ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда разразилась Февральская революция, моему отцу, деятельному ее участнику, исполнилось тридцать три года. Не думаю, что он отметил этот день в семейном кругу или в кругу друзей. Мама рассказывала, что первые месяцы после революции, освободившей его из "Крестов", он редко появлялся дома, забегал лишь на часок-другой в любое время суток и вновь исчезал. А мне, его дочери и автору этих строк, было тогда несколько месяцев. Когда мне исполнился год, в июне, отец оторвался от своих дел для того, чтобы забежать в магазин, купить цветы и подарок маме и появиться в Сестрорецке, где родители сняли дачу. Приехал на машине, что тогда было редкостью, и вскоре умчался назад. А тот подарок, наручные серебряные часики, хранится у меня до сих пор, как одна из немногих уцелевших семейных реликвий.

Главным героем моего повествования является, конечно, отец. Меня уже давно гложет чувство, которое трудно определить иначе как чувство долга. Оно требует моего рассказа об отце, оно лишает меня права жить и умереть спокойно, ничего не рассказав. С другой стороны, я не чувствую адресата. Кто будет моим читателем? Дети? Внуки? Думаю, если им это и интересно, то только в семейном плане. То обстоятельство, что отец был социал-демократом и марксистом, отталкивает их изначально. Современная молодежь? Но она, как правило, равнодушна к истории. Правда, появилась даже партия социал-демократов, но связь времен, по-видимому, нарушена, а историей заниматься некогда.

Я знала, что отец играл видную роль в событиях, предшествовавших Февральской революции, и в самом Феврале, но никакими конкретными данными не располагала. Я знала, что всю свою жизнь он нес крест своей приверженности идеям социал-демократии, и одно время мне казалась исключительной судьба человека, более двух третей своей сознательной жизни проведшего в условиях всякого рода несвободы. Но когда появились многочисленные повести, рассказы, воспоминания людей, испытавших на себе весь этот ужас, когда были написаны "Архипелаг Гулаг", "Колымские рассказы", "Крутой маршрут", "Черные камни" и многое, многое другое, я поняла, что хотя отец и прошел через ад, но что сам ад ординарен, так как через него прошли миллионы, и судьба была еще милостива к нему, дав возможность свидеться перед

смертью с близкими людьми и быть похороненным на одном из московских кладбищ.

Так я и колебалась между чувством долга и рациональными соображениями, пока меня не подтолкнул случай. Он свел меня с людьми, в том числе молодыми, интересующимися судьбами тех, кто всю свою жизнь, по большей части насильственно оборванную, страдали оттого, что в 1917-м не разделяли ни убеждений, ни методов большевиков. В 1989 г. поезд мчал в Кемь группу людей на открытие на Соловках выставки, посвященной соловецким репрессиям 1923—1939 гг. Почти случайно я оказалась с ними, не будучи ни с кем знакома. Я испытала едва ли не потрясение, когда ко мне в купе вошел человек лет сорока и, глядя на меня в упор, медленно, с расстановкой, задал вопрос: "Вы... вы дочь... Бориса Осиповича?" И тон, которым был задан вопрос, и выражение улыбающегося лица не оставляли сомнения в том, что он хорошо знает, кто такой Борис Осипович. А я-то думала, что это имя предано полному забвению... Когда же в разговоре с ним я упоминала фамилии тех, с кем мне приходилось встречаться в ссылках, Арсений Борисович Рогинский — так звали моего нового знакомца, историка, члена Правления общества "Мемориал" - реагировал молниеносно: "Черкес? Ве-ня? Кто же его не знает!", "Кривинская? Мария Леопольдовна? Ну, эта - социалистка короленковского толка" и т. д.. Он знал всех, кого знала я, и многих, многих других. В основном меньшевиков. Но и эсеров. Они были для него хорошими знакомыми, современниками, живыми людьми. Вскоре я обнаружила, что в своих интересах и в своих познаниях он не был одинок.

Еще одно потрясение я пережила в том же 1989 г., когда получила из Амстердама письмо от Бориса Моисеевича Сапира с вложенной в него ксерокопией статьи из "Социалистического вестника" № 2-3 за 1960 г. под заголовком, набранным большими жирными буквами: "Памяти Б. О. Богданова". С Б. М. Сапиром, эмигрировавшим еще в 1925 г., отец довольно коротко общался на Соловках, и во мне всегда теплилась надежда, что он жив, помнит об отце и многих других и позаботится о том, чтобы русский меньшевизм и меньшевики не канули в Лету. Действительно, Сапир был наряду с другими русскими эмигрантами-меньшевиками многолетним редактором социал-демократического органа русского зарубежья — ежемесячного журнала "Социалистический вест-

ник", появившегося по инициативе Л. Мартова еще в 1921 г. и просуществовавшего до 1962 г. На его страницах, как мне удалось убедиться впоследствии, обсуждались вопросы истории общественного движения в России, современное состояние страны, теоретические основы социал-демократии, а также прослеживались судьбы отдельных лиц, участвовавших в революции и проживавших как в эмиграции, так и за железным занавесом. Постепенно старые борцы сходили со сцены, уходили из жизни, однако интерес к ним не пропал. "История — это политика, опрокинутая в прошлое", — говорил известный советский историк М. Н. Покровский. И хотя наши историки критиковали его за столь циничный подход, но следовали ему неукоснительно, "опрокидывая" в прошлое вместе с оценками фактов сами факты. Но мне больше пришлась по душе другая формула, высказанная недавно умершим историком А. М. Некричем: "Политика — это история, опрокинутая в будущее". Уверена, современные политические деятели избежали бы многих ошибок, если бы лучше знали историю революций, в том числе Февральской, подлинную, а не "опрокинутую". Читая газеты и другие материалы февраля 1917 г., я не раз ловила себя на мысли, что в моих руках не пожелтевшие от времени листы, а совсем свежая газета.

Нет, интерес к истории не иссяк. В нашей стране, в силу известных причин, он был отключен от источников питания — молчали очевидцы, участники и творцы событий, отсутствовали (или были закрыты) архивы. За рубежом он поддерживался. И не только благодаря русским эмигрантам и вывезенным ими архивам, но и потому, что появились национальные исследователи. В 1959 г. в США был организован Межуниверситетский проект по изучению истории меньшевизма, возглавляемый американским историком доктором Леопольдом Хаймсоном, выпустившим вместе со своими сотрудниками ряд книг о русском меньшевизме на английском языке. А книга одной из участниц проекта доктора Зивы Галили уже переведена на русский язык¹.

Когда после августа 1991 г. открылись русские архивы и обнаружилось, что многие документы прекрасно сохранились, они сделались предметом исследования как русских, так и американских ученых. Под редакцией академика П. В. Волобуева уже выходит пятитомник документов Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 1917 г. (первый том вышел в 1991 г. в Ленинградском отделении издательства "Наука"), а трехтомник документов партии меньшевиков в 1917 г. со-

ставляют Л. Хаймсон, 3. Галили (США) и А. П. Ненароков (РФ). Но обо всем этом я узнала намного позже. А тогда? Тогда я перестала колебаться — писать или не писать? — и решилась. Тем более что времени у меня в обрез.

На пути — масса трудностей. Первая из них связана с тем, что я должна писать о событиях весьма отдаленных, не имея никаких записей и дневников. Исключительно по памяти. Воспоминания такого рода страдают многими дефектами даже при отличной памяти мемуариста. Вторая трудность определяется моим незнанием истории периода активной революционной деятельности отца. Я не слишком много знала от самого отца. Он умер в возрасте семидесяти шести лет, в 1960 г., но большая часть его жизни после Октября протекала в тюрьмах и лагерях. Когда мы жили вместе, то есть с большими перерывами до моих двадцати лет, отец избегал разговоров со мной на политические темы, а разговоры с другими на эти темы вел в мое отсутствие, и очень мало говорил о своем прошлом. Влиять на меня он не хотел, да и мама была бы решительно против: "Пусть сама разберется, когда вырастет" ("Вырастешь, Саша, узнаешь"). По-видимому, и я не проявляла ни большого интереса, ни большой настойчивости. И то и другое возникло позднее, когда уже фактически не у кого было спросить — мама продолжала оставаться немногословной по причине непроходящего страха за меня и моих детей, а с отцом я вновь встретилась за четыре года до его смерти, после инсульта, когда намять его ослабела, а мысль потеряла остроту. В эти годы он пытался кое-что вспомнить и кое-что записал, некоторые эпизоды я записала с его слов. Этим я воспользуюсь, но этого, конечно, мало. Вероятно, для того чтобы оживить события революции в своей памяти, он очень хотел прочитать "Записки о революции" Н. Н. Суханова, а я не смогла их достать — эти записки были за семью печатями в спецхранах библиотек.

В последнее время многие ранее закрытые издания стали доступны широкому читателю. Все семь книг Суханова, изданные в 1922— 1923 гг., я прочла в спецхране Ленинской библиотеки в 1991 г., а в конце 1991 — начале 1992 г., собранные в три тома и переизданные Политиздатом, они появились в открытой продаже.

Для меня, как и для многих авторов воспоминаний и исследователей, "Записки о революции" Суханова являются одним из основных источников представлений о ходе событий Февраля. Представлений о ходе событий, но не оценок, которые несут на себе печать крайней субъективности автора. Но даже И. Г. Церетели, больше всех "пострадавший" от этой субъективности, использует "Записки" Суханова в своих воспоминаниях. Действительно, не найдется других мемуаров, в

которых день за днем, а где и час за часом, описывались бы события всех восьми месяцев Февральской революции. Отцу в них уделено относительно много места.

Двухтомник "Воспоминания о февральской революции" И. Г. Церетели, изданный в Париже в 1963 г. уже после смерти автора, помимо фактической канвы ряда событий содержит их оценки и анализ, вызывающие несомненный интерес и доверие. При анализе причин поражения Февральской революции определенная роль, отнюдь не положительная с позиции Церетели, отводится Б. О.

Из другой мемуарной литературы, которую я использовала и в которой содержатся данные о деятельности Б. О., укажу воспоминания Б. Николаевского, Л. Ланде и Ю. Денике в сборнике "Меньшевики", изданном в 1988 г. в США (составитель Ю. Г. Фельштинский, издательство "Chaidze Publication"), воспоминания П. А. Гарви "Профсоюзы и кооперация после революции" (то же издательство). Со всеми этими людьми Б. О. встречался и в предреволюционную пору, и в революцию, и некоторое время после Октября. Своими воспоминаниями о Б. О. в связи с известием о его смерти поделились, как я уже упоминала, в 1960 г. в "Социалистическом вестнике" меньшевики, находившиеся в эмиграции — Б. Сапир, Ю. Денике, И. Шейнер. Деятельность Б. О. во время Февраля освещена в весьма, правда, несовершенных протоколах заседаний Исполнительного комитета и Бюро Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов (Центральный архив. ГИЗ, 1925) и в стенографическом отчете Всероссийского совещания Советов Рабочих и Солдатских депутатов (Архив Октябрьской революции. ГИЗ, 1927). Много сведений обнаружилось в газетах того времени: в "Рабочей газете" - органе РСДРП, в "Известиях" - органе Петроградского Исполнительного комитета, а потом ЦИКа. На все эти и многие другие источники я делаю ссылки в тексте.

Я поняла, что Б. О. играл весьма немалую роль в историческом процессе Февраля и что задача моя — выявить эту роль — будет нелегкой и не всегда корректной, так как придется вырывать его из общего контекста событий, мнений, идей.

Фигура умолчания по отношению к событиям Февральской революции и ее деятелям, по-видимому, уходит в прошлое. О Феврале пишут и говорят. Но эта тема все еще ждет своих непредвзятых исследователей, которые расставили бы все по местам и в прах развеяли бы ложь и фальсификацию нашей официальной историографии.

Летом 1991 г. мне довелось побывать на заседании дискуссионного клуба при научном совете по "вечной" проблеме "Октябрьская революция" в Институте истории АН СССР. Тема дискуссии — меньшеви-

ки в семнадцатом году. Докладчиками (докторами исторических наук С. В. Тютюкиным и Г. 3. Иоффе) был выдвинут основной вопрос для дискуссии — имели ли меньшевики исторический шанс на победу в 1917 г.? Главное, что я вынесла из этого обсуждения, это желание и докладчиков, и выступающих уйти от шаблонов и догм. Они также признали отсутствие серьезных отечественных исследований как периода Февральской революции вообще, так и роли меньшевиков в частности.

Помимо революционной деятельности была и другая жизнь. Была та жизнь, коей я была свидетельницей и участницей — мама всегда ездила за отцом в ссылки и ездила со мной. Была жизнь в семье, были товарищи по ссылкам. Работа отца в советских учреждениях. Были аресты, свидания, письма из тюрем. И была та страшная жизнь, особенно после 1937-го, которую никто из нас не видел, но о кое-каких сторонах которой я узнавала впоследствии от отца и лиц, встречавшихся "там" с ним.

Так, в течение многих лет я поддерживала дружеские отношения с Николаем Ивановичем Богомяковым, близко знавшим отца по Каргопольским лагерям 40-х годов. Его рассказы и записку о Б. О. я здесь использовала. Мой недавний знакомый Владимир Осипович Рубинштейн сидел вместе с отцом на Соловках в 20-х годах и, несмотря на свой мальчишеский возраст тогда (ему было девятнадцать лет) и без малого семидесятилетний интервал между тем периодом и сегодняшним днем, сумел о многом рассказать и многое записать, что также нашло отражение в моем повествовании. К слову сказать, Владимир Осипович, умерший в мае 1993 г., был, по-видимому, последним меньшевиком на земле (последний меньшевик за рубежом, уже упомянутый историк Б. М. Сапир, тоже сидевший с отцом на Соловках, умер в Амстердаме в 1989 г.).

Источником моей информации являются также немногие сохранившиеся письма отца, немногочисленные рассказы мамы и записанные мной воспоминания младшей сестры мамы, Тамары Альбертовны Дыхно, побывавшей во многих "переделках", в том числе в лагерях с пятнадцатилетним сроком и в той самой Омской тюрьме, в которой сидел отец, и пострадавшей фактически из-за него. Совсем недавно мой информационный и человеческий (вернее сказать — бесчеловеческий) багаж пополнился сведениями, почерпнутыми из следственных дел отца, с которыми в 1992—1993 гг. мне дали возможность ознакомиться. Их шесть, хотя арестов в советское время было девять. В документах. раскрываются также некоторые биографические подробности, касающиеся дореволюционной деятельности Б. О. и службы в советских учреждениях (иные следователи были страсть как методичны и любознатель-

ны!). Попались две ценные архивные справки — из царской охранки и Архива Октябрьской революции.

Воспользовавшись советом А. Б. Рогинского, я включила наиболее интересные материалы следственных дел в свой текст. В Приложения я поместила воспоминания отца, записанные им во время пребывания в Потьме, некоторые извлечения из рукописных воспоминаний В. О. Рубинштейна и Н. И. Богомякова, малодоступные для читателя статьи из "Социалистического вестника", посвященные памяти отца, и извлечения из следственных дел.

При работе над книгой меня очень поддерживало заинтересованное и благожелательное отношение целого ряда лиц, которым, пользуясь случаем, приношу свою глубочайшую благодарность. Помимо А. Б. Рогинского, о котором я уже говорила, это: мой первый читатель, искусствовед Я. Б. Брук; историки, специализирующиеся на роли меньшевиков в Февральской революции, — А. П. Ненароков и 3. Галили; живущий ныне в Дании бывший диссидент Б. Б. Вайль, организовавший материальную поддержку через Фонд им. Л. Ланде, а также сотрудники Санкт-Петербургского НИЦ "Мемориал".

Москва,

сентябрь 1993

1. ОДЕССА. СЕМЬЯ ОТЦА

Отец родился в Одессе в 1884 г. Его предки по отцовской линии были выходцами из Херсонской губернии. Обосновавшись в Одессе, они занимались торговлей лесом. Дед отца был купцом первой гильдии, имел торговый дом. Отец рассказывал, что в 1905 г., когда он шел во главе рабочей демонстрации, то вышел прямо к этому дому, и ему пришлось признать свое родственное отношение к главе дома. Никаких других рассказов об этом деде я не слышала ни от отца, ни от его сестры — тети Ани. Вообще, я не избежала общего настроя детей своего времени и мало интересовалась своими предками, ограничивая свои познания дедами и бабушками — людьми, с которыми я хоть как-то общалась в детстве и позднее. Своего деда, Богданова Осипа Борисовича, я не видела никогда: он умер в начале 1917 г. По рассказам мамы, он был очень мягким и добрым человеком. Да и по сохранившимся фотографиям можно судить об этих качествах. Он не был преуспевающим дельцом, поначалу имел свое небольшое дело — лесодровяной склад, но потом служил в чужих фирмах. Судя по сохранившейся деловой записке деда, написанной в день смерти и, вероятно, потому не дошедшей до адресата, он занимался также посредничеством при купле-продаже домов. По-видимому, семья жила скромно, но все-таки могла всем детям — их было четверо, три сына и дочь — дать хорошее среднее образование, а старшему сыну обеспечить учебу в Берлине, летом снимать дачу на Фонтанах и т. д. Однако, примерно к 1910—1912 гг. дела пошли хуже, и уже в 1913 г. тетке стоило невероятных усилий закрепиться в Киеве для получения высшего медицинского образования — родители ей помогать не могли. С началом войны положение ухудшилось. Два сына — старший и младший — ушли на фронт. Семья стала нуждаться. Вопрос о помощи ей встал во весь рост после смерти деда. Тут уж и мой отец, в общем стоящий несколько в стороне от семейных дел, стал систематически посылать деньги матери и сестре, а в 1922 г., выйдя на свободу из Владимирской тюрьмы и получив возможность жить в Москве, забрал их к себе. Они приехали из голодной Одессы полунищими. Бабушка еще долго не могла привыкнуть к относительному нашему благополучию и выходила к общему столу со своим графинчиком с сахарином, категорически отказываясь от стоящего на столе сахара.

Бабушка моя, Софья Эмануиловна, была женщиной с властным характером, сохранившимся даже после обрушившихся на нее несчастий. Я во всяком случае запомнила ее в состоянии перманентной борьбы с кем-либо — с соседями, родственниками мамы, ее друзьями. По большей части это были заглазные осуждения, но иногда они выплывали наружу, в основном в длиннющий коридор московской квартиры. Один раз в год, в праздник Пурим, бабушка, приодевшись, накинув черную кружевную шаль на голову, перед походом в синагогу наносила визиты всем соседям и просила у них прощения, но делала это с таким независимым видом, что создавалось впечатление, что прощения просят они! Мама рассказывала, что когда отец привел ее в свой дом для знакомства с родителями — было это в Одессе в 1909 г. — бабушка выплыла из соседней комнаты, натягивая на руки перчатки, и, не обратив ни малейшего внимания ни на сына, ни на его невесту, ни на предупреждающий возглас мужа, прошествовала мимо со словами, обращенными к дочери: "Аня, где мой зонтик?" — и удалилась: брак отца она считала мезальянсом. Впоследствии, убедившись в неотвратимости и прочности этого брака и будучи женщиной неглупой, она смирилась, мою маму никогда не задевала и не осуждала, по крайней мере в моем присутствии.

В свои лучшие годы, когда дети были еще дома, она, несомненно, верховодила в семье. В молодости, по-видимому, слыла красавицей и гордую осанку сохранила до глубокой старости (она умерла в 1941 г. в эвакуации в Казани в возрасте восьмидесяти лет). Воспитанием детей занималась она. Папа вспоминал, как бабушка выговаривала за все проступки мальчикам, иногда не ограничиваясь только словами, один раз в неделю, во время купания в ванной. Она очень серьезно относилась к их успехам в учебе, хотя сама едва могла расписаться. Это она создала в семье дух взаимной помощи и обязательств, лишь мой отец воспринял это в меньшей степени. Когда тетя Аня бедствовала в Киеве, старший брат поддерживал ее частыми письмами, не говоря о посильной материальной помощи, а когда он попал в плен, Аня в течение двух лет, четырежды в месяц, отправляла ему посылки. Когда никого не стало, Аня всю свою родственную энергию перенесла на моего отца и сделала очень много для облегчения его участи в Гулаге.

Бабушка была требовательна и сумела создать свой культ в семье. Однако, судя по письмам братьев отца с фронта, из плена, из голодной Москвы 1919 г., они искренне и трогательно заботились о "мамочке" и даже сознавали свою невольную вину за причиняемые ей страдания. Достаточно сказать, что младший сын, двадцатидвухлетним юношей

ушедший в первые же дни войны 1914 г. на фронт, писал домой каждые два-три дня, а то и ежедневно, даже находясь "на позициях"!

Безусловно, бабушка наградила своих детей волевым характером, который, возможно, в какой-то мере уготовил им трагические судьбы. Первый гром грянул для нее в 1917 г., когда внезапно от сердечной болезни скончался муж, отец и кормилец. 1919 г. унес сразу двух сыновей. Единственный оставшийся в живых сын — не самый любимый и не самый любящий — скитался по тюрьмам и ссылкам. Только дочь оставалась неотступно при ней, практически до самой ее смерти. Своей семьи тетка не создала. Она заведовала одним из отделений детской больницы им. Русакова и очень была предана своим маленьким пациентам. Всю свою жизнь после переезда из Одессы, за исключением двух лет эвакуации, когда жила там же, где мы, в Томске, она прожила в одной из комнат бывшей папиной квартиры на 1-й Мещанской, и эта комната всегда служила нам пристанищем во время наших наездов в Москву. В этой комнате провел отец последние месяцы своей жизни.

Дядьев своих я совершенно не помню, потому что могла общаться с ними лишь до двух с половиной лет. Я знаю их только по фотографиям, письмам и документам (об образовании, о воинской службе), которые сохранились у тети Ани.

Смотрю на фотографии дяди Миши — в военном мундире, в костюме и галстуке бабочкой, в длиннополом пальто и шляпе — высокий лоб, пенсне, усы, правильные черты лица и неизменно строгое его выражение. В книжном шкафу у тети Ани лежали его книги в хороших переплетах — по медицине и немецкой философии, на русском и немецком языках. Медицинское образование он получил в Берлине. С 1901 г. — вольноопределяющийся царской армии, в 1915-м мобилизован в действующую армию и, по-видимому, согласно своей просьбе зачислен в ту же часть, где находился его младший брат. Исполнял обязанности фельдшера. Через несколько месяцев попал в плен к австрийцам и в одном и том же лагере для военнопленных (Брюксе) пробыл до начала 1918 г. На фотографии, присланной из этого лагеря, дядя выглядит вполне нормальным, в меру упитанным и чисто выбритым человеком в форменной фуражке и военном кителе, только без ремня. Военнопленные свободно разгуливали по городу. Работать их не заставляли. В 1918-м Дядя благополучно вернулся сначала в Москву, потом в Одессу, но вскоре ринулся обратно в столицу. Она ему полюбилась, несмотря на полуголодное в ней существование и кошмарную дороговизну. Он категорически отвергает предложение работы в относительно сытом провинциальном городе и шагает навстречу своей смерти: он умер в ноябре

1919-го от сыпного тифа. За пару месяцев до гибели женился, детей не было.

А за три месяца до его смерти трагически оборвалась жизнь младшего брата. Он прошел всю войну в составе стрелковой бригады, действовавшей на юге, в основном в Галиции, тоже вольноопределяющимся. Вернулся, демобилизовавшись, в Одессу и в 1918-м пошел воевать с белыми в составе образованной на юге интернациональной бригады, был командиром полка. При взятии Деникиным Черкасс был захвачен в плен и расстрелян контрразведкой. Сохранилось письмо женщины, у которой он квартировал в Черкассах и которая пыталась вырвать его из контрразведки, но безуспешно. Он, оказывается, покидал город одним из последних и проскакал вместе со своим ординарцем не на вокзал, куда ушли все части, а в центр города, желая проверить, все ли успели уйти, где и был схвачен уже вошедшими в город белыми. На фотографиях он в военном мундире, на одной — с петлицами красного командира. У Бориса (он тоже Борис, но по-еврейски его имя и имя отца звучат различно, а так как в семье по-еврейски никто не говорил и не писал, то один из братьев назывался Борисом, а другой — мой отец — Борей) красивое лицо с горящими, немного тревожными глазами. Была у него невеста — есть фотография, где он снят с нею. Но жениться не успел. И было ему всего двадцать семь лет от роду. Бабушка и тетя Аня, для того чтобы добиться каких-нибудь скромных благ, изредка вытаскивали документы о том, что сын одной и брат другой был действительно красным командиром, замученным белыми. Бабушка прибегала к этому аргументу в особо острые моменты своих баталий с соседями, населявшими большую коммунальную квартиру на 1-й Мещанской, по-видимому, в ответ на их заявления о том, что ее другой сын является врагом народа, а комната, в которой она живет — самая лучшая в квартире, так как имеет прихожую с вытяжным шкафом (это преимущество бабушкиной комнаты неизменно отравляло жизнь соседей).

Сейчас уже никого нет на свете. Ни у дядей, ни у тети детей не было, а у меня не было ни брата, ни сестры, то есть я являюсь единственным отпрыском этой семьи.

2. НАЧАЛО

Отец учился в коммерческом училище им. Императора Николая I. Он характеризует его как "крупное, прекрасно поставленное учебное заведение, с хорошо оборудованными физическими, химическими, товароведческими лабораториями, с высококвалифицированным преподавательским составом, с основательным изучением иностранных языков". Помимо общеобразовательных предметов в училище преподавали ряд экономических дисциплин, заложивших основу профессиональной ориентации отца и его неизменного интереса к экономическим проблемам. Но и к политике, отец начал приобщаться тогда же. Этому способствовала не только специфика самого училища с его просвещенными профессорами, институтом вольнослушателей, пестрым составом учащихся, но и общая обстановка начала века, особенно в открытой всем ветрам Одессе (недаром же она в это время породила множество разнообразных талантов), и нарождавшиеся социал-демократические и эсеровские кружки. Об этом времени отец вспоминает в своих записках (см. Приложение 1).

Отец вошел в один из социал-демократических кружков еще совсем юношей, будучи учеником старших классов училища, то есть примерно в 1902 г. Он рассказывал, что это был кружок, состоявший в основном из таких же как он учащихся старших классов училищ или гимназий и нескольких студентов. Собирались на квартирах — у Барских или у Повесов (Абрам Барский и Зуня Повес¹ были ближайшими товарищами отца). Привожу записанный мной рассказ Б. О.

"У Повесов изучали марксистскую литературу, у Барских — решали организационные дела. Отец А. Барского занимался виноторговым делом, был очень богатым человеком, но и сам сочувствовал революционным настроениям, и все его дети в той или иной мере принимали участие в революционном движении. Как-то разнесся слух о готовящемся еврейском погроме. Вся молодежь, человек двенадцать, собралась у Барских, раздобыли пишущие машинки и всю ночь писали и печатали листовки. Наутро дочери Барского со своими подругами разнесли эти листовки по городу. Барский помогал деньгами.

Когда молодежь посчитала необходимым поехать за границу для ознакомления с революционным движением Запада, то всех поехавших — шесть человек — снабдил деньгами старик Барский (Б. О. был в то время занят партийными делами и не поехал — Н. Б.).

Все члены кружка стали вскоре членами социал-демократической партии. Для получения денег на партийные нужды устраивались вечера и концерты. Так, много вечеров было проведено в дачном поселке Отрада, где проживала интеллигенция, на квартире у писателя Федорова (с ним был дружен Владимир Николаевич Малянтович — социал-демократ, брат известного деятеля Февраля Павла Николаевича).

В квартире Федорова собиралось очень много людей. Под видом вечеринок проводились собрания и сбор средств. Повсюду были выставлены столики с пирожными, мороженым. Танцевали, жена Федорова и сестра одного кружковца, Гологорского, пели. Как-то Малянтович делал доклад, прикрываемый танцами. Вошел наряд полиции, не сняв головных уборов; им крикнули: "Шапки долой!". Всех переписали, но ни обысков, ни арестов не было, однако больше у Федорова не собирались.

Как-то через Малянтовича был организован сбор средств у одесской профессуры. Собранные подобным путем деньги шли на содержание нелегальных квартир, поддержание профессиональных революционеров, нелегальных типографий, на связь с другими городами."

К этому времени относится эпизод, о котором я слышала еще от бабушки, а позже от отца, и который фигурировал под названием "Серая шляпа". А дело было так.

Арестовали одного из товарищей, Колю Гродского, необходимо было наладить с ним связь. Как раз в этот день в связи с окончанием училища Б. О. была куплена новая шляпа, а накануне — новый костюм. Облачившись в обновы, он отправился к Александровскому полицейскому участку, где сидел Коля. Там уже толпились товарищи. Передали продукты, записки, но это показалось недостаточным: захотелось проникнуть за решетку для личного контакта с арестованным! Для осуществления этой операции был выдвинут Б. О., как наибольший франт. Однако, при попытке проникнуть за решетку, он был схвачен полицейскими и изрядно поколочен. Шляпа исчезла, костюм изодран. В таком виде, под конвоем, доставили его сначала к родителям ("О ужас!" — трясла головой бабушка), а потом — в тюрьму, где он просидел месяца полтора. Это было первое боевое крещение.

После окончания училища в 1904 г. отец продолжает жить в Одессе, занимаясь революционной работой как в самом городе, так и в других городах юга, главным образом в Екатеринославе и Екатеринославском округе. Под Екатеринославом был большой завод с польским

оборудованием, и отец часто жил там. В командировках существовал на партийные деньги, подрабатывал также литературным трудом.

В 1905 г., накануне событий на "Потемкине", отец был в Одессе. Он был первым человеком, проникшим с берега на мятежный корабль, первым держал речь перед восставшей командой. Вот что я записала со слов отца об его участии в событиях, связанных с восстанием на броненосце.

"Утром 15 июня, на рассвете, город облетела весть о том, что броненосец "Потемкин" прибыл в Одессу и остановился на рейде, что матросы взбунтовались, так как их кормили негодной пищей, и перебили офицеров. В это время в Одессе проходила всеобщая стачка, и по поручению городской социал-демократической организации я руководил забастовкой на большом заводе сельхозорудий Гена. Прослышав о бунте на броненосце, я прямо из дома направился к морю. Город был уже похож на разворошенный улей. Везший меня извозчик, обернувшись, сказал: "Это все, каюк, царя больше не будет!" На Дерибасовской уже было полно народу, проехать оказалось невозможным, пришлось пробираться дальше пешком. На набережной стояли толпы народа, рассматривавшие видневшийся вдали корабль. В толпе я увидел вооруженных матросов с броненосца. Пробравшись дальше, направился к Пересыпи. На берегу увидел тело убитого матроса Вакулинчука, около него стояла группа вооруженных матросов, неподалеку лежала груда тухлого мяса, в которой копошились черви. Там же стоял матрос Матюшенко, фактический руководитель восстания. Я обратился к нему, назвавшись представителем социал-демократической организации, и попросил переправить меня на броненосец. Матюшенко со мной и с группой матросов спустились к шлюпке. Весь порт был заполнен рабочими, матросами с других кораблей, но полиции видно не было. По дороге на корабль Матюшенко рассказал мне о событиях на броненосце. Плыли свыше часа. Еще на берегу, вблизи тела Вакулинчука, я встретил Костю Фельдмана. Ввиду того, что на броненосце, по рассказам матросов, было много раненых, попросил Фельдмана отправиться за моими двумя братьями, студентами-медиками; несколько позднее Костя с братьями прибыли на броненосец. Сам Фельдман оставался на броненосце в течение всего восстания.

Сразу по моем прибытии на броненосец состоялось заседание судового комитета (за исключением одного офицера, Алексеева, все члены комитета были матросами), а затем — митинг всего экипажа на палубе, на котором я держал большую речь, объяснив причины восстания — мол, дело не в мясе — и его значение, которое может быть существенно усилено в том случае, если восставший броненосец присоединится к движению рабочих в городе. Однако матросы меня не под-

держали, заявив, что они — сила на море, а не на суше. Матросы составили обращения к различным европейским странам, в которых они рассказали о всем случившемся, просили не считать их бандитами и при необходимости предоставить убежище. Несколько таких писем Ма-тюшенко вручил мне для передачи в посольства. После митинга я поехал на берег и сразу явился на квартиру к Годину (юристу, социал-демократу), где по большей части происходили заседания партийного комитета. И на этот раз члены комитета — Гарви, Малянтович, Гринцер — были уже там. Я рассказал о своих похождениях, о выступлении, ситуации. Меня слегка обругали за то, что самозванно объявил себя представителем парторганизации (но ведь не было времени для установления связи!), хотя и одобрили тезисы моего выступления. Тут же была выбрана делегация (в нее вошел и я), которая совместно с делегациями от двух других партий — большевиков и Бунда — должна была попасть на броненосец. Все три делегации направились к морю. Наступил уже вечер. В порту была полиция. Делегаты несколько раз садились в шлюпку, но по ней открывали огонь. Так и не удалось вновь попасть на корабль."

О том, что отец был причастен к событиям на броненосце, что он был первым, проникшим на корабль и обратившимся к экипажу с предложением поддержать общую стачку в Одессе, я знала из его рассказов, что называется, с молодых ногтей и, так как он во всю остальную свою деятельность в революции, как я уже упоминала, меня не посвящал, я долгое время считала историю с броненосцем его главным подвигом и полагала его вполне достаточным основанием для дочерней гордости.

А К. Фельдман в 1938 г. выпустил книжку своих воспоминаний¹. Комментарии и послесловие в этой книге — вполне в духе года издания. Возможно, что и с фактами пришлось ему немного "поработать". Так, он посчитал себя первым, прибывшим на мятежный корабль, хотя сам был свидетелем того, как Б. О. садился в шлюпку, в то время, как он отправился за братьями. Но, вероятно, нельзя было и заикнуться об оперативности какого-то меньшевика Богданова. В книжке он говорит о меньшевиках только негативно и со стандартными эпитетами. Его версия о прибытии на броненосец представителей одесских социал-демократических организаций в полдень 15 июня расходится с утверждением Б. О. о том, что эта делегация уже не смогла попасть на корабль. Отец читал эту книжку, ухмылялся, но не раздражался и не потерял уважения к "юноше Фельдману", связавшему свою судьбу с восставшим кораб-

лем. Он помнил его таким, каким он был в 1905 г., а не таким, каким он стал потом.

Когда-то я вычитала у одного из писателей-одесситов (к сожалению, запамятовала, у кого именно), так же побывавшего на броненосце в то памятное утро, что, поднявшись на палубу, он увидел выстроившихся на ней матросов, слушавших оратора — юношу с темной шевелюрой.

После "Потемкина" репрессии сотрясали Одессу и юг России. Были казни, многие бунтовщики отправлены на каторгу. Кстати, Фельдман спасся чудом: ему удалось бежать из Севастопольской гауптвахты. В Одессе была развернута кампания гонения на все оппозиционные партии и организации, и не в последнюю очередь — на Одесский общегородской комитет РСДРП. По свидетельству И. Шейнера, отец в этом комитете представлял военную организацию, а именно самооборону, особенно существенную в обстановке бушевавших в это время погромов.

Комитет создал несколько подпольных типографий. В мае 1906 г. типографии были обнаружены. Комитет был арестован. Тогда ли, раньше ли, отец попал за решетку. Несмотря на свою молодость — ему исполнилось лишь двадцать два года — он был избран в тюрьме общим старостой всех социал-демократов, меньшевиков и большевиков. В царских тюрьмах это была почетная должность. О том, как справлялся он с этой должностью, вспоминает в некрологе отца Шейнер¹: "Хладнокровие и спокойное достоинство Б. О. сыграли исключительную роль в предотвращении трагической развязки (волнений в тюрьме. — Н. Б.)". И далее он заключает: "В эти трагические месяцы не только близкие сотрудники Б. О. по старостату (Каковым был и автор некролога. — Я. Б.), но и все население тюрьмы, включая уголовных, прониклось глубоким уважением к Б. О. Богданову".

К следственному делу отца 1931 г. приложена архивная справка, затребованная Главной военной прокуратурой СССР в Центральном историческом архиве СССР в связи с его реабилитацией в 1956 г. Из этой справки видно, что Департамент полиции начал интересоваться отцом с 1903 г. — в бытность его еще учеником седьмого класса Одесского коммерческого училища. Что в 1904 г. он вел усиленную агитацию среди учащихся за образование революционной ученической организации и производил сбор средств. Что в 1906 г. состоял членом организации РСДРП Пересыпского района Одессы под кличкой "Алексей" и был аре-

стован в марте-апреле за участие в неразрешенной сходке. Что 25 июля

1906 г. уехал в Петербург по приглашению Петербургского комитета РСДРП для организации рабочего движения в Нарвском районе, через месяц был арестован и в декабре выслан под гласный надзор полиции на два года в Сольвычегодск.

Сам отец объяснял свой отъезд из Одессы в Петербург грозившей ему опасностью, ввиду причастности к восстанию на броненосце "Потемкин". Тюрьмы в 1906 г. ему избежать не удалось, но кара за броненосец была бы пострашнее. В Сольвычегодске Б. О. не задержался, так как в начале 1907 г. сбежал и появился в Петербурге, скрываясь под вымышленными фамилиями. Около года жил там и работал, но к концу

1907 г. был раскрыт, арестован и отправлен обратно в Сольвычегодск заканчивать ссылку. Во время своего нелегального пребывания в Петербурге был избран членом Петербургского комитета РСДРП, тогда еще объединенного, а с середины 1907 г., после окончательного размежевания, вошел в меньшевистский комитет (в формулировке всех советских следователей — "примкнул к меньшевикам"). По окончании ссылки, в середине 1909 г., уехал на родину, в Одессу, где редактировал издававшуюся там социал-демократическую газету "Наше слово", а через год, в середине 1910 г., вернулся в Петербург. Здесь Б. О. окунулся в разнообразную легальную деятельность среди рабочих — выступал с лекциями, участвовал в легальных съездах по здравоохранению, ремесленному труду, вел работу по линии рабочих клубов, страхкасс, участвовал в издании нескольких профессиональных журналов и нелегального социал-демократического журнала "Дело жизни". Все эти сведения я почерпнула из показаний отца на допросах в советское время. Они в основном не противоречат архивной справке, но несколько дополняют ее. Из последней также следует, что в 1911 г. Б. О. участвовал в организации профессионального союза металлистов, принимал участие в печатании листовок к 1 мая 1911 г., в августе того же года руководил подготовкой забастовки среди текстильщиков, был участником Московского Совещания деятелей рабочих организаций, являлся фактическим редактором социал-демократических журналов "Наш путь" и "Печатное дело".

Я отыскала статьи отца, относящиеся к этому периоду и опубликованные в социал-демократической прессе — помог мне библиографический справочник А. Бургиной¹. Они посвящены различным конкретным вопросам рабочего движения — о ремесленном съезде, о петицион-

ной политике, о страховании рабочих. В то время это были животрепещущие вопросы, и на страницах тех же журналов по ним высказывались и И.С. Астров, и П. А. Гарви, и Г. Д. Кучин, и другие видные деятели социал-демократии.

Вся эта деятельность Б. О. была в основном легальной (с тех пор он стал называться ликвидатором), но сама партийная организация -нелегальной, и принадлежность к ней — преследуемой и наказуемой. Из той же архивной справки следует: "17 сентября 1911 г. в Петербурге Богданов был обыскан, заключен под стражу на основании агентурных сведений о принадлежности его к местной организации РСДРП. При обыске была обнаружена машинописная статья по еврейскому вопросу и рукопись "Национальные проблемы пробуждающихся наций России и рабочий класс". Решением Особого Совещания (Особое Совещание при ГПУ, позднее при НКВД, не являлось оригинальным изобретением, а скопировано с царской охранки! — Н. Б.) от 5 ноября 1911 г. Богданов за принадлежность к Петербургской организации РСДРП был выслан в Вологодскую губернию сроком на 3 года и водворен на жительство в г. Великий Устюг".

В 1912 г. отцу разрешили выехать из Великого Устюга в Вологду, где он близко сошелся с рядом ссыльных и особенно с большевиком В. В. Воровским, впоследствии известным советским дипломатом, убитым в Италии в 1923 г. Вместе с Воровским отец написал книгу "Маслодельческие артели Вологодской губернии", которая была издана в Вологде и, как утверждает биограф Воровского М. Пияшев, пользовалась известностью у специалистов. Б. О. чуть не лишился зрения, когда во время посещения лаборатории маслодельческой артели ему случайно брызнули в глаза серной кислотой, спасли очки. В книге Пияшева¹ говорится о том, что Боровский организовал ряд кружков для изучения марксисткой литературы и что "под видом вечеринок собирались политссыльные и горячо спорили, слушая Воровского, Богданова, Малышева".

Амнистия по случаю 300-летия Дома Романовых скостила срок ссылки отца на один год. По возращении из ссылки в Петербург он вошел в состав ОК — Организационного комитета РСДРП меньшевиков. Этот ОК был избран на партийной конференции в 1912 г., то есть тогда, когда Б. О. находился в ссылке и быть избранным, по-видимому, не

мог. Но в последующие годы ряд лиц включался в (Ж путем кооптации, вероятно, таким путем и Б. О. стал членом ОК в 1913 г. Во всяком случае к 1917 г. он фигурировал как "окист" и в списке сотрудников "Рабочей газеты", и в составе Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих депутатов первых дней Февральской революции¹.

Большую часть 1914 г. Б. О. провел на юге, имея партийные поручения в Екатеринославе, Одессе, а также в Киеве. В конце 1914 г. вернулся в Петроград и продолжал свою деятельность, особенно связанную с "хождением в рабочий класс". Есть сведения, что в это время он был активным работником Правления Петроградского Союза рабочих потребительских обществ. А в 1915 г. Б. О. был приглашен на должность секретаря вновь образованной Рабочей группы Военно-промышленного комитета, что открывает новую страницу его политической биографии.

3. ПЕТРОГРАД. 1915-1917 гг.

РАБОЧАЯ ГРУППА ЦЕНТРАЛЬНОГО ВОЕННО-ПРОМЫШЛЕННОГО КОМИТЕТА

Рабочие группы при Военно-промышленных комитетах были созданы с целью предупреждения стачечного движения на оборонных заводах в военное время. Социальные задачи рабочих групп состояли в организации мер по улучшению условий труда и жизни рабочих. Идея организации рабочих групп исходила от лидеров Военно-промышленного комитета, была подхвачена меньшевиками-оборонцами и встречена в штыки левыми партиями. После скандальной истории со срывом первых выборов рабочих групп большевиками, благодаря подтасовкам при голосовании, в конце ноября 1915 г. состоялись повторные, на которых 218 выборщиков от 219 тысяч рабочих избрали своих представителей: шесть в Рабочую группу при Петроградском военно-промышленном комитете и десять — при Центральном (действовавшие, в основном, как единое целое). Председателем Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета был избран ее организатор, рабочий-металлист и меньшевик-оборонец Кузьма Антонович Гвоздев. При Рабочей группе был создан небольшой аппарат, размещавшийся на Литейном в том же здании, что и Центральный ВПК¹, и занимавший две комнаты на втором этаже. Для заседания Рабочей группы использовались парадные залы нижнего этажа.

Ежедневные заседания Рабочей группы собирали толпы рабочих, едва помещавшиеся в залах дворца. Довольно скоро Рабочая группа, по словам Б. О., превратилась в настоящий клуб петроградских рабочих, в котором кипела политическая жизнь. Царское правительство, несмотря на очевидную направленность происходящего, ни во что не вмешивалось вплоть до самого начала революции, считаясь с легальным характером всего мероприятия. (Более подробно см. Приложение 1).

Секретариат Рабочей группы состоял из девяти человек: четырех старших секретарей, выполнявших основную работу по составлению

бюллетеней, протоколов, обращений и других документов, четырех младших секретарей, выполнявших техническую работу, и возглавлявшего этот коллектив главного секретаря. Б. О. и был этим главным секретарем. Свою работу старшие секретари всегда согласовывали с Б. О., который вносил коррективы, исправлял и дополнял, и только после этого материалы шли в набор. Это обстоятельство отмечается отцом в связи с тем, что публикацию материалов Рабочей группы, сделанную одним из старших секретарей, Е. Маевским, от своего имени¹, он считал поступком не вполне корректным. Но он не мог предвидеть, что такое упущение при публикации материалов Рабочей группы во всяком случае избавило его от карикатурной роли меньшевистского поводыря при К. А. Гвоздеве, которую А. И. Солженицын приписал Маевскому и второму старшему секретарю Л. М. Пумпянскому². Нет худа без добра!

Деятельность Рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете выходила далеко за рамки ее первоначальных задач. Через Рабочую группу осуществлялась связь с рабочими. Она являла собой мощный легальный орган влияния на рабочих. И Б. О., не ограничиваясь своими секретарскими функциями, играл при этом далеко не последнюю роль.

В своих записках Б. О. отмечает то большое значение в деле политизации рабочего класса столицы, которое имела Рабочая группа как посредник между Государственной думой и рабочими. Речи оппозиционных депутатов, посвященные общему кризису, к которому Россия пришла в военные годы, сенсационные выступления о сомнительной роли царицы, о предательских действиях крупных чиновников, читаемые повсеместно, в том числе рабочими, создавали условия, при которых "революция пеклась, как на дрожжах".

Терпению царского правительства положило предел воззвание Рабочей группы к рабочим Петрограда в январе 1917 г. В нем дана оценка неспособности царского правительства вывести страну из тупика разрушительной войны, продовольственного кризиса, разорения, указывается на имеющее место столкновение между буржуазией и властью, как на благоприятное обстоятельство для удара по самодержавию и предлагается конкретно, к моменту открытия очередной думской сессии, то есть к 14 февраля 1917 г., "быть готовыми на общее организованное выступление. Пусть весь рабочий Петроград, завод за заводом, район за райо-

ном дружно движется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии. Вся страна и вся армия должны услышать голос рабочего класса: только учреждение Временного правительства, опирающегося на организующийся в борьбе народ, способно вывести страну из тупика и гибельной разрухи, укрепить в ней политическую свободу и привести к миру на приемлемых как для российского пролетариата, так и для пролетариата других стран условиях"¹. Таким образом, прямой призыв к свержению самодержавия исходил от легальной Рабочей группы, сидящей под крылом у могущественного Военно-промышленного комитета! Призыв к рабочей манифестации и забастовкам. Призыв к Думе — идти с народом против царя!

Вокруг воззвания кипели страсти. Большевики, как пишет Б. О., были против демонстрации — как бы не случилось новое кровавое воскресение и "нет!" консолидации с буржуазией. Против нее возражали и левые депутаты Думы. Б. О. вспоминает, как на квартире М. И. Скобелева происходило заседание с обсуждением воззвания, на котором присутствовала Рабочая группа, вся Думская фракция меньшевиков, представители меньшевистского Организационного комитета. Н. С. Чхеидзе произнес речь, в которой на поставленный им вопрос о необходимости или желательности призыва Рабочей группы ответил отрицательно. Но Рабочая группа действовала: был создан штаб из пятидесяти-шестидесяти человек, разместившийся на том же Литейном и образовывавший ячейки в рабочих районах для организации будущих демонстрантов, распространялись прокламации. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы 27 января Рабочая группа почти в полном составе не была арестована. Был арестован и отец. Ему грозила в лучшем случае каторга.

Наши историки не связывают ни воззвание Рабочей группы, ни ее арест с дальнейшими революционными событиями, но такой связи не может не быть, и при объективных исследованиях она должна обнаружиться. В ответе Бюро Центрального военно-промышленного комитета на правительственное сообщение об аресте Рабочей группы высказывается такое соображение: "Разгром Рабочей группы может привести к обратным результатам: не ослабить, а усилить существующее брожение в рабочей среде". Пророческие слова! И действительно, как не реагировать рабочим на арест их лучших представителей, на разгром их "клуба"?! А царское правительство в своем сообщении квалифицировало Рабочую группу как "центральную организацию по подготовке и осу-

ществлению рабочего движения в империи". Пусть оно даже преувеличивает роль Рабочей группы с целью оправдания своих репрессивных действий, но роль была немалой. Однако, разгром ее сыграл, по-видимому, еще большую роль и, возможно, решающую. Конечно, это всего лишь предположения, основывающиеся на логике событий, а не на фактах. Факты же скрыты под многопудовыми слоями фальсифицированной истории.

Здесь же следует остановиться на отношении отца к председателю Рабочей группы К. А. Гвоздеву. П. А. Гарви, говоря о деятельности отца в тот период, представлял его так: "Секретарь и фактический руководитель Рабочей группы Военно-промышленного комитета"¹. Такое определение в какой-то степени умаляет роль руководителя — К. А. Гвоздева. А. И. Солженицын в "Красном колесе" и вовсе сделал из Кузьмы Антоновича марионетку в руках двух шустрых меньшевиков — секретарей Рабочей группы — уже упомянутых Маевского и Пумпянского, которые давали ему советы по всякому поводу, "все разные и все правильные", которые толкали и влево и вправо, а он, бедный, понимал только, что "влип", и скучал по своему станку на заводе Эриксона. Отец характеризует Гвоздева принципиально иначе — как человека в высшей степени самостоятельного и ответственного в своих решениях и поступках. Его казавшаяся чрезмерной осторожность объяснялась тем, что он в отличие от большинства его товарищей и противников "высоко держал знамя борьбы до победы, но не до смерти". И всегда подчеркивал, что задача рабочих — добиться осуществления своих прав, а не уничтожения противника. Успех в организации и эффективная деятельность Рабочей группы Военно-промышленного комитета в основном обеспечивалась Гвоздевым. "Он обнаружил огромную силу, большие способности, уменье разбираться в обстановке и идеологических процессах". Гвоздев был на своем месте, он был и формальным и фактическим руководителем Рабочей группы. И это не снижает значения каждого из его ближайших соратников, в том числе и Б. О.

Характеристика Гвоздева, данная отцом в его записках, перекликается с мнением о нем других деятелей революции — И. Г. Церетели и Н. Н. Суханова. И. Г. Церетели: "Гвоздев был одним из лучших пред-

ставителей европеизированного слоя русских рабочих... При большой интеллигентности и начитанности он сохранил органическую связь со своим классом... в его объяснениях и докладах чувствовалось не только понимание рабочих нужд, но и знание положения промышленности"¹.

Н. Н. Суханов: "Во многих и многих случаях Гвоздев обнаруживал не только здравый смысл, но и большую гибкость мысли. Он часто был оригинален и всегда интересен бьющейся мыслью².

4. ПЕТРОГРАД. 1917 г. ПЕРВЫЕ ДНИ ФЕВРАЛЯ

Рабочая группа, арестованная ночью 27 января, была заключена в знаменитую и до сих пор существующую тюрьму "Кресты". Не были арестованы больной Гвоздев и еще два-три человека, случайно не оказавшиеся в ту ночь дома. Б. О. по каким-то причинам был отсоединен от остальных арестованных членов Рабочей группы и помещен в отдельный отсек тюрьмы. Свиданий ему не давали, но он был более или менее в курсе неспокойной жизни столицы через уголовников, с которыми общался и которые свиданий лишены не были. Кроме того, из камеры ему был виден Литейный мост, и спустя ровно месяц после ареста, 27 февраля, наблюдая за движением больших масс народа по нему, он понял, что к центру города двинулись рабочие Выборгской стороны. Вскоре тюрьма сотряслась от ударов по воротам и еще через некоторое время вышедший — вернее, вынесенный на руках — Б. О., тут же, у Крестов, взгромоздившись на плечи революционных солдат, произносит свою первую речь. Все эти драматические события, так же как первые впечатления от обстановки в "штабе революции", Таврическом дворце, описаны Б. О. в его записках.

Штурму Крестов предшествовал эпизод, описанный М. И. Калининым и приведенный в книге Э. Н. Бурджалова¹. Когда Калинин в толпе рабочих 27 февраля подошел к Финляндскому вокзалу, там появилась восставшая воинская часть, и солдаты стали кричать: "Где вожди? Ведите нас!" Тогда Калинин поднялся и крикнул: "Если хотите иметь вождей, то они рядом, в Крестах. Вождей надо сначала освободить!" Нужно думать, что он имел в виду не тех нескольких сидевших в Крестах рабочих-большевиков, которых добросовестно перечисляет Бурджалов, и которые ни прежде не были лидерами, ни после ими не стали, а Рабочую группу Военно-промышленного комитета.

Как вспоминает С. Д. Мстиславский, вызванный телефонным звонком только что освободившегося из Крестов Н. Ю. Капелинского в комнату социал-демократической фракции Думы в Таврическом дворце: "Комната постепенно наполняется людьми. Рабочая группа вся налицо. Ей вместе с социал-демократическими депутатами Думы Скобелевым и Чхеидзе, естественно, первый голос, они хозяева"¹.

Говорит П. А. Гарви: "...Рабочие группы, бойкотировавшиеся, впрочем, большевиками, особенно Центральная Рабочая группа в Петрограде, были единственными связанными с рабочей массой, организующими центрами надвигающейся революции. Освобожденные народом из тюрьмы ответственные деятели Центральной Рабочей группы в Петрограде с К. А. Гвоздевым и Б. О. Богдановым во главе не случайно явились инициаторами, организаторами и руководителями Совета рабочих депутатов в первые критические дни февральской революции"².

Примерно также пишет о рождении Совета еще один современник, известный меньшевик, член Исполкома Петроградского Совета, а в дальнейшем эмигрант и создатель крупнейшего архива по истории российской социал-демократии, Б. И. Николаевский: "Особенно велика эта роль была в истории создания Совета рабочих депутатов в Петербурге: инициаторами создания последнего были председатель Рабочей группы ЦВПК К. А. Гвоздев и особенно секретарь этой группы Б. О. Богданов, которые были освобождены восставшими утром 27 февраля 1917 г. и немедленно обосновались в Таврическом дворце, превратив там комнату социал-демократической фракции Государственной думы в штаб по организации Совета"³. Собравшиеся 27 февраля днем назвали себя Временным Исполнительным комитетом Совета Рабочих депутатов, и от имени этого Совета Б. О. Богданов немедленно составил и отпечатал короткое воззвание к петербургским рабочим и солдатам, перешедшим на сторону революции с призывом выбирать депутатов и присылать их в Таврический дворец. Воззвание появилось в виде отдельных листовок и было помещено в единственной вышедшей 27 февраля газете "Известия петроградских журналистов". Бурджалов приводит его текст:

"Граждане! Заседающие в Государственной думе представители рабочих, солдат и населения Петрограда объявляют, что первое заседание их представителей состоится сегодня в семь часов вечера в помещении Государственной думы. Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту. Заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу. Заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату. Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов."¹

Депутаты от рабочих и революционных солдат собрались в этот же день, правда, не в семь часов вечера, а двумя часами позднее и избрали Исполнительный комитет. На следующий день состоялось второе заседание Совета, согласно решению которого Исполнительный комитет был пополнен представителями партий, по одному-трое от каждой партии, что довело численность Исполкома примерно до тридцати человек. Б. О. вошел как представитель ОК партии меньшевиков, вместе с Б. С. Батурским и В. М. Крохмалем. В Исполкоме Петроградского Совета, а потом и в Центральном Исполнительном комитете первого созыва он проработал до конца, то есть до октября. Состав и численность Исполкома менялись. Так, уже через месяц, к концу марта, Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов насчитывал около ста человек, а во ВЦИКе было уже триста человек.

По свидетельству Суханова Б. О. на самых первых порах была поручена "канцелярская комиссия", то есть управление делами. "Это было правильно, — говорит Суханов, — в том смысле, что Богданов был чрезвычайно энергичным, распорядительным и опытным организатором, имея для этого подходящую в данной обстановке тяжеловатую, чтобы не сказать грубую, руку (при своей сравнительной молодости). Впрочем, этой своей роли Богданов, насколько помню, почти не выполнял и скоро бросил это дело для других функций. Но было бы неправильно думать, что Богданов был пригоден именно к роли "управляющего делами" в отличие от других областей работы. Напротив, не в пример Стеклову, предназначенному в идейные вдохновители Совета посредством "Известий", Богданов, обреченный канцелярщине, был политик. Он интенсивно и, я бы сказал, интересно мыслил, совершая любопытную эволюцию в области "высокой политики". И, наконец, это был человек, способный к неутомимой "органической работе" в раз-

личных ее сферах. Вообще это весьма интересная фигура и один из столпов работы Исполнительного комитета в течение всего первого и меньшевистско-эсеровского периодов революции до самого Октябрьского переворота"¹.

А вот первые впечатления от знакомства в числе других деятелей Исполнительного комитета с Б. О., сложившиеся у И. Г. Церетели, приехавшего из сибирской ссылки и 21 марта появившегося на заседании Исполнительного комитета, на котором обсуждался вопрос об отношении к войне: "Ряд защитников революционного оборончества открыли Б. О. Богданов и К. А. Гвоздев, старые партийные оборонцы, отодвинутые в первые дни революции в вопросах общей политики на второй план, но успевшие завоевать общее уважение своей дельной практической работой. До революции они руководили Рабочей группой Центрального Военно-промышленного комитета, и их попытки при царизме сочетать оборончество с революционизированием масс закончились тем, что слева они наткнулись на сильную оппозицию против оборончества, а правительство заключило их в тюрьму. Богданов был интеллигент-практик, старавшийся всегда, в легальной и нелегальной работе быть в гуще рабочего дела. Попав из тюрьмы в Исполнительный комитет, он немедленно принялся за "налаживание работы" — установление связи с заводами и провинцией, создание комиссий и распределение текущей работы между ними, внесение порядка в занятия Рабочей секции и т. д."²

После освобождения из Крестов отец в течение трех дней не появлялся дома, пришел небритый и совершенно охрипший от бесконечных собраний, речей, выступлений. Потом стал забегать — в самое разное время суток. Если ночью, то к его услугам была спиртовка, на которой он сам подогревал себе еду. Поест, поспит часок-другой и обратно. Он был совершенно неутомим, это отмечали многие. "Это рабочий вол!" — говорил про него Чхеидзе, наблюдая, как он битые часы подряд выстаивал председателем Совета в изнурительной борьбе с "народной стихией", потрясая звонком в одной руке, величественно дирижируя другой и выкрикивая осипшим голосом: "...прошу поднять, прошу опустить". Действительно, ведь не было ни микрофонов, ни кнопок, ни электронного подсчета голосов, а в зале — более тысячи человек. Он, по-видимому, нередко проводил заседания Совета, председатель Совета — Чхеидзе — не был постоянным спикером.

5. В БОРЬБЕ ЗА ДЕМОКРАТИЮ. МАРТ-ОКТЯБРЬ 1917 г.

Первая половина этого периода была вершиной всех чаяний Б.О., его звездным часом. Свершилась революция, и он — в центре событий. Основной вид его деятельности — организация практической работы Совета, его Исполкома, Бюро, секций и комиссий, подготовка Всероссийской конференции в конце марта и I съезда Советов в июне, организация работы ЦИКа, а кроме того — повседневная работа по приему различных делегаций и граждан, по улучшению жизни рабочих, снабжения продовольствием, работы транспорта и т. д. Это видно из стенографического отчета Всероссийского Совещания Советов рабочих и солдатских депутатов¹, протоколов заседаний Исполнительного Комитета и Бюро Петроградского Совета², газетных публикаций, воспоминаний участников Февраля, в первую очередь Суханова, Церетели, Гарви, Николаевского, и из других материалов. Б. О. занимал ответственные посты в Совете: с самого начала он — член Бюро Исполкома; член "рабочей секции" Совета, от имени которой делает доклад на Всероссийском Совещании Советов; чуть позднее — председатель секции по связи с Советами других городов — "иногородней", и от ее имени на том же Совещании делает доклад по организационному вопросу; член многих комиссий — по организации I Всероссийского съезда Советов, по переговорам о формировании первого коалиционного Временного правительства и других, всех не перечислишь. После I съезда Советов — член ВЦИКа и его Президиума. При этом он не номинальный член всех этих секций, комиссий, президиумов, он в них работает "как вол".

Повседневная работа захлестывала Исполком Совета, и с целью лучшей организации его пленарных заседаний еще в марте было избрано Бюро из семи человек, в их числе и Б. О., подготавливающее эти заседания и решающее текущие вопросы. Через месяц произошла новая

реорганизация, были выделены одиннадцать отделов по различным конкретным вопросам и сформировано Бюро из двадцати четырех человек, которому поручалось решать или подготавливать для Пленума Исполкома особо важные и принципиальные вопросы. Б. О. был избран и в это Бюро. Он был также в числе нескольких лиц, наделенных особыми полномочиями говорить и действовать от имени Исполкома¹, и в числе семи человек, обладавших правом подписи под документом, разрешающим солдатам гарнизона выходить из казарм. Это следовало из Воззвания Исполкома "Ко всем гражданам России": "...Товарищи солдаты! Без зова ИК в эти тревожные дни (апрельского кризиса) не выходите на улицу с оружием в руках. Только ИК принадлежит право располагать вами. Каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть сделано на бланке ИК, скреплено его печатью и подписано двумя из следующих семи лиц: Чхеидзе, Скобелев, Бинасик, Филипповский, Скалов, Либер, Богданов"².

Бюро заседает ежедневно с одиннадцати до часа дня, трижды в неделю с четырех до восьми вечера заседает Исполком, по средам — рабочая секция, по пятницам — военная, по воскресеньям — общее собрание Совета. Таковы будни с ночными обедами на спиртовке и постоянным недосыпанием. Внешний вид, тем не менее, бодрый. "Ко мне вышел Б. О. Богданов, — пишет Гарви, — не совсем ладно скроенный, но крепко сшитый, с энергичным бритым лицом, выдающимся подбородком и крупными бородавками над бровью, он дышал несуетливой деловитостью организатора". (По поводу этих бородавок Б. О. говорил: "Бог шельму метит". Не знаю, как ему удалось с такими метами скрываться целый год от жандармов в 1907 г.!)

Исполнительный комитет Петроградского Совета едва ли не с первых дней своего существования взялся за подготовку к съезду представителей всех провинциальных Советов России и армии. Он открылся 29 марта в Таврическом дворце, но, ввиду неполного представительства с мест, был объявлен Всероссийским Совещанием Советов. На этом Совещании революционная демократия высказалась по самым животрепещущим вопросам и сформулировала свое отношение к войне, власти, Советам, Учредительному собранию, вопросу о земле и социальным нуждам. Присутствующий на Совещании Г. В. Плеханов, оговорившись, что делать комплименты не в его привычках, сказал: "Я убедил-

ся, что русская демократия обладает не только революционным чувством, но и политическим смыслом, она является политически зрелой". Суханов пишет об исключительной плодотворности этого Совещания¹.

Зато наши историки о нем умалчивают, как будто его и вовсе не было. И. И. Минц, например, во всей своей многотомной истории Октября не написал о нем ни одной строчки, даже в своей обычной фальсификаторской манере.

"Каждый народ обеих коалиций, — говорит резолюция Всероссийского Совещания Советов о войне, — должен настоять, чтобы его правительство добивалось от своих союзников общего отказа от завоеваний и контрибуций". И далее: "Официальный отказ всех правительств от завоевательных программ — могучее средство для прекращения войны в этих условиях". Пока это не произошло, война продолжается и демократия России "должна мобилизовать все новые силы страны во всех отраслях народной жизни для укрепления фронта и тыла".

Резолюция об отношении к Временному правительству, принятая после довольно острых дебатов, "призывает демократию, не принимая на себя ответственности за всю деятельность правительства в целом, оказывать ему поддержку, поскольку оно будет неуклонно идти в направлении к упрочению и расширению завоеваний революции, и поскольку свою внешнюю политику оно строит на отказе от захватных стремлений". Это было в конце марта, и Временное правительство еще отвечало этим требованиям. Через месяц — первый удар, нанесенный нотой Милюкова, подтвердившей верность России Антанте, и первый кризис власти.

Совещание призывало к скорейшей выработке избирательного закона для выборов в Учредительное собрание, которое должно установить образ правления и основные законы России. Оно приняло также решение о "прекращении впредь до разрешения Учредительным собранием земельного вопроса, всякого рода сделок по покупке, продаже, дарению и залогу земель..." Эта отсрочка все еще длится.

На Всероссийском Совещании Советов два доклада были сделаны Б. О. В докладе по организационному вопросу он формулирует основные принципы построения Советов, от местных Советов до объединяющего их верховного органа — Всероссийского съезда, и нормы представительства на съезд. Предложенная им схема и нормы представительст-

ва выполнялись при созыве всех первых съездов, а позднее, на V съезде Советов, были записаны в Конституцию. Б. О. считал, что стихийно возникшие во время революции Советы депутатов являются органами демократическими, а не классовыми, что задача момента — объединение всех сил революционной демократии, а не только рабочих, солдат крестьян. В докладе по рабочему вопросу было предложено четырнадцать резолюций. Одна из них, о свободе коалиций, формулировалась в виде декрета, который немедленно должен был быть издан Временным правительством и звучал полноценнее, чем звучат пункты нашей современной Конституции, потому что:

"Все граждане России имеют право устраивать собрания в закрытых помещениях и под открытым небом, а равно устраивать всякого рода шествия, манифестации и т. п. без предварительного заявления власти".

А у нас — с предварительным, и, кажется, иначе пока еще быть не может.

Едва закончилось Всероссийское Совещание Советов, как началась подготовка к Всероссийскому съезду Советов РиСД, созыв которого намечался на первые числа июня. На Б. О., как на председателе иногороднего отдела, организованного на Совещании, и комиссии по подготовке к съезду, лежала большая доля ответственности и забот. "Организация огромного съезда была делом довольно сложным. Ею занимался во главе Особой комиссии опять-таки главным образом Богданов"¹.

Съезд открылся 3 июня в Кадетском корпусе на Васильевском острове. Это тот самый съезд, о котором нам было известно только одно - на нем Ленин прокричал: "Есть такая партия!" Б. О. вместе с Даном, Гоцем, Каменевым, Брамсоном и Завадье вошел в президиум от Исполкома Петроградского Совета. В первый же день он огласил регламент съезда, разбивку его на секции и прочие организационные вопросы, на следующий день выступил с докладом о программе съезда. На съезде стояли те же животрепещущие вопросы, что и на предшествовавшем ему Совещании Советов, и в первую очередь — о власти и о войне. Съезд одобрил решение Исполкома Петроградского Совета об образовании коалиционного правительства, как выход из апрельского кризиса. 9 июня на пленарном заседании съезда в прениях по резолюции о Государственной думе Б. О. обрушился на Троцкого, обвинив его в "тройной

бухгалтерии", политическом авантюризме, вызвав бурные аплодисменты зала, а в адрес Троцкого — крики: "Позор, позор!"¹.

К вечеру этого же дня, 9 июня, стало известно, что назавтра большевики организуют большую вооруженную демонстрацию. Тут уж не до дискуссий! "Члены съезда наперебой записывались в списки агитаторов, которые в эту ночь должны были быть брошены в казармы и заводы всех районов Петрограда для проведения в жизнь решения Съезда об отмене демонстрации"². Июньский Октябрь не состоялся. Но об этом чуть позже. Съезд избрал постоянно действующий орган — Всероссийский Центральный Исполнительный комитет, ВЦИК, в котором было уже не сто членов, как в Петроградском ИК, а около трехсот, одна фракция меньшевиков насчитывала свыше ста человек, и чуть меньше — фракция эсеров. В таком меньшевистско-эсеровском большинстве ВЦИК просуществовал до Октябрьского переворота. Б. О. был членом ВЦИК и членом Бюро ВЦИК³, а также входил в состав того неформального ядра, которое в шутку и, кажется, с острого языка Суханова, называлось "звездной палатой". Суханов числил Б. О. на ее периферии, так как обнаруживал в нем, особенно после июля, отход от позиций главных лиц — Церетели и Дана — по вопросу о власти. В дальнейшем я не буду следовать хронологии развития событий Февраля, а прослежу за подходами Б. О. к ключевым проблемам, выдвинутым этими событиями — к проблемам власти, войны, отношению к большевикам.

Вопрос о власти, естественно, всплыл сразу же после свержения самодержавия. Буржуазия создала Временный комитет Государственной думы во главе с Родзянко и расположилась в левом крыле Таврического дворца, а демократия — Петроградский Совет рабочих депутатов (через пару дней в него влились солдатские депутаты, образовав Совет РиСД) и его Исполком и разместилась в том же дворце справа.

Этим структурам надлежало сформировать исполнительную власть — Временное Российское правительство. Перед советской демократией вопрос стоял так: власть может быть или чисто демократиче-

ской, или чисто буржуазной, или коалиционной. На заседании Исполкома 1 марта 1917 г. первая возможность подавляющим большинством была отвергнута по той основной причине, что советское большинство, принадлежавшее меньшевикам, относилось к свершившейся революции как к революции буржуазной, открывающей возможности для беспрепятственного развития капитализма в отсталой России, и у руля правления должна быть буржуазия, к тому же лучше подготовленная к самой технике управления страной. За Советом и его учреждениями остается роль гаранта недопущения контрреволюции, то есть функции контроля за деятельностью Временного правительства.

На первых порах Исполком Совета склонился к полному неучастию в правительстве. Не исключено, что как само решение, так и тем более переговоры с Думским комитетом, которые велись в ночь с 1-го на 2-е марта, носили случайный характер. Суханов отмечает, что идею коалиционного правительства на заседании Исполкома 1 марта по существу некому было отстаивать, поскольку отсутствовали главные ее сторонники — Богданов и Пешехонов (народный социалист). Согласно С. П. Мельгунову решение о неучастии в правительстве, являясь тактической ошибкой, возникло случайно вследствие отсутствия во время переговоров о формировании Временного правительства "самых видных, авторитетных сторонников коалиции (меньшевика Богданова и народного социалиста Пешехонова)"¹. Более того, авторство редакционной статьи, появившейся в "Известиях" 2 марта, в которой отстаивается необходимость участия демократии во Временном правительстве, Мельгунов приписывает Богданову. В ней есть такие строки: "Но для того, чтобы революционный путь не превратился в контрреволюционный, демократия должна с неослабной энергией участвовать в дальнейших преобразованиях страны, должна войти в состав Временного правительства, не позволяя ему останавливаться на полдороге, толкая его вперед и вперед, пока Учредительное собрание, избранное на основе всеобщего, прямого и тайного избирательного права, не закрепит нового республиканского строя на прочных незыблемых основах". И в конце: "Тактика абсолютного обособления не сулит нам ничего, кроме скорого и верного краха всенародной революции. Принять эту тактику было бы роковой ошибкой, граничащей с самоубийством"². Статья без подписи, и прямых указаний, что автором ее был Б. О., кроме упомянутого ут-

верждения Мельгунова, я не нашла. Крайне возмущенный этой статьей, ярый противник коалиции Суханов посчитал, что она написана Базаровым. Сам Б. О. несколько месяцев спустя в своей речи на Демократическом Совещании скажет, что был сторонником коалиционного правительства и боролся за него с первого дня революции¹.

Таким образом, статья в "Известиях" соответствует его политической линии. Мне представляется, что стиль и интонации статьи вполне присущи его письму. Замечу еще одно обстоятельство: его отсутствие в Таврическом дворце 1 марта, когда вопрос о власти стоял на повестке дня Исполкома Совета, и в ночь на 2 марта, когда этот вопрос решался в Думском комитете никем не уполномоченными Сухановым, Стекловым и Соколовым, — отсутствие, которое могло быть связано с необходимостью уединения для написания статьи. Б. О. стоял за участие революционной демократии во Временном правительстве для неослабного контроля над ним и постоянного влияния на него со стороны Советов. Судя по дальнейшим высказываниям, его тактическая линия претерпела вскоре, но ненадолго, изменения. Вероятно, это было обусловлено с одной стороны спокойным взаимодействием в течение первых полутора месяцев после Февраля между Советом и буржуазным Временным правительством, не требовавшим контроля "изнутри", и с другой — нежеланием брать ответственность на себя. Вопрос о коалиции все же встал в конце апреля в связи с нотой Милюкова².

Церетели вспоминает о совещании руководящих деятелей Совета 24 апреля на квартире у Скобелева и приводит высказывание Б. О.: "Богданов, который руководил организационной работой рабочей секции Петроградского Совета, сказал, что идея коалиционного правительства встречает критическое отношение преимущественно у передовых, прошедших партийную школу, рабочих. В массах же, напротив, идея вхождения представителей Совета в правительство популярна. Вот поче-

му на многих заводах резолюции эсеров с требованием коалиции принимаются с энтузиазмом. Но этот энтузиазм вызнан иллюзиями о возможности немедленных чудодейственных мер со стороны нового правительства, и когда эти идеи не оправдаются, наступит разочарование, которое поколеблет влияние Совета в широких массах. Ввиду такого положения, Богданов считал нецелесообразным участие в правительстве. Это бережное отношение к Совету было и для меня решающим соображением"¹.

Нота вызвала возмущение не только в Совете, но и у населения Петрограда, вышедшего в эти дни на улицы. Однако конфликт был ликвидирован, Милюкова отставили, манифестанты разошлись по домам, ИК Совета большинством голосов высказался за сохранение прежних отношений с Временным правительством. Через несколько дней, 30 апреля, заявил о своей отставке военный и морской министр Гучков. Он отказался "разделять ответственность за тяжкий грех, который творите: в отношении Родины". Временное правительство возобновило свое предложение Совету о коалиции.

На сей раз вопрос об участии представителей Совета во Временном правительстве был решен положительно. На экстренном заседании Исполкома 1 мая была избрана делегация для ведения переговоров Временным правительством, в состав которой от социал-демократов вошли Чхеидзе, Церетели, Дан, Станкевич и Богданов. Переговоры велись в течение трех дней, со 2-го по 5 мая на квартире премьер-министра князя Г. Е. Львова. Вырабатывались условия вхождения демократов в правительство и обсуждались кандидатуры министров. Из тринадцати портфелей шесть были вручены демократам из Советов. А. Ф. Керенский стал военным и морским министром, Церетели занял пост министра почт и телеграфа, оставался премьером князь Львов. 7 мая на Общероссийской конференции РСДРП Церетели скажет: "Я всегда был против коалиционного правительства, против участия социалистов в буржуазном правительстве. Но жизнь показала, что буржуазия не смогла осуществить той власти, которая укрепила бы революцию". Жизнь, однако, показала, что и этот, с таким трудом и нежеланием сделанный шаг не способствовал стабилизации обстановки и власти.

После июньских событий, ухода министров-кадетов из правительства разразился новый кризис, закончившийся образованием третьего (второго коалиционного) Временного правительства во главе с

Керенским. Но не надолго: в сентябре, после выступления генерала Корнилова — снова кризис власти. С каждым днем усиливается напор большевиков, с сентября они уже имеют большинство в Петросовете. Вопрос о власти дискутируется и днем и ночью на заседаниях правительства, ВЦИКа и его Бюро, на объединенных заседаниях ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депутатов и Исполкома крестьянских депутатов.

На одном таком заседании, происходившем в ночь с 31 августа на 1 сентября, Б. О. выступил с отказом от коалиции с кадетами и инициативой созыва совещания демократических сил страны, совещания, которое должно было бы решить вопрос о власти, способной довести страну до Учредительного собрания¹.

Под демократическими силами понимались представители самых широких демократических кругов и организаций: рабоче-солдатских и крестьянских Советов, профсоюзов, городских дум, земств, кооперативов и пр. В этой же своей ночной речи Б. О. впервые высказал идею формирования правительства на основе таких демократических сил, которую затем энергично отстаивал на всех форумах, предшествовавших Демократическому Совещанию, и на самом Демократическом Совещании. Так, на заседании ВЦИКа накануне открытия Демократического Совещания, 13 сентября Б. О. сказал: "Все мы согласны с тем, что коалиция с кадетами невозможна, а между тем другой партии, объединяющей цензовые элементы, нет. С кем же кодироваться — я утверждаю, что не с кем. Цензовые элементы пойдут на коалицию только в том случае, если мы откажемся от своей программы, либо для того, чтобы мешать ее проведению в жизнь, как было до сих пор. Я утверждаю, что сейчас стоит вопрос не о коалиции, а о взятии власти в руки демократии, это единственное решение"². При этом Б. О. имеет в виду не советскую демократию, а ту, которая представлена на Демократическом Совещании.

Демократическое Совещание открылось 14 сентября в Александрийском театре. Собралось около полутора тысяч делегатов с решающим голосом. Скрывающийся в Разливе Ленин пишет злобные письма в ЦК большевиков с требованием — окружить Демократическое Совещание и "арестовать всех мерзавцев"³.

В день открытия Совещания Б. О. выступил с речью. Привожу некоторые выдержки из нее: "Я хочу обратить внимание на то, что в итоге шести месяцев существования революции мы можем безусловно установить одно — то, что у нас нет власти. Была до сих пор правительственная чехарда, и эта чехарда ничем не отличается от той, которая была в последние дни царского самодержавия. Эта чехарда ведет к полной неустойчивости политики власти, создает колебание ее, топтанье на месте... ведет к бесплодию самой правительственной работы... Через шесть месяцев революции я, сторонник коалиционного правительства, боровшийся за него с первых дней революции, говорю, что одной из главных причин является коалиционный состав правительства. Одна часть правительства тормозит работу другой. Торможение реформ оторвало правительство от народа, как ни старались со своей поддержкой Советы, и превратило его в безответственное правительство"¹.

Вторую половину речи — о путях преодоления кризиса власти — цитирую по "Рабочей газете":

"...Можно ставить вопрос только о коалиции с кадетами, т. к. остальные цензовые элементы представляются политически неоформленными. Кодироваться с кадетами... мыслимо было бы, если бы они отказались от своей программы. Тогда, однако, они потеряли бы свое влияние среди цензовых элементов и повисли бы в воздухе. Какая же это была бы коалиция? Власть должна перейти в руки демократии, той, которая сегодня здесь собралась. Здесь должен быть намечен представительный орган, перед которым власть, созданная нами, должна быть ответственной. Я понимаю всю тяжесть ответственности, которая падет на нас, но теперь надо выбирать: или отказаться от власти совсем или не побояться взять на себя всю ответственность. Возьмите же эту власть!"²

Демократическое Совещание не вняло призыву Б. О., не создало однородное демократическое правительство, а выполнило только одну задачу: создало правительственный орган, перед которым должно быть ответственно правительство — Временный Совет Российской республики (Предпарламент). Церетели на Демократическом Совещании продолжал отстаивать идею коалиции, предлагая попробовать еще раз, на что Б. О. в цитированной выше речи заметил, что "народ и революция не техническая лаборатория". Увы, это справедливое положение остава-

лось теоретическим и тогда, и, тем более, во все последующие годы экспериментов со страной!

Дан разделял идею создания "однородного демократического правительства" и полагал, что Демократическое Совещание должно служить этой цели. Однако, убедившись с самого начала, что эта цель достигнута не будет, он вместе со своими единомышленниками отказался от проведения на Совещании "линии безусловного разрыва с коалицией". Итак, за несколько месяцев после Февраля отношение Б. О. к власти прошло все фазы — от коалиции с буржуазией через отказ от нее к однородному демократическому правительству. Поддержка последнего поставила его в оппозицию к основному ядру ЦИКа, что очень импонировало Суханову, отрицательно относившемуся и к "звездной палате", и особенно, причем явно необъективно, лично к Церетели. В созданный на Демократическом Совещании постоянно действующий орган — Предпарламент — Б. О. вошел как член фракции меньшевиков-оборонцев. (Об этом я узнала из архивной справки, приложенной к одному из следственных дел отца.) Он был активным членом военной комиссии и от ее имени неоднократно выступал на заседаниях Предпарламента, а также входил в Совет старейшин Предпарламента¹.

Но все это было слишком поздно, страна шла к Октябрю. Анализируя много лет спустя причины поражения демократии, Церетели назовет в качестве основной — ее неспособность создать сильную власть: "после июля все правительства были много слабее предыдущих, а революционная демократия не обнаружила волю к власти"².

"Возьмите же эту власть!" — бросил Б. О. в огромный зал Александринского театра...

Б. О. заявил себя оборонцем с самого начала войны. Именно эта позиция привела его в Рабочую группу Военно-промышленного комитета. Суханов отмечает: "В политике мы были разных устремлений, а с начала войны разошлись основательно, до литературного разрыва: Богданов был оборонец из группы Потресова и жестокий враг моего пораженчества". С началом революции Б. О. с позиции "чистого" оборончества перешел на позицию так называемого революционного оборончества, имея в виду мир между воюющими сторонами без захвата земель

и без контрибуций и продолжение войны до того момента, когда это произойдет. Сепаратный мир был для него неприемлем, поскольку мог привести к войне с союзниками, а также по этическим соображениям. Поражение явилось бы катастрофой для революции. Церетели, говоря о впечатлениях от первого после своего приезда участия в заседании Исполкома Петроградского Совета 21 марта 1917 г., вспоминает также выступление Б. О. по вопросу о войне: "Богданов говорил: "с момента революции наши прежние разногласия (по вопросу дореволюционного оборончества) отошли в историю, которая решит, кто был прав. Теперь мы исходим из условий революции, к которой мы шли, правда, различными путями, но которая одинаково близка всем нам". И с обычной своей обстоятельностью анализируя внешнее положение, он доказывает, насколько мало реальна поддержка воюющих стран. Он не отчаивался — напротив, выражал уверенность в неизбежности встречного движения и высказывался за ведение энергичной мирной кампании как путем обращения Совета к западным социалистам, так и путем превращения нашей программы в программу всей революционной России и ее правительства. Но вместе с тем, он подчеркивал необходимость в этих условиях и активной работы по обороне"¹.

В развитие этих пожеланий правительство в своем "Обращении к гражданам России" от 27 марта подтвердило свою солидарность с программой Совета в отношении войны. Нота Милюкова с заверением союзников о верности России дореволюционному курсу, т. е. идее войны до победного конца, явилась полнейшей неожиданностью. "В среде руководящего большинства, — пишет Церетели, — возмущение нотой было так велико, что некоторые из его членов тоже (как и левые — Н. Б.) не видели другого исхода, как обращение к массам с призывом выступить против правительства. Богданов, обычно спокойный, но в критические минуты проявлявший крайнюю импульсивность, был вне себя от негодования. Нота Милюкова, говорил он, наносит прежде всего удар нам, представителям большинства Исполнительного комитета. Настал момент, когда разговоры с глазу на глаз между Исполнительным комитетом и правительством потеряли смысл. Слово должно быть дано массам. Только их выступление может оказать реальное воздействие на правительство"².

Массы бушевали на улицах Петрограда два дня — 20 и 21 апреля. Милюков получил отставку, и зыбкое спокойствие было восстановлено. А война между тем продолжалась, и каждое наступление или отступление наших войск ставило новые проблемы.

В начале июня стоял вопрос о наступлении. В это время происходил I съезд Советов. На одном из его секционных заседаний Б. О. выступил с заявлением от имени фракции меньшевиков (по-видимому, оборонцев): фракция будет на съезде голосовать за свою резолюцию, включающую призыв к армии к наступлению во имя революции, свободы и мира¹. Вопросы обороны все время находились в сфере интересов и деятельности Б. О. Примерно в конце июля при ЦИКе организуется Совещание по обороне. "Увы! — отмечает Суханов, — Душой этой затеи был тот самый Богданов, который из всех оборонцев проявлял, пожалуй, максимальный здравый смысл в послеиюльскую эпоху². "Увы!" - потому что Суханов являлся ярым врагом этой затеи. Поэтому и доклад Б. О., сделанный на первом заседании Совещания по обороне 7 августа при большом стечении народа в Смольном, он посчитал "не особенно умным, но весьма возмутительным". Б. О. сказал: "Призыв русской демократии к миру нашел слабый отклик среди союзников. Наша революция не зажгла всемирного пожара, как мы мечтали пять месяцев тому назад. И теперь перед русской демократией резко ставится в порядок дня другая задача: укрепление боеспособности русской революции путем укрепления боеспособности русской армии. Вот почему органы русской демократии намерены взять на себя дело обороны страны"³.

Тот же Суханов в другом месте своей книги рассказывает, и уже безо всякого возмущения, как это отозвалось на практике. Во второй половине августа произошел большой прорыв немцев под Ригой. Выступая в связи с этим на пленуме Петроградского Совета, Б. О., имея в виду возможное возникновение в столице паники, массового бегства, заговоров и прочего, предложил привести петроградский гарнизон в боевую готовность для охраны порядка в городе и его окрестностях, что и было быстро сделано. Суханов при этом заметил, что подобная оперативность могла быть достигнута только силами демократических организаций.

В газетах этого времени мелькают объявления о различного рода собраниях с докладами видных деятелей революционной демократии.

Например, Объединенного комитета демократических организаций по обороне: "В воскресенье 8/Х в 8 часов вечера в Александровском зале Городской думы состоится собрание представителей демократических организаций Петрограда, посвященное вопросам организации защиты страны. С докладами выступят: Б. О. Богданов, Ф. И. Дан, П. Н. Колокольников, А. Н. Потресов, А. В. Пешехонов и др."¹

Во Временном Совете Российской республики Б. О., как я уже говорила, был членом военной комиссии и 13 октября на заседании этого Совета докладывал заключение комиссии по вопросу об эвакуации Временного правительства и правительственных учреждений из Петрограда. Предложенная Б. О. резолюция, в которой высказывались отрицательное отношение к эвакуации в данный момент и готовность Временного правительства защищать Петроград, принимается единогласно².

Конечно, все сказанное представляет собой лишь фрагменты деятельности Б. О. в направлении войны и обороны, но и они говорят о нем не только как об оборонце — носителе определенной идеологии, но и как о человеке, реализующем эту идеологию в обстановке военных и революционных месяцев — с февраля по октябрь 1917 г.

Отношение к большевикам в Исполкоме Петроградского Совета и ВЦИКе менялось по мере активизации их сепаратных действий. В самом начале большевики рассматривались как члены единой семьи революционной демократии, занимавшие крайний левый фланг, еще левее меньшевиков-интернационалистов. В. И. Ленин через В. П. Ногина передает письма в Исполком с просьбой о принятии мер по скорейшему возвращению в Россию швейцарских эмигрантов, и Исполком занимается этим вопросом, возражая, однако, против проезда через Германию и обмена на интернированных немцев. На заседании Исполкома Совета 4 апреля, в частности, Б. О. сказал: " Есть опасность, что в случае одобрения ИК резолюции о проезде через Германию буржуазная печать, уже начавшая поход против проезда, свяжет позицию Ленина с позицией ИК. Предлагаю оказать давление на правительство, чтобы добиться пропуска через Англию и Францию и осудить в резолюции и политику английского и французского правительства, и поведение тех русских эмигрантов, которые самочинно проехали через Германию".

Сразу же по приезде Ленин обратился в ИК за защитой от травли в связи с проездом через Германию. Несмотря на отрицательную реакцию, которую вызвало его выступление на объединенном совещании социал-демократов (о нем чуть позже), и уже свершившийся факт проезда через Германию, необходимые меры ему тут же были обещаны. А 10 апреля в связи со слухами о предполагаемом аресте Ленина Волынским полком, Исполком принимает решение "послать в Волынский полк делегацию в составе тт. Суханова, Богданова, Венгерова, Климчинского и поручить ей рассеять те ложные слухи, которые распространяются среди солдат о т. Ленине и предупредить нежелательное выступление".

Тогда никто не сомневался в том, что Ленин с германским Генштабом не связывался, что вся шумиха являлась грязной клеветой на честных революционеров. Даже после разоблачения в июле Ленина и других в получении немецких денег этому не поверили. Правда, бегство якобы невинных Ленина и Зиновьева в Финляндию шокировало многих. Церетели при всем своем откровенном неприятии большевиков не допускал и мысли об их сговоре с немцами и писал об этом уже будучи в эмиграции.

Резкое идеологическое расхождение с большевиками обнаружилось на следующий же день после возвращения Ленина из эмиграции. Меньшевики полагали, что в России произошла буржуазно-демократическая революция, и никакой иной она быть не может в виду промышленной отсталости страны и слабости ее пролетариата. Идея Ленина о немедленном перерастании свершившейся революции в социалистическую представлялась абсурдной. Суханов рассказывал о забавном эпизоде, происшедшем на другой день после возвращения Ленина, 4 апреля. В этот день слушать вождя большевиков собрались в Таврическом дворце все социал-демократы. "Помню Богданова, — пишет Суханов, - сидевшего напротив меня на "министерской скамье" в двух шагах от трибуны. "Ведь это бред, — прервал он Ленина, — это бред сумасшедшего! Стыдно аплодировать этой галиматье, — кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, — вы позорите себя! Марксисты!"¹

Плеханов откликнулся на эту речь в своей газете "Единство" и тоже назвал ее бредовой, после чего между ним и Лениным вспыхнула

ядовитая полемика. Критикуя "апрельские тезисы", полагая, что Россия страдает не только от капитализма, но и от недостаточного его развития, Плеханов заключил в своей статье: "О социалистическом перевороте у нас не могут говорить люди, хоть немного усвоившие учение Маркса"¹.

Оно, это учение, было для них не догмой, а законом развития общества наподобие закона сохранения энергии, невыполнение которого априори отбросило все бесчисленные проекты вечного двигателя. Первые месяцы после Февраля большевики, хотя и предлагали свои крайние резолюции во всевозможных организациях, хотя и снабжали крайними лозунгами демонстрации и митинги, хотя и подогревали и так очень неспокойную обстановку в столице, но до тех пор, пока их действия не выходили за рамки агитации и словесных выступлений, вызывали раздражение, но не опасение. К июню, однако, они перешли к более решительным действиям, задумав захват власти. Тайно ими подготавливалось антиправительственное выступление рабочих и солдат — на 10 июня была назначена манифестация. В ней должны были принять участие некоторые поддерживающие большевиков полки, то есть манифестация, названная мирной, в любой момент могла обернуться насилием и кровопролитием. Так это и замышлялось: окружить Мариинский дворец, при "благоприятных" обстоятельствах -- арестовать Временное правительство, а при еще более благоприятных — объявить себя (свой ЦК) властью². Заговор был вовремя раскрыт. Манифестация, благодаря энергичным действиям ВЦИКа, направившего в ночь с 9-го на 10 июня на заводы и в казармы агитаторов — делегатов проходившего в это время I съезда Советов, не состоялась. 10 июня правительство благополучно трудилось в Мариинском дворце, а в Таврическом решался вопрос об ответных действиях Петроградского Совета и ВЦИКа в отношении большевиков. На заседании Исполкома Петроградского Совета 10 июня Б. О. выступает с предложением "подвести на завтрашнем же заседании Съезда политический итог событиям 9-10 июня, резко и определенно поставить перед большевиками вопрос, считают ли они себя обязанными подчиняться, как часть Съезда, его решениям". И далее: "Настал

момент, когда необходимо раз и навсегда отмежеваться от элементов, которые ведут дезорганизаторскую работу и вносят разлад в семью революционной демократии. Эта борьба необходима и внесет лишь оздоровление в русскую революцию. Мы поколеблем в массах свой авторитет, если будем продолжать в этом вопросе политику половинчатости и нерешительности"¹.

Согласившись с оценкой Б. О., Исполком тем не менее воздержался от того, чтобы вынести этот вопрос на заседание съезда. Церетели занимал еще более решительную позицию, полагая, что настал момент не только отмежеваться от большевиков, но и применить принудительные меры, имея в виду разоружение тех военных сил, которые были подготовлены для большевистского выступления. "Мы уже не можем, — говорил Церетели перед специально созданной комиссией ЦИКа, — удовлетвориться одной идейной борьбой с большевизмом, но... должны принять практическую меру, лишающую их возможности вооруженных нападений на демократический строй. А такой мерой является отобрание оружия у военных частей и Красной гвардии, отдавших себя в распоряжение большевистской партии"². Это предложение Церетели, однако, натолкнулось на решительное сопротивление членов комиссии — Дана, Богданова, Хинчука, опасавшихся тяжелых последствий такой акции. "Они доказывали, что такого рода политика пойдет вразрез с настроениями большинства революционной демократии и даст большевикам новый материал для демагогической кампании против большинства демократии, которую они станут обвинять в стремлении разоружить рабочий класс и тем развязать руки контрреволюции". Свое предложение Церетели отстаивал со всем присущим ему пылом и эрудицией уже перед более многочисленным форумом — совместным собранием Президиума I съезда, представителей всех фракций съезда и Петроградского Исполкома. Оно не получило одобрения, а "обидевшиеся" большевики, действия которых Церетели квалифицировал как заговор, покинули собрание. Была одобрена резолюция Дана, Богданова и Хинчука, которую принял съезд на следующий день. В этой резолюции готовившееся выступление большевиков было названо всего лишь авантюрой. В ней отсутствовало требование о разоружении "мятежных" воинских частей. В резолюции содержалось другое требование: о запрещении впредь самочинных, без разрешения Советов, демонстраций, но и

оно вызвало на съезде резкий протест большевиков. После гневной перепалки с Церетели, который все же не удержался от обвинения в заговоре, большевики покинули съезд. Газеты этих дней развернули активную антибольшевистскую кампанию. Так, в передовой статье "Рабочей газеты" под заголовком "Преступная провокация" содержится такая фраза: "Пора, наконец, пригвоздить к позорному столбу тех, кто ведет эту грязную игру, пора заклеймить ленинцев предателями и изменниками дела революции"¹.

Съезд Советов не пошел на крайние меры. Попав после ухода большевиков в тупик, он принял миротворческое предложение о проведении в ближайшее воскресенье демонстрации под неоспоримыми лозунгами о мире, скорейшем созыве Учредительного собрания и пр. Демонстрация, однако, прошла под большевистскими антиправительственными лозунгами — теми, которые были заготовлены к 10 июня! — и, конечно, не могла удовлетворить ни большинство Съезда, ни ее инициаторов. В том числе и Б. О., это он внес предложение на Съезде о демонстрации 18 июня. Церетели был крайне недоволен такой попыткой умиротворить большевиков. "И я со всей резкостью высказал это Дану, Богданову, Хинчуку. За все время февраля я не помню другого случая, когда бы мне пришлось так резко говорить с товарищами по руководящей группе Советов"².

О том, как именно следовало поступить, легче всего говорить в ретроспективе. Сейчас не вызывает сомнения необходимость разоружения большевиков и в июне, и в июле, и позднее и справедливость страстных призывов Церетели. А тогда вопрос состоял не столько в том, нужно ли это делать, сколько в способах осуществления и последствиях такой насильственной акции. Дело осложнялось еще и тем, что большевики не рассматривались как "третья сила" — ни тогда, ни позже. Они считались дезорганизаторами, смутьянами, безответственными агитаторами и пропагандистами и были опасны лишь тем, что могли спровоцировать ответные действия контрреволюции. Тот же Церетели неоднократно подчеркивал: "контрреволюция может проникнуть к нам через одну дверь: через большевиков". И разоружить их надо было для того, чтобы эти двери не раскрылись. Впоследствии это заблуждение будет осознано и Церетели, и Б. О. и многими другими. Церетели напишет об этом в 1929 г.³, а Б. О. скажет мне в Потьме в 1956 г.: "Все мы боялись

контрреволюции и не придавали большого значения левой опасности Один Плеханов все понимал и предупреждал об опасности слева через свою газету «Единство»". (По-видимому, он имел в виду статью Г. В. Плеханова "О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен".) Один Плеханов... Старый, больной Плеханов оказался дальновидней всей "звездной палаты". Наверное и потому, что имел возможность смотреть на все происходящее со стороны, так как будучи не у дел, не варился в бурлящем котле ежеминутных проблем. Не исключено, что решение именно этой, июньской проблемы было особенно судьбоносным, и что упорное сопротивление членов комиссии ВЦИКа, в том числе и Б. О., применению превентивных, насильственных мер к большевикам имело значение для дальнейшего развития событий.

