Дорогая сестра!

Вотъ уже несколько дней я нахожусь въ томъ состояніи, когда человекъ, захлебываясь отъ ощущенія полноты жизни, выходитъ за грань повседневности и не можетъ совладать съ собой, чтобы словами, буквами, знаками и всеми чувствами выразить радость бытія.

Вотъ уже несколько дней я принуждаю себя написать тебе.

Я чувствую, я понимаю, что я долженъ поделиться съ тобой своей радостью. Хочу — и не могу этого сделать. Я пьянъ отъ свободы. Я счастливъ, чувствуя жизнь и у меня нетъ словъ это передать.

Я обращаюсь къ тебе и прошу меня понять.

Восемь летъ разлуки, восемь летъ молчанія и вдругъ возможность общенія. Да не прежняго ограниченнаго, не частичнаго, не нелегальнаго — записочками и слухами, детски шифрованными письмами, а полная возможность просто, ясно и откровенно выразить то, что ты хочешь.

Моя голова этого еще не охватываетъ, я къ этому не привыкъ и еще не умею пользоваться свободой выраженія мысли. Мысль бегаетъ, не сосредоточивается. Я стараюсь уловить главное и все кажется главнымъ.

Ко надо начинать...

Я за границей!

Ты не можешь себе представить сколько жизни, полноты и смысла въ этихъ словахъ для меня, человека бежавшаго изъ неволи, изъ Россіи. Ведь въ нихъ сосредоточивается все. Я дышу, — я чувствую, — я понимаю, — я свободенъ, — я счастливъ, — я живу. Я... я человекъ.

Какъ мне хотелось бы однимъ махомъ, однимъ мазкомъ передать тебе все мое прошлое и настоящее. Жаль. Но это невозможно. Слишкомъ много событій и переживаній, чтобы выявить ихъ разомъ.

Но прежде всего, основа всего, все для меня, одно для меня — я верю въ Бога.

Двадцать шесть тюремъ, побеги, налеты, нелегальная жизнь, белые, красные, арестантскіе вагоны, уголовники и проститутки, страданія и мученія, постоянная угроза смертной казни выковали во мне человека сильнаго въ жизни и не доковали силу духа.

Въ то памятное для меня утро, когда на разсвете я вышелъ въ тайгу, разоруживъ конвоировъ, оставляя за собой Соловецкую каторгу, — огромное пространство болотъ и лесная чаща отделяли меня отъ Финляндской границы.

На 36-ой день я достигъ ея.

Сила?.. Нетъ. Сила не въ моей упрямой воле, а въ Божьей, съ которой я долженъ слить свою и правиленъ не кой путь борьбы за жизнь, а единственный истинный путь, — путь, который намъ указалъ Христосъ. Мне труденъ онъ. Я уклоняюсь отъ него постоянно, ежечасно, ежеминутно, и я расписываюсь: — я слабъ. И слабъ потому, что я силенъ. Но я вижу идеалъ. Я верю въ Любовь — Правду — Добро — Истину — Бога. Я шатаюсь, но я иду. Я иду и я дойду.

Сейчасъ, пока еще жива во мне память о прошломъ, я хочу передать тебе мою жизнь такъ, чтобы она была тебе понятна и ясна. Я буду тебе писать просто, что самъ виделъ, самъ чувствовалъ, пережилъ, только правду.

Твой брать Ю. Б.

Р. 5. Посылаю тебе мою фотографію, снятую въ Финляндіи, передъ отъездомъ изъ местечка Кусома, черезъ 2 недели после нашего перехода границы. Здесь я уже вымытъ, бритъ и дыры зашиты.

На группе, слева направо стоять: Мальбротскій, около него съ перевязанными ногами Мальсаговъ, Сазоновъ и Приблудинъ.

ПОСЛЕДНІЕ ДНИ НА СВОБОДЕ.

Зимній Дворецъ близится къ сдаче.

Снаружи — Банды большевиковъ и обстрелъ съ «Авроры». Внутри — Паника. И добровольцы и большевики... И женскій батальонъ и провокаторы. Митинги и уговоры тысячи и одного начальника.

Дядя съ бородой — не то А—въ, не то новый «диктаторъ» и комендантъ дворца М—ъ — на трибуне. Просить, уговариваетъ, убеждаетъ защищать. Кого? Для чего? «Правительство»? Его убежавшаго главу? Или самого диктатора-оратора?

Переговоры парламентеровъ... Казаки уходятъ съ оружіемъ въ рукахъ, и я съ тремя наганами въ карманахъ на улице.

Человекъ найденъ... Поднятъ... Большевикъ улюлюкнулъ и погналъ. Зверь пошелъ на человека... Человекъ сталъ зверемъ.

Дворцовая набережная. Прожекторь съ «Авроры»... Вдоль Невы большевицкіе броневики. Людей не видно, — только ихъ пулеметы медленно двигаются вследъ нашему пути, — жуткое, напряженноесостояніе. Одинъ какой нибудь выстрелъ, искра и взрывъ неизбеженъ. Паника и мы перебиты.

Но вотъ Зимняя Канавка... Литейный мостъ. Напряженіе спало.

Куда? Жизнь бродяги началась. Казаки предложили переночевать у нихъ. Пошелъ съ ними. Прожилъ три дня и три ночи.

Прибежалъ вестовой и сообщилъ, что три сотни, сторонники большевиковъ, арестовали весь офицерскій составъ защитниковъ Зимняго Дворца. Забралъ свои револьверы и пошелъ къ себе въ «Асторію».

*

Подъездъ...

Входить?

Возьмутъ... Эхъ, все равно!

Знаменитая «Асторія». Гнездо контръ-революціи, теперешняя цитадель большевиковъ. Вошелъ въ свой номеръ и сразу убедился, что съ обыскомъ у меня еще не были.

Въ тумане рисуется мне моя жизнь тамъ, въ этотъ періодъ.

Съ утра звонокъ — призываются комиссіонеры, — закупается вино изъ разграбленныхъ погребовъ... Вино... Опять вино... И целый день полупьяное состояніе. Все равно не хорошо. Конецъ... Конецъ чего? Все разно чего. Всему конецъ. Конецъ чувствуется... онъ реаленъ, онъ виденъ, онъ ясенъ но необъяснимъ. Надо забыться. Чемъ, какъ? Все равно... но забыться во что бы то ни стало, хоть на сегодня, на сейчасъ... Не думать, не сознавать, не понимать, загулять.

И шли загулы, смелые, последніе, вызывающіе. Вроде ночныхъ прогулокъ по большевицкому Петрограду съ хоромъ трубачей Гвардейскаго Экипажа. Последніе судороги — агонія — непонятнаго, необъяснимаго, но все таки ясно выраженнаго конца чего-то.

И тутъ же, въ те же ночи, первыя, корявыя гримасы большевика, первый крикъ торжества победившаго зверя и его укусы.

Чекисты, матросы и обыски — еще неопытные, ученическіе. Грабежъ. Забирали все ценное, уносили вино... За обысками — аресты. За арестами — выстрелы. Отдельные, глухіе, какіе то, казалось, неопасные. Въ «Асторіи» появился большевицкій комендантъ, въ холле потухло электричество. Сняли ковры. Прислуга. переменилась. Асторія нужна большевикамъ!

Посыпапись предложенія, предписанія, угрозы, требованія покинуть гостинницу. Но я продолжалъ жить, — и продолжалъ потому, что было все равно. Лишь бы не проявлять иниціативы, не думать и какъ нибудь прожить сегодняшній день.

Затемъ переехалъ къ пріятелю.

Чека уже обыскивала целыми кварталами.

Мы играли въ страуса и, по неопытности, баррикадами у дверей думали защититься. Не ночевали дома. Ели воблу.

*

Въ январе 1918 года я бежалъ отъ арестовъ въ гор. Сольцы Псковской губерніи.

Хорошая была жизнь. Тихая, спокойная, уютная. Русская зима. Комната въ мезонине. Тепло. Русская печка съ лежанкой, маленькія окна, на окнахъ цветочки и занаввсочки треугольниками, чинная мебель. По вечерамъ самоваръ и лампа подъ синимъ абажуромъ. Въ углу лампадка. Совсемъ келія... только иногда... на двоихъ... И какъ хорошо бывало, когда она была «на двоихъ» и какъ жалко, что это бывало только «иногда»...

Помнится Пасха. Страстная неделя... Извозчикъ у подъезда, стукъ въ дверь и знакомый голосъ — «второй въ келіи». Я не ждалъ и захлебнулся отъ радости... Спички, свечка, защелки у дверей, все ходило у меня въ рукахъ.

Потомъ заутреня... Разговенье...

Бывало у меня не хватало на махорку, а тутъ явилось ѳсе, — и пасха, и куличъ, и окорокъ, и водка и какая то сливянка и пьяный, славный хозяинъ, который утверждалъ на разсвете, что на Пасху солнышко, вставая, танцуетъ... Хорошо было...

*

Надо было есть и я зарабатывалъ себе хлебъ пилкой дровъ. Взялъ подрядъ и работалъ съ 6-ти утра до 6-ти вечера. Трудъ этоть казался даже пріятнымъ. Вьшатываясь физически, я не замечалъ окружающаго.

Въ городе жилъ генералъ, признавшій власть советовъ. Онъ узналъ о моемъ пребываніи здесь и вызвалъ къ себе. Я пришелъ и получилъ предложеніе вступить въ формировавшуюся тогда красную армію на командную должность. Отказался. Онъ настэивалъ, уговоривая. Я категорически отказался и продолжалъ жить работой, оторванный отъ жизни, почти ни съ кемъ не видясь.

Летомъ мой заработокъ совсемъ упалъ и я решилъ попробовать заняться торговлей или вернее спекуляціей.

Въ это время ко мне пріехалъ мой пріятель ротмистръ Владимиръ Николаевичъ Юрьевъ. Онъ былъ мой другъ. Мы вместе росли, знали другъ друга и наша жизнь складывалась такъ, что въ исключительные моменты судьба сталкивала и связывала насъ.

Высокій, худой, черный, съ сухимъ упрямымъ лицомъ. Большой силы воли, часто переходящей границу и впадающей въ упрямство, очень выдержанный, всегда наружно спокойный, онъ былъ вместе съ темъ. чрезвычайно чуткій человекъ и порядочный, съ большимъ размахомъ, товарищъ. Какъ къ себе, такъ и къ людямъ, въ то время, онъ относился очень строго и последнее обстоятельство ему много портило въжизни. Я его высоко ценилъ.

Въ августе я съездилъ въ Петроградъ, где мне удалось достать сахарину. Въ Сольцахъ я его удачно обменялъ на хлебъ.

Казалось дело наладилось, и я вскоре вновь отлравился въ Петроградъ, не подозревая, что этимъ путешествіемъ заканчиваются мои последніе дни на свободе.

ПЕРВЫЯ ТЮРЬМЫ.

Дело было такъ.

Я возвращался въ нашъ городокъ съ новой партіей сахарина.

Было раннее утро. Я вышелъ на станцію и направился къ извозчичьей бирже. Народу было мало. Передо мной вертелся какой-то маленькій человекъ, на котораго я обратилъ вниманіе топько потому, что онъ былъ горбатенькій.

Я селъ на извозчика, сказалъ ему свой адресъ и поехалъ. На нашей окраине извозчики были редкостью и меня удивило что за мной все время слышался стукъ разбитой извозчичьей пролетки. Оглянувшись я увиделъ горбача.

Все еще ничего не подозревая я вошелъ въ свою комнату и засталъ въ ней хаосъ... Все было перерыто. Прибежала хозяйка и сообщила мне обь аресте Юрьева.

«Горбачъ — сыщикъ, — я попался, какъ маленькій», мелькнуло у меня въ голове. «Нужно не медля идти пешкомъ на ближайшую станцію, сесть на поездъ и ехать обратно зъ Петроградъ».

«Но Юрьевъ безъ денегъ, у меня сахаринъ», — и мне захотелось передать его моимъ знакомымъ.

Я вышелъ въ садъ, перелезъ черезъ заборъ, вышелъ на реку и окружнымъ путемъ пошелъ къ нашимъ общимъ друзьямъ.

Вошелъ, поздоровался... И сейчасъ же стукъ въ дверь. На пороге чекисты, съ горбачемъ во главе... Ордеръ Чека на мой арестъ и обыскъ у меня на квартире.

Досадно... Пришлось подчиниться и я, окруженный тремя чекистами, снова пошелъ къ себе.

Впервые я шелъ по улице, какъ арестантъ. Было непріятно и какъ то обидно, что не сумелъ уйти отъ чекистовъ.

Въ уме я перебиралъ какое серьезное обвиненіе мне можеть быть предъявяено.

У меня было три вины передъ советской властью.

Первая моя вина состояла въ томъ, что въ начале революціи я былъ въ числе организаторовъ одного изъ военныхъ союзовъ.

Революція и последовавшій за ней развалъ арміи пошли изъ Петрограда. Оттуда-же пошла волна развала на фронтъ.

Тогда, казалось, нужно было соединить фронтъ съ общественными деятелями и въ томъ же Петрограде поднять другую волну — волну оздоровленія, которая могла бы докатиться до фронта.

На одномъ листе бумаги, подъ доверенностью, которая давала мне право выпускать воззванія для продолженія войны съ немцами, мною лично, были собраны подписи политическихъ и общественныхъ деятелей, начиная отъ председателя Гос. Думы М. В. Родзянко, перваго военнаго министра революціи А. И. Гучкова, П. Н. Милюкова, В. В. Шульгина, писателя Леонида Андреева, включая старыхъ соціалъ-демократовъ Г. В. Плеханова, Л. Г. Дейча, Веры Ив. Засуличъ, политическихъ катор жанъ Н. А. Морозова, Германа Лопатина, Новорусскаго и кончая соц.-революціонерами Б. Савинковымъ, Брешко-Брешковской и анархистомъ П. Кропоткинымъ.

Мы имели на своей стороне приблизительно 20% гарнизона. Въ нашей подготовке мы уже дошли до того, что намъ оставалось только сообщить день выступленія въ воинскія части, но тутъ то и произошла та заминка, которая обрекла весь нашъ планъ на полную неудачу. Въ последнюю минуту Волынскій полкъ заколебался и попросилъ отложить день выступленія. Это такъ подействовало на участниковъ союза, на воинскія части, что вся наша организація рухнула, какъ карточный домикъ.

Вторая моя вина заключалась въ томъ, что находясь въ Черкесскомъ полку Туземной дивизіи, участвовалъ въ походе ген. Корнилова на Петроградъ въ Августе 1917 года.

Въ Петрограде было неорганизованное офицерство. Нужна была точка опоры, вокругъ которой оно могло объединиться. Таковой являлась наша Туземная дивизія. Моя уверенность въ пользе и въ успехе выступленія была настолько велика, что я, будучи ночью дежурнымь на телеграфе, изменилъ одну изъ телеграммъ ген. Корнилова, чтобы сильнее подействовать на наше командованіе въ сторону выступленія.

Мы дошли до Петрограда и, несмотря на то, что отъ нашихъ

разъездовъ въ 10 коней бежали целые полки, возглавляемые Черновымъ и К-о, повернули на Кавказъ.

Наконецъ, третья моя вина передъ Сов. властью состояла въ томъ, что я, будучи въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ком. войсками Петрогр. Воен. Окр. Полк. Полковниковымъ, зашелъ къ нему въ штабъ накануне большевицкаго переворота и былъ назначенъ помощникомъ коменданта Зимняго Дворца и, такимъ образомъ, участвовалъ въ его защите при взятіи его большевиками.

Однако, ни одно изъ перечисленныхъ преступленій ни разу не было причиной моего заключенія, ни разу не инкриминировалось мне, и не объ одномъ изъ нихъ Советская власть не знала.

На деле оказалось, что единственной причиной, которая повлекла за собой такія большія для меня последствія, была моя вина въ томъ, что я въ свое время кончилъ Кадетскій Корпусъ, Кавалерійское Училище, былъ офицеромъ и честно всю Великую войну пробылъ въ строю.

Наша комната была уже перерыта и я не понимаю для чего нужно было делать этоть вторичный обыскъ. Очень скоро я понялъ, что не во всехъ действіяхъ большевиковъ можно найти смыслъ.

Какъ потомъ оказалось, Юрьевъ ловко руководилъ обыскомъ, останагливая внимэніе чекистовъ на неважныхъ вещахъ и талантливо оперировалъ съ кой какими компрометирующими насъ документами, засунувъ ихъ въ газеты, лежавшія тутъ же. У меня были отобраны кинжалъ и какія то письма и на нихъ была выдана расписка, которыя такъ щедро раздаютъ чекисты, причемъ получать потомъ вещи по этимъ распискамъ никогда не удается.

Наконецъ, въ 11 часовъ утра, обыскъ былъ конченъ и въ 12 часовъ дня я, въ первый разъ, вошелъ въ тюрьму.

Это была моя первая тюрьма, и тогда мне и въ голову не приходило, что она только начало моего долгаго скитанія по тюрьмамъ. Мне все казалось, что это только недоразуменіе, которое быстро разсеется. Какъ часто потомъ виделъ явъ своихъ тюрьмахъ такихъ «новичковъ», которые такъ же думали, и, какъ часто, мне приходилось наблюдать ихъ разочарованіе.

Тюрьма была низенькая, маленькая, старенькая. Надъ зданіемъ возвышался куполъ и крестъ тюремной церкви. Кругомъ, шла маленькая стена. За ней снаружи стоялъ домикъ начальника тюрьмы, окруженный толстыми липами.

Камера, куда меня ввели, была большак комната съ обыкновенными окнами за решеткой, съ истертымь поломъ, совершенно голая и какая то пустая, необитаемая.

Посреди нея стоялъ массивный столъ и две скамейки.

Войдя туда, я увиделъ, что здесь весь нзшъ городъ. Бывшіе офицеры, судьи, два нотаріуса, торговцы, два доктора съ сыновьями студентами и Юрьевъ. Странно было видеть этихъ людей съ интеллигентными лицами, въ прежней одежде, лежащими и сидящими въ разныхъ позахъ на полу...

Я поцелозался съ Юрьевымь и онъ МНБ разсказалъ все что произошло въ мое отсутствіе.

Оказывается, что въ одни сутки арестовали всехъ офицеровъ, буржуазію и «аристократію». Обвиненія всемъ были предъявлены разныя: Съ буржуазіи просто требовали денегъ. Одного изъ судей обвиняли въ томъ, что онъ, срывая колосья на поляхъ, воровалъ у крестьянъ хлебъ. Нотаріусовъ прижимали, требуя отъ нихъ, чтобы они разсказали о комерческихъ дЬлахъ буржуазіи...

Наше дело, а въ частности Юрьева, было чрезвычайно глупо, но вместе съ темъ серьезно. У него якобы былъ найденъ «манифесгь» Ленина, въ которомъ высмеивалась большевицкая идеологія. Ему предъявили обвиненіе въ агитаціи и пропаганде противъ Советской власти.

Манифестъ былъ у него найденъ, переписанный на машинке въ трехъ экземплярахъ. Искали машинку, на которой онъ бывъ размноженъ и темъ хотели открыть его сообщниковъ. Очевидно и я попалъ какъ сообщникъ этого преступленія. Обвиненіе было глупо, но не такъ смотрели на дело наши следователи. Юрьеву на допросе прямо заявили, что его преступленіе настолько важно, что местныя властч не могуть взять на себя решеніе его участи и должны отправить его въ Петроградъ. Это была какая то странная, сумбурная и перепуганная психологія людей совершенно неуверенныхъ ни въ своей силе, ни въ своей власти.

Укладъ тюремной жизни, какъ мне потомъ въ томъ пришлось убедиться, здесь былъ сравнительно мягкій. Начальникъ тюрьмы относился къ арестованнымъ не плохо. Спали мы на полу, но съ одеялами и подушками изъ дому. Въ маленькомъ городишке у всехъ сохранились еще запасы продуктовъ и поэтому мы могли жить «передачами съ воли». Казенный паекъ былъ очень плохъ.

Въ то время въ Россіи начинался голодъ и на воле уже выдавали одну восьмушку фунта хлеба. Какъ же могли кормить въ тюрьме?

Въ 6 часовъ утра намъ давали кипятокъ и маленькій ломтикъ хлеба, въ 12 часовъ приносили большіе тазы, деревянныя ложки, а затемъ приходили кошевары съ котломъ и тазы наполнялись мутной водой, которая пахла воблой. Единственное качество этого «супа» то, что онъ былъ горячій. После обеда опять лоили кипяткомъ. Въ 5 часовъ дня та-же картина что и за обедомъ, только вода становилась еще светлее. Затемъ опять кипятокъ.

Я виделъ мелкихъ уголовниковъ, сидевшихъ на этомъ казенномъ пайке въ продолженіи двухъ месяцевъ. Они уже начинали пухнуть отъ голода.

Въ это время насъ еще водили въ маленькую тюремную церковь. Вся обстановка, страдающіе, молящіеся люди и сама молитва успокаивали и поднимали хорошее въ человеке. Кроме того хотя и издали, но мы соприкасались съ внешнимъ міромъ. Въ церковь допускались посторонніе.

Непривычно было по началу положеніе арестанта. Часто являлось желаніе встать, пойти куда-то, что-то сделать, вообще. проявить иниціативу... и тутъ стукало въ голову — ты въ тюрьме»

Время проводили въ разговорахъ, играли въ самодельные шахматы и шашки. Въ нашей камере не чувствовалось подавлен-ности. Большинство обвиняемыхъ никакой особой вины за собой не имело и въ этой маленькой захолустной тюрьме красоты большевицкаго терора еще не казались намъ такими ужасными.

Кое-кого иногда допрашивали, но съ разборомъ делъ чекисты не торопились. Раза два Юрьева водили на допросъ. Допытывали у него, где онъ досталъ манифестъ и какъ онъ его распространялъ, считая фактъ распространенія манифеста доказаннымъ.

Откровенно говоря, я до сихъ поръ не понимаю, какъ попалъ къ намъ этотъ дурацкій «манифестъ». Наверное кто нибудь далі. его Юрьеву прочитать и тотъ забылъ его уничтожить. Наконецъ, натретьемъ допросе, Юрьеву заявили, что дело его разберутъ въ въ Петрограде и его переведутъ туда.

Къ этому времени Юрьевъ заболелъ. На скачкахъ у него была. сломана нога и она нелравильно срослась, причиняя ему время отъ времени большія боли. Какъ разъ въ это время онъ оченьстрадалъ. Не желая съ нимъ разставаться и въ такомъ его положеніи отпу-

стить его одного въ Петроградъ, я предложилъ ему заявить, что знаменитый манифесгь передалъ ему я.

Юрьевъ такое заявленіе подалъ и черезъ два дня меня потянули въ Чека.

Это былъ мой первый допросъ. Допрашивали вяло, скучно и неумело. Имя, отечество, фамилію, где родился и т. д. Это всегдашній ихъ пріемъ и въ дальнейшемъ онъ мне страшно надоелъ. Спросили относительно «манифеста», я ответилъ, что далъ его Юрьеву. На это чекисты объявили, что меня отправятъ въ Петроградъ. Это решеніе какъ разъ совпадало съ моими планами.

Неопытность чекистовъ тогда была удивительна. Почему то попробовали обвинить меня въ сношеніяхъ съ иностранцами, чего на самомъ деле никогда не было.

Откуда выплыли эти «сношенія съ иностранцами», такъ и осталось для меня тайной. Но это обвиненіе, поднятое въ уездномъ захолустномъ городишке, где никакихъ иностранцевъ и быть не могло, потянулось черезъ всю мою жизнь до самого моего бегства изъ Соловецкой каторги. Тогда, конечно, я не обратилъ на это глупое обвиненіе никакого вниманія.

Въ середине сентября намъ объявили, что насъ отправляютъ въ Петроградъ. Къ этому времени въ тюръме узнали объ усилившемся терроре въ связи съ убійствомъ Урицкаго, и наша поездка казалась намъ уже не такой привлекательной. Но было поздно. Участь наша могла быть решена только въ Петрограде. Черезъ три дня въ 10 часовъ утра во дворъ тюрьмы пришелъ конвой, который долженъ былъ насъ сопровождать.

Меня непріятно поразило, что на двухъ человекъ даютъ 10 человекъ конвоировъ. Это означало, что мы важные преступники. Конвоиры эти были изъ существовавшей еще тогда красной, не арміи, а гвардіи, — въ штатскихъ шляпахъ, въ штатскихъ пиджакахъ, съ красными бантами на груди. Поверхъпиджаковъ подсумки съ патронами. Вооружены они были винтовками. Только у комиссара былъ револьверъ. Не сомневаюсь, что большинство изъ нихъ стрелять не умело.

Кась поставили въ середину и мы двинулись на вокзалъ. Тамъ намъ были готовы два сюрприза. Во первыхъ оказалось, что мы едемъ въ отдельномъ классномъ вагоне и, во вторыхъ, что мы поедемъ не одни... Насъ провожали...

Присутствіе интересной женщины подействовало на сопро-

вождавшаго насъ комиссара. Это былъ тотъ самый чекистъ, который допрашивалъ меня и Юрьева. Вначале его отношеніе къ намъ было сухо и оффиціально. Исполняя его приказанія, мы разговаривали только между собой и какъ-бы не замечали его присутствія. Онъ самъ первый подошелъ и заговорилъ съ нами, и темъ невольно всталъ въ положеніе ищущаго нашего общества человека. Разговоръ завязался и, въ результате, онъ разрешилъ намъ всемъ ехать вместе. Насъ посадили въ вагонъ, прицепили къ поезду, онъ тронулся и, черезъ четверть часа, мы быливъ одномъ вагоне. Комиссаръ подселъ къ намъ, начался разгозоръ совсемъ другого характера.

Казалось, что едуть не конвоиры иарестованные, аобыкновенные пассажиры, дружески разговаривающіе между собой. По прошествіи двухъ часовъ онъ уже бегалъ намъ за папиросами, а еще часа черезъ два, онь обещалъ хлопотать за насъ въ Петро-градской Чека, и я думаю, что онъ действительно хлопоталъ, — но имелъ тамъ слишкомъ мало весу и поэтому хлопоты его не повліяли на нашу, судьбу.

Но воть Петроградъ... Царскосельскій вокзалъ... Вышли, простились и пошли.

*

Знакомыя места.. Пересекли Фонтанку, Садовую, Морскую... Движеніе невелико... Какъ арестанты, идемъ посередине улицы... Извозчики, пешеходы, трамваи уступаютъ дорогу.

Наконецъ знаменитая «Гороховая 2». Вошли въ вестибюль, поднялись по лестнице, нась провели въ канцелярію.

Несколько «сотрудниковъ».

Некоторые похожи на рабочихъ, несколько интеллигентныхъ лицъ, но большей частью типичныя чекистскія физіономіи.

Трудно определить этотъ типъ. — Тутъ отбросы всего: націй: — еврейской, латышской русской; рабочаго класса: — неспособные подняться, но хвастливые и завистливые ученики и подмастерья; интеллигенціи: — неудачные адвокаты, чиновники. Уголовные преступники и т. д.

По внешнему виду они приближаются къ одному типу: Маленькая голова, очень скошеный, и безъ выпуклостей лобъ, маленькіе, острые, углубленные и близко другъ къ дру-

гу поставленные, немного косящіе во внутрь глаза. Видъ кретина.

Никогда нельзя сказать чемъ чекистъ былъ до революціиі Сами они объ этомъ не говорятъ, а если и говорятъ, то врутъ, а догадаться трудно. И кажется, что онъ такъ и родился чекистомъ.

Въ теченіе получаса на насъ никто не обращалъ вниманія. Дело обычное, — привели арестованныхъ.

На столахъ были разбросаны трофеи последнихъ делъ: Груды денегъ, кучи писемъ, фотограіфическія карточки, бутылки съ виномь и оружіе, — главнымъ образомъ шашки...

Около нихъ вертелось несколько вычурно-одетыхъ развязныхъ «сотрудниковъ» и две-три «сотрудницы» изъ тила часто встречавшагося на скэтингахъ и въ кабакахъ. Не техъ милыхъ гулякъ-товарищей, которые отъ души пользовались жизнью, а такихъ, единственная цель которыхъ была положить себе въ чулокъ.

Наконецъ двое чекистовъ подошли къ намъ и начали обыскивать. На этоть разъ отъ насъ ничего не отобрали... Затемъ одинъ изъобыскивающихъпредложилъ намъ идти за нимъ и насъ повели по корридорамъ. «Совсемъ какъ гостинница», — подумалъ я, когда мы остановились передъ № 96.

*

Камера, въ которую насъ ввели, была общая. Сажени три въ ширину и столько же въ длину. Одно окно во дворъ.

Помещалось въ ней около 50 человекъ. Теснота, духота и вонь.

На койкахъ, которыми она была сллошь заставлена, сидело по два, по три человека. Большая часть людей, чтобы дышать воздухомъ, стояла около открытаго окна.

Элементъ былъ самый разнообразный, — присяжный поверенный, офицеры, директоръ банка, докторъ, партія клубныхъ игроковъ и т. п.

Нельзя было не обратить вниманія на двухъ арестованныхъ калекъ, военныхъ инвалидовъ. На двоихъ у нихъ было две ноги и четыре костыля. Работать они, конечно, не могли и занялись,

«мешечничествомъ», т. е. возили муку изъ деревни въ Петроградъ. Ихъ арестовали за спекуляцію и уже несколько месяцевъ этихънесчастныкъ калекъ мотали по тюрьмамъ.

Среди арестованныхъ, я встретилъ двухъ знакомыхъ офицеровъ: Экеспарэ и Кн. Туманова. Они объяснили намъ, что нужно записаться у старосты камеры и подвели насъ къ отдельной койке со столикомъ.

На койке сиделъ высокій красивый старикъ, который очень ласково и любезно обратился къ намъ, спросилъ наши фамиліи, записалъ ихъ, предложилъ намъ посидеть у него и началъ разспрашивать, за что мы арестованы. — Мы разсказали.

Къ намъ подсели Экеспарэ и Тумановъ и мне сразу показалось страннымъ, что они, состоя въ какой то организаціи, слишкомъ откровенно разсказывали про нее въ присутствіи этого старика. Они даже советовались съ нимъ.какъ имъ отвечать на допросе.

Почему то мне этотъ старикъ не понравился и я держался съ нимъ очень сдержанно. Поговоривъ съ нами, нашъ староста указалъ намъ койку, которую намъ можно занять. Мы расположились на ней, подошли другіе арестованные и начался обычный тюремный разгозоръ.

Когда? За что? Какое обвиненіе.? И, вместе съ темъ, разсказы о себе...

Впоследствіи я привыкъ къ этимъ разсказамъ. Почти всегда повторяется одно и тоже. Взяли неизвестно за что, держатъ уже несколько месяцевъ безъ допроса и т. д.

День прошелъ спокойно. Днемъ «Гороховая» спитъ, живеть ночью.

Арестованные по очереди спали на койкахъ. Кое кого, не более двухъ — трехъ вызвали на допросъ. Къ вечеру настроеніе изменилось. Начались допросы. Арестованныхъ вызывали одного за другимъ.

Возвращались бледные, съ испуганными лицами. Угроза смерти стояла передъ ними.

Экеспарэ и Туманова допрашивали чуть ли не въ десятый разъ. Они вернулись и, опять, разсказали старосте подробности допроса. Оказалось, что ихъ организація раскрыта и отъ нихъ требуютъ, чтобы они сообщили все подробности. Мне опять стала непонятна такая откровенность. Старикъ скоро вышелъ въ канце-

лярію со спискомъ заключенныхъ. Я не могъ удержаться, чтобы не высказать Экеспарэ моихъ опасеній.

«Что вы!» — ответилъ онъ мне, «это мияейшій человекъ, профессоръ, его нельзя подозревать ни въ чемъ. Онъ сидитъ здесь уже три месяца, и такъ какъ его дело разбирается ионъ привлеченъ по какому то пустяку, то онъ пользуется привилегіями».

Допросы шли всю ночь. Все время гремелъ замокъ. Люди соскакивачи съ коекъ, ждали своей фамиліи и опять томились въ ожиданіи.

Только къ утру камера успокоилась и можно было задремать.

За ночь привели еще чегювекъ двадцать новыхъ арестованныхъ. Въ камере совершенно не хватало места. Черезъ того же старосту мы узнали, что къ вечеру будетъ разгрузка: допрошенныхъ арестованныхъ переведутъ въ другія тюрьмы.

Действительно, часозъ въ 6 вечера, дверь въ камеру растворилась шире обыкновеннаго и вошелъ комендантъ Гороховой, знаменитый палачъ Эйдукъ. Одетъ онъ былъ въ офицерскій китель, красные штаны и почему то сапоги со шпорами. Начался вызовъ арестоЕанныхъ для отправки. Онъ прочитадъ списокъ, отправляемыхъ на Шпалерную, затемъ въ Петропавловскую крепость, Дерябинскую тюрьму и прибавилъ, что все отправляемые должны быть, черезъ пять минуть, готовы со своими вещами.

Пришелъ конвой, принять арестованныхъ и въ камере стало свободнее.

Съ вечера камеру опять охватило безпокойство и жуткое чувство. Къ ночи привели арестованныхъ. Я ждалъ допроса, но насъ невызывали. Долго я сиделъ въ этотъ вечеръ съ Экеспарэ и Тумановымъ. Экеспарэ былъ спортсменъ. Мы говорили о скачкахъ, объ общихъ знакомыхъ, но чаще всего разговоръ переходилъ къ ихъ делу. Онъ мне разсказалъ о томъ, что состоитъ въ организаціи, которая поддерживается иностранцами — англичанами и что онъ веритъ въ успехъ. «Если мы не свалимъ большевиковъ иэнутри» — гозорилъ онъ, «англичане придутъ на помощь извне».

«Наша организація расшифрована, но есть другія, и мы всетаки победимъ», — утверждалъ онъ.

Допрашивали его, по его словамъ, чрезвычайно любезно:

папиросы, мягкое кресло, завтракъ, ужинъ, — все было къ его услугамъ.

Осведомленность у нихъ большая. Самъ онъ ничего не выдалъ но подтверждалъ то, что они уже знали. Имъ въ глаза онъ ругалъ болъшевиковъ и коммунизмъ, заявляя, что будетъ съ ними бороться. Несмотря на это, ему все время гарантировали жизнь. Не знаю, сознавалъ ли онъ опасность, или верилъ чекистскимъ обещаніямъ, но во всякомъ случае, держалъ онъ себя молодцомъ.

Съ княземъ Тумановымъ была несколько иная картина. Ему навалили кучу обвиненій. — Сношенія съ иностранцами, организація вооруженнаго возстанія и т. п. Допрашивали его грубо, все время угрожали разстреломъ, предлагая сознаться въ действіяхъ, которыхъ онъ не совершалъ. Его совершенно запутали и онъ нервничалъ.Большей частью свою виновность онъ отрицалъ. Не знаю, былъ ли онъ вообще виновенъ въчемъ нибудь серьезномъ. Онъ былъ совсемъ мальчикъ.

Часа въ два ночи я легъ на койку.

Не успелъ я заснуть, какъ вновь раздался грохотъ открываемой двери и въ камере появился Эйдукъ. Ка этотъ разъ вызывали на разстрелъ.

Это былъ первый вызовъ на смерть, при которомъ мне пришлось присутствовать.

Сердце у меня заледенело.

Въ камере стояла тишина. При грохоте замка люди, какъ всегда, приподнялись и, увидевъ Эйдука, замерли въ напряженныхъ позахъ. Большинство были бледные и дрожаі.и мелкой дрожью. Некоторые, чтобы отвлечь мысль и не поддаться панике, нервно перебирали свои вещи.

Самъ Эйдукъ былъ настроенъ торжественно.Громко, растягивая слова, онъ назвалъ фамилію Экеспарэ, Туманова, еще троихъ и прибавилъ, чтобы выходили съ вещами.

Сомненія не могло быть... Экеспарэ былъ спокоенъ. Тумановъ волновался, но сдерживался. Мне кажется, что въ нихъ всетаки теплилась надежда. Слегка дрожащими руками, увязывали они свои вещи. Я имъ помогалъ. Затемъ мы простились за руку и они вышли...

Въ доме повешеннаго не говорятъ лро веревку. Въ камере стояла гробовая тишина, люди опустились на койки и затихли.

Вдругъ, внизу на дворе раздался крикъ, но сейчасъ же зашумелъ моторъ автомобиля...

Онъ работалъ, но со двора не вышелъ. Вероятно казнь совершилась здесь же въ подвале, новымъвъ исторіи міра способомъ, — выстреломъ въ затылокъ впереди идущему смертнику.

Заснуть въ эту ночь никто изъ арестованныхъ не могъ...

Такъ прошло еще пять тяжелыхъ дней въ ожиданіи... днемъ было сравнительно легко, но эти вечерніе часы ожиданія, вызовы, после которыхъ люди возвращались разбитыми нравственно и физически или вовсе не возвращались, — эти ночи, прерываемыя шумомь заведеннаго мотора, визиты самодовольнаго палача Эйдука, — все это действовало тяжело и не оставляло много надеждъ.

Ровно черезъ неделю после нашего поступленія на Гороховую, часовъ въ 5 вечера, Эйдукъ прочелъ наши фамиліи и объявилъ, что насъ переводятъ въ Дерябинскую тюрьму.

Нагруженные вещами, окруженные конвоемъ, мы потянулись на край города.

Дерябинская тюрьма, когда то казармы морского дисциплинарнаго батальона, потомъ морская тюрьма, — одно время долго пустовала, но съ начала террора она была переполнена арестованными.

Стоитъ эта тюрьма на самомъ краю Васильевскаго острова, въ Гавани, на самомъ взморье. Конецъ былъ изрядный и, после долгаго сиденія въ душномъ помещеніи, при отсутствіи моціона, прогулка эта была не изъ пріятныхъ.

Условія жизни были здесь значительно лучше. Камеры были громадныя, — человекъ на двести, было много коекъ, и даже попадалпсь ночные столики. Люди, побывавшіе въ Петропавловской крепости, утверждали, что режимъ нашей тюрьмы нельзя было сравнить съ «Петропавловкой».

Камеры запирались только на ночь. Днемь мы могли ходить изь одной камеры въ другую. Надзирателей и охраны мы почти не зидали. Насъ выводили на работы, но оне были легкія, во дворе самой тюрьмы.

Не было здесь такихъ жуткихъ вечеровъ и ночей, и мы съ Юрьевымъ могли хотя бы выспаться.

Тюремный паекъ былъ тоть же, что въ Сольцахъ и на Гороховой. Не то супъ, не то грязная вода отъ мытой посуды... Я самъ

виделъ, какъ люди, сидевшіе на одномъ только пайке, рылись въ помойныхъ ямахъ, вытаскивэли оттуда селедочныя головки и, туть же съедали ихъ.

Всехъ арестозанныхъ было, вероятно, тысячъ около двухъ.

Вь той камере, где я сиделъ, преобладающимъ элементомъ были морскіе офицеры, обвиняемые въ контръ-революціонномъ загозоре. Затемь было много арестовэнныхъ самаго разнообразнаго состава, привлеченныхъ по делу Канегиссера, убившаго Урицкаго. По этому делу хватали кого попало. Былъ арестованъ докторъ Грузенбергь за то, что у него нашли адресъ знакомаго Канегиссера, членъ англійскаго кпуба за то, что после убійства на лестницу клуба вбежалъ Канегиссеръ. Среди арестованныхъ здесь были Н. Н. Кутлерь, Каменка, докторъ Ковалевскій, Ген. Поливановъ.

Хотя режимъ былъ не тяжелый, но угнетала неизвестность положенія.

Разстреловъ въ самой тюрьме не было, — приговоренныхъ увозили на Гороховую. Случалось это здесь не такъ часто.

Впрочемъ былъ случай, когда по ошибке разстреляли невиннаго вместо виновнаго однофамильца, котораго выпустили на волю.

Но что значила одна ошибка въ страшномъ сведеніи счетовъ большевицкой бухгалтеріи. Кровь Урицкаго взывала къ мести и былъ ли убитъ одинъ или два десятка лишнихъ офицеровъ или буржуевъ, это уже не имело никакого значенія для господъ положенія.

Тяжелое, угнетающее впечатленіе произвело на всехъ насъ известіе объ офицерахъ, которыхъ посадили на барку и утопили между Кронштадтомъ и Петроградомъ.

Мы все считались «заложниками» и наши фамиліи были напечатаны въ газетахъ. Заложниками кого? — хотелось спросить. Просто мы были темъ пушечнымъ мясомъ, темъ стадомъ беззащитныхъ людей, смерть которыхъ могла бы подействовать на всякаго, кто бы хотелъ пойти по стопамъ Канегиссера и убійцы Володарскаго.

Мы думали о бегстве и, какъ я себе представляю, побегъ мож-но было устроить, но я всетаки немного верилъ въ какую то законность и мне казалось, что настанетъ время, когда наше дело разберутъ и отпустятъ. Какъ тогда я былъ еще наивенъ!

Въ тюрьмахъ всегда жили, живутъ и будуть жить раэными несбыточными надеждами на освобожденіе. Такова тюремная психологія.

Мне недавно пришлось говорить съ дореволюціоннымъ политическимь заключеннымъ,и онь мне сказалъ, что и въ прежнее время заключенные поддерживали себя въ тюрьмахъ надеждами на амнистію и на досрочныя освобожденія. Онъ мне разсказалъ о своемъ товарище, твердо надеявшемся на кэкую то амнистію. За день до возможнаго ея объяеленія, его товарищъ заявилъ, что завтра онъ будеть свободень или умреть. На другой день, не получивъ амнистіи, онъ удушилъ себя. Надеждами на амнистію живутъ и теперь. Вначале Сов. власть ихъ щедро давала. Для заключенныхъ требовались конвой, помещеніе и хотя бы немного пищи. Всего этого не хватало. Хотя все вниманіе большевиковъ было обращено на организацію Ч.К. и ея учрежденій, хотя и были открыты все уцелевшія тюрьмы, всетаки, разруха, царствовавшая тогда подъ ихъ неумелымъ руководствомъ, не давала имъ возможности содержать столько арестованныхъ, сколько бы имъ хотелось. Поэтому решали вопросъ проще, — разстрелъ ипи свобода.

Въ тотъ годъ очень надеялись на октябрьскую амнистію. Я держалъ пари, что по ней выпустять не более 10% Дерябинскойтюрьмы, мой противникъ надеялся на 50 процентовъ. Изъ нашей камеры, въ которой было свыше 200 человекъ въ этотъ день выпустили троихъ. Да и то, вероятнее всего, что это освобожденіе состоялось не въ силу амнистіи, а произошло обычнымъ порядкомъ.

Легче всего было освободиться за деньги. Брали нелегально, брали и легально. Ч. К. брала офиціально. Следователи брали неофиціально. Брали, — и выпускали. Брали, — и не выпускали. Грабежъ шелъ страшный.

Кроме этихъ несбыточныхъ надеждъ на амнистію, были надежды и другія.

Намъ казалось, что не можетъ быть, чтобы англичане, видя какъ изнывають подъ гнетомъ большевизма люди, бывшіе ихъ верными союзниками и составлявшіе лучшую часть Россіи, не пришли бы имъ на помощь.

Но очевидно у англичанъ была другая точка зренія, и я не дошелъ до пониманія ее. Мне кажется, что покойный Леонйдъ

Андреевъ не далъ ничего реальнее и сильнее своего безсмертнаго сигнала тонувшаго корабля «S. O. S.».

Такъ какъ делать было почти совершенно нечего, то весь день проходилъ въ разговорахъ и хожденіи изъ одной камеры въ другую. Вставая утромъ, — ждали обеда, после обеда — ужина, потомь поверка и спать. Обыкновенно вечеромъ передъ поверкой одинъ изъ сидевшихъ съ нами священниковъ, а ихъ было довольно много, читалъ молитвы. Все пели хоромъ.

По субботамъ служили всенощную.

Моряки говорятъ: — «Кто въ море нё бывалъ, тоть Богу не молился». Я думаю, что многіе, посидевшіе въ тюрьмахъ, то же скажутъ о молитве въ заключеніи. Недаромъ церковь вместе съ «плавающими» поминаетъ и «плененныхъ».

Какъ то на молитве некій Крутиковъ , арестованный за бандитизмъ (просто за грабительство), началъ говорить о «глупости молитвы».

Я приказалъ ему замолчать. Юрьевъ поддержалъ меня.

На другой день Крутиковъ отправился къ коменданту. Что онъ говорилъ тамь, я не знаю, но явился коменданть, вызвалъ Юрьева и приказалъ ему отправиться въ карцеръ.

Юрьевъ началъ возражать, я хотелъ заступиться за него и тоже ввязался въ разговоръ. Видимо интересы бандита были ближе коменданту и онъ отправилъ насъ обоихъ въ карцеръ...

Это было маленькое, совершенно темное, сырое и холодное помещеніе и сутки, которые мы тамъ провели, были действительно очень тяжелы.

За то время, которое я провелъ въ Дерябинской тюрьме, черезъ тюрьму прошло множество народу.

Раза два въ неделю приводились новыя партіи арестованныхъ. Въ октябре къ намъ привели партію изъ Петропавловской крепости. Крепость была совершенно очищена отъ арестованныхъ. Они разсказывали о тамошнихъ ужасныхъ условіяхъ жизни! Спали они на голомъ полу, въ такой тесноте, что лежали другъ на друге. Все они были во вшахъ. Пища имъ выдавалась два раза въ неделю. Обращеніе конзоя было самое грубое. Эти арестованные резко выделялись среди сравнительно чистыхъ Дерябинскихъ обывателей.

Иногда, очень редко, появлялся комендантъ со спискомъ

отпускаемыхь на свободу и все жадно слушали въ надежде услышать свое имя...

*

Чаще вызывали на допросъ — на Гороховую... Мы уже больше трехъ месяцезъ сидели безъ допроса. Въ ноябре мы услышали наши фамиліи.

Вновь потянулись мы по линіямъ Васильевскаго остроза, по Набережной, черезъ Николаевскій, мостъ мимо памятника ПетраВеликаго и Исаакіевскаго собора на Гороховую, и, снова, знакомая камера № 96.

Тамь ничего не изменилось, только вместо любезнаго старика провокатора — старосты, сиделъ очень приветливый молодой человекъ.

Мы познакомились. Молодой человекъ оказался эс-эромь Д—мъ. Онъ зарегистрировалъ насъ и сталъ любезно интересоваться нашимъ деломъ.

Вспомнивъ о ненужной откровенности Экеспарэ и Кн. Тумаыова, мы на этотъ разъ были еще сдержаннее, чемь съ любезнымь старикомъ, и оказались совершенно правы.

Очень скоро, ЕО время его отсутствія, другіе арестованные предупредили насъ, что и этоть староста правокаторъ. Въ дальнейшемъ держали мы себя съ нимъ корректно и даже предупредительно, но ни въ какія разговоры не пускались.

Среди закпюченныхъ, совершенно неожиданно, мы увидели наше начальство — коменданта Дерябинской тюрьмы Неведомскаго.

Еще только две недели тому назадъ, онъ ходилъ по тюрьме и грозно кричалъ на выглядывающихъ въ окна арестованныхъ: «Оть оконъ!... Стрелять буду»!...

Онъ прозоровался и сиделъ здесь, голодный и жалкій. Увидавъ у нась еду, онъ, съ улыбами и ужимками, подошелъ къ намъ и попросилъ есть. Мы не отказачи. Разговаривать и сводить съ нимъ счеты мне было просто противно.

За эти дни, которые мне пришлось просидеть на Гороховой, я былъ свидетелемь наивной веры въ советскую законность.

Для того, чтобы войти въ нашу камеру, нужно было пройти маленькій корридорчикъ, ведущій въ уборную и на лестницу, по которой приводять арестованныхъ. Какъ то вечеромъ, мы

стояли въ корридоре и разговаривали. Дверь открылась и къ намъ ввели чисто одетаго, среднихъ летъ, мужчину.

Войдя, онъ поклонился намъ и, не снимая котелка, всталъ у стенки. Мы продолжали разговаривать. Такъ прошло минутъ двадцать. Видя, что это соасемъ еще нестрелянный воробей, я подошелъ къ нему и предложилъ ему лройти въ камеру и зарегистрироваться у старосты.

«Нетъ, благодарствуйте», — ответилъ онъ, «я сейчасъ былъ у следователя, и онъ сказалъ, что я здесь по недоразуменію, онъ обещалъ, что мое дело сейчасъ разберутъ и я сейчасъ же буду отпущень».

Я его спросилъ, въчемъ его дело. Онъ ответилъ, что его фамилія Схефальсъ и что онъ, владелецъ торгового дома Эсдерсъ и Схефальсъ, часз два тому назадъ направляясь къ своей дочери, живущей на Гороховой, поднимался по лестнице ея дома. Въ это время, изъ одной квартиры, спускалась засада, которая его схватила и привела сюда. Схефальсь былъ совершенно уверенъ, что будетъ немедленно освобожденъ.

За три месяца я уже наслышался много такихъ разсказовъ и, зная, что такое на языке Чека — «присядьте, ваше дело сейчасъ разберутъ» , я разсмеялся и посоветоваль ему всетаки зарегистрироваться и озаботиться полученіемъ кусочка койки. Онъ опять поблагодарилъ, но предпочелъ стоять.

Я ушелъ въ камеру, пробылъ тамъ часа полтора и вернулся въ корридоръ. Схефальсъ все еще стоялъ. Мы разговорились и я предложилъ ему пари на одну селедку, что пока его дело будутъ разбирать, онъ «присядетъ» не меньше, какъ на месяцъ и, кроме того, заосвобожденіе ему лридется заплатить большую сумму.

На самомъ деле онъ, ни въ чемъ не повинный, «приселъ» на четыре месяца и Чека буквально вывернула ему карманы.

Сторожилы Гороховой разскаэали мне еще более трагикомическій случай:

Арестовали купца. Пришли къ нему на квартиру, обыскали, предъявили ордеръ на арестъ, окружили конвоемъ и повели. У него жилъ племянникъ, парень летъ 20-ти. Увидевъ, что дядюшку арестовываютъ, онъ решилъ не оставлять его, узнать куда поведутъ и отправился за ними. Они идутъ по городу, выходятъ на Гороховую, онъ — идетъ следомъ. Входятъ въ ворота, — входитъ и онъ. Поднимаются по лестнице, — онъ идетъ. От-

крываютъ дверь въ камеру, вводять дядюшку, — и онъ. Камера запирается и проскальзываетъ этотъ; дядюшка съ ллемянникомъ остаются вместе. Провели первую ночь, думаютъ дело разберуть и племянника выпустятъ. Просидели такъ день и ночь. Еще сутки. — Никакого движенія. Тогда начали советоваться, какъ быть. Разсказали арестантамъ, — было много смеху, но надо было какъ нибудь выкручиваться. Черезъ старосту доложили коменданту. Черезъ несколько сутокъ комендантъ пожаловалъ въ камеру. Племянникъ проситъ его выслушать. Комендантъ снизошеть и племянникъ разсказалъ ему такую исторію: Шелъ онъ по Гороховой, захотелось ему оправиться... — видитъ открытыя ворота, онъ и зашелъ... заблудился и попалъ въ камеру...

Говорять, что выслушавъ этотъ разсказъ, комендантъ заревелъ отъ оскорбленнаго самолюбія:

«Какъ? Весь Петроградъ, вся Россія, весь міръ знаетъ Гороховую 2! А ты, сукинъ сынъ, зашелъ сюда оправиться...!»

Не знаю, чемъ руководствовался, въ данномъ случае, комендантъ, но племянника, какъ разсказываютъ, выпустили.

ПЕРВЫЙ ДОПРОСЪ.

Мы съ Юрьевымъ ждали допроса. Днемъ спали на одной, грязной, вшивой, съ клопами койке. Ночью бодроствовали. Было душно, воняло немытыми телами, ватеръ-клозетомъ.

Разница съ Дерябинской тюрьмой была громадная. Тамъ не было этой напряженности нервовъ, которая создавалась здесь подъ вліяніемъ постоянной блйзкой угрозы смерти,не бьшо этого безпокойства за завтрашній день.

Приблизительно черезъ неделю, часа въ 4 утра, вызвали на допросъ Юрьева. Приготовился и я.

Его допрашивали около полутора часовъ. Наконецъ онъ вернулся и, наскоро, боясь, что меня сейчасъ же вызовутъ, передалъ мне суть допроса.

Допрашивалъ его следователь Юдинъ. По отзывамъ опытныхъ арестантовъ, это былъ одинъ изъ милостивыхъ следователей.

Сперва — общій допросъ, затемъ — глупейшія обвиненія въ сношеніи съ иностранцами. Онъ долго допытывался на какія средства Юрьевъ жилъ, и, наконецъ, перешелъ на тему о коммунистическомъ юмористическомъ манифесте Ленина. Откуда онъ у него, что онъ съ нимъ делалъ, где его распространялъ, где онъ его напечаталъ? Вообще манифестъ этотъ далъ основаніе Юдину состряпать обвиненіе Юрьева въ контръ-революціонной пропаганде.

Не прошло и десяти минутъ, какъ вызвали меня. Большой ошибкой сдедователя было дать намъ десять минутъ свиданія между допросами. Я узналъ сущность ответовъЮрьева и смогъ приготовиться самъ. Въ то время все тонкости.пріемовъ судебнаго следствія были еще неизвестны совершенно неопытымъ «следователямъ». Впрочемъ, сейчасъ, въ большинстве случаевъ, следствіе ведется теми же грубыми, — первобытными пріемами. — Игргютъ человеческой жизнью и получаютъ какія имъ нужно показанія.

Первое, что чувствуетъ арестованный человекъ, — это обсстренное состояніе неизвестности. ВсЬ мы ходимъ подъ Богомъ, но особенно остро это чувствуется въ советской Россіи вообще, а въ тюрьмахъ въ особенности. При каждомъ аресте передъ вами два выхода, — или выпускъ на свободу или смертная казнь. Чемъ дольше продолжается это состояніе, темъ острее, темъ резче отзывается оно на психике человека.Это большевики учли и пользуются этимъ способомъ для наблюденія надъ сознаніемъ человека въ первую очередь. Они затягизаютъ судебное следствіе все время держа человека подъ угрозой смерти, расшатывая его нервы и заставляя его давать такія показанія, какихъ они сами хотятъ.

Дейстзовать на психологію преступника рекомендовалось всеми юридическими авторитетэми, но безконечно угнетатьдушу человека угрозой смерти, это пріемъ новый, отвратительный, но харэктерный для большевиковъ.

Однако люди привыкають и сживаются даже съ мыслью о близкой смерти, а потому большевики не ограничиваются только этимъ могучимъ способомъ воздействія, а пользуются и другими, быть можетъ даже более ужасными. Они медленно приближаютъ къ своей жертве смерть, якобы не насильствен-

ную и не предвиденную, и ставятъ арестованнаго въ такія условія, что онъ постепенно, но неминуемо идетъ къ могиле.

Постоянное голоданіе, холодъ, отсутствіе самой необходимой одежды, белья, мыла, непосильная борьба со вшами тоже не плохіе инструменты для подавленія и угнетенія человеческой психологіи и порабощенія последнихъ остатковъ его воли.

Но все эти способы бледнеютъ передъ самымъ любимымъ большевицкимъ пріемомъ, передъ ударомъ по самому дорогому для человека, — чувству любви къ семье.

Они разлучаютъ человека съ семьей, лишаютъ семью работника и кормильца, и еще семью же заставляютъ изыскивать способы для прокормленія арестованнаго, а если и этого покажется мапо, то арестовываютъ женъ, детей и стариковъ. Этртъ последній пріемъ выдерживаютъ уже не многіе...

Итакъ, черезъ десять минутъ после возвращенія Юрьева, за мной пришелъ красноармеецъ съ винтовкой и маленькой бумажкой, ордеромъ на вызовъ къ следователю. Въ то время вся П. Ч. К. размещалась на Гороховой только въ одномъ зданіи бывшаго Петроградскаго Градоначальства, теперь - же оно занимаетъ целый кварталъ, — дома №№ 2, 4, 6 и еще другіе дома. Всякое дело при хорошей постановке, въ результате всегда расширяется и развивается... Шли мы съ конвоиромъ какими то корридорами, спускались и поднимались по лестницамъ, прошли мимо кухни.

Помню какъ тамъ, несмотря на ранній, собственно, ночной часъ, кипела жизнь, сновали кухарки типа проститутокъ и готовились котлеты съ морковкой. Наконецъ красноармеецъ привелъ меня въ камеру следователя.

Это была маленькая комната со стенами, завешанными какими то картами. Посередине стоялъ столъ. На столе кабинетная ламла съ рефлекторомъ, направленнымъ на стулъ, стоящій у стола.

Развалившисъ въ кресле, вытянувъ ноги, засунувъ руки въ карманъ, сиделъ следователь.

На допросе у Юдина я, въ первый разъ, имелъвозможность наблюдать обычный пріемъ советскихъ следователей: — при начале допроса нахамить и смутитъ допрашиваемаго. Не меняя позы, онъ какъ бы гипнотизировалъ меня своимъ пристальнымъ, глупымъ взоромъ. Вначале я, действительно, почувст-

вовалъ какую-то неловкость, но потомъ мне сделалось сразу смешно отъ его идіотскаго взгляда и глупой физіономіи. Я понялъ, что стулъ предназначенъ для меня, подошелъ и селъ на него.

Юдинъ сразу переменилъ позу, резкимъ движеніемъ открылъ ящикъ стола, выхватилъ оттуда наганъ, направилъ его на меня и, продолжая смотреть на меня, спросилъ:

«Вы понимаете, что вамъ угрожаетъ?»

— «Нетъ».

«Вы знаете, въ чемъ вы обвиняетесь?»

— «Нетъ».

«Ахъ, онъ не знаетъ?! — обратился онъ, къ стоявшему тутьже, моему конвоиру.

Все это вступленіе дало мне понять, что меня берутъ на «хомутъ», т. е. на испугъ и, что онъ не знаетъ въ чемъ меня обвинять.

«Такъ вы не хотите сознаться? Темъ хуже для васъ.Разстрелъ вамъ обезспеченъ».

Мне делалось смешно отъ этого пріема, но, вместе съ темъ, я совершенно не былъ уверенъ въ томъ, что, не имея никакихъ доказательствъ моей виновности, онъ меня всетаки не разстреляетъ.

Въ то время, дело было поставлено такъ: следователь допрашивалъ, делалъ свое заключеніе, самъ предлагалъ ту или иную меру наказанія н посылалъ результаты своей «работы» на утвержденіе президіума Ч. К. Самой собой разумеется, что вторая инстанція, была только формальностью. Президіумъ,завапенный массой делъ, не разсматривая, утверждалъ заключеніе следователя и людей выводили въ расходъ.

Я сразу же началъ отвечать односложно и наружно никакъ не реагировалъ на его выходки. Видя, что этотъ пріемъ на меня не действуетъ, онъ положилъ наганъ на столъ и, продолжая делать зяобныя гримасы, взялъ бумагу и началъ допросъ:

Имя, отчество, фамилія, годъ рожденія, отецъ, мать, место рожденія, образованіе, полкъ, война... Покуда шло гладко и я ему отвечалъ правду, но когда дошло до моей службы въТуземной («дикой») дивизіи, то я началъ отделываться общими фразами о томъ, что я, числясь по Гвардейской кавалеріи, былъ адъютантомъ у X и это — прошло. Тутъ я понялъ, что онъ ничего не

знаетъ и, уже совершенно твердо, началъ давать ему те показанія, которыя хотелъ. Вовремя этого допроса и во время всехъ моихъ последующихъ допросовъ, я всегда придерживался правды, чтобы самому не запутаться. Не думая о томъ, что мне предстоитъ еще много допросовъ, я сразу тогда уловилъ верный тонъ разговора съ этими господами, — держаться правды и останавливать вниманіе своего противника на мелочахъ, не сознаваться въ нихъ и «выматывать» самого следователя. Въ первомъ же случае это мне удалось.

Не было сказано ни слова о моемъ участіи въ «союзе», въ Корниловскомъ выступленіи и защите Зимняго Дворца.

Не имея возможности, изь моихъ показаній, склеить какое нибудь конкретное обвиненіе, онъ началъ играть на удачу и обвинять меня въ сношеніяхъ съ иностранцами. Затемъ, въ сношеніяхъ съ за-границей и т. д., но скоро онъ оставилъ и этои перешелъ, какъ и въ допросе Юрьева, къ юмористическому манифесту Ленина. Онъ громко негодовалъ, ерошилъ волосы, кричалъ, что онъ, какъ коммунистъ, не потерпитъ издевательства надь великимъ вождемъ и т. д.

Въ результате нашего словопренія, я вышелъ победителемъ. Ему не удалось сделать изъ меня опаснаго преступника и я оказался только рядовымъ контръ-революціоннымъ офицеромъ.

Целыхъ три дня, после нашего допроса, просидели мы съ Юрьевымь на Гороховой, пребывая въ неизвестности относительно окончательнаго решенія нашего дела.

— Разстреляютъ или выпустятъ?.

По здравой логике, повсему ходудела, должны были выпустить. После допроса долго не сидели. Тюрьмы были переполнены подследственными. Ссылка, концентраціонные лагери и принудительныя работы только что начали входить въ моду. Въ тюрьмахь все время приходилось освобождать места для новыхъ партій, а потому для старыхъ сидельцевъ было только два вы хода, — на волю или на тоть светъ.

Но насъ почему то опять перевели въ Дерябинскую тюрьму. Шансы на разстрелъ какъ будто бы и уменьшились, но новая неизвестность и неопределенность нашей будущей судьбы продолжала давить. Къ тому же голодъ началъ давать себя чувствонать и передачи наши уменьшились. Уже остро хотелось хлеба и сахару.

Приближалась зима, въ камерахъ становилось холодно, но тюрьма не отапливалась и заключеннымъ предстояли еще новыя мученія оть холода. Но и съ этой мучительной жизнью мы начаяи свыкаться, призракъ смерти какъ бы отдалился оть насъ и, казалось, что намъ уже не грозять опасныя перемены.

Однако путешествія мои по тюрьмамъ тогда только что начинапись и, въ середине ноября, коменданть тюрьмы, въ числе другихъ фамилій, вызвалъ по списку и мою:

«Безсоновъ... Съ вещами выходи».

Фамиліи Юрьева въ списке не было.

Воть опять случай, когда Советская власть еще разъ показала отсутствіе какой либо системы, смысла, логики и последовательности въ своихъ поступкахъ и действіяхъ.

Въ тоть же день вечеромъ, какъ я потомъ узналъ, Юрьева выпустили на свободу...

Почему? Отчего? Чемъ это обьяснить?.. Я до сихъ поръ не знаю.

Юрьевъ помогъ мне уложить вещи, донесъ ихъ до воротъ и мы простились.

Потомь, много времени спустя, когда мы вновь встретились, то признались другъ другу, что одна и та же мысль была у насъ обоихъ, когда мы лрощались.

Меня ведутъ на разстрелъ.

Но ни тотъ ни другой ничемъ, ни однимъ словомъ, ни однимъ намекомъ не показали этого...

Собралось нась тогда во дворе человекъ 20. Конвой окружилъ насъ, и мы вышли на улицу заворота тюрьмы. Оть конвоировъ удалось узнать, что насъ ведутъ въ бывшую военную тюрьму на Нижегородской улице на Пескахъ. Пришлось идти съ одного края города на другой. Съ Гавани на Пески.

Новая тюрьма мне понравилась. Она состояла изь ряда отдельныхъ камеръ. Было особенно пріятно, после четьфехмесячнаго пребыванія на людяхъ, въ толпе, — очутиться одному. Кругомъ не было, ставшаго уже привычнымъ, галдежа и шума.

