ЭТОТ ФИЛЬМ СНИМАЛИ В ЧУ¹

Родился я на Дону — Ростовская область, Пролетарский район, село Бекетное. Большое село, практически — одни немцы. Выселили нас 17 сентября 41-го. Поголовно. Водим день — все село! День теплый такой был, хороший...

Эшелон разделили на две части: половина отправилась в Сибирь, другая — в Казахстан. Нас привезли на станцию Чу Джамбульской области. Там развезли по населенным пунктам. Наша семья попала в русский колхоз в 70 километрах от станции. Некоторые оказались в Молекумском районе, в селениях, где уже жили немцы, выселенные в 30-х годах во время раскулачивания. Начали работать. Я учился в школе, в 8-м классе, и работал в колхозе. Утром шел в школу, после обеда запрягал своего бычка и вез фураж на ферму. Там делал уроки, ночевал, утром опять запрягал — и назад. Так и учился.

В трудармию меня взяли 7 января 43-го. Были каникулы. Я получил груз и зашел к бухгалтеру подписать накладные. А там сидит сопляк из военкомата: «Ты чего тут ходишь?» — «Как что? Работаю! Вот, к бухгалтеру пришел...» — «Бросай все, иди домой, собирайся, и чтобы через три часа здесь был!» Почему? Зачем? Мне потом бухгалтер сказал, что нас забирают на работу. Мать быстренько хлебушка дала, сала немного, рису кубышку, каши, чего-то еще... Вот так я попал в трудармию, мне было 15 лет... 7-го взяли, 13-го отправили из Чу, а 19 января высадили на станции Макат Гурьевской дороги (где находилось подразделение «Казахстаннефти».— Ред.). Утром распределили по участкам. Жили в землянках по 150—200 человек. Двухъярусные нары, блохи, вши... Клопов (смеется) там не было... Зато блох! Блох и вшей горстями гребли. Когда стало солнце припекать, бывало, во время работы снимешь курточку или телогрейку, у кого что есть, расстелешь, и вши вылазят из швов. Соскабливаешь их на лопату совковую и на костерчик — хорошо так трещат.

На нашем участке были, в основном, подростки от 15 до 18 лет. Копали траншеи для прокладки нефтепровода. На других участках работали и 30—40-летние, но очень мало. А так все молодежь и пожилые, старше 50-ти, ведь в трудармию брали до 55 лет. Мужики обычно были в хозбригадах: портные, сапожники, повара... А мы — на земляных работах. Зима, воды нет... За всю зиму мы ни разу не помылись, забыли, что такое баня. Даже умыться — проблема! Только утром, когда лед растает, умоешься — и все.

На работу ходили пешком. Сначала около километра, потом, по мере продвижения трассы,— километра три. Инструмент не разрешали оставлять на объектах, приходилось тащить на себе. Весь инструмент! А это ломик, кайло, две лопаты: штыковая и совковая. Норма была 10 метров траншеи глубиной 180 и шириной 80 сантиметров. Почва тяжелая — спрессованная глина с песком. Да еще зима... Копали вручную — ломик, кирка, лопата. А сила-то у нас какая? Дневную норму делали за неделю.

Давали хлеба 800 грамм и баланду. Утром — баланда и вечером — баланда. Хорошо, когда баланда была с отрубями, она погуще. Но когда с крупой... Там и крупы-то нет: крупинка за крупинкой «гоняется», и все. Одна вода, никаких вторых блюд... Какой там чай, когда воды иной раз не было, чтобы баланду сварить! Воду возили на верблюдах километров за 20, из Маката.

