— Что, записываете всё за мной? — без улыбки спрашивает Александр Петрович. — Не для НКВД? Да там-то про меня всё известно!

Человек он оригинальный, весёлый, слушать его немного неправильную, с приятным акцентом русскую речь невероятно интересно. У Александра Петровича Берша — артистическая натура, живые умные глаза и отнюдь не старческая осанка. Он не просто рассказывает, а всё показывает, изображает. С ним не соскучишься.

— Когда родился? — улыбается. — Жизнь-то вроде долгая была. А на самом-то деле такая короткая! Мне 75 лет. А кажется, и не жил совсем. Я жить хочу, картины писать, а шиш получается — глаза уже плохо видят.

На стене висят его картины, которые многое могут рассказать о нём, о его жизни, о его светлой молодой душе.

Вот маленький пейзаж, щемящий, грустный: зима, ночь, холодная, равнодушная луна; тусклый её свет слабо

освещает маленькую согнутую фигуру человека, который с опущенной головой идёт по снегу к буровой вышке. Как символична эта неброская, казалось бы, картина — человек в плену судьбы, скованный жёсткими обстоятельствами.

А вот «красный» барак, где Александр Петрович остался жить после освобождения. Вот его лежанка за занавеской и мама, которую он написал безмятежно спящей...

— Устроили мне здесь в Германии выставку. Я рад был, спасибо. Но какой я художник? — говорит Александр Петрович. — Я железнодорожник, я шахтёр, я маляр! Я немцем родился — вот моя вина-то! — и поэтому на художника выучиться мне не удалось. Не до того было. А когда в 78-м году паспорт мне меняли, предложили вдруг: «Хочешь быть русским?» А я им на это: «Нет уж, не надо!» А мне снова: «Может, всё-таки хочешь?» — «Нет, спасибо, я немцем родился, немцем и помру».

Родился он в 1923 году в немецкой деревне Мариенталь в неспокойное время. В 29-м году семью «раскулачили», забрали 3 мешка зерна, которого хватило бы до нового урожая. Да Бог с ними, с мешками! Главное, папу тогда забрали, он исчез навсегда. Когда Саше Бершу исполнилось 18, он поехал на заработки на железную дорогу в Сортавалу, в Карело-финскую республику. Это был 1941 год.

По-русски он тогда не знал ни слова.

— Выхожу в первый день на работу, — вспоминает Александр Петрович, — бригадир положил все инструменты на дороге: домкрат, «лапку», кирку, французский топор и метлу с черенком. «Повтори, — говорит, — как они называются». Я кое-как повторил. «Если завтра не повторишь, — грозит, — я тебя этой вот метлой огрею». Я всё и без слов понял.

Так начал Саша работать железнодорожником и понемногу освоил русский язык — может, потому, что метла так напугала? Был там настоящий интернационал — и русские, и украинцы, и татарин, и немец. Все — молодые, сильные. И было весело.

«Саша, ты зачем объявил нам войну?»

— И вот 22 июня мы работаем на железной дороге, — рассказывает Александр Петрович. — И вдруг видим: два самолёта летают, и зенитки бьют... Мы ничего не сообразили, но один, который в финскую войну воевал, сказал, что стреляют боевыми.

Когда Саша пришёл в столовую, там уже все собрались, и у них были мрачные лица. Один из ребят подскочил к нему, схватил его за грудки и закричал: «Саша, ты зачем объявил нам войну?!» «Иди отсюда, дурак, — отогнали его другие. — Чем Сашка-то виноват?»

Вскоре всех железнодорожников военизировали. Жизнь была тогда «цыганская», их перебрасывали с места на место. Он не сразу смог послать домой свой адрес. И ответ получил не скоро. Где мама? Что с ней случилось? Наконец в ноябре 42-го дождался весточки. Пришла она почему-то не из волжской деревни Мариенталь, а из Алтайского края. Случилось страшное: всех жителей родной деревни выселили за то, что они немцы, а значит, «фашисты и враги». Кого — в Казахстан, кого — на Алтай. Прощай, Мариенталь, прощай навсегда!

Тогда же на Онеге призвали Александра Петровича в армию, признали годным, несмотря на раны, которые он уже успел получить. «Ничего, на мясо сойдет», — весело заметил кто-то из комиссии. Но и «на мясо» не сгодился молодой немец, который рвался воевать с фашистами — с теми, кто покусился на его родину и из-за кого он оказался чужим среди своих. Годен? Вот так именины сердца! Но тут явился комиссар из НКВД и приказал одним отправляться в часть, а другим, как потом стало ясно — немцам, карело-финнам и прочим «неблагонадежным», — идти за ним.

Прощай, свободная стихия!

Дали каждому по буханке хлеба, по три селедки и по десять кусочков сахара и отправили в Архангельск. Там Саша впервые увидел море — Белое, незамерзающее. По морю плыли большие белые корабли, и душа Саши возрадовалась. Но ненадолго. «Прощай, свободная стихия!» — мог бы он повторить за Пушкиным, да ещё добавить: «Прощай, свобода!» Но тогда он не понимал, что его вместе с другими «врагами» отправляют в лагерь.

В тесный вагон с «буржуйкой» и «парашей» конвойные «засунули» 121 человека.

— Засовы — вжик, намертво! И повезли, — рассказывает Александр Петрович. Прошлое занимает его много больше настоящего, и с годами оно становится всё отчётливей и ближе. — Мы беспокоились, не понимали: куда нас везут, зачем? Почему под конвоем? Почему не кормят?