Но полное одиночество, — вообще тяжелое наказаніе. Одно изъ самыхъ важныхъ условій «хорошей», — если такъ можно вы разиться — жизни въ тюрьме, это возможность общенія съ другими заключенными. Поэтому первой мыслью опытнаго арёстанта яв ляется вопросъ: Где уборная? Если уборная тутъ же зъ камере —

тюрьма строгая, и общеніе съ другими арестованными въ такой тюрьме значительно затруднено, если же уборная общая, въ корридоре, — при уменіи можно было видеться съ кемъ угодно.

Въ военной тюрьме на Нижегородской улице условія оказались исключительно благопріятными. Уборныя были въ камерахъ, но двери въ камеры были открыты весь день. Не запрещалось видеться съ товарищами по заключенію, говорить съ ними, ходить късоседямъ. Такое положеніе делъ, конечно, казалось намъ идеаль нымъ. Передъ нашимъ приходомъ эту новую, для насъ, тюрьму только что очистили т. е. часть ея обитателей отпустили на волю, а часть, кажется человекъ 120, разстреляли.

Компанія у насъ подобралась симпатичная: моряки,несколько крупныхъ комерсантовъ, несколько агентовъ уголовнаго розыска царскаго времени, «саботировавшихъ» Созетскукг власть и грулпа анархистовъ, удивлявшихъ всехъ своей эксцентричной наружностью, дикими выходками и... полнымь непониманіемъ исповедуемой ими же идеологіи.

Въ военной тюрьме мы зажили хорошо. Пока разстрелами не пахло, и, потому, нервы наши поуспомоились.

Жить было бы совсемъ хорошо, если бы не постоянныя днемъ и ночью, мученія голода и холода. Тюрьму, конечно, не топили, Впиться въ краюху хлеба зубами, чувствовать ее на своихъ губахъ, — дяямногихъ изъ насъ сделалось предметомъ самой упорной мечты.

Но намъ предстоялъ новый этапъ.

ВЪ НЕИЗВЕСТНОМЪ НАПРАВЛЕНІИ

Часовъ около 6 вечера 13 декабря 1918 года намъ объявили, чтобы мы «были готовы», такъ какъ будемъ отправлены въ «неизвестномъ направленіи».

Въ чемъ должна была выразиться наша готовность не только намъ, но и нашимъ тюремщикамъ, было неизвестно. Ведь мы все были въ летнихъ, въ лучшемъ случае осеннихъ пальто, и, конечно, не были подготовлены къ путешествію по декабрьскому морову.

Какъ приготовиться?.. Какъ можно изъ тюрьмы дать знать

домой?..На мне было осеннее пальто и старые легкіе сапоги съ тонкими поношенными подошвами.

Уже совсемъ въ темноту, въ 9 часовъ вечера насъ, какъ всегда предварительно обыскавъ, вьшели на тюремный дворъ и сдали конвою. Конвойные построили и повели. Отъ нихъ на ходу намъ удалось узнать, что ведутъ насъ на Николаевскій вокзалъ, чтобы отправить на работу въ Вологду.

У насъ не было никакихъ данныхъ предполагать, что жизнь наша тамъ улушится, — но всетаки, каждый изъ насъ, въ отдельности, почему то проникся надеждами на улучшеніе. Надеялись, что хуже не будетъ.

Два часа продержали насъ въ нашихъ легкихъ пальтишкахъ на лютомъ морозе. Наконецъ вагоны бьши поданы и насъ погрувили. «Свисти, машина, я пошелъ»... какъ говорятъ уголовники.

*

Это была моя первая поездка въ арестантскомъ вагоне. Вагонъ, въ которой насъ погрузили, былъ въ прежнее время приспособленъ для настоящихъ преступниковъ. Внешній его видъ мало отличался оть вагона третьяго класса. Разница была только въ томъ, что на немъ была надпись «арестантскій» и на окнахъ были толстыя решетки. Внутри былъ корридоръ и клетки съ решетками — куш. Пять камеръ, расчитанныхъ на восемь человекъ каждая. Нась отправили 90 человекъ въ двухъ вагонахъ.Режимъ въвагонахъ, сравнительно съ другими моими поездками, былъ сносный. Доходило до того, что намъ разрешалось на станціяхъ выходить по два — по три человека съ однимъ конвоиромъ и обменивать, на имеющіяся у насъ вещи, кое какіе продукты, которые крестьяне выносили къ поезду.

Это послабленіе отчасти объяснялось темъ, что конвоиры наши были тоже голодны и мы делились съ ними продуктами, но, я думаю, что бьша и другая причина. Эта причина — чувство состраданія ко всемъ обиженнымъ, особенно сильно развитое въ русскомъ человеке. А конаоиры наши были самыми простыми русскими людьми, и никакая пропаганда коммунистическихъ идей, не могла заглушить въ нихъ этого чувства. Недаромъ русскій народъ называлъ арестантовъ не преступниками, а «несчастными». Недаромъ въ Сибири долго сохранялся обычай въ деревняхъ, у входа въ избу оставлять хлебъ и молоко и открывать на ночь

какое нибудь помещеиіе, — баню, сарай или гумно, — для бездомнаго бродяги, чаще всего беглагр каторжанина или, скрывающагося отъ властей, человека. Можеть быть, въ другой обстгновке, у этихъ солдатъ было бы къ намъ и другое отношеніе. Но здесь мы были для нихъ ужене враги, а, просто, люди, которыхъ грешно было не пожалеть.

Ехали мы до Вологды четверто сутокъ. Здесь началось мое арестантское образованіе и тотъ внешній переломъ, который помогъ мне преодолеть все те матеріальныя лишенія, которыя казались мне тогда непреодолимыми, и, какъ бы первенствующими въ жизни человека. Изь более или менее изнеженнаго интеллигента, не привыкшаго и не приспособленнаго къ подобной жизни, я, шостепенно началъ превращаться въ загнаннаго но постоянно готоваго къ борьбе за существованіе зверя, смело смотрящаго въ глаза опасности.

Въ Вологде для насъ была отведена не тюрьма, а какое-то помещеніе, кажется гимназія, — точно я не могъ выяснить, что это было за учрежденіе, помню только его отратительныя особенности, Зданіе было громадное, но насъ, почему то, поместили въ маленькой клетушке съ нарами въ 2 яруса. На войне и въ тюрьмахъ мне пришлось видеть разныя уборныя, но я никогда не могъ себе представить, что такимъ местомъ можетъ быть рядъ большихъ комнатъ съ лепными потолками и паркетными полами.

Здесь это было такъ. Отводилась комната, затемъ, когда она была окончательно загажена, ее запирали и переходили въ следующую. Такимъ образомъ, къ нашему приходу были «использованы» уже три комнаты, и мы «пользовали» четвертую. Кому, зачемъ это было нужно?

Здесь я познакомился съ человекомъ, которому я отчасти обязань своимь арестантскимъ образованіемъ. Встретился я съ нимъ при выходе иэъ Нижегородской тюрьмы и мы вместе ехали до Вологды. Это было то, что часто называютъ «темнымъ типомъ». Для кого — Васька, а для кого и Василій Александровичь Бояриновъ.

Кемъ онъ былъ раньше, я, несмотря на самыя хорошія сь нимъ отношенія, такъ толкомъ и не узналъ. Ему было летъ около 30-ти. Профессій у него было множество. Онъ былъ к портнымъ и поваромъ и билліарднымъ маркеромъ и чернорабочимъ. Мне особенно нравипось въ немъ его отношеніе къ Советской власти.

Имея все основанія, по своему соціальному положенію, перекинуться къ большевикамъ, онъ не только не сделалъ этого, но къ каждому изъ коммунистовъ относился съ какимъ-то снобизмомъ. Вогь что онъ разсказывалъ про свой арестъ.

Шелъ онъ въ Петрограде, по Николаезской улице, сильно пьяный, часа въ 4 утра. На улице почти никого не было и ему стало скучно. Увидевъ, что навстречу ему идетъ автомобиль, онъ решилъ объединиться съ пассажирами. Вышелъ на середину улицы и замахалъ руками. Автомобиль остановился, Бояриновъ открылъ дверцу и, для того, чтобы начать разговоръ, попросилъ дать ему закурить. Чекисты, ехавшіе съ «работы», пригласили его сесть въ автомобиль, и онъ очутился на Гороховой. Потомъ въ Нижегородской тюрьме, и теперь здесь, где онъ былъ очень недоволенъ отведеннымъ для насъ помещеніемъ.

Вышелъ онъ изъ Нижегородской тюрьмы почти голымъ, такь какъ все, что у него было изъ одежды, онъ променялъ на хлебъ еще на Гороховой. Но теперь у него была снова теплая куртка, шапка и валенки; которыхъ ни у кого изъ насъ не было. Чувствовалъ себя здесь Бояриновъ какъ дома, быстро сходился съ конвоирами и входилъ къ нимъ въ доверіе.

Пробыли мы въ Вологде около недели. Затемъ насъ снова погрузили въ вагонъ и отправили на северъ. Тяжело было ходить съ постелью на плечахъ, въ тонкомъ пальто такихъ же сэпогахъ въ декабрьскій морозъ. Организмъ къ этому былъ совершенно не подготовленъ. Да и пять месяцевъ сиденія по тюрьмамъ конечно не могли не отозваться на насъ. Глаза щурились отъ света, лица у всехъ были бледныя, оттекшія, опухшія, — специфически тюремныя.

Перемещенія, однако, были некоторымъ развлеченіемъ.

Насъ привезли на станцію Плясецкую на железнодорожномъ пути въ Архангельскъ. Поселокъ былъ не большой. Въ центре находились железнодорожныя зданія, вокругъ нихъ были расположены несколько купеческихъ и крестьянскихъ домовъ. Невдалеке, — церковь.

Здесь стоялъ штабъ, насколько мне помнится, 11-ой пехотной дивизіи красной арміи. Все дома сплошь были заняты разными учреженіями штаба. Штабы и тыловыя учрежденія красной арміи на севере были колоссальны. Помещенія для нихъ никогда не хватало. На всехъ запасныхъ путяхъ Плясецкой стояли ва-

гоны, начиная съ салонъ-еагона и кончая теплушками, которыя были заняты разными штабными организаціями и начальствомъ.

Невдалеке было ч наше помещеніе. Это былъ рядъ большихъ землянокъ, человекъ на сто каждая, окруженныхъ колючей проволкой, съ часовыми у входа. Построены они были неумело и протекали. Оконъ не было. Оне не отапливались. Люди слали на голой земле. Но всетаки и здесь были свои преимущества. Царилъ полный безпорядокъ, и, благодаря этому, мы имели возможность питаться. Кънамъ въ землянки напихивали крестьянъ, которыхъ мобилизовали для различныхъ повинностей, и отъ нихъ мы добывали еду.

Тутъ Бояриновъ оказался на высоте. Вместо летняго пальто отъ Анри, на мне уже была ватная куртка, вместо шевровыхъ сапогъ, — какіе то старые, но толстые башмаки. При его уменіи и смелости, мы всегда имели кое-какіе продукты. Помню, даже, что онъ какъ то разъ променялъ у крестьянъ рябчика и зажарилъ его въ коробке отъ монпансье. Гпавной нашей пищей была селедка, ,после которой выпивалось громадное количество кипятку. Благодаря полному отсутствію порядка, я здесь ни разу не выходилъ на работу.

Провели мы тутъ Рождество и встретили новый 19-ый годъ.

Въ середине января насъ перевезли еще дальше, на северъна, такь назызаемый, «Разъездъ 21-ой версты». Здесь мы находились ближе къ фронту, между нимъ и штабомъ дивизіи. Этоть разъездъ былъ предназначенъ для «поднадзорныхъ», какъ офиціально насъ называла Советская власть.

Вообще Советская власть очень любитъ смягчать названія, касающіяся наказанія ея гражданъ. Ея гуманное ухо не выдерживаеть грубыхъ названій. Такъ напримеръ каторжанъ — она назьгеаетъ поднадзорными, каторгу — принудительными работами, тюрьмы — исправдомами, что въ переводе означаетъ исправительные дома, одиночныя тюрьмы — изоляторами и т. п.

За недостаткомъ места въ старыхъ тюрьмахъ, во многихь местахъ ею построены или заняты деревянные бараки, расчитанные на большое количество арестантовъ. Советская власть мягко называетъ ихъ «концентраціонными лагерями». Даже знаменитая, выделяющаяся своимъ режимомъ и въ Советской Россіи, Соловецкая каторга, большевицкой властью ласково называется «Соловецкимъ лагеремъ особаго назначенія».

Я человекъ не сентиментальный и, гіоэтому, позволю себе придерживаться старыхъ названій. Итакъ насъ каторжанъ перевели на новыя работы.

Жилось здесь такъ плохо, что и вспоминать объ этомътяжело.

Нашими новыми тюрьмами были несколько деревянныхъ бараковъ-избъ, окруженныхъ проволочными загражденіями. Стояли сне невдалеке отъ железнодорожной платформы. Больше ни какихъ строеній, кроме избы занимаемой конвоемъ, и дома начальника полустанка, — здесь не было. Ближайшая деревня находилась верстахъ въ 20-ти. Въ этомъ оазисе, среди леса и снега, мне пришлось прожить около двухъ месяцевъ. Срокъ небольшой, но вполне достаточный для того, чтобы понять и прочувствовать всю гамму советской тюремной гармоніи.

Эта каторга могла конкурировать даже съ Соловецкой. Здесь были удачно соединены и постоянная угроза смертной казни, и совершенная неизвестность за будущее, и оторванность оть міра, близкихъ, и ужасный холодъ и голодъ.

Мапейшій намекъ на неисполненіе приказанія любого конвоира, не говоря о попытке къ бегству, карался разстреломъ. Однажды, во время работы, отъ усталости, истощенія и холода свалился лейтенантъ флота Борейша. Конвоиръ потребовалъ, чтобы онъ всталъ. Онъ этого сделать не могъ. Этого обезсиленнаго человека обвинили въ попытке бежать и разстреляли.

Письма и посылки до насъ не доходили. Связаться съ Кымъ, нибудь, попросить кого нибудь, или освободиться по протекціи не было нккакой возможности.

Неизвестность за будущее давила темъ более, что почти все, въ томъчисле и я, были осуждены безъ срока. Это было въ то время рядовымъ явленіемъ въ Советской Россіи.

Но самое ужасное въ нашемъ тяжеломъ, безнадежномъ положеніи были голодъ и холодъ. Последствіемъ такого режима могла быть только смерть, — медленная, но верная смерть.

Я повторяю, что мы были совершенно оторваны отъ міра. Везде, даже въ тюрьмахъ, есть возможность достать со стороны кусокъ хлеба или какіе нибудь продукты. Нетъ у тебя — поддержатъ тозарищи. Здесь это было невозможно. Мы — каторжане, и на 20 верстъ кругомъ никакого жилья.

Условія жизни были таковы: въ пять часовъ утра насъ будили и намъ полагалось получить 1 фунтъ хлеба, 4 золотника сахару

и сулъ. Я говорю «полагалось», т. к. намъ всегда выдавалось гораздо меньше. За нашъ счетъ питалась и администрація, и конвой. Эта выдача и составляла нашъ паекъ на весь день. Вечеромъ давали кипятокъ. Утромъ, въ 8 часовъ, насъ выводили на дворъ, строили, считали, грузили въ совершенно холодный товарный вагонъ и везли верстъ за 10 на работы. Морозы, въ этой полосе Россіи, стоятъ въ это время въ среднемъ около 12-15 градусовъ по Реомюру. Доходятъ они и до 25-30 градусовъ. Эти лрогулки были, пожалуй, еще хуже самихъ работъ. Нельзя было двигаться въ вагонзхъ, и люди "замерзали. Работали мы до темноты, затемъ около часу ехали съ работы и, часовъ въ 8 вечера, возвращались въ тюрьму.

Итого отъ 12 до 14 часовъ на морозе безъ теплой одежды.

Я не знаю, какова была смертность въ этомъ проклятомъ забытомъ всеми, среди лесовъ и снегу, местечке, искусственно созданномъ больной большевицкой фантазіей. И это меня не интересовало. Зачемъ было вычислять этотъ процентъ смертности, зачемъ было выяснять вероятность смерти, когда она ежечасно грозила каждому изь насъ? Зачемъ было лишній разъ думать о ней!

Знаю толъко, что за.короткое время моего заключенія тамъ, несколько человекъ сошли съ ума. Мои товарищи по несчастью почти поголовно потеряли человеческій обликъ, обросли, покрылись грязью и были сплошь во вшахъ.

За все время пребыванія тамъ, — я не слышалъ смеха и не видалъ улыбки. Люди были апатичны безразличны, ко всему окражающему, во всехъ жила только одна, постоянная, ужасная мысль о хлебе и отдыхе.

Все собаки и кошки, находившіяся на разъезде, были съедены. Каторжане крали ихъ и варили.

Только благодаря Бояримову, умудрившемуся иметь эапасъ сухой воблы, променянной где то, мне не пришлось попробовать втой гастрономіи.

Я велъ себя здесь несколько иначе, чемъ все арестованные. Оценивъ обстановку, въ которую я попалъ, я решилъ не распускать себя. Несмотря на лютый морозъ, я каждый день умывался снегомъ. Уклоняясь всеми правдами и неправдами отъ работы, я, изредка, оставался въ бараке и стиралъ себе белье.

Бояриновъ свелъ знакомстно съ фельдшеромъ. Досталъ у ко-

го то изъ арестантовъ кольцо и, несмотря на все трудности, произвелъ какой то товарообменъ и мы, изредка, имеіи кое какую еду вне пайка.

Приходя съ работы, мы пили кипятокъ. Лампъ и свечекъ не полагалось и, на обязанности дневальнаго, не выходившаго на работу, лежала заготовка лучины. Онъ долженъ былъ мелко настругать полено щелками и высушить ихъ. И безъ того атмосфера въ баракахъ была тяжелая, а дымящая въ несколькихъ местахъ лучина, делала ее окончательно невыносимой. Выпивъ кипятку, мы, голодные, укладывались спать, съ темъ, чтобы завтра продолжать ту-же кошмарную жизнь.

Смерть приближалась, надеждъ на освобожденіе не было, вера въ то, что въ Советской Россіи есть или будеть какая то законность, была окончательно потеряна, и оставался одинъ способъ избегнуть этого кошмара — бежать.

Мысль о побеге пришла мне въ голову какъ только я попалъ на каторгу и оріентировался. Побегъ былъ возможенъ. Насъ возили на работу близко къ красному фронту, такъ что отъ белой арміи мы бывали въ какихъ нибудь 20-ти верстахъ. Правда и то, что эти 20 версть нужно было пройти по поясъ въ снегу, но это было бы ничего, — важно было иметь представленіе о направленіи.

О томъ чтобы узнать отъ конвоировъ что нибудь о расположеніи войскъ, — нечего было и думать. Обвинили бы въ попытке бежать и разстреляли.

Проведя всю войну на фронте я, по привычке, по разнымъ мелочамъ приблизительно угадалъ где должна проходить линія фронта. Но этого было мало. Броситься безъ компаса въ лесъ и снегъ въ такой морозъ и, при томъ голоднымъ, — было безсмысленно. Грозило замерзаніе или не меньшая опасность — выйти на красныхъ.

Итакъ, во что бы то ни стало, нужно было достать компасъ. Но какъ и где? Казалось, что это созершенно невозможно, но, всетаки, по вечерамъ, лежа на своихь нарахъ, я безпрестанно мечталъ объ этомъ компасе больше чемъ о хлебе.

Достоевскій,въ своихъ «Запискахъ изъ мертваго Дома» говоритъ, что для многихъ каторжанъ только помечтать о бегстве (въ его время говорили не бежать, а «переменить свою участь») уже доставляло удовольствіе.

У меня, мысль о бегстве и о необходймости компаса станови-

лась уже не мечтой, а настоящей навязчивой идеей и, какъ это не странно, вскоре произошелъ случай, который, совершенно неожиданно, поставилъ меня передъ темъ, что казалось невозможнымъ.

Работы наши заключались въ подготовке тыловыхъ позицій красной арміи. Мы заготовляли колья для проволочнаго загражденія, вбивали ихъ въ землю, опутывали проволокой, и, изредка, копали окопы. Это было очень тяжело, т. к. было много снегу и приходилось его расчищать.

Въ нашей партіи, на работахъ былъ командирь одного изъ красныхь полковъ. Онъ проворовался и сиделъ здесь уже второй месяцъ. Положеніе его было всетаки привеллигированнымъ. Онъ помещался въ лучшёмъ бараке, редко выходилъ на работы и его не обыскивали. Онъ чувствовалъ себя на принудительныхъ работахъ какъ бы гастролеромь, будучи уверенъ, что его скоро выпустять.

Какъ то разь, разрывая снегь, одинъ изъ рабочихъ наткнулся на неразорвавшійся трехъ-дюймовый артиллерійскій снарядъ. Своей передней частью снарядъ немного зарылся въ землю, а верхняя его часть полужелала на земле. Это было событіе и, сейчасъ же, — около снаряда собралась вся партія. Начались предположенія: Чей снарядъ? Какъ поставлена трубка — на ударъ или на дистанію? Почему онъ не разорвался? и т. п.

Подошелъ къ нему и я. У меня блеснула мысль использовать этотъ снарядъ, чтобы, не навлекая на себя подозреній, хотя бы очень приблизительно оріентироваться и выяснить линію фронтабелыхъ и красныхъ.

Подойдя къ командиру краснаго полка, какъ къ более осведомленному лицу, я наивно спросилъ его : Чей это снарядъ белыхъ или красныхъ? Каково его направленіе?»

Велико было мое удивленіе, когда онъ, роясь въ карманахъ своей шинели, ответилъ мне: — «Это мы сейчасъ выяснимъ точно» Затемъ онъ вынулъ изъ кармана компасъ, положилъ его на руку, и, по направленію снаряда,определилъ,что это снарядъ белыхъ.

Моя свобода лежала въ его руке... Но я даже не позволилъ себе удовольствія лишній разь посмотреть на нее. Какъ будто уже не интересуясь вопросомь о снаряде и компасе, я продолжалъ работать. Но все мысли мои сосредоточились вокругь одного желанія. — Компасъ долженъ быть у меня.

Я уже говорилъ, что вопросъ о компасе былъ у меня навязчивой идеей. Теперь я виделъ передъ собой человека, у котораго было это сокровище. И этотъ человекъ былъ такой же каторжникъ, какъ и я, и сиделъ въ той же тюрьме, что и я.

Въ моей голове одинъ планъ быстро сменялся другимъ. Сначала я подумалъ о томъ.что нельзя ли сговориться съ нимъ бежать вместе. Но что онъ за человекъ, я не зналъ. Попросить у него компасъ было тоже опасно. Оставалось одно — во чтобы то ни стало украсть компасъ и бежать.

Я началъ съ того, что заметилъ, какъ онъ положилъ драгоценный инструментъ въ правый карманъ своей шинели. Во время обратнаго переезда я устроилъ такъ, чтобы намъ сидеть рядомъ и разговорился съ нимъ.

Я решилъ действовать немедленно. Сегодня же вечеромъ украсть у него компасъ, и, завтра же, бежать съ работъ.

Вечеромъ я зашелъ къ нему въ баракъ. Онъ сиделъ на нарахъ. Я селъ рядомъ съ нимъ. Около него лежало несколько шинелей. Въ которой изъ нихъ былъ компасъ, — я не зналъ.

Незаметно, въ разговоре, въ полутемной избе я селъ на одну изъ шинелей и сталъ ощупывать карманы. Въ нихъ ничего не было. Я переселъ на другую, — опять ничего. Чтобы не навлечь на себя подбзреній, нужно было немного подождать. Мы продолжали разговаривать.

Прошло около получаса. Я уже переселъ на третью шинель и тутъсвобода, казавшаяся мне столь близкой, отошла отъ меня на недосягаемое разстояніе. Мне не суждено было бежать.

Въ баракъ вошелъ кто-то изъ администраціи и объявилъ красному командиру, что онъ освобожденъ, что долженъ немедленно собнрать свои вещи и идти на вокзалъ, чтобы ехать въ свою часть. Онъ не заставипъ это повторить дважды.

Я вышелъ изъ барака совершенно разбитый, Все, что казалось такимъ достуднымъ, после моихъ мучительныхъ мечтаній, — разлетелось въ прахъ. Настоящее стало еще ужаснее, и, впереди, я не виделъ никакого просвета.

Однако меня ждалъ новый удивительный случай. Безъ него я и представить себя не могу какъ бы я выбрался съ этого проклятаго разъезда.

Мы, какъ то, работали въ лесу. Видимъ, что по тропинке, нами протоптанной, идетъ какая то группа людей. Винтовокъ

нетъ, значитъ идетъ начальство, — какая нибудь комиссія. Большевики ихъ любятъ. Одна комиссія осматриваетъ, другая контролируетъ, третья инспектируетъ, четвертая ревизуетъ, пятая контролируетъ первую и т. д.

Тутъ бываютъ и статистическія комиссіи, и военныя, и рабочекрестьянская инспекція, и низшія и высшія комиссіи и т. д. Въ общемъ контролирующихъ больше, чемъ рабочихъ. Я уже нривыкъ къ этиъъ посещеніямъ и, не обращая вниманія на пришедшихъ людей, продолжалъ свою. работу.

И, вдругъ, меня кто то окликнулъ по фамиліи. Я обернулся и увиделъ своего товарища по Кадетскому Корпусу.

Первымъ моимъ желаніемъ было подойти къ нему и поздороваться, но потомъ, я быстро сообразилъ, что это можеть его скомпрометировать въ глазахъ большевицкаго начальства. Однако онъ самъ подошелъ ко мне, и мы съ нимъ поздоровались за руку. Разговоръ нашъ былъ очень коротокъ:

«Ты что здесь делаешь»?

Я отвечалъ, что нахожусь на принудительныхъ работахъ.

«Твоя спеціальность»?

— «Кавалеристъ». «Здесь тяжело»?

— «Да».

«Хорошо, я что нибудь придумаю, чтобы тебя вытащить отсюда... Какъ инженеръ, я принужденъ заведовать здесь тыловыми работами. Прощай и жди».

Ждать мне пришлось не долго.

На следующій же день, комендантъ приказалъ всемъ, кто служилъ въ кавалеріи, пойти записаться у него въ канцеляріи. Я зналъ, что результатомъ такой записи можетъ быть только улучшеніе нашей участи, и подговорилъ несколькихъ наиболее близкихъ мне арестованныхъ выдать себя за кавалеристовъ. Такимъ образомъ несколько моряковъ, пехотныхъ офицеровъ, Бояриновъ, никогда не сидевшій на лошади, «заделались» — кавалеристами.

Дня черезъ два, мы все, подъ конвоемъ, были отправлены

«по спеціальности» въ ветеринарный лазаретъ опять на ст. Плясецкую и получили новыя, высокія назначенія на постъ конюховъ при лазарете.

Какъ это ни странно, но я не очень былъ радъ покинуть

каторгу «Разъезда 21-ой версты». Я не сомневался въ томъ, что хуже не можеть быть, а на этоть разъ будеть наверное лучше, но здесь я, какъ будто, оставлялъ свои мечты о возможномь бегстве къ белымъ и возвращался въ более глубокій тылъ, откуда неизмеримо труднее будетъ бежать.

Некотороё возможное улучшеніе жизни казалось мне не особенно важнымь и, какъ бы, паліативомъ. Нужно было ускорить развязку, а я ее, какъ будто, откладывалъ, удаляясь отъ белаго фронта.

Ф Л И Р Т Ъ.

Прибыли мы въ нашъ новый отделъ принудительныхъ работъ вечеромъ.

Я кавалеристь, воспитанный съ детскиъ леть вблизи лошади. Очень люблю ее, ея запахъ, запахъ манежа и конюшни, но когда я вошелъ въ помещеніе, въ которомъ мне предстояло жить, — меня, видавшаго многіе виды и слышавшаго различные запахи, стало рвать.

Здесь бьшо соединеніе вони гнилого нездороваго лошадинаго пота, трупнаго запаха и разныхъ лекарствъ. Полъ на вершокъ былъ покрыть слоемь навоза, ноги на немь скользили. На стенахъ были нары въ два этажа, окна не отворялись, помещеніе не проветривалось. Было очень тесно.

Въ бараке былъ уже кадръ такихъ же какъ мы конюховъ. Конечно, въ первую очередь разговорь зашелъ объ еде. Узнавъ въ какомъ положеніи мы жили последнее время, одинъ изь нихъ куда то ушелъ и минуть черезь пять появился, таща на плече целую ногу мяса.

«Вотъ это вамъ сегодня на ужинъ». Объяснилъ онь, Мы не поняли. Первое предложеніе было разделить это мясо на всехъ и растянуть его на несколько дней. Но хотелось есть и мясо разрезали на куски, положили въ котелки, сунули его въ печку, подержали его тамъ около часу и съели его почти сырымъ безъ остатка.

На следующій день мы начали нашу работу. Утромъ водопой. Лошади стоялч на проволочныхъ арканахъ, часто такихъ короткихъ, что не могли лечь, а когда ложились то на утро вытас-

кивали ихъ трупы. Поили ихъ разъ въ день, вести надо на проволоке, онервутся. Северный морозъ. Перчатокъ неть. Проволока режетъ руки.

Затемь чистка конюшни. — Лошади сбиты въ кучу. Тесно, Навозъ примерзъ.

Дача овса. — Тяжелые кули... Потомъ выводка къ доктору и такъ целый день. Работы хватало.

Въ лазарете было около 600-ть лошадей. Насъ рабочихъ было человекъ 15. Лошади главнымь образомь больныя чесоткой. Люди тоже.

Къ стыду своему я долженъ сознаться, что за періодъ моего пребыванія въ лазарете, ко мне произошла большая перемена въ моихъ отношеніяхъ кълошади. Я кончилъ Кавалерійское училище кандидатомь на мраморную доску за езду и былъ воспитанъ такъ, что я могь исполосовать хлыстомъ, могь убить не желающую покориться мне лошадь.Но я долженъ былъ быть ласковъ съ подчиняющейся мне лошадью. И воть здесь, въ лазарете я постепенно изь кавалериста обратился въ ломового извощика, которымъ я раньше возмущался за его способность зря бить лошадь. Не безъ труда далась мне эта эволюція.

Мне помнится первый день моеи работы. Старшій, въ числе другихъ, вызвалъ меня на конюшню. Насъ было 5 человекъ. Трое старыхъ и два новыхъ. Въ конюшне лежала лошадь. Опытные старые рабочіе подошли къ ней, накинули на ноги петлю изъ веревокъ, двое взялись за веревку, остальные за хвость лошади и, ее понятули. Около косяковъ, въ воротахъ лошадь ударялась то хребтомъ, то головой о дерево, съ нея сдиралась шкура, отъ боли она била ногами, старшій лупилъ ее кнутомъ.

На войне я виделъ ея ужасы. На разъезде 21-ой версты только что пережилъ еще худшіе. Тамъ я выдерживалъ, здесь не смогъ и, несмотря на то, что это могло мне грозить непріятностями, я вышелъ изъ конюшни.

Въ моемъ разсказе я стараюсь передавать факты. Поэтому и въ данномъ случае, я только констатирую факть и мне трудно объяснить чемъ была вызвана такая сентиментальность.

Лошадь выволокли изъ конюшни, положили на дроги и повезли въ ближайшіч лесъ. Тамъ ее свалили, пришелъ одинъ изъ конвоировъ съ винтовкой и двумя или тремя выстрелами ее застрелилъ. Несмотря на весь опытъ, который онъ могь пріобре-

сти въ лазарете, онъ не зналъ расположенія мозга у лошади и стрелялъ ей между глазъ.

Дальнейшая операція была для меня тоже нова. Ее производили наши каторжане и... собаки.

Въ данномъ случае, такъ какъ лошадь была тощая, преимущество было на стороне последнихъ. Явились только двое-трое рабочихъ съ топорами и ножами, освежевали себе задніе окорока лошади, отрубили ихъ топорами и остальное оставили собакамъ. Теперь мне стало понятно какъ добывалось мясо, которое мы ели вчера за ужиномъ.

Когда молодой жирной лошади случалось покалечиться и она попадала «на излеченіе» въ нашъ лазааретъ, тогда беднымъ собачкамъ не оставалось ничего. Гурьбой являлись все каторжа-не, туть же въ лесочке на сильномъ морозе, засучиьъ рукава, согревая руки въ теплой крови, они свежевали жирную лошадь и делили ее между собой.

Вечеромъ мы накладывали полный солдатскій котелокъ мясомъ, покрывали его кирпичемъ и ставили въ вытопленную печку. Утромъ мы получали действительно сварившееся мясо. По началу я съедалъ его полный котелокъ въ разъ. Для людей не голодавшихъ трудно прёдставить себе, что можно есть изъ ,грязнаго котѳлка пахнущее гнильшъ потомъ, волокнистое подобіе мяса.

Черезъ неделю после начала моего пребыванія въ лазарете я уже вытаскивалъ беззащитныхъ, больныхъ лошадеч изъ конюшни, свежевалъ ихъ и хуже. — Въ конюшне на уборкахъ, выгребая навозъ, я началъ лупить ни въ чемъ неповинныхъ животныхъ. Когда я входилъ въ конюшню и на мой окрикъ «Прими!», лошадь не исполняла этого, не понимая, что отъ нея хотятъ, я билъ ее лопатой по ногамъ. Плохо. Но это было такъ.

*

Последняя наша работа — дача сена кончалась поздно вечеромъ. Часто мы выходили на нее, въ трескучій морозъ, при северномъ сіяніи. Этой работой кончался для насъ трудовой день и для меня. начинался новый.. Я шелъ на свои нары, ложился, пряталъ голову въ свои лохмотья и, начиналъ жить надеждами на будущее.

Жилъ я тогда уверенностью въ победе белыхъ. Я никогда

бы не поверилъ, чтобы англичане, находившіеся на севере, могли быть чемъ-то вроде побежденныхъ и эвакуироваться оттуда. Я твердо верилъ въ силу союзниковъ и въ слабость жалкой красной арміи. Безъ этой веры я не могъ бы перенести всей тяжести условій. Мне не позорно было мое плененіе. Я зналъ, что рано или поздно придутъ наши «верные союзники». Совесть моя была чиста, и я могъ съ гордо поднятой головой человека, не пошедшаго на компромиссы, протянуть руку своимъ друзьямъ съ благодарностью за избавленіе и вместе съ ними бороться за правду.

Но кроме этихъ надеждъ, я жилъ еще мыслью о побеге. При настоящихъ условіяхъ, это было трудно, но съ этимъ желаніемъ я никогда не разставался. Одинъ случай приблизилъ меня къ этому, но другой опять отдалилъ отъ него.

Про мое пребываніе на высокомь посту конюха ветеринарнаго лазарета прослышалъ Н-къ 11-й красной пехотной дивизіи, штабь которой, какъ я уже говорилъ, стоялъ здесь на Плясецкой. Онъ пожелалъ меня видеть. Это мне было сообщено старшимъ докторомъ лазарета. Мне были даны соответствующія инструкціи какъ держать себя на пріеме у высокаго.начальника, и я отПравился къ нему.

Жилъ онъ въ салонъ-вагоне. Я слышалъ про него, что онъ бывшій артилерійскій офицеръ, молодой полякъ. Штабъ его занималъ целый поездъ.

Я вошелъ въ вагонъ-пріемную. Ему доложили, и онъ вскоре вышелъ. Совершенно не желая сколько нибудь скрашивать свое каторжное положеніе, даже гордясь имъ, я обратился къ нему:

«Прежде всего лозвольте представиться, я бывшій ротмистръ кавалеріи, теперь поднадзорный такой то».

Встретились два офицера, и мне кажется, ему стало нелозко. Темъ не менее, онъ слегка усмехнулся и такимь тономъ, который говорилъ — «Ну а меня то вы знаете, я здесь царь и Богъ», ответилъ: «Я Уборевичъ».

Затемъ , задавъ мне несколько вопросовъ о моемъ прошломъ, онъ объявилъ, что переводитъ меня въ транспортъ.

Въ лазарете у меня была привязанность. Вскоре после моего прибытія въ лазаретъ, туда привели раненаго коня. У него было три шрапнельныхъ пули въ крупе. Вороной, типа рысака, онъ былъ злой, сильный и какъ то ночью , ударомъ копыта по челюсти чуть не угробилъ одного изь конюховъ, который по-

дошелъ къ нему сзади. Рабочіе избегали его кормить, я продолжалъ это делать, и онъ ко мне привыкъ.

Мне не хотелось сь нимь разставаться и я попросилъ разрешенія Уборевича взять его съ собою. Насъ вместе погрузили въ товарный вагонъ и безъ конвоировъ отправили еще версть на 30-ть въ тылъ красной арміи, въ маленькую деревушку на железной дороге, въ которой стоялъ транспортъ.

Была весна, почти лето... Странное чувство после несколькихъ месяцевъ постояннаго присутствія «свечекъ»^*), очутиться на полу — свободе. Первые дни мне все казалось, что я что то забылъ, что то мне нужно, словомъ чего то мне не хватаетъ.

Я подумалъ, не бежать ли съ дороги. Но это было не такъ легко. Въ то время на каждомъ шагу, а въ особенности въ прифронтовой полсе, проверяли документы. У меня же было только командировачное свидетельство поднадзорнаго. Бежать во в,нутрь Россіи не имело смысла, а къ белымъ нужно было бежать умно. Бежать хотелось, но я не рискнулъ.

Въ транспорте я поселился съ делопроизводителемъ В-мъ, уроженцемъ тамошней местности, его помощникомъ Н-мъ и поднадзорнымъ Г-мъ. Они меня снабдили кое чемъ изъ одежды, Мы получали солдатскій паекъ, конина была забыта, я отмылся и принялъ человеческій видъ.

Занятій было мало, и вечерами мы сидели на завалинке у нашей избы. Какъ потомъ выяснилось, во время такихъ сиденій и разговоровъ, В-въ и Н-въ съ одной стороны, и я съ другой, постоянно щупали другъ друга, — хотели и боялись предложить бежать.

Въ конце перваго месяца я не выдержалъ и поставилъ вопросъ о побеге ребромъ. Оба они съ радостью согласилисъ и принцияіально вопросъ былъ решенъ.

Неожиданно меня вызвали на железнодорожную станцію. «Явитесь въ только-что пришедшій салонъ-вагонъ. Кто и по какому делу Васъ вызываетъ, мне неизвестно».... сказалъ мне командиръ нашего транспорта.

Единственнымъ недругомъ здесь былъ для меня комиссаръ транспорта Дайнеко. Онъ всячески привязывался ко мне, следилъ за каждымъ моимъ шагомъ, убеждалъ меня бросить какой-то

«тонъ офицера» и «искренно перейти на службу рабоче-крестьянской власти». Прохвостъ онъ былъ страшный, чего нибудь хорошаго ожидать отъ него было нельзя, и я былъ въ полной уверенности, что этотъ вызовъ сделанъ по его милости для свиданія съ какими нибудь представителями Чека, допроса и ареста.

Я вошелъ на площадку салонъ-вагона, назвалъ свою фамилію и заявилъ, что являюсь по приказанію командира транспорта. Красноармеецъ ушелъ доложить. Велико было мое удивленіе, когда на площадке, вместо ожидаемой фигуры чекиста, появилась женщина.

«Надеюсь, теперь вы меня узнаете. Я, лучше васъ, и не забываю своихъ друзей...» Начала она.

Я узналъ ее съ перваго взгляда. Еще въ мирное время мы встречались въ Петрограде. Дочь генерала, она молодой вышла замужъ за богатаго комерсанта. Тратила кучу денегъ. Были хорошіе туалеты. Была яхта.

Авантюристка до мозга костей, она всегда искала чего то новаго, остроты. Не находила, вновь искала, скучала, и только обстотельства тогдашней жизни мешали ей развернуться.

Когда я жилъ съ Юрьевымъ въ Сольцахъ, мы какъ то со скуки пошли съ нимъ на «большой» вечеръ въ нашемъ маленькомъ городке. Войдя въ залу, я увиделъ Настю П-ву. Своимъ костюмомъ и манерой себя держать, она резко выделялась среди провинціальной публики. Денегъ тогда у насъ не было, загулять было нельзя, я сделалъ видъ, что не узналъ ее и не поклонился. Такъ мы и провели вечерь, какъ незнакомые.

«Я никакъ не ожидадъ встретить васъ тогда, мне казалось, что Сольцы не для васъ»... Сказалъ я въ свое оправданіе.

Салонъ-вагонъ... Запахъ духовъ... Полумужской костюмъ... Злой ротъ... Красиво постриженные, короткіе волосы... Было забавно и ново.

Мы сидели въ столовой вагона. Я съ удовольствіемъ елъ колбасу, сыръ, печенье и пилъ настоящій чай съ сахаромъ — побольше.

Вспоминали прошлое... Настя разспрашивала про работу и жизнь. Я не жаловался, отвечалъ полу-шуткой. Такъ прошелъ часъ. Я всталъ чтобы проститься.

Настя приняла покровительственный тонъ.

«Ну идите... Я подумаю о Васъ и тогда»...

«Что тогда»? засмеялся я.

— «Тогда... Тогда вы будете всецело зависеть отъ меня. Что я захочу, то съ вами и сделаю...»

Вечеромъ мы ужинали. «Чекистскій» костюмъ сменился элегантнымъ туалетомъ, но повидимому изъ прежнихъ запасовъ... Вина и спирту не было, видимо это всетаки было опасно. Зато котлеты съ макаронами показались мне очень вкусными.

Она разсказала мне, что ихъ вагонъ за ночь успелъ сходить на соседнюю станцію, где они что то и кого то ревизовали. Кто это «они», кто и что она сама, мне такъ и не удалось узнать, несмотря на мои подходы къ этой, повидимому нежелательной, для нея, темы.

Вернулся я въ транспорть поздно. Все это происшествіе меня встряхнуло и внесло разнообразіе въ жизнь. Все это было очень хорошо, но всетаки иадо было бежать.

У насъ было три плана. На первый, самый простой, мы и рещились. При помощи В-ва, знавшаго местность, идти около 200-тъ версть къ белымъ. Мы надеялись, что мы пройдемъ по известной только местнымъ жителямъ тропинке, черезъ два большихъ болота. Но, на наше несчастье, за несколько дней до осуществленія этого плана, большевики поставили туда роту пехоты. Хорошо, что мы объ этомъ своевременно узнали. Этотъ планъ рухнулъ.

Думали забрать лошадей изъ транспорта и ехать по дороге до линіи фронта, а тамъ перебраться на рискъ. Этотъ планъ больше всехъ улыбался мне. Мне не хотелось разставаться съ моимъ Воронымъ. Но для В-ва и Н-го, какъ делопроизводителей, трудно было достать лошадей. Выкрасть же ихъ, это значило сразу навести на себя погоню. Но и этотъ планъ мы не отбрасывали и ждали только случая.

По третьему плану, мы хотели состряпать себе документы и ехать съ ними. Это было трудно, но возможно. Опять требовалось время и случай.

Настя пріезжала несколько разъ. Я познакомилъ ее съ В-мъ, Н-мъ, командиромъ и даже комиссаромъ.

Она догадывалась, что я хочу бежать... Разговоръ мы всегда вели въ шутливыхъ тонахъ и потому, подъ видомъ шутки, мы могли говорить о многомъ.

Разъ какъ то она мне сказала — «Слушайте, Безсоновъ, а ведъ я уверена, что вы въ конце концовъ удерете»...

«Съ вами куда угодно. Хоть на край света...» отшучивался я.

«Ну берегитесь. Разстреливать васъ буду я...»

Я по прежнему не знапъ, какое положеніе она занимаетъ у большевиковъ Она мне объ этомъ не говорила, а спрашивать мне не хотелось Мне кажется, что она была никемъ оффиціально, но играла какую то видную роль. Комиссары были у нея на лобегушкахъ. Въ транспорте, благодаря ей, мои шансы быстро поднимались. Все же, по некоторымъ наблюденіямъ, мне казалось, что положеніе ея было недостаточно прочно и знакомство со мноч компрометировало ее въ глазахъ советскихъ властей.

Начальникъ транспорта отпускалъ меня съ ней куда угодно и лошади были кь ея услугамъ. Стояла хорошая погода, и мы решили прокатиться въ деревню верстъ за 10 отъ нашей станціи.

Пріехали въ деревню. Вошли въ избу и попросили молока... Сели, выпили и хотели выйти, чтобы ехать домой. Но оказалось, что у дверей стоитъ красноармеецъ, и мы арестованы. Переговоривъ съ хозяевами избы, мы узнали, что здесь стоитъ взбунтовавшійся красный полкъ, и идутъ аресты комсостава... Мне было не привыкать, хорошаго мало, но плакать нечего. На всякій случай я спешно положилъ имевшіеся у меня адреса подъ поперечную балку и ждалъ, что будетъ. Вопросъ былъ не такъ прость, какъ это казалось на первый взглядъ.

Бывшая буржуйка и контръ-революціонеръ оказались ночью въ районе бунтующаго полка въ направленіи къ фронту и объясняютъ свое пребываніе здесь желаніемъ выпить молока... Мы сидели, шутили. — «Вотъ и прокатились... Попили молочка».. Но прогулка ужъ не казалась веселой...

Наконецъ пришли комиссары, поговорили съ П-ой, поверили ей и насъ отпустили.

Выехавъ изъ деревни мы смеялись уже отъ души...

Понемножку работая, или, вернее, симулируя работу въ транспорте, живя надеждэми на лобегъ и. развлекаясь посещеніями Насти, прожилъ я лето.

Въ одно изъ посещеній Настя составила мне «протекцію»...

«Ну, Безсоновъ, чтобы оградить васъ отъ соблазновъ бежать я беру васъ на поруки и перевожу въ Вологодскій транспортъ. Вы довольны»? — заявила она мне.

Дело пошло на чистоту. — «Доволенъ... И очень... Но къ белымъ я всетаки уйду».

Въ Вологду я поехалъ, но въ транспортъ такъ и не попалъ. Настя решила меня приветствовать и черезъ одного изъ своихъ поклонниковъ комиссаровъ, достала 10 бутылокъ чистаго спирта.

Въ продолженіи трехъ дней мы уничтожали эту музыку. Оставалось допить уже немного, когда нагрянула Вологодская Чека.

Обыскъ... Арестъ... Меня отправили въ Комендатское Управленіе и на утро допросъ.

Пили? — Пилъ...

Что? — Спиртъ.

Много? — Да...

Сознаетесь? — Да.

Въ результате я былъ выпущенъ на свободу, и у меня была отобрана подписка о невыезде изъ Вологды... Большей любезности отъ Чека я и ожидать не могъ.

Само собой разумеется, что очутившись на свободе, я тотчасъ отправился къ Насте и мы потихоньку досиживали остатки.

Вологда ожила. — Газеты трубили о «почтенной», «интеллигентной» «интересной» — кампаніи... требовали прекращенія подобнаго безобразія и наказанія...

Черезъ неделю выяснилось, что нась будетъ судить Вологодскій трибуналъ. Мы явились на судъ втроемъ. Судьи торжественно заседали, насъ вызывали по очереди и судили, спрашивая:

— Сколько выпито и сколько осталось?

— Пили ли раньше и будемь ли пить впредь?

Что дало почтенному трибуналу подобное следствіе трудно сказать, но после получасового совещанія судьи вынесли намъ следующій достойный приговоръ:

— «Вологодскій Революціонный Трибуналъ, заслушавъ и разсмотревъ дело такихъ то по обвиненію въ пьянстве, нашелъ преступленіе доказаннымъ и постановилъ: Комиссара X послать на фронтъ срокомъ на одинъ годъ. Гражданке По-вой объявить выговоръ, а поднадзорнаго Безсонова отправить въ дисциплинарную роту. Но, принкмая во вниманіе револтоціонныя заслуги и пролетарское происхожденіе комиссара X, наказаніе для него считать условнымъ, съ оставленіемъ на прежней должности».

Такъ закончилась моя карьера «исправляющагося поднадзорнаго».

Я поблагодарилъ Настю за ея действительно хорошее ко мне отношеніе, простился съ нею, и, въ сопро-

вожденіи одного конвоира, пассажирскимъ поездомъ поехалъ въ знакомыя мне места. — на Северъ отъ Вологды, — въ дисци-плинарную роту...

*

Ехалъ я на мой новый этапъ въ невеселомъ настроеніи. Я думалъ найти тамъ нечто вроде «Разъезда 21-ой версты». Раньше были дисциплинарные батальоны, въ данномъ случае большевики не смягчили названія, и только вместо батальоновъ устроили дисциплинарныя роты. Но это строгое названіе оказалось не такъ страшно.

Рота помещалась въ землянкахъ, ею самой сделанныхъ. Помещеніе было не комфортабельно, паекъ былъ плохъ, работы было много, но весь этотъ режимъ смягчался ея начальникомъ. Онъ былъ русскій человекъ, не коммунистъ, бывшій кадровый унтеръ-офицеръ. Отношеніе его къ намъ было очень хорошее, и онъ всячески, насколько это возможно, старался смягчать условія режима. Какъ всегда во всехъ советскихъ учрежденіяхъ, много портилъ комиссаръ. Какъ «рыжій» въ цирке, онъ повсюду совалъ свой носъ и мешалъ жизни и работе.

Здесь шла даже работа. Начальникъ роты своимъ примеромъ увлекалъ рабочихъ и, не принуждая, заставлялъ ихъ работать

Можно сказать, что здесь у меня закончился тотъ внешній переломъ ве приспособляемости къ темъ матерьяльнымъ условіямъ, въ которыя меня ставила жизнь. Вопросъ ставился такъ : Нужно достать есть. Нужно сварить пищу. Нужно устроить ночлегь. И, въ зависимости отъ обстоятельствъ, ни темъ такъ другимъ способомъ, пища доставалась, варилась и устраивался более или менее удобный ночлегъ. Я отказался почти отъ всехъ прежнихъ привычекъ, меня уже не очень тяготили тяжелыя условія жизни, я могь въ нихъ оріентироватся и къ нимъ применить ся. Къ тому времени, я научился терпеть, не нервничать и не особенно заглядывать въ будущее. Эти условія даютъ.если не полное, то во всякомъ случае пригодное для жизни въ тяжелыхъ условіяхъ душевное равновесіе, то которое ярче всего наблюдается у простого мужика и людямъ интеллигентнымъ дается съ большимъ трудомъ.

Компанія, въ которой я находился состояла главнымъ образомъ изъ остатковъ двухъ взбунтовавшихся полковъ почти сплошь

разстрелянныхъ большевиками. Одинъ изъ нихъ былъ тотъ, въ который мы попали во время прогулки съ Настей П-вой.

Этотъ полкъ состоялъ изъ Петербургскихъ рабочихъ, которые какимъ то обманомъ были посажены въ вагоны и привезены на фронтъ. Здесь они попробовали проявить свою волю, протестовать противъ обмана и за это поплатились.

По приговору, я былъ посланъ въ дисциплинарную роту безъ обозначенія срока, и я не знаю сколько бы времени я пробылъ тамъ, если бы въ конце ноября не былъ полученъ приказъ о ея расформированіи. На основаніи его насъ всехъ разсовали по разнымъ советскимъ местамъ заключенія, и я снова попалъ въ транспортъ.

ПЕРВЫЙ ПОБЕГЪ.

Въ каждомъ монастыре свой уставъ, — и въ каждомъ Советскомъ учрежденіи свои правила. Здесь икъ, по отношеніи ко мне, не было совсемъ. Ходилъ я безъ конвоя, т. к. обязанности его исполняла администрація транепорта и, за неименіемъ бараковъ, жилъ въ крестьянской избе. Въ общемъ, жаловаться нечего, — положеніе мое было сносное.

Советская власть, на этотъ разъ, правильно разсудила. — Она эксплоатировала мои знанія, какъ «спеца» и мой трудъ, какъ работника.Ничего мне не платила. Чтобы я не умеръ, слегка подкармливала, заставляла работать и приносить ей пользу. А опасаться ей, — собственно было нечего. Что я могъ сделать? — Бежать?.. Но куда?..

Вглубь Россіи. — Невозможно. — Мы стояли около деревни Федорово, въ 50-ти верстахъ отъ железной дороги, въ прифронтовой полосе, сплошь занятой войсками и связанной телефонами. Былъ октябрь месяцъ. Въ лесу не прожить, безъ деревни не обойтись, а въ ней-бы быстро поймали. Но даже, если бы и пробраться къ железной дороге и дальше, вглубь Россіи, что безъ документовъ очень трудно, то на это, всетаки, не стоило бы «менять свою участь».

Бежать къ белымъ... Но для этого надо знать линію белаго фронта, линію краснаго фронта, обойти ее, или пройти черезъ нее, надо иметь карту, компасъ и т. д.. Наконецъ, надо просто уй-

ти такъ, чтобы тебя не поймали на первыхъ же двухъ-трехъверстахъ. Кажется, что такъ легко узнать прибл.изительное расположеніе войскъ. Да. На войне это легко, а.у большевиковъ очень трудно. — За каждый такой вопросъ, человекъ въ моемъ положеніи, отвечаетъ не более, не менее, какъ своей головой. И это не слова. Поэтому то тамъ такъ и трудна всякая организаціонная работа. И есть только одинъ верный способъ работы, — это идти къ нимъ, а работать на себя. Для меня этотъ способъ всегда были нелріемлемъ.

Но развязаться съ большевиками и бежать, — нужно было во что бы то ни стало. И я сталъ готовиться къ этому.

Началъ я съ того, что вошелъ въ сношенія съ крестьяниномъ, у котораго я жилъ.

Вначале мы осторожно щупапи другъ друга. Потомъ, недели черезъ две, разговоры наши стали более откровенными, хотя имъ много мешало постоянное присутствіе въ избе солдатъ и другихъ лостороннихъ людей. Затемъ, по немногу, я началъ узнавать у него про расположеніе фронта. Оказалось, что мы находимся на левомъ фланге большевицкой арміи, ведшей борьбу съ Северной арміей Ген. Миллера. Фронтъ находился, приблизительно, въ 50-ти-60-ти верстахъ. Конечно, на всехъ дорогахъ были войска.

Прошла еще неделя, — дальше — больше, и разговорьГнаши приняли более определенный характеръ. Наконецъ, мы догово рипись.

Я разсказалъ ему про свое желаніе бежать и просилъ его мне помочь, а онъ, въ ответъ на это, просилъ меня помочь имъ въ организаціи здесь, въ тылу крестьянскаго возстанія. Я, конечно согласился на это и обстоятельства этому благопріятствовали.

Планъ мой былъ такой: Съ севера на югъ текла река Онега, въ нее, у деревни Федорово, где мы стояли, съ востока на западъ владала река Моша, по которой подвозили продовопьствіе. Вдоль Онеги черезъ мостъ на Моше, шла единственная дорога, по которой лередвигались войска. Такимъ образомъ, деревня Федорово, находилась на всехъ возможныхъ путяхъ сообщенія фронта съ тыломъ леваго фланга большевицкой арміи.

Что нужно было сделать? — Уничтожить мость, устроить маленькую панику въ тылу, слегка поднажать съ фронта, и весь левый флангъ большевицкой арміи сиделъ въ мешке —

между Онегой и Мошой. Тутъ его можно было брать голыми руками.

Крестьяне, у которыхъ реквизировали хлебъ и скоть, и по месяцамъ мотали въ гужевой повинности, были сплошь белые. Голодная красная армія, конечно, не могла оказать никакого сопротивленія.

Дело на мой взглядъ было верное, и, казалось должно было принести, во всехъ отношеніяхъ, существенную пользу белымъ.

Для выполненія этого плана, мы вошли въ переговоры съ крестьянскими вожаками изъ нашей и соседнихъ деревень. Съ некоторыми изъ нихъ, я виделся, говорилъ, и все они были готовы на все, чтобы выкинуть изъ своихъ деревень ихъ «защитниковъ» — большевиковъ.

Мне давали проводника, я долженъ былъ бежать къ белымъ, доложить тамъ о создавшемся въ деревняхъ настроеніи, образовать партизанскій отрядъ человекъ въ сто, который явился бы ядромъ, и вернуться въ тылъ къ большевикамъ.

День лобега былъ назначенъ...

Теперь надо было только уйти.

Я подчеркиваю, что всякая организаціонная работа'въ Россіи очень трудна. Люди боятся другъ друга, не доверяютъ, боятся провокаціи. Нервы дергаются и, на мой взглядъ, всякая организація, бопьше трехъ-пяти человекъ, не перешедшая въ самый короткій срокъ отъ словъ къ делу, обречена на погибель. Такое положеніе создалось и здесь. Я считалъ приготовленія и переговоры законченными. Надо было немедленно действовать.

16-го октября .1919 года я вышелъ изъ деревни Федорово... На дворе стоялъ крепкій морозъ, снега еще не было. Чуть брезжилъ разсветъ.

До уборки лошадей оставалось часа три, и я хотелъ выиграть это время, чтобы, между нами и возможной погоней, было бы достаточное разстояніе.

Я зналъ, что после моего побега обязательно будетъ разследованіе и, чтобы большевикамъ не было известно, кто мне помоталъ въ побеге, я долженъ былъ встретиться со своимъ проводникомъ въ соседней, маленькой, — домовъ въ пять, деревушке, верстахъ въ трехъ отъ нашей. Было условлено, что тотъ, кто первый изъ насъ придетъ туда, — меломъ нарисуеть на срубе любой избы условный знакъ, въ виде сковородки съ ручкой,

войдетъ въ эту же избу и будетъ тамъ ждать другого. Это не должно было возбуждать никакихъ подозреній, такъ какъ въ прифронтовой полосе, всегда много проходящаго народу.

Я пришелъ первый... Прошелъ по деревушке, — знака неть... Незаметно нарисовалъ его самъ, вошелъ въ избу, поздоровался съ хозяевами, спросилъ ихъ что-то про пристань и отходящія барки, селъ и началъ ждать... Прошло полчаса... прошелъ часъ...

Я вышелъ на улицу... снова прошелъ по деревне... Знака нетъ.

Свое положеніе я сознавалъ — жизнь была на карте... Нервы начали ходить. И здесь, въ первый разъ , я усумнился въ своемъ проводнике... И это сомненіе мне потомъ немного испортило то ощущеніе свободы, которое испытываетъ человекъ вырвавшись изъ неволи.

Но вотъ, дверь въ избу раскрылась, и я увиделъ Ивана Ивановича (буду его такъ называть). Знакомъ я съ нимъ не былъ, мне только разъ показали его издали и, сейчасъ, чтобы не обнаруживать нашей связи, мы не поздоровались.

Онъ только выпилъ воды и хлопнулъ дверью... Я простился съ хозяевами и вышелъ вследъ за нимъ...

Разстояніе между нами было шаговъ пятьдесятъ.. Утро было хорошее, солнце встало, на траве иней... Мы шли по дороге...

«Неть, все въ порядке, не въ чемъ сомневаться»... подумалъ я. Но тутъ меня ждалъ новый щелчекъ по нервамъ...

Мы уже вышли изъ деревни въ поле, когда я заметилъ, что навстречу мне идетъ красноармеецъ. Въ этомъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ это былъ тылъ красной арміи. Привыкнувъ инстинктивно наблюдать за окружающими людьми, я вглядывался въ него и, заметилъ, что онъ пристально смотритъ на меня и идетъ мне навстречу. Ближе и ближе и, вдругъ,. окликаетъ меня по имени и отчеству. Въ этотъ моментъ я былъ уверенъ, что побегь не удался, я преданъ, сейчасъ будетъ арестъ, а за нимъ, — и верный конецъ...

Я остановился и, вдругъ, въ этомъ красноармейце, узналъ человека, который взялся доставить письмо моему брату. Онъ очень доброжелательно поздоровался со мной, сказалъ, что къ сожаленію не могъ полностью исполнить моего порученія, спро-

силъ меня куда я иду, попрощался со мной, пожелавъ счастливаго пути, и пошелъ своей дорогой.

Вотъ такіе незначительные случаи — глупые, маленькіе, а бьютъ по нервамъ хуже, чемъ какая нибудь открытая драка или схватка.

Догадался-ли онъ о чемъ нибудь я не знаю, но после того. какъ мы разстались, я заметилъ, что мой Иванъ Ивановичъ, увеличивая шагъ, круто повернулъ съ дороги прямо въ поле къ лесу. Я, подождавъ две-три минуты, пока тотъ скроется изъ виду, бегомъ побежалъ догонять моего проводника. Полнымъ ходомъ, втеченіе двухъ-трехь часовъ, двигались мы по замерзшему болоту.

Ледъ былъ недостаточно крепокъ, чтобы держать, но достаточно толстъ, чтобы очень мешать ходьбе. При каждомъ шагв нужно было проломить его, затемъ вытащить ногу изъ болота и, еще разъ, подъемомъ ноги сломать ледъ. Это совершенно не подходило моимъ сапогамъ на тонкой подошве. Задыхаясь, то отъ бега, то отъ быстрой ходьбы, мы старались покрыть возможно большее разстояніе между нами и возможной погоней. Однако, есть пределъ силамъ. Выдохнувшись окончательно, мы решили присесть.

Сели. Познакомипись... Закурили... И, вновь, сомненія и недоверіе поползли въ сознаніе... Но теперь не только у меня, а уже у насъ обоихъ...

Выяснилось, что у Ивана Ивановича, кроме компаса и топора, есть еще револьверъ... При переговорахъ я спрашивалъ объ оружіи и мне ответили, что револьвера не достать, а съ винтовкой трудно выйти изъ деревни. Почему меня не предупредили, что револьверъ нашелся?

И мысль заработала... «Провокаторъ».. .

«У меня неть ничего. Карты я не виделъ, местности не знаю... выведетъ на большевиковъ и сдасть»... Или... «Стукнеть, потомь покажеть большевикамъ, что убилъ контръ-революціонера, пытавшагося бвжать и темъ создастъ себе положеніе»... Такъ думалъ я.

«Провокаторъ... Говорили, что бывшій офицерь, контръреволюціонеръ, никого не знаеть, а тутъ въ самомъ опасномъ месте, останавливается и разговариваетъ съ какимъ то красноармейцемъ»... Такъ думалъ онъ...

И создалась психологія двухъ бродягъ... Закона не было, осталась совесть. Она боролась съ логикой... И победила...

«Большевицкій агентъ... подведетъ... Убить его, пока не поздно»... Разсказывалъ онъ мне потомъ про свои мысли въ те минуты. «Но совесть заговорила... жаль стало»...

Покуривъ и отдохнувъ мы двинулись дальше... и, чемъ дольше мы шли, темъ сильнее становились мои сомненія... Озеро, которое мы должны были, по словамъ крестьянъ, обойти съ его западной стороны, мы обошли съ восточной и, вместо леса, намъ пришлось идти по совершенно открытой местности...

Но вотъ насталъ кризисъ... Мы выскочили прямо на красныхъ...

Оказалось, что мы находимся шагахъ въ 50-ти отъ дороги, по которой вразбродъ двигалась колонна... И мой Иванъ Ивановичъ полнымъ ходомъ началъ убегать отъ нихъ...

Полегчало. Провокаторъ не будетъ убегать... Теперь оставалось только дойти.

Уверенности, что насъ не заметили, у насъ не было никакой, и, лоэтому, нужно было уходить... И поскорей...

Мы шли изь лоследнихъ силъ, но упрямо, упорно, безъ отдыховъ и остановокъ.

Картина переменилась. — Я взялъ у Ивана Ивановича компасъ и повелъ его. Уверовавъ въ него, я заставилъ его интуитивно поверить мнв.

Такъ мы шли до полной темноты, т. е. до того времени, когда погоня, если-бъ она и была, уже не могла бы идти по нашимъ следамъ, которые были отчетливо заметны на проломленномъ льду въ болоте и по сбитому инею на траве.

Наконецъ, первый день конченъ...

По нашему подсчету до белаго фронта оставалось еще верстъ 30-40. А это, по болоту, очень много.