Не скажу к какому времени, к этому или к более позднему, относится рассказ мамы. Отец становился все более мрачным по возращении домой, мама, конечно, заметила и спросила о причинах. "Не знаю, что делать с большевиками. Так обнаглели, что впору их арестовывать". "Ты с ума сошел! — воскликнула мама, — Еще не хватает, чтобы социалисты арестовывали социалистов!" А мы над мамой подтрунивали -оказывается, это она виновата во всем, что произошло в дальнейшем Мама, конечно, ни при чем. Но мне в голову не приходила и "виновность" отца. Даже тогда, когда из неизданных воспоминаний Н. И. Богомякова, "сосидельца" отца по Каргопольлагу, я узнала, что находившиеся в этом же лагере одновременно с Б. О. бывшие меньшевики Поддубный и Пумпянский держались от него "на расстоянии", полагая, "что Б. О., будучи фактическим руководителем Петроградского Совета, совершил политическую ошибку: провалил в начале июня 1917 г. вместе с Даном предложение Церетели о разоружении воинских частей, открыто подчинившихся большевикам, в силу чего, якобы, и произошли все последующие события вплоть до Октября". Мне показалась столь принципиальная причина расхождения людей в сталинских лагерях надуманной, и я, не поверив ей, не отнеслась с должным вниманием к самому факту. Стычка Церетели с указанными тремя членами комиссии ВЦИКа упоминается в некоторых источниках, но как-то вскользь. Освещение июньских событий самим Церетели в "Воспоминаниях" заставляет, безусловно, задуматься. Что же касается персональной ответственности отца и других за дальнейший ход событий, то ее также трудно подтвердить, как и опровергнуть, поскольку вопрос относится к запрещенной для исторических оценок области: "а что было бы, если бы..."

То, что удалось в июне — отвести удар от Петрограда и Временного правительства — не удалось менее чем через месяц, в июле. Июльские выступления были неожиданностью для всех, в том числе и для

большевиков. Я остановлюсь на этих событиях не столько потому, что они демонстрируют еще один аспект взаимоотношений между большевиками и остальной демократической ратью, сколько по той причине, что Б. О. принимал в них самое непосредственное участие. А один эпизод, потребовавший от него незаурядной стойкости и мужества, известен мне сызмальства.

Кажется, до сих пор нет ясности, как все началось, почему 3 июля к вечеру на улицах Петрограда появился в полном боевом снаряжении 1-й пулеметный полк, выведший другие части Петроградского гарнизона и ряд заводов. Ф. Ф. Раскольников называет инициаторами выступления анархистов¹. Б. О. в своих показаниях комиссии, созданной Временным правительством для расследования июльских беспорядков, не исключает даже роль контрреволюционной провокации². К Таврическому дворцу стали стекаться вооруженные толпы солдат и рабочих с требованием к ВЦИКу — берите власть! "Положение тогда было такое, — сообщает Б. О. в тех же своих показаниях, — что вот-вот ворвутся эти вооруженные толпы в Таврический дворец, переарестуют нас или перестреляют, если мы откажемся взять власть".

Объединенное заседание ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депутатов и Исполкома Совета крестьянских депутатов началось в полночь и продолжалось в такой обстановке всю ночь. Вопрос о власти решено было отложить: нельзя его рассматривать в условиях такого мощного давления улицы. Разгорались дискуссии, выступали Церетели, Дан, Суханов, истерически кричала Спиридонова³.

"Между тем взошло солнце, — пишет Суханов. — На трибуну взошел Богданов с деловым предложением. Заседание должно быть прервано. Рабоче-солдатская часть ВЦИКа остается во дворце. Все сколько-нибудь способные к публичным выступлениям немедленно распределяются по заводам и казармам и сейчас же, пока город не проснулся, направляются в свои экспедиции — убеждать на местах рабочих и солдат воздержаться от всяких выступлений." Предложение было принято, собрание разошлось, "Богданов со списком заводов и казарм безаппе-

ляционно расписывал наличную сотню с небольшим депутатов по предприятиям и воинским частям".

Большевики находились в эту ночь в мучительных сомнениях — поддержать ли демонстрацию? Звать ли к вооруженному восстанию? Убедить ли расходиться по домам? Среди них не было единодушия. Однако, когда делегация (от анархистов? от солдат?) прибыла вечером 3 июля в Кронштадт с просьбой о поддержке, таковая была им обещана уже с санкции ЦК большевиков¹.

Утром 4 июля двадцать тысяч вооруженных моряков на сорока судах высадились на пристанях Петрограда. Под предводительством своих большевистских лидеров Раскольникова и Рошаля они сначала стройными рядами под звуки оркестра направились в штаб ЦК большевиков, ко дворцу Кшесинской, где перед ними с призывом к мирной манифестации выступили члены ЦК. Полубольной, срочно прибывший из Финляндии Ленин был немногословен и призывал к сдержанности. Моряки направились к Таврическому дворцу. 4 июля выступления на улицах города возобновились и помимо кронштадтцев. В разных местах возникала стрельба, появились жертвы, число которых росло благодаря начавшимся погромам, грабежам в магазинах и квартирах. Однако, принятые ЦИКом меры уже действовали и порядок постепенно восстанавливался. ЦК большевиков постановил считать демонстрацию законченной, люди стали расходиться по домам и казармам, а моряки заняли указанные им квартиры в доме Кшесинской, Петропавловской крепости, Дерябинских казармах с тем, чтобы 5 июля вернуться в Кронштадт. Но тут возник вопрос о предварительном разоружении моряков. Вопрос решался в военной комиссии под председательством М. И. Либера и с участием Б. О. и, судя по описаниям и Раскольникова, и Суханова, очень жестко: матросы на своем пути к пристаням должны быть безоружными. Пока Раскольников и Рошаль выстаивают в Военной комиссии в ожидании участи своих подопечных, последние, не будь дураками, погружаются на суда в полном своем военном снаряжении и уплывают восвояси. Однако не все. Некоторая их часть, две тысячи человек, осталась в занятой ими Петропавловской крепости. Задача разоружения и очистки от них крепости и выпала на долю Б. О., как представителя Центрального Исполнительного Комитета Совета.

"Акция" проводилась 6 июля. Поскольку репортеры при ней не присутствовали, газетные сообщения не страдали единообразием. Газе-

та "Известия" писала в рубрике "Тревожные дни": "В штаб главнокомандующего днем явилась делегация кронштадтских матросов. В переговоры вступил член Исполнительного комитета Богданов, который предъявил категорические требования о немедленной сдаче оружия, ...после чего гарантируется свободный выход из Петрограда, без конвоя... Первоначально заявление Богданова встретило решительные возражения, ...и т. Богданов принял приглашение делегации отправиться вместе с нею в дом Кшесинской, где находилась еще одна делегация матросов... При возобновлении переговоров с обеими делегациями они продолжали упорствовать, ...и обе делегации вместе с Богдановым направились из дома Кшесинской в Петропавловскую крепость. Там собрались все находящиеся в крепости матросы и солдаты, ...т. Богданов подтвердил категорическое предъявленное им требование, после чего вопрос был решен"¹.

В этой же газете в другом месте сообщается, что солдаты Временного правительства предложили матросам сдаться и дали сорок пять минут, потом еще полчаса на размышление. "В это время приехал член ИК Богданов. Солдаты впустили его, и он предложил им подчиниться решению ЦИКа... В 11 часов в крепость был впущен грузовик, вошло несколько человек от воинских частей, и кронштадтцы стали сдавать оружие и патроны".

В "Рабочей газете" по поводу этого инцидента говорится: "В Петропавловской крепости состоялся митинг... т. Богданов в своей речи подчеркнул, что требования ЦИКа должны быть безусловно выполнены. Речь его была выслушана при почти гробовом молчании. После краткого периода общего молчания выступил один из делегации кронштадт-цев, высказавшийся за выполнение требования. Голосованием единогласно постановлено требования принять. Тотчас же был выработан порядок сдачи оружия и пр., а также составлены списки находившихся в крепости матросов и солдат, ...после чего кронштадтцы в сопровождении 10 членов ЦИКа были препровождены на суда"².

Газета "День" от 6 июля приписала честь бескровного освобождения Петропавловской крепости миссии представителей Исполкома Совета Либера и Зиновьева, и, видимо, эту ложную версию взял за основу Суханов в своих "Записках"³. В крепость вместе с Б. О. действительно ходил представитель от ЦК(б), но не Зиновьев и не Каменев (как у Су-

ханова), а Сталин. Он вспоминает: "Центральный комитет партии большевиков делегировал меня в Петропавловскую крепость, где удалось уговорить присутствовавших матросов не принимать боя... В качестве представителя Центрального Исполнительного комитета я еду с Богдановым к Козьмину (Помощник командующего округом. — Я. Б.). Мы уговариваем его не применять вооруженной силы"¹. Раскольников, так же как и Рошаль, не находился в Петропавловской крепости утром 6 июля во время ее сдачи (еще одна "неточность" Суханова), поэтому о происшедшем он узнал от своего двоюродного брата и соратника: "Женевский рассказал о событиях, происшедших в Петропавловской крепости, откуда он только что вернулся, — о бескровном занятии крепости и дома Кшесинской войсками Временного правительства и о разоружении не успевших уехать кронштадтцев, еще оставшихся в крепости. Трудная роль выпала на долю Сталина, которому пришлось быть не только политическим руководителем, но и дипломатом. Со стороны Временного правительства (Ошибка! ВЦИКа! — Я. Б.) в переговорах участвовал меньшевик Богданов"².

Изложу теперь нашу семейную версию. Отец вместе со Сталиным прошел в захваченную кронштадтскими моряками Петропавловскую крепость, и ему пришлось уговаривать тысячи озлобленных и вооруженных до зубов людей сдать оружие и крепость. Речь его неоднократно прерывалась угрожающими выкриками, потрясанием винтовок ("гробовое молчание") и было несколько моментов весьма опасных для его жизни. В качестве представителя большевиков Сталин не уговаривал, а лишь подтвердил: иного выхода, чем капитуляция, нет, надо подчиниться — сдать оружие и уходить в Кронштадт. Сломить сопротивление моряков было трудно, но в конце концов это удалось, и они побросали оружие. А через некоторое время до Б. О. дошло признание Сталина: "Молодец Богданов! Одним брюхом разоружил матросов!"

Н. И. Богомяков вспоминает рассказ отца об этих событиях. Матросы впустили его и Сталина в крепость, но поначалу были настроены весьма воинственно. Б. О. сказал: "Нас двое, мы безоружны. Вы вооружены, вас более двух тысяч. Убить нас всегда успеете. Сначала выслушайте". Постепенно успокоились. С большим трудом удалось уговорить матросов разоружиться и оставить крепость.

Отмечу еще, что это событие, в соответствующем, конечно, освещении, было обыграно в повести П. Капицы "Завтра будет поздно", фактическая его канва близка к тому, о чем знала я, включая угрозы матросов утопить отца в Неве¹.

Репрессии, обрушившиеся на большевиков в связи с событиями 3-6 июля и с обвинениями в получении денег от немцев, не только не ослабили их, а, напротив, укрепили их позиции в общественном мнении сначала как преследуемых, а затем, в августе-сентябре, благодаря их активному сопротивлению Корниловскому восстанию. ЦИК, можно сказать, своими руками вооружил большевиков тысячами винтовок, распорядившись о срочном их изготовлении на военных заводах столицы, призвал их к активной деятельности против ими же спровоцированной реакции, дав им тем самым возможность очиститься от обвинений в государственной измене. Большевики, действительно, открыли двери контрреволюции, а она в свою очередь — большевикам в Октябре. Петроградский Совет все более большевизировался, а 9 сентября на заседании Совета в большом зале Смольного института произошла смена Президиума. Предлагалось сначала дополнить Президиум большевиками, но Президиум не пошел на коалицию и поставил вопрос о доверии. "От имени меньшевиков Богданов взял быка за рога: вопрос, заявил он, поставлен не о технической организации Президиума, а о политической линии Совета... Если Совет одобряет прежнюю политику Президиума в ее целом, то пусть он не примет отставки; это и надо поставить на голосование"². Церетели, по воспоминаниям Суханова, добавляет: "Собрание должно дать ответ: признает ли оно новую линию поведения, и принимает ли оно нашу отставку. Дело идет не о доверии к отдельным лицам и не об их чести, а о системе политики". Большинство пожелало новую линию. Президиум в молчании сходит со сцены...

С этого дня большевизация столицы пошла в нарастающем темпе. Правительство Керенского со своими задачами не справлялось. Надежды на сильную демократическую власть, которую должно было создать Демократическое Совещание, не оправдались. Большевики готовились к перевороту. Это стало известно благодаря публикации в "Новой жизни" (чего Ленин долго не мог простить публикаторам — Каменеву и Зиновьеву) и 14 октября подверглось ожесточенной критике на объединенном заседании ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депу-

татов и Исполкома Совета крестьянских депутатов. Докладчик Ф. И. Дан потребовал от большевиков прямого ответа. От имени большевистской фракции Д. Б. Рязанов сказал, что выступление подготовлено не большевиками, а Временным правительством, семью месяцами его деятельности, и что день и час выступления они не знают, "...но, если массы восстанут, мы будем в первых рядах". Из этого ответа Б. О. сделал вывод: "Большевики готовят вооруженное восстание и будут во главе, но в данный момент выйдут не массы, а отдельные кучки, к которым присоединятся контрреволюционеры... Всякая попытка к выступлению будет задавлена". Ю. О. Мартов назвал выступление в настоящий момент авантюрой¹.

Была принята резолюция, которую Б. О. назвал бледной, но к которой счел благоразумным присоединиться: ЦИК считает всякого рода выступления в момент, когда немцы рвутся к столице, "совершенно недопустимыми, способными только развязать погромное движение и привести к гибели революции"². "Выступления всякого рода", а не конкретно большевиков — действительно слабая формулировка! Накануне октябрьского переворота Дан, вторя Церетели, которого уже не было в столице, скажет на заседании Предпарламента: если конфликт между большевиками и правительством не будет урегулирован мирными средствами, победят правые, реакция³.

Даже в самый канун Октября меньшевистские лидеры продолжали опасаться открытых дверей для контрреволюции через большевиков. А Керенский настолько не оценивал реального соотношения сил, что за несколько дней до Октября произнес свою печально знаменитую фразу: "Я готов отслужить молебен, чтобы выступление большевиков произошло"⁴.

Конечно, вопреки резолюции ВЦИКа, большевики готовились к выступлению, и день был назначен. Этот день был приурочен к открытию II съезда Советов, так же как несостоявшееся первое выступление в июне связывалось с I съездом Советов: Временное правительство должно быть низложено, и съезд поставлен перед свершившимся фактом. II съезд Советов открылся 25 октября в одиннадцатом часу вечера. За

столом Президиума — лидеры старого ВЦИКа. Открывший съезд Дан отказывается от политической речи, а лидеры ВЦИКа — от участия в Президиуме. Со сцены сходят руководители Совета с марта — Дан, Либер, Бройдо, Гоц, Богданов, Филипповский и "под гром аплодисментов и залп Авроры" места занимают Троцкий, Каменев, Зиновьев, Спиридонова и другие большевики и левые эсеры. От фракции меньшевиков-оборонцев резкое заявление против военного заговора большевиков делает Хинчук, подобное же от фронтовиков — меньшевик Кучин-Оранский и представитель эсеровской фракции. Их захлопывают. Меньшевики и эсеры покидают съезд. На некоторое время задерживается Мартов со своей группой, но и они вскоре уходят.

Казалось бы все. Точка. Но покидавшие Смольный в ту октябрьскую ночь так не думали. Они были уверены в недолговечности большевиков и надеялись на Учредительное собрание, которое все расставит по своим местам.

6. ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ.

НЕЗАВИСИМОЕ РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ В ПЕТРОГРАДЕ В 1918 г.

ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ

Следующие после Октября дни полны драматических событий. Большевики занимаются своим делом — раздают обещания земли и мира и, засучив рукава, разгоняют, закрывают, арестовывают. Оппозиция, лишившись многих своих возможностей, изыскивает новые формы сопротивления большевикам и агитации против них. Пишутся прокламации, воззвания, декларации, распространяются газеты, выходящие всякий раз под новыми названиями, организуются собрания, открывается партийный клуб, созываются конференции и даже партийный съезд, и во всех этих воззваниях, речах, статьях одна мысль, один вопрос, одна забота — как выйти из создавшегося положения с наименьшей кровью и так, чтобы поднявшая голову контрреволюция не смела бы вместе с большевиками всю революцию.

И в этой боязни контрреволюции, и в уверенности, что большевистская власть недолговечна, и в надеждах на Учредительное собрание в лагере меньшевиков царило полное единодушие. Но по вопросу о путях преодоления кризиса меньшевики-оборонцы и меньшевики-интернационалисты стояли на противоположных позициях. И если последние хотели разрешить кризис полюбовно, путем образования общедемократического правительства, то меньшевики-оборонцы, среди которых были приверженцы этой идеи до Октября (я имею в виду также Б. О.), в настоящий момент категорически от нее отказались, видя только один путь — путь борьбы с большевиками. Поэтому выпущенное 25 октября воззвание меньшевиков-интернационалистов натолкнулось на резкое сопротивление меньшевиков-оборонцев, а когда Мартов сумел уговорить ЦК РСДРП принять соответствующую резолюцию, последовал раскол. Ряд меньшевиков-оборонцев в виде протеста 1 ноября заявили о своем выходе из ЦК. Это заявление называют то заявлением десяти, то одиннадцати, а под первоначальным текстом, опубликованном в "Рабочей газете" 2 ноября¹, подписалось десять членов ЦК и три кандидата в

члены ЦК, то есть тринадцать человек. Б. О. подписался как кандидат. Заявление подписали также такие видные меньшевики, как Либер, Батурский, Гарви, Гвоздев. В воззвании членов ЦК с объяснением причин выхода из ЦК, опубликованном на следующий день, 3 ноября 1917 г. в «Рабочей газете", в частности, говорится: "Все восемь месяцев наша партия ... боролась против тактики, ведущей к изоляции пролетариата, и против той идеи, что наша революция может непосредственно перейти в революцию социалистическую. И вот теперь, когда большевикам удалось путем чисто военного переворота, преторианским путем, опираясь на штыки и пулеметы, проделать свой опыт якобы социалистической революции; когда они за несколько дней своего господства успели уже совершить целый ряд преступлений, позорящих знамя социализма, которым они прикрываются, теперь Центральный Комитет, занявший вначале резко враждебную позицию ко всей их авантюре, счел возможным капитулировать перед большевиками и вступить с ними в переговоры о совместном образовании Социалистического министерства".

Приехавший с Кавказа Церетели был против раскола и уговорил отколовшихся цекистов вернуться, когда переговоры с большевиками об однородном демократическом правительстве не состоялись (по той простой причине, что большевики на эти переговоры не пошли). Большинство вернулось, написав соответствующее заявление. Но подписи Б. О. под ним нет.

Дату ухода некоторых членов и кандидатов из ЦК Г. Аронсон считает датой оформления правого течения в меньшевизме, имевшего значение, выходящее за рамки только внутрирусского явления¹.

Меньшевики, считавшие еще не все потерянным, полагали необходимым сосредоточить основные усилия на защите будущего Учредительного собрания. По инициативе Церетели был создан Союз защиты Учредительного собрания, в который вошли меньшевики-оборонцы, эсеры, народные социалисты, кадеты, кооператоры. Союз действовал энергично, хотя большевики ставили всяческие препоны его проникновению в рабочую и солдатскую среду². Противоправительственная манифестация 28 ноября 1917 г. была организована этим Союзом³. Вла-

сти были очень напуганы, считая, что она могла превратиться в вооруженное выступление, и приняли крутые меры, объявив сразу же, 28 ноября вечером, кадетов вне закона, а 16 декабря арестовав Союз защиты Учредительного собрания. В числе арестованных был и Б. О.. Каким-то образом арестованные умудрились довести до эсеровской газеты "Дело народа" воззвание с такой концовкой: "Считая по принципиальным соображениям совершенно невозможным вступать в какие бы то ни было сношения с временщиками, мы, члены трех социалистических партий (имеются в виду меньшевики, эсеры и народные социалисты — Я. 5.) перед лицом всех граждан России протестуем против совершенного над нами насилия. Мы призываем товарищей и всех граждан продолжать борьбу за Учредительное собрание, которое положит конец большевистскому самовластию". Петропавловская крепость, Екатерининская куртина, 19 декабря 1917 г. и четырнадцать подписей, в числе которых Богданов, Левицкий, Ермолаев.

Об этом первом аресте при советской власти я не слышала в семье, по-видимому, он был непродолжительным, так как в начале 1918 г. вновь прослеживается деятельность отца (о чем ниже). Однако, я не знаю, был ли он освобожден еще до Учредительного собрания, то есть стал ли участником или свидетелем всех трагических событий — разгона самого Собрания, разгона демонстрации в его защиту, крушения последних надежд¹.

После Октябрьского переворота ВЦИК первого созыва формально распущен не был, он влачил довольно жалкое существование в расчете на возрождение после Учредительного собрания. 10 января 1918 г., через несколько дней после разгона Учредительного собрания и на другой день после похорон его защитников, состоялось последнее заседание Бюро ВЦИКа первого созыва, на котором оно заявило о самороспуске по той, как сказал Дан, причине, что "наши надежды на крушение большевистского режима не оправдались, и теперь трудно быть оптимистом, чтобы сказать, что это скоро случится"².

Разгон Учредительного собрания и расстрел демонстрации в его защиту с жертвами среди рабочих вызвали весьма негативную реакцию в рабочей среде. Голод, безработица, разруха, наступление немцев, красный террор с каждым днем усиливали недовольство. Оно достигло апо-

гея в начале марта, когда правительство переехало в Москву и вскоре по переезде заключило Брестский мир. Но еще до этого началось организованное движение рабочих столицы. У его истоков стоял Б. О. Вот как описывает социал-демократ Ю. П. Денике рождение идеи выборов уполномоченных от фабрик и заводов, впервые реализованной на Путиловском заводе:

"Вскоре после этого (После бурного собрания на Семяниковском заводе, двое или трое рабочих которого были убиты при разгоне демонстрации. — Н. Б.) Б. О. Богданов и я ехали на собрание на Путиловский завод. По дороге мы обсуждали вопрос, что же делать дальше. Наши успехи не удовлетворяли нас обоих. Мы побеждали большевиков на одном собрании за другим, но на этом дело останавливалось... Мы думали о том, как закрепить наши успехи. Для Б. О. было характерно больше, чем для меня, мыслить, так сказать, в организационных формах. У него сейчас же возникла идея всюду призывать к созданию новой, выборной, независимой организации.

С этим мы и пришли на Путиловский завод. Я выступил первым, и большинство собрания явно было на моей стороне. Видя, что они проигрывают на таком важном для них предприятии, как Путиловский завод, большевики попытались повернуть настроение собрания... Тогда взял слово Б. О. и закончил речь призывом выбирать представителей Путиловского завода в новую организацию — Собрание уполномоченных петербургских фабрик и заводов. Так возникло Собрание уполномоченных"¹.

Здесь нужно сделать следующее замечание. Конечно, идея выборов уполномоченных не возникла у Б. О. "сейчас же", просто он решил применить в настоящей обстановке тот опыт организации рабочих, который был ему известен еще со времен выборов в Рабочую группу Военно-промышленного комитета. Об этом же говорит М. С. Бернштам, автор комментариев к книге "Независимое рабочее движение в 1918 году": "По-видимому, Б. О. Богданов предложил те термины и внешнюю институциональную форму, в которой оформилось в 1918 г. Собрание уполномоченных фабрик и заводов Петрограда. Эти термины и форма внешне восходят к одноименному институту, созданному в 1915-17 гг., в котором Б. О. Богданов принимал ведущее участие"².

Первые собрания уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда происходили еще в январе 1918 г., но окончательно движение уполномоченных оформилось в марте. Судя по протоколам чрезвычайных собраний уполномоченных, в марте-апреле Б. О. принимал в них деятельное участие. В комментариях к выше упомянутой книге указывается, что с июня его деятельность в этом движении документально не прослеживается. Активистами движения уполномоченных являлись, помимо Б. О. и Денике, Батурский, Дюбуа, Кучин-Оранский, Абрамович и ряд других меньшевиков. Меня, как и Солженицына, который брошюру с протоколами нескольких собраний уполномоченных считает "драгоценнейшей книгой своей библиотеки", особенно поразила декларация, принятая уполномоченными на собраниях 13-15 марта с обращением к открывавшемуся в Москве IV Всероссийскому съезду Советов. Б. О. активно выступал на этих собраниях, вносил предложения, и я не сомневаюсь, что внес свою лепту в самую декларацию. Можно сказать, что она написана кровью, это гневный крик возмущения и протеста! Приведу несколько фраз:

"...Нам обещали немедленный мир, демократический мир, заключенный народами через головы своих правительств. А на деле нам дали постыдную капитуляцию перед германскими капиталистами... Нам обещали хлеб. А на деле небывалый голод. Нам дали гражданскую войну, опустошающую страну и вконец разоряющую ее хозяйство.

...Нам обещали свободу. А что мы видим на деле? Где свобода слова, собраний, союзов, печати, мирных манифестаций? Все растоптано полицейскими каблуками, все раздавлено вооруженной рукой. В годовщину революции, оплаченной нашей кровью, мы снова видим на себе железные оковы бесправия, казалось, вдребезги разбитые в славные февральские дни 1917 г. Мы дошли до позора бессудных расстрелов, до кровавого ужаса смертных казней, совершаемых людьми, которые являются одновременно и доносчиками, и сыщиками, и провокаторами, и следователями, и обвинителями, и судьями, и палачами... Мы, рабочие петроградских фабрик и заводов, требуем от съезда:

1)    отказа утвердить кабальный предательский мир;

2)    постановления об отставке Совета народных комиссаров;

3)    немедленного созыва Учредительного собрания..."¹

Наивно думать, что эта декларация была зачитана на съезде. Но движение ширилось. Оно захватило ряд крупных городов— Москву, Тулу, Харьков, Екатеринослав, Самару. К маю-июню движение уже имело внушительные масштабы, была назначена на 20 июля Всероссийская конференция уполномоченных и подумывали о съезде, а в порядке подготовки к нему на 2 июля намечалась всеобщая забастовка. Всем этим мероприятиям не было суждено свершиться — в июле в Петрограде и Москве были арестованы руководители движения. Был арестован и Б. О. и снова посажен в Петропавловскую крепость. Поначалу этот арест не вызывал больших тревог. Мама регулярно передавала отцу продукты, книги, письма, получала записки от него, разговаривали с ней вежливо. Все резко изменилось после выстрела Каплан 30 августа. Когда мама в очередной раз подошла к окошку комендатуры, передачу у нее не приняли, а из окошка раздался гневный выкрик: "На террор ответим террором!" Раскручивался виток новых массовых арестов. Арестованным в связи с движением уполномоченных могло грозить все, что угодно, вплоть до расстрела. В комментариях к статье Далина приведен рассказ Д. Б. Рязанова о первоначальном решении ЦК приговорить лидеров движения уполномоченных к высшей мере и о том, что решение это было потом отменено¹. Узникам Петропавловской крепости стало об этом известно, затем известие это дошло и до внутренней охраны крепости, которая, будучи на стороне заключенных, начала вести подкоп к Неве. Об этом мне рассказывал отец². Но обошлось. К осени всех освободили.

Дальнейшее пребывание в Петрограде смысла уже не имело. Советы стали однопартийными, редакции газет разгромлены и закрыты, движение рабочих раздавлено. Бывшие советские и партийные ли-

деры начали разъезжаться. Церетели уехал в Грузию, Дан — в Смоленск, а одесситы Гарви, Богданов, Астров, Коробков — в Одессу.

Еще одно событие ознаменовало 1918 г. — смерть и похороны Г. В. Плеханова. Он умер 30 мая в Финляндии, в санатории Питкяярви и похоронен 9 июня на Волковском кладбище в Петрограде. Отец, относившийся к нему благоговейно, считавший его родоначальником и классиком русской социал-демократии, "олимпийцем", принял самое активное участие в его похоронах. Вот что рассказал он мне в 1959 г.:

"Похороны были организованы меньшевиками из группы "Единство", сторонниками Плеханова. Гроб с телом Георгия Валентиновича был установлен для прощания в помещении Вольно-экономического общества. Большевики не присутствовали на похоронах, им рекомендовали в них не участвовать. Венков было много, и только один — от большевиков, точнее, от одного из них, от Рязанова. В траурной процессии, шедшей по Невскому, участвовало тысяч десять, но по тротуарам и окольными путями шло еще много людей. Я был председателем траурного митинга, который происходил на площади у Казанского собора и на кладбище. Площадь у Казанского собора была выбрана по той причине, что на ней впервые выступал молодой Плеханов. Выступающих на траурном митинге было много. Помню свою стычку с Потресовым, которому я не давал слова, так как хотел, чтобы раньше выступил рабочий".

Мама вспоминала, что после окончания похорон со всех венков поснимали ленты и унесли с собой, пряча из соображений безопасности под одеждой. Мама тоже была укутана лентами.

В 1992 г. мне довелось прочитать ряд старых газет ("Слово народа", "Московские новости", "Новая жизнь") с сообщениями о смерти Плеханова, заметками о похоронах и прочим. Организацию похорон взяло на себя не только "Единство", но и Собрание уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда и Москвы. Уполномоченные же открыли траурное шествие, за ними шли рабочие петроградских заводов. В процессии участвовали десятки тысяч (было воскресенье). На площади у Казанского собора выступил председатель Собрания уполномоченных (петроградских) Е. С. Берг. Митинг на Волковском кладбище открылся выступлением Л. Г. Дейча, потом говорили А. Н. Потресов, С. Семковский, рабочие, в том числе Глебов — один из лидеров движения уполномоченных. Большевики устами Зиновьева в "Правде" объявили о том, что Плеханов умер для них еще в 1914 г., и поэтому они на похороны не пойдут. "Мы не сомкнем своих рядов с буржуазией".

Плеханов вернулся в Россию в марте 1917 г. Б. О. встречался с ним по приезде на заседаниях Всероссийского Совещания

Советов (на фотографии этого Совещания — см. обложку — оба сидят в первом ряду). Об этом его рассказ:

"Когда Плеханов возвращался из-за границы, Исполком Петроградского Совета поручил Чхеидзе и мне встречать его на вокзале. Вокзал был запружен огромным количеством людей. Когда Плеханов с женой вышли из вагона, их попросили пройти в царские комнаты вокзала. Георгий Валентинович производил впечатление старика. Со всех сторон на него напирали, разобщили с женой, он все время беспомощно озирался и звал: "Роза, Роза!" В царских комнатах его ожидали Чхеидзе и я. Чхеидзе произнес приветственную речь, затем несколько слов сказал я, а потом стал говорить Плеханов. Гордо выпрямившись, уже забыв про свою недавнюю растерянность и про Розу, он произнес очень резкую речь, в основном направленную против меньшевиков в связи с их отношением к войне. Стоять мне и Чхеидзе было очень неловко.

Плеханов организовал свою "партию". Фактически же это была небольшая группа, сложившаяся вокруг издаваемой Плехановым газеты "Единство". Плеханов требовал полноправного представительства в Исполкоме Совета. Вопрос этот обсуждался на заседании ОК меньшевистской партии, где резко против представительства группы Плеханова выступил С. О. Ежов-Цедербаум на том основании, что оно усилило бы вес практически несуществующей партии. Я возражал Ежову не потому, что был с ним не согласен по существу, а потому что у Плеханова учились все социал-демократы. Принято, однако, было предложение Ежова. Я был представителем от партии в Исполкоме Совета, поэтому должен был доложить это мнение ОК в Исполкоме. Рассказав о решении ОК, я высказал свое особое мнение об удовлетворении просьбы Плеханова. Надо сказать, что до этого разбирательства Исполком Совета предложил дать Плеханову совещательный голос, но он отказался, требуя полных прав".

В протоколах заседаний Исполкома обсуждение этого вопроса не нашло своего отражения. В списке членов Исполкома Петроградского Совета, помещенном там же, ни Плеханов, ни кто-либо из его группы не значатся ни с решающим, ни с совещательным голосом, но в протоколе заседания Бюро Исполкома от 29 мая 1917 г. зафиксировано: "Бюро 4-мя голосами против 3-х постановило предоставить группе "Единство" одно место в ИК"¹.

Продолжаю рассказ отца: "Вскоре происходило Всероссийское Совещание Советов, членом Президиума которого я был. Как-то, когда

я находился в комнате за Президиумом, туда вошел Плеханов. Обратившись к кому-то, он спросил — как можно получить мандат на Совещание? Ему указали на меня. Постояв секунду, он повернулся и вышел. Пришлось посылать ему мандат с нарочным".

Плеханов принимал участие в Совещании и, как упоминалось выше, при закрытии Совещания выступил с речью, в которой выразил свое полное удовлетворение Совещанием и принятыми резолюциями.

И еще рассказ Б. О., услышанный им от жены Георгия Валентиновича, Розы Марковны Плехановой:

"Когда Георгий Валентинович заболел, его хотели отправить лечиться в Финляндию, и в ожидании отъезда он проживал в Царском Селе. Роза Марковна была все время при нем, буквально не отходя от его постели. Как-то в час ночи раздался страшный стук в дверь. Роза Марковна подошла к двери: "Кто там?" — "Откройте, к Плеханову". Открыла, вошли матросы. "К нему нельзя, он болен!" Ее отстранили, она побежала вперед, к постели Георгия Валентиновича. Матросы ворвались в комнату. Плеханов проснулся, привстал. "Вы — сенатор Плеханов?" Плеханов с трудом поднялся и, держа впереди себя руки, сказал, какой он сенатор. Матросы выслушали и ушли".

Очень возможно, что в связи именно с этим инцидентом меньшевики-оборонцы (225 человек) 5 ноября 1917 г. обратились к Плеханову с письмом в "Рабочей газете", где выражали негодование и сочувствие по поводу того насилия, которому Плеханов был подвергнут "одной из банд, организованной и направленной большевиками".

* * *

Я пыталась представить основные направления деятельности Б. О. в предреволюционную и революционную пору. С самого начала мне было ясно, и я писала об этом, что вырвать его из контекста событий, идей, действующих лиц невозможно. И, выполняя поставленную перед собой задачу об освещении деятельности именно Б. О., я тем самым как бы акцентировала его роль. Мое повествование несомненно предполагает знание читателем основных событий, действующих сил и лиц и призвано только к тому, чтобы, опираясь на разбросанные по разным более или менее доступным источникам факты, мнения, впечатления, найти место Б. О. Он не оставил своих мемуаров, писем, книг, как это сделали многие активные деятели революции, оказавшиеся потом в эмиграции — Дан, Церетели, Чернов и другие; он не писал своих записок по ходу событий, как это делал, зачастую забрасывая другие дела, Суханов; он не имел ни одной из этих возможностей, так как был хорошо упря-

тан и опечатан впоследствии, а во время революции был ее неутомимым работником. Надеюсь, последнее мне удалось продемонстрировать.

Не боясь преувеличений, можно констатировать, что Б. О. был основным организатором практической работы Петроградского Совета РиСД, его Исполкома и Бюро, важнейших секций, а позднее — ВЦИК и его Бюро. Будучи трезвым политиком, влиял и на политические решения. Из трудных ситуаций умел находить выход и оперативно действовать. Однако ему не хватило дальновидности, и он не сумел вместе со всеми демократами — правыми, левыми, центром, эсерами — оценить грозной опасности большевизма. Думаю, он мог бы сказать вместе с Церетели: "Но то, чего мы не предвидели — это возможность, что сам большевизм возьмет на себя осуществление самой страшной реакции, тоталитарное уничтожение всякой свободы, угнетение и порабощение народных масс"¹.

Конечно, в дальнейшем Б. О. занимался анализом причин поражения Февральской революции и говорил об этом не только своим ближайшим товарищам, но и большой соловецкой аудитории, о чем упоминали находившиеся вместе с ним в Соловках Б. М. Сапир² и В. О. Рубинштейн (см. Приложения 2 и 4). К сожалению, содержание этих разговоров осталось нам неизвестным.

1. СНОВА В ОДЕССЕ В 1918-1920 гг. АРЕСТ

Мое первое впечатление: темно в комнате, какое-то беспокойство, приглушенные голоса, затем радостные крики, свет, и я в объятиях сильного человека. Потом коробка, из которой появляется детская эмалированная посуда, синяя в белую крапинку, тарелочки разных размеров, кастрюльки разной формы. Все остальное расплывчато, а посуда осталась ярким синим пятном. Она и определила начало моего отсчета времени. Было это в Одессе и, как я потом узнала, в канун "старого" Нового 1920 года, мне — три с половиной года. До этого папа отправился по делам службы в Киев, а Одессу в очередной раз заняли не то петлюровцы, не то еще кто-то, и он долго не мог вернуться и даже подать о себе весть. Новый год встречали по старому календарю, и какая-то знакомая, гадая на картах, предсказала: "Король очень близко". И действительно, отец появился в эту новогоднюю ночь.

По моему недавнему "расследованию" эта отлучка отца была не единственной, он уезжал из Одессы по крайней мере еще один раз. Осенью 1920 г. был в Москве и, скорее всего, нелегально. И вот почему я в этом уверена. В Каргопольских лагерях отец рассказывал Николаю Ивановичу Богомякову о своей встрече с Мартовым в Москве на его конспиративной квартире на высоком этаже дома вблизи Лубянской площади. Мартов настойчиво советовал отцу эмигрировать незамедлительно вместе с ним, а семья, мол, приедет позднее. Известно, что Мартов покинул Россию в конце сентября 1920 г., притом на вполне законных основаниях — в качестве делегата РСДРП на съезд социалистов в Галле¹, Настойчивость Мартова в отношении отъезда отца за границу объяснима, если предположить возможность включения его в состав делегации. Хотя, конечно, могли обсуждаться и другие варианты, но этот мне представляется наиболее вероятным.

В Одессе мы сначала жили в доме маминых родителей, а затем снимали квартиру в доме, известном до сих пор как дом Попудова. Но сначала о маме и ее семье.

Ольга Альбертовна Богданова, в девичестве Дыхно, родилась в Одессе в 1889 г. и была шестой по старшинству дочерью в семье, насчитывающей восемь детей (шесть девочек и два мальчика). Глава семьи Альберт Михайлович Дыхно был очень почитаемым человеком в Одессе. Ни одно рождение, брак или смерть еврея в Одессе не обходились без его участия: он был казенным раввином, это что-то вроде нотариуса (недавно я обнаружила его подпись на метрике отца моей московской приятельницы, родившегося в Одессе в 1916 г.). Дед был официальным главой Одесской еврейской общины и в этом качестве ездил на торжества по случаю 300-летия Дома Романовых, был представлен царю. Внешне — красивый, с ярко-синими глазами и белой окладистой бородой, статный, исполненный достоинства. В совершенстве знал русский язык, его русское письмо было безупречно. Основная его семейная забота — дать образование детям. Дети должны были учиться и трудиться, никакой праздности, никаких вольностей. Еврейскому языку детей не учил, религиозного чувства никому не привил. Большая часть детей получила медицинское образование, две дочери — музыкальное. Дед был строг, требователен, деспотичен. Дети бесконечно уважали его, любили и побаивались. Бабушка придерживалась существенно более широких взглядов, детей понимала и при случае выгораживала, перед ней дед отступал. В материальном отношении жили туго, только-только сводя концы с концами.

Я помню деда, разбитого параличом, лежащего в кровати во всем белом. Бабушка кормила его с ложки. Он просил меня каким-то не своим голосом: "Талочка, дай пальчик, поцелую", — а мне было очень страшно, и я прятала руку за спину. Было это перед нашим с мамой отъездом из Одессы в 1921 г., вскоре дед умер. Бабушка дожила до глубокой старости и умерла в 1938 г. в Баку, где после смерти деда жила в семье старшей дочери. Мой отец относился к бабушке с большим уважением, считая ее женщиной большого сердца, ясного ума и, в противоположность деду, неконсервативных взглядов.

Среднее музыкальное образование по классу рояля мама получила в Одессе и была одной из лучших и любимых учениц известного тогда в Одессе педагога Лелевича. Когда он уезжал за границу, настойчиво советовал маме поехать с ним для продолжения учебы в Берлинской консерватории. Но мама отказалась, в 1910 г. уехала в Петербург и поступила в консерваторию в класс Майкопара, о чем впоследствии сожалела, так как имела возможность выбрать более сильных педагогов -

Николаева или Есипову. Консерваторию должна была окончить в 1915 г., но по совету своего профессора осталась еще на какое-то время для усовершенствования. Ввиду подоспевших чрезвычайных обстоятельств — рождения дочери, революции — мама осталась без документа об окончании консерватории. Она никогда и нигде не работала, в том числе и музыкальным работником, но поначалу играла много, и все мои детские и отроческие годы прошли под звуки Шопена, Скрябина, Рахманинова. Мама была миловидной шатенкой, очень белолицей, с синими глазами. Я ее помню располневшей и тяжеловато передвигающейся — у нее болели ноги. Основное ее предназначение — семья. Она была предана своим родителям, братьям и сестрам, мужу и мне, моим детям. Взяла на себя заботу о самой младшей своей сестре, Тамаре, и ее детях. Обладая довольно сильным характером, являлась организатором жизни в семье и главным воспитателем детей.

Знакомство отца с мамой состоялось в Одессе в 1909 г. по возвращении Б. О. из первой ссылки. Мама как-то шла по Пушкинской улице в погожий день ранней осени со своим старшим братом. Навстречу им попался молодой человек, поначалу очень непонравившийся маме. Брат остановился, мама прошла вперед. Разговор затянулся, мама злилась, а потом сказала брату: "И дался тебе этот урод!" Брат рассказал все, что знал об отце, и у "урода" появился романтический ореол, тем более, что взгляды, которые он бросал на маму, не остались ею незамеченными. Не знаю, почему он показался маме уродом, мне он всегда представлялся внешне очень интересным — волевое, энергичное лицо, острый внимательный взгляд, великолепная шевелюра. Да и все кругом говорили: "Какой у тебя интересный отец!" Был он, правда, коренаст, среднего роста, хотя вся его фигура, в дальнейшем располневшая, требовала большего роста. Двигался очень легко, прекрасно вальсировал, в молодости хорошо бегал и даже любил прихвастнуть, что в Екатеринославе ноги спасли его от виселицы — удрал, уже будучи схваченным. А тогда, в 1909 г., он нашел повод появиться в доме маминых родителей "по делу к Мишелю", потом уже зачастил не но делу и не к Мишелю, а когда уехал в Питер, договорился о переезде мамы туда. В середине 1910 г. мама поехала сдавать экзамены в консерваторию, и в скором времени они поженились, хотя формально брак был заключен двумя годами позже, во второй вологодской ссылке отца. Для того, чтобы жить в Петербурге, отец с великой легкостью, ибо он был атеистом, поменял вероисповедание на лютеранское, и брак в Вологде был заключен по лютеранскому обряду, не требовавшему изменения вероисповедания невесты. Отец не ощущал себя евреем — ни язык, ни еврейскую культуру и традиции он не воспринял. Он неизменно мыслил себя русским, хотя ни-

когда не скрывал, несмотря на русскую фамилию, своего генетического еврейского происхождения. Однажды я слушала радиопередачу об известном музыканте и композиторе Гедике. Мать его была француженкой, отец — немцем, а на вопрос: "А кто же Вы тогда?" — он ответил: "А я -русский". В этом же смысле русскими были и отец, и Мартов, и Дан, Мандельштам и Бродский и многие другие, воспринявшие русскую культуру, связавшие свою судьбу с судьбой России.

Мама была неверующим человеком, она тоже не знала еврейского языка, прочла разве что Шолом-Алейхема и, конечно, по-русски. Будучи музыкантом, не знала еврейской музыки. Но в ней сильны были семейные традиции, она ни под каким видом не изменила бы своему еврейству и не решилась бы огорошить своего отца "лютеранским" браком. Дед написал вологодскому раввину письмо с просьбой обвенчать "детей" по всем правилам, и раввин, оказавшийся молодым, вполне свободомыслящим человеком, согласился пойти на обман, отписавши деду, что все было исполнено надлежащим образом. В. В. Боровский являлся свидетелем на лютеранской свадьбе родителей, я видела его подпись под брачным свидетельством, которое впоследствии куда-то задевалось.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Дом Попудова, в котором мы жили, запомнился мне громадным и светло-розовым. В четырехугольнике его большого двора стояли катафалки — в доме размещалась похоронная контора. Помню свой ужас, когда мальчишки засунули меня в катафалк и, навалившись всем миром, потащили. И еще помню квартиру врача, который жил этажом ниже. В таинственный врачебный кабинет меня ввел отец, когда я расквасила себе нос. А позднее, то ли в этом же кабинете, то ли в другой комнате, я провела долгие часы, пока у нас шел обыск. Вероятно, это был тот самый зимний день (вернее ночь), когда увели отца. Но его отсутствие не было еще для меня трагедией и не запечатлелось в моей четырехлетней памяти.

В эти годы в Одессе отец "ходил на службу" в Дом народного творчества, располагавшийся в здании бывшей Биржи (был, кажется, его заведующим), и продолжал свою деятельность в Совете рабочих депутатов, теперь уже местном, будучи членом меньшевистской фракции. В Одессе была еще довольно сильная социал-демократическая организация, возглавляемая бывшим членом ЦК, крупным деятелем рабочего движения П. А. Гарви. Вскоре после Октябрьской революции туда вернулось довольно большое число одесситов — активнейших деятелей Февраля, видных меньшевиков различных толков, в том числе и представителей так называемой "внутрипартийной оппозиции". Вспоминая этот период впоследствии, Гарви отмечал сложное положение одесской

социал-демократической организации, обусловленное частой сменой режимов, оторванностью от центра, большой пестротой взглядов и оценок ее членов¹. Действительно, в одной организации были и И. С. Астров — представитель левого, "мартовского" крыла меньшевиков, и Б. О. Богданов — выразитель правых взглядов. Правда, Октябрь сблизил их позиции в вопросе об отношении к большевикам, но оставалось еще много разногласий. И вместе с тем оба — друзья с отроческих лет, связанные не только личной дружбой, но и дружбой семей. Мама рассказывала, как однажды, наспорившись до хрипоты в меньшевистском клубе, они продолжали дискутировать на улицах ночной неспокойной Одессы по дороге домой. Когда подошли к перекрестку, где надо было расставаться, мама стала уговаривать Зуню (так звали Астрова родные и близкие) пойти ночевать у них, так как идти одному было совсем небезопасно. "Чтобы я пошел к этому кретину ночевать? Нет уж!" — и зашагал прочь. Но, продолжая спор, оставались друзьями. Окончательное перемирие наступило в 1920 г. Сначала был арестован Астров за выступление на заседании Совета профсоюзов против насильственной мобилизации членов профсоюза в Красную Армию и отправлен в Харьков, затем В. М. Коробков, тоже друг отца, добрый наш знакомый и, в скором будущем, товарищ отца по Соловкам, за свою солидарность с Астровым², а 16 декабря 1920 г. арестовывается вся меньшевистская фракция Одесского Совета. Вот как описывает это событие Гарви:

"В Одессе 16 декабря 1920 г. произведен полный разгром местной организации и арестована вся меньшевистская фракция Совета рабочих депутатов, в том числе ряд видных деятелей всероссийского и местного профсоюзного движения: П. Гарви, Б. О. Богданов, Р. Штульман, Лупинский и др. Арест целой фракции Совета и ряда профсоюзных деятелей вызвал среди их избирателей на фабриках и заводах столь сильное волнение, что власти были вынуждены на один день освободить арестованных членов Совета, чтобы на специально созванном заседании последнего "оформить" исключение и арест всей меньшевистской фракции. На заседании Совета большевистскими властями было дано торжественное обещание, что арестованные будут преданы суду и никаким внесудебным карам не подвергнутся. На деле же их увезли в Харьков, потом в Москву, оттуда во Владимир и освободили через год после ареста, правда, ненадолго". Примерно в это же время жирную точку на

остатках легальной деятельности всех революционных партий начали ставить повсеместно, не только в Одессе.

По-видимому, концовка пребывания Б. О. в Одесской тюрьме несколько отличалась от описанной Гарви. В бакинском деле зафиксировано, что в результате ареста в Одессе Б. О. был выслан за пределы Украины, по прибытии в Москву арестован (на вокзале), заключен в Таганскую тюрьму, а через два месяца отправлен во Владимирскую.

А в Одессе свирепствовал красный террор. Арестованные социалисты (и мой отец, следовательно) были невольными очевидцами смертных расправ в Одесской Губчека. Об этом повествует все тот же П. А. Гарви. Арестованных поместили в тюрьму Губчека, о которой по Одессе ползли страшные слухи. Она размещалась в двух больших бывших частных домах не очень далеко от центральной части города. Дважды в неделю заседала коллегия Губчека во главе со страшным Дейчем (тетя моя, Тамара, рассказывала, что Дейч относился к ним, то есть к арестованным социалистам, едва ли не с симпатией!) и выносила приговоры — в основном смертные — спекулянтам, контрреволюционерам, а практически — кому угодно и за что угодно. И дважды в неделю, вечером следующего дня, приговоры приводились в исполнение. Всех социалистов собрали вместе, в одной из квартир. Из окон своей "квартиры" арестованные могли наблюдать, как в ярко освещенный двор выводили по три-пять человек сразу. "Никто не сопротивлялся. Руки были сложены за спиной, чекист шел рядом и своей рукой держал сзади сложенные руки смертника и подталкивал его". Их направляли к двери в пристройку вроде сарайчика. "Дверь закрывалась. Скоро раздавались выстрелы. Мы невольно считали: раз, два, три... Самое большое число во время нашего пребывания было, помнится, шестнадцать. Это было временное, увы, кратковременное, затишье. Товарищи, жившие неподалеку на Канатной улице, передавали, что насчитывали много больше, иной раз за полсотню. Это была пытка"¹.

Тамара запомнила еще один эпизод, относящийся к этому же времени. Однажды папа принес записки какого-то сотрудника ЧК с описанием пыток и расстрелов, и все домочадцы ночь напролет их переписывали.

Через несколько месяцев после ареста отца, к весне 1921 г., мама увезла меня в Ярцево к своему младшему брату, а к осени — в Смоленск

к старшему брату, сама же беспрерывно курсировала между этими городами и Владимиром, возя передачи отцу и другим заключенным. По-видимому, уже тогда у нее наладилась связь с Красным Крестом, иначе она не могла бы делать передачи для других. Поездки ее были небезопасны, и в первую очередь потому, что в переполненных вагонах и на вокзалах разгуливал сыпной тиф, унося жизни многих, в том числе и политических противников властей. Так, от сыпного тифа по дороге в новую ссылку в Среднюю Азию погиб в Самарской пересыльной тюрьме в 1922 г. Зуня — И. С. Астров; в 1920 г. в Витебской тюрьме — Б. С. Батурский, тоже крупный меньшевистский деятель Февраля; в Полтавской тюрьме — лидер полтавских меньшевиков К. И. Ляхович, зять В. Г. Короленко.

2. МОСКВА. 1921 г. НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

После Владимирской тюрьмы осенью 1921 г. Б. О. формально свободным человеком попадает в Москву.

При переходе к НЭПу и в результате уже осуществленных репрессий против интеллигенции советская власть испытывала острую нужду в специалистах различного профиля. Меньшевики, будучи марксистами, хорошо разбирались в вопросах экономики и могли работать экономистами, плановиками, финансистами. Так оно и было в дальнейшем — освобождаясь из тюрем и лагерей, они в большинстве своем устраивались на работу именно по этим специальностям, однако, чем дальше, тем все с большими трудностями. В 1934—1937 гг. отец мог уже работать только в скромных учреждениях местной промышленности или кооперации. Но в 1921—1922 гг. многим меньшевикам предлагали хорошие должности, в том числе в столице. Такой либерализм длился недолго, но отец и ряд его товарищей, оказавшиеся в это время в Москве, попали в эту полосу.

В своей статье в "Огоньке" В. Костиков пишет, что в 20-х годах меньшевикам предоставлялись посты в экономике и промышленности в обмен на обязательство "не заниматься политикой", а то и на подписку об отречении от своей партии¹. Последнее для Б. О. решительно отпадает — не такой он человек. Я уже говорила, во всех своих тюремных анкетах, вплоть до последней, на вопрос о партийной принадлежности неизменно отвечал: "внепартийный меньшевик". Решаюсь предположить, и то без уверенности, что он мог пообещать не заниматься легальной политической деятельностью. Это было бы довольно естественно, так как все легальные возможности к тому времени практически уже отсутствовали. К нелегальным же (в основном поддерживаемым тогда молодежью) он не тяготел. На следствии в 1931 г. говорил, что считает себя для нелегальной работы слишком грузным.

Работа в ВСНХ могла привлекать его возможностью участия в разработке планов развития народного хозяйства. Главное, как мне

представляется, кроется в оценке НЭПа как политики отката назад от военного коммунизма с его террором к свободному предпринимательству, а там, глядишь, и к демократии, многопартийности и прочему. Такое мое убеждение основано на той фундаментальности, с которой он устраивался в Москве. Так обустраиваться можно только с верой в прочность своего положения хотя бы на ближайшие несколько лет. Он хорошо обставил предоставленную ему квартиру (к чему многие его приятели отнеслись с неодобрением), вывез из Одессы и поселил в ней мать с сестрой, пригласил на жительство с нами мамину сестру Тамару из Баку, вывез из Одессы и устроил на работу семью другой маминой сестры, Марии, словом, с размахом решил свои личные и семейные дела. По-видимому, он был не одинок в своей вере в "откат" — в Москве обосновались недавние его соратники по работе в Петрограде и Одессе — Гарви, Топер, Суханов, Гринцер, Коробков, все или почти все подвергавшиеся репрессиям. В резолюции 12-й Всероссийской конференции РКП(б) в августе 1922 г., которую я вычитала в "Огоньке"¹, есть такая подтверждающая мои соображения фраза: "Начало новой экономической политики вызвало было у меньшевиков и эсеров надежду на капитуляцию РКП(б) и установление "демократической коалиционной власти". (Насчет власти сомневаюсь!)

В ВСНХ Б. О. работал в центральном торговом отделе (ЦТО). Из справки, находящейся в его деле, следует, что на работу он поступил 1 декабря 1921 г., а 21 декабря постановлением Президиума ВСНХ утвержден членом Правления ЦТО. В деле имеются две бумаги с его личным штампом в верхнем левом углу.

Мы с мамой приехали в Москву из Смоленска зимой 1921—22 г. и первое время, пока в нашей будущей квартире шел ремонт, жили в гостинице, запомнившейся мне длинным-предлинным коридором и малоуютной комнатой с чужой мебелью и запотевшими стеклами окон, за которыми сине-черная темнота. Детей и знакомых там не было, гулять меня не пускали, было очень тоскливо. Но зато какой контраст с квартирой на 1-й Мещанской, в которой мы вскоре поселились! Широкий коридор от входной двери с самыми настоящими колоннами, за которыми очень удобно прятаться, моя светлая с "венецианским" окном детская с высоким потолком, веселыми обоями, а бордюр из вереницы котят серых, белых, с бантами и без, они до сих пор у меня перед глазами! Мы занимали пять комнат по одну сторону коридора (слышу цокот

копыт по брусчатой мостовой!), а в других пяти комнатах, с окнами во двор, поселились еще две семьи служащих ВСНХ.

По существу это была малонаселенная большая коммунальная квартира, позднее же (а может и по сей день?) в ней проживало десять семей. Квартира чудесно пахла свежей краской. Во дворе был сад с беседкой и круглым каменным бассейном. В разных местах сада из-под снега торчали огромные зеленые лягушки с трубками в пасти — конструктивные элементы бывших фонтанов.

Во двор выходили еще два флигеля, в одном из них жила хозяйка всех этих строений (по-видимому, уже бывшая). Ее внучка, моя ровесница Леночка Спиридонова, жила под нами на втором этаже. Я бывала там часто, у Леночки справляли многолюдные детские праздники. Уже тогда в моем сознании отражалось особенное положение отца. Так, я совершенно не сомневалась, что очень приличный на вид, всегда аккуратный и подтянутый Леночкин отец — меньшевик (мама очень смеялась). А на одном из праздников у Леночки отличилась особой "бдительностью". Детей усадили за круглый стол, чем-то угощали, а потом очень бойкий дядечка обежал вокруг стола и у каждого, как мне послышалось, спрашивал: "В Чеку хочешь?" Я, решив, что это такая странная игра, ответила отказом. Через некоторое время смотрю — все дети пьют чай, а у меня его нет. Сижу обиженная, едва не плачу. Кто-то заметил, а бойкий дядечка говорит: "Она чаю не хотела". — "Так ведь вы спросили, хочу ли я в Чеку!"

* * *

Этот праздник моего детства занял совсем не много времени по календарю, но в моем представлении растянулся в длинную цепь радостных впечатлений от елок, именин, подарков, игр с детьми, от "синематографа" в Банном переулке, от желтых кленовых листьев в мокрых аллеях Ботанического сада, что у Грохольского, от самой настоящей синей птицы, пролетевшей через всю сцену Художественного театра, куда меня трижды водила тетя Тамара, от книг, что высокой стопой лежали на стуле в детской. Это были тонкие книжки большого формата, пахнущие типографской краской, с замечательными картинками. Чаще всего их приносил папа, а иногда — о, радость! — читал их на сон грядущий. "Жил да был крокодил, он по улицам ходил", "Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит"... Порой праздник омрачался неприятными событиями — смертью птички в клетке, кошачьей царапиной на глазу, походом к зубному врачу, удалением гланд.

Папу я видела редко, он всегда был очень занят, но при любой экстремальной ситуации всегда был тут как тут. Как-то я отказалась идти с мамой к врачу, залезла под стол, вокруг которого, сердясь, ходила мама, и не вылезла оттуда до тех пор, пока видные мне из-под стола серые с каракулем мамины боты не сменились отцовскими ботинками. А в другой раз он в совершенно неурочное время приехал с работы, чтобы вызволить меня из-за шкафа, куда я была "сослана" за то, что соврала (тут моя мама была неумолима). Папа олицетворял саму справедливость, он со мной разговаривал на равных и умел убеждать — я ему доверяла. Так, я поняла, что удалить гланды хоть и больно, но необходимо, и смело села на колени к помощнику хирурга. Я не помню, чтобы в то время отец когда-нибудь сердился на меня или повысил голос, позднее — случалось.

А мама часто полеживала. На тумбочке возле ее кровати всегда лежали яйца, масло, шоколад. Оказывается, у нее начинался активный туберкулезный процесс (наездилась по маршруту Смоленск—Владимир—Смоленск в 1921-м!), но благодаря режиму, назначенному каким-то московским светилом — астрономические количества масла и яиц в день! — и железному папиному контролю за его соблюдением, она сравнительно быстро поправилась.

Погружаясь сейчас в свое детство, я вижу себя застенчивым и легко ранимым ребенком, очень любящим маму, папу, Тамару, нашу домработницу Катю, с открытой, как у большинства детей, душой, но знающим нечто, о чем ни говорить, ни задавать вопросов не следует.

Зимой 1921-22 г. в сумерках шли через железнодорожные пути Казанского вокзала трое — мужчина, женщина и ребенок. Ребенок — это я, мне пять с половиной, я иду со своими родителями. Шли тихо, не разговаривая. Кажется, нет конца этим рельсам! Подходим к какому-то вагону (товарному? столыпинскому?), около него — человек в черном длинном пальто, худой, с небритым хмурым лицом. Это, оказывается, папин друг, Зуня! (И. С. Астров). Я его могла видеть только в Одессе в 1920 г., то есть едва ли помнила, но знала, что он очень близкий нам человек, и из разговоров родителей и потому, что в Москве мы часто бывали в семье Симы Топера (Симона Моисеевича); он — меньшевик, работал во ВЦИКе первого созыва вплоть до дня его самоликвидации. Сима вторым браком был женат на сестре Зуни, Нюсе, в одной с ними квартире жила другая его сестра, Вера с дочкой немного старше меня, и, вероятно, у них же я видела жену Зуни, молодую русоволосую Соню Климович (Софью Петровну), одну из первых женщин-инженеров в России.

Зуню везут этапом в ссылку в Среднюю Азию. Непостижимо, как об этом проведал мой отец, не иначе как через старых и еще приличных большевиков, таких как Д. Б. Рязанов и И.Е. Любимов. Во время этого этапа Зуня умер в Самарской пересыльной тюрьме от сыпного тифа. Возможно, он уже заболевал тогда, когда мы его видели. По рассказам мамы отцу стоило больших усилий добиться разрешения на его похороны в Москве, он же был их организатором. Они вылились в многолюдное траурное шествие и митинг на кладбище. Выступавших было много. Лица они прикрывали шляпами — на кладбище сновало большое число людей "в штатском" с фотоаппаратами. Участие в похоронах Астрова Б. О. назовет позднее причиной своего ареста в 1922 г.

Жена Зуни вскоре отравилась на его могиле. Я помню кошмарную обстановку в нашем доме, крики и слезы мамы, какую-то беготню, бледную Катю с пузырьком, острый запах нашатырного спирта и объяснение: Соня скончалась от разрыва сердца. Лишь много лет спустя я узнала об истинной причине ее смерти.

Летом 1922 г. мы жили на даче в Тарасовке. Мы — это я и Тамара. Кажется мне, что часто, но не всегда, бывала там мама, и совсем редко отец. Порой бушевала гроза, тогда я забиралась, накрывшись с головой, на плетеную корзину, стоявшую в углу темной прихожей.

Как-то рано утром к нам на дачу, где как раз все, включая отца, были вместе и еще спали, явилась тетя Мария с известием: со вчерашнего дня у нас на 1-й Мещанской засада, задерживают всех, она каким-то чудом не попалась, предупредили. Происходило это в понедельник, отец должен был ехать на службу. Как оказалось потом, в ВСНХ тоже его "ждали", поэтому на подступах к нему стояли предупреждающие. Отец туда и не пошел, с дачи уехал первым же поездом и скрылся. В Тарасовке он в скором времени появился еще раз — на извозчике, с мамой, после ее неудачных родов. Я, радостная, бросилась к пролетке, но тут же осеклась, увидев бледное измученное лицо мамы и поняв, что никакой сестрички или братика она мне из Москвы не привезла: мама родила мертвую девочку. Было сделано много ошибок при ее транспортировке в Москву и поисках роддома, и я не сомневаюсь, будь отец на месте, этого бы не случилось.

Отец скрывался до октября-ноября. Во всяком случае, я помню следы своих калош на свежем (первом?) снегу в саду того дома, где он нашел пристанище, и куда меня привезла мама, соблюдая конспирацию, то есть много раз меняя транспорт (почему мне и казалось, что отец поселился на краю света). А дом этот находился не так уж далеко от нашей 1-й Мещанской — в Сокольниках, и был он частной психолечебницей. И жила там, по-видимому, на том же основании, что и отец,

его товарищ, член ЦК, Софья Михайловна Зарецкая (это она вместе с Б. О. и другими вышла из ЦК после Октября). Калоши же запомнились мне не только следами на снегу. Я твердо знала, что не должна никому называть свою фамилию. "Покажи-ка, покажи свои калоши", — сказала Софья Михайловна, сидя в кресле-качалке. Мне она показалась старой, но веселой, ей тогда было сорок! "Ну и как же ты объяснишь, что это за буквы Н. Б. написаны внутри?" Я обомлела. Как же мы не сообразили и не стерли эти буквы? И что теперь делать? — думала я, как будто уже случилось что-то непоправимое. "Все очень просто: Наташа Баловница", — подсказала Софья Михайловна, и у меня отлегло от сердца.

В другой раз свидание происходило у наших хороших знакомых Фейнбергов, в их квартире на Тверской. Я не знала, куда мы идем, и тем более о свидании, и очень обиделась на маму, когда мы подошли к знакомому мне дому. Знай я, не пошла бы с куклой: Женя (младший сын, впоследствии физик и член-корреспондент Российской Академии Наук) поднимет меня на смех. Куда бы эту куклу деть? Завозившись в прихожей под вешалкой в поисках укромного местечка для куклы, вдруг слышу знакомый голос и, забыв про куклу и про Женю, пулей лечу в комнату, где в табачном дыму — да, да, никаких сомнений — папа!!! По-видимому, родители изыскивали самые различные способы для встреч. Двоюродная сестра моя, Нора, тогда восьмилетняя девочка, помнит случай, когда мама взяла ее с собой в консерваторию, где в вестибюле их уже поджидал Б. О. Они тут же все вместе ушли, а мама потом ей наказала: "Никогда никому не говори!" Ничего не поняв, Нора тем не менее честно сдержала слово и рассказала только мне и то недавно!

Несомненно, более всего родители были озабочены поисками выхода из создавшегося положения. Мама начала вести переговоры о возможности выезда (фактически высылки) отца за границу. Отцу такое решение, думаю, далось нелегко. Высылка за границу для недавних активных деятелей революции и для профессуры, выдворенной в том же 22-м, считалась тяжелейшей карой, недаром Ленин во многих своих карательных проектах полагал ее равноценной расстрелу.

В ноябре маме твердо обещали выпустить отца с семьей за границу. Сказали, что до отъезда никаких неприятностей не будет, он сможет легализоваться, жить дома и продолжать прерванную работу в ВСНХ. Отец так и поступил. Он оформил документы за границу себе, маме и мне. Вместе с мамой изучал язык — я помню их вдвоем с учительницей немецкого языка за столом в нашей столовой. Начались какие-то сборы. Мама рассказывала, что собиралась лениво, так как до конца не верила в возможность отъезда. Одновременно с отцом визы оформили Гарви и Звездин (С. Л. Вайнштейн), оба уехали. Отец задержался на несколько

дней и в декабре был снят с извозчика, когда вместе с питерским своим приятелем, Снобковым, направлялся в ВСНХ.

Сидел отец в Бутырках. Через Политический Красный Крест и лично Екатерину Павловну Пешкову¹ мама добилась нескольких свиданий с ним. Я помню одно через двойной барьер, по одну сторону которого стоял отец, по другую мы с мамой, а посредине прохаживался вооруженный солдат. Это было ужасно, хотя папа все время шутил и улыбался. А в другой раз, когда мы с мамой дожидались разрешения на свидание в приемной у Екатерины Павловны на втором (или третьем?) этаже дома на Кузнецком 24, свидание дали только маме, и она, оставив меня на большом черном кожаном диване в кабинете Екатерины Павловны, умчалась — и надолго — одна. Екатерина Павловна — сухая строгая женщина в черном платье с белым воротничком вершила свои дела за письменным столом, что-то писала, кого-то принимала, куда-то выходила и не забывала перекинуться со мной словечком и даже улыбнуться, так что под конец своего сидения я уже перестала ее бояться.

Не слишком последовательная политика властей в отношении меньшевиков — репрессии в 20-м, ослабление их в 21-22-м, вновь репрессии — отражает скорее всего какие-то противоречия внутри партийной верхушки. Самого Ленина нельзя упрекнуть в непостоянстве, он с первых дней захвата власти взял курс на уничтожение меньшевиков и эсеров, в том числе и физическое. Это ему пришла в голову идея о постановке ряда "образцовых процессов" над эсерами и меньшевиками, и 22 февраля 1922 г. он писал об этом тогдашнему наркому юстиции Курскому. В этом же письме он потребовал осуществления воздействия на "нарсудей и ревтрибуналы через партию в смысле улучшения деятельности судов и усиления репрессий".

Впрочем, еще в 1919 г. Ленин писал о том, что партия дает судьям лозунг — осуществлять волю пролетариата через его декреты, а "если декрет отсутствует или он неполный, руководствуясь социалистическим правосознанием, отметая законы свергнутых правительств".

Суд над эсерами ("правыми") состоялся в июне-августе 1922 г. Он обернулся скандалом перед мировой общественностью и планируемый, возможно, суд над меньшевиками тогда не состоялся. Организованное в 1931 г. судилище над меньшевиками было уже откровенным спектаклем под режиссурой Сталина, которую он осуществил, вероятно, в порядке верности заветам Ильича. А в 20-х меньшевиков судили "втихую" различные внесудебные органы, как, впрочем, и эсеров, избегнувших суда раньше. И в эти годы, и позднее, в 30-е, отец все мечтал о гласном суде — я слышала об этом и от мамы, и от него. "Пускай погибну я, но прежде..." Не знаю, какой уж суд он имел в виду...

Статистика арестов на основании опубликованного списка соловецких политзаключенных¹, вполне представительного, поскольку через Соловки прошло около тридцати процентов всех политзаключенных страны, демонстрирует, что пик арестов эсеров приходится на 1922 г. (подчищали к суду!), а меньшевиков — на 1923-й. Однако, в ленинском кабинете участь их была решена раньше, причем куда более свирепо, чем это имело место в действительности. Когда в конце 70-х годов я вычитала в "Архипелаге ГУЛАГе" приведенную Солженицыным цитату из письма Ленина к Курскому с директивой о применении к меньшевикам и эсерам расстрелов, то, глазам своим не поверив, бросилась проверять. Увы, все так. И написано письмо 15 мая 1922 г. Тогда же в связи с разработкой Наркомюстом Уголовного кодекса РСФСР Ленин пишет письмо с поправками к наркомюстовскому тексту — добавлением статей закона, по которым "ревтрибуналам предоставляется право применения как высшей меры наказания — расстрела" еще по шести статьям (64-69) и за неразрешенное возвращение из-за границы. В письме к тому же Курскому через два дня, 17 мая, он формулирует варианты статьи Уголовного кодекса, печально известной в дальнейшем как 58-я, с пунктами об агитации, пропаганде, организации. И все это "карается высшей мерой наказания, с заменой в случае смягчающих вину обстоятельств лишением свободы или высылкой за границу". Кто-то из журналистов, возмущаясь самой идеей лишения человека гражданства (не

так давно, конечно), приписал это изобретение Троцкому, а напрасно. Владимир Ильич под тяжестью своей работы через неделю заболевает, его поражает первый приступ смертельной болезни. Но машина уже запущена, и судьба многих и многих предрешена. Правда, пока с применением крайне мягких мер по сравнению с ленинскими и на наш современный взгляд, два-три года еще неизвестных северных лагерей, или тюрем, или ссылок в Сибирь.

История с арестом Б. О. и высылкой в лагерь несколько проясняется из его следственного дела. Сразу оговорюсь, что никакого следствия не было. Сюжет же был следующим.

3 июля 1922 г. Ягода пишет ордер на обыск и арест. Талон к ордеру начальнику внутренней тюрьмы ГПУ со словами "примите арестованного..." остался незаполненным, поскольку Б. О. скрылся. В квартире был произведен обыск и оставлена засада (на протоколе об этих операциях стоит даже корявая подпись моей бабушки, Софьи Эмануиловны, представляю как она переволновалась!). Вот тогда-то и приехала в Тарасовку тетя Мария.

Ровно через четыре месяца, 3 ноября, в деле появляется собственноручное письмо замнаркома иностранных дел Л. М. Карахана, который сообщает о своей договоренности с Уншлихтом о высылке Богданова за границу. Заявление Б. О., состоящее из одной фразы: "Настоящим прошу разрешить мне выезд за границу", датировано 6/Х1-22 г. Помощник начальника 2-го отделения Секретного Отдела ГПУ (СО-ГПУ) Иванов пишет 9 ноября заключение с такой концовкой: "...Принимая во внимание, что его, гр. Богданова, антисоветская деятельность установлена, полагаю: выслать Богданова Бор. Осип, за границу за его собственный счет сроком на 3 года" (см. Приложение 5, документ 1). Даже намеки на то, как "установлена антисоветская деятельность" Б. О. начисто отсутствуют; в констатационной части заключения указано, что Б. О. — активный член РСДРП и член Московского комитета РСДРП. Последнее слышу впервые и очень сомневаюсь в том, что это не выдумка. Надо сказать, что сам Б. О. нигде и никогда не упоминал о своей деятельности или даже членстве в МК, а на единственном допросе в 1922 г. на вопрос о выборных должностях в РСДРП ответил: "За время пребывания в Москве — никаких, а до этого знаете сами".

Окончательное решение в указанной уже формулировке ("выслать за свой счет за границу сроком на 3 года") вынесла комиссия НКВД по административным высылкам 18 ноября. Видимо, после того, как отцу стало известно о таком решении, он и стал собираться — хлопотал о визах, паспортах, учил язык и прочее. Кроме того, ему надо было развязаться с кляузным делом о "служебном преступлении", заключавшим-

ся в том, что вовремя не отчитался за взятые под отчет суммы, за что привлекался к судебной ответственности по ст. 118 УК. Как объяснил Б. О., отчет не мог сделать своевременно вследствие своего нелегального положения, а легализовавшись, все свои финансовые отношения с ВСНХ уладил. В деле, заведенном угрозыском, есть справка о том, что ВСНХ не имеет претензий к Б. О. Однако подписку о невыезде у него получили. Думаю, она и сыграла с ним злую шутку. Мне это стало известно из дела угрозыска, которое после прекращения было приобщено к делу ГПУ.

К середине декабря заграничные паспорта получены, Гарви и Звездин уезжают, а Б. О. от избытка честности сообщает о злосчастной подписке в ГПУ. 20 декабря следователь А. А. Андреева (помощник начальника СОГПУ) направляет заместителю прокурора при Совнарсуде запрос — снимается ли данная Б. О. подписка о невыезде и... возможен ли его немедленный отъезд за границу? Дождалась ли Андреева ответа на свой запрос или нет, но за дело берется сам начальник СОГПУ Аустринин (с ее подачи, конечно) и 22 декабря пишет с ней новое заключение (см. Приложение 5, документ 2). В нем "в связи с открывшимися новыми данными" предлагается комиссии по административным высылкам "изменить свое постановление от 18/Х1-22 г. и заключить в лагерь принудительных работ сроком на 2 года". Что же это за новые данные? Они не раскрыты. Но список грехов Б. О. по сравнению с первым заключением существенно расширен. Оказывается, он должен как член МК РСДРП(?) отвечать за все дела МК — забастовки, листовки и прочее. Появляется фраза об антисоветской деятельности Б. О. — не абстрактной, как в первом заключении, а среди сотрудников ВСНХ; абзац о том, что Б. О. исхлопотал себе назначение на должность торгового представителя ЦТО ВСНХ в Германии (Б. О. объяснил: какое представительство? просто рекомендация для устройства на работу).

В этот же день, 22 декабря, Б. О. посылается повестка — явиться к 14 часам на Лубянку к Аустринину. Видимо, повестку вручают на улице и снимают Б. О. с извозчика. Тогда же в квартире был произведен обыск. Никаких хоть сколько-нибудь компрометирующих материалов найдено не было. Читала протоколы допросов "свидетелей": тети Тамары, соседа по квартире, папиного сослуживца Ходорова и Снобкова, снятого вместе с отцом с извозчика. Никому из допрашиваемых вопросов о Б. О. фактически не задавали, только — когда познакомились?

Сам Б. О. допрашивался всего два раза, вопросы — биографические, о какой-то шуточной записке, извлеченной при обыске, об истории с деньгами, и ни звука по поводу обвинений по существу. Б. О. и сделал вывод: "арестовали по обвинению в том, что я — социал-демок-

рат". Но надежд на выезд за границу не терял едва ли не до самой отправки в лагерь.

27 декабря та же комиссия НКВД по административным высылкам выносит новое постановление: "Постановление комиссии НКВД от 18/ХI-22 г. отменить. Богданова заключить в Архангельский концлагерь сроком на 2 года". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Кстати, а почему комиссия по административным высылкам заключает в концлагерь?

Б. О. между тем сидит в Бутырках в общей камере. В своем заявлении от 26 января 1923 г. он просит перевести его в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, где он смог бы "хоть чем-нибудь заняться". Это единственное его заявление. Но пишут другие. Пишет мама, пишет Н. Д. Соколов — бывший меньшевик, недавний коллега по Петросовету и ВЦИКу, пишет некто на бланке комиссара Военно-Академических курсов Высшего комсостава Красной Армии с неразборчивой подписью (Пинес?), причем этот последний передает так же просьбу Л. И. Аксельрод (Ортодокс). Все просят не посылать Б. О. в страшные северные лагеря, а сохранить первоначальный приговор о высылке за границу. Мама обращается непосредственно к Каменеву, Соколов — к Енукидзе. Все письма сходятся к Уншлихту, он, видимо, выясняет — нельзя ли все-таки? Железная леди Андреева, которая все и подстроила с Б. О., ее только и благодарить, отвечает Уншлихту: "...До сих пор мекам (Так Андреева называла меньшевиков. — Н. Б.) заменяли заграницей ссылку. Думаю, лагерь заграницей заменять не будем" (см. Приложение 5, документ 3). Очень мило! Сначала заменили заграницу лагерем, а потом придумали, что хода назад нет. И все ходатайства идут через Уншлихта обратно с одной и той же резолюцией Андреевой: "Полагаю — отказать". 8 февраля 1923 г. Б. О. был отправлен к месту назначения. Ехал через Петроград, под конвоем. Мама написала Снобкову, тому самому, которого вместе с отцом сняли в декабре с извозчика, письмо с просьбой сделать отцу передачу. Тот понес, а ему неожиданно дали свидание. Снобков в своем письме благодарил маму за ее поручение ввиду того счастья, которое он получил от разговора с отцом, поднявшим его настроение, сообщившим ему большой заряд бодрости и надежд. Удивительно! Человек сидит на тюремной койке в том самом городе, где не так давно переживал свой "звездный час", расстался с семьей и с иллюзиями на возможность нормальной жизни, которую всего год назад строил, на перспективу обретения свободы хотя бы за рубежом, казалось — все рухнуло, а он бодр и еще воздает от своих щедрот пришедшему с воли приятелю!

3. У ИСТОКОВ ГУЛАГА — ПЕРТОМИНСК И СОЛОВКИ. 1923-1924 гг.

После ареста отца жизнь уже не кажется праздником. Живем теперь втроем — мама, Тамара и я — в двух комнатах: бывшей моей детской и смежной с ней, выходящей в коридор. За стеной в изолированной комнате с маленькой прихожей живут бабушка и тетя Аня. Я, конечно, к ним забегаю, но в общении взрослых чувствую холодок. Он, кстати, был и при отце; если я в присутствии бабушки упомяну о Тамаре, то она взрывается и начинает громко причитать: "Тумара, опять твоя Тумара", — почему-то бабушка терпеть ее не может, скорее всего из ревности. Тамара — человек с замечательно легким характером и верный мой друг с детства, хотя за себя постоять умеет, может быть и бабушке когда-нибудь перепало.

Катя уехала в деревню. В нашей столовой и папином кабинете поселился брат Симы Топера, Макс, с женой и сыном, который на год моложе меня. Как-то в коридоре я увидела высоченного дядю, потом мне сказали, что это поэт Маяковский, он приходил для игры в преферанс. Вера Максимовна Топер, жена М. М. Топера, впоследствии очень известная переводчица, приходилась сестрой Осипу Брику.

Тамара работает в ВСНХ в отделе внутренней торговли статистиком, мама трудится в Красном Кресте, дел там по горло, волна репрессий не ослабевает. Думаю, мама работает на добровольных началах; возможно, имеет какую-то, как теперь говорят, "гуманитарную" помощь. Что-то по мелочи продает. Я помню свой бурный протест, когда хрустальную вазу, привычно стоявшую на рояле, унесла соседка по двору. Мы и раньше не жили роскошно, но стали жить совсем скромно. В комнате Топеров на столе стоит ваза с фруктами, и Вера Максимовна предлагает мне их отведать. Я говорю: "Спасибо". — "Спасибо — да, или спасибо — нет?". И я, сгорая от стыда и недовольства собой, отвечаю тихо: "Спасибо — да". Дома я уже такого не имею, а желание сильнее гордости. "Скажи громче, не слышу!" О, мученье...

В начале июня 1923 г. мы с мамой едем через Архангельск в Пертоминск. Мама сопровождает большой провиантский поезд, организованный Красным Крестом при ее непосредственном участии. В Архангельске пересаживаемся на пароход "Глеб Бокий". Некоторые моменты нашего путешествия запомнились ярко, хотя, конечно, не те, которые сей-

час интересуют меня. Наибольшее впечатление на меня произвела качка -по выходе из Двинской губы мы попали в девятибалльный шторм. Мне было очень плохо, но когда я приходила в себя, к своему недоумению не видела мамы: она каталась на трюмных нарах где-то вдали, ей, видимо, было еще хуже, и она не обращала на меня ни малейшего внимания.

На нашем пароходе везли новую партию заключенных, их еще до нашей посадки упрятали в какой-то отсек. Везли также конвойное пополнение, и ехало много женщин — жен и матерей, как тех, которые уже обитали в Пертоминске, так и тех, которые находились на этом пароходе. Во время шторма все смешалось — укачало не только заключенных и женщин, но и конвой, поэтому к окончанию шторма жены соединились со своими мужьями, матери — с сыновьями и уже не разлучались до высадки, стояли парами на палубе.

Запомнилось несколько фамилий ехавших с нами женщин, хотя сейчас, конечно, "хотелось бы всех поименно назвать"... Привлекла мое внимание очень красивая молодая женщина, Татьяна Рубина, сопровождавшая своего мужа, Е. М. Губина, арестованного едва ли не в первую ночь после свадьбы. Эсерка В. В. Трофимова, с которой я общалась позднее, знала и любила Таню, говорила о ней с просветленным лицом. В конце 40-х годов я узнала от нее, что Таня вскоре развелась с Губиным, жила все время вместе с Екатериной Павловной Пешковой, вышла замуж за поляка. Жена ехавшего на пароходе И. А. Розена долго не могла отыскать своего мужа, они искали друг друга в противоположных направлениях, когда же, наконец, нашли, все громко возликовали, а я даже побежала смотреть на них. Они стояли рядышком, облокотившись на перила, набросив на плечи белую шаль. Благодаря этому запомнившемуся мне эпизоду уже теперь, отыскав в списке политзаключенных И. А. Розена¹, я смогла точно датировать наш приезд в Пертоминск — 9 июня 1923 г. Это согласуется с тем, что в Пертоминске 15 июня "отмечалось" мое семилетие.

Согласно тому же списку, вместе с нами ехал молоденький меньшевик, Владимир Осипович Рубинштейн. Он тоже запомнил качку в Двинской губе, при которой конвой лежал, а ружья — рядом, и проект, возникший в связи с этим в горячих головах анархистов и эсеров: разоружить конвой и повернуть пароход в Норвегию. Выполнению этого проекта помешали "осторожные меньшевики". Во всяком случае, уз-

нать без малого через семьдесят лет, как могла повернуться наша судьба, захватывающе интересно! А Соловки без "Глеба Бокого"? Без трудяги, который возил и возил. Каэров¹, социалистов, студентов, тамбовских крестьян, кронштадтских матросов. Ах, "не дан мне в удел витийства грозный дар", чтобы сочинить — нет, не поэму, конечно, — хотя бы фантастический роман! Правда, жизнь придумывает покруче. Но вернусь на пароход.

От Архангельска до Пертоминска сто километров сухопутным путем (его в апреле протопал по снегу другой молоденький меньшевик, Борис Сапир) и около двухсот километров морским. Мне показалось, что плыли мы долго, шторм, безусловно, увеличил время в пути. Пришвартовались неведомо в какое время суток (ведь белые ночи) при сумеречном свете. По прибытии нам было велено отойти от трапа и не мешать выгрузке заключенных. На берегу их быстро построили и в сопровождении конвоя увели. Вот тогда в группе встречавших я увидела отца. Встреча была краткой, наспех поцеловав, отец отвел меня в сторонку. Дело в том, что начали разгружать провиантский поезд. Мама сдавала, а отец принимал все эти бесконечные мешки, бочки, ящики. Особенно поразили мое воображение большущие бочки со сливочным маслом и множество высоких мешков с золотистым луком. Я скучала, сидя на одном из ящиков в ожидании того момента, когда родители перестанут сновать взад и вперед с озабоченными лицами и какими-то бумагами в руках, не обращая на меня никакого внимания. А потом все это богатство грузили на подводы, этого я уже не помню. Мама сказала, что потребовалось тринадцать подвод.

То помещение, в котором мы жили, я не воспринимала как тюрьму. Я свободно бегала по коридору, заходила в разные комнаты. Они были не маленькие, с большими окнами без решеток (второй этаж), не перенаселенные — помню две кровати с какими-то предметами быта, книгами, безделушками. Солдата с винтовкой под окнами я увидела из окна одной из комнат, куда забрела в гости, а окно той комнаты, где мы жили, выходило в четырехугольный двор, там солдат не было. Меня предупредили, чтобы я не подходила к окну и не высовывалась, не то "могут выстрелить". Любопытство побороло страх, и я, стараясь не высовываться, на что-то лезла, куда-то тянулась, и, наконец, увидела этого солдата. Еще помню прогулки с отцом вдоль береговой линии и красный песок на берегу.

Ко дню рождения отец подарил мне резную шкатулку, видимо, местного производства, она у меня сохранилась. Кто-то преподнес морские диковины — звезды и черта, именинный пирог испекла мамина знакомая по Смоленску Фаня Захаровна Зельбст. Об этом пироге она вспоминала много-много лет спустя, и он "изобличил" ее, она запамятовала, что была в Пертоминске. А мне Пертоминск запомнился обилием ярких красок — синее море, красный песок, белые корпуса тюрьмы-монастыря — и радостью от общения с отцом, знакомства с новыми людьми и необычной обстановкой. В действительности же там было прескверно и особенно до нашего приезда — зимой и весной. Место малярийное, питьевая вода ограничена, электрическое освещение практически отсутствует, книги отняты и выдаются по одной, врача и медикаментов нет, администрация груба и жестока. Обо всем этом мама в марте 1923 г. написала в заявлении Дзержинскому и рассказала Ю. Ларину, который отправил письмо тому же Дзержинскому с предложением послать ревизию, и если рассказ мамы окажется верным, то "целесообразнее держать представителей партий II Интернационала здесь, в Бутырках, или в какой-нибудь иной приличной тюрьме провинции".

Ишь какой благодетель! Выкинул лозунг — даешь приличную тюрьму только для партий II Интернационала! На письме Ларина стоит множество всяких подписей и штампов в противоположность маминому заявлению Дзержинскому, сохранившемуся в первозданной чистоте. Окончательная резолюция на письме Ларина, написанная неким малограмотным "С" гласит: "Богданова согласно распоряжения т. Уншлихта и Ягоды оставить в Поратоминске". Борьба за режим велась политзаключенными Пертоминска в 1922—1923 гг. неуклонно и приобрела очень жесткие формы вплоть до голодовок и попыток самосожжения. По требованию заключенных в начале 1923 г. была удалена часть лагерной администрации во главе с комендантом — самодуром Бочулисом. В марте 1923 г. заключенные начали борьбу за ликвидацию Пертоминского лагеря и перевод в Архангельск. В конце июня вступивший в должность начальника СЛОНа (Соловецких лагерей особого назначения) Ногтев объявил о переводе не в Архангельск, а на Соловки, обещав что там все требования заключенных о режиме будут выполнены. Обо всем этом я вычитала из книги, привезенной в 1990 г. А. Б. Рогинским из-за рубежа, с различными материалами о репрессиях первого пятилетия

20-х годов, в том числе и с письмами заключенных из Пертоминска, которые, к сожалению, даны только в английском переводе¹.

В Пертоминске мы прожили пару недель и вернулись в Архангельск. Обратный путь был вполне благополучен, поэтому я его не запомнила. Вскоре после нашего отъезда, 1 июля, всех политзаключенных на том же "Глебе Боком" перевезли на Соловки.

В Архангельске мы остановились в гостинице. Железнодорожные билеты на Москву мама взяла сразу, и через два-три дня мы должны были уехать. Однако, ночью пришли с обыском и отвели нас в тюрьму. Я помню камеру, в которой мы сидели, всю какую-то каменную и темную — то ли с тусклой лампой под потолком, то ли с маленьким оконцем. Это было еще явно не приспособленное для подобных целей учреждение всего с двумя камерами — мужской и женской. Мама требовала молока, масла и яиц для ребенка вместо жидкой пшенной каши, которую приносили в большом тазу (как для мытья головы), а ребенок выдолбил на стене "Тала Богданова, 7 лет", что, как потом до нас доходило, очень умиляло последующих сидельцев. Просидели мы там до дня отъезда, заскочили за вещами в гостиницу и бегом, под сильным дождем, на вокзал — еле успели, маму уже на ходу вталкивали в вагон. Ехал с нами "нарочный" до самой Москвы. Приехав, мы не пошли домой, провели два дня у знакомых, а потом укатили в Баку. Мамина предосторожность оказалась не лишней — на 1-й Мещанской ее ждали. Весь сыр-бор загорелся из-за побега какого-то ссыльного из Архангельска — пошел на прием к зубному врачу и исчез. Кстати, в это или чуть более позднее время я помню разговоры о бегстве ссыльного из Шенкурска, что под Архангельском. Он приучил власти не беспокоиться в связи со своими отлучками, сначала ушел в лес с ночевкой, потом на два дня, на три, а когда довел до недели, исчез. Как будто не нашли. Летом следующего 1924 г. мама ездила к папе на Соловки без меня.

А я побывала на Соловках в июне 1989 г., когда там проводились Дни памяти жертв репрессий 1923—1939 гг. Поездка была организована Ленинградским отделением общества "Мемориал".

Соловецкие острова производят незабываемое впечатление своей красотой, валунами и лесами, хитросплетением водных каналов, кремлевскими сооружениями и талантом их строителей и потрясают душу контрастом с тем, что на них творилось. Ощущение этого сатанинского зла не покидало ни на минуту. Нас поселили в местной гостинице,

прежде там жила ВОХРа. Мы побывали и в Савватьевском скиту, где жили политзаключенные в 1923—1925 гг., и на Секирной горе с этой кошмарной лестницей и зверствами, с ней связанными, но по красоте не уступающей иным местам Крыма. Походили по отлично сделанной выставке в местном музее, где не раз пробегал мороз по коже. К слову, один из ее создателей, Ю. А. Бродский, с которым я познакомилась несколькими месяцами раньше на демонстрации фильма "Власть соловецкая" и благодаря которому и поехала на Соловки, выбрал из всех фотографий Б. О. самую "красивенькую", еще дореволюционную, когда ему тридцать, и теперь она открывает шеренгу портретов соловецких узников. Прослушали молебен по невинно убиенным возле огромного камня, поставленного на месте массовых расстрелов. Мои соседки по комнате были бы счастливы найти место захоронения своих родных, но все их усилия оказались тщетными: на Соловках не было старожилов, самое "древнее поселение" современных жителей датируется 1939 г., когда концлагерь уже прекратил свое существование. Я думаю, там труднее найти место, где не было бы захоронения: кости попадались при строительстве квартала коттеджей в центре поселка, которое велось во время нашего пребывания.

На Соловках я познакомилась с интересными и увлеченными людьми — историками, философами, геологами, математиками, объединенными своей увлеченностью и обществом "Мемориал". Арсений Борисович Рогинский привез тот список политзаключенных, который затем был расшифрован, исследован, снабжен комментариями и опубликован в альманахе "Звенья", на который я ссылалась (см. стр. 94), и который является ценным человеческим и справочным документом. Информация, извлеченная еще тогда, на Соловках, из читаемых с превеликим трудом двух листков фотобумаги, позволила уточнить некоторые вопросы и устранить ряд противоречий. Так, были определены точная дата приезда заключенных из Пертоминска, полный список убитых в Савватьевском скиту, дата ликвидации лагеря политзаключенных.

Эта поездка и эти контакты имели продолжение в Москве и позволили ознакомиться с некоторой недоступной мне литературой, в частности с книгой Т. И. Тиля "Социал-демократическое движение молодежи в 1920-х годах"¹, содержащей весьма ценные для меня сведения,

и с уже упоминавшимися " Letters from Russian Prisons" ("Письма из русских тюрем"). Журналистка ленинградского телевидения Т. Ф. Косинова ("Пятое колесо") сняла фильм о Днях памяти на Соловках, что имело свой "сухой остаток": на него откликнулся бывший соловчанин В. О. Рубинштейн, который рассказал и написал о соловецком периоде своей жизни (см. Примечание 2). В конце 70-х я встречалась с бывшей соловчанкой Ф. 3. Зельбст, а в 1989 г. получила несколько писем от Б. М. Сапира, тоже бывшего соловчанина. Что-то я знала из рассказов мамы. В результате у меня составилась определенная картина жизни заключенных на Соловках вообще и моего отца в частности. Я попытаюсь кратко ее представить.

Из Пертоминска на Соловки 1 июля 1923 г. было переведено около двухсот человек. Всех поместили в Савватьевском скиту в четырнадцати километрах от Кремля в глубине Большого Соловецкого острова. Расселились по фракциям: меньшевики и эсеры заняли большой двухэтажный кирпичный дом, анархисты и левые эсеры — деревянный двухэтажный флигель напротив. Между этими строениями — основная территория для прогулок, размером примерно триста на сто метров с деревьями. К главному корпусу примыкала церквушка, а позади него — небольшое озеро. По периметру внутренней зоны, включавшей в себя оба дома, церковь, площадку между домами и часть озера, проходила двухрядная ограда из колючей проволоки. Вне оцепленной зоны находились баня, две сторожевые вышки и двухэтажный дом, в котором размещались администрация, караул, и там же проходили свидания.

Администрация, соблюдая на первых порах традиции царских тюрем в отношении политзаключенных, была вхожа на территорию лагеря только на время поверок, все остальное общение шло через старост, избираемых на фракционных собраниях. Заключенные образовали коммуны и подчинялись ими же выбранному режиму самоуправления и самообслуживания. Они сами готовили пищу из продуктов, привозимых из Кремля, с добавлением того, что посылал Красный Крест и родственники, сами убирали, топили и прочее. В полуподвале главного корпуса оборудовали кухню, прачечную, мастерские, в церкви — клуб. За пищей насущной не забывалась и пища духовная: изучались языки, Штудировались история, политэкономия, социология, работали кружки различного профиля, читались лекции, устраивались диспуты. Библиотека, укомплектованная в основном книгами, присылаемыми Красным Крестом, содержала много классической и современной литературы. В переплеты некоторых присылаемых книг монтировался перепечатанный на папиросной бумаге "Социалистический Вестник", с жадностью Читавшийся заключенными. Выпускались заменявшие газету ежене-

дельные фракционные журналы, и кроме них — художественный общественно-политический журнал "Сполохи" со стихами, рассказами, статьями политического содержания. Две тетрадки этого журнала были найдены на чердаке главного корпуса бойцами расквартированной в нем части в 1955 г. и тут же были отобраны гэбистами, об этом я читала в "АиФ" № 16 за 1989 г. Проводились шахматные турниры. Иногда в клубе устраивались музыкальные вечера, театрализованные представления. Влюблялись, женились, разводились. Жили. На маленьком островке относительной свободы и человеческого достоинства, посреди океана ужасов остальных заключенных Соловецкого архипелага — "уголовников", с каторжным трудом, голодом, издевательствами, изощренными пытками, расстрелами. "Знали ли Вы об этом?" — спросила я В. О. Рубинштейна. "Кое-что знали, кое о чем догадывались. Сведения проникали через рабочих-ремонтников, возчиков хлеба и продуктов, хотя их общение с нами было строжайше запрещено. Подозревали, что на Секирной горе творятся черные дела, но выстрелов и криков не слышали". (Крепко спали, наверное, ведь совсем зеленые мальчики!)