Зимой лед долбили, оттаивали. Там озер масса, но весной воду уже брать нельзя: она соленая... Пришла весна, появились суслики. Стали их ловить, жарить. Шкурку снимешь, выпотрошишь на лопату — и на костерчик из колючек. Нажаришь и ешь без хлеба... Но я всего одного суслика съел. Зато ежиков — трех. Еж, чтобы ты знал, вкуснее суслика. За сусликов стали преследовать, чтобы не ловили,— чума может быть. Наказывали за это, но я в тот раз не попался. Меня наказали за другое. После сусликов пить очень хотелось, а воды-то пригодной нет. Вот и попьют водички то этой, то другой — и дизентерия! Лечить нечем, лекарств нет. Пойло какое-то давали, из трав или чего-то еще.

Тифом начали болеть, но тифозных хоть отправляли в больницу, а с дизентерией, с поносами — нет! Поставили сначала одну, потом вторую, потом третью большую палатку, чтобы укрыть больных от ветра. Огородили колючей проволокой — короче, загон сделали. На тележку ставили бачки с баландой и закатывали туда, а они (больные. — Ред.) сами разливали... У каждого своя посуда была — у кого кружка, у кого котелок. У меня, к примеру, был котелок солдатский. В столовой посуды не было, там даже столов не было, чтобы сидя поесть. Была только раздача. Да и чего там садиться-то? В котелок нальют — стоя выпил и пошел...

Так вот, кто сам себе черпает, а кто не может — товарищ ему зачерпнет, он и выпьет. Покормят, тележку крюком вытаскивают, бачки моют, а посуду, которая у каждого своя, ее-то помыть нечем! Там же воды не было нигде. А жара, а мух — ты бы видел! И эта грязная посуда... Вот и мерли, как мухи. [...]

Когда сажают в карцер, лишают половины пайки. Сутки меня продержали там и утром говорят: «На работу!» Я говорю: «Отдайте хлеб!» — «Не получишь».— «Хлеб не получу — на работу не пойду!» Заупирался, меня назад в эту яму и продержали до обеда. После обеда лесенку спустили: «Вылезай!» И всех, кто там сидел, человек 7, в тот день отправили курай (перекати-поле) собирать. А вечером опять только полпайки дали: «Ты же наказан!» И заперли меня опять в душегубку. Затолкали туда человек 30, закрыли и ушли до утра. Стучи — не стучи, никто не подходит.

Лежать было нельзя, места хватало только присесть. Но главное не это: там нечем было дышать. Под дверями — узенькая щелка, так мы по очереди возле нее... [...] К утру двое умерли — задохнулись...

[...] Уговорил товарища годом постарше, тоже из нашего села, Федю Клестера бежать. За нами не следили. Курай собирали по оврагам, куда его скатывало ветром. Вот оврагами и можно было уйти... А жрать-то нечего. Я рискнул, пошел в свою землянку, у меня там были валенки — изношенные, но голенища добрые. Отнес в хозбригаду, дали за них полкаравая хлеба. Федя куртку какую-то променял. В котелки воды налили и пошли... Так оврагом и ушли.

[...] Первую ночь переночевали в казахском могильнике. Утром хлебушка поели, водички попили и пошли по степям... Два раза в поезда садились, чтобы домой уехать. Нас ссаживали, милиция ловила. [...]

Набрели на казахский колхоз. Председателем там казашка была — мужиков-то на фронт позабирали. «Кто такие?» Назвались чужими фамилиями. Сказали, что мы беженцы-эстонцы. Она нас пристроила, стали работать. Ей понравилось, как мы работаем, что мы послушные. И нам хорошо — сытые, поправились. Одежку нам дали. Мне-то совсем нечего было одеть. Вместо штанов — просто мешок. Разрезаешь его вдоль посередке, но не до конца, разрезы сшиваешь, по краю пускаешь веревку вместо ремня и получаешь штаны. Да и рубашка худая была. Нам ведь ни спецовок, ни другой одежды не выдавали.