Остановились.

Развели костеръ... Иванъ Ивановичъ снялъ свой мешокъ, вытащилъ оттѵда котелокъ и еду... Скипятили воды, выпили советскаго чаю и закусили «шаньгами» — полу-ржаными северными лепешками...

Отдыхъ былъ и физическій, и моральный...0тдыхали не звери, а люди...

Природа заставляетъ людей приспосабливаться къ нёй... Северъ выучилъ его жителя жить въ природе круглый годъ...

Для ночлега Иванъ Ивановичъ вырубилъ сырой стволъ, разрубилъ его вдоль и въ половинкахъ выдолбилъ нечто вроде корытъ, затемъ развелъ два костра шагахъ въ 5-ти другъ оть друга, далъ имъ разгореться и покрылъ ихъ корытами. Сырой стволъ долго не загорался и тепло отъ костра не уходило вверхъ, а стлалось по земле.

Нервы сдали. Промерзъ и усталъ я сильно. Между этими двумя кострами мы легли на ночлегъ и скоро вся опасность, недоверіе и странность обстановки ушли куда то далеко и, въ темномъ, неизвестномъ лесу мы, тесно прижавшись, не зная другъ друга, заснули.

Проснулись мы отъ холода доволно рано. Сварили кипятку, закусили и двинулись впередъ. Несмотря на мои распухшія и покалеченныя ноги, шли мы быстро.

Выскочили на какую то тропинку. Посмотрели. Следовъ нетъ. Несколько верстъ сделали по ней, какъ по паркету. Затемъ она свернула съ нашего направленія, и мы снова окунулись въ болото.

Велъ большей частью я. Изредка бралъ компасъ Иванъ Ивановичъ.

Около полудня опять наскочили на, движущіяся по дороге, крестьянскія повозки и, опять, бросились въ лесъ.

Начались сомненія: Правильно ли идемъ.? Не сбились ли съ направленія. Казалось, что вышли на красный фронтъ.. Усталость брала свое. Мои промерзшія ноги въ легкихъ сапогахъ еле пѳредвигались. Шли уже только нервами.

Приближалась ночь. Силъ не было идти дальше.

Иванъ Ивановичъ сменилъ меня и шелъ впереди.

Вдругъ я вижу, что онъ, на мгновеніе, какъ бы вросъ въ землю и затемъ бросился въ чащу.

Я за нимъ. Изъ последнихъ силъ бвжали мы полнымъ ходомъ.

Откуда то у него появилась резвость. Нахонецъ я поймалъ его. У него дрожала челюсть, онъ задыхался и повторялъ:

«Белые, белые, въ двадцати шагахъ белые»!

Новое дело: шли къ нимъ, пришли, и бежимъ отъ нихъ! Оказалось, что онъ испугался того, что насъ могутъ принять за красныхъ и убить. Какъ бы то ни было, но мы были въ зоне бе-

лыхъ. Если есть дозоры, значитъ где нибудь недалеко должна быть деревня, и значитъ мы обошли красный фронтъ.

Я взялъ компасъ и пошелъ по прежнему направленію. И вотъ появились первые признаки жилья. Мы лересекли тропинку, — прошли сенокосъ, — наткнулись на зэборъ, — прошли по пашне. И увидели сначала крестъ съ куполомъ, потомъ церковь и деревню.

Но стопъ! Подъ ногами три трупа. — Красноармейцы.

«Верно въ последнемъ бою» подумалъ я. Но къ чему это? Къ хорошему или къ плохому? Ладно. Впередъ. А тамъ разберемъ»

И радостно и жутко было идти навстречу новой жизни.

Вотъ по дороге мелькнули англійскія шинели. Иду на нихъ. Усталость замерла...

Наконецъ встреча со своими солдатами. Это телефонисты 6-го Севернаго полка. Я объяснилъ имъ кто я, поцеловалъ ихъ и просилъ отвести меня въ штабъ.

Слава Богу! Я у своихъ!

ВЪ БЕЛОЙ АРМІИ.

Итакъ я у «своихъ».

Я долженъ предупредить, что я совершенно не собираюсь говорить объ общемъ лоложеніи въ Северной области. Я разсказъшаю про свою жизнь. Поэтому и здесь, буду касаться только техъ фактовъ и событій, которые имели то, или другое отношеніе ко мне. Переживалъ и чувствовалъ я ихъ очень остро, т. к. въ своей предыдущей жизни я жилъ верой въ будущую Россію и желаніемъ принести ей посильную помощь.

Я уже говорилъ о томь представленіи, о той вере и надежДахъ на «зарубежный міръ», которыя у меня выносились въ тяжелыя северныя ночи на «Разъезде 21-ой версты», въ ветеринарномъ лазарете, дисциплинарной роте и другихъ подобныхъ имъ Советскихъ учрежденіяхь.

Я твердо верилъ 'въ союзниковъ. Въ ихъ помощь, въ ихъ Дальновидность, выдержку, тактъ, строгій и глубокій расчеть и въ несомненность ихъ победы надъ большевизмомъ.

Я верилъ въ силу, энергію, идейность, неподкупность, чис-

тоту новой, взявшей все хорошее, и отбросившей не нужные пережитки стараго — белой арміи.

Я зналъ цену красной арміи.

Для меня была совершенно недопустима мысль о конечной победе красныхъ.

Тамъ, въ плену у красныхъ, мне казалось, что у союзниковъ, вместе съ белой арміей производятся какіе то колоссальные маневры, строются какіе то грандіозные міровые планы для победы надъ большевизмомъ... Что идетъ какой то тонкій, математическій расчетъ, (можетъ быть, онъ ведется и по сейчасъ) который приведетъ къ победе.

Вотъ съ чемъ я шелъ къ своимъ.

Я былъ уверенъ, что мой скромный планъ помощи общему делу будетъ не только принятъ, но и все отъ души пойдутъ ему навстречу. Такъ думалъ я, но на деле мне пришлось испытать много разочарованій.

Тяжело вспоминать теперь то, что пришлось пережить у «свихъ».

Тюрьмы вспоминаются какъ то легче. Тамъ враги, здесь «свои». Тамъ борьба, здесь общее дело. Тамъ я ждалъ удара, оборонялся, старался ответить... Здесь я выкладывалъ душу... И больно было, когда по ней били.

Я не буду говорить о пріеме. Къ сожаленію, какъ и следовало, я попалъ сразу въ штабъ отряда и получилъ «штабной» пріемъ.

Слава вамъ, русскіе солдаты и рядовые строевые офицеры! Въ міре не было, нетъ, и не будетъ храбрее васъ!

Слава вамъ, умевшимъ умирать, и съ камнями въ рукахъ отбивать атаки!

Слава вамъ всемъ, шедшимъ на войну съ винтовкой! И пусть будетъ стыдно вамъ: — Наши штабы, верхи и руководители!

Не мы, а вы ответственны за все то, что случилось...

Пріятное воспоминаніе осталось у меня отъ первой ночи. Мне отвели квартиру съ докторомъ. Ноги мои совершенно распухли, я очень усталъ и изголодался.

Мне принесли паекъ, который после той голодовки, которую я прошелъ, произвелъ на меня потрясающее впечатленіе. Консервы, белый хлебъ, вино, сигареты...

Краснощекіе, здоровые, хорошо одетые солдаты. Съ такой арміей можно воевать, — подумалъ я.

Я поелъ, выпилъ, разделся и, съ самыми лучшими надеждами, легъ спать.

Пріятно и необычно было чувствовать себя въ полной безопасности, съ кускомъ хлеба въ будущемъ, и съ сознаніемъ, что ты у своихъ.

Это была лучшая ночь за мое пребываніе на Архангельскомъ фронте.

На следующій же день я, по немножку, началъ разочаровываться.

Правда, первое время я на это не обращалъ вниманія и утешалъ себя надеждами на будущее.

Начались эти разочарованія и удары съ того, что къ моему плану организовать возстаніе въ тылу у красныхъ отнеслись, мягко выражаясь, равнодушно.

Мне это казалось совершенно непонятнымъ. Приходитъ человекъ отъ противника и говоритъ, что противникъ хочетъ сдаться, но не можетъ этого сделать и проситъ помощи. Въ ней ему отказываютъ или, во всякомъ случае, не помогаютъ сразу и съ охотой.

Второй ударъ, который я получилъ, могь быть очень больнымъ, но въ силу своей глупости, сталъ просто жалкимъ и смешнымъ.

Я почувствовалъ, что ко мне относятся съ недоверіемъ. Я большевицкій агенть! Мне это не говорятъ, но следствіе и допросы даютъ мне это чувствовать. Это на меня не действовало. Такой подходъ ко всемъ, переходящимъ изъ Россіи, съ моей точки зренія былъ не только правильнымъ, но и обязательнымъ.

Но грустно было, что здесь была не контръ-разведка, а какая то размазня, которая своими детскими, наивными пріемами только портила дело.

Пришелъ человекъ оть противника и, при правильной постановке дела еще до моего прихода въ контръ-разведку, она уже должна была знать про меня все и, или принять и использовать меня полностью, или разстрелять. А имъ, видите ли, подозрительными показались мои шатанія по тюрьмамъ!

Съ фронта я поехалъ прямо въ Архангельскъ. И вотъ, что я тамъ увиделъ.

Союзники ушли...

Объ этомъ я зналъ уже, когда я шелъ сюда, но, признаться, не верилъ... Никакія сообщенія красныха газетъ на меня не действовали... Все они казались мне советской провокаціей... И только теперь я въ этомъ убедился.

Сильно поддержапо меня заявленіе Ген. Миллера, сделанное имъ передъ офицерами во время эвакуаціи союзниковъ о томъ, что , чтобы не произошло, онъ оставитъ Северную область последнимъ.

У правительства Северной области не было денегъ. У буржуазіи они были.

Мне казалось такъ ясно, какъ надо поступить, чтобы ихъ достать. Надо хорошенько растолковать буржуазіи, что вопросъ борьбы съ большевизмомъ это вопросъ серьезный, Что офицеры и солдаты отдаютъ въ этой борьбе свою жизнь, и предложить ей помочь имъ — отдать наэто дело свои деньги. Не захотятъ? Повесить трехъ-четырехъ, и деньги нашлись бы. Такъже, какъони нашлись, когда большевики захватили область.

Дальше. Въ портахъ Архангельска и Мурманска были богатства: товары, принадлежащіе частнымъ лицамь. Казалось бы, естественно. — Область погибаетъ. — Погибнуть товары. Такъ продать ихъ...

Большевики держали Россію голодной. Зато на Г. П. У. и пропаганду бросали колоссальныя суммы. Въ Северной области начальникъ контръ-разведки хвастался, что онъ на свое дело не израсходоваль всехь суммъ, которыя ему ассигнованы по смете.

Поразило меня и отношеміе къ пленнымъ краснымъ.

Я зналъ, что это лучшій элементъ. Нужно только во время погладить его по головке, накормить, напоить и онъ, уже изверившись въ красныхъ, полезеть куда угодно.

Правда, известный проценть, по моимь тогдашнимъ взглядамъ, нужно было стрелять на месте.

Здесь же, все время были полумеры.

Сперва выматають, держать подь конЕоемъ, голодомъ, люди не видять ничего хорошаго — воспитываются большевики. Ихъ вызываютъ на фронть, они идутъ, и переходятъ къ краснымъ.

Я находился въ такомъ же положеніи въ смысле отношенія

ко мне. Не тотъ пріемъ долженъ быть оказанъ офицеру, который, рискуя головой, бежитъ съ каторги.

Если онъ большевицкій агентъ, — спровоцируй его, узнай и разстреляй. Если нетъ, носи на рукахъ. Но, не иди полумерами.

Отношеніе къ пленнымь — былъ очень важный вопросъ и будь на него обращено должное вниманіе то снежный комъ, начатый въ Архангельске, могъ налепить на себя всего мужика вплоть до Петрограда.

Причинъ паденія Северной области много, но не моя задача о нихъ говорить. Я пришелъ къ белымъ, чтобы помочь Россіи.

Я виделъ коммунистическую партію, сплоченную, дисциплинированную, ворочащую всемъ въ Россіи и, мне казалось, что для того, чтобы бороться съ ней, нужно противопоставить ей въ стане белыхъ такую же плотную, крепкую организацію. Взять сколокъ съ коммунистической партіи, объединить самый лучшій, честный, стойкій, порядочный элементъ Россіи — рядовое строевое офицерство, положить его въ основу и начать лепить противо-коммунистическую организацію. Къ этой основе нужно приблизить солдатъ, часть изъ нихъ принимая въ организацію. Оть нея поставить комиссаровъ къ Генер. Штабу, да и вообще къ штабамъ.

Привлечь всю организацію къ участію въ контръ-разведке. Однимь словомъ создать организацію по типу коммунистической партіи, но съ иной идеологіей.

Я разсматривалъ тогда рядовое офицерство, какъ нечто целое. Война кончится и весь этоть лучшій элементъ, не укпонившихся отъ войны, наиболее порядочныхъ, стойкихъ, честныхъ людей, своей жизнью защищавшихъ Россію, будетъ выброшенъ на улицу безъ средствъ, безь образованія, безъ заработка, образуя собой классъ интеллигентнаго пролетарія, до котораго никому никакого нетъ дела. (Такъ оно и случилось).

Поэтому не пора ли ему самому позаботиться о себе. Для проведенія плана въ жизнь, я познакомился кое съ кемъ изъ людей, Дорожащихъ не только своей карьерой, но и Россіей. Изложилъ имь мой планъ. Начала создаваться организація, но событія опередили выполненіе плана.

Временно я находился въ Холмогорахъ. Было скучно. Развлеченій не было. Пить я не хотелъ принципіально. На фронте было тихо. Хотелось дела.

Въ феврале месяце 1920 года я на лошадяхъ выехалъ въ. Архангельскъ. Пути было около ста верстъ.

Пріехалъ я туда вечеромъ, заехалъ въ гостинницу, снялъ «шимы», «совикъ» и «малицу» (самоедскую одежду) и пошелъ въ штабъ къ моему пріятелю, начальнику разведывательнаго отделенія Полк. Ген. Штаба Костанди.

Это былъ одинъ изъ техъ немногихъ офицеровъ Ген. Штаба, которые, пройдя Академію, не отошли отъ офицерской среды. Человекъ, за которымъ можно было идти, человекъ принципа, воли, силы , разума, идущій во всякомъ вопросе решительно и безъ шорь. Здесь на него вешаютъ собакъ. — Онъ разстрелянъ большевиками.

Я прошелъ къ нему въ кабинетъ и онъ на ходу, бросилъ мне: — «Сегодня ты едешь въ Онегу». Въ полной уверенности, что я получаю какое нибудь назначеніе, я ответилъ — «Слушаюсы». Онъ ушелъ и черезъ несколько минутъ вернулся. «Ну, а теперь садись и слушай».:

«Черезъ несколько дней Архангельскъ будетъ сдалъ».

И онъ мне разсказалъ положеніе: Часть войскъ на главномъ железнодорожномь фронте перешла къ большевикамъ. Несмотря на предупрежденія, которыя онъ делалъ штабу, какъ начальникъ разведовательнаго отделенія, меръ для обороны Архангельска принято не было. Въ городе броженіе. Надо уходить. «Тебе, какъ перебезчику, нужно уходить въ первую голову. Есть два пути. Одинъ — неверный, но более легкій, на ледоколе. Возможно, что они не смогуть уйти. Другой — более верный, но и более трудный — 500 верстъ пешкомь или, еслй будетъ возможно, то на подводахъ, по берегу Белаго моря на Мурманскъ. Тамъ фронтъ Ген. Скобельцына, и онъ будетъ держать его до прихода нашихъ. Сегодня, въ 12 часовъ ночи, этимъ путемъ выходитъ разведка и контръ-разведка. Присоединяйся къ нимъ. У меня есть въ Архангельске связи съ рабочими. Я знаю, что здесь будетъ резня офицеровъ. Все уходятъ, и я остаюсь за Н-ка Гарнизона, чтобы сдать Архангельскъ большевикамъ. Мне за границей не место.»

На редкость неожиданно и серьезно было для меня это известіе..

Говорить было больше нечего, надо делать. Мы простились...

Я пошелъ въ гостинницу, снова оделъ свою самоедскую одежду, забралъ кое-какія вещи и пошелъ въ помещеніе разведки.

Тамъ уже собирались.

Яявился Н-ку разведки Полк. Энденъ.

СДАЛИ.

Мы выступили около часу ночи.

Вещи на лодводахъ. Мы пешкомъ. Темно... Вьюга... Морозъ градусовъ 12... Сапоги скользятъ. Въ совике идти трудно, въ пальто холодно. Хочется спать.

Настроеніе подавленное. Все планы, все надежды рухнули.. Впереди 500 верстъ такого пути... Можетъ быть пленъ. Въ лучшсмъ случае прозябаніе за границей.

Нашъ отрядъ состоялъ изъ чиновъ контръ-разведки, разведки и конвойной каманды штаба, съ пулеметами и винтовками Во главе его стоялъ Полк. Ген. Штаба Байевъ, и его помощникъ Полк. Ген. Штаба Энденъ, къ намъ присоединился Ген. Б-въ Всего въ отряде было около 150-ти человекъ.

Изь команднаго состава почти все люди были своя компанія, изъ нихъ я зналъ раньше только Энденъ, и поэтому мне пришлось держаться особнякомъ. Я былъ радъ такому уединенію, легче было переносить и пореваривать въ самомъ себе все прошлое.

Черезъ два дня мы по телеграфу связались съ Архангельскомъ. Говорили съ Костанди : Архагельскъ съ часу на часъ долженъ перейти въ руки большевиковъ. Надо двигаться скорее, такъ какъ въ гор. Онеге большевики могутъ отрезать путь.

После этого сообшенія настроеніе въ отрядъ упало и Ген. В—въ совершенно удалился отъ командованія отрядомъ, селъ въ уголокъ, снялъ свою одежду и началъ срезать себе погоны...

Мы двигались почти пешкомъ. Делали около 20-ти верстъ въ день.

Велъ отрядъ Полк. Байевъ. По прибытіи въ деревню, каждый разъ повторялась та же картина. Вызывались мужики, передъ ними делались реверансы и начинались уговоры — дать подводы.

Это шелъ отрядъ съ оружіемъ, деньгами и продуктами; — Нельзя портить отношенія съ населеніемъ!

Подводъ не давали, и со дня на день намъ могли отрезать путь.

Тогда я, съ несколькими офицерами попросилъ у Байева денегъ и разрешенія идти самостоятельно. После довольно короткихъ разговоровъ, онъ мне предложилъ взять на себя веденіе транспорта. Съ техъ поръ отрядъ перешелъ въ мои руки.

Мы приходили въ деревню, я вызывалъ старосту, давалъ ему стаканъ рому, двухъ вооруженныхъ людей и прибавляле: — Къ такому то часу нужно столько то подводъ.

Мы пошли со скоростью 40-60 верстъ. Трудно было идти. — Одна узенькая дорожка, справа большей частью море, слева лесъ, везде аршина на полтора снегу.

Впереди Онега...

Пройдемъ или нетъ? Этотъ вопросъ нервировалъ. Наконецъ, мы связались съ ней по телеграфу.

Большевиковъ нетъ.

Мы вошли въ Онегу.

Горизонтъ прояснился. Еще верстъ 200 съ хвостомъ, и мы у своихъ въ гор. Сороки на Мурманскомъ фронте, а тамъ что Богъ дастъ, — или Финляндія, или защита Мурманска.

Итакъ изъ труднаго положенія мы вылезли и картина сразу переменилась:

Не прошло и часу, какъ у Ген. Б—ва на плечахъ появи-лись погоны и куда-то исчезнувшій «штабъ» снова выплылъ наружу.

Еще черезъ полчаса приказаньице:

«Главныя силы отступаютъ по дороге Онега-Сороки, вамъ надлежить прикрывать ихъ отступленіе, оставаясь въ гор. Онеге, войти въ соприкосновеніе съ противникомъ и отступать подъ его давленіемъ».

Было смешно и горько. Но надо было действовать, и, «штабу» было объявлено, что если онъ хочетъ идти съ нами, то ему будутъ обезпечены подводы, и для себя и для канцеляріи, а распоряжаться и драться будемъ мы, когда это будетъ нужно и где это будетъ нужно.

А нужно это было немедленно. — «Главныя силы», то есть и штабъ, и солдаты, были усажены на подводы и двинулись. Мы

же, несколько человекъ офицеровъ, вместе съ подводами, остались въ гор. Онеге. Расчитывали пробыть тамь около часу, но пробыли и того меньше. Въ городъ влетелъ кавалерійскій разъездъ большевиковъ, и намъ пришлось немного подраться.

Разъездъ былъ небольшой. Въ снегахъ ему делать было нечего, и онъ быстро убрался. Мы тоже пошли за своими.

Несколько тревожна была ночь. — Ждапи, что большевики насядутъ. Но они не преследовали.

Самый трудный путь былъ пройденъ. Шли мы бодро и быстро. Помню наши стоянки... Морозъ градусовъ 15-20... Приходимъ въ деревню... Встречаютъ насъ бородатые, высокіе, «косая сажень въ плечахъ» мужики. Входимъ въ избу. — Жарко. И тамъ настоящая русская красота... Баба-хозяйка. Высокая, статная, въ старинномъ русскомъ сарафане... На шее жемчуга.

Трудно было ладить съ подводчиками и добиться того чтобы они не растягивались по узенькой дороге. — Вправо и влево снегъ былъ такой глубокій, что обогнать было невозможно. Поэтому приходилось соскакивать съ саней, бежать по снегу къ отстающему и вразумлять его всякими способами. Эта беготня была очень тяжела, и я страшно усталъ физически.

По дороге, отъ крестьянъ, мы узнали, что впереди насъ уже прошли войска, главнымъ образомъ офицерство. Вскоре и къ намъ начали лрисоединяться отступаюащіе съ фронта. Ходили слухи, что въ Сороку прошелъ штабъ Железнодорожнаго (главнаго) фронта. До Сороки оставалось около ста верстъ. Мы решили пройти ихъ въ одни сутки.

Въ этотъ последній переходъ, перескакивая сь однихъ саней на другія, я долго ехалъ съ Энденъ.

Помню его фразу: «Слушайте, Безсоновъ, а ведь вы, по вашимъ пріемамъ, недалеки отъ большевиковъ».

«Это для меня лучшая похвала» — ответилъ я ему.

«Въ борьбе все средства хороши, но пользоваться некоторыми изъ нихъ не допуститъ меня моя совесть. Въ этомъ разница между мной и ними. Большевики же темъ и сильны, что они не разбираются въ средствахъ и, выбравъ ихъ, идутъ до конца».

Переходъ былъ трудный. Вьюга заметала дорогу. Кони останавливались.

Мой серый, котораго я купилъ у цыгана, совсемъ всталъ.—

Кнутъ не дейстзовалъ. Я кололъ его сзади штыкомъ. Было жалко, но надо были идти впередъ...

Но цель близка... Самое трудное пройдено... Впереди отдыхъ...

*

Поздно ночью мы подошли къ деревушке верстахъ въ 10 отъ ст. Сороки.

Что то странное! Масса саней... Все избы заняты. Встречающіеся люди какъ то особенно настроены, нехотя отвечаютъ на вопросы. Встретили несколько знакомыхъ офицеровъ... Въ чемъ дело?

Генералъ Скобельцынъ сдалъ фронтъ, и ушелъ въ Финляндію. Большевики броневыми поездами заняли станцію Сороки.

Всего со всехъ фронтовъ, собралось здесь около 1200 бойцовъ съ несколькими орудіями, пулеметами и винтовками.

Большевики выслали парламентеровъ и предложили сдаться.

Ген. В-ъ подписалъ договоръ, по которому намъ гарантировалась жизнь, неприкосновенность имущества и свобода. Завтра въ 10 часовъ утра на ст. Сороки должна произойти сдача...

*

Это былъ худшій моментъ въ моей жизни. Нидумать, ни разсуждать я не могъ. Я не владелъ собой и боялся оставаться съ оружіемъ — могъ ввинтить себе пулю въ лобъ. Молча передалъ я свой револьверъ кал. Власову, и, тутъ же, въ соемъ совике, легь на снегь и заснулъ.

*

Сегодня сдача... Позоръ... Снова тюрьмы... Опять все сначала... Разомъ стукнуло мне въ голову, когда я проснулся.

Большевики и договоръ?! Смешно! Почему не принять бой? Бежать... Продолжала работать мысль.

Положеніе не изменилось, но слава Богу мысль о самоубійстве прошла безследно.

Надо бежать.

Къ сожаленію я не смогъ этого сделать. До границы 200 верстъ. Снегь полтора аршина. По дорогамъ и въ деревняхъ красныя заставы. Идти лесомъ безь дорогъ и деревень не было силъ. Я былъ вымотанъ совершенно.

Честь и слава 8-ми офицерамъ, которые на лыжахъ ушли оттуда и достигли Финляндской границы. Уже здесь, за границей, я слышалъ, что бежалъ оттуда и Полк. Энденъ. Ему это было еще труднее, такъ какъ за переходъ онъ сильно ослабъ и у него начиналась цынга. Отъ всей души поздравляю его. Онъ правильно учелъ, что ему, какъ Начальнику разведки, не бывать живымъ у красныхъ.

*

Ужъ очень мне непріятно вспоминать весь этотъ позоръ, поэтому разскажу его въ самыхъ краткихъ чертахъ.

Утромъ всталъ. Уничтожилъ документы. Снялъ погоны Хватилъ стакана три рому, селъ на сани и поехалъ сдаваться.

Противно вспоминать. Какъ я говорилъ, мысль о самоубійстве отпала сразу, но желаніе вместо этого позора умереть въ бою оставалась все время.

Почему онъ не былъ данъ, — надо спросить у «главныхъ силъ» — «штаба», который всетаки успелъ подписать этотъ позорнейшій и глупейшій договоръ.

Кстати сказать, Ген В-ъ, стоявшій во главе этого штаба, былъ популяренъ и любимъ строевыми офицерами. Покойниковъ не судятъ, а онъ разстрелянъ. Ниже я скажу, какъ этоть договоръ былъ выполненъ большевиками.

Дальше...

Подъехалъ къ заставе... Опять те же чекистскія морды... Сдалъ револьверъ.

Тутъ большевики соблюли первый пунктъ договора. — Взяли лодъ стражу.

Привели въ бараки. — Разбитыя окна... На дворе крепкій морозъ... Кругомъ конвой... Состояніе апатіи... Ничего впереди...

Я ведь зналъ на что я иду...

Несколько дней въ Сорокахъ...

Чекисты выбирали генераловъ и заставляли ихъ чистить ватеръ-клозеты.

Затемъ вагонъ и насъ перевезли въ Петрозаводскъ.

ОПЯТЬ ТЮРЬМЫ.

Время сделало свое дело, и здесь я уже почти отошелъ. Снова явились силы, энергія... Появилось злобное желаніе выйти победителемъ изъ положенія.

Въ тюрьме на всехъ не хватило места, и я попалъ въ партію, которую посадили въ бывшую семинарію. Кормить, — насъ почти не кормили и нужно было добывать себе хлебъ какими угодно способами. Тутъ помогъ мне мой прежній опыть. — Покупались конвоиры, летели френчи, куртки, деньги, все это менялось, снова выменивалось, и наша компанія почти всегда была сыта.

Прошло недели две, и большевики соблюли второй пунктъ договора — обобрали насъ совершенно. Ночью чекисты ввалились въ тюрьму и семинарію и забрали наше обмундированіе, консервы и вещи, которыя некоторые захватили съ собой.

Жить стало труднее. Гоподъ усиливался.

Что съ нами будутъ делать, мы совершенно не знали. Я лично, не хотелъ одного — отлравки вь Володгу. Здесь меня никто не зналъ. Тамъ я былъ лично знакомъ всему Особому отделу Чека.

Я ждалъ весны, чтобы подсохли болота и можно было бы бежать. Но видно, не легко мне давалась свобода и не судьба мне была «купить плети»^*) на этотъ разъ.

Не помню, сколько просидели мы въ Петрозаводске, но болота еще не высохли, когда намъ приказали собираться для отправки.

Вагонъ — Вологда... Насъ перевезли туда.

Непріятно. Я началъ ждать всего. Но вотъ прошла томительная неделя... Другая... Иникакого движенія. Никто, — никемъ не интересовался. Стало спокойнее, и я началъ думать, что обо мне забыли.

Держали насъ въ концентраціонномъ лагері, въ громадныхъ баракахъ на конце города. Кругомъ проволока и стояли часовые. Ъсть почти не давали. Зато все это время, раза два въ неделю, насъ душили разнообразными анкетами. Это любимое эанятіе большевиковъ.

Со мной сидели два молодыхъ офицера Аничковъ и бар.

Клодъ, которые вообще, все время держали себя большими молодцами. На этихъ анкетахъ, на вопросъ «какого полка» они неизменно писали: «Кавалергардскаго Е. И. В. Государыни Имп. Маріи Федоровны полка».

Кстати, они пытались бежать изъ Петрозаводска, но въ ту же ночь, попавъ въ непроходимыя весной болота, вернулись обратно. Не помню почему, но это имъ прошло безнаказанно.

Такъ просиделъ я еще съ неделю. Но вотъ поползли слухи, что въ тюрьме, на другомъ конце города сидятъ свои.

Прошла еще неделя. Получаю записочку, что своихъ 11 человекъ. Дело плохо... Значитъ тишина не нормальная. И действительно. У воротъ появился конвой, а въ бараке чекистъ со спискомъ: «Геруцъ, Безсоновъ и еще трое собирайтесь съ вещами». 5 человекъ изъ 1200-отъ! Освежили они меня этимъ сразу.. Ничего хорошаго впереди ждать было нельзя.

Такъ я разстался со всеми офицерами Северной области. Я не зналъ тогда, что въ этомъ, казалось бы худшемъ положеніи, было мое спасеніе.

Я немного отклонюсь въ сторону и разскажу судьбу всехъ остальныхъ. Узналъ я объ этомъ уже много позже. Недели черезъ две после моей «выемки» ихъ всехъ отправили въ Москву. Тамъ, безъ всякихъ допросовъ и разследованій, они просидели до середины лета и были отправлены по направленію въ Архангельскъ. Причемъ ихъ уверили, что Ген. Миллеръ хлопоталъ за нихъ за границей и ихъ посадятъ въ Архангельске на параходъ и отправятъ въ Англію. Вместо этого ихъ выгрузили изъ вагона и этапнымъ порядкомъ перевели въ Холмогоры. Содержали ихъ въ редко ллохихъ условіяхъ. Конвоировали ихъ пленные мадьяры, которые спровоцировали бунтъ. Тогда Ч. К., кажется комиссія Кедрова, посадила всехъ на барку, вывела на середину Сев. Двины и разстреляла изъ пулемета.

Такъ выполнили большевики третій пунктъ договора, гарантирующій жизнь.

Уже въ Соловкахъ мне разсказывали, что такой разстрелъ практиковался въ Соловецкомь, Холмогорскомъ и Партаминскомъ лагеряхъ особаго назначенія неоднократно.

Я поставилъ себе задачей передавать только то, что я самъ виделъ, самъ пережилъ, короче говоря, передавать правду, а не анекдоты, которыхъ уже много ходитъ за границей. Поэтому

я и оговариваюсь, что я только слышалъ объ этомъ, но пробавляю, что слышалъ я это отъ многихъ лицъ, и что это можни считать сведеніемъ вполне достовернымъ.

*

Насъ привели въ Вологодскій особый отделъ.

Обыскали...

Къ этому я уже приготовился. Ни денегъ, ни компаса, ни ножа у меня не нашли, все это я спряталъ. Но я никакъ не ожидалъ, что у меня отберуть мой крестильный крестъ и несколько фотографическиъ карточекъ.

Въ ожиданіи допроса, насъ продержали здесь несколько дней, но не допросили и перевели въ одиночку Вологодской тюрьмы.

ТЮРЬМА—САНАТОРIЙ.

Привели насъ туда вечеромъ. Корпусъ одиночекъ помещался въ тюремной ограде, но совершенно отдельно, где то на «третьемъ дворе».

По середине корридоръ, справа и слева камеры, общая уборная, у дверей надзиратель. Двое изъ насъ попали въ одну камеру, двое въ другую, я съ надзирателемъ остановился у дверей третьей.

«Кто тамъ? «Фраеръ»^*) свой?! Даешь сюда». — Послышался голосъ изъ за двери.

«Хотите къ уголовникамъ»? спросилъ меня надзиратель. Я ответилъ, что мне все равно, — могу сесть и къ уголовникамъ. Онъ меломъ написалъ на двери цифру «3», открылъ, ее и впустилъ меня.

Камера была сравнительно большая, съ особенно высоко поставленнымъ подъ самымъ потолкомъ маленькимъ окномъ. Въ ней стояло три койки. Ни умывальника, ни уборной не было.

Одна изъ коекъ была свободна, я положилъ на нее свои вещи. На двухъ другихъ сидели мои будущіе товарищи, съ которыми мне пришлось прожить долгое время.

Одинъ изъ нихъ былъ коренастый, скуластый, съ золотымъ

зубомъ, скромно одетый, въ синнюю рубаху и туфли на босую ногу, мужчина летъ 28-ми. Другой франтоватый, въ «галифэ», съ лихо заломленной фуражкой. Онъ съ вывертомъ подалъ мне руку.

Увидя мои вещи и, среди нихъ, кое что изъ Еды, они предложили мне кипятку. Я сказалъ что выпить было бы не плохо, но ГДБ достать?

«Сейчасъ будетъ готовъ», ответилъ мне одинъ изъ нихъ. «Согреемь»...

Въ камере были две табуретки. Онъ взялъ одну изъ нихъ, хватилъ ее объ полъ, и она раскололась вдребезги. Подобравъ щепки, онъ тутъ же въ углу, на полу, развелъ костеръ и поставилъ котелокъ съ водой.

«Вотъ уже третью топимъ», прибавилъ онъ смеясь.

— А надзиратель?

«Свистали мы на него»...

Дымъ валилъ во всю, но надзиратель даже не сдепалъ замечанія.

За чаемъ мы разговорились... Оказалось, что я нахожусь въ самомъ высокомъ обществе. — Со мной сидять командующій всемъ Вологодскимъ «блатомъ»^*) и «шпаной», «Федька Глотъ» и его начальникъ штаба «Васька Корова». Находясь въ тюрьме, въ общихъ камерахъ, они вели себя такъ, что тюремная администрація пересадила ихъ въ одиночки. Но и здесь они делали то, что хотели, и администрація решила съ ними не связываться.

Костеръ пылалъ и дымилъ, а надзиратель молчалъ.

Первое , что меня поразило при нашемъ знакомстве, это ихъ разговоръ. Обращаясь ко мне они говорили чисто по русски, но между собой они лопотали на какомъ то наречіи, въ которое входило много русскихъ словъ, но они мешались съ цыганскйми, татарскими, еврейскими и еще какими то. Все это переплеталось руганью. Я ничего не понималъ. Какъ я потомъ узналъ, это оказался «блатной» жаргонъ — «арго» — языкъ воровъ.

Не съ плохимъ чувствомъ я вспоминаю это сиденье. Какъ то спокойно, безшабашно и даже весело текла здесь жизнь...

Съ утра въ нашей камере открывался клубъ.

Входъ въ одиночки былъ запрещенъ и, казалось бы непонятно, какъ попадали сюда арестованные изъ общихъ камеръ. Но для «блатныхъ» нетъ законовъ. Одинъ заговаривалъ надзирателя, въ это время другіе проскальзывали въ дверь.

Шла картежная игра. На карту ставилось все. — Платье, пайки хлеба, ворованныя вещи... Здесь же шла и широкая торговля и товарообменъ.

Въ советскихъ тюрьмахъ нетъ казенной одежды, а уголовникъ даже въ тюрьме, любитъ быть хорошо, — «гамазно» одетымъ. И на ряду съ полуголыми часто видишь какіе то необыкновенные галифэ и френчи. Значитъ «фартъ подвалилъ», счастье пришло — выигралъ. Все это удерживается не долго и постоянно переходитъ изъ рукъ въ руки.

Мы сжились, и я поневоле втянулся въ ихъ жизнь. Я началъ «ходить по музыке» т. е. понимать ихъ языкъ. Сперва они съ большой неохотой объясняли мне отдельныя слова, но потомъ, поверивъ мне, понявъ, что я не «лягавый», и не «стукачъ»^*), давали мне объясненія. Можетъ быть пригодится, думалъ я, и действительно, впоследствіи языкъ этотъ мне помогъ.

Но и туть же въ тюрьме со мной произошелъ забавный случай, когда, благодаря моему знанію языка, целая камера «шпаны» долго принимала меня за «блатного» самаго высокаго полета.

Я находился въ то время уже въ общей камере. Мы стояли какъ то компаніей во дворе и разговаривали. Въ это время я почувствовалъ въ своемъ заднемъ кармане штановъ чью то руку. Я ударилъ по ней и на чисто воровскомъ жаргоне сказалъ что то вроде:

«Брось... Ширма и шкары мои. Ихъ нету»^**)... И потомъ повернувшись прибавилъ: «Хряй на псулъ... Ты что меня за фраера кнацаешь!?»^***)

Въ ответъ на это я увиделъ болыиіе глаза и затемъ удивленный, нерешительный голосъ:

«Э, братъ... Видно и ты горе видалъ».

*

Была весна. Обыкновенно въ эту пору особенно трудно сидеть въ тюрьме. Но тутъ я этого не замечалъ. Какъ то захватывала жизнь, никто изъ окружающихъ не говорилъ о ея тягости. Не было нытья и люди жили.

Помню вечера... Въ маленькое окошечко подъ потолкомъ лился светъ заходящаго солнца... Подъ окнами, на вышке, ходилъ часовой... Все усаживались на кроватяхъ и начиналось пенье.

Есть песни національныя крестьянскія, фабричныя солдатскія и все они хороши только тогда, когда они исполняются теми, кому они принадлежатъ, кто съ ними сросся, на нихъ воспитанъ, а главное кто въ нихъ выливаетъ свою душу. Такъ же и тюремныя песни хороши и очень хороши, когда оне исполняются людьми, которымъ оне принадлежатъ.

«Скиньте оковы, дайте мне волю,

«Я научу васъ свободу любить»...

И въ этихъ словахъ чувствуется, что действительно, у этого босяка, уголовника, вора есть чему поучиться. Онъ понимаетъзнаетъ и чувствуетъ цену свободы.

Удивительно сплоченно, спаянно и дисциплинированно жила «шпана» и «блатные» по своимъ неписаннымъ законамъ. Слово — все. Далъ его — исполняй. Не исполнишь — изобьютъ. Пришьютъ^*).

Расправа была жестокая. Моимъ команьонамъ нужно было кого то наказать. Выходъ въ общія камеры невозможенъ. Но разъ въ месяцъ водятъ въ баню. И вотъ въ промежутокъ 2-хъ-3-хъ минутъ, когда они проходили черезъ тюремный дворъ, двое или трое изъ техъ, кто долженъ былъ быть наказанъ, совершенно избитые попали въ лазареть.

Несмотря нато, что мы довольно долгое время жили вместе и жили хорошо, всетаки они меня никогда не считали своимъ — «себецкимъ масомъ». Только людей, связанныхъ между собой преступленіемъ и даже преступнымъ стажемъ, они считають «блатными», то есть вполне своими.

Я никогда не подлаживался подъ нихъ и, поэтому, они ко мне относились съ уваженіемъ.

Мои просьбы исполнялись. — Если у кого нибудь пропадали вещи, я обращался къ «Федьке Глоту», и черезъ четверть часа онъ вручалъ мне украденную вещь.

Интересны были разсказы ихъ о «делахъ». И одинъ, изъ нихъ имелъ маленькое отношеніе къ моей жизни.

Оказалось, что въ то время, когда я былъ конюхомъ ветеринарнаго лазарета, «Федька Глотъ» былъ на другихъ принудительныхъ работахъ на той же станціи Плясецкой.

У насъ въ лазарете и въ кладовой два, или три раза пропадали продукты, причемъ въ большомъ количестве. Делались обыски, но вора не нашли.

Все это были дела «Глота» и его компаніи. Они ночью устраивали подкопъ дома, влезали въ подвалъ. Одинъ ложился на полъ, иногой выдавливалъ доску въ полу кладовой. Другой влезалъ, забиралъ сколько возможно и они, замаскировавъ подкопъ «смывались». Все оставалось въ порядке, замки на месте, все въ целости и следовъ такъ и не нашли.

*

Мне предложили сделать «операцію»... Накалить головку гвоздя и прижечь ею горло. Получается влечатленіе язвы сифилиса перваго періода... «Васька Корова» сделалъ это себе и получалъ усиленный лазаретный паекъ. Я поблагодарилъ, но отказался...

*

Въ первые же дни моего сиденія въ одиночке, я черзъ шпану связался съ «волей»^*). «Цидульки»^**), какъ «pneumatique» ходили туда и обратно. Оказалось, что Иванъ Ивановичъ, получивъ отъ белой разведки секретное порученіе, возвратясь къ краснымъ, где то въ вагоне, покуривая англійскій табачекъ, хвастанулъ своей службой у белыхъ и его арестовали. Допросили и, раза два, вывели на разстрелъ... Онъ трухнулъ и началъ сыпать фамиліями. Хватали кого попало и забрали человекъ 20, но потомъ, часть совершенно невинныхъ выпустили, и насъ осталось 11 человекъ.

Я понимаю, что на допросахъ онъ всю вину валилъ на меня —

я былъ въ это время у белыхъ и для Чека недосягаемъ, но хуже было,чтоонъпосадилъостальныхъ, и, какъговорятъ уголовники, «завертелъ быка» т. е. заварилъ «дело». Впрочемъ, Чека на то и Чека, чтобы выдавить какія ей нужно показанія и нельзя строго судить человека, спасающаго свою жизнь...

Раза два насъ водили на допросъ въ Вологодскій особый отделъ... Оба раза мы просидели тамъ целый день, но допросили только одного Геруца.

Дело наше было серьезное, но я имъ очень мало интересовался... И вотъ почему.

Какъ то днемъ я удостоился визита самого Н-ка Особаго отдела Вологодской Чека. Меня вызвали въ корридоръ, и я вышелъ къ нему только съ чувствомъ любопытства.

— «Вы бежали оть насъ къ белымъ?»

— «Да, бежалъ»...

— «И вы знаете что вамъ угрожаетъ»?

— «Знаю»...

И я действительно зналъ это не хуже его — Я зналъ что большевики отменили смертную казнь!

Невероятно. Непонятно. Но это было такъ. Еще сидя въ концентраціонномъ лагере, я уже слышалъ объ этомъ, теперь же, черезъ уголовниковъ я узналъ наверное.

Въ спешномъ порядке, въ ночь передъ опубликованіемъ этого декрета, вывозя людей грузовыми автомобилями, они разстреляли въ этой же Вологодской тюрьме несколько сотъ арестованныхъ. Вся тюрьма дрожала... И, съ техъ поръ, людей не стреляютъ, они не исчезаютъ, ихъ не травятъ словомъ, ихъ не убиваютъ. Это я изследовалъ тщательно. А для спокойной жизни въ тюрьме важно знать убьютъ тебя или нетъ. И я зналъ, что неть.

Вотъ почему я ходилъ ручки въ кармашки, посвистывалъ, поплевывалъ, и разсуждалъ такъ:

— «Зажимы»^*) велики... Дадутъ ли 5, 25, или 55 летъ... Все равно... Свободы не видать. Здесь не плохо и лучшаго желать нечего...

Такъ думалъ я, но попалъ не въ лучшіе условія, а прямо въ «санаторій». — Меня перевели въ общую камеру, а оттуда въ тюремный лазаретъ на должность истопника...

*

Сама наша матушка — Вологодская «кича»^*), была тюрьма изъ тюремъ.

Не какая нибудь захудалая, провинціальная и не телерешняя деликатная, а старая, заслуженная, массивная, видавшая виды и настоящихъ матерыхъ преступниковъ...

Дверь нужно втроемъ открывать, решетку, если бежать, годъ тіилить. Однимъ словомъ была: — Тюрьма.

Стояла она въ версте оть города и издалека былъ виденъ ея розовый массивъ съ высокой стеной и бойницами для часовыхъ.

Въ середине былъ корпусъ общихъ камеръ, черезъ дворъ женская тюрьма, затемь лазаретъ, соединенный съ мастерскими, а за нимъ одиночки...

Вотъ въ этомъ то «отеле» я и прожилъ свои лучшіе дни въ советскихъ тюрьмахъ...

Весь день, то есть съ утренней до вечерней поверки вся тюрьма, значитъ все камеры, за исключеніемъ одиночекъ, были открыты. Жизнь здесь, въ то время, можно было уподобить жизни маленькаго провинціальнаго города со своими интерсами, сплетнями, встречами, хожденіями другь къ другу въ гости и подчасъ очень инересными разговорами. Центръ встречъ — это большой дворъ, разделяющій мужской корпусъ оть женскаго. Женщины, какъ и въ маленькихъ городкахъ, сидятъ на заваленкахъ, около нихъ вертятся мужчины. Правда разговоры здесь долускались короткіе, больше объяснялись мимикой и записочками. «Менты»^**) ихъ быстро прерывали, но темъ не менее все это создавало необычную для тюремъ обстановку.

Тюремная церковь была переделана въ театръ, тамъ ставились какія то революціонныя пьесы. На репетиціяхъ неразборчивыми людьми устравались свиданія съ женщинами, и начинались, мягко выражаясь, романы и флирты. Словомъ, тюрьма была не тюрьма, а курорть.

Меня перевели въ лазаретъ. Только толстыя решетки на большихъ окнахь светлой лазаретной камеры моего новаго помещенія напоминали мне, что я всетаки въ тюрьме. Дверь въ корридоръ была открыта. Вместо обычныхъ наръ стояли койки съ бельемъ, и у постелей ночные столики. Помещалось насъ въ

этой комнате 5 человекъ. Люди, вне подозреній въ провокаціи, — все администрація лазарета: Во главе стоялъ докторъ, тоже изъ заключенныхь, затемъ поваръ, — бывшій балетмейстеръ, и два истопника — мой знакомый Д-ва и я.

Вся тюрьма голодала. Вопросъ питанія въ тюрьмахъ , это вопросъ первейшій. Онъ ворочаеть людьми. Заставляеть ихъ идти на компромиссы съ совестью, сдаваться большевикамъ и просто делаетъ людей мерзавцами.

Большевики это прекрасно учли и этимъ орудуютъ. Въ Россіи питанія въ тюрьмахъ нетъ. Въ тюрьмахъ ясно выраженный голодъ. Человекъ на одномъ тюремномъ пайке долженъ протянуть ноги.

Мы и въ этомъ отношеніи находились въ исключительныхъ условіяхъ . Свой поваръ, следовательно своя рука владыка. Супъ съ мясомъ, правда съ кониной, каша съ масломъ и каша съ сахаромъ. Объ этомь, конечно не могли и мечтать «свободные граждане» — «свободной Россіи».

Если ко всему этому прибавить еще молодую надзирательницу, дежурившую вместо надзирателя у дверей лазарета, то ясно станеть, что иногда и въ тюрьмахъ бываетъ хорошо. А на Советскую «волю» изъ такого положенія можно только выгонять...

Вся эта жизнь покупалась мною за две -три вязанки дровъ которыя я долженъ былъ напилить, наколоть и принести ихъ для кухни и лазаретной ванны, которой могъ пользоваться и я самъ. Конечно, такія места ценились очень высоко и за нихъ нужно было платить продуктами изъ города, или они давались по колоссальной протекціи. Протекція же у меня была черезъ Д-ва, стараго арестанта, уже пустившаго корни на должности истопника.

Время шло... Я ждалъ... Недоумевалъ... Но наконецъ, дождался...

— «Безсоновъ»!...

— Къ решетке для свиданій... Подумалъ я.

— «Въ канцелярію.» Крикнулъ надзиратель.

— Нетъ, не то...

Я пошелъ за нимъ уже безъ особой охоты. Открылъ дверь

Настя... и ея неестественный тонъ...

— «Я только сегодня пріехала въ Вологду и отъ Особаго отдела получила подарокъ: Пулю въ лобъ ввинчу вамъ я...»

— «Поздно милая, надо было раньше думать... Теперь эти шутки изъ моды вышли».

Сели. Я былъ очень радъ ее видеть...

Рядомъ съ ней корзина съ англійскими консервами, сигаретами и шоколадомъ.

— «Узнаете»? спросила она указывая на нее. «Ведь «тамъ» вы къ этому привыкли».

Было непріятно... Наконецъ заговорили по хорошему. Вижу хочетъ, чтобы я попросилъ ее о себе... А я упираюсь. наоборотъ, разсказываю, какъ хорошо живется въ тюрьме.

— «Ну что-жъ? Выпьемъ? Шутила она.

— «Вотъ только этого мне и не хватаетъ».

— «Ну такъ скоро будеты».

Чемъ ни жизнь была въ моей Вологодской тюрьме...

Но водки въ ней, мне такъ и не удалось выпить.

Какъ всегда все перемены въ тюрьмахъ производятся неожиданно для арестантовъ. Такъ же произошла и моя...

Особый отделъ, за которымъ мы числились, расфмормировался и насъ «по этапу» махнули въ Архангельскъ.

ПОДЪ СУДОМЪ ТРИБУНАЛА.

Архангельская тюрьма...

Контрастъ между Вологодскимъ «санаторіемъ» и нашимъ теперешнимъ положеніемъ былъ резкій.

Камеры на запоре. На тюремномъ дворе пулеметы въ углахъ. Связь по тюрьме и съ внешнимъ міромъ слабая. —

Перестукиваемся. Переписываемся. И ползутъ слухи о разстрелахъ.

Слышно, что действуетъ комиссія Кедрова и Ревекка.

То и другое знаменитость. Где они — тамъ массовые разстрелы. Но покуда ничего определеннаго.

Однако ждать пришлось недолго. Скоро появились и первыя капли крови.

Я сиделъ въ общей камере. Напротивъ были одиночки. Уборная была общая. Выпускали насъ редко, но всетаки связь была.

Утромъ я вышелъ умываться. Надзиратель былъ чемъ то занятъ, и я подошелъ къ камере знаменитаго въ северной области партизана Ракитина. У меня былъ табакъ, и я передалъ его ему. Онъ обрадовался и мы закурили.

Дело его вела Ревекка, и она гарантировала ему жизньі «Ну, какъ Ракитинъ», спросилъ я его — «не думаете, что насъ «повернутъ налево?»^*)

— «НЕтъ, я твердо убежденъ, что этого не можетъ быть. Еще третьяго дня меня вызывала Ревекка и еще разъ подтвердила, что я буду живъ. Да ведь и смертная казнь отменена окончательно...». Мы простились.

Въ ту же ночь, въ числе 17-ти человекъ, онъ былъ разстрелянъ.

Сидеть становилось все хуже. Не было еды. Не было табаку. Въ белыя ночи не спалось. Было томительно. Скорей бы какой нибудь конецъ. И его можно было ждать всегда.

Въ часъ ночи грохотъ ключа. И въ дверяхъ комендантъ со спискомъ. — Вызываеть двоихъ. Оба числились за комиссіей Кедрова.

«Съ вещами собирайтесь!». Раздаютъ хлебъ... Крестятся, но видно еще надеются.

Въ корридоре слышень шумъ... Кто то борется, не дается взять... Вывели. Мы бросились къ окнамъ.

На дворе выстраиваютъ партію человекъ въ 20. Ихъ окружаетъ конвой. Но виденъ какой то непорядокъ. Въ конвое какая то заминка. Два-три чекиста и комендантъ размахиваютъ револьверами.

Намъ крикнули: — «Отъ оконъ»! И дальнейшаго мы не видели...

Только на следующій день по тюремному радіо узнали мы подробности. — Конвой былъ не опытный, вывелъ на Мхи (тундра на окраине Архангельска) партія бросклась въ разсыпную, и одинъ изъ офицеровь бежалъ.

Но эти первые разстрелы насъ не касались. Все ихъ жертвы числились за Ревеккой или за комиссіей Кедрова. Мы же были

за Архангельскимъ Военно-Морскимъ трибуналомъ и, казалось бы, на открытый судъ больше надеждъ.

Но вотъ и онъ не замедлилъ себя показать. Въ нашей камере сидело трое бывшихъ офицеровъ, служившихъ у большевиковъ на гражданской службе. Ихъ обвиняли въ организаціи возстанія въ тылу красной арміи. По ихъ разсказамъ они были не виновны, и сидели они бодрые и веселые.

Пришелъ день суда. Шли они на него, думая найти въ немъ исходѵ Но обратно не вернулись. Ихъ взяли въ камеру смертниковъ и черезъ 48 часовъ разстреляли.

Этимъ начались те колоссальные разстрелы, которыми потомъ славился Архангельскъ, Холмогорскій и Портаминскій лагери. Русскій конвой сменили мадьяры и китайцы, «заминокъ» уже не было и, я боюсь говорить цифрами, но во всякомъ случае, много тысячъ людей легло на «Мхахъ» и на дне Северной Двины.

Конецъ приближался. — Насъ вызвали на допросъ.

Первый пошелъ И-въ. Вернулся онъ бледный, мы начали его разспрашивать, но какъ всегда онъ что то путалъ.

Занимъ вызвали Герутца. Допрашивали его долго. Вернулся веселый и въ полной уверенности на благополучный исходъ.

Вызвали еще троихъ... Настала моя очередь. Следователь оказался морякъ и, на мой взглядъ, простой русскій парень.

Начался допрось. Въ самомъ начале я его прервалъ и, довольно развязно, сказалъ ему:

«Слушайте, Вамъ все равно, а мне пріятно... Отдайте мне фотографическія карточки, которыя у меня отобрали въ Вологодскомъ Особомъ отделе»...

Онъ ответилъ на это какой то шуткой. Мы поговорили, онъ согласился и, взявъ все мое дело, началъ его перелистывать.

«Карточекъ нетъ, вотъ ваше дело»... И онъ простодушно показалъ какіе то мапенькіе жиденькіе писточки.

«Если нетъ моего дела, то не будетъ и моихъ показаній», подумалъ я и началъ давать ему уже то, что я хотелъ...

И-въ совершенно запутался и далъ четыре или пять разныхъ показаній о нашей съ нимъ связи. Только одно изъ нихъ было правильнымъ.

Допросъ продолжался.

«Вы признаете сбея виновнымъ въ томъ, что...» и онъ мне, въ краткихъ словахъ, передалъ первое показаніе И-ва, которое

имъ было дано подъ угрозой разстрела и представляло собой сплошной вымыселъ.

— «Нетъ». Совершенно чистосердечно могь ответить я.

После этого онъ мне предъявилъ второое, такое же. Затемъ третье — совершенно правильное и четвертое, опять ложное.

Я отрицалъ все.

Кажется я выскочилъ... Мне казалось, что дела мои неплохи, но я всетаки ни въ чемъ не былъ уверенъ. На второмъ допросе я самъ писалъ показанія и, конечно, только то, что я хотелъ показывать. Боясь испортить дело какой нибудь ошибкой, я постарался сократить свои показанія.

«Вы мне скажите откровенно», обратился я къ моему следователю, — «вы меня повернете на Мхи, или нетъ?»

— «Нетъ, за что же». Ответилъ онъ смеясь. «Въ такомъ случае я показалъ все».

— «Ну хорошо, на суде разберутъ». На этомъ мы разстались.

Вретъ или неть? Этотъ вопросъ решить было нельзя.Ракитинъ и трое изъ нащей камеры были хорошіе примеры.,

Герутцъ продолжалъ быть настроеннымъ очень оптимитически и зарожалъ этимъ меня. И-въ совсемъ запутался и даже намъ началъ врать. Изъ 11-ти человека кандидатами на разстрелъ у насъ считались: Герутцъ, я и И-въ.

Завтра судъ...

Белая ночь... Не спится... Въ голове готовятся фразы, ответы, оправданія, доказательства... Хочется конца, но хочется и жить.

Настало утро... Мы сошлись въ уборной.

Движенія нервныя, голоса неестественньі, на лицахъ натянутыя улыбки. Попытки шутить.

Я решилъ: на суде я сажусь ближе къ окну. Прочтутъ смертный приговоръ. — Въ окно! Тамъ пускай достреливаютъ. Есть хоть одинъ шансъ уцелеть. И приготовился: Взялъ ножъ, деньги, компасъ. Наделъ две цветныя рубашки, чтобы переменить костюмъ, засунулъ въ карманъ запасную кепку. Это было все, что я могъ сделать, для подготовки къ побегу.

Залъ суда... Посередине, на возвышеніи столъ, покрытый красной скатертью, сбоку — маленькій для секретаря, внизу — наши скамейки.

Судъ открытый. Въ зале 2-3 слушателя.

«Встать — судъ идетъ»!.

Три судьи. Среди нихъ мой следователь. Сторонъ не было.

Судъ начался...

Часа три продолжался допросъ. Затемъ задавали отдельные вопросы. И перерывъ.

Мы обменялись мненіями. Казалось, все идетъ хорошо.

После перерыва намъ было предоставлено последнее слово.

Очень хорошо, разбивая обвиненіе, говорилъ Герутцъ. Совершенно заврался И-въ. Несъ ужасную чепуху дезертировавшій изъ красной арміи и перешедшій къ белымъ, молодой деревенскій парень: Онъ «нечаянно» прошелъ около 60-ти верстъ... Судьи смеялись.

Я говорилъ очень коротко, избегая резкостей, и не касаясь сущности дела. Все равно никого не убедишь...

Судъ удалился на совещаніе.

Нервы сдали... Каждый думалъ свою думу. Но вотъ наши головы поднялись. Послышались отдельныя фразы.. Сначала шопотомъ. потомъ начался разговоръ. Казалось опасаться нечего.

Прошло полъ часа... Часъ... Что то долго... Взяли сомненія.

А за ними пахнуло и смертью. — Секретарь прошелъ къ конвою. Конвой усилился и толпой вошелъ въ залъ. Что -то не ладно...

«Встать, судъ идеть!».

Лица судей изменились... Будетъ смерхный приговоръ. Но кому?

Приговоръ состоялъ изъ краткаго повторенія обвинительнаго акта и постановленія суда.

Первой части я не слушалъ. Я старался только уловить на какомъ месте по порядку стоитъ моя фамилія... Она шла пятой,

Можетъ быть не разстреляють, но надо быть наготове... Я подвинулся къ окну.

Председатель отчетливо, громко, и казалось, томительно долго, читалъ первую часть... Но вотъ...

«Судъ постановилъ: Бывшаго Начальника Разведывательнаго отделенія Железнодорожнаго фронта, бывшаго Шт-Кап. Герутца, крестьянина Н-ской губерніи, деревни Б. И-ва и крестья-

нина деревни Е. К-ва, приговорить къ высшей мере наказанія: Къ разстрелу!»...подчеркнулъ последнія слова председатель...

Дальше я опять не слушалъ... и только отрывки фразъ долетали до моего сознанія... «10 леть... Безсоновъ 5 летъ...» и дальше что-то такое, «... но принимая во вниманіе предвари-тельное заключеніе, какія то амнистіи... отъ наказанія освободить.»

Герутцъ былъ бледенъ, какъ полотно, но спокойно, разумно, ссылаясь на договоръ, подписанный Ген. В-мь, доказывалъ, что судъ не имелъ права вынести ему такой приговоръ. И-въ плакалъ и метапся...

У дезертира К-ва волосы стапи дыбомъ... Такъ просто: — Встали дыбомъ... Сперва лежали, а потомъ встали. На голове у него образовалось шапка изъ торчащихъ въ разныя стороны, какихъ то неестественно прямыхъ, длинныхъ волосъ.

Конвоиры подошли къ нимъ вплотную, и, окруживъ штыками начали загонять въ уголъ.

Черезъ несколько минутъ ихъ подъ усиленнымъ конвоемъ повели въ камеру «смертниковъ»...

Я не выдержалъ, отвернулся, но продолжалъ стоять на месте.

«Вамъ сейчасъ выдадутъ документы», — обратился ко мне мой следователь, «вы свободны»...

Все вертелось въ моей голове. Этотъ приговоръ, лица смерт никовъ, радость, что я живъ, какая то свобода...

Я съ трудомъ понималъ свое положеніе.

Оказалось, что мы все приговорены на разные сроки, но намъ учтены разныя амнистіи, и мы свободны. Я былъ готовъ ко всему, но только не къ немедленному воспріятію свободы.

Документы получены, и 5 изъ 11-ти на улице... Жизнь и смерть еще не расплелись... На лицахъ неопределенныя улыбки... Нетъ словъ... Въ голове неясно... Печаль борется съ радостью.

Трудно передать ощущеніе свободы. Только тотъ, кто переживалъ пойметъ это... Жаль, что жизнь скоро стушевываетъ это ощущеніе счастья... Сидя ночью, съ однимъ изъ выпущенныхъ, въ семье, пріютившей насъ, мы не спали, а полной грудью вдыхали это чувство и были действительно счастливыми людьми...

Опасность миновала... Но не совсемъ. Нужно было немед-

ленно уносить ноги. Случаи вторичныхъ арестовъ, и потомъ разстрела были обычнымъ явленіемъ.

Помявшись передъ визитомъ въ «Особый отделъ» за пропускомъ на выездъ изъ Архангельска, я всетаки получилъ его, и на следующій же день, селъ въ вагонъ.

Поездъ двинулся и въ окнахъ замелькали знакомыя места. Въ моей памяти рисовались картины недавняго прошлаго.

Воть «Разъездъ 21-ой версты»... Принудительныя работы... Ст. Плясецкая, мой ветеринарный лазаретъ... Белые и красные.

Много тяжелыхъ переживаній... Но все въ прошломъ. Жизнь впереди.

НЕЛЕГАЛЬНЫЙ.

Усталъ я... Хотелось отдохнуть. Остановиться. Сделать передышку.

Довольно авантюръ, тюремъ, побеговъ, допросовъ, судовъ.

Автоматически, после выпуска изъ тюрьмы, я считался мобилизованнымъ и получилъ предписаніе отправиться на Советско-Польскій фронтъ, куда то за городъ Смоленскъ. Но довольно войны, довольно драки... Довольно белыхъ, красныхъ, поляковъ. Все хороши... Попробовалъ...

Что же делать?

Я зналъ, что если я предоставлю себя теченію, то, какъ бывшій офицеръ, вскоре займу какой нибудь постъ. Надо было выходить изъ положенія.

До фронта я не доехалъ, то есть вернее свернулъ въ сторону и заселъ въ местечке «Полота» близъ Полоцка. Служить надо было, хотя бы первое время, во чтобы то ни стало. И, я нанялся въ Конское Депо. На моей обязанности лежала пріемка лошадей, наблюденіе за ихъ уходомъ и сдача ихъ въ армію.

Надо сказать, что въ то время я всей душой ненавиделъ простой Русскій народъ. Не свои ошибки я виделъ, а его ошибки, и во всемъ случившемся обвинялъ его. Я считалъ его во всехъ отношеніяхъ ниже себя и мне подобныхъ, и не могъ помириться съ его господствомъ надо мной. Я всеми способами хотелъ вылить

на него свою ненависть и чуть чуть не поплатился за это очень жестоко.

У меня въ подчиненіи были уборщики. Въ своемъ отделеніи я ввелъ жесточайшую дисциплину и нещадно третировалъ людей. Служа въ Кон. Депо, я не скрывалъ, но и не афишировалъ своего пребыванія у белыхъ. Вопросъ этоть виселъ въ воздухе.

Комиссаромъ тамъ былъ Вишняковъ. Какъ все комиссары, онъ старался за что нибудь зацепиться, чтобы кому нибудь нагадить. Онъ вошелъ въ соглашеніи съ уборщиками, чтобы создать, противъ меня «дело». Они съ радостью пошли на это, чтобы мне отомстить. Придраться ко мне со стороны службы было нельзя. Я во много разъ больше понималъ въ моемъ деле, чемъ онъ, и поэтому, они обосновались на моемъ прошпомъ.

