СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ 3

МОЙ ОТЕЦ ИОСИФ БЕРГЕР 6

Знакомство с «Расстрельными списками» 7

Отец, каким он был 11

Отец, каким я его помню 19

Арест отца 23

Расследование. Приговор 28

Норильский этап 33

Каларгон 37

Апелляция 39

Гибель отца 41

ГЕОРГИЙ ЛАНДСБЕРГ, ОТЕЦ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЕНЫ 45

Пролог 47

Источники 48

Происхождение 52

За рубежом 55

Джаз-капелла 59

Музыкальная пауза 64

Снова джаз 67

Арест. Следствие. Расстрел 72

Баба Лёля продолжает борьбу 81

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Этот документальный очерк об общей горестной судьбе наших отцов, Иосифа Бергера, моего папы, и Георгия (Жоржа) Ландсберга, папы моей жены Лены. Своего папу я потерял шести лет отроду, а Жоржа мне не суждено было узнать, оба они пали жертвами сталинского террора в 1930-х годах. Множество детей нашего поколения в СССР подверглось тем же испытаниям, тем же бедам, и наш случай олицетворяет целый пласт советской истории. Многим кажется, что эта тема изжила себя, что она за давностью лет перестала быть актуальной. Позволю себе не согласиться с этим расхожим мнением — гибель отцов навсегда останется трагедией России и персонально нашей семьи. Наши потомки должны знать об этом и хранить в памяти документальные свидетельства сталинского произвола и сталинских преступлений, которые я постараюсь передать им в этом очерке.

Некоторые сведения о себе: родился в Москве в 1931 году, женаты с Леной более 65 лет, полевой геолог, доктор геолого-минералогических наук, сейчас живу с женой и всеми потомками в Калифорнии, США. Потомков уже набралось четыре поколения: дочка Маша с мужем Геной, внуки Георгий и Матвей с женами Анессой и Аней, и третье поколение – наши правнучатаГабби, Райя и Натан, дети Георгия и Анессы, и Эзра с только появившейся на свет Мириам, дети Матвея и Ани. Мы, наши дети и внуки переехали в Соединенные Штаты Америки из России в самом начале 90-х годов прошлого века, и здесь семья существенно расширилась, но осталась связанной многими своими корнями с жестокой историей Советского Союза.

Почему я назвал этот очерк документальным, насколько этот заголовок соответствует содержанию рассказа о жизни наших отцов? С полной уверенностью могу сказать, что в этом названии нет преувеличения. Следственные и реабилитационные документы были официально затребованы по нашей просьбе двоюродной сестрой моей жены Ольгой Константиновной Ландсберг в архиве ФСБ (в прошлом КГБ) в Москве и пересланы ей в Петербург, где скопированы Ольгой Константиновной и ее внуком Лёней Рыжовым. Лёня сумел переслать мне электронной почтой весь этот объемный пакет фотокопий. Еще многие документы были обнаружены в архивах семьи и в архивных материалах, опубликованных в Интернете обществом «Мемориал», Центром Сахарова и другими родственными организациями. К этому нужно добавить фрагментарные воспоминания родственников и друзей, которые остались с детства, часть которых я протокольно записал. При описании трагической судьбы наших отцов я старался избежать преувеличений и ажитации, ограничив изложение только проверенными фактами. Правдивость многих из описываемых событий подтверждена архивными документами. Детали важных обстоятельств давно прошедших лет сохранились почти без искажений в памяти родственников и друзей. Все цитируемые материалы выделены в тексте курсивом.

Короткие сведения о судьбе наших отцов я привел раньше в книге «Рассказ о моей жизни», выпущенной семейным издательством в 2006 году и вторым изданием в 2014 году. Отмечу, что фотографии, касающиеся моего отца, были в основном включены в мою первую автобиографическую книгу, поэтому приведенное во второй части очерка жизнеописание Георгия Владимировича Ландсберга иллюстрировано сравнительно большим числом фотографий. За прошедшие 27 лет нашей жизни в Америке была получена большая часть новых копий архивных документов, уточнивших датировку да и само содержание событий. Предлагаемый очерк представляет наиболее полное и точное финальное описание.

Моя глубокая благодарность за помощь в добывании документов и восстановлении особенно важных жизненных деталей моей жене Лене, ее двоюродной сестре Ольге Ландсберг и ее внуку Лёне Рыжову, моей сестре Инне Голяк и ее старшей дочери Людмиле Климчук. Особенно я благодарен моему зятю Геннадию Фарберу и дочке Маше, взявшим на себя нелегкий труд по созданию английской версии и подготовке к изданию очерка. Тщательную стилистическую редакцию очерка выполнил наш друг Юрий Зельдич. Корректурную правку текста провели наши друзья Алла Коган и Самуил Меллер и моя жена Лена Бергер.

На последнем этапе подготовки текста большую работу по его литературному редактированию провели русский редактор Aлла Родина (Санкт-Петербург, Россия) и редакторы английской версии Кати Рибак (KathyReback, PaloAlto, California) и Мэри ДеДанан (MaryDeDanan, FortBragg, California). Они были приглашены моим зятем и издателем Геннадием Фарбером, который взял на себя всю работу по организации перевода и издания очерка на русском и английском языках.

Навсегда сохраню благодарность давно ушедшей из жизни родной сестре отца Берте Самойловне (Шмулевне) Бергер, набравшейся мужества и за несколько дней до нашего отъезда из СССР в США открывшей мне в прощальной беседе в Москве действительные обстоятельства выхода отца из партии большевиков в 1920 году в Киеве и другие неизвестные мне детали юности отца. Я буду также чтить память Саши Белого, первого мужа Берты, оказавшегося в конце 30-х – начале 40-х годов прошлого столетия в том же концлагере, что и отец, в Норильске, сыгравшего большую роль в жизни отца в его последние годы и рассказавшего мне правду о гибели отца.