В Свердловске дали по буханке хлеба на двоих, преломил Саша этот хлеб с парнишкой — карело-финном. А в Челябинске всех «опасных» для советской власти карело-финнов увели куда-то. Немцев же — «врагов» — погнали этапом в южноуральские шахты, в Копейск. Стоял мороз 45 градусов, голодуха, а Саша в комбинезоне и в ботинках. Сухари, что он на свои 200 рублей в Челябинске купил, давно уже были съедены. Как в Копейск притащились, подневольные «шахтёры» сразу принялись за работу.

— Вот она, моя шахта 205. Да уж я её и так бы не забыл, — показывает Александр Петрович печальное «воспоминание в масле». — Так и стал я в 42-м году шахтёром, бойцом трудармии. Вот она — реальность. Какие тут художества?

— После адской работы в забое возвращались в лагерь, еле волоча ноги. В бараке крыша была дырявая, плиты убогие, трубы не выложены. Деревянных узких нар на всех не хватило. Спали подвое, спина кспине, прямо на голом дереве без матрацев. Но до 43-го года мало кто дожил, мертвецов увозили по ночам и закапывали в ямы. Зато нар стало больше, и Саша теперь располагался на них один, и тому был рад.

Скоро заболел он туберкулёзом, но никто его лечить не собирался. А в 48-м, когда уж совсем худо стало, пришёл он в больничку при шахте, и медсестра — добрая душа — дала ему направление в тубдиспансер. На это она права не имела, ведь Саша был «под комендатурой», но жалость к нему поборола страх. Туберкулёз оказался запущенным. Сашу оперировали. Во время операции не хватило новокаина. «Сынок, выдержишь?» — спросила хирург-фронтовичка. Выдержал он, он уже всё мог бы выдержать. Рана ещё кровоточила — а его уже выписали и вернули в лагерь, на шахту. Допрашивали, орали на него: «Кто тебе дал направление в тубдиспансер? Это запрещено!». «Никто», — отвечал Саша.

Любовь нечаянно нагрянет

В больнице в Кыштыме 26-летний Саша влюбился в медсестру Катю. Он спросил ее: «Хочешь ты мне стать женою?» Она ответила честно: «Нет, увы, никак не могу.

Когда я подумаю, как вас держат...» Саше стало очень больно от этих слов, но в глубине души он был согласен с Катей. Долго носил он её фото на сердце.

Потом он ещё раз влюбился в челябинскую швейницу Марию, и они дружили 5 лет. О браке, конечно, Саша и не помышлял, но вдруг девушка сама сказала ему: «Давай сойдёмся, время-то уходит».

— И тогда я поехал к ней, знакомиться с семьёй, — Александр Петрович и теперь волнуется, вспоминая эту историю. — Мы сидим за столом, и папа её говорит: «Против немцев ничего не имею. Я с немцами работал. Немец плохому не научит». Договорились о свадьбе. И вдруг она мне рассказывает: «Саша, не сердись, но мой брат вернулся с военной службы в ГДР и говорит: «Нельзя за него замуж. Есть разница между нами и немцами». А я ей: «Скажи своему брату, что он — дурак. Когда есть любовь, нет ни границ, ни национальностей».

Потом она ему письма писала, просила вернуться, но он ответил: «Ты свой выбор сделала».

— Как-то комендант меня спрашивает: «Почему не женишься?» Я ему и говорю: «Я — раб. А за что? В чём я виновен? Почти полтора года на фронте был, работал, а меня за это в лагерь. Рабу семью заводить не стоит. Вот подрастёт у меня дитё, стукнет ему 16. И тоже у тебя отмечаться станет. Не хочу я этого». «Это так, Саша, — отвечает, — но это не от меня зависит — сверху указ».

Женился Александр Петрович только тогда, когда в 56-м году «комендатуру» сняли. Знакомый немец, односельчанин, познакомил его со своей сестрой Фридой. Так они и живут вместе с тех пор. Семья у них большая, дружная, четыре дочери.

Старый этюдник

В 49-м году шахтёр Саша Берш пошёл в кино в клуб 205-й шахты. И тут открылась дверь в одну из комнат, а там — чудо! — картины висят и художник краски мешает, делает копию с «Охотников на привале». С лёгкой руки этого художника по фамилии Колмогорцев Саша и начал писать. Колмогорцев тоже был ссыльным, из Москвы, жил с матерью в землянке. Спросил Сашу: «Хочешь рисовать?», и шахтёр ответил честно: «Хочу». Ведь это была его мечта. Саша получил от Холмогорцева холст, карандаш и задание — сделать копию с Шишкина. Работали до поздней ночи молча, и только в конце Колмогорцев слегка подправил карандашом фигуру медведицы. На следующий день он дал Саше кисть, краски, баночку с олифой и скупо объяснил: «Видишь — небо, лес? Тут тона холодные, тут тёплые. Давай, работай».

Стали они ходить вместе на этюды, писали печальные и светлые пейзажи, которыми теперь украшена стена в квартире Александра Петровича. Как-то Колмогорцев сказал: «Саша, у тебя исключительное эстетическое чувство, тебе учиться надо», и дал ему адрес заочного художественного института в Москве. Но Александру Петровичу учиться было некогда. Ему надо было кормить маму и сестру, которых ему удалось разыскать и вызвать к себе, в «красный» барак. Был он и маляром, и лозунги писал, и красные уголки оформлял. А художником в душе остался.

Александр Петрович показывает мне старенький замызганный этюдник. Он его в 1950 году за 100 рублей купил и никогда с ним не расставался, вот и два года назад привёз в Германию.

В Германию он ехать не хотел. «Лучше бы, — говорит, — немцам Поволжье снова отдали». Душой остался там, на родине, а ещё — в Копейске, где были его 205-я шахта, его «красный» барак, уральская природа.

— Природа живёт и разговаривает красками, звуками. Подойду к дереву, обниму его и долго так стою, прислушиваюсь. Ворона каркает, а я соображаю: что она мне сказать хочет?

Гамбург