос министра.

— Что же вы молчите? Говорите, где вы увидели измену в МГБ?

За 30 лет Советской власти Бугакова никто из русских не называл евреем, а сегодня здесь, в советском МГБ, его назвал евреем сам министр госбезопасности, которому доверена защита Конституции СССР и завоеваний революции. Вначале он не понимал, что этот каверзный вопрос министра Абакумова был обращен к нему. Лишь после его повторения осужденный без волнения ответил, что по этому вопросу он, Бугаков, будет разговаривать не здесь, а в Политбюро ЦК КПСС.

Министр был вне себя от ярости. Он приказал своим полковникам «расквасить морду грязному еврею и травить его, как бешеного волка». Тут же началась позорная потеха. Полковники вскочили с мест и закричали:

— Жид пархатый! Гадина еврейская! Сволочь сионистская! Гам и крики нарастали, угрожая перейти в открытый самосуд. Потом полковники плевали старому коммунисту в лицо. Все это продолжалось несколько часов. Бугаков думал, что находится в гестапо и от ужаса сойдет с ума.

Когда измученный Бугаков выходил из кабинета Абакумова, он готов был разрыдаться, но сдержался и не доставил удовольствия садистам.

Националисты типа Абакумова, захватив руководство в русском государстве, дискредитировали Октябрь 1917 года, завоевавший равноправие для всех национальных меньшинств России. Националисты-шовинисты абакумовы прикрывали преступления против России разными предлогами: борьбой с кулачеством, троцкизмом, правым национализмом, национализмом вообще и т. п.

Бугаков утверждал, что все, что происходит в МГБ СССР, известно Сталину. В присутствии своих полковников министр госбезопасности сказал Бугакову, что Сталин и Советское правительство доверили ему и органам госбезопасности защиту государства. Сталинщина и абакумовщина пустили корни по всему Советскому Союзу.

КОНЦЛАГЕРЬ «ПЕСКИ»

Меня держат за колючей проволокой в семь рядов, а за этим ограждением — высокий деревянный забор с вышками, на которых находятся солдаты с пулеметами и прожекторами. Вокруг забора по железной проволоке с кольцом бегают овчарки. Под охраной таких собак нас возят на работу в каменные карьеры. Работа тяжелая — каторжная. Мы теряем на ней последние силы. На дальние работы нас возят на машинах по двадцать человек в кузове. Стоять в машине нельзя, можно только сидеть на дне кузова. От такого сидения и тряски потом болит все тело, пошевелиться нельзя. Могут тут же застрелить «за попытку к бегству». Такую поездку мы прозвали «смерть в рассрочку». Лагерные вохровцы все казахи и татары. Они очень жестоки и смотрят на нас, как на скот. На нашу лагерную одежду нашили каторжные номера: на квадратиках белой холстины пятизначные цифры и одна буква алфавита впереди. Они пришиты к шапке, бушлату, телогрейке, брюкам и гимна-

стерке. Нас вызывают теперь не поименно, а по номерам. Нас плохо кормят, отчего мы всегда голодны. Работаем по 10 часов в день, без выходных. В часы после работы нас запирают на замок в бараке с железными решетками на окнах и с парашей внутри. Это и есть каторжная тюрьма. Так выглядит сталинский современный «социализм в одном бараке» на карагандинской каторге.

Жена мне пишет из Сибири, что детей у них там пугают нашими «ПЕСКАМИ». Наш «песчаный спецлагерь» действительно место очень страшное. Старая каторжная Сибирь бледнеет против нашей новой каторги. Воздух тут отравлен газом, кругом все окутано черной угольной пылью. Люди здесь живут недолго. Все умирают от чахотки.

Растительности нет, зато на сотни километров пески. Когда идет буран, выйти во двор нельзя — унесет. Тысячи мелких песчинок залезают в глаза, уши. за ворот, покрывая все тело, как мошкара на Воркуте.

Из пернатого царства живут здесь только одни воробьи, а остальные Божьи птицы пролетают мимо.

На днях мы узнали потрясающую новость: на засургученных пакетах, в которых хранятся наши формуляры, стоит грозная надпись: «Вскрыть по сигналу из Москвы». Внутри каждого пакета положено «ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОСО», в котором сказано: «Приговорен к смертной казни. Приговор немедленно привести в исполнение». На основании этого приговора мы должны были быть расстреляны в одном из двух случаев — внутренних неурядиц или войны.

Об этом проговорился нам наш начальник конвоя. Он сказал: «Вы уже списаны».

Но, слава Богу! Неожиданно пришел конец каторги. Наш песчаный дьявол упраздняется. Он переходит в общую систему лагерей. Каторжный режим резко смягчается. Начали снимать решетки с окон и замки с дверей. Вчера из бараков унесли параши и двери на ночь не запирали. За принудительный труд обещают платить деньги в половинном размере. Лагеря смерти уходят в прошлое...

Московское радио известило о казни министра государственной безопасности Абакумова. Это сообщение вызвало у всех заключенных чувство глубокой благодарности новому правительству за наказание преступления против гуманности и человечности.

...Был у нас на каторге один веселый товарищ, которого ни за что осудили на 25 лет. Он писал жалобы во все инстанции, и отовсюду получал один и тот же ответ: «Осужден правильно». Больше писать было некуда, и он написал папе римскому. В приложенной к жалобе записке на имя председателя Красного Креста СССР он писал о причине своего вынужденного обращения с жалобой к главе католической церкви. В этой записке было сказано следующее: «В русском народе давно живет пословица, что если жаловаться больше некому, тогда жалуйся папе римскому».

Две недели назад произошла эта смешная история. И вдруг из Москвы пришло распоряжение о немедленном освобождении нашего жалобщика. Теперь он, наверное, уже дома и искренне благословляет своего неожиданного спасителя — папу римского.

Конечно, это случайно совпало с наступлением оттепели...

«СПАССК НА КРОВИ»

На казахской песчаной земле, в стороне от города Караганды, многие годы действовал инвалидный лагерь особого назначения — «Спасск». Это было глухое и жуткое место, запрятанное в кремнистых горах, вдали от проезжих дорог и населенных пунктов. Здесь в тишине ночи слышались протяжное завывание ветра, похожее на вой горных шакалов, и крики ночных птиц.

Концлагерь «Спасск» был окружен высокими горами, через которые не видно было белого света. Только в одном месте можно было увидеть огни казахского города Темиртау.

Мне довелось отбывать в «Спасске» свой срок заключения с осени 1951 по лето 1953 года на положении больного дистрофией.

Когда нас сюда везли, нам почему-то казалось, что мы закончим свой жизненный путь здесь, и наши останки сбросят с горы на съедение шакалам. Такое настроение ожидания близкого конца вызывало у нас физическое недомогание, помноженное на тяжелые душевные переживания.

В тот год в «Спасском» концлагере находилось 15 тысяч заключенных мужчин и 5 тысяч заключенных женщин. И те, и другие после выздоровления переводились из больничных бараков в бараки «работающей слабосилки». Нас выводили в горы дробить молотками камень и относить куски камня к месту строительства новых бараков.

Контингент заключенных состоял в основном из «военных преступников» украинской, литовской, латышской и эстонской национальности, сражавшихся в годы войны против Красной Армии. Здесь были также немецкие и польские офицеры, осужденные за преступления во время Отечественной войны.

В концлагере было много заключенных евреев из Москвы, Ленинграда и Киева, осужденных в 1949 году по «делу о сионизме». Со мной рядом на койке лежат пожилой, почтенный человек еврейской национальности по фамилии Окунь, работавший до ареста в Москве на автозаводе имени Сталина в должности начальника планово-экономического отдела. Он рассказал мне, что в 1949-м в Москве было арестовано только на автозаводе более двух тысяч человек инженерно-технического состава еврейской национальности. Он сказал, что по всем городам в том году были массовые аресты еврейской интеллигенции — ученых, инженеров, экономистов, техников, артистов.

В «Спасском» концлагере сидело и много русских людей, осужденных за нахождение в плену во время войны, за пособничество немцам во время оккупации и за антисоветскую агитацию. Как и в других лагерях особого назначения, в «Спасске» существовал каторжный режим. После десятичасового рабоче-

го дня заключенных тут же запирали в бараках, в окна которых были вставлены железные решетки и внутри находилось две-три параши. Встречи с друзьями и знакомыми здесь были возможны только на работе или в обеденный перерыв.

Я встретился в «Спасске» с Константином Ивановичем Бухариным, братом расстрелянного члена Политбюро ЦК партии Николая Ивановича Бухарина. Братья были очень похожи друг на друга, и, когда я об этом сказал ему, у него на глазах показались слезы. Он любил своего талантливого брата. Сам Константин Иванович был инженером-текстильщиком и никогда не занимался политикой. Когда его пришли арестовывать, ему так и сказали, что арестовывают за «фамилию».

Еще я встретил в «Спасске» бывшего заместителя Генерального прокурора СССР и по совместительству прокурора ОГПУ Катаньяна, осужденного на 25 лет в места заключения за то, что вместе с Ежовым подписал ордер на арест Берии.

Но самой яркой была моя встреча с секретарем известного писателя Алексея Толстого, о которой я расскажу подробнее отдельно.

ВСТРЕЧИ ЧЕРЕЗ ГОДЫ

КРИК ДУШИ ЕСЕНИНА

Два мнения о Есенине:

«Звонкий подмастерье революции!»

Лев Троцкий

«Великий национальный поэт России».

Алексей Толстой

С Есениным я познакомился в 1924 году в Москве, в Брюсовом переулке, на десятом этаже дома «Правды». В тот год поэт порвал супружеские связи с Зинаидой Райх и сошелся с сотрудницей издательства Галиной Бениславской. В той же квартире, где жили Есенин и Бениславская, про-

живали еще две сотрудницы издательства — писательницы Серебрякова и Виноградская.

Я с женой жил тогда по соседству с ними — в квартире № 25. Однажды утром в нашу дверь постучался Есенин и попросил чернила. Мы отдали ему нашу чернильницу, а он через минуту вернулся и в знак благодарности подарил нам изданную за границей книгу своих замечательных стихов и•написал на ее голубой обложке: «Моим соседям по квартире № 25, Сергей Есенин». Книга эта была издана в Париже, в бытность его там с балериной Айседорой Дункан. Пожимая руку Есенину, я взглянул в его глаза и в испуге замер: сквозь синеву красивых глаз поэта просвечивала обреченность...

В то время его травили на собраниях завистливых нерусских писателей и поэтов, на страницах книг и газет. А в стихах, подаренных нам, виделись луна, черемуха, плетень, звенела весенняя капель и бушевала метель...

Советская литература, ведомая Российской ассоциацией пролетарских писателей (РАПП), не приняла в свои ряды Есенина, обозвав его «попутчиком революции». В те дни РАПП безжалостно палила из всех орудий критики в адрес классической дореволюционной и современной русской прозы, называла ее «буржуазной», «царской», «дворянской» и «мещанской», а русских поэтов и писателей: Баратынского, Жуковского, Л. Толстого, Пушкина, Тургенева, Лермонтова, Достоевского, Никитина, Островского, Кольцова — записала в черный список «буржуазных и придворных отщепенцев», предавая их анафеме и запрещая их печатать в Госиздате. Дикое глумление над дорогой святыней русского народа этим не закончилось. Страшному гонению подвергались три великих слова на Руси — «Россия», «Русь», «русский»!

Наиболее известные русские писатели и поэты того времени: Куприн, Бунин, Горький, Алексей Толстой — уехали за границу, а оставшиеся в России были арестованы, подвергнуты допросам на «лояльность» или замучены в подвалах ВЧК - ОГПУ.

Другие, менее известные, преждевременно скончались дома или покончили с собой, совершив самоубийство на ска-

мейке на Тверском бульваре или у памятника Пушкину. Известный всему миру русский лирик Александр Блок был серьезно болен. Горький не раз обращался к Ленину и правительству с просьбой отправить Блока на лечение за границу, но большевистский Кремль — Ленин и Свердлов — остался глух к просьбам, и Блок погиб.

Лидеры РАППа — Авербах, Светлов, Киршон, Рохлин, Шершеневич, Вейсберг, Безыменский, Уткин и другие — ненавидели Есенина. Они распускали чудовищные обвинения против Есенина в хулиганстве, пьянстве и особенно в антисемитизме, использовав для этого поправку к тогдашней Конституции «Об антисемитизме».

Касаясь вопроса о «нетрезвости» поэта, должен сказать, что его противники из РАППа — Авербах, Киршон и другие — пили вино гораздо больше, чем Есенин. Что касается антисемитизма Есенина, то именно в этом поэт был вне всяких подозрений, ибо вся Россия знала, что его жена, родившая ему двоих детей — дочь и сына, — Зинаида Райх, была еврейкой. А подруга Галина Бениславская, тоже еврейка, от любви к «антисемиту» покончила с собой на его могиле. Среди друзей Есенина было немало евреев — Мейерхольд, Мариенгоф, Серебрякова и другие. Русский поэт был по убеждениям интернационалистом, а враги его из РАППа — русофобами.

Однажды ночью через стену мы услышали в его квартире страшный шум, рыдания и женский крик. А утром соседки Серебрякова и Виноградская признались нам, что вчера вечером из клуба РАППа Есенин возвратился чуть живой. Всю ночь рыдал, собираясь «удавиться». Вскоре с ним случилась новая беда. Подъехав вечером к подъезду на извозчике и не успек еще встать с сиденья, Есенин услышал громкие притязания, видимо, подкупленного извозчика на повторную оплату проезда. Получив отказ, извозчик толкнул Есенина ногой в живот. Тот от сильного удара опрокинулся и полетел в полуподвальное окно, при падении разбил стекла, порезав себе руки и лицо. И, как мертвец, лежал на подоконнике... Мерзавец извозчик, хлестнув лошадь, скрылся из виду.

Всю эту трагическую сцену я наблюдал, подходя к подъезду дома, возле которого стояли еще несколько жильцов и лифтерша. Мы подбежали к пострадавшему, подняли его с подоконника, оказали первую помощь, довели до квартиры и уложили в постель. Галина Бениславская, увидев окровавленного мужа, бросилась к нему и стала целовать. Через час подъехала «скорая помощь» и увезла Есенина в институт имени Склифосовского.

В те годы неподалеку от памятника Пушкина Есенин часто посещал кафе «Стойло Пегаса», названного по имени коня Зевса, из-под копыта которого забил, по преданию, источник вдохновения поэтов мира. В кафе «Пегас» ежедневно собирались юные поклонники Есенина, желавшие увидеть своего любимого поэта и услышать его новые стихи. Когда Есенин появлялся на пороге, раздавались бурные овации, друзья и почитатели его таланта подхватывали поэта на руки и ставили на стол.