Въ концЕ 1920 года меня вызываетъ къ себе следователь Витебскаго Военно-Революціоннаго трибунала и предъявляетъ мне обвиненіе въ томъ, что я во время пребыванія у белыхъ служилъ въ контръ-разведке, допрашивалъ пленныхъ, билъ и разстреливалъ ихъ. Я ему ответилъ, что мое дело уже разсмотрено Архангельскимъ Военно-Морскимъ трибуналомъ, и я оправданъ.

«Есть новыя данныя. Ваше дело будетъ пересмотрено».

Меня арестовали и посадили въ Витебскую тюрьму.

Начался мой желанный «отдыхъ»...

Дело принимало серьезный оборогь. Оказалось, что на меня донесъ одинъ изъ уборщиковъ, который, сговорившись съ комиссаромъ, показывалъ, что онъ самъ былъ пленнымъ, знаетъ меня и все, что онъ показывалъ, лично виделъ. Моимъ показаніямь не придавали никакой цены. — Верили «пролетаріату».

Былъ назначенъ день суда. Я былъ уверенъ, что меня «стукнутъ». Но Богъ спасъ. На последнемъ допросе, дня за три до суда, изъ показаній уборщика выяснилось, что все мои «преступныя деянія» были мною совершены весной 1919 года. И это меня выручило. Не совпадапи даты. На самомъ деле въ это время, я былъ на принудительныхъ работахъ — конюхомъ ветеринарнаго лазарета. Зацепка нашлась. Я вздохнулъ легче. Но какъ доказать свое alibi?..

И вотъ тутъ, я вспомнилъ , что въ другомъ отделеніи КонДепо, я какъ то встретилъ симпатичнаго малаго, ветеринарнаго фельдшера, «сочувствующаго» партіи коммунистовъ, «товарища»

Б-ва, который работалъ некоторое время вместе со мной, то есть былъ моимъ начальствомъ въ ветеринарномъ лазарете на ст. Плясецкой. Но какъ его найти и дать знать? На помощь мне пришла «шпана». Я написалъ ему записку, и она была ему передана.

Опять судъ... Опять столъ, покрытый красной скатерью.. Передъ нимъ моя скамья подсудимыхъ... моя «передышка» мой «отдыхъ». Опять судьи... и та же процедура.

Какъ всегда, какъ можно скорей, я постарался взять иниціативу въ свои руки. И сразу перевелъ свои показанія на даты... Вижу, мой доносчикъ бледнеетъ... Судъ требуетъ доказательствъ. Я ссылаюсь на Б-ва.

Его допрашиваютъ. Онъ вытаскиваетъ билетъ коммуниста и утверждаетъ, что действительно весной 1919 года, я не могъ быть у белыхъ, такъ какъ я находился на территоріи красныхъ. Ему верятъ. Судъ прерываетъ заседаніе и удаляется на совещаніе.

Я спасенъ. Мой доносчикъ, мне кажется, похуделъ въ несколькоминутъ. Онъвидимобоялся, что его притянутъ къ ответственности за клевету. Но судъ решилъ иначе. Въ страде произвола все бываетъ. Какъ это ни странно, но съ совещанія судъ не вернулся, своего приговора не объявилъ, а поступилъ такъ, какъ ему захотелось. — Вышелъ секретарь, передалъ мне мои документы и сказалъ, что я свободенъ.

Очутившись на свободе, я решилъ, что «довольно отдыхать». и пора приниматься за дело. Въ Советской Россіи «кто не работаетъ , тоть не естъ». А для работы напо было попасть въ Петроградъ.

Дело было нелегкое и оказалось еще труднее, когда я пріехавъ въ Инспекцію Кавалеріи арміи западнаго фронта узналъ тамъ свое положеніе. Я былъ расшифрованъ и сталъ мобилизованнымъ для красной арміи офицеромъ.

Инспекторомь кавалеріи былъ полковникъ русской службы Ш-тъ. Его комиссаромъ латышъ Лея. Оба они делали «красную» карьеру. Въ нее же они захотели втянуть и меня. Вначале въ форме любезнаго предложенія мне предлагали кавалерійскій полкъ. Я такъ же любезно благодарилъ и отказывался. Затемъ любезность сменилась более настойчйвыми предложеніями.

Я твердо упирался. Я зналъ, что здесь нельзя делать ни

одного шагу, ни одного компромсса. Если сделалъ, то пропалъ. Большевики сумеютъ заставить делать то, что они захотятъ. Свою волю ты уже потерялъ. Но трудно было выкрутиться. Тонко нужно было вести свою линію.

Борьба моя съ инспекціей обострялась. Мне нужно было выйграть время. Наружно я ничего" не делалъ, но на самомь деле работалъ изо всехъ силъ. — Я проходилъ черезъ эвакуаціонныя комиссіи и перескочилъ уже на 5-ую.

Надо было по болезни эвакуироватся въ Петроградъ. Но я былъ здоровъ.

Къ счастью въ тюрьмахъ у меня во рту сломался золотой мостъ. На этомъ я и выехалъ. Приносилъ дантисткамъ цветы... Меня свидетельствовали... Выдавали удостоверенія. И такъ я дошелъ до последней комиссіи...

Въ это время въ Инспекціи уже готовился приказъ о моемъ назначеніи.

Какъ говорятъ на скачкахъ — я выйгралъ голову... Имея въ кармане эвакуаціонный билеть, я пришелъ въ Инспекцію.

«Вы на этой неделе выезжаете на фронтъ и принимаете Н-ій каваллерійскій полкъ»... Сухо, въ форме приказанія, приветствовалъ меня инспекторъ каваллеріи.

— «Простите, я сегодня по болезни эвакуируюсь въ Петроградь, не откажите отдать распоряженіе, — заготовить мне документы».

Комиссаръ старался меня задержать, но ничего не могъ сделать. — Постановленіе эвакуаціонной комиссіи отменить нельзя.

Все было въ лорядке. На все свой деньги я купилъ 7 поросятъ и селъ въ поездъ...

«Дай Петроградъ»!

*

Я подъезжаль къ Петрограду въ 1-мъ классе! На двухъ полкахъ, въ двухь корзинахъ были у меня мои 7 поросятъ...

Провезу или нетъ!?. Неужели протащивши всю эту порцію черезъ все заградительные отряды, я отдамь ихъ въ Петрограде?

Вотъ и Царскосельскій вокзалъ... Забравъ свою ношу на плечо, я, делая видъ, что мне очень легко, направился къ вы-

ходу. Уже около самаго заградительнаго патруля я случайно провелъ рукой по пальто. И мой ужасъ...

Текутъподлые! Все пропало... И былъ действительно моменть, когда я потерялъ всякую надежду. Но «его величество случай» сохранилъ мне моихъ поросятъ. — Я тутъ же встретилъ железнодорожнаго служащаго, бывшаго носильщика на Балтійскомъ вокзале. Много разъ, когда я слѵжилъ въ Петергофе, онъ таскалъ мои вещи и полѵчалъ на чай.

«Проведите»...

*

Ужасъ и тоска охватили меня, когда я вышелъ на знакомыя улицы: Ведь это мой родной Петроградъ! Темнота. Мостовая перевернута. Народу нетъ. Мерзость. Куда, о Господи? И я побрелъ къ своимъ знакомымъ. Теплый хорошій пріемъ, и я подъ кровомъ.

Такъ началась моя жизнь въ Петрограде. И ужъ если я разсказывалъ о своемъ воспитаніи, полученномъ въ тюрьмахъ, то разскажу и о его результатахъ. Выучили большевики меня жить... Выработали достойнаго имъ ученика... И воть, насталъ для нихъ часъ расплаты. Не убила меня прежняя жизнь, а наоборотъ вселила въ меня силу и крепость зверя, борющагося за свое суще-ствованіе.

Семь поросятъ, штанишки на ногахъ и больше ничего... Такъ я началъ свои первые шаги. Во первыхъ нужно «легализировать» себя. Надо сказать, что будучи «грамотнымъ», все препроводительныя бумаги писалъ я себе самъ и только давалъ ихъ подписывать. И составлялъ я ихъ на все случаи — безъ точекъ надъ і. «Удостовереніе личности» — тамъ сказано: «Прикомандированный къ Инспекціи кавалеріи такой то»... растяжимо. И это надо было использовать.

Я отправился въ «Изоляціонно-пропускной пунктъ». Предсталъ передъ 4-мя болванами, сидевшими за столомъ, и молча подалъ свои бумаги.

«Вы кто будете — комсоставъ или красноармеецъ?»

Я немножко задержалъ свой ответь, тогда другой опередилъ меня и сердито рявкнулъ:

«У насъ нетъ комсостава — пиши его красноармейцемъ».

Хорошо. «Легализація» начинается... Черезъ месяцъ, на

основаніи этой регистраціи, я взялъ у нихъ удостовереніе, что я «красноармеецъ Безсоновъ, уроженецъ г. Петрограда, такого то года рожденія». А еще черезъ месяцъ, на основаніи ихъ же приказовъ, демобилизовался. Такъ я «пегализировался». По трудовой книжке я сталъ демобилизованнымъ письмоводителемъ, никогда ничего общаго, ни съ юнкерами, ни съ офицерами, ни съ судами, ни съ тюрьмами не имевшимъ.

На улицэхь расклеивались плакаты — приказы: «Подъ страхомь строжайшаго, вплоть до разстрела, наказанія, приказывается всемъ юнкерамь, офицерамъ и т. п. являться въ такія то учрежденія». Я подходилъ, читалъ и, решивъ разь навсегда, что это меня не касается, продолжалъ жить демобнлизованнымъ красноармейцемь. Но все мое богатство, 7 поросятъ, скоро кончилось и всталъ вопросъ о существованіи. Надо есть и пить.

Уезжая на войну, я на Козухинскихъ складахъ оставилъ все свои вещи и квартирную обстановку. Сейчасъ я решилъ навестить ее. Придя въ то помещеніе, где она стояла, я увиделъ только груду фотографическихъ карточекъ и одно трюмо. Карточки я забралъ, подтянулъ свои единственные штанишки и съ легкимъ сердцемъ вышелъ на улицу.

НАЛЕТЫ И «ДЕЛА».

Что же делать? Выходовъ было несколько. Первый. — Служба у большевиковъ. Но этотъ выходъ сразу отпалъ. Во первыхъ это компромиссъ со своей совестью, на что я уже не могь идти... Во вторыхъ подлаживаніе, пожатіе руки всякой дряни и т. п. Я зналъ, что я можеть быть выдержу месяцъ, другой, но въ конце концовъ, я ихъ пошлю очень далеко... А они меня еще дальше... Неть это не для меня.

Являлся другой. Я знаю Петроградъ, у меня много знакомыхъ Можно заняться спекуляціей. Брать вещи и ихъ перепродавать. У кого же я ихъ буду брать? Да у своихъ же друзей, знакомыхъ... Нетъ, опять не подходить. Брать последнія вещи у неимущихъ людей, перепродавать ихъ, при этомъ обязательно врать, изворачиваться... Нетъ. Не идетъ, не дело.

Наконецъ последній выходъ: Откинувъ законъ Бога, большевики установили свой... Я утверждаю, что въ Советской Россіи нетъ человека, который бы не преступилъ его... Что же мне делать?..

Принять вызовъ. Стать вне закона. Померяться силами. Для нихъ все средства хороши. Для меня же только те, которыя позволитъ совестъ...

Решеніе составилось, надо было найти пути... Большевики сильны... Я хочу быть умнее ихъ... Помогь случай.

Я жилъ тогда съ Юрьевымъ. Вернувшись какъ-то домой, онъ разсказалъ мне что встретилъ своего знакомаго, служащаго въ хозяйственной части одного изъ Советскихъ учрежденій. Пощупалъ его, попробовалъ, тому «и хочется и колется»...

Давай его...Устроили обедъ. У насъ иногда не хватало на табакъ, но для «дорогого» гостя родилось все... — И осетрина, и куропатки... И мороженное и супъ съ пирожками...

Служилъ «свой» лакей... Водки и вина вволю. Обедъ былъ первейшій, и нашъ упиравшійся вначале «Петя — Володя» подъ конецъ намокъ... Поставили вопросъ ребромъ...

— «Согласенъ».

Ударили по рукамъ. Протрезвили и начали подготовку. Нужно было добиться, чтобы служащіе хозяйственной части учрежденія несколько воскресеній подрядъ собирались бы на сверхурочную работу. Къ моменту действія необходимо было сочетать наибольшее количество денегъ въ кассе, наименьшее количество людей на работе и присутствіе казначея съ ключами отъ несгораемаго ящика.

Готовились долго, обдуманно, осторожно. Упрямо шли къ своей цели. Зданіе учрежденія было большое. Касса находилась во второмъ этаже, далеко отъ входа, въ конце корридоровъ, въ маленькой простой комнате. Шагахъ въ 20-ти отъ наружнаго входа были ворота проходнаго двора. Несколько разъ, подъ видомъ кліентовъ, порознь, мы побывали въ учрежденіи. Осмотрели помещеніе, физіономію кассира, ворота, дворъ, другія ворота. Установили место стоянки автомобиля. Долго возились съ выборомъ шоффера. При переговорахъ можно играть только наверняка, и вместе съ темъ, нужно было сочетать «своего» человека съ сильной, вполне исправной машиной.

Если играть въ такія игрушки, то надо , чтобы на долю случая приходилось какъ можно меньше шансовъ.

Уговорились: нашъ «Петя — Володя» долженъ былъ насъ встретить въ 11 часовъ утра съ бумагами въ рукахъ, на углу та-кихъ то корридоровъ. Это условный знакъ, значитъ все въ порядке. — Казначей на месте, ключи у него.

Если «Петя» былъ на месте, но безъ бумагъ, то какая то заминка. Если «Володи» нетъ совсемъ, значитъ все пропало.

Наконецъ все готово...

Былъ четвергь. Переговоры кончены. Налетъ назначенъ на воскресенье.

Пятница... Вечеръ... Уже безъ дела, я зашелъ къ «Пете-Володе»... Встречаетъ, мнется... И вдругь выпаливаетъ:

— «Юрій Дмитріевичъ... Вы можете меня называть какъ угодно... Но я струсилъ»...

Я попробовалъ его уговорами.. нетъ!

— «Я трусъ, я не товарищъ, я мерзавецъ... Но я боюсь».

Я его просьбами... Не поддается. — «На «дело» я не пойду»... Я пугнулъ...

Никакъ. «Въ воскресенье на службу я не выйду».

Выдержать было трудно. Я жилъ тогда этимъ деломъ. Оно взя-ло всю мою волю, энергію. Проиграю... На другое не было силъ.

Ночь. — Кошмарная... Настоящее, полное отчаяніе... Я хо-телъ, — я долженъ былъ выйти победителемъ. По моему... По тогдашнему, — я шелъ на правое дело. — Я хотелъ есть... И дать другимъ.. Мне — не давали.. Я бралъ силой. И я... Молился Богу. Оть души... Я не понималъ тогда ученія Христа. По совести... И тогда я считалъ ее чистой.

Настало утро субботы. Куплю...

Я разбудилъ Юрьева и послалъ его въ учрежденіе съ темъ, чтобы онъ, подъ какимъ угодно предлогомъ, привелъ ко мне знакомаго ему мелкаго служащаго хозяйственной части. Черезъ Два часа тотъ былъ у меня.

Хотите получить сколько то милліоновъ? По сегодняшнему курсу это составитъ около трехъ тысячъ золотомъ».

Я предложилъ ему половину причитающейся «Пете-Володе» суммы».

По разсказамъ, «Пети-Володи» онъ считался неподкупнымъ.

— «Что надо сделать?.»

«Все готово...» И я подробно разсказалъ емутвсе дело и обязанности «Пети», которыя онъ долженъ былъ взяь на себя.

И я купилъ...

Воскресенье... Еще не совсемъ проснувшись, я чувствовапъ, что надо что-то сделать... Ахъ , да!... Сегодня налетъ!

10 часовъ. Мы вышли. Автомрбиль не заезжалъ — лишняя улика. Дошли пешкомъ... Шоферъ на месте, номеръ забрызганъ, фуражка заломлена, видъ бодрый... Увидепъ насъ, соскочилъ, завелъ машину...

Безъ 3-хъ минутъ 11...

Знакомое зданіе...

Но что такое?... Вялость... Хочется спать... Что то неясно... Эхъ зачемъ это все? Бросить... Повернуть, уйти? Лечь, заснуть, забыться...

Неть, поздно. Подъездъ. — Нужна воля!. А, кажется, ея уже нетъ...

Вошли... Холодокъ по спине... И вдругъ. — Что то внутри изменилось. Нога ступаетъ твердо. Мозгъ работаетъ остро. Весь внимание... И ничто не страшно.

Второй этажъ... Корридоръ... Шаги навстречу...

«Свой»? Нетъ, чужой...

Надвинули кепки, лица спрятались въ воротникъ. Дальше... Уголъ — и въ углу «свой», съ бумагами въ рукахъ...

Я почувствовалъ, что живу!

Вотъ онъ моментъ... Вотъ подъемъ. Вотъ воля, воть сила! Полное спокойствие.

Мы идемъ... Подошли... Дверь... Открыта, мы вошли... И закрыта.

— «Вы казначей»?..

— «Да»...

«Пожалуйста, скажите намъ...» Три шага впередъ. Вплотную. Два нагана...

«Открывай шкапъ»! Сила слышна... Она давитъ.

Ослушаться не можетъ, но отъ неожиданности мнется... Какъ то шевельнулся, соображаетъ... «Спокойно! Открывай шкапъ»! Перебираетъ ключи. Руки дрожатъ... Ключъ найденъ. Дверь

открыта. На большихъ полкахъ, стопками лежатъ, перевязанныя веревкой или склееныя бумагой пачки кредитокъ...

«Забирай»...

Хотелось торопиться, но я прислонился къ столу... Юрьевъ сыпалъ въ мешокъ...

«Все? Не эрешь?»

И «ты» и тонъ звучали уже искусственно... Становилось жалко...

— «Четверть часа проведи здесь молча! Пошли!..»

Мешокъ на плече. Мы за дверью. Замокъ щелкнулъ, ключъ въ кармане... Опять корридоръ... Хочется бежать... Револьверъ въ кармане. Палецъ жметъ гашетку... Улица... Ворота... Дворъ... Прибавили шагу... Снова ворота...

Машина стучитъ... Спокойно, давъ намъ сесть, шофферъ поставилъ на первую скорость... Машина двинулась. Перевелъ на вторую... Третью...

Мы закурипи...

Платье и ключъ уничтожены. Въ тотъ же день «Петя-Володя» получилъ свою часть.

«То есть какъ? Какъ? Вы всетаки сделали? Ну знаете... Неть, это не можетъ быть»?!.

— «Вотъ деньги»...

Черезъ два месяца на квартиру казначея, который отделался только испугомъ и несколькими допросами, былъ отнесенъ пакетъ съ деньгами. Онъ не протестовалъ.

*

Прошло время. Денегъ не стало... Решили использовать одинъ изъ Советскихъ складовъ. Выехали въ Москву. Долго следили и наконецъ изучили его до конца. На складЬ пропадали ордера, пропуски, целыя книги... Наконецъ мы приготовили все документы.

Въ деле получалось три этапа : первый — вывозъ товара, второй — его храненіе, и третій — продзжа. Нужно было между ними устроить провалъ. Т. е., если «засыпались» на первомъ и на второмъ, то делать нечего. — Крышка... Но если на третьемъ, то чтобы не добрались до перваго. Добились и начали действовать.

Подъ видомъ пріемщиковъ, раннимъ утромъ, явились на складъ. Часа три грузили и вывезли три грузовыхъ автомобиля

белой муки... Провезли товаръ черезъ все контрольные пункты и сдали его другому советскому же учрежденію, которому онъ былъ заранее запроданъ, съ большой скидкой...

Въ ту же ночь белая мука, по железно-дорожнымъ документамъ — «Воинскій грузъ особаго назначенія» и съ надписью на вагонахъ «Срочно» — ушла въ провинцію. Дело раскрылось только черезъ годъ... Концовъ его не нашли. Мы получили деньги и выехали въ Петроградъ.

3АГУЛЫ.

Жилъ я лолнымъ махомъ... Рискъ увлекалъ, захватывалъ, требовалъ новаго... Было жутко, но чувствовалась жизнь. Съ трудомъ давались мне мои «дела». Нужно было вкладывать всего себя. Одинъ необдуманный шагъ и конецъ... Требовались нервы, терпенье и упрямство... А сочетать это нелегко.

Снова сыгралъ... На этотъ разъ легально... Думалъ, что Внешторгъ не удержится. Поставилъ ставку и проигралъ.

Мне казалось тогда, что я правъ... Я любилъ Россію, сделалъ для нея все, что могъ. Понялъ, что те верхи, которые говорятъ о ея спасеніи, заботятся только о себе. Разочаровался, и решилъ жить для себя, и для ближняго, самаго ближняго. Проо то, не мудрствуя бралъ жизнь. Бывали и проблески — чувствовалась неудовлетворенность...

Я нигде не служилъ, но всегда где нибудь числился... Былъ не легаленъ. — Жилъ студентомъ, демобилизованнымъ письмоводителемъ, всегда имелъ кучу документовъ. Рвалъ съ большевиковъ везде, где возможно...

Иногда развлекался.

Была весна. Всталъ я поздно, и часа въ 2 дня вышелъ на Невскій... Петроградъ сейчасъ маленькая деревня, где все другъ друга знаютъ... Вотъ промелькнули два еврейчика аякса, — часовыхъ делъ мастера. Еще недавно они ходили, что называется, безъ штанишекъ, а теперь открыли третій магазинъ серебряныхъ и золотыхъ вещей... Важно прошелъ советскій адвокатъ (правозаступникъ) съ наглой физіономіей, другъ и пріятель всего Г.П.У. За хорошія деньги онъ улаживалъ всякія «хозяйственныя» дела

въ «экономическомъ» отделе Г. П. У. На извощике проехалъ «льняной король». Теперь и такіе существуютъ...

Я шелъ по солнечной стороне... Попадавшаяся мие навстречу публика щурилась и гримасничала отъ яркаго света. Люди не знакомые, но лица примелькались...

Вота дама. На плечахъ великолепный, темный соболій палантинъ... Я невольно взглянулъ на лицо... И что такое?.. Немного оскаленные въ полу-улыбке или въ полу-гримасе красивые зубы и одинъ изъ нихъ ярко блеститъ... Я присмотрелся. — Брилліантъ.

Знакомое лицо... Взгляды наши встретились... Мы узнали другъ друга...

Смольный институть... Пріемъ... Громадная, съ колоннами зала... Справо оть входа аэропагъ классныхъ дамъ... Въ середине между колоннами снобирующая все и вся М-те П-а, и ея веселая дочь пепиньерка Верочка...

«Верочка... Смолянка... Пепиньерка... И Верочка съ брильянтомъ въ зубе... Въ собольемъ палантине!»..

«Чекистка... Служитъ въ Г.П.У... Надо сделать видъ, что я ее не заметилъ». — Все это быстро мепькало у меня въ голове. Но было поздно — она шла ко мне.

Мы поздоровались... Я выжидалъ и разговоръ не началъ...

«Вы узнаете?.. Вы помните?..» Она повернула меня въ свою сторону, мы пошли, и начался ея разсказъ...

«Жила я съ мамой... У насъ была квартира... Было тяжело... Вселился мой теперешній мужъ... Сейчасъ онъ владелецъ одного изъ самыхъ большихъ меховыхъ магазиновъ»...

У меня отлегло... Значитъ все таки не чекистка...

«Ну и какъ вы себя чувствуете?..»

«А ничего, привыкла. Жарю во все нелегкія... Вотъ видите, — меха и трялки. Слушайте: Обязательно приходите ко мне. Въ среду у меня вечеръ, будетъ много интереснаго, я васъ жду непременно.»

Ни смокинга ни фрака у меня конечно не было. Я оделъ синій двухбортный костюмъ и пешкомъ пошелъ на Московскую улицу. Было часовъ 10 вечера. Я вошелъ въ парадный подъездъ бывшаго хорошаго дома. Поднялся во второй этажъ, нашелъ номеръ квартиры и позвонилъ... Въ двери, совсемъ какъ въ тюрьмахъ, открылось маленькое окошечко и на меня уставился какой то глазъ. Затемъ оно закрылось и послышался мужской голосъ:

«Верочка, тамъ какой то незнакомый... Не твой ли гость?...» Снова окошечко... Глазъ... Шумъ защелки. И дверь тяжело раскрылась. — Она вся была обита железомъ. Въ передней Верочка. Тяжелый, богатый, отделанный шеншеля туалеть... Сзади мужъ, Во фраке...

«Позвольте васъ познакомить...»

«А вы не во фраке?.. Ахъ, какъ жалко!.. У насъ все будутъ во фракахъ...» Обратился ко мне хозяинъ дома. —

«У Васъ его неть. Такъ я могъ бы где нибудь достать и Вамъ прислать...» Добавилъ онъ.

Я въ безпомощности взглянулъ на Верочку. Та немного смутилась и чуть покраснела, но не очень... Видно уже попривыкла.

«Да что ты, Григорій, присталъ съ фракомъ... Идемте!».

Собственно нужно было немедленно уйти, но я какъ-то потерялъ волю и остался... Вь сопровожденіи хозяина я вошелъ въ гостинную... — «Сьездъ» еще не начался... Хозяинъ решилъ меня занять... «Воть посмотрите какъ я полался», началъ онъ, подводя меня къ стене, на которой висели картины. «Я купилъ вотъ этихъ «Охотниковъ» заподлинникъ, а мне говорять, что это подделка»...

Я взглянулъ на картину... Я не знатокъ, но тутъ нечего было и понимать, чтобы сразу решить, что это грубейшая копія. Мужъ Верочки еще сомневался...

«Къ сегодняшнему дню мы купили у бывшаго «Александръ», знаете на Невскомъ, теперь это «Г.У.М.», целыхъ две бельевыхъ корзины безделушекъ...Ведь надо же украсить квартиру?.»

Я посмотрелъ... Все ужасающая безвкусица... Заваль отъ прошлаго... То, что вероятно раньше у «Александра» никакъ не шло. Хозяинъ восторгался:

«Неправда ли очень мило?.. А у меня есть и билліардъ!»

Въ пердней раздался звонокъ и онъ побежалъ открывать дверь...

Въ гостиную медленно, съ достоинствомъ вплыла толстая дама... На стянутой платьемъ груди у нея покоился 20-ти каратный брилліантъ... Вошло несколько мужчинъ во фракахъ и смокингахъ...

Меня познакомили... До этого времени я думалъ, что въ Со-

ветской Россіи есть только два разныхъ языка. — Языкъ большевиковъ , и всехъ остальныхъ....

Даже съ уголовниками, у меня всегда находились какіе нибудь общіе интересы, а тутъ я буквально не могъ вставить ни одного слова... Все ихъ разговоры вертелись около того, кто, за что и сколько заплатилъ. Дамы за платья, за туфли, за чулки... Мужчины за квартиры, по счетамъ въ ресторанахъ, за костюмы и т. п. Все это хвасталось другъ передъ другомъ и въ некоторыхъ случаяхъ туть же показывались и покупки. — Люди становились въ позы, поворачивались, ихъ оглядывали и оценивали... Говорили о политике, но только въ связи съ Г.П.У., — Какъ избежать его обьятій. Говорили о театре, но опять хвастаясь. — Бывать въ балете и въ оперетке по ихъ понятіямъ было нужно.

Гостиная наполрялась... Набралось человекъ сорокъ... Я решительно собрался уходить... Но въ это время къ моему большому удивленію въ зале появились — артисты Юрьевъ, Дуловъ и артистки оперетки.

Я поздоровался съ Дуловымъ и удивился, что онъ здесь.

«Ну, что же, гонятъ монету... Вотъ и пришелъ»... Ответилъ онъ...

Началось концертное отделеніе.

Кто то что то пелъ, танцовалъ, декламировалъ. Люди зарабатывали деньги... Я съ Юрьевымъ игралъ на билліарде. Наконецъ позвали ужинать...

Столъ былъ накрытъ «по новому». — Серебро съ чьими то гербами. Стопки — шкалики, новейшаго советскаго производства, о край которыхъ можно было обрезать губы... Раскрашенные золотомъ меню. Вино: — Хересъ, мадера, портвейнъ, белое, красное, — все это самое дешевое советское производство и все это наливалось въ одну.стопку...

Я селъ рядомъ съ Юрьевымъ.

«Ахъ подлецы, какимъ виномъ поятъ...» Не обращая вниманія на то, что его могутъ услышать, громко ругался онъ... «А вы не смущайтесь, плюньте на все, ешьте и пейте»... Прибавилъ онъ мне...

Но не смущаться было трудно. Шелъ такой гвалтъ и шумъ что несмотря на то, что я участвовалъ во всякихъ попойкахъ, я на этотъ разъ сиделъ, какъ пришибленный... Люди не были пьяны... Нетъ, — они просто создавали, делали оживленіе, что-

бы потомъ говорить, какъ было весело... Юрій Михайловичъ забралъ себе вазу съ орехами, щелкалъ ихъ и не обращалъ ни на кого никакого вниманія. Ужинъ близился къ концу... Наконецъ, всталъ хозяинъ и объявилъ, что гостямъ сейчасъ будетъ предложенъ сюрпризъ...

За нимъ встали все, и перешли въ гостинную...

На стене появился экранъ, а въ билліардной поставили кинематографъ... Потушили светъ и началось представленіе неприличной, то есть совершенно нецензурной фильмы.

*

Бывали и другіе «загулы». — У Вороновыхъ вечеръ...

Что это значитъ? А это значитъ, что где нибудь и какъ нибудь, что нибудь продали, достали 3 червонца, решили созвать друзей. И немного... И даже не немного, а много выпить, поужинать... Загулять, забыться, отойти отъ жизни.

Готовились къ этому долго. Ведь это же событіе. Какъ институтки и кадеты... Те жеволненія, подготовки, платья... И право, те же мечты. — Хорошія и чистыя... Люди отвыкли отъ веселья... Изголодались... И несмотря на окружающую грязь, сами того не замечая, вернулись къ чистоте.

День назначенъ... Кого позвать? Здесь выборъ строгъ. Будетъ всего 15 человекъ друзей. Сервизъ проданъ въ голодовку. — Собираютъ у друзей... Достали. Нетъ скатертей. — Достали... Платье у В-ой готово... Все эти событія разноситъ словесное радіо. День приближается и вдругъ скандалъ. — Володя Вороновъ запилъ... Бедная Ольга Николаевна въ панике...

«Найдите мне Володю»...

Вороновъ бывшій гвардейскій полковникъ. Ныне приказчикъ одного изъ трестовъ. Тяжело... Кругомъ сволочь... Спужить надо. Семья. Денегъ неть... Боязнь сокращенія... потери места. И вотъ срывы. — Держится, держится, а потомъ ахнетъ...

Володя найденъ... На этотъ разъ только червонецъ долгу... Что то загнано, бюджетъ возстановленъ... Опять все въ порядке...

Я пришелъ рано... Гостей не было... Столовая... Столъ готовъ для ужина... Уютно и хорошо... Старинныя канделябры, въ нихъ свечи... Сохранилось немного и серебра, то что постариннее... Многаго не хватаетъ... Но въ общемъ хорошо...

«Воть водка, белое, красное, и это все...» Какъ бы извиняясь говорила Ольга Николаевна...

«Но всего вволю... И, посмотрите, вино неплохое...»

Начали приходить гости...

Первые пришли Д - вы... Онъ высокій, красивый, молодой и седой... Она стройная и гибкая, какъ хлыстъ, спокойная и строгая...

За ними очароватепьная Б -ва... Голая... Лихая и красивая.

Потомъ П - вы... Воть это хуже. Онъ изъ бывшихъ чиновниковъ обратился въ комерсанта... Немного разбогателъ. А она немножко подняла носъ...

Но вотъ сюрпризъ... П - въ и не одинъ, а съ нимъ Сережка С - ъ. Бывшій лицеисть и цыганъ... Рояль — отъ Шопена до кабака и гитара съ пеніемъ... Оба вместе и каждый въ отдельности могуть заставить плакать... И... загулять, какъ могуть только Русскіе...

Сели за столъ.

Водка... Вино... И искренное, неподдельное веселье. Люди начали понимать ему цену...

«Сереженька, спойте... Миленькій, спойте...»

Сережка, какъ всегда, поторговался, покривлялся... Взялъ гитару...

«Ахъ, все ли вы въ добромъ здоровьи...» Началъонъ... И все забылось... День да нашъ...

«Можно ли намь съ вами выпить...

Можно, можно, даже должно...»

Чарку хозяйке...

Чарку гостямъ...

Вина и вина...

Хорошо было... Казалось нетъ ни Г.П.У. ни обысковъ ни арестовъ... А если они и существуютъ, то не сейчасъ. Сейчасъ они не страшны...

Встали... П-въ селъ за рояль... Танцы... Вороновъ сильно и красиво подпялъ на руки Б-ву и сделалъ съ ней несколько туровъ.

Маленькій скандалъ... Кто то кого то ревновалъ... Въ спальне хозяйки слезы... Участіе всехъ и примиреніе... Б-ва пьяна и стала еще лучше...

7 утра... Нервы сдали. И люди всмомнили, что завтра тоже жизнь. И вдругъ... стало тяжело.

*

Опять Невскій. Лето... 8 часовъ вечера. Народу мало, жарко и скучно...

Засунувъ руки въ карманы, уныло шагалъ я по направленію къ Адмиралтейству...

Меня окликнули... Взглянулъ... Моя знакомая и пріятельни-ца...

«Куда?»...

«Вышла подышать воздухомъ...»

«Проводите меня... Я по делу на Мойку»...

«Идемъ...»

Знакомы мы были давно... Въ первые годы моего офицерства, за завтракомъ, совершенно запросто, мы вдвоемъ выпивали бутыл-ку коньяку, и если я ловилъ муху, то получалъ выговоръ... Несколько вопросовъ и ответовъ и мы замолчали... Никто изъ насъ не старался поддерживать разговоръ...

Прошли Невскій.. Свернули на Морскую... Народу еще меньше...

«Помните «Пивато»... Обратился я къ ней. «Онъ теперь открыть, зайдемъ туда, вы посидите, а я схожу на Мойку и быстро вернусь...»

«Хорошо...»

Ресторанъ былъ пустъ... Есть не хотелось... Соврешенна прежній; во фраке, съ кривыми ногами и бритой головой старый татаринъ, служившій раньше у «Контана» предложилъ намъ какой то, какъ онъ говорилъ, вкусный тортъ... На этомъ и остановились...

Я сходилъ на Мойку и быстро вернулся...

Пить не хотелось... Не было настроенія... И мы молча сидели ковыряя тортъ...

Гитара...

Сперва далеко... Верно въ кабинете... Потомъ ближе... И въ дверяхъ Дулькевичъ...

Поклонился... Поставилъ ногу на стулъ, положилъ на нее гитару и, какъ бы для себя, взялъ несколько аккордовъ.

Оборвалъ... И негромко, но отчетливо, размашисто пошелъ по всемъ струнамъ и началъ «Цыганскую венгерку»...

Что то переменилось... По спине прошелъ холодокъ... Освежилъ душу... Нервъ заходилъ...

Я взглянулъ на моего друга. — Новое лицо... Такъ можетъ одухотворяться только Русская женщина... На ней нетъ маски запада... Вся ея прелесть внутри, въ ея душе... По моему, не словами, а просто взглядомъ я спросилъ ее «Идемъ»? И такъ же она ответила мне «Да...»

Кабинетъ...

Я только что закончилъ одну изъ моихъ операцій, и у меня въ кармане звенело двадцать золотыхъ... Не червонцевъ, а настоящихъ Николаевскихъ круглыхъ золотыхь... Сумма для Советской Россіи не маленькая... И даже большая.

Столъ... Насъ человекъ 15-ть... Помню какое то заливное изъ судака... Закуски... Водка... Много водки... Затемъ все это покрыли виномъ... Пили много, охотно, жадно... Пили все. — Не только чавалы, но и женщины... Изголодались.

Заговорили. — «А помнишь?.. А вспомни... Было хорошо...»

Кто въ хоре?... Вотъ Нина Дмитріевна Дулькевичъ, воть Шура Гроховская... Вотъ тетя Дуня... А воть и Миша Масальскій, этотъ мапенькій толстенькій цыганъ... Все пьетъ и тяжело ужъ дышетъ, но если разойдется, то все же спляшетъ. Нетъ многихъ... Нетъ красивой Мани Шишкиной... Нетъ высокихъ, стройныхъ Панковыхъ... Нетъ маленькой, веселой плясуньи Жени Масальской... Нетъ и красивыхъ ассирійскихъ глазъ Мани Масальской.

Кто новые? Две теперешнія знаменитости. — Женя Морозова, полу цыганка, солистка, дающая свои концерты и Маня Фесенко, недавно въ хоре — изъ полевыхъ...

«Какъ дела?...»

«Плохо... Нетъ дела... Мало кто слушаетъ, а если слушаютъ, такъ петь противно...»

Выпили вволю — душа заговорила... Запели. И такого пенья я еще никогда не слышалъ... Имъ хотелось вылить душу. Петь хотелось... Намъ хотелось слушать... Они это знали, ценили, хотелось дать еще больше... Хоръ действовалъ на слушающихъ, слушающіе на хоръ, дирижера, солистокъ... Солистки на дирижера... Все это давало полноту... Гармонію...

Начали съ хоровыхъ... Перешли на сольные... Копнули старину... Ахнули плясовые... Опять сольные... Вино... Чарка... Ходу... И ходу...

Все забыто... И тюрьмы и Г. П. У.... И вся Советская власть...

Все шло ребромъ... Вотъ она жизнь... Вотъ подъемъ!

Женя пела хорошо... Но чуть не хватало души. — Концертная певица... Фесенко лучше, оригинальнее... Одной душой... Широко, разухабисто, какъто небрежно брала она песню и размахнувшись, доводила ее до предела... Вотъ вотъ казалось, она сорвется... Но еще шире, еще полней лилась песня, затягивала, крутила и вся жизнь казалась вихремъ...

Я попросилъ ее спеть, мою любимую «Удаль молодецкую»...

Лихо хватила она стопку водки и еще лише спела песню.

Хотелось больше и больше...

«Что же, Женя... А ведь полевыя то забиваютъ концертныхъ...» Вскользь пустилъ я Морозовой...

Передернулась... Кивнула Дулькевичу... Поставила руку на столъ, опустила на нее голову, закрыла глаза и спела...

Да... По настоящему спела... Какъ редко поютъ... Туть действительно была и ширина и размахъ и удаль молодецкая... И прелесть и нежность девичьей красы... И бубенчики на гитаре Дулькевича... Была душа порывъ, стихія...

Я виделъ какъ рука моей пріятельницы крепко сжала бокалъ... Трескъ... И стекло впилось въ ея руку...

Отрезвило... Было 10 часовъ утра... Раздернули шторы и въ комнату брызнулъ светъ...

«Отвяжитесь же вы черти... Спать намъ хочется до смерти».

Спать... Спать... Спать... Пора намъ на покой...»

ШЕСТОЙ АРЕСТЪ.

Я искалъ «дела». Надо было выдумать такое, которое могло бы меня обезпечить на долгій срокъ. И подвернулся случай...

Мне предложили достать «кладъ».

Владелецъ его передалъ мне это дело въ такомъ виде. Въ начале революціи онъ жилъ въ одномъ изъ особняковъ на «Каменномъ острове». Во время повальныхъ обысковъ, въ саду особ-

няка, онъ зарылъ две несгораемыхъ шкатулки. Въ одной изъ нихъ было 70.000 шведскихъ кронъ, а въ другой документы и 1000 кронъ. После большевицкаго переворота особнякъ перешелъ въ распоряженіе одного изь заводовъ, тамъ поселились коммунисты и шкатулокъ онъ отрыть не успелъ. Самъ онъ эти деньги доставать боялся и предлогалъ мне половину, если я выкопаю шкатулки. «Дело» это мне нравилось и устраивало во всехъ отношеніяхъ. Были и деньги и спорть...

Я ознакомился съ деталями. Садъ метровъ 75 въ длинну и 50 въ ширину. Съ двухъ сторонъ окруженъ каменными стенами соседнихъ большихъ домовъ. Дорожки заросли травой. Въ глубине сада старый, деревянный, двухэтажный особнякъ. Владелецъ мне показалъ между какими деревьями зарыта шкатулка съ 70-ью тысячами и около какого куста и въ какомъ направленіи зарыта 1 тысяча съ документами.

Я началъ «дело». Ткнулся къ управдому и предложилъ сдать садъ въ аренду. Не прошло... Пошелъ другимъ путемъ. Познакомился съ однимь изъ жильцовъ, попрофессіи водопроводчикомъ, на видъ растяпистымъ парнемъ, и обещалъ ему работу. Раза два я крепко поилъ его въ пивной. Сидели мы съ нимъ часа по два по три... Не веселы были эти беседы, но въ нихъ я вставлялъ два-три нужные мне вопроса и получалъ ответъ.

Жилъ онъ въ этомъ доме съ начала его заселенія рабочими и зналъ всехъ жильцовъ. Мне нужно было узнать, не показалъ ли кто нибудь денегъ, т. е. не найденъ ли уже кладъ. Но оказалось, что все рабочіе живуть здесь давно и сравнительно бедно, никто не выезжалъ и значитъ кладъ на месте.

Взявъ отъ него все, что мне было надо, я началъ наружную слежку. Несколько ночей подрядъ я следилъ задомомъ. Узналъ когда тушатся огни, когда ложаться спать, кто въ какихъ комнатахъ живетъ, когда возвращается. Все это я сообщилъ доверителю и еще разъ получилъ отъ него точныя указанія расположенія клада.

Надо было дейстовать... Я запасся маленькой лопатой и въ темной одежде, въ темную дождливую осеннюю погоду вышелъ въ первый разъ на работу.

Странно было по началу лезть въ чужой садъ... Я выбралъ моментъ, когда на улице не было прохожихъ и быстро перемахнулъ черезъ заборъ. Отъ улицы меня отделялъ одинъ шагъ, но

почему то все сразу изменилось... Садъ, казавшійся такимъ знакомымъ снаружи, вдругъ сталъ совершенно чужимъ.

Пошелъ. Подъ ногами шуршатъ листья... Окна дома приблизились. Стало жутко... Слышны шаги — по тротуару идутъ... Приселъ у дерева. Прошли... Пошелъ дальше. Въ окне зажегся светъ. Опять притаился... Светъ погасъ. Выждалъ и двинулся... Дошелъ до места. Отсчиталъ шаги. Началъ копать... Лопата визжитъ... я нажимаю... Туда-сюда... Клада нетъ... Кажется, что прошло сто летъ. Времени не чувствуешь. Пошелъ къ кусту съ документами... Тоже ничего. Заравнялъ землю, накрылъ ее листьями и началъ выбираться... Было обидно и непонятно... Но надо продолжать работу.

Говорятъ, что ко всему привыкаешь... Тяжело только начало. Привыкъ и я лазить черезъ заборъ и рыться въ чужомъ саду...

Второй и третій разъ проделалъ я эту операцію и все безуспешно.

Но мастера учитъ дело. Выучился и я... И приволокъ «щупъ». Такой, какъ бываетъ на кладбищахъ у гробовщиковъ... Началъ «щупать». Опять ничего...

Взяла досада. Нельзя было ходить каждую ночь. Приходилось выбирать темныя, дождливыя ночи. Время шло — подходила осень... Я упорно лазалъ...

И вотъ, когда все дело уже начало казаться блефомъ, мой щупъ наткнулся на что то твердое. Это было шагахъ въ пяти отъ того места, которое мне было указано. Случалось это часто и, обыкновенно это оказывался камень. Но щупъ звенелъ какимъ то особеннымъ металлическимъ звукомъ.

Сердце застучало... Наконецъ то... Я схватился за лопату. Копнулъ разъ, другой, земля была рыта... Лопата шла легко... Яма стала въ полъ аршина глубиной... Пощупалъ рукой... Гладкая металлическая поверхность... Руками я докопалъ остальное и зубами вытащилъ шкатулку. Большая, тяжелая. Зарылъ яму, засыпалъ листьями, снялъ плащъ, завернулъ въ него ящикъ, съ трудомъ перелезъ черезъ заборъ и пошелъ...

Нести было тяжело. Но я не шелъ, а танцевалъ... Было часа 4 утра... Я пришелъ домой. Взломать? Неть инструментовъ... И я невольно «растянулъ удовольствіе». Удовлетворенный, легь спать...

На утро разочарованіе... Взломалъ и нашелъ... документы.

Выругался. Но разобравъ ихъ, на дне увиделъ бумажку въ 1000 кронъ. Она уже тлела, но я ее всетаки продалъ. Денегъ не было. но появилась уверенность, что дело не блефъ. Прибавилась сила и энергія.

Но поздно... Мое дело — «сезонное». Выпалъ снегъ. И я остался безъ работы... Да видно и не судьба была на этотъ разъ довести его до конца...

На дворе стоялъ крепкій морозъ. Было около часу ночи, когда я, вернувшись домой, началъ раздеваться, чтобы лечь спать. Стукъ въ дверь... Громкій, настойчивый... Затемъ маленькій перерывъ и опять стукъ.

— Обыскъ! — сразу понялъ я.

— Но по какому делу? Контръ-революція или недавнія «щела»? Первое лучше, но если второе, то крышка...

Я открылъ дѳерь. Впереди управдомъ и за нимъ... человекъ 10 съ винтовками. Конвой великъ! Берутъ за «дела»! Предъявили ордеръ на обыскъ и арестъ. Перерыли все, забраяи переписку.

— «Одевайтесь»!

Я оделся и мне дали только двухъ конвоировъ. Остальные отправились въ другомъ направленіи. Сразу стало легче. Но въ чемъ дело, я всетаки не понималь.

Если бы мне за полъ часа до ареста сказали, что я сегодня буду арестованъ, то я бы разсмеялся. Когда для этого были все основанія, то я находился на свободе. А теперь, арестованъ? Раскрыто?. Не можеть быть. Но сердце всетаки екало...

Мы пошли по Невскому, свернули на Литейный. Ясно, что ведутъ на Шпалерную... Непріятны эти первые моменты после ареста. Особенно ценишь въ это время свободу. Явилась усталость, вспомнилась квартира, кровать, захотелось раздеться и лечь спать... А тутъ въ перспективе опять старое. Отвыкъ я оть этого.

Привели на Шпалерную... И картина стала ясней. Въ пріемной уже толкалось несколько сонныхъ физіономій и все время приводили новыхъ.

Но я былъ удивленъ темъ обществомъ, въ которое я попалъ, Это были по большей частью люди Нэпа, и только изредка попадались знакомые по Петрограду лица. Пріемная набивалась все полней и полней, ее начали разгружать. Часовъ въ 5-ть утра я попалъ въ камеру. Охать и ахать было нечего. Надо поста-

вить на всемъ крестъ, во что бы то ни стало бежать, достать кладъ и довольно, надоело... Надо уходить за границу. Было досадно, что взяли тебя, какъ рябчика. Ну ничего, все равно я уйду...

А теперь немедленно спать... «Чемъ крепче нервы, темъ ближе цель». Я откинулъ койку, легъ, и быстро заснулъ подъ разговоръ, суды и пересуды, оханье и аханье той компаніи, въ которую, по воле Г.П.У., я попалъ на этотъ разъ.

На следующій день изъ газетъ выяснилось, что въ Петрограде арестована вся накипь Нэпа. Были перечислены все категоріи — тутъ были спекулянты валютой, торговцы спиртомъ и какаиномъ, кабатчики, шулера, клубные арапы и прочій, «соціально опасный» элементъ Советской Россіи.

Я былъ страшно обиженъ. Ни къ одной изъ этихъ категорій я себя причислить не могь. Но присмотревшись, я увиделъ, что и вся компанія совсемъ не то, что ей хотять приписать. Среди насъ оказалось несколько офицеровъ Гвардейскихъ полковъ, затемъ несколько почтенныхъ людей, пользовавшихся уваженіемъ и въ прежнее и въ настоящее время. Дальше шли самые оффиціапьные советскіе маклера советской фондовой биржи, владельцы патентованныхъ ресторановъ и люди, бывавшіе въ клубахъ, которые не только утвердило, но и держало само правительство.

Петроградъ малъ и все эти люди, которыхъ Советская власть называла спекулянтами, кабатчиками, шулерами, кокаинистами — были, по большей части, люди знакомые между собой. Изъ балее или менее откровенныхъ разговоровъ, я выяснилъ, что какихъ нибудь действительныхъ поводовъ для ихъ ареста не было. Многіе изъ нихъ были арестованы изъ за какихъ нибудь личныхъ счетовъ съ отдельными чекистами или просто съ провокаторами.

И мне вспомнился случай, который произошелъ со мной незадолго до ареста: Изъ Москвы въ Петроградъ пріехали известные лоуны Бимъ и Бомъ. На концерте, который они устраивали, пела моя знакомая. Мы пошли на него большой компаніей и сидели въ разныхъ местахъ. Четыре места были въ 5-мъ ряду и на нихъ сели две дамы, мой пріятель и я.

Впереди одной изъ дамъ селъ какой то типъ въ новомъ пальто и шляпе. На сцену вышла наша знакомая певица. Одна изъ дамъ, сидевшихъ рядомъ со мной, хотела ее посмотреть, повертелась

на стуле, но не увидевъ ничего изъ за шляпы впереди сидящаго типа, вежливо обратилась къ нему съ просьбой:

«Будьте добры, снимите шляпу».

Онъ не двинулся...

Она, думая, что онъ не разслышалъ, немного громче повторила свою просьбу. — Опять никакого движенія. Тогда другая дама обратилась къ нему и громко, и отчетливо сказала:

«Васъ дама проситъ снять шляпу»...

Сомненій не было, онъ слышалъ, но не хотелъ исполнить просьбы. Я не выдержалъ:

«Видапъ хамовъ, но такого не встречалъ»... Громко, такъ, чтобы онъ ужъ наверное слышалъ, произнесъ я. После этого онъ быстро повернулся ко мне, и я увиделъ физіономію, у которой прямо на лбу написано: «Я съ Гороховой».

«Мы съ вами потомъ поговоримъ». Со злобой сквозь зубы процедилъ онъ. Насталъ антрактъ. Концертъ былъ испорченъ, и дамы настаивали, чтобы уйти... Но было интересно въ какой форме этотъ типъ потребуеть у меня удовлетворенія. Онъ не замедлилъ это показать...

Мы отошли въ сторону и видели, какъ онъ прошелъ куда то и вернулся въ залу съ двумя милиціонерами. Всталъ въ дверяхъ и глазами началъ осматривать залъ...

Такой формы удовлетворенія я конечно, ему не далъ и мы немедленно вышли. На всякій случай, чтобы убедиться нетъ ли за нами слежки, мы сделали несколько петель и пришли домой. Черезъ несколько дней одинъ изъ моихъ пріятелей, который тоже былъ на этомъ концерте, былъ остановленъ на улице какимъ то типомъ, который по приметамъ былъ схожъ съ моимъ «противникомъ», и тотъ, предъявивъ ему свой документъ, спросилъ какъ бы желая только удостовериться:

«На концерте Бимъ-Бомъ вы были съ Безсоновымъ»?

Конечно, упираться было нечего, и онъ ответилъ, что былъ со мной.

На 10-ый день нашего сиденія начались допросы... Допрашивали день и ночь. Часовъ въ 5 -ть утра вызвали меня. Следователь оказался мальчишка, одетый щеголевато въ военную форму. Принялъ меня молча, уставился, и не спускалъ глазъ.Я тоже молчалъ. Такъ сидели мы другъ противъ друга. Вероятно, на лице у меня мелькнула улыбка... Онъ поняпъ, что этотъ пріемъ для

меня не подходить и началъ допросъ. Я совершенно не зналъ въ чемъ меня будуть обвинять и что ему про меня известно, поэтому на этотъ разъ я изменилъ своему правилу держаться правды. Я началъ ему разсказывать, что кончилъ гимназію, затемъ пошелъ въ университетъ, потомъ война, на который былъ вольноопределяющимся, сказалъ ему полкъ, въ которомъ служилъ, въ какихъ сраженіяхъ участвовалъ и т. п. Въ общемъ вралъ складно, но нюхомъ чувствовалъ, что я расшифрованъ. Онъ все это записывалъ, и видимо злился.

Сдать занятую позицію первымъ мне не хотелось, можетъ быть онъ еще не наверное знаетъ, что мои показанія сплошная ложь. Но воть, онъ окончательно обозлился и началъ хамить.

«Чемъ же вы были у начальника дивизіи»?

— «Ординарцемъ».

«Чта такое ординарцемъ? Что это значитъ? Лакеемъ?»

— «Если вы не будете вести себя прилично, я вовсе перестану вамъ давать показанія». Ответилъ я.

«Ну, можетъ быть довольно», спросилъ онъ, берясь за пачку лежащихъ передъ нимъ бумагъ.

— «Можетъ быть и довольно», ответилъ я ему въ тонъ.

Онъ порылся въ деле. Вытащилъ маленькую бумажку и прочелъ ее мне вслухъ.

«Въ такомъ то году вы окончили корпусъ, тогда то Кавалерійское училище. Вышли въ полкъ. Бывали въ обществе, посещали рестораны и т. д. Теперь довольно?»

— «Прибавьте...» «Были у белыхъ».

— «Ну вотъ теперь довольно...»

«Будете ли вы давать празильныя показанія»?

— «Да».

«Ну подпишите», и онъ мне протянулъ листъ съ моими показаніями.

— «Благодарю васъ...» и я отодвинулъ его обратно. «Ну напишите, что вы дали ложныя показанія». Я еще разъ поблагодарилъ его. «А что же я буду съ этимъ делать?»

— «А сделайте вотъ такъ»... И я показалъ ему какъ рвутъ бумагу.

«Ну это у насъ не принято»...

— «А у меня не принято подписывать бумажки противъ себя». Мы еще поторговались, я не подписалъ, и затемъ уже самъ писалъ свои показанія.

О моихъ «депахъ», конечно, не быпо сказано ни звука.

ВЪ СИБИРЬ.

Держали насъ не долго. Сперва вызвавъ одного за другимъ, сфотографировали en fase и въ профиль, а затемъ объявили приговоръ. 200 человекъ шли въ Сибирь на поселеніе. Каждому изъ насъ читали постановленіе... Мой приговоръ былъ такой: «Бывшій офицеръ, бывшій дворянинъ, скрывалъ свое прошлоеО зарегистрированъ какъ офицеръ не былъ. Четыре раза судился за контръ-революцію. Въ 1919 году перешелъ къ белымъ, въ 192, году былъ взятъ въ пленъ красными и, какъ соціально опасный элементъ, ссылается въ Сибирь срокомъ на три года».

Обозлилъ меня этотъ приговоръ страшно. Единственная моя действительная вина заключалась въ томъ, что я не регистрировался. Ну и суди. Преступленіе это было не модно и дали бы наказаніе гораздо меньше. На мой взглядъ наша ссылка была зверскимъ наказаніемъ. Людей оторвали отъ семьи, не дали имъ ни одного свиданія, никакой возможности какъ нибудь уладить свои дела и ссылаютъ въ Сибирь. Я объявилъ «голодовку». Но администрація ее сорвала подъ темъ предлогомъ, что высылка назначена на следующій день.

Вопросъ о побеге у меня былъ решенъ. Я только не зналъ, откуда бежать лучше — съ дороги, изъ тюрьмы до вокзала, при посадке на вокзале, или съ места по прибытіи. Насъ вывели на тюремный дворъ, построили, долго считали, окружили конвоемъ и наконецъ вывели за ворота.

Дети, жены, матери, какимъ то образомъ узнавшія о нашей судьбе, и дежурившія у воротъ по целымъ суткамъ, съ плачемъ, воемъ, проклиная Г.П.У. бросились навстречу... Конвоиры начали лупить ихъ прикладами...

Я нарочно всталъ въ последніе ряды. Мы двинулись... Пройдя немного, я началъ хромать и отставать. Но видимо попалъ на какого то опытнаго конвоира. Онъ не спускалъ съ меня

глазъ, два раза предупредилъ, чтобы я не отставалъ и наконецъ, на третій, воткнулъ мне штыкъ въ плечо. Рана была не большая, но было ясно, что отсюда бежать нельзя.

Вся толпа, встретившая нась у вороть, провожала до вокзала Здесь нарядъ милиціи оттеръ ее и началась посадка. Бежать или не бежать? Вотъ какъ будто время. Конвоиръ отошелъ отъ вагона, можно быстро кинуться подъ него... Будутъ выстрелы, но надо рисковать...

Я колебался. И не столько потому, что боялся быть убитымъ а потому, что не зналъ наверное, какъ укрыться въ Петрограде. Обстановка опять изменилась... Подошелъ другой конвоиръ. Моментъ былъ упущенъ. Меня увели зъ вагонъ.

Въ прежнее время, если какой нибудь революціонеръ оставлялъ свою революціонную деятельность, то онь могъ быть застра-хованъ оть преследованія правительства. Теперь не то. Теперь нельзя жить вне политики. Нужно или перекинуться къ большевикамь, или постоянно рисковать своей жизнью и свободой. Я отбылъ уже наказаніе за предъявленное мне обвиненіе и, темъ не менее, меня снова хватаютъ и сами толкаютъ на новое преступленіе.

Везли насъ несколько дней... Вятка, Пермь... Наконець мы на нашемъ первомъ этапе въ Екатеринбурге. Отсюда насъ должны были послать въ разныя места. Разтрузили и перевели въ тюрьму. Здесь мы соединились съ Московскими партіями, прибывшими сюда раньше насъ. Находились мы въ Исключительномъ положеніи. Были деньги, въ тюрьме была лавочка, такъ что жилось не очень ужъ плохо. Конечно эта жизнь касалась только пересыльныхъ. Тюрьма же жила своимъ порядкомъ. Нередко, по ночамъ, наши камеры запирались и по корридору проводили на разстрелъ...

Но вотъ мы были распределены и начали отправлять партіи. Я, въ числе ста человекъ₍ попалъ въ Тобольскую губернію. Самъ Тобольскъ былъ въ 250-ти верстахъ отъ железной дороги, а города Обдорскъ и Березовъ въ 1000 и въ 1500-хъ верстахъ.

Перевезли въ Тюмень... Тюрьма тамъ была переполнена. Насъ долго не хотели пускать и наконецъ отвели намъ помещеніе тюремнаго театра. Пришли мы ночью, поместили насъ всехъ вместе, на полу, другь на друге. На утро встали и начались разговоры. Чтобы не попасть куда нибудь очень далеко, всемъ

хотелось остаться въ Тюмени. И это можно было устроить. — Въ Тобольскую губернію партіи ссыльныхъ отправляли на пароходе. Навигація была еще не открыта. Держать насъ въ тюрьме было не выгодно, т. к. тюрьма была на хозяйственномъ расчете, т. е. беря подряды на работы изъ города, должна была сама себя содержать. Отправить насъ на подводахъ они не могли, на это у нихъ не было денегь. Ясно, что само начальство не знало, какъ съ нами поступить. Намъ нужно было сидеть и молчать.И насъ всехъ отправили бы въ ссылку въ Тюменскую гебернію. Но компанія была не сплоченная, болтливая и люди боялись рискнуть.

Я былъ выбранъ «старостой» и уполномоченъ вести переговоры съ тюремной администраціей и съ Г.П.У. Вскоре въ камеру пришелъ начальникъ тюрьмы... И не услелъ онъ раскрыть ротъ, какъ передъ нимъ появились три-четыре арестанта и испортили все дело.

«А нельзя ли намъ»... просящимъ тономъ начали они, «отправиться за собственный счетъ въ Тобольскъ»? Ответъ конечно былъ немедленный.

«Пожалуйста. Я сделаю все, чтобы вамъ помочь въ этомъ. Выберите 2-хъ человекъ, я имъ дамь конвой, выпущу въ городъ, они наймутъ лошадей, и я васъ съ конвоемъ отправлю въ Тобольскъ».

Я сразу понялъ, что дело провалилось и тутъ же, уже отъ себя заявилъ, что я не могу ехать, такъ какъ у меня нетъ денегъ. Коменданть поморщился, сказалъ, чтобы составили списокъ желающихъ ехать и вышелъ. Начали совещаться. Поднялся шумъ и гвалтъ. Затемъ стали переписывать и оказалось, что человекъ у 30-ти нетъ денегъ и ехать они не могутъ. Какъ у нихъ, такъ и у меня деньги были. Но ехать имъ не хотелось. Для меня же остаться въ Тюмени было очень важно, — Здесь я на железной дороге, и отсюда легче бежать. Я решилъ идти на все, но отсюда не двигаться.

Списокъ былъ составленъ, отправленъ въ тюремную канцелярію, и скоро въ камеру явились представители Г.П.У. Начали они мягко, съ уговоровъ. Затемъ попробовали пугнуть.

«Во рту золотые зубы, а на проездъ нетьденегъ!?», кричалъ на меня начальникъ тюрьмы... «Сгною на «пайке»! И это подействовало. Наша компанія стала таять и черезъ день изъ 30-ти человекъ насъ осталось только двое.

Въ нашу «театральную» камеру вошелъ комендантъ и крикнулъ, чтобы партія приготовилась.

«Ну что жъ», обратился онъ ко мне «вы едете»?

— Нетъ.

«На «винтъ» его!», крикнулъ онъ надзирателю.« Въ одиночку №2, на «парашу» и паекъ, и не выпускать его изъ камеры».

«Винтомъ» здесь называлось особо строгое отделеніе. «Параша» — это было деревянное ведро-уборная, которая по ночамъ, после вечерней поверки ставилась въ камеру и сильно пахла. Меня посадили съ ней на круглые сутки.

Я простился съ некоторыми изъ уезжающихъ, забралъ вещи и пошелъ за надзирателемъ. Многіе смотрели на меня съ сожаленіемъ.

Камера — 2 на «винте», была на верхнемъ этаже. Я приставилъ къ окну столъ, на него поставилъ табуретку, залезъ на нее, и увиделъ тюремный дворъ.

Въ Сибири удивительный климатъ. Погода тамъ делаетъ настроеніе. Целый день солнце и мягкій ровный морозъ. Была весна... Солнце светило... Чуть чуть таяло... Съ крышъ капало... Я открылъ форточку и особеннв захотелось на волю. На дворъ начали въезжать пары и тройки, запряженныя въ большія сани розвальни. Я думаю, что теперь только въ Сибири, где проехать на лошадяхъ разстояніе 250-500 верстъ считается ни за что, сохранился этотъ типъ староямщицкой закладки, на которой прежде ездила вся Россія. Небольшіе, сибирскіе, крепкіе на ноги кони... Сбитыя гривы... Хвостъ стянутъ въ узелъ... Подъ дугой «валдайскій колокольчикъ... На шеяхъ подгарки — бубенчики... «Кошева» большая, широкая съ высокой спинкой, наполненная сеномъ для лежанія... На правой стороне облучка, бокомъ, сидить ямщикъ... Старый армякъ подпоясанъ цветнымъ кушакомъ, за поясомъ кнутъ, на голове старая, съ выцвевшимъ позументомъ, высокая, ямщицкая, влезающая на уши шапка... Вспомнились юнкерскія поездки въ именіе бабушки, когда мы напаивали ямщиковъ и загоняли тройки... Стало грустно... Потянуло на волю...

Партію вывели, разместили, селъ конвой, комендантъ далъ знакъ...

Коренныя тронули, пристяжки подхватили... Некоторые перекрестились... Партія выехала за ворота... Я остался одинъ.

