П. БЕСПАЛОВА

ОДНИ ИЗ МНОГИХ

Мой отец—Устинов Павел Михайлович, 1887 года рождения, был арестован в январе 1938 года и реабилитирован посмертно в 1957 году. Все эти годы где-то таилась надежда, вдруг жив, и только теперь стало очевидно, что погиб он 50 лет назад, так как был приговор: «10 лет северного лагеря без права переписки».

Что я знаю о своем отце? По рассказам мамы он был участником революционных событий, начинал вместе с М. И. Калининым, о котором рассказывал, как о хорошем знакомом. Дома были фотографии, на которых отец рядом с Калининым среди рабочих Путиловского завода. Там, как понимаю, они вместе работали в революционных кружках. Все фотографии отца пропали во время ареста, у меня ничего не осталось.

Из детских воспоминаний: идем по Морскому проспекту—осень, темно, грязь—стройка. Счастливый отец рассказывает, как хорошо будут жить рабочие в новых домах с фантастическими удобствами. Очень интересно рассказывает. А дома я все пересказываю, мама смеется и говорит, что все же не нужно было таскать ребенка под дождем и терять галоши. Мама работает в институте «ОЗДиП» — Охрана здоровья детей и подростков — с трудновоспитуемыми. Они всегда у нас дома, беспризорники, которых где-то находят. После того, как их нашли у нас на чердаке, мы, дети, стали их бояться. А мама говорит, что они просто очень несчастные и обижать их нельзя. Она достает для них какие-то одежки, устраивает в свой институт. Я очень люблю свою маму, хочу быть такой же, из бумаги вырезаю беспризорников и одеваю их в бумажные платья. Но отец говорит, что скоро таких детей не будет, жизнь будет замечательная. Он в этом убежден.

Где-то в 1935 году отец уехал на строительство «Артем— ГРЭС—Дальстрой» и вернулся лишь в конце 1937 года. У нас в гостях брат отца — дядя Коля, с женой и детьми. Меня только что приняли в пионеры и отец дарит мне красивый блестящий значок, он с гордостью всем его показывает. «Что, серебряный?» — спрашивает дядя. — «Да нет же, он пионерский».

Скоро Новый год. Мама готовит детские костюмы. Дома много детей, все ставят спектакли, которые будут участвовать в районном смотре.

И вдруг все кончилось!.. Ночью я просыпаюсь: воры лезут на печку, все перевернуто, что-то ищут, снимают со стен фотографии, забирают красивые альбомы, а мама и папа стоят и молчат. Отец подходит, прощается... «Папа, ты опять в командировку? Надолго?» «Нет, дочка, скоро вернусь». А мама молчит...

Утром приходит соседка Шурочка Ромашкина, ей 10 лет. «Любочка, у нас ночью такое случилось, только говорить нельзя!» «И у нас случилось... Теперь пошлют к черту на кулички». Я не понимаю, куда, но мне страшно и ясно, что об этом нельзя говорить.

У Шурочки в ту ночь арестовали дедушку и папу. А в мае выслали нас с мамой на 101 версту в 24 часа. Ездила мама в Москву и через нашего родственника, зама Литвинова, Стомонякова Бориса Спиридоновича пыталась поговорить со Сталиным. Но Стомоняков оказал, чтобы она немедленно уехала и забыла, что мы родственники. ... Вчера я прочла в журнале «Юность», № 12 за 1988 год, главы из романа А. Антонова-Овсеенко. Он пишет, что Стомоняков Б. С. был арестован в 1939 году и покончил с собой во время ареста. А мама не могла взять в толк, почему он так с ней говорил. Теперь все понимается иначе.