Он вставал во весь рост, в голубой косоворотке, подпоясанный по-деревенски шелковым крученым поясом с кистями, и читал свои стихи. Мы, как зачарованные, плакали от радости. Чтение стихов продолжалось до утра и сопровождалось бурным восторгом собравшихся.

В литературном сообществе тогда формировалось мнение, что на Тверской, в кафе «Пегас», шлифовалась новая прекрасная жемчужина русской поэзии... РАППовцы же пустили гулять новое грубое ругательство в адрес Есенина — «есенинщина», что означало якобы всеобщее упадничество русской интеллигенции. Русских интеллигентов травили и не допускали к работе, как и Есенина. На родине, в России, они оказались в резервации, как индейцы в США.

О травле и дискриминации Есенина мы читаем кричащие строки его стихотворений:

«В своей стране я словно иностранец...»

«Мне на Руси теперь нет жизни...»

«Меня в России травят так же, как на охоте травят волка...»

«С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий...»

«Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я здесь не нужен...»

«Но обреченный на гоненье, еще я долго буду петь...»

«Скоро, скоро часы прохрипят мой двенадцатый час...»

После гибели поэта его стихи были полностью изъяты из продажи, а неизданные рукописи конфискованы и сожжены. Его родные и друзья во избежание репрессий уничтожили все его письма, адресованные им, а также спрятанные рукописи.

Возвращаясь к жизни Есенина, следует признать, что к нему прекрасно относился лишь один деятель Октябрьской революции — Лев Троцкий. Об этом свидетельствует письмо Есенина к Троцкому, которое написано поэтом в 1924 году, а ныне скрыто в архивах за семью печатями. Я читал это письмо, оно большое. Страницы письма наполнены горькими мыслями поэта о своей судьбе и о судьбе русского народа. Вот что я сохранил в памяти из этого письма:

«Дорогой Лев Давидович! Плохо стало жить на родине. Всю власть в стране у русских отобрали жулики, которые теперь живут, как раньше жили русские помещики, а ВАМ и МНЕ - ЧЕСТНЫМ РУССКИМ ЛЮДЯМ - НЕТ ЖИЗНИ НА РУСИ. Вас держат на Кавказе, а меня в подвале городской милиции...»

После гибели Есенина Лев Троцкий из ссылки написал впечатляющий некролог, опубликованный в газете «Правда», — «НА СМЕРТЬ ПОЭТА», в котором он дал высокую оценку творчества поэта и назвал его «звонким подмастерьем революции».

Виновников же гибели Есенина постигло справедливое возмездие: все РАППовцы и их предводитель Авербах (между прочим, зять палача Ягоды) были вскоре расстреляны...

ТАЙНЫ ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО

«Плод жизни человека — его доброе имя на земле».

Арабская пословица

С писателем А.Н. Толстым я никогда не виделся, но знал его секретаря, с которым познакомился на карагандинской каторге в лагпункте «Спасск». Своей фамилии он не называл, однако не спрашивал и мою. В те годы заключенных называли не по именам, а по каторжному номеру, пришитому к одежде заключенных — на головном уборе, на груди, на брюках сбоку и на спине.

Наши с ним беседы проходили во время работ по подноске камня из карьера к стройплощадке, где воздвигалось здание больницы. Несмотря на краткость наших ежедневных встреч, не больше двух часов, из его рассказов в моем сознании сложился полный психологический портрет писателя А.Н. Толстого.

Рассказ секретаря писателя начался с того, что он пояснил, что, помимо прочих дел, в его обязанности входило приведение в порядок личной библиотеки писателя, очень запущенной в годы его странствий за рубежом и в эмиграции. В библиотеке находилось немало собственных произведений писателя, изданных до Октября 1917 года, а также много редких книг, подаренных писателю известными учеными и писателями России. У многих книг — своих и дарственных — не сохранились титульные листы, на которых по обычаю стояли имена и авторские надписи. Лишь через много лет Толстой признался своему секретарю, что титульные листы книг с упоминанием «Граф А.Н. Толстой» или «Графу А.Н. Толстому» он вырвал и уничтожил в октябре 1917 года, боясь за себя и свою семью.

В обязанности секретаря входило также и воспитание подростка-сына писателя, ничего не знавшего о прошлом своего отца.

Толстой сбежал от революции во Францию и долгое время жил в изгнании без средств к существованию. Лишь после смерти Ленина по просьбе Сталина писатель Чуковский послал письмо Толстому и от имени Советского правительства посоветовал ему вернуться на родину.

После возвращения в СССР Толстой написал для МХАТа историческую пьесу о преобразователе России — Петре Великом. Древнее же боярское и графское прошлое писателя стало понемногу забываться.

Сын его рос своевольным и на лыжной прогулке всегда старался подальше уехать от опеки своего воспитателя, чем приводил его в нервное состояние. Однажды, не совладав со своенравным неслушником, наставник громко прикрикнул на него:

— Эй вы, граф Толстой, остановитесь! — И лесное эхо многократно повторило запрещенное словосочетание.

Потрясенный открытием, юноша Толстой остановился словно вкопанный. Домой они возвращались молча, будто между ними пролегла незримая пропасть. Дома юный отпрыск графа бросился к отцу, разрыдался и сквозь слезы поведал ему о случившемся.

Писатель подошел к секретарю и, еле сдерживая гнев, произнес:

— За это вас надо было бы отправить на конюшню да пороть там до крови!

Услышав эти слова отца, юноша в испуге бросился из комнаты, за ним выбежали все взрослые свидетели сцены, а сам секретарь писателя ни жив ни мертв без памяти упал на диван...

Толстой был одаренным человеком, но литературные произведения, написанные им после эмиграции, грешили исторической неправдой и чрезмерным прославлением Сталина. Многие выражали ему по этому поводу презрение. Никто не верил в его бескорыстную любовь к деспоту.

Однажды Толстой пришел домой расстроенным и всю ночь мучился от бессонницы. Утром за завтраком он рассказал о ее причине:

— Вчера на званом вечере руководитель РАППа Авербах назвал меня «жандармом пролетарской литературы и культуры». Я не прощу ему этого и отомщу сполна! Не я жандарм, а он и его приспешники из РАППа! Ведь это он убил русскую литературу и культуру и помог погибнуть Блоку и Есенину! Ведь это авербахи уничтожили национальную интеллигенцию России и заняли ее место в русском государстве. Поправка «Об атисемитизме» к Конституции страны дала им привилегии в России, закрепив национальное неравенство народов СССР. Но скоро час освобождения пробьет и все изменится!

Не прошло и месяца со дня размолвки Авербаха с Толстым, как все разбойное РАППовское гнездо в литературе было уничтожено. Возможно, большую роль в этом сыграл Алексей Толстой.

О Сталине он всегда говорил с достоинством, как о своем большом друге. Сталин знал об этом и платил ему дружбой. Он при всех подчеркивал к нему свое расположение, чего не делал никогда даже в отношении Максима Горького. Официально в обществе Алексей Толстой ни разу не обмолвился о Ленине, которого не любил. Однако среди родных и близких, он называл Ульянова (Ленина) русским Дантоном и Робеспьером, вместе взятыми. Писатель был приверженцем идеи «сменовеховцев» и разделял учение о революции российского историка, профессора Московского университета Устрялова, говорившего также о двойственности души Владимира Ульянова — революционера и реформатора. Устрялов сравнивал вождя с редиской в огороде и при этом повторял всегда, что огородная редиска только сверху красная, а в середине она - белая.

Толстой считал ошибкой Ленина его решение об отторжении от нашей страны Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии и Польши, которые веками собирались по частям российскими

царями. О нэпе Толстой высказывался одобрительно, но сожалел, что нэп не сделался экономической политикой Советской власти, а был лишь эпизодом переходного периода России от войны к мирному времени.

Льва Троцкого и мировую революцию писатель ненавидел всеми фибрами души, как мусульманин христианина. Когда при нем упоминали имя Троцкого, он делался раздражительным. Он видел в нем своего идейного противника.

В те годы многие считали, что писатель Алексей Толстой прибыл из эмиграции с секретным чемоданом с двойным дном. В нем якобы лежали «политические бомбы замедленного действия», которые должны были подорвать в России сионистское господство.

Алексей Толстой был патриотом своей родины. В дни войны с Германией в 1941 году он обращался устно и письменно к русскому народу с призывом: «Русский! Убей немца!»

Недаром в те критические дни немецкая авиация отчаянно бомбила дом писателя под Ленинградом, сгоревший дотла...

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖЕНЫ А.И. БОЯРЧИКОВА — А.Я. ЧУМАКОВОЙ

НА ГЛУХОВСКОЙ МАНУФАКТУРЕ И В МК ВКП(6) 1932 год

Глуховская мануфактурная фабрика является самым старинным текстильным производством в России. Постоянный контингент рабочих и работниц составляет несколько тысяч человек.

До революции Глуховка прославилась на всю страну революционным духом своих рабочих, находившихся в тяжелых условиях. В октябре 1917 года глуховские рабочие стояли

в самых первых рядах борцов за Советскую власть в городе Богородске, переименованном в Ногинск.

С тех пор прошло 15 лет, а условия жизни на фабриках мало изменились. Все та же знакомая картина бедности и медленного вымирания рабочих.

Вот что произошло на Глуховке в 1932-м. В тот год я была на партийной работе в МК ВКГТ(б). Секретарем МК был Лазарь Каганович, которому поручили проинформировать Политбюро ЦК о продовольственном положении рабочего класса города Москвы и Московской области.

О положении с продовольствием на Глуховской фабрике Каганович знал очень мало. Его помощники, Крымский и Маленков, знали не больше. На фабрику они сами не ездили, а информировались необъективными данными секретаря парткома фабрики.

В действительности над Глуховской фабрикой нависла страшная угроза голода. Поэтому было решено послать туда работника МК для объективного расследования продовольственного положения.

Выбор пал на меня.

Когда я приехала на фабрику, мне сразу бросилась в глаза ужасающая, безысходная нищета рабочих. Истощенные голодом, они едва ходили на работу, еле выстаивая у станков положенные восемь часов. По рабочему поселку бродили исхудавшие голодные дети рабочих. Они собирались у помойных баков фабричной столовой и ждали, когда выбросят туда что-нибудь съестное. Ткачихи зазывали своих детей в столовую и делились с ними своей тарелкой супа, которая выдавалась рабочему от фабрики. В казармах, где жили рабочие, было тесно и грязно. Эти казармы остались в наследство рабочим от фабриканта. Никаких удобств для жизни там не было. Развешенные занавески отделяли одну семью от другой.

Со дня завоевания Советской власти прошло уже 15 лет (1917— 1932), а бытовые условия рабочих оставались прежними.

Кроме казарм, на территории фабрики стояли маленькие домики, построенные фабрикантом для старых и много-

семейных рабочих. В одном таком домике я познакомилась с семьей потомственных ткачей.

Главой семьи был слесарь фабрики Николай КОЛОМЕН-КИН. На его иждивении находились: мать, старая ткачиха, проработавшая 40 лет на фабрике, жена и пятеро маленьких детей. Жили они очень бедно. У них в доме, кроме самодельного топчана, на котором спала вся семья, и старого стола с двумя скамейками, ничего не было. Одежда взрослых от времени вся износилась. Младшие дети донашивали одежду старших. Посещение школы детьми было нерегулярным из-за отсутствия теплой одежды и обуви.

Николаю Коломенкину было 30 лет, а выглядел он болезненным стариком. Он считался лучшим рабочим на фабрике, хотя зарабатывал очень мало. За последние годы на фабрике резко снизили расценки и повысили нормы выработки. Все это привело к полному физическому истощению рабочих.

Коломенкин был коммунистом, называл себя большевиком-ленинцем. Он расспрашивал меня о «Завещании» Ленина и интересовался партийной жизнью. О Сталине он отзывался недружелюбно, считая его недобрым человеком. Как мне удалось выяснить, рабочие Глуховки не уважали Сталина. В том году во время первомайской демонстрации они по улицам поселка несли портреты Ленина и Троцкого и выкрикивали гневные слова против Сталина.

Вскоре после этого начались новые аресты на фабрике. Многие товарищи Коломенкина, рабочие-коммунисты, уже сидели в тюрьме. Коломенкина спасали от тюрьмы дети и старая мать-ткачиха^¹. «Если его арестуют, вся семья умрет с голоду», — говорила мать.

Все увиденное на фабрике вызвало во мне тревогу. Я не могла остаться безучастной к такому большому человеческому горю многотысячного рабочего коллектива. Нужна была немедленная государственная помощь фабричным

рабочим — обеспечение продуктами, одеждой и предметами быта, а также другие мероприятия.

Я составила черновик своего доклада Кагановичу и показала его некоторым старым коммунистам фабрики. Они одобрили его, и у них появилась надежда на спасение рабочих.

Я знала, что мои предложения встретят сопротивление со стороны Крымского и Маленкова. Еще до моей поездки в Глуховку они вынашивали план создания подсобного хозяйства на фабрике, однако это не могло сразу эффективно помочь рабочим. Его результаты стали бы ощутимы лишь через два-три года. А рабочим нужна была немедленная поддержка продовольствием.

Я очень надеялась, что Каганович положительно отнесется к моим предложениям и сообщит об этом в Политбюро ЦК.

Однако моему докладу на имя Кагановича не суждено было попасть по адресу. В день возвращения из Глуховки в Москву арестовали моего мужа-коммуниста.

Во время обыска в нашей квартире чекисты взяли и мой доклад Кагановичу о положении на Глуховской мануфактуре. Доклад пришелся не по вкусу кое-кому, и меня за него немедленно отстранили от работы в аппарате МК ВКГТ(б).

В докладе Кагановичу были указаны минимально возможные мероприятия, крайне необходимые для улучшения положения трудящихся. НО...

В ЛОВУШКЕ-ЗАСАДЕ ОГПУ

1932 год

В ночь на 2 сентября 1932 года в нашу дверь кто-то постучал. На вопрос мужа: «Кто там?» — отозвался голос дворника. Мы подумали, что у него в семье, наверное, случилась беда, и поэтому доверчиво открыли дверь.