ВТОРОЙ ПОБЕГЪ.

Какъ Екатеринбургская, такъ и Тюменская тюрьма были особенно ярко выраженные образцы старыхъ «Остроговъ» давняго прошлаго. Такъ и вспоминаются ихъ описанія — «Владимирка»... Кандалы... Ихъ звонъ, бритыя головы и старыя арестантскія песни... Тюрьмы полны легендъ. Вотъ поправленная стена — отсюда разобравъ кирпичи, летъ сорокъ тому назадъ бежала партія арестантовъ. У стены, вокругъ тюрьмы, поднята вышка часового: партія, находивщаяся на прогулке, вскочила на старую, низкую вышку, убила часового, и, перемахнувъ черезъ стену, ушла.

Въ Екатеринбургской тюрьме, ночью передъ отправкой, я слышалъ старыя арестантскія песни... Уголовники — это не интеллигенты. Въ тюрьме они редко жалуются на свою судь бу, это считается неприличнымъ, и поэтому ищутъ формы для того, чтобы высказать эту жалобу, находятъ ее въ песне и выливають въ ней всю свою душу. Вотъ потому она и звучить у нихъ такой широкой тоской; когда слышишь ее — слезы подступають къ горлу... Особенно уместны были эти песни въ этихъ старыхь тюрьмахъ.

День за днемъ проходилъ у меня въ одиночке. Я не подавалъ никакихъ заявленій и жалобь. Плохо, но можетъ быть выиграю, думалось мне. И я действительно выигралъ... Недели черезъ две меня неожиданно вызвали въ Г.П.У. и просто безъ всякихъ допросовъ и вопросовъ, выдали мне удостовереніе на право жительства до открытія навигаціи, какъ ссыльному, въ самомъ городе Тюмени. Теперь нужно было только поумнее доиграть игру.

Еженедельно я обязанъ былъ регистрироваться въ Г.П.У. На квартире я долженъ былъ быть прописанъ и при перемене адреса, какь я, такъ и хозяева, должны были доносить объ этомь въ Г.П.У.. За мной, какъ и за всеми, конечно была слежка.

Все эти обстоятельства нужно было учесть и скомбинировать побегь. Это было бы легко, если можно было довериться людямъ. Но я никого не зналъ, а положиться на незнакомыхъ людей теперь въ Советской Россіи невозможно. Спровоцируютъ, струсятъ и просто болтнуть. — Выдадутъ.

Съ прежними Сибирскими каторжанами бродягами мне мало пришлось встречаться и, только въ Тюменской тюрьме я познакомился съ однимъ изь нихъ. Это былъ еще не старый мужикъ, имевшій за собой не мало «зажимовъ». За последнее время онъ сталъ «марвихеромъ», то есть делалъ крупныя, со взломомъ кражи. Я присмотрелся къ нему, затемъ сказалъ, что я хочу бежать, и онъ мне во многомь помогъ.

Онъ далъ мне адресъ «своего» человека, и, после выпуска, я немедленно обратился къ нему. Насколько въ этихъ маленькихъ городахъ все известно, показываетъ такой случай. Я раза два сходилъ на вокзалъ посмотреть железнодорожную карту. Черезъ день я пришелъ къ моему новому знакомому Б-ву,.и онъ мне сообшилъ, что ему известно о моемъ посещеніи «бана»^*), советовалъ большетуда не ходить и держать себя «на стрёме»^**).

Деньги у меня были. Борода къ этому времени отросла. Въ Тюмени нужно было переодеться, замести свои следы, достать «липу», то есть подложные документы, затемъ купить «метъ»^***), доставить его на следующую станцію, достать подводу, доехать туда и тамь сесть на поездъ въ Петроградъ. Таковъ былъ мой планъ.

Дело съ документами у меня не клеилось, Ихъ можно было купить на рынке, но не было шдходящихъ. Мне помогъ случай. — Я сиделъ въ пивной. Къ моему столику подселъ какой то полуинтеллигентный типъ. Мы разговорились. Онъ оказался пріезжимь изъ города Кургана, не то сочувствующій партіи коммунистовъ, не то просто типъ большевицкой оріентаціи. Я уже собирался встать, но разговоръ случайно перешелъ на разныя удостоверенія и свидетельства и онъ, раскрывъ свой бумажникъ, показалъ мне свой документъ.

«У меня въ городе онъ мне совсемъ не нуженъ... Тамъ меня все знають», хвастанулъ онъ.

- Ну а мне онъ очень нуженъ, подумалъ я, и въ голове уменя созрелъ планъ. Я сделалъ все, чтобы объединиться. Влилъ въ него пива, затемъ мы хватили водки, еще пива и мой новый знакомый надрался. Была уже ночь… Время спать... Я взялъ его лодъ мышку и повелъ къ себе ночевать... Принесъ постель, уло-

жилъ... Долго шли у насъ пьяные разговоры, наконецъ, онъ успо-коился и заснулъ. Тихо зажегь я свечу «помылъ его шкары, взялъ его кожу», т. е. вытащилъ изъ его кармана бумажникъ и вышелъ въ корридоръ... Долго я рылся въ чужомъ бумаж-нике, — никакъ не могъ найти документъ... Наконець вытянулъ его оттуда , спряталъ, вернулся, положилъ бумажникъ на место и со спокойной совестью заснулъ. Такъ я сталъ карманнымъ воромъ.

Теперь нужно было форсировать свой отьездъ. Регистрація была въ субботу... Поездъ на Петроградъ шелъ въ воскресенье Я купилъ себе кое что изъ одежды, сказалъ хозяевамъ, что я нашелъ себе новую квартиру, но не знаю насколько она мне по-нравится и можеть быть я перееду обратно. Заплатилъ имъ за несколько дней впередъ и оставилъ у нихъ свои вещи. Б-овъ до-сталъ подводу, купилъ въ Тюмени билетъ и его человекъ долженъ былъ доставить его на следующую станцію. Въ субботу я въ последній разъ «выкупался»^*), а въ воскресенье рано утромъ, дошелъ до конца города, где меня ждала подвода, селъ въ нее и прощай Тюмень...

Была распутица... Колеса вязли. Намъ нужно было ехать 40 версть. Въ начале мы ехали хорошо. — Лошадка была крепкая и тянула. Но воть пошелъ дождь, снегъ сталъ таять, почва набу-хать и мой возница началъ действовать кнутомъ.

Все чаще и чаще я смотрелъ на часы. Мы опаздывали... Разговоры прекратились... Мы оба были сосредоточены на одномь — какъ бы доехать. Досадно было опоздать. Слишкомъ дорого это стоило бы. Кнуть свисталъ, но не действовалъ. Конь вставалъ. Но вотъ показалась станція... Я сиделъ съ часами въ рукахъ... Мы опоздали!

Я вышелъ на станцію, спросилъ, и оказалось,что поездъ опаз-дываетъ на два часа! Обрадовался я сильно.

Наконець подошелъ поездь. Безъ разговоровъ, какъ было условлено, мне былъ переданъ билетъ. Я нашелъ место, сходилъ въ уборную, сжегъ тамъ все свои прежніе документы, забрался на верхнюю полку, вынулъ «липовыя очки»^**) легь, и началъ учить: «Я — уроженецъ Тюменской губерніи, Яренскаго уезда, Николай Петровичъ Вершининъ».

Первый этапъ былъ конченъ... Но я не закрывалъ глаза на будущее и зналъ, что мне предстоитъ еще много препятствій:

Надо доехать. Надо жить въ Петрограде. Надо достать кладъ. И уйти за границу!..

Я сделалъ все отъ себя зависящее, чтобы меня не хватились раньше, чемъ черезъ четыре дня. — Я отучилъ своихъ немногочисленныхъ знакомыхъ ходить ко мне, я никогда не ходилъ по главной улице и не бывалъ даже въ кинематографе. Но всетаки, я никакъ не могь быть застрахованнымъ отъ того, что мне въ догонку пошлютъ телеграмму о моемъ аресте. Кажется около Вятки, по поезду прошелъ контроль съ напріятнымъ для меня окрикомъ: «Ваши документы»...

Я подалъ... Прошло... Значитъ тамъ еще ничего неизвестно.

Надо было есть. Не очень опасаясь, я вышелъ на двухъ-трехъ станціяхъ. Знакомыхъ въ Тюмени у меня было мало и бояться мне было нечего... Но случай всетаки загналъ меня опять въ вагонъ. — На одной изъ станцій, я носъ къ носу, столкнулся съ однимъ изъ служащихъ въ Тюмени, который зналъ, что я ссыльный. Быстро поднесъ я руку къ лицу, какъ бы почесывая глазъ, повернулъ въ сторону, въ вагонъ, и опять забрался къ себе на верхнюю полку.

Начиналась жизнь, въ которой нельзя было страховать себя на пять минутъ впередъ. Ехалъ я четверо сутокъ. Вотъ показались знакомыя места... Скоро Петроградъ. Благоразумнее было сойти на одной изъ ближайшихъ станцій. Хотя я зналъ, что успехъ такихъ делъ основанъ на мелочахъ, но мне всетаки не хотелось останавливаться на нихъ, и я доехалъ до самаго Петрограда. Вылезъ изъ вагона, прошелъ контроль, не взяли... Тогда я сдалъ свой маленькій багажъ на храненіе и вышелъ на Николаевскую площадь. — Куда ?!..

ЖИ3НЬ СРЕДИ «БЛАТНЫXЪ» И ПРОСТИТУТОКЪ.

Я зналъ, что несмотря на то, что я всегда жилъ въ Петрограде, что меня здесь знаютъ, что въ Г.П.У. есть мои карточки, мне не страшна уличная слежка. Этоть тонкій способъ сыска у Г. П. И. поставленъ плохо. И кроме того я хорошо изме-

нилъ свое лицо и костюмъ. Зато наблюденіе за домами, за жильцами у нихъ налажено очень хорошо. Въ каждомъ доме есть ихъ агенты, которые обязаны давать все сведенія о живущихъ. — Где служитъ жилецъ, чемъ занимается, на какія средства живетъ, кто у него бываеть и т. п.

Но всетаки, несмотря на страхъ передъ ответственностью, друзья меня пріютили. Забавны были пріемы. Въ некоторыхъ случаяхъ я говорилъ минуты по две съ хорошо знакомыми мне людьми и меня не узнавали... Тяжелая была жизнь. Заберешься въ квартиру и сидишь не вылезая... Но надо было делать дело и поэтому приходилось выходить.

Надо было освежить свою «липу», то есть подложные документы, достать кладъ и подготовить побегъ за границу. Конечно, не будь клада, я никогда бы не бежалъ въ Петроградъ. Но нужны были деньги, и, казалось, что они въ кармане.

Въ первую очередь мне пришлось обратиться за помощью къ уголовникамъ. Жалею, что я мало знаю Парижъ и его уголовный міръ съ его арго. Мне бы хотелось сравнить этотъ Парижскій міръ съ Петроградскимъ, и я уверенъ , что Советская Россія, въ данномъ случае, дала бы лучшихъ представителей.

Попасть и быть принятымъ въ это общество, дело не легкое. Оно очень замкнуто и не охотно открываетъ свои двери для людей не изъ ихъ среды. Но мои прежнія знакомства, знаніе «музыки»^*) и уменіе себя прилично держать, дали мне возможность войти туда и быть «на ты» со многими хорошими людьми.

Какъ раньше, такъ и теперь весь уголовный Петроградъ делился на несколько районовъ. — Васильеостровскій, Колрменскій, Новодеревенскій и т. д., но всегда самымъ аристократическимъ считался Лиговскій, включая сюда Обводный каналъ. Вотъ здесь я и былъ лринятъ... Случай меня сразу столкнулъ съ человекомъ, занимающимъ видное положеніе. —

Въ Петрограде выходилъ журналъ — «Судъ идеть»... Я его изредка читалъ. Мне запомнилась статья одного доктора, где онъ описывая дома для испытанія уголовныхъ преступниковъ, разсказываетъ такой случай: Онъ говоритъ, что высокій, здоровый парень, въ припадке падучей, бьется головой о каменный полъ и постоянно выкрикиваетъ одни и те же слова: «Кровь заливаетъ!..

Ура! Белая церковь взята»... Онъ не представляеть себе, какъ можетъ нормальный человекъ не обращать вниманія на страшные удары головой объ полъ, на неожиданные уколы булавкой и останавливается на вопросе, симулянтъ это, или действительно несчастный и больной человекъ.

Вскоре после моего прибытія въ Петроградъ я отправился на Лиговку. Костюмъ мой былъ вполне подходящій, только несколько старинный. Высокіе, со сборкой, сапоги, шаровары, русская рубаха, фуражка и обязательная принадлежность костюма — «верблюдка»^*). Ужъ очень мне было противно одевать нынешніе «клошъ» и матроску. По разсказамъ я зналъ те «малины^**) где обыкновенно можно ветретить «блатныхъ».

Вошелъ.въ билліардную. — Накурено... Пахнетъ пивомъ и грязьк». Народу много и сразу видно кругомъ — «свои». Подождалъ, походилъ, прислушался... И вотъ вижу, какъ одинъ высокій здоровый парень, отойдя въ сторону объясняется съ другимъ. Слышна «музыка»... Значитъ ясно, что здесь «блатъ»... Я подождалъ конца разговора, а затемъ подошелъ къ одному изъ нихъ. Сперва недоверіе... Тогда я назвалъ несколько именъ съ кличками и почти напрямикъ сказалъ въ чемъ мое «дело»...

«Щупалъ» меня мой новый знакомый недолго... Я былъ более или менее откровененъ. — Назвалъ ему всехъ, съ кемь я сиделъ, — «Федьку Глота», «Ваську-Корову», «Сашу Косого», мелкую шпану, объяснилъ ему, что мне надо — «липу» и «хазу»^***) — польстилъ ему, что еслибъ я былъ изь Угрозыска и хотелъ бы его взять, то не пошель бы на него одинъ на одинъ. Затемъ влилъ ему пива, и мы быстро сошлись. После водки онъ началъ «лахмониться»^****).0нъразсказалъ мне, что ему опасаться ареста нечего — его уже несколько разъ брали, но вЫпускали, такъ какъ у него есть документь, что онъ больной. Вь чемъ дело? «А я», говоритъ, «какъ приведуть меня, такъ начинаю «ерзать» «филонить»^*****), свою падучую разыгрывать... Хлопъ объ полъ... Бьюсь и кричу»... И туть онъ мне выпалилъ целую тираду, закончивъ ее словами — «Кровь заливаетъ! Ура! Белая Церковь взята»...

Я узналъ его имя — «Сашка», и после некотораго колебанія, онъ мне сообщилъ свою кличку — «Водяной». Я разсказалъ ему, что я читалъ про него въ журнале. Онъ очень обрадовался, что надулъ доктора, заинтересовался, и мы стали друзьями. Такъ я снова вошелъ въ то общество, не вращаясь въ которомъ трудно Жить въ стране Советовъ. Черезъ полъ часа за нашимъ столикомъ сидели «Ванька Прыгунъ», «Петька Соловей», и мне было въ крепкую обещэно, что завтра у меня будетъ «липа», какую я только захочу, и о квартире мне нечего безпокоиться — все ихъ «хазы» къ моимъ услугамъ. Между прочимъ они мне сообщили, что «Корова» разстрелянъ за налетъ, а «Глотъ» шестой месяцъ сидитъ въ «киче». Придя на следующій день, я получилъ новую «липу» и мне были показаны две «хазы». Много разъ я пользовался ими.

Условія были самыя, казалось бы ,непріемлимыя. Но надо было жить... однако и здесь прогляцывалъ человекъ. Видна была его душа, его Богъ, его порывъ и жажда любви. Все эти уголовники жили съ проститутками... Настоящими, уличными, безъ прикрасъ... Здесь я виделъ ту любовь, которой можно завидовать. Любовь безъ границъ, безъ предела.. Ту.любовь, въ которой для женщины весь, единственный, и только одинъ смысл ь жизни въ любимомъ человеке... Я узналъ по разсказамъ, что одна изъ «этихъ» женщинъ сделаяа со своимь любовникомь все его красные походы, идя рядомъ съ нимъ и держась за стремя его седла.. На что можетъ вдохновить такая любовь?... Я утверждаю, что здесь я виделъ настоящую любовь женщины... Виделъ ли я любовь мужчины? Не лришлось. Но МНБ кажется, что если-бы кто нибудъ попробовалъ у «этого» мужчины отнять его женщину, то я увиделъ бы настоящую любовь зверя...

Но не всегда и формы здесь были не привлекательны. Я встретилъ здесь девочку летъ 18-ти, не проститутку, просто «маруху»^*)... Маленькая головка, большіе глаза, подъ ними си.няки и одутловатость отъ безпробуднаго пьянства. Тонкая, стройная, съ душой и размахомъ... Границь не существовало. Ни въ деньгахъ, ни въ любви, ни въ загуле, ни въ скандале, ни въ чемъ... Это бцла своего рода знаменитость: — «Вера — Ракета»!

Жила она въ привиллегированномъ квартале на Жуковской и, эа свою доброту и размахъ была кумиромъ всей Лиговки...

Часто мне приходилось ночевать въ этихъ «хазахъ». Подойдешь къ двери дома, где сегодня ночевка... Управдомъ сидитъ у подъезда... Войти нельзя... Ходишь около... Следишь... А въ 12 часовъ ночи онъ встанетъ, внесеть стулъ, закроеть передъ твоимъ носомь дверь и ты на улице. Пешкомъ черезъ весь городъ на Лиговку... А тамъ столярный верстакъ соседа рабочаго или комната «Соньки-Воробья», изь.которой нужно выйти, если придетъ «гость». — Вотъ какова теперь, настоящая, безь прикрасъ жизнь «нелегальнаго»...

ВЪ ПОИСКАХЪ КЛАДА.

Надо было достать «кладъ». Теперь я былъ уже спецъ... По ходу «щупа», я уже могъ определить, рыта здесь земля или нетъ, и, если рыта, то могъ даже приблизительно сказать, когда она рыта. Но для работы условія осложнились. Теперь я былъ не только нелегаленъ, но меня искали, у меня не было квартиры и, выходя къ ночи изъ своего очередного убежища «на работу», я до утра долженъ былъ оставаться на улице. Но чемъ труднее мне давалось какое нибудь дело, чемъ больше было препятствій, темъ упрямее я шелъ на него... Деньги были не маленькія, оне мне были нужны, и надо было рисковать.

Прежде всего, когда я пріехалъ, я повидалъ хозяина «клада» и проверилъ его местонахожденіе. — Онъ подтвердилъ свои прежнія показанія. Если я нашелъ одинъ ящикъ, думалъ я, значитъ много вероятій, что второй ящикъ не мифъ. И я принялся за «работу».

Сначала опять проследилъ снаружи. Оказалось, что въ доме все те же порядки. Тогда я началъ действовать старыми пріемами. Опять заборъ... Прогулки по саду... — «Щупанье», коланье... Но ничего нетъ... Наконецъ знакомый металлическій звукъ «щупа»... Лопата... И въ 10-ти шагахъ оть указаннаго места, я выкопалъ солдатскій котелокъ. Снова я ожилъ... Снова на не-

сколько часовъ я удовлетворенъ... и снова разочарованіе... На этотъ разъ кроме документовъ я не нашелъ тамъ ничего.

Время шло, убежищъ становилось все меньше... Нужно было есть и пить. Последнія деньги я ставилъ ребромъ. Петля затягивалась. Я кинулся къ уголовникамъ...

Изъ разсказозъ я зналъ, что среди нихъ существовала выгодная въ прежнее время, профессія — «крестовиковъ»^*). Это была целая организація. Действовали они чрезъ своихъ агентовъ въ похоронныхъ бюро. Эти узнавали, когда хоронять кого нибудь, оставляя на покойнике драгоценности, доносили объ этомъ организаціи, а те вырывали гробъ и снимали съ покойника вещи. Дело было рискованное, такъ какъ кладбища охранялись и пойманные, какъ за кощунство, крепко наказывались, но оно было и прибыльное, такъ какъ въ прежнее время зачастую хоронили съ ценными вещами. Ужъ очень противна мне была эта категорія, но несмотря на то, что мне было гораздо пріятнее иметь дело съ налетчиками, мне всетаки пришлось обратиться къ нимъ.

Черезъ «Сашку-Водяного» и «Соньку-Воробья», я познакомился съ матерымъ, старымъ, кладбищенскимъ воромъ. Свою прежнюю профессію онъ бросилъ съ начала революціи — «Теперь не людей, а шантрапу хоронять», говорилъ онъ. «Воть было время...» и онъ начиналъ разсказывать о какомь нибудь удачномъ «деле», когда на его долю пришлось несколько каратъ брилліантовъ.

Среди «шпаны» онъ пользовался большимъ авторитетомь и уваженіемъ, а къ ней, и теперешнимъ преступникамъ относился съ пренебреженіемъ.

У профессіональныхъ воровъ есть своя этика — они редко «заначиваютъ» т. е. обделяють другъ друга при дележе наживы. Но я всетаки не могъ положиться на это потому что, несмотря на весь мой стажъ я не совсемъ могъ и хотелъ себя причислить къ этой профессіи. Не желая быть у него всецело въ рукахъ, я разсказалъ ему все дело, не указавъ только адреса. Предложилъ ему составить планъ и когда все будетъ готово, сообщить мне. Его планъ превзошелъ мои ожиданія, и я его принялъ... Не знаю ужь какими способами, вероятно сговорившись съ уголов-

нымъ розыскомъ, онъ досталъ аппаратъ, изобретенный во время войны для отыскиванія зарывшихся въ землю снарядовъ... При приближеніи особой, кажется электромагнитной доски къ металлу, аппарать издавалъ звукъ, который передавался «слухачу», черезъ спеціальные наушники.

Подъ видомъ обыска, предъявивъ вместо ордера какое то глупейшее удостовереніе, ввалились мы въ домъ, приказали никому не выходить и всю ночь шарили по саду. Клада мы не нашли. Почему? — Я не знаю.

Можеть быть его не было совсемъ, можетъ быть хозяинъ передумалъ, не захотелъ делиться и указалъ неправильное место, а можетъ быть его вырыли и раньше. Но дело было стоющее, были основанія имъ заняться и, если бы мне второй разъ предложили такое же дело, я бы всетаки пошелъ на него.

Это была моя последняя ставка. Въ саду мне больше делать было нечего. Я играль во банкъ, проигралъ. И петля затянулась. Шестой месяць я жилъ въ Петрограде. Денегь не было. Квартиры все были использованы. Деваться некуда и выхода не видно...

СЕДЬМОЙ АРЕСТЪ.

Помню госледнюю ночь. — Рискуя арестомъ, я бродилъ по улицамъ... Вспоминалась прежняя жизнь... Думапось, что и сейчасъ люди живутъ, а у тебе нетъ ни семьи, ни крова, ни пищи... и ничего впереди. Полное одиночество... Никакихъ перспективъ... Физическая и моральная усталость... Наступила реакція. Оставалась надежда только на Бога... Онъ поможетъ — убеждалъ я себя. Ведь я часто доходилъ до состоянія отчаянія, и Онъ всегда выводилъ меня изъ него. Я встречу кого нибудь... Что нибудь изменится... Найдется выходъ... Мне помогуть уйти за границу.. Начнется новая жизнь.

Надежда была... Но какая то смутная и заглушаемая разумомъ. Я колебался... Разумъ говорилъ. — Нетъ,.. Не видно, не можетъ быть и этого выхода... Но тогда где же онъ?

Утромъ я зашелъ къ уголовникамъ. Въ изнеможеніи селъ на стулъ и поползли мысли... Все пропало, я проигралъ... Но я долженъ, обязанъ отыграться.. Но какъ?

Поставить еще более крупную ставку. Начать еще более крупную игру. Излить свою злобу на врага... Кинуться на большевиковъ!... Месть... Терроръ!...

Я заснулъ. Внезапно проснулся... Голову сразу заняли прежнія мысли. Началъ создаваться планъ... Кровавый, но самый реальный... Разработалъ детали, возможность проведенія его въ жизнь... Все подходить. Но погибнуть тысячи!.. Ничего. Невинные! Все равно. Я мщу.

Было часа 4 дня. Я вышелъ на улицу. Шелъ мелкій дождичекъ...

Направился по Лиговке къ Бассейной... Въ такомъ состояніи всегда чудится... И я нарочно прошелъ какую то пустынную улицу. Оглянулся — никого...

Дальше... Опять показалось. Разсыпалъ спички и началъ ихъ поднимать. Посмотрелъ... Слежки нетъ.

Пересекъ Невскій... И не увиделъ, а скорее почувствовалъ сзади какихъ то людей... Ну воть опять... «Какая тамъ слежка... Просто мнительность... Трусость». — оборвалъ я себя. Направо былъ садикъ... Пройти или нетъ? «Ну ладно... Последній разъ»... подумалъ я, Вдругъ мысль переплелась...

«Последній разъ»... повторилъ я въ уме. Сзади шопотъ... Бегутъ... Поздно... «Последній разъ». Я не оглядывался... «Последній разъ...» Стучало въ голове.

Съ боковъ два нагана... Повернулся. — Третій... Затравили.

Форменныя, чиновничьи, какого-то сельско-хозяйственнаго учрежденія, фуражки... Штатскія пальто... Бледныя, испыткя лица... Большіе наркотическіе глаза... Въ рукахъ дрожатъ револьверы...

«Оружіе есть»?... И руки шарять по карманамъ... «Что на мне»?.. Шла моя мысль за ними... «Въ потайномъ кармане между ногъ трудовая книжка и деньги... Надо сохранить...» «Извозчикъ!..»

«Дойдемъ пешкомъ»... Остановилъ другой... -<Воть это ловко. Воть такъ взяли!..» услышалъ я фразу прохожаго... Стало непріятно...

Я засунулъ руки въ карманы, двое захватили ихъ своими, третій всталъ сзади и мы двинулись.

Что впереди?..

Ничего...

Не можетъ быть?.. Где выходъ?..

Его неть...

Онъ долженъ быть...

Нетъ...

Онъ явится...

Нетъ...

Богь оставилъ меня.

*

«На Шпалерную?»... Спросилъ я.

«Нетъ. Въ комиссаріатъ».. Ответилъ мне старшій.

«Вретъ какъ всегда»... Подумалъ я...

Привели на Шпалерную?.. — Въ Домъ Предварительнаго Заключенія... Обыскъ. — Отобрали часы.. Фамилію не спросили... Вижу записали «Неизвестный № 11»...

«Въ Особый ярусъ!»... Приказалъ дежурный.

Повели... Снова обыскъ... Здесь не шутки... Сняли ремень, подтяжки... Я спустилъ штаны... Пощупали... не нашли...

«Въ камеру 132!».

ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВЪ ВЪ ОДИНОЧКЕ

«ОСОБАГО ЯРУСА».

Я вошелъ въ камеру...

Толстая, массивная, совсемъ какъ у денежныхъ шкаповъ дверь, быстро, но безшумно подошла къ своей раме и немедленно раздался тройной, следующій одинъ за другимъ характерный хрястъ... Первый, совпадающій со стукомъ железной двери объ раму — звукъ защелки. Тяжелый, ахающій... И вторые два. Более хрустящіе. — Поворотъ ключа.

Впустить арестанта, быстро закрыть за нимъ тяжелую дверь на автоматическую защелку и немедленно, равномернымъ хрястомъ, два раза повернуть ключъ и съ грохотомъ выдернуть его, звеня всей связкой — своего рода, щегольство тюремныхъ надзирателей.

На эрестанта эта резкая отсечка его оть міра действуетъ психологически. Легче, когда это разделеніе съ міромъ совершается постепенно, мягче, не такъ подчеркнуто. Это мелочь, а въ тюрьме все соткано изъ мелочей, и вся крупная игра идетъ на психологіи...

Дверь затворилась, и я остался въ камере...

Одинъ...

Такъ вотъ онъ выходъ!

Семь шаговъ въ длину, пять въ ширину, направо привинченная къ стене койка, налево привинченный столикъ и табуретка, надъ нимъ лампочка, противъ двери, метра на два отъ пола, маленькое окно съ решеткой, въ углу умывальникъ и уборная. Голо, пусто, неуютно...

Такъ есть, такъ будетъ и не можетъ измениться... Не подумалъ, а скорее почувствовалъ я.

Селъ на скамеечку, всталъ, прошелся по камере, еще разъ селъ... Не могь собрать мыслей...

Особый ярусъ Шпалерной... Я — «Неизвестный № 11»... Взятъ на улице. Объ аресте никто не знаетъ. Сознаться где жилъ, не могу...

Что же дальше?.. — Неизвестность, безъисходность. Ничего...

Какъ ничего? Не можетъ быть!

Что первое?

— Допросъ.

Допросъ... И я обязанъ молчать. Буду молчать. — Будутъ держать... Заморять голодомъ. Разстрелъ... Тупикъ.

Неть, что то не такъ... Надо еще подумать. Опять мысли и опять то же... Впереди пытки, голодная смерть. Разстрелъ...

Машинально, думая рсе о томъ же, я прошелъ по камере. На полочке миска, ложка и кружка. И не прибавится... Мелькнуло у меня въ голове. — Не можеть прибавиться...

И такъ захотелось уюта... Ведь и здесь, въ тюрьме его можно создать. — Несколько домашнихъ вещей... Хотя бы знакомое одеяло, подушка, домашняя кружка, вотъ и ують. Въ определенные дни передача. Опять знакомыя вещи. Становится какъ то легче... Всего этого у меня нетъ и не можетъ быть! И снова сознаніе безнадежности.

Было холодно. Мой пиджакъ и сапоги былимокры. Я снялъ ихъ, откинулъ койку и легъ. Где же выходъ?..

Ответа не было...

И вдругъ какъ то неясно въ голове прошло... чуть чиркнуло... Но следъ остался...

Богъ!

Что Богъ!? Поможетъ...

Но я же искренно просилъ Его помочь... Отъ всей души, Я лучше не могу. Я не умею. Помогь ли Онъ?

Быть можетъ да... Быть можетъ неть... Быть можетъ все зависитъ отъ меня... Быть можетъ... Онъ не можетъ...

Ахъ, какъ неясно все... Какъ все томительно, какъ больно. Но это ведь не просто разсужденіе. Пределъ насталъ. Мне надо знать... Мне надо знать, чья воля... Что делать мне?

Шло время... И въ голове все то же. Разстрелъ... А если не разстрелъ, то истощеніе, пытки, голодъ. Итогъ — все смерть. Тупикъ. Нетъ выхода... И вотъ опять.. Уже настойчивей въ душе мне что то говорило...

Богъ! Верь!... Иди къ Нему и Онъ поможетъ..

Но умъ, разсудокъ, возражалъ: Не верь. Наивно, глупо. Ведь существуетъ логика... Все остальное чушь... Ведь ты въ тюрьме, ты въ Г.П.У. и неть, не можетъ быть надеждъ...

Опять борьба... Опять сумбуръ... Охъ тяжело! Ну что жъ? Нетъ веры? Разумъ победилъ?

И тутъ услышалъ я ответъ, онъ твердый былъ: Нетъ. Вера есть... Ея победа!

И голосъ громкій, твердый, сильный:

Иди къ Нему... Ему всецело ты отдайся и покорись. И Онъ поможетъ. Не можетъ не помочь! Поможётъ!

И я пошель. И началъ я молиться... Такъ редко молятся... Безъ словъ, одной душой...

Покой пришелъ. И Богъ со мной... Ему отдался я всемъ существомъ своимъ и началъ верить. Больше... Знать: — Я осознапъ что Онъ со мной и былъ и есть... Что Онъ меня не оставлялъ... Что счастливъ я сейчасъ не маленькимъ полу-зверинымъ счастьемъ, котораго я такъ искалъ, а новымъ Божьимъ... Вне всехъ условій, обстоятельствъ... Вне стенъ тюрьмы... Вне чувствъ... Я счастливъ былъ, что Царство Онъ свое во мне установилъ... Что Онъ во мне... Что Царь Онъ мой... Что рабъ Его я... Что я себя въ Его обгятья отдалъ и Онъ меня несетъ...

Такъ хорошо, спокойно стало мне... Богь мне помогъ. Я Царство Божіе, я счастіе позналъ!

Звонъ ключа и звукъ открываемой двери вернули меня къ жизни. Вошелъ надзиратель... Юдевайтесь на допросъ...» Въ дверяхъ — «барышня»... Знакомая. Она меня уже водила на допросъ. Узнала, кивнула головой. Чуть улыбнулась... Ведь ей не привыкать...

Опять разсудокъ... Голова... Опять сомненья... Что ждетъ меня?

Тупикъ... Разстрелъ...

А Богъ?

Нетъ. Богъ не сейчасъ... Богь после... Сейчасъ допросъ...

Сейчасъ мне надо думать, говорить... Сейчасъ борьба...

А вера где?

И веры меньше. Она не та... Ея ужъ нетъ...

Надежда...

Нетъ, дело разберуть. Я все имъ объясню. Ведь тамъ же люди. Они поймутъ... За то что я бежалъ, дадутъ мне годъ, а можетъ оправдаютъ. Все къ лучшему. Вотъ выходъ. Вотъ и... Богь помогъ... Да... Богъ... Да... Онъ поможетъ!

«А ну ка, поскорей», крикнулъ надзиратель. Хотелось огрызнуться.

Я оделся и выщелъ. Часы въ висячемъ корридоре показывали чась. Тюрьмаспала. Нотолько наружно. Светъ былъ погашенъ, въ камерахъ темно, люди на койкахъ, но я уверенъ, половина не спитъ. Страданія живутъ полной жизнью.

Мы спустились съ висячаго корридора на нижній, асфальтовый. Гулко звучали наши шаги. Въ верхнихъ этажахъ звенели ключи. — Вызывали на допросъ. Мы подходили къ помещенію канцеляріи...

Кто следователь? Какъ поведеть допросъ? Что знаетъ и что ему давать? До Петрограда все, а после и до момента ареста ничего... Охъ, непріятно, нужно говорить и думать... Но главное — спокойствіе...

Вдругъ... Жизнь горя вырвалась наружу! Крикъ, стонъ, полный страданія несся изъ камеры... Женщина! Но почему въ мужской тюрьме? Э, все равно! Сейчасъ не надо развлекаться. Сейчасъ допросъ...

Я вошелъ въ камеру следователя...

Сильный, яркій светь ударилъ мне въ глаза... За маленькимъ деревяннымъ столикомъ, исчирканнымъ чернилами и карандашомъ, стояль «уполномоченный» Г.П.У.

Большіе, открытые, скорее пріятные, разве только немного наркотическіе, но въ общемъ симпатичные глаза..

Лицо актера — милое. И только руки немного хуже. Я по рукамъ часто сужу о человеке. А здесь мне необходимо было сразу составить о немъ впечатленіе. — Руки человека, который способенъ и не побрезгуеть опустить ихъ въ какую угодно грязь.

Но руки — это еще не все... Подумалъ я. Въ общемъ онъ располагаетъ къ себе. Кажется я хорошо попалъ...

«Здравствуйте... Садитесь пожалуйста... Вы арестованы и содержитесь подъ арестомъ какъ «Неизвестный №11. Ваша фамилія?» — вкрадчивымъ, мягкимъ тономъ началъ онъ и сейчасъже прибавилъ. — «Вы можете не называть вашей фамиліи, если не хотите»...

На его вопросъ я ответилъ вопросомъ. — Въ чемъ я обвиняюсь?

«Въ шпіонаже въ пользу Антанты».

— Моя фамилія Безсоновъ. — Немедленно ответилъ я.

Онъ проиграль. — Попадись я на это, зафиксируй онъ на бумаге мой отказъ назвать фамилію и еще два-три моихъ показанія и дело о шпіонаже сфабриковано. — Санкція Москвы. Меня къ стенке. Следователь делаетъ карьеру. — Раскрылъ дело о шпіонаже...

Допросъ продолжался, но недолго.

Я самъ прервалъ его порядокъ и спросилъ уполномоченнаго знаеть ли онъ мое дело. Онъ ответилъ, что нетъ. Тогда я разсказалъ его въ краткихъ чертахъ. Указалъ на неосновательность ссылки вь Сибирь и предупредилъ, что я дамъ исчерпывающія показанія до моего побега изъ Сибири, на вопросы же о моемъ местожительстве въ Петрограде, я отвечать не буду.

Онъ внимательно слушалъ меня, поддакивалъ относительно неосновательности моей ссылки, задавалъ вопросы. Я отвечалъ, мы курили и все это казалось шло у него отъ души. Допросъ продолжался около часу.

«Итакъ, Юрій Дмитреівичъ, вы не скажете мне, где вы жили въ Петрограде?» —

— Я этого сказать не могу.

«Ну такъ и запишемъ».

Онъ записалъ, я подписалъ.

Все это делалось, мягко, умно и тонко... Допросъ кончился, мы простились за руку. Друзья...

Всякій допросъ это своего рода спортъ. Шансы не равны, но борьба идетъ.

Следователю нужно все взять и ничего не дать. Допрашиваемому какъ можно больше взять и только въ меру дать.

Происходило что то странное...

Ланге (я спросилъ у него его фамилію) ничего не далъ, но ничего и не взялъ... И мне кажется, что и не пытался... Я не лонималъ. Что жъ это? Новость въ Г. П.У?.. Тамъ человекъ?

Что въ немь? Добро? И больше чемъ у его товарищей?

Или... Или это что то особенное страшное... Это дьяволъ до конца...

Я вернулся въ камеру... Было часа два ночи... Безъ мыслей и желаній легъ я на койку и немедленно заснулъ.

*

Въ двери открылось окошечко, рука просунула кусокъ хлеба, и надзиратель крикнулъ:

«Кипятокъ».

Я подставилъ кружку, мне налили, и дверца закрылась... Было холодно.. Кипятокъ согрелъ...

День начался...

Вспомнился вчерашній допросъ... Мое положеніе... Тоска защемила сердце.

Умыться... Но ведь и вытереться нечемъ. Не будетъ возможности переменить и рубашку...

Выстиралъ носовой платокъ и помылся. Всталъ на уборную, посмотрелъ въ окно. — Знакомый дворъ. Идетъ прогулка. Это будеть единственнымъ развлеченіемъ...

По корридору поспышались шаги... Я соскочилъ. Открылся «глазокъ». — Посмотрелъ надзиратель.

Прошелъ по камере... Стены исписаны...

На дверй — большое распятіе. Глазокъ окруженъ сіяніемъ и надпись — «всевидящее око». У койки и у столика азбука для перестукиванія.

Надписи. Большей частью краткія,  жуткія.   Годъ...  Чис-

ло... Фамилія... Или иниціалы, и дело... — Шпіонажъ. Политическій бандитизмъ. Контръ-революція. Все и по надписямъ соединено со смертью.

Две-три — «смертниковъ». — «Здесь сиделъ приговоренный къ разстрелу такой то». Не знаю насколько правдивы такія надписи, такъ какъ ставя себя на положеніе «смертника», я не могу сказать было ли бы у меняжепаніеписать на стенкахъ. Хотя можетъ быть и да. Все-таки отвлеченіе мысли, если она не имеетъ должнаго и единственно спасающаго направленія. Если она вся не направлена къ Богу.

Да и кроме того, насколько мне известно (точно это вообще знать нельзя — способы варьируются) по постановленіямъ Г. П. У. приговоръ заранее не объявляется. Человека берутъ, сводятъ къ подвалъ и по дороге всаживаютъ ему пулю въ затылокъ. Вотъ и весь церемоніалъ.

Но кроме этихъ надписей, къ которымъ можно относиться съ большимъ или меньшимъ доверіемъ, здесь были скромные, но ясно за себя говорящіе документы. — Календари. У койки 4-хъ месячный. На столике 8-ми месячный, съ прИпиской, къ которой еще можно относиться съ недоверіемь — «обвиненіе по такимъ то статьямъ Уголовнаго кодеска» и затемъ другимъ почеркомъ «Вероятно сегодня . разстреляють».

Но вотъ въ углу 11-ти месячный календарь. Начатъ онъ чемъ то острымь, такъ проведенъ месяца три, затемъ идетъ простой и потомъ химическій карандашъ. И сбоку приписка. «Сегодня перевозятъ въ больницу». Тутъ ясно — Советская тюремная больница равнозначуща покойницкой. Изъ Особаго яруса туда берутъ только для того, чтобы человекъ не умеръ въ камере, и съ его теломъ не надо было бы возиться.

Были надписи и злобныя, касающіяся "следователей, много и религіозныхъ: «Кто въ тюрьме не сиделъ, тотъ Богу не молился». «Перетерпевшій до конца сласается». «Молитесь Іоанну Воину». и т. п.

Зная, что въ каждой камере, несмотря на строгій режимъ, всетаки хранятся такіе необходимые для арестантовъ предметы, какъ ножи, карандаши, веревки, я принялся осматривать камеру.

Какими путями проникають эти вещи въ камеру, сказать трудно. Они передаются изъ поколенія въ поколеніе. Но даже въ

такомъ строгомъ отделеніи, какъ Особый ярусъ, всегда есть эти скромные предметы домашняго обихода арестанта.

Такъ я самъ, за мое сиденіе, пронесъ въ камеру три карандаша. Два изъ нихъ я взялъ у следователя и одинъ у надзирателя. Конечно администрація знаетъ все места куда прячутъ эти невинныя орудія, но смотритъ наэто сквозь пальцы, хотя время отъ времени и делаетъ обыски.

Между столомъ и рычагомъ, поддерживающимъ его, я нашелъ кусочекъ графита и стеклышко, заменяющее ножъ. Началъ свой календарь...

Несколько разъ я вставалъ на уборную и смотрелъ въ окно. На дворе шла прогулка, и въ этотъ короткій промежутокъ я уже увиделъ двухъ знакомыхъ — бывшихъ офицеровъ.

Смотреть въ окно запрещалось, но потому къ нему и тянуло и все таки это было развлеченіе. Шаги надзирателя слышны и всегда можно успеть спрыгнуть.

Но я не расчиталъ. Въ этотъ день дежурилъ надзиратель, котораго я потомъ прозвалъ «крыса». Тихо, въ мягкихъ туфляхъ, какъ я потомъ понялъ, подошелъ онъ къ моей двери, открылъ «глазокъ» и засталъ меня на окне. Быстрый поворотъ ключа и онъ въ дверяхъ.

«Если еще разъ, гражданинъ... Застану васъ на окне, гражданинъ... Переведу въ карцеръ, гражданинг»... Мягкимъ сладкимь голосомъ и съ полу-улыбкой на лице, спокойно, наслаждаясь своей властью надъ человекомъ произнесъ онъ.

Я не возражалъ. Было какъ то противно разговаривать съ нимъ. Много крови испортилъ онъ арестантамъ. То, на что можно посмотреть сквозь пальцы, пропустить, онъ всегда заметитъ, запретитъ и вообще какимъ-нибудь способомъ ухудшитъ положеніе арестанта.

Но много и хорошаго виделъ я за свою жизнь отъ этихъ мелкихъ сошекъ советская строя.

Въ этомъ же Особомъ ярусе они изредка давали мне лишній хлебъ, лишній супъ. Болъше того, здесь я получилъ Евангеліе, которое вообще запрещалось приносить въ какія нибудь камеры Шпалерной. Какъ и во многихъ случаяхъ, я не имею возможности разсказать, какъ оно попало ко мне. Это единственная ценная мне вещь, я унесъ его съ Соловковъ, на немъ я писалъ свой дневникъ во время похода, его я храню до сихъ поръ.

Въ корридоре движеніе... Открылась форточка и голосъ «Крысы»:

«Обедъ!».

Я подалъ миску... Самъ «Крыса» налилъ мне. Я посмотрелъ въ форточку, но арестантовъ разносящихъ супъ я не увиделъ. Даже эти случаи встречи арестантовъ другь съ другомъ предусмотрены и предотвращены.

Налили супу. Мне не хотелось бы преувеличивать. — Миска въ полторы тарелки, въ ней несколько листочковъ капусты и маленькихъ, съ булавочную головку, жиринокъ поверхъ мутной горячей воды.

Я съелъ. День потянулся... Было холодно. Окно разбито. Я началъ ,обычное арестантское занятіе. Взялъ діагональ и за ходилъ... 7 шаговъ туда и 7 обратно... Асфальтовый полъ на углахъ потертъ... Видно не мало народу походило здесь...

Начало темнеть... Зажглась лампочка...

«Ужинъ!».

Та же мисочка. Половина воды, половина разваренной пшенной крупы.

День кончился... Какой итогь? Чего жъ мне не хватало?

Свободы... Но я въ тюрьме... Я въ одиночке... Въ Особомъ ярусе... И здесь ее и требовать нельзя... Да и вообще где и какъ ее искать въ стране свободъ...

Сейчасъ мне люди не нужны, мне даже пріятно мое одиночество... Но что потомъ?

Пройдетъ месяцъ, другой и потянеть къ человеку... Трудно жить безъ общенія съ людьми... Палліативъ. — Перестукиваніе... Тюрьма стучитъ все время. Въ бсобенности по ночамъ,..'Но это только иллюзія общенія и конечно это запрещается...

На прогулку въ Особомъ ярусе не выпускаютъ... Холодно... Окно въ кэмере разбито... Ночью нечемъ было покрыться... Грязный тюфякъ... Совершенно засаленная отъ немытыхъ лицъ подушка... Въ тюфяке тюремный бичъ — вши... На мне сиияя рубаха. Заведутся — не найти... Мыла нетъ... Носовой платокъ — и наволочка и полотенце...

«Кипятокъ»... «Обедъ»... и «Ужинъ»... Безъ сахару, даже безъ соли... Голодъ... Месяцъ, полтора... Затемъ ослабленіе организма... Острый голодъ. Мученія... Олуханіе... Истощеніе... И если не разстрелъ, то смерть въ тюремной больнице...

Да, хлебъ человеку нуженъ... Я знаю голодъ... Знаю его силу... И страшно оставаться съ нимъ вдвоемъ... Безъ книгъ, людей ипи какой нибудь работы... Глазъ на глазъ... Безъ защиты... Съ одной простою мыслью: — Я есть хочу.

Итакъ   чего   мне не хватало? Всего   что нужно человеку;

Свободы, хлеба, общенія съ людьми, движенія ивоздуху... Всего.

Поднявъ   воротникъ, запахнувъ   полы пиджака, засунувъ руки въ рукава, смотря на носки   своихъ сапогъ, я ходилъ изъ угла   въ уголъ...

Где же выходъ? На что надеяться. ?0ткуда ждать спасенія?. Все Богь!.. Неуверенно прошло въ моемъ сознаніи. Богъ!   А что такое   Богъ? Вчерашнее — Вотъ Богь!

Вчерашнее?! — Вчерашнее — подъемъ,   потомъ   отчаяніе, потомъ   опять   подемъ,   и... Настроенье.    Вчерашнее   забыть нельзя, но мне сегодня нужно это «Вчерашнее»... Такъ верь... И ты его получишь... Но веры   нетъ... Такъ понимай... Но я не знаю...

Знай. Ты вспомни Божескій законъ... Законъ Христа... Законъ!.. Тамъ что  не понятно... Тамъ про святыхъ... Тамъ постъ, молитва... Духъ... Нетъ, мне не это нужно... Я жить хочу, хочу свободы... Мне нужно   знать... Мне  нужно   руководство въ жизни. Мне нужно что нибудь реальное...

И это более чемъ реально... Это жизнь: Духъ — Богъ въ тебе. И въ немъ основа. Примеръ святыхъ, молитва, постъ, — все это средства. Ты Бога долженъ осознать въ себе... Его понять и возродиться вновь.

Духъ — Богъ во МНБ... Ну, хорошо... Ну, а судьба? А это что такое?.. Богъ.

Какъ Богъ?! За что жъ я здесь?.. Богъ милосердный... Богъ всесильный... Любвеобильный... И вотъ я здесь... За что?

Да не «за что», а для «чего»! Ты посмотри, открой глаза... Ведь Богь уже тебе ломогъ... Онъ средства далъ тебе... Онъ уберегъ тебя... Ведь_хты же падалъ... Ты вспомни деньги, кладъ, Желаніе мести... Онъ спасъ тебя... Спасаетъ и спасетъ. Богъ — Духъ... Богъ и судьба... Богь все!

Я началъ понимать... И въ первый разъ, сознательно, отъ всей души. Ему сказалъ тогда я: Слава!

Мои мысли были прерваны окриками надзирателей, которые шли по корридору и у каждыхъ трехъ-четырехъ камеръ кричали: «Спать приготовиться»! Спать приготовиться»! Этажей было пять. Все они были висячіе, какъ-бы балконы, и гулко, на разные лады, раздавались голоса надзирателей.

Несмотря на мое искренное желаніе не раздражаться я не выдержалъ... Голосъ «Крысы» действовалъ на меня. Онъ такъ то особенно растягивалъ «Спааать приготовиться». Какъ будто говорилъ: «Спите, милые... Но помните, власть моя!»...

Я снялъ пиджакъ, легъ на койку, накрылся съ гоповой и продолжалъ думать...

Богь мне помогь! Да, кажется действительно помогъ... Онъ уберегь меня...

Я вспомнилъ планъ... И жутко стало... Ведь я бъ тогда пошелъ на все... Но если Богь — судьба, то почему онъ не помогъ найти мне деньги? Они мне были, ведь, действительно нужны. — Ведь, я искалъ свободы, счастья. А теперь?..

А что такое счастье?... Я оборвалъ себя. Где корень, формула, основа?...

Опять раздумье, примеры жизни...

Деньги?

Нетъ...

Власть?..

Тоже нетъ... Все это временно...

Ну, достиженіе цели?..

Опять не то... Ведь это все не полно...

Такъ где же счастье? Въ чемь оно? Когда я самъ то счастливъ былъ?.. Когда?..

Когда я былъ среди людей...

Какихь?..

Ну, симпатичныхъ, милыхъ...

Еще...

Когда я былъ спокоенъ... И просто въ настроеньи былъ...

Нуи...

Когда людей любилъ... Ну что жъ?

Воть — счастье!..

Богь — Счастье... Любовь, гармонія и равновесіе...

Духъ — счастье... Оно — вне денегь, власти, хлеба... Оно во мне.. Въ моемъ духовномь равновесіи... И вне матеріи... Оно свободно... Оно для каждаго... И путь къ нему и средства. — Ученіе Христа.

Дни шли за днями. Все те же надписи на ствнахъ... Хожденіе по камере... Окрики «Кипятокъ»... Потомь «Обедъ» и «Ужинь»... «Спать приготовиться»... И это все.

Неизвестность за будущее развернулась во всю свою ширь и давила всей тяжестью. Уж енадорванный прежней жизнью организмъ черезь месяцъ потребовалъ питанія. Остро чувствовался голодъ и холодъ.

Петля суживалась... Но тихо медленно и верно шелъ я къ новой жизни. Я спотыкался, падалъ, поднимался и снова шелъ.

Сначала короткіе промежутки душевнаго покоя и равновесія, и длинные періоды сознанія безисходности своего положенія, жажда жизненной борьбы, временами кошмарное состояніе затемь, понемногу, все меньше и меньше были эти приступы упадка, и, все выше и выше поднимался мой духъ, и яснее сознавалъ я всю мелочность жизни и моихъ желаній.

Я оглянулся назадъ, въ свою прошлую жизнь. Сколько ошибокъ, сколько глупостей, сколько греха!

Неть, надо остановиться. Какова бы не была моя дальнейшая судьба, все равно я должень исправиться. Если я буду живъ, я долженъ начать новую жизнь по путямъ, указаннымь Христомъ. Жизнь, полную любви, прощенія, кротости.

Въ моей голове рисовались картины. — Меня сошлютъ, я пойду санитаромъ въ лазареть, я буду ухаживать за больными, отдавать имъ всю свою душу, всю любовь, все время, все деньги. Я никогда не повторю своихь ошибокъ, не надо мне роскошной жизни, мне надо Христіанское счастье. Это высшее, чего можётъ достигнуть человекъ на земле.

Недавно я перечелъ записки изъ Мертваго дома Ф. М. Достоевскаго. Какими далекимъ онъ мне казался раньше и какимъ близкимъ сталъ теперь . Каждая его мысль, фраза, слово — истина, душа, реальность.

«Одинокій душевно, » говоритъ онъ «Я пересматривалъ всю прошлую жизнь мою, перебиралъ все до последнихъ мелочей вдумывался въ мое прошлое, судилъ себя одинъ неумолимо и строго, и даже въ иной часъ благословлялъ судьбу за то, что она

послала мне это уединеніе, безь котораго не состоялся бы этоть судъ надъ собой. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думалъ, я решилъ, я клялся себе, что уже не будетъ въ моей жизни ни техъ ошибокъ, ни техъ паденій, которыя были прежде. Я начерталъ себе программу всего будущаго и положилъ твердо следовать ей. Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню, могу исполнить... Я ждалъ, я звалъ поскорее свободу, я хотелъ испробовать себя вновь, въ новой борьбе. Порой захватывало меня судорожное нетерпенье... Но мне больно вспоминать теперь о тогдашнемъ настроеніи души моей. Конечно все это одного только меня касается... Но я оттого и записалъ это, что, мне кажется всякій это пойметъ, потому что со всякимъ то же самое должно случиться, если онъ попадеть въ тюрьму, на срокъ, въ цвете леть и силъ». Какъ мне понятно это.

Любовь?.. И вотъ туть начинались мои мученія. Настоящія, действительныя и самые ужасныя. Вопрсъ являлся во всей своей силе. И оставался неразрешеннымъ. Разстреляютъ, значитъ такъ хочетъ Богъ. Но если нетъ. — Такъ туда, къ ней, за границу.

И шли раскаянія, зачемъ я не бежалъ безъ денегъ, почему я не бросилъ этого клада, ведь, я могъ быть счастливъ и безъ денегъ.

Смогу ли я, хватитъ ли у меня силъ перенести всю мою любовь къ женщине на любовь къ людямъ? Могу ли я добровопьно отказаться отъ нея? Нетъ, никогда, только условія жизни могутъ меня заставить отойти отъ нея, но страданія отъ этого разрыва останутся у меня навсегда.

Вся масса, громада моихъ ошибокъ по отношенію къ женщине выплывала наружу. Исковерканъ я былъ... Но ведь я всегда любилъ хорошо, утешалъ я себя. Что мне нужно было отъ женщины? — Безграничной любви и веры въ меня. Мне нужно было, чтобы она спокойно легла мне наруки и верила, что я донесуеехоть на край света. Мне нужно было, чтобы она была вся моя, моимъ кумиромъ, моимъ идоломъ, на который я могу молиться, который я могу любить больше себя, больше всего, но онъ должна быть моей вещью. Какими способами я этого добивался? — Насиліемъ и ударами.

Правъ ли я? Неть. Тысячу разъ нетъ. Теперь я это понялъ,

И всталъ вопросъ. — Можно ли победить женщину добромь, любовью, прощеніемъ? Я искренно и отъ всей души просилъ Бога

ответить мне. Въ моей исковерканной голове это не укладывалось. Я виделъ примеры такого отношенія, они говорили, что нельзя.

Да. Покорить женщину любовью не только можно, но это единственный способъ, дающій удовлетвореніе обоимъ. Но для этого нужно быть христіаниномъ до конца.

Что это слюняйство, слабость? Нетъ, эта высшая сила, это настоящая сила.

И кэкъ мне захотелось исправить свои ошибки, начать новую жизнь, жизнь семьи, полную любви, самопожертвованія.

Могу ли я убить любовь? Задавалъ я себе вопросъ. Ведь тогда я сразу получу свободу, ту духовну т:вободу, которая выше всего, которая дастъ мне возможность здесь, въ камере, жить полной жизнью духа, свободу, при которой не страшны ни разстрелъ, ни самыя тяжелыя условія жизни.

Неть, не могу. Любовь къ ней живетъ въ душе моей и зоветъ меня къ жизни и только Богъ — Судьба можетъ насъ разделить.

*

Месяца черезъ полтора после перваго допроса, Ланге вызвалъ меня снова.

Онъ зналъ, когда это нужно сделать. — Голодъ давалъ себя чувствовать. Въ эти моменты нужно брать арестанта.

«Здравствуйте, Юрій Дмитріевичъ», приветствовалъ онъ меня, здороваясь за руку. «Такъ вы не скажете, где вы скрьтались въ Петрограде?

«Я даю вамъ честное слово», прибавилъ онъ тономъ идущимъ прямо изъ души, «что все это останется между нами».

Въ эти минуты онъ былъ великолепенъ. Искренность его была неподдельна и наверное многіе попадались на такія удочки.

— «Я этого сказать не могу». Скромно, не вызывающе, но твердо ответилъ я.

«Ну, воть прочтите и подпишпите». И онъ подвинулъ ко мне два бланка.

На одномъ изь нихь я прочелъ: «Коллегія Г.П.У., разсмотревъ следственный матерьялъ и допросивъ называющаго себя Безсоновымъ — признала необходимымъ содержать его подъ стражей въ Особомъ ярусе Дома Предварительнаго Заключенія лодъ кличкой «Неизвестный № 11»...

И на другомъ: «... Безсоновъ обвиняется въ томъ, что будучи сосланъ въ Сибирь, бежалъ оттуда и по прибытіи въ Петроградъ, принялъ участіе въ контръ-революціонной деятельности, направленной противъ Советской власти, въ направленіи помощи международной буржуазіи и, будучи вызванъ на допросъ отъ показаній по существу дела отказался, мотивируя свой отказъ нежеланіемъ выдавать связанныхъ съ ними лицъ».

Клубокъ запутанъ. Я занимался контръ-революціей и у меня сообщники!

Мы разошлись также мило, какъ и встретились.

Въ третій мой визитъ къ нему картина нашихъ отношеній резко изменилась.

«Я кончаю ваше дело, выезжаю въ Москву для доклада и даю вамъ честное слово, что если вы не сообщите вашего места жительства, вы будете разстреляны. Если хотите, я вамъ пришлю въ камеру веревку, можете повеситься».

И опять его честное слово и его слова дышали искренностью. И несмотря на то, что я зналъ, что онъ лжетъ, что для того, чтобы меня разстрелять, нужны мои же показанія противъ меня, его слова всетаки на меня действовали.

Онъ злобствовалъ. Карьера его какъ следователя, который можегь создать какое угодно дело путемъ полученія отъ следственнаго любыхъ показаній — колебалась.

«Изъ Особаго яруса я васъ выпущу только на Артиллерійскій полигонъ», прибавилъ онъ злобно. .

Я зналъ, что онъ намекаеть на разстрелъ, но я не выдержалъ и, сыгравъ въ наивнаго, спросилъ — что это такое?

Глаза его изменились и стали какими то особенно холодными. Съ такими глазами онъ вероятно разстреливалъ людей.

«Узнаете. Въ камеру». Отрезалъ онъ.

Обещаніе свое онъ не сдержалъ, веревку не прислалъ, и я продолжалъ сидеть.

Не топили. На дворе было холодно. Голодъ становился все острее и острее.

Трудно оставаться одинъ на одинъ съ этимъ противникомъ. Нечемъ, кроме мысли же, отвлечь отъ него мысль. Даже книги неть. Ходьба по камере, перестукиваніе и окно — вотъ развлеченія. Последнихъ двухъ способовъ я избегалъ, они меня вовлекали въ жизнь, а этого я не хотелъ.

Но полное и постоянное одиночество начало на меня действовать. Какъ мне не хотелось уйти отъ жизни, всетаки жажда общенія съ людьми , жажда поделиться съ кемъ нибудь своими мыслями, говорить и слышать поднималась во мне все выше и выше. Тяжело полное одиночество.

Силы мои падали. Я съ трудомъ вставалъ на уборную, чтобы посмотреть въ окно.

Духовно же я дошелъ до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояніе. Только часа на два въ день, обыкновенно между обедомъ и ужиномъ я какъ то входилъ въ жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось пршлое. Хотелось будущаго. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсемъ радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяніе, и оно меня захватило передъ событіемъ, когда Богь облегчилъ мне мое положеніе.

Посае того какъ поживешь такъ, какъ я, когда одинъ случай за другимъ спасаетъ отъ смерти и мученій, невольно придешь къ твердому убежденію въ существованіи высшей силы, которая ставитъ тебя въ то, или иное положеніе. Одинъ разъ счаетливое стеченіе обстоятельствъ, другой разъ, но ведь нельзя же безъ конца верить только въ «счастливое стеченіе обстоятельствъ». И замечательно, что эти избавленія, эти «стеченіе обстоятельствъ», приходятъ именно тогда, когда ты почти доходишь до отчаянія, то есть тогда, когда ихъ меньше всего можно ожйдать.

Когда, передавая какой нибудь разсказъ, не старикъ и не дитя говоритъ: Меня спасъ «случай, судьба, обстоятельства» — его слушаютъ серьезно. Но когда онъ скажетъ: Меня спасъ Богь, то часто на лице даже верующаго слушателя появляется улыбка.

Я буду говорить просто: Меня спасъ Богъ. Мне было одиноко, холодно, голодно, неизвестность за будущее меня давила, я всеми своими силами старался идти къ Нему, но я былъ человекъ, я страдалъ и когда мои страданія были на границе къ отчаянію, то я повторяю: — меня спасъ Богъ и облегчилъ мои страданія.

Былъ вечеръ. Оставалось недолго до окрика надзирателя — «Спать приготовиться». Время, когда на допросъ вызывають редко..

Вдругъ въ дверяхъ я услышалъ звонъ ключа и ко мне въ камеру ввели какого то субъекта, а за нимъ надзиратель принесъ нары, Ждать къ себе въ камеру второго я никакъ не могъ. И

до сихъ поръ считаю это ошибкой тюремной администраціи. Сиделъ я подъ кличкой «Неизвестный», не сознавался и.следовательно мне въ камеру давать было никого нельзя.

Первая мысль, которая мелькнула у меня въ голове, была о провокаторстве. Мне «подсадили». Я выболтаюсь — онъ донесетъ. Та же мысль, какъ потомъ выяснилось, была вначале у моего будущаго сожителя по отношенію ко мне.

Правда у меня она быстро исчезла. Мой новый сожитель оказался совсемъ мальчикъ. Хорошее, славное лицо,вихры волосъ во все стороны, поверхъ нихъ старая, измятая студенческая фуражка, дореволюціоннаго времени.

Мы поздоровались. Я уступилъ ему табуретку. Онъ приселъ, но потомъ вскочилъ и прошелся несколько разъ по камере. Видно было, что онъ нервничалъ.

«Вы въ первый разъ?» Спросилъ я его.

— «Да, въ первый, какія здесь условія»?

Я разсказалъ.

«Надо протестовать, надо протестовать». Буркнулъ онъ сердитымъ голосомъ.

Мы разговорились... Онъ разсказалъ мне о новостяхъ за то время, которое я провелъ здесь, отрезанный отъ міра, а я ему про тюремные порядки, но никто изь насъ не говорилъ про наши «дела». Щупали другъ друга.

Скоро раздалось «Спать приготовиться». Мы легли. Онъ заснулъ какъ убитый и только со следующаго дня мы познакомились ближе и зажили новой, более легкой жизнью.

Мой сожитель былъ членомъ с.-д. партіи и следовательно былъ «политическимъ». Въ ихъ организацію входило несколько человекъ. Какъ и онъ самъ, все это были люди идеи, молодежь оть 19 до 25 летъ, студенты одного изъ В.У.З.-овъ Производилъ онъ очень пріятное впечатленіе цельной, чистой натуры. Былъ начитань и не поверхностно образованъ. На зубокъ зналъ Маркса, Плеханова и считалъ себя ортодоксальнымъ марксистомъ. Несмотря на то, что онъ шелъ однимъ изъ первыхъ, месяца два тому назадъ, во время «чистки», онъ быль исключенъ изъ своего В.У.З. за «неактивность», то есть за нежеланіе состоять въ комсомоле и въ партіи.