Больше месяца проработали мы у них. Однажды в обед (как раз просо убирали) отдыхаем в тени у кибитки. Вдруг будят. Милиционер! «Кто? Откуда?» Стали лгать. Он говорит:

«Не врите! Знаем мы вас! Вас тут много бегает... Я вас в милицию заберу». Председательша попыталась его уговорить, но добилась лишь отсрочки на время уборки. И через неделю мы вынуждены были явиться «с повинной» в милицию. Милиционер нас там постращал-постращал, но назад не отправил. Попали мы на стройучасток. Тот же нефтепровод, только не прокладка труб, а строительство домов. Там уже было получше: все-таки кормили, было общежитие, а не землянки, спецовку выдавали. А в январе нас — 300 человек — отправили под Пермь, в Краснокамск, на лесозаготовки для нужд «родного» Наркомата нефтяной промышленности...

Однажды, в феврале 45-го, привезли на участок кино. Перед фильмом киножурнал — военная кинохроника. Показывают, как немцы забирали молодежь, загоняли в вагоны для отправки в Германию. А я возьми да и скажи: «Этот фильм, наверное, снимали в Чу...» Потому что видел, как забирали наших женщин.

Когда мужчин брали в трудармию, женщин еще не трогали. Их забрали за неделю до нас, подростков. Как раз каникулы начинались, и нас троих послали от колхоза в Чу. Я был на станции, когда их забирали... Женщин — в эшелон, они не идут. Вырывают из рук детей. Дети орут, матери на себе волосы рвут, а их прикладами заталкивают в вагоны... Женщин брали в трудармию до 45-летнего возраста, если у них не было детей младше 3-х лет. А если три года или чуть постарше, то забирали. Детей, если были родственники, то у них оставляли, а если нет — в детдом.

[...] Вот я и сказал: «Это, наверное, в Чу снимали». На второй день вечером прихожу с работы — милиционер. Пригласил в кабинет начальника: «Вчера кино смотрел?» — «Смотрел!» — «Ты такое говорил?!» Значит, кто-то ему «стукнул»! Рядом сидели все наши и один старичок вольный — пилоправ, станки для пил делал. Так на кого думать? Тогда-то я вообще ни на кого не подумал, это уж потом стал обдумывать...

Ну и забрали меня. Увезли в поселок, потом в райотдел. Там меня в каталажке продержали ночь, а на утро отправили в конюшню за лошадьми ухаживать, чистить их, кормить. И меня кормят тут, в милиции — утром, в обед и вечером. Я думаю: «Вот бы так до конца жизни». Не то что в лесу.

Пайка-то у нас там 500 грамм была, да баланда утром и вечером. Иной раз дополнительную давали — за норму. Но пайка без приварка — это 500 грамм... А ребята были здоровые. Один из товарищей моих, Федя Фишер, такой верзила! Ему уже 19 лет было, а мне тогда — еще только 17. Он с работы из леса не вернулся, отстал в темноте. Зимой ведь рано темнеет... Утром пошли искать, а от него — «рожки да ножки»! Волков там много было...

А меня тут держат, только никуда не выпускают. Я и спал в этой конюшне. Топчан был на два матраса — на одном спал, другим укрывался. Умыться было чем — лошадей поил, и печка была — овес жарил. Отбыл я там свои полгода и вернулся на лесоучасток...

У нас у всех была мечта: только бы война кончилась — и мы свободны. С матерью (отец к тому времени уже погиб в трудармии) мы списались, что вернемся домой... Не пустили. Застопорили до 56-го года.

В 47-м я работал рядом с военнопленными и часто был за переводчика. Меня предупреждали: «Ты слишком много с ними болтаешь. О чем говоришь?» Я получил от них втихаря 41 фотографию с адресами. В 52-м году жена их сожгла тайком от меня. Сказала, что спрятала, а сама уничтожила. 52-й год тоже страшный был, почти как 37-й. Я так жалею эти фотографии...

Уже здесь, в Перми, разыскал потом целый список лагерей, которые были у нас. По архивным данным нашли кладбище. Наняли специалистов, которые с приборами помогли найти могилы. Там пастбища сейчас. Все определили: могила номер один, два, три... В этой

могиле лежит такой-то, в той — такой-то. Все пофамильно. В позапрошлом году приезжала одна студентка из Германии, собирала материал для дипломной работы. У нее дядя был в плену в Краснокамске. Я ей все передал, думал, какой-то интерес будет, однако все глухо. Но я эти материалы все равно храню...