Вместо дворника мы увидели в коридоре вооруженных чекистов, которые быстро вошли в нашу комнату. Они предло-

жили мужу опять лечь в постель и не двигаться. Один из чекистов в штатской одежде предъявил мужу ордер на арест и обыск. Ордер был подписан председателем ОГПУ Ягодой. Потом в квартире начался обыск, длившийся всю ночь. Только после его окончания мы с мужем могли встать и одеться.

Нас предупредили, что в квартире останется засада ОГПУ. На улицу никого не выпускали, а всех приходивших к нам задерживали. Видимо, чекисты что-то знали про моего мужа и ждали кого-то в нашей квартире. Какой-то платный агент, провокатор, пробрался в число друзей моего мужа и все доносил о нем в ОГПУ.

Мой муж и его друзья были коммунистами, называли себя большевиками-ленинцами, жили жизнью нашей Коммунистической партии, волновались за ее судьбу, выступали открыто на партийных собраниях. Никому не могло прийти в голову, что эти люди могут преследоваться органами ОГПУ. Они были честными и идейными коммунистами.

В 11 часов утра ко мне пришла моя приятельница-коммунистка, Лина Нейман. В тот год она окончила Московский университет и по заданию ЦК ВКП(б) уезжала за границу.

Лина Нейман пришла проститься со мной и неожиданно попала в засаду. Когда она переступила порог и за ней закрылась дверь, на нее накинулись чекисты с криком: «Руки вверх! Здесь засада ОГПУ!» Лина вздрогнула от испуга и подняла руки. При обыске у нее отняли диплом об окончании факультета советского права МГУ и заграничный паспорт. Теперь ее поездка за границу не состоится, а ее личному счастью угрожала опасность. Подавленная горем, Лина зарыдала.

Вечером пришла другая подруга-коммунистка, Дуся Лебедева. Ее сразу окружили чекисты и увели в другую комнату. Дуся Лебедева с ними много по-женски болтала, и, как потом выяснилось, в этой беседе она предала своих друзей.

За три дня засады в квартиру приходили разные люди, всего до пятидесяти человек. Всем им кричали: «Руки вверх!», а потом обыскивали и размещали одних на кухне, вторых — в ванной комнате, третьих — просто в коридоре. В общем, квартиру превратили во временную тюрьму.

В магазин за продуктами ходила наша соседка, комсомолка Кожаринова. Она закупала хлеб, молоко не только для жильцов квартиры, но и для всех задержанных. Ее сопровождал конвоир-чекист.

Наш телефон тоже был «арестован». Когда он звонил, подбегал чекист и кричал в трубку: «Да-да. Он дома. Он моется в ванной. Вы приходите, он будет ждать вас».

Чекисты заманивали в ловушку всех друзей моего мужа. Так, в нее попали два его близких друга - студенты-коммунисты Филиппов и Абатуров. При личном обыске у них нашли оппозиционную литературу, в том числе письма Троцкого из-за границы, адресованные русской коммунистической оппозиции.

На третий день засады к нам должен был прийти еще один близкий товарищ мужа — журналист Коля Власов. Муж беспокоился за него, боялся, что он тоже попадется. Но Власов не пришел, и мы успокоились.

После задержания в засаде Филиппова и Абатурова чекисты позвонили на Лубянку. Вскоре из ОГПУ приехал старший следователь БОГЕН, считавшийся грозой троцкистской оппозиции. Он приказал арестованным одеться и ехать с ним в Бутырскую тюрьму.

В те дни в Москве шли повальные обыски и аресты. Многие наши друзья расставались с Москвой навсегда. Вместе с моим мужем в тюрьму увезли Филиппова, Абатурова и мою болтливую подругу Дусю Лебедеву.

Когда из нашей квартиры уходил последний чекист, ему преградили дорогу жильцы и задержанные. Они спрашивали: «А что же с нами будет? Можем ли мы быть свободны или нас тоже в тюрьму повезете?» Чекист ответил, что они свободны... От радости все упали на колени и в один голос благодарственно крикнули: «Спасибо вам, спасибо!» Все эти люди находились во власти страха, который и заставил их забыть свое человеческое достоинство.

Через две недели мне стало известно, что в Бутырской тюрьме сошла с ума Дуся Лебедева, и повесился на полотенце приятель моего мужа, студент МГУ Лазарь Ионов.

КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ ПАРТИИ И АРЕСТОВЫВАЛИ

1932-1935 годы

Арест мужа сорвал с моих глаз пелену заблуждения. Я уже по-другому глядела на окружающую действительность и понимала, что была обманута сообщениями официальной прессы о событиях последних лет. Я больше не верила в непогрешимость Сталина и якобы измену старых большевиков, «продавшихся мировой буржуазии». У этой лжи был преднамеренный кровавый смысл.

Арестовывалась русская и еврейская большевистская интеллигенция, вынесшая на своих плечах Октябрьскую революцию и Гражданскую войну. Эта национальная направленность кровавых репрессий была похожа на заговор против русского и еврейского народов... Так мне показалось уже тогда, в начале 30-х годов.

После того как моего мужа увезли в тюрьму, я почувствовала себя будто в летаргическом сне. Долгими часами без всякой цели я бродила по улицам Москвы. Так я подошла к воротам внутренней тюрьмы ОПТУ на Лубянской площади и, как заколдованная, остановилась там. Мне казалось, что ворота откроются и я увижу мужа. Я подошла к воротам очень близко, когда услышала окрик: «Здесь стоять нельзя!»

Ко мне подошел странный человек в штатской одежде и пристально посмотрел мне в глаза. Я поняла, что передо мной чекист, агент наружной охраны ОГПУ. Я отошла от тюремных ворот и направилась по тротуару в сторону Китайской стены. Оглянувшись, я вновь увидела наружного агента, который внимательно наблюдал за мной. Поздно вечером я вернулась домой.

От мамы я узнала, что мне из МК ВКП(б) звонил Крымский. Он спрашивал маму о моем материальном положении. Потом спросил о моем настроении после ареста мужа. Это было не дружеское участие в моей судьбе, а хитрая разведка.

Материальное положение мое было тяжелым. Мы с мужем никогда не откладывали денег на черный день: не думали, что он придет. Но вот он пришел и застал меня без средств к существованию. Чтобы отнести передачу мужу в тюрьму, я заняла деньги у соседей.

Мужа я искала по всем тюрьмам Москвы, и всюду мне отвечали: «Такого нет». «Где же он? — думала я. — Неужели расстрелян?» Неизвестность судьбы мужа стала причиной моей болезни, и я слегла в постель.

В это время ко мне пришел журналист Коля Власов. Было странно видеть его свободным, когда все его единомышленники сидели в тюрьме. Я не обрадовалась ему, а насторожилась. Что-то было в нем нечистое, чего я раньше не замечала. Он не сказал ни слова сожаления по поводу ареста моего мужа и его двух товарищей. Он был безучастен к их судьбе. И я вдруг поняла, кто он. Усомнившись в его искренности и порядочности, я молчала, неохотно и безразлично отделывалась скупыми ответами.

И все-таки я попалась в расставленную им западню. Он предложил мне свои «услуги» — написать от моего имени письмо Кагановичу. Я согласилась, не подозревая в этом коварства.

Письмо, написанное рукой Власова, до сих пор лежит в моем следственном «деле». За него я просидела уже 23 года. И еще просижу, наверное, много лет.

Спустя несколько дней после прихода Власова меня вызвали в МК ВКП(б). Там мне сказали, что сейчас состоится общее партийное собрание, на котором будет поставлен вопрос о моем исключении из партии. На собрание меня не пустили. Я стояла за дверью и ждала решения.

Все, что я тогда услышала через дверь, мне запомнилось на всю жизнь:

КРЫМСКИЙ (зав. отделом МК ВКП(б) и секретарь партийной ячейки МК): «Она подлежит исключению из партии. Так должно решить партийное собрание».

КАТЯ АШКЕНАДЗЕ (зав. женотделом МК): «Я ее знаю, как преданного и высокоидейного коммуниста. Она была

активной участницей Гражданской войны на Тамбовщине. Нельзя ее исключать из партии».

ЛЕСИНА (инструктор МК): «Ее поведение всегда мне казалось подозрительным».

ДРУГИЕ: «Не надо торопиться с исключением из партии. Прежде нужно все хорошо проверить. При чем тут жена, если арестовали ее мужа? У нас была уже одна ошибка с женой Рютина...»

Большинством голосов общее собрание коммунистов МК ВКП(б) отклонило предложение Крымского об исключении меня из партии. Это обозлило его, и он вторично поставил на голосование свое предложение. При этом грозно предупредил коммунистов, что на днях я буду арестована и что, если во время ареста у меня на руках будет партийный билет, за это получит взыскание вся парторганизация МК.

Такое «разъяснение» сразу всех отрезвило: меня уже никто не защищал. Все молча подняли руки, голосуя за мое исключение из партии.

Прошло только три дня. И вот ночью ко мне на квартиру пришла незнакомая женщина в кожаной куртке с двумя военными. Она предъявила мне ордер на арест и обыск.

Со мной дома была моя мама. От испуга она потеряла сознание. Я хотела ей помочь, но чекистка грубо крикнула на меня и запретила двигаться по комнате. Холодными и злыми глазами она смотрела то на меня, то на маму, как на врагов. С нами она могла уже не считаться, обращаясь как с обреченными людьми.

Закончив обыск, чекистка резко скомандовала мне:

— Одевайтесь.

Моя мама зарыдала и закричала:

— За что? Моя дочь защищала РЕВОЛЮЦИЮ! ОНА НАСТОЯЩАЯ КОММУНИСТКА!

Но слова матери не подействовали на чекистов. Они окружили меня плотным кольцом и вытолкнули из комнаты к коридор, а потом на улицу. Посадили в машину, и я мигом была водворена во внутреннюю тюрьму на Лубянке.

Когда меня отсюда перевели в Бутырскую тюрьму, где тогда сидели одни коммунисты, я узнала про насильственную смерть жены Сталина — Аллилуевой.

Мое следственное дело тянулось недолго. Сталинские сатрапы быстро оформили мне «путевку» в Самару на три года ссылки.

Я приняла этот удар судьбы, все еще думая, что это «ошибка нашего смутного времени»...

Из Самары в Москву я вернулась осенью 1935 года.

Моя первая ссылка тянулась очень долго. Я была ни в чем не виновата, поэтому все три года надеялась на возвращение в Москву и восстановление в рядах партии.

И вот я в Москве. Сижу в кабинете Крымского и говорю ему такие слова:

— Вы совершили ошибку, исключив меня из партии. Теперь эту ошибку надо исправить.

Крымский на меня посмотрел бегающими глазками, изучая происшедшие за эти три года во мне перемены. Увидев у меня седые волосы, он серьезно и высокомерно сказал:

— Вы от страданий поседели. Этого вы нам никогда не простите. Мы вам теперь чужие, и вы нам чужая. Прощайте!

Я ушла. По дороге домой я думала: «Неужели он прав? Неужели я теперь чужая для партии?» А внутренний голос шептал мне: «Нет! Крымские — это еще не партия. Он чиновник от партии, растерявший партийную совесть и честь. Высокое положение и власть его избаловали. Он потерял связь с народом. Я буду добиваться восстановления в партии».

Вернувшись домой, я застала на столе повестку из милиции. Мне предлагалось покинуть Москву в 24 часа. Я поняла, что это работа Крымского. Он сделал все, чтобы изгнать меня из столицы.

Без сожаления я уезжала из Москвы на 101-й километр.

Через три месяца меня снова арестовали и привезли опять в Бутырскую тюрьму. На этот раз я сильно заболела, и меня положили в тюремную больницу. Оттуда меня перевели в камеру, где сидели 50 арестованных женщин. В тот год камеры в тюрьме были переполнены. Железных коек уже не

было. Вместо них оборудовали двухэтажные нары, на которых вповалку лежали женщины, все коммунистки и комсомолки. По национальности исключительно одни русские и еврейки. В ужасной тесноте и духоте мы спали, прижавшись друг к другу, и по команде переворачивались с одного бока на другой. Как я узнала, все, находившиеся в этой камере, до этого работали на предприятиях Москвы или учились в учебных заведениях столицы.

ЮНАЯ ПОЭТЕССА — ШКОЛЬНИЦА АНЯ ХРОМОВА

1936 год

Однажды в нашу камеру ввели арестованную школьницу. У нее было милое детское личико, а волосы заплетены в две коротенькие косички. Ей было 15 лет. Ее звали Аня Хромова. Она долго и внимательно к нам присматривалась и прислушивалась, но в разговор не вступала. А когда к нам привыкла, стала рассказывать про свою жизнь.

Отца у Ани не было, а мать работала проводником поезда дальнего следования и почти всегда находилась в отъезде. Свои последние школьные каникулы Аня провела в колхозе, где жили ее бабушка с дедушкой. В тот год в колхозе была очень трудная жизнь. На трудодни колхозникам ничего не давали, и крестьяне голодали и умирали от голода. Бабушка с дедушкой тоже голодали и сильно болели.

Раньше в этой деревне, как рассказывали Ане старики, было всего много. Жизнь текла шумно и весело. А теперь сразу все как-то зачахло, как после страшной чумы. Не было слышно песен и девичьего смеха. Кругом тихо, как на кладбище. Молодежь ушла в город и осела там. В деревне остались одни женщины, старики да малые дети.

Вернувшись в Москву, Аня написала Сталину письмо в стихах, в котором описала всю неприглядную жизнь в русской колхозной деревне.

Аня надеялась, что Сталин поможет голодавшему колхозу и спасет от голодной смерти ее дедушку и бабушку. Но она ошибалась. Ее письмо не понравилось Сталину, и он приказал ОГПУ привлечь Аню к суровой ответственности.

В школу, где училась девочка, немедленно приехал грозный следователь и начал вести следствие. Были допрошены директор школы, учителя, обслуга и некоторые учащиеся.

Все опрошенные любили Аню и говорили о ней с теплотой. Она была умной и очень одаренной. Она внимательно вглядывалась в явления природы и в события человеческой жизни и увиденное воплощала в художественных образах, отраженных в стихах и прозе.

Никто не дал о ней плохого отзыва, все говорили только хорошее. Но следователь ОГПУ был черствым человеком. Его трудно было разжалобить рассказами о положительных качествах и способностях человека. Он не поверил показаниям работников школы. У него было свое профессиональное мнение, выработанное большим опытом следственной работы, основанной на недоверии и подозрительном отношении к людям. Он был уверен, что письмо в стихах Сталину о колхозе написала не Аня, а кто-то другой, спрятавшийся за спину школьницы. Он арестовал девочку и увез ее прямо из школы в тюрьму.