Чистки эти періодически производились во всехъ В.У.З. и во время ихъ выбрасывались все те, кто не желалъ присягнуть

советской власти, то есть открыто ее эосхвалять. За него хлопотали два профессора, но «коллективъ коммунистовъ» остался непреклоненъ и последнее время онъ работалъ, — физическимъ трудомъ добывая себе хлебъ. Происходилъ онъ изъ крестьянъ. Отецъ его еще при царскомъ правительстве выслужился и былъ начальникомъ почтоваго отделенія. Интересно отметить, что ни онъ, ни его товарищи по партіи, съ которымъ онъ работалъ, не знали женщинъ.

Когда онъ вошелъ въ камеру, и я разсказалъ ему порядки, его первыя слова были: «Надо протестовать». Я уже тогда отлично понялъ, что изъ этого ничего не выйдетъ, но не возражалъ ему, пока онъ самъ въ этомъ не убедился.

Сразу же по прибытіи, онъ потребовалъ у надзирателя бумаги для эаявленія. Въ определенный день ему ее дапи (въ этомъ не отказываютъ), и онъ подалъ несколько заявленій о вызове на допросъ и о переводе его на политическій режимъ. Но никто никакъ на это не реагировалъ. Его нервировали и давали ему возможность «подумать». Такъ продолжалось недели две. Онъ собрался объявить «голодовку».

Я знаю спучай протеста попитйческихъ иного рода. Онъ произошелъ по вине самого Г.П.У.. Оно сразу арестовало около 300-тъ человекъ «политическихъ», не сумело ихъ разсовать по разнымъ тюрьмамъ и посадило ихъ всехъ на Шпалерную. Они расколотили окна, сговорились, объявили голодовку, переломали что возможно въ камерахъ, но получили только «моральное удовлетвореніе». Имъ всемъ усугубили наказанія, большая часть ихъ попала на Соловки. Конечно, сделай это не «политическіе», они были бы немедленно разстреляны,

Организмъ моего компаньона былъ уже подорванъ усиленнымъ физическимъ трудомъ, тюремнаго пайка конечно не хватало, и мы начали голодать вместе.

Недели черезъ две его вызвали на допросъ. Пришелъ онъ оттуда разстроенный. Ему навалили кучу обвиненій. Я его утешалъ, что это ихъ обычный пріемъ заставить допрашиваемаго заговорить и темъ выдать себя.

Последствія этого допроса были очень существенны — его перевели на политическій паекъ. А вместе съ его жизнью улучшилась и моя.

Всегда въ советской Россіи у меня былъ потайной карманъ.

Не разъ служилъ онъ мне службу, сослужилъ и теперь. Въ немъ» я пронесъ въ камеру трудовую книжку и деньги. Паспоргь я конечно уничтожилъ въ уборной, а деньги сохранилъ. У К-ва денегъ не было, но зато было разрешеніе покупать продукты, выписывая деньги изъ канцеляріи, куда рояные должны быпи вносить ихъ на текущій счетъ. Конечно надзиратели могли бы заметить, что деньги не выписывались, а есть на рукахъ, но это какъ то проходило. Вообще же на деньги въ советскихъ тюрьмахъ смотрять сквозь пальцы. Ведь, не будь ихъ притока съ воли, хотя бы въ виде продуктовъ, 90 проц. сидящихъ ушло бы на тотъ светъ.

Покупка продуктовъ разрешалась два раза въ неделю. Помню съ какимъ нетерпеніемъ ждали мы ихъ въ первый разъ. Мы заказали хлеба, масла и сахару. Когда ихъ принесли, то съевъ свой ужинъ, мы съ кипяткомъ по настояшему разговлялисъ, намазавъ хлебъ масломъ и лосыпавъ его сахаромъ. Это былъ праздникъ. Сытый голоднаго не понимаетъ и это трудно понять тому, кто не голодалъ по настоящему. Мы съедали въ среднемъ по четыре фунта хлеба въ день.

Кроме разрешенія покупокъ, К-въ началъ получать и другой паекъ — 2 фунта хлеба, супъ съ мясомъ, настоящую кашу, сахаръ и 1-16ую фунта махорки въ неделю. Но это было не все. — Намъ дали книги, газеты, К-въ ходилъ на прогулку. Электричество гасили только въ 11 часовъ вечера. Я съ удовольствіемъ вспоминаю наши вечера, когда мы вечеромъ читали, разговаривали или... искали вшей. У К-ва ихъ было неимоверное количество, его платье было усеяно ими. Я находилъ ихъ не более 6-7 штукъ Въ день. Есть русская тюремная примета: — Вши приходятъ къ человеку, когда падаеть его духъ.

Одинъ изъ такихъ вечеровъ былъ очень веселый...

Въ Россію пріехали англійскіе делегаты — Персель и К-о. Газеты были полны ими. Делагація восхваляла все: она ездила въ Грузію и видела ея самостоятельность и лойяльность по отношенію къ советской власти. Она посещала заводы и фабрики и видела поднятіе промышленности и производятелъности труда. Побывала въ несколъкихъ детскихъ домахъ и пришла вгвосторгъ.

Въ газетахъ — речи, отзывы, письма...

Былъ вечеръ. Мы разговаривали и восторгались ловкостью большевиковъ... Намъ было понятно,. что советская власть пока-

жетъ то, что она хочетъ и какъ она хочетъ. У нея всегда есть вь запасе десятокъ образцовыхъ заводовъ, детскихъ ДОМОБЪ, школъ и т. п. Она съумеетъ заставитъ плакать или смеяться.

К-въ сидя на скамеечке вспоминалъ газету и, какъ всегда, когда онъ былъ чемъ нибудь очень доволенъ, подскакивалъ и кричалъ на всю тюрьму: «Ай, Ай! Ахъ ты лешій! Но это еще только цветочки, ягодки впереди»!.

И действительно. Вскоре намъ принесли газету и, какъ обыкновенно, я началъ читать ее вслухъ. На первой странице жирненшимъ шрифтомъ бызіо помещено письмо Бенъ-Тилета. Къ сожаленію, я не помню всего его содержанія, где онъ восхваляетъ те, илй другія советскія учрежденія. Читая его начало, мы только улыбались. Но когда дело дошло до фразы; «Вашъ милосердный тюремный режимъ заставляетъ меня умиляться вашей гуманностью», наши улыбки перешли въ смехъ. Смехъ въ хохотъ... Но какой! Два здоровыхъ мужика минуты две — три хохотали какъ истеричныя женщины... Остановились, начали читать, но не могли «Ой, ой», кричалъ К-въ, «его бы сюда, онъ понялъ бы милосердный тюремный режимъ». И мы снова хохотали. Но правда, въ нашемъ смехе было больше слезъ, чемъ веселья...

Я воегда, всго свою жизнь буду помнить имя Бенъ-Тилета, какъ человека, который можетъ заставить смеяться въ самыхъ тяжелыхъ условіяхъ.

Нигде такъ не сходятся люди, какъ въ тюрьме. Здесь они показываютъ сёбя со всехъ сторонъ и если они доверяютъ другь другу, то здесь они высказываютъ свои самыя сокровенныя мысли. Часто у насъ съ К-мъ завязывались интересные разговоры. Естественно, что меня въ первую очередь интересовали вопресы духовные. Мне хотелось проверить себя и проверить свои основы и поэтому я со всехъ сторонъ подставлялъ свои убежденія подъ его удары. До зтихъ разговоровъ мне часто приходило на умъ: А что если я неправъ? Что если идущее въ міръ матеріялистическое ученіе соціализма, действительно дастъ ему счастье? Что если оно реальнее, практичнее, и жизненнее, чемъ отброшенное людьми Ученіе Христа?

Противнккъ у меня былъ серьезный. Молодой, много читавшій и умевшій исполъзовать свои знанія.

Но чемъ больше я съ нимъ говорилъ, чемъ большее количе-

ство вопросовъ было затронуто, чемъ яснее онъ выражалъ свое ученіе, темъ тверже и тверже я верилъ въ жизненность Ученія Христа и въ утопичность и нелогичность матеріалистическаго ученія соціализма. «Бога нетъ, совести негь, ответственности передъ ней въ будущей жизни нетъ», говорилъ онъ.

«Почему же вы меня не убьете за 25 штукъ папиросъ? Вы живете разъ... Только этой земной жизнью... Вы хотите куритъ... Вы находитесьвътакихъусловіяхъ, что не ответите передъ закономъ... Почему вы меня не убьете и спокойно не закурите папиросу»? Возражалъ я ему. «Прошу васъ ответить мне на этотъ вопросъ такъ, чтобы я понялъ или хотя бы почувствовалъ, что вы правы».

И тутъ сыпались его доказательства. Онъ меня совершеннр забрасывалъ всемъ темъ, что онъ влиталъ въ себя. Тутъ былъ и законъ взаимопомощи и математическій, какъ онъ на?ывалъ, законъ соціализма. Но толковаго, яснаго, простого ответа онъ мне дать не могъ.

Съ удовольствіемъ читая и говоря о Достоевскомъ, онъ совершенно не выносилъ, когда я упоминалъ о его «Бесахъ». Это его произведеніе онъ называлъ и безнравственнымъ и не художественнымъ и вообще возмущался темъ, что Достоевскій могъ его написать. Когда я говорилъ, что Достоевскій пророкъ, то онъ приходилъ просто въ ярость.

Я его просилъ объяснить мне разницу между большевиками и меньшевиками. Все его ответы вертелись около революціонности однихъ и эволюціонности другихъ.

«Но ведь вы тоже признаете насиліе»? Спрашивалъ я его.

— «Да, для захвата власти и орудій производства». «А потомъ»?

— «Мы отъ него откажемся». «Почему»?

— «За ненадобностью. Съзахватомъ власти и орудій производства уничтожатся классы, при современной технике рабочій день дойдетъ до двухъ часовъ и каждый, работая по способностямъ получитъ по потребностямъ».

«А вы не допускаете, что какая нибудь группа лицъ, какой нибудь профессіональный союзъ, совсемъ не пожелаетъ работать, а предпочтетъ захвативъ власть, заставить всехъ работать на себя?»

— «Вы разсуждаете по детски», горячился онъ.

Да, соглашался я. И я бы хотелъ всегда разсуждать по детски. На мой взглядъ это самое логичное.— Вы допустите, что какой нибудь профсоюзъ химической промышленности решитъ, что довольно работать и пользуясь своимъ продуктомъ какъ оружіемъ, захватитъ власть, образуетъ нозый классъ и будетъ диктозать міру свои условія».

Мне часто приходило въ голозу: Передо мной человекъ, который въ нравственномъ отношеніи стоитъ много выше меня, человекъ, который отдаетъ свою свободу, которую онъ такъ ценитъ, ради любви къ ближнему, ради своей идеи. Я верю въ вечную жизнь иашего духа. И являлся вопросъ? Неужели онъ, въ будущей жизни, не спасется отъ ответственностя передъ своей совестью — Богомъ?

Долго я не могъ ответить себе на это и только потомъ понялъ, что не велика будетъ его ответственность потому, что онъ соблюдаетъ главный законъ Христа — законъ любви къ ближнему, но горе темъ, кто повелъ его, чистаго мальчика, этими путями. Горе темъ, кто создалъ свой законъ, вместо вечнаго, Божескаго. И весь ореолъ генія Ленина началъ мне казаться просто жалкимъ.

Надо мной могутъ смеяться, но съ техъ поръ я молюсь за душу Ленина.

Всего месяца полтора я просиделъ вместе съ К-мъ. Его отправили въ Москву, и я снова остался одинъ.

Ланге бралъ меня изморомъ. «Но аъ этомъ месте», какъ говоритъ Достоевскій, «можно научиться терпенію». Онъ не зналъ, что я былъ не одинъ и некоторое время питался лучше. Мои условія жизни немного исправились. Я сделатъ себе маленькій запасъ сухарей, у меня былъ кусокъ мыла , и я могъ стирать свое белье. Рубашка на мне тлелэ.

Чемъ дальше я сиделъ, темъ ближе, по моимъ сображеніямъ, я подходилъ къ смерти. И темъ меньше я ее боялся.

Въ началЕ я старался не думать о ней, но отогнать эту мысль трудно, и я пустилъ ее совсемъ близко.

Разстреляють... Страшно? Нетъ, на это воля Бога. Непріятенъ самый процессъ. Вызовъ... Встреча съ палачами... и пуля въ затылокъ где нибудь въ подвале.

Хочется ли жить? Нетъ. — Я живъ и буду жить. Не нужно

только нарушать своего духовнаго равновесія, а для этого не надо идти въ разрезъ съ волей Бога.

А мои планы? Выпустятъ. — Бежать за границу.

Любовь и новая жизнь. Но смогу ли я это сделать? Хватитъ ли силъ? Силы есть, но правильно ли я сделаю, если буду ломать свою жизнь и избегать техъ условій, въ которыя меня ставитъ Богъ.

Любовь? Смогу ли я победить ее? Нетъ. Я могу бороться со всемъ, но только не съ этимъ чувствомъ. Оно еильнее всего и будетъ мною двигать. Но объ этомъ думать нечего, на это нельзя надеяться.

Каковы были мои прежнія верованія, на которыхъ я былъ воспитанъ?

Въ Учипище зубреніе Катехизиса. Въ полку хожденіе по наряду въ церковь и точько на войне пробудилось кое что. Но что это было? Въ те минуты, когда я ближе подходилъ къ смерти, мысли невольно шли къ Бог/. Считая малодушіемъ молиться и креститься во время боя, я делалъ это каждый день вечеромъ. Вотъ и все мое отношеніе къ высшему міру, то есть къ Богу.

Сейчасъ надо совершенствовать себя духовно. Помню я те обещанія, которыя я тогда записалъ на папиросной бумаге, чтобы въ случае выпуска ими руководиться. Они просты, какъ просто все Ученіе Христа, но я верю, чтр онй единственные пути, ведущіе къ счастью. Вотъ то, что было мной записано:

Нужно слить свою волю съ волей Бога, то есть всегда и во всехъ случаяхъ жизни стремиться къ добру, любви, прощенію, милосердію, кротости, миролюбію, словомъ къ Богу. Пути къ этому всегда покажетъ мне моя совесть, и она же въ каждомъ случае ясно скажетъ, что такое Богъ иначе — добро, любовь, правда, истина и т. д. Дальше я обещалъ:

Любить всехъ людей и прощать имъ все, всегда и во что бы то ни стало.

Никогда ни съ кемъ не ссориться.

Никогда никого не осуждать,

Делать людямъ то, что хочу для себя.

Действовать не насиліемь, а добромъ.

Считать себя ншке другихъ.

Отдавать все, что имею безъ сожапенія.

Не развратничать.

Не клясться и не врать.

Я обещалъ не ломать свою жизнь и не избегать техъ условій, въ которыя меня будетъ ставить Богъ. Я понимаяъ тогда, что для соблюденія всехъ этихъ обещаній, нужны и такія матеріяльныя условія, въ которыхъ легче всего провести это въ жизнь. Поэтому, я обещалъ сократить свои матеріяльныя потребности до минимума. Раза два въ неделю есть такую же пищу какъ въ тюрьме, спать на жесткой постели, не пить вина, молиться, то есть раза два въ день, отходя отъ матерьяльной жизни, всемъ своимъ существомъ стараться приблизиться къ Богу.

(Что изъ этихъ обещаній я выполнилъ?!).

Я просилъ Бога помочь мне въ этомъ, я просилъ Его сохранить мне ту духовную свободу, которую я получилъ здесь и которая даетъ гораздо больше счастья, чемъ та, къ которой тянутся люди.

Я просилъ дать мне свободу, но въ глубине души, я сознавалъ, что я не искрененъ и потому я не всегда былъ свободенъ.

— Любовь къ любимому человеку связывала меня съ міромъ. Отъ всего, кроме нея, я могъ отказаться, но она меня тянула въ жизнь.

Я не могу воздержаться, чтобы не разсказать случай, который произошелъ со мной въ ночь съ 3-го на 4-ое декабря, и который я предоставляю коментировать кому и какъ угодно.

Я сиделъ тогда съ К-мъ. Мы легли спать. Прощло около часу. К-въ спалъ, я слышалъ что онъ спить. Вдругъ на меня напалъ нечеповеческій, я подчеркиваю, нечеловеческій ужасъ Первымъ моимъ желаніемъ было разбудить К-ва, но ужасъ былъ такъ вепикъ, что я какъ то понялъ безполезность этрго. Я началъ молиться, то есть всемъ усиліемъ воли старался идти къ Богу. Первый приступъ ужаса началъ проходить, но за нимъ наступилъ второй и затемъ третій, менее сильные. Я все время молился.

И затемъ, также внезапно, я почувствовалъ необыкновенную, немірскую радость. Это было неземное блаженство. На стене иоявился образъ Богоматери. Голосъ внутри меня говорилъ: Теперь ты можешь просить зсе, что хочешь. Желаній у меня не было...

16-го марта, после обеда, меня вызвали въ канцелярію.

Барышня, введя меня въ помещеніе, передала меня служащему, сидевшему за письменнымъ столомъ.

«Прочтите и распишитесь», сказалъ онъ мне, передавая какую то бумажку.

Бумажка была коротенькая. — Петроградская коллегія Г.П.У. на заседаніи такого то числа «слушала» делоБезсонова признала еговиновнымъ по ст. ст. 220-ой, 61-ой и 95-ой Уголовнаго кодеска С.С.С.Р. и «постановила» приговорить Безсонова къ высшей мере наказанія — разстрелу, съ заменой 3-мя годами заключенія въ Соловецкомъ лагере особаго назначенія.

Ст. 220 — храненіе оружія, котораго у меня не было. Ст. 61 — участіе въ контръ-революціонной организаціи, въ которой я не состоялъ, и ст. 95 — побегъ.

Сразу является несколько вопросовъ. Почему ст. ст. 61 и 220 и почему разстрелъ замененъ, говоря правкльно, каторжными работами.

Но въ Советской Россіи на вопросъ почему — не отвечаютъ. И въ данномъ случае я тоже ответить не могу, я только конетатирую фактъ. Говорятъ: «Былъ бы человекъ, а статья нэйдется».

Прочитавъ эту бумажку я, какъ всегда, отъ подписи отказался и попррсилъ провести меня къ Ланге. Мне нужно было хоть постараться получить что нибудь изъ одежды.

Меня ввели къ нему въ кабинетъ. Повидимому онъ двигался по службе, такъ какъ кабинетъ былъ теперь более комфортабеленъ, чемъ тогда, когда я бывалъ у него.

Весь большой письменный столъ былъ заеаленъ бумагами и книгами. Нэ одной изъ нихъ я прочелъ: «Исторія Императорскаго Александровскаго Лицея». Какъ я потомъ узналъ, онъ велъ депо лицеистовъ, изъ коихъ 50 человекъ было разстреляно и много сослано на Соловки и въ другія места.

Между деломъ я спросилъ его почему онъ «пришилъ» мне 220-ую ст., о которой ни звука не было сказано на допросе.

«А я даже и не зналъ , что у васъ 220-я статья». Ответилъ онъ мне.

Вотъ какъ реагируютъ въ советской Россіи на вопросъ «почему». Я передаю голый фактъ.

Нашъ разговоръ продолжался. На первомъ допросе онъ мне сказалъ, что если бы я, бежавъ изъ Сибири, явился бы сразу въ

Г. П. У., то мое дело бы разобрали, и я бы не несъ наказанія за побегъ.

Основывяясь на этихъ словахъ, я теперь полушуткой сказалъ ему, чтоесли я теперь убегу, то приду прямо къ нему на квартиру.

За все время допросовъ, мне кажется это единственный разъ, когда онъ обозлился искренно. Глаза его остановились на мне, руки у него задрожали, но онъ сейчасъ же сдержался и только более чемъ обыкновенно злобнымъ тономъ ответилъ мне:

«Я вамъ этого делать не советую. До свиданія».

Но свиданіе наше не состоялось. Мне объявияи, чтобы къ 8-ми часамъ вечера я былъ готовъ съ вещами. Вещей у меня не было. Зато времени было много, и я могъ передъ новой жизнью подвести итогъ.

Какъ и все время во мне шла борьба духа и матеріи.

Знаменитый Соловецкій лагерь особаго назначенія. Самая тяжелая большевицкая каторга... Соловки, съ которыхъ нетъ возврата... Зимой, безъ одежды, безъ помощи извне... Вотъ мой уделъ... Страшно. Не выдержу.

Неть... Ничего... Выдержишь... — Сейчасъ ты более чемъ когда либо силенъ духомъ. Верь, что Богъ лучше тебя знаетъ, когда нужнопослать облегченіе. Онъ тебя не оставитъ, и эту перемену въ жизни ты долженъ принять съ радостью. Сейчасъ ты сь Богомъ — Совестью внутри себя идешь въ міръ. Оглянись назадъ, посмотри на что были направлены все твои стремленія раньше и куда ты идешь сейчасъ. Взвесь, что бы ты предпочелъ, эти 6-ть месяцевъ, или все блага міра ?

Такъ вотъ онъ выходъ. Тяжело...

СОЛОВЕЦКІЕ ОСТРОВА.

Все тоть же дворъ... Конвой... Вокзалъ... Но все не то... Я самъ не тогь...

Что же изменилось?

Все. И отиошеніе къ людямъ... И къ себе, и къ фактамъ и къ судьбе... Все новое...

Я какъ то мягче, чище сталъ. И люди будто изменились. На путь Христа я твердо всталъ и нз сойду... Ему я покорюсь...

Не выдержишь! Ведь ты же сдалъ... Ведь нетъ ужъ силъ... Ведь ты на каторгу идешь. Нужна борьба... Не выдержишь!.. Мне разумъ говорилъ.

Но я спокоенъ былъ. Я силу чувствовалъ и зналъ: — Пока я съ Нимъ и Онъ со мной, — я победитель.

Дверь вагона раскрылаеь и въ корридоре послышался топотъ ногъ несколькихъ человекъ...

Что то вносили... Въ дверяхъ замялись... Шяа руготня...

«Да ну, ... Нечего тамъ канетелиться!... Вали ее на полъ!...

Что то тяжелое, мягкое, шлепнулось объ полъ и потомъ стукнулось.

«Берись заверевки!.. Тащи»!.. Опять послышался голосъ.

И опять топотъ ногъ...

Я подвин/лся къ решетке и увиделъ: По узкому корридору, выставивъ впередъ руку, бокомъ, маленькими шажками шелъ конвоиръ. На правой руке у него была намотана веревка, и онъ тащилъ за собой безпамятную, въ разорванномъ на груди платье, связанную по рукамъ и ногамъ женщину.

Въ моемъ вагоне ихъ было восемь.

При вывозе изъ тюрьмы, эта не давалась взять... Тогда ее избили, связали к, несмотря на сильный морозъ, такъ, какъ она была, въ одномъ платье, положили на сани и привезли. По дороге она потеряла сознаніе.

Друтая, во время пути, разсказала намъ свою исторію:

Она крестьянка. Вдова. У нея былъ грудной ребенокъ. За недостаткомъ хлеба, вместе съ ребенкомъ она ушла изъ деревни и нанялась уборщицей въ школу. Заведующій школой былъ коммунистъ. Вскоре же после ея поступленія, онъ началъ къ ней приставать. На связь она не пошла, и онъ ей отомстилъ. — Ее обвинили въ контрабанде, арестовали, долго держали въ тюрьме и около года тому назадъ сослали въ Соловки. Не жеяая разставаться съ ребенкомъ, она взяла его съ собой. Детей тамъ держать не разрешается, и съ обратнымъ этапомъ, ее отправили въ Псковъ, уверивъ, что дело тамъ пересмотрятъ, и ее можетъ быть оправдаютъ. Въ Пскове ее вызвали какъ бы на допросъ. Ничего не подозревая, она, передавъ ребенка своей товарке ио камере,

пошла къ следователю. Онъ задалъ ей какіе то вопросы и быстро отпустилъ въ камеру. Ребенка своего она больше не видела. И вотъ тёперь, ее уже второй разъ везутъ въ Соловки. Она просила ей помочь. Я передаю ея просьбу.

Везли насъ скоро. Наши вагоны были прицеплены къ пассажирскому поезду. Черезъ три дня утромъ мы прибыли въ гор. Кемь.

Здесь насъ должны были передать на ветку и отвезти за 12 верстъ на Поповъ Островъ, соединенный съ материкомъ дамбой и железнодорожнымъ мостомъ. Это былъ одинъ изъ острововъ Соловецкаго лагеря особаго назначенія. Наша каторга.

Часа въ два дня, дверь въ вагонъ шумно растворилась и въ него, въ полушубкахъ, валенкахъ, съ револьверами на боку, ввалились два какихъ то тила. Отъ обоиъ пахло спиртомъ. За панибрата поздоровавшись съ начальникомъ конвоя, одинъ изъ нихъ сейчасъ же отратился къ нему съ вопросомъ:

«Ну,. какъ?.. Бабъ привезъ?.. Показывай!» И они вместе подошли къ отделенію женщинъ.

Среди нихъ была видная блондинка: Ея мужа разстреляли, а ее сослали на 10 летъ. Дорогой она держала себя скромно, плакала и видимо была очень удручена.

«Ну ка, ты! Повернись»! Обратился къ ней одинъ изъ типовъ. Блондинка продолжала сидеть спйной къ решетке.

«Тебе говорятъ...» Повторилъ онъ.

— «Всю дорогу морду воротитъ». Сказалъ начальник.ъ конвоя.

«Ну, ничего, пооботрется. А недурна!» Мотнувъ головой проговорилъ онъ и пошелъ по вагону.

«Ты за что? Ты за что?» Спрашивалъ онъ идя по корридору.

«Вы за что»? спросилъ онъ одного изъ ехавшихъ со мной офицеровъ, остановившись у нашего отделенія.

«По 61-ой статье... За контръ-революцію», ответилъ тотъ.

«А, значитъ по одному делу. Пріятно.. На сколько?»

— «На три года».

«Мало!.. Я тоже былъ на три, два отсиделъ, еще три прибавили. Итого четыре. Ну до свиданія.» Прибавилъ онъ и, хлопнувъ дверью, въ сопровожденіи другого типа, вышелъ изъ вагона.

«Это вашъ будущій командиръ полка и заведующій карцера-

ми» сказалъ намъ,указывая по ихъ направленію одинъ изъ конвоировъ. «Поехали ловить шпіона... Сегодня бежалъ изъ лагеря. Тоже бывшій офицеръ»... Прибавилъ онъ.

Я ничего не понималъ. Бывшій офицеръ! Онъ же командиръ полка! Онъ же арестованный. Ловитъ беглецовъ. Съ Соловковъ можно бежать. Почему онъ самъ не бежитъ? Трудно быпо на мой взглядъ совместить это, и понялъ я это только на Солочкахъ.

На Поповомъ острове было только три «административныхъ лица» изъ центра. Началъникъ лагеря Кирилловскій и его два помощника: одинъ по административной, другой по хозяйственной части. Все остальныя места занимались арестованными же.

Тонко и умно построипи большевики Соловецкую каторгу... Да собственно и всю Россію.

Лишивъ людей самаго необходимаго, то есть пищи и крова, они же дали имъ и выходъ. Хочешь жить, то есть вместо полагающихся тебе 8-мивершковъ наръ, иметь отдельную нару и получать за счетъ другихъ лучшую пищу, становись начальникомъ. Дави и безъ того несчастныхъ людей, делайся мерзазцемъ, доноси на своего же брата, выгоняй его голаго на работу... Не будешь давить, будутъ давить тебя. Ты не получишь 3-хъ лишнихъ вершковъ койки, лишняго куска рыбы и здохнешь съ гоподу.

И люди идутъ на компромиссъ. Да и удержаться трудно, ведь, вопросъ идетъ о жизни и смерти..

То же делается и во всей Россіи, но на Соловкахъ это наиболее резко выявлено.

Однимъ изъ такихъ поддавшихся людей и былъ нашъ будущій комэндиръ полка, знаменитык Ванька Т-въ, телерь покойникъ. Его разстрепяли. Онъ бывшій офицеръ. За участіе въ белыхъ войскахъ попалъ на Соловки. Есть было нечего, онъ подался и дошелъ до должности командира полка Но я никакъ не могу сказать, что это былъ совершенно отрицательный типъ. Онъ хотелъ жить, делалъ свою «карьеру», но никогда не давилъ своего брата — «контръ-революціонера» т. е. арестантовъ отбывающихъ наказаніе по контръ-революціоннымъ статьямъ.Его разстрелъ еще разъ подтверждаетъ, что для того, чтобы служить Советской власти нужно изгадиться до конца.Онъ не дошелъ до этого конца и, какъ непригодный для Советской власти элементъ, былъ уничтоженъ.

На Севере смеркается рано...

Часа въ 4 дня насъ выгрузили изъ вагона. Какъ всегда, долго возились выстраизая и пересчитывая. Окружили конвоемъ и повели...

Идти пришлось недалеко, всего версты полторы. Издалека я увиделъ высокій заборъ... Вышки часовыхъ... И громадныя ворота. Надъ ними надпись — «У.С.Л.О.Н.» — «Управленіе Соловецкихъ лагерей особаго назначенія». «Кемскій распределительный пунктъ».

Подошли... Все, даже уголовники, всегда наружно бодрящіеся и веселые, какъ то пріутихли. Жизнь кончается.

Впереди знаменитая Соловецкая каторга... Раскроются ворота. Впустятъ... И навсегда...

Неужели навсегда ? Подумалъ я.

Нетъ. Ведь, только на три года.

Да не на три, а на всю жизнь. Выхода нетъ...

Начальникъ конвоя постучалъ въ дверь, часовой открылъ окошечко, посмотрелъ и сильно дернулъ за веревку колокола. Гулко, на морозномъ воздухе раздался звонъ.

Вышелъ караульный начальникъ. Ворота раскрылись... Мы вошли... Они закрылись...

И я на каторге.

«Поповъ островъ» — небольшой островокъ, кэжется, километра три въ длину и два въ ширину, принадлежитъ къ группе С оловецкихъ острововъ. Съ материкомъ онъ связанъ дамбой и железнодорожнымъ мостомъ.

Прежде онъ служилъ передаточнымъ пунктомъ для богомольцевъ и монаховъ, едущихъ на главные Соловецкіе острова, нахоядящіеся отъ него въ 60-ти километрахъ. Теперь зто одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ пунктовъ Соловецкой каторги.

На юго-западномъ его берегу расположенъ лагерь Соловецкой каторги. Съ трехъ сторонъ этотъ кусокъ сплошного камня, въ полъ километра въ длинну и въ одну треть ширины омывается моремъ. Здесь нетъ ни одного дерева, кое где онъ покрытъ землей, все остальное гранитъ. Со стороны моря онъ окруженъ переплетенной колючей проволокой. Отъ суши отделенъ высокимъ заборомъ. За проволокой и заборомь — вышки для часовыхъ.

Въ длинну, отъ воротъ, къ юго-западному его концу, идетъ

«линейка», то есть на камне настланы доски. Здесь въ летнее время, а иногда и зимой — за наказаніе, происходитъ поверка.

Справа и слева отъ нея расположены большіе бараки. У воротъ — караульное помещеніе, канцелярія, баракъ чекистовъ и баракъ женщинъ. Въ ширину идутъ мастерскія, электрическая станція, кухня, баня, лазаретъ, политическій баракъ, цейхгаузъ и карцера.

Кто строилъ этотъ уголокъ, я не знаю. Говорятъ, что начатъ онъ при постройке Мурманской железной дороги, продолженъ при пребываній йа Севере англичанъ и конченъ большевиками. Причемъ каждый внесъ свое: инженеры — плохіе бараки, англичане — электрическую станцію, большевики,— карцера. Что последнее призведеніе принадлежитъ имъ — это мне известно достоверно.

Насъ вывели на линейку...

Остановили и начался пріемъ... Съ палками въ рукахъ, въ самой разнообразной одежде, съ малиновымъ цветомъ на шапке или на петлицахъ, со всехъ сторонъ изъ всехъ бараковъ бежали къ намъ чекисты... Это была Соловецкая аристократія — войска внутренней охраны — бывшіе оотрудники Г.П.У. Наше будущее начальство.

Начался «парадъ»..

Я былъ на войне. Слышалъ команды тамъ, где оне имеютъ действительное значеніе, где командой нужно вести человека на смертъ и поэтому часто въ нее вливается и злоба, и ярость , и самая нецензурная ругань, но я никогда не могъ представить, чтобы команду можно было такъ изгадить и исковеркать, какъ это сделали чекисты.

Насъ было всего около ста человекъ, и надъ этими ста голодными, истощенными и замороженным людьми, измывались 25 человекъ. Это былъ какой то сплошной никому ненужный ревъ. Они изощрялись одинъ передъ другимъ, но чего они хотели отъ насъ, ни они, не мы не понимали. Мне кажется, это были просто люди ужз перешедшіе въ стадію зверя, которому нужно порычать...

Вдругь сразу несколько человекъ, приложивъ руки къ шапкамъ, пародируя старое офицерство, вытянулись и заорали изстунленнымъ голосомъ:

«Смирно! Товарищи командиры!...

— Шелъ помощникъ командира полка.

Бывшій чекистъ, бывшій проворовавшійся начальникъ конвойнаго дивизіона Соловецкаго же лагеря. Теперь тоже арестантъ.

«Ты что? Ты где? Какъ ты стоишь»? Переплетая каждую фразу руганью, заревелъ онъ на одного изъ арестантовъ.

«Помни, что ты въ лагере особаго назначенія», кричалъ онъ, ударяя на словахъ «особаго назначенія».

«Въ карцеръ его»!, и опять ругань.

«И вотъ этого, еще и этого, пусть помнятъ, сукины дети,что они на Со-лов-кахъ»!, растянулъ онъ последнее слово.

Моментально куча его сподвижниковъ кинулась исполнять его приказаніе.

Насъ отвели въ баракъ... У меня съ собой не было ни одной вещи, но одинъ изъ арестантовъ попросилъ меня взять его узелъ, съ нимъ я пошелъ на обыскъ.

«Деньги есть?»

— «Нетъ».

«Врешь! Если найду карцера попробуешь. По глазамъ вижу, что есть...» Во мне шла борьба... Я молчалъ...

Кончился обыскъ. Началось распределеніе по ротамъ, я попалъ въ 7-ую.

Для того, чтобы увеличить ответственность за проступки, въ Соловкахъ введенъ воинскій уставъ. — Разделеніе на роты, взводы и т. д. Все это устроено безалаберно, структура непонятна, но въ общемъ помогаетъ цели, преследуемой большевиками, — помогаетъ давить человека. Конечно этого можно было достигнуть и иначе, но ведь они очень любятъ вводить все въ рамку законности.

Привели меня въ роту передъ началомъ вечерней поверки.

Большой баракъ, шаговъ 100 въ длинну и 20 въ ширину. Несмотря на морозъ, дверь открыта, и несмотря на открытую дверь, ужасающій воздухъ... Внизу морозъ, наверху нечемъ дышать. Испаренія немытаго тела, запахъ трески, одежды, табаку, сырости — все смешалось въ густой туманъ, сквозь который еле мерцалй две 10-ти свечевыя элекрическія лампочки.

Все арестанты были дома... Нары въ 4 ряда, идущія въ длинну барака, были сплошь завалены лежащими и сидящими на яихъ людъми... Изможденныя, ѵсталыя лица... Подъ лампочка-

ми гр?дой стоятъ голыя тела съ бельемъ и одеждой въ р?кахъ — бьютъ   вшей.

На одномъ конце барака — загородка. Тамъ «аристократія» — командный составъ». На другомъ у окна, — столикъ, лучшее место и тоже «аристократія», но денежная..

Баракъ во многихъ местахъ въ щеляхъ заткнутъ тряпками.

Вотъ  где придется жить ..

Подошли арестанты... Разговоръ сразу перешелъ почти на единственную интересовавшую тогда всехъ тему. — Что слышно въ Петрограде объ измененіи Уголовнаго кодекса?

Я ответилъ, что я изъ одиночки и ничего не знаю.

Это была одна изъ техъ очередныхъ надеждъ, которыми долженъ жить заключенный. Раньше бывали амнистіи, разныя досрочныя освбожденія и т. п. Въ тотъ моментъ Соловки жили надеждой на измененіе Уголовнаго кодекса и скидку по новому кодексу двухъ третей со срока наказанія.

Вера въ это была колоссальна. Только объэтомъ и говорили, и эту надежду поддерживало начальство. Ему это было выгодно. Есть пределъ человеческому терпенію. И у арестанта оно можетъ лопнуть. Чтобы этого не произошло, начальство решило — п-усть верятъ, намъ легче ихъ держать.

Прозвонилъ колоколъ...

И сравнительная, усталая тишина барака нарушилась темъ же дикимъ ревомъ, который я слышалъ при нащемъ пріеме.

На середину барака вышелъ командиръ роты.

«На поверку становись!..» Заоралъ онъ изступленнымъ голосомъ.

Нехотя слезали съ наръ усталые люди... Крикъ и наказаніе действуютъ на человека до известнаго предела... Видно здесь люди привыкли ко всему.

«Ну, что жъ, васъ тамъ просить что ли? Выгоню на морозъ, продержу тамъ, — будете становиться».

Люди становились, но неумело и неохотно. Много было, не знавшихъ строя.

«А тебя что, Калинка, отдельно просить»? Обратился онъ къ старичку,    мявшемуся на месте и не знавшему что ему делать.

«Ты гробъ себе сделалъ? Нетъ? Такъ делай!.. Я тебя туда

вгоню», продолжалъ онъ издеваться надъ старичкомъ. Но тотъ видимо дошелъ до предела и не выдержалъ. —

«Стыдно вамъ, товарищъ командиръ, глумиться надъ старостью». Взволнованнымъ, но внятнымъ голосомъ произнесъ онъ.

«Ты отвечать еще! Дежурный! Въ карцеръ его!.. Съ поддувалами... Неъ, погоди, я его после поверки самъ отведу».

Въ бараке наступила тишина. Мерзость сцены шокировала людей уже видавшихъ виды.

Около часу мы стояли и ждали...

Наконецъ пришла «поверка». Дверь резко открылась и въ баракъ полнымъ ходомъ влетело звеня... шпорами, сраэу несколько человекъ чекистовъ... Причемъ тутъ шпоры, подумалъ я?

Къ дежурному по пункту подскочилъ дежурный по роте съ ралортомъ... Все это такъ не шло ни къ ихъ полуштатскимъ костюмамъ, ни ко всей обстановке съ полуголыми людьми, и было такъ глупо, что казалось какимъ то фарсрмъ, если бы это не было трагично... Ведь отъ всей этой кучки людей, совершенно произвольно, вне всякаго закона, зависела жизнь каждаго изъ насъ...

Дежурный по пункту просчиталъ ряды и «позерка», опять гремя шпорами и шашками, вышла изъ барака...

«Калинка, сюда... Да не одевайся... Все равно голымъ раздену и поддувала открою!..» Опять заревелъ командиръ роты.

Я виделъ, какъ старичекъ подошелъ къ нему, какъ онъ его взялъ за шею, и толкнулъ съ крыльца такъ, что тотъ упалъ на первыхъ же ступеняхъ.

Командиръ роты былъ известный на все Солозки своими
зверствами Основа. На Поповомъ острове были устроены особые карцера, построенные изъ досокъ и никогда не отапливаемые. Чтобы арестованному въ нихъ было еще холоднее, тамъ открывали окно, .а чтобы довести наказаніе до предела, его раздевали до гола. Повелъ же старичка Основа самъ, чтобы, приведя въ карцеръ, его еще избить.

Свободнаго места, то есть техъ 8-ми вершковъ, которые мне полагались, на нарахъ не было, и я расположился на ночь на узкомъ, единственномъ въ бараке столе.

Баракъ спалъ...

Переплетаясь телами, задыхаясь отъ духоты и вони, люди лежали на своихъ 8-ми вершкахъ.

То и дело въ бараке раздавались стоны и крикъ... Бредъ во сне и на яву...

Измученный трудомъ, мороэомъ и недоеданіемъ человекъ получалъ свой законный отдыхъ.

Вотъ онъ «милосердный режимъ», подумалъ я.

Не надо злобствовать... Сейчадъ же ловилъя себя на мысли.

Но какъ же? Ведь я не могу не видеть этой обстановки!..

Нужно встать выше этого... Терпеть и искать счастья въ любви къ людямъ...

Картины дня переплетались въ моей голове съ моими намереніями... Трудно было ихъ совместить. Но въ эту ночь я твердо решилъ не сходитъ съ выстраданнаго мною пути.

Богъ меня на него поставилъ. Онъ и выьедетъ.

Но я не выдержу...

Тогда нужно идти на компромиссъ — встать на место Основы и ему подобныхъ....Сделаться мерзавцемъ и давить людей...

Нетъ, этого я сделать не могу... Сразу и навсегда решилъя.

Тогда сказать и продолжать говорить правду... То есть иначе говоря кончить самоубійствомъ...

Но имею ли я право идти на верную смерть, да и хватитъ ли у меня силъ, чтобы умереть такой медленной и мучительной смертью...

Я подумалъ. И понялъ... Исповедывать правду имеетъ право каждый, и это не самоубійство, а высшій подвигъ, Жизни мне не жаль, но силъ на это у меня не хватитъ.

Где же выходъ? Какъ себя держать, вести, какъ жить?

Такъ, какъ этого хочетъ Богъ... По совести... Подчиниться, страдать и терпеть...

Но ведь это же полумеры... Возможны ли оне здесь?... Не выдержу — прорветъ меня...

День на Поповомъ острове начинался рано... Летомъ въ 5, зимой въ 6 часовъ утра звонилъ колоколъ... Нехотя, черезъ силу вставали люди... Но отдельныя фигуры, большей частью постарше, вскакивали и бежали за кипяткомъ. Пресную воду на Поповъ островъ привозили по железной дороге изъ Кеми. Кипятокъ получался одинъ разъ въ день утромъ, да и то его обыкновенно не хватало. Заменить его кроме снега было нечемъ. Днемъ после мороза, хотелось согреться и чтобы получить кипятокъ, приходилось на кухне покупать его за продук-

ты или яросто за деньги. Умывалки не было. Зимой умывались просто снегомъ.

На разсвете шла поверка. Выстраивались на нее за полчаса, а то и ва часъ. Командиры, помощники, дежурные, дневальные, взводные, отделенные... Все это ревело, кричапо и ругалось... После позерки читался нарядъ на работы.

Весь баракъ былъ въ расходе: Пилка дровъ укладка дровъ... Сколка льда, загатовка льда... Нарядъ на «лесопилку», «на водокачку», на погрузку и разгрузку и т. п.

Снова колоколъ... И раздетыхъ, голодныхъ, неотдохнувшихъ каторжанъ строемъ ведуть къ комендатуре на разбивку.

Нарядчикъ вызываетъ партіи, конвой окружаетъ и выводитъ. Начинается работа.

Открытое море... Морозъ градусовъ 12-ть... Ветеръ подымаетъ и кружитъ снегъ...

На льду кучка арестантовъ, кругомъ красноармейскій конвой.

Идетъ заготовка льда для Н-ка лагеря. — Нужно пилой выпилить льдину, ломомъ отколоть ее и баграми вытащить изъ воды,

Ноги мокрыя, скользятъ... Руки коченеютъ, силъ не хватаеть... Льдина срывается и уходитъ въ море...

«Укладка дровъ». Приходитъ десятникъ. «Сложите дрова здесь»... Сложили. Является заведующій хозяйствомъ. «Почему дрова здесь? Перепожите ихъ туда>. Переложили, Потомъ заведующій дровами. «Уложите на старое место». и т. д.

Работа по очистке лагеря. — Чекистовъ нетъ — можно отдохнуть... Но стоишь — холодно, работаешь — силы уходятъ, есть хочется, а хлеба нетъ.

«На водокачке». — «Вотъ», предлагаетъ заведующій, «на урокъ... налить пять бочекъ и конецъ». Навалились, Налили, позвали заведующаго: «Нетъ, еще только 10 часовъ, отпустить не могу». Дело имеешь съ людьми, у которыхъ нетъ слова ни въ какомъ масштабе.

Работы делились на внутреннія и «за проволокой». На внутреннихъ работахъ начальство свои же арестованные — чекисты, Хотять выслужиться, — гонятъ, доносятъ, и нетъ никого хуже ихъ. На внешнихъ — красноармейцы конвойнаго дивизіона.

Бывали работы и ночныя. Изъ Москвы должна была пріехать

какая-то ревизія, и наше начальство решило провести по Попову острову дорожки, — чтобы красивее было. И вотъ надъ этими дорожками въ теченіе месяца день и ночь работало около тысячи человекъ.

12 часовъ. Колоколъ на обедъ. Раздатчики ушли уже давно... Отъ кухни по направленію къ баракамъ идуіъ «чекисты» съ маленькими бочками, наполненными рыбой. За ними, отстаивая свои права, съ руганью, а иногда и дракой получаетъ свой обедъ «шпана». ЗАтемъ, наливаютъ супъ и намъ.

Первое время моего пребыванія на Соловецкихъ островахъ, мне даже есть было нечемъ — не было ложки. На Соловкахъ не выдаютъ ничего — устрайвайся какъ хочешь. Есть лавочка, а деньги хоть воруй.

Мы едимъ втроемъ изъ одного бачка. На обедъ супъ, онъ долженъ быть съ рыбой, но у насъ ея нетъ — одни сушеные, разваренные овощи. Садимся... Около нашихъ наръ стоитъ молодой крестьянинъ. — «политическій бандитъ» — голубоглазый, здоровый, настоящій русскій парень.

«Ты что, Ф-въ»?

«Да такъ. Ничего»..

«Хлеба нетъ?» Сразу понялъ я.

«Да вчера еще съ кипяткомъ всю «пайку» съелъ... Не хватаетъ»...

«Ну, чего же, садись съ нами».

Рядомъ обедаетъ группа цынготныхъ. У некоторыхъ она задела только десны, другіе уже еле двигаются и ходять скрючившись.

После обеда опять работа. Въ 5 часовъ ужинъ. Каша безъ масла, вроде замазки. Хочется пить, Кипятку нетъ. Разъ въ неделю выдг.ютъ маленькій стаканъ мелкаго сахару. И это все.

У болошинства арестованныхъ есть родные, которые, недоедая сами, посылаютъ продукты и деньги своимъ близкимъ. Остальные питаются за ихъ счетъ, получая остатки хлеба, обеда и ужина, а зачастую поддерживаются и посылками. Умереть съ голоду не дадутъ.

Не знаю что выдается арестованному на бумаге, я говорю про то, что онъ получаетъ и уверенъ, что если бы въ Соловки пріехапа какая нибудь иностранная делегація, то ей великолеп-

но бы втерли очки. Въ советской Россіи при осмотрахъ нужно уметь смотреть, а лучше всего попробовать самому. Но по настоящему, въ серьезь... Напримеръ сесть на Соловки на общихъ основаніяхъ. Много интереснаго можно тамъ увидеть, услышать и многому поучиться.

День на Поповомъ острове конч?лся позеркой. После нея приносилась «параша» и выходъ изъ барака запрещался.

Всего на Солозецкихъ островахъ сидело около 6000 человекъ. На Поповомъ острове было 1500 человекъ.

Всехъ сидящихъ можно разделить на несколько категорій: Совершенно привеллигированное исключительное положеніе занимали тамъ «чекисты», бывшіе сотрудники Г.П.У. Сидели они за «должностныя престулленія» — воровство, взятки и т. п. Никто изъ нихъ не работалъ. Все они занимали различныя командныя и административныя должности. Изъ нихъ были сформированы войска внутреннем охраны, на сбязанности которыхъ было конвоированіе работающихъ аренстантовъ.

Тоже въ исключительныхъ условіяхъ находились на Соловкахъ «политическіе», то есть соціалисты и анархисты.

Везде, во всемъ міре есть какое-то общее понятіе о политическомъ преступнике какъ о лице, деломъ или даже словомъ перестугіившемъ установленный человеческій законъ съ целью ниспроверженія, или только измененія существующаго государственнаго строя страны, несколькихъ государствъ илк даже всего міра, во имя блага отдельной группы людей, государства или всего человечества.

Съ оригинальной, какъ всегда, точки зренія советскаго правительства, «политическими» преступниками, если не принимать въ расчетъ небольшой группы анархистовъ, считаются только соціаписты. Ихъ не разстреливаютъ. Я не говорю объ исключеніяхъ. Онн одеты и сыты. Само советское правительство установило имъ особый режимъ и выдаетъ особый, вполне достаточный паекъ. Главныя причины такого отношенія: — поддержка ихъ соціалистами запада. Заигрываніе сов Ьтской власти съ западными рабочими. Желаніе власти «заработать» на «политическихъ» — званіе гуманнейшаго правительства. Затемъ, — сравнительно невначительное количество «политическихъ» въ тюрьмахъ, и ихъ организозанность, какъ следствіе непримененія къ нимъ смерт-ной казни.

На Поповомъ острове они находились въ отдельномъ бааке, конвоировались войсками внутренней охраны, связь съ ними не разрешалась, они ке работали, получали лучшій паекъ, имели свой коллективъ и старосту. Всего на Поповомъ острове. ихъ было около 150-ти мужчинъ и женщинъ.

Въ самомъ худшемъ положеніи на Соловкахъ находятся контръ-революціонеры. Они зне закона. Объ нихъ никто не заботится и никто имъ не помогаетъ. Все ихъ проступки караются бо Іьшей частью разстрепомъ. Бежить уголовникъ — грибавятъ годъ, два, контръ-ревопюціонеръ — верный разстрелъ. Неисполненіе приказаній — разстрелъ. Роть у нихъ закрытъ. — Болтнетъ что-нибудъ — прибавятъ срокъ и т. п. Вотъ почему многіе и лодаются на компромиссы. И винить ихъ трудно.

Къ этой категоріи принадпежатъ обвиняемые въ различныхъ контръ-революціонныхъ действіяхъ, заговорахъ, по церковньдаъ деламъ; разные повстанцы, «шпіоны», «политическіе бандиты, ихъ пособники и укрыватели. Сюда входитъ духозенство, бывшее белое офицерство, казаки, главнкмъ образомъ кубанскіе и терскіе, кавказскіе народности — черкесы, осетины и грузины и т. п. Много среди контръ-революціонеровъ и возвращенцоБЪ изъ заграницы разныхъ сроковъ.

Говорить въ отдельности о комъ нибудь изъ контръ-ревопюціонероьъ, по некоторымъ причинамъ я не могу, но на мой взглядъ людей действительно совершиешихъ преступленіе, подходящее подъ одно изъ техъ обвиненій, которыя имъ предьявляютъ, то есть короче говоря преступниковъ, на Соловкахъ нетъ. Всякаго, сколько нибудь активно участвовашаго въ какомъ нибудь контръ-революціонномъ заговоре или действіи, организатора возстанія, шпіона, политическаго бандита, — Советская власть разстреливаетъ. Другого наказанія нітъ. Поэтому почіи все, что попадаетъ на Соловки, все это второстепенныя роли. И большею частью по выдумзннымъ, сфабрккованнымъ деламъ.

Последнюю категорію заключенныхъ на Соловкахъ составляютъ «блатъ — шпана», то есть ѵтолозные преступники. Вообще говоря уголовники представляютъ собой въ Советской Россіи хорошо сплоченную, по своему дисциплинированную организа цію. Живутъ они по своимъ законамъ. Въ то время, когда к.-ры никакъ не хотятъ понять, что тюрьма, это ихъ участь чуть ли не на

всю жизнь, не хотятъ объединиться, въ конце концовъ, ценою несколькихъ жизней, добиться правъ въ тюрьме, уголовники считаютъ тюрьму своимъ домомъ и устраивэются въ ней какъ можно удобнее для себя.

На Поповомъ острове они не работаютъ... Право это они себе отвоевали. Вначале ихъ грели, принуждали, потомъ оставили въ покое. Все равно ничего не сділаешь.

Помещаются они въ отдельныхъ баракахъ. Хорошій процентъ ихъ сидятъ совершенно голыми, то есть совершенно, въ чемъ мать родила... И когда имъ нужно идти въ уборную, то они занимаютъ штаны у пріятеля.

Большая часть изъ этихъ голышей, — лроигравшіеся. Клубъ тамъ открытъ круглые сутки. Играютъ все. Денын имеютъ колоссальное значеніе.

«Деныи есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишеннаго совершенно свободы, оне дороже вдесятеро».

«Деньги же, — я уже говорилъ объ этомъ, — имели въ остроге страшное значеніе, могущество. Положительно можно сказать, что арестантъ, имевшій хоть какія нибудь деньги въ каторге, въ десять разъ меньше страдалъ, чемъ совсемъ не имевшій ихъ, хотя последній обезпеченъ тоже всемъ казенньшъ, и къ чему бы кажется иметь ему деньги»..

Продавали все...

«...Продавались иногда такія вещи, что и въ голову не могло бы придти кому нибудь за стінами острога не только покупать, или продавать ихъ, но даже считать вещами». Говоритъ Ф. М. Достоевскій въ своихъ «Запискахъ изъ Мертваго дома».

Каторга мало изменилась... Разница въ пустякахъ... Въ прежнемъ остроге арестантъ могъ быть спокоенъ, что онъ останется живъ, теперь его жизнь въ постоянной опасности, ему грозитъ и разстрелъ ч голодная смерть. И теперь деньги имеютъ еще большее значеніе. Раньше они шли на покупку водки и табаку, а теперь просто на хлебъ, чтобы не умереть съ голоду.

Живется уголовникамъ легче. Сроки у нихъ меньше и, кроме того, на нихъ распространяются различныя амнистіи и сокращенія. Все они совершенно не касаются к.—рвъ. Тюрьмы, лагери переполнены, число лреступниковъ растетъ. Нужно место, поэтому ежегодно, весной пріезжаетъ комиссія и до срока освобождаетъ часть уголовниковъ.

Въ середине между к.-рами и уголовниками, стоятъ «хозяйственники» и «фальшивомонетчики».

Первые, это главнымъ образомъ служащіе различныхъ учрежденій, проворовавшіеся или попавшіеся во взяточничѳстве, На Соловкахъ ихъ сравнительно мало.

Мне кажется, что въ настоящее время въ Советской Россіи не найдется ни одного человека, который бы не пошелъ на уголовное преступленіе направленное противъ правительства. Вопросъ только въ ответственности передъ закономъ, но никакъ не передъ совестью. Сама жизнь, сама Советская власть ставила и ставитъ людей въ такія условія, что волей неволей, но преступленіе ея закона они совершать должны. И люди не совершаютъ ихъ только изъ боязни наказанія. Раскаянія бываютъ... Но не говорятъ, зачемъ я взялъ. А зачемъ мало взялъ.

За последнее время на Поповъ остроеъ прислали много «фальшивомонетчиковъ». Хорошо действуетъ Г.П.У. Оно не идетъ въ хвосте за преступленіемъ, а наоборотъ наваливается на его зародышъ. Такъ било оно по контръ-революціи, спекуляціи, по взяткамъ. За последнее время, когда задрожалъ червонецъ оно выкинуло лозунгъ «Все на борьбу съ фальшивомонетчиками». И, действительно, стреляло ихъ нещадно. Въ Соловки ихъ попало много, но это уже остатки. Все ядра были уже уничтожены. Большинство фальшивомонетчиковъ — евреи. Высылали ихъ сюда иногда целыми семьями.

На Поповомъ острове находилось около 150-ти женщинъ. Жизнь ихъ была тоже не сладкая. Подоплека къ каждому наряду на работу къ начальству былъ развратъ... Назначеніе на какія либо должности тоже и т. д. Хочешь жить, сходись съ кемъ нибудь изъ начальства. Не пойдешь, замотаютъ на работе, прибавять срокъ...

При ссылке возрастъ не принимался во вниманіе.

Высылались на Соловки и целыя семьи. — Отецъ, мать и сынъ. М/жъ и жена. Мать и дочь.

Оффиціально въ такихъ случаяхъ свиданія разрешались разъ въ неделю. На короткіе промежутки встречаться можно было чаще. Вообще же свиданія арестовайныхъ съ родными допускались только съ разрвшенія Москвы и получить такое разрешеніе было очёнь трудно.

На Соловкахъ разрешалось получать и писать одно письмо

въ неделю. Все это проходило черезъ строжайшую цензуру. Въ письмахъ совершенно нельзя было говорить о режиме и быте Соловковъ.

Говорятъ о разстрелахъ, которые существують въ Советской Россіи. Действительно ли тамъ разстреливаютъ? Да. Стреляютъ... Не такъ, какъ стреляли, — меньше и съ разрешенія центра. Но всетаки стреляютъ, когда имъ угодно, и сколько угодно. Но ужасъ не въ томъ, что тебя разстреляютъ, а въ томъ, что тебя каждую минуту могутъ разстрелять. Разстреляютъ ли тебя съ санкціи Москвы или безъ таковой, — тебе все равно. Фактъ тотъ, что хотя бы ты и не былъ ни въ чемъ виновать, тебя всегда могутъ разстрелять. Ужасъ въ томъ, что царство произвола продолжается.

Физическія мученія, лишенія, пытки, избіенія въ Советской Россіи существуютъ. Я могь бы привести много примеровъ избіеній и пытокъ заключенныхъ на Соловкахъ и въ тюрьмахъ. Я виделъ избіеніе при попыткахъ къ бегству, я виделъ арестованныхъ съ разбитыми въ кровь лицами, я виделъ какъ на нихъ ломали палки, я самъ перенесъ много. Но это все не орудія для большевиковъ, на этомъ далеко не уедешь. Большевики гораздо тоньше, чтобы применять эти грубые старые способы. Разъ изобьешь — подействуетъ, второй — меньше, третій — еще меньше и т. д. Большевики умны, они этимъ не злоупотребляютъ. Важно действовать на психопогію, важно, что тебя могуть избить, могутъ пытать, могутъ разстрелять. Важно, что въ Россіи каждый боится этой возможности, этого «могутъ», что на деле тамъ ни права, ни законности нетъ. Важно, что царство произѳола тамъ продолжается...

Тяжело действовало на меня угнетеніе личности: — Упорное желаніе большевиковъ сделать изъ тебя мерзавца. Путь къ облегченію своей участи всегда открытъ. — Делайся начальствомъ и дави. Но дави ужъ изо всехъ силъ... А го тебя сметутъ и задавятъ.

Затемъ мучала скученность...

Ф. М. Достоевскій говоритъ: «что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что во все десять летъ моей каторги ни разу, ни одной минуты я не буду одинъ. На работе всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя стами товарищами и ни разу, ни разу одинъ».

И дальше: — «Впоследствіи я понялъ, что кроме лишенія

свободы, кроме вынужденной работы, въ каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чемъ все другія. Это вынужденное сожительство».

Но ведь обстановка, въ которой пришлось жить Достоевскому, не сравнима съ Соловецкой... 8 вершковъ наръ... Это не шутка... Спатъ можно только на боку... Здесь такъ много народу, что буквально нельзя было найти места, чтобы можно было 6ы говорить такъ, чтобы тебя не слышали...

А кругомъ провокація. Провокація во всехъ видахъ и оттенкахъ. Купить голоднаго человека легко. И большевики покупаютъ... И какъ Россію, такъ и Соловки крепко держатъ этимъ
въ рукахъ. Рта нельзя раскрыть, чтобы это не было известно.
А раскрылъ, болтнулъ, или, темъ более сказалъ правяу, и тебе
обезпечена прибавка срока.

Въ Россіи вообще, а на Соловецкихъ островахъ въ частности и въ особенности, только тотъ можетъ удовлетворить свои элементарнейшія потребности, то есть иметь хотя бы и очень ограниченную свободу, кровъ и хлебъ, кто совершенно отказался ,отъ совести. Кто сознательно идетъ на то, чтобы стать мерзавцемъ. Везде, навсемъ земномъ шаре, человекъ можетъ честнымъ трудомъ заработать себе куоокъ хлеба. Въ однихъ местахъ легче, въ другнхъ труднее, но ѳаработать можно всегда. Въ Россіи этого сделать нельзя. Тамъ человекъ не можетъ только работать, Тамъ онъ обязательно долженъ участвовать въ политике, Онъ не можетъ молчать, онъ долженъ говорить, и говорить то, что ему приказываютъ. Мало того, долженъ заставлять другихъ повторять свои слова.

Я колебался... Меня шатало... Во мые было два я, два чеяовека... Матерія и духъ... Христіанинъ и человекъ земли. — Раздвоенность... Она мешала и мучала..

Вотъ я на нарахъ.. Ночью... Я одинъ... Лежу и думаю...

Ведь я сейасъ силенъ... Во мне есть духъ... И Богь меня сюда поставилъ... Здесь я найду людей, которые меня поддѳржатъ. — Вотъ случай мне проверить силу... Мне надо покоритъся Богу, страдать, терпеть, любить, прощать... Такъ говорилъ мне человекъ, которымъ я хотелъ бы быть. Но ведь условія тяжелы, я ихъ не выдержу... Я человекъ земли... Я жить хочу,

хочу борьбы, свободы, я не могу смириться... Такъ возражало мне мое земное я.

Что делать? Ведь выхода же нетъ. Одно изъ двухъ: Страдать или изгадиться... Идти на компромиссъ... Давить или тебя задавятъ...

Бежать...

Эта мысль пришла мне въ голову на следующій же день после моего прибытія. Она не могла меня не интересовать. И хоть я и етарался всеми силами отогнать ее и подчиниться воле Бога — она все таки не давала мне покоя.

Въ первый день после моего прибытія въ Соловки я не пошелъ на работу. Мы сидели на нарахъ. Насъ было трое. — Ротмистръ Ишгушскаго полка Мэльсаговъ, одинъ арестантъ, отбывшій уже свои 3 года и на дняхъ отправляемый въ Нарьшскій край, и я.

Я разспрашивалъ ихъ о жизни, о работе, о порядкахъ на Соловкахъ, и, хоть очень интересовался побегами, но подходилъ къ этому издалека. Я зналъ, что объ этомъ нельзя даже и говорить. Понемногу выяснилось, что до сихъ поръ все эти попытки бежать кончались неудачей.

«Но ведь вчера же бежалъ одинъ». — Задалъ я ему вопросъ.

— «Да. И будетъ пойманъ».

Разговоръ на эту рискованную тёму былъ начатъ, не известно позволитъ ли обстановка его повторить, и я решилъ его довести до конца. Передо мной офицеръ, съ виду внушающій доверіе, и уже годъ просидевшій на Соловкахъ... Надо попробовать его самого, подумалъ я, и разсказавъ ему, что я уже несколько разъ бежалъ, спросилъ его прямо хочетъ ли онъ бежать,

«Это кевозможно. И вообще я вамъ советую объ этомъ не говорить», ответилъ онъ сейчасъ же, вставая и прощаясь со мной.

На этомъ разговоръ казалось бы и кончился...

Несколько дней спустя я виделъ какъ привели въ канцелярію, а потомъ въ карцеръ совершенно избитаго, бежавшаго въ день нашего пріезда. Его поймали въ 60-ти верстахъ отъ Попова острова, голоднаго и измученнаго. Зайдя въ.избу за хлебомъ, онъ попалъ на засаду. Такъ кончались все попытки кь бегству.

Странныя установились у меня отношенія съ командиромъ роты Основой. Мои 8 вершковъ на нарахъ приходилнсь какъ разъ противъ его загородки, такъ что мы оба хорошо видели

жизнь другъ друга. Онъ никогда меня не трогалъ. Часто мы лежали другь противъ друга и въ упоръ смотрели въ глаза, но очень редко разговаривали.

Разъ какъ то ночью я не спалъ, и онъ подойдя ко мне, попросилъ меня встать, придти къ нему и поговорить.

Онъ нарисовалъ мне картину жизни въ Соловкахъ и предложилъ мне занять командную должность.

Я наотрезъ отказался.

«Почему»?

— «Потому, что я считаю не допустимымъ строить свое благополучіе на несчастьи страдающихъ лгодей».