Между тем, многие знали. И даже, как могли, реагировали. Об этом я вычитала в письмах политзаключенных Савватьевского скита. В одном из них, написанном в августе 1924 г., сообщается, что в связи с расстрелом трех кронштадтцев и последовавшей после него голодовкой, в адрес ЦИКа была послана телеграмма протеста от имени коммуны в Савватьево. Многие заключенные, совершенно необоснованно причисленные к уголовникам, добивались статуса политзаключенных, дающего, как мы видели, несравненные преимущества. В первую очередь этого добивались крондштадтские моряки, рабочие, студенты. Им не давали этих привилегий на том основании, что они беспартийные. Оказывается, и в эти годы было выгодно состоять в партии, даже в небольшевистской! Их борьба поддерживалась обращениями из Савватьево в адрес администрации лагеря, в результате чего была одержана ограниченная победа: студентам такой статус дали и в течение июня-июля 1924 г. двадцать пять студентов появилось в Савватьево (это я определила все по тому же списку политзаключенных). Кстати, двадцать четыре из них были арестованы в Петрограде, причем двадцать — в один день, 10 апреля 1924 г. В списке студентов не из Питера оказалась только одна москвичка Е. Л. Олицкая, впоследствии написавшая воспоминания¹.

В первый же день прибытия на Соловки были выбраны фракционные старосты, образовавшие "старостат". Б. О. был избран старостой меньшевиков и оставался им вплоть до последнего дня своего пребывания на Соловках. Все это время он находился в Савватьево. Поскольку число политзаключенных с каждым прибытием парохода возрастало, в Савватьево становилось тесно, и заселялись скиты на других островах Соловецкого архипелага — Муксалме и Анзере. Но Савватьево оставалось наиболее населенным, в нем все время было около двухсот заключенных. Можно себе представить, как нелегко справляться с такой массой самых разных и в основном свободомыслящих людей, поставленных в столь неординарные условия! Отвечать за все, что происходит внутри, начиная от бытовых неурядиц и эмоциональных срывов отдельных членов коллектива и кончая борьбой за соблюдение режима.

По-видимому, Б. О. справлялся со своими обязанностями. "Староста социал-демократов был известен далеко за пределами Савватьевского скита, — пишет Сапир, — О нем знали уголовные, о нем слышали так называемые к-р, и с ним считалось и управление соловецкими лагерями. Среди заключенных социал-демократов Б. О. пользовался бесспорным авторитетом" (см. Приложение 4).

В своих воспоминаниях А. Клингер¹ подтверждает "всесоловецкую" известность Б. О., так как упоминает о нем как о "пользовавшемся большой популярностью старосте скита", хотя мог знать об этом только понаслышке — он сам был причислен к каэрам. Между прочим, этот автор пишет об одном некрасивом случае, когда посылки Красного Креста ошибочно направили не политическим, а заключенным другой категории, а потом отбирали(!), исправляя ошибку.

Подробную характеристику Б. О. этого периода дал в своих воспоминаниях В. О. Рубинштейн (см. Приложение 2).

Олицкая в своих воспоминаниях тоже говорит о "генеральстве" Б. О., по-видимому, эсеры, к которым она принадлежала, действительно водрузили на него генеральские эполеты. Сама же она контактировала с Б. О. всего один раз, когда он попросил ее зайти к нему для знакомства, мило с ней побеседовал и еще угостил конфетами, что также было истолковано не в его пользу, так как конфеты следовало свалить в общий котел, а не угощать ими посетителей и не есть — упаси Бог! — самому.

Ф. 3. Зельбст, та самая, которая пекла именинный пирог в Пертоминске и с которой я разговаривала незадолго до ее смерти в 70-х годах в Москве, при достаточно негативном отношении к Б. О., тем не менее называла его "орлом на многотрудном и ответственном посту старосты". Негативное же отношение было продиктовано неприемлемой для нее чертой характера — она считала его жестким человеком, причем основным и единственным доказательством этого служило его поведение во время событий в декабре, которое нельзя однозначно истолковывать, но об этом ниже.

Конечно, я смотрю на отца под другим углом зрения, но совсем уж идеализировать его не хотела бы, поэтому и привела эти не слишком лестные суждения. Общеизвестно, что поведение человека дома и на работе, в спокойной и критической ситуациях — различны. Я видела отца дома в спокойной обстановке и в разных других условиях, в том числе во время обысков, увода из дома, за тюремной решеткой. Он, как я уже говорила, мог вспылить, но очень быстро отходил. В крайних ситуациях он не терял самообладания, был очень сосредоточен и деловит и не позволял себе расслабляться даже в минуты прощания. Он был безусловно страстным человеком, но умел управлять собой, поэтому в деловой обстановке проявлял спокойствие и здравый смысл.

Роль руководителя не ограничивалась только организационной работой, она требовала от Б. О. и "идеолого-просветительской деятельности". В "Савватьевском университете" он прочел ряд лекций — о Великой французской революции, о бонапартизме, о революциях 1830— 1848 гг. в Европе, о Парижской коммуне. Конечно, много разговоров, дискуссий, споров было и о причинах поражения Февральской революции. В. О. Рубинштейн вспоминает, что Б. О. всегда предостерегал молодежь, усердно изучавшую на Соловках Маркса и Энгельса, от догматизма и пренебрежения лозунгом "Сомневаться во всем!". Вспоминает он также и о сильном впечатлении, которое произвели на слушателей лекции Б. О. о Парижской коммуне своим оригинальным, далеко выходящим за рамки традиционного марксистского подхода, анализом и оценками, и о той бурной дискуссии, которая развернулась потом. Лекции и политические доклады Б. О. приурочивались обычно к различным событиям, в том числе и к известию о смерти Мартова. Посвященный ему доклад Б. О. Б. М. Сапир считает одним из самых сильных.

Интересную характеристику Соловкам дал М. И. Либер в документе, попавшем мне в руки при знакомстве со следственным делом отца: "Соловецкие лагеря были правильно организованной школой, в которой опытные и образованные меньшевики в течение нескольких лет подготавливали и сплачивали молодые кадры. Здесь велись партий-

ные кружковые занятия самого высокого уровня. Наиболее видными руководящими работниками, проводившими эту работу на Соловках, были Богданов Борис Осипович, Кушин Иван Александрович, Петренко Петр Семенович" (см. Приложение 5, документ 9). Здесь вероятно все правильно, но достойно лучшей аудитории — заявление сделано на допросе в 1937 г. В справедливости такого отношения к "соловецкой школе" убеждает и один факт биографии Б. О.: он всегда датировал окончание своей активной борьбы с режимом 1924 годом, то есть тем самым, когда покинул Соловки, причисляя годы своей соловецкой изоляции к периоду активной борьбы с властью.

Весь внутренний распорядок жизни заключенных был направлен на то, чтобы не потерять свое лицо, достоинство и здоровье. Они еще с царских времен знали, что сильны единением. Замечательная песня Окуджавы так и слышится в их исполнении! Но по другую сторону колючей ограды и в Соловецком Кремле располагалась администрация, на Лубянке высилось здание бывшего Страхового общества, а теперь ГПУ, и от них зависело многое. Поэтому основная забота политзаключенных — коллектива, каждого в отдельности и старост, как посредников в переговорах с администрацией, — заключалась в борьбе за режим, за соблюдение — уж не знаю, писаных или неписаных — законов о статусе политзеков. Эта борьба велась с первых дней репрессий после Октября. О Пертоминске я уже говорила. На Соловках согласно обещанию, данному заключенным Ногтевым, поначалу действительно все, что делалось внутри разрешенной зоны, было отдано в ведение ее обитателей. (Ногтеву, правда, в августе 1923 г. был объявлен бойкот за насильственное заселение Муксалмы, и поэтому все переговоры на "высоком" уровне велись через его заместителя Эйхманса.) Так продолжалось вплоть до черного дня — 19 декабря 1923 г. Трудно сказать, была ли случившаяся трагедия инспирирована местными властями, которым осточертели эти аристократы — политзаключенные, распевающие песни, прогуливающиеся на площадке между корпусами, катающиеся на коньках по озерной глади, — или то был указ свыше. Судя по тому как закручивались гайки повсеместно, скорее последнее. Но не без местной аранжировки.

Ужесточение режима началось с требования коменданта об ограничении времени выхода из корпусов — с девяти утра до шести вечера, а не круглосуточно, как до этого. Предупреждение было сделано 16 декабря. Старосты заявили протест, считая такое требование посягательством на оговоренную самостоятельность внутри зоны. В последующие Дни все сохранялось, режим прогулок не менялся. А 19 декабря вечером

старостам был вруши приказ для объявления "на поверке для сообщения и согласования с политзаключенными"¹.

Поскольку вечерняя поверка происходила в восемь часов вечера, эсеры и анархисты решили гулять в этот день как прежде, а "осторожные" меньшевики — воздержаться. Но когда снаружи раздались первые выстрелы, все бросились к входной двери. И обнаружили распластанную по ней фигуру Б. О., который добежал до двери первым — его камера располагалась к ней ближе всех, да и бегал он быстро. Вот как рассказывает о происходившем очевидец и участник этих событий В. О. Рубинштейн в своих записках: "И вдруг раздался первый беспорядочный треск винтовочных выстрелов. Мгновенно мы (То есть социал-демократическая молодежь, собравшаяся в самой большой камере. — Н. Б.) бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса распростертый, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько (Как потом выяснилось. — Н. Б.) угодило в косяк наружной двери". И далее: "Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним дан был второй залп" (см. Приложение 2).

А в моем блокноте в записи, сделанной в 1989 г., в день, когда я впервые встретилась с Владимиром Осиповичем, есть такие строки: "...Б. О. сказал, что никого не выпустит. В ответ посыпались резкие восклицания, грубые выкрики с требованием освободить дверь, но он не шелохнулся и, глядя на меня, вероятно, как на самого молодого, успел сказать: "Ваша мама, Володя, скажет мне спасибо". Тут же раздался залп по дверям." Ф. 3. Зельбст не могла простить Б- О. именно этого его поступка, который она приписала жесткости натуры и только. А Сапир полагал, что "если события 19 декабря 1923 г. не привели к массовому убийству заключенных, это тоже заслуга Бориса Осиповича". Об этой истории я знала с детства, знала, что папа закрыл собой дверь и никого не выпустил, и что была убита жена Михаила Соломоновича Цейтлина, которого я потом очень полюбила.

В тот страшный день погибли эсеры Г. Т. Кочаровский 33-х лет и его жена Е. И. Котова 23-х лет, Н. А. Бауэр 30-ти лет (жена М. С. Цейтлина), Г. А. Билима-Пастернак 26-ти лет, М. Н. Горелик 26-ти лет. Че-

рез четыре дня их хоронили всем скитом, без охраны, под пение "Вы жертвою пали...", по свидетельству В. О. Рубинштейна (думаю, наиболее достоверному) в километре севернее скита; на могильный холм затащили большой валун с выдолбленными на нем именами убитых. Через неделю в эту же могилу опустили гроб с телом умершего от заражения крови в больнице Соловецкого Кремля эсера В. И. Попова. Двое были ранены (один из них — анархист), но оправились. Убитых было больше, чем раненых, потому что стреляли по упавшим. "По мишеням — огонь!" — слова команды. По мишеням... Мишенями служили молодые, полные сил мужчины и женщины, виновные лишь в том, что думали иначе, чем захватившие власть в октябре 1917 г. Стреляли по надеждам на возможность гуманизации и демократизации советской власти. То, что творилось на Соловках, и в том числе эта трагедия, — предтеча всего последующего террора и произвола. Этим Соловки и привлекают к себе внимание в настоящее время. А тогда? Тогда мало возлагалось надежд на отечественную общественность, но много — на мировую. Сразу же, 20 декабря 1923 г., подробное письмо было направлено в адрес заграничного центра РСДРП в Берлине. С открытием навигации письмо за подписью 233 социалистов было послано в адрес II Интернационала в Лондоне и Международной федерации профсоюзов в Амстердаме. Эти письма, так же, как и письма частных лиц за границу, дошли до адресатов, поднялся шум в социалистической печати с требованием международного расследования события.

В Москву во ВЦИК тоже сразу была отправлена телеграмма. Не могу сказать когда точно, но еще зимой мама получила письмо, которое она передала Любимову. Д. Б. Рязанов резко выступал в связи с этим событием на заседании ЦК РКП(б) и говорил о "позоре своих седин". В "Известиях" была опубликована маленькая заметка о гибели шести политзаключенных на Соловках "в результате столкновения политзаключенных с охраной". ВЦИК предложил политзаключенным направить в Москву своих представителей для дачи свидетельских показаний комиссии ВЦИКа, ЦКК и Наркомюста. Заключенные ответили отказом и потребовали включения в комиссию представителей Социнтерна, Международной федерации профсоюзов и Политического Красного Креста. Такая комиссия, естественно, не была создана, и никакое объективное Расследование не состоялось.

Весной 1924 г. на Соловки прибыла комиссия ОГПУ во главе с Катаняном, но представители политзаключенных отказались давать показания, требуя включения в нее объективных лиц и организаций. С ревизией приезжал также Красиков, он долго беседовал с Б. О., ознакомился с условиями содержания заключенных и остался ими доволен.

Фактический постановщик трагедии 19 декабря Ногтев не только не был наказан, но даже получил повышение.

Жизнь политзаключенных после декабря постепенно входила в свою колею. Ограничение времени прогулок было практически снято. Заключенные согласились с требованием администрации о заготовке дров на зиму своими силами. Но перспектива второй соловецкой зимы с возможным рецидивом произвола администрации пугала. Требования о переводе на материк не стихали.

Осенью 1924 г. вспыхнула голодовка, в которой под влиянием Б. О. социал-демократы участвовать отказались. Длилась она две недели и кончилась компромиссом благодаря "дипломатическому искусству Богданова при его переговорах с Эйхмансом". Вообще, об отношении отца к голодовкам у меня сохранились собственные воспоминания, скорее всего основанные на услышанных разговорах с мамой или товарищами. Он полагал, что объявлять голодовку можно только будучи готовым к смерти. Потому что не видел возможностей для победы в условиях отсутствия общественного резонанса, который уже тогда был невозможен, не говоря о дальнейшем. Сколько я знаю, сам он никогда к голодовкам не прибегал.

Перевода на материк заключенные все же добились летом следующего, 1925 г. Весь Соловецкий лагерь политических был ликвидирован, и все, кто еще не окончил свой срок, были перевезены в Верхнеуральский политизолятор с весьма жесткими условиями содержания. Еще задолго до этого "исхода", в ноябре 1924 г., Б. О. был отправлен в Кемь, на Попов остров. Там та же Андреева, специалист по делам меньшевиков, щедрой рукой раздавала новые сроки.

В следственном деле имеются следующие документы:

1.   Заключение по делу, подписанное 19/ХI-24 г. Ивановым с резолюцией "Согласна" все той же Андреевой, в котором предлагается Особому Совещанию при Коллегии ОГПУ запретить Богданову проживание в семидесяти двух промышленных и центральных пунктах СССР в течение трех лет. Поперек заключения красным карандашом изложено мнение некоего "ВПП по Сибири" (подпись неразборчива) о невозможности предоставить Б. О. свободу, поскольку он даже в Соловках имел связь с Б (Бюро?) ЦК, а "что же будет на другой день после освобождения?".

2.   Выписка из протокола Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 21/ХI-24 г., постановившего: "По окончании срока наказания Богданова Б. О. выслать в Усть-Цильму сроком на три года".

3. Выписка из протокола заседания Президиума ЦИК Союза ССР от 6/XII – 24 г., рассмотревшего ходатайство ОГПУ об утверждении ре-

шения Особого Совещания и постановившего "ходатайство ОГПУ удовлетворить"; под документом подпись Секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе.

И, наконец,

4. Направление на этап, подписанное Ногтевым: "Услон сообщает, что п/з Богданов Б. О. 25 декабря с. г. этапом направлен к месту ссылки в Усть-Цильму".

Из этих бумаг следует, что судьба Б. О. и других политзаключенных Соловков решалась в центре, Андреиха (так ее окрестили заключенные) раздавала в Кеми уже готовые бумажки — кому куда и кому сколько. Впрочем, она же и дирижировала в центре.

До Усть-Цильмы Б. О. тогда не доехал и был освобожден в Архангельске.

4. АРХАНГЕЛЬСК - УСТЬ-ЦИЛЬМА. 1925-1927 гг.

Село, где отцу надлежало провести три года, расположено на реке Печора, несколько севернее и существенно восточнее Архангельска. В то время добраться до него из Архангельска можно было только двумя путями: летом и осенью — "по морю, по океану" до устья Печоры и потом вверх по ней на юг, пересекая Полярный круг, до того места, где река едва ли не под прямым углом поворачивает на восток, и зимой — на санях через Пинегу, Мезень — всего километров восемьсот.

Б. О. появился в Архангельске в начале 1925 г. Плыть в Усть-Цильму было уже поздно, да и стоит ли торопиться лезть в такую дыру! В ожидании открытия навигации он остался в Архангельске. Местное гепеушное начальство не возражало, у Москвы не спросили. А пока надо жить, то есть найти работу, снять квартиру, пригласить жену с дочкой. Все это было исполнено в хорошем темпе, и я думаю, в конце января — начале февраля мы с мамой уже были на месте. Б. О. поступил на работу в Архангельский Губисполком экономистом. Мама, обустроив наше новое пристанище — комнату с кухонькой в одноэтажном доме на окраине города (напротив дома — мшистое болото, осенью я лакомилась на нем клюквой), — вернулась в Москву. Теперь-то я знаю — почему, а тогда недоумевала. Дело в том, что еще в конце 1924 г. была арестована Тамара, сидела в Бутырках, и мамино присутствие в Москве было необходимо в связи с хлопотами о свидании, передачах и пр. Тамару арестовали на улице, домой с обыском не приходили. Посадили ее из-за видного меньшевика, товарища отца по партии, по ВЦИКу первого созыва, по движению уполномоченных от фабрик и заводов — Георгия Дмитриевича Кучина-Оранского. После Октября он не прекращал активной деятельности, из-за которой арестовывался, ссылался, был в бегах, скрывался (несколько раз ночевал в нашей квартире на 1-й Мещанской), съездил даже нелегально за границу, а когда вернулся в Москву, был выслежен и арестован. Арестовали также его жену Иду Блиндерман и ее подругу Тамару, они работали вместе, а потом сидели в одной камере — сначала в Бутырках, а позднее в Ташкентской тюрьме.

Оставаясь при отъездах мамы моим единственным наставником, меня воспитывал и. главное, учил: за всеми разъез-

дами-переездами, отсутствием отца, занятостью мамы, я к своим восьми с половиной годам оказалась довольно отсталым ребенком — читала не бегло, не писала, плохо считала. Еще с вечера отец готовил для меня задания, которые я должна была выполнять на следующий день. Поднималась я утром вместе с отцом, завтракали, он уходил на службу, а я оставалась одна — убирала со стола, подметала пол (этому тоже учил отец) и садилась за бесконечные столбики цифр. За окном гудит поземка, в комнате жарко натоплена печь (топили хозяева), цифры пляшут перед слипающимися глазами...

Позднее, в теплые дни, я отправлялась к назначенному часу в столовую — не ближний путь! — встречалась там с отцом, обедали вместе (рыбный суп, треска жареная, треска по-польски, словом, кругом треска! В нашем доме пахнет ею же, и в соседних домах, и на улице!). Потом шли домой. Дома опять занимаемся, но мне уже не так скучно, как утром, когда одна. И, главное, есть стимул поторопиться — после занятий папа часто читает вслух "толстые" книги, которые я сама еще осилить не могу. Более всех запомнилась "Хижина дяди Тома" Б. Стоу. Пожалуй, эта книга была первой, пробудившей во мне горячее чувство сострадания к обездоленным, гонимым, оскорбленным. В этом же ряду "Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна" Марка Твена, короленковский "Слепой музыкант", а "Без семьи" Гектора Мало я уже читала сама.

Иногда мы ходили в гости — к Лиде Коган, к Трапезниковым. После Соловков Лида в Архангельске отбывала ссылку. Мне нравилась эта высокая молодая женщина с задумчивыми глазами, обладательница множества интереснейших безделушек — игрушек, булавок, брошек, которыми я занималась во время "взрослых" разговоров ее посетителей. Как-то летом мы сфотографировались в компании Лиды и двух ссыльных — В. А. Оссовского и М. Ф. Назарьева. Эта фотография висит на стене в кабинете Б. М. Сапира до сих пор, хотя его самого уже три года как нет на свете. Она воспроизведена в статье-некрологе, посвященной памяти отца и опубликованной Сапиром в "Соцвестнике" № 2-3 за 1960 г. У меня же есть только фрагмент со мной и папой, остальных мама на всякий случай (!) отрезала. Назарьева я совершенно не помню, а с Оссовским и его семьей познакомилась поближе в Усть-Цильме. Лида вместе со многими студентами факультета общественных наук МГУ привлекалась по делу Московской группы меньшевистской молодежной организации, членом которой была. Она — дочь крупного московского адвоката. Позже, во время своих наездов в Москву, я бывала у нее дома и познакомилась с ее величественной матерью, явно не одобрявшей увлечения дочери. Наверное, я видела Лиду в последний раз в

1932 г., потом потеряла из виду. О ее смерти в 70-х годах я узнала из письма Сапира, а из книги Тиля — о том, что она испила всю чашу арестов и лагерей и в 1937 г., и в 1949-м.

У Трапезниковых было всегда уютно, приятно, вкусно, по-домашнему. И от Виктора Николаевича, и от его жены исходило какое-то умиротворяющее спокойствие. Лиц их не запомнила, помню, что оба были пожилые, что Виктор Николаевич — адвокат. Их сравнительно хорошо устроенный быт навел меня на мысль, что В. Н. Трапезников — местный интеллигент, покровительствующий ссыльным, как бывало в старые добрые времена. Но я ошиблась. Из примечаний к книге Тиля выясняю: "В. Н. Трапезников 1873 г. рождения, член РСДРП, основатель Пермской социал-демократической организации в 1898 г. Арестован в 1923 г. и сослан на 3 года в Архангельск. В 30-х годах в Перми." Господи, может быть потом обошла его всекарающая десница?¹

Помню, как перед обедом в хлебосольном доме Трапезниковых около длинного стола, покрытого белоснежной скатертью, с дымящейся кулебякой посередине, отец горячо спорит с кем-то, скорее всего с Оссовским, наступая и загоняя в угол позади стола, так что тому, бедному, пятиться дальше некуда. Это был не спор даже, а горячая речь отца. По-видимому, я впервые оказалась свидетельницей какого-то принципиального разговора, при котором "сработал" отцовский темперамент.

Как-то ночью просыпаюсь оттого, что зажегся свет. Обыск. По моим расчетам, согласованным с датами на фотографиях того периода, произошло это в конце марта — начале апреля. Какое-то время "гости" рылись в нашем немудреном скарбе и затем предложили следовать за ними. Отец категорически отказался идти с больным ребенком куда бы то ни было. (Я действительно болела ветрянкой, но много раньше.) "Они" ушли. Для того чтобы проверить, ушли ли совсем, отец одел шапку, взял ведро и отправился во двор "за снегом для больного ребенка". Я плакала и кричала: "Не ходи, папочка, тебя там убьют!", но он вышел, оставив открытой дверь в сени. Я с ужасом, не отрывая глаз, смотрела на этот черный проем, пережив немало за те несколько минут, что его не было. Отец принес снег и известие: "они" оставили часовых. Несколько дней мы находились под домашним арестом, но мне было спокойно — отец все время рядом. Когда я "выздоровела", нас под кон-

воем увели на вокзал, посадили в поезд и отправили в Москву. В полумраке купе, где мы на нижних полках, а на верхних наши конвоиры, папа рассказывал о Великой французской революции. Я слушала с интересом и затаенной тревогой.

По прибытии в Москву отправились всем "коллективом" на 1-ю Мещанскую, где нас встретила совершенно невозмутимая и деловитая мама (вероятно, была предупреждена), угостила всех, в том числе и наших конвоиров, завтраком, напоила чаем, после чего мы распрощались с папой, и он проследовал к конечному пункту своего вояжа — на Лубянку. Был бодр и даже весел.

Арестантом в Москве он пробыл месяц-полтора, после чего был отправлен обратно в Архангельск. Мама хорошо запомнила тот сумашедший день, когда она с двумя тяжеленными тюками много раз пересекала площадь трех вокзалов, провожая с Казанского вокзала Тамару, ехавшую этапом в Ташкент, а с Ярославского — отца в Архангельск.

Я знала и от отца, и от мамы, что "вызывался" он в Москву для объяснений по поводу своего невыезда в Усть-Цильму. В действительности, как я потом вычитала в деле № 16974, причина была более драматична. На основании каких-то сведений на Лубянке решили, что Б. О. готовился к побегу. 21 января 1925 г. испугавшаяся Андреева рассылает депеши в Архангельск и Ленинград: "Побег Богданова несомненно связан с партийной работой. Поэтому примите срочные меры к предупреждению побега... арестовывайте в пути, ведите следствие". Андреева, вероятно, знала, что Б. О. не находится в Усть-Цильме, хотя из ее депеши этого не следует. Во всяком случае в ОГПУ Ленинградского военного округа посчитали, что бежать Б. О. будет из Усть-Цильмы, и что "арестовать Богданова можно лишь в пути, т. е. после выезда из Усть-Цильмы".

Архангельское ОГПУ разъясняет и успокаивает: Богданов проживает в Архангельске и дважды в неделю является в ОГПУ на регистрацию, "за ним установлено постоянное наблюдение, результаты коего будут сообщаться вам по мере накопления материалов". Однако в марте вновь тревога, потому что в ОГПУ получены новые сведения из "независимого источника", а именно из ОГПУ Украины о наличии у них агентурной информации о том, что Одесская группа РСДРП "наметила ряд мер к бегству... активного меньшевика Богданова".

Тут уж нервы не выдерживают. Сначала посылается депеша с повторным предупреждением о том, что "побег нельзя допустить", а вслед летит телеграмма: "Немедленно арестуйте ссыльного мека Богданова. После предварительного допроса всеми материалами доставьте в Москву. 30 марта 1925. Нач. СООГПУ Дерибас". Вот тогда-то и пришли к

нам с обыском и домашним арестом. Изъяли, согласно протоколу обыска, "Записки социал-демократа" Мартова (ту самую книгу, которую подарили Б. О. соловчане перед его отъездом) и больше ничего. "Не чего не было" — так стоит в трех графах протокола обыска.

8 апреля Б. О. "поселился" на Лубянке, тогда же ему было предъявлено постановление о привлечении к ответственности в качестве обвиняемого по ст. 62 УК, а на следующий день — первый и единственный допрос. Ни одного вопроса по поводу будто бы замышлявшегося побега за все время "следствия". Ни звука. Заведено дело и следствие ведет Иванов (с этим ли Ивановым отец еще встретится через три года, не скажу, поскольку следователи во всех документах не имеют ни имен, ни инициалов). По поводу своей деятельности в Архангельске Б. О. заявил, что партийной работой не занимался, а на вопрос о знакомых— что называть их не будет.

Через полтора месяца отсиживания, взбешенный Б. О. пишет два заявления: одно на имя начальника секретного отдела ОГПУ с просьбой о вызове к председателю Коллегии ОГПУ и второе — председателю Коллегии ОГПУ о том, что фактически обвинение ему не предъявлено, что "по 62-й ст. за одно и то же дело, за мои с.-дем. убеждения, уже получаю четвертое наказание", что дело об архангельской нелегальной организации является "потусторонним", потому что о нем никто, в том числе и ОГПУ, ничего не знает, что дело ОГПУ — предъявить ему обвинение в преступных действиях, а не вести с ним "принципиальные разговоры". И в конце: "Ввиду всего изложенного и ввиду полного отсутствия "дела" — я настоятельно требую немедленного освобождения из-под ареста". 21 мая 1925 г., по-видимому в ответ на эти заявления, появляется заключение следователя Иванова о том, что "агентурной разработкой было выявлено, что Богданов полагает из ссылки бежать, получив на это уже явки из Одессы", но что "факт подготовки побега из ссылки установлен не был", поэтому предлагает дело прекратить, а Богданова отправить в ссылку в Усть-Цильму. Коллегия ОГПУ своим решением от 2 июня 1925 г. соглашается с этим предложением, и отец со спецконвоем едет обратно в Архангельск. Думаю, он так никогда и не узнал об истинных причинах своей не слишком увеселительной поездки по маршруту Архангельск — Лубянка — Архангельск, потому что не видел всех тех бумаг, которые прочла я.

Отец не торопится и уезжает из Архангельска последним пароходом, скостив себе с помощью этой волокиты целый год ссылки в Усть-Цильме. Летом я снова живу у него, а осенью — в Москве, где развертывается деятельная подготовка к отъезду из нее навсегда. Перспективный план был таким: после окончания папиной ссылки устраиваться в Баку

(в Москве все равно не разрешат), где проживают уехавшие из Одессы мамины родные — старенькая мама, две сестры и брат с семьями. А пока что ехать к отцу. Поэтому часть вещей продается, часть упаковывается для путешествия с нами, часть отправляется в Баку. В Баку уехали мамин рояль, книги, Тамарины вещи — предполагалось, что Тамара после ссылки поселится там же. Жизнь внесла в эти планы существенные коррективы, поэтому в дальнейшем мама очень не любила "загадывать вперед". Бабушка и тетя Аня остаются, как и прежде, в своей комнате на 1-й Мещанской.

Мы приезжаем в Архангельск в марте 1926 г. и ждем отправления обоза, прибывшего из Усть-Цильмы, обратно. С одним из возчиков отец договорился, что он нас повезет, и с ним же прислал все необходимое для длительного санного пути. Облачившись в малицы (меховые рубахи с капюшоном, мехом внутрь), 26 марта ясным солнечным утром садимся в кибитку. Нас провожают и даже фотографируют. Наше средство передвижения мало похоже на тот "на диво сложенный возок", в котором путешествовала княгиня Трубецкая, — обыкновенные крестьянские розвальни с крытым верхом. Но мама безусловно чувствовала себя декабристкой. Тем более, что накануне в квартире у Лиды Коган, у которой мы остановились, был учинен обыск с явной целью проверить, не везет ли она чего-нибудь недозволенного. К слову, при этом обыске я показала свои зубки. Когда закончивший копание в чемоданах и ящиках человек сказал, обводя глазами комнату: "Ну, кажется, все", он и все присутствующие услышали из угла, где диван: "Нет, не все!" Глаза всех обратились ко мне, некоторые, наверное, с тревогой, и я, указав пальцем вверх, торжественно заявила: "Там вы еще не смотрели". Человек машинально задрал голову, а там была светящаяся электрическая лампочка без абажура.

Наше путешествие оставило множество ярких впечатлений. Бесконечная дорога, снег и солнце, зеленый лес по сторонам, безлюдье, тишина, равномерный скрип полозьев и ржанье лошадей, покрикивание возчиков; однажды в сумерках — длинный ряд сверкающих волчьих глаз на опушке леса. Постоялые дворы, где мы, сидя вместе со всеми за большим столом, пили горячий чай из огромного самовара и спали на лавках, не раздеваясь.

Обоз состоял из тридцати-сорока саней, возчиков было меньше, так как у каждого не одна, а две-три подводы. У нашего две: на передней ехал он сам, а за ним наша кибитка. Он оказался самым медлительным. Вначале его поставили последним и мы заявились на постоялый двор На два-три часа позже всех остальных, когда все уже собирались запрягать лошадей, чтобы ехать дальше. Тогда его поставили первым — он

затормозил весь обоз, пришлось ехать ночью. Поставили в середину — разделил обоз пополам. По большей части все же мы ехали позади обоза, днем еще ничего, а когда стемнеет — жутко. Для храбрости я, сидя на облучке, распевала во все горло (врезалось в память "У сороконожки народились крошки" на мотив сонатины Клименти). Один раз, уже перед самой Усть-Цильмой мы вывалились вместе с чемоданами из саней и должны были неминуемо лететь дальше под крутой берег Цильмы, но тут наш возница отреагировал мгновенно и предупредил падение. Пропутешествовали одиннадцать суток. Приехали со свирепым фурункулезом, особенно долго мучалась мама.

И тогда, и после Усть-Цильма казалась мне краем света. Она и была им не столько географически, сколько по сути. Наверное, к счастью для ее жителей, общественные потрясения России доходили до нее с запозданием и ослабленными. Когда мы там были, то есть вплоть до конца 1927 г., Усть-Цильма еще жила своей полноценной жизнью по давно заведенному порядку. Это было большое село, вытянувшееся вдоль правого берега Печоры не менее, чем на два километра, с числом дворов под тысячу. Населяли его русские староверы, обосновавшиеся здесь еще с середины XVI в. (выходцы из Новгорода). Едва ли не все жители имели одну фамилию — Чупровы, возможно, еще от первых переселенцев. Мужики были зажиточными, хозяйства имели крепкие, дома рубленые, двухэтажные, основательные. Сеяли рожь, овес (были ли картофель и огородные культуры, не помню). Держали скот — овец, коров, лошадей. У нашего хозяина — восемь коров и десять лошадей, примерно столько же у большинства. Летом перевозили скот на пойменные луга левого берега реки, там же заготовляли сено. Мужчины охотились на пушного зверя (песец, выдра, росомаха), ловили семгу. Зимой занимались извозом: свозили эти и другие свои богатства в Архангельск, там продавали и закупали самое необходимое — ткани, обувь, калоши дочерям, снасти, сбрую, инструмент. Калоши, одеваемые на самовязаные яркие шерстяные носки — голубая мечта каждой девушки.

Пляшите, мои новые калоши,

Вам недолго уж плясать,

После Пасхи выйду замуж —

Вам на полочке лежать, —

пели на посиделках.

За исключением привоза из Архангельска раз или два в году и какой-то мелочи, покупаемой в местной лавке, деревня жила натуральным хозяйством: пекли хлеб, пряли, вязали, ткали. Оленьи шкуры доставали у оленеводов и шили из них малицы. Было всего вдоволь, всего, кроме денег. Сын нашего богатого хозяина, отправляясь на посиделки,

брал у мамы одну копейку на свечки. А хозяйка напоминала папе: "А помнишь, Борисушко, на прошлой неделе ты брал ложку сметаны, так уж дай три копейки". (Мама сердилась, так как всегда угощала хозяев своими кулинарными изделиями или сластями.) Самый видный парень на деревне во время гуляний на масленицу высадил из саней свою девушку и прокатил меня за полтинник. Мне было очень стыдно, только не за парня, а за маму, которая это организовала.

Я довольно свободно бегала по селу, заходила во многие избы, общалась с девочками-сверстницами. Из всех знакомых крестьян могу вспомнить только одного бедняка и одного батрака Пашу, он был пришлым, придурковатым, женился на старухе, она держала его в ежовых рукавицах, вот он и подрабатывал. Иногда заходил к нам "в гости": снимет шапку, поздоровается, сядет на порог и сидит. И час, и два. Ни за что от порога не отойдет, угощения принимает, но на пороге. Наблюдает, улыбается, вздыхает и изредка изрекает: "С таким кушаньем можно жить".

Весной, когда уже пригревало солнце, все село дружно вытряхивало сундуки и развешивало свое добро во дворах на веревках и заборах. По дворам в это время не пройдешь — запутаешься в сарафанах, рубахах, малицах. А женихи, напротив, ходили и деловито оценивали, какая девка богаче.

Деревня была трезвой, работящей, нравы — строгими. Ни разу не была свидетельницей драк, скандалов, возможно, они и бывали, но на улицу не выносились. И вообще на людях вели себя чинно, одевались опрятно, а девушки — предмет моего наибольшего внимания — даже нарядно: цветастая блуза с "латами" на плечах, сарафан до пят из тяжелой материи (тафта?), подвязанный выше груди пестрым вязаным пояском, передник с бейками, плат на голове, на ногах носки с калошами; шубой служила малица, покрытая сверху красивой рубахой. Девочки, даже совсем маленькие, одевались по форме так же, но качеством проще, большей частью в самотканую пестрядину. Мне, помнится, хотелось быть одетой, как все, не смотреться белой вороной в своем коротком, выше колен платье или пальтишке и не давать повода деревенским мальчишкам задавать свой дурацкий вопрос: "Парень или девка?.." с каким-то явно неприличным продолжением. Мама разгадала мое тайное желание и ко дню моего десятилетия подарила полный комплект девичьей одежды для... моей куклы. Дети вели достаточно свободный образ жизни, но родителей и старших слушались беспрекословно. Хуже всех приходилось моим сверстницам в многодетных семьях, они нянчили младших. За провинность — сиди дома. Моей подружке Оле в виде наказания назначалась

молитва перед черной доской-иконой с отбиванием поклонов по четкам сто, сто пятьдесят, двести раз. Иногда я наблюдала, как она это проделывает. Очень серьезно, не отвлекаясь, крестясь, конечно, как и все, двумя перстами. И не нарушит наказа, хотя дома никого нет и я ее жду. Оля молилась также перед сном, как и другая моя подружка Настя, и дочь нашего хозяина. Зимой, когда страшно, потому что завывает ветер или дом трещит от мороза, я тоже молилась на ночь, конечно, тайно, спрятав голову под одеяло. В эту зиму мама очень тревожилась за Тамару, от которой не было никаких вестей, и я молилась за Тамару.

С грамотой было похуже, чем с молитвами, редкая девочка посещала школу. Могу предположить, что женская часть населения была неграмотной, а мужская — малограмотной. Хотя, конечно, не исключено, что были грамотеи, в таком большом селе не без них.

Довелось мне наблюдать два крупных сельских события — свадьбу и масленицу.

Замуж выходила, как говорили, "самая красивая девка на селе". Мероприятие растянулось на неделю. Вместе с деревенскими девчонками и мальчишками я старалась быть повсюду впереди и иногда едва ли не дышала невесте в затылок. Поначалу невеста долго-долго и безутешно плакала, сидя в своем доме на лавке, в затрапезе, простоволосая, накрывшись платком с головой. Потом ее утешали подружки, шедшие с пением бесконечным потоком, наверное, со всего села; каждая несла подарок и клала его в короб, стоявший рядом с невестой. Всякий раз при приближении очередной подружки невеста взвывала еще громче, но не забывала, отогнув край платка, быстро взглянуть на подарок. С этого момента я перестала ее жалеть, а то готова была расплакаться вместе с ней. Мой интерес к невесте был столь велик, что в первое утро после ночи, проведенной ею в доме жениха, я не поленилась вскочить с постели в пять или шесть часов утра и вместе со всей ватагой ребятишек наблюдать, как вчерашняя красавица, повязавши по-бабьи платок, выйдет из избы с ведрами, наберет в колодце воду и пойдет задавать корм скоту. Праздник кончился, все. "Пляшите, мои новые калоши"...

На масленицу вся деревня, насидевшись зимой по своим домам, высыпала на единственную улицу, очень длинную и довольно широкую. Центр — в середине этой улицы, где магазин, церковь и атрибуты нового времени — сельсовет и клуб. Поблизости чертово колесо, которое в масляницу скрипит с утра до ночи. Тут же пляшет и водит хоровод молодежь. Бесконечной вереницей из одного конца деревни в другой и обратно тянутся разного рода сани: франтоватые двухместные, в каждых — парень с девушкой, розвальни с молодежью, мужиками, бабами, детьми и — гвоздь программы! — установленные на санях длинные лодки с

плитой посередине, на которой женщины жарят блины. В каждой лодке сидит солидный бородатый мужик и несколько человек домочадцев или гостей и едят с пылу горячие блины, подносимые хозяйкой. Едят солидно, благообразно, не орут песни, не кричат. (Неужели без водки? Это сейчас меня заинтриговало!) В лодках — самые уважаемые и богатые "отцы села". Года через три-четыре они, наверное, возглавят обоз семей, высылаемых из этого "края света" в какой-нибудь другой, потому что кампания раскулачивания докатилась и до Усть-Цильмы... А ведь выслать надлежало бы почти все село — все кулаки! Может быть "догадались", как в "Котловане" А. Платонова, посадить всех на плоты, и — счастливого пути в Северный Ледовитый океан!? И не исключено, что единственный батрак, придурок Паша, или кто-то в таком же роде вышел в большие начальники и именем советской власти наводил "порядок".

Как жили мы в Усть-Цильме? В бытовом отношении вполне сносно. ("С таким кушаньем можно жить!"). Отец зарабатывал по тем временам большие деньги — сто пятьдесят рублей в месяц. Муку, крупы покупали в магазине; сливочное масло (шестьдесят копеек фунт) — на небольшом заводе на окраине села; молоко, мясо — у крестьян; доставали ли овощи — не помню. Временами получали посылки из Баку, в основном со сладостями. Жили в одном доме с хозяевами, занимая совершенно изолированную половину. Она состояла из кухни, расположенной на первом этаже и соединенной люком с двумя комнатами второго этажа. Вода — в колодце во дворе, удобства — под поветью. Топили дровами, освещались керосиновыми лампами.

В "Известиях" как-то была помещена фотография: "Мы живем в Усть-Цильме на Печоре". Меня как обожгло, потому что на заднем плане стоял в точности такой же дом, как тот, в котором мы жили, большой, двухэтажный, бревенчатый, добротный. Слева вход в сени, внизу окна кухни, наверху окна комнат, вторая, правая половина хозяйская. Двускатная крыша, простирающаяся сзади далеко за жилую часть дома — там поветь, где хранится сено. И большая черно-белая собака-лайка на переднем плане, непременный обитатель каждого двора. Когда я выходила на улицу, то попадала сразу же в окружение этих сильных и умных животных, потому что выносила им что-нибудь на зубок, и получила прозвище "Собачья маты". Фотография эта меня утешила — те же собаки, те же дома. Может быть дети и внуки людей, которые в них жили тогда, продолжают жить в них же и теперь?

Усть-Цилемская оторванность от всего на свете не могла не тяготить родителей. Отец страдал без газет, мама — без писем. Все зимние Месяцы она не имела известий от Тамары, нервничала, не спала ночами, считала ее погибшей в среднеазиатской ссылке. Телефонной связи

не было, почта работала, но нерегулярно и редко, особенно зимой. Изоляция, пожалуй, не меньшая, чем на Соловках, но, конечно, семья рядом. Была я в клубе на первом сеансе радиосвязи с Москвой, передавали какую-то оперу из Большого театра. Слышимость скверная, связь часто прерывалась, но совершенно неотразимое впечатление создавалось благодаря покашливанию зрителей, шуму во время антракта, куда большее, чем от самой музыки, — впечатление присутствия.

Отец трудился в сельсовете или в какой-то конторе при нем. Понятия не имею, что он там делал, никогда, оказывается, не интересовалась. По здравому размышлению — скорее всего разрабатывал перспективу экономического развития района. Я слышала, как он порой нахваливал его необыкновенные богатства. Со мной занимался регулярно, никаких послаблений не допускал, разве что по болезни. Грамматика, арифметика с трудными задачами, география, чтение и изложение; Крылов, Некрасов — его я особенно полюбила и многое запомнила наизусть. Мама выполняла роль помощника "господина учителя" — следила за выполнением уроков и "наговаривала" диктанты. На елку зимой 1926-27 г. родители устроили грандиозный детский праздник. Несколько дней подряд мы с мамой клеили колпаки, шили костюмы. На елке под папиной режиссурой разыграли спектакль с участием деревенских детей и со мной в заглавной роли дядюшки Якова в усах и бороде. Папа был в ударе и поспевал повсюду. Так и вижу его в неизменной толстовке, с взъерошенными волосами, с капельками пота на лбу, припрыгивающего во главе парада-алле вокруг елки. Дети сперва смущались, норовили стать у стенки, а потом разыгрались. Все закончилось раздачей подарков и угощением за столом.

В одно время с нами отбывали ссылку несколько недавних соловчан: Михаил Соломонович Цейтлин с женой Еленой Константиновной Полетика, оба эсеры, Михаил Соломонович — бывший член ЦК, в Соловках был старостой на Анзере; Владислав Адамович Оссовский с женой Марией Алексеевной Тюниной, оба социал-демократы. Тюнина, впрочем, была не в ссылке, после Соловков ее освободили, вероятно, потому что пришла пора ей рожать, она приехала к мужу в Усть-Цильму с крошкой Леночкой. И, кажется, Михаил Иванович Голодков, эсер. "Кажется" — потому что помню его (его ли?) слабо и только однажды во время рыбалки на Цильме.

С Михаилом Соломоновичем встречались часто либо у нас, либо на прогулках. Он был необыкновенно обаятельным человеком, с доброй улыбкой из-под усов, внимательным взглядом, располагавшим к себе сразу и навсегда. Я потом общалась с ним в Томске. Его исчезновение в 1937-м восприняла как личное горе. В Соловках была убита его первая

жена, Наташа Бауэр. Жившая в Усть-Цильме вторая его жена, Е. К. Полетика, отличалась замкнутым характером, ни с кем не общалась, так что мама даже не помнила, была ли она одновременно с нами. Но я помню, так как изредка забегала к Михаилу Соломоновичу и видела ее обычно лежащей на койке, неразговорчивую и неулыбчивую. В это время ее первый сын Миша, родившийся в 1922 г. в пересыльной тюрьме в Нижнем Новгороде, находился в Москве. Перед отправкой Лены на Соловки его, одномесячного, забрала ее мать. А в конце 1927 г. в Усть-Цильме у Лены родился второй сын Боря. Оба "мальчика" живут сейчас в Сибири, Миша — в Томске, Боря — в Братске, и во время своих наездов в Москву бывают у меня. Одному из них скоро стукнет семьдесят, другому перевалило за шестьдесят. Они прояснили мне некоторые страницы жизни своей матери и Михаила Соломоновича. Но об этом потом.

Оссовские жили не в самой Усть-Цильме, а в семи километрах от нее вверх по течению Печоры и тоже на правом берегу. Там располагалась сельскохозяйственная опытная станция, где работал Владек (мы его так звали). Жили они в доме для сотрудников при станции, одноэтажном, но не деревенского типа. Встречались с ними, как правило, один раз в неделю, по воскресеньям, когда они всей семьей приезжали или приходили в "столицу". Иногда мы отправлялись к ним. Особенно хороши были наезды зимой, на санях.

Владек всегда подолгу беседовал с отцом. Впрочем, говорил больше отец, Владек не отличался многословием и вообще был очень сдержанным человеком. Он происходил из польской семьи и прошел у своего отца суровую школу закалки тела и духа. Мне запомнился его рассказ о том, как его, шести-семилетнего, и сестру, на год моложе его, отец опускал в бадье в колодец и час-полтора там выдерживал, причем даже не в порядке наказания, а в воспитательных целях. У меня до сих пор пробегает мороз по коже от одной мысли о таком воспитании, что там Рахметов с гвоздями! Во всяком случае для себя я сделала вывод: отец Владека был извергом. Сам Владек отнюдь не казался извергом, но свою двухлетнюю дочку Леночку воспитывал тоже сурово. Как-то летом Владек пришел один, и мама его встретила вопросом: "Вы сегодня в единственном числе?" — "Нет, с Леночкой, она отстала, сейчас явится". Оказывается, все семь километров девчушка топала на своих двоих позади папочки. Но кульминация была зимой. Владек купался, уж не знаю как часто, в проруби и окунал дочку. Она громко кричала. Мужики, рубившие лес неподалеку, заприметили их и при очередном крике выскочили на лед с топорами, отобрали девочку, велели сейчас же ее одеть и в другой раз не показываться, не то зарубят. Пришлось ему смириться и

принимать свои ледяные ванны в одиночестве. Жена его, Маруся, была мягким, добрым и милым человеком, очень переживала и не одобряла его воспитательную методу. Я слышала, как она жаловалась маме, что не в состоянии его переубедить. Вместе с тем она ему полностью доверяла: уехав летом 1926 г. из Усть-Цильмы перед вторыми родами, она оставила Леночку с ним. Мама переписывалась с Марусей в течение нескольких лет после Усть-Цильмы. Маруся писала, когда Леночке уже было лет шесть, о том, что Владек уделяет детям много времени, готов вложить в них душу, а они его сторонятся и между собой называют не иначе как "Он". Больше никогда наши дороги не пересекались. Как стало мне известно недавно, после Усть-Цильмы в 1928—1931 гг. Маруся проживала в Нижнем Новгороде (и Владек, по-видимому, там же, как раз в эти годы Маруся писала маме) и умерла в 1972 г. О судьбе Владека не знаю ничего, но думаю, что она стереотипна.

С открытием навигации 1927 г. мы с мамой сели на пароход, отправляющийся в Нарьян-Мар, и распрощались с Усть-Цильмой. Я покидала ее с почти недетской грустью. Уж кому-кому, а мне там было совсем неплохо. Мне полюбилась и сама деревня, и необычный уклад ее жизни, и мои сверстники. Помнится, у меня даже мелькала мысль о том, чтобы выйти замуж за Аркашу, брата той невесты(!), и остаться там навсегда. В дальнейшем Усть-Цильма нередко занимала мое воображение: она мне снилась, я о ней вспоминала. И когда во сне, в полудреме или наяву я "попадала" туда, главным ощущением была ее заброшенность — дальше некуда. Это и есть самый край земли. Я всегда полагала, что это ее крайнее положение гарантировало от обысков, засад, арестов и обеспечивало спокойствие родителей на этот счет. Оказывается, ничего подобного: все в том же списке соловецких политзаключенных я обнаружила, что два меньшевика (А. К. Колмаков и Д. М. Бацер, он же Тиль, автор многократно цитируемой книги) попали на Соловки из Усть-Цилемской ссылки. Стало быть, еще не край.

Теперь Усть-Цильма представляется мне ярким подтверждением (конечно, одним из многих) порочности нашей системы, потому что жизнь в неграмотной, заброшенной деревне с самым примитивным хозяйственным укладом, была богаче, нравственнее, счастливее той, которая последовала после реформ с насаждением грамотности, агротехнических, экономических и иных достижений. Никакого вывода о преимуществах старой деревни я не делаю, я не против грамотности и прогресса, я против системы с "железной рукой" и уничтожением людей, их уклада и культуры. Возможно, не все было так хорошо в Усть-Цильме, как мне казалось, ведь я смотрела на нее своими десятилетними глазами, многого не зная и не понимая. Но это не меняет сути дела,

потому что главное я увидела — традиционно трудовую, богатую и трезвую жизнь исполненных собственного достоинства людей.

Отец оставался в Усть-Цильме до ноября 1927 г. и уехал последним пароходом в Архангельск, где в конце декабря дождался постановления Особого Совещания при Коллегии ОГПУ: "По отбытии срока наказания Богданова Б. О. лишить права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе" — всего десять городов и соответствующих губерний — "с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года". Слава Богу, Баку в этом списке отсутствовал, и Б. О. уехал в Баку. Постановление вынесено на основании заключения уполномоченного СО (секретного отдела) ОГПУ, а оно в свою очередь — на основании заключения уполномоченного 1-го отдела Архангельского Губотдела ОГПУ, в которых уже предугадываются черты традиционных бумаг недалекого будущего со всеми атрибутами бездоказательности, выдумок и вранья:

"В с. Усть-Цильме, замыкаясь в тесный круг с другими ссыльными и антисоветскими лицами, Богданов критиковал деятельность Сов. власти и говорил, ...что стоящие в данное время у власти лжемарксисты будут сменены истинными социалистами... Имел письменную связь с антисоветскими элементами в СССР и за границей... Из наблюдений видно, что не изменил себя в своих политубеждениях, критически относится к советской власти и вообще является опасным в политическом отношении элементом".

5. БАКУ. 1928 г. НОВЫЙ АРЕСТ. БАКИНСКОЕ "ДЕЛО"

В Баку мы с мамой приехали в конце лета 1927 г., и 1 сентября я пошла в пятый класс русской школы. Из всех предметов я отставала лишь по тюркскому языку, которым мне пришлось заниматься частным образом с преподавателем школы Мамедом Джавановичем, знаменитым тем, что он обучал чуть ли не всех русских (прошу прощения — русскоязычных) детей в Баку. Учил он прескверно, я, во всяком случае, едва помню несколько слов и первый куплет "Интернационала". В школе я поначалу с трудом привыкала к детскому коллективу, но ко второй половине года я уже с ним освоилась. Первое время, до приезда отца, мы жили в семье маминой старшей сестры, Розалии Альбертовны Дыхно, по мужу Лейбзон, а попросту — тети Зюли. У нее жила и бабушка. Тетя Зюля обосновалась в Баку еше до революции, предварив в чем-то подвиг Швейцера: получив высшее медицинское образование в Германии, она по приезде в Россию выбрала объектом своей деятельности отсталое мусульманское население Баку. Изучив в совершенстве тюркский язык, в 1904 г. открыла кабинет по приему больных и беременных женщин, а для приема родов выезжала на дом. Ее авторитет среди местного населения был огромен. Когда я возвращалась из школы, то с трудом пробиралась в квартиру между телами задраенных в черные чадры мусульманок, облепивших всю лестницу до второго этажа. Частную практику она совмещала с работой в клинике, и ее рабочий день никогда не был меньше двенадцати-четырнадцати часов. Излишка денег тетка не терпела и всегда находила каких-либо обездоленных родственников, которым посылала деньги, посылки, подарки. Без этого она жить не могла, так как иначе, как она говорила, "кусок не лезет в горло". Мама и Тамара были далеко не последней ее заботой, ибо периодически попадали в затруднительное положение. Лично я обязана ей многим, и в частности тем, что нормально закончила среднюю школу.

Отец в январе 1928 г. был уже в Баку. Он очень быстро устроился на работу научным сотрудником экономической секции Госплана АзССР, а квартиру из двух небольших комнат с "кусочком" галереи, выходящей в узкий двор-колодец, мама сняла к его приезду заранее.

Мой путь в школу стал намного длиннее, и в большинстве случаев я проделывала его не одна: Баку — не Усть-Цильма, и всякие истории в нем случались. Мама не забывала, как в этом городе в свои шестнадцать лет лишь по счастливой случайности не стала жертвой похищения. Вообще, различие между милой тихой северной деревней и этим огромным крикливым южным городом поначалу оглушало и ослепляло. Потом привыкла и уже не удивлялась мужским вечерним "посиделкам" прямо на улице, возле своих домов, с жаровнями, где пекутся каштаны, громким смехом и перекличками с соседями; женщинам, укутанным до самых глаз в чадры и шлепающим в чувяках по улицам; фаэтонам, едущим по мостовой в "европейских" кварталах; диковинным деревьям в Губернаторском саду и даже морю.

Но у меня было больше времени, чем у отца, и он, наверное, привыкнуть не успел. Потому что в апреле ночью пришли с обыском и арестом, и трех месяцев не прошло со времени его приезда. "Они" пришли с парадного входа, которым мы не пользовались, и дверь, ведущая в комнатку, где спала я, была завалена какими-то вещами. Пришлось ее освобождать. Вот в этот момент я проснулась. Отец заметил, подошел, сжал мою голову руками и, приблизив свое лицо к моему, сказал: "Ничего не поделаешь, доченька, такая моя жизнь, вставай и будь умницей". Крепко меня поцеловав, он пошел открывать дверь. Обыск длился довольно долго, явно искали какую-то литературу, тщательно перетряхивая все книги и вещи. Все это от начала до конца было на моих глазах, и все это время я видела сосредоточенное лицо отца, не отходившего от "посетителей" ни на секунду. Ко мне он уже не подходил. Маме односложно отвечал на вопросы, по-видимому о том, что следует взять с собой. Потом мама объяснила мне характер его поведения — он опасался, что ему что-нибудь подложат. Вернее не "что-нибудь", а совершенно конкретно — "Соцвестник". Причины ареста в Баку мне стали известны еще тогда, но подробности я узнала много лет спустя от Тамары, приехавшей в Баку после окончания своей среднеазиатской ссылки примерно за месяц до событий. Вот вкратце ее рассказ.

В начале 1928 г. нелегально из-за границы приехала в Баку член Заграничной делегации РСДРП и сотрудник "Соцвестника" Ева Львовна Бройдо. Остановилась в квартире одного из ссыльных, меньшевика Я. А. Рогачевского, и на какой-то день назначила в его квартире встречу находившихся в Баку меньшевиков. Отцу тоже дали знать. Он собрался было идти, но мама воспротивилась. Отец отступил и решил послать Тамару сказать, чтоб его зря не ждали. После этого Тамара должна была встретиться с ним на бульваре. Все сошло как будто бы благополучно, хотя Тамара засекла трех "дежурных" возле дома Рогачевского. Там она

застала относительно большое "застолье" и, сказав про отца и "дежурных", быстро ушла. Бройдо уехала сразу после этой встречи, несколько станций ее провожал один из участников встречи, горбатенький, фамилию его Тамара не запомнила. Провожавший вернулся с известием о благополучном отъезде Евы Львовны, а ее сняли с поезда сразу же после того, как он сошел. Еще несколько человек арестовали в ту же ночь, что и отца. Тамару тоже арестовали, но позднее, так как она успела лечь в больницу, и когда пришли с арестом, главный врач отказался ее выпустить, сославшись на ее скверное состояние и высокую температуру. Никакой температуры не было, это тетя Зюля, работавшая в больнице консультантом, сумела быстро сменить температурный листок, чуть ли не под носом у пришедших. (Бедная тетя Зюля, при ее-то кристальной честности!) А два человека круглосуточно дежурили в больнице, пока Тамара не "выздоровела". Папа рассказывал, что однажды все арестованные оказались вместе, и Ева Львовна выразила сожаление о своем приезде и просила у всех прощения, на что папа ей галантно ответил: "Пожалуйста, присоедините к своим сожалениям и все наши".

Опять мы с мамой ходили в тюрьму на свидания и с передачами. Помню это огромное серое здание, около него почему-то всегда дул страшный ветер, прижимая нас к зданию и задувая маме подол.

Летом 1928 г. освободили Тамару, она переехала от тети Зюли к нам, стали жить втроем. Тамара поступила на работу, мама хозяйничала, я училась и мыла посуду на жаркой галерее (моя обязанность), отец сидел в тюрьме. Только в конце июня он (и мы) дождался постановления Особого Совещания при Коллегии ОГПУ о приговоре — три года ссылки в Симферополь. Ничего страшного, только что опять сдернули с места. Видимо, мама ждала худшего, она явно повеселела и стала опять собираться в дорогу. Чемоданы, коробки, тюки и... мраморный столик. Он даже в Усть-Цильму с нами ездил, а потом и до Томска доберется, единственный из мебели. Что-то потаенное мама связывала с ним, иначе не таскала бы такую тяжесть повсюду.

Дело № 60918 ОГПУ, с которым я ознакомилась спустя шестьдесят четыре года после события, в основном подтверждает сюжет, переданный Тамарой, но, разумеется, раскрывает многие детали. Бройдо была арестована в вагоне поезда 22 апреля 1928 г., остальные четыре человека — на следующий день. Вначале следствие по этому групповому делу велось в Баку (следователь Кущев), в первых числах июня всех отправили в Москву, где следствие продолжил уполномоченный 2-го отделения СО ОГПУ Бутенко. На первом допросе в Баку Ева Львовна фигурировала под чужой фамилией, соответствующей ее (чужому) паспорту, но на последующих, еще в Баку, признала себя Е. Л. Бройдо и

сообщила свои биографические данные. В том числе и о своих постах в РСДРП (член ОК с 1912-го, член ЦК в 1917-м, член Заграничной делегации с 1920-го), об эмиграции и проживании с мужем и детьми в Берлине и о том, что в ноябре 1927 г. перешла границу, решив вернуться в СССР. В Москве она рассказала также о цели своего приезда: "В СССР я приехала с целью обосноваться здесь на жительство и вести партийную меньшевистскую работу". На вопросы, связанные с адресами и лицами отвечать отказалась и в Баку, и в Москве. Сказала, что возвращение в Союз согласовала с Заграничной делегацией, но на вопрос о том, имела ли от нее поручение и снабдили ли ее деньгами, не ответила. Словом, пыталась взять все на себя; об аресте других, тех, с кем встречалась в Баку, конечно, знала. Сказала, что из Баку ее провожал молодой человек, но не то лицо, фотографию которого ей предъявили. Она не соврала. Ей предъявили фото человека, у которого она остановилась, меньшевика Я. А. Рогачевского, но он ее не провожал, на чем настаивал следователь, а провожал, как сказала Тамара, "горбатенький". Я без труда по фотографии, имевшейся в деле, опознала Р. М. Гольденберга. Видно, плохо следили.

А за отцом следили хорошо. Ему назвали несколько бакинских адресов, где он действительно бывал, в основном маминых родных, но и не только. Спросили, был ли у Рогачевского 22 апреля? Да, заходил утром до службы, встретил свою старую знакомую, которую знал с 1913-го и не видел с 1917-го. Разговор с ней был частного характера. Назвать ее фамилию отказался. А когда, уже в Москве, ему предъявили ее фотографию анфас и в профиль с номерным знаком, то назвал. Утверждал, что не имел понятия ни о нелегальном ее положении, ни о цели ее приезда (или он лукавил, или об этом Ева Львовна сообщила только вечером того же 22 апреля, когда все собрались, а Б. О. не пришел).

Все остальные обвиняемые — Рогачевский, Гольденберг, Ратнер утверждали и в Баку, и в Москве, что лицо женщины, изображенное на предъявляемом снимке, им совершенно не знакомо. Знакомство друг с Другом, и в том числе с Б. О., не отрицали.

20 июня 1928 г. московский следователь пишет заключение о том, что "преступная деятельность указанных лиц вполне установлена", в отношении Бройдо Е. Л., что она "нелегально перешла границу и проживала по подложным документам в целях ведения подпольной антисоветской политической работы, что предусмотрено ст.ст. 58-4, 72 ч. 2, 84 УК РСФСР", и в отношении Богданова Б. О., Рогачевского Я. А., Гольденберга Р. М. и Ратнер Л. И., что они "связались с Бройдо, проживающей на нелегальном положении в целях антисоветской деятельности, что предусмотрено ст. 58-4 УК РСФСР". Дело вместе с заключением

следователь представляет на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ. Подписано Бутенко. Согласны двое, в том числе все та же Андреева. Ее же рукой тем же красным карандашом, что и подпись, в уголке внизу расписаны судьбы: "Бройдо, Ратнер, Рогачевский — 3 года, политизолятор; Богданов — 3 года, Симферополь; Гольденберг — 3 года, Оренбургская губерния".

Знали бы, что Гольденберг провожал Еву Львовну, влепили бы и ему политизолятор, почему-то вопрос о том, кто провожал, очень занимал следствие. 28 июня 1928 г. Особое Совещание при Коллегии ОГПУ штампует эти предначертания.

Дальнейшую судьбу героини этой драмы можно проследить частично по тому же делу, частично — по статье в "Соцвестнике"¹, написанной в связи с назначением ей новой, вероятно, последней ссылки. В Суздале она провела три года, по-видимому, переписывалась со своими детьми, оставшимися в Берлине (взрослые сын и дочь), получала от них деньги и книги. Старшая дочь от первого брака, проживавшая в Москве, приезжала на свидание. После Суздаля Ева Львовна была этапирована в Ташкент, где отбывала ссылку в течение пяти лет (по первому приговору три года, а потом добавили еще два года). По окончании ташкентской ссылки в 1936 г. назначили ей новую ссылку в какую-то экзотическую и, вероятно, невозможную для жизни огнедышащую дыру в Ойротской области, на границе с Монголией. Там и умерла и, конечно, в полном одиночестве. На следствии Ева Львовна показала, что с мужем, М. И. Бройдо (тоже видный социал-демократ, деятель Февраля), развелась. Если это не сознательная дезинформация, то поступок ее мог иметь и личную подоплеку — дети выросли, с мужем в разводе, то есть семья распалась, энергию сердца девать некуда, а Родина стонет и... была не была! Поступок столь же смелый, сколь безрассудный — не могла Ева Львовна не знать о реальных условиях нашей жизни в конце 20-х годов. Странно еще, что ее не привлекли к процессу "Союзного Бюро" в качестве материализованной связи с заграницей. Странно, но слава Богу.

А отец, еще находясь в Баку, написал на имя начальника ОГПУ заявление все с тем же призывом внести ясность, за что же его преследуют — за убеждения или за конкретно деятельность? Приведу выдержки из этого заявления:

"Мне предъявлено обвинение в контрреволюционной деятельности, что в отношении меня означает обвинение в принадлежности к с.-д-

партии и участие в с.-д. работе. Обвинение в принадлежности к с.-д. партии не новое. С начала 1921 г. за одно и то же преступление, а именно за принадлежность к с.-д. партии, я последовательно'приговаривался к высылке за пределы СССР, к высылке в Соловецкий концентрационный лагерь, к ссылке в Печорский край и, наконец, последний раз, к воспрещению права жительства в 10 губерниях с прикреплением на три года к одному месту жительства (Баку). Принадлежность к партии как будто не может и не должна быть основанием для нового ареста: ведь за эту самую принадлежность и прикреплен я к Баку на три года. Основанием для моего ареста должно быть новое дело, новая с.-д. работа, которую я [должен был] вести за время моего пребывания в Баку. Я категорически утверждаю, что за это время никакой партийно-политической работы ни в какой форме, ни устной, ни письменной, я не вел и никакой причастности к такой работе не имею. Я упорно добиваюсь от ГПУ, в чем заключается моя деятельность, за которую я посажен в тюрьму, но ответа не имею. Я твердо знаю, что никакой орган ГПУ и не может ответить на мои вопросы, так как на сей раз в природе просто не было никакой моей с.-д. деятельности". И в конце: "Я пишу это заявление в надежде изменить "каторжный" режим моей жизни. Каждый [пункт] заявления я свидетельствую словом общественно-политического работника-социалиста, 25 лет борющегося за свои взгляды, никогда не торговавшего ни словом своим, ни своими убеждениями. Это, да еще абсолютную невозможность ГПУ иметь какие бы то ни было материалы, говорящие о моей с.-д. деятельности в Баку, только могу противопоставить подозрению ГПУ о моих намерениях. Если ГПУ ставит своей задачей преследовать меня за мои социалистические взгляды — мне придется, как уже многие годы, нести своеобразную ответственность за них. Если же ГПУ ставит своей целью бороться со мной лишь в меру моего участия в с.-д. нелегальной партийной работе, то я считаю, что настоящее мое заявление дает ОГПУ совершенно определенные гарантии и внутреннюю уверенность в возможности ликвидировать мое "дело". Я настаиваю перед ОГПУ на моем немедленном освобождении из под ареста. Баку. Тюрьма при Аз.ГПУ - 17/V-1928".

Из-под ареста его освободили в июле уже в Симферополе, от Москвы ехал этапом. Но, возможно, между мягким приговором и заявлением Б. О. есть прямая связь. Не иначе как сердце железной Андреихи чуть дрогнуло, и она поверила этому матерому преступнику, все преступление которого состояло в том, что он не отказался от свидания со старым товарищем.

6. "ОСЕДЛАЯ"ЖИЗНЬ В СИМФЕРОПОЛЕ. АРЕСТ В 1931 г.

СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ "ДЕЛО". СУЗДАЛЬ

После утомительного раскаленного Баку Симферополь показался сущим раем. Приехали мы с мамой в конце лета, 1 сентября я пошла в шестой класс. Легко дышится. По вечерам упоительные ароматы цветов. В садах зреют красивые сочные яблоки и груши, каждое воскресенье идем с отцом вверх по течению Салгира — реки, упомянутой Пушкиным ("И пленниц берегов Салгира"), летом почти пересохшей, -и за гроши покупаем в садах полные рюкзаки фруктов на всю неделю. В городском саду на открытой эстраде — симфонические концерты под управлением Вольф-Израэля. Никакой национальной экзотики и боязни перемещения по городу. Нередко утром идем вместе с отцрм: я — в школу, он — на работу. Это все в первые два-три месяца по приезде пока живем на окраине города, по сути в поселке дачного типа. К зиме перебираемся поближе к центру, и гайки нашей трудовой жизни закручиваются туже.

Отец втягивается в работу и отдает ей почти все время. Я всегда считала, что он работал в Госплане КрымАССР, но в справке, выданной в связи с его реабилитацией, указано, что он был руководителем сектора экономических исследований Симферопольского научно-исследовательского института промышленности.

Ларчик открылся для меня недавно, после ознакомления с симферопольским делом отца. Поначалу Б. О. наметили привлечь по статье о вредительстве, поэтому в деле имеются материалы о его служебной деятельности в Крыму. В феврале 1929 г. он приступил к работе в Госплане Крыма в должности руководителя секцией коммунального и жилищного хозяйства. Зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, что вызвало беспокойство органов. В деле есть рапорт, отражающий это беспокойство (см. Приложение 5, документ 4). В нем говорится о большом авторитете Б. О. в аппарате Крымплана, о его возможности влиять не только на ту отрасль, которой он руководит, но и на всю работу Крымплана, об образовании по его инициативе новой важной секции и о том, что при его "непримиримости, как б. члена ЦК меньшевиков,

нельзя допустить, чтобы он нам не вредил''. Причем: "По СО ГПУ нет конкретных материалов о его вредительской работе, однако, стоять Богданову во главе плановой ячейки с широкой творческой задачей нельзя, не говоря о том, что ему вообще не следовало давать ответственные работы, которые он выполняет фактически в Крымплане".

Ответом на эту реляцию, датированную сентябрем 1930 г., и был перевод Б. О. на работу в Симферопольский научно-исследовательский институт промышленности. Располагались это учреждение и Госплан в одном здании, выходящем на центральную площадь. Во время войны оно было разрушено бомбовым ударом.

Домой отец приходил поздно и нередко еще приносил работу с собой. Мама иногда сердилась: "Ты бы уж оставался там ночевать!" Как-то, когда я была в восьмом классе, а мама уехала погостить в Баку, отец купил абонемент на десять опер в местном оперном театре. Это была прекрасная оперная классика — итальянская, французская, русская. Но многие увертюры и первые картины я не слышала, потому что всегда находились обстоятельства, задерживающие отца на работе.

Несмотря на свою занятость, отец был более или менее в курсе моих школьных успехов, да и жизни вообще. В школе я в основном справлялась сама, но в трудных случаях он всегда мог мне помочь, хотя я и не любила расписываться в своей несостоятельности. Его же школьные знания были весьма основательны и не тускнели с годами. Запомнилось, как в восьмом классе нам задали решить алгебраическую задачу десятью различными способами. Я высидела девять, а десятый никак не давался. Отец с легкостью выдал мне это решение. Позже, когда я была уже в университете, на физмате, он не раз озадачивал меня вопросами по элементарной физике. В области физики школа мне знаний не дала, она была уже не той и по составу преподавателей, и по сути — какие только эксперименты не проделывали над ней в мое время! Мне еще посчастливилось, некоторые предметы — математика, литература, биология — преподавались у нас превосходно. На наши суды над литературными персонажами приходили преподаватели из других школ и даже представители гороно. Потом я задавалась вопросом — простое ли это совпадение, что в то время, когда происходили политические процессы (1931 г. был ознаменован судом над "Союзным бюро меньшевиков"), наш преподаватель, Яков Васильевич Круглов, уже немолодой человек, знакомый с Л. Н. Толстым, явно не принимавший советскую власть, выбрал такой метод обучения? Но суды эти были очень интересны и полезны, во всяком случае для активной части класса.

Читала я в то время много, в основном русскую и мировую классику, но не только. Очень любила исторические романы. Отец пытался

руководить моим чтением, вернее, просматривать книги, которые я приносила из библиотеки. Я называла это цензурой и воспринимала очень болезненно, как "насилие над личностью". Конечно, он хотел оградить меня от макулатуры и напрасной потери времени, но метод выбрал чересчур прямолинейный. Из-за этого, да еще из-за того, что недостаточно помогала маме по хозяйству, у меня бывали с ним стычки. А пару раз — не помню уж за что — я даже попадала под его горячую руку. Помню случай, когда он, наступая на меня, загнал в угол, как Оссовского в Архангельске. Было страшновато. Приблизив свое лицо к моему едва ли не вплотную, сказал: "Ты очень глубоко сидишь в моем сердце, но имей в виду — смогу и вырвать!"

Мама никогда не испытывала на себе его горячего нрава. Он любил ее безгранично, был с ней нежен и ровен, считался, как правило, с ее мнением, доверял ее пониманию людей и очень огорчался тому, что она мало играет на пианино, а когда играла — был на седьмом небе.

Музыку отец любил, имел неплохой слух и очень часто напевал себе под нос, в основном из опер и оперетт. Мама чаще всего играла Шопена и Скрябина, он же просил Листа, Бетховена и что-либо из современной музыки. "Ты застряла на Скрябине, — говорил он ей, — а сейчас появилась новая музыка, которую надо слушать и играть".

За всю свою жизнь с родителями я помню только одну ссору между ними, да и та оказалась фарсом. Было это как раз в Симферополе, летним теплым и темным вечером. Родители поговорили друг с другом в непривычном для моего слуха тоне, и папа ушел. Мама была совершенно спокойна и чем-то занялась, а я, мне было лет тринадцать-четырнадцать, вся как натянутая струна. Примерно через час в окно что-то влетает и прямо в меня. Записка. Разворачиваю, начинаю читать: "Дорогая Люлю!.." "Читай, читай", — говорит мама. И далее — как он был счастлив, но судьба неумолима, больше они вместе жить не могут, поэтому с сегодняшнего дня "ты живи, как жила, в большой комнате, я перееду в маленькую, а наша прекрасная дочь пусть живет на пороге". Я в слезы, мама хохочет. Унять меня оказалось непросто, у меня случилась единственная за всю жизнь истерика, папа прибежал отпаивать и успокаивать, а я никак не могла простить ему "такие шутки". Комизм моей жизни на пороге до меня не дошел, все же остальное я восприняла всерьез.

А отец любил и шутку, и острое слово, и хороший анекдот. Как-то он оказался невнимательным к маме — забыл про ее день рождения! А вспомнил на работе, уйти с которой надолго не мог. Моя школа располагалась в Почтовом переулке, позади Госплана. И вот, на перемене, стою на площадке второго этажа и не верю своим глазам: по лестнице

поднимается отец! Ни до, ни после никто из моих родителей в школе не был, да и вообще родителей тогда не привлекали к воспитанию собственных детей и в школе они не появлялись. Первая мысль — что-то недоброе случилось. Подходит бледно-желтый, сам не свой, говорит о своей забывчивости и просит меня, бросив уроки, отправиться в ботанический сад за цветами. Пришли мы вместе домой с букетом великолепных чайных роз, были, конечно, радостно встречены, но мама все же посмеивалась над его "хваленой внимательностью".

По ассоциации я вспомнила еще один случай "контакта" отца со школой, хотя и совсем другого свойства. Школа, конечно, шагала вместе со всей страной в светлое будущее и участвовала в целом ряде нелепых мероприятий. Так, весной 1930 г. всех школьников, начиная с шестого класса, отправили сажать табак. В огромных бараках с нарами по всей площади, без перегородок, жили рабочие и работницы, несколько сот человек. Еда три раза в день, все блюда из перловки (суп, каша, кисель в любой комбинации), вода только для питья. Море в десяти-двенадцати километрах. Тяжелая работа, в наклон, с утра до позднего вечера. Солнце и степь да степь кругом. Ну, и нас в этот Котлован втиснули. Мальчики еще бодрились, а девчонки начали болеть — у кого-то солнечный удар, кто-то орет по ночам на весь барак, у многих желудочно-кишечные заболевания. Тут наши родители дрогнули и осадили гороно. Через две недели нас вернули. Еще как-то обошлось, могло кончиться много хуже. Отец был взбешен, но непосредственно в кампании по нашему освобождению не участвовал, этим занималась мама. Когда же нас отправили с книжками и самодеятельностью в казармы городского гарнизона, отец решительно восстал: "Ишь, что выдумали — девчонок к солдатне, нет уж!" Мама, не видевшая в этом мероприятии какой-либо опасности, пыталась его уговаривать, но он был непоколебим, а я даже не сопротивлялась, понимая, что это бесполезно.

Симферопольский период нашей жизни в "семейно-географическом" плане был самым стабильным по сравнению с предыдущими и последующими: мы прожили на одном месте больше четырех лет, из них три года — с отцом. Для меня это был период становления характера, впитывания новых знаний и впечатлений, физического и духовного роста, время моей весны — "отовсюду на меня весельем веет". А для отца? Ведь в эти годы приобретало уже вполне определенные формы то зловещее, что влекло страну к катастрофе. Сверхиндустриализация. Диктатура партии. Репрессии.

Мне не дано знать, о чем конкретно думал отец в эту пору. Но твердо знаю, что мысли о судьбе страны его не оставляли ни на минуту До самого последнего часа. Собственная судьба занимала его воображе-

ние меньше, тут за него думали другие, хотя жить, пусть только "частной жизнью" (его выражение), безусловно хотел.

Тяжкие мысли одолевали его в Симферополе, и мы с мамой это видели. "Начнет утром одеваться, — жаловалась мама, — наденет одну штанину и сидит, уставившись в одну точку; окликну его, сделает какое-нибудь движение и опять сидит". Или я вижу, отец лежит на диване или сидит без дела, подсяду к нему, а он: "Не мешай".

Доводилось мне не раз почувствовать реакцию отца на происходящие события. Он порой читал маме вслух какие-либо выдержки из газет, а то и статью или речь на Пленуме ЦК. Как правило, был сдержан, читал негромко, возможно из-за меня, сидящей в соседней комнате за уроками или книгой. Но иногда взрывался: "Вот ведь сукины дети!" или: "Ну и сволочи, ах, какие же сволочи!", "Перерожденцы!" Я, конечно, догадывалась об адресате. И уж когда совсем невмоготу, бросал газету, вышагивал по комнате и причитал: "Несчастная страна!", "Полицейское государство!" Как-то поздно вечером читал вслух длинную статью о Троцком, и вдруг слышу: "Люник, ты спишь? Неужели спишь? Как же ты можешь? Нет, ты послушай, что только пишет этот идиот!"

Надежды на перемены, на взрыв, на борьбу во имя счастья людей его не покидали, по-видимому, никогда. На пороге 30-х годов он не исключал, что и я уже смогу "жить в это время прекрасное". Вот что он написал на книге "История человечества" Генриха Ван Луна, подаренной им в день моего тринадцатилетия и сохранившейся у меня до сих пор: "Ты научишься знать, любимая доченька, что жизнь человечества -это непрекращающаяся борьба. Не в стороне от нее, а в самой гуще жизни, непосредственно своими силами творя и переделывая ее, ты станешь понимать важнейший смысл и мудрость человеческой жизни и в связи веков, в грандиозной борьбе масс народа за свое освобождение, независимость и счастье — ты найдешь для себя радость и счастье, яркость и силу. И к этому, моя хорошая, нежно любимая доченька, уже сейчас нужно упорно готовиться. Симферополь, 15/VI-1929 г."

Вот так. Обманула я ожидания отца. Не довелось мне бороться за счастье человечества, не то время было на дворе, да и я не та.

В Симферополе в это время находилось десятка полтора-два людей, отбывающих ссылку или "минусы"¹. С некоторыми из них отец общался. По моим наблюдениям, серьезные длительные разговоры вел лишь с молодым меньшевиком, членом Харьковского социал-демокра-

тического Союза рабочей молодежи (СДСРМ) Вениамином Черкесом и с мудрым и, по моим понятиям, пожилым Я. Б. Дерманом, братом известного литературоведа А. Б. Дермана. Частенько к отцу наведывался совсем молодой и очень робеющий человек Л. Г. Гофман, по-видимому, в роли ученика. Перед Марией Леопольдовной Кривинской, знакомой отцу еще по Петроградскому Совету, он навряд ли выкладывался, так как я слышала его разговор с мамой: "Мария Леопольдовна очень неглупая женщина, но совсем не политик".

Летом 1930 г. к отцу приезжал Н. Н. Суханов. Я запомнила этот скучный день со свинцовым небом над головою и какой-то тяжестью в душе. Что за тоска, хоть бы кто-нибудь пришел! Скрипнула калитка, во двор входит мужчина средних лет в черном пальто и спрашивает папу. Я, повеселевшая, веду гостя в дом. Рукопожатия, сдержанные приветствия, и... меня просят погулять. Помню родителей уже после этого визита, были они встревожены. Особенно мама. О чем шел трехчасовой разговор, я узнала только сейчас из следственного дела. Об этом несколько позже.

Круг моего общения, помимо дома и школы, включал многих ссыльных, в основном тех же, с которыми общались родители. Тут не было никакого разделения по партийной принадлежности, а только по качествам характера и способности к общению. Конечно, "серьезные" разговоры отец вел в основном с единомышленниками. Но не все ими исчерпывалось! Иногда собирались, чтобы отметить день рождения или но какому-либо другому поводу, веселились, шутили, пили чай, мама играла на пианино, Валентина Васильевна Трофимова — превосходная рассказчица — читала. Помню, как разыгрывали шарады, и как при этом дурачился Веня Черкес, нацепив на себя какой-то кусок меха и измазав лицо жженой пробкой. И не один раз у того же Вени я заставала молчаливое общество за чтением вслух художественной литературы. Вообще Веня был душой ссылки — молодой (ему не было тридцати), красивый, обаятельный, умница и книгочей, веселый и серьезный, пользовавшийся большим успехом у женщин и папин оппонент и собеседник. До Симферополя отбывал ссылку в Нарыме. Жил с женой Катей и дочкой Асей пяти лет. Не знаю, имел ли он какую-нибудь специальность и в какой должности работал. Катя — добрейшей души человек, блондинка с ярко синими глазами (почти как у мамы!) — в Симферополе начала учиться в Педагогическом институте. Она происходила из харьковской дворянской семьи довольно строгих правил; рассказывала, как в свои шестнадцать лет бежала после свиданий с Веней домой, чтобы поспеть к ежевечернему материнскому обходу, и как ей приходилось иной раз зарываться в белоснежную постель не раздеваясь и даже в ботах.

Веня был героем еще одной повести, вернее, не повести, а романа. В это время в Симферополе, тоже после Нарыма, жила еще одна молодая пара с дочкой того же возраста, что и Ася, — Борис Григорьевич Немерицкий, анархист, и жена его Лидия Сергеевна Третьякова, оба с агрономическим образованием, оба харьковчане.

Борис был очень приятным, скромным человеком, хорошим товарищем — всегда у него были мысли о других, всегда знал, кто болел или нуждался в помощи. Он был увлечен жизнью природы и хорошо знал растительный мир, насекомых, птиц. Я с ним подружилась, и он мне много рассказывал и показывал. Работал он на Симферопольской станции защиты растений. Лида — дочь ученого-агронома, друга Н. И. Вавилова, впоследствии ей довелось носить отцу в тюрьму передачи. Энергичная, темпераментная, быстро и легко двигающаяся, хотя и несколько полноватая, весьма привлекательная внешне — смуглое, украинского типа красивое одухотворенное лицо с живыми карими глазами под густыми бровями. Папа ей явно симпатизировал, он всегда откладывал свои дела, когда она появлялась. И произошло — не могло не произойти! — неизбежное: Лида и Веня полюбили друг друга. Я видела, как они оба светились, как непрерывно курил Борис, внезапно уехала Катя, и догадывалась, что с ними со всеми происходит. Потом я узнала, что все женское население ссылки разделилось на партии... "борисисток" и "лидисток". Трудно сказать, в какой степени эти "партии" могли влиять на события, но после долгих колебаний все вернулось на круги своя, и, окончив свои "минусы", Веня уехал в Харьков к Кате, а Борис с Лидой поселились, правда не сразу, в Ленинграде.

В 1937 г. летом, проходя после четвертого курса практику в Ленинградском физико-техническом институте, я встречалась с Лидой, жившей рядом с Мариинским оперным театром в огромной коммунальной квартире, где она занимала одну большую комнату. Жила одна: Борис уже был арестован, а дочь свою она от греха подальше отправила к родственникам на Украину. Сама она была в напряженном ожидании ареста. Я несколько раз заходила к ней и всякий раз находила ее в лихорадочно-возбужденном состоянии. Как-то, когда я пришла в очередной раз, на мой звонок в ее квартиру никто не вышел, а в ее почтовом ящике лежало много газет. Пришла через день — на звонок нет отклика, почтовый ящик переполнен. Стало очень страшно. "Я на лестнице черной живу, и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок". Когда много лет спустя дошли до меня эти строки Мандельштама, перед глазами встала именно эта безмолвная дверь ленинградской квартиры, облепленная звонками и почтовыми ящиками с непомещающимися газетами в одном из них.

Лида не была арестована, как я, конечно, подумала. Просто не выдержали нервы — ожидание ареста страшнее самого ареста! — и, бросив работу, квартиру, вещи, она оставила этот город в одночасье и навсегда. Жила в Запорожье. В начале 50-х годов она побывала у пас на Клязьме, под Москвой. Внешне сдержана, как будто даже спокойна, но, как я вскоре убедилась, — комок нервов. Рассказала о печальных финалах двух самых дорогих ей людей. Борис получил какой-то большой лагерный срок и вскоре погиб. Она очень нехотя отвечала на наши с мамой вопросы. Веня погиб на лесоповале. Лиде удалось повидаться с ним: "Это был уже не Веня, внешне неузнаваемый, совершенно потухший и безучастный". Господи, в каком преступном, безумном мире мы жили... Но в Симферополе конца 20-х — начала 30-х годов жизнь маленькой кучки судьбой объединенных людей была еще вполне терпимой и шла своим чередом.

Среди старшего поколения выделялись две женщины, о которых я уже упоминала — Мария Леопольдовна Кривинская и Валентина Васильевна Трофимова, обе примерно пятидесяти лет. И хотя люди этого возраста казались мне старыми, меня всякий раз восхищала красота Марии Леопольдовны, ее гордая и благородная осанка. Я часто к ней забегала. Она жила в маленьком домике в районе застройки почтовых служащих. Перед домом — палисадник, в котором Мария Леопольдовна выращивала замечательные цветы. Она нигде не служила, но подрабатывала уроками. У нее был несомненный педагогический дар, она и ко мне нашла сразу путь, незаметно и ненавязчиво меня воспитывая и сообщая полезные сведения из области естественных знаний и литературы. Как-то ее пригласили к одной трудной девочке лет десяти-одиннадцати, с причудами которой мать никак не могла справиться. Например, обидевшись на мать, она залезла в платяной шкаф и ножницами изрезала все материнские туалеты. Мария Леопольдовна сумела ее укротить, потом даже подружиться, и девочка настолько к ней привязалась, что провожала ее всякий раз со слезами.

Мария Леопольдовна очень тесно была связана с семьей Короленко, особенно со старшей дочерью Владимира Галактионовича, Софьей Владимировной, которая несколько раз приезжала в Симферополь и подолгу в нем оставалась. Тогда появлялись кипы бумаг, рукописей, гранок. Софья Владимировна и как дочь, и как заведующая музеем Короленко в Полтаве занималась изданием сочинений отца, разбором его бумаг, писем и т. д. Тут уж они обе зарывались в работу. Софья Владимировна — крупная женщина с круглым, обычно усталым лицом, носившая так же, как Мария Леопольдовна, светлую блузку, заправленную 8 Длинную и широкую темную юбку, всегда в делах, но находившая вре-

мя даже для общения со мной. Я, например, из ее уст услышала рассказ о том, как они всей семьей жили в Киеве во время процесса Бейлиса. И до этого я любила Короленко, а после знакомства с Софьей Владимировной и Марией Леопольдовной полюбила еще больше. Последние публикации, особенно письма к Луначарскому, уже не оставляют сомнений в совершеннейшей исключительности его личности. У Сахарова и Короленко — прямая связь, это люди одного типа и одной пробы. И Софья Владимировна, и Мария Леопольдовна — из той же породы.

После Симферополя я уже никогда не встречалась с Марией Леопольдовной, а у Софьи Владимировны бывала в 30-х годах в ее московской квартире на Зубовском бульваре. С Марией Леопольдовной встретилась в 1942 г. моя тетя Тамара совсем не в лучшей обстановке, а именно — в Мариинской пересыльной тюрьме. Целый месяц они пробыли вместе. Величественная старуха с белой головой, смуглым красивым лицом, царственной осанкой даже в условиях огромного барака с трехъярусными нарами смотрелась королевой — рассказывала Тамара. До этой встречи Мария Леопольдовна находилась в очень тяжких условиях лагеря, в котором добывалась известь, еле вышла оттуда живой. Когда Тамара с ней встретилась, шел уже пятый год ее мытарств. Из лагеря она все же вышла, думаю, в конце 40-х — начале 50-х годов, и умерла в Полтаве в 1972 г.

Валентина Васильевна Трофимова, эсерка, была в Пертоминске и на Соловках, но ввиду болезни дважды направлялась на лечение — один раз в Архангельск, а второй — в Москву, откуда уже обратно на Соловки не возвращалась. Вероятно, после отбытия тюремного срока она попала в ссылку, а оттуда в Симферополь. Была она женщиной очень ранимой, с хрупкой нервной системой и не всегда устойчивой психикой. Ей только по тюрьмам мотаться! Да вдобавок — скверные отношения с единственным сыном. И притом человек необыкновенной душевной чистоты и щедрости. Она окончила институт Шанявского, хорошо знала и любила живопись, историю и литературу. Занималась художественным чтением, но никаких формальных высот не достигла, еле-еле хватало на прокорм. Читала превосходно, при чтении хорошея на глазах. Когда она приходила к нам в Симферополе, всегда одаривала очередной сказкой или рассказом.

С Валентиной Васильевной я потом встречалась в Москве во время своих наездов и после, когда поселилась окончательно. Она первая познакомила меня с французскими импрессионистами, устроив очень основательные экскурсии в тогда еще существовавший Музей западной живописи. И она же водила меня по Красной площади, рассказывая о Минине и Пожарском, стрельцах и Петое, завоевании Казани и Иване

Грозном. Умерла Валентина Васильевна в 1952 г. в нищете и страшном одиночестве, хотя и жила в одной квартире с семьей сына. Но после Симферополя никаким репрессиям не подвергалась.

Мария Леопольдовна и Валентина Васильевна, Веня, Лида, Борис, оставили глубокий след в моей душе и сыграли немалую роль в моем становлении. В Бориса я даже была полудетски влюблена. Он уделял мне сравнительно много времени и внимания. Это потом я поняла, что прогуливаясь со мной по окрестностям, он убегал от себя и своей личной драмы. В день своего тринадцатилетия я очень утешалась некоторыми совпадениями с днем рождения Наташи Ростовой — тринадцать лет, Наташа, Борис, не хватало только куклы, которую должен был поцеловать Борис по сценарию Толстого! Борис очень любил народные русские и украинские песни и пел их неплохо. От него я услышала и песню на злобу дня, сочиненную ссыльными. В песне есть скрытая дата ее создания — ноябрь 1929 г., когда на Пленуме ЦК обсуждалось заявление Бухарина, Томского и Рыкова. Вот текст этой песни:

Духом НЭПа прет из склепа —

Там Ильич лежит.

Яркий светоч коммунизма

Там всегда горит.

"Только здесь найдешь Свободу!" —

Возвещает он,

Только нашей диктатурой

Будет мир спасен.

Только Троцкий против НЭПа

Робко возражал,

Заболевши "новым курсом'',

На Кавказ попал.

Но здоровым стал, узнавши —

Ильича уж нет.

И немедленно примчался

В Реввоенсовет.

"Боже, вид какой ужасный!" —

Каменев вскричал, —

"Отчего же стать здоровым

Ты не пожелал?"

А Зиновьев громко рявкнул:

"Поезжай к чертям!

Дольше едешь, тише будешь.

Легче станет нам!"

Заболел и сам Зиновьев

И поехал в Крым,

Но пройдет еще полгода,

Попадет в Нарым!

Если будет в Коминтерне

Так же он речист,

То его прирежет вскоре

Доктор-коммунист.

Что за страшная зараза, —

Заболел весь свет,

Рыков, Томский и Бухарин

Против ВэКаПэ,

Только Сталин да Менжинский

С армией штыков

Ищут, рыщут, травят, свищут —

Будь всегда готов!

Заканчивая рассказ о Симферопольской ссылке, перечислю еще ряд запомнившихся мне лиц.

Тося Серебряницкая-Аркина — молодая женщина с круглым лицом и внимательными глазами, довольно молчаливая, но с решительным характером. Приехала в Симферополь после Краснококшайска, куда была сослана по делу о меньшевистской молодежной организации. Более всех была привязана к Марии Леопольдовне, с которой вместе отбывала ссылку. Муж ее, Аркадий Аркин, архитектор, жил в Москве и изредка навещал ее. Была арестована в Симферополе одновременно с Б. О., но потом проживала с мужем в Москве и больше не была репрессирована. Умерла в 1987 г.

Несколько в стороне, мало общаясь с ссыльными, жил соловчанин эсер С. К. Тарабукин — плотный, коренастый человек с крестьянским лицом — с женой и дочерью Люсей, очень симпатичной девушкой на пару лет старше меня.

Бывал у нас молодой грузинский меньшевик, рабочий паренек Антон, фамилию не запомнила, он работал ночным сторожем во фруктовом саду, и его убили бандиты.

Часто приходил бундовец Цорфес — мужчина средних лет с большим ртом и золотыми зубами. Папа его не терпел за националистический настрой и скуку, обычно при его появлении сбегал, оставляя его маме, и, хитрец, иначе как "твой поклонник" его не называл.

Ссыльных было намного больше, чем я перечислила, но я их не запомнила, так как если и видела, то редко. Помню какое-то шумное многочисленное сборище в квартире, где я впервые, где громкие разговоры, а потом веселое застолье, где все тот же Веня произнес не то тост, не то речь, и какая-то незнакомая мне женщина кричала через весь стол: "Венька, дай я тебя поцелую!", что мне показалось в высшей степени неприличным.

От сына Михаила Соломоновича Цейтлина, Бориса Михайловича, читавшего в 1992 г. следственное дело своего отца и его подельника некоего эсера Жуковского-Жука, я узнала, что последний находился в

Симферополе и "был знаком с Б. О. Богдановым, Немерицким и Кривинской". Я такую примечательную фамилию не помню, по-видимому, я ее не слышала и это лишний раз доказывает, что знала я далеко не всех.

Отец был арестован 26 февраля 1931 г. Пришли ночью, ушли, когда было уже светло. Я смотрела из окна нашего флигеля, откуда был виден весь двор до ворот, вслед уходящим и запомнила две темные фигуры гэпэушников, замыкавших шествие. Стукнула калитка. Во дворе уже никого. Мама вышла вместе с отцом, вероятно, до машины, а потом отправилась к Марии Леопольдовне — предупредить. Я совсем одна в каком-то сомнабулическом состоянии: делала все механически, плохо сознавая происшедшее. Подтащила к окну доску, положила ее одним концом на подоконник, другим на пол, на нее водрузила матрац и, улегшись на эту наклонную плоскость вниз животом, головой на подоконник, не отрывала глаз от калитки: я ждала, что отец вернется! В такой позе через пару часов застала меня мама. Она удивилась, рассердилась ("Что ты, маленькая? Не понимаешь, что это надолго?"), но я упрямо и без слез не оставляла своего поста еще некоторое время, после чего заснула в этой не самой удобной позе, и только мосле сна до меня, наконец, все дошло. Между прочим, сам обыск, прощание с папой — не запомнила. Как в тумане вижу стол, на нем — книги, бумаги и — совершенно ясно — довольно пухлую стопу рукописных (или машинописных?) листов. Я знаю, что это рукопись папиной книги о Жоресе — одном из его любимых героев, он мне ее как-то показывал. И о Жоресе рассказывал. Думаю, писал ее еще до революции, в 1915—1916 гг. Больше я "Жореса" никогда не видела, по-видимому, забрали при этом обыске, и постигла его участь произведений многих авторов, несть им числа... Очень живым предстал для меня Жорес в воспоминаниях Андрея Белого. И нарисованный им образ в чем-то напомнил образ самого Б. О.