Вся школа плакала, прощаясь с Аней Хромовой. А она, забившись в угол машины, шептала уже новые стихи.

Через несколько дней Аню вызвали на допрос. Следователь решил разоблачить ее «мнимый литературный талант» и заставить назвать фамилии настоящих авторов письма Сталину. Ему казалось — он был просто уверен, — что автором письма окажется матерый враг Советской власти, который теперь не уйдет от него.

Когда Аню привели к нему в кабинет, он дал ей несколько листов чистой бумаги, чернила и предложил написать литературное сочинение в стихах на тему: «Что она думает об арестованных женщинах, с которыми сидит в одной камере».

Следователь вышел из кабинета, обещав вернуться через два часа. Оставшись одна, Аня задумалась.

Она стала припоминать лица своих соседок по нарам, выбирая из них самые яркие, жизнь которых в тюрьме превратилась в невыносимые страдания и муки.

В нашей камере вместе со многими другими сидели тогда: Маша ИОФФЕ, дочь известного советского дипломата А.А. ИОФФЕ; Елена БАРВИНА, жена ответственного работника Моссовета; большая группа комсомолок-массовичек Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, обвинявшихся в желании уехать в Англию (в это время в Москве находился английский писатель Бернард Шоу), КАБАКОВА, жена первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б).

Через два часа вошел следователь и взял у Ани исписанные листы бумаги. Он с досадой, но жадно и увлеченно вчитывался в строки, заполненные рифмованными строчками. Он был потрясен, озлоблен и огорчен. В руках он держал талантливое художественное произведение, со страниц которого слышался крик измученной женской души, призывавшей оказать помощь невинным арестанткам, томившимся в тюрьме. С большой поэтической силой Аня описала соседку по тюремным нарам, у которой во время ареста чекисты отняли грудного ребенка. От прибывавшего молока у женщины распирало груди и трескались загрубелые соски, раны на которых кровоточили и очень болели. Несчастная мать металась на нарах и стонала, проклиная свою женскую судьбу.

Теперь у следователя не было сомнений — он поверил в литературный дар Ани Хромовой. Он больше не сомневался, что письмо Сталину писала она сама. Ее судьба была решена. Аню осудили на поселение в Сибирь. Прощаясь с нами, она спросила: «Правда ли, что Достоевский и Рылеев сидели в тюрьме?» Ей ответили: «Правда». «Ну, теперь я не боюсь за свою судьбу», — сказала юная поэтесса. Когда за

ней закрылась дверь тюремной камеры, мы долго не могли проговорить ни слова. Подавленные происшедшим, мы молчали. Мысленно мы все восхищались этой удивительной девочкой, отмеченной перстом Божьим и одаренной от природы умом и талантом поэтессы. В душе Ани горела яркая искра художественного вдохновения. «Если Сибирь не погасит эту искру, тогда русский народ еще услышит ее поэтический голос», — думали мы. А где она теперь?

СПАСИБО ВАМ, НАДЕЖДА ПЕТРОВНА!

Сегодня день Веры, Надежды и Любови. Эти три имени дороги человеку потому, что все люди во что-нибудь верят, на что-то надеются и любят. Без веры, надежды и любви жизнь на земле была бы без цветов, без солнца и без вдохновения. Сегодня я вспомнила женщину с кротким взором мадонны. Ее имя — Надежда.

Я говорю про нашу Надежду Петровну Каменскую. Если мне откроет судьба двери к свободе, я найду Надежду Петровну и поклонюсь ей в ноги. Она была добрым другом моей горемычной матери. Когда нас с мужем арестовали, наши соседи на Малой Бронной сразу отвернулись от нашей семьи. Они наговорили матери гору чудовищных нелепостей про нас, чем еще больше усугубили ее горе. Только Надежда Петровна не поверила россказням, в которых мы изображались «государственными преступниками». Как и в былые годы, она по-прежнему была к нам доброжелательна и протянула руку помощи моей матери. Все долгие годы нашего тюремного заключения она поддерживала ее духовно и материально.

У Надежды Петровны КАМЕНСКОЙ благородное сердце и чистая совесть.

Земной поклон вам, дорогая Надежда Петровна.

СНОВА ВОРОТЫНСК. СНОВА АРЕСТЫ

1949 год

Сегодня годовщина ареста моего мужа. (Это уже в который раз. И все за «грехи» 20-х годов.) Это произошло в Воротынске в сентябре 1949 года.

Начиная обыск в нашем доме, майор МГБ спросил мужа:

—    Оружие у вас есть?

—    Оружия нет.

— А если найдем, тогда что? — переспросил майор.

— Чего нет, того нельзя найти, — ответил муж. Чекисты взяли все документы, принадлежавшие мужу.

Даже старую зачетную студенческую книжку 20-х годов. На его протест майор МГБ ответил с холодной многозначительностью:

— Она вам больше не потребуется.

В словах майора слышалась угроза.

Потом наступило расставание. Я не могла сдержать себя и разрыдалась. А когда мужа увезли, дома стало тихо, как при покойнике. На кровати валялись гимнастерка и ремень мужа, которые ему не разрешили взять с собой.

Когда я сюда ехала, я надеялась найти здесь тихую гавань. Теперь и эта пристань разрушена. Впереди опять бесконечные страдания и муки.

Где взять силы?

О, милая Родина! Когда ты перестанешь мучиться? Когда ты возьмешь свою судьбу в свои руки?

Я очень боялась, что мужа могут убить в Калужской тюрьме. Эта мысль не давала мне покоя.

На улице шел осенний дождь и каплями стучал в окно. Незаметно подкрались сумерки. В комнате стало холодно и жутко. Вдруг кто-то постучал в дверь. Я вздрогнула, подумав: «Друг или недруг?» Приоткрыв дверь, я увидела закутанную в платок молодую женщину. Она тихо прошептала:

— Это я, Лиля.

На душе сразу отлегло. Это была наша добрая Лиля Костина, воротынская учительница. Она пришла ко мне по зову

сердца. Ничто не остановило ее: ни поздний час, ни дождь, ни риск от последствий посещения меня — жены «врага народа».

Лиля пришла как друг, смягчить добрым словом мое горе. Она сказала мне, что на защиту моего мужа станут воротынские колхозники, которым он сделал много добра. Его работа по посадке леса и педагогическая деятельность никогда не забудутся в Воротынске. Он дважды защищал Родину — в Гражданскую и Отечественную войны. Получил ранение и контузию. Такое забыть нельзя, так говорила Лиля Костина.

Добрые и горячие слова о моем несчастном муже были целебной повязкой на душевной ране, нанесенной мне в тот тяжелый день. Лиля Костина — благородная девушка. У нее мужественное сердце и добрый характер. В минуту несчастья она не отвернулась от меня и пренебрегла «общественным мнением», которое пытались формировать подлые трусы и негодяи.

Поступок Лили заслуживает описания, как образец мужества и воспитания чувств советского человека, который в условиях господствовавшего в стране страха нашел способ помочь попавшему в беду дружеским добрым словом.

И каким жалким и ничтожным выглядит в сравнении с ней характер нашего «друга» Василия Ивановича Сопронкина — директора Воротынской средней школы, который после ареста мужа (он всюду называл его своим «лучшим другом») побоялся даже поздороваться со мной на улице. До 1917 года он жил в селе Кумовское Бабынинского района Калужской области. Кулак, хуторянин, имел лес, луга, пашни, каменные постройки и скаковых лошадей. Трус и авантюрист, он ложью, клеветой и охаиванием честных людей втерся в доверие сталинского МГБ.

Больше всего таких людей опасались дорогие и незабвенные наши друзья, вроде ЕЛЕНЫ КОНСТАНТИНОВНЫ КОСТИНОЙ, которой НИЗКО КЛАНЯЕМСЯ.

МЕРЗАВЕЦ КАЛЯБИН

1949 год

После ареста мужа в 1949 году я пошла в Калугу к подполковнику Калябину. Он тогда занимал пост начальника следственного отдела Калужского МГБ.

Я сказала ему, что после ареста мужа моя жизнь в Воротынске сделалась невыносимой. Из Воротынска меня не выпускали, но и работы там не давали.

—      Снимите с меня судимость или арестовывайте снова, — сказала я ему в отчаянии.

—          Снять судимость я не могу и арестовывать вас... пока не за что, — ответил он, притворно улыбнувшись мне.

Минуло только три дня после моего разговора с Калябиным, как из Калуги ночью на машине за мной приехал майор МГБ. Вытаскивая из кармана гимнастерки ордер на мой арест, он, улыбаясь по-калябински, с ехидцей сказал:

— Вы, кажется, просили, чтобы вас арестовали?

Итак, по злой воле калябиных я опять очутилась на положении ссыльной (на этот раз в Сибири) лишь только по той «вине», что являлась женой своего мужа. Между тем Калябину было хорошо известно, что мы с мужем жили совместно только 4 года, а остальные 16 лет находились в разлуке.

СИБИРСКАЯ ЖИЗНЬ

осень 1950 года

Поздней осенью 1950 года наш женский этап в количестве 45 человек поездом привезли в Красноярск. С вокзала в городскую тюрьму нас повезли под усиленным конвоем. В тюрьме нас принимал пожилой мужчина в военной форме. Мне говорили, что это был разжалованный бывший началь-

ник Ленинградского ОГПУ по фамилии Медведь, который был замешан в убийстве чекистами Кирова. Вид у Медведя был мрачный. «Такой человек способен на любое преступление», — подумала я.

Он осветил наши лица фонарем, сверил количество прибывших с количеством пакетов с документами и отправил нас в большую камеру, пропахшую махоркой и мужскими портянками. Все стены этой камеры были исписаны фамилиями осужденных, прошедших городскую тюрьму. На самом видно месте химическим карандашом были написаны фамилии 40 летчиков-истребителей, осужденных по делу бежавшего за границу авиаконструктора Такаева.

Ночь в тюрьме прошла быстро. Утром нас на грузовых машинах повезли Енисейским трактом в село Козачинск, которое находилось от Красноярска, как оказалось, в семнадцати часах езды. В дороге мы очень устали и сильно продрогли.

Козачинск встретил нас радостно и шумно. Русские люди везде радушно принимают женщин, особенно если видят, какие они несчастные. Мы ночевали в недостроенной гостинице, у которой не было окон и крыши. Утром следующего дня мы пошли в комендатуру за «волчьим паспортом».

Так начиналась наша жизнь в сибирской ссылке.

Ссыльных в Козачинск прибыло много, а работы для них не было. На местный промкомбинат требовались плотники, сапожники и слесари. На каждую должность стояли на очереди по 10 — 20 ссыльных мужчин. Женщины не принимались. Я была без работы, без денег и без хлеба.

Мне могли помочь только родственники, и я вынуждена была обратиться к ним с письмами о помощи. Вот некоторые из них.

«Дорогие мои тетушки, Мария Максимовна и Пелагея Максимовна! Я уже писала вам, что меня сослали в Сибирь — в село Казачинск Красноярского края. Я не забыла еще Самару и каторгу на Воркуте, а теперь вот и Сибирь. Где Шурик?

Пишет ли он вам? Я слышала, что его приговорили к 10 годам конилагеря. Как злобно над нами посмеялась судьба! Мне теперь остается только умереть. Жить здесь невозможно. У меня нет денег, а также нет квартиры и работы. В Сибирь согнали уйму народа всех возрастов и специальностей. Здесь стоят трескучие морозы — сегодня 30 градусов. Мне совсем нечего есть. Мысль о гибели не выходит у меня из головы. Простите меня.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

«Дорогие тетя Маша и Пелагея Максимовна! Что пишет Шурик? Как он там живет несчастный? Жестоко и нечестно поступили с ним Перепелкины. Они оклеветали его. Кто и ради чего заставил их клеветать на него? В какое страшное время мы живем!

Против меня и клеветничества не было. Меня просто грубо схватили и ни за что осудили. Как горько и больно страдать без вины. Я вынуждена просить у вас материальной помощи. Мне стыдно писать об этом. Вы помогали мне целый год в Калужской тюрьме. Последний раз прошу -помогите.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

Здесь я познакомилась с двумя интересными женщинами, которые на воле занимались искусством.

Одна из них, Люба Вальковская, — актриса Белорусского театра балета. Другая, Герта П., являлась исполнительницей русских романсов. Мы подружились и держались вместе. Время шло, а работы у нас не было. Наконец дали работу Герте — подносить кирпич на строительство гостиницы. А когда попросилась я на подноску кирпичей, мне десятник грубо ответил:

— Стара. Молодых девать некуда.

Тогда я стала проситься в уборщицы школы, а мне сказали:

— Куда тебе, старой! Тут молодых на очереди тридцать. Я пробовала делать для школы карнавальные маски, но не было хорошего лака и красок. Маски получались бесцветные, и я ничего не заработала. А деньги кончались, и нужда росла все больше и больше. Можно было пойти попрошайничать. Некоторые так и делали. Среди ссыльных много развелось нищих. Но мне это было противно. Такое падение недостойно человека. Как жить дальше, я не знала.

Первый раз я так растерялась. Будущее стало меня пугать.

В это время сильно заболела Герта. Она ослабла, от тяжелой работы у нее опухло лицо и не двигались отекшие ноги. Она плакала от боли и безысходности.

Я опять пошла на строительство в надежде получить работу. Но прораб, увидев меня, произнес:

— Ты и без работы качаешься на ветру.

Мною овладело отчаяние. Омраченное сознание подсказывало:

— Если я никому не нужна, тогда зачем жить на свете? Теперь тяжело вспоминать те дни. Это был критический момент в моей жизни. Я теряла веру в людей. Я больше ничего от жизни не хотела.

Я стала искать место, где можно было бы уснуть навеки, — и нашла в волнах Енисея.

Дорога к реке вела через огромную мусорную свалку. Преодолев это препятствие, я увидела бурные волны могучей реки.

В тот день на реке дул ледяной ветер и местами шла шуга. Нужно было торопиться, иначе можно опоздать: река с часу на час могла замерзнуть. Мне не было страшно порывать с жизнью, мне было страшнее продолжать такую жизнь.

У самого берега я ступила на слабый ледок и пошла по нему дальше к воде... Про себя как во сне думала: «Вот сейчас, вот сейчас я рухну под лед — а там и дно. Кончатся, наконец, все мои мучения».

Лед подо мной хрустнул, и я провалилась в воду по колено. Ногами я почувствовала мелкое дно реки. Берег в этом месте оказался пологим. Нужно было идти дальше.