Разговоръ нашъ затянулся и перешелъ на тему о духовной жизни человека, Я увиделъ, что это его интересуетъ. Тогда я предложилъ ему отказаться оть его должности и всю его энергію обратить въ пользу заключеннымъ. Странно онъ реагировалъ на это. Онъ вдругъ оборвалъ разговоръ, легъ на койку и весь задергался въ судорогахъ. Этотъ припадокъ продолжался минутъ пять, затемъ наступила реакція и онъ впалъ въ забытье.

Съ техъ поръ мы опять долго не разговаривали и толькомесяца полтора спустя онъ неожиданно спросилъ меня:

«Послушайте, Безсонозъ... Когда же вы бежите?.. Да. Да. Не удивляйтесь. — Для васъ есть только этотъ выходъ».

Я остолбенелъ... Для всей обстановки Соловковъ, это было совершѳнно неожиданно. Объ этомъ вообще не говорилось и слово «побегъ» не произносияось. А тутъ вдругъ самъ Основа бухаетъ такую вещь. Я отделался какой то фразой, но принялъ это во вниманіе.

Я работалъ... Ежедневно стиснувъ зубы выходилъ я въ нарядъ, но чувствовалъ, что раздраженіе во мне накипаетъ, что я не выдержу, меня прорветъ, и я наделаю такихъ вещей, которыя повлекутъ за собой разстрелъ.

Помощникомъ Основы былъ мальчишка, недавно возвратившійся въ Россію изъ за границы. Онъ надеялся найти здесь рай, но ошибся и попалъ на Соловки. Здесь подался и пошелъ по наклонной плоскости делать карьеру.

Онъ ежедневно назначалъ меня въ нарядъ. Въ конце концовъ усталость взяла у меня верхъ, и однажды, я съ утра легъ на нары и такъ пропежалъ весь день... Я виделъ какъ онъ побежалъ жа-

ловаться къ Основе. Тоть выслушавъ его, но не звука мне не сказалъ.

Возвращенецъ решилъ мне отомстить: Назначалъ на работы и въ очередь и не въ очередь. Я терпелъ, но въ конце концовъ меня прорвало.

Онъ отдалъ какихъ то два противоречивыхъ приказанія и закричалъ мне почему я ихъ не исполняю. Я тутъ же, при всей роте послалъ его очень далеко, пошелъ къ командиру полка и разсказалъ о случившемся. Онъ прйнялъ мою сторону.

Это были мои первые срывы. Они не несли за собой наказаня, но я понялъ, что переломъ совершился. — Я не выдержу.

А если такъ, то надо действовать...

Ночь... Я опять одинъ... Опять раздумье...

Бежать...

А Божій Промыселъ?.. А воля Бога? Вера?

Пошелъ къ священнику.. Не зналъ какъ быть... Имею ли я право переломить судьбу и действовать своимъ усильемъ, чтобы избежать креста... И есть ли онъ?.. И данъ ли онъ мне?. А если данъ, то данъ ведь Богомъ, я долженъ верить и положиться на Него...

Я ничего не понималъ... Вернее понималъ, но не хотелъ понять... Еще вернее, я просто мало верилъ...

Ответа я не получилъ... Вопросъ потухъ... И все смешалось...

Все показалось мне теоріей и не давало смысла...Все стало какъ бы набраннымъ, нахватаннымъ и отошло на задній планъ... Чего то не хватало... И что то было для меня важней всего... Но что?

Я мучался, искалъ, не могъ понять въ чемъ дело... И наконецъ почувствовалъ. — Все та же сила... Все тотъ же импульсъ къ жизни, котораго не могъ я вытравить въ тюрьме... Все тотъ же врагъ иль другъ, несчастье иль счастье, ни грехъ ни благо, а сила сильная. — Любовь.

Толчокъ... Нетъ колебаній... Решенье принято... И надо действовать... Бежать...

Съ большмъ или меньшимъ рискомъ, но бежать надо. Съ этого времени я весь былъ сосредоточенъ на мысляхъ о побеге. Но мало было решиться — нужно было выполнить это технически. Сделать такъ, чтобы не дать возможность бопьшевикамъ еще разъ

показать свою силу и позволить имъ еще разъ поглумиться надъ собой. Примеры этихъ попытокъ я виделъ своими глазами.

Однажды вернувшись немного раньше съ работы я, сидя въ бараке, за окномъ услышалъ выстрелы.

Баракъ бросился къ окну и я увиделъ такую картину: Белая равнина... Море... По льду бежить человекъ... За нимъ шагахе въ 100-150-ти красноармеецъ... Онъ останавливается и стреляетъ...

Побегъ... Сразу понялъ я. И конечно всеми силами желалъ счастливаго пути беглецу. Онъ бежалъ довольно легко и отделялся отъ красноармейцевъ... Но стопъ! Онъ вдругъ остановился и заметался... Качнулся вправо влево и всталъ на месте.

Началось избіеніе. Окаэалось что онъ наскочилъ на трещину въ море, - которую не могъ перескочить. Били его прикладами, Онъ падалъ, поднимался, его снова били и такъ довели до бараковъ. Здесь его принялъ Основа, который, немедленно сломалъ на немъ палку. Конечно его потомъ разстреляли.

Неяьзя было бежать глупо. Планъ долженъ быть простъ, можетъ быть рискованъ, но не могъ быть глунымъ.

Меня очень удивило, что Мальсаговъ такъ отнесся къ моему предложенію бежать. — Офицеръ, ингушъ, годъ просидевшій на Солозкахь и вдругь такое равнодушіе къ свободе...

Но это вскоре раскрылось. Однажды онъ подошелъ ко мне и, такъ какъ на Поповомъ острове изъ за скопленія народа трудно разговаривать, то онъ коротко сказалъ:

«Я согласенъ бежать. На первое ваше предложеніе я ответилъ отказомъ, такъ какъ я боялся лровокаціи».

Воть примеръ отношенія между людьми въ Советской Россіи. Встречаются два офицера одной и той же дивизіи, оба находятся въ закпюченіи, имеютъ общихъ знакомыхъ и боятся другъ друга.

Мы съ нимъ условились встретиться и разработать планъ

Просидевъ на Поповомъ острове уже больше года, онъ последнее время бьглъ на скромной должности нарядчика. Вся его работа заключалась въ томъ, что онъ ѵтромъ и после обеда выходилъ со спискомъ въ рукахъ и распределялъ людей по работамъ. Къ сожаленію не отъ него зависело изъ какой роты и куда назначать людей. Онъ былъ только исполнителемъ приказаній.

Со второго нашего свиданія началась подготовка къ побегу.

Въ принципе было решено уйти съ оружіемъ. Какъ его можно было достать? Только вэять у конвоя.Поэтому планъ нашъ основывался на разоруженіи конвоя.

Куда идти? — Только за границу.

Что нужно было для осуществленія плана? Люди, деньги, карта, компасъ, затемъ точный планъ, шстроенный на уходе съ какой нибудь работы съ разоруженіемъ конвоя.

Начапись приготовленія... Свиданія ваши были затруднителъны... Разговоры шепотомъ могли обратить вниманіе. Нужно было быть осторожнымъ.

Остановились мы на двухъ возможностяхъ бежать. Во первыхъ, сь работы по заготовке метелокъ.Для этого въ лесъ, приблизительно въ полутора верстахъ отъ лагеря, посылалось по 10-12-ти человекъ подъ конвоемъ 5-6-ти красноармейцевъ.

И во вторыхъ, съ похоронъ кого нибудь изъ заключенныхъ. Въ этомъ случае давали подводы, 5-6 человекъ- арестантовъ, 2-3 конвоира и посылали за 12 верстъ въ Кемъ.

Нужны были люди. У Мальсагова ихъ не было. Онъ все надеялся , что придутъ его земляки — кавказцы — ингуши. Но напрасно, мы упустили изъ за этого много времени. Ни съ одникь этапомъ не пришло ни одного ингуша.

Осторожно подходилъ я къ этому вопросу. Со мной въ нарядахъ обыкновенно работаяъ некто Сазоновъ. Разговаривая съ нимъ, я узналъ, что онъ человекъ бывалый, несколько разъ переходившій границу. Долго я не решался предложить ему бежать, но въ конце концовъ достаточно прощупавъ его, я ему намекнулъ объ этой возможности , и мы сговорились.

Нужно бкло достать компасъ и карту. Сазоновъ передалъ мне, что у его знакомаго въ куске мыла есть маленькій компасъ и что, на его взглядъ, онъ не прочь бежать. Я ему поручилъ переговорить съ нимъ.

Карты не было, единственно, что могъ сделать Мальсаговъ это по временамъ смотреть въ канцеляріи на, 50-ти верстную, весьма неточную карту. Пользуясь картой и слухами, которые нужно было собирать оченъ осторожно, мы установили, что по прямому направленію мы находимся приблизительно въ 300-хъ верстахъ отъ Финляндской границы.

Дорогъ нетъ совершенно. Где деревни — неиэвестно. Болота, череаъ которые намъ идти непроходимы.

Вопросъ местности былъ наше слабое место. Все наши стараяін осветить его были безуспешны. Пришлоэь мириться на
техъ сведеніяхъ, которыя имелись.

Деньги... При винтовкахъ они играли не первую роль, но были нужны...

Мальсаговъ имелъ ихъ и пропилъ. Пользуясь своими связями, онъ где то досталъ по дорогой цене спиртъ, и денегъ не стало. Помню, что на меня это очень нехорошо подействовало. Уже передъ самымъ побегомъ Сазоновъ продалъ несколько своихъ вещей и получилъ за это немного денегь.

Итого, въ сговоре насъ было 4 человека. Причемъ я зналъ Мапьсаговэ, Сазонова и только два раза говорилъ съ Мальбродскимъ. Сазоновъ и Мапьбродскій не знали Мальсагова. Все мы, кроме Сазонова и меня, были въ разныхъ ротахъ, и это очень затрудняло нашу задачу. Большую роль играли мелочи, съ которыми очень трудно было справляться, но въ общемъ мы были готовы и только ждали момента. Мне очень хотелось бежать съ похоронъ. Тамъ можно было забрать съ собой лошадь. Но намъ не везло. — Умирало сразу по несколько человекъ, и поэтому нарядъ увеличивался.

Тугь произошелъ забавный случай, который могъ кончиться для насъ печально. —

Я, или Мальсаговъ ежедневно ходили въ лазареть и у знакомыхъ фельдшеровъ между прочимъ спрашивали о тяжело больныхъ.

Наступилъ, какъ казалось намъ, благопріятный моментъ. — Мальсаговъ узналъ, что умираеть кавказецъ — магометанинъ. Такъ ему сказали въ лазарете. Будучи самъ магометаниномъ.онъ, предупредивъ насъ, отправился къ командиру полка и попросилъ его разрешенія похоронить своего единоверца.

Командиръ разрешаетъ... Мы собираемся... Готовы... Но вотъ Мальсагова вызьшають въ штабъ полка... Онъ идегь и возвращается... Оказалось, что покойникъ былъ кавказскимъ евреемъ и хоронить его будутъ евреи...

После этихъ неудачъ мы твердо остановились на плане побега съ работъ. Приближалась весна. Былъ май месяцъ, ледъ растаялъ, но снегъ еще кое где лежалъ... Нужно было бежать и бежать во что бы то ни стало... Нельзя было терять время, такъ какъ скоро открывалась навигація, и насъ всехъ должны

были увести въ центральный лагерь. Надо было действовать, но мелочи не позволяли. Центръ тяжести былъ въ томъ, чтобы намъ выйти всемъ вместе на работу. Нарядъ на нашу работу ходилъ по разнымъ ротамъ, перевестись намъ всемъ въ одну было трудно и, кроме того, въ нарядъ назначали по 10-12 чело-векъ, а насъ было всего четверо. Это зависело отъ Мальсагова. Наконецъ онъ добился, что нарядъ «на метелки» уменьшили до 5-ти человекъ.

ПОСЛЕДНІЙ ПОБЕГЪ.

(Дневникъ).

Побегъ назначенъ на 18-ое Мая...

Спешно шли последнія приготовленія и переговоры... Мальбродскій отковырялъ изъ мыла свой компасъ... Сазоновъ продавалъ последнія вещи... Ячинилъ свои развалившіеся сапоги... Мальсаговъ, какъ магометанинъ, мылся...

Мальсаговъ не зналъ Сазонова и Мапьбродскаго... Надо было ихъ показать другъ другу...

Условились, что я выйду съ ними на прогулку къ известному часу и месту... Я ихъ показалъ...

Планъ нашъ былъ такой: по всей вероятности намъ дадутъ двухъ конвойныхъ. По уставу къ нимъ не зарешалось подходить ближе чемъ на пять шаговъ. По приходе на место мы начинаемъ работу... Затемъ я выбираю подходящій моментъ и предлагаю конвоирамъ закурить... Если возьмутъ, то во время закуриванія мы беремъ ихъ за горло и отбираемъ винтовки... Если нетъ — нападаемъ... Чтобы действовать вместе, я поднимаю воротникъ. Это значитъ приготовиться... Затемъ двое изъ насъ Мальгасовъ и я, берутъ одного... Сазоновъ и Мальбродскій другого...

Здесь наши мненія расходились. Трое стояли за то, чтобы кончить конвоировъ. Я былъ противъ этого. Съ самаго начала я заявилъ, что не пролью лишней крови. Решившись на побегъ, я сознавалъ, что я уже иду противъ Бога — иду на насиліе, но идя на него, я хотелъ чтобы его было какъ можно меньше.

Я не хотелъ доводить насиліе до предела, я не хотелъ крови, но ставя свою и чужую жизнь на карту, я не хотелъ и не могъ проигрьшать. Я убилъ бы только тогда, когда пришлось бы

делать выборъ между нашей, и нашихъ враговъ жизнью. Я верилъ, что не для того меня Богъ спасалъ, чтобы я сталъубійцей.

Итакъ, красноармейцевъ брали съ собой.

А дальше? Все зависящее отъ насъ было сделано... Компасъ былъ... Карты такъ и не достали. Дальше, что Богь дастъ. Перекрестимся и на Западъ...

17-ое ... Вечеръ...

Вдругъ Сазоновъ просить отложить побегъ... Говоритъ, что онъ не приготовился... Почему? — Не могъ закупить продуктовъ.

Между мной и имъ уже давно шелъ объ этомъ разговоръ, Онъ уговаривалъ выходить съ продуктами, то есть съ саломъ и сахаромъ. Я былъ противъ этого.

Я зналъ слежку на Соловкахъ и допускалъ, что насъ могутъ обыскать въ воротахъ, темъ более, что идеть Мальсаговъ, который за посдеднее время не выходилъ «за проволоку». Я настаивалъ на томъ, чтобы не брать никакихъ продуктовъ.

Моментъ былъ решительный. Я зналъ, что откладывать нельзя. Мы идемъ въ пятидесяти процентахъ на смерть и нуженъ подъемъ. Отложить — онъ пропадаетъ, не вернется и дело пропало.

Я нажалъ... Потребовапъ... И Сазоновъ согласился...

Ночь... Прошелъ къ Мальсагову, спросилъ его все ли въ порядке... Онъ ответилъ, что надеется устроить нарядъ... Мы простились, и я пошелъ спать...

Но не скоро удалось мне заснуть. Какъ только я разделся и легъ на свои нары, ко мне пришелъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ. Уселся... И началъ мне разсказывать про свою любовь къ одной изъ арестантокъ...

Мягко, стараясь его не обидеть, хотелъ я прекратить это изліяніе, но ничего не помогадо, онъ сиделъ и говорилъ...

Белая ночь... Манящая и зовущая... Баракъ,и, можетъ быть хорошая, но всетаки жалкая арестантская любовь...

А завтра? Завтра свобода... И тамъ любовь... Настоящая, широкая, новая...

Уже солнце вставало, когда я заснулъ.

Утро... Сегодня бежать?!..

Да. И во что бы то ни стапо... Уверенно ответилъ я себе...

Всталъ, умылся, выпилъ кипятку... Прошла поверка...

«Безсоновъ, Сазоновъ...» Прочелъ командиръ роты, въ наряде на работы, наши фамиліи, почему то всегда стоявшія вместе...

Мы вышли...

Насъ построили и ловели къ канцеляріи...

Встретилъ моего ночного собеседника...

«Безсоновъ, что съ Вами?.. Почему у васъ такъ блестятъ глаза?.. По моему вы тоже любите...» Спросилъ онъ меня здороваясь.

Да. Я люблю... Свободу!.. Срывалось у меня съ языка, но я удержался.

Вышелъ Мальсаговъ. Вижу одетъ особенно. Френчъ, а на немъ плащъ. Значитъ нарядъ есть.

Вызываетъ партію за партіей... Люди выстраиваются... Конвой окружаетъ ихъ и уводигь...

«Ну а теперь «на метелки»... Обращается онъ къ намъ. «У кого сапоги получше... Тамъ мокро... Ну вотъ ты!.. Ты выходи!..» Указываетъ онъ на насъ. «Ну и ты», ткнулъ онъ на кого то. Я посмотрелъ — какая то скуластая физіономія. Значитъ нарядъ не на 4, а на 5 человекъ, и это лишній...

Мы вышли...

«Конвоировъ»!.. Крикнулъ начальникъ конвоя...

Отъ строя красноармейцевъ отделилось два парня... Одинъ небольшой, сухоларый. Другой — здоровый, краснощекій, широкій детина...

Эхъ, не повезло, подумалъ я. Обыкнозенно бывали маленькіе, а тутъ, какъ нарочно, такая детина!.. Ну и пускай его беретъ Сазоновъ, онъ хвастался, что выйдетъ одинъ на одинъ...

Теперь пройти ворота...

Двинулйсь... И сердце замерло... Я вижу, что въ воротахъ стоитъ одинъ изъ командировъ ротъ. — Лютый врагъ Мальсагова.

Мальсаговъ за проволоку! — Подозритепьно! Не пропуститъ, думалъ я. Задержитъ, обыщетъ... Арестъ... Стенка... Мелькало у меня въ голове... На счастіе онъ отвернулся.

Прошли... И отлегло...

Ярко светило солнышко... Нервъ ходилъ... Начался разговоръ...

Шли кучкой... Конвоиры по бокамъ. Закуриваемъ... Конвоирамъ не предлагаемъ и какъ будто не обращаемъ на нихъ вниманія.

Они сходятся и идутъ сзади...

Подходимъ къмосту на материкъ... Перешли... Закуриваемъ второй разъ... Папиросы у насъ хорошія. Предлагаемъ конвоирамъ... Отказываются . — Дело хуже...

«Ну где же будемъ ломать метелки?» Обращается къ намъ Мальсаговъ.

— «Дальше, товарищъ десятникъ, я бывалъ на этой работе», отвечаю я.

Подходимъ къ тому месту, где действительно обыкновенно ломаютъ метелки...

«Вотъ здесь... Ну что жъ покуримъ»,въ последній разъ пробую я конвоировъ.

— «Садитесь закуривайте», отвечаютъ они. Ни имъ, ни намъ не надо торопиться. Эта работа считалась легкой.

Сели, закурили... Идетъ разговоръ... Но голова въ немъ не участвуетъ...

«Ну пошли работать...» Сказалъ я вставая.

Сазоновъ снялъ полушубокъ. Я съ Мальсаговымъ, какъ было условлено, пошелъ въ одну сторону. Мальбродскій съ Сазоновымъ въ другую. Разстояніе между нами шаговъ 20. Такъ развели конвоировъ. Краснощекій со мной.

«Вотъ гадость», подумалъ я, «ведь здоровъ, какъ быкъ, а надо брать»...

Работаю... Смотрю на него... Онъ не спускаеть съ меня глазъ.

Отошелъ въ сторону, онъ за мной, въ другую, опять то же. Дело плохо, ведь такъ не возьмешь.

Проработали минутъ десять. Я вижу, что Масальговъ ломаетъ вместо березы ольху. Обращаюсь къ нему и говорю:

«Товарищъ десятникъ, вы не то делаете», и вижу, какъ къ нему оборачивается и конвоиръ.

«Сейчасъ или никогда» мелькнуло у меня въ голове. «Время!» Понялъ я... И поднимаю воротникъ...

Конвоиръ стоитъ ко мне въ полъ оборота, шагахъ въ 8-ми. Сазоновъ и Мальбродскій видятъ сигналъ... Но Мальсаговъ не смотритъ...

Я делаю 3-4 прыжка и всей правой рукой, въ обхватъ, обнимаю горло конвоира... Левой прижимаю правую къ своей груди и начинаю его давить.

И мое удивленіе! Съ хриплымъ крикомъ — «Ааа...» красно-

шекій, опускается подо мной... Винтовка его падаетъ, и я сажусь на него верхомъ.

Мальсаговъ оборачивается... Подскакиваетъ и подхватываетъ винтовку. Те двое барахтаются съ другимъ конвоиромъ...

Въ несколько пріемовъ Мальсаговъ тамъ и всаживаетъ конвоиру штыкъ. Тотъ выпускаетъ винтовку, ее берутъ и картина сразу меняется.

Два конвоира и пятый, поднявъ руки кверху, стоятъ на коленяхъ и молятъ о пощаде. Слезы, ревъ и просьбы не разстреливать...

Винтовку передаютъ мне. Штыкъ дугой... Совершенно согнулся. — Попалъ въ кость.

Первый приступъ ощущенія свободы! Но думать нечего... Мы недалеко отъ ветки железной дороги... И надо уходить...

Плачущіе конвоиры ставятся въ середину, я съ Мальсаговымъ по бокамъ .. Компасъ въ руку... И на западъ. Такъ начался нашъ 35-ти дневный марщъ (по лесамъ и болотамъ).

День былъ ясный теплый...

Ярко светило солнце...

Но еще ярче было на душе... Солнце, небо, кусты, деревья, даже болото по которому мы шли казалось какимъ то особеннымъ невиданнымъ новымъ хорошимъ праздничнымъ...

Вотъ она настоящая свобода... Вне человека... Вне закона.

Богъ — Совесть... Сила — винтовка въ рукахъ... И больше — ни-че-го...

Хотелось упиться этимъ состояніемъ. Вся опасность еще впереди. Но день да мой... День радости счастья...

День свободы...

Это чувствовалось остро.

Мы сняли шапки, поцеловались и вздохнули полной грудью.

У насъ 30 патроновъ. Мало. Но 28 въ противника и 2 въ себя — таково было мое съ Мальсаговымъ услозіе.

Шли лесомъ по болоту...

Кучами, въ особенности въ лесу погуще, лежалъ снегъ... Ручейки разлились... Ноги вязли...

Надо были уйти съ места работы.

Конвоиры и 5-ый шли въ кучке, за ними Сазоновъ и Маль-

бродскій - Я съ компасомъ и винтовкой шагахъ въ 10-ти сбоку. Мальгасовъ сзади.

Пройдя версты три, мы были совершенно измотаны, и я сделалъ первый маленькій отдыхъ. Конвоировъ и 5-го посадили на приличное разстояніе и запретили имъ разговаривать междусобой.

Сами сели въ кучку, выпили болотной воды и начали строить дальнейшій планъ и делиться первыми впечатленіями.

Покуда мы были въ сравнительной безопасности. Мы въ лесу, и раньше, какъ въ 12 часовъ дня, то есть въ обедъ, насъ не хватятся. Потомъ, конечно, погоня по следу и наверное полицескія собаки.

Последнее обстоятельство мне особенно не нравилось. Въ лесу отъ человека уйти можно, но отъ собаки трудно, поэтому даже на этихъ трехъ верстахъ, переходя ручейки, я старался провести всехъ хоть немного по воде. Но конечно нашъ следъ можно было найти.

Планъ нашъ былъ такой: Прежде всего намъ нужно перейти железную дорогу Петроградъ — Мурманскъ. Она находилась въ 12-ти верстахъ отъ лагеря. Затемъ, обогнувъ съ Севера городъ Кемь, выйти на реку Кемь, которая течетъ съ запада на востокъ и придерживаясь ея, идти на западъ.

Все это возможно было выполнить, но тутъ являлось препятствіе — конвоиры.

Идти сразу этимъ путемъ, — значитъ конвоиры вернутся въ лагерь и покажутъ нашъ следъ.

Газстрелять... Я не могъ пойти на это. Я убью только тогда, когда по совести, буцетъ совершенно ясенъ выборъ — или убить или умереть. Богъ меня спасалъ, спасетъ и безъ убійствъ...

Что делать?

Показать следъ въ другомъ направленіи — идти на северъ.

Такъ решено.

Отдыхая, мы вспоминали подробности...

Позвали «краснощекаго» конвоира...

Оказалось, что следя за мной, онъ по лицу и манерамъ подозревалъ меня въ желаніи бежать въ одиночку...

«Почему»? — «Въ васъ виденъ бывшій офицеръ».

«Ну такъ что жъ? — «Опасный элементъ... Только не разстреливайте меня», становясь на колени со слезами умолялъ онъ...

Вспомнили про согнутый штыкъ... Позвали другого «сопро-

тивлявшагося»... Осмотрели и перевязали рану... Оказалось не опасно — штыкъ попалъ въ кость. И... согнулся...

«Рана пустяки... Только оставьте живымъ», взмолился и этотъ.

За короткій промежутокъ нашего путешествія эти мольбы повторялись чуть ли не въ десятый разъ... Они были уверены, что ихъ кончатъ...

Трудно было ихъ успокоить и уверить въ различіи большевицкаго и нашего отношенія къ человеческой жизни.

Пригласили и «пятаго», нашего невольнаго компаньона. Онъ оказался казакомъ «Васькой Приблудинымъ». При разоруженіи онъ никакъ не могъ понять... Кто — кого? Поэтому всталъ на колени и поднялъ руки.

Я спросилъ его, что онъ хочетъ делать: — Вернуться въ лагерь? Идти своей дорогой? Или следовать за нами?.

Взмолился взять его съ собой. Насъ это конечно не устраивало — лишній ротъ и, хотя и свой братъ арестантъ, но всетаки нельзя довериться... Покуда вопросъ оставался открытымъ.

Передохнули. И надо было двигаться...

Солнце грело, и на ходу становилось жарко...

Мы сняли съ себя все, чтобы идти на легке, и нагрузили этимъ красноармейцевъ... Ничего, пускай попарятся и вымотают-ся.

Мальбродскій отдалъ свою одежду и наделъ красноармейскую форму. То же хотелъ сделать и я, но мне она была мала.

Трудно было идти. Сапоги были полны водой.. Болото вязкое... Лесъ лежалъ... Натыкались на заросли... Но шли бодро... Ощущеніе свободы двигало впередъ... Все казалось хорошо.

Часовъ у насъ не было. Я определялъ время по солнцу и компасу. — Перевалило за 12...

Мы шли не останавливаясь... Хотелось есть...

Часа въ 2 опять передохнули... И опять пошли...

Начали выдыхаться... И вотъ около 4-хъ часовъ, взобравшись на гору, мы увидели линію железной дороги Петроградъ—Мурманскъ а на юго-западе городъ Кемь...

Здесь мы решили отдохнуть и поспать, чтобы потомъ двигаться всю ночь.

Единственной ценной для меня вещью на Соловкахъ было мое

Евангеліе. Его я взялъ съ собой. Дня три-четыре спустя после нашего побега, я началъ путаться и сбиваться въ счете дней и поэтому, не имея бумаги, я решилъ на Евангеліи записывать наши дневки. Обозначалъ я ихъ какими нибудь событіями, предметами или происшествіями, которые чемъ нибудь выделялись и врезывались въ мою память. Потомъ уже эта запись перешла въ короткій дневникъ.

Этотъ день у меня записанъ такъ:

І8-го мая. — Разоруженіе конвоировъ и побгьгъ. Дневка съ красноармейцами.

И въ моей памяти встаетъ картина этого отдыха.

Мы расположились на горе. Все устали, хотелось есть и спать. Сазоновъ, вопреки моему желанію, всетаки утащилъ изъ лагеря кусокъ сала, величиной съ кулакъ, и несколько кусковъ сахару. Тутъ это очень пригодилось и мы закусили.

Опять усадивъ красноармейцевъ и «пятаго» въ кучку, мы разостлали одежду, и съ удовольствіемъ заснули, по очереди будя другъ друга и передавая винтовку для охраны, и наблюденія за конвоирами.

Что со мной? Где я? — Не могъ я понять просыпаясь.

На свободе!... Вздохнулъ я... На настоящей, невиданной еще мною свободе... Въ лесу, который знаетъ только зверя...

А впереди?

Что Богъ дастъ!. Жизнь, любовь, счастье... Или — смерть.

Два выхода.

Но если и смерть, то не страшно.. За мигъ такой свободы — отдамъ жизнь!

Солнце еще не зашло, но день кончался... И начиналась белая, северная ночь съ ея особымъ настроеніемъ...

Нужно было решать, что делать съ красноармейцами.

Я посоветовался со своими, и хотя они были противъ этого, я твердо решилъ ихъ выпустить на свободу.

Но надо было сделать все, чтобы они вернулись въ лагерь какъ можно позже.

И я обратился къ ихъ совести...

Зная хорошо, какъ ихъ будутъ допрашивать, я, говоря съ
ними, вызывалъ каждаго отдельно.

«Ты понимаешь», говорилъ я имъ, «что мне выгоднее было васъ разстрелять, чемъ возиться съ вами, таскать за собой и да-

вать вамъ тотъ кусочекъ сала, который намъ такъ нуженъ, но я этого не делаю, потому что не могу убивать. Тебя же я только прошу объ одномъ. — Вернуться въ лагерь какъ можно позже»...

«Будутъ допрашивать, скажи, что заблудился, былъ измотанъ, всему этому поверятъ, а ты еще раненъ», прибавилъ я проткнутому. — «Вамъ дана жизнь — вы исполните мою просьбу».

Красноармейцы плакали... Но по временамъ, мне всетаки не верили, настолько такой подходъ былъ имъ чуждъ.

Ваську Приблудина решили взять съ собой.

«Приблудинъ — приблудился»...

Пошли...

Для того, чтобы, по возможности, сбить погоню со следа, мы двинулись не на западъ, а на северъ, вдоль железной дороги.

Было около часу ночи. Прошло достаточно времени, чтобы убедить красноармейцезъ, что нашъ походъ на северъ не блефъ, а нашъ истинный путь, и я решилъ ихъ отпустить.

Идти въ лесу даже по компасу трудно, безъ компаса и безъ солнца невозможно. Никакой оріентировки, и обязательно заблудишься, — собьешься на кругъ.

Я твердо верилъ и верю, что красноармейцы исполнили мою просьбу... Но я былъ не одинъ, и поэтому не просто отпустилъ ихъ, а взялъ каждаго изъ нихъ въ отдельности, и.чтобы окончательно не дать ему возможности оріентироваться и совсемъ запутать его, сделалъ съ каждымъ изъ нихъ по большому кругу въ лесу.

До последней минуты они не верили мне, что я ихъ отпущу. Все слезы и просьбы... И даже уходя въ чащу леса, по указанному мной направленію, они оглядывались и съ мольбой складывали руки... Думали, что я ввинчу имъ пулю сзади... Вероятно, голубчики, тоже кое что пережили...

Теперь намъ нужно было двигаться на западъ, и мы пересекли железную дорогу.

Голодъ давалъ себя чувствовать... За весь день кусочекъ сала и сахару.

Нервы сдали и усталость брала свое... Пошли маленькія разочарованія. — Двигались мы такъ: Впереди, съ компасомъ въ руке и винтовкой на плече шелъ я,

за мной Мальбродскій, и много отставая Мальсаговъ съ винтовкой и Сазоновъ.   За ними плелся Васька. Они выдохлись...

На Сазонова я возлагалъ большія надежды. Основываясь на его разсказахъ, я въ него верилъ больше, чемъ въ другихъ...

Онъ обещалъ одинъ на одинъ выйти на конвоира... Болото и лесъ онъ зналъ великолепно... Онъ былъ выносливъ... И увы...

Сдалъ и выдохся...

Мальсаговъ — дело другое. Онъ сразу показалъ себя, — Ясно выраженная храбрость. Плевать на все, только бы не утруждать себя и не переносить лишеній.Онъ усталъ, хотелъ есть и ни на кого и ни на что не обращая вниманія, все премя предлагалъ устроить отдыхъ.

Мальбродскій шелъ великолепно. Легко, и рвался впередъ.

Здесь я въ первый разъ поставилъ вопросъ ребромъ о безпрекословномъ подчиненіи всехъ мне. Ими же мне была дана власть «диктатора». Ими же не исполнялось мое приказаніе — двигаться впередъ.

Пришлось крикнуть и пугнуть, — особенно «ходока» Сазонова.

Ну ничего. — Поругались, но всетаки поплелись.

Идти было действительно трудно. — Мы уже вышли на «непроходимые» болота. Нога вязла даже на кочкахъ. Нужно было прыгать и, вместе съ темъ, вытаскивать вязнущую ногу. Короткіе отдыхи становились все чаще. Былъ день и нужно было становиться на дневку.

Уверившись, что дальше ни уговорами, ни угрозами тащить моихъ спутниковъ невозможно, я выбралъ въ болоте маленькій оазисъ изъ камней и леса, нашелъ подветренную сторону, и мы встали на отдыхъ, который у меня отмеченъ:

19-го Мая. Дневка «на камнях».

Развели костеръ...

Кто то, переходя железную дорогу, нашелъ и захватилъ съ собой совершенно заржавленную банку изъ подъ консервовъ. — Въ ней скипятили воду. Попили этого «чаю»...

Надо было доставать продукты. Больше сутокъ мы были безъ пищи. Но прежде всего выспаться...

Я остался охранять.

Северное солнце греетъ плохо и остальные легли кругомъ около костра.... Моментъ... И все спали...

На душе было хорошо...

Я вымылся въ болоте. Подложилъ дровъ и началъ «жить»... Нахлынули воспоминанія... Ихъ я отогналъ...

Пришли надежды... Много ихъ было... Свобода... Работа... Любовь... Охъ это чувство!... Много оно можетъ сделать...

Что же, думалъ я, неужели все то, что я получилъ путемъ столькихъ страданій, — вера въ Бога, вера въ духовную жизнь человека, въ счастье человека чуть не въ аскетизме, неужели все это навеяно, набрано подъ вліяніемъ обстоятельствъ?

Неужели во мне опять выявился человекъ только мірской жизни, и она меня захватитъ полностью?..

Нетъ, есть спасеніе... И это спасеніе — любовь... Вотъ, что будеть двигать мною въ жизни, что не позволить мне забыть прошлаго, и выведетъ на истинный путь въ будущемъ...

Да. Все, все ерунда. Есть Богь и Она... И въ соединеніи ихъ счастье.

Къ нему я сейчасъ иду. Дай его Богъ!

Я разбудилъ мою смену, передалъ ему винтовку и радостнымъ, счастливымъ легъ спать.

Наконецъ поспали все.

Подумали, поговорили что делать. Надо доставать продукты. Где?

Мы были сравнительно не далеко огь железной дороги. Надо идти на нее. Затемъ двигаться прямо по полотну. Наверное найдется какая нибудь сторожка. И брать тамъ продукты.

А засада? Но ведь надо есть... Пошли...

Голодъ раздражаетъ... Лица мрачные.

На болоте брусника и клюква... То и дело останавливаемся и едимъ... Наконецъ вышли на железную дорогу. Пошли по полотну.

Шли долго. Надежда встретить что нибудь уже терялась. Но выходовъ нетъ. — И вотъ за поворотомъ слышится мычаніе коровы. Все встрепенулись. Какъ подходить?

Здесь впервые резко выявилась тактика нашихъ группъ.

Мальбродскій и Сазоновъ стояли за то, что нужно выследить нетъ ли засады. Мальсаговъ и я решили идти прямо.

Пошли въ лобъ...

Изъ за поворота выглянуло большое строеніе.На дворе сарай, амбары, коровы, телята...

Мальсаговъ шелъ за мной.

«Не отставай, Артагоновичъ, (его отчество)», подбодрялъ я его усталость, «сейчасъ будемъ делать обыскъ»...

Я шелъ быстро, чтобы не дать жителямъ или засаде возможность заметить насъ издалека и принять меры предосторожности. Не сбавляя хода, мы вошли въ домъ.

«Товарищи. По приказанію Кемскаго Г.П.У. у васъ сейчасъ будетъ произведенъ обыскъ». Объявилъ я входя, «Пожалуйте все въ одну комнату».

Кто то попробовалъ заикнуться о мандате.

«Вотъ тебе мандатъ», съ прибавленіемъ ответилъ я, тряхнувъ винтовкой. Сразу все стихло...

Лица вытянулись и люди колебались. Ихъ было всетаки человекъ 20. Какъ оказалось потомъ, мы попали на железнодорожное депо по починке дороги.

«А ну ка поживей. Поворачивайтесь!»... Крикнулъ я, и это подействовало. Все, какъ бараны пошли въ одну комнату.

«Артаганычъ, становись у дверей и стреляй каждаго, кто двинется. А.вы», обратился я къ остальнымъ, «забирайте все, что есть съестного».

Тутъ Васька показалъ свои расторопность... Быстро появился на сцену мешокъ и въ него посыпались хлебъ, крупа, сало имасло. Я взялъ топоръ, чайникъ, котелокъ, кружки, ложки и роздалъ это всемъ.

Сазоновъ вытащилъ изъ печки кашу и тутъ же, съособеннымъ удовольствіемъ мы ее съели. А затемъ навалились на молоко.

Въ 10 минутъ дело было кончено. Взявъ у Сазонова 10 рублей и войдя въ комнату я заявилъ:

«Вотъ что я вамъ скажу, братцы. Меня не интересуетъ кто вы... Можетъ быть люди бедные, поэтому вотъ вамъ червонецъ за то, что мы у васъ взяли. Кто мы — вы скоро узнаете. Покуда, въ теченіе 2-хъ часовъ, чтобъ никто изъ васъ отсюда не выходилъ. Прощайте».

Все сидели и не двигались. По мордамъ было видно, что среди нихъ были коммунисты. Но все нами было сделано такъ быстро и решительно, что они обалдели и не могли сговориться.

Сытые, правда не пьяные, но съ табакомъ, взваливъ на плечи мешки, мы двинулись на северъ по полотну железной

дороги. Затемъ, тутъ же, учитывая, что на насъ будутъ смотреть изъ оконъ, свернули въ лесъ и пошли оставаясь въ поле ихъ зренія, паралелльно железной дороге. Двигаясь по полотну, мы слишкомъ ясно показали бы наши следы.

Такъ шли мы около 2-хъ верстъ.

Чтобы окончательно замести следы, я сделалъ большую петлю. — Сначала велъ на северъ, повернулъ на востокъ, затемъ на югъ, здесь мы перешли въ бродъ попавшуюся речку, снова пересекли железную дорогу и тогда, я взялъ курсъ на юго-западъ, чтобы выйти на реку Кемь.

Легко шлось ночью после нашего ужина, несмотря на то, что у всехъ, кроме меня и Мальсагова, за плечами была ноша.

Мы отошли отъ железной дороги верстъ 10-12 и могли чувствовать себя въ безопасности. Соблазнъ поесть и отдохнуть снова заставилъ Сазонова и Мальсагова заныть объ отдыхе.

«Остановимся... Остановимся. Вотъ здесь». Привязывались они къ каждому сухому местечку.

«Здесь совсемъ сухо», решили они, остановившись на маленькомъ холмике.

Дулъ северный ветеръ...

Какъ я ихъ не убеждалъ, что они сами сбегутъ отсюда, что надо выбрать защищенное отъ ветра место, они настаивали что здесь хорошо, что они были въ партизанахъ, и умеютъ выбрать стоянку. Поэтому и въ дневнике моемъ этотъ день замеченъ такъ:

20-го Мая: Налетъ на желгьзной дороге. Дневка «партизанская».

Действительно, недолго мы простояли здесь... Въ захвачен-номъ чайнике сварили кашу, поели, попили... Но несмотря на костеръ было слишкомъ холодно. Легли, но скоро вскочили и двинулись въ путь.

Этотъ переходъ былъ очень труденъ. Сплошное «непроходимое» болото... Я подчеркивак» «непроходимое», потому что оно было действительно непроходимо летомъ.

Наше счастье, что мы шли въ эту пору. Въ начале я не могъ понять почему оно не затягиваетъ совершенно. Я попробовалъ штыкомъ и уперся во что то твердое. Попробовалъ въ другомъ месте, штыкъ уходилъ на то же разстояніе. Въ чемъ дело? Оказалось,

что болото оттаяло только сверху, а на полъ аршина вглубь — ледъ. Вотъ почему это «непроходимое» болото было лроходимо.

Но всетаки, въ некоторыхъ местахъ пройти его было нельзя. Мы шли, проваливались, съ трудомъ возвращались обратно, делали обходъ, снова шли, опять проваливались и снова возвращались. Здесь я началъ считать на «полезные» и «не полезные» километры которые намъ приходилось проходить.

Дулъ холодный северный ветеръ. Мы были мокры по поясъ. Было очень холодно. Наконецъ мы попали въ лесъ. Но были уже такъ вымотаны, что не дотянули до утра и остановились ночью.

21 - го Мая. Ночевки «въ лесу». Остановка въ шалаше, вследствіе выпада снега.

Немного поспавъ, мы вышли утромъ. Лесъ оказался небольшимъ, и скоро мы снова попали въ болото. Этотъ день оказался еще труднее предидущаго. Болото было еще хуже, вода холоднее и северный ветеръ крепчалъ.

Въ середине дня стало очень холодно, несмотря на движеніе согреться было невозможно.

Шли мы страшно растягиваясь. — Впереди я и Мальбродскій... Отставая отъ насъ на полъ километра, остальные...

Я решилъ сделать привалъ. Хорошо, что на этотъ разъ я долго выбиралъ для него место и нашелъ защищенное отъ ветра. Мы развели большой, настоящій северный костеръ... Кстати, но пріемамъ разведенія костра, въ Россіи легко можно определить южнаго — степного и севернаго — лесного жителя.

Уроженецъ юга разводить костеръ изъ сучковъ, ковыряется съ веточками и все время держить маленькій огонь.

Северный житель начинаетъ съ двухъ — трехъ щепокъ, затемъ сразу наваливаетъ на огонь поленья и сейчасъ же покрываетъ это целыми, стволами. Огонь у него не затухнетъ и черезъ пять минутъ, даетъ настоящій жаръ. Такимъ онъ его и поддерживаетъ.

Хотя среди насъ и были большей частью жители не лесныхъ губерній, но всетаки огонь мы держали северный — горячій.

Сегодня нужно было его особенно поддерживать... Ветеръ крепчалъ и крепчалъ... Лесъ шумелъ... Собрались тучи... Стало темно... Начиналась вьюга...

Вотъ появились первыя снежинки...

Мрачно лежали мы у костра... Все молчали... Въ головы

забирались непріятныя мысли. — Что бы ни случилось, крыши, крова мы надъ собой не увидимъ... Нужно все перенести...

Вьюга усипивалась... Болото уже покрылось пеленой снега...

«Надо строить шалашъ», предложилъ я моимъ спутникамъ.

Требовалась работа. Все устали. Нехотя, надеясь, что вьюга скоро кончится, принялись мы за постройку.

Построили навесъ и покрыли его еловыми ветками. Снегъ валилъ хлопьями. Быстро покрывались оне белой пеленой.

Мы забрапись въ шалашъ... Но увы, онъ не спасъ насъ... Недостаточно низкая температура, близость костра и наше дыханіе растапливали снегъ и шалашъ началъ протекать...

Съ этого времени началось наше пятидневное сиденіе въ снежной пустыне, подъ завываніе вьюги, шумъ леса, съ постоянно падающимъ снегомъ...

Это было тяжело... Очень тяжело...

Въ моемъ дневнике оно помечено коротко:

Остановка въ шалаше вследствіе выпада снега.

22-го Мая. То — же.

23-го Мая. То — же.

24-го. Мятелъ продолжается. Къ вечеру прекратилась.

25-го. Снегу на полъ аршина.

26-го. Снегъ таетъ...

Одинокіе , голодные, холодные, все время мокрые, сидели мы оторванные отъ всего міра... Давило сознаніе, что своими силами найти выходъ было нельзя... Можно было только ждать... А ждать было тяжело...

Первую ночь мы провели совершенно безъ сна. Усталость была сильная, но холодъ не давалъ заснуть. Все платье было мокро. Только высушишь его у костра, ляжешь, — черезъ полъ часа весь до нитки мокрый... Опять костеръ, — платье горить, но ничего не помогаетъ. Въ начале мы хоть ели вволю. Затемъ пришлось сократить и паекъ...

Чемъ дальше, темъ хуже...

Настроеніе переходило въ апатію... Мы почти не разговаривали...

Появились первые признаки цынги — сонливое состояніе.

День мало отличался отъ ночи... Та же тьма... и безостановочно падающій снегъ...

Въ голове у меня начали путаться дни... Здесь , чтобы не забыть ихъ, я началъ писать свой дневникъ. Казалось просвета не видно...

Но вотъ что то изменилось... Что?.. Еще трудно определить, но перемена есть... Стало чуть светлее... Чуть теплее... Но снегъ еще шелъ.

А вотъ появились и признаки... Ветеръ повернулъ на югъ, мятель прекратилась, и выпавшій на полъ аршина снегь, началъ таять...

На душестало легче... Я взялъ винтовку и пошелъ въ болото. Идти еще было невозможно. — Все прогалины занесены снегомъ, и въ нихъ можно было провалиться такъ, что и не вылезти... Но долго ждать было нельзя. Паекъ былъ сокращенъ до минимума и его могло хватить только на день, кроме того насъ поджидала цынга — этотъ бичъ севера. Почва для нея была бпагопріятная — и голодъ, и холодъ, и отсутствіе движенія... Первые признаки ея приближенія — апатія и сонливость были на лицо.

На следующій день мы выступили.

2б-го Мая. Снегъ таетъ. Въ два часа вышли на реку Кемь, часамъ къ 7-ми венера дошли до деревни Подужемье. ІІ часовъ вечера встретили 2-хъ крестьянъ. Получили немного хлеба. Ночъ. Идемъ по рекгь Кеми. Настроеніе бодрое. Въ дер. Подужемье была засада изъ красноармейцевъ, которая поискавъ насъ ушла.

Снегъ еще тонкимъ слоемъ покрывалъ сухія части болота и леса, когда мы вышли. Несмотря на усталость всетаки было пріятнее двигаться чемъ сидеть въ техъ условіяхъ, въ которыхъ мы находились последніе 5 дней.

Мы шли довольно быстро и вскоре показались первые признаки жилья — начали попадаться тропинки, заборы, затемъ пошли поля... Взобравшись на гору, мы увидели деревню, а за ней реку... По полямъ разгуливали бараны... Хотелось взять, но нельзя было портить отношенія съ крестьянами. Деревню надо было обогнуть, и мы начали ея обходъ съ севера-запада. Обходъ долженъ былъ быть достаточно гпубокъ, такъ какъ следы наши ясно отпечатывались на снегу. Попадались тропинки...

«Стопъ». Поднялъ я руку... Все остановились. На тропинке два человеческихъ следа, съ подкованными каблуками, съ боку

два собачьихъ. — Красноармейцы съ собаками. Не скажу, чтобы это добавленіе на меня пріятно подействовало. Лучше быть охотникомъ, чемъ зверемъ...

Двое насъ — двое красноармейцевъ. Постреляли бы, подсчитали... Какъ нибудь и поладилч бы... А эти не отвяжутся.

Оставивъ всехъ на месте, я пошелъ на разведку и къ моему удоволствію скоро увиделъ обратный следъ.

Мы пересекли оба следа и къ вечеру дошли до реки Кеми. Широкая, сильная река... По обоимъ берегамъ могучій, почти девственный лесъ, вдоль берега узенькая, еле заметная тропинка. Свежихъ следовъ нетъ, значитъ можно идти.

Тишина... Наступаетъ ночь...

По воде слышно очень далеко... Стукъ...

Мы остановились. Прислушались, — Разговоръ... Подошли поближе — крестьяне строятъ на пожне заборъ. Подходить или нетъ?

Не хотелось кому нибудь показывать свой следъ... Но надо было есть, надо получить хоть какія нибудь сведенія. —

«Пойдемъ!» Кивнулъ я Мальсагову.

Два бородатыхъ мужика... При нашемъ приближеніи продолжаютъ работу.

«Здравствуйте!»

— «Здравствуйте»... Никакого вопроса кто мы и почему мы здесь. Ясно видно, что знаютъ насъ, но ничемъ этого не выдаютъ Приходиться намъ заговаривать первымъ.

«Вотъ что, отцы», начинаю я прямо, — «вы о насъ вероятно знаете, мы беглые люди, не большевики, а поэтому помогите намъ».

Вижу мнутся...

«Мы васъ не выдадимъ, и вы насъ не выдавайте», прибавляю я.

— «Да намъ что... Мы не доносчики, а чемъ помочь то?...» Я разсказалъ. — Намъ иужно знать где мы, что у насъ сзади и спереди и где достать хлеба.

Оказалось, что деревня, которую мы видели, называется Подужемье, и въ ней до сегодняшняго дня стояло человекъ 25 красноармейцевъ съ собаками. Сегодня они ушли но неизвестно куда. Крестьянамъ, подъ страхомъ наказанія, приказано не давать намъ продуктовъ. Деревне, за голову каждаго изъ насъ обещано по 10 пудовъ хлеба на человека. Вверхъ по теченію,

верстахъ въ 30-ти есть два хутора, въ нихъ можно достать продуктовъ...

«А все, что у насъ есть, мы вамъ отдадимъ. Чай голодны»? — Прибавилъ одинъ изъ стариковъ.

Оказалось, что они здесь на лодке. Оттуда онъ принесъ две буханки хлеба. Это была для насъ большая поддержка.

Обоюдно обещавъ не выдавать другь друга, мы простились со стариками, поели хлеба, и двинулись по Кеми.

Погода поправилась... Кое что было въ животе... Впереди хлебъ — настроеніе стало лучше...

Узенькой, еле заметной тропинкой пробирались мы вверхъ по теченію Кеми. Масса маленькихъ притоковъ затрудняла наше движеніе. Черезъ многіе изъ нихъ были перекинуты срубленныя деревья. Но всетаки, чтобы перейти ихъ приходилось каждый разъ спускаться въ оврагь, а потомъ карабкаться въ гору.

Несмотря на утомленіе, трудность перехода, голодъ, холодъ всетаки хорошо жилось среди природы. Мы шли всю ночь. Настало утро... Пробежалъ утренній холодокъ, потомъ запели птички...

Начался разсветъ... Вставало солнце... Его еще не было видно — только лесъ на томъ берегу реки сталъ двойнымъ... Сверху золотой, снизу совсемъ темный... На тропинке показался свежій следъ большого медведя... Тянуло пойти по нему...

Хорошо было на душе... Опять чувствовалась свобода.

Много ли человеку нужно для счастья? Кусокъ хлеба въ полномъ смысле этого слова и кровъ. Природы... И природы вплотную... И при спокойной совести, онъ счастливъ.

Шли мы безъ отдыха и къ полдню отъ хлеба ничего не осталось. Нужно было идти. Следъ нашъ мы всетаки показали, значитъ можно было ждать и погони.

Показались хутора... Отъ усталоети прислонившись къ забору, издалека разсматривалъ я ихъ расположеніе. Ихъ было два. Одинъ поближе къ намъ, другой въ версте отъ перваго.

Я разсчиталъ, что если будетъ засада, то они посадятъ ее въ первый хуторъ, который намъ по дороге и решилъ обойти его.

Усталость была страшная. Лишнихъ три-четыре версты по болоту, — это большое разстояніе...

Ни съ кемъ не советуясь, думать и говорить уже никто не могь, я далъ знакъ своимъ и лошелъ въ обходъ...

Долго шли мы, обходя первый хуторъ, наконецъ показался второй... Подошли мы къ нему съ северной стороны и находилисьнагоре. Намъ былъвиденъ домъ, а за нимъ река... Залегли... Посмотрели... На хуторе никакого движенія...

Идемъ!..

Слустились внизъ... Подходимъ къ дому...

Я шелъ впереди, Мальсаговъ за мной... Онъ страшно усталъ и еле брелъ.

Где входъ въ домъ, я не виделъ и попалъ на противоположную отъ него сторону.

Поравнялся съ окнами, взглянулъ туда... Вижу голыя, стриженныя головы...

Крестьяне — и голые черепа?.. Что то не ладно... мелькнуло у меня въ голове...

Раздумывать было нельзя, и я только ускорилъ шагъ, проходя домъ подъ всеми окнами, — по фасу, сбоку и сзади, где была дверь... Въ окнахъ движеніе...

На дворе, на корточкахъ сиделъ крестьянинъ, и Мальсаговъ ничего не заметивъ направился къ нему...

Я распахнулъ дверь... Прямо противъ меня стоялъ красноармеецъ съ винтовкой на вскидке... Я былъ у него на мушке...

«Руки вверхъ!».. Крикнулъ онъ!

Раздался выстрелъ. — Но было поздно, я отскочилъ... Дуракъ, подумалъ я, люди идутъ на смерть, а онъ — «Руки вверхъ!», но въ этомъ было мое спасеніе.

Въ избе защелкали затворы...Вотъ изъ за печки показалась винтовка... Я выстрелилъ, — отбилъ кусокъ кирпича... «У меня 15 патроновъ — надо беречь»... Остановилъ я себя.

«Сдавайтесь! Ведь намъ все равно не жить», съ прибавленіемъ крикнулъ я.

«Между нами три шага... Сколько ихъ? Выстрелы слышны... Соседній хуторъ... Оттуда поддержка... Если драться, то лучше въ поле»... Быстро проходили у меня въ голове...

«Идемъ на гору!», крикнулъ я Мальсагову. И мы быстро заняли хорошую позицію. — Выходъ изъ дома былъ у насъ подъ обстреломъ.

Все замерло... Такъ прошло минутъ десять.

Но вотъ на реке, въ полукилометре отъ насъ, появилась лодка съ четырьмя фигурами. Красноармейцы удирали...

Оказалось, что они выскочили въ окно, мертвымъ пространствомъ прошли къ реке и тамъ сели въ лодку. Подъ прикрытіемъ высокаго берега, ониотошли по теченію и сейчасъ переправ-лялись на другую сторону.

Зная какъ хорошо действуетъ свистъ пули, я раззорился на одинъ патронъ и выстрелилъ по направленію лодки.

Они быстро причалили къ берегу и я увиделъ, какъ несколько фигуръ бегомъ направились въ лесъ...

Лезть въ бой, конечно, было нечего... Мы были обнаружены... Что делалось на соседнемъ хуторе, мы не знали. Теперь наша задача была уйти какъ можно дальше. Впереди намъ предстояло переправиться черезъ притокъ Кеми, реку Шомбу.

Этой Шомбы я боялся больше всего. Я понималъ, что тамъ большевики должны были сосредоточить свои силы, и мне хоте-лось сегодня же проскочить ее. Надо было пройти ее раньше, чемъ узнаютъ нашъ следъ. До нея оставалось верстъ двадцать.

Мы двинулись вверхъ по Кеми. Продуктовъ не было совершенно. И какъ не верить въ Бога...

Сейчасъ только я ушелъ отъ смерти. Но впереди смерть отъ истощенія. Богъ помогь.

По дороге мы натыкаемся на рабочій шалашъ. Въ немъ карелъ и продукты. Онъ далъ намъ (вернее мы взяли) рыбы, мяса, хлеба и «манны». Кроме того еще проводклъ.

«Идите какъ звери», напутствовалъ онъ насъ, — «не выходите даже на тропинки».

Мой дневникъ.

27-го Мая. Шли всю нонь и день безъ отдыха. Часовъ въ 7 вечера пришли на хуторъ въ 34-хъ верстахъ отъ деревни Подужемье. Войдя на хуторъ попали на засаду краноармейцевь. После перестрелки кр-цы удрали на лодке. Мы спешно двинулись по Кеми, забравъ продукты у рабояихъ. Продуктовъ мало. Придется голодать. Усталость страшная. Часа въ 2 ночи свернули оть Кеми и часовъ въ 7 утра встали на отдыхъ.

И дальше:

28-го Мая. Весъ день на отдыхгъ, питаніе слабое. У всехъ силъная опухолъ въ ногахъ. Часовъ въ 10 вечера выступили на Шомбу.

У Мальсагова были не ноги, а сплошная рана. Кроме того,

во время путешествія по снегу и остановокъ, онъ отморозилъ себе пальцы на ногахъ. Они были синіе и не двигались.

Когда онъ показывалъ ихъ мне, я ясно виделъ, что они отморожены, но уверялъ его, что они только посинели отъ холода. — Все равно помочь было нельзя. Нужно было идти впередъ. Не граница подойдетъ къ намъ, а мы должны подойти къ границе.

Но до Шомбы мы такъ и не дошли — просто не вытянули. Усталость взяла свое. Намъ предстоялъ большой обходъ. Нужно было идти на ея истоки, где было меньше вероятности встретиться съ лротивникомъ, и тамъ переправляться.

Вопросъ этотъ все время сиделъ у меня въ голове. Сазоновъ обещалъ построить плоты, но я зналъ, что это легко говорить, но гораздо труднее сделать. Шомба все время заставляла о ней думать.

Ночью, решивъ, что намъ не дойти, мы двинулись въ этотъ обходъ, но после двухъ дней, проведенныхъ совершенно безъ сна, въ постоянномъ движеніи, мы отошли недалеко и скоро встали на отдыхъ. Спали целый день. Къ вечеру начали готовиться.

Подсчитали продукты — ихъ оказалось очень мало. Вопросъ нашихъ ногь и обуви былъ для насъ одинъ изъ первыхъ. И онъ былъ совсемъ не благополученъ. Начали одевать сапоги — не лезутъ. — Не ноги, а чурбаны. Васька распоролъ свои сапоги и сделалъ поршни.

Еще на стоянке, во время снежной бури, я, одевъ сапоги Мальсагова, почти сжегъ ихъ на костре. Здесь я пристроилъ ему его галоши, то есть протянулъ въ нихъ ремни, такъ что оне не падали.

Для себя я распоролъ свои сапоги, но всетаки они жали, поэтому я засунулъ ихъ за поясъ и пошелъ въ кожанныхъ туфляхъ, которыя вытащилъ изъ лагеря Сазоновъ.

29-го Мая. Ночь шпи по непроходимымъ болотамъ. День на отдыхе. — «Брусника, гуси и заяцъ», Среди ночи Малъбродскій отъ переутомленія не могъ идти, встали на отдыхъ. — «Соленая рыба».

За все время нашего пути, все мои старанія были направлены на то, чтобы какъ можно меньше отдыхать, и какъ можно скорее двигаться впередъ. Но это не всегда мне удавалось.

Иногда тихимъ, просящимъ, иногда резкимъ раздраженнымъ голосомъ, Мальсаговъ уговаривалъ остановиться и «передох-

нуть». Я зналъ что значитъ это «передохнуть». Маленькій отдыхъ... А потомъ никого не поднять.

Въ этотъ день для преждевременнаго отдыха были основательныя причины: Мы шли по красному ковру... Это была прошлогодняя брусника, зимовавшая подъ снегомъ и теперь очень вкусная, въ особенности на голодный желудокъ. Но еще соблазнительнее были гуси, которые летали надъ нашими головами и заяцъ, сидевшій долго въ поле нашего зренія. Стрелять или нетъ? Каждый патронъ на учете... А разстояніе большое. Я воздержался. Все эти обстоятельства и заставили насъ отдохнуть, съ темъ чтобы раньше выступить.

Но отдыхъ затянулся до вечера, и только мы вышли, какъ опять принуждёны были остановиться.

За все время похода, Мальбродскій шелъ великолепно. Казалось усталости онъ не знаетъ. Конечно это были нервы, и они сдали...

Безъ всякаго основанія, онъ вдругъ началъ перегонять меня и и, шатаясь изъ стороны въ сторону, делать передо мной круги по болоту.

Меня это удивило, я спросилъ въ чемъ дело?

«Такъ, нужно размяться», ответилъ онъ.

Но я понялъ, что дело не въ томъ, что надо «размяться», а въ томъ, что человекъ сейчасъ можетъ упасть и больше не встать.

На немъ не было лица. Я довелъ его до перваго попавшагося «острова», то есть до леса среди болота, и мы встали на отдыхъ.

Онъ долго держался, не выдержалъ и свалился какъ снопъ.

Еще разъ проверили продукты... Мало...

Нужно экономить и разсчитать паекъ. На сегодняшній день полагалось маленькій кусокъ соленой рыбы, немножко «манны» и хлеба.

Сазоновъ былъ больше и крупнее насъ всехъ... Рыбу сварили и разделили по пайкамъ. Розлили по кружкамъ. Соли не было.

Говорятъ, что соль это раздоръ. И тутъ я имелъ возможность это проверить. Я налилъ чашку этой пресной похлебки Сазонову. Онъ началъ просить соли. Я категорически отказалъ. Онъ обозлился и ногой опрокинулъ стоявшую на земле чашку. Новой я ему не далъ. Этотъ эпизодъ запечатлелся въ моей памяти, поэтому нашъ отдыхъ я назвалъ «соленая рыба». Все эти

маленькія происшествія кажутся мелочами, но когда вопросъ идетъ чуть ли не о жизни и смерти — онъ станоеится серьезенъ.

30-го Мая. Часа въ 4 дня выступили. Около ІІ вечера благополучно перешли реку Шомбу. Облегченіе и радость болъшая. Шли всю ночь.

Шомба пройдена... И совершенно неожиданно... Наткнулись на тропинки... Боялись выходить. Но оне спутались совершенно и хотели мы или не хотели, но мы шли по нимъ. Сперва осторожно, потомъ смелее... Следовъ нетъ... Пошли...

И вышли: Маленькая речушка... Около нея заброшенная плотина и маленькій мостикъ... Неужели это наше страшипище — Шомба?.. Не верилось, что миновали такое трудное лрепятствіе.

31-го Мая. Неожиданно наскочили на избу рыбаковъ, которыв были на ловлгь. Забрали у нихъ хлеба, оставивъ три рубля. Большая поддержка. Идемъ далъше.

Казалось, что мы находимся въ какомъ то густо населен-номъ краю... Но это только казалось...

На севере деревня отъ деревни и разныя мелкія, временныя жилища людей стоятъ другъ отъ друга верстъ на 25-40. Не знаю везло ли намъ или Богъ помогалъ, но тогда, когда намъ приходилось очень плохо — я знаю, что Богъ выручалъ.

... Запуталисъ въ озерахъ. Построили плотъ. Переправилисъ. Идемъ безъ отдыха. Начинается дождь. Страшное переутомленіе. Кошмарная ночъ. Дождь заливалъ костеръ. Ни минуты сна. Утомляющій отдыхъ...

... Записано у меня на Евангеліи.

Все это легко вспоминать, но труднее переживать.

Помню нашъ тупикъ. — Только что мы, отобравъ продукты вновь показали нашъ следъ... И нетъ хода.

Кругомъ озера... Красивая природа... Дикіе лебеди... И некуда деваться.

Возвращаться обратно?.. Жалко... Нетъ карты и можетъ быть опять безвыходное положеніе...

Надо построить плотъ и переправиться... И вотъ здесь самое трудное. — Требуется напряженіе силъ... Надо нарубить, лринести и связать лесъ... Хочется спать... Но надо.

Съ большимъ усиліемъ срубишь дерево, очистишь его отъ

ветвей, изъ последнихъ силъ доташишь его до воды, сядешь отдохнуть и... заснешь.

Наконецъ плотъ готовъ. И тутъ я вспомнил возможную переправу черезъ Шомбу. Не даромъ я такъ за нее безпокоился. — Лесъ былъ сырой, и плотъ потонулъ. Хорошо, ечто было мелко, и мы всетаки очутились на другой стороне.