И снова передачи, свидания. Они происходили в кабинете следователя Кущева, того самого, что был в Баку, и в его присутствии. В Симферополе он был важным лицом — начальником секретно-политического отдела ОГПУ по Крыму, вероятно, получил повышение после раскрытия бакинской "крамолы". Кущев — сравнительно молодой, высокий человек, с копной темно-русых волос и не лишенным приятности лицом — сидел за столом в своем кресле, а но другую сторону стола — отец, мама и я. Мы разговаривали, Кущев делал вид, что занимается своим целом. Отношение его к отцу не носило отпечатка отношения к подследственному, во всяком случае в нашем присутствии оно было вполне корректным. "Борис Осипович", "Ольга Альбертовна". Пару раз папа затевал с ним политический диспут, при этом вставал с места, рас-

хаживал по кабинету, жестикулировал, доказывал, только что следователя в угол не загонял. Делал он это нарочно, чтобы дать понять маме, в чем его обвиняют. Даже я поняла, что обвинение построено не на каких-то его непозволительных поступках, а на непозволительных мыслях. Иногда прибегал к ораторским приемам, один такой запомнила: "Что вы мне толкуете о генеральной линии? Может быть тот, кто громко кричит о верности генеральной линии, в душе молится на генерала?"

Конечно, он преследовался за свой меньшевизм и меньшевистское прошлое. И об этом ясно высказалось ОГПУ: 23 февраля 1931 г. заместитель председателя ОГПУ Ягода разослал всем местным организациям ОГПУ телеграмму (ссылки на нее есть в следственном деле), в которой предлагалось "в связи с раскрытием контрреволюционной деятельности ЦК меньшевиков проверить практическую деятельность бывших, настоящих и ссыльных меньшевиков, работающих в хозаппарате и хозучреждениях, и всех подозрительных с точки зрения вредительства и связи с нелегальными организациями арестовать и повести следствие". Через три дня после получения этой телеграммы отец был арестован, причем не один, а с группой лиц, из знакомых мне — с А. Н. Серебряницкой, Я. Б. Дерманом и Л. Г. Гофманом. Дело его, однако, сразу же было выделено в отдельное, и как эти, так и другие, незнакомые мне фамилии, в основных документах Б. О. не фигурировали.

Дальнейший рассказ основывается на материалах следственного дела № 5543 ОГПУ Крыма (1931 г.).

Задуманное вначале обвинение во вредительстве не состоялось, хотя были привлечены все нужные документы, свидетельства и даже "вешдок" в виде журнала "Экономика и культура Крыма" № 2 за 1930 г. со статьей Б. О. В обвинительном заключении признается, что во время работы в Крымплане Богданов выдвигал предложения (в частности об обеспечении рабочих жильем в ущерб развитию промышленности), которые могли бы привести к вредительству, но не привели, так как не были доведены до практического воплощения. Думаю, что отказ от обвинения во вредительстве был продиктован не этими соображениями, а тем, что выявилась возможность преследования за второе указанное в телеграмме Ягоды преступление — за связь с нелегальной организацией, перед которым первое, конечно, бледнеет. Не будь этого второго — быть бы Б. О. "вредителем". Правда, он был еще в силе, а органы, особенно провинциальные, еще не поднаторели в сочинении сценариев, и доказательство фактов вредительства явилось бы для них нелегкой задачей. Вредительства не было, но и связи с нелегальной организацией, а именно с "Союзным бюро меньшевиков", тоже не было. Но зацепка была — приезд летом 1930 г. в Симферополь Суханова, в скором буду-

щем участника московского процесса, и его многочасовая беседа с Б. О. Читаю протоколы допросов и заявление Б. О., читаю строчки и между ними вижу, в каком тяжелом положении находился отец. Он ведь не знал, сказал ли Суханов о своем свидании с ним, что сказал, что акцентировал, а что игнорировал, и что лучше сказать, а о чем промолчать. И принял решение, как в суде, положивши руку на Библию, говорить правду и только правду. Его спросили — с кем из участников процесса "Союзного бюро" он знаком, при каких обстоятельствах и когда познакомился. Знал он, оказывается, многих, в основном до революции и в 1917 г. Когда очередь дошла до Суханова, не скрыл фактов ни его приезда в Симферополь летом 1930 г., ни длительной с ним беседы. Теперь (из дела) ясно, что он мог промолчать, потому что Суханов на следствии и процессе ничего не сказал о своем приезде, а крымские гэпэушники не выследили. Но кто же это знал? Следователь (Журбенко) сразу же перехватил инициативу и на протяжении всего следствия шантажировал Б. О. известными-де ему показаниями Суханова о симферопольской встрече с Б. О. Обещал показать — и не показывал. Потому что их у него не было. КрымГПУ просило, правда, допросить Суханова и Шера об их отношениях и связях с Б. О., оба были к моменту этой просьбы уже осуждены, находились где-то за решеткой, и ответ затягивался. А пока его не было, морочили Б. О. голову и обвиняли его в связях с "Союзным бюро меньшевиков" через Суханова.

Б. О. старался вспомнить малейшие детали разговора с Сухановым, для того, по-видимому, чтобы перекрыть возможные расхождения показаний своих и Суханова (см. Приложение 5, документ 5). Они никогда не были единомышленниками и никогда не проявляли друг к другу личных симпатий. Порядочность Суханова у Б. О. не вызывала сомнений, но его часто меняющаяся политическая платформа настораживала. Последний раз перед Симферополем они виделись в 1922 г. в Москве, Суханов только что вернулся из-за границы и сообщил, что вступил в Германскую компартию. Б. О. поэтому считал его "без пяти минут коммунистом". Однако в симферопольском разговоре он себя коммунистом не показал, сурово критикуя внутреннее положение страны. Б. О. начинал уже подумывать о появлении у Суханова социал-демократического уклона, но: "Мысли мои были разбиты вдребезги последующим рассказом о "Соцвестнике", вернее оценкой "Соцвестни-ка", оценкой Дана, Абрамовича и других. Ни в "Правде", ни в "Большевике", ни в "Ком.интернационале" я не читал таких резких, жестких, полных презрения и издевательств замечаний по адресу "Соцвестника" и его руководителей". Тогда у Б. О. возникло подозрение, не является ли Суханов рупором каких-то оппозиционных групп внутри

ВКП(б), и не хочет ли он приобщить некоторых социал-демократов к контактам с этими группами. Однако Б. О. подчеркивает, что никаких реальных оснований для такого вывода Суханов ему не давал и тем более "не выступал от имени "Союзного бюро", ни словом, ни намеком не обмолвился ни о нем, ни о какой-либо другой нелегальной организации". В итоге — "то, зачем он приехал, и то, с чем он приехал, осталось для меня темным, и тайну свою он увез с собой".

А я усматриваю "тайну" в поведении Б. О. Необходимость вспомнить всю фактическую канву разговора с Сухановым оправдана, как я уже говорила, ложной информацией следователя о существовании показаний Суханова, которые Б. О. не предъявлялись. А вот зачем Б. О. распространялся о своих домыслах, догадках, впечатлениях — понять не могу. За язык его еще вроде бы не тянули, просто для красного словца он здесь не стал бы выкладываться, значит в этом тоже был смысл. В чем же? Неужто Суханов все же сделал какие-то предложения, а Б. О. потопил их в море собственных впечатлений?

Хочу еще остановиться на двух темах, затронутых в показаниях Б. О. Это — отношение к нелегальной работе и к "Союзному бюро".

Сделанному им заявлению о своей позиции по отношению к нелегальной работе предпослана оговорка, что она, эта позиция, имеет личный характер, и ей не следует приписывать обязательного принципиального значения. Во-первых, являясь деятелем открытого рабочего движения еще с 1905 г., Б. О. считает себя "достаточно неудобным и грузным для нелегальной организации". Во-вторых, он полагает, что нелегальная организация не всегда и не при любых обстоятельствах имеет основания для своего существования, и что в случае "временного принятия широкими рабочими массами тех или иных идей, в случае омертвления ткани рабочего класса и общественной реакции" она нецелесообразна. И, наконец, он убежден в том, что "подлинная партия рабочего класса становится реальностью лишь в меру развертывания самостоятельного рабочего движения и открытых рабочих организаций, дающих возможность вобрать в круг социал-демократических идей широкую рабочую массу". И далее уже цитированная прежде фраза: "Социал-демократия вне рабочего класса или в идеологическом отрыве от него для меня не существует. Этот вид социал-демократической деятельности в современной обстановке, по моему пониманию, не дан. Он пока исключен". Поэтому он и считает себя социал-демократом вне какой-либо организации.

Задаю себе вопрос — к какой аудитории обращал В. О. эти мысли? К судьям, сидящим в Москве? Или к потомкам? Ну, не к следователю же Журбенко или даже к Кущеву?

Между прочим, не исключено, что назначение Б. О. в Симферополь связано с нахождением там Кущева, а не с гуманными соображениями Андреевой, как я вообразила.

Отношение Б. О. к "Союзному бюро" следует не только из его показаний на допросах, но и из показаний "свидетеля", а точнее "подсадной утки", некого Петра Софийского. Я подозреваю, что этот "свидетель" был хорошо знаком Б. О. по Крымплану, потому что по вопросу о деятельности Б. О. в Крымплане, в частности о злополучной статье в "Экономике и культуре Крыма", высказывался со знанием дела и был в курсе взаимоотношений ряда лиц в этом учреждении. По-видимому, Б. О. ему доверял.

Вот что говорил Б. О. на допросах: "Союзное бюро решительно ничего общего не имеет с социал-демократией, основные установки которой я разделяю в течение 28 лет... Решительно и категорически я не понимаю ни превращения идеологии социал-демократии в идеологию капиталистической реставрации, ни интервенции, ни вредительства, ни блока с темными партиями, ни темных денег, ни прочей грязи и дряни, которые наворочены Союзным бюро. Я совершенно уверен, что те сотни социал-демократов, которых мне приходилось встречать в тюрьмах, лагерях и ссылках целиком стоят на такой же точке зрения и категорически отмежуются от того грязного пасквиля, который представляют программа и тактика Союзного бюро. Если это неоменьшевизм, то его последователем никогда не был и быть не желаю". Однако, в этих своих "официальных" показаниях Б. О. не касался липового характера самого процесса, об этом речь шла в камере, и все им сказанное через "свидетеля" ложилось на стол следователя, а потом фигурировало в обвинительном заключении: "Весь процесс инсценирован с целью подрыва влияния II Интернационала, заграничных меньшевиков и меньшевиков внутри СССР... Громан в своей плановой работе никогда не проводил вредительских идей... Лидер ЦК заграничных меньшевиков Абрамович не приезжал в СССР... Посылку денежных сумм (из-за границы) на вредительскую деятельность считает вымыслом... Не допускает возможность получения Сухановым денег от промпартии". И т. д. Это Б. О. говорил 5 марта и надеялся, что настоящие меньшевики — Иков, Волков и Рубин — "безусловно отмежуются на процессе и будут держаться независимо от других подсудимых" (см. Приложение 5, документ 5). Всех "других" Б. О. считал бывшими меньшевиками, в большинстве своем примыкающими к коммунистам, идеологически отличающимися от перечисленных трех. Известно, что последние говорили все, что от них требовалось. В том числе и Иков, которого "за недостойное поведение на суде и клеветнические показания о позиции партии и ее деятельно-

сти" Заграничная делегация РСДРП исключила из рядов РСДРП. Наверно, это было не самой большой неприятностью для Икова. И, конечно, все не так-то просто. Еще в Симферополе до нас доходили слухи о том, что Икова шантажировали, пугая судьбой его жены (кажется, второй и молодой), и даже показывали ее ему в коридорах Лубянки, обещая освободить только в том случае, если подпишет протокол с признанием.

До сих пор я считала меньшевистский процесс 1931 г. фальсифицированным от начала и до конца. Теперь я думаю, что есть там крошечная крупица правды, "что-то" в смысле попыток организации и это "что-то", возможно, исходило от Суханова. В этом смысле характерно собственноручное письмо Суханова, которое он прислал в ответ на запрос КрымГПУ, и которое так и не было показано Б. О. (см. Приложение 5, документ 6). Это письмо Суханов писал в политизоляторе, а не на следствии, его содержание никем не диктовалось и не контролировалось. В нем Суханов высказал такую мысль: "Во время последнего мимолетного разговора (на Симферопольском вокзале, во время моего проезда через Крым в июне 1930 г.) Богданов производил впечатление человека, совершенно изнуренного всем пережитым... Едва ли он был пригоден для какой-либо подпольной работы как по своим настроениям и возможностям, так и с точки зрения конспиративной организации". Вот, вот — с точки зрения конспиративной организации, олицетворяемой им, Сухановым. Скорее всего, такая организация и не успела сложиться, но мысли о ней были. Пресекли в зародыше. А из него раздули "Союзное бюро".

Б. О. предъявили обвинение по статьям 58-10 и 58-11, и 23 июля 1931 г. ОСО при Коллегии ОГПУ вынесло приговор: "Заключить в места лишения свободы, подведомственные ОГПУ, сроком на три года". Получив обвинительное заключение (на этот раз особенно малоубедительно и сумбурно составленное), Б. О. еще из Симферопольской тюрьмы направил в адрес КрымГПУ заявление, которое могло бы явиться образцом для речи адвоката. Последовательно, опираясь на факты и юридические положения, он отверг обвинение по всем статьям. По статье 58-10 — потому, что о ней речи во время следствия не было, а появилась она фактически после следствия. По статье 58-11 — на том основании, что показания Суханова так и не были ему показаны, а связь с "Союзным бюро" через Суханова — единственное основание для предъявления этой статьи. Его обязаны ознакомить с этими показаниями, что в аналогичных случаях и делалось и даже давались очные ставки. Высказал предположение — оттого и не показывали, что они не подтверждали его связи с "Союзным бюро". Заявление, по-видимому, сыграло свою роль, потому что через год дело его было Особым

Совещанием пересмотрено, и на оставшиеся два года Б. О. был отправлен в ссылку в Томск.

Из Симферополя в Суздаль отец приехал этапом в конце лета 1931 г. На этом этане он встретился с Бацером, о чем я писала раньше. В Суздале сидел в одиночной камере тюрьмы при бывшем мужском Спасо-Евфимьевском монастыре и писал нам замечательные письма, поднимавшие нас над сиюминутными заботами, создававшие какой-то лирико-философский настрой и вливавшие чувства бодрости и уверенности в том, что жизнь — это прекрасно. До сих пор не могу простить себе и маме, что эти чудесные письма были нами утеряны в сутолоке отъезда из Симферополя...

В 80-е годы тюрьма Спасо-Евфимьевского монастыря была отремонтирована и частично открыта для экскурсий. Довольно просторная камера, стол, стул, койка, даже окно. На небольшой прогулочной площадке только одно дерево. Экскурсовод рассказывал о тяжелых условиях, в которых находились узники, конечно же, царского режима, а я думала о том, что здесь отец мог и размышлять, и читать, и писать письма. На деревьях возле Спасо-Преображенскогс собора, что сразу же за тюремной стеной, грачиные и галочьи гнезда и слышался несмолкаемый птичий грай. Я помнила его по папиным письмам, это были основные звуки жизни, которые до него доходили.

Пока отец находился в Суздале, мы с мамой продолжали жить на том же месте. Я училась в последнем, девятом классе, который закончила к лету 1932 г. Директором школы в это время был какой-то мошенник комсомольского вида (его потом судили), который всеми правдами и неправдами выуживал деньги у учеников. Он организовал, видимо, коммерцию по распространению театральных билетов среди населения (теперь бы сказали "малое предприятие"). Билеты распространял через учащихся, которые по неопытности сдавали вырученные деньги без расписки, чем он и воспользовался. На мой счет набежал колоссальный дефицит — сто пятьдесят рублей, а мы с мамой жили на шестьдесят рублей в месяц, присылаемых из Баку. На выпускном вечере обо мне — ни звука, хотя я была одной из лучших выпускниц, аттестата мне не дали, а я пришла на вечер такая радостно-возбужденная, в белом платье с удивительной черной ласточкой на подоле! Ушла в жутком настроении, перелезла через высокую ограду городского сада, изодрав платье и ласточку, и если бы не спасительная "глубина" Салгира, могла бы и утопиться. Нашедшая меня компания моих школьных друзей тут же порешила собрать деньги, но этого оказалось недостаточно. Маме я ничего не говорила, но она видела мое состояние и страшно волновалась, наверное, если бы я сказала ей, в чем дело, вздохнула бы с облегчением!

Друзья-ссыльные к этому времени уже разъехались, взять было не у кого. И вдруг случайно узнаю, что арест с моих документов снят, так как приходил в школу какой-то мужчина и внес все до копейки. Конечно, это сослуживец отца, В. Б. Лукьянов, видела его у отца. Естественно, он пожелал остаться инкогнито. Как я вычитала в деле, Лукьянов В. Б., заведующий экономической секцией КрымГосплана, привлекался по делу Б. О. в качестве свидетеля. В своих показаниях он высказался о "вредительской" деятельности Б. О. в Госплане, впрочем, довольно мягко и так ее не называя. Совесть его, однако, была нечиста, он и пошел меня выручать. Это обстоятельство не поколебало моей благодарности Лукьянову, напротив, его поступок потребовал большего мужества, чем в том случае, когда б он никакого отношения к делу Б. О. не имел.

7. ТОМСКАЯ ССЫЛКА И ОМСК

В моей биографии Томск занимает особое и, пожалуй, главное место. Я до сих пор чувствую себя томичкой. У меня там есть друзья, с которыми поддерживаю активную связь уже более сорока лет. Там прошла моя юность, там закончила университет и аспирантуру, работала, вышла замуж, родила детей. Там прожила одно из самых страшных десятилетий нашей истории, когда душу сковывал постоянный страх, когда томилась неизвестностью за судьбы тех, кто находился в лагерях и кто воевал. Это в Томске я узнала, что значит "поливать землю потом", потому что земля кормила мою семью из шести человек, которой, чтобы не голодать, одной картошки требовалось две тонны в год, и в которой я была единственным работником.

Были, безусловно, и радостные события: возвращение мужа из плена, день Победы! Словом, все было. Но эту преамбулу я сделала специально для того, чтобы сказать — я буду продолжать следовать за отцом, а о себе — лишь в тех случаях и в той степени, в какой моя жизнь связана с ним и теми, кто разделял его судьбу.

Несколько слов о себе и своей семье я все же скажу. Я училась на физико-математическом факультете Томского университета, который окончила в 1938 г. по специальности "Общая и экспериментальная физика". После окончания университета и до отъезда из Томска в 1948 г. работала в Томском политехническом институте, в 1946 г. защитила кандидатскую диссертацию. Еще будучи студенткой вышла замуж за однокурсника, физика-теоретика, томича, Родичева Владимира Ивановича. В 1938 г. и 1940 г. родились дочери — Галя и Люда, сейчас уже у обеих внуки. Мужа мобилизовали в первые дни войны, под Сталинградом он был ранен, попал в плен, домой вернулся летом 1944 г. без руки. Через два года он поступил в аспирантуру и уехал в Москву. Мама с 1938 г. жила со мной, с 1941 г. в Томске с нами жили и мои двоюродные братья, Малаховские Юра и Дима, дети моей тети Тамары. В 1948 г. все, кроме Юры, оставшегося заканчивать школу, уехали из Томска и через некоторое время обосновались в Москве. Дима жил в семье моей Двоюродной сестры, Норы Михайловны Дыхно, дочери маминого старшего брата. Мы несколько лет промаялись с жильем, потом все же устроились. Все годы до выхода на пенсию в 1987 г., я работала в Научно-исследовательском энергетическом институте им. Г. М. Кржижановско-

го, занималась исследованиями в области электрических разрядов в газах. Муж закончил аспирантуру, защитил сначала кандидатскую диссертацию, затем докторскую. Еще в середине 50-х годов брак наш распался.

Отец приехал в Томск, освободившись из Суздаля, в июле 1932 г. Мы с мамой — в начале зимы. В Томске уже лежал снег, и с вокзала ехали на розвальнях, совсем как в Усть-Цильме. К нашему приезду отец уже устроился и с работой, и с жильем. Получил он место начальника планового отдела в довольно крупном и престижном учреждении по строительству шахт в Западной Сибири, в "Шахтстрое". К работе этого учреждения привлекались иностранные специалисты, в основном немцы, жили они в двух домах по Красноармейской улице, типичных для старого Томска — двухэтажных, деревянных, с резьбой. В одном из них отцу предоставили большую меблированную комнату. Обед получали в столовой ИТР на Обрубе, куда через весь город я ежедневно ходила с судками. Недалеко от столовой находилась городская библиотека, снабжавшая меня пищей духовной. Я нигде не училась, не работала, знакомых сверстников у меня не было, на улице нешуточный сибирский мороз, а в квартире тепло и уютно, поэтому всю первую зиму я по большей части просидела дома за книгами. В нашем доме-общежитии жили приехавшие из Германии за длинным рублем две-три семейные пары и четверо холостых здоровенных парней, изнемогавших, по-видимому, от скуки и развлекавшихся во внеслужебное время единственным способом — картами и пивом. Пиво привозилось ежедневно ящиками, они запивали его молоком и почти не хмелели. В коридоре у двери комнаты, в которой они ежевечерне собирались, с одной стороны стояли ящики с полными пивными бутылками и трехлитровые бутыли (так называемые четверти) с молоком, а с другой уже опорожненная посуда, так что всегда можно было судить, как далеко продвинулись наши соседи в своем деле. Объем поглощаемой жидкости поражал воображение! Разговаривали громко, хохотали, но не буянили. А однажды, при каком-то очередном триумфе Гитлера, но еще не окончательном (окончательный — через год), кричали ему "хайль!" И куда только смотрели томские органы безопасности, допуская такое милое соседство врага внутреннего с врагом внешним! Думаю, отец тоже понимал всю курьезность и даже опасность такого соседства, поэтому, как только представилась возможность, покинул этот во всех других отношениях удобный дом.

В это время в Томске отбывали "минусы" братья Цейтлины, знакомые отцу еще с Соловков, а мне — один из них, Михаил Соломонович, — с Усть-Цильмы. Семен Соломонович жил уже холостяком, его жена, не выдержав режима их семейной жизни, с ним рассталась. Был он спокоен и аккуратен до педантизма. Мне он казался несколько холод-

новатым, во всяком случае в сравнении с моим любимым Михаилом Соломоновичем. Оба брата учились в Швейцарии, хорошо знали математику, свободно владели немецким языком. Семен Соломонович помог мне ликвидировать отставание по высшей математике, когда я надумала поменять биологический факультет на физико-математический и догоняла свой курс. Работал он на одной из кафедр Томского муко-мольно-элеваторного института, где составлял словарь специальных терминов и занимался переводами. С 1935 г. на курсах при этом же институте Михаил Соломонович преподавал математику. Но с весны 1933 г. Михаил Соломонович в Томске не жил. Вместе с женой, Е. К. Полетика, ее матерью и двумя детьми он переехал в Минусинск в надежде на улучшение здоровья жены, страдавшей туберкулезом легких. Елена Константиновна, однако, продержалась лишь полтора года и в декабре следующего 1934 г. умерла. Похороны ее, но рассказам старшего сына, Миши, вылились в небольшую демонстрацию ссыльных (в Минусинске в это время жили бывшие соловчане — социал-демократы Ксения Купреянова, Ея Якубсон и другие, фамилии которых Миша не помнит). После смерти жены Михаил Соломонович с детьми и бабушкой вернулся в Томск.

В мае 1933 г. мы переехали в квартиру, освободившуюся после отъезда Михаила Соломоновича с семьей в Минусинск. Бытовые условия резко ухудшились, особенно зимой, когда прибавились заботы о топливе, о топке, когда окна замерзали до самого верха, помойка и удобства во дворе, вода в колонке. Все наши знакомые жили примерно в таких же скверных условиях. Я потом видела хорошие квартиры, но это в корпусах институтов, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией, эти квартиры предназначались для профессоров и преподавателей. Или в деревянных домах с печным отоплением, обслуживаемых истопниками и уборщицами, как в нашем немецком общежитии.

Примерно в это же время в Томск приехал Николай Иванович Трейгер с женой и двумя малютками-дочками. До этого жил он в Минусинске, но поменял его на Томск, как только узнал, что там поселился отец.

Коля происходил из богатой семьи одесского коммерсанта, революционной деятельностью стал заниматься очень рано, со школьной скамьи. Его мать, Мария Моисеевна, рассказывала, что свои речи перед вышедшими на улицы рабочими он произносил с подножки извозчичьего экипажа, отвозившего его затем в другое место для новой речи. Будучи одним из организаторов Одесского Союза социал-демократической рабочей молодежи, был арестован в 1923 г. и отправлен на два года в ссылку в Семипалатинск. Через год его снова арестовали за неслыхан-

ную дерзость: на каком-то собрании он (кстати, атеист) выступил против гонения на церковь, за свободу вероисповедания и получил самый большой по тем временам срок — пять лет Соловков, который закончил в 1929 г. уже в Верхнеуральском политизоляторе. Был женат на одесситке, тоже члене ССДРМ, Оле Ашпис, с ней вместе находился и на Соловках, и в Верхнеуральске, но потом расстался. Вторично женился в Минусинске на местной жительнице, А. Г. Пирожковой, враче по специальности, с ней и приехал в Томск. Он был умным, интеллигентным, широко образованным человеком, глубоко переживавшим происходящее. Очень любил своих девочек и, понимая свою перспективу, страдал от мысли об их будущем. В Томске работал в банке, был каким-то влиятельным лицом, пользовавшимся большим уважением у местных хозяйственников (об этом мне говорил мой свекор).

Хотя в Томске собралось несколько вполне достойных и близких по духу и убеждениям человек, такого живого общения как в Симферополе уже не было, особенно после того, как мы переехали в эту скверную квартиру. Сказывались и тяжесть быта, и тяжесть общего положения. Было не до общения.

Осенью 1934 г. отец, отбыв ссылку, сделал попытку устроиться в Новосибирске, а когда ничего путного не вышло с квартирой (Боже, в каких условиях он там жил, приезжала я к нему на каникулы, видела!), устроился более или менее сносно в Омске. Пока жил в Новосибирске, часто наезжал в Томск, где мы жили с мамой и приехавшей к нам Тамарой с детьми.

Я уже училась в университете, на втором курсе. А приняли меня в 1933 г. по звонку из НКВД (чем не "телефонное право"?). Дело в том, что почему-то я сначала решила поступить в Химико-технологический институт, был тогда такой. С заявлением о приеме отправилась к директору с папой. Они очень мило поговорили друг с другом, директор -воплощенная любезность, запомнила его простецкую физиономию, синюю косоворотку, подпоясанную ремнем, с большой дырой спереди -сказал, чтобы я пришла через два дня сдавать экзамены, а через два дня, сияя все той же дырой на той же косоворотке, отказал мне в приеме, не объяснив причины. Тогда папа решил пустить в ход таран. Я отдала документы в университет (ТГУ), а он отправился на прием к начальнику того учреждения, где ежемесячно отмечался, и просил позвонить председателю приемной комиссии, чтобы мне не чинили препятствий, что тот при нем и сделал. "Дочерью врага народа" меня назовут в университете позднее, когда отец уже будет за решеткой, да и то как-то вяло — дадут закончить.

В 1935 г. мама уехала к отцу в Омск, Тамара с детьми еще оставалась в Томске, в нашей квартире, а я жила в частных комнатушках вместе с девочками из университета. Теперь я встречалась с родителями только во время зимних и летних каникул. Но какая это была радость для них и для меня! С каким нетерпением я ждала момента, когда поезд остановится возле омского перрона и, если зимой, увижу отца в темно-синем пальто с черным каракулевым воротником и в такой же шапке пирожком, всматривающегося в окна вагона! А дома совершенно счастливая, сияющая мама, вкуснейшие пироги и разговоры заполночь! Папа работал в Управлении местной промышленности в должности начальника отдела планирования. Жили поначалу в ведомственном доме, теплом и хорошо оборудованном, потом переехали поближе к центру и Иртышу и занимали две приличные комнаты в частном доме родственницы известного сибирского медика профессора Шерешевского. Словом, в Омске куда как лучше решилась жилищная проблема, чем в Томске. Летом 1935 г. даже выехали на отдых в деревню, выше Омска по Иртышу, — мама, пятилетний сын Тамары и я, а отец приплывал на выходной на пароходике, и мы с радостью его встречали. Ходили с ним купаться, он с удовольствием подставлял свои бока солнцу, фыркал в воде, наслаждался от души. Ни в это лето, ни в другие мои наезды в Омск я не замечала в нем ни дурного настроения, ни раздражения, ни даже тех приступов задумчивости, какие были в Симферополе. И мама не жаловалась. А ведь обстановка ухудшалась и кольцо смыкалось.

Коля Трейгер, с которым я поддерживала отношения и после отъезда родителей из Томска, по-моему, разучился улыбаться. Неизменно угрюм был и находившийся в омской ссылке соловчанин эсер Борис Сергеевич Иванов. Озабочены и другие ссыльные Омска и Томска, а отец не терял ни бодрости, ни спокойствия. Я думаю, он мобилизовал все свои внутренние ресурсы для предстоящего и хотел попользоваться тем, чем еще можно было, — "тихими семейными радостями" (это его выражение), — ежедневным свежевыстиранным воротничком, солнцем, рюмкой водки к селедке перед обедом, опереттой Оффенбаха в местном театре, где он в партере вместе с дочерью-студенткой, и прочими земными благами. Мама старалась его хорошо кормить, памятуя реакцию тети Зюли еще в Баку, когда она похвасталась ей, что перешла на вегетарианский стол. По своей привычке тетя схватилась за голову, а на голове была шляпа, которая при этом жесте свалилась и покатилась по перрону (мы встречали тетю, приехавшую из Кисловодска): "Ты с ума сошла! — воскликнула тетка, — ты всегда должна иметь в виду, что его ожидает!"

Внешний облик отца более всего запомнился мне именно в этот, омский, период. Он был ведь в самом расцвете сил — пятьдесят лет с небольшим, столько, сколько сейчас моим "девочкам", меньше, чем младшему Тамариному сыну. Среднего роста, плотный, коренастый, полноватый и с брюшком, с легкой походкой, сильными руками с короткими пальцами, с красивой головой — крупной, с великолепной темной шевелюрой -- тогда уже с проседью. Смуглое лицо, большой лоб, некрупный прямой нос, четко очерченные, но несколько асимметричные губы. Всегда гладко выбрит (бороду и усы носил на Соловках, в Архангельске с ними расстался). Взгляд зеленовато-серых глаз за пенсне или очками всегда острый. И бородавки-жировики, о которых уже шла речь, придавали лицу неповторимость и его не портили. В личном обиходе был весьма аккуратен, как и все в семье Богдановых. Одевался тщательно, на работу ходил в темно-синей тройке (другого костюма у него никогда, по-моему, и не было), которую сам ежедневно чистил, так же как и обувь, всегда в светлой сорочке и при галстуке. Во время ходьбы любил что-нибудь напевать сквозь зубы. В Омске тоже много работал, но, по-видимому, меньше, чем раньше, возможно, это было только во время моих приездов. Мне кажется даже, он был здесь общительнее, чем в Томске, хотя в Томске были более близкие по духу люди. Видела я у нас Бориса Сергеевича Иванова, которого отец знал и по Соловкам, и по Архангельску (а мы с мамой по Архангельску), Юлия Мироновича Либермана и довольно молодого человека Мишу Горелика. Борис Сергеевич — свидетель на процессе эсеров в 1922 г. Он был малоразговорчив, резковат и даже язвителен, в нем чувствовалась натура глубокая, мужественная — такие на костер восходят. И в Архангельске, и в Омске я помню его холостяком, но незадолго до своего ареста в 1937-м он в свои сорок пять лет наконец женился на студентке Омского мединститута, оказавшейся верной и отважной подругой и славным человеком -с ней позднее, когда всех пересажали, тесно сошлась Тамара.

Юлик Либерман, лет сорока, меньшевик. Недавно мне попалась фотография ссыльных в Обдорске, среди них — Юлик, и "к нему" примечание — "сфотографирован вскоре после 22-х дневной голодовки". Высокий, худой, подвижный человек. Был в Омске с женой Марией Эммануиловной, маленькой, энергичной и пробивной женщиной. Она работала плановиком, он — экономистом. Юлик был не то школьным, не то студенческим другом крупнейшего советского физика-теоретика Я. И. Френкеля. Когда в 1937 г. я проходила практику в Ленинградском физико-техническом институте, хотела, но не решилась, сказать ему о своем знакомстве, так как самому Якову Ильичу приходилось уже очень туго, и навряд ли его порадовала бы весть о ссыльном приятеле.

О Мише Горелике у меня сохранились смутные воспоминания, я встречалась с ним лишь один-два раза. Жил он с женой Беллой, с которой впоследствии подружилась Тамара, и малолетним сыном. По специальности филолог, работал в Пединституте.

Круг знакомых родителей, по-видимому, распространялся и на нескольких местных жителей — через квартирную хозяйку и того же Шерешевского. Вспоминаю какой-то обед в честь последнего и папин тост.

Весной 1937 г. я была в гостях у родителей проездом в Ленинград на практику после четвертого курса. В последний раз. Возвращалась в конце июня — начале июля. Отец уже был арестован. Когда поезд остановился в Омске, я залезла на третью полку, накрылась с головой, чтобы не видеть хорошо знакомый перрон, на котором меня уже встречать было некому.

Отца арестовали 13 июня, остальных — Б. С. Иванова, Ю. М. Либермана и М. Н. Горелика — или несколько раньше или одновременно с ним. Мама незадолго до этого уехала в Баку консультироваться по поводу предстоящей ей операции. А может быть, имея в виду неизбежность папиного ареста (повсюду шли аресты уже полным ходом), сочла благоразумным быть подальше от места событий, чтобы не загреметь вместе с отцом. В начале 1937 г. в Омск переехала Тамара с детьми, жила в той же квартире, что и родители, занимая отдельную комнату. Она и была единственным свидетелем ареста отца и рассказала следующее.

Арест ожидался ими со дня на день, наконец (!) пришла повестка - явиться к восьми вечера в такую-то комнату к такому-то следователю. Пакет с продуктами был подготовлен заранее, а вещи — нет, так как отец брать их не хотел ("не хочу им показывать, что иду арестовываться"), но Тамара настаивала, и отец в конце концов отступил. На сбор вещей ушло какое-то время, и они опаздывали к назначенному часу, что вызвало неудовольствие отца (чего опасался? что домой за ним придут?!), и пока они шли, он все время ворчал. У входа в ад распрощались все же по-братски. Навсегда... Тамара подождала-подождала и побрела домой. Когда установилась связь с отцом, мы узнали, что он все равно остался без вещей, так как к следователю его с вещами не пропустили. По-видимому, процедура арестов была упрощена из-за нехватки "кадров", а невозможность пройти с вещами в кабинет следователя создавала дополнительное "преимущество" системе ареста по повестке, известно, что без вещей куда как тяжелее! О дальнейшей судьбе отца я расскажу в следующей главе, эту же закончу скорбной повестью о судьбах томских и омских ссыльных — братьев С. С. и М. С. Цейтлиных, Н. И. Трейгера, Б. С. Иванова, Ю. М. Либермана, М. Н. Горелика, а также мужа Тамары Е. Е. Малаховского. Все они погибли примерно в одно

время, все до единого. Как мне докучает мое неверие! С каким облегчением я сотворила бы молитву за этих невинно убиенных людей...

Первыми в Томске в январе 1937 г. были арестованы С. С. и М. С. Цейтлины. К моменту ареста они жили вместе, и их увели одновременно, хотя приписываемые им "дела" были разными. Надо сказать, что по числу и политическому весу революционеров семья Цейтлиных была под стать разве что семейству Цедербаумов. Все пять братьев Цейтлиных и две сестры (из пяти) были социалистами (один эсер, остальные меньшевики), некоторые из них играли заметную роль в революции: Борис Соломонович (Батурский) — меньшевик, член ЦК; Михаил Соломонович — член ЦК эсеров; Лев Соломонович был делегатом того самого II съезда РСДРП, на котором произошел раскол. Все семеро — пять братьев и две сестры — подвергались репрессиям. На Соловках одновременно находились два брата (Михаил Соломонович и Семен Соломонович) и одна сестра — Дарья (с грудным младенцем). Из пяти братьев уцелел только один — Лев Соломонович — и то ценою отказа от меньшевизма и политической деятельности еще в 1920 г. Он искупил свое отступничество перед другими членами семьи тем, что воспитал Борю, сына Михаила Соломоновича, и помогал встать на ноги Мише Полетика и детям Дарьи. Остальные четыре брата погибли — Борис (Батурский) еще в 1920 г. от сыпного тифа в пересыльной тюрьме, Михаил, Семен и Эмиль расстреляны в 1937 г. В Северной Осетии, на пути из Алагира в теперешний Владикавказ стоит памятник матери — местной жительнице, потерявшей семь сыновей на войне. Скульптор использовал гамзатовский образ — "превратились в белых журавлей". Мать Цейтлиных я тоже вижу в окружении устремленных в небо журавлей. С той, однако, большой разницей, что "в землю полегли когда-то" не на войне праведной.

Дело Михаила Соломоновича недавно читали и его пасынок, М. Ф. Полетика, и его сын, Б. М. Цейтлин. Кроме того, некоторые сведения о Семене Соломоновиче Михаил Федорович Полетика получил при личной беседе с сотрудником КГБ, ведающим реабилитационными делами в Томске. Я сообщу вкратце то, что узнала от них.

Михаил Соломонович был обвинен в участии в японо(!)-эсеровском заговоре, преследовавшим всякие немыслимые, в том числе и террористические цели. Его дело было объединено в одно с делом эсера-максималиста Жуковского-Жука (я о нем упоминала в предыдущей главе), отбывавшего ссылку в Новосибирске, поэтому Михаила' Соломоновича увезли в Новосибирск. Он долго держался, не сознаваясь в своем "преступлении", но через полгода сдался. В августе 1937 г. был расстрелян в один день и час со своим подельником.

Семену Соломоновичу в Томске сочинили подобный же сценарий, но с меньшевистской спецификой (что-то вроде меньшевистско-белогвардейского заговора). Надо сказать, что сценаристы не отличались фантазией. По-видимому, генеральная схема шла из центра, и от сочинителей на местах требовалось лишь добавление местного антуража. Но ведь кто-то занимался этой литературной деятельностью, придумывал сюжеты, спускал в следственные кабинеты, а там были обязаны вгонять человека в сюжет и требовать признания согласно ученой доктрине будущего академика Андрея Януарьенича¹, будь он трижды проклят! В страшном мире Орвелла и Замятина мы жили. И не всегда об этом ведали, даже находясь совсем рядом.

Семен Соломонович раскаялся сразу. Не думаю, что по слабоволию — у него воли было предостаточно. Но он был менее эмоционален, чем брат, более склонен к аналитическому мышлению и, видимо, вычислил конец. Заработал ли он себе тюремный режим без пыток? Хочу думать, что так. Семен Соломонович был расстрелян на два месяца раньше, чем Михаил Соломонович, в июне.

Дольше всех из томичей находился на свободе Коля Трейгер. Уже давно были арестованы Цейтлины (и, как теперь знаем, расстреляны) и знакомые Коли по Соловкам, Верхнеуральскому политизолятору и минусинской ссылке К. С. Купреянова и И. Е. Якубсон, и все в Омске, в том числе Б. О., а его не брали. Совсем извелся, бедный, одна тень от него осталась. Я к ним захаживала частенько. Коля был полностью мобилизован и экипирован. Помню, сверху на стопке собранных вещей томик Блока. "Я с ним никогда не расстаюсь", — сказал Коля. А однажды осенью он поджидал меня возле моего дома, не желая зайти, чтобы не навлечь на меня беду. Тьма непроглядная, зги не видать, иду ощупью, боясь оступиться, и вдруг совсем рядом вспыхивает зажженная папироса и раздается тихий голос: "Не пугайся, это я, Коля". Оказалось, он меня высматривал уже не первый вечер, чтобы обратить мое внимание на заметку в "Известиях" о вредительстве в омской промкооперации и об участии в нем темных личностей вроде бывшего меньшевика Богданова. Вскоре после этого ночного свидания его арестовали. Все попытки жены установить с ним связь, передать деньги, продукты, оказались тщетными, и в 1938 г. она вместе с детьми и свекровью переехала на алтайский курорт Белокуриха, где условия работы и жизни были менее тяжелыми, и где она могла содержать семью. В 1944 г. я про-

вела у них летний месяц. Кажется в 1938 г., в ответ на запрос им сообщили, что Коля получил "10 лет дальневосточных лагерей без права переписки". Это теперь мы знаем, что таит в себе эта шифрограмма, а тогда верили — Коля жив.

О том, что творилось в Омске в 1937—1938 гг., мне известно от Тамары, которая вместе с женами заключенных — Марусей Ивановой, Бэллой Горелик и Марией Эммануиловной Либерман — составила деятельный и дружный коллектив. В феврале 1993 г. я ознакомилась с омским следственным делом № 9395, по которому Горелик и Либерман проходили вместе с отцом, но об этом в следующей главе.

В Омске разрешили делать еженедельные непродуктовые передачи, через некоторое время добавили лук и чеснок, два раза в месяц — деньги. Женщины хитрили — вместо мыла передавали кусочек сыра, лук иногда заменяли желтыми помидорами. Мама была несколько в стороне от этого общества, весной 1938 г. она переехала ко мне в Томск.

Миша Горелик, получив ИТЛ на Дальнем Востоке, писал жене: "Я на литературной работе, маркирую бочки". В 50-х годах, когда Тамара и Бэлла уже освободились, они нашли друг друга, и Бэлла сообщила, что Миша не вернулся, и что никаких сведений она о нем не имеет.

Трагедия Юлия Либермана продлилась и после его смерти. И это не мистика. Не выдержав пыток, он "признался", а не выдержав тяжести своего признания, покончил с собой, проглотив швейные иголки. Долго мучался, писал жене совершенно невразумительные записки, после которых тишина и отказ в приеме передач. От кого стали известны подробности его смерти не знаю, скорее всего от тех, кто освобождался (в основном, стукачей), их умела выискивать Мария Эммануиловна. Прошло довольно много времени, и вдруг ей передают, что труп ее мужа находится в анатомическом отделении Омского мединститута! Она кидается туда и узнает, что днями раньше его забрали сотрудники "органов" (спохватились!). Следственный поиск привел ее на городское кладбище, где его захоронили под номером таким-то. Подкупив сторожа, темной ночью она откопала гроб и на телеге увезла для захоронения на другом кладбище (страсти по Диккенсу!). Тамара была соучастницей этого мрачного детектива. Вскрыли гроб — благодаря плаванию в ванне анатомички труп хорошо сохранился. Обмыли, переодели. Вся спина была в следах побоев. Хорошенькое наглядное пособие для студентов и не только по медицине! А Мария Эммануиловна даже памятник поставила на могиле мужа. Она все же выцарапала его оттуда — не живого, так мертвого.

Борис Сергеевич Иванов, сидя в Омской тюрьме, объявил бессрочную голодовку. Его насильно кормили, через сорок пять дней после

объявления голодовки он умер. Жена его, Маруся, металась, хотела поехать в центр, чтобы рассказать о бесчинствах в Омске, но не поехала — друзья ей объяснили и представили доказательства, что эти бесчинства закономерны, что они повсюду. Одно из таких доказательств могла представить и Тамара в связи с судьбой своего мужа, Е. Е. Малаховского.

Евгению Ефимовичу Малаховскому, студенту Петроградского педагогического института им. Герцена, было всего семнадцать лет, когда он впервые, в 1919 г., заинтересовал Петроградскую ЧК как член партии меньшевиков. Начиная с этого времени, он несколько раз арестовывался и освобождался, а в январе 1921 г. по обвинению в "активной антисоветской деятельности" был выслан из Петрограда и с этого времени непрерывно находился в тюрьмах, лагерях, ссылках. Осенью 1934 г., закончив свою последнюю ссылку в Енисейске, где жил с женой и детьми, и выбрав для места жительства Казань, отправился туда. По пути завез семью к нам в Томск, проговорил всю ночь напролет с отцом, наутро двинулся дальше и... исчез. Как выяснилось, приехав в Казань, едва успев с кем-то повидаться и познакомиться, был арестован и прицеплен к какому-то казанскому "делу". Когда Тамара с детьми в 1937-м переехала в Омск, Женя уже отбывал свой трехлетний срок в Ярославском политизоляторе "Коровники". Вскоре она получила от него письмо, в котором была такая фраза: "Прости меня, дорогая, но иначе я поступить не могу", и которым он явно прощался с ней, детьми и матерью, проживавшей в Ленинграде. Больше писем не было, и тюрьма не отвечала на запросы.

В 1938 г. Тамару вызвали в Омское управление НКВД и сообщили о смерти мужа, а еще через полгода она получила посылку с его вещами. В 1990 г. их младший сын обратился в КГБ (тогда еще СССР) с просьбой о пересмотре дел отца на предмет его реабилитации. Ответ же об обстоятельствах смерти был предельно краток: по данным Главного информационного центра МВД СССР "Малаховский Евгений Ефимович, 1902 г.р., уроженец Ленинграда, умер 19.03.37. Проведенной проверкой установить место смерти не представилось возможным". И подпись. Когда умер — знают, а где — нет. Чудеса! А мы, напротив, знали - где, но не знали — когда, так что эта справка оказалась все же информативной. Но почему, по какой причине умирает человек, которому не хватило нескольких месяцев до освобождения? Тамара тогда же, то есть в 1937—1938 гг., узнала (к сожалению, она не вспомнила от кого), что тогда тюрьма объявила голодовку. Поэтому наиболее вероятна смерть Жени в результате голодовки. Вот и К. С. Купреянова в то же время погибла

в Ярославском политизоляторе (об этом пишет Т. И. Тиль¹). Похоже, что там в начале 1937 г. разыгралась грандиозная трагедия, узнать о которой органам КГБ "не представилось возможным" до сих пор.

К этой повести добавлю еще краткий рассказ о дружном коллективе омских жен, включающем и Тамару. Всех арестовали, но позднее, в 1941-м. Тамару и М. Э. Либерман одновременно на другой день после объявления войны, а Марусю Иванову и Бэллу Горелик чуть раньше. Тамаре предъявили печально знаменитое обвинение в антисоветской агитации — АСА, вероятно то же и остальным. Получили по десять лет. Тамара после этого срока еще отбарабанила пять лет на вечном поселении.

М. Э. Либерман пробыла в лагере года два, все время вместе с Тамарой, была актирована по болезни, вернулась в Омск и умерла после операции (рак). Бэлла Горелик освободилась в середине 50-х и дожила до внука. Судьба Маруси Ивановой неизвестна.

Тамара прошла все круги ада, в Мариинских лагерях была на разных работах, в том числе и общих, но в основном на сельскохозяйственных, чуть не погибла от начинавшейся пеллагры. В Омском управлении НКВД провела полгода и столько же в Омской тюрьме. Во время следствия ее ежедневно приводили к следователю, задавали несложные вопросы типа — где она занималась агитацией? кто ее ближайшие знакомые? "Задаст вопрос, — рассказывала Тамара, — и сидит, что-то пишет, занимается своими делами, не имеющими ко мне отношения, потом спросит — Ну что, вспомнили? — и опять погрузится в свои дела". И так пять часов ежедневно в течение двух месяцев. Не били. Но шантажировали: "Судьба ваших детей в ваших руках. Вот вспомните, отправим детей в Томск, как вы просите". А дети уже давно были у нас в Томске, семилетний Дима и десятилетний Юра, только Тамара об этом не знала и под этой пыткой, ничего "не вспомнив", провела год, пока не попала в лагерь, не дала нам телеграмму и не получила ответ, подписанный Юрой и Димой.

А с детьми было так. Через два-три дня после ареста Тамары их увезли в Тюмень и поместили в детдом. Как только мы узнали об аресте Тамары и увозе детей, стали писать во все инстанции, узнавать, где дети, но раньше всех ответов пришло письмо от Юры с адресом Тюменского детдома. "Тетя Люся, — обращался он к маме, — у меня кружение сердца". Тут мама стала забрасывать письмами детдом и какие-то уч-

реждения (гороно? НКВД?), и примерно и сентябре они приехали совсем цивилизованно, в сопровождении воспитательницы. Какой тяжелый камень с плеч свалился...

1941 г. был годом нового всплеска репрессий. Омская тюрьма была переполнена. В камере, где находилась Тамара, предназначенной для четверых, помещалось двадцать, а в иные дни и до тридцати человек. Совсем простой люд. Баптистка, осужденная по статье 58-10 (АСА), еле выговаривавшая русские слова и спрашивавшая у Тамары, что такое АСА; четыре девочки из ремесленного училища, беззлобно подшутившие над мальчиками, отправлявшимися на фронт (агитация против войны) — получили по десять лет каждая; эстонка, которой приснился сон, что ела конфеты ("Кто дал? Немец?"); семнадцатилетняя беженка с Запада; старуха-немка из-под Омска. С этой старухой — и вовсе анекдот. Немецкая колония, где она жила, называлась Дитлер. Старуха, ей под восемьдесят, пошла в соседнюю деревню и заодно надумала купить керосин. Ей не досталось, и она сказала — пойду в Дитлер, там, наверно, есть. Какой-то доброхот донес: старуха, мол, сказала — придет Гитлер, будет керосин. На допросе старуха говорит "Дитлер", а следователь: "Вы же сами говорите — Гитлер". Так и не договорились, получила свои десять лет. И таким курьезам несть числа.

Летом 1942 г. Сибирская дивизия, сформированная на Дальнем Востоке, перебрасывалась на запад. На станции Тайга я встретилась с мужем и в кабине одной из военных машин, установленных на платформе, проводила его до Новосибирска. На обратном пути обратила внимание на стоявшие на станциях составы товарных вагонов, около которых прохаживались солдаты с винтовками. Спросила у людей, тащивших к такому составу ведра с баландой — куда и кто? Ответили -на восток, "анекдотчики" (то есть осужденные за анекдоты). Такие же, наверное, строевые мужики, как и те, что двигались бесчисленными составами в обратном направлении. И те, и другие ехали навстречу смерти: одни, чтобы пасть "смертью храбрых", другие, чтобы быть стертыми в "лагерную пыль".

8. В БЕДЛАМЕ НЕЛЮДЕЙ: НА СЛЕДСТВИИ В ОМСКЕ. 1937-1940 гг.

Омское следственное дело я читала спустя более полувека после событий, в начале 1993 г., и брала его в руки с особым трепетом, так как о применявшихся на следствии методах в отношении конкретных лиц — Либермана, Горелика, Иванова — кое-что знала из рассказов Тамары, а в отношении отца из его собственного рассказа. Этот рассказ так, как я его запомнила, я предпошлю знакомству с "делом".

Б. О. заехал в Томск в сентябре 1948 г., сделав крюк на своем пути из одной ссылки в другую, из Сыктывкара в Петропавловск. Как раз мальчики, Дима и Юра, ушли утром в лес на шишкобой, и вскоре после их ухода на крыльце появился отец. Открывая ему дверь, я даже подумала, что это, что-то забыв, вернулись мальчики. Появление его было совершенно неожиданным и, конечно, тайным. Провел он у нас два дня и одну ночь, поздним вечером следующего дня уехал. Все это время либо лежал на кровати в дальней комнате, либо сидел в кресле возле стола. Познакомился со своими внучками, десятилетней и восьмилетней, сразу поняв их характеры: "одну надо тащить к себе (это старшую), другая — сама в душу лезет". Он производил впечатление еще сравнительно крепкого человека, однако, до тех пор, пока не начинал говорить о чем-то или о ком-то хорошем, тогда голос его прерывался, и в глазах появлялись слезы. Но голос звучал ровно, и глаза были сухих когда говорил о своей пыточной жизни на омском следствии. "Приводили ко мне, — рассказывал отец, — какое-то большое число людей, многих из них я видел впервые в жизни, и каждый показывал, что я действительно вовлек его в организацию и являюсь ее главой. Только Миша Горелик отказался признать это. Тогда его увели и привели часа через три — избитого, в кровоподтеках. Еле шевеля губами и не глядя на меня, он подтвердил требуемое".

На конвейерном допросе его продержали месяц и десять дней (в дальнейшем я встречала цифры: три дня, пять, десять, но больше двадцати дней не попадалось). Три следователя (он назвал их фамилии, просил запомнить, но не записывать — Киселев, Карпов, Барсуков) сменяя друг друга, то есть каждый в течение восьми часов "работали" с ним, склоняя к признанию. Иногда ему разрешали посидеть несколько

минут в приемной перед кабинетом, и он сразу же погружался в сон. На столе у следователя лежали книги но философии, Маркс, Ленин. Отец говорил: "Он же что-то изучал, о чем-то думал, а выполнял такую мерзкую функцию". Сидя перед следователем, отец засыпал, сваливался со стула лицом на пол, все лицо было в ушибах. Иногда заставляли ходить гусиным шагом по кабинету и вставляли какие-то иголки в мягкое место (может это были психотропные уколы?). Позднее он рассказывал Н. И. Богомякову, а тот передал мне, что один раз его били и выбили зубы. Папа не сказал мне об этом, наверное, пожалел меня, видел, в каком состоянии я его слушаю, меня и сейчас охватывает дрожь, писать мешает. Сидел в карцере, и в холодном, и в горячем; в горячем ловил ртом струю воздуха в дверную щель...

В 1940 г. Тамара повстречалась как-то с человеком, вышедшим на свободу, который сидел одновременно с отцом, но в другой камере. Он знал, что отцу на следствии досталось, но, говорил он, далеко не так, как партийцам. Вообще, коммунистов в окружении отца было больше, чем кого бы то ни было, он сидел с ними в одной камере, сидел не с рядовыми членами партии, а с омской партийной элитой. Отец учил ее, элиту, английскому языку, который знал посредственно, и рассказывал про французскую революцию, которую знал великолепно. Причем рассказывал, ссылаясь на какой-то учебник, а то и слушать не стали бы, да и соседка донесла бы, что выражает собственные мысли, что, разумеется, было недопустимо. Слушали его с превеликим вниманием.

Когда допросные приемы стали достигать наивысшей жестокости, он уже с трудом понимал происходящее, сосредоточившись на единственной мысли — быть в сознании при подписании протокола, произошла резкая смена "климата". С ним приветливо разговаривают, угощают чаем с булочками и отпускают в камеру. На следующий ли день или через два дня, во всяком случае, после того как, выспавшись, он успел прийти в себя, его вновь приводят к следователю, другому, который говорит: "Давно бы так, Борис Осипович". Отец, конечно, насторожился — как это "так"? Тот показывает ему протокол — подписанный, с признанием. Отец вскипает, кричит, что это фальсификация, что он ничего подобного не подписывал, и требует изъятия протокола и немедленного прихода начальника Управления. Следователь не соглашается, они уже кричат друг на друга. Тут отец хватает телефонный аппарат и со всего маху бросает его в голову следователя. Небольшая пауза, следователь отряхивается и, выхватив из кобуры револьвер, наставляет дуло на отца, однако, сдерживается, не стреляет. На шум и крики вбегают люди, Появляется начальник. После всех объяснений и рассмотрений протокол все же не уничтожают, но появляется новый о том, что предыдущий

протокол считать недействительным, поскольку он подписан "в состоянии болезненного аффекта". Историю с протоколом отец объяснял так: протокол с признанием прикрыли обычным текстом с перечислением вопросов и ответов, но так, что подпись пришлась на нижнюю бумагу. В деле я этих бумаг не нашла, но нашла признание следователей, что протоколы допросов фальсифицировались.

Писать о самом омском деле очень не хочется. Оно является откровенной инсценировкой со скверными полуграмотными сценаристами-палачами и измученными, доведенными до отчаяния людьми, причем находящиеся в нем документы лишь бледная тень того, что разыгрывалось в действительности. И если в предшествующих делах отца были хоть какие-то "зацепки" — приезд из-за границы Бройдо, визит Суханова, — то здесь ровным счетом ничего. И если дело представляет интерес, то не столько своей спецификой, сколько стереотипностью -подобные "дела" в сотнях тысяч и миллионах экземпляров были заведены государством на своих граждан повсеместно.

Все оно состоит из трех томов (но описи т. 1 на 355 листах, т. 2 -на 38, т. 3 — на 223; для ознакомления мне прислали только первый и третий тома, второго тома не дали) и содержит материалы по обвинению семи человек — ссыльных и бывших ссыльных: Б. О. Богданова, М. Н. Горелика, Р. С. Гильмана, М. М. Хаймовича, Р. Я. Бройтмана, А. Н. Воскресенского и Г. М. Пистрака в принадлежности к "контрреволюционной антисоветской организации меньшевиков" в Омске. Теперь бы им могли предъявить обвинение в жидо-масонском заговоре, тогда еще не догадывались. Обвиняемым был и Ю. М. Либерман, но он погиб во время следствия. Судя по началу следствия, к группе обвиняемых должен был быть присоединен эсер Б. С. Иванов (он фигурировал в постановлении о предъявленном обвинении, о нем спрашивали на допросах, в деле есть протоколы допросов его жены), но никаких документов на него персонально в деле нет, и с 1938 г. его фамилия нигде не упоминается. По-видимому, причина все та же, погиб во время следствия. Я писала о том, что Иванов объявил бессрочную голодовку.

Четверо из группы были арестованы в мае-августе 1937 г., трое (последние в приведенном списке) — в начале марта 1938 г. Следствие в отношении первых четырех началось летом 1937 г., затем после многомесячного перерыва возобновилось в 1938 г. Протокол об окончании следствия датирован 3 июля 1939 г., обвинительное заключение — 9 июля 1939 г., заключение военного прокурора — 16 июля 1939 г., и наконец, 7 апреля 1940 г. состоялся приговор Особого Совещания. Девять месяцев потребовалось для этого — всех много, а ОСО одно. Все это время отец провел в омских тюрьмах. В основном, вероятно, в следственной

тюрьме при ОГПУ, откуда никаких писем или записок не поступало, так же как и туда, только расписки в получении денег и посылок.

Вначале, в 1937 г., обвинения предъявляли только по статьям 58-10 и 58-11, добивались признания в общении друг с другом, в критике партии и правительства во время "этих сборищ", в том, что "увязались" друг с другом на почве контрреволюционной пропаганды (все следователи очень активно использовали эту "юридическую" терминологию). Тон при допросах настойчиво-нахальный, но, кажется, еще не более того. Впрочем, кто же его знает, о "более того" в протоколах не пишется. Я просто делаю такой вывод на том основании, что в 1937 г. ни один из обвиняемых ни себя, ни других не оговорил, свое знакомство друг с другом объясняли общностью судьбы ссыльных, соответствием по культурному уровню и умственным запросам. "Ваши показания лживы... Эта связь была на почве к.-р. деятельности. Требую правдивых показаний..." "Еще раз настаиваю — будете ли давать правдивые показания?" Это из протокола допроса Либермана. В том же тоне и тех же словах допрашивались и другие в 1937 г. В том числе и Б. О.: "Ваши показания ложные. Следствием установлено..." Б. О.: "Я все сказал. Что же касается того, что следствием установлено, то целесообразнее всего предъявить мне материалы следствия". Этот шантаж — "следствием установлено", "вы изобличаетесь показаниями других и имеющимися у нас материалами" — типовой, широко распространенный прием. Последние протоколы допросов в 1937 г. приходятся на начало июля. И до марта 1938 г. никакие новые документы в отношении указанных лиц в деле не появляются. Но появляются в отношении других, и вялый сценарий приобретает жесткие и зловещие очертания.

В Омске жили в это время люди, не подвергавшиеся репрессиям за время советской власти, но "запятнавшие" свои биографии каким-нибудь касательством к меньшевикам в предреволюционные годы. В основном, это люди с высшим образованием, юристы, педагоги и прочие. Арестовали их, вероятно, тоже летом 1937 г., но сколько человек, сказать не могу, так как они были объединены отдельным делом "местных Меньшевиков". А к тому делу, с которым я знакомилась, приложено лишь несколько относящихся к "местным" документов. Правда, Воскресенский и Хаймович тоже из "местных", по какой причине их подключили к ссыльным, не знаю, но это спасло им жизнь.

"Местные" меньшевики очень быстро начали давать требуемые Показания. Уже в августе 1937 г. их "лидеры" — И. И. Добровольский и П. И. Кортусов рассказали о существовавшей в Омске меньшевистской организации, о том, что разгромленная большевиками в 20-х годах, она вновь ожила в начале 30-х и этому способствовали осевшие в Омске

ссыльные. Назвали десятка полтора членов местной организации, состав "Омского областного бюро меньшевиков", которое-де руководило меньшевистским подпольем в Омске, в области, в Тюмени и в Тобольске. Тогда, вероятно, возник грандиозный план. Организации "ссыльных меньшевиков" приписать руководство организацией "местных меньшевиков". Связь осуществляется по каналу Горелик — Добровольский. Во главе первой организации поставить бывшего члена ЦК Богданова. Сам Богданов связан с меньшевистским центром в Казани. Цель организации: свержение советской власти и установление буржуазно-демократической республики. Методы: контрреволюционная и антисоветская агитация, вредительство, террор против руководителей ВКП(б) и советского правительства, персонально против Молотова или (и) Кагановича. Вот в эту схему и вгоняли ни в чем не повинных людей с марта 1938 г. О методах дознания догадаться нетрудно, даже не читая третьего тома дела, где они раскрыты. С конца марта и по июнь 1938 г. без каких-либо предварительных допросов в деле появляются заявления основных действующих лиц с самооговором и оговором в духе указанной схемы. Коротенькое заявление, на тетрадной осьмушке, пишет и Б. О... Да, в 1935—1937 гг. он принадлежал к нелегальной меньшевистской организации, организация возглавлялась всесоюзным центром, он руководил омской группой, задача состояла в свержении советской власти и установлении демократической республики. Дойдя до этой бумаги, я разрыдалась — хорошо, что в кабинете бывшего Брежневского районного отделения ГБ сидела одна, да еще запертая на замок согласно их режимным правилам. Что же надо было сделать с отцом, с мужественным, стойким, идейным человеком, не способным на авантюры, подлоги, предательства, до какого безумного состояния надо было его довести, чтобы он написал и подписал продиктованную следователем чушь? Что надо было сотворить с честнейшим и чистейшим Юлием Либерманом, чтобы он написал пространное сочинение на заданную тему на восьми машинописных листах? А с Мишей Гореликом? Но проходил дурман, восстанавливались силы и некоторые сразу же отказывались от своих показаний. Б. О. отказался на следующий же день, то есть 31 марта 1938 г., хотя протокольно отказ зафиксирован лишь 21 июня 1938 г. Его рассказ об эпизоде с телефонным аппаратом относится, видимо, к 31 марта. Но бумаги о том, что заявление от 30 марта считать недействительным как написанное "в состоянии болезненного аффекта", я не обнаружила. Как не обнаружила ни одного протокола допроса почти за год, за период с 8 июля 1937 г. по 21 июня 1938 г., хотя впоследствии Б. О. сообщил: "...а) с 15 марта по 6 апреля 1938 допрос мой длился беспрерывно; б) с 3 по 13 мая я допрашивался каждую ночь и

только к утру возвращался на день в тюрьму; в) с 22 мая по 5 июня 1938 я допрашивался беспрерывно, день и ночь; г) заявление 30 марта 1938 мною сделано во время допроса, протекавшего в исключительно ненормальных условиях, и 30 (31?) марта с утра я уже категорически отказывался от содержания этого заявления. Отказ мой был оформлен только 22 июня 1938 г." (см. Приложение 5, документы 7 и 8).

По моему "расследованию" это произошло не 22 июня, а 21, на допросе, который вел следователь Киселев. Он потребовал от Б. О. дачи показаний о его участии в "к.-р. организации меньшевиков", а вместо этого зафиксировал ответ: "Написанное мной заявление по своему содержанию является выдумкой от начала и до конца". Вот откуда появилась эта цифра месяц и десять дней на конвейерном допросе. Она суммарная и округленная: двадцать три дня в марте-апреле и пятнадцать — в мае. После 30 марта 1938 г. он уже к своему "признанию" не возвращался и до самого конца следствия, несмотря на продолжавшиеся издевательства, все отрицал.

А Либерман не выдержал. От своего заявления, сделанного 15 апреля 1938 г., он отказался, судя по протоколу, 23 июня 1938 г. Был, видимо, вновь подвергнут экзекуциям, стал глотать иголки (это по сведениям, добытым его женой) и 20 июля скончался от "туберкулеза легких", как зафиксировано в акте, подписанном "специалистами" — дежурным по тюрьме, надзирателем и медсестрой.

Хаймович попытался отказаться от своих признаний на следующий же день, но ему пообещали "баню", следователь сказал — "на четвереньках поползешь к столу, будешь просить подписать заявление — не дам", и он решил избежать такой участи.

В начале июля были учинены очные ставки. Они шли в "нужном" направлении и соответствовали следственным заготовкам, хотя трое категорически отрицали все: Богданов, Гильман и Пистрак. "Местный меньшевик" Добровольский рассказывал о задачах по вредительству и террору, спускаемых в местную организацию руководящей организацией ссыльных и лично Богдановым. О таких же задачах говорил Горелик (вспомним, после избиения!). Для террористической деятельности "был завербован" Хаймович, а о связи Богданова с центром в лице С. О. Ежова-Цедербаума поведал Бройтман. Либерман в очных ставках не участвовал, еще был жив, но уже умирал. Судьба "местных меньшевиков" ко времени очных ставок уже была решена, мифическое "Омское бюро" этой организации было расстреляно, и последнему оставшемуся в живых члену этого "бюро" Добровольскому оставалось Жить меньше недели. Его, как "осуществлявшего связь с организацией ссыльных", по-видимому, специально придержали для пяти очных ста-

вок, на которых он давал свои показания. Возможно, обещали сохранить жизнь.

В мае следующего 1939 г. в ответ на объявление об окончании следствия заявили об отказе от показаний, данных в 1938 г., Горелик, Бройтман, Хаймович и Воскресенский. Отказ мотивировали настойчивыми длительными допросами (вероятно, термин "конвейерный" был еще не известен), избиениями и другими способами физического воздействия, например, криком через воронку в уши, заключением в карцер. Теперь уже все семеро обвиняемых не признавали себя виновными. Обвинительное заключение было, таким образом, состряпано без "царицы доказательств" по Вышинскому. Оно начинается с констатации: УНКВД Омской области ликвидировало контрреволюционную меньшевистскую организацию, связанную с меньшевистским центром. Далее цитирую:

"Организация стояла на позициях поражения СССР в будущей войне, признавала террор и вредительство, как средство борьбы с советским правительством, и ставила своей задачей свержение социализма. Активизация к.-р. меньшевистской организации относится к 1935 г. -времени прибытия в Омск обвиняемого Богданова Б. О., б. члена ЦК партии меньшевиков. Прибыв в Омск, Богданов установил связь с репрессированными меньшевиками Либерманом, Гореликом и Гильманом, входившими в состав а. с. меньшевистской группировки и с Бройтманом, вступившим в к.-р. организацию меньшевиков в 1934 г. Богданов объединил их, возглавил к.-р. организацию и развернул а. с. деятельность. В том же 1935 г. М. Горелик информировал Богданова о существовании в Омске организации, состоявшей из местных меньшевиков, возглавляемой Добровольским, с которым Горелик увязался еще в 1934 г. Богданов одобрил этот контакт, и но его указанию Горелик предложил Добровольскому активизировать деятельность организации. С санкции Богданова Гореликом был так же установлен контакт с а. с. правотроцкистской организацией через участника этой организации Сливко¹. Богданов поддерживал связь с существовавшим в СССР меньшевистским центром в лице Либера-Гольдмана и Ежова-Цедербаума...

По установке Богданова участниками к.-р. организации как средство борьбы с советским правительством принят был террор и обсуждался вопрос о террористических актах над руководителями ВКП(б) и сов. правительства. Директива о терроре Гореликом через Доброволь-

ского была передана так же участникам местной меньшевистской организации. Все они дали согласие приступить к подбору кадров террористов... На основании изложенного обвиняются..."

Далее следует перечисление обвиняемых с не большей, чем в преамбуле, конкретизацией совершенных ими "преступлений". Указывается: "виновным себя признал, но затем от своих показаний отказался"; "изобличается показаниями [перечисляются имена], которые от своих показаний впоследствии отказались". Б. О., Гильман и Пистрак не "изобличили" ни одного из действующих лиц. И остаются только те разоблачители, которые уже ничего сказать не могут — расстрелянные Добровольский, Кортусов и другие.

"Преступная деятельность" Б. О. усматривалась так же в показаниях М. И. Либера-Гольдмана, выписка из протокола допроса которого от 29 апреля 1937 г. приложена к "делу" (см. Приложение 5, документ 9). Либер там говорит о том, что предполагалось созвать совещание бывших цекистов, в том числе и Б. О., но этому помешал его, Либера, арест в феврале 1935 г. Нельзя забывать, что признание сделано на допросе, то есть его соответствие действительным намерениям Либера отнюдь не очевидно. Кроме того, Б. О. появился в Омске позднее, чем были арестованы и М. И. Либер, и С. О. Ежов в Казани, уже поэтому связь Б. О. с "центром" не могла существовать. Но следователи и составители обвинительных документов в таких "мелочах" не копались. Я уж не говорю о том, что связь должна была как-то или через кого-то осуществляться. В обвинительном заключении в качестве одного из "методов борьбы" названо вредительство, хотя постановлением от 17 февраля 1939 г. обвинение во вредительстве снято как недоказанное. С таким же успехом могли бы снять и обвинение в терроре, какие уж там-то доказательства!

Постановление Особого Совещания: ИТЛ от пяти до восьми лет. А одному — Воскресенскому — всего лишь ссылка, хотя "тяжесть" его преступлений согласно обвинительному заключению много больше, чем, например, у Пистрака, получившего восемь лет. Столько же получил и Б. О. — "главарь" Омской организации. По-видимому при раздаче сроков судьи обращали большее внимание не на состав преступлений, поскольку, будучи авторами, знали им цену, а на поведение во время следствия.

Дело, так масштабно задуманное, закончилось весьма скромно. Это при том, что "местных меньшевиков", которые всего лишь выслушивали директивы основных "заправил из ссыльных", расстреляли. Их успели, а этих нет. Потому что уже близился конец 1938 г., когда сменился хозяин Лубянки, им стал Берия. Известно, что с его приходом

были связаны некоторые послабления режима. В 1939 г. прекратили дела и выпустили на свободу многих партийных, советских, хозяйственных работников. В том числе и в Омске, где с 1937 г. в тюрьме находилось большое число таких работников различных рангов, вплоть до самых высоких. В деле мне встретились фамилии бывшего председателя Облисполкома, бывшего заведующего облоно и его помощника, бывшего директора Педагогического института и других. Их обвиняли в принадлежности к правотроцкистской организации, в шпионаже, вредительстве и терроре. Держали на беспрерывных допросах, сажали в карцер, нещадно били. В 1938 г. от них стали принимать заявления "о фактах самооговора и оговора других вследствие допущенного при допросах беззакония". Начались проверки и выяснения. Посадили видных работников НКВД. Всплыли разнообразные "методы", кое-какие являлись местным изобретением, например, кричать в уши через воронку — под кодовым названием "телефон". Один из арестованных, Саенко, под началом которого трудились многие "знакомые" следователи - сержанты ГБ Киселев, Барсуков, Карпов (о них говорил мне Б. О.), Рыбаков, Моисеев и другие — повесился. Еще бы! Он избивал своего бывшего начальника Нелипу, которого теперь выпускали на свободу. Этот Нелипа отличился тем, что ввел в обиход конвейер, хотя ответ за конвейер держал Саенко. Волки от испуга скушали друг друга.

Остальные, на которых поступали жалобы за побои по голове, ключицам, кулаком, калошей, пряжкой от ремня по заду и т. д., отделались легким испугом на том основании, что так им велел-де Саенко. Десятью днями ареста "с исполнением служебных обязанностей" (интересно, каких обязанностей? таких же?) — следователь Рыбаков, просто выговором — следователь Стариков, а следователь Шмальц был из НКВД уволен, но не "за грубые нарушения соц. законности", как сказано в жалобе на него, а как имеющий родственников за границей.

К концу 1939 г. из Омской тюрьмы было выпущено 443 человека, числящихся только по одному из четырех отделов УНКВД. Директор Пединститута Сливко, с которым, согласно приведенному выше обвинительному заключению, "увязался" меньшевик Горелик как с представителем правотроцкистского блока, был признан невиновным и освобожден еще в сентябре.

Все эти обстоятельства и послужили, вероятно, причиной смягчения приговора по делу меньшевиков по сравнению с проектом. Однако — не отмены. Одно дело — партийные и хозяйственные руководители, совсем другое — бывшие меньшевики. И это клеймо не смоется до самого конца их жизни. К 1937—1939 гг. бывших меньшевиков оставалось уже совсем мало. В Омском деле имеется протокол осмотра казанского след-

ственного дела. В феврале 1935 г. в Казани по одному делу были арестованы К. И. Захарова-Цедербаум (жена С. О. Ежова), М. И. Либер-Гольдман, Н. И. Гильдербрандт-отец, Б. Н. Гильдербрандт-сын, всего двадцать три человека. В этом списке нет С. О. Ежова-Цедербаума, хотя среди лиц, подлежащих аресту согласно постановлению от 15 февраля 11935 г., он назван. Его, как будто, сразу же увезли в Москву, туда же через месяц было отправлено семнадцать человек из двадцати трех. Я искала в списке Е. Е. Малаховского, которого арестовали, как я уже говорила, в Казани не то в конце 1934 г., не то в начале 1935 г., и который тоже был отправлен в Москву: жена его, моя тетя Тамара, имела с ним свидание в 1935-м в Москве. Но его в списке не оказалось.

В поисках дела Малаховского мне удалось частично познакомиться и с "грандиозным" казанским делом 1935 г. Как явствует из документов этого дела, 16-17 февраля 1935 г. была проведена "ликвидация меньшевистских групп" в Казани, Ульяновске, Саратове и Калинине и арестовано пятьдесят два "наиболее активных меньшевика", в том числе бывшие члены ЦК меньшевиков Ежов С. О., Либер М. И. (Казань), Кучин-Оранский Г. Д. (Ульяновск), Петренко-Окунев П. С., Зарецкая С. М. (Калинин) и еще сорок семь человек. Е. Е. Малаховский был снят с поезда 11 февраля при отъезде обратно в Томск из Казани, где он не сумел устроиться на работу. Всем инкриминировалось участие в меньшевистских группах, ставящих своей задачей возрождение партии для активной борьбы с советской властью. Задача была-де поставлена Заграничной делегацией РСДРП (ЗД), и соответствующий документ передан в Казань находившимся там членам ЦК. Кроме того, в казанской меньшевистской организации, взявшей на себя роль головной, была разработана новая партийная платформа взамен старой 1924 г. К сожалению, ни одного из этих "документов" я не видела. Думаю, что никакой "платформы" и не существовало. Но какая-то бумага от ЗД (хотя навряд ли в форме руководящих указаний), подписанная Гарви, Даном и Кефали, по-видимому, была у казанских меньшевиков. Предполагаю, что у С. О. Ежова, и получена, скорее всего, через его дочь, проживавшую в Москве. С бумагой этой ознакомились Либер и Кучин и, вероятно, еще несколько человек, включая осведомителя, мог же найтись такой среди пятидесяти двух человек! Это и был фундамент для обвинения в возрождении меньшевистской партии в СССР. Впоследствии к этому воздушному замку пристроили еще один флигель — омскую "организацию". Не обратив, как я уже указывала, ни малейшего внимания на то, что даже фантомный "меньшевистский центр" в Казани к этому времени прекратил свое выдуманное существование и не мог никем руководить даже в сюрреалистических снах.

Судьбы участников казанского дела трагичны, но окончательная развязка наступила позднее. А в 1935 г. большинство, в том числе и Либер, и Кучин, было отправлено в ссылки на пять лет, и лишь немногие схлопотали три года тюрьмы. Среди последних и Малаховский, которому в этой постановке была отведена весьма скромная роль, но который держался очень уж независимо, вот ему и отомстили.

В 1937—1938 гг. основные участники казанского дела — Ежов, Захарова, Либер, Кучин — были расстреляны, Малаховский погиб в Ярославской тюрьме, куда был водворен по приговору. Но это только то, что мне известно, то есть далеко не все. Начавшаяся в октябре 1917 г. политическая смерть меньшевиков в России завершилась к 1937—1938 гг. их физическим истреблением. И, наверное, не только тех нескольких десятков человек, за судьбами которых мне удалось проследить, но многих сотен, а возможно и тысяч бывших рядовых членов партии, о чем можно судить по расстрелу "местных меньшевиков" в Омске. Отец избежал этой участи и еще многие годы нес свой крест.

9. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ. 1940-1960 гг.

Двадцать лет — огромный срок. Смерть, хватавшая отца в Омске, отступила, но и жизнь тоже кончилась, началось выживание. Большую часть этого срока отец провел в неволе, в запредельном быте, в горестном человеческом муравейнике, однако, с никогда не покидавшей его надеждой и с выкованным за все годы терпением. Дышал, думал, читал, радовался земле и небу, тому, что жив. Находил даже друзей. Жил в отрыве от нас, но в душе все время с нами, правильнее было бы сказать, что это мы оторвались от него, уйдя в свои жизни.

Летом 1940 г. отец был отправлен из Омска в Каргопольлаг. Это довольно большая провинция Архипелага Гулага на юго-западе Архангельской области, покрытая тогда колючей проволокой и вышками, пропитанная кровью и горем. Ехала я по ней в 1947 г. Пассажиры в поезде, из местных, узнавая названия железнодорожных станций, поясняли: здесь — архитекторы, следующая — врачи. Не знаю, действительно ли при расселении зеков придерживались профессиональной ориентации, но такое убеждение сложилось в народе.

В течение первых полутора лет отец находился на общих работах, в основном сельскохозяйственных. Помню, рассказывал мне в Томске, что скирдовал сено. Затем работал в плановой части железнодорожного отдела лагеря и в этом "учреждении" проработал до момента своего освобождения в 1947 г. Был бригадно расконвоирован, то есть каждое утро отправлялся в сопровождении двух стражей на работу и вечером таким же путем возвращался в барак.

В Каргопольлаге отец подружился с Н. И. Богомяковым. Они были вместе все время до отъезда отца, и потом Николай Иванович не терял отца из виду, приезжал к нему в Потьму, писал письма, встречался со мной и тетей Аней и до, и после смерти отца. Впервые Николай Иванович встретился с отцом на 62-м пикете Каргопольского лагеря в конце 1941 — начале 1942 г. Он шел к нему навстречу с котелком, что-то мурлыкая себе под нос. Выглядел энергичным и бодрым. По-видимому, его лагерная жизнь была относительно терпимой. А с 1944 г. администрация разрешила копать землю за зоной и сажать картошку, и отец не преминул этим воспользоваться. Николай Иванович подчеркивал, что

именно благодаря этому обстоятельству в лагере перестали умирать от голода.

Отец получал посылки в основном от тети Ани, но и из Томска тоже. Я даже махорку сажала на своем огороде военных лет и снабжала ею отца. Один раз в месяц приходили от него письма, зачастую с множеством вымаранных густой черной краской строчек. Срок его заканчивался 13 июня 1945 г., но он был, как и все политзаключенные, задержан до особого распоряжения, которое состоялось 17 декабря 1946 г.: "Богданова Б. О. за отбытием срока наказания из лагеря освободить. Как социально опасный элемент сослать на 5 лет, считая срок со дня настоящего постановления". Место ссылки было определено в Сыктывкаре, столице Коми АССР.

В январе 1947 г., воспользовавшись своей командировкой в Москву, я поехала на свидание к отцу в Каргопольлаг. Погожим зимним днем я сошла на станции Ерцево и отправилась в контору железнодорожного отдела, где работал отец. Она помещалась в одноэтажном деревянном и довольно убогом домике, заставленном внутри конторскими столами. От одного из них мне навстречу поднялась приветливо улыбающаяся женщина, воскликнувшая со вздохом облегчения: "Как хорошо, что Вы успели!" Оказывается, с минуты на минуту сюда должен прийти отец с тем, чтобы следовать на вокзал — он покидал лагерь в тот день и даже в тот же час, когда я после десятилетней разлуки приехала повидать его! Просидев минут пять-десять за его столом, я увидела, как он входит с чемоданом и двумя провожатыми. Обрадовался, конечно, но был озабочен. Быстро пошарив в ящиках стола, вытащив не то пепельницу, не то мыльницу и попрощавшись со встретившей меня женщиной (она — вольнонаемная, его помощник), поспешил к выходу. Конечно, очень изменился — похудел, потемнел лицом, поседел. Шли мы с ним по узкой тропинке рядом, конвоир нес чемодан, сам предложил. Станция, к сожалению, была недалеко, шли недолго. Мы еще посидели несколько минут в ожидании поезда, я лихорадочно выкладывала из своей сумки привезенные ему продукты и вещи, он как-то нехотя брал, а от денег не только отказался, но всучил мне свои. Я не понимала мотивов этого поступка, возражала, но он очень настойчиво сказал: "Бери, гак надо". По мере приближения поезда озабоченность его усиливалась. Мы обнялись, провожатые повели его к вагону с решетками, а я вскочила в соседний. Мне было известно, что везут его в Вологодскую пересыльную тюрьму. Поезд прибыл в Вологду поздним вечером. Я, наивная, металась вдоль состава и с одной стороны, и с другой, подождала, когда все пассажиры освободили вагоны, но партии зеков так и не дождалась. Кто-то объяснил, что зеки выгружаются раньше, не доезжая

Вологды. Удрученная и уставшая побрела в гостиницу, спасибо, место в ней нашлось. Рано утром я была у ворот тюрьмы. Добилась свидания с начальником, просила о свидании с отцом — отказал, конечно. Видела, как выходила их ворот, направляясь на работу, большая партия женщин, окруженная лающими овчарками, несколько раз выходил и входил начальник, и я снова к нему обращалась. Наконец, уже ближе к вечеру, совершенно озверев, он сказал мне: "Если вы сейчас же не уберетесь, я вас арестую". В ту же ночь я уехала. С каким-то долго не покидавшим меня чувством пустоты, беспомощности и отчаяния.

Как я узнала потом, отца втолкнули в вагон к уголовникам, которые все у него отняли, поколотили, и в довершение разбили очки. Видимо, отец предвидел такую возможность, оттого и был озабочен, и деньги отдал, и брал нехотя то, что я привезла.

В Сыктывкаре он пробыл полтора года. Устроился кое-как с работой и скверно с жильем. Писал письма. Я уже подумывала о том, чтобы к нему съездить, когда он сам появился у нас в Томске осенью 1948 г., я уже говорила об этом. Оказывается, его вызвали в местное отделение МВД и спросили: "Что это вам неймется?" — показав доносы, сделанные на него "сосидельниками" по Каргонольлагу В. А. Гроссманом и С. С. Кацем. Действительно, в канун своего отъезда он обстоятельно поговорил с ними, изложив, по-видимому, свою точку зрения на политическое и экономическое положение страны, ее перспективы и, возможно даже, на перспективы возрождения русской социал-демократии. Я здесь перечислила вопросы, которые Б. О. затрагивал в своих беседах с другим "сосидельником", Н. И. Богомяковым. Предполагаю, что эти же ключевые вопросы, о которых он думал неустанно, обсуждались и в разговоре с предавшими его Гроссманом и Кацем. Виктор Азриелевич Гроссман, известный литературный критик, пушкиновед, культурнейший человек, и Сеня Кац, сын меньшевика Семена Семеновича Каца, с которым Б. О. был на Соловках, — этой аудитории отец, по-видимому, доверял. Оказалось, зря. Доносы послужили основанием для изменения места ссылки в 1948 г. — из Сыктывкара был выслан в Петропавловск-Казахский. В дальнейшем при новом (и последнем) аресте на них ссылались в его новом деле. К сожалению, я этих доносов не нашла ни в омском деле, ни в казахском. Подозреваю, что они как раз содержатся во втором томе омского дела, который мне не дали. Было бы любопытно их прочитать, поскольку, как говорил Б. О. и Богомякову, и мне, они довольно точно воспроизводили содержание разговора, то есть могли бы явиться своеобразным документом, отражающим действительные мысли и настроения Б. О. в 1947 г.

В Петропавловске было неуютно. Устроиться на работу в своем обычном качестве отец не сумел, обошел все учреждения и счел предлагаемую ему работу неинтересной (не то что плохо оплачиваемой, а именно неинтересной, так он сообщал в письмах). Поэтому решил изменить свое амплуа, поступив в Петропавловский сельхозтехникум преподавателем экономических дисциплин. С квартирой было очень трудно, найти не мог, и пришлось воспользоваться адресом, который был ему указан местным отделением МВД. Бесспорно не самая приятная ситуация, тем более, что в соседней комнате жили хозяева и слышимость была превосходной.

Поздней осенью того же 1948 г. мы уехали из Томска. Мною "овладело беспокойство, охота к перемене мест", я направилась с детьми в Москву к мужу, где он проходил аспирантуру, в напрасной погоне за уходящим семейным счастьем. Мама с младшим Тамариным сыном, Димой, поехала в Петропавловск, а старшего, шестнадцатилетнего Юру, оставила одного в Томске заканчивать школу. Одним махом всех убивахом! Мама сокрушалась всю оставшуюся жизнь: "Ты разорила хорошее гнездо". И в общем была права. Ничего путного из этой затеи не вышло, кажется, ни для кого...

В Петропавловске мама не задержалась надолго. Ей там все не нравилось — и хозяйка, которая весь день стучала на машинке, не вызывая у мамы сомнения в том, что строчила доносы, и ссыльный быт, от которого она отвыкла, и сам отец, от которого она отвыкла тоже, и в котором видела, главным образом, возможный источник новых бед и причину жизни в постоянном страхе, и, конечно, отсутствие внучек, в которых находила теперь весь смысл своей жизни. Весной 1949 г. она уехала к внучкам в Краснодар, где они жили у свекрови, а 19 июля отца опять посадили. Не буду считать, в который раз, во всяком случае, в последний. Еще много мытарств впереди, но арестов больше не будет.

На тюремной фотографии — усталый, измученный, небритый старик в нижней рубахе. Конечно, лет ему уже много для того, чтобы снова проходить все круги ада, к тому же знакомого до мельчайших деталей. Что инкриминировалось? Да все та же неизменная 58-я пункты 10 и 11. Агитация и организация. Агитировал, оказывается, нескольких адмссыльных, случайно оказавшихся вместе в этом городе по самым разным поводам, но отнюдь не по делам бывших меньшевиков, таковых уже не нашлось.

Дело № 2746 УМГБ по Северо-Казахстанской области Казахской ССР в одной папке, на 131-м листе, по обвинению Богданова Б. О. по статьям 58-10 ч. 1 и 58-11 УК РСФСР начато 19 июля 1949 г. и окончено 24 сентября 1949 г. Четыре человека проходили по этому делу в ка-

честве свидетелей, причем лишь в отношении одного, В. М. Зайцева, можно сказать с уверенностью, что он тоже находился в это время под арестом. Следствие на сей раз вели не сержанты ГБ, как в Омске, а сам начальник следственного отдела подполковник Бахтиаров и его заместитель, капитан Шароватов.

Допросы были весьма обстоятельны в части биографической и в этом смысле полезны для меня — ранее я уже воспользовалась некоторыми подробностями. Несмотря на высокие чины, по грамотности и культурному уровню следователи не превзошли омских сержантов: "беспартейный", "благодаря ихой помощи", "под иху диктовку" и прочее. При допросах уже знакомая настойчивость, тот же прессинг. Велись допросы ночью, но, если верить пометкам о времени, длительность их не превышала двух-трех часов. Не били, об этом я знаю не из дела, конечно, а от отца. Обвинение строилось на основании самых безобидных и естественных разговоров Б. О. с его знакомыми — не в вакууме же он жил! Один из этих знакомых, В. М. Кизин, снимал комнату в той же квартире, где жил Б. О., и они обменивались информацией о прочитанном в газетах и журналах. Он поведал об этом следователям и не возражал против их формулировок, из которых вытекала антисоветская направленность комментариев Б. О. по поводу карикатуры на Леона Блюма в "Крокодиле", лишения парламентской неприкосновенности Мориса Тореза и каких-то статей в "Правде", в "Культуре и жизни" и прочей чепухи. Другой знакомец, В. М. Зайцев, которого Б. О. дважды выручал из тяжелого положения в Сыктывкаре и в Петропавловске, предоставляя ему кров и пищу, в ответ на требование следователя охарактеризовать антисоветскую деятельность Б. О., сообщил темы ряда бесед, имевших место между ним и Б. О., которые тоже были интерпретированы соответствующим образом.

Еще были две женщины. С одной из них, 3. М. Волковой, Б. О. не перекинулся и двумя словами, даже не знал ее фамилии, но она поведала следователю о впечатлениях, произведенных Б. О. на ее знакомых, приведших ее к выводу, что "Б. О. является явно антисоветской личностью". Вторая женщина, из которой выжимали показания об антисоветских настроениях Б. О., Г. Е. Шапошникова, невестка маршала Шапошникова, пострадавшая за несколько случаев своего присутствия на приемах в американской миссии (пять лет ИТЛ и ссылка), категорически отвергала какие бы то ни было поползновения придать ее разговорам с Б. О. политическую окраску.

Разговоры, беседы, опять разговоры. А где же организация? Впрочем, в Петропавловске судьи отнеслись к своим обязанностям вполне Добросовестно, пытаясь создать новое дело для оправдания нового сро-

ка. А вот извлеченному из ссылки в 1949 г. подельнику Б. О. по Омску Бройтману дали новый срок без всяких фокусов — просто за старые грехи. По крайней мере честно.

Несмотря на все огрехи следствия (об организации и речи не было!), Б. О. все же осудили по обоим пунктам 58 статьи (10 и 11) и решением ОСО от 10 февраля 1950 г. приговорили к десяти годам заключения в ИТЛ (следователь просил пятнадцать!).

О жизни отца в течение всех этих лет скитаний по тюрьмам, лагерям, ссылкам я знала мало и плохо ее себе представляла. Поэтому протоколы допросов свидетелей по казахскому делу были мне интересны не столько своей прямой мелкотравчатой и смехотворной сущностью, сколько теми сведениями, которые можно было из них извлечь о быте, поведении, интересах Б. О., об отношении к нему окружающих в 1948— 1949 гг.

Наиболее тесные контакты были у Б. О. с Кизиным. Он не только жил с ним в одной квартире, но и работал в одном учреждении, инженер Кизин тоже преподавал в сельхозтехникуме. Б. О. не отрицал существовавшего между ними, по-видимому, повседневного обмена информацией о прочитанном в газетах и журналах и слышанном по радио. Что-то читали и слушали вместе и конечно же обменивались мнениями, не ведая, что занимаются "антисоветской работой". Позднее, при допросе в связи с реабилитацией Б. О. в 1956-м, Кизин скажет о заинтересованном отношении Б. О. к своей работе в техникуме, о том, что он много готовился к занятиям, имел большое количество часов и хорошо относился к студентам.

Зайцев, оказывается, был членом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 г., знал о том, что Б. О. один из меньшевистских лидеров, но лично знаком с ним тогда не был. Познакомился через тридцать лет в Каргопольских лагерях, вместе отбывали ссылку в Сыктывкаре, а затем — в Петропавловске. Зайцев говорил о своих неизменных приятельских отношениях с Б. О. и... частых беседах о международной и внутренней политике Советского Союза. Волковой (с ее слов) он говорил: "С Богдановым встречаемся и ведем разговоры на политические темы очень часто, тут мы даем себе волю. Я уважаю его и верю ему как никому, он никогда не продаст". Видимо, в себе он так уверен не был. Та же Волкова сообщила в своих показаниях о мнении о Б. О. другого своего знакомого, Азарха, который познакомился с Б. О. по дороге в Петропавловск и по приезде некоторое время проживал с ним в одной гостинице: "...Он тверд в своей правоте и убеждениях и никогда не отступает от них, что бы ему не грозило". По ассоциации я вспомнила, что и здесь на следствии Б. О. заявил, что стоит на позиции

социализма и демократии и что вел борьбу с большевизмом до 1924 г. включительно, после же, находясь вне партии, никакой работы против ВКП(б) и советского правительства не проводил.

Последняя свидетельница Г. Е. Шапошникова, одного со мной возраста, относилась к Б. О. с нескрываемой симпатией и уважением. Познакомилась она с ним на регистрации в УМГБ, она тогда еще не устроилась с работой и нуждалась. Он ей помог деньгами. Впоследствии она к нему порой захаживала. "Богданов — человек с большими знаниями и большим практическим опытом. Он может очень много говорить о литературе, искусстве, и во всем чувствуется его подготовленность... Любит делать оценку тем или иным прочитанным книгам, все говорит в строго выдержанной форме".

Нет, жизнь еще продолжалась. Скверная, неустроенная, холостяцкая, но все-таки жизнь, а не просто выживание. Сохранился живой интерес ко всему происходящему в стране и в мире, к людям, с которыми сталкивала судьба и к общению с которыми стремился вопреки всем негативным урокам, к новой работе и старым книгам. Еще жив, курилка! (Мама, кстати, жаловалась, что в Петропавловске отец не выпускал папиросу изо рта, невзирая на все ее просьбы). Однако эта оптимистическая нота звучит лишь до дня ареста в Петропавловске, до 19 июля 1949 г., после чего вновь смолкает. Впереди — ИТЛ...

И снова Коми, только севернее и Сыктывкара, и Усть-Цильмы — поселок Абезь, Воркутинский лагерь. И снова связь через письма с вымаранными строчками (один раз в месяц) и через уведомления о получении посылок, украшенные личной подписью. Иногда в эти уведомления отцу удается кое-что вставить, вроде: "Здоров, беспокоит отсутствие писем" или "Высылайте махорку, книги, бандероли". У тети Ани сохранилось около ста таких уведомлений за 1951—1953 гг.