«Что вы тут делаете?» — раздался громкий надрывный женский голос. Я очнулась. Это была Герта. Она стояла передо мной с безумными глазами. Такие, наверное, бывают только у самоубийц...

Я поняла, зачем Герта пришла в такую жуткую погоду на Енисей: ее сюда тоже привело отчаяние, как и меня. Однако нам не суждено было умереть на Енисее.

Мы спасли друг друга.

ПИСЬМА ИЗ НЕВОЛИ

(СОХРАНИВШАЯСЯ ПЕРЕПИСКА А.И. БОЯРЧИКОВА И ЕГО ЖЕНЫ А.Я. ЧУМАКОВОЙ)

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАЗАЧИНСКА

6 декабря 1950 года

«Дорогие мои тетушки! Поздравляю вас с наступающим Новым годом! Бесконечно вам благодарна за присланные деньги (150 р. и 250 р. от Санютина). На радостях купила продукты и вкусно пообедала. Как хорошо быть сытым и как мучительно быть голодным! Что пишет Шурик? Где он? Может, мне будет помилование, я ведь без вины виноватая. Если наш приемник «Родина» никто не покупает, то подарите его какому-нибудь доброму человеку. Наличном опыте я убедилась, что человек никогда не будет счастлив, если он делает несчастными других людей. Имею в виду Марию Кузьминичну Перепелкину, Евгению Павловну Щелкову и Анну Ивановну из деревни Заболотье. Их замучили совесть и презрение людей. Они уже трижды каялись, что горько обидели нас. Шурик вернется живым и здоровым. Не верьте глупым разговорам о его неизбежной гибели. Писал ли он вам в январе? Ему разрешается писать только на ваш адрес.

Ваша Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

1951 год

«Дорогая моя! Я жив и здоров. Если из ада мы выйдем живыми, то поедем в Воротынск. Там живут наши старые тетушки, а на кладбище покоятся мои родители. Прошу тебя, не ропщи на страдания и терпи. Мы с тобой обязательно встретимся».

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАРАГАНДЫ

12 февраля 1951 года

«Мои дорогие тетушки! Вашу посылку получил, большое спасибо! В посылке были шесть пачек сахара, один длинный кусок сала, белые сухари и баранки. Когда опять будете посылать, пожалуйста, не посылайте белых сухарей, а пошлите черных. Вещи мои и Али продайте и на вырученные деньги посылайте посылки ей и мне. Жизнь здесь каторжная и голодная. Нас кормят гнилой рыбой и мороженой капустой. Я опять стал курить. Письмо посылаю через «забор». Получите — сообщите».

СЕСТРЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

20 февраля 1951 года

«Дорогая сестра Лена! За что тебя преследуют несчастья? Может, ты очень грешила? Твое скорбное письмо настроило меня на печальные воспоминания. Алексей Перепелкин написал на меня донос в МГБ. В доносе он клеветал, будто я после возвращения с каторги Воркуты вел пораженческую агитацию в Воротынске. Я потребовал от прокурора очной ставки с клеветником, но она не состоялась ввиду его самоубийства. Говорят, после моего ареста его мучила совесть, и он бросился под машину. На очную ставку со мной пришла его жена Мария Кузьминична. Когда она увидела меня живым и здоровым, горько заплакала. Она подтвердила клевету своего мужа и черт знает что еще добавила от себя. Я сказал ей в лицо, что она бесчестный и лживый человек,

хотя и молится Богу. Эта ханжа может продать своего Бога, если ей прикажет следователь или прокурор...

Здесь я встретил Аню Пикину (т. е. в Калужской тюрьме два года тому назад). Она находилась в камере на первом этаже. Когда я проходил мимо ее окна на прогулку, она приветствовала меня, махая рукой из окна...

Сестра моя, желаю тебе выздороветь. Мы еще встретимся с тобой! Это письмо посылаю через "забор"».

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

20 февраля 1952 года

«Дорогие тетушки! Тысячу раз спасибо вам за деньги и письма! Я написала ходатайство в Москву об освобождении меня из ссылки на том формальном основании, что я не состою с Шуриком в зарегистрированном браке... Ему разрешили писать два письма в год — в январе и в июле и только родным с его фамилией. Меня из Казачинска перевели в глухую деревню Галанино. Здесь тоже очень много ссыльных, а работы для них нет. Я пока без работы.

Ваша Аля».

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

22 февраля 1953 года

«С Новым годом, дорогие тетушки! Спасибо за открыточку от Шурика! Почему он так долго не писал? Я рада, что он жив. Но в его здоровье я не верю. Какое может быть на каторге здоровье?! И все же я надеюсь на встречу с ним после лагеря. О вас я вспоминаю с благодарностью. Роднее вас у меня теперь никого нет. Мои родные братья меня забыли. Их, кажется, вызывали в органы безопасности и припугнули...

Зима у нас в Сибири стоит теплая. У меня теперь есть землянка с теплой железной печуркой. Дров здесь сколько хочешь: в двух шагах тайга. В землянке появились мыши и не дают ночью спать — бегают по подушке. Надо завести кошку. Работы пока нет.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

(без даты)

«Мой Шурик! У меня все по-старому. Недавно к нам прибыл человек из ваших «Песков». Он работал крепильщиком в шахте. Ему после каторги дали 10 лет ссылки... Мне очень хочется домой. Будем ли мы опять вместе и когда это будет? Я помню, ты писал письмо Сталину. А почему теперь никому не пишешь? И все же я верю в нашу встречу!»

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАРАГАНДЫ

15 января 1954 года

«Дорогие тетушки! Живы ли вы? Что в Воротынске нового? Кто вместо меня работает в лесничестве? Хорошо ли растут мои посадки около Крамино и Шамордино, а также около Опытного Поля? Как живут погорельцы? Застроились ли они? Откуда возили лес, из Утешева или из своего лесничества? Передайте поклон Ивану Андреевичу Сомову. Мы еще с ним увидимся и сходим на рыбатку на Оку. Это письмо перешлите в Сибирь...»

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

10 феврали 1954 года

«Дорогие тетушки! Спасибо за помощь — 100 рублей получила. Мне обещают постоянную работу только весной, а пока колю на реке лед, зарабатываю на поденщине кусок черного хлеба. Работа на колке льда очень тяжелая — с кайлом и пешней. Но деваться некуда. Здесь скоро масленица. Как и мы в старину, сибиряки катаются на тройках, разукрашенных лентами и с бубенцами. Шурик освободится в 1959 году. Тогда мы на радостях все вместе поплачем и посмеемся.

Ваша Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

15 марта 1954 года

«Дорогой Шурик! Я очень рада, что у тебя новый адрес. Проклятое время! Радуюсь твоему переводу из одной тюрь-

мы в другую. Другой радости у меня нет. Чувства мои притупились. Сейчас лежу в постели и принимаю камфару. На работе, на колке льда, отказало сердце. А тут еще заболел седалищный нерв и прицепилась малярия. Была у своего «господина» и получила направление во ВТЭК. Если мне установят вторую группу инвалидности, то мои родственники могут взять меня под опеку. А если они откажутся взять, тогда пойду в дом престарелых при МВД...

Я очень боюсь за тебя. Хочу и не могу проникнуть в скрытый смысл твоего последнего письма. В его листочках сохранился запах табака и дыхание твоего тела. Мне почудилось, что рядом со мной незримо присутствуешь ты, и это взволновало меня. Но быстро исчезло очарование, и я опять со своими думами одна... Как жаль, что в твою каторжную жизнь непредвиденно врываются неприятности! Мне хочется в эти минуты помочь тебе. Крепись, мой милый! Мы еще встретимся с тобой! За жизнь надо бороться!»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

9 мая 1954 года

«Милая Аличка! Наша «встреча» у радио не состоялась. На новой «квартире» не оказалось репродуктора... Перемена места жительства принесла мне много огорчений. Яснее сказать не мог. Сохраняй всегда бодрость духа! Всё нами пережитое и выстраданное потом забудется. Мы с тобой обязательно встретимся! Жалобу о пересмотре дела я никому не посылал. Думаю, что пересмотр всех дел будет всеобщим и очень скоро. Нам увеличили число писем — от двух до сорока восьми. Почта теперь работает лучше, и подобрела цензура...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

(без даты)

«...Слушай, Шурик! На днях к нам из Москвы приехал один товарищ и рассказал о столице следующее: на многих улицах строятся небоскребы и дворцы с дорогостоящими орнаментами и скульптурой. Московские дамы нерусской национальности начали одеваться в богатые меха стоимостью 25—40 тысяч руб-

лей. Эти дамы — жены генералов, министров, лауреатов и других категорий советской аристократии. Этим богатым людям нет до нас дела. Скорбь миллионов людей, брошенных на каторгу и в ссылку, не доходит до них. У них изобилие всяких продуктов, а здесь в Сибири не найдешь куска сахара. Страшно становится за будущее России...

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

11 мая 1954 года

«...Я получила твое радостное письмо, но верить в будущее боюсь. Слишком мы много выстрадали, чтобы поверить в перемену судьбы. Спасибо за поздравление с днем рождения. В этот день ты всегда приносил мне цветы — сирень. А здесь сирень не растет. Я живу по-старому. Временами бывает тяжко, но я терплю. Пятилетники все уехали, а долгосрочники и бессрочники не верят в свое освобождение. Поэтому они с горя строят себе хибары, и женятся на ком попало... Чем вызвано твое восторженное письмо? Я с радостью читала его, и сердце мое горячо билось от волнения. Но это только надежды!

Сейчас я много работаю, навигация в самом разгаре. Я не вижу газет и не слушаю радио. Наша паромная команда живет очень скучно: работает, спит, ест и никаких перспектив. Проклятая действительность погасила у людей веру в лучшее будущее. Я не похожа на них. Я живу тобой и будущим. Давно хочу тебе сказать, чтобы ты попробовал писать воспоминания о своих встречах с известными людьми. Пиши об этом мне очень коротко, в виде писем. Я уже начала писать «Дневник воспоминаний». А то умрем в заточении и никто не узнает о нас правду.

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

17 июня 1954 года

«...Твое хорошее письмо подняло мой дух. А вчера получила ответ из Верховной прокуратуры. Пишут, что, мол,

жалоба «проверяется». Жалобы теперь пишут тысячи людей. Раньше за это увеличивали сроки заключения, а теперь этого не делают. Теперь всем отвечают, что «жалобы проверяются». Я очень хочу тебя видеть, и это поддерживает во мне искру жизни. Я уже никуда не стремлюсь — куда мне стремиться? Годы проходят скучной чередой, отчего притупляется мысль и гаснут желания. Тетушкам пишу редко, все некогда. Они спрашивают, когда я вернусь к ним? А что я отвечу им на это? Сказать правду не решаюсь, а лгать им я не умею. Правда их огорчит. Вот и уклоняюсь от ответа.

В Сибири появились новые люди с комсомольскими путевками. Они приехали из Москвы, Ленинграда, Киева поднимать здесь целину. Эту работу до них делали ссыльные. От братьев моих, как говорится, ни слуху, ни духу. Бог им судья! Ты один у меня и радость, и надежда...»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

10 июля 1954 года

«...Спасибо за хорошее письмо. Добровольцем в Сибирь я не поеду. Да и путевку на целину никто мне не даст. Скорее дадут явку на отметку в комендатуру. Ты пишешь по поводу воспоминаний... Об этом надо подумать. Мы на Воркуте, у постели умирающего товарища, поклялись не уходить добровольно из жизни, а жить долго, до старости, и рассказать молодому поколению о гибели их отцов на каторге и в застенках... Я выполнил твою просьбу. Написал Хрущеву жалобу. Ты в ней выглядишь как без вины виноватая. О тебе я всегда думаю с нежностью. Кое-кто уезжает домой, а наш жребий еще не брошен...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

15 октября 1954 года

«Видела тебя во сне — будто ты вернулся ко мне. На мои две жалобы Маленкову пришел ответ «жалобы проверяются», такие ответы приходят тысячам ссыльных. С буквой «Т» у нас реабилитировали двоих, а остальные сидят без надежд

и без паспорта. Ходят слухи, что к нам из лагерей приедут каторжане с двадцатилетним сроком заключения. Правда ли это? Очень томительно ожидание. У нас возобновилась отметка в МГБ... Работа на пароме подходит к концу. Ежегодно в это время я беспокоюсь: оставят меня или не оставят на работе в зимние месяцы? В Галанине жизнь зимой замирает, и работу найти невозможно.

Скоро твой день рождения. Приготовлю к этому дню мясное блюдо. А вино я уже сделала из черной смородины. И днем, и ночью идут дожди. На полях полегла пшеница. Одна семья, уехавшая в Россию после освобождения, вернулась обратно. Значит, там не сладко живется».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

13 ноября 1954 года

«Мой милый! Ты всегда со мной! И письмо твое лежало в день твоего рождения. За твое здоровье мы пили и немного веселились. Со мной были две ссыльные соседки.

Я оставлена на работе сторожем. Зимой голодать не буду. Сейчас стою на караульной вахте. По Енисею плывут льдинки, а вдали виднеется таежный лес. Енисей красив и капризен. Шум шуги похож на шелест шелковых юбок светских красавиц. За окном стихло и как-то сразу потемнело. Где-то вдали лает собака, а из-за туч выплыла луна. Она осветила на берегу заброшенный памятник какому-то лейтенанту, погибшему на этом месте во время аварии военного катера. Лейтенанта похоронили на пустынном берегу, вдали от населенного пункта. Бедняжка лейтенант! Не думал так рано уснуть навеки. Около этой одинокой могилы мне бывает жутко. Спокойной ночи, друг мой.