Наши-то люди боялись с ними (военнопленными.— Ред.) разговаривать. Говорят и оглядываются, а я — без оглядки. Многие из этих военнопленных работали по цехам. У нас, в мартеновском, они были сталеварами, подручными на печах, на сдаче продукции. [...] Пайка у них была, кажется, 750—850 грамм. Но утром они хлеб получали, днем им привозили на работу обед, а после работы был еще ужин. А у нас (трудармейцев. — Ред.) утром баланда, вечером баланда, хлеб — и все!

[...] Здесь было отделение Краснокамского лагеря военнопленных № 207. Их привезли тогда 700 человек. Бараки хорошие сделаны, жилье огорожено, на территории чистота — они сами даже цветы сажали. Многих потом расконвоировали, они свободно ходили на работу. Работали по 8 часов. После войны, конечно.

Бернгардт: А у вас, дизентерийных малолеток, какой рабочий день был?

Веймар: Рабочий день был 12 часов.

Бернгардт: А какое было состояние психики, какие чувства преобладали? Возраст-то детский был, шутейный.

Веймар: Какие там шутки? Утром в 5 часов подъем. Перекличка — выстроят, пересчитают. В 6 перекличка закончена, в половине седьмого идешь в столовую за баландой. В 8 надо быть на объекте, а до него еще 3—4 километра пешком с инструментом на плечах. Целый день там, вечером, в 8 часов, обратно, под конвоем из бывших раненых фронтовиков.

Бернгардт: А чем мысли были заняты?

Веймар: Тем, чтобы скорее день прошел, да хлебушко бы свой проглотить. Первое время еще подшучивали немножко, а потом уж не до того было. Родных вспоминали, когда совсем тяжело...

Бернгардт: А плакали? Истерики бывали?

Веймар: Я никогда не плакал, и истерик у меня не было, а вообще-то они бывали. Особенно у женщин, молодых девчонок. Они ведь тоже 16-летние были, их на объекты не посылали, они на месте работали. Но работы и им хватало, работали грузчиками.

А я не плакал, просто стоял на своем. Но один раз был такой случай — на лесоповале, в 44-м году. Меня повар обидел в столовой, Вася Кретнин — хромой, с фронта пришел. Хотел он меня обмануть на хлебе. Утром давали по 300 граммов. В столовую приходишь — там уже развешен хлеб и стоит баланда в жестяных чашках. Так вот, он мне эту баланду сунул, я тут же, не отходя от окошечка, ее выпил и жду хлеба. «Чего ждешь?» — «Хлеб!» — «Я ж тебе отдал!» Я говорю: «Вася, ты мне не отдавал хлеб!» — «Нет, отдал!» Вот тут у меня, можно сказать, случилась истерика... А когда успокоился, вышел я, взял какой-то дрын и опять — в столовую. Он стоит на раздаче, я этим дрыном ка-а-ак пихну его. Тот упал. Клава, помощница, в крик: «Ой-ой-ой!» И в это время подъехала заведующая Роза Михайловна: «За что ты его?» Я сказал. Она к нему: «Ты отдавал хлеб?» — «Отдавал». Я говорю: «Вася, я тебя, если не сейчас, то в другой раз (тут я уже не ревел, а просто разозлился) все равно по башке трахну!» А она: «Ладно, успокойся». Взяла и отдала мне хлеб... Это был единственный подобный случай.

Бернгардт: Я спрашивал И. Лисселя: «При такой смертности, наверное, было сильное желание выжить?» — «Никакого,— говорит,— хотелось есть, и больше ничего!»

Веймар: Вот-вот, хотелось есть! А у меня еще все время была обида...

Я ведь любил учиться, учился легко, хорошо, а меня от школы оторвали. Это для меня было обиднее всего.