В 1952 г. отец заболел — нарушение мозгового кровообращения. Лежал в больнице. Последовала длинная волокита по подготовке к актированию по болезни, и наконец 21 августа 1954 г. Верховный суд Коми-АССР вынес решение о досрочном освобождении "как страдающего неизлечимым недугом". Освободился еще через полгода — 21 февраля 1955 г. Передо мной лежит "замечательный" документ Министерства юстиции с фотографией отца, сделанной, по-видимому, в разгар болезни, на котором сверху значится: "Видом на жительство служить не может. При утере не возобновляется". А внизу такое определение: "Освобожден 21 февраля 1955 г. и следует по маршрутному листу № ... в Зубово-Полянский дом инвалидов Зубово-Полянского района Мордовской АССР и под надзор органов МВД". Освобожден... Следует по маршрутному листу... под надзор органов МВД... Нет, просто чудеса

искусства правовых органов! И поехал. С четырьмя пересадками, шесть дней добирался, устал, но был счастлив — ехал как вольный человек! "Первый день моего путешествия, — писал он из Котласа, — был для меня днем больших радостей и переживаний. Поезд тихо плетется и почти журчит, мелькают станции, люди, всматриваюсь, вдумываюсь". И в другом письме: "Я видел кусочки жизни, я видел много людей и целых четыре города, в том числе Горький, Киров... На большой узловой станции Рузаевке меня застигли выборы депутатов. Я очень внимательно отнесся к ним, видел пляс мордовской молодежи, наблюдал, как взрослые мужчины и женщины проводят праздничный день, и вообще после спячки последних лет увидел все, что увидеть можно. Ненавижу всякую мертвечину, люблю всякую жизнь". Последняя фраза — неточная цитата из Маяковского — очень верно отражает его позицию активного человека и жизнелюба. Только нельзя отсюда делать вывод, что он не понимал истинной сущности выборов, которые были, конечно, не жизнью, а мертвечиной. Хотя и проводились, возможно, в соответствии с рекомендованными им в 1917 г. нормами представительства, замечаю я не без ехидства!

Потьма ему понравилась — замечательный воздух, лес, свобода передвижений. Писем пиши, сколько хочешь (вот и писал два раза в неделю, эти письма сохранились). На станции можно купить газеты, курево. Вполне удовлетворительные харчи и казенное обмундирование. От некоторых подробностей хочется пуститься в рев. Например, такой: "Живу я в комнате еще с тремя, у каждого своя кровать". Своя кровать! "Тихий нескверный дом отдыха, я еще в своей жизни в таком учреждении не живал". Была я в этом "доме отдыха" — убожество, казенщина и скука лезут из всех углов. У каждого, помимо своей кровати, еще и своя тумбочка, под потолком лампа без абажура, в стене несколько гвоздей вместо вешалки. И все. Но у отца другой уровень требований, он сравнивал с лагерной обстановкой и был доволен. Вместе с тем мысль, что он пригвожден к этому месту, хотя в кармане бумага об освобождении, его тревожила. Мы хлопотали — готовы, мол, взять на иждивение, — но наше местожительство, Москва, не устраивало органы.

В марте к нему приезжали мама с тетей Аней, а в августе две недели провела в Потьме я со своей младшей пятнадцатилетней дочкой. Мы снимали комнату в поселке, весь день проводили вместе с отцом, ходили в лес, на речку, расставались только на ночь. Кряжистый, еще физически крепкий старик. Кое-какие странности мы у него замечали — очень плохо ориентировался в поселке, мог блуждать по соседним улицам, когда направлялся к нам. Раза два-три в качестве развлечения для Людочки играли в подкидного дурака, и он упорно сам себе подки-

дывал. Кстати, вспоминаю его за карточной игрой (кажется, тоже в подкидного) в Томске, когда мы жили в немецком общежитии, и к нам приходили Цейтлины. Отец играл с азартом, карты бросал с размаху, в критические моменты переживал, даже бледнел. А здесь все время улыбался и смеялся, наслаждаясь, по-видимому, общением с нами, и решительно не соблюдал элементарных правил игры. Но других отклонений в это время еще не было. И свои личные дела, и семейные обсуждал здраво. Говорили мы с ним и на общие темы. Но немного, серьезного разговора не получалось. А жаль, это была последняя возможность. Один раз, правда, он высказался в том смысле, что изменение нашей политической системы вполне реально. Я удивилась, мне система казалась незыблемой, на века, ведь не то что какого-либо основания, но и малейшего намека на ее нестабильность не было. "Ты не знаешь, — сказал Б. О., — как все быстро может перемениться, тому в истории много примеров". Однако, когда позднее, уже в Москве, в 1957-м, я ему зачитала отрывки из доклада Хрущева на XX съезде, записанные мной по слуху на собрании коллектива нашего института, он, очень серьезно выслушав и не сделав почти никаких замечаний, сказал, указывая на мою тетрадку: "Уничтожь!" По-видимому, он знал, что "все может быстро перемениться" и в другую сторону тоже.

Письма, написанные Б. О. в 1955 г. из Потьмы, проникнуты самыми нежными чувствами ко всем нам, особенно к маме и ко мне, большим желанием жить вместе с нами, любовью к окружающей природе и всяческой жизни, интересом к искусству и литературе, мудростью человека, прошедшего сквозь огонь и воду, да и медные трубы тоже. Написаны четким хорошим почерком, легким, а порой и острым языком. Часто упоминается о необходимости работать (вероятно, над мемуарами) и об отсутствии нужных условий, а также о мешающей ему собственной лени.

В одно время с отцом в доме инвалидов жила Айно Андреевна Куусинен, жена члена Политбюро. Это был первый человек, которого мы с дочкой встретили на территории Дома инвалидов в утро нашего приезда, она и указала нам дорогу. Немолодая, вполне еще стройная блондинка, в свитере, узкой юбке и туфлях на высоченных каблуках, с кофейником на вытянутых руках. У нее были самые дружеские отношения с отцом, и как она мне потом рассказывала, он развивал перед ней свои соображения о выходе страны из экономического тупика. Она с часу на час ожидала своего освобождения из Дома инвалидов и сказала мне, что вернется в Финляндию, в Москве не останется, мужа видеть не хочет, велика была ее обида на него, ничего не сделавшего для ее вызволения из лагеря. Однако когда зимой я вновь попала в Потьму, жившая

вместе с ней финка сообщила, что Айно Андреевна, освободившись, якобы все же встретилась с мужем и все ему простила¹.

Отец мечтал о встрече нового 1956 г. "в кругу семьи", но его дела к этому времени так и не продвинулись. И хотя он бодрился и писал, что за свою жизнь приучил себя к терпению, я думаю, эта неосуществленная мечта стала причиной его повторного инсульта. 28 декабря он пишет маме письмо, где — в который раз! — объясняется в любви, поздравляет с Новым годом, надеется на встречу. "Я не сдаюсь, нервы у меня еще крепкие, я еще подожду, отложу нашу совместную встречу Нового года еще на год... Конечно, много грусти. Конечно, много жизни отошло и остаются кусочки. Но я верю еще, что не сразу разойдемся мы и хоть немного посидим с тобой в тихой радости, и души наши почувствуют, что живы". Это из первого письма. Но есть и второе, написанное в тот же день и тоже маме. Смотрю я на листки этого второго письма и точно определяю дату начала болезни: 28 декабря. Потому что письмо написано скверным почерком, в нем множество повторений и никакого упоминания о том, что оно не первое. Крепкие нервы, а не выдержали, да и правда, сколько можно!

В справке Зубово-Полянского дома инвалидов от 31 января 1956 г. указано, что в конце декабря у него произошло кровоизлияние в мозг. Вероятно, эту справку дали нам на руки, когда мы (тетя Аня и я) приехали в Потьму, узнав о его болезни. Он уже ходил, был очень возбужден, много смеялся, плохо говорил. Опять началась волокита с получением разрешения в этот раз на его "перевод" в Московскую больницу для лечения. Только в конце апреля такое разрешение было получено. По выходе спустя два месяца из Остроумовской больницы, он уже в дом инвалидов не возвращался. Сильно сдал. Если после первого инсульта в 1952 г. он в общем оправился, хотя и замечал ослабление па-

мяти, то сейчас память резко ухудшилась, и никаких намеков на ее улучшение уже не было. Он лучше помнил дела давно прошедших дней, чем то, что было вчера, но и те больше в общих чертах, чем конкретно. Речь его восстановилась, других остаточных явлений не было. Стал еще более терпеливым, мне даже казалось безучастным. В 1956 г. был реабилитирован по всем делам, начиная с 1927 г., то есть по делам, за которые провел пять лет в тюрьмах, шестнадцать лет в лагерях и семь лет в ссылках — всего двадцать восемь лет. А за всю свою жизнь — сорок лет. Несмотря на реабилитацию, в московской прописке ему было отказано.

Осенью поехали мы с ним за сто первый километр в Александров. Мыкались до вечера в поисках жилья, наконец нашли комнатку недалеко от Александровского кремля в семье церковных певчих, матери и двух дочерей. Там и прожил до весны, ему было относительно неплохо у этих благожелательных и заботливых женщин. Весной переехал за сто первый километр по другой дороге, в Солнечногорск, к третьей сестре этого же семейства. Там было в квартирном отношении даже лучше, но он скучал и, когда бы я ни приехала, в любое время года, стоял позади калитки в ожидании меня. Вероятно, он начинал ждать меня с момента моего ухода, а я приезжала один-два раза в месяц.

Прошло еще два года. Наконец, в конце 1959 г. ему разрешили прописаться в Москве. Жил у тети Ани, в той самой комнате с прихожей на 1-й Мещанской, которая осталась от его бывшей квартиры. Соседке поручили следить за ним, особенно в дни пролетарских праздников, она мне потом призналась. Мы к этому времени после приезда из Томска, в течение десяти лет намаявшись с жильем в Подмосковье и коммуналке, жили в отдельной двухкомнатной квартире, в которой я, одна, живу по сей день. Здесь можно было найти место и отцу, но мама слышать об этом не хотела, она его боялась в большей степени, чем жалела. Боялась несчастного больного старика так же, как его боялись "органы", установившие за ним наблюдение... Сейчас я далека от того, чтобы осуждать маму. А тогда я старалась в меру сил сгладить неестественность этого положения, не реже двух раз в неделю навещала его, гуляла с ним, привозила к нам на праздники. Мне даже казалось, что в тогдашнем своем состоянии он не ощущал всего драматизма ситуации, возможно, я ошибалась.

Через короткое время после переезда в столицу он попал под машину (пошел за газетами) и переломал массу костей, но выжил и передвигался нормально. Плохо срослась рука и костоправы в институте Склифосовского решили ее выправить. Десять дней после этой процедуры он не мог прийти в себя. "Я пережил средневековую пытку", — ска-

зал он мне, когда успокоился. Какой же это высший Судия решил добавить ко всем пыткам его жизни еще одну?!

Встряска не прошла даром — через три месяца он умер от рака поджелудочной железы. Умер в больнице, в присутствии тети Ани и меня. Умирал тяжело, сопротивлялся изо всех сил...

И если вся его жизнь после 1940 г. была лагерным и ссыльным мытарством, но однако жизнью, так как он обладал счастливой способностью радоваться даже малому, интересоваться многим, терпеть и иметь надежду, то после несостоявшейся встречи Нового 1956 г. и сломившей его болезни жизни уже не было, а был растянувшийся на четыре года конец.

ЭПИЛОГ

Свое идеологическое кредо Б. О. формулирует сам во всех тюремных анкетах, начиная с ареста в 1922 г. и кончая последним в 1949 г.: "считаю себя социал-демократом, принимающим главнейшие принципиальные установки международной социал-демократии"; в некоторых случаях прилагательное "международной" опускалось. Никакого раскрытия или конкретизации этой формулировки сам Б. О. не дает. В 1922 г. он вообще отказался от характеристики своей политической платформы ("на тему о внутренней жизни партии отвечать не буду"), затем сослался на то, что "это" широко известно и не к чему обсуждать, а позднее "судьи" вполне удовлетворялись вышеприведенной общей формулой и особенно добавлением: "член ЦК партии меньшевиков". Таким образом, на тему о своем правом меньшевизме он не распространялся. Был он оборонцем и во всех советских органах, как и в партии, занимал правую позицию, правее его лишь А. Н. Потресов и Г. В. Плеханов.

Поначалу эти оттенки определялись главным образом отношением к войне, но чем ближе к Октябрю, тем в большей степени давал о себе знать другой принцип — отношение к большевизму и практической деятельности большевиков. После Октября этот принцип приобрел превалирующее значение, и расхождение сначала в ЦК, а потом и во всей партии выявилось со всей резкостью. В уже упоминавшемся исследовании Г. Аронсона¹ дается такое определение правого течения: "Течение правого меньшевизма явилось выражением наиболее последовательной непримиримости, наибольшего отталкивания в идеологии и в практической политике как от террористической диктатуры и квазисоциалистического экспериментаторства большевистской власти, так и от левого меньшевизма, пошедшего на ряд уступок перед восторжествовавшим большевизмом".

Конечно, перед тюремщиками Б. О. не хотел подчеркивать такую свою непримиримую позицию, вот он и отмалчивался. Более того, когда его спросили в 1949 г. в лоб о причинах расхождения с Мартовым,

он сказал, что за давностью лет запамятовал, кажется из-за Учредительного собрания!

Б. М. Сапир, знавший Б. О. лично, склонен причислить его позицию к позиции социал-демократического центра. Вот что он об этом пишет: "Политически Б. О. примыкал к "правой фракции". Но, свободный от догматики, он вряд ли укладывался в рамки того, что в тот период понималось под правой оппозицией внутри РСДРП. Вспоминая его политические доклады: о Парижской коммуне, о проблемах русской революции, его высказывания о событиях в Западной Европе и его беседы (он умел превосходно рассказывать о своих встречах с людьми и о своем участии в рабочем движении), я бы сказал, что Б. О. примыкал к позициям социалистического центра, возглавлявшегося у нас П. Б. Аксельродом, а у немцев Карлом Каутским" (см. Приложение 4). К сожалению, мне такая классификация мало что проясняет, потому что критерий, положенный в ее основу, остался за кадром. Если им являлось отношение к большевистским лозунгам и советской власти, то П. Б. Аксельрод и Б. О. действительно окажутся в одном, но правом, стане. Аксельрод считал, что "большевистское господство фактически вылилось в жестокую контрреволюцию", — куда уж правее? Б. М. Сапир, скорее всего, имел в виду нечто иное, но я не берусь углубляться в эту тему.

Думаю, что разделяя принципиальные установки ортодоксальной социал-демократии, одинаково приемлемые для социал-демократов различных, но не ревизионистских, оттенков, он стоял на собственной позиции, корректируемой меняющимися условиями жизни страны. Война и революция привели его в лагерь оборончества, а Октябрь 1917 г. к неприятию большевистской диктатуры, имея в виду как идеологические ее установки, так и недемократическую, антинародную, аморальную практику. Последнюю позицию Б. О. изначально, сразу после Октября, разделял с рядом членов ЦК, вышедших в виде протеста из его рядов. Позднее меньшевики, несогласные с линией партии, провозглашенной большинством "интернационалистов", "частью как Потресов и другие, оставаясь социал-демократами, оказались вне рамок партийной организации, частью как Богданов, Астров, Дюбуа, Гарви и другие образовали так называемую "внутрипартийную оппозицию", которая отвергала пути соглашения с большевизмом, не признавала советских форм демократии и "урезанных свобод", а также отвергала возможность построения социализма в отсталой России, хотя бы и через ряд переходных этапов и при взаимодействии с социальной революцией на Западе" (П. Гарви). Так, по-видимому, мыслил Б. О. в 1918—1920 гг., когда поименованные оппозиционеры оказались вместе в Одессе. Характерно,

что в этой оппозиции оказались и некоторые "интернационалисты", из перечисленных — Астров.

Попутно замечу, что формально Б. О. с партией не порывал, но считал себя с 1924 г. "внепартийным социал-демократом", поскольку с этого времени никакой партийно-организационной работы не вел. Утверждение о выходе Б. О. из партии вместе с А. Н. Потресовым в 1918 г. в статье биографического словаря "Политические деятели 1917 г."¹ является ошибочным. Об этом же можно судить и из вышеприведенного высказывания П. А. Гарви и по отказу Б. О. от ответов "на тему о внутренней жизни партии" в 1922 г.

За скудостью информации трудно судить, как эволюционировали взгляды Б. О. в дальнейшем. После 1924 г. он подчеркивал, что является социал-демократом только по убеждениям, и всякий раз настаивал на неправомерности преследования за инакомыслие, а не за конкретные дела. Конечно, он до конца оставался противником режима насилия, тем более зная о нем далеко не со стороны.

Есть, однако, одно свидетельство, показывающее, что не все, творимое в стране Советов, им отвергалось, по крайней мере в 1931 г. Это переданный Д. М. Бацером разговор между ним и Б. О. во время их встречи в пересыльной тюрьме (то есть по пути Б. О. в Суздальский политизолятор): "В 1931 г. я встретил в пересыльной тюрьме Бориса Осиповича Богданова, одного из наиболее авторитетных и уважаемых представителей старшего поколения социал-демократов. Мы проговорили с ним весь день, и я припоминаю, как Б. О., сравнивая сложившееся положение с дореволюционным, сказал: "Раньше вопрос стоял просто: экономическая конъюктура благоприятна — призывай к забастовке; почва подготовлена — вводи в забастовку политические мотивы. Сейчас я не решился бы призывать к забастовке ни при каких обстоятельствах. Тогда успешная забастовка стимулировала бы развитие производительных сил; теперь, каковы бы ни были результаты, она бы их задерживала, а для страны единственный выход — развитие производительных сил, другая альтернатива — экономический развал и хаос"².

Пагубное влияние забастовок Б. О., вероятно, связывал с плановым характером экономики страны, не терпящим подобных катаклизмов. И, полагаю, с жестоким их подавлением, хотя фраза "каковы бы ни были результаты" смущает. Увы, я вижу здесь крен в сторону мень-

шевиков-интернационалистов, немецкого социал-демократа Адлера и других, которые, являясь врагами насильственного социализма, видели тем не менее в промышленных достижениях СССР необходимую экономическую базу будущего социализма. Социализма, по недавней терминологии, "с человеческим лицом". Нет, никакие достижения не могут оправдать той кошмарной цены, которая за них заплачена. "Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно" (В. Гроссман).

Не знаю, насколько глубоки были "левые" настроения Б. О., и долго ли он их придерживался. Хочу думать, что не глубоки и не долго. Я во всяком случае ничего подобного от него не слышала, хотя это ни о чем не говорит.

Полагая пролетариат основной действующей силой социальных перемен, он с самого начала видел свое предназначение в просвещении рабочих в духе идей социализма и в отстаивании их повседневных интересов. Весь предреволюционный и революционный периоды он находился в гуще рабочего движения, а после Октября, в 1918 г., был инициатором развертывания независимого рабочего движения в Петрограде. "Социал-демократия вне рабочего класса или в идеологическом отрыве от него для меня не существует", — говорил Б. О. в 1931 г. на следствии по крымскому делу, имея в виду при этом легальное рабочее движение. — "Я убежден, что подлинная партия рабочего класса становится реальностью лишь в меру развертывания самостоятельности рабочего движения и открытых рабочих организаций, дающих возможность вобрать в круг социал-демократических идей широкую рабочую массу". Будучи исключенным из общественной жизни, он не забывал о своем любимом рабочем классе. Так, находясь в ссылке и работая в Крымплане, проводил линию на жилищное строительство для рабочих и наверняка преуспел бы, если бы его не посадили. Работники Крымплана после этого вынуждены были признать эту линию ошибочной, объясняемой "рабочелюбием" Б. О., а органы ОГПУ посчитали ее, конечно, вредительской.

Б. О. не был теоретиком, во всяком случае им себя не проявил. В ссылках наверняка подумывал о том, чтобы сформулировать какие-то свои общие позиции и изложить их на бумаге. На допросах в 1928 г. говорил, что занимается теоретическими вопросами современного социализма, а в 1931 г. конкретизировал: "Оставшееся у меня свободное время отдаю научной работе в области идеологии рабочего класса". Никаких следов этой работы не сохранилось ни дома, ни в архивах ОГПУ, и была ли она как-нибудь представлена или оставалась у Б. О. в голове, сказать уже нельзя.

Вспоминаю, как взяв в руки свежую газету, он ее первым делом переворачивал и, задвинув очки на лоб, выискивал близорукими глазами на последней странице, сколько угля добыто и сколько чугуна и стали выплавлено. Не скажу, насколько обоснован мог быть тот итоговый вывод, который он сделал в Потьме в 1956 г. и о котором сообщил мне: "Все. Эксперимент провалился. Остается один выход — стать на колени перед международным капиталом". Забавно, что в это же время Никита Сергеевич твердо обещал райские кущи Коммунизма через двадцать лет! Прогноз узника при его весьма ограниченной информации оказался вернее, в том числе и касательно наших отношений с международным капиталом.

В биографии Б. О. раскрываются, естественно, не только его черты как политического деятеля и носителя определенной идеологии, но и отдельные стороны его личности. Они вырисовывались в его поступках и проявлялись в его отношениях с людьми. Главными я назвала бы два качества — борца и жизнелюба. На этапе своей активной революционной деятельности он боролся за такое социальное переустройство, при котором жилось бы лучше угнетенному при царизме народу. На последующем крестном своем пути боролся, пока это было возможно, за жизнь таких же, как он, политзеков (на Соловках), а потом за свое личное право на жизнь, сопротивляясь отчаянно в неволе, радуясь каждой передышке. Жизнь в борьбе — таков его девиз. Все остальные его качества подчинены главным.

"Б. О. обладал многими качествами настоящего политического лидера... Он знал, что хотел, и умел осуществлять свои планы" (Сапир).

"Весь облик его — идейный и деловитый — вызывает атмосферу доверия" (Церетели).

Суханов снабдил Б. О. эпитетами: чрезвычайно энергичный, разумный, вдумчивый, добросовестный, проявляющий большой здравый смысл.

Для борьбы нужна крепкая рука, современники отмечали — она у него была.

Гарви: "В нем чувствовалась сильная воля и крепкая рука".

Суханов: "...Он имел тяжеловатую, чтобы не сказать грубую, руку". Слово "тяжелый" употреблялось и в других комбинациях: "тяжеловат на подъем", а Церетели договорился до "тяжкодума", против чего я возражаю. Видимо это словечко дало основание Солженицыну (в "Марте семнадцатого") обозвать с оттенком неодобрения Б. О., председательствовавшего на одном из заседаний Всероссийского Совещания Советов, и вовсе "топором", обрубающим выступающих. Однако, как посмотреть. Примерно тогда же Суханов "восхищенно слушал, как

председательствующий Богданов с железной твердостью вел собрание И К Совета".

О чем я могу судить с полной уверенностью — это о том, что Б. О. был неравнодушным и темпераментным человеком. Иногда вскипал и по малозначащему поводу, но быстро отходил. Мама называла его "спичкой". О том, что обычно спокойный Б. О. "в критические минуты проявлял крайнюю импульсивность", вспоминал Церетели, а Суханов рассказал, и я писала об этом, как Б. О. накричал на Ленина и одобрявшую его аудиторию. Вероятно, зная свой "вспышечный" нрав, он, спокойствия ради, воспитывал в себе медлительность, производившую впечатление "излишней методичности и тяжкодумства" (Церетели). В домашней обстановке не замечала в нем ни того, ни другого.

С людьми Б. О. поддерживал ровные, добрые отношения при деловых и приятельских контактах, но глубоко "пускал" очень немногих. По наблюдениям Сапира на Соловках, т. е. в 1922—1924 гг., Б. О. не нуждался в интимных друзьях, справляясь сам со своими личными и общественными проблемами. "Его больше уважали, чем любили". Большим его другом еще с юношеских времен был И. С. Астров (Повес), мартовец, то есть во многом не единомышленник, но Б. О. был предан и ему и его семье до конца, а конец наступил со смертью Исаака Сергеевича в 1922 г. Внимательно и бережно относился к молодежи, социал-демократической особенно. Молодые эсдеки видели в нем своего духовного пастыря, об этом говорят в своих воспоминаниях тогда еще совсем молодые соловчане Сапир и Рубинштейн. Трейгер, тоже соловчанин и тоже из молодых, находясь в "минусах" в Минусинске (вот ведь игра слов!), узнав в 1932 г., что Б. О. появился в Томске, сразу же туда переехал. На моей памяти еще отношения подлинной дружбы отца с молодым эсдеком В. Черкесом в Симферополе в конце 20-х годов, а также его всегдашнее расположение к людям целеустремленным, духовно богатым и обладающим живым воображением. Женщин считал существами особой, прекрасной породы, во многом превосходящими мужчин. Крепко любил маму и меня.

Он похоронен на кладбище бывшего Донского монастыря, около крематория. Неподалеку от памятника председателю 1-й Государственной думы Муромцеву. И в двух десятках метров от двух страшных могил с "невостребованными прахами", куда свален прах тысяч расстрелянных в московских тюрьмах в 1937—1942 гг. Безымянные братские могилы, всегда усыпанные цветами.

Через четырнадцать лет в 1974 г. он, наконец, соединился с мамой. Любовь к ней он пронес через всю свою жизнь. И это говорит как о нем, так и о ней.

Во время похорон отца, стоя у его открытого гроба, я дала молчаливую клятву написать о нем. Я счастлива, что хотя и с огромным запозданием, но ее выполнила.

Москва, 1991-1993

Б. О. Богданов

ФРАГМЕНТЫ ВОСПОМИНАНИЙ

1. Одесса. Ученические годы

Родился я в Одессе в 1884 г. В те годы это был большой культурный и промышленный центр юга России, основной экспортер зерна в Европу. Промышленность Одессы была в основном связана с сельским хозяйством и с переработкой зерна. Крупным металлопромышленным предприятием, сыгравшим большую роль в экономике Одессы и позднее в событиях 1905 г., был завод сельскохозяйственных орудий Гена.

Одесса славилась своей хлебной биржей. Но в девяностых годах положение Одессы стало меняться. Были проложены новые железные дороги, и возникли новые центры торговли хлебом — Николаев, Новороссийск, Херсон и другие. Торговля хлебом стала отходить к конкурентам Одессы. Стали закрываться, нередко под влиянием банкротств, многочисленные конторы по скупке и транспортировке хлеба в Европу. Огромная армия обслуживающего персонала — все эти маклеры, мелкие экспортеры, рабочие, — наводнявшая город, осталась не у дел, и все эти люди попали в кризисное положение. Город, привыкший к богатству, беднел. Терял свое значение Одесский порт. Еще старики и старушки гуляли по широким улицам города, одесские джентльмены еще щеголяли в европейских костюмах, кое-кто еще разъезжал в отслуживших свой век каретах, но все уже перестраивалось на другой лад. Постепенно в огромном городе, потерпевшем экономическую катастрофу, начинает развертываться строительная промышленность, которая вскоре придаст городу совершенно иной характер. Открываются магазины стройматериалов, ведется жилищное строительство, появляется новый пролетариат. Растут цены, начинается ажиотаж. Разбросанность строительных предприятий по всему городу не мешает единению имеющих сходные интересы рабочих этих предприятий. Зародившееся в каком-нибудь районе движение рабочих быстро распространяется по всему фронту, принимая характер общего стачечного движения с едиными требованиями и сроками.

Интересно было поведение во время одной из забастовок генерал-губернатора Одессы Арсеньева. Он держался того мнения, что забастовка — это легальное, законное средство, а демонстрацию забастовщиков считал неоспоримым их правом. Когда демонстранты остановились у одного, еще не примкнувшего к забастовке предприятия с призывом вступить в забастовку, генерал Арсеньев, стоя в коляске, обратился к

бывшей тут же администрации, полицейским и жандармам со слонами: "Господа, забастовка — законное средство рабочих для отстаивания своих интересов, законное средство народа!" Однако на следующий день появилось сообщение о запрещении забастовок, началось преследование забастовщиков и прочее. Говорили, что после либерального выступления генерал Арсеньев был смещен и заменен очень жестоким генералом Шуваловым, положившим конец "самодержавному либерализму".

Одесский Совет рабочих депутатов возник в 1905 г., в эпоху крупного подъема рабочего движения. Оно характеризовалось неравномерностью развития, и в этом смысле Одесский Совет крайне показателен. Если Питерский Совет рабочих депутатов в 1905 г. был показателем силы рабочего движения, то Одесский Совет — его слабости. Несколько доказательств этой мысли: Одесский Совет возник не как самостоятельная организация, необходимая для развития рабочего движения, а просто следуя примеру Петербурга; Одесский Совет размещался в помещении для студентов Новороссийского университета, совершенно не приспособленном для работы с массой революционных рабочих; средств в Совете было крайне мало — основная их часть поставлялась местной интеллигенцией — врачами, профессурой и прочими, — и когда председателем Совета был избран студент Шавдиашвили, его пришлось снабдить всей необходимой амуницией, от фуражки до пальто и брюк (после революции 1905 г. он бежал за границу); в Совете заседали широко известные в городе бывшие зубатовцы, такие как Вишняков и Алексеев.

В канун революции 1905 г. в Одессе действовало несколько нелегальных партийных организаций: несколько групп анархистов и эсеров, социал-демократы — меньшевики и большевики, несколько групп сионистов — от откровенно буржуазного толка до социалистических. Крупной партией по своему значению были бундовцы, они имели нелегальную типографию и всевозможные средства подпольной техники.

Среди социал-демократов наибольшим влиянием пользовались меньшевики, большевикам редко удавалось быть в большинстве. Организация меньшевиков была крупной, влиятельной, способной вызвать массы рабочих на улицы. Так случилось и в дни броненосца "Потемкина" — на улицах Одессы появились рабочие; меньшевики в это время признали необходимым вмешательство в нарастающее движение рабочих с тем, чтобы придать ему характер организованного революционного движения. Тогда одним из пунктов разногласий меньшевиков с большевиками был вопрос о роли буржуазии в общем революционном движении, об ее способности принять участие в движении пролетариата.

Я вошел в рабочее движение еще юношей, учеником старших классов коммерческого училища имени императора Николая I. Это бы-

ло крупное, прекрасно поставленное учебное заведение с хорошо оборудованными физическими, химическими, товароведческими лабораториями, с высококвалифицированным преподавательским составом, с основательным изучением иностранных языков. Преподаватели, за редким исключением, были одновременно преподавателями Новороссийского (позднее Одесского) университета. Училище находилось в ведении министерства финансов, а в хозяйственном отношении — попечительского совета, избиравшегося из представителей крупной буржуазии. Учащиеся в основном принадлежали к широким слоям буржуазии, приезжали из разных уголков юга, училось много иностранцев. В школе часто устраивались вечера, балы, спектакли. К парадному подъезду школы нередко подъезжали экипажи с нарядными родителями учащихся. Все это способствовало высокому престижу школы, придавало ей характер некоторой независимости. В отличие от российских школ здесь преподавались политическая экономия (проф. Р. М. Орженцкий), товароведение (проф. Лунский), законоведение (Чижов) и другое. В школе, опять же в отличие от российских школ, существовал институт вольнослушателей, вносивший элементы некоторой свободы во всю школу. Все это сказывалось на внутреннем строе учащихся старших классов и привело к тому, что школа постепенно превратилась в один из центров формирования революционной, во всяком случае антицаристской молодежи. Нередко в школу попадала нелегальная литература, обычно через студентов, молодежь завязывала довольно широкие революционные связи. В старших классах школы выпускался хорошо поставленный журнал, устраивались дискуссии. Понятно, что учащиеся нередко попадали в тюрьмы, а то и далее.

В бытность мою в пятом классе (школа была семилетней) я познакомился с Владимиром Выхрыстюком. Это знакомство привело меня непосредственно к деятелям революции. Отсюда я постепенно добрался до основных групп революционной молодежи, до революции, которую не покидал уже всю свою жизнь.

Владимир Выхрыстюк был яркой, исключительно запоминающейся фигурой. Он происходил из рабочей среды — здоровой, крепкой, сильной. Дома среди своих его считали образованным парнем, все время учившимся и набиравшим все новые знания. В школе и среди большого числа групп молодежи он слыл революционером. Сам он считал себя эсером, был связан с эсеровской молодежью, доставал через нее литературу и снабжал ею молодых людей, в том числе и другой партийной ориентации. Высокий, здоровый, он все время жестикулировал при разговорах с товарищами, активно стараясь обратить их в свою веру, что ему удавалось во многих случаях. Он был прирожденным агитато-

ром и имел большой успех. Кроме того, он писал стихи и надеялся добиться значительных успехов на поприще поэтическом. Голова его всегда была полна то стихами, то новыми адресами, по которым он мчался в качестве агитатора, то организацией каких-нибудь революционных акций, в том числе и запуска ракет, один из которых мне довелось наблюдать.

Преподавателем химии в училище был Синезерский, который, в отличие от других педагогов, создавал нередко напряженные отношения с учащимися. После одного из столкновений дело дошло до бойкота. Группа Выхрыстюка стала агитировать за удаление его из школы и взяла на себя организацию особого акта, в итоге которого Синезерский будет удален. Однажды во время крупного разговора при учащихся Выхрыстюк нанес Синезерскому несколько пощечин. Синезерский не был удален из школы, а был исключен Выхрыстюк. Вскоре его арестовали и отправили на каторгу.

Очень крупную роль играли широко разветвленные кружки молодежи, социал-демократические и эсеровские. В них происходила быстрая революционизация молодежи, кружковцы проникали в казармы к солдатам, некоторые из них выступали в качестве руководителей движения (Ф. Зарницкий). Это же явление наблюдалось и позже, во время подготовки первой революции. Юноша Константин Фельдман стал руководителем восстания на броненосце "Потемкин". В качестве представителя восставших он разъезжал по многим пунктам Черноморского побережья, выступал с речами, писал листовки и прочее. Молодежные кружки играли существенную роль в нарождающемся революционном движении еще и по той причине, что, связанные с буржуазией, стали источником получения материальных средств.

Профессор Новороссийского университета Роман Михайлович Орженцкий был сторонником австрийской школы политической экономии. Он писал книги, выступал со статьями в журналах, был талантливым педагогом и ученым. На уроках в старших классах вступал в дискуссии с учениками — сторонниками марксизма. Особенно памятна дискуссия с учеником X. Ритом, имевшим хорошую голову, но впоследствии отошедшим от марксизма и ставшим анархистом. Орженцкий был близок к демократическим кругам. Позднее он был переведен в Варшавский университет, назначен его ректором, но в скором времени был убит польскими фашистами. Профессор Орженцкий сыграл большую роль в моей ориентации на экономические науки, интерес к которым не покидал меня в течение всей моей жизни.

2. Меньшевики и образование рабочих групп военно-промышленных комитетов

В 1914—1917 гг. социал-демократическая партия меньшевиков разбилась по меньшей мере на две группы: на основную группу, в состав которой входили меньшевики, настроенные оппозиционно к Плеханову и оборонцам, примыкающие к Мартову, и на меньшевиков-оборонцев. Последние стояли за образование рабочих групп военно-промышленных комитетов. Главную роль организатора сыграл Кузьма Антонович Гвоздев. Он обратился к различным группам меньшевиков, к большевикам и беспартийным с предложением — создать рабочие группы при военно-промышленных комитетах и в первую очередь в Петрограде, где было много организованных рабочих, много газет, острая партийная борьба. В военно-промышленные комитеты входили группы буржуазии, настроенные враждебно к царскому режиму. Инициатива Гвоздева встретила у них большую поддержку — образование рабочих групп способствовало бы политическому усилению буржуазии в критический момент ее борьбы с самодержавием.

Сначала предполагалось создать две группы — при Петроградском и Центральном военно-промышленных комитетах. В дальнейшем были организованы группы в составе военно-промышленных комитетов многих городов. На первых этапах организации рабочих групп "участие" большевиков выразилось в проведении кампаний по срыву этого мероприятия. В этом отношении поведение меньшевиков-мартовцев мало чем отличалось от поведения большевиков. Основная линия меньшевиков-оборонцев по вопросу о деятельности рабочих групп была выражена в проекте декларации, составленном от имени Центрального комитета меньшевиков П. А. Гарви. Она не примыкала к линии Плеханова и была значительно ближе к Потресову. Значительное ударение здесь делалось на участие рабочих в различных видах деятельности рабочих групп.

Основная работа по созыву Рабочей группы Военно-промышленного комитета пала на плечи К. А. Гвоздева. Он обнаружил огромную силу, большие способности, уменье разбираться в обстановке и идеологических вопросах. Главную часть работы делал сам Гвоздев, позднее появились кое-какие помощники из рабочей среды. После долгих и значительных споров были назначены выборы в представительные группы по Петрограду и Центру. Значительная часть делегатов высказалась за срыв собрания и покинула зал заседания. Сторонники Гвоздева резко нападали на большевиков за, как говорил Гвоздев, подтасовку выборов. Особенно крепко досталось Шляпникову, который вел себя весь-

ма энергично, не считаясь с положением о выборах. Это в конце концов привело к признанию выборов недействительными и назначению повторных. На этот раз положение о выборах соблюдалось строже, делегатов было столько же, но избирательная кампания контролировалась сторонниками Гвоздева. Призывы покинуть зал заседания на сей раз не увенчались успехом. Были избраны члены как Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета (10 человек), так и рабочей группы Петрограда (6 человек), всего 16 человек, которые в дальнейшем фигурировали как единая группа. В ее состав вошли: К. А. Гвоздев, М. И. Бройдо, Федор Яковлев, Ив. Емельянов, Васильев, Абросимов (в 1917 г. был разоблачен как провокатор) и другие.

Первое заседание Рабочей группы состоялось вечером, в главном зале Военно-промышленного комитета. Помимо членов Рабочей группы присутствовали представители с.-д. партии и ее Центрального комитета. "Охранял" заседавших, по-видимому ожидая какого-то нежелательного вмешательства в их деятельность со стороны царских чиновников, вышагивавший по огромному залу знаменитый Алексей Иванович Гучков — член Государственной думы и председатель Центрального военно-промышленного комитета. За все время хождения по залу Гучков не проронил ни слова, подчеркивая этим полную самостоятельность и независимость рабочего представительства в самой гуще буржуазии. Надо сказать, что на этом, первом заседании никаких представителей царской власти не было. Между тем, на этом заседании был принят основной документ — декларация Рабочей группы, составленная и принятая Центральным комитетом социал-демократической партии, имевшая антицаристскую направленность.

После того, как Рабочая группа оформилась, она сразу же развернула интенсивную деятельность. Рабочая группа помещалась в здании военно-промышленного комитета; на втором этаже она занимала две комнаты — в них размещался аппарат, в нижнем этаже — в парадных помещениях Центрального военно-промышленного комитета — происходили заседания. Эти парадные помещения были великолепно обставлены — дорогая, красивая мебель, ковры, картины и прочее. Заседания Рабочей группы происходили почти ежедневно, рабочие набивались в эти парадные помещения до отказа, люди сидели едва ли не друг на друге. Безусловно, вся эта мебель, ковры, украшения портились, однако хозяева помещений — Коновалов, Гучков и другие — ни словом не обмолвились, никак не выразили своего неудовольствия по этому поводу. Они понимали, что прекратить такой массовый наплыв людей невозможно. А Рабочая группа быстро превратилась в настоящий клуб петроградских рабочих, в котором кипела политическая жизнь. На заседа-

ниях не только обсуждались насущные вопросы, связанные с работой группы, но и читались политические доклады, обсуждались проблемы рабочего движения. Конечно, царское правительство прекрасно видело, какую огромную силу мобилизует рабочий класс, однако вынуждено было молчать. Ни один жандарм не воспрепятствовал легальным, открытым собраниям, и так продолжалось почти до начала революции, когда Рабочая группа перешла к активным противоправительственным выступлениям, повлекшим за собой ее арест в январе 1917 г.

Заседания рабочей группы происходили под председательством Гвоздева. На заседаниях, помимо членов Рабочей группы, обычно присутствовали несколько членов ЦК партии, группа журналистов, освещавшая деятельность Рабочей группы в буржуазных газетах. Участвовавшие в заседаниях большевики на первых стадиях образования Рабочей группы выступали против ее создания, а в дальнейшем играли роль оппозиции — они произносили речи, критикующие деятельность Рабочей группы, и затем призывали своих сторонников покинуть зал заседания.

К. А. Гвоздев — исключительно интересная фигура не только Военно-промышленного комитета, но и рабочего движения вообще. В течение относительно длительного времени он ведет непрекращающуюся открытую линию в защиту идеи рабочего представительства в Военно-промышленном комитете. Он ведет ее самостоятельно, не соглашаясь ни с Плехановым, ни с Потресовым. Он ее ведет очень осторожно. Эту линию можно охарактеризовать как движение по привлечению массы рабочего класса к защите своих интересов от нападения и насилия со стороны его врагов, к тому, чтобы не дать возможность царскому правительству разбить рабочий класс под предлогом своего спасения. То есть это была линия не столько на усиление борьбы против царизма, сколько на защиту от возможных нападений и на постепенное падение царизма.

Рабочая группа Центрального военно-промышленного комитета созвала в Петрограде съезд рабочих групп, на котором Гвоздев изложил свою позицию. Многие были не согласны с ней и направляли съезд в сторону Потресова и даже Плеханова. Гвоздев тогда категорически заявил, что такой ход дискуссии ставит перед ним вопрос о необходимости ухода со своего поста. Тогда этот вопрос не обсуждался, но был снова поставлен Гвоздевым в другой обстановке, уже в канун Февральской революции, когда усилилось давление сторонников Мартова против военно-промышленных комитетов. На одном из заседаний, на котором присутствовал Гвоздев, ими был поставлен вопрос о необходимости отказа Гвоздеза от своих функций. Вопрос был поставлен не принципиально, поскольку речь шла не о выходе Рабочей группы из состава военно-промышленного комитета, а об уходе ее председателя. Однако по существу,

имея в виду масштаб фигуры Гвоздева, его большое влияние на различные слои рабочих и прочее, уход его с поста председателя Рабочей группы мог означать ее ликвидацию. Гвоздев согласился и подал в отставку. Но вопрос был решен без хозяина. В Рабочей группе Центрального военно-промышленного комитета было довольно много самостоятельных и твердых людей, они единогласно и наотрез отказались принять отставку Гвоздева. Таким образом, внешне этот спор не привел к каким-либо изменениям. Однако вскоре выяснилось, что произошедшие в стране перемены все же поставили Рабочую группу перед необходимостью открытой борьбы с царским самодержавием.

Самостоятельность решений и поступков была одной из самых примечательных черт К. А. Гвоздева. Русский рабочий, машинист, задолго до революции вступивший в партию меньшевиков. Строго говоря, его трудно было отнести к какой-либо определенной партии. Приняв определенную позицию, он бился за нее до последнего предела, не растворяясь в мелочах, не боясь ни ответственности, ни тюрьмы. Его позицию всегда характеризовало умение не доводить борьбу до гибели массы рабочих. Борьба, которая приводила бы к уничтожению людей и фактически к ликвидации движения, встречала с его стороны решительное возражение. Мы же часто высказывались в том смысле, что противник должен быть раздавлен без всякого сожаления, что в итоге борьбы и мы и наш противник понесут потери. Гвоздев нередко подчеркивал, что он не видит в этом смысла. По его мнению, борьба в России все время ведется на уничтожение. Жандармы и революционеры, правые и левые и прочие оставляли в итоге кучу изломанных людей и судеб. Он полагал, что настоящая борьба, требующая высокого закала умов, останавливалась, как только она доходила до уничтожения людей. Поэтому он отвергал борьбу на уничтожение, но высоко держал знамя борьбы до победы, но не до смерти. Борьба, доведенная до смерти, дает только смерть, а только в жизни есть прогресс и движение. Эта мысль рождала в нем большое сопротивление по отношению к его оппонентам, и он ее охотно подчеркивал. "Да, я — европейский рабочий, от русских часто веет смертью".

Стычка Гвоздева с меныневиками-мартовцами не прошла, как уже говорилось, бесследно. Это был период, когда рабочие все шире ставили перед собой вопрос об открытом движении против царизма. Последний все более заходил в тупик. И Рабочая группа и сам военно-промышленный комитет приходили все более к пониманию, что движение верхушки рабочего класса и буржуазии не может дать желаемых результатов, что дело упирается в рабочие массы и надо уметь их агитировать и завоевывать. Речи кадетов в Государственной думе превращались в

инструмент такой агитации — она становилась открытой. Из военно-промышленного комитета на фабрики и заводы отправлялось огромное количество литературы с речами кадетов и другой информацией. Рабочие все более открыто говорили о возможности выступления. При этих условиях в противовес ликвидаторским настроениям "гвоздевцев" стала крепнуть мысль об использовании благоприятных возможностей Рабочей группы (по-видимому, речь шла о ее легальном печатном органе, об открытых заседаниях) для организации движения широких рабочих масс.

Рабочая группа выпустила документ — призыв к рабочим Петрограда включиться в борьбу за свержение самодержавия. Ее предложения сводились к следующему: ко дню открытия заседаний Государственной думы (после перерыва) рабочие организуют манифестацию, которая направится к Думе со знаменами и лозунгами — требованиями свержения самодержавия. В результате такой манифестации прояснится очень важный вопрос — Государственная дума с рабочими или нет. В последнем случае шансы рабочих на успех ухудшаются. Манифестация мыслилась как большое движение, которое могло стать началом революции.

Между большевиками и меньшевиками в это время были большие разногласия по вопросу о формах рабочего движения. Меньшевики настаивали на манифестации, поскольку она зовет людей на улицу и потянет за собой много народу. Большевики не шли на манифестацию, опасаясь последствий (считая ее "меньшевистскими штучками"), но агитировали за забастовки. По существу же необходимо было и то и другое, и хотя меньшевики не сговаривались с большевиками, получилось бы нечто вроде объединенного выступления.

Сама идея обращения к петроградским рабочим возникла на одном из заседаний Рабочей группы незадолго до февраля 1917 г. Сначала эта идея была оформлена в виде воззвания, составленного одним из секретарей Рабочей группы, Маевским, а затем, после существенной переделки — в виде официального документа Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета. Для руководства намечаемой демонстрацией была создана большая группа, человек в пятьдесят из участников Рабочей группы и представителей крупнейших заводов Петрограда; в нее входили как меньшевики, так и беспартийные. Выступление рабочих связывалось с открытием Государственной думы, которая до того давно не собиралась. Созыв Государственной думы был намечен царским правительством на начало февраля. По городу ходили толки о том, что сразу после своего созыва Дума будет распущена. В партийных рядах мнение о том, что нельзя позволить царскому правительству распустить Думу, разделялось всеми, но по вопросу о том, что делать дальше, единодушия не было. Меньшевики склонялись к своей старой

принципиальной точке зрения о необходимости втянуть Государственную думу в конфликт с царем. Их формула была резка: либо Государственная дума будет беречь себя и маршировать с царем, либо она повернет лицо к народу и пойдет с ним против царя. Такая позиция толкала Государственную думу как таковую, а не только ее оппозиционные фракции, на открытый конфликт с царем. В Думе не очень себе представляли, как это она, Дума, выйдет с народом против царя. Однако то обстоятельство, что вокруг подготавливаемого и затем выпущенного Рабочей группой воззвания закипали конфликты, в основном между меньшевиками и большевиками, создавало почву для благополучного выхода Думы из угрожавшей ей опасности очутиться с народом против царя. Какие же столкновения мнений рождались из факта воззвания Рабочей группы к народу? Предполагалось, что широкие круги рабочих всюду и везде будут вести агитацию за воззвание, что рабочие, их семьи — женщины и дети — пойдут к Государственной думе и потребуют от представителей фракций, и в первую очередь от рабочих фракций пойти вместе с ними и передать воззвание царскому правительству не с ходатайством, а с требованием. С одной стороны народ и Дума, рабочие и влиятельные круги различных слоев общества, а с другой -- кучка обанкротившихся штюрмеров¹. Выступление предполагало забастовку, переходящую в демонстрацию. Большевики же стояли только за забастовку и были против демонстрации. Они полагали, что обращение к имущим членам Думы и обращение к царю воскрешают уже известный печальный опыт, для них неприемлемый, и они не желают повторения Кровавого воскресения 1905 г. На самом деле, вопрос стоял сложнее. Забастовки в годы, предшествующие революции 1917 г., были делом относительно легким. Рабочим-забастовщикам никто и ничто не угрожали: ни царская полиция, ни организованная буржуазия, ни локауты. И в то же время забастовки имели определенное политическое значение. Демонстрация же была делом относительно новым, в условиях царской России она требовала от своих участников большой активности и политической сознательности. Более того, демонстрация ставила рабочих лицом к лицу с их противниками, с властью. Она вызывала столкновения рабочих с полицией, с солдатами. Она в большинстве случаев

таила в себе поражение, если не полное, то частичное. Но она всегда являла собой движение, шаг вперед. Поскольку демонстрация была сопряжена с опасностью столкновений она требовала большой организации и подготовки. Но одно следует признать бесспорным. Призыв Рабочей группы к демонстрации поднял политическую активность рабочих, вызвал их на разговоры и обсуждения положительных и отрицательных сторон демонстрации. Однако та демонстрация, к которой призывала Рабочая группа, не состоялась, потому что намеченные для нее дни стали кануном Февральской революции. Рабочая же группа поплатилась за свое обращение к народу — почти в полном составе она была арестована примерно за месяц до Февраля.

В связи с подготовкой демонстрации на Литейном (в помещении военно-промышленного комитета) создан был штаб из 50-60 человек, который в рабочих районах города образовал ячейки: через них осуществлялась организация и вербовка будущих демонстрантов и поддерживалась связь с центром.

В предреволюционное время резко повысилась роль Государственной думы. Знаменитые речи об измене царицы, о предательствах во время войны, читаемые повсеместно, как бы подвели революцию к Думе. Речи оппозиционных депутатов, особенно социалистов, огромными тиражами печатались в типографиях и развозились по фабрикам, заводам, различным предприятиям, университетам и прочее. Эта обстановка вспоминается в деталях. Вот к зданию военно-промышленного комитета на Литейном подкатывает несколько грузовиков, доверху наполненных речами членов Государственной думы. Не успели они еще разгрузиться, как на других грузовиках, на извозчиках этот груз уже развозится по фабрикам, заводам, учреждениям. А там хватают, развозят, разносят и все уже читают, пересказывают, объясняют друг другу. В такой обстановке неудивительно, что революция пеклась как на дрожжах, а Государственная дума перестраивалась на наших глазах. И все же призыв Рабочей группы к демонстрации и свержению самодержавия произвел ошеломляющее впечатление. Как царское правительство не было подавлено всеми событиями, оно понимало, что, когда зовут к революции, надо немедленно реагировать, т. е. надо немедленно арестовать, даже до того практически неприкосновенную, легально действующую Рабочую группу.

Незадолго до ареста Рабочей группы по инициативе Центрального комитета меньшевиков состоялось большое собрание, на котором обсуждался вопрос о демонстрации, организуемой Рабочей группой. Собрание происходило на квартире члена Государственной думы М. И. Скобелева, где присутствовали: вся думская фракция меньшеви-

ков — Н. С. Чхеидзе, А. И. Чхенкели, М. И. Скобелев и другие, представитель Центрального комитета меньшевиков Б. С. Батурский, Б. О. Богданов, почти в полном составе Рабочая группа — К. А. Гвоздев, его заместитель Бройдо, Емельянов, Федор Яковлев, Абросимов (позднее разоблаченный агент охранного отделения) и другие. Первым взял слово Чхеидзе. Это была удивительная речь. Чхеидзе поставил вопрос, в какой степени желателен и необходим призыв Рабочей группы, и ответил на него отрицательно: Рабочая группа не должна была звать рабочих на демонстрацию. Положение Чхеидзе было двойственным, поскольку по своим убеждениям он примыкал к группе Мартова, придерживающейся другой точки зрения.

* * *

Тетрадь Маевского, убитого в 1917 г. офицера, находится, по-видимому, в Омске (?? — Н. Б.). Маевский описал основные моменты деятельности Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета. Маевский работал в качестве секретаря-редактора. В составе Рабочей группы было восемь секретарей и главный секретарь — Б. О. Богданов. Секретари делились на две группы: старшие секретари, выполнявшие основную, главную работу, и младшие секретари, занятые в основном технической работой. Старшие секретари были способны вести самостоятельную работу, которую они всегда согласовывали и корректировали с главным секретарем.

Незадолго до своей гибели Маевский собрал все материалы Рабочей группы и опубликовал их как собственные материалы. Частично такой шаг оправдан тем, что многие материалы были написаны им. Но по существу публиковать эти материалы от своего имени он, Маевский, права не имел. Полную ответственность за эти материалы — формально и фактически — нес главный секретарь Рабочей группы. Он всегда исправлял материалы Маевского, и только исправленное им шло как "сданное в набор". Это замечание относится ко всем материалам Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, выпущенным от имени Владимира Николаевича Маевского.

3. Арест Рабочей группы и канун Февральской революции

Меня арестовали ночью, тут же отправили в "Кресты" и поместили в специальном корпусе в полной изоляции от остальных арестованных членов Рабочей группы. Царское правительство рассчитывало, по-видимому, на длительную операцию и большой процесс. "Да забыли про овраги, а по ним ходить!" — уже подходила революция. О том, что

делалось на воле, мы узнавали от уголовников, имевших свидания с родными. В городе развертывалось рабочее движение, ширились забастовки. Кресты крайне тревожно переживали обстановку кануна революции. Я был тогда молод и исключительно энергичен и вскоре обнаружил, что я сам могу принять участие в наблюдениях над подготовкой царизма к своему крушению. Кресты — огромная тюрьма, одна ее часть выходит на Неву. Скоро мы обратили внимание на то, что большие группы людей перебирались на другую сторону реки. Это — рабочие Выборгской стороны перебрасывались в центральные районы города.

Внутри тюрьмы шли переговоры по азбуке Морзе и путем отдельных вызовов. Часов в одиннадцать-двенадцать раздались первые звуки военных оркестров. Тюрьма буквально замерла, весь тюремный муравейник замолчал в болезненном внимании. Из разных мест раздались крики "ура". Это тюрьма приветствовала революционных солдат, начавших штурм царских бастионов. (Наружная стена тюрьмы была хорошо видна арестантам.) После первых же ударов в ворота тюремная администрация начала бросать свои винтовки и началось поголовное бегство через внутренние дворы и через задние ворота, ведущие на улицу. Шум внутри тюрьмы стал усиливаться, достигая всеобщего ликования, тюремные решетки начали рушиться, тюремный двор заполнился рвущимися на свободу арестантами. Раздавались призывы: "Освобождайте только политических!", несомненно исходящие от организаторов атаки, опасающихся, что уголовники смогут стать источником бесчинств, пожаров, краж, погромов и прочего.

Наступил момент, когда подошедшие части царских войск способствовали временной победе администрации и отступлению освободителей. Мы с тревогой вслушивались в шум улицы. Он начал спадать, значит, не так еще сильны силы революции, но — нет! — мы вновь услышали рев толпы, увидели, бегущих по улице революционных солдат. И вновь треск винтовок, кляцанье затворов. И снова набат, и шум, и рев арестантов, означающий, что второй штурм Крестов завершился победой. Во внутренние части тюрьмы ворвались революционные войска. Освобождали не всех, не хотели освобождать уголовников. Однако многим из них все же удалось прорваться в город.

Я был изолирован от основной массы политических, и меня чуть было не оставили в тюрьме. Спас меня Ваничка (По-видимому, это студент из маминой компании, который снят вместе со всеми на имеющейся у меня фотографии. — Я. Б.). На набережной Невы масса народа — солдаты, рабочие и другие. Я подошел к решетке, окаймляющей тюрьму. Возле нее в полной форме уже стоял солдат на часах, стоял крепко, несмотря на всю окружающую обстановку. Он не сойдет со своего места,

пока его не снимут другие революционные солдаты. Точно так же, как во время стачек рабочие не покидали своих рабочих мест, пока к ним не подходила группа забастовщиков. На улице у Крестов меня подсадили революционные солдаты на плечи и я произнес свою первую речь. Шум, крики, выстрелы, революционные гимны. Мы (Вероятно, освобожденная Рабочая группа военно-промышленного комитета. — Н. Б.) пробрались от Крестов к центру города, к Юсуповскому дворцу, где находился Военно-промышленный комитет. Против дворца, на Симеониевской, еще стояли царские войска, совсем не похожие на революционные.

4. Февральская революция. Первые дни

Таврический дворец переполнен. Внутренняя его часть набита арестованными жандармами и охранниками, ждут распоряжений о том, как поступить с ними, куда их отправить. В жандармских управлениях и полицейских участках — пожары, это явно поджоги. Из Таврического дворца в эти места направляются группы с заданием прекратить пожары, спасти документы. В ночь на 1 марта, в два часа, я вошел в комнату Бюджетной комиссии (Совету рабочих депутатов было выделено это помещение Государственной думы, в нем проходили все первые дни революции), в ней находилось много народу — молодежь, главным образом студенты и студентки. Принесли первые документы, спасенные из пожарищ, и доставили мне для просмотра. Уже беглый просмотр показал, что удалось спасти много документов со списками жандармов, охранников, провокаторов. Среди последних много лично знакомых. Я обошел все здание Таврического дворца в поисках этих "знакомых". Многие из задержанных провокаторов производили впечатление жертв каких-то несчастных случаев. Более всего мне хотелось разыскать студента Петроградского университета Лущика, бесспорного провокатора, "обслуживавшего" Рабочую группу Центрального военно-промышленного комитета. Когда я (вновь) вошел в помещение Бюджетной комиссии, то увидел там несколько десятков очень возбужденных молодых людей, занятых разговорами о происходящей революции. Все говорили чуть ли не разом, и каждый стремился высказать чудесные мысли о свободе, которую принесла революция. Меня окружила молодежь и точно ждала от меня призыва взяться за какое-то большое, нужное революции дело. А я спросил — здесь ли Лущик? Сразу же подбежал ко мне молодой человек, думая, что я хочу дать ему поручение. — "Вы арестованы, как провокатор, и сейчас будете направлены к министру юстиции Керенскому". Сопровождавшие меня солдаты препроводили Лущика в комнату, где собирали особо отмеченных провокаторов. Лущик возмущался, кри-

чал, что это недоразумение, происки охранки и прочее. Я показал ему документы Охранного отделения с собственными бумагами Лущика, которыми он саморазоблачался. Когда он убедился в безысходности своего положения, то, потребовав Генерального прокурора, упал на пол. В ту же ночь его отправили в тюрьму. А вскоре Лущик, наряду с другими провокаторами, по распоряжению Керенского, был выслан из Петрограда. Керенский считал, что провокаторы, как люди непосредственно не причастные к преступлениям правительства, не могут быть судимы.

Уже поздно ночью 27 февраля в Таврическом дворце стал собираться еще недостаточно оформленный Совет рабочих депутатов. В этот вечер в состав Исполкома Совета вошли представители почти всех социал-демократических и эсеровских фракций: Н. С. Чхеидзе (председатель), Скобелев (заместитель председателя), Керенский, от социал-демократической партии Хаустов, Капелинский, Каменский, группы партийных рабочих, представители партийной и околопартийной интеллигенции — Суханов и другие. Только со следующего дня начали происходить выборы в Совет. И только через три-четыре дня были избраны главные группы депутатов от фабрик и заводов. Однако состав депутатов был таков, что в течение нескольких первых дней вставал вопрос о перевыборах. Но большинство склонялось к мысли не производить новые выборы, так как признавали крайне важной ту позицию, которую удалось закрепить за Советом в течение первых двух-трех дней, и нецелесообразность этого мероприятия в условиях только что свергнутого царизма, наличия больших групп черносотенцев и неопределенности позиции военных. Поэтому поначалу решили произвести постепенные выборы депутатов и переизбрание временно выбранных в первые дни. Но оказалось, что из числа временно избранных депутатов многие были хорошо подготовлены к общественной работе и их перевыборы могли бы нанести значительный урон. В конце концов депутаты сочли более верным и справедливым признать полномочия временно избранных депутатов, постепенно пополняя состав депутатского корпуса.

После освобождения из Крестов я пошел в будущий центр революции, Таврический дворец. Много народу. Основная масса — рабочие с винтовками. В вестибюле стояла группа царских чиновников, один из которых в длинном черном сюртуке обращал на себя внимание своим внешним видом. К нему подошел сугубо штатский человек. -"Кто вы?" — спросил он. — "Я член правительства Щегловитов". — "А я член Временного правительства Керенский, — ответствовал штатский. — Вы арестованы именем Временного правительства", — повернулся и вышел.

Когда я осмотрелся и несколько освоился в новой для меня обстановке, то обнаружил перед собой большое количество арестованных людей, в большинстве своем — деятелей царского режима, сотрудников жандармского управления и Охранного отделения. К зданию Таврического дворца прибывали и прибывали арестованные со всего Петрограда, и к утру эти бывшие сотрудники охранки занимали уже значительную часть здания Государственной думы. По дворцу бродили большие группы людей, прежде не знакомых друг с другом, сведенные вместе революцией, и без конца тихо разговаривали, Производили они, конечно, жалкое впечатление. Время от времени по залам проходили студенты, студентки, рабочие и другие граждане и отводили арестованных в тюрьмы.

Потъма. 1956 г.

Архив Н. Б. Богдановой. Москва.

В. О. Рубинштейн

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Трагедия 19 декабря

16 декабря в комендатуру скита неожиданно приехал Ногтев и вызвал к себе старостат. Так как после упомянутого инцидента Ногтева бойкотировали, старосты отказались к нему идти, и он уехал. Но коллектив через комендатуру узнал о предстоящем ограничении вечерних прогулок по зоне и насторожился.

19 декабря, в середине дня дежурный надзиратель принес Б. О. Богданову письменный приказ начальника УСЛОН, в котором предлагалось "по поверке объявить политзаключенным о том, что впредь прогулки по зоне разрешаются с 9 часов утра до 6 часов вечера." Ни даты, ни подписи на бумажке не было. Борис Осипович немедленно известил об этом остальных старост. Посовещавшись, все четверо пошли в комендатуру. Ни до чего не договорившись с местным комендантом, они потребовали вызвать начальника УСЛОН Эйхманса (Начальником УСЛОН был Ногтев, а Эйхманс — его помощником. — Н. Б.).

Вернувшись в зону и посовещавшись с социал-демократическим бюро, Борис Осипович обрисовал троим остальным старостам всю серьезность положения и, хотя поверка должна была, как всегда, начаться после семи часов вечера, предложил сегодня воздержаться от прогулок. Он предчувствовал, что и охрана и заключенные могут быть спровоцированы на непредсказуемые действия. В силу этого бюро меньшевиков, сказал он, предлагает своим товарищам после шести часов вечера сегодня не гулять по зоне.

Между тем многие из нас вернулись в корпус, желая выяснить ситуацию. Человек семьдесят — в основном эсеры и анархисты — продолжали прогулку по зоне по заснеженным дорожкам между высокими елями и соснами.

Вдруг, после шести 'часов вечера, раздались удары колокола, возвещавшие поверку, хотя поверка до этого всегда начиналась после семи. И тут же со стороны комендатуры, вдоль западного проволочного ограждения зоны высыпал взвод красноармейцев с приданными ему (как позднее выяснилось) стрелками ВОХР, специально направленными Ногтевым в Савватий. В неярком свете фонарей фигуры оцепляющих зону людей были едва различимы. И вдруг окрик командира, обращенный к гуляющим: "Политзаключенные, прекратите прогулку, расходитесь по корпусам!" Люди в зоне продолжали стоять. Тогда раздалась ко-

манда "По мишеням огонь!", вслед за которой беспорядочно затрещали выстрелы. Кто-то из политзаключенных успел еще крикнуть: "Товарищи, ложись!" Но было уже поздно. После первого залпа воцарилась тишина... Кто-то из гулявших крикнул: "Товарищи, подберите раненых! Всем уходить в корпус!" Люди, неся сраженных пулями, двинулись ко входу в главный корпус. И тут по ним дали второй залп, сразивший насмерть еще двух человек.

В это время мы, социал-демократическая молодежь, вызванные нашим бюро, собрались в "первой Б" (большой камере второго этажа), обсуждая вопрос: выходить или не выходить во двор, подчиняясь решению меньшевистского бюро. Почти все были против "сдачи позиций", тем более, что там, во дворе, оставался остальной коллектив, наши товарищи по борьбе, и нашим долгом было немедленно присоединиться к ним, а не слушать наших "стариков". О непредсказуемой развязке и мысли не было... И вдруг раздался беспорядочный треск винтовок. Мгновенно мы бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько угодило в косяк наружной двери. В это время уже вносили убитых и раненых. Некоторые стонали, страшно кричал Качаровский, которому пули пробили живот и позвоночник, когда он стоял рядом с женой Лиздй Котовой (она была ранена смертельно). Раненых заносили в разные камеры, и в течение получаса, ошеломленные случившимся, мы узнавали о смерти одного за другим. Потом пять тел были отнесены в большую камеру "первая Б" и уложены на топчаны. Всю ночь, потрясенные и потерянные, мы бродили по корпусу и заходили к покойникам, принося с собою ветки близстоящих елей. Выход из корпуса был открыт, но в опустевшую зону никто не выходил, кроме как за хвоей. Вряд ли кто спал в эту ночь в корпусе. Настало хмурое северное утро. Из Кремля прибыл казенный врач. Вместе с нашими врачами И. А. Эгизом и К. К. Белкиным, он произвел вскрытие трупов "для установления причины смерти". Врачами было установлено, что раны, от которых погибли пять человек, были нанесены пулями большого калибра из винчестеров, которыми, как я уже говорил, были вооружены только вохровцы, а не красноармейцы караула скита. Утром того же дня в Савватиевский скит "для расследования происшествия" прибыло соловецкое начальство: Эйхманс и Ногтев. Вместе со старостами они обошли место вчерашней бойни. Ссылаясь на якобы "самовольные действия начальника караула", они не преминули упрекнуть и старостат, "не обеспечивший подчинение политзаключенных приказу". Богданов предъявил этим пала-

чам полученную накануне бумажку без даты и подписи: "...объявить заключенным на вечерней поверке...", то есть в семь часов вечера или позже. Сигнал же на поверку, сказали старосты, был дан в шесть часов вечера, и зона с людьми была обстреляна сразу же после сигнала. Кроме того, стреляли и по уходящим. Когда начальству показывали следы пуль над входом в корпус, не обошлось без инцидента. Под толстым Попляком сломалась табуретка, с которой он обследовал стены. К упавшему подбежал Ногтев, пытаясь поднять. Но тот в матерной форме попросил избавить от своего присутствия, назвав его гнусным убийцей и палачом. Мы очень опасались, что начальство прикажет забрать у нас трупы погибших, и с утра около них установили круглосуточное дежурство. Но старостату удалось все же договориться с несколько растерянным начальством и получить разрешение похоронить наших товарищей всем коллективом Савватиевского скита в лесу, приблизительно в одном километре к северу от зоны лагеря. Работы по рытью братской могилы и похоронная процессия политзаключенных были разрешены "под личное поручительство старост".

Несколько наших плотников принялись за изготовление гробов. Сосновые доски для этого нашлись в полуподвале нашего корпуса. Самое трудное было вырыть братскую могилу площадью четыре на три метра и глубиной около двух метров в каменистой промерзшей северной земле. Непрерывно сменяясь, двое суток рыли эту могилу. Когда были изготовлены пять гробов, тела павших товарищей обмыли и перенесли в помещение клуба. Открытые гробы стояли рядом, усыпанные хвоей. Четыре знамени склонились над ними: три красных и одно черное. Я не знаю, из чего нашим женщинам удалось сшить их. Всю ночь у гробов непрерывно сменялся караул.

На четвертые сутки утром весь коллектив собрался в клубе. Произнесены прощальные речи. Спели "Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу". Под пение похоронного марша пять гробов понесли на руках по лесной дороге к месту вечного успокоения. Весь путь был оцеплен комендантской охраной, но стрелки были расположены вдалеке и еле различимы. Начальство разрешило похороны, "но без речей вне корпуса", очевидно беспокоясь об идеологической стойкости охраны. Как только могила была засыпана, на холм надвинули приготовленный заранее большой валун, на котором летом 1924 г. нашими умельцами высечены были имена погибших и дата их смерти.

Еще раз спели "Вы жертвою пали..." и "Черное знамя" (гимн анархистов). Потом только побрели в зону. Но у маленькой часовенки посреди двора, где четыре дня назад свистели пули, остановились и запели старый народовольческий гимн:

Смело, друзья, не теряйте бодрость в бою!

Родину-мать вы спасайте, честь и свободу свою.

Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых —

Дело всегда отзовется на поколеньях живых.

Застывшие на вышках часовые слушали эту песню. Быть может, слова ее расшевелили душу этих молодых красноармейцев. Во всяком случае, через неделю весь караул в Савватневском скиту был заменен новым.

Через три или четыре дня из больницы Соловецкого Кремля пришло известие о смерти Всеволода Попова. Он очень мучился перед кончиной от гангрены руки. Руку ампутировали, но это не спасло его. По нашему требованию тело его было доставлено в Савватиевский скит, и мы похоронили его (снова всем коллективом) рядом с братской могилой пяти погибших.

...Когда весной 1924 г. на Соловки прибыла комиссия ОГПУ во главе с Катаняном для "разбора инцидента 19 декабря", наши представители, предвидя наглую ложь чекистской версии происшедшего, отказались иметь с комиссией дело в отсутствии нейтральных свидетелей -представителей Рабочего Социалистического Интернационала или хотя бы советского Красного Креста во главе с Е. П. Пешковой. К тому времени мы узнали, что инициатор декабрьской трагедии Ногтев не только не отдан под суд (как было обещано) и не смещен, но переведен с повышением в должности. О бессовестной лжи, распространяемой в европейской коммунистической прессе о событиях на Соловках, я уже упомянул, как и об интерпретации их в газете "Известия". Для всех нас было ясно, что курс на ужесточение режима содержания политических заключенных был задан в высших инстанциях, вероятно, из Московского Кремля. Впрочем, от немедленного наступления на режим для социалистов и анархистов соловецкая администрация временно воздерживалась. Время прогулок по зоне практически не ограничивалось. О принудительном труде и речи не было, но по соглашению с администрацией коллективы политзаключенных во всех трех скитах взяли на себя заготовку дров на зиму. Для этого были созданы две межфракционные бригады из десяти-двенадцати человек каждая. Мы отправлялись в сопровождении трех-четырех конвоиров на отведенную начальством делянку, где выбирали высоченные сосны и лиственницы, подрубали, надпиливали их и сваливали. Затем очищали стволы от веток и на предоставленных нам лошадях с дрогами отвозили в зону, где приступали к пилке и колке.

И все же постепенно коллектив политзаключенных оправился после шока ужасной трагедии, унесшей шесть молодых жизней. Насту-

пила весна, и мы полной грудью вдыхали запахи пробуждающейся северной природы. Даже в нашем небольшом, окруженном колючей проволокой мирке поражало многоцветье красок.

С наступлением теплых дней многие, в их числе и я, немало времени проводили на отведенной нам акватории озера. Мы могли кататься на лодке (из было две), купаться и ловить пескарей. Озеро было чистое и глубокое.

Общественная жизнь коллектива стала входить в свое русло: составлены были программы занятий в общеобразовательных и специальных кружках (по политэкономии, математике, философии), расписание разных лекций и дискуссий, в основном приуроченных к памятным дням (Февральской революции, Парижской коммуны, взятию Бастилии и другим). Объявлен был межфракционный шахматный турнир. Очень увлекались мы игрой в городки, или, как их тогда называли, "рюхи". Среди нас были чемпионы этого вида спорта. До сих пор помню их: эсеры Губин, Кондратенко, Шмелев, Грошев; эсдеки Ф. В. Бяловский, В. Д. Беляев, И. Г. Рашковский, О. Я. Кейлис; левый эсер Самохвалов. Любил рюхи и неплохо справлялся с ними наш староста Б. О. Богданов.

Продолжал выходить (в двух экземплярах) наш межфракционный литературно-политический журнал "Сполохи".

Снова взялись за театральные постановки. К ним готовились тщательно: сценаристы писали скетчи и новеллы, артисты разучивали роли, два костюмера и два художника (Л. Л. Касаткин, фамилию другого не помню) заняты были реквизитом и декорациями, я был осветителем. Давид Жмудь тренировал свой "струнно-гребешковый" оркестр.

Из театральных постановок Леонида Касаткина, оказавшегося не только талантливым художником и декоратором, но и одаренным режиссером, мне запомнились "Принцесса Турандот" по классической сказке Карло Гоцци (текст был получен из Москвы), "Похищение из сераля" и "Испанская новелла" (пародии — обе по сценариям самого Касаткина). На нашей сцене ставились также короткие чеховские комедии и скетчи-миниатюры политического содержания или на "злобу дня", сочиненные в нашем коллективе.

Позднее мне удалось сконструировать большой эпидиаскоп, позволивший проектировать на экран рисунки и аппликации, вырезанные из газет и журналов. На бумажной ленте наши карикатуристы выполнили серию забавных рисунков, порой довольно едких, иногда остроумно текстируемых. Конечно, качество изображения оставляло желать лучшего, так как вся оптика ограничивалась большой лупой и зеркалом. Световой поток давали две мощные электролампы, вмонтированные в аппарат.

И хотя эти праздничные вечера были не часты, но к ним приходилось готовиться. Большая часть времени отдавалась занятиям (в кружках или индивидуальным), лекциям, информационным сообщениям (читался "Социалистический вестник" и другая легально или нелегально поступавшая литература). Из докладов и диспутов запомнились такие как: "Парижская коммуна", "Диктатура и демократия", "Февральская революция в России", "Учредительное собрание — несостоявшиеся перспективы", "Термидор", "Аграрный вопрос и социализм". Эти доклады и диспуты по ним были межфракционными и происходили в "культе". Были доклады и на философские и научные темы. Читал их Григорий Львович Гольд — эсер, очень эрудированный человек, математик, философ и социолог, прекрасный шахматист. Лет ему было около тридцати пяти. Худой, высокий и прямой, он невольно привлекал к себе внимание: всегда в пиджачной паре и при галстуке, он производил впечатление европейца среди дикарей. Манеры у него были несколько чопорные и безукоризненные, к кому бы он ни обращался. Он прочел нам лекции о философии Канта, Авенариуса и Бергсона, о теории относительности Эйнштейна. Увы, не могу подтвердить, что разметанный перед нами бисер научного познания Вселенной глубоко проник в извилины наших варварских мозгов.

Борис Осипович Богданов

Общепризнанным лидером социал-демократов, а в критические моменты и всего коллектива политзаключенных на Соловках, был Борис Осипович Богданов, наш савватьевский староста. Он пользовался заслуженным авторитетом не только у заключенных всех фракций, но и у администрации лагеря. Комендант Савватьевского скита робел в разговоре с ним, теряясь перед логикой и настойчивостью справедливых требований выполнения режима для политзаключенных. В переговорах даже с высоким начальством он не упускал случая подчеркнуть, что мы находимся здесь по произволу кремлевской власти Москвы и являемся жертвами внесудебных репрессий ЧК.

Среднего роста, атлетического сложения, с каштановой бородкой Зевса и добрым, слегка ироничным взглядом серых глаз сорокалетний мужчина — таким я запомнил Бориса Осиповича. Всегда убежденный в сформулированных им мыслях он логическим и последовательным изложением их привлекал людей. Правда, некоторые (чаще эсеры) расценивали его отношение к себе как надменность и "генеральство". Но ведь в коллективе, где более двух сотен человек, встречались разные люди. Во всяком случае, отеческое внимание к молодежи, доброта и, глав-

нос, участие в судьбе каждого товарища явно превалировали в характере этого красивого и обаятельного человека.

Обладая большим дипломатическим тактом и досконально изучив повадки наших тюремщиков-чекистов, Богданов в пределах возможного заставлял лагерную администрацию сохранять неписаный статус политических заключенных, удерживая в то же время последних от необдуманных актов протеста. Любой протест и его последствия, говорил он товарищам, вы всегда обязаны продумать до конца "во всех возможных вариантах, и если решили приступать к нему, то лишь будучи уверенными в своих силах — иначе вовлечете себя и других в беду". Так поступал он и во время голодовок протеста, о которых речь будет дальше. Этих же принципов держался Б. О. и в последующие годы своей нелегкой жизни.

Очень часто у нас, социал-демократической молодежи, возникали организованные или стихийные дискуссии на общеидеологические темы. Нужно сказать, что учение Маркса и прежде всего его "Капитал" (который далеко не все из нас одолели), "Анти-Дюринг" Энгельса (о который мы ломали себе зубы) и более доступные его произведения, такие как "Происхождение семьи, частной собственности и государства", были в то время для нас Библией, Евангелием и Кораном. Все принималось большинством из нас на веру и всерьез. Усомниться в чем-либо из сформулированного основоположниками учения считалось недопустимым, в лучшем случае — плохим тоном. Между тем, Б. О. всегда предостерегал молодежь от смещения духа марксизма в сторону догмы ("Сомневайся во всем!"). Последовательный марксист в его представлении должен в любой области человеческого познания и, прежде всего, в социологии и истории строго базироваться на научном фундаменте объективного исследования фактов, а также ознакомиться с альтернативным толкованием их, отклонение от этого пути неминуемо уводит от научного познания в догму, мифы или мистику. Умение творчески, диалектически мыслить — вот суть марксизма. Заучивание же цитат и формулировок "Капитала" или других произведений Маркса есть пустая и бесплодная трата времени, говорил Б. О.. К сожалению, в то время и он, вероятно, не отдавал себе отчета, что догматизм в большой степени имманентен марксизму.

Не скрою, что выступления Б. О. в те далекие годы производили на некоторых из нас — молодых прозелитов Марксова учения — впечатление шока. Вспоминаю интереснейший доклад Богданова о Парижской коммуне, сделанный 18 марта 1924 г. Это было в празднично убранном "культе" и присутствовали на нем, кроме меньшевиков, все фракции Савватиевского скита. Уже в конце февраля многие из нас, молодых,

стали штудировать историю Парижской коммуны по Бакунину и Марксу. И, хотя из всего прочитанного следовало бесспорно только то, что коммунары во Франции лишь расчистили завалы, остававшиеся от феодализма и мешавшие стремительному развитию нового общественного порядка, и что о замене только набиравшего силу капитализма другой общественной системой, придуманной Прудоном, Бакуниным или Марксом, можно было лишь мечтать в состоянии революционной эйфории, — мы, молодые, не могли и не хотели отвергать эту мечту.

И вот совершенно необычный, подвергающий все события того времени строгому историческому анализу, доклад Богданова. Четко и доходчиво он представил экономическое состояние Франции второй половины XIX в., рост капиталовложений в крупную промышленность, политическую расстановку сил в Европе и неудачливую, коррумпированную империю племянника Наполеона. Рассказал о революционных традициях мелкой буржуазии, о начале рабочего движения во Франции, о наивности и неопытности его вождей, о несогласованности предпринятых Коммуной акций и, что явилось основным просчетом Коммуны, об игнорировании интересов крестьянства.

Помню, что очень многое, о чем нам бесстрастно, но с полным основанием поведал Б. О., совершенно не вписывалось в успевший уже укрепиться стереотип "великой Коммуны", как прообраз "великой социалистической революции". Б. О. развенчал миф об исторической возможности социалистического переустройства общества в те, отдаленные от нас на полстолетия семидесятые годы XIX в., то есть в самом начале развития производительных сил капиталистической Европы. Б. О. говорил, что хотя перед соблазном представить "Париж рабочих с его Коммуной... как славного предвестника нового общества" (К. Маркс) и видеть в Парижской коммуне реализацию идеи "диктатуры пролетариата" не устояли сами основоположники исторического материализма, будучи ее современниками, нам, по прошествии полстолетия, все же не должно чуждаться трезвого исторического анализа на базе этого учения. Парижская коммуна не могла перерасти в социалистическую революцию ни по своим реальным возможностям (экономическим и политическим для всей страны), ни по целям самих коммунаров, лишенных к тому же единства действий.

Я вспоминаю, что выступление Богданова встретило бурю возражений, особенно со стороны анархистов и левых эсеров. Ведь с их точки зрения для социалистической революции, как и для всякой революции, не требуются определенные экономические условия и высокий уровень производительных сил. Основное условие — это наличие в народе революционного авангарда в лице активных и решительных ее сторонников.

Масса их будет спонтанно возрастать по мере развития успеха, пока не охватит всю страну (а может быть, и не одну) в едином революционном порыве. Увы, все эти теоретические химеры впоследствии будут проверены временем, которое расположит все по своим местам, а участников соловецкой дискуссии — по лагпунктам и братским могилам "Архипелага".

Но это — потом. А тогда, я вспоминаю, против Богданова очень аргументированно, с ссылками на историю и достижения передовых умов XIX в., выступил эсер-максималист В. К. Вольский. Он перечислил всех видных участников Парижской коммуны, вознося их отвагу и нравственные качества, противопоставляя их коррумпированным деятелям Версаля. Выступали Александр Алексеевич Иваницкий (староста эсеров) и М. Д. Самохвалов (староста левых эсеров).

Было тогда и много других выступлений "в защиту" коммунаров, в том числе и из среды ортодоксальных социал-демократов (Виктор Михайлович Коробков, Иван Григорьевич Рашковский и другие). Дискуссия на тему "Парижская коммуна, ее победы и поражение" продолжалась три дня. Я вспоминаю, что тогда все это очень импонировало таким зеленым юнцам, как я, особенно критика "ревизионистских" воззрений Богданова. Зато сегодня, обращаясь к той дискуссии через призму времени, я не могу не отдать должного трезвому историческому анализу событий Парижской коммуны, сделанному Богдановым.

Б. О. всегда принимал живейшее участие во всех наших беседах, праздничных мероприятиях, играх и соревнованиях (шахматы и городки). Он очень любил вечера, на которых разыгрывались соловецкие скетчи на политические или бытовые темы.

Выше я уже рассказывал о том, как Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним был дан второй залп и пули затарахтели по кровле, словно град.

Следует отметить серьезную миротворческую роль Б. О. во время голодовки политических заключенных всех трех соловецких скитов в 1924 г. Предвидя бесперспективность этой акции, он настоял на неприсоединении фракции социал-демократов к ней. Когда эсеры, леваки и анархисты все же объявили голодовку, Б. О. непостижимым образом удалось держать связь между тремя скитами, спасти несколько быстро терявших силы товарищей, а в дальнейшем своим дипломатическим тактом, путем переговоров с администрацией предотвратить трагическую развязку для всего коллектива.

В декабре 1924 г. мы простились с Борисом Осиповичем Богдановым. Навигация в тот год заканчивалась поздно, и его, закончившего свой срок заключения в концлагере, переводили на материк.

Москва, 1990

Рубинштейн В. О. Так было в 20-х. / Рукопись, 108 с. — Архив Н. Б. Богдановой

Н. И. Богомяков

ИЗ ЗАПИСОК

Борис Осипович Богданов в Каргопольском лагере и после него

Богданов прибыл в Каргопольский лагерь не то в конце 1940, не то в начале 1941 г. Я его встретил в 1942-м. Было ему около шестидесяти лет. Выглядел энергичным, физически бодрым. Работал в плановой части желдоротдела Управления лагеря. Содержался до 1943 г. на железнодорожном лагпункте "62 пикет", а с 1943 по январь 1947 г. на железнодорожном лагпункте "37 пикет", откуда и убыл на "освобождение" через комендантский лагерный пункт, находившийся в поселке Ерцево. Фактически не был освобожден, а этапирован под конвоем к месту объявленной ему ссылки в Сыктывкар Коми АССР.

Срок заключения у Б. О. кончался в 1945 г., но, как и все политзаключенные, он был задержан по случаю войны до особого распоряжения, которое в отношении него последовало только в декабре 1946 г.

По отношению к лагерной администрации Б. О. держался абсолютно независимо, но и не питал к ней ненависти. "Средние туповатые люди, понимающие, что они выполняют необычайно грязную работу. Вы же не испытываете ненависти к лягнувшей вас лошади или укусившей дворняжке?" - так говорил Б. О. зекам, с ненавистью смотрящим на всякого вольнонаемного работника лагеря, будь то хоть охранник, хоть служащий.

В лагерях тридцатых и сороковых годов часто бывали случаи столкновения с администрацией. Случайные политзаключенные миллионы людей, не имевших никакого отношения к политике, но осужденных в 1937 г. либо ОСО по 58 статье, либо тройками по статьям КРД (контрреволюционная деятельность), КРЭ (контрреволюционный элемент), КЧСКР (как член семьи контрреволюционера) и тому подобным — случайные политзаключенные, слышавшие не раз от пропагандистов о голодовках как средстве борьбы с правительством и тюремной администрацией, теперь, вдруг оказавшись "политиками", начали пользоваться этим средством борьбы, не будучи к тому готовыми, не имея представления о его принципиальном значении. Объявляли голодовку и через день снимали ее. Бывало и так, что, объявив голодовку, не думали осуществлять ее (тайно ели). Случалось, что и подлинные политики, объявив голодовку, снимали ее на третий день после начала искусственного кормления (на семнадцатый день голодовки), хотя ни одно из предъявленных требований не было удовлетворено. Б. О. относился к таким людям с презрением: "Не надо объявлять голодовку, коль вы

не готовы умереть, если ваши требования не будут удовлетворены. Искусственное питание? И при насильственном кормлении смерть наступит, правда, произойдет это на один-два месяца поздней. Не следует опошлять столь сильное средство борьбы!"

Б. О. был изумительным товарищем и другом. Он, шестидесятилетний старик, отработав десять часов (в лагерях был десятичасовой рабочий день), потратив два часа, а бывало и больше, на перемещение до работы и обратно, в течение двух месяцев ежедневно заходил в лагерную больницу проведать тяжело больного друга. Для него же он вручную поднял тридцать квадратных метров целины, где-то достал семена и посадил картофель (в 1944 г. в лагере уже не было голодных смертей — администрация позволила заключенным копать грядки за зоной и сажать для себя картофель).

Когда, будучи в Москве, я рассказал об этом и подобных случаях Анне Осиповне Богдановой — сестре Б. О. — она воскликнула: "Узнаю Борю! Наблюдая его, я научилась понимать, что такое мужская дружба!"

Одновременно с Б. О. в Каргопольском лагере были и другие меньшевики: Алексей Акакиевич Поддубный (член Харьковского комитета меньшевиков — доподпольного и подпольного, депутат Государственной думы 3-го созыва) и Пумпянский — известный петроградский меньшевик. Поддубный и Пумпянский держались по отношению к Богданову дружески, но как бы на расстоянии. Пумпянский все время содержался на комендантском лагпункте, а Поддубный был с нами на 62-м пикете. Отдаленные отношения, по признанию Поддубного, были следствием того, что Б. О., будучи фактическим руководителем Петроградского Совета, совершил, по их мнению, политическую ошибку: провалил в начале июня 1917 г. вместе с Даном предложение Церетели о разоружении воинских частей, открыто подчинявшихся большевикам, в силу чего-де и произошли все последующие события вплоть до Октября.

Борис Осипович и в лагерях оставался политическим деятелем. Он не признавал никаких авантюр, крайне отрицательно относился ко всяким вспышкопускательствам, но продолжал упорно размышлять о будущем России, гражданином которой он оставался до последнего вздоха. С близкими ему людьми он делился своими размышлениями о практической деятельности, которой нужно сейчас заниматься и о программных установках, на базе которых должно происходить объединение всех русских социалистов.

Ленинград, 1980

Богомяков Н. И. Богданов Борис Осипович: Материалы к биографии. /

Рукопись, 19 стр. — Архив Н. Б. Богдановой

Публикации "Социалистического вестника"

ПАМЯТИ Б. О. БОГДАНОВА

Б. Сапир

НАШ СОЛОВЕЦКИЙ СТАРОСТА

Сознательная жизнь Б. О. Богданова распадается на две неравных части. Первые семнадцать лет его деятельности (1905—1922), связанные с революцией 1905 г., так называемым легальным рабочим движением, Военно-промышленным комитетом, организацией Петроградского Совета рабочих депутатов и второй русской революцией, прошли у всех на виду, оставили много следов и не будут забыты ни одним серьезным историком общественного движения в России. Последние тридцать пять лет жизни Б. О. (1922—1957), протекавшие за стенами тюрьмы, за колючей проволокой концлагеря и в ссылке, известны лишь его тюремщикам да его невольным спутникам по хождению по мукам.

Тюремщики будут молчать, а спутники, если они остались в живых, лишь случайно могут подать голос. Один из них недавно поделился своей информацией через посредство редактора русской газеты в Нью-Йорке. Он исполнил просьбу Б. О. передать товарищам по партии, что он, Б. О. Богданов, не сдался и до самого конца остался верен тому, во что уверовал в ранней молодости и во имя чего боролся всю жизнь — идеям социал-демократии.

Нужно хотя бы немного знать лишенного всякой сентиментальности Б. О., чтобы почувствовать всю патетичность его "заключительного слова". Знал ли он, верил ли он, что еще существует адресат, к которому он обращался через малоизвестного ему товарища по заключению. Видимо, в нем говорила потребность почувствовать себя еще раз частью коллектива, с которым он был связан по-настоящему и без остатка.

Начало крестного пути Б. О. относится к 1922—23 г., когда он, один из первых социал-демократов, был приговорен к заключению в северных концлагерях и попал в Пертоминск. (Б. О. подвергался репрессиям при большевиках и до 1922 г., равно как сидел в тюрьме при царском режиме, но то были лишь сравнительно короткие перерывы заполненной политической борьбой жизни). В Пертоминске он застал группу социалистов-революционеров и левых социалистов-революционеров, пополнившуюся вскоре анархистами и значительным количеством со-

циал-демократов. Коллектив настолько вырос, что при переводе его па Соловки в Савватиевский скит ранним летом 1923 г. одних меньшевиков насчитывалось несколько десятков человек. Возглавлял их, конечно, Б. О. Богданов.

В тогдашних условиях заключенные социалисты и анархисты пользовались известным самоуправлением, и лагерное начальство признавало институт старостата. На Соловках каждая фракция имела своего старосту, но староста социал-демократов был известен далеко за пределами Савватиевского скита. О нем знали уголовные, о нем слышали так называемые к-р, и с ним считалось и управление соловецкими лагерями.

Среди заключенных социал-демократов Б. О. пользовался бесспорным авторитетом. Политически он примыкал к "правой фракции". Но, свободный от догматики, он вряд ли укладывался в рамки того, что в тот период понималось под правой оппозицией внутри РСДРП. Вспоминая его политические доклады — о Парижской коммуне, о проблемах русской революции, его высказывания о событиях в Западной Европе и его беседы (он умел превосходно рассказывать о своих встречах с людьми и о своем участии в рабочем движении), я бы сказал, что Б. О. примыкал к позициям социалистического центра, возглавлявшегося у нас П. Б. Аксельродом, а у немцев Карлом Каутским. Пытливый ум Б. О. не довольствовался традиционным объяснением неудач Февральской революции. Он искал более глубокие причины ее срыва и в своем понимании подводных рифов, о которые разбилась политика эсер-меньшевистского блока в 1917 г., он проявлял больше реализма, чем многие из бывших деятелей "революционной демократии". Он расходился с партийным большинством особенно по вопросу о возможности эволюции большевистского режима в сторону демократии. Но он явно не сочувствовал тому пафосу, с которым "правое течение" критиковало тактическую линию партии в период после октября 1917 г. Это сказывалось на его отношении к Мартову, смерть которого потрясла Б. О.. Один из самых сильных его докладов был посвящен покойному Юлию Осиповичу. Благодаря стараниям Б. О. было налажено снабжение Соловков "Социалистическим Вестником". Номера журнала, конспиративно собираемые Б. О. во время летней навигации, пускались по рукам в течение длинной соловецкой зимы.

Борису Осиповичу не было свойственно легко сходиться с людьми. Его больше уважали, чем любили. Близок он был лишь с немногими из товарищей по заключению. Да и в этих случаях речь шла не об интимной близости. Б. О. не нуждался в конфидентах. Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы самому, без чьей бы то ни было помощи справляться с личными да и с общественными проблемами. С нежно-

стью относился он к жене, Ольге Альбертовне, и к дочурке, получившим разрешение и приехавшим повидать его на Соловках. (В 1924 г. мама приезжала на Соловки, но без меня. — Н. Б.)

Б. О. обладал многими качествами настоящего политического лидера. Ему только что исполнилось сорок лет (1923 г.) (Тридцать девять лет. — Н. Б.) Он был в расцвете сил и, видимо, верил в будущее. Он тщательно пополнял свое образование, посвящая много времени истории и языкам, а также тщательно следя за западноевропейской жизнью по доходившей до него английской и немецкой печати.

С особым вниманием он относился к социал-демократической молодежи, составлявшей значительную часть социал-демократической фракции на Соловках. Опять-таки он вовсе не претендовал на роль учителя, интимно сближавшегося со своими учениками. В качестве ответственного партийного деятеля он дорожил новой сменой и ставил себе задачей не расходовать безрассудно этого, по его мнению, ценного человеческого материала. Он отдавал себе отчет в том, в каком направлении эволюционирует тюремный режим, не видя общественных сил в России, способных и готовых поддержать борьбу в концлагере, он стремился предотвращать конфликты, от которых он не ожидал никаких непосредственных результатов. Не впадая в пессимизм, он полагал, что до настоящих политических перемен еще далеко, и потому старался накоплять силы, поскольку для этого существовали хотя бы самые скромные предпосылки. Под его влиянием осенью 1924 г. социал-демократы отказались участвовать в голодовке, длившейся две недели и кончившейся победой администрации. Если события 19 декабря 1923 г. (см. "Социалистический Вестник" № 23 от 6 дек. 1926 г., стр. 12-13) не привели к массовому убийству заключенных, это тоже заслуга Б. О.

В 1924 г., перед концом навигации, Б. О., срок приговора которого истекал в начале 1925 г., был назначен к переводу на материк в Кемский концлагерь. Прощаясь с ним, его товарищи по партии подарили ему "Записки социал-демократа" Мартова, книгу, которой коллектив особенно дорожил и которую очень ценил Б. О. Один из квалифицированных рабочих, петербургский переплетчик, взялся переплести эту книгу. Надпись на ней гласила: "На память о прошлом и в надежде на будущее".

В Кеми Б. О. получил новый приговор — три года ссылки на Печору, и, кажется, ранней весной 1925 г. он был отправлен по этапу в Архангельск, чтобы дожидаться там открытия пароходного сообщения с Печорским краем. Я запамятовал, почему Б. О. удалось задержаться на довольно продолжительное время в Архангельске, вероятно, по болезни. (Об этом см. в четвертой главе второй части настоящей книги. — Н. Б.)

Фотографическая карточка, сохранившаяся у меня и помещаемая в настоящем номере журнала, относится к пребыванию Б. О. в Архангельске в 1925-м, а может быть, в 1926 г. Вместе с его дочерью, сидящей на столе, на карточке изображены ссыльные социал-демократы (слева направо): Лидия Коган, М. Ф. Назарьев и Владислав Адамович Осовский.

Те, кто помнят Бориса Осиповича по Одессе и по Петербургу, вряд ли узнают его на карточке, где он изображен обросшим бородой и с бакенбардами. Но таким он был на Соловках, чуть ли не в том же самом френче. Прочно сколоченный, с наклонностью к полноте, иногда тяжелый на подъем, но передвигавшийся с большой легкостью, он обращал на себя внимание какой-то сосредоточенностью. В нем чувствовалась сильная воля и крепкая рука. Он знал, чего он хотел, и умел осуществлять свои планы. Среди поколения, вошедшего в движение в период 1905-го, он был, быть может, самым ценным приобретением для социал-демократии.

Социалистический вестник. 1960. № 2-3. С. 46-47.