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

25 ноября 1954 года

«...Хорошо, когда на свете есть друг! Спасибо, милая, за добрую память! Часто вижу тебя среди ледяной стихии. Смотри, береги себя!!! Скоро закроются каторга и ссылка. Скоро

к нам придет Свобода! А пока нужно благоразумие и терпение. Ты очаровательно описала пустынный берег Енисея и одинокую могилу на его берегу. Это признак здоровых душевных сил. Не забывай о физических силах. Помни. Чтобы быть живой завтра, надо быть здоровой сегодня...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

6 декабря 1954 года

«Ты веришь в новое правительство? Ну что ж! Дай Бог тебе на старости лет обрести свободу и покой. У нас стоят трескучие морозы. Но у меня теплая землянка и печурка со смолистыми дровами. Как освободишься, приезжай ко мне. Получила из Москвы ответ на жалобу: «Осуждена правильно!» Не знаю, за что меня судили, вины никакой нет. К концу нашего срока заключения и ссылки нам будет по 60 лет. Нам не к кому будет приложить седую голову. К тому времени, возможно, наши друзья покинут этот мир. Здесь говорят, что осужденных по ОСО (особым совещанием) освобождать не будут. Значит, нам свободы никогда не увидеть. Какая жестокая несправедливость! Местное сибирское население относится к нам, ссыльным, враждебно. В очередях за хлебом они со злобой говорят нам: «Нагнали сюда чертей, наш хлеб поедают!» Работу ссыльным дают самую тяжелую и низкооплачиваемую. Как будто мы виноваты, что нас согнали насильно сюда, а им от этого не хватает хлеба. Простые и голодные этого не понимают — вот и злятся...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

15 декабря 1954 года

«Мне не понравились твои последние письма, в которых слышатся разочарование и слезы. Не надо так низко опускать голову! У нас с тобой были всякие удары в жизни, но мы никогда не становились на колени. Смотри внимательнее на происходящие события, завтрашний день уже просвечивается через сегодняшний. Нас с тобой держат в тюрьме не потому, что мы маленькие люди. А потому, что мы носим в себе большие идеи,

которые несут свет через тюремные решетки. Вот почему нас боятся тюремщики. Не плачь, милая! Вытри насухо слезы! Поздравляю с Наступающим годом!»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

5 января 1955 года

«Меня опять перевели на новую «квартиру». Это один из методов психического давления. Потом с меня сняли инвалидность. Ничего! У меня нервы крепкие! Они глумятся потому, что у них агония. Будь умницей и не огорчайся по пустякам. Лавра и Кобу (Лаврентий Берия и Сталин, «Коба» — его партийная кличка. — B.C.) напугала лисица — Вышинский, сочинившая «теорию потенциального врага». За свою галиматью лисица получила звание академика. В основе галиматьи — страх тиранов перед русским народом. В каждом русском они видят потенциального врага и поэтому сажают всех русских в тюрьмы... Скоро откроется сессия Верховного Совета. Нужно послать сессии жалобу на бесправие русских ссыльных женщин, которым разрешают мыться в бане только один раз в неделю (и только по пятницам). Так было и в Калужской тюрьме. Я узнавал тебя по стуку каблучков, когда ты проходила в баню мимо моей камеры...

Из строгорежимного лагеря меня переводят в общережимный лагерь. Адрес будет не 2с, а 30».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

5 января 1955 года

«Ты опять на новой «квартире»? Вот что делают с тобой! Пожалуйста, будь осторожен и не нарвись на провокатора. Время тревожное и паническое. Очень трудно распознать друга среди врагов. По-прежнему бытует поговорка: «Человек человеку — волк!» Нас, женщин, ссыльных жен, поставили в юридическую зависимость от наших заключенных мужей. Меня освободят только после твоего освобождения. Когда к Ворошилову пришли родственники ссыльных узнать про нашу судьбу, он, не краснея, ответил, что "в СССР ссылки нет..."».

Сегодня видела тебя во сне молодым и ласковым. Я ничего не жду от сессии Верховного Совета. Это не тот форум, что решает политические дела. Я окопалась в Сибири, как крот в норе. И никогда не забуду виновника нашего несчастья Перепелкина — этого Иуду-предателя. Терзаемый совестью и презрением к нему честных людей, он бросился под машину и погиб. Когда Перепелкина вызвали в тюрьму на очную ставку с тобой, он испугался ответственности за свою клевету. Когда его похоронили, его жена сказала мне: «Я вам завидую. Вы своего мужа когда-нибудь увидите, а я своего уже никогда не увижу». Я хотела ее утешить, но от горя сама захлебнулась слезами...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

12 февраля 1955 года

«Меня перевели на старую «квартиру». Адрес: Караганда, п/о-6, п/я-419/1 -3-0. Не думай мрачно о будущем. Придет время, и мы посмеемся над твоим инвалидным домом. Сквозь тучи уже синеет небо и виден рассвет. Москва теперь похожа на древний Рим. Народные вожди жиреют от избытка крови и утопают в роскоши. А несчастный народ плачет, проклиная рабскую жизнь. С трибуны ООН были объявлены страшные цифры: 20 миллионов на каторге и в ссылке, а остальные все — в тягле. Русская революция началась не по Марксу и не открыла собой периода революционных войн против мирового капитализма. Октябрьская революция пошла по пути развития национального социшшзма (в одной стране), а не интернационального (во многих странах классического капитализма). Отсюда ничего иного не оставалось делать, как догонять мировой капитализм методами угнетения и насилия над русским народом».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

23 марта 1955 года

«...Твои хозяева — преступники! Они поставили тебя под железный лом. Требуй от них пособие и работы, достойной

твоего возраста и пола. Ты не беспокойся, но будь осторожнее на будущее. Мне из Москвы ответили на жалобу: «Рассмотрено и оставлено без последствий». Язык лаконичный и наглый. Сердитый Никита не на того сердится. Сейчас не мы на повестке дня. Но придет и наш день! О маленьком злодее ты хорошо выразилась: «Жил и умер загадочно». Теперь очередь за другими злодеями.

У нас смягчился каторжный режим. С окон на бараках сняли железные решетки и открыли двери бараков. Вчера по радио слушал «Сомнение» Глинки: «Минует печальное время! Мы снова обнимем друг друга...» Я был до слез взволнован.

Когда же ты начнешь писать мне?..»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

1 апреля 1955 года

«Очень рада, что у тебя на душе стало спокойнее. Это видно из твоих писем. За последние недели к нам вернулись шесть семей бывших ссыльных. Кроме того, вернулись все евреи. Они говорят, что в России сейчас бушует антисемитизм... Реабилитированный Романов получил новый партбилет, а также квартиру и работу в министерстве, большой оклад и автомашину. Ранее Романов работал у Булганина...

Моя убогая землянка совсем обнажилась от снега и похожа на растрепанную старуху. Во все стороны на земляной крыше топорщатся голые кусты шиповника. А в июне месяце эти кусты покроются розовыми цветами.

Наконец-то мне дали вторую группу инвалидности. Возьмет ли меня под свою опеку тетя Маша? Если не возьмет, придется мне пойти в инвалидный дом МВД. Перспектива не отрадная. А как сложится твоя судьба после освобождения? Пустят ли тебя в Воротынск? В Москву нас, конечно, не пустят. В Сибири появились новые ссыльные, приехавшие сюда после отбытия срока на каторге. За окном шумит весна. Скоро прилетят скворцы — вестники весны в Сибири.

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

5 апреля 1955 года

«...Я послал тебе копию письма, которое я написал вчера в ЦК. Мне показалось, что они о нас живых не вспомнят до тех пор, пока не начнется разговор о наших великих покойниках. Я защищал их в письме с позиции исторической правды, отбрасывая прочь всю клевету. Надо же кому-то делать это! А теперь пусть будет, что будет. О нас с тобой я говорил мало и то только в связи с покойниками.

Тетя Маша спрашивает, когда мы вернемся к ней? Я написал, что скоро вернемся. Не казни себя отчаянием. Береги здоровье. Купи сливочного масла и перемешай его с медом. Очень полезно. Надо жить с надеждой в душе. А нервы наши надо завязать в крепкий узел. Слезы наших женщин не пропадут даром. Когда-нибудь о них вспомнит историк и напишет об этом. Будь умницей и держись крепко! Крепче!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

6 апреля 1955 года

Я думала, что пришел конец мне — так мне было плохо. Сейчас немного стало лучше. Комендатура МВД обещает отпустить меня под опеку родственников. И от этого мне стало грустно. Каждую неделю мне нужно будет ездить в Калугу на отметку в МВД. Это ведь будет та же ссылка. А пенсию мне не дадут, и не всегда будет гладко с работой.

О реабилитации тебя за 1927 год я и не думаю. Мы ее просто не дождемся.

Пишу письмо на подоконнике. С улицы на меня смотрит красавец петух в обществе пестрых курочек. Он внимательно следит за движением пера по бумаге и что-то при этом, наверное, думает... Вот он что-то по-петушиному проворчал и постучал в стекло клювом. Вся эта пестрая компания уже ушла. Где-то за калиткой прокукарекал мой знакомый петух... Но вот он опять пришел с курочками под мое окно. Кругом все смолкло, и от этой таежной тишины на душе становится грустно. Куры собираются, а петух од-

ним глазом поглядывает в небо и следит за появившимися тучками. Сейчас пойдет сильный дождь... До свидания, мой несчастный друг!

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

9 апреля 1955 года

Вчера была на отметке у коменданта и узнала, что Москва мне отказала в опеке. Ну, ничего... Надо терпеть. Только бы не умереть с голоду и дождаться освобождения... Здесь к букве «Т» относятся враждебно. Даже изменников Родины освобождают из ссылки, а мы большевики-ленинцы остаемся на месте. Читала копию твоего письма в ЦК и очень расстроилась. У нас один товарищ тоже написал в ЦК, а теперь каждый час ждет ареста...

Приглашаю тебя на пасхальный завтрак. Не придешь, тогда я силой усажу тебя рядом со мной. Ты от меня никогда не уходил... Ты всегда со мной... Вот я и заплакала... Подожди, вытру слезы...

Сейчас очень много говорят о стилягах. Я вспомнила свою юность. Чтобы не подумали обо мне, что я мещанка, я вынесла зеркало из комнаты в коридор, а от кровати отвинтила блестящие шары. Мораль нашего поколения складывалась в жестокой борьбе с мещанством, в поединке нового со старым.

Сейчас у нас на стоянке судов горячая пора: красим, белим, конопатим и просмаливаем суда. Наш великий Енисей поднял свою ледяную грудь и начал дышать. Пришла весна.

У нас произошел печальный случай: один ссыльный товарищ женился на чалдонке и прижил с ней двоих ребят. Какой-то злой человек сообщил об этом его первой жене. Она приехала и устроила ему скандал, а потом написала на него клевету в МГБ. На другой день его арестовали и посадили в тюрьму. Теперь-то первая жена уехала домой, а вторая с двумя детьми плачет и рвет на себе волосы. Такие человеческие драмы здесь бывают нередко... Слово «чалдон» означает коренной сибиряк. Предки этих сибиряков бежали

в Сибирь из России с Чала и Дона — отсюда такое название «чалдон».

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

11 мая 1955 года

«Милая моя! Я встретил здесь умного человека, калужанина Карпова Стефана Сергеевича. Он, как все русские люди, прямой и мужественный. Правильно ставит диагноз событиям и явлениям. По специальности он архитектор, но из него вышел бы отличный политический деятель. Его жена, Мария Николаевна, отбывает ссылку в Казахстане. Как и ты, она без вины виноватая и репрессирована как член семьи. Сейчас она здесь, приехала на свидание с мужем. Теперь это можно. В ее лице я приветствовал всю женскую ссылку. Она обещала мне написать тебе свои впечатления обо мне и о нашей каторге. Я посадил здесь много деревьев — тополей, вязов, кленов и других. Теперь у них лопнули почки и показались зеленые листочки.

В знак признательности тебе за мысль о написании воспоминаний я, по примеру телеграфиста у Куприна, пишу письмо и восклицаю: «Да святится Имя Твое!»

Здесь, на каторге в Караганде, в библиотеке, я на днях прочел старый журнал «Русский вестник», № 1 за 1924 год, в котором напечатаны «Воспоминания о Ленине» Максима Горького. На стр. 241-й Горький вспоминает свой разговор с Лениным:

«...Я спросил его:

— Это мне кажется или вы действительно жалеете русских людей?

Ленин ответил:

— Умных жалею. Умников у нас мало. Мы по преимуществу народ талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или с примесью еврейской крови...»

Неискушенному читателю покажется, что эти строки написал обыкновенный клеветник или сумасшедший русофоб. Но многие читатели поверят этому и будут находиться

много лет в плену чудовищной неправды. Именно поэтому мне кажется, что Горький написал эти слова не зря. С их помощью Иосиф Сталин расстрелял еврейскую и русскую интеллигенцию. Сталин обвинил еврейскую интеллигенцию в попытке отчуждения исконно коренного русского народа от его истории, культуры и цивилизации посредством грубой повсеместной евреизации всего госпартаппарата, всех учебных планов и программ высших учебных заведений и выселения русского народа из центральных русских городов на периферию и т. д. Зачем понадобилось Горькому в годину смерти Ленина неосторожно бросить тень на дружбу русских и евреев, да и на вождя?

Причин здесь много. Горький покинул родину в 1922 году не по своему желанию, а по приказу Ленина. Писатель тяжело переживал изгнание и ненавидел Ленина. Обида не изгладилась в его душе и после смерти Ленина. В тот год между Сталиным и Троцким шла открытая борьба. За Троцким шла значительная группа членов ЦК и кадров Красной Армии. Однако расстановка сил была неясной, и тогда писатель выплеснул на тлеющий огонь борьбы свои «Воспоминания о Ленине», которые подействовали на всех, как взрыв порохового погреба...

И все-таки Горький просчитался. На каторгу и в ссылку Сталин посылал не только евреев, но и миллионы русских. И от этого их дружба в заключении не порвалась, а окрепла.

Всем известно, что евреи на Руси поселились недавно, до них русский народ существовал века, постепенно создавая свою интеллигенцию в различных областях мастерства, искусства и культуры. Еще в древности на Руси процветали зодчество, скульптура, живопись и письменность. А художественная и историческая русская литература, несмотря на почти полное уничтожение, дошла до нас в виде «Слова о полку Игореве». Все остальное погибло в кострах завоевателей — хазар, половцев, татар... Но даже одно «Слово» есть свидетельство духовной красоты русского народа, сражавшегося насмерть с дикими пришельцами.

Все помнят, как писатель Горький по просьбе Сталина написал статью «Если враг не сдается — его уничтожают!». Этой статьей писатель облегчил генсеку Сталину расстрел всех истинно талантливых и честных русских и евреев. А когда мавр — Горький — «сделал свое дело», он стал лишним в обществе убийц. Его, как неудобного свидетеля, тоже столкнули в гроб.

Пожалуйста, береги себя!

Целую. Александр».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

17 мая 1955 года

«...Послушай седую старину, рассказанную мне однажды во время непогоды. «На свете жил-был начальник тайной полиции древней страны по имени Богенковалло. Он был жесток и этим добился расположения к себе главного иезуита той страны Джугашвиковалло. За злодейскую, верную службу Богенковалло получил орден и пост шефа по иностранной разведке. Его имя везде произносилось шепотом. Он опутал шпионской паутиной все страны мира, где вылавливал врагов своего государства и отправлял их тайно на тот свет. Однако и у него были тайные враги среди его друзей. От зависти они плели интриги против него, и это грозило ему потерей расположения и доверия со стороны главного иезуита. Будучи хитрым и ловким человеком, он до поры до времени отбивался от этих интриг.