Я заботился только о винтовке, компасе, спичкахъ и Евангеліи. Засунулъ ихъ въ шапку и вынесъ сухими.

Почти по горло мокрые, вылезли мы изъ этой переправы... Но, слава Богу, попали на берегъ. Сняли и выжали мокрое платье. Пошли... Но не суждено намъ было отдохнуть...

Началъ накрапывать дождь. Идемъ дальше... Дождь сильнее.

Запросили отдыха...

Встали и началось мученіе... Целую ночь лилъ дождь. Раз вели костеръ, но онъ не помогалъ. Дождь тушипъ его...

Нужно было сохранить спички. Я согнулся, спряталъ ихъ и компасъ на груди и такъ просиделъ вскуночь.

Не трудно было бы перенести это свежими. Но после всехъ техъ лишеній, которыя намъ пришлось пройти, это было очень тяжело...

Спать хотьлось до смерти. Не было никакой возможности хоть сколько нибудь согреться и забыться. — Крупный холодный дождь все время поливалъ спину, мочилъ штаны и наполнялъ сапоги... Вся эта стоянка вместо отдыха только утомила и измотала меня.

Утромъ мы вышли... Компасъ на согнутой руке, винтовка на плече... Но силъ нетъ.

Дождь продолжается. Меня шатаетъ. Это былъ пожалуй самый худшій для меня переходъ...

Вдругь тропинка! Выбитая, протоптанная... Свежихъ следовъ нетъ... Но не на западъ, а въ сторону — на северо-западъ. Не по дороге...

Фантазія работала. — Лесъ разделенъ на просеки... Значитъ есть лесничіе... Изба... Отдыхъ подъ крышей. Обсушиться и поесть.

Все это проходило въ голове и давало силу.

Я веду шатаясь и оступаясь на каждомъ шагу... Но впереди отдыхъ... Приманка рисовалась слишкомъ отчетливо... Изба, тепло, Еда, и милые, гостепріимные люди...

И вдругъ опять тупикъ. По тропинке подходимъ къ озеру... А на томъ берегу деревня...

Силъ нетъ. Прежде, чемъ что нибудь предпринять, нужно отдохнуть.

Помню какъ Мальбродскій разговаривалъ со мной. Онъ былъ весь синій и его трясло какой то ненормальной дрожью.

Такъ посмотрели мы на возможное счастье — достать хлебъ, высушиться, обогреться и отошли на вынужденный отдыхъ. Силъ не было проявить какую нибудь иниціативу.

1-го Іюня. Веду, какъ пьяный. Утромъ дождь уменьшается и перестаетъ. Днемъ становимся на отдыхъ. — «Шалашъ».

2-го Іюня. Денъ и ночъ на отдыхе. Изргъдка дождь.

Опять настали тревожные дни. Опять мы целые дни мокрые, холодные и голодные... И подъ бокомъ соблазнъ — деревня съ продуктами...

Пойти или нетъ?

Между нами и деревней вода. Переправимся — попадемъ въ лапы большевиковъ... Нетъ — потеряемъ силы оть истощенія: Надо попытаться...

4-го Іюня. Утромъ выходимъ на деревню достатъ продоволъствія. Карелъ обещалъ датъ и обманулъ. Въ деревне были кр-цы. Продовольствія оченъ мало. Идемъ на западъ... Что то дастъ Боеъ? Положеніе трагическое. Дорога трудная, почти сплошь болото. Надогьли кукушки. Остановилисъ на полъ часа, съели по кружке «манны». Нужно всецело положитъся на Провиденіе. Утгьшаетъ, что каждый чась приближаетъ кь цели.

Рано утромъ мы подошли къ полосе воды, разделявшей насъ отъ деревни... Она была у насъ какъ на ладони... Крикнули. Разъ два... Ответа нетъ. Наконецъ съ того берега отчаливаетъ лодка... Подходитъ къ намъ... Въ лодке мужикъ... Начинаемъ разговоръ. — «Мы землемеры, изслвдуемъ край, зашли въ это место и заблудились. Нужны продукты. Нельзя ли доставить на этотъ берегъ»?..

Сидящій на лодке корелъ хитро улыбается и на русскомъ, съ акцентомъ языке отвечаетъ, что хлеба въ деревне нетъ. Разговоръ прекращается, и онъ ловкимъ ударомъ весла поворачиваетъ лодку обратно.

Я понялъ, что играть въ прятки нечего, делаю два-три шага въ воду и задерживаю лодку. Разсказывай!..

Мужикъ мнется, но потомъ выкладываетъ. — Въ деревне засада. Сейчасъ кр-цы куда то ушли. Крестьяне запуганы. Приказано не давать продуктовъ и сообщать о всехъ лицахъ, которыя обратятся за продовольствіемъ. Обещана награда за поимку какихъ то преступникозъ...

Видно, чтомы проиграли... Пошли на уговоры. Привези — заплотимъ...

Карелъ обещаетъ и отчапиваетъ... Мы наблюдаемъ.

Онъ выходитъ на берегъ. Около него собирается вся деревня. Митингъ... Но никто не возвращается обратно... Надо уходить...

Безъ продуктовъ, голодные, вымокшіе, усталые, по сплошному «нелроходимому» болоту, безъ всякихъ перспективъ впереди, двинулись мы на западъ, надеясь только на Бога...

Оставалась у насъ только «манна». Это была какая то мука, взятая нами у рабочихъ, которая годилась на все. Изъ нея мы делали лепешки, ее же растворяли въ кипятке и пили какъ что то очень питательное.

Но силамъ настале пределъ. Мальсаговъ всталъ... Я попробовалъ действовать на него. уговорами. Никакого впечатленія... Угрозами... Обещалъ оставить на месте и уйти безъ него. — Ничего не действуетъ. Значитъ нужно остановиться.

5-го Іюня. Часовъ въ 5 утра встали на отдыхъ. — «Артагановичъ не можетъ идти». Не весело...

На этомъ отдыхе мы подвели итоги: изъ манны напекли лепешекъ разделили, подсчитапи приблизительное разстояніе до границы и решили идти по 25 верстъ въ день.

... Вышли въ 9 часовъ . Дуетъ северный ветеръ. Вода въ болоте какъ ледъ.

Тяжелы были эти выходы съ отцыха...

Только что отогреешься, высушишься и надо идти... Подойдешь къ болоту и замнешься... Холодно... И непріятенъ этотъ первый шагъ въ ледяную ванну... Ноги онемеютъ и заболять... Но окунулся, пошелъ и становится какъ то легче.

Этого лерехода я не помню... Шли мы какъ во сне...

Лесъ... Болото... Снова лесъ... Никакихъ порубокъ... Никакихъ признаковъ человека...

Продукты съели... У меня въ подсумке, вместе съ патронами осталась маленькая лепешка... У другихъ ничего...

Но вотъ вышли на просеку...

Сразу полегчало, но не надолго... Просека старая, человеческаго следа — топора, свежихъ порубокъ, навоза не видно...

Идемъ дальше... Накрапываетъ дождь... Одежда намокла, стала тяжелой... Положеніе серьезное... Силъ нетъ...

Впереди... несколько усилій... и... смерть.

Все молчатъ...

Въ левой руке у меня компасъ, отъ него веревочка къ пуговице, въ правой винтовка...

Держа направленіе на западъ, обходя свалившіяся деревья, посколько возможно, выбирая более легкій путь, я иду впереди,

Сзади, въ совершенно безразличномъ состояніи, бредутъ Мальбродскій, Мальсаговъ, Сазоновъ и Васька...

Дождь усиливается... Холодно... Ноги отказываются работать. — Подойдешъ къ стволу лежащаго дерева, хочешь переступить и срываешься... Напрягаешь ВСБ силы и валишься...

Ветви хлещутъ по лицу рвутъ одежду... Войдешь въ чащу и нетъ силъ двинуться дальше... Завязнетъ нога и не вытянуть.. Остановишься, передохнешь, сделаешь шагъ и снова остановка...

Но вотъ тропинка...

Когда после той тайги, по которой намъ пришлось идти, мы выходили на тропинки, то казалось, что мы идемъ по паркету. — Сразу поднималось настроеніе и являлись силы...

Такъ и на этотъ разъ. Все подбодрились. Всякая тролинка доіжна привести къ жилью... Мы двинулись по ней, но подошли къ реке... Я попробовалъ перейти... Брода нетъ. — Река разлилась. Ткнулся на северъ, на югъ. — Везде глубоко. Была не была... Пойду прямо. Вернулся на старое место и побрелъ по воде. Все глубже и глубже... Дошелъ до самаго русла... Не перейти...

Но вотъ подъ водой виднеются какіе то два бревна — вроде мостика. Я на нихъ... Перешелъ...

Оглянулся... Вижу на берегу избушка... Маленькая, — такая, какія бываютъ въ северныхъ губерніяхъ на сенокосахъ...

Эхъ хлеба бы!.. Мелькнуло у меня въ голове... Вотъ было бы счастье...

Но все равно этой крышей надо воспользоваться... И я свистнувъ своимъ, указалъ мой следъ и крикнулъ, чтобы они переправлялись.

Обыкновенно, когда мы становились на отдыхъ я, чтобы познакомиться съ местностью, посмотреть нетъ ли поблизости человеческихъ следовъ, делалъ вокругъ стоянки кругъ.

Взявъ избушку за центръ, я и на этотъ разъ пошелъ въ обходъ.

Пришлось брести по воде, было холодно, хотелось спать... Я виделъ, что наши уже въ избушке и оттуда валитъ дымъ. Хлеба... Хлеба... И какой былъ бы отдыхъ!..

Иду дальше... И вправо отъ моего пути, среди деревьевъ, вижу какой то навесъ... Вроде гриба, подъ которымъ въ прежнее время часовые вешали одежду.

Что такое? Какая нибудь корельская молельня или прикрытіе отъ дождя... Отвечапъ я себе.

Хотелось отдыха, а до гриба было далеко... Идтиили свернуть къ избушке?.. Пойду посмотрю. Впереди вода. Иду въ бродъ, выхожу на маленькій островокъ... Подхожу къ грибу... Взглянулъ наверхъ. — Подъ навесомъ лежатъ какіе то круглые камни. Раздвинулъ балки... Взялъ рукой... Для камня легко... Разломалъ... Попробовалъ на зубъ. — Хлебъ!

Тутъ же съ хлебомъ въ руке, въ болоте, я всталъ на колени и благодарилъ Бога...

Какъ не верить въ судьбу — Промыселъ Божій — въ Бога. Подъ навесомъ лежало два ряда печеныхъ, высушенныхъ хлебовъ, стояло два мешка съ пшенной крупой и банка изъ березовой коры съ солью...

Я взялъ пять этихъ лепешекъ и пошелъ къ своимъ...

Мальсаговъ мне потомъ разсказывалъ, что когда я подходилъ къ избушке, держа въ рукахъ и жуя хлебъ, онъ думалъ, что онъ сходитъ съ ума или у него начинаются галлюцинаціи...

Онъ бросился ко мне и началъ меня целовать...

Помню, какъ часа черезъ два, я въ одномъ белье, сытый, съ цигаркой изъ махорки въ зубахъ, лежалъ въ жарко натопленной избушке и чувствовалъ себя счастливымъ человекомъ... Я жилъ... Я чувствовалъ жизнь...

Въ открытую дверь светило солнышко...

Я былъ свободенъ... Былъ близокъ къ природе... Имелъ хлебъ и кровъ... Я былъ счастливъ.

Никакая самая утонченная еда, никакія самыя комфортабельныя условія не дадуть техъ переживаній, которыя получаетъ

голодный и усталый человекъ, когда у него есть, въ буквальномъ смысле слова, кусокъ чернаго хлеба и крыша надъ головой...

Никакія впечатленія отъ всехъ городовъ міра не могутъ сравняться съ впечатленіями человека, вплотную подошедшаго къ природе...

Все свободы, всехъ странъ, ничто лередъ свободой человека, для котораго одинъ законъ — законъ Бога — совести...

Слава Ему, за то что онъ далъ мне это пережить...

Дневникъ... Вотъ ужъ истинно далъ Богъ. — Просека. Тропинка. Непроходимая река.

Прошли вместо предполагаемыхъ 25-ти верстъ — 9. Въ подсумкгь маленькая лепешка изъ «манны». Положеніе ужасное. И Богъ даетъ. — Перехожу реку въ бродъ. Избушка на стьнокосгь. Грибъ и колоссальный запась лепешекъ, крупы и соли.

Всталъ на колтьни и благодарилъ Создателя.

Сейчасъ утро. Всгь спятъ. Слава Богу. Помогъ и спасъ, отъ насилія. Помоги Боже и далъше и верю, что поможетъ.

6-го Іюня. Отдыхъ — «Избушка». Настоящій, моральный и физическій — счастливый человекъ. Природа, хлебъ и крыша.

7-го Іюня. Всталъ днемъ. Вылезъ на солнышко, лежу и живу. Богъ совершилъ чудо.

8-го Іюня. Погода переменилась. Тепло. Вода спадаетъ. Емъ черезъ два часа и благодарю Бога. Сейчась ночь. Костеръ. Не сплю. Охраняю ночлегъ. Позиція хороша. — Незаметно не подойдешъ. Сейчасъ подсчиталъ, что егь общемъ прошли по «непроходимымъ» болотамъ около 270-ти верстъ.

9-го Іюня. Весь день спалъ. Вечеромъ всталъ съ непріятнымъ чувствомъ неизвестности впереди и несплоченности компаніи. Ночъ опятъ не спалъ, настроеніе и самочувствіе хорошее.

Хорошъ былъ этотъ отдыхъ... Въ особенности ночи... Северныя, белыя... Красивыя своей простотой и ясностью...

Не долго живетъ северъ. . Могуча, серьезна и сурова его жизнь... Но весной и онъ улыбается своей манящей и зовущей улыбкой...Чувствуетъ это лесъ и не спитъ... Такъ только, забудется немножко и снова торопится жить...

Солнышко зашло, немножко тишины, и опять все ожило... Пробежалъ ветерокъ, закуковали кукушки, протянули гуси и зазолотились верхушки деревьевъ... День начался...

Ночная томящая улыбка исчезла и лицо севера стало еще яснее, еще проще, еще более классически красиво.

Ночью я не спалъ... Сиделъ у костра, варилъ кашу и какимъ то шестымъ чувствомъ жадно захватывалъ жизнь...

Остро переживалъ я это единеніе съ природой, свободу и Бога...Яжилъ тогда...

Часто я благодарилъ Бога за то, что на пределе къ отчаянію, когда я могь для сохраненія своей жизни пойти на все — на убійство, грабежъ, разгромъ деревни... Онъ спасъ меня... Онъ уберегъ меня отъ преступленія Его закона... Онъ не далъ мне совершить насиліе и вместе съ тему онъ далъ мне все... И я отъ души славилъ Его.

Мне вспоминался одинъ моментъ изъ нашей стычки на хуторе.. Я стрелялъ по красноармейцу... Этому делу я былъ обученъ. Несмотря на опасность, у меня не было никакого волненія, то есть до противности... Я помню войну. — Какъ часто тамъ приходилось сдерживаться и faire bonne mine au mauvais jeu, а тутъ?... За все время похода у меня ни разу не екнуло сердце. Я стрелялъ по человеку и не хотелъ его убить... Былъ моментъ, когда онъ сиделъ у меня на мушке, и я сознательно не стрелялъ, а потомъ перевелъ винтовку, выстрелилъ и отбилъ кусочекъ печки.

Мягкотелость!... Съ презреніемъ сказалъ бы я годъ назадъ. А не повыше ли?.. Думалъ я тогда...

Что легче стрелять или удержаться? Плюнуть на все и идти къ намеченной цели, или поставить себя въ рамки хотя бы людскихъ, компромиссных, но всетаки нравственныхъ законовъ?..

Порокъ или достоинство быть съ мягкой душой? Размягчать ее нужно или наоборотъ заставить ее огрубеть? Гнать всякую сентиментальность, гнать прощеніе, любовь и... Бога?..

Нетъ. Только не насиліе... Но слабъ я, чтобы отказаться отъ него совсемъ... Нетъ во мне настоящаго размаха, настоящей крепости...

Но всетаки, я не сойду и буду стараться идти но пути, который указалъ Христосъ.

Становилось теплее... На берегу речки я поставилъ «водомеръ». — Палку съ деленіями на приблизительные дюймы... Вода упала на полъ метра.

Пора было кончать нашъ отдыхъ. Запасы истощались...

Мне кажется, что происхожденіе нашего клада было таково.

— На севере сенокосы далеко отъ деревень. Подвозъ продуктовъ летомъ невозможенъ. Ихъ можно только принести на себе. Идти съ ношей но болотамъ трудно. Поэтому крестьяне пекутъ хлеба — сухари, забираютъ крупу и соль и зимой, на оленяхъ, доставляютъ все это на сенокосъ, а летомъ приходятъ на готовое.

Конечно, это мое предположеніе, точнаго происхожденія этихъ продуктовъ я не знаю до сихъ поръ.

Впереди у насъ былъ неизвестный путь. Я подсчиталъ, что мы прошли «полезнаго» и «не полезнаго» пространства около 270-ти верстъ.

Къ сожаленію въ копросе о дальнейшемъ движеніи у насъ образовались две группы. Я съ Мальсаговымъ стояли за то, чтобы достать «языка», выяснить положеніе и стараться идти ближе къ деревнямъ. Мальбродскій и Сазоновъ держались обратнаго взгляда.

Какъ ни хорошъ былъ отдыхъ, но продукты кончались и надо было идти. Мы подсчитали оставшееся — его хватало дня на два

— на три.

10-го Іюня. День спалъ. Сейчась всталъ. солща нетъ и совершенно не могу определитъ времени. Вечеромъ выступили. Настроеніе невеселое. — Надоело идти.

11-го Іюня. Утромъ встали на отдыхъ — «У озера». «Мельэуппе». Денъ плохой. Вечеромъ выступили.

12-го Іюня. Ночь шли. Утромъ остановилисъ на «короткій отдыхъ». выпитъ кипятку. Пошли далъше. Въ 6 часовъ утра встали на отдыхъ — «избушка». № 2». Вечеромъ вышли. Скорей бы къ цели. По моему до границы 20 верстъ. У меня осталосъ два сухаря. У Мальбродскаго нетъ совсемъ.

Отдыхъ помогъ, но и разслабилъ. — Какъ то осели нервы. Уже не было прежняго подъема.

Питались главнымъ образомъ мукой, размешивая ее въ кипятке. Называлось это «Мельзуппе».

Шли уже ближе къ деревнямъ, часто попадались сенокосы... Попали на вторую «избушку»... Дрлго искали «гриба»... Но увы... Не каждый разъ...

13-го Іюня. Рано утромъ выпили кипятку «въ сарайчике» у озера». Тропинка. Озеро. Дождь. Остановка въ «проломанной из-

бушке.» Настроеніе нервное . Продуктовъ нетъ. Господи помоги. Вечеръ спали.. Ночь идемъ. Дождь. Роса. Холодъ. Тропинка.

14-20 Іюня. Озеро. Красноармейцы.

Мы опять наскочили на погоню...

Вымокшіе, прозябшіе шли мы всю ночь по тропинке. Быстро продвигались впередъ, но скорое движеніе уже не согревало... Организмъ требовалъ пищи... Мокрыя ветки хлестали по одежде, мочилиее, солнца не было и только крупная дрожь шла по телу и темъ поддерживала жизнь.

Но вотъ на тропинке показались свежіе следы... Надо быть осторожнее... Сбавили ходъ... Трое ушли въ лесъ... Я съ Мальбродскимъ пошли впередъ...

Озеро... Въ него впадаетъ речка... Слышенъ разговоръ...

Крестьяне, подумалъ я. И въ голове прошли мечты о тепле горячей пище, объ отдыхе въ жиломъ помещеніи...

Осторожно подходили мы ближе и ближе...

Изъ за кустовъ показалась лодка... И около нея возятся два красноармейца... Сразу, по форме, зъ которую они были одеты, я узналъ конвоировъ нашего дивизіона.

Стрелять или нетъ? Невольно задалъ я себе вопросъ. Если убью, оружіе и патроны будутъ наши... Ведь намъ это нужно. — Все будутъ вооружены... Но сейчасъ же другой голосъзаговорилъ гораздо яснее, проще и убедительнее... Просто глупо убивать человека после того, что ты прошелъ и неужели такъ мало веры въ Бога, чтобы можно было изъ за какой то винтовки и 15-ти патроновъ убить человека.

Соблазнъ сразу отпалъ... Но я продолжалъ наслаждаться моей ролью загнаннаго зверя имеющаго силу... Я сиделъ въ кустахъ и наблюдалъ, какъ два мои врага, мирно разговаривая усаживаются въ лодку, и, по моимъ предположеніямъ, едутъ патрулировать ту реку, черезъ которую намъ нужно перейти...

Глупые, очень глупые, но всетаки милые моему сердцу русскіе бараны... Душа у нихъ не потеряна, но путь ихъ неправиленъ, порядка и воли у нихъ неть... Подайтесь въ ту или другую сторону... Или къ западу-цивилизаціи — насилію — дьяволу, но до конца... Или къ востоку, прощенію, упрощенію , къ добру, къ Богу... Но время придетъ... Все изменится... Востокъ и Россія въ частности, поведутъ міръ къ Духу...

Надо уходить... Я вернулся къ своимъ...

Где мы? Не на границе ли? Пошли впередъ. Прошли какое то вырубленное пространство... Затемъ телеграфную или телефонную линію... Все это еще не встречалось... Померещилась патрульная пинія... Граница и нашъ Рубиконъ...

Прошли верстъ 10 на западъ... Силъ нетъ. Встали на отдыхъ, но безъ костра... Зэжигать страшно.. Кажется, что перешли границу...

Пошли дальше... Продуктовъ неть. Надо ихъ добывать... Но где мы?...

Слышенъ лай собаки... Уже вечеръ, но белая ночь светла...
И мы видимъ хуторъ... Сейчасъ ли брать или подождать до утра?
Подождемъ...

Встали, развели костеръ, вскипятили воду, есть совершенно нечего... Попили кипятку и заснули...

Рано утромъ вышли... Подошли къ хутору... Залегли... Наблюдаемъ...

Было воскресеніе. Вышла баба, дети, еще баба — умылись... Всталъ мужикъ... Красноармейцевъ нетъ...

Прошло немного времени и мужикъ куда то ушелъ...

Не хотелось обнаруживать себя, и Мальбродскій охотникомъ согласился идти на хуторъ, чтобы достать продукты. Весь домъ у насъ былъ подъ обстреломъ, и въ случае неудачи, мы могли ему помочь...

Но вотъ онъ вернулся ... По его мненію на хуторе коммунисты... и онъ предлагаеть уходить... ,

Ни въ коемъ разе!.. Идемъ и беремъ...

Быстро скатились мы съ горы на хуторъ. Брать и брать какъ можно больше. Иконъ нетъ... Валяются коммунистическія газеты...

Много забрали мы тамъ... Былъ хлебъ, масло, рыба, соль... Сели на лодку... Черезъ реку... По озеру и на западъ...

Бросили лодку, взвалили на плечи продукты и впередъ... Шли и на ходу жевали вкусные пироги съ рыбой...

Тропинка... Горы... Хочется остановиться и поесть почеловечески... Но положеніе опасное, ясно, что будетъ погоня...

Забрались на гору, развели костеръ, поели вволю и двинулись дальше...

Я страшно усталъ... Для того, чтобы вести, нужно постоянное

напряженіе... Кажется, что по компасу идти легко, но это несовсемъ такъ. — Тебя такъ и тянетъ сбиться на кругъ... Я передалъ компасъ Мальбродскому и самъ шелъ сзади всехъ... Светило солнце и, оріентируясь по нему, я виделъ, что онъ вретъ въ направленіи... Меня это злило... Я нервничалъ и резко говорилъ ему объ этомъ... Шли мы черезъ горы... И нужно было чувствовать.... Не знать ,а чувствовать... Угадывать впереди лежа щую местность... А онъ велъ съ хребта на хребетъ...

Дошли до реки... Попробовали перейти — невозможно. Теченіе настолько быстро, что сбиваетъ съ ногъ...

Я взялъ компасъ и мы пошли обратно... Была уже ночь... Силы были истрачены на горы и нужно становиться на отдыхъ... Снова мы вышли на тропинку, съ которой свернули.

Но что это?.. На мокрой земле свежіе следы... Кто то прошелъ. Стой!.. Нужно понять...

Несколько шаговъ впередъ... Около тропинки камень и около него свежій окурокъ махорки... Табаку у насъ не было — его раскурили. Немного дальше... Записка... Я прочелъ... Не помню точно — что то вроде: «Дорогой товарищъ такой то возьми мое белье, которое находится у товарища командира»...

Сомненій нетъ... За нами по пятамъ идетъ погоня...

Я отвелъ всехъ въ сторону. На мой взглядъ положеніе было серьезное... Прежде всего нужно выяснить направленіе следовъ, ихъ количество и затемъ, принимая во вниманіе нашу усталость, отойти, хотя бы и въ противоположную нашему направленію сторону, и встать на отдыхъ... Такъ решено.

Мы вышли на тропинку... Переставивъ затворъ своей винтовки съ предохранительнаго на боевой взводъ, крадучись, весь вниманіе, смягчая звукъсвоихъ шаговъ и, чтобъ не было слышно металлическаго лязга, придерживая рукой подсумокъ съ патронами, подвигался я впередъ.

Помню какъ я огрызнулся на Мальсагова, когда онъ отъ усталости, чтобы было легче, закинулъ винтовку за спину и отсталъ отъ меня... Онъ перевесилъ ее на плечо и подошелъ ко мне.

Такъ прошли мы шаговъ 100...

Чтобы не показывать нашихъ следовъ мы старались идти по обочине... На тропинке же ясно обозначилось штукъ десять красноармейскихъ, съ подкованнчми каблуками следовъ, и одинъ крестьянскій, — широкій, съ тупыми носками отпечатокъ.

«Проводникъ»! подумалъ я... Тишина... Птички угомонились... Лесъ замеръ. Впереди, шагахъ въ десяти, маленькая горка... На ней большіе куски гранита... Кругомъ кусты... Еще впередъ...

И вдругъ картина изменилась...

Лесъ защелкапъ... Загрохоталъ... Загуделъ... Эхо подхватило, понесло... Все сразу ожило.

На мгновенье я остановился. Часто, очень часто, но безпорядочно — то здесь, тЬ тамъ, изъ-за камней, вспыхивали огоньки и щелкали выстрелы.

Вспышка! Огонь! Выстрелъ! Шлепокъ пули о дерево! Трахътахъ-такъ!.. Неслось по лесу. Но ни людей, ни ихъ шапокъ видно не было, и свиста пуль не слышно.

Мальсаговъ сжался... И вся его кавказская кровь выявилась во всей своей непосредственности...

«Бей! Стреляй!»... Шепталъ онъ мне...

Я схватилъ его за руку и ткнулъ подъ откосъ...

Васька удиралъ... Сазоновъ на моихъ глазахъ спускаясь подъ гору, какъ раненый заяцъ, три раза перевернулся черезъ голову. — Убитъ, подумалъ я.

Мальбродскй былъ спокоенъ.

Огонь продолжался... Стреляли пачками... Но свиста пуль я не слышалъ и людей не виделъ... По количеству выстреловъ и скорости стрельбы, въ засаде было человекъ 10... Однако ясно было, что эти люди боялись насъ и стреляли какъ новобранцы на войне — не высовывая головы, вверхъ, не целясь.

Принимать бой было глупо... Надо уходить... И какъ можно скорее... Куда?

Путь былъ одинъ — на западъ... На реку...

Я спустился подъ откосъ... Погони нетъ...

Компасъ въ руку... И полный ходъ... Два-три измененія налравленія и снова на западъ...

Сазоновъ здесь... Сзади тяжело дышетъ Васька... Оказывается онъ бросилъ мешокъ съ хлебомъ, но потомъ вернулся, нашелъ и тащитъ на плечахъ...

Подошли къ реке... Все то же быстрое теченіе... Но нужно переходить...

Сразу ткнулись въ воду... Брода негь...

Былъ морозъ, ,болото подернулось корой льда... Холодно, но нужно идти. Я плаваю какъ топоръ... Пошелъ въ одно место — не глубоко, но теченіе такъ быстро, что валитъ съ ногь. Одинъ шагъ впередъ, — вода подобьетъ ноги... Свалишся... и головой о камни... На мне были кожанныя туфли и теченіе разорвало ихъ на клочки...

Прошелъ часъ, другой... Все пробуютъ, но ничего не выходитъ...

Мальбродскій отошелъ отъ берега — всталъ посередине реки и не можеть двинуться ни впередъ ни назадъ. Замерзъ, посинелъ, дрожитъ... Одйнъ шагъ, ноги не выдержатъ, теченье подобьетъ, лодхватитъ и онъ разобьется объ камни.

Его вытащили...

Наконецъ переправился Сазоновъ. Онъ взячъ палку и пошелъ по горло въ воде тамъ, где теченіе было слабее. За нимъ самостоятёльно перешелъ Мальсаговъ...

Положеніе наше становилось все хуже... Мы раздроблены... Съ минуты на минуту можно ждать обстрела...

Тутъ Сазоновъ выручилъ. — Онъ съ палкой вернулся обратно и, принявъ на себя всю силу теченія, помогъ перейти мне и Мальбродскому. За нами перешелъ Васька.

Мы все были мокрые по горло... Компасъ, Евангеліе и спички я положилъ въ шапку. Хлебъ намокъ и обратился въ труху...

Одежда стала пудовой...Я дрожалъ редкой, крупной дрожью. Отойти далеко не было силъ, и мы, пройдя версть пять, встали на отдыхъ...

Я продолжаю дневникъ: ... Патрулъная линія. Обходъ, Отдыхъ безъ костра. Версть около 10-ти назападъ и никакихь признаковъ границы. По моему мы перешли границу въ 12 часовъ дня. Ночь шли. Холодъ. Развели костеръ и простояли до утра. Продуктовъ нетъ совершенно.

13-го Іюня. Часа въ 4 утра выступили. Опять съ продуктами. Положеніе опасное. Отдыхь «на высоте». Река. Отступленіе натропинку. Засада. Выстргълы въ упоръ. Богъ спась. Слава Ему. Бегство. Опятъ на реке. Кошмарная переправа.

Уже въ Финляндіи мы узнали, что река, которую мы перешли, считалась также какъ и болото «непроходимой».

Но когда что нибудь очень хочешь, то препятствія негь...

16-го Іюня. Отдыхъ: «После переправы». Сушка весъ день и ночъ. Разделъ продуктовъ. Конфликтъ. Примиреніе.

17-го Іюня. Денъ на отдыхгь. Вечеромъ выступпеніе. Ночъ шли.

Где мы? И где конецъ?

Отношенія наши начали обостряться... Мальбродскій и Сазоновъ обвиняли меня въ недостаточной осторожности... Мне это надоело, и я решилъ отдать имъ компасъ, одну винтовку и, съ Мальсаговымъ и Васькой, оріентируясь если возможно по солнцу, а если его не будетъ, то просто надеясь на Бога, идти напрямикъ. Я зналъ, что граница къ намъ не подойдетъ, силъ нетъ, — надо двигаться впередъ.

Чтобы кончить это, я поставилъ ультиматумъ. Или полное и безпрекословное подчиненіе, которое они мне сами обещали, или я ухожу...

Сидели, рядили и, наконецъ, решили подчиниться...

У Мальбродскаго несколько разъ не хватало хлеба...Онъ его съедалъ сразу... И я, каждый разъ делился съ нимъ моей долей... Но мне тоже нужно было питаться, и я поставилъ условіемъ, что все потребленіе проуктовъ будетъ подъ моимъ контролемъ. Сначала онъ закинулся, но потомь подчинился, и мы двинулись...

На этомъ переходе сдалъ Васька. — «Не могу идти... Усталъ... Тяжело» .. Нылъ онъ. Но двигаться было надо.

«Пойдешъ». Приказалъ я ему.

«Не могу»...

Можно и нужно было, только страхомъ передъ еще большими
страданіями победить усталость. Я'крепко ударилъ его. Упалъ...
Всталъ...

«Пойдешь»? «Не могу»...

Снова въ ухо... Всталъ и тихо, безропотно поплелся сзади.

17-го Іюня. День на отдыхгь. Венеромъ выступили. Ночь шли.

18-го Іюня. Хорошимъ выстреломъ убилъ оленя. День ели шашлыкъ. Съели почти есего.

Звери подпускали насъ редко. — Уходили вне выстрела... Патроновъ было мало и можно было бить только наверняка...

Но хотелось есть и подвернулся олень... Онъ шелъ въ 800-хъ шагахъ... Я взялъ винтовку на изготовку поставилъ прицелъ и думалъ стрелять йли нетъ? Промажу — одинъ патронъ въ расходе. Попаду — поедимъ... Но медпитьбыло нельзя и я убилъ...

Мальсаговъ былъ стрэшно доволенъ... Онъ его освежевалъ и къ концу дня.отъ большого оленя остались только кусочки..

Съели все, включая мозгъ костей, и потроха. Не было соли, не было хлеба, но это насъ не смущало... Мы были голодны по настоящему...

За время нашего похода у меня удивительно обострились все чувства, въ особенности зреніе и слухъ. Идя по лесу, я безъ всякаго напряженія замечалъ все мелочи, въ особенности те, которыя указывали на присутствіе человека. Говорить нечего, что каждый отпечатокъ человеческой ноги былъ на учете, но и другія мелочи, вроде срубленнаго дерева, кучи конскаго или оленьяго навоза, какой нибудь тряпки или кусочка бумаги, я вйделъ сразу.

Освежевавъ оленя, Мальсаговъ повесилъ его на сучекъ дерева, шагахъ въ ста отъ нэшей стоянки. Поевъ его до сыта, мы улеглись спать. Такъ какъ за последнее время усталость была страшная, то часто мы укладывались спать безъ всякихъ часовыхъ, по принципу Туземной дивизіи: «Кому страшно, тотъ пусть не спитъ». Такъ и на этотъ разъ, положивъ винтовки подъ себя, мы легли и заснули.

Вдругъ трескъ... Еле слышный... Моментъ... Мальсаговъ и я на ногахъ и винтовки въ рукахъ... Въ чемъ дело? Оказалось, что сломался сучекъ, на которомъ виселъ олень.

Нэ этомъ отдыхе мы немного заболели. Слишкомъ навалились на оленя. Я удивляюсь какъ мы избегли этого раньше. Ведь мы пили, напримеръ, все время болотную воду, въ которой простымъ глазомъ можно было видеть множество какихъ то маленькихъ головастиковъ. Или эти «отдыхи» подъ снегомъ и подъ проливнымъ дождемъ... Да что говорить... Просто Богъ спасалъ.

19-го іюня. Утромъ выступили. Въ І2 часовъ дня встали на отдыхъ. Простояли весь день.

Подъемъ кончался — нервы сдавали. Отдыхи стали чаще и дольше. Силы падали. Где мы? Что впереди?

20-го іюня. Утромъ выступили. Въ 7 часовъ утра перешли

какую то просеку. Встали на отдыхъ. Просека не годится. Налеть, Не знаемъ едгь находимся. «Отдыхъ съ коровами».

Границу ждали, ее хотели... Придирались ко всякому признаку...

Вотъширокая просека... Ихочется верить, что это граница.. Посмотрели — не решили, отошли на отдыхъ...

Но я не удержался, и мы вернулись... Снова проверили... Признаковъ границы нетъ...

Опять нужно есть... Съ вершины горы видимъ хуторъ... Около него, въ версте, другой... Нужно брать...

Опять залегли, проследили... Охотникомъ пошелъ Мальбродскій... Стало теллей, комары не давали наблюдать...

Мальбродскій махнулъ платкомъ... Мы спустились въ хуторъ... Оцепили... я вошелъ въ избу...

Сидитъ крестьянинъ и чинитъ сапогъ... Обращаюсь къ нему ло русски. Смотритъ на меня большими глазами и продолжаетъ свое дело...

«Finland?» Спрашиваю я его. Ответа нетъ.

«Russland — Finland?».. Опять молчаніе...

«Гельсингфорсъ — Петроградъ?» Настаиваю я. — Те же большіе, но не выразительные глаза... И ответа всетаки нетъ...

Населеніе этого края — карелы. На предыдущемъ хуторе мы уже столкнулись съ темъ же. — Тамъ тоже не говорили по русски.

Кто здесь, Финскіе или Советскіе подданные?

Решить было невозможно... Я искалъ какихъ ниубдь верныхъ признаковъ... Легче всего было посмотреть деньги. Но не зная языка, обратиться и попросить ихъ было трудно, и это могло показаться грабежомъ. Положеніе было неопределенное. Что делать?

Новотъявижу, какъ на дворе, черезъ нашу жидкую линію охраненія проскочила девочка летъ 15-ти и стремглавъ полетела къ соседнему хутору...

Дольше колебаться было нельзя... Довольно опытовъ... Глупо будетъ, если она сообщитъ о нашемъ присутствіи и приведетъ погоню, Надо брать продукты и уходить...

Я свистнулъ Ваську и приказалъ ему забирать хлебъ. — Те же ленешки, которыя мы ели въ «избушке»...

Конечно онъ не ограничился этимъ и хапнулъ еще рыбы,

соли и другихъ вещей... Увидавъ маленькій кусочекъ мыла, я не могъ воздержаться и взялъ его...

У Сазонова были еще деньги, и онъ пришелъ въ избу, чтобы заплатить. Къ нашему удивленію, баба взяла серебрянную мелочь и оставила Советскій червонецъ.

Это было указаніе, что мы за границей, но на этомъ признаке успокоиться было нельзя...

Съ горы было видно, что дорога на западъ, т. е. нашъ путь, лежалъ между двухъ озеръ.. Если мы задержимся, онъ можетъ быть отрезанъ.

Довольно развлеченій... Силы наши далеко не равны. Надо уходить, и мы, забравъ продукты, спешно двинулись на западъ...

Какъ всегда, имея еду за плечами, мы не выдерживали и уходили не далеко... И здесь, отойдя километровъ пять, мы встали на отдыхъ. Поели, попили, первый разъ съ мыломъ помылисьвъболоте и, на. утро, встретились... съ коровами...

Значитъ мы не далеко отъ людей...

21-го Іюня. Утромъ вышли. Денъ шли. Нояь на отдыхгь. «У трехъ тропинокъ.»

За последніе дни нашего перехода, во мне произошелъ переломъ...

Вначале я шелъ только нервами. Я не зналъ усталости.

Я ни разу не останавливался на отдыхъ не поторговавшись съ остальными. Только тогда, когдэ я виделъ, что люди не могутъ идти и никакія меры не застаЁятъ ихъ двигаться впередъ, мы останавливались и отдыхали... Но и мои нервы сдали... Неизвестность томил?...Где мы? Далеко ли до границы? И будетъ ли какой нибудь конецъ?..

Уже не хватало силъ... Движенія стали вялыя, неуверенныя.. Голова работала только по компасу — западъ и западъ... Налевой согнутой руке компаеъ, въ правой винтовка. Не разбирая и не желая разбираться въ пути, какъ кабанъ шелъ я впереди... Только на западъ... Только ближе къ цели...

Мы подошли къ просеке... Направленіе на западъ... Заборъ. Перевалились и попали въ болото... Казалось, не перейти. — Нужно обходить....

Далеко , чуть ли не за километръ, я увиделъ на дереве белую точку... Она мне показалась изделіемъ человеческихъ рукъ... Я позвалъ Мальсагова — что это такое?..

«Листъ... Белый листъ», сказалъ онъ мне...

Я не верилъ...

Впереди было болото — широкое, большое и топкое... Надо было его обойти...

Пошли въ обходъ. Но какъ часто бывало, обходъ былъ хуже прямого пути. Пришлось вернуться обратно...

Опять та же белая точка...

Изоляторъ телефонной или телеграфной линіи, подумалъ я.

Опять посоветовался съ Мальсаговымъ...

«Какой тамъ изоляторъ! — Ты бредишь»... Ответилъ онъ. мне...

Идемъ дальше.. Подходимъ ближе. — Ясно выраженная телефонная линія протянутая по деревьямъ. И впереди... какая то белая дорога, а на ней... Люди!..

Сердце застучало...

Кто тамъ?!

Мы были какъ на ладони, въ середине большого болота... Ни только укрыться, но и быстро двигаться, въ случае обстрела, было нельзя... Болото затягивало и не было видно его края...

Назадъ или впередъ?

Надо положить конецъ — идемъ прямо.

Непріятно чувство ответственности, когда рискуешь жизнью людей... Здесь я ясно сознавалъ, что иду во банкъ...

Если большевики, то насъ перестреляютъ, какъ куропатокъ. Обидно, но пусть хоть какой нибудь конецъ...

Я слышалъ сзади ворчаніе Мальбродскаго, Сазонова и даже Мальсагова, всегда стоявшаго за более короткій путь, но и онъ. на этотъ разъ тянулъ къ лесу...

Мы всетаки двигались впередъ...

«Дорога» впереди становилась все более и более ясной и выявилась большой рекой, по которой плыли бревна. Люди сплавляли лесъ...

Мы подходимъ ближе и ближе... Насъ заметили и отдельныя фигуры, ловко перепрыгивая съ бревна на бревно уходятъ на. другую сторону реки...

Наконецъ мы подошли вплотную...

На одномъ берегу «они»... На другомъ «мы»...

Кричимъ... Другъ друга не понимаемъ... Не меньше часу шли переговоры... Насъ боятся. Въ результате, съ того берега

отчалила лодка... Изънея вышли люди...Намъ показали финскія деньги... Мы вынули затворы и сдали наше оружіе...

22-го Іюня. Утромъ выступили. Переутомленіе. Неизвест-ность. Нежеланіе идти. Просека. Болото. Отходъ. Снова выходъ на просеку: Телефонная линія. Река. Сплавъ. Люди. Финляндія.

ЗА ГРАНИЦЕЙ.

«Финляндія»... Такъ кончилъ я свой дневникъ. Казалось бы конецъ... Конецъ похода... Конецъ какой-то ненормальной, кто ее знаетъ, плохой или хорошей, но во всякомъ случае какой то особенной жизни... А главное конецъ страданіямъ.

Впереди новая жизнь, широкое, большое и совершенно новое будущее... Впереди свобода, борьба, жизнь... Но свой разсказъ велъ я по порядку, такъ и буду продолжать... Что дальше? — Берегъ реки. Намъ подали лодку... Сели... Два гребца на веслахъ, мы въ середине.

Быстро идемъ мы вверхъ по теченію. Странное ощущеніе. — Цель достигнута и иниціатива больше не нужна... Неть борьбы... Нетъ упора. — Прострація. Стало какъ-то неловко, даже непріятно, и совершенно нелривычно.

Деревня... Пристали къ берегу, вылезли, насъ окружилъ народъ. Где мы?

Несмотря на показанныя намъ финскія деньги, разницу въ постройкахъ, въ культуре, где то въ глубине всетаки таятся сомненія — не у большевиковъ ли? Просто отвыкли верить...

Наконецъ здесь, въ первый разъ, русскими словами мы услышали, что находимся въ Финляндіи. — Сомненія отлетели навсегда...

Вошли въ избу... Ввалился народъ... На насъ смотрятъ...

Контрастъ разителенъ. — Синія пиджаки, хорошія теплыя фуфайки, настоящіе непромокаемые сапоги... Намъ странно. — Ведь это же простые рабочіе...

И мы. — Одежда прожжена, дыры разорваны ветвями, видно голое тело. На ногахъ опорки... Волосы всклокочены, на лицахъ 35-ти дневная борода, въ складкахъ кожи неотмывающаяся копоть... Словомъ бродяги. Раньше мне казалось, что показывая бродягь въ кинематографе, тамъ утрируютъ ихъ внешній видъ. Нетъ. Мы были совсемъ какъ бродяги изъ кинематографа.

Сели... Закурили... Черезъ переводчика начали разговоръ.

Мы находимся въ 800-хъ километрахъ севернее Петрограда и въ несколькихъ километрахъ отъ маленькаго финскаго местечка Кусома. Оказывается, что последній нашъ налетъ, мы произвели уже на Финской территоріи... Вотъ почему настроеніе встретившихъ насъ такъ неопределенно — Слышатся понятныя намъ слова. — «Большевикъ», «коммунистъ»... Но вместе съ темъ для насъ собираютъ деньги, кормятъ обедомъ и затемъ предлагаютъ кофе.

Какая вкусная была рисовая каша съ киселемъ!.. Но какой маленькой и безцельной показалась мне чашечка кофе! Насъ обыскиваютъ. Не остается сомненій, что мы приняты какъ большевики... И затемъ, подъ конвоемъ, отправляютъ въ местечко Кусома.

На утро допросъ... Пальцемъ по карте, мимикой, жестами, коверкая немецкій языкъ, объясняюсь я съ лейтенантомъ финской службы, начальникомъ местной пограничной стражи...

Оказалось, что перейдя въ бродъ «непроходимую», по словамъ лейтенанта реку, мы прошли черезъ Советскую пограничную линію. Дальше, въ несколькихъ километрахъ отъ нея пересекли офиціальную границу.

После допроса мы почти реабилитированы.. Но только почти... Насъ отводятъ къ казарму... И... приставляютъ часового... И тутъ начинается!.. Сонъ и еда... Еда и сонъ...

Сколько мы ели! Кошеваръ съ улыбкой приносилъ бакъ на целый взводъ и отъ него ничего не оставалось... Черезъ два часа снова хотелось есть.

Финны любятъ подумать. — Не могли решить, что съ нами делать... Думала Кусома. — Мы ели и спали... Запросила Улеаборгъ. — Онъ ответилъ. Насъ перевезли туда. Думалъ Улеаборгъ. — Мы сидели въ тюрьме. Улеаборгь связался съ Гельсингфор-

сомъ, подумалъ и Гельсингворсъ. Ответилъ, и мы въ столице Финляндіи... Но... опять въ тюрьме...

Финскія тюрьмы, — не сравнимы съ советскими. — Тамъ и порядокъ, и хорошая еда, идеальная чистота, и достаточно вежливое обращеніе, но ужъ очень они сухи , какъ то черствы, впрочемъ какъ и самъ Западъ. Пора бы ему понять, что и въ тюрьмахъ ведь тоже люди.

Такъ прошелъ месяцъ.Изъ Гельсингфорской тюрьмы я связался съ Русской колоніей, нашлись пріятели, которые удостоверили мою личность, за это время контръ-разведка установила фактъ побега, проверила правдивость моихъ показаній, намъ предъявили счетъ въ 1000 марокъ за хлебъ и мыло, взятые на Финской территоріи и я на свободе.

Первыя впечатленія. — Я вышелъ изъ тюрьмы... Солнечный день... Дома, автомобили, улицы... Все чисто, гладко...

Спокойныя лица, все сыты, обуты, одеты... Кругомъ человекъ. Непривычно... Отвыкъ я отъ этого... Хорошо... Очень хорошо..

Переживанія. — Свобода!.. Но въ лесу я ощущалъ ее острей.. Вотъ гнета не было, — это было ново... Какъ вспомнишь, что ты вне большевиковъ, такъ и вздохнешь свободно... Хорошо было...

Событія. — Они обыкновенны. Сидя въ Гельсингфорской тюрьме, я писалъ своему товарищу по полку: «... по внешнему виду я бродяга — оборванный, грязный, черный, загорелый и худой. Я вымотанъ совершенно. Все мои желанія сводятся сейчасъ къ литру какао, кило белаго хлеба и отдыху на кресле въ какомъ нибудь санаторіи или лазарете...»

Но, надо было есть... На следующій же день после моего выпуска на волю я всталъ на работу...

Главное. — Я на свободе... Жизнь впереди... Все впереди...

ИЗЪ ПИСЕМЪ КЪ СЕСТРЕ.

Конецъ, родная... И, кажется, на этотъ разъ действятельно конецъ...

Я кончилъ прошлое и жаль мне разставаться съ нимъ. — Я жилъ тогда... Я верилъ, я любилъ, надеялся, я зналъ... Я весь былъ въ будущемъ... Ну, а теперь?

Мне тяжело... Невыносимо... Очень тяжело...

Но въ сторону нытье... Я буду продолжать и разскажу тебе про те переживанія, те впечатленія и удары, которые докончили меня.

Начну съ того, чемъ я въ Россіи жилъ... Что думалъ, слышалъ, виделъ... На что надеялся и верилъ и что зналъ.

Вотъ я въ тюрьме... Народу много и разнаго... Здесь вся Россія... Здесь лучшій и наиболее стойкій элементъ... Здесь северъ, югъ, востокъ и западъ... И выборъ есть: Здесь офицеръ, здесь и священникъ, здесь и крестьянинъ и купецъ... Народу много и времени хватаетъ, и люди думаютъ, а иногда и говорятъ: Такъ вырабатываютъ взглядъ.

Есть взгляды разные, мо на спасеніе Россіи онъ одинъ. Для всехъ, кто жилъ въ Россіи, кто посиделъ въ тюрьме, кто знаетъ всю структуру власти, всю стройную систему Г.П.У., кто понялъ, осозналъ, почувствовалъ всю силу людей, которымъ «все позволено», здесь нетъ двухъ мненій, это ясно: Самой Россіи власть не скинуть. Прибавлю: И не изменить. — Пока въ Россіи власть не приметъ божескихъ и человеческихъ законовъ, въ ней эволюція не возможна.

Но тамъ надеются... Ведь безъ надежды трудно и просто невозможно жить... Надеются на что-то... На что-то и на все, но только на «извне»....

И я надеялся... Сейчасъ писать мне это странно.. Надеялся на эмиграцію и на западъ.

Я зналъ, что здесь, у эмиграціи все преимущества... Здесь люди могутъ мыслить, говорить, читать,писать, меняться мненіями... Рождать идею... Организовываться, делать... А главное, здесь могуть объединиться, слиться, быть существомъ однимъ и стать Россіей будущей... Я это зналъ, а верилъ я?

Я верилъ, что революція научила... Что люди, наконецъ прозрели, изменились, поняли, а главное объединились... Что здесь идетъ работа, что ея хотять, она нужна, и только вотъ чего-то ждутъ... Я верилъ, что здесь люди любятъ, что здесь одинъ за всехъ и все за одного... Что правда здесь, что здесь объединеніе силъ... Я верилъ въ духъ.

Идя сюда, я понималъ, что мы россійскіе, и здешніе, мы не одно и то же... Кто лучше, хуже, выше и ктониже, я не берусь судить. Номы невы... Вотъ это ты прими, пойми, и положи въ

основу для для пониманія меня: я новый, самый новый, тамошній, россійскій человекъ.

Въ чемъ разница? Попробую ответить. Я знаю: — Россія умерла... Я верю: — Россія родилась... Я виделъ ея смерть и чувствую начапо жизни.

Здесь говорятъ... Не верятъ и не знаютъ, но говорятъ: «Россіи незачемъ рождаться, она жива, живетъ и будетъ жить»... Я умеръ, но родился. Ты продолжаешь жить — Вотъ разница. Вотъ те надежды, вера , знаніе, съ чемъ я пришелъ...

Я на свободе... Хотелось жить и знать... Съ чего начать?

Газеты...

Я бросился на нихъ... Въ лесу — я ихъ курилъ... Въ Россіи я читалъ классическую «Правду».... Но вотъ передо мной свободная печать. Вотъ истинная правда — Русская газета. Чуть не крестясь я развернулъ ее. Передовая...

Я прочелъ... Мне показалось что то непонятно... Какія то фамиліи, и кто-то кемъ то недоволенъ...

Я взялъ другую... Тамъ тоже споръ идетъ... И что то странное...Все мелочи... Опять мне непонятно.

Я утешалъ себя...

Ну это такъ — сегодня, неудачно... Не повезло... Да я ведь многаго не знаю... Не подготовленъ, поэтому не понимаю, но время хватитъ... Я пойму, узнаю...

Завтра...

Странно... Но все тоже...

Большевики кричали: «Тамъ , въ эмиграціи рознь... Тамъ партіи... Они дерутся»... Никто не верилъ.

Такъ неужели же, подумалъ я, они правы?

Я продолжалъ читать и начала понимать... Все время шла. полемика и споры... Хотелось оправдать...

Что-жъ думалъ я, ведь это полюбовно... Все для победы надъ врагомъ... Нетъ, что-то нетъ... Все было тутъ не то. — Тутъ важно было победить другъ друга.

Вотъ первый шокъ... Онъ непріятно действовалъ... но я надеялся и продолжалъ искать... Ведь я людей еще не виделъ, и думалъ здесь найти и правду, и исходъ...

Я былъ у белыхъ... Тамъ видвлъ многое... И многое не ладное.

Прошло семь летъ и снова я увиделъ то же.

Все те же партіи, объединенія, соединенія... Центры, съезды. Платформы и программы... Все жалкій старый лепетъ... Слова... Слова... Делъ никакихъ... Основы нетъ... Все мелко такъ, безсильно и смешно...

Кто во главе? Все те же злые старички со стажемъ. — Великая война... За ней две революціи... Гражданская война... Все ими.. Не нами, ими создано, и ими проиграно.

Ихъ просятъ: Уходите! Но нетъ!... Они все ссорятся и думаютъ — За ними вся Россія. За ними — никого. Такъ, по три человека... И ужъ конечно не Россія...

Но это все отцы... Все главари, руководители... Все тени прошлаго... Ни западъ, ни Россія, такъ — серединочка... Они ужъ доживаютъ и не родятся вновь...

Ихъ много здесь. Но это ведь не все... А молодежь? А эмиграція? Масса? Дети?... Такъ неужели же... Подумалъ я... Нетъ. Слава Богу нетъ... Совсемъ не то...

Здесь въ душахъ кузница... Не слышно, неприметно здесь жертвенно куютъ — любовь.

Здесь фабрики, заводы, трудъ... Здесь тягости и бедность. Нищета... Ноздесь и главное: Нашъдухъ... ЗдесьРусь, иРусь действительно святая... Здесь просто. — Здесь тебе помогутъ, напоятъ и накормятъ и 10 франковъ въ долгъ дадутъ.

Нетъ, нужно осознать, что мы одни... Мы эмиграція рядовая, мы офицеры, мы молодежь, мы все, которые на фабрикахъ, заводахъ — мыодни. У насъ нетъ руководителей, у насъ есть братья тамъ, — въ Россіи... И черезъ голову всехъ главарей имъ руку мы должны тянуть.

*

Теперь, родная, мне хочется сказать тебе про главное... Во что я верю, что я знаю, и что мне кажется всего важней...

Была Россія.

Старая, давнишняя... Еще до насъ... Тамъ Духъ былъ все... Во всемъ... Везде. — Въ царяхъ, въ церквахъ... Въ монастыряхъ и странникахъ... Въ страданіяхъ, въ земле... Все было духъ.

Тамъ не было основы твердой, незыблемой идеи — Ученія Христа... Тамъ не было и знанія мудраго... Слепою верой, совестью и интуиціей Россія старая жила...

Но воть ей люди знаніе кинули... Не муярость Божію, а лолузнаніе... Какъ зверю кровь...

Россія приняла... Поколёбалась вера... На смену ей пришли желанія... Матерія поравнялась съ духомъ... Родился большевикъ...

Молчала мудрость древняя... Идеи не было... Молчала церковь и не дала основъ...

Россія новая.

Я въ Соловкахъ. Въ рукахъ у меня ломъ... Я долженъ выкорчевать изо льда какое то бревно... На дворе морозъ, перчатокъ нетъ... Ломъ холодный, тяжелый, тело ломаетъ, работа безсмысленна...

Ко мне подходитъ парень... Ясные, чистые, глаза, на голове чуть на бокъ одета фуражка, на ней значекъ одного изъвысшихъ учебныхъ заведеній...

«Другъ! Дай помогу...»

Я передалъ ломъ... Сильными размашистыми, крепкими, верными ударами, онъ быстро раскололъ ледъ, выбросилъ изъ него полено и остановился...

Сдвинулъ на затылокъ фуражку, оперся на ломъ и поднявъ свои красивые глаза, какъ бы про себя не сказалъ, а скорее выдохнулъ: «Хорошо...»

Я не понялъ. Мы помолчали...

Вы за что? По какому делу?... Спросилъ я его, чтобы начать разговоръ...

Онъ чуть улыбнулся и ответилъ: «Я Христіанинъ...»

Что?.. Что?.. Отъ неожиданности повторилъ я вопросъ... Объясните...

«Васъ это удивляетъ?.. И непонятно?»... Началъ онъ.

«Да. Я Христіанинъ... Насъ здесь партія... Мы прибыли съ последнимъ этапомъ... Все мы изъ высшихъ учебныхъ заведеній и считаемся политическими. Но такъ какъ Западъ на анархистовъ обращаетъ меньше вниманія, чемъ на соціалистовъ, то насъ не хотятъ переводить на политическій режимъ... Мы объявили голодовку... После семи дней я сегодня первый разъ вышелъ... Хорошо...» Вздохнулъ онъ, и продолжалъ:

«Мы не лолитики... Власть называетъ насъ мирными анархистами... Мы не отказываемся... Это пожалуй верно... Мы не

контръ-революціонеры, мы скорее контръ-матерьялисты... Мы ни белые, ни красные... Мы синіе — Христовы...»

Прозвонилъ колоколъ. Работа кончилась. И мы разстапись, чтобы скоро встретиться...

Вечеромъ, после поверки, когда каторга спала, забравшись въ уголъ наръ я сиделъ съ нимъ и его пріятелями въ темномъ, вонгочемъ, страшномъ Соловецкомъ бараке. Все это была молодежь... Настоящая, здоровая, сильная, крелкая духомъ и теломъ, новая, самая новая молодежь Россіи.

«Кто мы»? Говорилъ одинъ изъ нихъ.

«Мы Христіане... Мы просто Христіане до конца... Мы веруемъ въ Ученіе Христа — въ Любовь... Въ Любовь къ Добру и Правде, къ Истине... Ну словомъ къ Богу.

Мы веруемъ въ законъ Христа... Онъ простъ... Онъ детски простъ и Божески онъ мудръ.... Онъ говоритъ: Зло побеждай добромъ... Люби людей... И это все... И въ этомъ все... Здесь все теоріи, здесь жизнь и реальность...

Соціализмъ началъ: Я ни во что не верю. — Я знаю. — Бога нетъ! Повелъ... Ушелъ за націю... Позвалъ трудящихся... И бросилъ міру: Интеръ — Нація!.. Классъ! Все для него! И за него борьба!

Пределъ... Борьба достигла апогея... Масштабъ широкъ... Онъ міровой и слово сказано... Оно высоко.

Мы выше, шире! Мы полней! Мы тоже знаемъ: Духъ — Богъ! Въ немъ вся основа. Любовь, а не борьба!.. Не классъ, а человечество! Вотъ идеалъ!.. Вотъ идеалъ Христа!

Соціализмъ велъ.... Отбросилъ совесть и перепрыгнулъ нрав-ственность.... Связалъ людей закономъ помощи другъ другу и въ міръ пошелъ... Онъ много обещалъ... Казалось, тамъ тоже былъ порывъ къ добру...

Мы шли за нимъ... Рай впереди... Онъ близко... Виденъ... Но вотъ онъ все сказалъ, все сделалъ... Дошелъ до коммунизма, большевизма. . И стопъ!. Тупикъ!.. Соціализмъ рушится...

Въ чемъ дело?

Его логическій конецъ...

Какъ? Почему? Опомнились и начали искать... Бросались въ стороны... Къ меньшевикамъ, къ эсерамъ, къ анархистамъ... Мы

все прошли сквозь это. — Но тамъ все те же щи, да чуть пожиже...

Искали и наконецъ нашли... Ошибка оказалась въ корне: Бога нетъ.. Нетъ духа въ человеке... Нетъ любви... Нетъ человека и остался зверь...

Такъ правду мы нашли. Идею чистую, реальность высшую — ученіе Христа.

Онъ передохнулъ и продолжалъ...

«Мы не одни... Насъ много по Россіи... Мы держимъ связь... Вотъ посмотрите письма... Но это ведь не все, не главное... Такъ верили давно... Такъ верили и въ первые века Христіанства... Такъ верили и духоборы, и Толстой... Но главное... Въ противовесъ ученію Дьявола... Теперь такъ веритъ вся страдавшая Россія. И горе въ томъ, что веритъ, но этого не сознаетъ... Что ищеть, ходитъ около... Но вотъ найти, сказать и исповедывать не можетъ».

Мы лежали на нарахъ... Я вйделъ какъ остро переживаетъ свои слова этотъ молодой новый Русскій человекъ. Онъвскочилъ на нары, всталъ на колени, подвинулся ко мне и повысивъ свой шопотъ продолжадъ: — «Я говорилъ... Вы поняли меня... И вотъ теперь мне хочется кричать. —

Вы все! Все русскіе! Ты молодежь! Ты эмиграція, братъ!

Услышьте зовъ, мольбу и крикъ души Россіи — «Объединитесь подъ ученіемъ Христа!

Въ страданіяхъ, въ мученіяхъ, по тюрьмамъ, ссылкамъ, въ избе крестьянина и у станка рабочаго вновь возрождается въ Россіи Духъ...

Растерзана, разрознена, избита.. Слаба, нема, безпомощна Россія. Молчитъ... Ей ротъ зажатъ... Силъ не хватаетъ... Нетъ прежней веры... Нетъ новой — знанья мудраго. Нетъ слова истины — Ученія Христа.

Насъ гонятъ... Тяжело... И нетъ... Не можетъ быть объединенія... Ведь врагь силенъ... Вотъ если бы толчекъ извне... Вотъ если бъ эмиграція объединилась и подняла бы синій флагъ любви... Эхъ, чтобы было!... Сила... Моральный сдвигъ... Стихія, которая смела бы все и растворила бы въ себе весь большевизмъ...

Но нетъ... Мечты... Тамъ люди не страдали...» Какъ то сразу оборвалъ онъ себя и продолжалъ уже более спокойно.

«А знаете ли Вы, кто близко къ намъ? Вамъ это будетъ непонятно? Коммунисты!... Да. Коммунисты: Не шкурники. — Идейные... Ведь эти верятъ... Не знаютъ, просто верятъ... А думаЮтъ, что знаютъ, но не верятъ... Не понимаютъ, но всетаки стремятся къ идеалу... Идутъ, дойдутъ, упрутся во всю безсмысленность ученія о матеріи... Поймутъ и повернутъ къ Христу...

Нашъ Русскій человекъ онъ былъ и Стенькой Разинымъ, онъ былъ и Пугачевымъ, онъ былъ Зосимой старцемъ — онъ вправо, влево большевикъ... Онъ сила, онъ стихія... Онъ можетъ быть «холоднымъ», онъ долженъ быть горячимъ»... Но никогда онъ не былъ «теплый»... И никогда не будетъ онъ «политикъ»...

Россія широка.. Россія ищетъ правды... Ее шатаегь въ стороны... Шзтаетъ до конца... И ни «варяги» изъ Германіи, и ни платформы, ни программочки Россію не спасутъ. Пусть каждый скажетъ: Я христіанинъ... Затемъ я русскій... И ужъ потомъ... И ужъ совсемъ потомъ: Я монархистъ, республиканецъ и т. д.

Россіи нужно знаніе мудрое, основу твердую, идеологію... Одну идею высшую — ученіе — Ученіе Христа».

Молодой кончилъ... Мы вышли на крыльцо барака.. Лагерь еще спалъ... Была ранняя весна, начался разсветъ. Солнышко еще не встало, но его перзые, холодные, розовые лучи уже охватили востокъ и, чернымъ, резкимъ, какъ будто вырезаннымъ силуэтомъ выделялась на немъ вышка, а на ней часовой... Хорошо, легко, по новому было на душе... Вотъ она новая весна, новая заря Россіи... Понялъ я тогда.

И вотъ я здесь... Нетъ Соловковъ, не видно Россіи... Не видно отсюда и ея зари.