Выслали нас в Смоленскую область, на 101 километр от Ржева, в очень глухую деревню Гончарове. Работать маме не разрешили. Она педагог, а жене врага народа воспитание советских детей доверить нельзя. Другой же работы не нашлось. Смотрели на нас враждебно. Маму называли: вражина, тронутая, ссыльная, а за мной гонялись ребята и кричали: Самурай, банзай!» и. кидались яблоками-паданцами. Мама заболела... Целыми днями она повторяла, что нужно все уничтожить: документы, деньги — все фальшивое. А мы должны 10 лет гнить под забором. И вот однажды я вижу: мама, страшная, стоит надо мной и повторяет: «Ее убью — сама жива останусь, себя убью... она жива останется...» Я испугалась и закричала, появились люди и увезли маму в больницу на телеге. Я осталась одна, в комнате валялись рваные документы, деньги и лез пух из распоротой подушки. Кто же станет держать меня в доме, тем более кормить бесплатно? И вот, в базарный день кто-то взял меня в г. Сычевку на ярмарку и посоветовал зайти в РОНО. Там заве-

дующим был бывший ленинградец, он хотел устроить меня в детский дом, а на время оставил пожить в своей семье. Я написала в Москву маминой сестре — жене брата Б. С. Стомонякова, ее первый муж Н. С. Стомоняков был убит еще на войне 1914 года; так вот она не побоялась взять меня к себе, и только теперь я могу понять, как безудержно смело она тогда поступила.

Очень много было еще всяких мытарств. Люди по разному проявляли себя. Родственники отца больше всего боялись, как бы не подумали, что они с нами связаны, а до беды были ведь постоянными гостями в нашем доме. Ну да судить строго их нельзя: за детей боялись. Люди вообще жили в страхе. Хотя были и другие: попала я на лето в семью тогда находившегося в тюрьме будущего зам. министра Д. В. Ефремова. Его отец только что был выпущен. Это был 1939 год, когда при Берии волна ежовщины схлынула, и кое-кого выпускали.

Благороднейший, добрейший старик Проскуряков, крупный железнодорожник. Так вот, наверное, жив его внук Володя и, возможно, помнит, как жила у них в семье девочка Люба. Только он не понимал тогда, какими смелыми были его дедушка и бабушка, что приютили у себя дочку «врага народа».

Мамина подруга поехала разыскивать маму, хоть все ей говорили, что только себя погубит, а она добилась своего, и маму в 1940 году разрешили перевести на лечение в Ленинград.

В 1941 году началась война. Меня мобилизовали в трудовые резервы, мама к тому времени вышла из больницы и работала на эвакопункте. Блокаду мы пережили в Ленинграде, о нашем прошлом будто забыли. Но в 1952 году еще раз мне все припомнилось. 10 лет уже, как я работала, и хорошо работала, и вот кто-то решил рекомендовать меня в партию. Пришлось мне открыть тайну. Сняли меня с доски почета и т. п. Но вскоре умер Сталин, разоблачили Берию и стали люди узнавать о судьбах репрессированных. Написали и мы запрос Ворошилову, казалось, что он добрый и порядочный человек, но ответа мы не получили. И только в 1957 году, когда мамы уже не было в живых, меня вызвали в Большой дом и сказали, что доброе имя отца будет восстановлено. А потом получила я справку о реабилитации своих родителей. Конечно, я благодарна за это Н. С. Хрущеву. И все же не могу я полностью вычеркнуть из памяти всего,

что поломало жизнь нашей семьи. Не все, как Стомоняковы или Ефремовы, старались помочь. Большинство говорит, что ничего не знало, потому и проявляли себя не с лучшей стороны. А мне кажется, просто стыдно людям признаться, что свою шкуру спасали, вот и говорят, что ничего такого не было. Но как можно было не знать, если даже 10-летние дети знали? И понимали: все, что случилось, должно быть скрыто, а то будет еще хуже.

Когда сейчас люди продолжают утверждать, что все было нормально, что жили прекрасно, и надоело слушать о репрессиях, это очень низко и больно. Еще хочу добавить, что у меня сохранились фотографии 1911 года, где братья Стомоняковы еще молодые. Мне кажется, что сами по себе эти фотографии могут представить интерес.

Ленинград

16 января 1989 г.