Однажды в столичный застенок привезли пытать арестованных эскулапов, которых обвинили в связях с иностранной державой. Их пытали раскаленным железом по спине и подвешивали за ноги. Все десять эскулапов были сыновьями Израиля и приходились братьями по крови начальнику иностранной разведки Богенковалло. В нем вдруг заговорила кровь предков. Он решил действовать, однако просить за эскулапов главного иезуита было бесполезно и опасно. Его самого могли арестовать и уничтожить. И вот он решил выкрасть из секретного сейфа протоколы допросов эскулапов

и бежать с ними в Израиль. Когда он прилетел самолетом в Тель-Авив, он тут же на аэродроме попросил политического убежища. Взамен он отдал свой портфель разведчика, где были протоколы допросов, которые велись под пыткой.

Весь мир вздрогнул, когда узнал о чудовищных подробностях пыток в застенках древней столицы. В отмщенье за своих братьев израильтяне подожгли посольство древней страны. По приговору тайного общества израильтян в иезуитской столице был убит главный иезуит Джугашвиковалло. И заварилась междоусобица в древней стране. На опустевший трон посягнул главный помощник убитого иезуита. Но он был вовремя схвачен и обезглавлен. Армия и полиция направили клинки друг против друга. Старый дворец был окружен кольцом войск и полицейских. Войска оказались сильнее, расстреляли полицию и захватили власть.

А бывший начальник иностранной разведки сидит себе у синего моря и ловит золотую рыбку...»

Рассказ пока не окончен. Последние страницы его находятся еще в чернильнице старушки по имени История...

Александр».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

24 мая 1955 года

«Прости меня, я давно тебе не писала. Работа на Енисее не дает ни сна, ни отдыха. Одна моя знакомая поехала в Москву хоронить мать. Мне она обещала зайти на Малую Бронную к брату Михаилу, который совсем забыл меня. Только ты один согреваешь мою душу. Твои письма приносят мне радость и утешение. Очень мило с твоей стороны посадить и на каторге деревья. На Калужской земле растут миллионы дубов, сосен, елей, кленов, посаженных тобой. Вспомнят ли когда-нибудь жители Воротынска своего мученика-лесовода? В генерале Богенковалло я узнала своего следователя Богена. Это он вел мое «дело» в 1932 году. Значит, он отомстил за своих единоплеменников?

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

25 мая 1955 года

«...Я упала в Енисей. Это случилось на большой глубине во время учаливания парома. Плыть мне было очень тяжело, на реке было очень сильное течение, а я была одета в телогрейку и сапоги. Мне бросили спасательный круг, на котором я доплыла до берега. Теперь болит седалищный нерв, который лечу жгучей крапивой.

Пришел из Москвы еще один ответ на мою жалобу: «Осуждена правильно». А кто меня судил? Я не видела ни судей, ни свидетелей. Несправедливость стала законом. Ты еще цепляешься за жизнь, а я уж больше ничего не хочу, и ты потом найдешь меня — хорошо... А если не найдешь -это, может, к лучшему. Я стала старенькая и совсем больная женщина. А через 4 года буду еще хуже. Будь здоров, мой друг, и не обращай на меня внимания...

Целую. Aля.

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

29 мая 1955 года

«...От борьбы со стихией мы все очень устали. Здешние старожилы говорят, что в этом столетии Енисей в первый раз показал такую свою своенравную жестокость. Своими бурными волнами он затопил сотни деревень и разломал десятки пароходов и пристаней. Он подходил и к моей землянке, угрожал оставить меня без крова и пищи. Весь запас картошки я вытащила из землянки и перенесла на самое высокое место.

Я знаю, ты тоже живешь без радостей. Но что делать, мой милый друг, надо терпеть. На днях у нас освободили товарища Иванова. По его «делу» в 1937 году проходили 15 лжесвидетелей, которые теперь отказались от своих былых показаний. Их ложь стоила Иванову 18 лет жизни в тюрьме и ссылке.

Мария Николаевна Карпова прислала мне письмо. Она пишет, что видела тебя и будто ты хорошо выглядишь — с

усами и бородой — и очень бодро настроен. Я рада, что ты бодр духом. Мне тоже хочется этого.

Тетя Поля узнала, что мне отказали в опеке. Об этом ей написала наша комендатура... Ссыльных в Сибири стало меньше. Сюда приехали новые люди — комсомольцы-целинники. Сейчас ночь, и я дежурю на вахте. Уже зажгла сигнальные фонари и напилась чаю. Уснуть не дает мне месяц. Он смотрит прямо на меня через люк. Мои мысли в прошлом и будущем... Я не завидую чужому счастью, я радуюсь ему. А наше с тобой счастье прошло мимо нас. Некоторые видят счастье в мученичестве. За это их вспомнит потомство. А я для потомства почти ничего не сделала. Я только хотела ему счастья. Но оно не пришло. В чем же я виновата?

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

14 июня 1955 года

«Мой милый! От тебя опять нет писем. Июнь проходит тревожно, события бегут стремительно. Каждый день приносит какие-нибудь новости: то ты враг, то ты не враг. Какие нужно иметь нервы, чтобы пережить все это? Меня «по ошибке» пригласили в райком на восстановление в партии. Но у меня не оказалось... паспорта! А беспаспортных в партию не принимают и не восстанавливают в ней. Такая трагикомедия!

Наконец-то я получила справку об инвалидности второй группы. На уголке имеется резолюция Красноярского МВД: «Оформить под опеку». Однако Москва не утвердила решения Красноярска, и я осталась без опеки. Я видела заявление тети Маши, в котором она соглашается принять меня под опеку. Какая смелая наша тетя Маша!

Из Москвы возвратилась моя знакомая. Она была в Верховной прокуратуре и говорила обо мне. Она видела на столе спецпрокурора Самсонова мое следственное дело, в котором было 95 листов (а в камере я подписывала дело с 45 листами!). Самсонов сказал обо мне следующее:

— Конечно, у нее нет никакого преступления, но есть три судимости. И потом она дискредитировала органы безопасности, утверждая, что муж ее страдает безвинно.

Моя знакомая спросила прокурора:

— А разве вы не стали бы защищать свою жену, если бы она попала в подобную ситуацию? И разве защищать близкого человека — это преступление?

Прокурор ответил ей не по существу. Он сказал, что на моем деле имеется резолюция Генерального прокурора Руденко и что он не может отменить ее.

Потом моя знакомая пошла на Малую Бронную. Моего брата она не застала, а его жена не пустила ее даже на порог... Надо скорбь превратить в силу! А не закусывать губы до крови. Буква «Т» — самая ненавистная у аппаратчиков. Будто после смерти Джугашвили ничего не изменилось. Буду писать жалобу XX съезду...

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

24 июня 1955 года

«Милая моя! Помнишь ли жен декабристов? Эти великие женщины могли родиться только в России. Их подвиг, изумивший просвещенный мир, был благородным и нравственным в высшей степени. Эти женщины сделались мученицами по собственному выбору — как подсказали им их честь и женское великодушие. Они разделили со своими мужьями их несчастную долю. Этот тяжелый крест они несли на себе более четверти века... Женщины нашего времени также несут на себе крест угнетения и деспотизма. Ты не одинокая мученица, вас тысячи. Когда-нибудь потомки вспомнят о наших женщинах, как мы сегодня вспоминаем о женах декабристов. Пусть мы разбиты, но продолжает жить наша идея. Выше голову, мой милый друг!

Целую. Александр».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

29 июля 1955 года

«Дорогой мой! Твое фото меня напугало. Лицо безрадостное, а в глазах — горе. Ты сильно постарел, мой милый. У нас уже многих реабилитировали. Только букву «Т» продолжают держать под замком.

На днях я была в тайге, ходила за черной смородиной. Ягод очень много, и я набрала полное ведро. Когда я возвращалась домой, наткнулась на маленького медвежонка, который катал по траве сухое дерево. Я так испугалась, что сразу бросилась бежать. Мне показалось, что где-то рядом находится медведица. Я бежала не оглядываясь по кустам и валежнику. И порвала на себе всю одежду. Заблудилась и только утром следующего дня пришла домой. Усталая и в порванной одежде. Вот так достается ягодка-смородинка!

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

8 августа 1955 года

«Прости меня, милый мой, что редко пишу. Через паром проходит поток машин с зерном. От усталости мы валимся с ног. Что делать! Я держусь за эту работу: она меня кормит. О морали и правах говорить бесполезно. Кругом бесправие. Нам только что сообщили, что недавно освободившегося из ссылки товарища снова арестовали. Это тревожный симптом.

Водку здесь пьют не только мужчины, но и женщины, и даже девушки. На днях в тайге на двух школьниц напали пять мальчиков-подростков и изнасиловали их. Одна девушка сопротивлялась и кричала. Насильники накрыли ей рот подушкой, и она задохнулась. Родители девушки — ссыльные латыши — обезумели от горя. А на Енисейском тракте на днях подобрали полуживую, изнасилованную, изувеченную женщину. У нее насильники отрезали уши...

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

25 августа 1955 года

«Милая моя! Меня неожиданно расконвоировали. Теперь я имею право выходить из-за колючей проволоки без конвоя в город на 2 часа каждый день. Я уже был в городе, но не почувствовал вкуса свободной жизни. Наверное, потому, что свобода эта условная, а не настоящая. В городе видел грустных, озабоченных людей...

Наконец-то с нашей одежды сняли каторжные номера. Нам вернули наши фамилии... В пути заболела Мария Николаевна Карпова. Не надо хандрить и отчаиваться. Пока я жив, я везде тебя найду. Мы будем вместе в наш последний час. Выше седую голову!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

18 сентября 1955 года

«...Я смеялась над эпизодом с письмом папе римскому. Неужели можно таким образом освободиться с каторги? Слезы теперь никого не трогают. Нам на собрании сказали, что по Конституции мы можем вступить в партию, а наши дети — в комсомол. Нам было стыдно слушать эту ложь, и многие ушли с собрания. У нас развито взяточничество. Это вредное и позорное наследие, оставленное татарским игом. Развита и недоплата ссыльным зарплаты.

Спасибо тебе за веточку в письме. Она меня растрогала до слез.

Поволжские немцы уезжают домой, а мы все сидим. Работаем от темна до темна. Стало холодно и тяжело на работе. Наша комендатура составила список на освобождение — 1660 человек. Меня в списке нет...

Сейчас ко мне в трюм вошли две женщины-литовки. Они в слезах и просятся на ночлег. С ними их брат — в гробу. Умер на операционном столе в красноярской больнице. Мы сидим за столом и поминаем покойного. Бедная маленькая Литва! Тебе тоже пришлось побывать в нашей Сибири! Жду писем!

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

13 декабря 1955 года

«...Я терпела 24 года. Страдала и молчала. Вчера написала жалобу XX съезду партии. Я верю, что он не будет похожим на XVII, XVIII и XIX съезды партии. На днях я была в Красноярске у прокурора Бочилло. Я сказала ему, что меня подвергают репрессиям 24 года за прочтение «Завещания» Ленина. Я говорила ему смело и громко, чтобы меня слышали собравшиеся сюда на совещание районные прокуроры края. Бочилло понял мой замысел и стал еще громче отвечать мне. Он утверждал, что Ленин не оставлял партии «Завещания». Что все это выдумали троцкисты. Представляю себе положение такого высокого руководителя, когда он прочтет в партийной печати то самое «Завещание» Ленина, которое я читала в 1924 году и которое было спрятано от партии. Бочилло говорил со мной грубо и развязно. Я прервала его и сказала:

— В политике я не девочка и лучше вас в ней разбираюсь! Когда вы ходили еще пешком под стол, — продолжила я, — мне с оружием в руках пришлось добывать в борьбе ваше нынешнее счастье. Знаете ли вы, кто вы такой? Вы — Иван, не помнящий...

После такого «любезного» разговора мой прокурор немного смягчился и обещал, что запросит из Москвы мое следственное дело и разберется в нем. Конечно, наврал. Теперь это вошло в моду.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

22 января 1956 года

«...Очень рада твоей фотокарточке. Будто ты сам пришел ко мне. Тетушки прислали мне по ошибке письмо, адресованное тебе. Они спрашивают тебя: «Ты навечно в тюрьме или на срок? Если навечно, то так, значит, Господу Богу угодно...» Прошу тебя, напиши им все, как есть. Нельзя их больше томить.

Зиму я встретила во всеоружии: на мне твоя теплая рубаха и меховая безрукавка. На ногах — твои лесные валенки. Их размер позволяет одеть еще фланелевые портянки и меховые чулки. Я одета в теплое пальто и меховую шапку. А голову сверху покрываю еще и теплым платком. Незакрытыми остаются только глаза, но они сами закрываются от тяжести инея на ресницах. Щеки мои обморожены были еще в первый год пребывания в Сибири. Теперь они не терпят холода и сразу дают о себе знать. Сегодня 53 градуса мороза. Захватывает дыхание...

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

28 января 1956 года

«Я уже подумала, что ты на каторге остался один. Теперь я посмотрела твое фото и увидела, что вас еще много несчастных каторжан...

Послезавтра я уезжаю в санаторий в Усолье на реке Ангаре. Путевку заработала тяжелым трудом на пароме. Необходимо лечить радикулит и сердце. Сейчас я на вахте и прислушиваюсь к тишине. Снежный покров на земле слился воедино с озябшим белесым небом. От холода потускнело солнце. В завалах снега видны стволы деревьев, с которых свисают отяжелевшие от снега сучья... Когда приеду в Усолье, напишу тебе.

Поволжские немцы здесь с 1941 года. Им выдали паспорта. Они уезжают.

Аля».

МУЖУ ИЗ УСОЛЬЯ

15 февраля 1956 года

«...Принимаю соляные ванны. Больных в санатории много. Все они сердечники и ревматики. Я поправляюсь. Утихли нервы.

Радуюсь освобождению Марии Николаевны Карповой.

Читала доклад Хрущева на XX съезде, и мне стало грустно. Опять начинается ругань буквы «Т», а это ничего хорошего не предвещает. Ты так верил в новое правительство! Моя жалоба съезду, наверное, останется без последствий... Только что был митинг по поводу окончания XX съезда. Оказывается, что на закрытии съезда еще раз выступил Хрущев. После этого съезд реабилитировал Косиора, Антонова-Овсеенко, которых Сталин расстрелял. Это хорошее начало. Так, пожалуй, и тебя скоро освободят.