Ю. Денике

Б. О. БОГДАНОВ В НАЧАЛЕ 1918 ГОДА

От редакции "Соцвестника":

Борис Осипович Богданов вышел на широкую политическую арену, когда из Одессы переселился в Петроград, и там стал видной фигурой среди оборонцев-меньшевиков. Когда встал вопрос о создании рабочего представительства в Военно-промышленных комитетах, Б. О. решительно высказался за участие в выборах. При образовании Рабочей группы Центрального Военно-промышленного комитета он стал ее секретарем и, в тесном сотрудничестве с председателем Группы К. А. Гвоздевым, ее подлинным мотором.

С начала 1917 г. настроение в рабочих кварталах столицы стало чрезвычайно тревожным. Явно назревали какие-то события. И тогда в Центральной Рабочей группе Военно-промышленного комитета было решено нараставшую волну возглавить. 6 февраля Центральная Группа выпустила воззвание, в котором призывала к массовым демонстрациям с лозунгом ниспровержения режима. Три дня спустя (Воззвание выпущено в январе, Рабочая группа арестована 27 января. — Н. Б.) все члены ЦРГ были арестованы, и если бы не события 25-27 февраля, арестован-

ные товарищи были бы приговорены к жестокому наказанию или даже, может быть, к смертной казни. Но 27-го здание судебных установлений было штурмовало огромной толпой, все арестованные были освобождены из тюрьмы, а здание было подожжено.

Среди выпущенных из тюрьмы были и Гвоздев (Гвоздев не находился в Крестах. — Я. Б.), и Богданов, и их товарищи, они направились в Таврический дворец, и там на совещании с другими Богданов взял на себя инициативу провозгласить основание Петроградского Совета Рабочих Депутатов, и тут же был избран временный Исполнительный Комитет Совета, в который вошли и Богданов, и ряд его друзей. С того момента Б. О. стал одним из наиболее влиятельных вождей Петроградского Совета. Затем произошел октябрьский переворот. Б. О., принадлежавший к правому крылу меньшевиков, нашел другое поприще для своей неуемной энергии. Он помог создать новую рабочую организацию: Собрание уполномоченных от рабочих заводов и фабрик Петрограда. О его роли в основании этого учреждения весной и летом 1918 г., игравшего видную роль в борьбе против большевиков, рассказывает ниже Ю. Денике.

* * *

Мне пришлось лишь в течение нескольких недель работать вместе с Б. О. Богдановым. Но один эпизод из этого короткого времени стоит вспомнить, так как он связан с возникновением в Петербурге первого Собрания уполномоченных фабрик и заводов, выборной рабочей организации, которая в первые месяцы 1918 г. вела борьбу против большевизма и советской власти.

В декабре 1917 г. в Петербурге образовалась небольшая группа меньшевиков, которые выступали против большевиков на собраниях на фабриках и заводах. Кроме Б. О. Богданова и меня, в эту группу входили К. М. Ермолаев, А. Э. Дюбуа и другие. Еще до разгона Учредительного собрания мы выступали с большим успехом, каждый раз проводя свои резолюции против большевистских. Разгон Учредительного собрания вызвал бурный взрыв антибольшевистских настроений. Мне особенно памятно огромное собрание на Семянниковском заводе, двое или трое рабочих которого были убиты при разгоне демонстрации в защиту Учредительного собрания. Большевики послали на это собрание бывшего члена Государственной думы Муранова, который пытался оправдать роспуск Учредительного собрания и разгон демонстрации в его защиту. Речь Муранова вызвала буквально взрыв ярости. Выступавшие после него Ермолаев и я провели нашу выражавшую негодование резолюцию

огромным большинством голосов, а может быть, даже единогласно. Во всяком случае при настроении, царившем на собрании, если не все, то многие большевики боялись поддержать Муранова и голосовать против нашей резолюции.

Вскоре после этого Б. О. Богданов и я ехали на собрание на Путиловский завод. По дороге мы обсуждали вопрос, что же делать дальше. Наши успехи не удовлетворяли нас обоих. Мы побеждали большевиков на одном собрании за другим, но на этом дело останавливалось. На заводе, на котором мы раз провели свои резолюции, мы могли в лучшем случае выступить второй раз лишь через несколько недель, а то и совсем не иметь случая выступить. Мы думали о том, как можно было бы закрепить наши успехи. Для Б. О. было характерно больше, чем для меня, мыслить, так сказать, в организационных формах. У него сейчас же возникла идея всюду призывать к созданию новой, выборной, независимой организации.

С этим мы и пришли на Путиловский завод. Я выступил первым, и большинство собрания было явно на моей стороне. Видя, что они проигрывают на таком важном для них предприятии, как огромный Путиловский завод, большевики попытались повернуть настроение собрания посредством сногсшибательного трюка. Вдруг появился, запыхавшись, член Центрального Исполнительного Комитета Советов -- насколько помню, Евдокимов — и заявил, что он должен вне очереди сделать чрезвычайно важное сообщение. Он приехал с собрания Исполкома ВЦИКа, на котором было сообщено о контрреволюционном заговоре, во главе которого стоят вдовствующая императрица Мария Федоровна и ... лидер меньшевиков Церетели. Как только он кончил, я очень громко, но совершенно спокойным голосом добавил: "И все это наглая ложь". Собрание реагировало бурными аплодисментами. Большевики растерялись. Тогда слово взял Б. О. и закончил речь призывом выбрать представителей Путиловского завода в новую организацию — Собрание уполномоченных петербургских фабрик и заводов. Так возникло Собрание уполномоченных.

Социалистический вестник. 1960. № 2-3. С. 48.

И. Шейнер

Б. О. БОГДАНОВ В ОДЕССЕ

В начале октября 1905 г. я вернулся в Одессу из Закавказья, где я, хотя уже давно окончился срок моей службы вольноопределяющимся, был задержан из-за Русско-японской войны. Благодаря бурному времени, переживаемому Одессой и моему ореолу в качестве "военного человека", Одесский Общегородской Комитет РСДРП назначил меня начальником самообороны против погромов, которую еще надо было создать, и заведующим оружием, которого еще не было. На почве этой моей деятельности я познакомился с Б. О. Богдановым. Немного ниже среднего роста, широкоплечий, коренастый, с решительной деловитой походкой, но вместе с тем скромный и как будто немного застенчивый, -таким я его вижу спустя почти 55 лет.

После провала Общегородского Комитета, в котором Б. О. представлял военную организацию, я заменил его на этом посту. В мае 1906 г. был арестован Комитет, в который я входил. Я случайно уцелел из-за опоздания на заседание, и меня арестовали только через две недели. Охранка объединила в одно "дело" все три комитета, которые тогда были арестованы, и те три типографии, которые они успели создать. Среди арестованных были и большевики, впоследствии очень видные советские деятели, и меньшевики. Старостой в тюрьме был Б. О. Богданов. Почетная должность эта была нелегкая, как в физическом, так в особенности в моральном отношении.

В Одессе в тот период господствовало крайне напряженное настроение. После "Потемкина", глубоко взбудоражившего население, после погрома и быстрого роста всевозможных анархических и экспроприаторских групп, пришел роспуск 1-й Государственной думы. В городе было объявлено военное положение. Войска и полиция все время держались наготове, создавая в городе тревожное настроение. Тюрьмы были переполнены. Но не столько количество тюремного населения, сколько его качество, делали роль старосты трудной, часто драматической. Большое количество арестованных экспроприаторов, многих из которых было трудно отделить от уголовных, чрезвычайно затрудняло взаимоотношения между арестованными и начальством тюрьмы. Все усложняющаяся работа старосты заставила политических заключенных выбрать на помощь Б. О. еще двух старост. Выбраны были: анархист Гершкович, брат незадолго до того повешенного анархиста, и я. Распределяя между собой функции, мы предоставили Б. О. сношения с начальством и властями.

В тюрьме было неспокойно: благодаря переполнению, надзиратели не удавалось держать камеры все время запертыми. У арестованных было много отмычек, и стоило только одному из них выйти в коридор, как он открывал целый ряд камер и коридоры заполнялись шумной толпой. Особенно трудное положение создалось во время двух голодовок, — одна из них длилась двенадцать дней, другая — восемь. Благодаря вызывающему поведению экспроприаторов, которые свою голодовку проводили "теоретически", день был заполнен всякими конфликтами. Нервное и агрессивное поведение начальства, имевшего в своем распоряжении воинские части, доводило конфликт часто до опасной остроты. В то время как мы с Гершковичем напрягали все усилия, чтобы загнать буйствовавших арестованных в камеры, Б. О. Богданову приходилось вести переговоры с прокурором и начальником тюрьмы, которые грозили ввести солдат в тюрьму и открыть стрельбу.

Хладнокровие и спокойное достоинство Б. О. Богданова сыграли исключительную роль в предотвращении трагической развязки.

Особенно острое положение создалось, когда анархист Таратута, с оружием в руках отбивавшийся от полиции и жандармов, был привезен в тюрьму для предания военно-полевому суду. Его расстреляли среди бела дня на глазах у сотен уголовных, облепивших все окна, выходившие на внутренний двор тюрьмы.

В эти трагические месяцы не только близкие сотрудники Б. О. по старостату, но и все население тюрьмы, включая уголовных, прониклось глубоким уважением к Б. О. Богданову.

Это был крепкий, твердый, убежденный человек с сильным характером и не сгибавшийся в самые трудные времена.

Социалистический вестник. 1960, № 4. С. 75

ВЕСТИ ИЗ КОНЦЛАГЕРЕЙ

За последние несколько лет за границу все реже и реже проникают сведения о том, что происходит в советских концлагерях и тюрьмах. Прежде всего население концлагерей сильно уменьшилось в связи с политикой по-сталинских правительств, которые, в своем стремлении "рационализировать" свой режим и освободить его от уже ненужных ему эксцессов террора, выпустили на волю из тюрем и концлагерей большое количество заключенных. Некоторые лагеря были распущены, другие были сильно сокращены. Правда, слухи, доходившие сюда, о

том, что вся лагерная система фактически отменена и новых арестов будто бы совершенно не производится, оказались советской пропагандой. Однако, проникли за границу и прямо противоположные сведения. Так, в американских газетах были напечатаны цифры арестованных после Московского фестиваля в августе 1957 г. С другой стороны, возвратившиеся за последние годы арестованные в свое время в России иностранцы, в особенности немцы, рассказывая о значительном сокращении числа арестованных, все же настаивали на том, что лагеря эти продолжают существовать и после амнистии, данной после смерти Сталина и исчезновения Берии.

Но в общем все эти сведения были очень скудны. Поэтому серия статей М. Вейнбаума, напечатанных в "Новом Русском Слове" в ноябре и декабре 1959 г. и имевших своим основным источником сообщения очень хорошо осведомленного и интеллигентного немца, проведшего в советских лагерях двенадцать лет, и только недавно вернувшегося на родину, имеет значительный интерес. В частности, он сообщает большое количество имен своих сотоварищей по несчастью в разных лагерях, в том числе многих русских общественных и политических деятелей, литовцев, чехов и, помимо этого, называет большое количество советских чекистов и "осведомителей", из которых некоторые в свое время были ближайшими сотрудниками Хрущева, а после смерти Сталина были освобождены и поставлены снова "на работу". Не имея возможности перепечатать у нас весь этот большой материал, мы хотим только привести некоторые имена, которые могут заинтересовать русскую эмиграцию и за пределами круга читателей "Нового Русского Слова".

Так, он называет профессора Льва Платоновича Карсавина, петербургского профессора Николая Николаевича Пунина, студента Института восточных языков во Владивостоке А. Я. Климова — бывшего социалиста-революционера, в 1918 году перешедшего к большевикам, петербургского поэта С. Д. Спасского, чешского коммуниста Карела Голиата, основателя партизанских отрядов на территории СССР для борьбы против Гитлера, литовского епископа Раманаускаса, латвийского епископа Дульбинского, чешского кардинала Яворка и других.

Для нас и наших друзей были особенно ценны те сведения, которые касаются нашего близкого товарища и друга Бориса Осиповича Богданова, одного из видных деятелей нашей партии в эпоху Февраля.

Вот что напечатано о Б. О. Богданове в статье М. Вейнбаума в "Новом Русском Слове" от 26 декабря 1959 г.:

"Прежде всего о Борисе Осиповиче Богданове. Икс (так М. Вейнбаум называет своего информатора) очень хороню его знал с ноября 1949 г., когда он прибыл в лагерь Инта из какого-то сибирского лагеря.

Затем Икс перебывал вместе с Богдановым в разных лагпунктах Абези до конца 1954 г., когда Богданова отправили в Инвалидный дом в Потьму. Дом этот стоит в лесу, в полутора километрах от железнодорожной станции и находится под надзором МВД.

В апреле 1955 г. Икс также был отправлен в Потьму, где и жил с Богдановым в одной комнате, проводя с ним все время. Богданов много рассказывал ему о прошлом, о своем пребывании в 1917 г. в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, о своих встречах с Лениным и с другими большевиками.

Богданов оставался непримиримым врагом советского режима, держался очень достойно и пользовался уважением остальных заключенных. Чекистам сломить его не удалось. В Абези он имел право отправлять два письма в год и получать посылки от сестер и дочерей (У Б. О. была одна сестра и одна дочь. — Я. Б.), так что в этом отношении ему жилось лучше, чем остальным.

В 1953 г. с ним случился легкий удар, от которого он оправился после нескольких месяцев пребывания в стационаре. Конечно, память его ослабела, бывали иногда заскоки в речи, но он по-прежнему был кряжист, жизнелюбив и неутомимый рассказчик. Он говорил, что ни на йоту не изменил своих политических убеждений и никогда не перестанет быть социал-демократом (он говорил социал-демократом) и просил Икса, если ему удастся вырваться в свободный мир, сообщить его товарищам, что он "остался прежним Богдановым".

В июне 1955 г. к Богданову в Потьму приезжала на свидание сестра, врач по профессии, а осенью дочь с внучкой. Это были первые его встречи с родными после многих, очень многих лет. Свою пятнадцатилетнюю внучку Богданов видел впервые. В октябре 1956 г. с ним приключился второй удар. Он лежал в стационаре Инвалидного дома в Потьме в безнадежном состоянии. К нему приехала из Москвы сестра с разрешением увезти полуживого брата. Точная дата его смерти Иксу неизвестна".

Социалистический вестник. 1960. № 4. С. 24.

Документ 1¹

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я, помощник начальника 2-го отд. СОГПУ Иванов, нашел: гр. Богданов Б. О. активный член РСДРП, член Московского Комитета РСДРП, занимался антисоветской деятельностью, за что 3/VII с. г. подлежал аресту, но скрылся. Меры, принятые к его розыску, до сих пор положительных результатов не дали. Ввиду поданного теперь ходатайства гр. Богданова Б. О. о разрешении ему выезда за границу, принимая во внимание, что антисоветская его, гр. Богданова, деятельность установлена, полагаю: выслать гр. Богданова Бориса Осиповича за границу за его собственный счет, сроком на 3 года.

Справка:

Богданов Б. О. находится на свободе 9 ноября 1922 г.

Архив ФСК РФ. Архивно-следственное дело № 16794 Богданова Б. О.

Москва, 1922, л.д. 62

Документ 2

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

22 декабря 1922 г.

Начальник 2-го отдела СОГПУ Аустринин по делу Богданова, приговоренного комиссией НКВД по административным высылкам к высылке за границу, просмотрел дело № 16794 в связи с открывшимися дополнительными данными.

Предлагает:

представить дело в комиссию по административным высылкам с предложением изменить свое постановление от 18/ХI-22 и заключить на основании 2-го постановления Президиума ВЦИКа в лагерь принудительных работ сроком на 2 года. <...>

Богданов, член Московского комитета РСДРП вел активную антисоветскую деятельность среди сотрудников ВСНХ, кроме того, как член

МК, ответственен за все публичные выступления последнего — подготовлявшуюся забастовку в типографии (б. Сытина) и на заводе АМО, изготовление и распространение листовок — деяния, предусмотренные ст. 60, 62 и 72 УК.

В целях пресечения его преступной деятельности должен быть подвергнут 3/УН аресту, но скрылся до ноября. В начале ноября через других лиц возбудил ходатайство о выезде за границу, на что получил разрешение 18/ХI. <...>

Будучи приговорен к высылке за границу, что влечет за собой поражения в правах, Богданов, используя свое влияние у руководителей ЦТО ВСНХ, исхлопотал себе назначение на ответственную должность торгового представителя ЦТО в Германии, каковые преступления предусмотрены ст. 104 УК. <...>

На основании вышеизложенного считаю, что виновность Богданова по статьям 60, 62, 72 и 118 доказана, но, принимая во внимание, что нет данных для судебного разбирательства дела и что, находясь за границей, Богданов не только будет иметь возможность продолжать свою контрреволюционную работу против Советской Республики, но, пользуясь своим влиянием, наносить материальный ущерб хозяйственным органам РСФСР, полагаю <...> заменить заграницу концлагерем.

Аустринин

Согласна Андреева

Архив ФСК РФ. Архивно-следственное дело № 16794 Богданова Б. О.

Москва, 1922, л.д. 68

Документ 3

ЗАПИСКА

15/I-23

Т. Уншлихт!

Богданову Борису Осиповичу постановлением Комиссии при НКВД дали концлагерь. До сих пор мекам заменяли заграницей ссылку. Думаю, лагерь заграницей заменять не будем. Поэтому полагаю в просьбе Соколову отказать через т. Енукидзе.

Андреева

Архив ФСК РФ. Архивно-следственное дело № 16794 Богданова Б. О.

Москва, 1922, л.д. 80

Документ 4

РАПОРТ

Секретно

Начальнику СО ОГПУ по Крыму тов. Сорокину

В разговоре 9/IХ-30 с секретарем Крымплана членом ВКП(б) тов. Олейниковым я выяснил, что член ЦК меньшевиков административный ссыльный Богданов Б. О. в аппарате Крымплана, где он работает, приобретает все больший вес. Председатель Крымплана тов. Карга, вследствие отличающейся исполнительности Богданова и его работоспособности, приближает его к себе, рассматривая его как лучшего работника Крымплана. Это создает ему авторитет, и он в состоянии влиять не только на ту отрасль (коммунальное хозяйство), которой он ведает, но и на всю работу Крымплана. Это свое влияние он осуществляет практически. Его инициативе принадлежит образование синтетической секции Крымплана. Об образовании этой секции имеется уже соответствующее постановление. Во главе этой секции будет стоять Богданов. Значение этой секции в плановой работе первенствующее, о чем говорит как ее название, так и ее цели. Эта секция будет разрабатывать самые широкие проблемы, и, следовательно, в ней будет возможность самой широкой творческой работы.

Имея в виду классовую непримиримость Б. О. Богданова, члена ЦК меньшевиков, что подтверждается разработкой его, нельзя допустить, чтобы Богданов нам не вредил.

Хотя по СО нет конкретных материалов о его вредительской работе, однако стоять Богданову во главе плановой ячейки с широкой творческой задачей нельзя, не говоря о том, что ему вообще не следовало давать ответственные работы, которые он выполняет фактически в Крым-плане.

Изложенное доношу на Ваше распоряжение.

14 сентября 1930

Помощник уполномоченного СО /Тавровский/

Архив УФСК по Крыму. Архивно-следственное дело № 5543 Богданова Б. О.

Симферополь, 1931, л.д. 79

Документ 5

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

4/III-31 г.

2.   Из лиц, привлеченных к суду по делу "Союзного Бюро" я знаю Громана, Суханова, Шера, Гинзбурга, Волкова, Икова и Рубина. С Иковым был знаком в Екатеринославе в 1905 г., в разгар революции, с Волковым в Ленинграде в 1906—1907 гг., он работал на Путиловском заводе, а я принимал участие в партийной работе Нарвского района, с Шером я был в ссылке в 1911 г., с Гинзбургом — в 1913—14 гг., накануне Международного Венского Социалистического конгресса в Киеве, куда я приезжал по делам этого конгресса, с Сухановым — в 1915—16 гг. в Ленинграде на почве литературных работ в журналах "Современник" и отчасти "Летопись"; с остальными я познакомился в Ленинграде и Москве уже после революции 1917 г. С 1922 г. я никого из перечисленных лиц не встречал, за исключением Суханова и Шера. Шер мне встретился в Архангельске в январе-феврале 1925 г. Сейчас же по моем возвращении из концентрационного лагеря в Соловках, в Архангельске я задержался до навигации в Печорский край, куда я ссылался. Шер в это время работал в Управлении Госбанка, приезжал ревизовать Архангельское отделение. Я зашел к нему в гостиницу, и, кажется, один раз он заходил ко мне. Шер произвел на меня впечатление человека, совершенно отошедшего от вопросов политики и от вопросов социальной борьбы. Этим объясняется то, что у нас с ним почти не было политических разговоров, разговоры ограничивались вопросами личными и бытовыми. Что касается Суханова, то встреча моя с ним относится к 1930 г. в Симферополе, куда я сослан был последний раз.

3.   Летом прошлого года ко мне неожиданно заявился Суханов. Приход его ко мне был вдвойне неожиданным. Меня не связывали с ним личные отношения, меня не связывала с ним и политическая дружба. Как я уже показывал, познакомился я с Сухановым в 1915-16 гг. в Ленинграде. В это время Суханов уже закончил свой переход от народничества к марксизму, социал-демократом еще не был, считал себя интернационалистом и вел активную интернационалистическую литературную кампанию. В 1917 г. с Сухановым встречался в Исполнительном комитете Совета рабочих депутатов. В это время он уже не был социал-демократом, считая себя "новожизненцем" (по имени редактируемого им журнала). Только в середине 1917 г. он вошел в члены РСЛРП. Но уже в 1920 г. он вышел из партии, образовав клуб "Спар-

так" с явным уклоном в сторону коммунистов. В конце 1922 г. я встретился с Сухановым в Москве, в Деловом клубе, на докладе Ларина. Суханов недавно вернулся из Европы; на мой вопрос, на каких позициях он стоит, Суханов заявил мне, что он — член Германской коммунистической партии, не перерегистрировавшийся по приезде в СССР. Это была моя последняя встреча с ним до Симферополя. Во время моего пребывания в Соловках, в ссылке и в Симферополе я никаких сведений о Суханове не имел. Таким образом, Суханов запечатлелся в моей памяти как человек, если не вполне коммунистический, то во всяком случае стоящий весьма близко к коммунистам. И для меня был неожиданным и непонятным этот визит человека, с которым я был мало связан, к человеку, который в течение 10 лет находится под разными формами наблюдения ГПУ, и с самого начала меня волновал вопрос, для чего и с какой целью он пришел. Невзирая на всю мою характеристику линии Суханова, я считал его все-таки человеком политическим, с головой, заполненной какими-то политическими замыслами. На мой вопрос, каким образом он очутился в Симферополе, Суханов дал следующее объяснение. Проведение сплошной коллективизации (это было время массового перехода к сплошной коллективизации) вызвало огромное возбуждение в городе и деревне, поставило ребром ряд вопросов, обострило фракционную борьбу внутри ВКП(б), в целом радикально изменило социально-политическую ситуацию Союза. Кругом много самых разнообразных разговоров. Цель его путешествия — лично все посмотреть, во многом убедиться, а затем уже делать выводы. Маршрут его Москва—Волга—Северный Кавказ—Черное море—Москва. Из Новороссийска морем приехал он в Севастополь, побыл на южном берегу, а но дороге в Москву заехал ко мне в Симферополь. Естественно, меня интересовали его наблюдения и их итоги.

Рассказ давал яркую картину исключительно неблагополучия: огромные недосевы, еще большие недосборы хлеба, надвигается голод. крестьяне оставляют насиженные места, массовый исход крестьянства (80 тыс. крестьян он видел в Сталинграде), кое-где вспыхивают крестьянские восстания (Кавказ, Северная Центрально-Черноземная обл.), рост всеобщего недовольства, в сильной степени обостряется фракционная борьба в ВКП(б), развертывающаяся в ожесточенную схватку. Рассказ Суханова произвел впечатление, что надвигается катастрофа, готовая разразиться в течение двух-трех ближайших месяцев политическим кризисом. Рисуя общую политическую обстановку, Суханов подходил к выводам, но, подходя, от них уклонялся. Вся его по меньшей мере двух-трехчасовая речь состояла из намеков, полунамеков, начал без конца и

концов без начала, в целом же ничего определенного, точно сформулированного, конкретного.

Ясно для меня стало — Суханов далек от того коммуниста, с каким я расстался в 1922 г., в его коммунистических настроениях большая брешь, которую он заполняет резким оппозиционным материалом. Рассказывая о своем путешествии, он называл ряд городов, в которых он побывал, ряд социал-демократов, у которых он побывал, ничего не сообщив конкретного. Я мог подумать, что в Суханове новый уклон -социал-демократический. Но мои мысли были разбиты вдребезги последующим рассказом его о "Социалистическом вестнике", вернее оценкой "Соцвестника", оценкой Дана, Абрамовича и др. Ни в "Правде", ни в "Большевике", ни в "Коммунистическом Интернационале" я не читал таких резких, ядовитых, жестких, полных презрения и издевательства замечаний по адресу "Социалистического вестника" и его руководителей. Линии нет, программы нет, на поводу у немцев, бездарность, сюсюканье Дана, снова сюсюканье Абрамовича, никуда не ведет, не нужен, кроме вреда ничего и пр. Я получил впечатление, что Суханов не выносит "Соцвестник", Дана, Абрамовича и др. Для меня остались совсем непонятными его встречи с социал-демократами. Я стал понимать, что предположение о его социал-демократическом уклоне совершенно ошибочное. Была ли эта критика старого для того, чтобы показать, что старое лучше отдать на слом, а организовать новое? О новом Суханов ничего мне не говорил. В одном месте его рассказа вдруг прозвучала фраза: "Кое-что я делаю", но она была сказана вскользь, неизвестно для чего, собственно в таком контексте, что не произвела никакого впечатления, не оставила никакого следа. Это тоже было какое-то прикрытие. В целом, если эти кусочки, обрывки, обломочки свести, то можно было бы сказать, что Суханова в конце концов интересовали вопросы конструкции и программы власти. К этому вопросу он подходил с разных сторон — проблема Советов, социальная база их, программа власти, в частности вопрос о какой-то очень небольшой денационализации при закреплении командных высот за государством, вопросы рабочей демократии — все эти вопросы возникали, ускользали, снова появлялись, пропадали. Для меня это было очень странно. Теоретическую дискуссию со мной он мог вести открыто, и он это понимал. И для этого не нужны были все те обрывки, которыми он меня угощал в течение нескольких часов. У меня стало определенно складываться впечатление, что у Суханова есть определенное предложение, далеко не теоретического характера, о котором он пытается со мной говорить, нащупывая почву. Я стал чувствовать, что Суханов вертится вокруг какого-то предложения, которое он, однако, не рискует сделать, держит что-то в кармане,

не вынимая. Мне это положение стало не нравиться, я решил выйти из него. До сих пор молчавший, я решил поставить прямо основной вопрос, его более всего интересовавший, и четко сформулировать свое отношение к той теоретической проблеме, вокруг которой все время бегал Суханов. Я сказал ему, что считаю совершенно излишним для социал-демократии вести в настоящее время какие бы то ни было разговоры о власти, ее конструкции и пр. Социал-демократия в настоящее время -и я полагаю на значительный исторический отрезок времени — фактически настолько слаба, в такой незначительной степени представляет массы рабочего класса, отражая их идеологию, что разговоры о власти — пустые разговоры. Во власти должны участвовать силы, социал-демократия на значительный период времени ее (их) не представляет и должна остерегаться блудливых разговоров о власти. Центр тяжести ее работы должен быть не в делании высокой государственной политики, а в социально-политическом просвещении рабочих масс, приобщении их к идеям социализма на почве каждодневного обслуживания нужд и борьбы рабочего класса. Моя формулировка, несколько категорическая и точная, отбила у Суханова, по-видимому, охоту вести дальнейшие разговоры, и то, для чего он приехал, и то, с чем он приехал, осталось для меня темным, и тайну свою он увез с собой. Вечером я проводил Суханова до вокзала. Он уехал в Москву.

Допросил А. Журбенко.

Архив УФСК по Крыму. Архивно-следственное дело № 5543

Богданова Б. О. Симферополь, 1931, л.д. 9-14

Документ 6

ПОКАЗАНИЯ Суханова Н. Н.¹

4/V-31 г.

Секретный отдел ОГПУ

На вопрос, переданный мне через Начальника Изолятора, в коем я содержусь, о моих отношениях с Б. О. Богдановым и об участии последнего в меньшевистских организациях, сообщаю следующее:

Б. О. Богданова я знаю с 1915 г. Ежедневно встречался с ним в Петроградском Исполнительном комитете и в первом ЦИК в 1917 г. С тех пор и до сего времени имел с ним две-три встречи, при которых не было никаких бесед партийного и делового характера. Воздержанию от бесед на такие темы способствовало то обстоятельство, что мы издавна видели друг в друге политических противников и испытывали взаимное недоверие.

Б. О. Богданова я знал всегда в качестве меньшевика и члена ЦК РСДРП(м). Я никогда не слышал, чтобы Богданов вышел из этой партии или идейно порвал с ней, но вместе с тем я ничего не слышал и о фактической работе Богданова в этой партии примерно с 1920 г. Сведения о Богданове, доходившие до меня в советский период, сводились главным образом к тому, в какой именно тюрьме или в каком пункте ссылок находится Богданов в данный момент. Во время последнего мимолетного разговора (на Симферопольском вокзале, во время моего проезда через Крым в июне 1930 г.) Богданов производил впечатление человека, совершенно изнуренного всем пережитым им за последние <годы>. Он говорил во время этой беседы только о своей работе в каком-то из местных учреждений и о своем желании удержаться на месте во время чистки. Едва ли он был пригоден для какой-либо подпольной работы как по своим настроениям и возможностям, так и с точки зрения конспиративной организации.

4/V-31

Николай Суханов

Архив УФСК по Крыму. Архивно-следственное дело № 5543

Богданова Б. О. Симферополь, 1931, л.д. 47

Документ 7

ЗАЯВЛЕНИЕ Богданова Б. О.¹

3-4/VII-1939

1)    Приобщить к делу историю болезни Либермана.

2)    Прошу дать повторные очные ставки с Гореликом, Бройтманом и Добровольским.

3)    Считаю необходимым отметить следующее:

а) с 15 марта по 6 апреля 1938 г. допрос мой длился беспрерывно;

б) с 3 мая по 13 мая я допрашивался каждую ночь и только к утру возвращался на день в тюрьму;

в) с 22 мая по 5 июня 1938 г. я допрашивался беспрерывно день и ночь;

г) заявление, сделанное 30 марта 1938 г., мною сделано во время допроса, протекавшего в исключительно ненормальных условиях, и 30(1?) марта с утра я уже категорически отказывался от содержания этого заявления, и отказ мой был оформлен только 22 июня 1938 г.;

4) проходящих по делу обвиняемых Хаймовича и Воскресенского я совершенно не знаю.

Записано с моих слов правильно. Богданов

Следователь Киселев

Архив УФСК по Омской области. Архивно-следственное дело № 9395

Богданова Б. О. и др. — Омск, 1937, л.д. 313-315

Документ 8

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

5/VII-39

<...>

Причины отказа:

1)     История болезни Либермана не может ни изобличать, ни реабилитировать Богданова и др.

2)     Повторная очная ставка с Добровольским невозможна, т. к. он осужден¹.

3)     Горелик и Бройтман, изобличившие Богданова, впоследствии от своих показаний отказались, что оформлено соответствующими протоколами.

Поэтому — в ходатайстве отказать.

Архив УФСК по Омской области. Архивно-следственное дело № 9395

Богданова Б. О. и др. — Омск, 1937, л.д. 315

Документ 9

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

29 апреля 1937 г.

Либер-Гольдман М. И., 1880 г.р., уроженец г. Вильно, литератор и плановик-экономист с 1896 по 1897 — член Литовской с.-д. партии, с 1897 - Бунд, с 1903 - член РСДРП(м). С 1903 по 1918 - член ЦК Бунда, с 1904 член ЦК РСДРП(м). С 1920 г. 5 раз судим. <...> С июня 1935 отбывал ее <ссылку> в г. Алма-Ата. <...>

К этому времени относится полученная мною через Молоховского информация о настроениях бывших меньшевистских цекистов, живущих в Сибири, — Богданова, Колокольникова, Кипина. И вся эта информация говорила об одном — о большой активизации меньшевистских кадров и о необходимости договориться между собою. Арест 17 февраля 1935 г. не дал возможности созвать это совещание. Соловецкие лагеря были правильно организованной школой, в которой опытные и образованные меньшевики в течение нескольких лет подготавливали и сплачивали молодые кадры. Здесь велись партийные кружковые занятия самого повышенного типа. Наиболее видными руководящими работниками, проводившими эту работу на Соловках, были Богданов Борис Осипович, Кушин Иван Александрович, Петренко Петр Семенович. Легко понять, что в отрыве от всего окружающего мира эта работа приобрела специфический характер; отдельные лидеры вербовали здесь и создавали свои школы. Так, слово "кушковец" имело вполне определенное содержание, включающее определенный круг идей. "Соловчане" <...> заранее договаривались между собой, в каком месте вместе поселиться (при выборе ее или "минуса"). Меньшевистская и эсеровская фракции существовали самостоятельно, но политический и организационный контакт был теснейший. Я остановился подробно на характеристике значения "соловчан" в меньшевистском подполье, т. к. их роль была особенно велика в последний период развертывания активной нелегальной деятельности <...>

Допрос прерывается

Наркомвнутдел КазССР (Залин)

Либер-Гольдман

Допросили: Зам. наркомвнутдел КазССР (Андреев)

Нач. 2 отд. 4 отдела УГБ НКВД КССР (Блинов)

Архив УФСК по Омской области. Архивно-следственное дело № 9395

Богданова Б. О. и др. — Омск, 1937, л.д. 242-243

БИОГРАФИЧЕСКИЕ СПРАВКИ

о некоторых членах социалистических партий¹

АБРАМОВИЧ (Рейн) Рафаил Абрамович. 1880—1963

С юношеских лет — член Бунда, один из его лидеров. В дальнейшем — активный участник общероссийского социал-демократического движения. В 1910 г. бежал из ссылки за границу. В мае 1917 г. вернулся вместе с Мартовым в Петроград. Идеологически был близок к Мартову. Был членом ВЦИКа и бюро ВЦИКа первого созыва. Активный участник движения Уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда в 1918 г. В 1920 г. эмигрировал. Был членом Заграничной Делегации РСДРП, игравшей роль ЦК меньшевиков, находившихся в эмиграции. Вместе с Мартовым в 1921 г. основал печатный орган меньшевиков-эмигрантов, журнал "Социалистический вестник" и в течение всех лет существования этого журнала, до 1962 г., был членом его редакции.

АКСЕЛЬРОД Павел Борисович. 1850—1928

В революционном движении с 1870 г. В 1879 г. — член возглавлявшейся Плехановым революционно-народнической организации "Черный передел". В 1881 г. эмигрировал в Швейцарию и был одним из основателей первой российской с.-д. группы "Освобождение труда"; с 1900 г. — член редакции газеты "Искра". После раскола РСДРП на II съезде в 1903 г. — один из лидеров меньшевизма. Играл заметную роль и в международном социал-демократическом движении, с 1913 г. — член международного бюро II Интернационала. Вернулся из эмиграции в мае 1917 г., приняв сразу участие во Всероссийской конференции РСДРП (объединительной). Член Исполкома Петросовета. Был избран в Организационный комитет (ОК) — центральный орган РСДРП — и в качестве делегата ОК поехал за границу для организации и участия в международных социалистических конференциях. В Россию уже не возвращался. Сотрудничал в "Социалистическом вестнике". Автор воспоминаний; оставил значительное эпистолярное наследие (опубликованы письма к Мартову и Плеханову).

АСТРОВ (Повес) Исаак Сергеевич. 1876-1922

Член РСДРП с 1902 г., с 1903 г. — меньшевик. Участник революционного движения на юге России (Одесса. Екатеринослав и др.). В царское время неоднократно подвергался репрессиям, с 1912 г. — в эмиграции, где сблизился с Мартовым и другими с.-д. эмигрантами. Был членом Заграничного секретариата ОК. В мае 1917 г. вернулся в Россию, активный член ОК, позднее ЦК партии, один из руководителей меньшевиков-интернационалистов. Октябрьскую революцию не принял. В 1918 г. уехал из Петрограда в Одессу, где был одним из руководителей меньшевистской организации и профсоюзного движения. В 1920 г. арестован, в 1922 г. скончался от сыпного тифа в пересыльной тюрьме в Самаре.

БАТУРСКИЙ (Цейтлин) Борис Соломонович. 1879-1920

По образованию — юрист. В предреволюционный период — активный деятель профсоюзного движения. С 1905 г. — меньшевик, член ОК и затем ЦК Сразу же после Февральской революции вошел, в качестве представителя ОК, в Исполком Петросовета. Автор первого после революции воззвания партии меньшевиков к народу. Член редколлегии центрального органа меньшевиков "Рабочей газеты" После Октября, в январе-июне 1918 г. — один из инициаторов движения уполномоченных фабрик и заводов Петрограда. После разгрома этого движения уехал в Витебск, где в 1920 г. был арестован и в этом же году скончался в тюрьме от сыпного тифа.

БАЦЕР Давид Миронович. 1905-1986

Член кружка молодежи при московской группе социал-демократов. Арестован в Москве в 1923 г. и отправлен в ссылку в Печорский край. Через год вновь арестован, приговор — два года концлагерей. Срок отбывал на Соловках и в Верхнеуральском политизоляторе. После ссылки в Ашхабад и "минуса" в Ташкенте — новый арест в 1930 г. В 1937—1948 гг. — в лагере, затем на поселении. Автор воспоминаний (под псевдонимом Т. И. Тиль) "Социал-демократическое движение молодежи 1920-х гг."

БРОЙДО Марк Исаевич. 1877-1937

Организатор и участник рабочего движения с 1900 г. В царское время приговаривался к ссылкам и каторге, с которой бежал. На V (Лондонском) съезде РСДРП в 1903 г. был избран членом ЦК. С 1915 г. участвовал в работе Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета. Меньшевик-оборонец. Во время Февральской революции был членом Исполкома Петросовета, ВЦИКа первого созыва. В 1918 г. — один из организаторов движения уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда. Эмигрировал в 1919 г.

ВАЙНШТЕЙН Семен Лазаревич. 1876-1923(7)

В 1917 г. — член Исполкома Петросовета, член ВЦИКа, правый меньшевик. Вместе с Либером и Бройдо на экстренном заседании Исполкома Петросовета 25 октября 1917 г. сделал заявление о выходе меньшевиков из Исполкома. В 1922 г. эмигрировал в Берлин, где вошел в идейно-организационное ядро правых меньшевиков. Дальнейшая судьба неизвестна. Известен также под псевдонимом Звездин (Звездич).

ГАРВИ (Бронштейн) Петр Абрамович. 1861—1944

Член РСДРП с 1900 г., с 1903 г. — меньшевик. Один из организаторов и руководителей с.-д. организаций в Одессе и ряде городов на юге России. Вернувшись после Февральской революции из ссылки, поселился в Петрограде, вошел в ОК партии меньшевиков, позднее — в ЦК. В 1918 г. уехал в Одессу, где возглавлял меньшевистскую организацию и с.-д. фракцию еще существовавших в Одессе многопартийных Советов. В конце 1920 г. арестован, после года тюрьмы поселился в Москве. В 1922 г. эмигрировал сначала в Германию, а с приходом к власти Гитлера — в США. Член Заграничной Делегации РСДРП, член редакции "Соцвестника", автор многочисленных работ по истории рабочего движения.

ГВОЗДЕВ Кузьма Антонович. 1882—?

Рабочий-металлист, видный деятель легального рабочего движения. С 1909 г. работал на заводах Петербурга, участвовал в организации Союза металлистов и был его председателем. С начала первой мировой войны заявил себя меньшевиком-оборон-

нем, в 1915 г. организовал и возглавил Рабочую группу Центрального военно-промышленного комитета. После Февральской революции вошел в Исполком и Бюро Петросовета РиСД. позднее — во 15ЦИК первого созыва, член ЦК. Был товарищем министра труда и министром труда в коалиционных Временных правительствах. После Октября участвовал в движении уполномоченных фабрик и заводов Петрограда. С 1920 г. работал в ВСНХ. В 1931 г. был арестован и приговорен к десяти годам лишения свободы, с начатом Великой Отечественной войны срок был продлен, освободился в 1956 г. Дальнейшая судьба неизвестна.

ГОЦ Абрам Рафаилович. 1882—1940

Эсер, с 1906 г. — член боевой группы партии эсеров, неоднократно репрессировался. В 1907 г. приговорен к восьми годам каторги. После Февральской революции член Исполкома Петросовета, лидер фракции эсеров. После I Съезда Советов — вошел во ВЦИК и его президиум. Активно противодействовал большевикам и до и после их победы. В 1918 г. выехал в Одессу, где продолжат борьбу, в 1920 г. был арестован, в 1922 г. Верховный ревтрибунал приговорил его к смертной казни, замененной спустя два года тюремным заключением сроком на пять лет. После освобождения неоднократно репрессировался и в 1939 г. приговорен к двадцати пяти годам Красноярских концлагерей, где в скором времени погиб.

ДАН (Гурвич) Федор Ильич. 1871-1947

По образованию врач. Стоял у истоков с.-д. движения в России и играл в нем большую роль, начиная с "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" и кончая центральными органами РСДРП и Советами, рожденными Февралем. Меньшевик с 1903 г. В царское время неоднократно подвергайся арестам и ссылкам, был в эмиграции. Депутат и член с.-д. фракции I и II Государственной думы. Член ОК и ЦК партии меньшевиков, занимал руководящие посты в Петросовете РиСД и во ВЦИКе. После Октября допуска'! сотрудничество с большевиками, был представителем меньшевиков на III и IV съездах Советов, а на IV съезде был избран членом ВЦИК. Во время гражданской войны служил врачом в Красной Армии. В 1922 г. был арестован, год провел в тюрьме и затем выслан за границу. В 1923 г. принимал участие в создании Социалистического Интернационала. Проживал сначала во Франции, накануне ее оккупации немцами переехал в США. В 1941—1947 гг. издавал в США журнал "Новый путь" — орган меньшевиков-эмигрантов.

ДЕНИКЕ Юрий Петрович. 1887-1964

Меньшевик с 1906 г. В первой половине 1918 г. — один из организаторов движения уполномоченных фабрик и заводов Петрограда. В начато 1920-х гг. эмигрировал, был активным участником с.-д. движения в Германии до прихода Гитлера, после чего эмигрировал в США. Был членом Заграничной Делегации РСДРП, сотрудником "Соцвестника".

ДЮБУА Анатолий Эдуардович. 1881—1958

Меньшевик. Участник революций 1905—1907 гг. и 1917 г. После Февральской революции был депутатом Петросовета, заместителем министра труда в первом коалиционном Временном правительстве. В 1918 г. — активист движения уполномоченных фабрик и заводов Петрограда, сотрудник ряда меньшевистских журналов. Будучи членом фракции правых меньшевиков на экстренном Съезде РСДРП(м) в декабре, выступил с резкой критикой Октябрьского переворота. Был арестован, в 1921 г. сидел в Бутырках, затем эмигрировал, вошел в ядро правых меньшевиков, собравшихся в Берлине в 20-х годах.

ЕЖОВ (Цедербаум) Сергей Осипович. 1879—1939

Брат Ю. О. Мартова. Член РСДРП с момента ее организации. Один из основателей и участников петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". С 1903 г. — меньшевик, с 1906 г. — член ЦК партии. После Февральской революции член Исполкома Московского Совета. Придерживался позиции меньшевиков-интернационалистов. Октябрьскую революцию не принял, но от эмиграции в 1922 г. отказался. Неоднократно арестовывался. В 1935 г., находясь в ссылке в Казани, был арестован вместе с другими членами ЦК по обвинению в руководстве меньшевистским подпольным "центром", и был, по-видимому, приговорен к тюремному заключению, которое закончилось новым обвинением и расстрелом в феврале 1939 г.

КАПЕЛИНСКИЙ Наум Юрьевич

Меньшевик-интернационалист, деятель кооперативного движения в предреволюционные годы. 27 февраля 1917 г. вошел в состав временного Исполкома Петроградского Совета РиСД, в дальнейшем, после избрания постоянного состава Исполкома, был его секретарем.

КЕРЕНСКИЙ Александр Федорович. 1881—1970

Из дворян. По образованию юрист, до революции успешно выступал в качестве адвоката на ряде политических процессов. Депутат IV Государственной думы, председатель фракции трудовиков. Пользовался большой популярностью среди широких слоев населения. С марта 1917 г. — эсер, заместитель председателя Петросовета. С первых дней Февральской революции вошел во Временное правительство, занимая в нем различные посты: министра юстиции, военного и морского министра, а с 8 июля по 25 октября — министра-председателя. С 30 августа 1917 г. — верховный главнокомандующий. 25 октября выехал из окруженного большевистскими войсками Зимнего дворца в штаб Северного фронта (Псков), где вместе с генералом Красновым организован поход на Петроград, не имевший, однако, успеха. В середине 1918 г. эмигрировал во Францию, с 1940 г. жил в США. В 1922—1932 гг. редактор газеты "Дни". Автор мемуаров и исследований по истории русской революции.

КОЛОКОЛЬНИКОВ (Дмитриев) Павел Николаевич. 1871-1938(7)

Меньшевик-оборонец. В 1917 г. — член ЦК партии меньшевиков, товарищ министра труда в первом коалиционном Временном правительстве. Вместе с другими правыми меньшевиками сразу после Октябрьского переворота вышел из ЦК. При советской власти подвергался репрессиям, известно, что в середине 30-х годов находился в Сибири, по-видимому погиб в результате репрессий 1937-1938 гг.

КУЧИН Георгий Дмитриевич. 1896—?

Меньшевик-оборонец, активный деятель Февраля, военный комиссар, член ЦК. После Октября — один из влиятельных деятелей движения уполномоченных фабрик и заводов Петрограда, в связи с чем был арестован в 1918 г. После освобождения побывал за границей, вернулся, скрывался, в 1922 г. вновь арестован; с этого года — сплошная цепь тюрем, политизоляторов. ссылок. В 1935 г. арестован и приговорен к пяти годам ссылки, как "лидер ульяновских меньшевиков". Дальнейшая судьба неизвестна. Известен также под псевдонимом Оранский.

ЛАНДЕ Лев Семенович. 1901-1976

Меньшевик с 1919 г. Активный деятель Московской группы Союза с.-д. молодежи, в 1921 г. был арестован, в 1923 г., совершив побег, эмигрировал в Европу, с начала второй мировой войны — в США, с 1966 г. проживал в Голландии. Экономист по

образованию, сотрудник "Соцвестника", автор ряда работ по истории меньшевизма и экономическим вопросам.

ЛЕВИЦКИЙ (Цедербаум) Владимир Осипович. 1883-1938

Младший брат Мартова, участник революции 1905-1907 гг. в Петербурге, в 1917 г. — активный деятель московской и центральной партийных организаций меньшевиков. Член редакции московских газет "Вперед" и "Рабочая газета", участник конференций и съездов меньшевистского крыла РСДРП в 1917 г. С начала первой мировой войны стоял на позициях меньшевиков-оборонцев. После Октября неоднократно подвергался репрессиям. Скончался в 1938 г. во время следствия в тюрьме.

ЛИБЕР (Гольдман) Михаил Исаакович. 1880—1937

С 1897 г. — один из организаторов и руководителей еврейской с.-д. организации "Бунд", представлял ее на ряде съездов РСДРП, на V съезде избран членом ЦК РСДРП(м). Во время войны — меньшевик-оборонец, после Февральской революции — один из меньшевистских лидеров в Исполкоме Петроградского Совета и во ВЦИКе первого созыва, член ОК и ЦК партии меньшевиков. Участник Демократического совещания, член Предпарламента. С 1923 г. подвергался систематическим арестам. В 1935 г. был арестован в Казани, где отбывал ссылку, вместе с другими бывшими членами ЦК, в частности с Ежовым-Цедербаумом, обвинен в руководстве меньшевистским подпольным "центром" и приговорен к пяти годам ссылки в Алма-Ату, однако в 1937 г. после нового ареста расстрелян.

МАРТОВ Л. (Цедербаум Юлии Осипович). 1873—1923

Один из лидеров русской социал-демократии. Организатор и участник Петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" в 1895 г.; в 1901 г. эмигрировал и стал членом редакции "Искры". После 2-го съезда РСДРП (1903 г.) возглавил партию меньшевиков. К 1917 г., занимая все более левые позиции, становится лидером левого крыла партии, так называемых меньшевиков-интернационалистов. Вернувшись в Петроград в мае 1917 г., принял ведущее участие в работе центральных партийных органов. После Октября склонил ЦК к возможности сотрудничества с большевиками, что вызвало протест со стороны правых меньшевиков и выход их из ЦК. Однако Брестский мир и репрессии 1918—1920 гг. решительно оттолкнули его от советской власти и в конце 1920 г. он эмигрировал. В 1921 г. в Берлине основал центральный печатный орган меньшевиков-эмигрантов "Соцвестник", игравший большую роль и просуществовавший до 1961 г. Проявил себя блестящим публицистом и писателем. Автор многих работ по истории с.-д. движения в России, в том числе "Записки социал-демократа", "Мировой большевизм" и других. В апреле 1923 г. скончался от мучавшего его всю жизнь туберкулеза.

МЕЛЬГУНОВ Сергей Петрович. 1879-1956

Историк и общественный деятель. С 1907 г. — член партии народных социалистов. С 1917 г. — член ЦК партии и товарищ председателя. Редактор официального органа партии — газеты "Народное слово". Член редакций многих журналов и газет. С 1918 г. неоднократно арестовывался, в 1922 г. был выслан за границу. В эмиграции вел активную партийную и издательскую работу. Автор ряда трудов по истории церкви, русского общественного и революционного движения, в том числе "На путях к дворцовому перевороту", "Золотой немецкий ключ", "Мартовские дни". "Как большевики захватили власть" и других.

МСТИСЛАВСКИЙ Сергей Дмитриевич. 1876-1943

Член партии эсеров, деятель кооперативного движения; в 1917 г. офицер Военной Академии, председатель правления Петроградского Союза рабочих потребительских обществ. Член Военной комиссии Исполкома Петросовета, в качестве комиссара Петросовета провел акцию ареста Николая II в Царском Селе. Сотрудник печатного органа эсеров "Дело народа".

НИКОЛАЕВСКИЙ Борис Иванович. 1888-1966

Меньшевик, деятель легального рабочего движения. Подвергался репрессиям и в царское время, и при советской власти. В начале 20-х годов эмигрировал. Жил в США, был собирателем и хранителем архива меньшевистской партии — самого представительного до 1991 г., когда открылись фонды Архива Октябрьской революции и другие в России. Член Заграничной Делегации РСДРП, член редакции "Соцвестника", автор многих трудов по истории революции в России.

ПЕШЕХОНОВ Алексей Васильевич. 1867—1933

Член партии Народных социалистов, один из ее организаторов в 1906 г. Член Исполкома Петросовета РиСД с первых дней Февраля, в дальнейшем — член ВЦИКа. После объединения партии Народных социалистов с партией Труда и образования Трудовой народно-социалистической партии, стал ее председателем. Сторонник коалиционного правительства. С мая по август 1917 г. — министр продовольствия Временного правительства, затем товарищ председателя Предпарламента. После Октября вел борьбу против советской власти, входил в "Союз возрождения России". В 1922 г. выслан за границу.

ПЛЕХАНОВ Георгий Валентинович. 1856—1918

Из дворян. Основоположник социал-демократического движения в России. Теоретик и практический деятель также и международного рабочего движения. Автор многих трудов (главнейшие из которых — "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" и "История русской общественной мысли"), воспитавших не одно поколение российских социал-демократов. Еще в 1879 г., после раскола "Земли и воли" возглавил "Черный передел". В 1883 г. организовал и возглавил группу "Освобождение труда", был одним из лидеров II Интернационала, участвовал в создании и руководстве газетой "Искра". После 1903 г. — меньшевик. Оборонец с первого дня войны 1914 г. Вернувшись после 37-летней эмиграции в марте 1917 г. в Россию, возглавил небольшую группу меньшевиков, объединенных издававшейся им с 1914 г. газетой "Единство". Октябрьскую революцию встретил враждебно, считая ее авантюрой. Скончался от давнего туберкулеза в санатории под Териоками (Финляндия) 30 мая 1918 г.

ПОТРЕСОВ Александр Николаевич. 1869—1934

Из дворян. Окончил естественный факультет Петербургского университета. В 1896 г. вошел в Петербургский "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". Вместе с Лениным и Мартовым редактировал газету "Искра". С 1903 г. — меньшевик, с началом первой мировой войны определился как идеологический лидер меньшевиков-оборонцев. Не принимал участия в работе Советов во время Февраля, но участвовал в Демократическом совещании и был членом Предпарламента. В 1917 г. член редакции газеты "День". Отказался войти в ЦК партии осенью 1917 г. ввиду преобладания в нем меньшевиков-интернационалистов, а через год заявил о своем выходе из партии; В 1924 г. эмигрировал во Францию.

САПИР Борис Моисеевич. 1902—1989

Меньшевик с 1919 г., один из организаторов Московской группы Союза с.-д. молодежи (ССДРМ). С 1921 г. подвергался репрессиям, в 1923—1925 гг. отбывал срок на Соловках, в 1925 г. бежал из ссылки за границу. Член Заграничной Делегации РСДРП и сотрудник журнала "Соцвестник". Автор ряда работ по истории общественного движения в России. Многолетний сотрудник Международного института социальной истории в Амстердаме, где до второй мировой войны возглавлял русскую секцию, и продолжал в нем работать после возвращения из своей вторичной эмиграции в США, в 1967 г.

СКОБЕЛЕВ Матвей Иванович. 1885-1938

Меньшевик, член РСДРП с 1903 г., в годы войны оборонец. С 1912 г. — депутат IV Государственной думы. С первых дней Февраля — член Исполкома Петроградского Совета РиСД, затем — его Бюро, с июня — член ВЦИК и его Президиума. Был депутатом Учредительного собрания, членом ЦК РСДРП(м). С 1920 г. проживал в Париже, с 1925 г. — в Москве. Вступил в РКП(б). В 1938 г. расстрелян.

СОКОЛОВ Николай Дмитриевич. 1870—1928

Известный петербургский адвокат по политическим делам. Социал-демократ по убеждениям, но в партии не состоял. Придерживался интернационалистических позиций, был близок с Сухановым. Вместе с ним и Стекловым решили вопрос о неучастии представителей Советов в первом Временном правительстве. Открыл первое заседание Совета вечером 27 февраля. Член военной секции Исполкома Петросовета. После Октября работал юрисконсультом в различных советских учреждениях.

СПИРИДОНОВА Мария Александровна. 1884—1941

Из дворян. В партии эсеров с гимназической скамьи. В 1906 г. по решению тамбовской организации эсеров в г. Козлове смертельно ранила жандармского полковника, судом приговорена к смертной казни, замененной бессрочной каторгой в Нерчинске. Вернувшись в Петроград после Февральской революции, включилась в активную работу партии эсеров. На 3-м съезде эсеров вошла в левое крыло этой партии и в дальнейшем стала одним из его лидеров, а с образованием партии левых эсеров (ноябрь 1917 г.) — почетным председателем партии. С осени 1917 г. начинается активная деятельность в Петросовете, на Демократическом Совещании и пр. 25 октября, на II съезде Советов она вместе с большевиками сменяет старый Президиум. После Октября — член ВЦИК и участник III—V Всероссийских съездов Советов. Выступала против ратификации Брестского мира, была активным участником левоэсеровского мятежа 1918 г. Начиная с 1919 г. подвергается гонениям и репрессиям. В 1938 г. была приговорена к двадцати пяти годам тюремного заключения. В сентябре 1941 г. — расстреляна в орловской тюрьме.

СТЕКЛОВ (Нахамкис) Юрий Михайлович. 1873—1941

Член РСДРП с 1893 г., участник революции 1905—1907 гг. Играл активную роль в Февральской революции, являясь внефракционным социал-демократом; был членом Исполкома Петросовета, редактором "Известий", на 1-м Всероссийском Совещании — докладчиком по вопросу об отношении к Временному правительству. Занимал позицию революционного оборончества. Позднее перешел к большевикам, после Октября — член Президиума ВЦИКа, главный редактор газеты "Известия". Автор ряда работ по истории революционного движения. В 30-е годы репрессирован.

СУХАНОВ (Гиммер) Николай Николаевич. 1882—1940

Участник революционного движения с 1903 г. Неоднократно менял партийную принадлежность, оставаясь по существу внепартийным социал-демократом. В феврале 1917 г. — член Петросовета, член ВЦИК первого созыва. Сотрудничал в журнале "Летопись", редактор газеты "Новая жизнь". В 1922—1923 гг. опубликовал свои "Записки о революции", и по сей день являющихся ценным источником информации о Февральской революции. В 1931 г. был привлечен в качестве подсудимого к процессу о "Союзном бюро меньшевиков", приговорен к десяти годам тюрьмы, в дальнейшем замененной ссылкой. В 1937 г. вновь арестован, в 1940 г. — расстрелян.

ФИЛИППОВСКИЙ Василий Николаевич. 1889—1940

Старший лейтенант флота. Член партии эсеров с 1903 г. Активный член Исполкома Петросовета и ВЦИКа первого созыва с первого дня Февраля и до 25 октября 1917 г. В 1918 г. один из организаторов восстания чехословацкого военного корпуса, находившегося в России. В 1922 г. — свидетель защиты на суде над эсерами. После суда, уже внесудебные органы приговорили его к трем годам концентрационного лагеря, два с половиной из которых он пробыл на Соловках, а последние полгода, по-видимому, в Верхнеуральском политизоляторе. В 30-х годах оказался на Колыме, где и скончался в 1940 г.

ХИНЧУК Лев Михайлович. 1868-1939

Связан с с.-д. движением с 1890 г., с 1903 г. — меньшевик, активный противник первой мировой войны. В царское время многократно арестовывался, прошел через тюрьмы и ссылки, несколько раз бежал. С самого начала Февральской революции был избран председателем Московского Совета РиСД, был также влиятельным деятелем ВЦИКа. Будучи делегатом II Съезда Советов, выступил 25 октября 1917 г. от имени меньшевистской фракции с резкой речью в адрес большевиков. Однако в 1919 г. порвал с меньшевизмом и в 1920 г. вступил в РКП(б), занимал ответственные посты в советских учреждениях. В 1939 г. расстрелян.

ЦЕРЕТЕЛИ Ираклий Георгиевич. 1881-1959

Меньшевик, член РСДРП с 1903 г. В 1907 г. — председатель с.-д. фракции во II Государственной думе. После третьеиюньского переворота (1907 г.) приговорен к каторге, замененной ссылкой в Восточную Сибирь, из которой вернулся сразу после Февральской революции. Один из лидеров меньшевиков в период Февраля. Выдающийся оратор. Член Исполкома и Бюро Петроградского Совета, член Президиума ВЦИК первого созыва, член ЦК РСДРП(м), министр в первом коалиционном Временном правительстве. После Октября уехал в Тифлис, где играл первостепенную роль в меньшевистском правительстве Грузии. В 1921 г. эмигрировал сначала во Францию, затем в США. Был представителем грузинских с.-д. в Международном социалистическом бюро и членом Исполкома II Интернационала. Автор "Воспоминаний о Февральской революции".

ЧЕРНОВ Виктор Михайлович. 1873—1952

Из дворян. В с.-д. движении с конца 1880-х гг. Один из лидеров и организаторов партии эсеров. Февральская революция застала его в эмиграции, по приезде в Петроград принял активное участие и в работе Петросовета РиСД (член Бюро Исполкома), и в партийных органах (член ЦК, член редакции газеты "Дело народа" — центрального органа партии эсеров). После апрельского кризиса власти (1917 г.), занял пост министра земледелия в первом коалиционном Временном правительстве. Октябрьскую революцию категорически не принял, организуя разного рода со-

противления новой власти. 5 января 1918 г. на первом и единственном заседании Учредительного собрания был избран его председателем. В конце 1918 г. эмигрировал. Проживал в Чехословакии. Франции. США. Автор многих трудов, в том числе: "Записки социалиста-революционера", "Рождение революционной России". "Перед бурей".

ЧХЕИДЗЕ Николай Семенович. 1864-1926

В РСДРП с 1898 г., с 1903 г. — меньшевик. Участник революции 1905—1907 гг. в Грузии. Депутат III Государственной думы и член ее с.-д. фракции, депутат IV Государственной думы и председатель ее с.-д. фракции. После Февральской революции — председатель Петросовета РиСД, с июня — председатель ВЦИК первого созыва. Член ОК с 1912 г., после преобразования ОК в ЦК в 1917 г. — член ЦК. Октябрь не принял, в начале 1918 г. уехал в Грузию, где возглавил Учредительное собрание Грузинской Демократической Республики. В 1921 г. эмигрировал во Францию. В 1926 г. покончил с собой.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Авторские тексты Б. О. Богданова

1. Богданов Б. О. Итоги ремесленного съезда // Наша заря. 1911. № 2.

2. Богданов Б. О. Некоторые итоги (о петиционной кампании) // Наша заря. 1911. № 3.

3. Богданов Б. О. Фрагменты воспоминаний. / Рукопись. 1956. — 30 с. (См. Приложение 1).

4. Оленин Б. [Богданов Б. О.] Страхование рабочих в 3-й Государственной Думе // Дело жизни. 1911. № 5.

5. Оленин Б. [Богданов Б. О.] Страхование рабочих и наши задачи. // Дело жизни. 1911. № 6.

6. Статьи в "Рабочей газете" и "Известиях" (указаны в подстрочных примечаниях в тексте).

2. Воспоминания и статьи, посвященные Б. О. Богданову

(частично воспроизведены в Приложениях № 2, 3, 4)

1. Богомяков Н. И. Богданов Борис Осипович. Материалы к биографии. / Рукопись. 1980. — 19 с.

2. Денике Ю.П. Б.О. Богданов в начале 1918 года // Социалистический вестник. 1960. № 2-3. С. 48

3. Рубинштейн В. О. Так было в 20-х. / Рукопись. 1990. — 108 с.

4. Сапир Б. М. Наш Соловецкий староста // Социалистический вестник. 1960. № 2-3. С. 46-47

5. Шейнер И. Б. О. Богданов в Одессе // Социалистический вестник. 1960. № 4. С. 75

3. Архивно-следственные дела Б. О. Богданова

1. Архив ФСК РФ. Дело № 16794. Москва, 1922 г.

2. Архив ФСК РФ. Дело № 60918. Баку—Москва, 1928 г.

3. Архив УСБ Крыма. Дело № 5543. Симферополь, 1931 г.

4. Архив УФСК по Омской области. Дело № 9395. Омск, 1937 г.

5. Архив УМГБ по Северо-Казахстанской области. Дело № 2746. Петропавловск, 1949 г.

4. Литература по политической истории XX века, связанная с жизнью и деятельностью Б. О. Богданова

А. Предреволюционный период.

1. Гарей П. А. Из воспоминаний о февральской революции // Социалистический вестник. 1957. № 2-3.

2. К истории Рабочей группы Военно-промышленного комитета // Красный Архив. — Т. 2 (57).

3. Маевский Е. Канун революции: из истории движения накануне 1917 г. Деятельность представителей рабочих при Центральном военно-промышленном комитете. — Пг, 1918.

4. Мстиславский С. Пять дней // Летопись революции. — Берлин; Пг; М, 1922. № 3.

5. Николаевский Б.И. Меньшевики в первые дни революции // Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. — Benson, Vermont, Chalidze publication, 1988.

6. Николаевский Б.И. П.А. Гарви в России. — Нью-Йорк, 1946.

7. Пияшев Н.Ф. Боровский // ЖЗЛ. — М., 1959.

8. Солженицын А. И. Красное колесо. Узел II. Октябрь шестнадцатого. - Париж, YMCA-Press, 1989.

9. Фельдман К. Броненосец "Потемкин". — М., 1938.

10. Церетели И. Г. Воспоминания о февральской революции: В 2 т. - Париж, Mouton & Co, 1963.

11. Шляпников А. Г. Семнадцатый год: В 4 т. — М., 1923—1931.

Б. Февральская революция.

1. Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. - М., 1967.

2. Владимирова В. Революция 1917 года. — М.; Пг, 1923. Т. 3. Июнь-июль.

3. Вожди меньшевиков о 3-5 июля // Красный Архив. — М.; Л., 1926. Т. 5(18).

4. Всероссийское Совещание Советов рабочих и солдатских депутатов. Стенографический отчет. — М.; Л., 1927.

5. Гарви П.А. Профсоюзы и кооперация после революции (1917—1920) / Ред. Ю. Г. Фельштинский. — New-York, Chalidze publication, 1989.

6. Дан Ф. И. Последняя попытка лидеров ЦИК'а // Анин Д. С. Революция 1917 года глазами ее руководителей. — Roma, Edizioni Aurora, 1971.

7. История гражданской войны в СССР. — М., 1955.
8. .Капица П. И. Завтра будет поздно // Юность. 1967. № 10.

9. Мельгунов С. П. Как большевики захватили власть. / 2-е изд. — Англия, 1989.

10. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. — Париж, 1961.

11. Милюков П. Н. Последствия апрельского кризиса // Анин Д. С. Революция 1917 года глазами ее руководителей. — Roma, Edizioni Aurora, 1971.

12. Набоков В. К. Временное правительство // Архив русской революции. - М., 1991. Кн. 1.

13. Первый Всероссийский съезд Советов: В 2 т. — М.; Л., 1930.

14. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Протоколы заседаний Исполнительного комитета и Бюро исполнительного комитета. — М., 1925.

15. Плеханов Г. В. О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен. // Анин Д. С. Революция 1917 года глазами ее руководителей. — Roma, Edizioni Aurora, 1971.

16. Рабинович А. Большевики приходят к власти / Перевод с англ. — М., 1989.

17. Революция 1917 г. Хроника событий: В 7 т. — М.; Л., 1926. Т. 5. Октябрь / Ред. К. Рябинский.

18. Суханов Н. Н. Записки о революции: В 3 т. — М., 1991—1992.

19. Федор Раскольников о времени и о себе: Воспоминания. Письма. Документы. / Сост. И. П. Коссаковский — Л., 1989.

20. Церетели И. Г. Большевистский заговор десятого июня // Анин Д. С. Революция 1917 года глазами ее руководителей. - Roma, Edizioni Aurora, 1971.

В. После Октября.

1. Абрамович Р. А. Ева Львовна Бройдо // Социалистический вестник. 1936. № 2.

2. Абрамович Р. А. Меньшевики и социалистический интернационал 1918—1940 гг. // Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. -Benson, Vermont, Chalid/e publications, 1990

3. Аронсон Г. Я. К истории правого течения среди меньшевиков // Меньшевики после Октябрьской революции / Ред.-сост. Ю. Г. Фельштинский. — Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990.

4. Гарей П. А. Дни красного террора в Одессе // Социалистический вестник. 1960. № 1.

5. Гарей П. А. Ответ клеветникам // Социалистический вестник. 1931. №3.

6. Долин Д. Ю. Меньшевизм в период Советской власти. // Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. — Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990

7. Заславский Д. О., Канторович В. А. Хроника Февральской революции. - Пг, 1924. Т. 1. Февраль-май.

8. Клингер А. Соловецкая каторга. Записки бежавшего // Архив русской революции. — Берлин, 1928. № 19.

9. Костиков В. След от шляпы Ю. О. // Огонек. 1990. № 10.

10. Независимое рабочее движение в 1918 году: Документы и материалы / Ред.-сост. М. С. Бернштам // Исследования новейшей русской истории / Под общей ред. А. И. Солженицына. Вып. 2. -Париж, YMCA-Press, 1981.

11. Олицкая Е. Л. Мои воспоминания. — Франкфурт-на-Майне, Посев, 1971.

12. Протоколы заседаний ЦИК и Бюро ЦИК Совета РиСД 1-го созыва после Октября // Красный Архив. — М.; Л., 1925. Т. 3 (10).

13. Соколов Б. Защита Учредительного собрания // Архив русской революции. — Берлин. 1924. № 13.

14. Тиль Т. И. Социал-демократическое движение молодежи 1920-х годов // Память: Исторический сборник. Вып. 3. — М., 1978; Париж, YMCA-Press, 1980.

15. Чрезвычайное собрание уполномоченных фабрик и заводов Петрограда 18 марта 1918 г. // Горизонт. 1990. № 10.

16. Letters from Russian Prisons. — London, 1925.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Абрамович Р. А. (Рейн) 66, 141, 143, 233, 238

Абросимов 195, 201 ,

Адлер Ф. 186

Азарх 176

Аксельрод П. Б. 184, 219, 238

Аксельрод Л. И. 92

Алексеев 21, 191

Андреев 237

Андреева А. А. 97-92, 106-107, 111, 126-127, 143, 229

Аркин А. 138, 237

Аркина А. Н. См. Серебряницкая

Аронсон Г. Я. 63, 183

Арсеньев 190

Астров (Повес И. С.) 19. 25, 68, 79, 81, 85-86. 184-185, 188, 238

Аустринин 91, 228—229

Ашпис О. И. 150

Базаров В. А. 42

Барский А. 19, 20

Барсуков 160, 168

Батурский Б. С. (Цейтлин) 34, 63, 66, 81, 154. 201, 239

Бауэр М. А. 104, 119

Бахтиаров 775

Бацер Д. М. (Тиль Т. И.) 98, 110, 120, 158, 185, 239

Бейлис 136

Белкин К. К. 207

Беляев В. Д. 210

Берг Е. С. 68

Берия Л. П. 167, 226

Бернштам 65

Билима-Пастернак Г. А. 104

Бинасик М.С.37

Блиндерман И. 108

Блинов 237

Богданов Б. О. Passim

Богданов Б. О. (брат) 18

Богданов М. О. 17

Богданов О. Б. 75

Богданова А. О. 15-18, 93, 113, 171-172, 177-178, 181-182, 217

Богданова О. А. (Дыхно) Passim

Богданова С. Э. 16, 18, 90

Богомяков Н. И. 11, 54, 58, 75, 161, 171, 173

Бочулис 96

Брамсон Л. М. 39

Брик О. 93

Бродский Ю. А. 98

Бройдо Е. Л. 123-126, 162

Бройдо М. И. 61, 126, 195, 201, 239

Бройтман Р. Я. 162, 165—166, 176, 235-236

Бронштейн См. Гарви

Брук 11

Бургина А. 24

Бурджалов Э. Н. 32

Бутенко 124. 126

Бухарин 137

Бяловский Ф. В. 270

Вавилов Н. И. 134

Вайль 77

Вайнштейн С. Л. (Звездин) 87, 91, 239

Вакулинчук 27

Васильев 795

Венгеров В. С. 50

Вишняков 797

Волков И. Г. 143, 231

Волкова 3. М. 175—176

Волобуев П. В. 7

Вольский В. К. 214

Боровский В. В. 25, 78

Воскресенский А. Н. 162—163, 166— 167, 236

Выхрыстюк В. 192—193

Вышинский А. Я. 755, 166

Гапили 3. 4, 7—8, 11

Гарви П. А. 9, 22, 25, 30, 33, 36, 63, 68, 78-80, 83, 87. 91. 169, 184—185. 187, 194, 239

Гвоздев К. А. 27-2,5, 30—33, 35, 63, 194-196, 201, 221—222, 239

Гершкович 224—225

Гильдербрандт Б. Н. 769

Гильдербрандт Н. И. 769

Гильман Р. С. 762, 165—167

Гиммер См. Суханов

Гинзбург 231

Глебов Н. Н. 68

Годин 22

Голиат К. 226

Гологорский 20

Голодное М. И. 118

Гольд Г. Л. 211

Гольденберг Р. М. 125—126

Гольдман См. Либер

Горелик Б. Я. 156, 158

Горелик М. Н. 104, 152-153. 156, 160, 162, 164-166. 168, 235-236

Гофман Л. Г. 133, 140

Гоц А. Р. 39, 61, 240

Гринцер Я. М. 22, 83

Гродский Н. 20

Громан В. Г. 143. 231

Гроссман В. А. 173

Грошев 210

Губин Е. М. 94, 210

Губина Т. 94

Гурвич См. Дан

Гучков А. И. 43, 195

Далин Д. Ю. 67

Дан Ф. И. 39—40, 43, 49, 52—55, 60—61, 64, 68, 70, 78, 141, 169, 217, 233. 240

Дейч 80

Дейч Л. Г. 68

Денике Ю. П. 9, 65—66, 221—222. 240

Деникин А. И. 18

Дерибас 111

Дерман Я. Б. 133, 140

Дзержинский Ф. Э. 96

Дмитриев См. Колокольников

Добровольский И. И. 163—166, 235—236

Дульбинский 226

Дыхно А. М. 76

Дыхно Н. М. 147

Дыхно Р. А. (Лейбзон) 122, 124

Дыхно Тамара А. 76—77, 80, 83—84, 86, 91, 93, 108, 111. 113, 116, 123-124, 136, 147, 150-153, 156-160, 169

Дюбуа А. Э. 66, 184, 222, 240

Евдокимов 223

Ежов (Цедербаум С. О.) 69, 165—167, 169-170, 241—242

Емельянов И. 195. 201

Енукидзе А. С. 92, 107, 229

Ермолаев К. М. 64, 222

Есипова 77

Жмудь Д. 210

Жорес Ж. 139

Жуковский (Жук) 138. 154

Журбенко 141-142, 234

Завадье В. С. 39

Зайцев В. М. 175-176

Зарецкая С. М. 87, 169

Зарницкий Ф. 193

Захарова-Цедербаум 169—170

Звездин (Звездич) См. Вайнштейн

Зельбст Ф. 3. 96, 99, 102, 104

Зиновьев Г. Е. 50, 57, 59, 61, 68

Иваницкий А. А. 214

Ивановне, 106, 112, 228

Иванов Б. С. 151-153, 156, 160, 162

Иванова М. В. 156—158

И ков В. К. 143, 231

Иоффе Г. 3. 10

Каганович 164

Калинин М. И. 32

Каменев Л. Б. 39, 57, 59, 61, 92

Каменский 204

Капелинский Н. Ю. 33, 204. 241

Капица П. 59

Каплан Ф. 67

Карахан Л. М. 90

Карга 230

Карпов 160, 168

Карсавин Л. П. 226

Касаткин Л. Л. 210

Катанян 105, 209

Каутский К. 184, 219

Кац С. С. 173

Кейлис О. Я. 270

Керенский А. Ф. 43—44, 59—60, 203-204, 241

Кефали 169

Кизин В. М. 175-176

Кипин 237

Киселев 160, 165, 168, 236

Климов А. Я. 226

Климович С. П. 85

Климчинский 50

Клингер А. 101

Коган Л. Е. 109, 113, 221

Козьмин 55

Колмаков 120

Колокольников П. Н. (Дмитриев) 49, 237, 241

Кондратенко 210

Коновалов 195

Корнилов 44

Коробков В. М. 68, 79, 83, 214

Короленко В. Г. 81, 135—136

Короленко С. В. 135—136

Кортусов П. И. 163, 167

Косинова Т. Ф. 99

Костиков В. В. 82

Котова Е. И. 104

Кочаровский Г. Т. 104

Красиков П. А. 105

Кривинская М. Л. 6, 133, 135—139

Крохмаль В. М. 34

Круглов Я. В. 129

Куприянова К. С. 149, 155, 157

Курский Д. И. 88-89

Куусинен А. А. 179—180

Кучин Г. Д. (Оранский) 25, 61, 66, 103, 108, 143, 170, 231. 241

Кушин И. А. 237

Кущев 124, 139, 142

Ланде Л. С. 9, 11, 241

Ларин Ю. М. 96

Ларина 232

Левицкий (Цедербаум В. О.) 64, 242

Лелевич 76

Ленин В. И. 39, 44, 49-50, 54, 56, 59, 87-90, 188, 243

Либер М. И. (Гольдман) 37, 56—57, 61, 63, 102, 166-167, 169-170, 237, 239, 242

Либерман М. Э. 152, 156, 158

Либерман Ю. М. 152—153, 156, 160, 162-166, 235—236

Лукьянов В. Б. 146

Лунский 192

Лупинский 79

Лущик 203—204

Львов 43

Любимов И. Е. 86, 105

Ляхович К. И. 81

Маевский Е. (Гутовский В. Н.) 28, 30, 198, 201

Майкопар 76

Малаховский Д. Е. 147, 158, 160, 174

Малаховский Е. Е. 153, 157, 169—170

Малаховский Ю. Е. 147, 158, 160

Малышев 25

Малянтович В. Н. 20, 22.

Малянтович П. Н. 20

Мандельштам 78

Мария Федоровна, имп. 223

Мартов (Цедербаум Ю. О.) 7,60—62,75,78,102,112,183,194,196,201,219-220, 238,241—243

Матюшенко 21

Маяковский В. В. 93

Мельгунов С. П. 41-42, 242

Милюков П. Н. 38, 42, 47-48

Минц И. И. 38

Моисеев 168

Молотов 164

Молоховский 237

Мстиславский С. Д. 33, 243

Муранов 222

Муромцев 188

Назарьев М. Ф. 109, 221

Некрич А. М. 7

Нелипа 168

Немерицкий Б. Г. 134-135, 137, 139

Ненароков А. П. 4, 8, 11

Николаев 77

Николаевский Б. И. 9, 33, 36, 243

Ногин В. П. 49

Ногтев 96, 103, 106—107, 206-207

Олейников 230

Олицкая Е. Л. 100

Оранский См. Кучин

Орженцкий Р. М. 192—193

Оссовская М. 120

Оссовский В. А. 109-110, 118-119, 221

Петренко (Окунев) П. С. 103, 169, 237

Пешехонов А. В. 41, 49, 243

Пешкова Е. П. 88, 94, 209

Пирожкова А. Г. 150

Пистрак Г. М. 162, 165, 167

Пияшев М. 25

Плеханов Г. В. 37, 54, 68-70, 183, 194, 196, 238, 243

Плеханова Р. М. 70

Повес С. 19

Повес И. С. См. Астров

Поддубный А. А. 54, 217

Покровский М. Н. 7

Полетика Е. К. 118-119, 149

Полетика М. Ф. 154

Попляк 208

Попов В. И. 105, 209

Потресов А. Н. 46, 49, 68, 183-185, 194, 196, 243

Пумпянский Л. М. 28, 30, 54, 217

Пунин Н. Н. 226

Раманаускас 226

Раскольников Ф. Ф. 55—56, 55

Ратнер Л. И. 125—126

Рашковский И. Г. 210, 214

Рейн См. Абрамович

Рит Х. 193

Рогачевский Я. А. 123, 125—126

Рогинскнй А. Б. 6, 11, 96, 98

Родичев В. И. 147

Розен И. А. 94

Рошаль С. Г. 56, 58

Рубинштейн В. О. 10-11, 71, 94, 99-102, 104—105. 188

Рыбаков 168

Рыков 137

Рязанов Д. Б. 67-68, 86, 105

Саенко 168

Самохвалов М. Д. 210, 214

Сапир Б. М. 6, 9-10, 71, 95, 99, 101-102, 104, 109-110, 184, 187-188, 218, 244

Сахаров А. Д. 136

Семковский С. Ю. 68

Серебряницкая А. Н. (Аркина) 138, 140

Синезерский 193 Скалов Б. Г. 37

Скобелев М. И. 29, 33, 37, 42, 200, 204, 244

Сливко А. С. 166, 168

Снобков А. И. 88, 91—92

Соколов Н. Д. 42, 92, 229, 244

Солженицын А. И. 28. 30, 66, 89, 187

Сорокин 230

Софийский П. 143

Спасский С. Д. 226

Спиридонова Лена 84

Спиридонова М. А. 55, 61, 244

Сталин И. В. 58, 89, 226

Станкевич В. Б. 43

Стариков 168

Стеклов Ю. М. 34, 42. 244

Суханов Н. Н. 8, 30-31, 34, 36, 38, 40—42, 46, 48, 50. 55-58, 70, 83, 133. 140-141, 143-144, 162, 187, 204, 231-235, 244-245

Тавровский 230

Тарабукин С. К. 138

Таратута 225

Тиль Т. И. См. Бацер

Томский 137

Топер В. М. 93

Топер М. М. 93

Топер С. М. 83, 85, 93

Трапезников В. Н. 109—110

Трейгер Н. И. 149, 151, 153, 155. 188

Третьякова Л. С. 134-135, 137

Трофимова В. В. 94, 133, 135-137

Троцкий Л. Д. 39, 61, 90, 132

Тюнина М. А. 118

Тютюкин С. В. 10

Уншлихт И. С. 90, 92, 96, 229

Федоров 20

Фейнберг 87

Фельдман К. 21-23, 193

Фельштинский Ю. Г. 9

Филипповский В. Н. 37, 61, 245

Френкель Я. И. .152

Хаймович М. М. 162-163, 165—166, 236

Хаймсон Л. 4, 7—8

Хаустов 204

Хинчук Л. М. 52-53, 245

Ходоров И. Е. 91

Хрущев Н. С. 179, 187, 226

Цедербаум В. О. См. Левицкий

Цедербаум С. О. См. Ежов

Цедербаум Ю. О. См. Мартов

Цейтлин Б. М. 138, 154

Цейтлин Б. С. См. Батурский

Цейтлин Л. С. 154

Цейтлин М. С. 104, 118, 138, 148—149, 153-155, 179, 239

Цейтлин С. С. 148-149, 153—155

Цейтлин Э. С. 154

Цейтлина Д. С. 154

Церетели И. Г. 8-9, 30. 35—36. 40. 43, 46—47, 50, 52-55. 59-60, 63. 68, 70-71, 187, 217, 223, 245

Цорфес 138

Черкес В. 6, 133, 135, 137-138, 188

Чернов В. М. 70, 245

Чижов 192

Чхеидзе Н. С. 29, 33, 35, 37, 43, 69, 201, 204, 246

Чхенкели А. И. 201

Шавдиашвили 191

Шапошникова Г. Е. 175, 177

Шароватов 175

Шейнер И. 9, 23. 224

Шер В. В. 141, 231

Шерешевскин 151, 153

Шляпников 194

Шмальц 168

Шмелев 210

Штульман 79

Щегловитов 204

Эгиз И. А. 207

Эйхманс 103, 106, 206-207

Яворк 226

Ягода 96, 140

Яковлев Ф. 195, 201

Якубсон И. С. 149. 155

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда разразилась Февральская революция, моему отцу, деятельному ее участнику, исполнилось тридцать три года. Не думаю, что он отметил этот день в семейном кругу или в кругу друзей. Мама рассказывала, что первые месяцы после революции, освободившей его из "Крестов", он редко появлялся дома, забегал лишь на часок-другой в любое время суток и вновь исчезал. А мне, его дочери и автору этих строк, было тогда несколько месяцев. Когда мне исполнился год, в июне, отец оторвался от своих дел для того, чтобы забежать в магазин, купить цветы и подарок маме и появиться в Сестрорецке, где родители сняли дачу. Приехал на машине, что тогда было редкостью, и вскоре умчался назад. А тот подарок, наручные серебряные часики, хранится у меня до сих пор, как одна из немногих уцелевших семейных реликвий.

Главным героем моего повествования является, конечно, отец. Меня уже давно гложет чувство, которое трудно определить иначе как чувство долга. Оно требует моего рассказа об отце, оно лишает меня права жить и умереть спокойно, ничего не рассказав. С другой стороны, я не чувствую адресата. Кто будет моим читателем? Дети? Внуки? Думаю, если им это и интересно, то только в семейном плане. То обстоятельство, что отец был социал-демократом и марксистом, отталкивает их изначально. Современная молодежь? Но она, как правило, равнодушна к истории. Правда, появилась даже партия социал-демократов, но связь времен, по-видимому, нарушена, а историей заниматься некогда.

Я знала, что отец играл видную роль в событиях, предшествовавших Февральской революции, и в самом Феврале, но никакими конкретными данными не располагала. Я знала, что всю свою жизнь он нес крест своей приверженности идеям социал-демократии, и одно время мне казалась исключительной судьба человека, более двух третей своей сознательной жизни проведшего в условиях всякого рода несвободы. Но когда появились многочисленные повести, рассказы, воспоминания людей, испытавших на себе весь этот ужас, когда были написаны "Архипелаг Гулаг", "Колымские рассказы", "Крутой маршрут", "Черные камни" и многое, многое другое, я поняла, что хотя отец и прошел через ад, но что сам ад ординарен, так как через него прошли миллионы, и судьба была еще милостива к нему, дав возможность свидеться перед

смертью с близкими людьми и быть похороненным на одном из московских кладбищ.

Так я и колебалась между чувством долга и рациональными соображениями, пока меня не подтолкнул случай. Он свел меня с людьми, в том числе молодыми, интересующимися судьбами тех, кто всю свою жизнь, по большей части насильственно оборванную, страдали оттого, что в 1917-м не разделяли ни убеждений, ни методов большевиков. В 1989 г. поезд мчал в Кемь группу людей на открытие на Соловках выставки, посвященной соловецким репрессиям 1923—1939 гг. Почти случайно я оказалась с ними, не будучи ни с кем знакома. Я испытала едва ли не потрясение, когда ко мне в купе вошел человек лет сорока и, глядя на меня в упор, медленно, с расстановкой, задал вопрос: "Вы... вы дочь... Бориса Осиповича?" И тон, которым был задан вопрос, и выражение улыбающегося лица не оставляли сомнения в том, что он хорошо знает, кто такой Борис Осипович. А я-то думала, что это имя предано полному забвению... Когда же в разговоре с ним я упоминала фамилии тех, с кем мне приходилось встречаться в ссылках, Арсений Борисович Рогинский — так звали моего нового знакомца, историка, члена Правления общества "Мемориал" - реагировал молниеносно: "Черкес? Ве-ня? Кто же его не знает!", "Кривинская? Мария Леопольдовна? Ну, эта - социалистка короленковского толка" и т. д.. Он знал всех, кого знала я, и многих, многих других. В основном меньшевиков. Но и эсеров. Они были для него хорошими знакомыми, современниками, живыми людьми. Вскоре я обнаружила, что в своих интересах и в своих познаниях он не был одинок.

Еще одно потрясение я пережила в том же 1989 г., когда получила из Амстердама письмо от Бориса Моисеевича Сапира с вложенной в него ксерокопией статьи из "Социалистического вестника" № 2-3 за 1960 г. под заголовком, набранным большими жирными буквами: "Памяти Б. О. Богданова". С Б. М. Сапиром, эмигрировавшим еще в 1925 г., отец довольно коротко общался на Соловках, и во мне всегда теплилась надежда, что он жив, помнит об отце и многих других и позаботится о том, чтобы русский меньшевизм и меньшевики не канули в Лету. Действительно, Сапир был наряду с другими русскими эмигрантами-меньшевиками многолетним редактором социал-демократического органа русского зарубежья — ежемесячного журнала "Социалистический вест-

ник", появившегося по инициативе Л. Мартова еще в 1921 г. и просуществовавшего до 1962 г. На его страницах, как мне удалось убедиться впоследствии, обсуждались вопросы истории общественного движения в России, современное состояние страны, теоретические основы социал-демократии, а также прослеживались судьбы отдельных лиц, участвовавших в революции и проживавших как в эмиграции, так и за железным занавесом. Постепенно старые борцы сходили со сцены, уходили из жизни, однако интерес к ним не пропал. "История — это политика, опрокинутая в прошлое", — говорил известный советский историк М. Н. Покровский. И хотя наши историки критиковали его за столь циничный подход, но следовали ему неукоснительно, "опрокидывая" в прошлое вместе с оценками фактов сами факты. Но мне больше пришлась по душе другая формула, высказанная недавно умершим историком А. М. Некричем: "Политика — это история, опрокинутая в будущее". Уверена, современные политические деятели избежали бы многих ошибок, если бы лучше знали историю революций, в том числе Февральской, подлинную, а не "опрокинутую". Читая газеты и другие материалы февраля 1917 г., я не раз ловила себя на мысли, что в моих руках не пожелтевшие от времени листы, а совсем свежая газета.

Нет, интерес к истории не иссяк. В нашей стране, в силу известных причин, он был отключен от источников питания — молчали очевидцы, участники и творцы событий, отсутствовали (или были закрыты) архивы. За рубежом он поддерживался. И не только благодаря русским эмигрантам и вывезенным ими архивам, но и потому, что появились национальные исследователи. В 1959 г. в США был организован Межуниверситетский проект по изучению истории меньшевизма, возглавляемый американским историком доктором Леопольдом Хаймсоном, выпустившим вместе со своими сотрудниками ряд книг о русском меньшевизме на английском языке. А книга одной из участниц проекта доктора Зивы Галили уже переведена на русский язык¹.

Когда после августа 1991 г. открылись русские архивы и обнаружилось, что многие документы прекрасно сохранились, они сделались предметом исследования как русских, так и американских ученых. Под редакцией академика П. В. Волобуева уже выходит пятитомник документов Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 1917 г. (первый том вышел в 1991 г. в Ленинградском отделении издательства "Наука"), а трехтомник документов партии меньшевиков в 1917 г. со-

ставляют Л. Хаймсон, 3. Галили (США) и А. П. Ненароков (РФ). Но обо всем этом я узнала намного позже. А тогда? Тогда я перестала колебаться — писать или не писать? — и решилась. Тем более что времени у меня в обрез.

На пути — масса трудностей. Первая из них связана с тем, что я должна писать о событиях весьма отдаленных, не имея никаких записей и дневников. Исключительно по памяти. Воспоминания такого рода страдают многими дефектами даже при отличной памяти мемуариста. Вторая трудность определяется моим незнанием истории периода активной революционной деятельности отца. Я не слишком много знала от самого отца. Он умер в возрасте семидесяти шести лет, в 1960 г., но большая часть его жизни после Октября протекала в тюрьмах и лагерях. Когда мы жили вместе, то есть с большими перерывами до моих двадцати лет, отец избегал разговоров со мной на политические темы, а разговоры с другими на эти темы вел в мое отсутствие, и очень мало говорил о своем прошлом. Влиять на меня он не хотел, да и мама была бы решительно против: "Пусть сама разберется, когда вырастет" ("Вырастешь, Саша, узнаешь"). По-видимому, и я не проявляла ни большого интереса, ни большой настойчивости. И то и другое возникло позднее, когда уже фактически не у кого было спросить — мама продолжала оставаться немногословной по причине непроходящего страха за меня и моих детей, а с отцом я вновь встретилась за четыре года до его смерти, после инсульта, когда намять его ослабела, а мысль потеряла остроту. В эти годы он пытался кое-что вспомнить и кое-что записал, некоторые эпизоды я записала с его слов. Этим я воспользуюсь, но этого, конечно, мало. Вероятно, для того чтобы оживить события революции в своей памяти, он очень хотел прочитать "Записки о революции" Н. Н. Суханова, а я не смогла их достать — эти записки были за семью печатями в спецхранах библиотек.

В последнее время многие ранее закрытые издания стали доступны широкому читателю. Все семь книг Суханова, изданные в 1922— 1923 гг., я прочла в спецхране Ленинской библиотеки в 1991 г., а в конце 1991 — начале 1992 г., собранные в три тома и переизданные Политиздатом, они появились в открытой продаже.

Для меня, как и для многих авторов воспоминаний и исследователей, "Записки о революции" Суханова являются одним из основных источников представлений о ходе событий Февраля. Представлений о ходе событий, но не оценок, которые несут на себе печать крайней субъективности автора. Но даже И. Г. Церетели, больше всех "пострадавший" от этой субъективности, использует "Записки" Суханова в своих воспоминаниях. Действительно, не найдется других мемуаров, в

которых день за днем, а где и час за часом, описывались бы события всех восьми месяцев Февральской революции. Отцу в них уделено относительно много места.

Двухтомник "Воспоминания о февральской революции" И. Г. Церетели, изданный в Париже в 1963 г. уже после смерти автора, помимо фактической канвы ряда событий содержит их оценки и анализ, вызывающие несомненный интерес и доверие. При анализе причин поражения Февральской революции определенная роль, отнюдь не положительная с позиции Церетели, отводится Б. О.

Из другой мемуарной литературы, которую я использовала и в которой содержатся данные о деятельности Б. О., укажу воспоминания Б. Николаевского, Л. Ланде и Ю. Денике в сборнике "Меньшевики", изданном в 1988 г. в США (составитель Ю. Г. Фельштинский, издательство "Chaidze Publication"), воспоминания П. А. Гарви "Профсоюзы и кооперация после революции" (то же издательство). Со всеми этими людьми Б. О. встречался и в предреволюционную пору, и в революцию, и некоторое время после Октября. Своими воспоминаниями о Б. О. в связи с известием о его смерти поделились, как я уже упоминала, в 1960 г. в "Социалистическом вестнике" меньшевики, находившиеся в эмиграции — Б. Сапир, Ю. Денике, И. Шейнер. Деятельность Б. О. во время Февраля освещена в весьма, правда, несовершенных протоколах заседаний Исполнительного комитета и Бюро Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов (Центральный архив. ГИЗ, 1925) и в стенографическом отчете Всероссийского совещания Советов Рабочих и Солдатских депутатов (Архив Октябрьской революции. ГИЗ, 1927). Много сведений обнаружилось в газетах того времени: в "Рабочей газете" - органе РСДРП, в "Известиях" - органе Петроградского Исполнительного комитета, а потом ЦИКа. На все эти и многие другие источники я делаю ссылки в тексте.

Я поняла, что Б. О. играл весьма немалую роль в историческом процессе Февраля и что задача моя — выявить эту роль — будет нелегкой и не всегда корректной, так как придется вырывать его из общего контекста событий, мнений, идей.

Фигура умолчания по отношению к событиям Февральской революции и ее деятелям, по-видимому, уходит в прошлое. О Феврале пишут и говорят. Но эта тема все еще ждет своих непредвзятых исследователей, которые расставили бы все по местам и в прах развеяли бы ложь и фальсификацию нашей официальной историографии.

Летом 1991 г. мне довелось побывать на заседании дискуссионного клуба при научном совете по "вечной" проблеме "Октябрьская революция" в Институте истории АН СССР. Тема дискуссии — меньшеви-

ки в семнадцатом году. Докладчиками (докторами исторических наук С. В. Тютюкиным и Г. 3. Иоффе) был выдвинут основной вопрос для дискуссии — имели ли меньшевики исторический шанс на победу в 1917 г.? Главное, что я вынесла из этого обсуждения, это желание и докладчиков, и выступающих уйти от шаблонов и догм. Они также признали отсутствие серьезных отечественных исследований как периода Февральской революции вообще, так и роли меньшевиков в частности.

Помимо революционной деятельности была и другая жизнь. Была та жизнь, коей я была свидетельницей и участницей — мама всегда ездила за отцом в ссылки и ездила со мной. Была жизнь в семье, были товарищи по ссылкам. Работа отца в советских учреждениях. Были аресты, свидания, письма из тюрем. И была та страшная жизнь, особенно после 1937-го, которую никто из нас не видел, но о кое-каких сторонах которой я узнавала впоследствии от отца и лиц, встречавшихся "там" с ним.