У нас на столе стоит бутылочка вина. Мы провожаем наших двух соседок по палате. Они не выздоровели. Они очень больны и несчастны...

Аля».

МУЖУ ИЗ КРАСНОЯРСКА

15 марта 1956 года

«Проездом нахожусь в Красноярске. Лечение мне помогло: немного успокоилась и посвежела. Надолго ли? Сейчас была в краевом МГБ, просила направление в дом престарелых. В ответ услышала:

— Потерпите еще полмесяца, скоро все прояснится.

Такой разговор в МГБ взволновал меня и вселил надежду. Теперь с нетерпением буду ждать конца месяца. К букве «Т» отношение прежнее.

Хорошо, что тебе разрезали фурункулы. И без них жизнь горькая, а с ними — еще горше. Я за тебя беспокоюсь: могут освободить, а потом опять взять. На каждом шагу злодейство!

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

24 марта 1956 года

«...По всей стране проходят собрания, на которых читается «Письмо ЦК» о злодействах Сталина. Вот что вкратце написано в письме.

1. О расстреле семи тысяч членов ЦК и руководящих деятелей Коммунистической партии и Советского государства.

2.   О расстреле 20 тысяч командиров Красной Армии -от маршала Тухачевского до командиров полков включительно (по национальности — преимущественно славяне, евреи, латыши).

3.   Об убийстве Кирова по прямому указанию Юзика (Сталина).

4.   О самоубийстве Орджоникидзе, затравленного Юзиком и МГБ.

5.   Об угрозе расстрела Молотова, Микояна, Булганина, Хрущева, Ворошилова и многих других.

6.   О расставании Булганина с Хрущевым после свидания с Юзиком (не знали, куда их везут от Сталина — в тюрьму или домой).

7.    Как Берия хотел уничтожить Рузвельта.

8.    О расстреле военного атташе, сообщившего подробности разговора Черчилля о подготовке Германией войны против СССР.

9.    О генерале Власове (звонил Сталину из окружения, просил военной помощи). Сталин лежал на диване и отказался разговаривать с ним. Маленков сказал Власову, что помощи не будет.

10. Об отмене названий городов, улиц, колхозов и т. д., носящих имя Сталина.

Все это не точно. Слухи о содержании письма доходят из третьих уст в искаженном виде. Итак, конец злодею и злодейству. Личная диктатура и кровавые дела опозорили знамя социализма. Теперь народы других стран не пойдут по этому кровавому пути России. Нам нужно быть осторожными. Многое еще противоречиво. Но скоро будущее прояснится. Держись крепче!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

3 апреля 1956 года

«...Наконец-то пришли твои письма! Я очень волновалась. Время теперь неспокойное. По всей Сибири ходят страшные слухи о преступлениях Сталина. Теперь уже гово-

рят, что осужденных по ОСО отпустят домой. Ты неисправимый оптимист! Ты видишь уже сегодня завтрашний день. Скорее бы сгинула эта жизнь униженных и оскорбленных! Проклятые сталинцы распяли в нас человека... Спасибо тебе за добрые письма последних лет. Они поддерживали во мне веру в жизнь, надежду и свободу. Твое бодрое настроение всегда освежало меня ласковым ветром...

Попасть теперь на весеннюю рыбалку в Воротынск - это поэзия! То-то обрадуются наши друзья!

Сразу как отменили Указ об обязательной ссылке после отбытия тюремного срока, у нас освободились почти все ссыльные. Нас осталось в Галанино только шесть человек. С нами еще спецпереселенцы: литовцы, латыши и эстонцы. Но у них есть паспорта. Вчера в Москву послала пять заявлений по пяти адресам. Что-то опять повеяло тюремным холодом, когда читала статью из "Жэньминьжибао".

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

10 апреля 1956 года

«Коменданты теперь ничего не решают, не обращай на них внимания. Вчера нам во время развода на работу сказали: «Потерпите немного. Скоро вас выпустят на волю».

Я верю этому. Страна взяла другой курс. Скоро мы с тобой встретимся. Жаль, что нет в живых старого рыболова Ивана Андреевича Сомова. Он умер.

У нас ходят слухи, что к нам приехала комиссия из Москвы по освобождению заключенных. Сейчас комиссия будто в Спасске, где за колючей проволокой находятся 20 тысяч больных мужчин и женщин. Каторга вымотала из них все соки и сделала их похожими на скелеты. Я там был больше года и тоже ходил в «доходягах».

Вчера у нас в клубе сорвали портрет Юза-Сталина. На том месте теперь на гвозде болтается кусок веревки. Так окончилась кровавая слава тирана России... Вчера нас фотографировали. Говорят, для паспортов. Дух захватывает. Но будь

осторожна и бойся провокаторов, которые пишут на нас политические характеристики...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

4 мая 1956 года

«...Нам много обещают, но разве мало нас обманывали? Что мне от того, что в Венгрии реабилитировали Райка? В России меня держат 7 лет в сибирской ссылке. Свобода у нас шагает на костылях и оглядывается на второго покойника в Мавзолее. Нервы мои натянуты до предела. Вокруг происходит много нелепостей. Вчера утром освободили двух ссыльных. Выдали паспорта. А вечером им пришло извещение, что они осуждены правильно! От этого с ума можно сойти! На днях в Галанино заехал Романов, которого освободили сразу после смерти Сталина. Здешний судья спросил его с укором: «Зачем вы здесь?» Тот ответил, что у него тут остались настоящие друзья, которых еще нет на воле.

Приближается Пасха. Этот праздник близок моей измученной душе под тяжестью сталинского «креста». Есть что-то символическое в том, что на том месте, где раньше висел портрет тирана, теперь висит обрывок веревки. Таких смельчаков у нас здесь нет...

К нам тоже приехала комиссия из Москвы, но толку пока нет. По радио слушала заявление Хрущева, что «всех невинных будут освобождать». Если тебя вызовут на комиссию, ты не волнуйся. Я боюсь радоваться, чтобы потом не разрыдаться. Одной моей знакомой пришло извещение о посмертной реабилитации ее мужа — старого большевика, расстрелянного по приказу Сталина. С тех пор прошло много лет, и она свыклась с мыслью о смерти мужа, а теперь эта бедная женщина плачет и днем, и ночью...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

12 мая 1956 года

«...Работа комиссии захлебнулась. Комиссия сидит еще в Спасске и каждый день освобождает по 70 человек. Не подле-

жат освобождению только террористы, которых немного. Комиссия запросила Москву о создании параллельных трех комиссий по Карлагу, в котором вместе с нами находятся 750 тысяч заключенных. А всего на территории Казахстана находятся десятки лагерей таких, как Карлаг. Лагерное начальство в работу комиссии не вмешивается. Оно в панике: в случае нашего освобождения начальство остается без работы...

Мы слышали, что на имя Председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова пришло из-за границы заявление от вдовы Троцкого — Седовой. Она просит реабилитировать ее мужа посмертно и наказать его убийц... Сообщение об этом передавалось по "Голосу Америки"».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

18 мая 1956 года

«Ты очень долго не писал мне и напугал меня. Если бы тебя постигло новое несчастье, то я умерла бы с горя. Жизнь без тебя мне не нужна. На что она мне? Думая об этом, я в полный голос сказала вслух: «Вот и все! Этот удар я не перенесу!»

От этих слов, сказанных мною, видимо, очень резко и громко, вздрогнула, испугавшись, кошка. Она повернула ко мне мордочку и пристально впилась в меня своими зелеными глазами... Но вскоре пришла Лиза-почтальон и принесла пачку писем от тебя. Теперь я счастлива.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

26 мая 1956 года

«...Началось! В начале мая меня вызвали для разговора по телефону с райкомом партии Казачинска, а потом к моей землянке подъехала легковая машина. Второй секретарь райкома спросил меня:

—  Вы писали XX съезду партии?

—  Я писала, — ответила я.

—  Тогда собирайтесь — поедете в райком!

Мы мчались по Енисейскому тракту на предельной скорости. У меня в голове все перепуталось: «Уж не шутят ли со мной в сотый раз?» Радужные надежды молниеносно сменились огорчением.

В райкоме меня встретили ласково и долго обо всем расспрашивали. Потом мне дали в руки анкету на восстановление в партии и сказали:

— Возьмите домой, там заполните и вместе с тремя характеристиками пришлете в райком.

Все это я уже сделала. Характеристик было не три, а пять — все отослала в казачинский райком. А потом пошла в комендатуру МГБ и рассказала об этом. Чекисты с недоверием смотрели на меня, и один из них грубо крикнул: - Брось трепаться! Иди и лучше работай!

Всю ночь я не сомкнула глаз. Мне показалось, что в райкоме меня обманули...

Аля».

МУЖУ ИЗ КРАСНОЯРСКА

8 июня 1956 года

«Я приехала в Красноярск без разрешения комендатуры. Я не могла больше ждать, я истомилась подозрениями. В краевой партийной контрольной комиссии мне сразу сказали, что «произошла досадная ошибка: чтобы восстановиться в партии, нужно раньше реабилитироваться по судебной линии. Я не хочу из-за вас потерять свой партбилет. У вас много старых грехов, которые вам партия никогда не простит... Ваш муж — троцкист, а вы вообще неустойчивая... Освобождать из заключения таких не будем!» А я-то, дура, поверила и обрадовалась. Нет, за правду нужно бороться!

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

17 июня 1956 года

«Я знаю, тебе тяжело. Это видно по письмам. Но свобода уже на пороге. Мне пришло из Москвы извещение о моей реабилитации за 1936-й и 1949 годы. Мой 1932 год еще разби-

рается... Из-под стражи пока не освобожден. Это решится на днях. Сегодня же мне пришло письмо из Комитета по партконтролю при ЦК КПСС. Письмо извещает, что мое прошлогоднее заявление в ЦК переслано для рассмотрения в карагандинский обком. Странно. Я ведь еще нахожусь в заключении. Наверное, у них закружилась голова. А твой Поллит из Красноярска подлец и провокатор!

Целую. Александр».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

19 июня 1956 года

«Вчера был на правительственной комиссии. Сердце хотело выпрыгнуть, как птица из клетки. Из-за стола на меня глядели два десятка недружелюбных глаз. Все эти члены комиссии — сталинские выкормыши. Они не одобряют нового курса, но подчиняются ему из страха. Председатель комиссии спросил меня:

—  Вас за что посадили?

—  Ни за что, — ответил я.

—  Ну, а в чем вас обвиняли? — переспросил он.

— В чем обвинили меня, в том вчера уже оправдали,— ответил я.

Я рассказал ему о сообщении Верховной прокуратуры, которое пришло на днях. Комиссия об этом ничего не знала. Срочно пошли искать лагерного начальника спецчасти, а я сидел и нервничал целых пять часов. Наконец его привели, сильно выпившего. Вскоре меня опять вызвали на комиссию и объявили:

— Комиссия вас из заключения освобождает.

Так просто разрешилась моя судьба. Сегодня я заполнил анкету на получение паспорта. Мы с тобой скоро увидимся!

Целую тебя!»

ТЕЛЕГРАММА ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

26 июня 1956 года

ОСВОБОЖДЕН. ВЫЕЗЖАЮ ДОМОЙ. ЖДУ ТЕБЯ ВОРОТЫНСКЕ. ЦЕЛУЮ

ТЕЛЕГРАММА МУЖУ В ВОРОТЫНСК ИЗ КАЗАЧИНСКА

7 июля 1956 года

НЕ ХВАТАЕТ СЛОВ ВЫРАЗИТЬ СВОЙ ВОСТОРГ. Я СЧАСТЛИВА. ПОЗДРАВЛЯЮ С ОСВОБОЖДЕНИЕМ. ВЕРЮ В НАШУ ВСТРЕЧУ. АЛЯ

ЖЕНЕ ИЗ ВОРОТЫНСКА

8 июля 1956 года

«...Я уже дома. Был проездом в Москве и заходил к Леночке. Потом побывал в Верховной прокуратуре, где по твоему делу беседовал со спецпрокурором Скриповой. Она показала мне протокол заседания Верховной прокуратуры, в котором было написано следующее:

«Была неправильно осуждена в 1932-м, 1936-м и 1949 годах».

За подписью Генерального прокурора Руденко протокол направлен в Верховный Суд. Через неделю-две ты получишь извещение о полной реабилитации и чистый паспорт. Потом я пошел по своим делам к заместителю Генерального прокурора Салину. Этот толстый и строгий дядя сидел в мягком огромном кресле и снисходительно разговаривал со мной. Вот что он мне сказал (дословно):

— Вы кадровый троцкист, а мы кадровых не реабилитируем. Мы восстановили в партии исключительно рабочих-троцкистов, которые примкнули к Троцкому по ошибке. Такая сейчас установка в ЦК. Вы должны молиться Богу, что остались живы. Если бы вас арестовали не в 1932-м, а в 1934—1935-м, вас бы давно расстреляли. Мы знаем, что вы человек волевой. Если бы тогда, в 1927 году, победил Троцкий, вы были бы нашим палачом.

Так откровенно разговаривал палач со своей жертвой. Что ж, «святому» «святое» и снится...»

МУЖУ ИЗ КАЗАЧИНСКА

26 июля 1956 года

«...Слава Богу, кошмар кончился! Я получила чистый и бессрочный паспорт! Мне сообщили о полной моей реаби-

литации. У меня вырастают крылья! В партии буду восстанавливаться в Москве.

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ МОСКВЫ

26 сентября 1956 года

«Мое партийное дело о восстановлении в партии будет слушаться в МГК 1 октября. Приезжай в Москву 2 октября. Очень огорчена осложнением твоего дела с 1932 годом.

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ МОСКВЫ

9 октября 1956 года

«...Волноваться я не хотела и думала спокойнее отнестись к неудаче с твоим восстановлением в партии. В нашей жизни было всякое. Однако твоя судьба до сих пор не устроена, а это значит, что надо всегда быть готовой к неожиданным огорчениям. И это снова взволновало меня. Теперь тебя опять лишат работы и откажут в персональной пенсии. Опять ты будешь, как затравленный на задворках... Хорошо, если это не отразится в сотый раз на моем общественном положении. Вот и опять на нашем пути начинается распутье... А как я мечтала о нашем счастье! Придется доживать век в Воротынске...

Аля».