Так, в течение многих лет я поддерживала дружеские отношения с Николаем Ивановичем Богомяковым, близко знавшим отца по Каргопольским лагерям 40-х годов. Его рассказы и записку о Б. О. я здесь использовала. Мой недавний знакомый Владимир Осипович Рубинштейн сидел вместе с отцом на Соловках в 20-х годах и, несмотря на свой мальчишеский возраст тогда (ему было девятнадцать лет) и без малого семидесятилетний интервал между тем периодом и сегодняшним днем, сумел о многом рассказать и многое записать, что также нашло отражение в моем повествовании. К слову сказать, Владимир Осипович, умерший в мае 1993 г., был, по-видимому, последним меньшевиком на земле (последний меньшевик за рубежом, уже упомянутый историк Б. М. Сапир, тоже сидевший с отцом на Соловках, умер в Амстердаме в 1989 г.).

Источником моей информации являются также немногие сохранившиеся письма отца, немногочисленные рассказы мамы и записанные мной воспоминания младшей сестры мамы, Тамары Альбертовны Дыхно, побывавшей во многих "переделках", в том числе в лагерях с пятнадцатилетним сроком и в той самой Омской тюрьме, в которой сидел отец, и пострадавшей фактически из-за него. Совсем недавно мой информационный и человеческий (вернее сказать — бесчеловеческий) багаж пополнился сведениями, почерпнутыми из следственных дел отца, с которыми в 1992—1993 гг. мне дали возможность ознакомиться. Их шесть, хотя арестов в советское время было девять. В документах. раскрываются также некоторые биографические подробности, касающиеся дореволюционной деятельности Б. О. и службы в советских учреждениях (иные следователи были страсть как методичны и любознатель-

ны!). Попались две ценные архивные справки — из царской охранки и Архива Октябрьской революции.

Воспользовавшись советом А. Б. Рогинского, я включила наиболее интересные материалы следственных дел в свой текст. В Приложения я поместила воспоминания отца, записанные им во время пребывания в Потьме, некоторые извлечения из рукописных воспоминаний В. О. Рубинштейна и Н. И. Богомякова, малодоступные для читателя статьи из "Социалистического вестника", посвященные памяти отца, и извлечения из следственных дел.

При работе над книгой меня очень поддерживало заинтересованное и благожелательное отношение целого ряда лиц, которым, пользуясь случаем, приношу свою глубочайшую благодарность. Помимо А. Б. Рогинского, о котором я уже говорила, это: мой первый читатель, искусствовед Я. Б. Брук; историки, специализирующиеся на роли меньшевиков в Февральской революции, — А. П. Ненароков и 3. Галили; живущий ныне в Дании бывший диссидент Б. Б. Вайль, организовавший материальную поддержку через Фонд им. Л. Ланде, а также сотрудники Санкт-Петербургского НИЦ "Мемориал".

Москва,

сентябрь 1993

1. ОДЕССА. СЕМЬЯ ОТЦА

Отец родился в Одессе в 1884 г. Его предки по отцовской линии были выходцами из Херсонской губернии. Обосновавшись в Одессе, они занимались торговлей лесом. Дед отца был купцом первой гильдии, имел торговый дом. Отец рассказывал, что в 1905 г., когда он шел во главе рабочей демонстрации, то вышел прямо к этому дому, и ему пришлось признать свое родственное отношение к главе дома. Никаких других рассказов об этом деде я не слышала ни от отца, ни от его сестры — тети Ани. Вообще, я не избежала общего настроя детей своего времени и мало интересовалась своими предками, ограничивая свои познания дедами и бабушками — людьми, с которыми я хоть как-то общалась в детстве и позднее. Своего деда, Богданова Осипа Борисовича, я не видела никогда: он умер в начале 1917 г. По рассказам мамы, он был очень мягким и добрым человеком. Да и по сохранившимся фотографиям можно судить об этих качествах. Он не был преуспевающим дельцом, поначалу имел свое небольшое дело — лесодровяной склад, но потом служил в чужих фирмах. Судя по сохранившейся деловой записке деда, написанной в день смерти и, вероятно, потому не дошедшей до адресата, он занимался также посредничеством при купле-продаже домов. По-видимому, семья жила скромно, но все-таки могла всем детям — их было четверо, три сына и дочь — дать хорошее среднее образование, а старшему сыну обеспечить учебу в Берлине, летом снимать дачу на Фонтанах и т. д. Однако, примерно к 1910—1912 гг. дела пошли хуже, и уже в 1913 г. тетке стоило невероятных усилий закрепиться в Киеве для получения высшего медицинского образования — родители ей помогать не могли. С началом войны положение ухудшилось. Два сына — старший и младший — ушли на фронт. Семья стала нуждаться. Вопрос о помощи ей встал во весь рост после смерти деда. Тут уж и мой отец, в общем стоящий несколько в стороне от семейных дел, стал систематически посылать деньги матери и сестре, а в 1922 г., выйдя на свободу из Владимирской тюрьмы и получив возможность жить в Москве, забрал их к себе. Они приехали из голодной Одессы полунищими. Бабушка еще долго не могла привыкнуть к относительному нашему благополучию и выходила к общему столу со своим графинчиком с сахарином, категорически отказываясь от стоящего на столе сахара.

Бабушка моя, Софья Эмануиловна, была женщиной с властным характером, сохранившимся даже после обрушившихся на нее несчастий. Я во всяком случае запомнила ее в состоянии перманентной борьбы с кем-либо — с соседями, родственниками мамы, ее друзьями. По большей части это были заглазные осуждения, но иногда они выплывали наружу, в основном в длиннющий коридор московской квартиры. Один раз в год, в праздник Пурим, бабушка, приодевшись, накинув черную кружевную шаль на голову, перед походом в синагогу наносила визиты всем соседям и просила у них прощения, но делала это с таким независимым видом, что создавалось впечатление, что прощения просят они! Мама рассказывала, что когда отец привел ее в свой дом для знакомства с родителями — было это в Одессе в 1909 г. — бабушка выплыла из соседней комнаты, натягивая на руки перчатки, и, не обратив ни малейшего внимания ни на сына, ни на его невесту, ни на предупреждающий возглас мужа, прошествовала мимо со словами, обращенными к дочери: "Аня, где мой зонтик?" — и удалилась: брак отца она считала мезальянсом. Впоследствии, убедившись в неотвратимости и прочности этого брака и будучи женщиной неглупой, она смирилась, мою маму никогда не задевала и не осуждала, по крайней мере в моем присутствии.

В свои лучшие годы, когда дети были еще дома, она, несомненно, верховодила в семье. В молодости, по-видимому, слыла красавицей и гордую осанку сохранила до глубокой старости (она умерла в 1941 г. в эвакуации в Казани в возрасте восьмидесяти лет). Воспитанием детей занималась она. Папа вспоминал, как бабушка выговаривала за все проступки мальчикам, иногда не ограничиваясь только словами, один раз в неделю, во время купания в ванной. Она очень серьезно относилась к их успехам в учебе, хотя сама едва могла расписаться. Это она создала в семье дух взаимной помощи и обязательств, лишь мой отец воспринял это в меньшей степени. Когда тетя Аня бедствовала в Киеве, старший брат поддерживал ее частыми письмами, не говоря о посильной материальной помощи, а когда он попал в плен, Аня в течение двух лет, четырежды в месяц, отправляла ему посылки. Когда никого не стало, Аня всю свою родственную энергию перенесла на моего отца и сделала очень много для облегчения его участи в Гулаге.

Бабушка была требовательна и сумела создать свой культ в семье. Однако, судя по письмам братьев отца с фронта, из плена, из голодной Москвы 1919 г., они искренне и трогательно заботились о "мамочке" и даже сознавали свою невольную вину за причиняемые ей страдания. Достаточно сказать, что младший сын, двадцатидвухлетним юношей

ушедший в первые же дни войны 1914 г. на фронт, писал домой каждые два-три дня, а то и ежедневно, даже находясь "на позициях"!

Безусловно, бабушка наградила своих детей волевым характером, который, возможно, в какой-то мере уготовил им трагические судьбы. Первый гром грянул для нее в 1917 г., когда внезапно от сердечной болезни скончался муж, отец и кормилец. 1919 г. унес сразу двух сыновей. Единственный оставшийся в живых сын — не самый любимый и не самый любящий — скитался по тюрьмам и ссылкам. Только дочь оставалась неотступно при ней, практически до самой ее смерти. Своей семьи тетка не создала. Она заведовала одним из отделений детской больницы им. Русакова и очень была предана своим маленьким пациентам. Всю свою жизнь после переезда из Одессы, за исключением двух лет эвакуации, когда жила там же, где мы, в Томске, она прожила в одной из комнат бывшей папиной квартиры на 1-й Мещанской, и эта комната всегда служила нам пристанищем во время наших наездов в Москву. В этой комнате провел отец последние месяцы своей жизни.

Дядьев своих я совершенно не помню, потому что могла общаться с ними лишь до двух с половиной лет. Я знаю их только по фотографиям, письмам и документам (об образовании, о воинской службе), которые сохранились у тети Ани.

Смотрю на фотографии дяди Миши — в военном мундире, в костюме и галстуке бабочкой, в длиннополом пальто и шляпе — высокий лоб, пенсне, усы, правильные черты лица и неизменно строгое его выражение. В книжном шкафу у тети Ани лежали его книги в хороших переплетах — по медицине и немецкой философии, на русском и немецком языках. Медицинское образование он получил в Берлине. С 1901 г. — вольноопределяющийся царской армии, в 1915-м мобилизован в действующую армию и, по-видимому, согласно своей просьбе зачислен в ту же часть, где находился его младший брат. Исполнял обязанности фельдшера. Через несколько месяцев попал в плен к австрийцам и в одном и том же лагере для военнопленных (Брюксе) пробыл до начала 1918 г. На фотографии, присланной из этого лагеря, дядя выглядит вполне нормальным, в меру упитанным и чисто выбритым человеком в форменной фуражке и военном кителе, только без ремня. Военнопленные свободно разгуливали по городу. Работать их не заставляли. В 1918-м Дядя благополучно вернулся сначала в Москву, потом в Одессу, но вскоре ринулся обратно в столицу. Она ему полюбилась, несмотря на полуголодное в ней существование и кошмарную дороговизну. Он категорически отвергает предложение работы в относительно сытом провинциальном городе и шагает навстречу своей смерти: он умер в ноябре

1919-го от сыпного тифа. За пару месяцев до гибели женился, детей не было.

А за три месяца до его смерти трагически оборвалась жизнь младшего брата. Он прошел всю войну в составе стрелковой бригады, действовавшей на юге, в основном в Галиции, тоже вольноопределяющимся. Вернулся, демобилизовавшись, в Одессу и в 1918-м пошел воевать с белыми в составе образованной на юге интернациональной бригады, был командиром полка. При взятии Деникиным Черкасс был захвачен в плен и расстрелян контрразведкой. Сохранилось письмо женщины, у которой он квартировал в Черкассах и которая пыталась вырвать его из контрразведки, но безуспешно. Он, оказывается, покидал город одним из последних и проскакал вместе со своим ординарцем не на вокзал, куда ушли все части, а в центр города, желая проверить, все ли успели уйти, где и был схвачен уже вошедшими в город белыми. На фотографиях он в военном мундире, на одной — с петлицами красного командира. У Бориса (он тоже Борис, но по-еврейски его имя и имя отца звучат различно, а так как в семье по-еврейски никто не говорил и не писал, то один из братьев назывался Борисом, а другой — мой отец — Борей) красивое лицо с горящими, немного тревожными глазами. Была у него невеста — есть фотография, где он снят с нею. Но жениться не успел. И было ему всего двадцать семь лет от роду. Бабушка и тетя Аня, для того чтобы добиться каких-нибудь скромных благ, изредка вытаскивали документы о том, что сын одной и брат другой был действительно красным командиром, замученным белыми. Бабушка прибегала к этому аргументу в особо острые моменты своих баталий с соседями, населявшими большую коммунальную квартиру на 1-й Мещанской, по-видимому, в ответ на их заявления о том, что ее другой сын является врагом народа, а комната, в которой она живет — самая лучшая в квартире, так как имеет прихожую с вытяжным шкафом (это преимущество бабушкиной комнаты неизменно отравляло жизнь соседей).

Сейчас уже никого нет на свете. Ни у дядей, ни у тети детей не было, а у меня не было ни брата, ни сестры, то есть я являюсь единственным отпрыском этой семьи.

2. НАЧАЛО

Отец учился в коммерческом училище им. Императора Николая I. Он характеризует его как "крупное, прекрасно поставленное учебное заведение, с хорошо оборудованными физическими, химическими, товароведческими лабораториями, с высококвалифицированным преподавательским составом, с основательным изучением иностранных языков". Помимо общеобразовательных предметов в училище преподавали ряд экономических дисциплин, заложивших основу профессиональной ориентации отца и его неизменного интереса к экономическим проблемам. Но и к политике, отец начал приобщаться тогда же. Этому способствовала не только специфика самого училища с его просвещенными профессорами, институтом вольнослушателей, пестрым составом учащихся, но и общая обстановка начала века, особенно в открытой всем ветрам Одессе (недаром же она в это время породила множество разнообразных талантов), и нарождавшиеся социал-демократические и эсеровские кружки. Об этом времени отец вспоминает в своих записках (см. Приложение 1).

Отец вошел в один из социал-демократических кружков еще совсем юношей, будучи учеником старших классов училища, то есть примерно в 1902 г. Он рассказывал, что это был кружок, состоявший в основном из таких же как он учащихся старших классов училищ или гимназий и нескольких студентов. Собирались на квартирах — у Барских или у Повесов (Абрам Барский и Зуня Повес¹ были ближайшими товарищами отца). Привожу записанный мной рассказ Б. О.

"У Повесов изучали марксистскую литературу, у Барских — решали организационные дела. Отец А. Барского занимался виноторговым делом, был очень богатым человеком, но и сам сочувствовал революционным настроениям, и все его дети в той или иной мере принимали участие в революционном движении. Как-то разнесся слух о готовящемся еврейском погроме. Вся молодежь, человек двенадцать, собралась у Барских, раздобыли пишущие машинки и всю ночь писали и печатали листовки. Наутро дочери Барского со своими подругами разнесли эти листовки по городу. Барский помогал деньгами.

Когда молодежь посчитала необходимым поехать за границу для ознакомления с революционным движением Запада, то всех поехавших — шесть человек — снабдил деньгами старик Барский (Б. О. был в то время занят партийными делами и не поехал — Н. Б.).

Все члены кружка стали вскоре членами социал-демократической партии. Для получения денег на партийные нужды устраивались вечера и концерты. Так, много вечеров было проведено в дачном поселке Отрада, где проживала интеллигенция, на квартире у писателя Федорова (с ним был дружен Владимир Николаевич Малянтович — социал-демократ, брат известного деятеля Февраля Павла Николаевича).

В квартире Федорова собиралось очень много людей. Под видом вечеринок проводились собрания и сбор средств. Повсюду были выставлены столики с пирожными, мороженым. Танцевали, жена Федорова и сестра одного кружковца, Гологорского, пели. Как-то Малянтович делал доклад, прикрываемый танцами. Вошел наряд полиции, не сняв головных уборов; им крикнули: "Шапки долой!". Всех переписали, но ни обысков, ни арестов не было, однако больше у Федорова не собирались.

Как-то через Малянтовича был организован сбор средств у одесской профессуры. Собранные подобным путем деньги шли на содержание нелегальных квартир, поддержание профессиональных революционеров, нелегальных типографий, на связь с другими городами."

К этому времени относится эпизод, о котором я слышала еще от бабушки, а позже от отца, и который фигурировал под названием "Серая шляпа". А дело было так.

Арестовали одного из товарищей, Колю Гродского, необходимо было наладить с ним связь. Как раз в этот день в связи с окончанием училища Б. О. была куплена новая шляпа, а накануне — новый костюм. Облачившись в обновы, он отправился к Александровскому полицейскому участку, где сидел Коля. Там уже толпились товарищи. Передали продукты, записки, но это показалось недостаточным: захотелось проникнуть за решетку для личного контакта с арестованным! Для осуществления этой операции был выдвинут Б. О., как наибольший франт. Однако, при попытке проникнуть за решетку, он был схвачен полицейскими и изрядно поколочен. Шляпа исчезла, костюм изодран. В таком виде, под конвоем, доставили его сначала к родителям ("О ужас!" — трясла головой бабушка), а потом — в тюрьму, где он просидел месяца полтора. Это было первое боевое крещение.

После окончания училища в 1904 г. отец продолжает жить в Одессе, занимаясь революционной работой как в самом городе, так и в других городах юга, главным образом в Екатеринославе и Екатеринославском округе. Под Екатеринославом был большой завод с польским

оборудованием, и отец часто жил там. В командировках существовал на партийные деньги, подрабатывал также литературным трудом.

В 1905 г., накануне событий на "Потемкине", отец был в Одессе. Он был первым человеком, проникшим с берега на мятежный корабль, первым держал речь перед восставшей командой. Вот что я записала со слов отца об его участии в событиях, связанных с восстанием на броненосце.

"Утром 15 июня, на рассвете, город облетела весть о том, что броненосец "Потемкин" прибыл в Одессу и остановился на рейде, что матросы взбунтовались, так как их кормили негодной пищей, и перебили офицеров. В это время в Одессе проходила всеобщая стачка, и по поручению городской социал-демократической организации я руководил забастовкой на большом заводе сельхозорудий Гена. Прослышав о бунте на броненосце, я прямо из дома направился к морю. Город был уже похож на разворошенный улей. Везший меня извозчик, обернувшись, сказал: "Это все, каюк, царя больше не будет!" На Дерибасовской уже было полно народу, проехать оказалось невозможным, пришлось пробираться дальше пешком. На набережной стояли толпы народа, рассматривавшие видневшийся вдали корабль. В толпе я увидел вооруженных матросов с броненосца. Пробравшись дальше, направился к Пересыпи. На берегу увидел тело убитого матроса Вакулинчука, около него стояла группа вооруженных матросов, неподалеку лежала груда тухлого мяса, в которой копошились черви. Там же стоял матрос Матюшенко, фактический руководитель восстания. Я обратился к нему, назвавшись представителем социал-демократической организации, и попросил переправить меня на броненосец. Матюшенко со мной и с группой матросов спустились к шлюпке. Весь порт был заполнен рабочими, матросами с других кораблей, но полиции видно не было. По дороге на корабль Матюшенко рассказал мне о событиях на броненосце. Плыли свыше часа. Еще на берегу, вблизи тела Вакулинчука, я встретил Костю Фельдмана. Ввиду того, что на броненосце, по рассказам матросов, было много раненых, попросил Фельдмана отправиться за моими двумя братьями, студентами-медиками; несколько позднее Костя с братьями прибыли на броненосец. Сам Фельдман оставался на броненосце в течение всего восстания.

Сразу по моем прибытии на броненосец состоялось заседание судового комитета (за исключением одного офицера, Алексеева, все члены комитета были матросами), а затем — митинг всего экипажа на палубе, на котором я держал большую речь, объяснив причины восстания — мол, дело не в мясе — и его значение, которое может быть существенно усилено в том случае, если восставший броненосец присоединится к движению рабочих в городе. Однако матросы меня не под-

держали, заявив, что они — сила на море, а не на суше. Матросы составили обращения к различным европейским странам, в которых они рассказали о всем случившемся, просили не считать их бандитами и при необходимости предоставить убежище. Несколько таких писем Ма-тюшенко вручил мне для передачи в посольства. После митинга я поехал на берег и сразу явился на квартиру к Годину (юристу, социал-демократу), где по большей части происходили заседания партийного комитета. И на этот раз члены комитета — Гарви, Малянтович, Гринцер — были уже там. Я рассказал о своих похождениях, о выступлении, ситуации. Меня слегка обругали за то, что самозванно объявил себя представителем парторганизации (но ведь не было времени для установления связи!), хотя и одобрили тезисы моего выступления. Тут же была выбрана делегация (в нее вошел и я), которая совместно с делегациями от двух других партий — большевиков и Бунда — должна была попасть на броненосец. Все три делегации направились к морю. Наступил уже вечер. В порту была полиция. Делегаты несколько раз садились в шлюпку, но по ней открывали огонь. Так и не удалось вновь попасть на корабль."

О том, что отец был причастен к событиям на броненосце, что он был первым, проникшим на корабль и обратившимся к экипажу с предложением поддержать общую стачку в Одессе, я знала из его рассказов, что называется, с молодых ногтей и, так как он во всю остальную свою деятельность в революции, как я уже упоминала, меня не посвящал, я долгое время считала историю с броненосцем его главным подвигом и полагала его вполне достаточным основанием для дочерней гордости.

А К. Фельдман в 1938 г. выпустил книжку своих воспоминаний¹. Комментарии и послесловие в этой книге — вполне в духе года издания. Возможно, что и с фактами пришлось ему немного "поработать". Так, он посчитал себя первым, прибывшим на мятежный корабль, хотя сам был свидетелем того, как Б. О. садился в шлюпку, в то время, как он отправился за братьями. Но, вероятно, нельзя было и заикнуться об оперативности какого-то меньшевика Богданова. В книжке он говорит о меньшевиках только негативно и со стандартными эпитетами. Его версия о прибытии на броненосец представителей одесских социал-демократических организаций в полдень 15 июня расходится с утверждением Б. О. о том, что эта делегация уже не смогла попасть на корабль. Отец читал эту книжку, ухмылялся, но не раздражался и не потерял уважения к "юноше Фельдману", связавшему свою судьбу с восставшим кораб-

лем. Он помнил его таким, каким он был в 1905 г., а не таким, каким он стал потом.

Когда-то я вычитала у одного из писателей-одесситов (к сожалению, запамятовала, у кого именно), так же побывавшего на броненосце в то памятное утро, что, поднявшись на палубу, он увидел выстроившихся на ней матросов, слушавших оратора — юношу с темной шевелюрой.

После "Потемкина" репрессии сотрясали Одессу и юг России. Были казни, многие бунтовщики отправлены на каторгу. Кстати, Фельдман спасся чудом: ему удалось бежать из Севастопольской гауптвахты. В Одессе была развернута кампания гонения на все оппозиционные партии и организации, и не в последнюю очередь — на Одесский общегородской комитет РСДРП. По свидетельству И. Шейнера, отец в этом комитете представлял военную организацию, а именно самооборону, особенно существенную в обстановке бушевавших в это время погромов.

Комитет создал несколько подпольных типографий. В мае 1906 г. типографии были обнаружены. Комитет был арестован. Тогда ли, раньше ли, отец попал за решетку. Несмотря на свою молодость — ему исполнилось лишь двадцать два года — он был избран в тюрьме общим старостой всех социал-демократов, меньшевиков и большевиков. В царских тюрьмах это была почетная должность. О том, как справлялся он с этой должностью, вспоминает в некрологе отца Шейнер¹: "Хладнокровие и спокойное достоинство Б. О. сыграли исключительную роль в предотвращении трагической развязки (волнений в тюрьме. — Н. Б.)". И далее он заключает: "В эти трагические месяцы не только близкие сотрудники Б. О. по старостату (Каковым был и автор некролога. — Я. Б.), но и все население тюрьмы, включая уголовных, прониклось глубоким уважением к Б. О. Богданову".

К следственному делу отца 1931 г. приложена архивная справка, затребованная Главной военной прокуратурой СССР в Центральном историческом архиве СССР в связи с его реабилитацией в 1956 г. Из этой справки видно, что Департамент полиции начал интересоваться отцом с 1903 г. — в бытность его еще учеником седьмого класса Одесского коммерческого училища. Что в 1904 г. он вел усиленную агитацию среди учащихся за образование революционной ученической организации и производил сбор средств. Что в 1906 г. состоял членом организации РСДРП Пересыпского района Одессы под кличкой "Алексей" и был аре-

стован в марте-апреле за участие в неразрешенной сходке. Что 25 июля

1906 г. уехал в Петербург по приглашению Петербургского комитета РСДРП для организации рабочего движения в Нарвском районе, через месяц был арестован и в декабре выслан под гласный надзор полиции на два года в Сольвычегодск.

Сам отец объяснял свой отъезд из Одессы в Петербург грозившей ему опасностью, ввиду причастности к восстанию на броненосце "Потемкин". Тюрьмы в 1906 г. ему избежать не удалось, но кара за броненосец была бы пострашнее. В Сольвычегодске Б. О. не задержался, так как в начале 1907 г. сбежал и появился в Петербурге, скрываясь под вымышленными фамилиями. Около года жил там и работал, но к концу

1907 г. был раскрыт, арестован и отправлен обратно в Сольвычегодск заканчивать ссылку. Во время своего нелегального пребывания в Петербурге был избран членом Петербургского комитета РСДРП, тогда еще объединенного, а с середины 1907 г., после окончательного размежевания, вошел в меньшевистский комитет (в формулировке всех советских следователей — "примкнул к меньшевикам"). По окончании ссылки, в середине 1909 г., уехал на родину, в Одессу, где редактировал издававшуюся там социал-демократическую газету "Наше слово", а через год, в середине 1910 г., вернулся в Петербург. Здесь Б. О. окунулся в разнообразную легальную деятельность среди рабочих — выступал с лекциями, участвовал в легальных съездах по здравоохранению, ремесленному труду, вел работу по линии рабочих клубов, страхкасс, участвовал в издании нескольких профессиональных журналов и нелегального социал-демократического журнала "Дело жизни". Все эти сведения я почерпнула из показаний отца на допросах в советское время. Они в основном не противоречат архивной справке, но несколько дополняют ее. Из последней также следует, что в 1911 г. Б. О. участвовал в организации профессионального союза металлистов, принимал участие в печатании листовок к 1 мая 1911 г., в августе того же года руководил подготовкой забастовки среди текстильщиков, был участником Московского Совещания деятелей рабочих организаций, являлся фактическим редактором социал-демократических журналов "Наш путь" и "Печатное дело".

Я отыскала статьи отца, относящиеся к этому периоду и опубликованные в социал-демократической прессе — помог мне библиографический справочник А. Бургиной¹. Они посвящены различным конкретным вопросам рабочего движения — о ремесленном съезде, о петицион-

ной политике, о страховании рабочих. В то время это были животрепещущие вопросы, и на страницах тех же журналов по ним высказывались и И.С. Астров, и П. А. Гарви, и Г. Д. Кучин, и другие видные деятели социал-демократии.

Вся эта деятельность Б. О. была в основном легальной (с тех пор он стал называться ликвидатором), но сама партийная организация -нелегальной, и принадлежность к ней — преследуемой и наказуемой. Из той же архивной справки следует: "17 сентября 1911 г. в Петербурге Богданов был обыскан, заключен под стражу на основании агентурных сведений о принадлежности его к местной организации РСДРП. При обыске была обнаружена машинописная статья по еврейскому вопросу и рукопись "Национальные проблемы пробуждающихся наций России и рабочий класс". Решением Особого Совещания (Особое Совещание при ГПУ, позднее при НКВД, не являлось оригинальным изобретением, а скопировано с царской охранки! — Н. Б.) от 5 ноября 1911 г. Богданов за принадлежность к Петербургской организации РСДРП был выслан в Вологодскую губернию сроком на 3 года и водворен на жительство в г. Великий Устюг".

В 1912 г. отцу разрешили выехать из Великого Устюга в Вологду, где он близко сошелся с рядом ссыльных и особенно с большевиком В. В. Воровским, впоследствии известным советским дипломатом, убитым в Италии в 1923 г. Вместе с Воровским отец написал книгу "Маслодельческие артели Вологодской губернии", которая была издана в Вологде и, как утверждает биограф Воровского М. Пияшев, пользовалась известностью у специалистов. Б. О. чуть не лишился зрения, когда во время посещения лаборатории маслодельческой артели ему случайно брызнули в глаза серной кислотой, спасли очки. В книге Пияшева¹ говорится о том, что Боровский организовал ряд кружков для изучения марксисткой литературы и что "под видом вечеринок собирались политссыльные и горячо спорили, слушая Воровского, Богданова, Малышева".

Амнистия по случаю 300-летия Дома Романовых скостила срок ссылки отца на один год. По возращении из ссылки в Петербург он вошел в состав ОК — Организационного комитета РСДРП меньшевиков. Этот ОК был избран на партийной конференции в 1912 г., то есть тогда, когда Б. О. находился в ссылке и быть избранным, по-видимому, не

мог. Но в последующие годы ряд лиц включался в (Ж путем кооптации, вероятно, таким путем и Б. О. стал членом ОК в 1913 г. Во всяком случае к 1917 г. он фигурировал как "окист" и в списке сотрудников "Рабочей газеты", и в составе Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих депутатов первых дней Февральской революции¹.

Большую часть 1914 г. Б. О. провел на юге, имея партийные поручения в Екатеринославе, Одессе, а также в Киеве. В конце 1914 г. вернулся в Петроград и продолжал свою деятельность, особенно связанную с "хождением в рабочий класс". Есть сведения, что в это время он был активным работником Правления Петроградского Союза рабочих потребительских обществ. А в 1915 г. Б. О. был приглашен на должность секретаря вновь образованной Рабочей группы Военно-промышленного комитета, что открывает новую страницу его политической биографии.

3. ПЕТРОГРАД. 1915-1917 гг.

РАБОЧАЯ ГРУППА ЦЕНТРАЛЬНОГО ВОЕННО-ПРОМЫШЛЕННОГО КОМИТЕТА

Рабочие группы при Военно-промышленных комитетах были созданы с целью предупреждения стачечного движения на оборонных заводах в военное время. Социальные задачи рабочих групп состояли в организации мер по улучшению условий труда и жизни рабочих. Идея организации рабочих групп исходила от лидеров Военно-промышленного комитета, была подхвачена меньшевиками-оборонцами и встречена в штыки левыми партиями. После скандальной истории со срывом первых выборов рабочих групп большевиками, благодаря подтасовкам при голосовании, в конце ноября 1915 г. состоялись повторные, на которых 218 выборщиков от 219 тысяч рабочих избрали своих представителей: шесть в Рабочую группу при Петроградском военно-промышленном комитете и десять — при Центральном (действовавшие, в основном, как единое целое). Председателем Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета был избран ее организатор, рабочий-металлист и меньшевик-оборонец Кузьма Антонович Гвоздев. При Рабочей группе был создан небольшой аппарат, размещавшийся на Литейном в том же здании, что и Центральный ВПК¹, и занимавший две комнаты на втором этаже. Для заседания Рабочей группы использовались парадные залы нижнего этажа.

Ежедневные заседания Рабочей группы собирали толпы рабочих, едва помещавшиеся в залах дворца. Довольно скоро Рабочая группа, по словам Б. О., превратилась в настоящий клуб петроградских рабочих, в котором кипела политическая жизнь. Царское правительство, несмотря на очевидную направленность происходящего, ни во что не вмешивалось вплоть до самого начала революции, считаясь с легальным характером всего мероприятия. (Более подробно см. Приложение 1).

Секретариат Рабочей группы состоял из девяти человек: четырех старших секретарей, выполнявших основную работу по составлению

бюллетеней, протоколов, обращений и других документов, четырех младших секретарей, выполнявших техническую работу, и возглавлявшего этот коллектив главного секретаря. Б. О. и был этим главным секретарем. Свою работу старшие секретари всегда согласовывали с Б. О., который вносил коррективы, исправлял и дополнял, и только после этого материалы шли в набор. Это обстоятельство отмечается отцом в связи с тем, что публикацию материалов Рабочей группы, сделанную одним из старших секретарей, Е. Маевским, от своего имени¹, он считал поступком не вполне корректным. Но он не мог предвидеть, что такое упущение при публикации материалов Рабочей группы во всяком случае избавило его от карикатурной роли меньшевистского поводыря при К. А. Гвоздеве, которую А. И. Солженицын приписал Маевскому и второму старшему секретарю Л. М. Пумпянскому². Нет худа без добра!

Деятельность Рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете выходила далеко за рамки ее первоначальных задач. Через Рабочую группу осуществлялась связь с рабочими. Она являла собой мощный легальный орган влияния на рабочих. И Б. О., не ограничиваясь своими секретарскими функциями, играл при этом далеко не последнюю роль.

В своих записках Б. О. отмечает то большое значение в деле политизации рабочего класса столицы, которое имела Рабочая группа как посредник между Государственной думой и рабочими. Речи оппозиционных депутатов, посвященные общему кризису, к которому Россия пришла в военные годы, сенсационные выступления о сомнительной роли царицы, о предательских действиях крупных чиновников, читаемые повсеместно, в том числе рабочими, создавали условия, при которых "революция пеклась, как на дрожжах".

Терпению царского правительства положило предел воззвание Рабочей группы к рабочим Петрограда в январе 1917 г. В нем дана оценка неспособности царского правительства вывести страну из тупика разрушительной войны, продовольственного кризиса, разорения, указывается на имеющее место столкновение между буржуазией и властью, как на благоприятное обстоятельство для удара по самодержавию и предлагается конкретно, к моменту открытия очередной думской сессии, то есть к 14 февраля 1917 г., "быть готовыми на общее организованное выступление. Пусть весь рабочий Петроград, завод за заводом, район за райо-

ном дружно движется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии. Вся страна и вся армия должны услышать голос рабочего класса: только учреждение Временного правительства, опирающегося на организующийся в борьбе народ, способно вывести страну из тупика и гибельной разрухи, укрепить в ней политическую свободу и привести к миру на приемлемых как для российского пролетариата, так и для пролетариата других стран условиях"¹. Таким образом, прямой призыв к свержению самодержавия исходил от легальной Рабочей группы, сидящей под крылом у могущественного Военно-промышленного комитета! Призыв к рабочей манифестации и забастовкам. Призыв к Думе — идти с народом против царя!

Вокруг воззвания кипели страсти. Большевики, как пишет Б. О., были против демонстрации — как бы не случилось новое кровавое воскресение и "нет!" консолидации с буржуазией. Против нее возражали и левые депутаты Думы. Б. О. вспоминает, как на квартире М. И. Скобелева происходило заседание с обсуждением воззвания, на котором присутствовала Рабочая группа, вся Думская фракция меньшевиков, представители меньшевистского Организационного комитета. Н. С. Чхеидзе произнес речь, в которой на поставленный им вопрос о необходимости или желательности призыва Рабочей группы ответил отрицательно. Но Рабочая группа действовала: был создан штаб из пятидесяти-шестидесяти человек, разместившийся на том же Литейном и образовывавший ячейки в рабочих районах для организации будущих демонстрантов, распространялись прокламации. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы 27 января Рабочая группа почти в полном составе не была арестована. Был арестован и отец. Ему грозила в лучшем случае каторга.

Наши историки не связывают ни воззвание Рабочей группы, ни ее арест с дальнейшими революционными событиями, но такой связи не может не быть, и при объективных исследованиях она должна обнаружиться. В ответе Бюро Центрального военно-промышленного комитета на правительственное сообщение об аресте Рабочей группы высказывается такое соображение: "Разгром Рабочей группы может привести к обратным результатам: не ослабить, а усилить существующее брожение в рабочей среде". Пророческие слова! И действительно, как не реагировать рабочим на арест их лучших представителей, на разгром их "клуба"?! А царское правительство в своем сообщении квалифицировало Рабочую группу как "центральную организацию по подготовке и осу-

ществлению рабочего движения в империи". Пусть оно даже преувеличивает роль Рабочей группы с целью оправдания своих репрессивных действий, но роль была немалой. Однако, разгром ее сыграл, по-видимому, еще большую роль и, возможно, решающую. Конечно, это всего лишь предположения, основывающиеся на логике событий, а не на фактах. Факты же скрыты под многопудовыми слоями фальсифицированной истории.

Здесь же следует остановиться на отношении отца к председателю Рабочей группы К. А. Гвоздеву. П. А. Гарви, говоря о деятельности отца в тот период, представлял его так: "Секретарь и фактический руководитель Рабочей группы Военно-промышленного комитета"¹. Такое определение в какой-то степени умаляет роль руководителя — К. А. Гвоздева. А. И. Солженицын в "Красном колесе" и вовсе сделал из Кузьмы Антоновича марионетку в руках двух шустрых меньшевиков — секретарей Рабочей группы — уже упомянутых Маевского и Пумпянского, которые давали ему советы по всякому поводу, "все разные и все правильные", которые толкали и влево и вправо, а он, бедный, понимал только, что "влип", и скучал по своему станку на заводе Эриксона. Отец характеризует Гвоздева принципиально иначе — как человека в высшей степени самостоятельного и ответственного в своих решениях и поступках. Его казавшаяся чрезмерной осторожность объяснялась тем, что он в отличие от большинства его товарищей и противников "высоко держал знамя борьбы до победы, но не до смерти". И всегда подчеркивал, что задача рабочих — добиться осуществления своих прав, а не уничтожения противника. Успех в организации и эффективная деятельность Рабочей группы Военно-промышленного комитета в основном обеспечивалась Гвоздевым. "Он обнаружил огромную силу, большие способности, уменье разбираться в обстановке и идеологических процессах". Гвоздев был на своем месте, он был и формальным и фактическим руководителем Рабочей группы. И это не снижает значения каждого из его ближайших соратников, в том числе и Б. О.

Характеристика Гвоздева, данная отцом в его записках, перекликается с мнением о нем других деятелей революции — И. Г. Церетели и Н. Н. Суханова. И. Г. Церетели: "Гвоздев был одним из лучших пред-

ставителей европеизированного слоя русских рабочих... При большой интеллигентности и начитанности он сохранил органическую связь со своим классом... в его объяснениях и докладах чувствовалось не только понимание рабочих нужд, но и знание положения промышленности"¹.

Н. Н. Суханов: "Во многих и многих случаях Гвоздев обнаруживал не только здравый смысл, но и большую гибкость мысли. Он часто был оригинален и всегда интересен бьющейся мыслью².

4. ПЕТРОГРАД. 1917 г. ПЕРВЫЕ ДНИ ФЕВРАЛЯ

Рабочая группа, арестованная ночью 27 января, была заключена в знаменитую и до сих пор существующую тюрьму "Кресты". Не были арестованы больной Гвоздев и еще два-три человека, случайно не оказавшиеся в ту ночь дома. Б. О. по каким-то причинам был отсоединен от остальных арестованных членов Рабочей группы и помещен в отдельный отсек тюрьмы. Свиданий ему не давали, но он был более или менее в курсе неспокойной жизни столицы через уголовников, с которыми общался и которые свиданий лишены не были. Кроме того, из камеры ему был виден Литейный мост, и спустя ровно месяц после ареста, 27 февраля, наблюдая за движением больших масс народа по нему, он понял, что к центру города двинулись рабочие Выборгской стороны. Вскоре тюрьма сотряслась от ударов по воротам и еще через некоторое время вышедший — вернее, вынесенный на руках — Б. О., тут же, у Крестов, взгромоздившись на плечи революционных солдат, произносит свою первую речь. Все эти драматические события, так же как первые впечатления от обстановки в "штабе революции", Таврическом дворце, описаны Б. О. в его записках.

Штурму Крестов предшествовал эпизод, описанный М. И. Калининым и приведенный в книге Э. Н. Бурджалова¹. Когда Калинин в толпе рабочих 27 февраля подошел к Финляндскому вокзалу, там появилась восставшая воинская часть, и солдаты стали кричать: "Где вожди? Ведите нас!" Тогда Калинин поднялся и крикнул: "Если хотите иметь вождей, то они рядом, в Крестах. Вождей надо сначала освободить!" Нужно думать, что он имел в виду не тех нескольких сидевших в Крестах рабочих-большевиков, которых добросовестно перечисляет Бурджалов, и которые ни прежде не были лидерами, ни после ими не стали, а Рабочую группу Военно-промышленного комитета.

Как вспоминает С. Д. Мстиславский, вызванный телефонным звонком только что освободившегося из Крестов Н. Ю. Капелинского в комнату социал-демократической фракции Думы в Таврическом дворце: "Комната постепенно наполняется людьми. Рабочая группа вся налицо. Ей вместе с социал-демократическими депутатами Думы Скобелевым и Чхеидзе, естественно, первый голос, они хозяева"¹.

Говорит П. А. Гарви: "...Рабочие группы, бойкотировавшиеся, впрочем, большевиками, особенно Центральная Рабочая группа в Петрограде, были единственными связанными с рабочей массой, организующими центрами надвигающейся революции. Освобожденные народом из тюрьмы ответственные деятели Центральной Рабочей группы в Петрограде с К. А. Гвоздевым и Б. О. Богдановым во главе не случайно явились инициаторами, организаторами и руководителями Совета рабочих депутатов в первые критические дни февральской революции"².

Примерно также пишет о рождении Совета еще один современник, известный меньшевик, член Исполкома Петроградского Совета, а в дальнейшем эмигрант и создатель крупнейшего архива по истории российской социал-демократии, Б. И. Николаевский: "Особенно велика эта роль была в истории создания Совета рабочих депутатов в Петербурге: инициаторами создания последнего были председатель Рабочей группы ЦВПК К. А. Гвоздев и особенно секретарь этой группы Б. О. Богданов, которые были освобождены восставшими утром 27 февраля 1917 г. и немедленно обосновались в Таврическом дворце, превратив там комнату социал-демократической фракции Государственной думы в штаб по организации Совета"³. Собравшиеся 27 февраля днем назвали себя Временным Исполнительным комитетом Совета Рабочих депутатов, и от имени этого Совета Б. О. Богданов немедленно составил и отпечатал короткое воззвание к петербургским рабочим и солдатам, перешедшим на сторону революции с призывом выбирать депутатов и присылать их в Таврический дворец. Воззвание появилось в виде отдельных листовок и было помещено в единственной вышедшей 27 февраля газете "Известия петроградских журналистов". Бурджалов приводит его текст:

"Граждане! Заседающие в Государственной думе представители рабочих, солдат и населения Петрограда объявляют, что первое заседание их представителей состоится сегодня в семь часов вечера в помещении Государственной думы. Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту. Заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу. Заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату. Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов."¹

Депутаты от рабочих и революционных солдат собрались в этот же день, правда, не в семь часов вечера, а двумя часами позднее и избрали Исполнительный комитет. На следующий день состоялось второе заседание Совета, согласно решению которого Исполнительный комитет был пополнен представителями партий, по одному-трое от каждой партии, что довело численность Исполкома примерно до тридцати человек. Б. О. вошел как представитель ОК партии меньшевиков, вместе с Б. С. Батурским и В. М. Крохмалем. В Исполкоме Петроградского Совета, а потом и в Центральном Исполнительном комитете первого созыва он проработал до конца, то есть до октября. Состав и численность Исполкома менялись. Так, уже через месяц, к концу марта, Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов насчитывал около ста человек, а во ВЦИКе было уже триста человек.

По свидетельству Суханова Б. О. на самых первых порах была поручена "канцелярская комиссия", то есть управление делами. "Это было правильно, — говорит Суханов, — в том смысле, что Богданов был чрезвычайно энергичным, распорядительным и опытным организатором, имея для этого подходящую в данной обстановке тяжеловатую, чтобы не сказать грубую, руку (при своей сравнительной молодости). Впрочем, этой своей роли Богданов, насколько помню, почти не выполнял и скоро бросил это дело для других функций. Но было бы неправильно думать, что Богданов был пригоден именно к роли "управляющего делами" в отличие от других областей работы. Напротив, не в пример Стеклову, предназначенному в идейные вдохновители Совета посредством "Известий", Богданов, обреченный канцелярщине, был политик. Он интенсивно и, я бы сказал, интересно мыслил, совершая любопытную эволюцию в области "высокой политики". И, наконец, это был человек, способный к неутомимой "органической работе" в раз-

личных ее сферах. Вообще это весьма интересная фигура и один из столпов работы Исполнительного комитета в течение всего первого и меньшевистско-эсеровского периодов революции до самого Октябрьского переворота"¹.

А вот первые впечатления от знакомства в числе других деятелей Исполнительного комитета с Б. О., сложившиеся у И. Г. Церетели, приехавшего из сибирской ссылки и 21 марта появившегося на заседании Исполнительного комитета, на котором обсуждался вопрос об отношении к войне: "Ряд защитников революционного оборончества открыли Б. О. Богданов и К. А. Гвоздев, старые партийные оборонцы, отодвинутые в первые дни революции в вопросах общей политики на второй план, но успевшие завоевать общее уважение своей дельной практической работой. До революции они руководили Рабочей группой Центрального Военно-промышленного комитета, и их попытки при царизме сочетать оборончество с революционизированием масс закончились тем, что слева они наткнулись на сильную оппозицию против оборончества, а правительство заключило их в тюрьму. Богданов был интеллигент-практик, старавшийся всегда, в легальной и нелегальной работе быть в гуще рабочего дела. Попав из тюрьмы в Исполнительный комитет, он немедленно принялся за "налаживание работы" — установление связи с заводами и провинцией, создание комиссий и распределение текущей работы между ними, внесение порядка в занятия Рабочей секции и т. д."²

После освобождения из Крестов отец в течение трех дней не появлялся дома, пришел небритый и совершенно охрипший от бесконечных собраний, речей, выступлений. Потом стал забегать — в самое разное время суток. Если ночью, то к его услугам была спиртовка, на которой он сам подогревал себе еду. Поест, поспит часок-другой и обратно. Он был совершенно неутомим, это отмечали многие. "Это рабочий вол!" — говорил про него Чхеидзе, наблюдая, как он битые часы подряд выстаивал председателем Совета в изнурительной борьбе с "народной стихией", потрясая звонком в одной руке, величественно дирижируя другой и выкрикивая осипшим голосом: "...прошу поднять, прошу опустить". Действительно, ведь не было ни микрофонов, ни кнопок, ни электронного подсчета голосов, а в зале — более тысячи человек. Он, по-видимому, нередко проводил заседания Совета, председатель Совета — Чхеидзе — не был постоянным спикером.

5. В БОРЬБЕ ЗА ДЕМОКРАТИЮ. МАРТ-ОКТЯБРЬ 1917 г.

Первая половина этого периода была вершиной всех чаяний Б.О., его звездным часом. Свершилась революция, и он — в центре событий. Основной вид его деятельности — организация практической работы Совета, его Исполкома, Бюро, секций и комиссий, подготовка Всероссийской конференции в конце марта и I съезда Советов в июне, организация работы ЦИКа, а кроме того — повседневная работа по приему различных делегаций и граждан, по улучшению жизни рабочих, снабжения продовольствием, работы транспорта и т. д. Это видно из стенографического отчета Всероссийского Совещания Советов рабочих и солдатских депутатов¹, протоколов заседаний Исполнительного Комитета и Бюро Петроградского Совета², газетных публикаций, воспоминаний участников Февраля, в первую очередь Суханова, Церетели, Гарви, Николаевского, и из других материалов. Б. О. занимал ответственные посты в Совете: с самого начала он — член Бюро Исполкома; член "рабочей секции" Совета, от имени которой делает доклад на Всероссийском Совещании Советов; чуть позднее — председатель секции по связи с Советами других городов — "иногородней", и от ее имени на том же Совещании делает доклад по организационному вопросу; член многих комиссий — по организации I Всероссийского съезда Советов, по переговорам о формировании первого коалиционного Временного правительства и других, всех не перечислишь. После I съезда Советов — член ВЦИКа и его Президиума. При этом он не номинальный член всех этих секций, комиссий, президиумов, он в них работает "как вол".

Повседневная работа захлестывала Исполком Совета, и с целью лучшей организации его пленарных заседаний еще в марте было избрано Бюро из семи человек, в их числе и Б. О., подготавливающее эти заседания и решающее текущие вопросы. Через месяц произошла новая

реорганизация, были выделены одиннадцать отделов по различным конкретным вопросам и сформировано Бюро из двадцати четырех человек, которому поручалось решать или подготавливать для Пленума Исполкома особо важные и принципиальные вопросы. Б. О. был избран и в это Бюро. Он был также в числе нескольких лиц, наделенных особыми полномочиями говорить и действовать от имени Исполкома¹, и в числе семи человек, обладавших правом подписи под документом, разрешающим солдатам гарнизона выходить из казарм. Это следовало из Воззвания Исполкома "Ко всем гражданам России": "...Товарищи солдаты! Без зова ИК в эти тревожные дни (апрельского кризиса) не выходите на улицу с оружием в руках. Только ИК принадлежит право располагать вами. Каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть сделано на бланке ИК, скреплено его печатью и подписано двумя из следующих семи лиц: Чхеидзе, Скобелев, Бинасик, Филипповский, Скалов, Либер, Богданов"².

Бюро заседает ежедневно с одиннадцати до часа дня, трижды в неделю с четырех до восьми вечера заседает Исполком, по средам — рабочая секция, по пятницам — военная, по воскресеньям — общее собрание Совета. Таковы будни с ночными обедами на спиртовке и постоянным недосыпанием. Внешний вид, тем не менее, бодрый. "Ко мне вышел Б. О. Богданов, — пишет Гарви, — не совсем ладно скроенный, но крепко сшитый, с энергичным бритым лицом, выдающимся подбородком и крупными бородавками над бровью, он дышал несуетливой деловитостью организатора". (По поводу этих бородавок Б. О. говорил: "Бог шельму метит". Не знаю, как ему удалось с такими метами скрываться целый год от жандармов в 1907 г.!)

Исполнительный комитет Петроградского Совета едва ли не с первых дней своего существования взялся за подготовку к съезду представителей всех провинциальных Советов России и армии. Он открылся 29 марта в Таврическом дворце, но, ввиду неполного представительства с мест, был объявлен Всероссийским Совещанием Советов. На этом Совещании революционная демократия высказалась по самым животрепещущим вопросам и сформулировала свое отношение к войне, власти, Советам, Учредительному собранию, вопросу о земле и социальным нуждам. Присутствующий на Совещании Г. В. Плеханов, оговорившись, что делать комплименты не в его привычках, сказал: "Я убедил-

ся, что русская демократия обладает не только революционным чувством, но и политическим смыслом, она является политически зрелой". Суханов пишет об исключительной плодотворности этого Совещания¹.

Зато наши историки о нем умалчивают, как будто его и вовсе не было. И. И. Минц, например, во всей своей многотомной истории Октября не написал о нем ни одной строчки, даже в своей обычной фальсификаторской манере.

"Каждый народ обеих коалиций, — говорит резолюция Всероссийского Совещания Советов о войне, — должен настоять, чтобы его правительство добивалось от своих союзников общего отказа от завоеваний и контрибуций". И далее: "Официальный отказ всех правительств от завоевательных программ — могучее средство для прекращения войны в этих условиях". Пока это не произошло, война продолжается и демократия России "должна мобилизовать все новые силы страны во всех отраслях народной жизни для укрепления фронта и тыла".

Резолюция об отношении к Временному правительству, принятая после довольно острых дебатов, "призывает демократию, не принимая на себя ответственности за всю деятельность правительства в целом, оказывать ему поддержку, поскольку оно будет неуклонно идти в направлении к упрочению и расширению завоеваний революции, и поскольку свою внешнюю политику оно строит на отказе от захватных стремлений". Это было в конце марта, и Временное правительство еще отвечало этим требованиям. Через месяц — первый удар, нанесенный нотой Милюкова, подтвердившей верность России Антанте, и первый кризис власти.

Совещание призывало к скорейшей выработке избирательного закона для выборов в Учредительное собрание, которое должно установить образ правления и основные законы России. Оно приняло также решение о "прекращении впредь до разрешения Учредительным собранием земельного вопроса, всякого рода сделок по покупке, продаже, дарению и залогу земель..." Эта отсрочка все еще длится.

На Всероссийском Совещании Советов два доклада были сделаны Б. О. В докладе по организационному вопросу он формулирует основные принципы построения Советов, от местных Советов до объединяющего их верховного органа — Всероссийского съезда, и нормы представительства на съезд. Предложенная им схема и нормы представительст-

ва выполнялись при созыве всех первых съездов, а позднее, на V съезде Советов, были записаны в Конституцию. Б. О. считал, что стихийно возникшие во время революции Советы депутатов являются органами демократическими, а не классовыми, что задача момента — объединение всех сил революционной демократии, а не только рабочих, солдат крестьян. В докладе по рабочему вопросу было предложено четырнадцать резолюций. Одна из них, о свободе коалиций, формулировалась в виде декрета, который немедленно должен был быть издан Временным правительством и звучал полноценнее, чем звучат пункты нашей современной Конституции, потому что:

"Все граждане России имеют право устраивать собрания в закрытых помещениях и под открытым небом, а равно устраивать всякого рода шествия, манифестации и т. п. без предварительного заявления власти".

А у нас — с предварительным, и, кажется, иначе пока еще быть не может.

Едва закончилось Всероссийское Совещание Советов, как началась подготовка к Всероссийскому съезду Советов РиСД, созыв которого намечался на первые числа июня. На Б. О., как на председателе иногороднего отдела, организованного на Совещании, и комиссии по подготовке к съезду, лежала большая доля ответственности и забот. "Организация огромного съезда была делом довольно сложным. Ею занимался во главе Особой комиссии опять-таки главным образом Богданов"¹.

Съезд открылся 3 июня в Кадетском корпусе на Васильевском острове. Это тот самый съезд, о котором нам было известно только одно - на нем Ленин прокричал: "Есть такая партия!" Б. О. вместе с Даном, Гоцем, Каменевым, Брамсоном и Завадье вошел в президиум от Исполкома Петроградского Совета. В первый же день он огласил регламент съезда, разбивку его на секции и прочие организационные вопросы, на следующий день выступил с докладом о программе съезда. На съезде стояли те же животрепещущие вопросы, что и на предшествовавшем ему Совещании Советов, и в первую очередь — о власти и о войне. Съезд одобрил решение Исполкома Петроградского Совета об образовании коалиционного правительства, как выход из апрельского кризиса. 9 июня на пленарном заседании съезда в прениях по резолюции о Государственной думе Б. О. обрушился на Троцкого, обвинив его в "тройной

бухгалтерии", политическом авантюризме, вызвав бурные аплодисменты зала, а в адрес Троцкого — крики: "Позор, позор!"¹.

К вечеру этого же дня, 9 июня, стало известно, что назавтра большевики организуют большую вооруженную демонстрацию. Тут уж не до дискуссий! "Члены съезда наперебой записывались в списки агитаторов, которые в эту ночь должны были быть брошены в казармы и заводы всех районов Петрограда для проведения в жизнь решения Съезда об отмене демонстрации"². Июньский Октябрь не состоялся. Но об этом чуть позже. Съезд избрал постоянно действующий орган — Всероссийский Центральный Исполнительный комитет, ВЦИК, в котором было уже не сто членов, как в Петроградском ИК, а около трехсот, одна фракция меньшевиков насчитывала свыше ста человек, и чуть меньше — фракция эсеров. В таком меньшевистско-эсеровском большинстве ВЦИК просуществовал до Октябрьского переворота. Б. О. был членом ВЦИК и членом Бюро ВЦИК³, а также входил в состав того неформального ядра, которое в шутку и, кажется, с острого языка Суханова, называлось "звездной палатой". Суханов числил Б. О. на ее периферии, так как обнаруживал в нем, особенно после июля, отход от позиций главных лиц — Церетели и Дана — по вопросу о власти. В дальнейшем я не буду следовать хронологии развития событий Февраля, а прослежу за подходами Б. О. к ключевым проблемам, выдвинутым этими событиями — к проблемам власти, войны, отношению к большевикам.

Вопрос о власти, естественно, всплыл сразу же после свержения самодержавия. Буржуазия создала Временный комитет Государственной думы во главе с Родзянко и расположилась в левом крыле Таврического дворца, а демократия — Петроградский Совет рабочих депутатов (через пару дней в него влились солдатские депутаты, образовав Совет РиСД) и его Исполком и разместилась в том же дворце справа.

Этим структурам надлежало сформировать исполнительную власть — Временное Российское правительство. Перед советской демократией вопрос стоял так: власть может быть или чисто демократиче-

ской, или чисто буржуазной, или коалиционной. На заседании Исполкома 1 марта 1917 г. первая возможность подавляющим большинством была отвергнута по той основной причине, что советское большинство, принадлежавшее меньшевикам, относилось к свершившейся революции как к революции буржуазной, открывающей возможности для беспрепятственного развития капитализма в отсталой России, и у руля правления должна быть буржуазия, к тому же лучше подготовленная к самой технике управления страной. За Советом и его учреждениями остается роль гаранта недопущения контрреволюции, то есть функции контроля за деятельностью Временного правительства.

На первых порах Исполком Совета склонился к полному неучастию в правительстве. Не исключено, что как само решение, так и тем более переговоры с Думским комитетом, которые велись в ночь с 1-го на 2-е марта, носили случайный характер. Суханов отмечает, что идею коалиционного правительства на заседании Исполкома 1 марта по существу некому было отстаивать, поскольку отсутствовали главные ее сторонники — Богданов и Пешехонов (народный социалист). Согласно С. П. Мельгунову решение о неучастии в правительстве, являясь тактической ошибкой, возникло случайно вследствие отсутствия во время переговоров о формировании Временного правительства "самых видных, авторитетных сторонников коалиции (меньшевика Богданова и народного социалиста Пешехонова)"¹. Более того, авторство редакционной статьи, появившейся в "Известиях" 2 марта, в которой отстаивается необходимость участия демократии во Временном правительстве, Мельгунов приписывает Богданову. В ней есть такие строки: "Но для того, чтобы революционный путь не превратился в контрреволюционный, демократия должна с неослабной энергией участвовать в дальнейших преобразованиях страны, должна войти в состав Временного правительства, не позволяя ему останавливаться на полдороге, толкая его вперед и вперед, пока Учредительное собрание, избранное на основе всеобщего, прямого и тайного избирательного права, не закрепит нового республиканского строя на прочных незыблемых основах". И в конце: "Тактика абсолютного обособления не сулит нам ничего, кроме скорого и верного краха всенародной революции. Принять эту тактику было бы роковой ошибкой, граничащей с самоубийством"². Статья без подписи, и прямых указаний, что автором ее был Б. О., кроме упомянутого ут-

верждения Мельгунова, я не нашла. Крайне возмущенный этой статьей, ярый противник коалиции Суханов посчитал, что она написана Базаровым. Сам Б. О. несколько месяцев спустя в своей речи на Демократическом Совещании скажет, что был сторонником коалиционного правительства и боролся за него с первого дня революции¹.

Таким образом, статья в "Известиях" соответствует его политической линии. Мне представляется, что стиль и интонации статьи вполне присущи его письму. Замечу еще одно обстоятельство: его отсутствие в Таврическом дворце 1 марта, когда вопрос о власти стоял на повестке дня Исполкома Совета, и в ночь на 2 марта, когда этот вопрос решался в Думском комитете никем не уполномоченными Сухановым, Стекловым и Соколовым, — отсутствие, которое могло быть связано с необходимостью уединения для написания статьи. Б. О. стоял за участие революционной демократии во Временном правительстве для неослабного контроля над ним и постоянного влияния на него со стороны Советов. Судя по дальнейшим высказываниям, его тактическая линия претерпела вскоре, но ненадолго, изменения. Вероятно, это было обусловлено с одной стороны спокойным взаимодействием в течение первых полутора месяцев после Февраля между Советом и буржуазным Временным правительством, не требовавшим контроля "изнутри", и с другой — нежеланием брать ответственность на себя. Вопрос о коалиции все же встал в конце апреля в связи с нотой Милюкова².

Церетели вспоминает о совещании руководящих деятелей Совета 24 апреля на квартире у Скобелева и приводит высказывание Б. О.: "Богданов, который руководил организационной работой рабочей секции Петроградского Совета, сказал, что идея коалиционного правительства встречает критическое отношение преимущественно у передовых, прошедших партийную школу, рабочих. В массах же, напротив, идея вхождения представителей Совета в правительство популярна. Вот поче-

му на многих заводах резолюции эсеров с требованием коалиции принимаются с энтузиазмом. Но этот энтузиазм вызнан иллюзиями о возможности немедленных чудодейственных мер со стороны нового правительства, и когда эти идеи не оправдаются, наступит разочарование, которое поколеблет влияние Совета в широких массах. Ввиду такого положения, Богданов считал нецелесообразным участие в правительстве. Это бережное отношение к Совету было и для меня решающим соображением"¹.

Нота вызвала возмущение не только в Совете, но и у населения Петрограда, вышедшего в эти дни на улицы. Однако конфликт был ликвидирован, Милюкова отставили, манифестанты разошлись по домам, ИК Совета большинством голосов высказался за сохранение прежних отношений с Временным правительством. Через несколько дней, 30 апреля, заявил о своей отставке военный и морской министр Гучков. Он отказался "разделять ответственность за тяжкий грех, который творите: в отношении Родины". Временное правительство возобновило свое предложение Совету о коалиции.

На сей раз вопрос об участии представителей Совета во Временном правительстве был решен положительно. На экстренном заседании Исполкома 1 мая была избрана делегация для ведения переговоров Временным правительством, в состав которой от социал-демократов вошли Чхеидзе, Церетели, Дан, Станкевич и Богданов. Переговоры велись в течение трех дней, со 2-го по 5 мая на квартире премьер-министра князя Г. Е. Львова. Вырабатывались условия вхождения демократов в правительство и обсуждались кандидатуры министров. Из тринадцати портфелей шесть были вручены демократам из Советов. А. Ф. Керенский стал военным и морским министром, Церетели занял пост министра почт и телеграфа, оставался премьером князь Львов. 7 мая на Общероссийской конференции РСДРП Церетели скажет: "Я всегда был против коалиционного правительства, против участия социалистов в буржуазном правительстве. Но жизнь показала, что буржуазия не смогла осуществить той власти, которая укрепила бы революцию". Жизнь, однако, показала, что и этот, с таким трудом и нежеланием сделанный шаг не способствовал стабилизации обстановки и власти.

После июньских событий, ухода министров-кадетов из правительства разразился новый кризис, закончившийся образованием третьего (второго коалиционного) Временного правительства во главе с

Керенским. Но не надолго: в сентябре, после выступления генерала Корнилова — снова кризис власти. С каждым днем усиливается напор большевиков, с сентября они уже имеют большинство в Петросовете. Вопрос о власти дискутируется и днем и ночью на заседаниях правительства, ВЦИКа и его Бюро, на объединенных заседаниях ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депутатов и Исполкома крестьянских депутатов.

На одном таком заседании, происходившем в ночь с 31 августа на 1 сентября, Б. О. выступил с отказом от коалиции с кадетами и инициативой созыва совещания демократических сил страны, совещания, которое должно было бы решить вопрос о власти, способной довести страну до Учредительного собрания¹.

Под демократическими силами понимались представители самых широких демократических кругов и организаций: рабоче-солдатских и крестьянских Советов, профсоюзов, городских дум, земств, кооперативов и пр. В этой же своей ночной речи Б. О. впервые высказал идею формирования правительства на основе таких демократических сил, которую затем энергично отстаивал на всех форумах, предшествовавших Демократическому Совещанию, и на самом Демократическом Совещании. Так, на заседании ВЦИКа накануне открытия Демократического Совещания, 13 сентября Б. О. сказал: "Все мы согласны с тем, что коалиция с кадетами невозможна, а между тем другой партии, объединяющей цензовые элементы, нет. С кем же кодироваться — я утверждаю, что не с кем. Цензовые элементы пойдут на коалицию только в том случае, если мы откажемся от своей программы, либо для того, чтобы мешать ее проведению в жизнь, как было до сих пор. Я утверждаю, что сейчас стоит вопрос не о коалиции, а о взятии власти в руки демократии, это единственное решение"². При этом Б. О. имеет в виду не советскую демократию, а ту, которая представлена на Демократическом Совещании.

Демократическое Совещание открылось 14 сентября в Александрийском театре. Собралось около полутора тысяч делегатов с решающим голосом. Скрывающийся в Разливе Ленин пишет злобные письма в ЦК большевиков с требованием — окружить Демократическое Совещание и "арестовать всех мерзавцев"³.

В день открытия Совещания Б. О. выступил с речью. Привожу некоторые выдержки из нее: "Я хочу обратить внимание на то, что в итоге шести месяцев существования революции мы можем безусловно установить одно — то, что у нас нет власти. Была до сих пор правительственная чехарда, и эта чехарда ничем не отличается от той, которая была в последние дни царского самодержавия. Эта чехарда ведет к полной неустойчивости политики власти, создает колебание ее, топтанье на месте... ведет к бесплодию самой правительственной работы... Через шесть месяцев революции я, сторонник коалиционного правительства, боровшийся за него с первых дней революции, говорю, что одной из главных причин является коалиционный состав правительства. Одна часть правительства тормозит работу другой. Торможение реформ оторвало правительство от народа, как ни старались со своей поддержкой Советы, и превратило его в безответственное правительство"¹.

Вторую половину речи — о путях преодоления кризиса власти — цитирую по "Рабочей газете":

"...Можно ставить вопрос только о коалиции с кадетами, т. к. остальные цензовые элементы представляются политически неоформленными. Кодироваться с кадетами... мыслимо было бы, если бы они отказались от своей программы. Тогда, однако, они потеряли бы свое влияние среди цензовых элементов и повисли бы в воздухе. Какая же это была бы коалиция? Власть должна перейти в руки демократии, той, которая сегодня здесь собралась. Здесь должен быть намечен представительный орган, перед которым власть, созданная нами, должна быть ответственной. Я понимаю всю тяжесть ответственности, которая падет на нас, но теперь надо выбирать: или отказаться от власти совсем или не побояться взять на себя всю ответственность. Возьмите же эту власть!"²

Демократическое Совещание не вняло призыву Б. О., не создало однородное демократическое правительство, а выполнило только одну задачу: создало правительственный орган, перед которым должно быть ответственно правительство — Временный Совет Российской республики (Предпарламент). Церетели на Демократическом Совещании продолжал отстаивать идею коалиции, предлагая попробовать еще раз, на что Б. О. в цитированной выше речи заметил, что "народ и революция не техническая лаборатория". Увы, это справедливое положение остава-

лось теоретическим и тогда, и, тем более, во все последующие годы экспериментов со страной!

Дан разделял идею создания "однородного демократического правительства" и полагал, что Демократическое Совещание должно служить этой цели. Однако, убедившись с самого начала, что эта цель достигнута не будет, он вместе со своими единомышленниками отказался от проведения на Совещании "линии безусловного разрыва с коалицией". Итак, за несколько месяцев после Февраля отношение Б. О. к власти прошло все фазы — от коалиции с буржуазией через отказ от нее к однородному демократическому правительству. Поддержка последнего поставила его в оппозицию к основному ядру ЦИКа, что очень импонировало Суханову, отрицательно относившемуся и к "звездной палате", и особенно, причем явно необъективно, лично к Церетели. В созданный на Демократическом Совещании постоянно действующий орган — Предпарламент — Б. О. вошел как член фракции меньшевиков-оборонцев. (Об этом я узнала из архивной справки, приложенной к одному из следственных дел отца.) Он был активным членом военной комиссии и от ее имени неоднократно выступал на заседаниях Предпарламента, а также входил в Совет старейшин Предпарламента¹.

Но все это было слишком поздно, страна шла к Октябрю. Анализируя много лет спустя причины поражения демократии, Церетели назовет в качестве основной — ее неспособность создать сильную власть: "после июля все правительства были много слабее предыдущих, а революционная демократия не обнаружила волю к власти"².

"Возьмите же эту власть!" — бросил Б. О. в огромный зал Александринского театра...

Б. О. заявил себя оборонцем с самого начала войны. Именно эта позиция привела его в Рабочую группу Военно-промышленного комитета. Суханов отмечает: "В политике мы были разных устремлений, а с начала войны разошлись основательно, до литературного разрыва: Богданов был оборонец из группы Потресова и жестокий враг моего пораженчества". С началом революции Б. О. с позиции "чистого" оборончества перешел на позицию так называемого революционного оборончества, имея в виду мир между воюющими сторонами без захвата земель

и без контрибуций и продолжение войны до того момента, когда это произойдет. Сепаратный мир был для него неприемлем, поскольку мог привести к войне с союзниками, а также по этическим соображениям. Поражение явилось бы катастрофой для революции. Церетели, говоря о впечатлениях от первого после своего приезда участия в заседании Исполкома Петроградского Совета 21 марта 1917 г., вспоминает также выступление Б. О. по вопросу о войне: "Богданов говорил: "с момента революции наши прежние разногласия (по вопросу дореволюционного оборончества) отошли в историю, которая решит, кто был прав. Теперь мы исходим из условий революции, к которой мы шли, правда, различными путями, но которая одинаково близка всем нам". И с обычной своей обстоятельностью анализируя внешнее положение, он доказывает, насколько мало реальна поддержка воюющих стран. Он не отчаивался — напротив, выражал уверенность в неизбежности встречного движения и высказывался за ведение энергичной мирной кампании как путем обращения Совета к западным социалистам, так и путем превращения нашей программы в программу всей революционной России и ее правительства. Но вместе с тем, он подчеркивал необходимость в этих условиях и активной работы по обороне"¹.

В развитие этих пожеланий правительство в своем "Обращении к гражданам России" от 27 марта подтвердило свою солидарность с программой Совета в отношении войны. Нота Милюкова с заверением союзников о верности России дореволюционному курсу, т. е. идее войны до победного конца, явилась полнейшей неожиданностью. "В среде руководящего большинства, — пишет Церетели, — возмущение нотой было так велико, что некоторые из его членов тоже (как и левые — Н. Б.) не видели другого исхода, как обращение к массам с призывом выступить против правительства. Богданов, обычно спокойный, но в критические минуты проявлявший крайнюю импульсивность, был вне себя от негодования. Нота Милюкова, говорил он, наносит прежде всего удар нам, представителям большинства Исполнительного комитета. Настал момент, когда разговоры с глазу на глаз между Исполнительным комитетом и правительством потеряли смысл. Слово должно быть дано массам. Только их выступление может оказать реальное воздействие на правительство"².

Массы бушевали на улицах Петрограда два дня — 20 и 21 апреля. Милюков получил отставку, и зыбкое спокойствие было восстановлено. А война между тем продолжалась, и каждое наступление или отступление наших войск ставило новые проблемы.

В начале июня стоял вопрос о наступлении. В это время происходил I съезд Советов. На одном из его секционных заседаний Б. О. выступил с заявлением от имени фракции меньшевиков (по-видимому, оборонцев): фракция будет на съезде голосовать за свою резолюцию, включающую призыв к армии к наступлению во имя революции, свободы и мира¹. Вопросы обороны все время находились в сфере интересов и деятельности Б. О. Примерно в конце июля при ЦИКе организуется Совещание по обороне. "Увы! — отмечает Суханов, — Душой этой затеи был тот самый Богданов, который из всех оборонцев проявлял, пожалуй, максимальный здравый смысл в послеиюльскую эпоху². "Увы!" - потому что Суханов являлся ярым врагом этой затеи. Поэтому и доклад Б. О., сделанный на первом заседании Совещания по обороне 7 августа при большом стечении народа в Смольном, он посчитал "не особенно умным, но весьма возмутительным". Б. О. сказал: "Призыв русской демократии к миру нашел слабый отклик среди союзников. Наша революция не зажгла всемирного пожара, как мы мечтали пять месяцев тому назад. И теперь перед русской демократией резко ставится в порядок дня другая задача: укрепление боеспособности русской революции путем укрепления боеспособности русской армии. Вот почему органы русской демократии намерены взять на себя дело обороны страны"³.

Тот же Суханов в другом месте своей книги рассказывает, и уже безо всякого возмущения, как это отозвалось на практике. Во второй половине августа произошел большой прорыв немцев под Ригой. Выступая в связи с этим на пленуме Петроградского Совета, Б. О., имея в виду возможное возникновение в столице паники, массового бегства, заговоров и прочего, предложил привести петроградский гарнизон в боевую готовность для охраны порядка в городе и его окрестностях, что и было быстро сделано. Суханов при этом заметил, что подобная оперативность могла быть достигнута только силами демократических организаций.

В газетах этого времени мелькают объявления о различного рода собраниях с докладами видных деятелей революционной демократии.

Например, Объединенного комитета демократических организаций по обороне: "В воскресенье 8/Х в 8 часов вечера в Александровском зале Городской думы состоится собрание представителей демократических организаций Петрограда, посвященное вопросам организации защиты страны. С докладами выступят: Б. О. Богданов, Ф. И. Дан, П. Н. Колокольников, А. Н. Потресов, А. В. Пешехонов и др."¹

Во Временном Совете Российской республики Б. О., как я уже говорила, был членом военной комиссии и 13 октября на заседании этого Совета докладывал заключение комиссии по вопросу об эвакуации Временного правительства и правительственных учреждений из Петрограда. Предложенная Б. О. резолюция, в которой высказывались отрицательное отношение к эвакуации в данный момент и готовность Временного правительства защищать Петроград, принимается единогласно².

Конечно, все сказанное представляет собой лишь фрагменты деятельности Б. О. в направлении войны и обороны, но и они говорят о нем не только как об оборонце — носителе определенной идеологии, но и как о человеке, реализующем эту идеологию в обстановке военных и революционных месяцев — с февраля по октябрь 1917 г.

Отношение к большевикам в Исполкоме Петроградского Совета и ВЦИКе менялось по мере активизации их сепаратных действий. В самом начале большевики рассматривались как члены единой семьи революционной демократии, занимавшие крайний левый фланг, еще левее меньшевиков-интернационалистов. В. И. Ленин через В. П. Ногина передает письма в Исполком с просьбой о принятии мер по скорейшему возвращению в Россию швейцарских эмигрантов, и Исполком занимается этим вопросом, возражая, однако, против проезда через Германию и обмена на интернированных немцев. На заседании Исполкома Совета 4 апреля, в частности, Б. О. сказал: " Есть опасность, что в случае одобрения ИК резолюции о проезде через Германию буржуазная печать, уже начавшая поход против проезда, свяжет позицию Ленина с позицией ИК. Предлагаю оказать давление на правительство, чтобы добиться пропуска через Англию и Францию и осудить в резолюции и политику английского и французского правительства, и поведение тех русских эмигрантов, которые самочинно проехали через Германию".

Сразу же по приезде Ленин обратился в ИК за защитой от травли в связи с проездом через Германию. Несмотря на отрицательную реакцию, которую вызвало его выступление на объединенном совещании социал-демократов (о нем чуть позже), и уже свершившийся факт проезда через Германию, необходимые меры ему тут же были обещаны. А 10 апреля в связи со слухами о предполагаемом аресте Ленина Волынским полком, Исполком принимает решение "послать в Волынский полк делегацию в составе тт. Суханова, Богданова, Венгерова, Климчинского и поручить ей рассеять те ложные слухи, которые распространяются среди солдат о т. Ленине и предупредить нежелательное выступление".

Тогда никто не сомневался в том, что Ленин с германским Генштабом не связывался, что вся шумиха являлась грязной клеветой на честных революционеров. Даже после разоблачения в июле Ленина и других в получении немецких денег этому не поверили. Правда, бегство якобы невинных Ленина и Зиновьева в Финляндию шокировало многих. Церетели при всем своем откровенном неприятии большевиков не допускал и мысли об их сговоре с немцами и писал об этом уже будучи в эмиграции.

Резкое идеологическое расхождение с большевиками обнаружилось на следующий же день после возвращения Ленина из эмиграции. Меньшевики полагали, что в России произошла буржуазно-демократическая революция, и никакой иной она быть не может в виду промышленной отсталости страны и слабости ее пролетариата. Идея Ленина о немедленном перерастании свершившейся революции в социалистическую представлялась абсурдной. Суханов рассказывал о забавном эпизоде, происшедшем на другой день после возвращения Ленина, 4 апреля. В этот день слушать вождя большевиков собрались в Таврическом дворце все социал-демократы. "Помню Богданова, — пишет Суханов, - сидевшего напротив меня на "министерской скамье" в двух шагах от трибуны. "Ведь это бред, — прервал он Ленина, — это бред сумасшедшего! Стыдно аплодировать этой галиматье, — кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, — вы позорите себя! Марксисты!"¹

Плеханов откликнулся на эту речь в своей газете "Единство" и тоже назвал ее бредовой, после чего между ним и Лениным вспыхнула

ядовитая полемика. Критикуя "апрельские тезисы", полагая, что Россия страдает не только от капитализма, но и от недостаточного его развития, Плеханов заключил в своей статье: "О социалистическом перевороте у нас не могут говорить люди, хоть немного усвоившие учение Маркса"¹.

Оно, это учение, было для них не догмой, а законом развития общества наподобие закона сохранения энергии, невыполнение которого априори отбросило все бесчисленные проекты вечного двигателя. Первые месяцы после Февраля большевики, хотя и предлагали свои крайние резолюции во всевозможных организациях, хотя и снабжали крайними лозунгами демонстрации и митинги, хотя и подогревали и так очень неспокойную обстановку в столице, но до тех пор, пока их действия не выходили за рамки агитации и словесных выступлений, вызывали раздражение, но не опасение. К июню, однако, они перешли к более решительным действиям, задумав захват власти. Тайно ими подготавливалось антиправительственное выступление рабочих и солдат — на 10 июня была назначена манифестация. В ней должны были принять участие некоторые поддерживающие большевиков полки, то есть манифестация, названная мирной, в любой момент могла обернуться насилием и кровопролитием. Так это и замышлялось: окружить Мариинский дворец, при "благоприятных" обстоятельствах -- арестовать Временное правительство, а при еще более благоприятных — объявить себя (свой ЦК) властью². Заговор был вовремя раскрыт. Манифестация, благодаря энергичным действиям ВЦИКа, направившего в ночь с 9-го на 10 июня на заводы и в казармы агитаторов — делегатов проходившего в это время I съезда Советов, не состоялась. 10 июня правительство благополучно трудилось в Мариинском дворце, а в Таврическом решался вопрос об ответных действиях Петроградского Совета и ВЦИКа в отношении большевиков. На заседании Исполкома Петроградского Совета 10 июня Б. О. выступает с предложением "подвести на завтрашнем же заседании Съезда политический итог событиям 9-10 июня, резко и определенно поставить перед большевиками вопрос, считают ли они себя обязанными подчиняться, как часть Съезда, его решениям". И далее: "Настал

момент, когда необходимо раз и навсегда отмежеваться от элементов, которые ведут дезорганизаторскую работу и вносят разлад в семью революционной демократии. Эта борьба необходима и внесет лишь оздоровление в русскую революцию. Мы поколеблем в массах свой авторитет, если будем продолжать в этом вопросе политику половинчатости и нерешительности"¹.

Согласившись с оценкой Б. О., Исполком тем не менее воздержался от того, чтобы вынести этот вопрос на заседание съезда. Церетели занимал еще более решительную позицию, полагая, что настал момент не только отмежеваться от большевиков, но и применить принудительные меры, имея в виду разоружение тех военных сил, которые были подготовлены для большевистского выступления. "Мы уже не можем, — говорил Церетели перед специально созданной комиссией ЦИКа, — удовлетвориться одной идейной борьбой с большевизмом, но... должны принять практическую меру, лишающую их возможности вооруженных нападений на демократический строй. А такой мерой является отобрание оружия у военных частей и Красной гвардии, отдавших себя в распоряжение большевистской партии"². Это предложение Церетели, однако, натолкнулось на решительное сопротивление членов комиссии — Дана, Богданова, Хинчука, опасавшихся тяжелых последствий такой акции. "Они доказывали, что такого рода политика пойдет вразрез с настроениями большинства революционной демократии и даст большевикам новый материал для демагогической кампании против большинства демократии, которую они станут обвинять в стремлении разоружить рабочий класс и тем развязать руки контрреволюции". Свое предложение Церетели отстаивал со всем присущим ему пылом и эрудицией уже перед более многочисленным форумом — совместным собранием Президиума I съезда, представителей всех фракций съезда и Петроградского Исполкома. Оно не получило одобрения, а "обидевшиеся" большевики, действия которых Церетели квалифицировал как заговор, покинули собрание. Была одобрена резолюция Дана, Богданова и Хинчука, которую принял съезд на следующий день. В этой резолюции готовившееся выступление большевиков было названо всего лишь авантюрой. В ней отсутствовало требование о разоружении "мятежных" воинских частей. В резолюции содержалось другое требование: о запрещении впредь самочинных, без разрешения Советов, демонстраций, но и

оно вызвало на съезде резкий протест большевиков. После гневной перепалки с Церетели, который все же не удержался от обвинения в заговоре, большевики покинули съезд. Газеты этих дней развернули активную антибольшевистскую кампанию. Так, в передовой статье "Рабочей газеты" под заголовком "Преступная провокация" содержится такая фраза: "Пора, наконец, пригвоздить к позорному столбу тех, кто ведет эту грязную игру, пора заклеймить ленинцев предателями и изменниками дела революции"¹.

Съезд Советов не пошел на крайние меры. Попав после ухода большевиков в тупик, он принял миротворческое предложение о проведении в ближайшее воскресенье демонстрации под неоспоримыми лозунгами о мире, скорейшем созыве Учредительного собрания и пр. Демонстрация, однако, прошла под большевистскими антиправительственными лозунгами — теми, которые были заготовлены к 10 июня! — и, конечно, не могла удовлетворить ни большинство Съезда, ни ее инициаторов. В том числе и Б. О., это он внес предложение на Съезде о демонстрации 18 июня. Церетели был крайне недоволен такой попыткой умиротворить большевиков. "И я со всей резкостью высказал это Дану, Богданову, Хинчуку. За все время февраля я не помню другого случая, когда бы мне пришлось так резко говорить с товарищами по руководящей группе Советов"².

О том, как именно следовало поступить, легче всего говорить в ретроспективе. Сейчас не вызывает сомнения необходимость разоружения большевиков и в июне, и в июле, и позднее и справедливость страстных призывов Церетели. А тогда вопрос состоял не столько в том, нужно ли это делать, сколько в способах осуществления и последствиях такой насильственной акции. Дело осложнялось еще и тем, что большевики не рассматривались как "третья сила" — ни тогда, ни позже. Они считались дезорганизаторами, смутьянами, безответственными агитаторами и пропагандистами и были опасны лишь тем, что могли спровоцировать ответные действия контрреволюции. Тот же Церетели неоднократно подчеркивал: "контрреволюция может проникнуть к нам через одну дверь: через большевиков". И разоружить их надо было для того, чтобы эти двери не раскрылись. Впоследствии это заблуждение будет осознано и Церетели, и Б. О. и многими другими. Церетели напишет об этом в 1929 г.³, а Б. О. скажет мне в Потьме в 1956 г.: "Все мы боялись

контрреволюции и не придавали большого значения левой опасности Один Плеханов все понимал и предупреждал об опасности слева через свою газету «Единство»". (По-видимому, он имел в виду статью Г. В. Плеханова "О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен".) Один Плеханов... Старый, больной Плеханов оказался дальновидней всей "звездной палаты". Наверное и потому, что имел возможность смотреть на все происходящее со стороны, так как будучи не у дел, не варился в бурлящем котле ежеминутных проблем. Не исключено, что решение именно этой, июньской проблемы было особенно судьбоносным, и что упорное сопротивление членов комиссии ВЦИКа, в том числе и Б. О., применению превентивных, насильственных мер к большевикам имело значение для дальнейшего развития событий.

Не скажу к какому времени, к этому или к более позднему, относится рассказ мамы. Отец становился все более мрачным по возращении домой, мама, конечно, заметила и спросила о причинах. "Не знаю, что делать с большевиками. Так обнаглели, что впору их арестовывать". "Ты с ума сошел! — воскликнула мама, — Еще не хватает, чтобы социалисты арестовывали социалистов!" А мы над мамой подтрунивали -оказывается, это она виновата во всем, что произошло в дальнейшем Мама, конечно, ни при чем. Но мне в голову не приходила и "виновность" отца. Даже тогда, когда из неизданных воспоминаний Н. И. Богомякова, "сосидельца" отца по Каргопольлагу, я узнала, что находившиеся в этом же лагере одновременно с Б. О. бывшие меньшевики Поддубный и Пумпянский держались от него "на расстоянии", полагая, "что Б. О., будучи фактическим руководителем Петроградского Совета, совершил политическую ошибку: провалил в начале июня 1917 г. вместе с Даном предложение Церетели о разоружении воинских частей, открыто подчинившихся большевикам, в силу чего, якобы, и произошли все последующие события вплоть до Октября". Мне показалась столь принципиальная причина расхождения людей в сталинских лагерях надуманной, и я, не поверив ей, не отнеслась с должным вниманием к самому факту. Стычка Церетели с указанными тремя членами комиссии ВЦИКа упоминается в некоторых источниках, но как-то вскользь. Освещение июньских событий самим Церетели в "Воспоминаниях" заставляет, безусловно, задуматься. Что же касается персональной ответственности отца и других за дальнейший ход событий, то ее также трудно подтвердить, как и опровергнуть, поскольку вопрос относится к запрещенной для исторических оценок области: "а что было бы, если бы..."

То, что удалось в июне — отвести удар от Петрограда и Временного правительства — не удалось менее чем через месяц, в июле. Июльские выступления были неожиданностью для всех, в том числе и для

большевиков. Я остановлюсь на этих событиях не столько потому, что они демонстрируют еще один аспект взаимоотношений между большевиками и остальной демократической ратью, сколько по той причине, что Б. О. принимал в них самое непосредственное участие. А один эпизод, потребовавший от него незаурядной стойкости и мужества, известен мне сызмальства.

Кажется, до сих пор нет ясности, как все началось, почему 3 июля к вечеру на улицах Петрограда появился в полном боевом снаряжении 1-й пулеметный полк, выведший другие части Петроградского гарнизона и ряд заводов. Ф. Ф. Раскольников называет инициаторами выступления анархистов¹. Б. О. в своих показаниях комиссии, созданной Временным правительством для расследования июльских беспорядков, не исключает даже роль контрреволюционной провокации². К Таврическому дворцу стали стекаться вооруженные толпы солдат и рабочих с требованием к ВЦИКу — берите власть! "Положение тогда было такое, — сообщает Б. О. в тех же своих показаниях, — что вот-вот ворвутся эти вооруженные толпы в Таврический дворец, переарестуют нас или перестреляют, если мы откажемся взять власть".

Объединенное заседание ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депутатов и Исполкома Совета крестьянских депутатов началось в полночь и продолжалось в такой обстановке всю ночь. Вопрос о власти решено было отложить: нельзя его рассматривать в условиях такого мощного давления улицы. Разгорались дискуссии, выступали Церетели, Дан, Суханов, истерически кричала Спиридонова³.

"Между тем взошло солнце, — пишет Суханов. — На трибуну взошел Богданов с деловым предложением. Заседание должно быть прервано. Рабоче-солдатская часть ВЦИКа остается во дворце. Все сколько-нибудь способные к публичным выступлениям немедленно распределяются по заводам и казармам и сейчас же, пока город не проснулся, направляются в свои экспедиции — убеждать на местах рабочих и солдат воздержаться от всяких выступлений." Предложение было принято, собрание разошлось, "Богданов со списком заводов и казарм безаппе-

ляционно расписывал наличную сотню с небольшим депутатов по предприятиям и воинским частям".

Большевики находились в эту ночь в мучительных сомнениях — поддержать ли демонстрацию? Звать ли к вооруженному восстанию? Убедить ли расходиться по домам? Среди них не было единодушия. Однако, когда делегация (от анархистов? от солдат?) прибыла вечером 3 июля в Кронштадт с просьбой о поддержке, таковая была им обещана уже с санкции ЦК большевиков¹.

Утром 4 июля двадцать тысяч вооруженных моряков на сорока судах высадились на пристанях Петрограда. Под предводительством своих большевистских лидеров Раскольникова и Рошаля они сначала стройными рядами под звуки оркестра направились в штаб ЦК большевиков, ко дворцу Кшесинской, где перед ними с призывом к мирной манифестации выступили члены ЦК. Полубольной, срочно прибывший из Финляндии Ленин был немногословен и призывал к сдержанности. Моряки направились к Таврическому дворцу. 4 июля выступления на улицах города возобновились и помимо кронштадтцев. В разных местах возникала стрельба, появились жертвы, число которых росло благодаря начавшимся погромам, грабежам в магазинах и квартирах. Однако, принятые ЦИКом меры уже действовали и порядок постепенно восстанавливался. ЦК большевиков постановил считать демонстрацию законченной, люди стали расходиться по домам и казармам, а моряки заняли указанные им квартиры в доме Кшесинской, Петропавловской крепости, Дерябинских казармах с тем, чтобы 5 июля вернуться в Кронштадт. Но тут возник вопрос о предварительном разоружении моряков. Вопрос решался в военной комиссии под председательством М. И. Либера и с участием Б. О. и, судя по описаниям и Раскольникова, и Суханова, очень жестко: матросы на своем пути к пристаням должны быть безоружными. Пока Раскольников и Рошаль выстаивают в Военной комиссии в ожидании участи своих подопечных, последние, не будь дураками, погружаются на суда в полном своем военном снаряжении и уплывают восвояси. Однако не все. Некоторая их часть, две тысячи человек, осталась в занятой ими Петропавловской крепости. Задача разоружения и очистки от них крепости и выпала на долю Б. О., как представителя Центрального Исполнительного Комитета Совета.

"Акция" проводилась 6 июля. Поскольку репортеры при ней не присутствовали, газетные сообщения не страдали единообразием. Газе-

та "Известия" писала в рубрике "Тревожные дни": "В штаб главнокомандующего днем явилась делегация кронштадтских матросов. В переговоры вступил член Исполнительного комитета Богданов, который предъявил категорические требования о немедленной сдаче оружия, ...после чего гарантируется свободный выход из Петрограда, без конвоя... Первоначально заявление Богданова встретило решительные возражения, ...и т. Богданов принял приглашение делегации отправиться вместе с нею в дом Кшесинской, где находилась еще одна делегация матросов... При возобновлении переговоров с обеими делегациями они продолжали упорствовать, ...и обе делегации вместе с Богдановым направились из дома Кшесинской в Петропавловскую крепость. Там собрались все находящиеся в крепости матросы и солдаты, ...т. Богданов подтвердил категорическое предъявленное им требование, после чего вопрос был решен"¹.

В этой же газете в другом месте сообщается, что солдаты Временного правительства предложили матросам сдаться и дали сорок пять минут, потом еще полчаса на размышление. "В это время приехал член ИК Богданов. Солдаты впустили его, и он предложил им подчиниться решению ЦИКа... В 11 часов в крепость был впущен грузовик, вошло несколько человек от воинских частей, и кронштадтцы стали сдавать оружие и патроны".

В "Рабочей газете" по поводу этого инцидента говорится: "В Петропавловской крепости состоялся митинг... т. Богданов в своей речи подчеркнул, что требования ЦИКа должны быть безусловно выполнены. Речь его была выслушана при почти гробовом молчании. После краткого периода общего молчания выступил один из делегации кронштадт-цев, высказавшийся за выполнение требования. Голосованием единогласно постановлено требования принять. Тотчас же был выработан порядок сдачи оружия и пр., а также составлены списки находившихся в крепости матросов и солдат, ...после чего кронштадтцы в сопровождении 10 членов ЦИКа были препровождены на суда"².

Газета "День" от 6 июля приписала честь бескровного освобождения Петропавловской крепости миссии представителей Исполкома Совета Либера и Зиновьева, и, видимо, эту ложную версию взял за основу Суханов в своих "Записках"³. В крепость вместе с Б. О. действительно ходил представитель от ЦК(б), но не Зиновьев и не Каменев (как у Су-

ханова), а Сталин. Он вспоминает: "Центральный комитет партии большевиков делегировал меня в Петропавловскую крепость, где удалось уговорить присутствовавших матросов не принимать боя... В качестве представителя Центрального Исполнительного комитета я еду с Богдановым к Козьмину (Помощник командующего округом. — Я. Б.). Мы уговариваем его не применять вооруженной силы"¹. Раскольников, так же как и Рошаль, не находился в Петропавловской крепости утром 6 июля во время ее сдачи (еще одна "неточность" Суханова), поэтому о происшедшем он узнал от своего двоюродного брата и соратника: "Женевский рассказал о событиях, происшедших в Петропавловской крепости, откуда он только что вернулся, — о бескровном занятии крепости и дома Кшесинской войсками Временного правительства и о разоружении не успевших уехать кронштадтцев, еще оставшихся в крепости. Трудная роль выпала на долю Сталина, которому пришлось быть не только политическим руководителем, но и дипломатом. Со стороны Временного правительства (Ошибка! ВЦИКа! — Я. Б.) в переговорах участвовал меньшевик Богданов"².

Изложу теперь нашу семейную версию. Отец вместе со Сталиным прошел в захваченную кронштадтскими моряками Петропавловскую крепость, и ему пришлось уговаривать тысячи озлобленных и вооруженных до зубов людей сдать оружие и крепость. Речь его неоднократно прерывалась угрожающими выкриками, потрясанием винтовок ("гробовое молчание") и было несколько моментов весьма опасных для его жизни. В качестве представителя большевиков Сталин не уговаривал, а лишь подтвердил: иного выхода, чем капитуляция, нет, надо подчиниться — сдать оружие и уходить в Кронштадт. Сломить сопротивление моряков было трудно, но в конце концов это удалось, и они побросали оружие. А через некоторое время до Б. О. дошло признание Сталина: "Молодец Богданов! Одним брюхом разоружил матросов!"

Н. И. Богомяков вспоминает рассказ отца об этих событиях. Матросы впустили его и Сталина в крепость, но поначалу были настроены весьма воинственно. Б. О. сказал: "Нас двое, мы безоружны. Вы вооружены, вас более двух тысяч. Убить нас всегда успеете. Сначала выслушайте". Постепенно успокоились. С большим трудом удалось уговорить матросов разоружиться и оставить крепость.

Отмечу еще, что это событие, в соответствующем, конечно, освещении, было обыграно в повести П. Капицы "Завтра будет поздно", фактическая его канва близка к тому, о чем знала я, включая угрозы матросов утопить отца в Неве¹.

Репрессии, обрушившиеся на большевиков в связи с событиями 3-6 июля и с обвинениями в получении денег от немцев, не только не ослабили их, а, напротив, укрепили их позиции в общественном мнении сначала как преследуемых, а затем, в августе-сентябре, благодаря их активному сопротивлению Корниловскому восстанию. ЦИК, можно сказать, своими руками вооружил большевиков тысячами винтовок, распорядившись о срочном их изготовлении на военных заводах столицы, призвал их к активной деятельности против ими же спровоцированной реакции, дав им тем самым возможность очиститься от обвинений в государственной измене. Большевики, действительно, открыли двери контрреволюции, а она в свою очередь — большевикам в Октябре. Петроградский Совет все более большевизировался, а 9 сентября на заседании Совета в большом зале Смольного института произошла смена Президиума. Предлагалось сначала дополнить Президиум большевиками, но Президиум не пошел на коалицию и поставил вопрос о доверии. "От имени меньшевиков Богданов взял быка за рога: вопрос, заявил он, поставлен не о технической организации Президиума, а о политической линии Совета... Если Совет одобряет прежнюю политику Президиума в ее целом, то пусть он не примет отставки; это и надо поставить на голосование"². Церетели, по воспоминаниям Суханова, добавляет: "Собрание должно дать ответ: признает ли оно новую линию поведения, и принимает ли оно нашу отставку. Дело идет не о доверии к отдельным лицам и не об их чести, а о системе политики". Большинство пожелало новую линию. Президиум в молчании сходит со сцены...

С этого дня большевизация столицы пошла в нарастающем темпе. Правительство Керенского со своими задачами не справлялось. Надежды на сильную демократическую власть, которую должно было создать Демократическое Совещание, не оправдались. Большевики готовились к перевороту. Это стало известно благодаря публикации в "Новой жизни" (чего Ленин долго не мог простить публикаторам — Каменеву и Зиновьеву) и 14 октября подверглось ожесточенной критике на объединенном заседании ВЦИКа Совета рабочих и солдатских депу-

татов и Исполкома Совета крестьянских депутатов. Докладчик Ф. И. Дан потребовал от большевиков прямого ответа. От имени большевистской фракции Д. Б. Рязанов сказал, что выступление подготовлено не большевиками, а Временным правительством, семью месяцами его деятельности, и что день и час выступления они не знают, "...но, если массы восстанут, мы будем в первых рядах". Из этого ответа Б. О. сделал вывод: "Большевики готовят вооруженное восстание и будут во главе, но в данный момент выйдут не массы, а отдельные кучки, к которым присоединятся контрреволюционеры... Всякая попытка к выступлению будет задавлена". Ю. О. Мартов назвал выступление в настоящий момент авантюрой¹.

Была принята резолюция, которую Б. О. назвал бледной, но к которой счел благоразумным присоединиться: ЦИК считает всякого рода выступления в момент, когда немцы рвутся к столице, "совершенно недопустимыми, способными только развязать погромное движение и привести к гибели революции"². "Выступления всякого рода", а не конкретно большевиков — действительно слабая формулировка! Накануне октябрьского переворота Дан, вторя Церетели, которого уже не было в столице, скажет на заседании Предпарламента: если конфликт между большевиками и правительством не будет урегулирован мирными средствами, победят правые, реакция³.

Даже в самый канун Октября меньшевистские лидеры продолжали опасаться открытых дверей для контрреволюции через большевиков. А Керенский настолько не оценивал реального соотношения сил, что за несколько дней до Октября произнес свою печально знаменитую фразу: "Я готов отслужить молебен, чтобы выступление большевиков произошло"⁴.

Конечно, вопреки резолюции ВЦИКа, большевики готовились к выступлению, и день был назначен. Этот день был приурочен к открытию II съезда Советов, так же как несостоявшееся первое выступление в июне связывалось с I съездом Советов: Временное правительство должно быть низложено, и съезд поставлен перед свершившимся фактом. II съезд Советов открылся 25 октября в одиннадцатом часу вечера. За

столом Президиума — лидеры старого ВЦИКа. Открывший съезд Дан отказывается от политической речи, а лидеры ВЦИКа — от участия в Президиуме. Со сцены сходят руководители Совета с марта — Дан, Либер, Бройдо, Гоц, Богданов, Филипповский и "под гром аплодисментов и залп Авроры" места занимают Троцкий, Каменев, Зиновьев, Спиридонова и другие большевики и левые эсеры. От фракции меньшевиков-оборонцев резкое заявление против военного заговора большевиков делает Хинчук, подобное же от фронтовиков — меньшевик Кучин-Оранский и представитель эсеровской фракции. Их захлопывают. Меньшевики и эсеры покидают съезд. На некоторое время задерживается Мартов со своей группой, но и они вскоре уходят.

Казалось бы все. Точка. Но покидавшие Смольный в ту октябрьскую ночь так не думали. Они были уверены в недолговечности большевиков и надеялись на Учредительное собрание, которое все расставит по своим местам.

6. ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ.

НЕЗАВИСИМОЕ РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ В ПЕТРОГРАДЕ В 1918 г.

ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ

Следующие после Октября дни полны драматических событий. Большевики занимаются своим делом — раздают обещания земли и мира и, засучив рукава, разгоняют, закрывают, арестовывают. Оппозиция, лишившись многих своих возможностей, изыскивает новые формы сопротивления большевикам и агитации против них. Пишутся прокламации, воззвания, декларации, распространяются газеты, выходящие всякий раз под новыми названиями, организуются собрания, открывается партийный клуб, созываются конференции и даже партийный съезд, и во всех этих воззваниях, речах, статьях одна мысль, один вопрос, одна забота — как выйти из создавшегося положения с наименьшей кровью и так, чтобы поднявшая голову контрреволюция не смела бы вместе с большевиками всю революцию.

И в этой боязни контрреволюции, и в уверенности, что большевистская власть недолговечна, и в надеждах на Учредительное собрание в лагере меньшевиков царило полное единодушие. Но по вопросу о путях преодоления кризиса меньшевики-оборонцы и меньшевики-интернационалисты стояли на противоположных позициях. И если последние хотели разрешить кризис полюбовно, путем образования общедемократического правительства, то меньшевики-оборонцы, среди которых были приверженцы этой идеи до Октября (я имею в виду также Б. О.), в настоящий момент категорически от нее отказались, видя только один путь — путь борьбы с большевиками. Поэтому выпущенное 25 октября воззвание меньшевиков-интернационалистов натолкнулось на резкое сопротивление меньшевиков-оборонцев, а когда Мартов сумел уговорить ЦК РСДРП принять соответствующую резолюцию, последовал раскол. Ряд меньшевиков-оборонцев в виде протеста 1 ноября заявили о своем выходе из ЦК. Это заявление называют то заявлением десяти, то одиннадцати, а под первоначальным текстом, опубликованном в "Рабочей газете" 2 ноября¹, подписалось десять членов ЦК и три кандидата в

члены ЦК, то есть тринадцать человек. Б. О. подписался как кандидат. Заявление подписали также такие видные меньшевики, как Либер, Батурский, Гарви, Гвоздев. В воззвании членов ЦК с объяснением причин выхода из ЦК, опубликованном на следующий день, 3 ноября 1917 г. в «Рабочей газете", в частности, говорится: "Все восемь месяцев наша партия ... боролась против тактики, ведущей к изоляции пролетариата, и против той идеи, что наша революция может непосредственно перейти в революцию социалистическую. И вот теперь, когда большевикам удалось путем чисто военного переворота, преторианским путем, опираясь на штыки и пулеметы, проделать свой опыт якобы социалистической революции; когда они за несколько дней своего господства успели уже совершить целый ряд преступлений, позорящих знамя социализма, которым они прикрываются, теперь Центральный Комитет, занявший вначале резко враждебную позицию ко всей их авантюре, счел возможным капитулировать перед большевиками и вступить с ними в переговоры о совместном образовании Социалистического министерства".

Приехавший с Кавказа Церетели был против раскола и уговорил отколовшихся цекистов вернуться, когда переговоры с большевиками об однородном демократическом правительстве не состоялись (по той простой причине, что большевики на эти переговоры не пошли). Большинство вернулось, написав соответствующее заявление. Но подписи Б. О. под ним нет.

Дату ухода некоторых членов и кандидатов из ЦК Г. Аронсон считает датой оформления правого течения в меньшевизме, имевшего значение, выходящее за рамки только внутрирусского явления¹.

Меньшевики, считавшие еще не все потерянным, полагали необходимым сосредоточить основные усилия на защите будущего Учредительного собрания. По инициативе Церетели был создан Союз защиты Учредительного собрания, в который вошли меньшевики-оборонцы, эсеры, народные социалисты, кадеты, кооператоры. Союз действовал энергично, хотя большевики ставили всяческие препоны его проникновению в рабочую и солдатскую среду². Противоправительственная манифестация 28 ноября 1917 г. была организована этим Союзом³. Вла-

сти были очень напуганы, считая, что она могла превратиться в вооруженное выступление, и приняли крутые меры, объявив сразу же, 28 ноября вечером, кадетов вне закона, а 16 декабря арестовав Союз защиты Учредительного собрания. В числе арестованных был и Б. О.. Каким-то образом арестованные умудрились довести до эсеровской газеты "Дело народа" воззвание с такой концовкой: "Считая по принципиальным соображениям совершенно невозможным вступать в какие бы то ни было сношения с временщиками, мы, члены трех социалистических партий (имеются в виду меньшевики, эсеры и народные социалисты — Я. 5.) перед лицом всех граждан России протестуем против совершенного над нами насилия. Мы призываем товарищей и всех граждан продолжать борьбу за Учредительное собрание, которое положит конец большевистскому самовластию". Петропавловская крепость, Екатерининская куртина, 19 декабря 1917 г. и четырнадцать подписей, в числе которых Богданов, Левицкий, Ермолаев.

Об этом первом аресте при советской власти я не слышала в семье, по-видимому, он был непродолжительным, так как в начале 1918 г. вновь прослеживается деятельность отца (о чем ниже). Однако, я не знаю, был ли он освобожден еще до Учредительного собрания, то есть стал ли участником или свидетелем всех трагических событий — разгона самого Собрания, разгона демонстрации в его защиту, крушения последних надежд¹.

После Октябрьского переворота ВЦИК первого созыва формально распущен не был, он влачил довольно жалкое существование в расчете на возрождение после Учредительного собрания. 10 января 1918 г., через несколько дней после разгона Учредительного собрания и на другой день после похорон его защитников, состоялось последнее заседание Бюро ВЦИКа первого созыва, на котором оно заявило о самороспуске по той, как сказал Дан, причине, что "наши надежды на крушение большевистского режима не оправдались, и теперь трудно быть оптимистом, чтобы сказать, что это скоро случится"².

Разгон Учредительного собрания и расстрел демонстрации в его защиту с жертвами среди рабочих вызвали весьма негативную реакцию в рабочей среде. Голод, безработица, разруха, наступление немцев, красный террор с каждым днем усиливали недовольство. Оно достигло апо-

гея в начале марта, когда правительство переехало в Москву и вскоре по переезде заключило Брестский мир. Но еще до этого началось организованное движение рабочих столицы. У его истоков стоял Б. О. Вот как описывает социал-демократ Ю. П. Денике рождение идеи выборов уполномоченных от фабрик и заводов, впервые реализованной на Путиловском заводе:

"Вскоре после этого (После бурного собрания на Семяниковском заводе, двое или трое рабочих которого были убиты при разгоне демонстрации. — Н. Б.) Б. О. Богданов и я ехали на собрание на Путиловский завод. По дороге мы обсуждали вопрос, что же делать дальше. Наши успехи не удовлетворяли нас обоих. Мы побеждали большевиков на одном собрании за другим, но на этом дело останавливалось... Мы думали о том, как закрепить наши успехи. Для Б. О. было характерно больше, чем для меня, мыслить, так сказать, в организационных формах. У него сейчас же возникла идея всюду призывать к созданию новой, выборной, независимой организации.

С этим мы и пришли на Путиловский завод. Я выступил первым, и большинство собрания явно было на моей стороне. Видя, что они проигрывают на таком важном для них предприятии, как Путиловский завод, большевики попытались повернуть настроение собрания... Тогда взял слово Б. О. и закончил речь призывом выбирать представителей Путиловского завода в новую организацию — Собрание уполномоченных петербургских фабрик и заводов. Так возникло Собрание уполномоченных"¹.

Здесь нужно сделать следующее замечание. Конечно, идея выборов уполномоченных не возникла у Б. О. "сейчас же", просто он решил применить в настоящей обстановке тот опыт организации рабочих, который был ему известен еще со времен выборов в Рабочую группу Военно-промышленного комитета. Об этом же говорит М. С. Бернштам, автор комментариев к книге "Независимое рабочее движение в 1918 году": "По-видимому, Б. О. Богданов предложил те термины и внешнюю институциональную форму, в которой оформилось в 1918 г. Собрание уполномоченных фабрик и заводов Петрограда. Эти термины и форма внешне восходят к одноименному институту, созданному в 1915-17 гг., в котором Б. О. Богданов принимал ведущее участие"².

Первые собрания уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда происходили еще в январе 1918 г., но окончательно движение уполномоченных оформилось в марте. Судя по протоколам чрезвычайных собраний уполномоченных, в марте-апреле Б. О. принимал в них деятельное участие. В комментариях к выше упомянутой книге указывается, что с июня его деятельность в этом движении документально не прослеживается. Активистами движения уполномоченных являлись, помимо Б. О. и Денике, Батурский, Дюбуа, Кучин-Оранский, Абрамович и ряд других меньшевиков. Меня, как и Солженицына, который брошюру с протоколами нескольких собраний уполномоченных считает "драгоценнейшей книгой своей библиотеки", особенно поразила декларация, принятая уполномоченными на собраниях 13-15 марта с обращением к открывавшемуся в Москве IV Всероссийскому съезду Советов. Б. О. активно выступал на этих собраниях, вносил предложения, и я не сомневаюсь, что внес свою лепту в самую декларацию. Можно сказать, что она написана кровью, это гневный крик возмущения и протеста! Приведу несколько фраз:

"...Нам обещали немедленный мир, демократический мир, заключенный народами через головы своих правительств. А на деле нам дали постыдную капитуляцию перед германскими капиталистами... Нам обещали хлеб. А на деле небывалый голод. Нам дали гражданскую войну, опустошающую страну и вконец разоряющую ее хозяйство.

...Нам обещали свободу. А что мы видим на деле? Где свобода слова, собраний, союзов, печати, мирных манифестаций? Все растоптано полицейскими каблуками, все раздавлено вооруженной рукой. В годовщину революции, оплаченной нашей кровью, мы снова видим на себе железные оковы бесправия, казалось, вдребезги разбитые в славные февральские дни 1917 г. Мы дошли до позора бессудных расстрелов, до кровавого ужаса смертных казней, совершаемых людьми, которые являются одновременно и доносчиками, и сыщиками, и провокаторами, и следователями, и обвинителями, и судьями, и палачами... Мы, рабочие петроградских фабрик и заводов, требуем от съезда:

1)    отказа утвердить кабальный предательский мир;

2)    постановления об отставке Совета народных комиссаров;

3)    немедленного созыва Учредительного собрания..."¹

Наивно думать, что эта декларация была зачитана на съезде. Но движение ширилось. Оно захватило ряд крупных городов— Москву, Тулу, Харьков, Екатеринослав, Самару. К маю-июню движение уже имело внушительные масштабы, была назначена на 20 июля Всероссийская конференция уполномоченных и подумывали о съезде, а в порядке подготовки к нему на 2 июля намечалась всеобщая забастовка. Всем этим мероприятиям не было суждено свершиться — в июле в Петрограде и Москве были арестованы руководители движения. Был арестован и Б. О. и снова посажен в Петропавловскую крепость. Поначалу этот арест не вызывал больших тревог. Мама регулярно передавала отцу продукты, книги, письма, получала записки от него, разговаривали с ней вежливо. Все резко изменилось после выстрела Каплан 30 августа. Когда мама в очередной раз подошла к окошку комендатуры, передачу у нее не приняли, а из окошка раздался гневный выкрик: "На террор ответим террором!" Раскручивался виток новых массовых арестов. Арестованным в связи с движением уполномоченных могло грозить все, что угодно, вплоть до расстрела. В комментариях к статье Далина приведен рассказ Д. Б. Рязанова о первоначальном решении ЦК приговорить лидеров движения уполномоченных к высшей мере и о том, что решение это было потом отменено¹. Узникам Петропавловской крепости стало об этом известно, затем известие это дошло и до внутренней охраны крепости, которая, будучи на стороне заключенных, начала вести подкоп к Неве. Об этом мне рассказывал отец². Но обошлось. К осени всех освободили.

Дальнейшее пребывание в Петрограде смысла уже не имело. Советы стали однопартийными, редакции газет разгромлены и закрыты, движение рабочих раздавлено. Бывшие советские и партийные ли-

деры начали разъезжаться. Церетели уехал в Грузию, Дан — в Смоленск, а одесситы Гарви, Богданов, Астров, Коробков — в Одессу.

Еще одно событие ознаменовало 1918 г. — смерть и похороны Г. В. Плеханова. Он умер 30 мая в Финляндии, в санатории Питкяярви и похоронен 9 июня на Волковском кладбище в Петрограде. Отец, относившийся к нему благоговейно, считавший его родоначальником и классиком русской социал-демократии, "олимпийцем", принял самое активное участие в его похоронах. Вот что рассказал он мне в 1959 г.:

"Похороны были организованы меньшевиками из группы "Единство", сторонниками Плеханова. Гроб с телом Георгия Валентиновича был установлен для прощания в помещении Вольно-экономического общества. Большевики не присутствовали на похоронах, им рекомендовали в них не участвовать. Венков было много, и только один — от большевиков, точнее, от одного из них, от Рязанова. В траурной процессии, шедшей по Невскому, участвовало тысяч десять, но по тротуарам и окольными путями шло еще много людей. Я был председателем траурного митинга, который происходил на площади у Казанского собора и на кладбище. Площадь у Казанского собора была выбрана по той причине, что на ней впервые выступал молодой Плеханов. Выступающих на траурном митинге было много. Помню свою стычку с Потресовым, которому я не давал слова, так как хотел, чтобы раньше выступил рабочий".

Мама вспоминала, что после окончания похорон со всех венков поснимали ленты и унесли с собой, пряча из соображений безопасности под одеждой. Мама тоже была укутана лентами.

В 1992 г. мне довелось прочитать ряд старых газет ("Слово народа", "Московские новости", "Новая жизнь") с сообщениями о смерти Плеханова, заметками о похоронах и прочим. Организацию похорон взяло на себя не только "Единство", но и Собрание уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда и Москвы. Уполномоченные же открыли траурное шествие, за ними шли рабочие петроградских заводов. В процессии участвовали десятки тысяч (было воскресенье). На площади у Казанского собора выступил председатель Собрания уполномоченных (петроградских) Е. С. Берг. Митинг на Волковском кладбище открылся выступлением Л. Г. Дейча, потом говорили А. Н. Потресов, С. Семковский, рабочие, в том числе Глебов — один из лидеров движения уполномоченных. Большевики устами Зиновьева в "Правде" объявили о том, что Плеханов умер для них еще в 1914 г., и поэтому они на похороны не пойдут. "Мы не сомкнем своих рядов с буржуазией".

Плеханов вернулся в Россию в марте 1917 г. Б. О. встречался с ним по приезде на заседаниях Всероссийского Совещания

Советов (на фотографии этого Совещания — см. обложку — оба сидят в первом ряду). Об этом его рассказ:

"Когда Плеханов возвращался из-за границы, Исполком Петроградского Совета поручил Чхеидзе и мне встречать его на вокзале. Вокзал был запружен огромным количеством людей. Когда Плеханов с женой вышли из вагона, их попросили пройти в царские комнаты вокзала. Георгий Валентинович производил впечатление старика. Со всех сторон на него напирали, разобщили с женой, он все время беспомощно озирался и звал: "Роза, Роза!" В царских комнатах его ожидали Чхеидзе и я. Чхеидзе произнес приветственную речь, затем несколько слов сказал я, а потом стал говорить Плеханов. Гордо выпрямившись, уже забыв про свою недавнюю растерянность и про Розу, он произнес очень резкую речь, в основном направленную против меньшевиков в связи с их отношением к войне. Стоять мне и Чхеидзе было очень неловко.

Плеханов организовал свою "партию". Фактически же это была небольшая группа, сложившаяся вокруг издаваемой Плехановым газеты "Единство". Плеханов требовал полноправного представительства в Исполкоме Совета. Вопрос этот обсуждался на заседании ОК меньшевистской партии, где резко против представительства группы Плеханова выступил С. О. Ежов-Цедербаум на том основании, что оно усилило бы вес практически несуществующей партии. Я возражал Ежову не потому, что был с ним не согласен по существу, а потому что у Плеханова учились все социал-демократы. Принято, однако, было предложение Ежова. Я был представителем от партии в Исполкоме Совета, поэтому должен был доложить это мнение ОК в Исполкоме. Рассказав о решении ОК, я высказал свое особое мнение об удовлетворении просьбы Плеханова. Надо сказать, что до этого разбирательства Исполком Совета предложил дать Плеханову совещательный голос, но он отказался, требуя полных прав".

В протоколах заседаний Исполкома обсуждение этого вопроса не нашло своего отражения. В списке членов Исполкома Петроградского Совета, помещенном там же, ни Плеханов, ни кто-либо из его группы не значатся ни с решающим, ни с совещательным голосом, но в протоколе заседания Бюро Исполкома от 29 мая 1917 г. зафиксировано: "Бюро 4-мя голосами против 3-х постановило предоставить группе "Единство" одно место в ИК"¹.

Продолжаю рассказ отца: "Вскоре происходило Всероссийское Совещание Советов, членом Президиума которого я был. Как-то, когда

я находился в комнате за Президиумом, туда вошел Плеханов. Обратившись к кому-то, он спросил — как можно получить мандат на Совещание? Ему указали на меня. Постояв секунду, он повернулся и вышел. Пришлось посылать ему мандат с нарочным".

Плеханов принимал участие в Совещании и, как упоминалось выше, при закрытии Совещания выступил с речью, в которой выразил свое полное удовлетворение Совещанием и принятыми резолюциями.

И еще рассказ Б. О., услышанный им от жены Георгия Валентиновича, Розы Марковны Плехановой:

"Когда Георгий Валентинович заболел, его хотели отправить лечиться в Финляндию, и в ожидании отъезда он проживал в Царском Селе. Роза Марковна была все время при нем, буквально не отходя от его постели. Как-то в час ночи раздался страшный стук в дверь. Роза Марковна подошла к двери: "Кто там?" — "Откройте, к Плеханову". Открыла, вошли матросы. "К нему нельзя, он болен!" Ее отстранили, она побежала вперед, к постели Георгия Валентиновича. Матросы ворвались в комнату. Плеханов проснулся, привстал. "Вы — сенатор Плеханов?" Плеханов с трудом поднялся и, держа впереди себя руки, сказал, какой он сенатор. Матросы выслушали и ушли".

Очень возможно, что в связи именно с этим инцидентом меньшевики-оборонцы (225 человек) 5 ноября 1917 г. обратились к Плеханову с письмом в "Рабочей газете", где выражали негодование и сочувствие по поводу того насилия, которому Плеханов был подвергнут "одной из банд, организованной и направленной большевиками".

* * *

Я пыталась представить основные направления деятельности Б. О. в предреволюционную и революционную пору. С самого начала мне было ясно, и я писала об этом, что вырвать его из контекста событий, идей, действующих лиц невозможно. И, выполняя поставленную перед собой задачу об освещении деятельности именно Б. О., я тем самым как бы акцентировала его роль. Мое повествование несомненно предполагает знание читателем основных событий, действующих сил и лиц и призвано только к тому, чтобы, опираясь на разбросанные по разным более или менее доступным источникам факты, мнения, впечатления, найти место Б. О. Он не оставил своих мемуаров, писем, книг, как это сделали многие активные деятели революции, оказавшиеся потом в эмиграции — Дан, Церетели, Чернов и другие; он не писал своих записок по ходу событий, как это делал, зачастую забрасывая другие дела, Суханов; он не имел ни одной из этих возможностей, так как был хорошо упря-

тан и опечатан впоследствии, а во время революции был ее неутомимым работником. Надеюсь, последнее мне удалось продемонстрировать.

Не боясь преувеличений, можно констатировать, что Б. О. был основным организатором практической работы Петроградского Совета РиСД, его Исполкома и Бюро, важнейших секций, а позднее — ВЦИК и его Бюро. Будучи трезвым политиком, влиял и на политические решения. Из трудных ситуаций умел находить выход и оперативно действовать. Однако ему не хватило дальновидности, и он не сумел вместе со всеми демократами — правыми, левыми, центром, эсерами — оценить грозной опасности большевизма. Думаю, он мог бы сказать вместе с Церетели: "Но то, чего мы не предвидели — это возможность, что сам большевизм возьмет на себя осуществление самой страшной реакции, тоталитарное уничтожение всякой свободы, угнетение и порабощение народных масс"¹.

Конечно, в дальнейшем Б. О. занимался анализом причин поражения Февральской революции и говорил об этом не только своим ближайшим товарищам, но и большой соловецкой аудитории, о чем упоминали находившиеся вместе с ним в Соловках Б. М. Сапир² и В. О. Рубинштейн (см. Приложения 2 и 4). К сожалению, содержание этих разговоров осталось нам неизвестным.

1. СНОВА В ОДЕССЕ В 1918-1920 гг. АРЕСТ

Мое первое впечатление: темно в комнате, какое-то беспокойство, приглушенные голоса, затем радостные крики, свет, и я в объятиях сильного человека. Потом коробка, из которой появляется детская эмалированная посуда, синяя в белую крапинку, тарелочки разных размеров, кастрюльки разной формы. Все остальное расплывчато, а посуда осталась ярким синим пятном. Она и определила начало моего отсчета времени. Было это в Одессе и, как я потом узнала, в канун "старого" Нового 1920 года, мне — три с половиной года. До этого папа отправился по делам службы в Киев, а Одессу в очередной раз заняли не то петлюровцы, не то еще кто-то, и он долго не мог вернуться и даже подать о себе весть. Новый год встречали по старому календарю, и какая-то знакомая, гадая на картах, предсказала: "Король очень близко". И действительно, отец появился в эту новогоднюю ночь.

По моему недавнему "расследованию" эта отлучка отца была не единственной, он уезжал из Одессы по крайней мере еще один раз. Осенью 1920 г. был в Москве и, скорее всего, нелегально. И вот почему я в этом уверена. В Каргопольских лагерях отец рассказывал Николаю Ивановичу Богомякову о своей встрече с Мартовым в Москве на его конспиративной квартире на высоком этаже дома вблизи Лубянской площади. Мартов настойчиво советовал отцу эмигрировать незамедлительно вместе с ним, а семья, мол, приедет позднее. Известно, что Мартов покинул Россию в конце сентября 1920 г., притом на вполне законных основаниях — в качестве делегата РСДРП на съезд социалистов в Галле¹, Настойчивость Мартова в отношении отъезда отца за границу объяснима, если предположить возможность включения его в состав делегации. Хотя, конечно, могли обсуждаться и другие варианты, но этот мне представляется наиболее вероятным.

В Одессе мы сначала жили в доме маминых родителей, а затем снимали квартиру в доме, известном до сих пор как дом Попудова. Но сначала о маме и ее семье.

Ольга Альбертовна Богданова, в девичестве Дыхно, родилась в Одессе в 1889 г. и была шестой по старшинству дочерью в семье, насчитывающей восемь детей (шесть девочек и два мальчика). Глава семьи Альберт Михайлович Дыхно был очень почитаемым человеком в Одессе. Ни одно рождение, брак или смерть еврея в Одессе не обходились без его участия: он был казенным раввином, это что-то вроде нотариуса (недавно я обнаружила его подпись на метрике отца моей московской приятельницы, родившегося в Одессе в 1916 г.). Дед был официальным главой Одесской еврейской общины и в этом качестве ездил на торжества по случаю 300-летия Дома Романовых, был представлен царю. Внешне — красивый, с ярко-синими глазами и белой окладистой бородой, статный, исполненный достоинства. В совершенстве знал русский язык, его русское письмо было безупречно. Основная его семейная забота — дать образование детям. Дети должны были учиться и трудиться, никакой праздности, никаких вольностей. Еврейскому языку детей не учил, религиозного чувства никому не привил. Большая часть детей получила медицинское образование, две дочери — музыкальное. Дед был строг, требователен, деспотичен. Дети бесконечно уважали его, любили и побаивались. Бабушка придерживалась существенно более широких взглядов, детей понимала и при случае выгораживала, перед ней дед отступал. В материальном отношении жили туго, только-только сводя концы с концами.

Я помню деда, разбитого параличом, лежащего в кровати во всем белом. Бабушка кормила его с ложки. Он просил меня каким-то не своим голосом: "Талочка, дай пальчик, поцелую", — а мне было очень страшно, и я прятала руку за спину. Было это перед нашим с мамой отъездом из Одессы в 1921 г., вскоре дед умер. Бабушка дожила до глубокой старости и умерла в 1938 г. в Баку, где после смерти деда жила в семье старшей дочери. Мой отец относился к бабушке с большим уважением, считая ее женщиной большого сердца, ясного ума и, в противоположность деду, неконсервативных взглядов.

Среднее музыкальное образование по классу рояля мама получила в Одессе и была одной из лучших и любимых учениц известного тогда в Одессе педагога Лелевича. Когда он уезжал за границу, настойчиво советовал маме поехать с ним для продолжения учебы в Берлинской консерватории. Но мама отказалась, в 1910 г. уехала в Петербург и поступила в консерваторию в класс Майкопара, о чем впоследствии сожалела, так как имела возможность выбрать более сильных педагогов -

Николаева или Есипову. Консерваторию должна была окончить в 1915 г., но по совету своего профессора осталась еще на какое-то время для усовершенствования. Ввиду подоспевших чрезвычайных обстоятельств — рождения дочери, революции — мама осталась без документа об окончании консерватории. Она никогда и нигде не работала, в том числе и музыкальным работником, но поначалу играла много, и все мои детские и отроческие годы прошли под звуки Шопена, Скрябина, Рахманинова. Мама была миловидной шатенкой, очень белолицей, с синими глазами. Я ее помню располневшей и тяжеловато передвигающейся — у нее болели ноги. Основное ее предназначение — семья. Она была предана своим родителям, братьям и сестрам, мужу и мне, моим детям. Взяла на себя заботу о самой младшей своей сестре, Тамаре, и ее детях. Обладая довольно сильным характером, являлась организатором жизни в семье и главным воспитателем детей.

Знакомство отца с мамой состоялось в Одессе в 1909 г. по возвращении Б. О. из первой ссылки. Мама как-то шла по Пушкинской улице в погожий день ранней осени со своим старшим братом. Навстречу им попался молодой человек, поначалу очень непонравившийся маме. Брат остановился, мама прошла вперед. Разговор затянулся, мама злилась, а потом сказала брату: "И дался тебе этот урод!" Брат рассказал все, что знал об отце, и у "урода" появился романтический ореол, тем более, что взгляды, которые он бросал на маму, не остались ею незамеченными. Не знаю, почему он показался маме уродом, мне он всегда представлялся внешне очень интересным — волевое, энергичное лицо, острый внимательный взгляд, великолепная шевелюра. Да и все кругом говорили: "Какой у тебя интересный отец!" Был он, правда, коренаст, среднего роста, хотя вся его фигура, в дальнейшем располневшая, требовала большего роста. Двигался очень легко, прекрасно вальсировал, в молодости хорошо бегал и даже любил прихвастнуть, что в Екатеринославе ноги спасли его от виселицы — удрал, уже будучи схваченным. А тогда, в 1909 г., он нашел повод появиться в доме маминых родителей "по делу к Мишелю", потом уже зачастил не но делу и не к Мишелю, а когда уехал в Питер, договорился о переезде мамы туда. В середине 1910 г. мама поехала сдавать экзамены в консерваторию, и в скором времени они поженились, хотя формально брак был заключен двумя годами позже, во второй вологодской ссылке отца. Для того, чтобы жить в Петербурге, отец с великой легкостью, ибо он был атеистом, поменял вероисповедание на лютеранское, и брак в Вологде был заключен по лютеранскому обряду, не требовавшему изменения вероисповедания невесты. Отец не ощущал себя евреем — ни язык, ни еврейскую культуру и традиции он не воспринял. Он неизменно мыслил себя русским, хотя ни-

когда не скрывал, несмотря на русскую фамилию, своего генетического еврейского происхождения. Однажды я слушала радиопередачу об известном музыканте и композиторе Гедике. Мать его была француженкой, отец — немцем, а на вопрос: "А кто же Вы тогда?" — он ответил: "А я -русский". В этом же смысле русскими были и отец, и Мартов, и Дан, Мандельштам и Бродский и многие другие, воспринявшие русскую культуру, связавшие свою судьбу с судьбой России.

Мама была неверующим человеком, она тоже не знала еврейского языка, прочла разве что Шолом-Алейхема и, конечно, по-русски. Будучи музыкантом, не знала еврейской музыки. Но в ней сильны были семейные традиции, она ни под каким видом не изменила бы своему еврейству и не решилась бы огорошить своего отца "лютеранским" браком. Дед написал вологодскому раввину письмо с просьбой обвенчать "детей" по всем правилам, и раввин, оказавшийся молодым, вполне свободомыслящим человеком, согласился пойти на обман, отписавши деду, что все было исполнено надлежащим образом. В. В. Боровский являлся свидетелем на лютеранской свадьбе родителей, я видела его подпись под брачным свидетельством, которое впоследствии куда-то задевалось.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Дом Попудова, в котором мы жили, запомнился мне громадным и светло-розовым. В четырехугольнике его большого двора стояли катафалки — в доме размещалась похоронная контора. Помню свой ужас, когда мальчишки засунули меня в катафалк и, навалившись всем миром, потащили. И еще помню квартиру врача, который жил этажом ниже. В таинственный врачебный кабинет меня ввел отец, когда я расквасила себе нос. А позднее, то ли в этом же кабинете, то ли в другой комнате, я провела долгие часы, пока у нас шел обыск. Вероятно, это был тот самый зимний день (вернее ночь), когда увели отца. Но его отсутствие не было еще для меня трагедией и не запечатлелось в моей четырехлетней памяти.

В эти годы в Одессе отец "ходил на службу" в Дом народного творчества, располагавшийся в здании бывшей Биржи (был, кажется, его заведующим), и продолжал свою деятельность в Совете рабочих депутатов, теперь уже местном, будучи членом меньшевистской фракции. В Одессе была еще довольно сильная социал-демократическая организация, возглавляемая бывшим членом ЦК, крупным деятелем рабочего движения П. А. Гарви. Вскоре после Октябрьской революции туда вернулось довольно большое число одесситов — активнейших деятелей Февраля, видных меньшевиков различных толков, в том числе и представителей так называемой "внутрипартийной оппозиции". Вспоминая этот период впоследствии, Гарви отмечал сложное положение одесской

социал-демократической организации, обусловленное частой сменой режимов, оторванностью от центра, большой пестротой взглядов и оценок ее членов¹. Действительно, в одной организации были и И. С. Астров — представитель левого, "мартовского" крыла меньшевиков, и Б. О. Богданов — выразитель правых взглядов. Правда, Октябрь сблизил их позиции в вопросе об отношении к большевикам, но оставалось еще много разногласий. И вместе с тем оба — друзья с отроческих лет, связанные не только личной дружбой, но и дружбой семей. Мама рассказывала, как однажды, наспорившись до хрипоты в меньшевистском клубе, они продолжали дискутировать на улицах ночной неспокойной Одессы по дороге домой. Когда подошли к перекрестку, где надо было расставаться, мама стала уговаривать Зуню (так звали Астрова родные и близкие) пойти ночевать у них, так как идти одному было совсем небезопасно. "Чтобы я пошел к этому кретину ночевать? Нет уж!" — и зашагал прочь. Но, продолжая спор, оставались друзьями. Окончательное перемирие наступило в 1920 г. Сначала был арестован Астров за выступление на заседании Совета профсоюзов против насильственной мобилизации членов профсоюза в Красную Армию и отправлен в Харьков, затем В. М. Коробков, тоже друг отца, добрый наш знакомый и, в скором будущем, товарищ отца по Соловкам, за свою солидарность с Астровым², а 16 декабря 1920 г. арестовывается вся меньшевистская фракция Одесского Совета. Вот как описывает это событие Гарви:

"В Одессе 16 декабря 1920 г. произведен полный разгром местной организации и арестована вся меньшевистская фракция Совета рабочих депутатов, в том числе ряд видных деятелей всероссийского и местного профсоюзного движения: П. Гарви, Б. О. Богданов, Р. Штульман, Лупинский и др. Арест целой фракции Совета и ряда профсоюзных деятелей вызвал среди их избирателей на фабриках и заводах столь сильное волнение, что власти были вынуждены на один день освободить арестованных членов Совета, чтобы на специально созванном заседании последнего "оформить" исключение и арест всей меньшевистской фракции. На заседании Совета большевистскими властями было дано торжественное обещание, что арестованные будут преданы суду и никаким внесудебным карам не подвергнутся. На деле же их увезли в Харьков, потом в Москву, оттуда во Владимир и освободили через год после ареста, правда, ненадолго". Примерно в это же время жирную точку на

остатках легальной деятельности всех революционных партий начали ставить повсеместно, не только в Одессе.

По-видимому, концовка пребывания Б. О. в Одесской тюрьме несколько отличалась от описанной Гарви. В бакинском деле зафиксировано, что в результате ареста в Одессе Б. О. был выслан за пределы Украины, по прибытии в Москву арестован (на вокзале), заключен в Таганскую тюрьму, а через два месяца отправлен во Владимирскую.

А в Одессе свирепствовал красный террор. Арестованные социалисты (и мой отец, следовательно) были невольными очевидцами смертных расправ в Одесской Губчека. Об этом повествует все тот же П. А. Гарви. Арестованных поместили в тюрьму Губчека, о которой по Одессе ползли страшные слухи. Она размещалась в двух больших бывших частных домах не очень далеко от центральной части города. Дважды в неделю заседала коллегия Губчека во главе со страшным Дейчем (тетя моя, Тамара, рассказывала, что Дейч относился к ним, то есть к арестованным социалистам, едва ли не с симпатией!) и выносила приговоры — в основном смертные — спекулянтам, контрреволюционерам, а практически — кому угодно и за что угодно. И дважды в неделю, вечером следующего дня, приговоры приводились в исполнение. Всех социалистов собрали вместе, в одной из квартир. Из окон своей "квартиры" арестованные могли наблюдать, как в ярко освещенный двор выводили по три-пять человек сразу. "Никто не сопротивлялся. Руки были сложены за спиной, чекист шел рядом и своей рукой держал сзади сложенные руки смертника и подталкивал его". Их направляли к двери в пристройку вроде сарайчика. "Дверь закрывалась. Скоро раздавались выстрелы. Мы невольно считали: раз, два, три... Самое большое число во время нашего пребывания было, помнится, шестнадцать. Это было временное, увы, кратковременное, затишье. Товарищи, жившие неподалеку на Канатной улице, передавали, что насчитывали много больше, иной раз за полсотню. Это была пытка"¹.

Тамара запомнила еще один эпизод, относящийся к этому же времени. Однажды папа принес записки какого-то сотрудника ЧК с описанием пыток и расстрелов, и все домочадцы ночь напролет их переписывали.

Через несколько месяцев после ареста отца, к весне 1921 г., мама увезла меня в Ярцево к своему младшему брату, а к осени — в Смоленск

к старшему брату, сама же беспрерывно курсировала между этими городами и Владимиром, возя передачи отцу и другим заключенным. По-видимому, уже тогда у нее наладилась связь с Красным Крестом, иначе она не могла бы делать передачи для других. Поездки ее были небезопасны, и в первую очередь потому, что в переполненных вагонах и на вокзалах разгуливал сыпной тиф, унося жизни многих, в том числе и политических противников властей. Так, от сыпного тифа по дороге в новую ссылку в Среднюю Азию погиб в Самарской пересыльной тюрьме в 1922 г. Зуня — И. С. Астров; в 1920 г. в Витебской тюрьме — Б. С. Батурский, тоже крупный меньшевистский деятель Февраля; в Полтавской тюрьме — лидер полтавских меньшевиков К. И. Ляхович, зять В. Г. Короленко.

2. МОСКВА. 1921 г. НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

После Владимирской тюрьмы осенью 1921 г. Б. О. формально свободным человеком попадает в Москву.

При переходе к НЭПу и в результате уже осуществленных репрессий против интеллигенции советская власть испытывала острую нужду в специалистах различного профиля. Меньшевики, будучи марксистами, хорошо разбирались в вопросах экономики и могли работать экономистами, плановиками, финансистами. Так оно и было в дальнейшем — освобождаясь из тюрем и лагерей, они в большинстве своем устраивались на работу именно по этим специальностям, однако, чем дальше, тем все с большими трудностями. В 1934—1937 гг. отец мог уже работать только в скромных учреждениях местной промышленности или кооперации. Но в 1921—1922 гг. многим меньшевикам предлагали хорошие должности, в том числе в столице. Такой либерализм длился недолго, но отец и ряд его товарищей, оказавшиеся в это время в Москве, попали в эту полосу.

В своей статье в "Огоньке" В. Костиков пишет, что в 20-х годах меньшевикам предоставлялись посты в экономике и промышленности в обмен на обязательство "не заниматься политикой", а то и на подписку об отречении от своей партии¹. Последнее для Б. О. решительно отпадает — не такой он человек. Я уже говорила, во всех своих тюремных анкетах, вплоть до последней, на вопрос о партийной принадлежности неизменно отвечал: "внепартийный меньшевик". Решаюсь предположить, и то без уверенности, что он мог пообещать не заниматься легальной политической деятельностью. Это было бы довольно естественно, так как все легальные возможности к тому времени практически уже отсутствовали. К нелегальным же (в основном поддерживаемым тогда молодежью) он не тяготел. На следствии в 1931 г. говорил, что считает себя для нелегальной работы слишком грузным.

Работа в ВСНХ могла привлекать его возможностью участия в разработке планов развития народного хозяйства. Главное, как мне

представляется, кроется в оценке НЭПа как политики отката назад от военного коммунизма с его террором к свободному предпринимательству, а там, глядишь, и к демократии, многопартийности и прочему. Такое мое убеждение основано на той фундаментальности, с которой он устраивался в Москве. Так обустраиваться можно только с верой в прочность своего положения хотя бы на ближайшие несколько лет. Он хорошо обставил предоставленную ему квартиру (к чему многие его приятели отнеслись с неодобрением), вывез из Одессы и поселил в ней мать с сестрой, пригласил на жительство с нами мамину сестру Тамару из Баку, вывез из Одессы и устроил на работу семью другой маминой сестры, Марии, словом, с размахом решил свои личные и семейные дела. По-видимому, он был не одинок в своей вере в "откат" — в Москве обосновались недавние его соратники по работе в Петрограде и Одессе — Гарви, Топер, Суханов, Гринцер, Коробков, все или почти все подвергавшиеся репрессиям. В резолюции 12-й Всероссийской конференции РКП(б) в августе 1922 г., которую я вычитала в "Огоньке"¹, есть такая подтверждающая мои соображения фраза: "Начало новой экономической политики вызвало было у меньшевиков и эсеров надежду на капитуляцию РКП(б) и установление "демократической коалиционной власти". (Насчет власти сомневаюсь!)

В ВСНХ Б. О. работал в центральном торговом отделе (ЦТО). Из справки, находящейся в его деле, следует, что на работу он поступил 1 декабря 1921 г., а 21 декабря постановлением Президиума ВСНХ утвержден членом Правления ЦТО. В деле имеются две бумаги с его личным штампом в верхнем левом углу.

Мы с мамой приехали в Москву из Смоленска зимой 1921—22 г. и первое время, пока в нашей будущей квартире шел ремонт, жили в гостинице, запомнившейся мне длинным-предлинным коридором и малоуютной комнатой с чужой мебелью и запотевшими стеклами окон, за которыми сине-черная темнота. Детей и знакомых там не было, гулять меня не пускали, было очень тоскливо. Но зато какой контраст с квартирой на 1-й Мещанской, в которой мы вскоре поселились! Широкий коридор от входной двери с самыми настоящими колоннами, за которыми очень удобно прятаться, моя светлая с "венецианским" окном детская с высоким потолком, веселыми обоями, а бордюр из вереницы котят серых, белых, с бантами и без, они до сих пор у меня перед глазами! Мы занимали пять комнат по одну сторону коридора (слышу цокот

копыт по брусчатой мостовой!), а в других пяти комнатах, с окнами во двор, поселились еще две семьи служащих ВСНХ.

По существу это была малонаселенная большая коммунальная квартира, позднее же (а может и по сей день?) в ней проживало десять семей. Квартира чудесно пахла свежей краской. Во дворе был сад с беседкой и круглым каменным бассейном. В разных местах сада из-под снега торчали огромные зеленые лягушки с трубками в пасти — конструктивные элементы бывших фонтанов.

Во двор выходили еще два флигеля, в одном из них жила хозяйка всех этих строений (по-видимому, уже бывшая). Ее внучка, моя ровесница Леночка Спиридонова, жила под нами на втором этаже. Я бывала там часто, у Леночки справляли многолюдные детские праздники. Уже тогда в моем сознании отражалось особенное положение отца. Так, я совершенно не сомневалась, что очень приличный на вид, всегда аккуратный и подтянутый Леночкин отец — меньшевик (мама очень смеялась). А на одном из праздников у Леночки отличилась особой "бдительностью". Детей усадили за круглый стол, чем-то угощали, а потом очень бойкий дядечка обежал вокруг стола и у каждого, как мне послышалось, спрашивал: "В Чеку хочешь?" Я, решив, что это такая странная игра, ответила отказом. Через некоторое время смотрю — все дети пьют чай, а у меня его нет. Сижу обиженная, едва не плачу. Кто-то заметил, а бойкий дядечка говорит: "Она чаю не хотела". — "Так ведь вы спросили, хочу ли я в Чеку!"

* * *

Этот праздник моего детства занял совсем не много времени по календарю, но в моем представлении растянулся в длинную цепь радостных впечатлений от елок, именин, подарков, игр с детьми, от "синематографа" в Банном переулке, от желтых кленовых листьев в мокрых аллеях Ботанического сада, что у Грохольского, от самой настоящей синей птицы, пролетевшей через всю сцену Художественного театра, куда меня трижды водила тетя Тамара, от книг, что высокой стопой лежали на стуле в детской. Это были тонкие книжки большого формата, пахнущие типографской краской, с замечательными картинками. Чаще всего их приносил папа, а иногда — о, радость! — читал их на сон грядущий. "Жил да был крокодил, он по улицам ходил", "Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит"... Порой праздник омрачался неприятными событиями — смертью птички в клетке, кошачьей царапиной на глазу, походом к зубному врачу, удалением гланд.

Папу я видела редко, он всегда был очень занят, но при любой экстремальной ситуации всегда был тут как тут. Как-то я отказалась идти с мамой к врачу, залезла под стол, вокруг которого, сердясь, ходила мама, и не вылезла оттуда до тех пор, пока видные мне из-под стола серые с каракулем мамины боты не сменились отцовскими ботинками. А в другой раз он в совершенно неурочное время приехал с работы, чтобы вызволить меня из-за шкафа, куда я была "сослана" за то, что соврала (тут моя мама была неумолима). Папа олицетворял саму справедливость, он со мной разговаривал на равных и умел убеждать — я ему доверяла. Так, я поняла, что удалить гланды хоть и больно, но необходимо, и смело села на колени к помощнику хирурга. Я не помню, чтобы в то время отец когда-нибудь сердился на меня или повысил голос, позднее — случалось.

А мама часто полеживала. На тумбочке возле ее кровати всегда лежали яйца, масло, шоколад. Оказывается, у нее начинался активный туберкулезный процесс (наездилась по маршруту Смоленск—Владимир—Смоленск в 1921-м!), но благодаря режиму, назначенному каким-то московским светилом — астрономические количества масла и яиц в день! — и железному папиному контролю за его соблюдением, она сравнительно быстро поправилась.

Погружаясь сейчас в свое детство, я вижу себя застенчивым и легко ранимым ребенком, очень любящим маму, папу, Тамару, нашу домработницу Катю, с открытой, как у большинства детей, душой, но знающим нечто, о чем ни говорить, ни задавать вопросов не следует.

Зимой 1921-22 г. в сумерках шли через железнодорожные пути Казанского вокзала трое — мужчина, женщина и ребенок. Ребенок — это я, мне пять с половиной, я иду со своими родителями. Шли тихо, не разговаривая. Кажется, нет конца этим рельсам! Подходим к какому-то вагону (товарному? столыпинскому?), около него — человек в черном длинном пальто, худой, с небритым хмурым лицом. Это, оказывается, папин друг, Зуня! (И. С. Астров). Я его могла видеть только в Одессе в 1920 г., то есть едва ли помнила, но знала, что он очень близкий нам человек, и из разговоров родителей и потому, что в Москве мы часто бывали в семье Симы Топера (Симона Моисеевича); он — меньшевик, работал во ВЦИКе первого созыва вплоть до дня его самоликвидации. Сима вторым браком был женат на сестре Зуни, Нюсе, в одной с ними квартире жила другая его сестра, Вера с дочкой немного старше меня, и, вероятно, у них же я видела жену Зуни, молодую русоволосую Соню Климович (Софью Петровну), одну из первых женщин-инженеров в России.

Зуню везут этапом в ссылку в Среднюю Азию. Непостижимо, как об этом проведал мой отец, не иначе как через старых и еще приличных большевиков, таких как Д. Б. Рязанов и И.Е. Любимов. Во время этого этапа Зуня умер в Самарской пересыльной тюрьме от сыпного тифа. Возможно, он уже заболевал тогда, когда мы его видели. По рассказам мамы отцу стоило больших усилий добиться разрешения на его похороны в Москве, он же был их организатором. Они вылились в многолюдное траурное шествие и митинг на кладбище. Выступавших было много. Лица они прикрывали шляпами — на кладбище сновало большое число людей "в штатском" с фотоаппаратами. Участие в похоронах Астрова Б. О. назовет позднее причиной своего ареста в 1922 г.

Жена Зуни вскоре отравилась на его могиле. Я помню кошмарную обстановку в нашем доме, крики и слезы мамы, какую-то беготню, бледную Катю с пузырьком, острый запах нашатырного спирта и объяснение: Соня скончалась от разрыва сердца. Лишь много лет спустя я узнала об истинной причине ее смерти.

Летом 1922 г. мы жили на даче в Тарасовке. Мы — это я и Тамара. Кажется мне, что часто, но не всегда, бывала там мама, и совсем редко отец. Порой бушевала гроза, тогда я забиралась, накрывшись с головой, на плетеную корзину, стоявшую в углу темной прихожей.

Как-то рано утром к нам на дачу, где как раз все, включая отца, были вместе и еще спали, явилась тетя Мария с известием: со вчерашнего дня у нас на 1-й Мещанской засада, задерживают всех, она каким-то чудом не попалась, предупредили. Происходило это в понедельник, отец должен был ехать на службу. Как оказалось потом, в ВСНХ тоже его "ждали", поэтому на подступах к нему стояли предупреждающие. Отец туда и не пошел, с дачи уехал первым же поездом и скрылся. В Тарасовке он в скором времени появился еще раз — на извозчике, с мамой, после ее неудачных родов. Я, радостная, бросилась к пролетке, но тут же осеклась, увидев бледное измученное лицо мамы и поняв, что никакой сестрички или братика она мне из Москвы не привезла: мама родила мертвую девочку. Было сделано много ошибок при ее транспортировке в Москву и поисках роддома, и я не сомневаюсь, будь отец на месте, этого бы не случилось.

Отец скрывался до октября-ноября. Во всяком случае, я помню следы своих калош на свежем (первом?) снегу в саду того дома, где он нашел пристанище, и куда меня привезла мама, соблюдая конспирацию, то есть много раз меняя транспорт (почему мне и казалось, что отец поселился на краю света). А дом этот находился не так уж далеко от нашей 1-й Мещанской — в Сокольниках, и был он частной психолечебницей. И жила там, по-видимому, на том же основании, что и отец,

его товарищ, член ЦК, Софья Михайловна Зарецкая (это она вместе с Б. О. и другими вышла из ЦК после Октября). Калоши же запомнились мне не только следами на снегу. Я твердо знала, что не должна никому называть свою фамилию. "Покажи-ка, покажи свои калоши", — сказала Софья Михайловна, сидя в кресле-качалке. Мне она показалась старой, но веселой, ей тогда было сорок! "Ну и как же ты объяснишь, что это за буквы Н. Б. написаны внутри?" Я обомлела. Как же мы не сообразили и не стерли эти буквы? И что теперь делать? — думала я, как будто уже случилось что-то непоправимое. "Все очень просто: Наташа Баловница", — подсказала Софья Михайловна, и у меня отлегло от сердца.

В другой раз свидание происходило у наших хороших знакомых Фейнбергов, в их квартире на Тверской. Я не знала, куда мы идем, и тем более о свидании, и очень обиделась на маму, когда мы подошли к знакомому мне дому. Знай я, не пошла бы с куклой: Женя (младший сын, впоследствии физик и член-корреспондент Российской Академии Наук) поднимет меня на смех. Куда бы эту куклу деть? Завозившись в прихожей под вешалкой в поисках укромного местечка для куклы, вдруг слышу знакомый голос и, забыв про куклу и про Женю, пулей лечу в комнату, где в табачном дыму — да, да, никаких сомнений — папа!!! По-видимому, родители изыскивали самые различные способы для встреч. Двоюродная сестра моя, Нора, тогда восьмилетняя девочка, помнит случай, когда мама взяла ее с собой в консерваторию, где в вестибюле их уже поджидал Б. О. Они тут же все вместе ушли, а мама потом ей наказала: "Никогда никому не говори!" Ничего не поняв, Нора тем не менее честно сдержала слово и рассказала только мне и то недавно!

Несомненно, более всего родители были озабочены поисками выхода из создавшегося положения. Мама начала вести переговоры о возможности выезда (фактически высылки) отца за границу. Отцу такое решение, думаю, далось нелегко. Высылка за границу для недавних активных деятелей революции и для профессуры, выдворенной в том же 22-м, считалась тяжелейшей карой, недаром Ленин во многих своих карательных проектах полагал ее равноценной расстрелу.

В ноябре маме твердо обещали выпустить отца с семьей за границу. Сказали, что до отъезда никаких неприятностей не будет, он сможет легализоваться, жить дома и продолжать прерванную работу в ВСНХ. Отец так и поступил. Он оформил документы за границу себе, маме и мне. Вместе с мамой изучал язык — я помню их вдвоем с учительницей немецкого языка за столом в нашей столовой. Начались какие-то сборы. Мама рассказывала, что собиралась лениво, так как до конца не верила в возможность отъезда. Одновременно с отцом визы оформили Гарви и Звездин (С. Л. Вайнштейн), оба уехали. Отец задержался на несколько

дней и в декабре был снят с извозчика, когда вместе с питерским своим приятелем, Снобковым, направлялся в ВСНХ.

Сидел отец в Бутырках. Через Политический Красный Крест и лично Екатерину Павловну Пешкову¹ мама добилась нескольких свиданий с ним. Я помню одно через двойной барьер, по одну сторону которого стоял отец, по другую мы с мамой, а посредине прохаживался вооруженный солдат. Это было ужасно, хотя папа все время шутил и улыбался. А в другой раз, когда мы с мамой дожидались разрешения на свидание в приемной у Екатерины Павловны на втором (или третьем?) этаже дома на Кузнецком 24, свидание дали только маме, и она, оставив меня на большом черном кожаном диване в кабинете Екатерины Павловны, умчалась — и надолго — одна. Екатерина Павловна — сухая строгая женщина в черном платье с белым воротничком вершила свои дела за письменным столом, что-то писала, кого-то принимала, куда-то выходила и не забывала перекинуться со мной словечком и даже улыбнуться, так что под конец своего сидения я уже перестала ее бояться.

Не слишком последовательная политика властей в отношении меньшевиков — репрессии в 20-м, ослабление их в 21-22-м, вновь репрессии — отражает скорее всего какие-то противоречия внутри партийной верхушки. Самого Ленина нельзя упрекнуть в непостоянстве, он с первых дней захвата власти взял курс на уничтожение меньшевиков и эсеров, в том числе и физическое. Это ему пришла в голову идея о постановке ряда "образцовых процессов" над эсерами и меньшевиками, и 22 февраля 1922 г. он писал об этом тогдашнему наркому юстиции Курскому. В этом же письме он потребовал осуществления воздействия на "нарсудей и ревтрибуналы через партию в смысле улучшения деятельности судов и усиления репрессий".

Впрочем, еще в 1919 г. Ленин писал о том, что партия дает судьям лозунг — осуществлять волю пролетариата через его декреты, а "если декрет отсутствует или он неполный, руководствуясь социалистическим правосознанием, отметая законы свергнутых правительств".

Суд над эсерами ("правыми") состоялся в июне-августе 1922 г. Он обернулся скандалом перед мировой общественностью и планируемый, возможно, суд над меньшевиками тогда не состоялся. Организованное в 1931 г. судилище над меньшевиками было уже откровенным спектаклем под режиссурой Сталина, которую он осуществил, вероятно, в порядке верности заветам Ильича. А в 20-х меньшевиков судили "втихую" различные внесудебные органы, как, впрочем, и эсеров, избегнувших суда раньше. И в эти годы, и позднее, в 30-е, отец все мечтал о гласном суде — я слышала об этом и от мамы, и от него. "Пускай погибну я, но прежде..." Не знаю, какой уж суд он имел в виду...

Статистика арестов на основании опубликованного списка соловецких политзаключенных¹, вполне представительного, поскольку через Соловки прошло около тридцати процентов всех политзаключенных страны, демонстрирует, что пик арестов эсеров приходится на 1922 г. (подчищали к суду!), а меньшевиков — на 1923-й. Однако, в ленинском кабинете участь их была решена раньше, причем куда более свирепо, чем это имело место в действительности. Когда в конце 70-х годов я вычитала в "Архипелаге ГУЛАГе" приведенную Солженицыным цитату из письма Ленина к Курскому с директивой о применении к меньшевикам и эсерам расстрелов, то, глазам своим не поверив, бросилась проверять. Увы, все так. И написано письмо 15 мая 1922 г. Тогда же в связи с разработкой Наркомюстом Уголовного кодекса РСФСР Ленин пишет письмо с поправками к наркомюстовскому тексту — добавлением статей закона, по которым "ревтрибуналам предоставляется право применения как высшей меры наказания — расстрела" еще по шести статьям (64-69) и за неразрешенное возвращение из-за границы. В письме к тому же Курскому через два дня, 17 мая, он формулирует варианты статьи Уголовного кодекса, печально известной в дальнейшем как 58-я, с пунктами об агитации, пропаганде, организации. И все это "карается высшей мерой наказания, с заменой в случае смягчающих вину обстоятельств лишением свободы или высылкой за границу". Кто-то из журналистов, возмущаясь самой идеей лишения человека гражданства (не

так давно, конечно), приписал это изобретение Троцкому, а напрасно. Владимир Ильич под тяжестью своей работы через неделю заболевает, его поражает первый приступ смертельной болезни. Но машина уже запущена, и судьба многих и многих предрешена. Правда, пока с применением крайне мягких мер по сравнению с ленинскими и на наш современный взгляд, два-три года еще неизвестных северных лагерей, или тюрем, или ссылок в Сибирь.

История с арестом Б. О. и высылкой в лагерь несколько проясняется из его следственного дела. Сразу оговорюсь, что никакого следствия не было. Сюжет же был следующим.

3 июля 1922 г. Ягода пишет ордер на обыск и арест. Талон к ордеру начальнику внутренней тюрьмы ГПУ со словами "примите арестованного..." остался незаполненным, поскольку Б. О. скрылся. В квартире был произведен обыск и оставлена засада (на протоколе об этих операциях стоит даже корявая подпись моей бабушки, Софьи Эмануиловны, представляю как она переволновалась!). Вот тогда-то и приехала в Тарасовку тетя Мария.

Ровно через четыре месяца, 3 ноября, в деле появляется собственноручное письмо замнаркома иностранных дел Л. М. Карахана, который сообщает о своей договоренности с Уншлихтом о высылке Богданова за границу. Заявление Б. О., состоящее из одной фразы: "Настоящим прошу разрешить мне выезд за границу", датировано 6/Х1-22 г. Помощник начальника 2-го отделения Секретного Отдела ГПУ (СО-ГПУ) Иванов пишет 9 ноября заключение с такой концовкой: "...Принимая во внимание, что его, гр. Богданова, антисоветская деятельность установлена, полагаю: выслать Богданова Бор. Осип, за границу за его собственный счет сроком на 3 года" (см. Приложение 5, документ 1). Даже намеки на то, как "установлена антисоветская деятельность" Б. О. начисто отсутствуют; в констатационной части заключения указано, что Б. О. — активный член РСДРП и член Московского комитета РСДРП. Последнее слышу впервые и очень сомневаюсь в том, что это не выдумка. Надо сказать, что сам Б. О. нигде и никогда не упоминал о своей деятельности или даже членстве в МК, а на единственном допросе в 1922 г. на вопрос о выборных должностях в РСДРП ответил: "За время пребывания в Москве — никаких, а до этого знаете сами".

Окончательное решение в указанной уже формулировке ("выслать за свой счет за границу сроком на 3 года") вынесла комиссия НКВД по административным высылкам 18 ноября. Видимо, после того, как отцу стало известно о таком решении, он и стал собираться — хлопотал о визах, паспортах, учил язык и прочее. Кроме того, ему надо было развязаться с кляузным делом о "служебном преступлении", заключавшим-

ся в том, что вовремя не отчитался за взятые под отчет суммы, за что привлекался к судебной ответственности по ст. 118 УК. Как объяснил Б. О., отчет не мог сделать своевременно вследствие своего нелегального положения, а легализовавшись, все свои финансовые отношения с ВСНХ уладил. В деле, заведенном угрозыском, есть справка о том, что ВСНХ не имеет претензий к Б. О. Однако подписку о невыезде у него получили. Думаю, она и сыграла с ним злую шутку. Мне это стало известно из дела угрозыска, которое после прекращения было приобщено к делу ГПУ.

К середине декабря заграничные паспорта получены, Гарви и Звездин уезжают, а Б. О. от избытка честности сообщает о злосчастной подписке в ГПУ. 20 декабря следователь А. А. Андреева (помощник начальника СОГПУ) направляет заместителю прокурора при Совнарсуде запрос — снимается ли данная Б. О. подписка о невыезде и... возможен ли его немедленный отъезд за границу? Дождалась ли Андреева ответа на свой запрос или нет, но за дело берется сам начальник СОГПУ Аустринин (с ее подачи, конечно) и 22 декабря пишет с ней новое заключение (см. Приложение 5, документ 2). В нем "в связи с открывшимися новыми данными" предлагается комиссии по административным высылкам "изменить свое постановление от 18/Х1-22 г. и заключить в лагерь принудительных работ сроком на 2 года". Что же это за новые данные? Они не раскрыты. Но список грехов Б. О. по сравнению с первым заключением существенно расширен. Оказывается, он должен как член МК РСДРП(?) отвечать за все дела МК — забастовки, листовки и прочее. Появляется фраза об антисоветской деятельности Б. О. — не абстрактной, как в первом заключении, а среди сотрудников ВСНХ; абзац о том, что Б. О. исхлопотал себе назначение на должность торгового представителя ЦТО ВСНХ в Германии (Б. О. объяснил: какое представительство? просто рекомендация для устройства на работу).

В этот же день, 22 декабря, Б. О. посылается повестка — явиться к 14 часам на Лубянку к Аустринину. Видимо, повестку вручают на улице и снимают Б. О. с извозчика. Тогда же в квартире был произведен обыск. Никаких хоть сколько-нибудь компрометирующих материалов найдено не было. Читала протоколы допросов "свидетелей": тети Тамары, соседа по квартире, папиного сослуживца Ходорова и Снобкова, снятого вместе с отцом с извозчика. Никому из допрашиваемых вопросов о Б. О. фактически не задавали, только — когда познакомились?

Сам Б. О. допрашивался всего два раза, вопросы — биографические, о какой-то шуточной записке, извлеченной при обыске, об истории с деньгами, и ни звука по поводу обвинений по существу. Б. О. и сделал вывод: "арестовали по обвинению в том, что я — социал-демок-

рат". Но надежд на выезд за границу не терял едва ли не до самой отправки в лагерь.

27 декабря та же комиссия НКВД по административным высылкам выносит новое постановление: "Постановление комиссии НКВД от 18/ХI-22 г. отменить. Богданова заключить в Архангельский концлагерь сроком на 2 года". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Кстати, а почему комиссия по административным высылкам заключает в концлагерь?

Б. О. между тем сидит в Бутырках в общей камере. В своем заявлении от 26 января 1923 г. он просит перевести его в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, где он смог бы "хоть чем-нибудь заняться". Это единственное его заявление. Но пишут другие. Пишет мама, пишет Н. Д. Соколов — бывший меньшевик, недавний коллега по Петросовету и ВЦИКу, пишет некто на бланке комиссара Военно-Академических курсов Высшего комсостава Красной Армии с неразборчивой подписью (Пинес?), причем этот последний передает так же просьбу Л. И. Аксельрод (Ортодокс). Все просят не посылать Б. О. в страшные северные лагеря, а сохранить первоначальный приговор о высылке за границу. Мама обращается непосредственно к Каменеву, Соколов — к Енукидзе. Все письма сходятся к Уншлихту, он, видимо, выясняет — нельзя ли все-таки? Железная леди Андреева, которая все и подстроила с Б. О., ее только и благодарить, отвечает Уншлихту: "...До сих пор мекам (Так Андреева называла меньшевиков. — Н. Б.) заменяли заграницей ссылку. Думаю, лагерь заграницей заменять не будем" (см. Приложение 5, документ 3). Очень мило! Сначала заменили заграницу лагерем, а потом придумали, что хода назад нет. И все ходатайства идут через Уншлихта обратно с одной и той же резолюцией Андреевой: "Полагаю — отказать". 8 февраля 1923 г. Б. О. был отправлен к месту назначения. Ехал через Петроград, под конвоем. Мама написала Снобкову, тому самому, которого вместе с отцом сняли в декабре с извозчика, письмо с просьбой сделать отцу передачу. Тот понес, а ему неожиданно дали свидание. Снобков в своем письме благодарил маму за ее поручение ввиду того счастья, которое он получил от разговора с отцом, поднявшим его настроение, сообщившим ему большой заряд бодрости и надежд. Удивительно! Человек сидит на тюремной койке в том самом городе, где не так давно переживал свой "звездный час", расстался с семьей и с иллюзиями на возможность нормальной жизни, которую всего год назад строил, на перспективу обретения свободы хотя бы за рубежом, казалось — все рухнуло, а он бодр и еще воздает от своих щедрот пришедшему с воли приятелю!

3. У ИСТОКОВ ГУЛАГА — ПЕРТОМИНСК И СОЛОВКИ. 1923-1924 гг.

После ареста отца жизнь уже не кажется праздником. Живем теперь втроем — мама, Тамара и я — в двух комнатах: бывшей моей детской и смежной с ней, выходящей в коридор. За стеной в изолированной комнате с маленькой прихожей живут бабушка и тетя Аня. Я, конечно, к ним забегаю, но в общении взрослых чувствую холодок. Он, кстати, был и при отце; если я в присутствии бабушки упомяну о Тамаре, то она взрывается и начинает громко причитать: "Тумара, опять твоя Тумара", — почему-то бабушка терпеть ее не может, скорее всего из ревности. Тамара — человек с замечательно легким характером и верный мой друг с детства, хотя за себя постоять умеет, может быть и бабушке когда-нибудь перепало.

Катя уехала в деревню. В нашей столовой и папином кабинете поселился брат Симы Топера, Макс, с женой и сыном, который на год моложе меня. Как-то в коридоре я увидела высоченного дядю, потом мне сказали, что это поэт Маяковский, он приходил для игры в преферанс. Вера Максимовна Топер, жена М. М. Топера, впоследствии очень известная переводчица, приходилась сестрой Осипу Брику.

Тамара работает в ВСНХ в отделе внутренней торговли статистиком, мама трудится в Красном Кресте, дел там по горло, волна репрессий не ослабевает. Думаю, мама работает на добровольных началах; возможно, имеет какую-то, как теперь говорят, "гуманитарную" помощь. Что-то по мелочи продает. Я помню свой бурный протест, когда хрустальную вазу, привычно стоявшую на рояле, унесла соседка по двору. Мы и раньше не жили роскошно, но стали жить совсем скромно. В комнате Топеров на столе стоит ваза с фруктами, и Вера Максимовна предлагает мне их отведать. Я говорю: "Спасибо". — "Спасибо — да, или спасибо — нет?". И я, сгорая от стыда и недовольства собой, отвечаю тихо: "Спасибо — да". Дома я уже такого не имею, а желание сильнее гордости. "Скажи громче, не слышу!" О, мученье...

В начале июня 1923 г. мы с мамой едем через Архангельск в Пертоминск. Мама сопровождает большой провиантский поезд, организованный Красным Крестом при ее непосредственном участии. В Архангельске пересаживаемся на пароход "Глеб Бокий". Некоторые моменты нашего путешествия запомнились ярко, хотя, конечно, не те, которые сей-

час интересуют меня. Наибольшее впечатление на меня произвела качка -по выходе из Двинской губы мы попали в девятибалльный шторм. Мне было очень плохо, но когда я приходила в себя, к своему недоумению не видела мамы: она каталась на трюмных нарах где-то вдали, ей, видимо, было еще хуже, и она не обращала на меня ни малейшего внимания.

На нашем пароходе везли новую партию заключенных, их еще до нашей посадки упрятали в какой-то отсек. Везли также конвойное пополнение, и ехало много женщин — жен и матерей, как тех, которые уже обитали в Пертоминске, так и тех, которые находились на этом пароходе. Во время шторма все смешалось — укачало не только заключенных и женщин, но и конвой, поэтому к окончанию шторма жены соединились со своими мужьями, матери — с сыновьями и уже не разлучались до высадки, стояли парами на палубе.

Запомнилось несколько фамилий ехавших с нами женщин, хотя сейчас, конечно, "хотелось бы всех поименно назвать"... Привлекла мое внимание очень красивая молодая женщина, Татьяна Рубина, сопровождавшая своего мужа, Е. М. Губина, арестованного едва ли не в первую ночь после свадьбы. Эсерка В. В. Трофимова, с которой я общалась позднее, знала и любила Таню, говорила о ней с просветленным лицом. В конце 40-х годов я узнала от нее, что Таня вскоре развелась с Губиным, жила все время вместе с Екатериной Павловной Пешковой, вышла замуж за поляка. Жена ехавшего на пароходе И. А. Розена долго не могла отыскать своего мужа, они искали друг друга в противоположных направлениях, когда же, наконец, нашли, все громко возликовали, а я даже побежала смотреть на них. Они стояли рядышком, облокотившись на перила, набросив на плечи белую шаль. Благодаря этому запомнившемуся мне эпизоду уже теперь, отыскав в списке политзаключенных И. А. Розена¹, я смогла точно датировать наш приезд в Пертоминск — 9 июня 1923 г. Это согласуется с тем, что в Пертоминске 15 июня "отмечалось" мое семилетие.

Согласно тому же списку, вместе с нами ехал молоденький меньшевик, Владимир Осипович Рубинштейн. Он тоже запомнил качку в Двинской губе, при которой конвой лежал, а ружья — рядом, и проект, возникший в связи с этим в горячих головах анархистов и эсеров: разоружить конвой и повернуть пароход в Норвегию. Выполнению этого проекта помешали "осторожные меньшевики". Во всяком случае, уз-

нать без малого через семьдесят лет, как могла повернуться наша судьба, захватывающе интересно! А Соловки без "Глеба Бокого"? Без трудяги, который возил и возил. Каэров¹, социалистов, студентов, тамбовских крестьян, кронштадтских матросов. Ах, "не дан мне в удел витийства грозный дар", чтобы сочинить — нет, не поэму, конечно, — хотя бы фантастический роман! Правда, жизнь придумывает покруче. Но вернусь на пароход.

От Архангельска до Пертоминска сто километров сухопутным путем (его в апреле протопал по снегу другой молоденький меньшевик, Борис Сапир) и около двухсот километров морским. Мне показалось, что плыли мы долго, шторм, безусловно, увеличил время в пути. Пришвартовались неведомо в какое время суток (ведь белые ночи) при сумеречном свете. По прибытии нам было велено отойти от трапа и не мешать выгрузке заключенных. На берегу их быстро построили и в сопровождении конвоя увели. Вот тогда в группе встречавших я увидела отца. Встреча была краткой, наспех поцеловав, отец отвел меня в сторонку. Дело в том, что начали разгружать провиантский поезд. Мама сдавала, а отец принимал все эти бесконечные мешки, бочки, ящики. Особенно поразили мое воображение большущие бочки со сливочным маслом и множество высоких мешков с золотистым луком. Я скучала, сидя на одном из ящиков в ожидании того момента, когда родители перестанут сновать взад и вперед с озабоченными лицами и какими-то бумагами в руках, не обращая на меня никакого внимания. А потом все это богатство грузили на подводы, этого я уже не помню. Мама сказала, что потребовалось тринадцать подвод.

То помещение, в котором мы жили, я не воспринимала как тюрьму. Я свободно бегала по коридору, заходила в разные комнаты. Они были не маленькие, с большими окнами без решеток (второй этаж), не перенаселенные — помню две кровати с какими-то предметами быта, книгами, безделушками. Солдата с винтовкой под окнами я увидела из окна одной из комнат, куда забрела в гости, а окно той комнаты, где мы жили, выходило в четырехугольный двор, там солдат не было. Меня предупредили, чтобы я не подходила к окну и не высовывалась, не то "могут выстрелить". Любопытство побороло страх, и я, стараясь не высовываться, на что-то лезла, куда-то тянулась, и, наконец, увидела этого солдата. Еще помню прогулки с отцом вдоль береговой линии и красный песок на берегу.

Ко дню рождения отец подарил мне резную шкатулку, видимо, местного производства, она у меня сохранилась. Кто-то преподнес морские диковины — звезды и черта, именинный пирог испекла мамина знакомая по Смоленску Фаня Захаровна Зельбст. Об этом пироге она вспоминала много-много лет спустя, и он "изобличил" ее, она запамятовала, что была в Пертоминске. А мне Пертоминск запомнился обилием ярких красок — синее море, красный песок, белые корпуса тюрьмы-монастыря — и радостью от общения с отцом, знакомства с новыми людьми и необычной обстановкой. В действительности же там было прескверно и особенно до нашего приезда — зимой и весной. Место малярийное, питьевая вода ограничена, электрическое освещение практически отсутствует, книги отняты и выдаются по одной, врача и медикаментов нет, администрация груба и жестока. Обо всем этом мама в марте 1923 г. написала в заявлении Дзержинскому и рассказала Ю. Ларину, который отправил письмо тому же Дзержинскому с предложением послать ревизию, и если рассказ мамы окажется верным, то "целесообразнее держать представителей партий II Интернационала здесь, в Бутырках, или в какой-нибудь иной приличной тюрьме провинции".

Ишь какой благодетель! Выкинул лозунг — даешь приличную тюрьму только для партий II Интернационала! На письме Ларина стоит множество всяких подписей и штампов в противоположность маминому заявлению Дзержинскому, сохранившемуся в первозданной чистоте. Окончательная резолюция на письме Ларина, написанная неким малограмотным "С" гласит: "Богданова согласно распоряжения т. Уншлихта и Ягоды оставить в Поратоминске". Борьба за режим велась политзаключенными Пертоминска в 1922—1923 гг. неуклонно и приобрела очень жесткие формы вплоть до голодовок и попыток самосожжения. По требованию заключенных в начале 1923 г. была удалена часть лагерной администрации во главе с комендантом — самодуром Бочулисом. В марте 1923 г. заключенные начали борьбу за ликвидацию Пертоминского лагеря и перевод в Архангельск. В конце июня вступивший в должность начальника СЛОНа (Соловецких лагерей особого назначения) Ногтев объявил о переводе не в Архангельск, а на Соловки, обещав что там все требования заключенных о режиме будут выполнены. Обо всем этом я вычитала из книги, привезенной в 1990 г. А. Б. Рогинским из-за рубежа, с различными материалами о репрессиях первого пятилетия

20-х годов, в том числе и с письмами заключенных из Пертоминска, которые, к сожалению, даны только в английском переводе¹.

В Пертоминске мы прожили пару недель и вернулись в Архангельск. Обратный путь был вполне благополучен, поэтому я его не запомнила. Вскоре после нашего отъезда, 1 июля, всех политзаключенных на том же "Глебе Боком" перевезли на Соловки.

В Архангельске мы остановились в гостинице. Железнодорожные билеты на Москву мама взяла сразу, и через два-три дня мы должны были уехать. Однако, ночью пришли с обыском и отвели нас в тюрьму. Я помню камеру, в которой мы сидели, всю какую-то каменную и темную — то ли с тусклой лампой под потолком, то ли с маленьким оконцем. Это было еще явно не приспособленное для подобных целей учреждение всего с двумя камерами — мужской и женской. Мама требовала молока, масла и яиц для ребенка вместо жидкой пшенной каши, которую приносили в большом тазу (как для мытья головы), а ребенок выдолбил на стене "Тала Богданова, 7 лет", что, как потом до нас доходило, очень умиляло последующих сидельцев. Просидели мы там до дня отъезда, заскочили за вещами в гостиницу и бегом, под сильным дождем, на вокзал — еле успели, маму уже на ходу вталкивали в вагон. Ехал с нами "нарочный" до самой Москвы. Приехав, мы не пошли домой, провели два дня у знакомых, а потом укатили в Баку. Мамина предосторожность оказалась не лишней — на 1-й Мещанской ее ждали. Весь сыр-бор загорелся из-за побега какого-то ссыльного из Архангельска — пошел на прием к зубному врачу и исчез. Кстати, в это или чуть более позднее время я помню разговоры о бегстве ссыльного из Шенкурска, что под Архангельском. Он приучил власти не беспокоиться в связи со своими отлучками, сначала ушел в лес с ночевкой, потом на два дня, на три, а когда довел до недели, исчез. Как будто не нашли. Летом следующего 1924 г. мама ездила к папе на Соловки без меня.

А я побывала на Соловках в июне 1989 г., когда там проводились Дни памяти жертв репрессий 1923—1939 гг. Поездка была организована Ленинградским отделением общества "Мемориал".

Соловецкие острова производят незабываемое впечатление своей красотой, валунами и лесами, хитросплетением водных каналов, кремлевскими сооружениями и талантом их строителей и потрясают душу контрастом с тем, что на них творилось. Ощущение этого сатанинского зла не покидало ни на минуту. Нас поселили в местной гостинице,

прежде там жила ВОХРа. Мы побывали и в Савватьевском скиту, где жили политзаключенные в 1923—1925 гг., и на Секирной горе с этой кошмарной лестницей и зверствами, с ней связанными, но по красоте не уступающей иным местам Крыма. Походили по отлично сделанной выставке в местном музее, где не раз пробегал мороз по коже. К слову, один из ее создателей, Ю. А. Бродский, с которым я познакомилась несколькими месяцами раньше на демонстрации фильма "Власть соловецкая" и благодаря которому и поехала на Соловки, выбрал из всех фотографий Б. О. самую "красивенькую", еще дореволюционную, когда ему тридцать, и теперь она открывает шеренгу портретов соловецких узников. Прослушали молебен по невинно убиенным возле огромного камня, поставленного на месте массовых расстрелов. Мои соседки по комнате были бы счастливы найти место захоронения своих родных, но все их усилия оказались тщетными: на Соловках не было старожилов, самое "древнее поселение" современных жителей датируется 1939 г., когда концлагерь уже прекратил свое существование. Я думаю, там труднее найти место, где не было бы захоронения: кости попадались при строительстве квартала коттеджей в центре поселка, которое велось во время нашего пребывания.

На Соловках я познакомилась с интересными и увлеченными людьми — историками, философами, геологами, математиками, объединенными своей увлеченностью и обществом "Мемориал". Арсений Борисович Рогинский привез тот список политзаключенных, который затем был расшифрован, исследован, снабжен комментариями и опубликован в альманахе "Звенья", на который я ссылалась (см. стр. 94), и который является ценным человеческим и справочным документом. Информация, извлеченная еще тогда, на Соловках, из читаемых с превеликим трудом двух листков фотобумаги, позволила уточнить некоторые вопросы и устранить ряд противоречий. Так, были определены точная дата приезда заключенных из Пертоминска, полный список убитых в Савватьевском скиту, дата ликвидации лагеря политзаключенных.

Эта поездка и эти контакты имели продолжение в Москве и позволили ознакомиться с некоторой недоступной мне литературой, в частности с книгой Т. И. Тиля "Социал-демократическое движение молодежи в 1920-х годах"¹, содержащей весьма ценные для меня сведения,

и с уже упоминавшимися " Letters from Russian Prisons" ("Письма из русских тюрем"). Журналистка ленинградского телевидения Т. Ф. Косинова ("Пятое колесо") сняла фильм о Днях памяти на Соловках, что имело свой "сухой остаток": на него откликнулся бывший соловчанин В. О. Рубинштейн, который рассказал и написал о соловецком периоде своей жизни (см. Примечание 2). В конце 70-х я встречалась с бывшей соловчанкой Ф. 3. Зельбст, а в 1989 г. получила несколько писем от Б. М. Сапира, тоже бывшего соловчанина. Что-то я знала из рассказов мамы. В результате у меня составилась определенная картина жизни заключенных на Соловках вообще и моего отца в частности. Я попытаюсь кратко ее представить.

Из Пертоминска на Соловки 1 июля 1923 г. было переведено около двухсот человек. Всех поместили в Савватьевском скиту в четырнадцати километрах от Кремля в глубине Большого Соловецкого острова. Расселились по фракциям: меньшевики и эсеры заняли большой двухэтажный кирпичный дом, анархисты и левые эсеры — деревянный двухэтажный флигель напротив. Между этими строениями — основная территория для прогулок, размером примерно триста на сто метров с деревьями. К главному корпусу примыкала церквушка, а позади него — небольшое озеро. По периметру внутренней зоны, включавшей в себя оба дома, церковь, площадку между домами и часть озера, проходила двухрядная ограда из колючей проволоки. Вне оцепленной зоны находились баня, две сторожевые вышки и двухэтажный дом, в котором размещались администрация, караул, и там же проходили свидания.

Администрация, соблюдая на первых порах традиции царских тюрем в отношении политзаключенных, была вхожа на территорию лагеря только на время поверок, все остальное общение шло через старост, избираемых на фракционных собраниях. Заключенные образовали коммуны и подчинялись ими же выбранному режиму самоуправления и самообслуживания. Они сами готовили пищу из продуктов, привозимых из Кремля, с добавлением того, что посылал Красный Крест и родственники, сами убирали, топили и прочее. В полуподвале главного корпуса оборудовали кухню, прачечную, мастерские, в церкви — клуб. За пищей насущной не забывалась и пища духовная: изучались языки, Штудировались история, политэкономия, социология, работали кружки различного профиля, читались лекции, устраивались диспуты. Библиотека, укомплектованная в основном книгами, присылаемыми Красным Крестом, содержала много классической и современной литературы. В переплеты некоторых присылаемых книг монтировался перепечатанный на папиросной бумаге "Социалистический Вестник", с жадностью Читавшийся заключенными. Выпускались заменявшие газету ежене-

дельные фракционные журналы, и кроме них — художественный общественно-политический журнал "Сполохи" со стихами, рассказами, статьями политического содержания. Две тетрадки этого журнала были найдены на чердаке главного корпуса бойцами расквартированной в нем части в 1955 г. и тут же были отобраны гэбистами, об этом я читала в "АиФ" № 16 за 1989 г. Проводились шахматные турниры. Иногда в клубе устраивались музыкальные вечера, театрализованные представления. Влюблялись, женились, разводились. Жили. На маленьком островке относительной свободы и человеческого достоинства, посреди океана ужасов остальных заключенных Соловецкого архипелага — "уголовников", с каторжным трудом, голодом, издевательствами, изощренными пытками, расстрелами. "Знали ли Вы об этом?" — спросила я В. О. Рубинштейна. "Кое-что знали, кое о чем догадывались. Сведения проникали через рабочих-ремонтников, возчиков хлеба и продуктов, хотя их общение с нами было строжайше запрещено. Подозревали, что на Секирной горе творятся черные дела, но выстрелов и криков не слышали". (Крепко спали, наверное, ведь совсем зеленые мальчики!)

Между тем, многие знали. И даже, как могли, реагировали. Об этом я вычитала в письмах политзаключенных Савватьевского скита. В одном из них, написанном в августе 1924 г., сообщается, что в связи с расстрелом трех кронштадтцев и последовавшей после него голодовкой, в адрес ЦИКа была послана телеграмма протеста от имени коммуны в Савватьево. Многие заключенные, совершенно необоснованно причисленные к уголовникам, добивались статуса политзаключенных, дающего, как мы видели, несравненные преимущества. В первую очередь этого добивались крондштадтские моряки, рабочие, студенты. Им не давали этих привилегий на том основании, что они беспартийные. Оказывается, и в эти годы было выгодно состоять в партии, даже в небольшевистской! Их борьба поддерживалась обращениями из Савватьево в адрес администрации лагеря, в результате чего была одержана ограниченная победа: студентам такой статус дали и в течение июня-июля 1924 г. двадцать пять студентов появилось в Савватьево (это я определила все по тому же списку политзаключенных). Кстати, двадцать четыре из них были арестованы в Петрограде, причем двадцать — в один день, 10 апреля 1924 г. В списке студентов не из Питера оказалась только одна москвичка Е. Л. Олицкая, впоследствии написавшая воспоминания¹.

В первый же день прибытия на Соловки были выбраны фракционные старосты, образовавшие "старостат". Б. О. был избран старостой меньшевиков и оставался им вплоть до последнего дня своего пребывания на Соловках. Все это время он находился в Савватьево. Поскольку число политзаключенных с каждым прибытием парохода возрастало, в Савватьево становилось тесно, и заселялись скиты на других островах Соловецкого архипелага — Муксалме и Анзере. Но Савватьево оставалось наиболее населенным, в нем все время было около двухсот заключенных. Можно себе представить, как нелегко справляться с такой массой самых разных и в основном свободомыслящих людей, поставленных в столь неординарные условия! Отвечать за все, что происходит внутри, начиная от бытовых неурядиц и эмоциональных срывов отдельных членов коллектива и кончая борьбой за соблюдение режима.

По-видимому, Б. О. справлялся со своими обязанностями. "Староста социал-демократов был известен далеко за пределами Савватьевского скита, — пишет Сапир, — О нем знали уголовные, о нем слышали так называемые к-р, и с ним считалось и управление соловецкими лагерями. Среди заключенных социал-демократов Б. О. пользовался бесспорным авторитетом" (см. Приложение 4).

В своих воспоминаниях А. Клингер¹ подтверждает "всесоловецкую" известность Б. О., так как упоминает о нем как о "пользовавшемся большой популярностью старосте скита", хотя мог знать об этом только понаслышке — он сам был причислен к каэрам. Между прочим, этот автор пишет об одном некрасивом случае, когда посылки Красного Креста ошибочно направили не политическим, а заключенным другой категории, а потом отбирали(!), исправляя ошибку.

Подробную характеристику Б. О. этого периода дал в своих воспоминаниях В. О. Рубинштейн (см. Приложение 2).

Олицкая в своих воспоминаниях тоже говорит о "генеральстве" Б. О., по-видимому, эсеры, к которым она принадлежала, действительно водрузили на него генеральские эполеты. Сама же она контактировала с Б. О. всего один раз, когда он попросил ее зайти к нему для знакомства, мило с ней побеседовал и еще угостил конфетами, что также было истолковано не в его пользу, так как конфеты следовало свалить в общий котел, а не угощать ими посетителей и не есть — упаси Бог! — самому.

Ф. 3. Зельбст, та самая, которая пекла именинный пирог в Пертоминске и с которой я разговаривала незадолго до ее смерти в 70-х годах в Москве, при достаточно негативном отношении к Б. О., тем не менее называла его "орлом на многотрудном и ответственном посту старосты". Негативное же отношение было продиктовано неприемлемой для нее чертой характера — она считала его жестким человеком, причем основным и единственным доказательством этого служило его поведение во время событий в декабре, которое нельзя однозначно истолковывать, но об этом ниже.

Конечно, я смотрю на отца под другим углом зрения, но совсем уж идеализировать его не хотела бы, поэтому и привела эти не слишком лестные суждения. Общеизвестно, что поведение человека дома и на работе, в спокойной и критической ситуациях — различны. Я видела отца дома в спокойной обстановке и в разных других условиях, в том числе во время обысков, увода из дома, за тюремной решеткой. Он, как я уже говорила, мог вспылить, но очень быстро отходил. В крайних ситуациях он не терял самообладания, был очень сосредоточен и деловит и не позволял себе расслабляться даже в минуты прощания. Он был безусловно страстным человеком, но умел управлять собой, поэтому в деловой обстановке проявлял спокойствие и здравый смысл.

Роль руководителя не ограничивалась только организационной работой, она требовала от Б. О. и "идеолого-просветительской деятельности". В "Савватьевском университете" он прочел ряд лекций — о Великой французской революции, о бонапартизме, о революциях 1830— 1848 гг. в Европе, о Парижской коммуне. Конечно, много разговоров, дискуссий, споров было и о причинах поражения Февральской революции. В. О. Рубинштейн вспоминает, что Б. О. всегда предостерегал молодежь, усердно изучавшую на Соловках Маркса и Энгельса, от догматизма и пренебрежения лозунгом "Сомневаться во всем!". Вспоминает он также и о сильном впечатлении, которое произвели на слушателей лекции Б. О. о Парижской коммуне своим оригинальным, далеко выходящим за рамки традиционного марксистского подхода, анализом и оценками, и о той бурной дискуссии, которая развернулась потом. Лекции и политические доклады Б. О. приурочивались обычно к различным событиям, в том числе и к известию о смерти Мартова. Посвященный ему доклад Б. О. Б. М. Сапир считает одним из самых сильных.

Интересную характеристику Соловкам дал М. И. Либер в документе, попавшем мне в руки при знакомстве со следственным делом отца: "Соловецкие лагеря были правильно организованной школой, в которой опытные и образованные меньшевики в течение нескольких лет подготавливали и сплачивали молодые кадры. Здесь велись партий-

ные кружковые занятия самого высокого уровня. Наиболее видными руководящими работниками, проводившими эту работу на Соловках, были Богданов Борис Осипович, Кушин Иван Александрович, Петренко Петр Семенович" (см. Приложение 5, документ 9). Здесь вероятно все правильно, но достойно лучшей аудитории — заявление сделано на допросе в 1937 г. В справедливости такого отношения к "соловецкой школе" убеждает и один факт биографии Б. О.: он всегда датировал окончание своей активной борьбы с режимом 1924 годом, то есть тем самым, когда покинул Соловки, причисляя годы своей соловецкой изоляции к периоду активной борьбы с властью.

Весь внутренний распорядок жизни заключенных был направлен на то, чтобы не потерять свое лицо, достоинство и здоровье. Они еще с царских времен знали, что сильны единением. Замечательная песня Окуджавы так и слышится в их исполнении! Но по другую сторону колючей ограды и в Соловецком Кремле располагалась администрация, на Лубянке высилось здание бывшего Страхового общества, а теперь ГПУ, и от них зависело многое. Поэтому основная забота политзаключенных — коллектива, каждого в отдельности и старост, как посредников в переговорах с администрацией, — заключалась в борьбе за режим, за соблюдение — уж не знаю, писаных или неписаных — законов о статусе политзеков. Эта борьба велась с первых дней репрессий после Октября. О Пертоминске я уже говорила. На Соловках согласно обещанию, данному заключенным Ногтевым, поначалу действительно все, что делалось внутри разрешенной зоны, было отдано в ведение ее обитателей. (Ногтеву, правда, в августе 1923 г. был объявлен бойкот за насильственное заселение Муксалмы, и поэтому все переговоры на "высоком" уровне велись через его заместителя Эйхманса.) Так продолжалось вплоть до черного дня — 19 декабря 1923 г. Трудно сказать, была ли случившаяся трагедия инспирирована местными властями, которым осточертели эти аристократы — политзаключенные, распевающие песни, прогуливающиеся на площадке между корпусами, катающиеся на коньках по озерной глади, — или то был указ свыше. Судя по тому как закручивались гайки повсеместно, скорее последнее. Но не без местной аранжировки.

Ужесточение режима началось с требования коменданта об ограничении времени выхода из корпусов — с девяти утра до шести вечера, а не круглосуточно, как до этого. Предупреждение было сделано 16 декабря. Старосты заявили протест, считая такое требование посягательством на оговоренную самостоятельность внутри зоны. В последующие Дни все сохранялось, режим прогулок не менялся. А 19 декабря вечером

старостам был вруши приказ для объявления "на поверке для сообщения и согласования с политзаключенными"¹.

Поскольку вечерняя поверка происходила в восемь часов вечера, эсеры и анархисты решили гулять в этот день как прежде, а "осторожные" меньшевики — воздержаться. Но когда снаружи раздались первые выстрелы, все бросились к входной двери. И обнаружили распластанную по ней фигуру Б. О., который добежал до двери первым — его камера располагалась к ней ближе всех, да и бегал он быстро. Вот как рассказывает о происходившем очевидец и участник этих событий В. О. Рубинштейн в своих записках: "И вдруг раздался первый беспорядочный треск винтовочных выстрелов. Мгновенно мы (То есть социал-демократическая молодежь, собравшаяся в самой большой камере. — Н. Б.) бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса распростертый, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько (Как потом выяснилось. — Н. Б.) угодило в косяк наружной двери". И далее: "Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним дан был второй залп" (см. Приложение 2).

А в моем блокноте в записи, сделанной в 1989 г., в день, когда я впервые встретилась с Владимиром Осиповичем, есть такие строки: "...Б. О. сказал, что никого не выпустит. В ответ посыпались резкие восклицания, грубые выкрики с требованием освободить дверь, но он не шелохнулся и, глядя на меня, вероятно, как на самого молодого, успел сказать: "Ваша мама, Володя, скажет мне спасибо". Тут же раздался залп по дверям." Ф. 3. Зельбст не могла простить Б- О. именно этого его поступка, который она приписала жесткости натуры и только. А Сапир полагал, что "если события 19 декабря 1923 г. не привели к массовому убийству заключенных, это тоже заслуга Бориса Осиповича". Об этой истории я знала с детства, знала, что папа закрыл собой дверь и никого не выпустил, и что была убита жена Михаила Соломоновича Цейтлина, которого я потом очень полюбила.

В тот страшный день погибли эсеры Г. Т. Кочаровский 33-х лет и его жена Е. И. Котова 23-х лет, Н. А. Бауэр 30-ти лет (жена М. С. Цейтлина), Г. А. Билима-Пастернак 26-ти лет, М. Н. Горелик 26-ти лет. Че-

рез четыре дня их хоронили всем скитом, без охраны, под пение "Вы жертвою пали...", по свидетельству В. О. Рубинштейна (думаю, наиболее достоверному) в километре севернее скита; на могильный холм затащили большой валун с выдолбленными на нем именами убитых. Через неделю в эту же могилу опустили гроб с телом умершего от заражения крови в больнице Соловецкого Кремля эсера В. И. Попова. Двое были ранены (один из них — анархист), но оправились. Убитых было больше, чем раненых, потому что стреляли по упавшим. "По мишеням — огонь!" — слова команды. По мишеням... Мишенями служили молодые, полные сил мужчины и женщины, виновные лишь в том, что думали иначе, чем захватившие власть в октябре 1917 г. Стреляли по надеждам на возможность гуманизации и демократизации советской власти. То, что творилось на Соловках, и в том числе эта трагедия, — предтеча всего последующего террора и произвола. Этим Соловки и привлекают к себе внимание в настоящее время. А тогда? Тогда мало возлагалось надежд на отечественную общественность, но много — на мировую. Сразу же, 20 декабря 1923 г., подробное письмо было направлено в адрес заграничного центра РСДРП в Берлине. С открытием навигации письмо за подписью 233 социалистов было послано в адрес II Интернационала в Лондоне и Международной федерации профсоюзов в Амстердаме. Эти письма, так же, как и письма частных лиц за границу, дошли до адресатов, поднялся шум в социалистической печати с требованием международного расследования события.

В Москву во ВЦИК тоже сразу была отправлена телеграмма. Не могу сказать когда точно, но еще зимой мама получила письмо, которое она передала Любимову. Д. Б. Рязанов резко выступал в связи с этим событием на заседании ЦК РКП(б) и говорил о "позоре своих седин". В "Известиях" была опубликована маленькая заметка о гибели шести политзаключенных на Соловках "в результате столкновения политзаключенных с охраной". ВЦИК предложил политзаключенным направить в Москву своих представителей для дачи свидетельских показаний комиссии ВЦИКа, ЦКК и Наркомюста. Заключенные ответили отказом и потребовали включения в комиссию представителей Социнтерна, Международной федерации профсоюзов и Политического Красного Креста. Такая комиссия, естественно, не была создана, и никакое объективное Расследование не состоялось.