Из предварительных кратких замечаний читатель уже понял, что речь в очерке пойдет о жизни и смерти наших отцов в советской России в 1920–1930-е годы прошлого века. Это были годы укрепления и расширения власти Сталина и его приспешников с беспощадным уничтожением всех, кто стоял на их пути или был обвинен в таком противостоянии. Незатихающий террор против народа достиг апогея в 1937–1938 годах, когда наши отцы были втянуты в эту смертельную карусель. Очерк написан мной в память об отцах и множестве других безвинных жертв сталинского террора.

Мне уже 87 лет, это самый передний край жизни. Пять лет назад я завершил работу в Геологической Службе США (USGS), и у меня появилось время, чтобы вернуться снова к трагической судьбе наших отцов. Задача точно определена, не знаю только, смогу ли и успею ли ее выполнить, но конечно, буду стараться. Я бесконечно признателен всем добровольным помощникам, названным выше.

МОЙ ОТЕЦ ИОСИФ БЕРГЕР

Знакомство с «Расстрельными списками»

Еще в юности я искал правду о судьбе моего отца, исчезнувшего в сталинских застенках, когда мне было всего шесть лет. Я помню очень отчетливо раннее утро его ареста летом злосчастного 1938 года. Уйдя из нашего мира, он остался в моей памяти и в моей душе, и так будет до конца (Документ 1).

Иногда жизнь подбрасывает неожиданные вести о тех годах, когда была сломана судьба нескольких поколений советских людей. Одну из таких вестей я нашел, открыв для себя в 2012 году в Интернете «сталинские расстрельные списки» (http://stalin.memo.ru/images/intro.htm). В одном из самых поздних «Списков», датированном сентябрем 1938 года, значилось имя моего отца, осужденного по 2-й категории, т.е. на тюремный срок. Напомню, что 1-я категория означала в сталинском судебном делопроизводстве расстрел, который затронул массы людей. Эта находка в Интернете всколыхнула мою память об отце, мне захотелось написать о нем снова, более подробно и, главное, более документально, чем раньше.

Российское общество «Мемориал» и Архив президента РФ так определили характер Интернет-публикации «Списков»: Списки относятся к 1936–1938 годам, когда «списочный» механизм осуждения применялся наиболее часто. В Архиве президента РФ сохранилось 383 списка (на 44,5 тысячи имен), утвержденных за эти годы членами Политбюро. Следствие по делам о террористических организациях и террористических актах должно было вестись в ускоренном порядке (до десяти дней), судебное слушание — производиться без участия сторон и без вызова свидетелей. Закон от 1 декабря 1934 года не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры по таким делам должны были приводиться в исполнение немедленно. Новые процессуальные нормы позволяли, таким образом, выносить смертные приговоры по политическим делам без лишней волокиты, сохраняя при этом видимость судебной процедуры. Важно отметить, что реальным, хотя и скрытым, регулятором нового механизма осуждения выступило Политбюро ЦК ВКП(б) [Центральный комитет всесоюзной коммунистической партии (большевиков)] — рассмотрение дел «в упрощенном порядке» требовало обязательной предварительной санкции, оформленной специальным решением. Схема была отлажена: НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) — Н.И.Ежов формирует и представляет списки, члены Политбюро утверждают, ВКВС (Военная коллегия верховного суда) — В.В. Ульрих оформляет. Эта процедура работала до сентября 1938 года.

Перейдем к конкретным данным, непосредственно касающимся моего отца. Российское Общество «Мемориал» выложило в интернет 11 томов «сталинских расстрельных списков», обнаруженных в архивах АП РФ (это Архив президента Российской Федерации). В 10-м томе в списке от 12 сентября 1938 года я нашел имя своего отца, осужденного по 2-й категории, т.е. не к расстрелу, а к заключению в тюрьму или концлагерь. Ниже приведена только малая часть списка «2-я категория, Москва-Центр», в котором имя отца выделено мной жирным шрифтом. Этот список, утвержденный членами Политбюро Молотовым и Ждановым, содержит имена 344 осужденных по 1-й категории, т.е. к расстрелу, и 66 – по 2-й категории – к разным тюремным срокам. Привычная заглавная подпись красным карандашом на титульном листе принадлежит Сталину.

Ознакомление со «Списками» помогло мне вновь вернуться памятью в то далекое время, когда в советской России жизнь человека не ставилась ни в грош, а вся страна была превращена в огромный концентрационный лагерь, объятый беззаконием и страхом. Властная и решительная сталинская подпись красным карандашом (Документ 2) не выходит у меня из головы. Она словно перечеркивает жизнь людей, поименованных в «Списках», и множества других, не вошедших в них и погибших или заключенных в тюрьмы и концлагеря по всей стране волею диктатора. И она, эта подпись, также словно предупреждает его помощников, подписавшихся серо и меленько, чтобы не высовывались и не пытались сравняться с главным ни в решениях, ни в ответственности, которую он берет на себя и в настоящем, и в будущем.

Это будущее уже давно пришло, но ни советские главари, ни сама преступная организация, именовавшая себя тогда «Всесоюзной коммунистической партией большевиков», не подверглись, и, похоже, что не подвергнутся, гласному обвинению и осуждению, и покаяния не было и не будет. Если бы такое публичное расследование состоялось, я был бы готов сформулировать два общих пункта обвинения, кажущихся мне самыми важными и неопровержимыми, для предъявления Сталину и его клике:

Первое — массовые многомиллионные убийства собственного народа с целью создания атмосферы всеобщего страха как инструмента подавления общественного сознания и сохранения абсолютной тиранической власти и рабского труда. Мой отец потерял жизнь среди очень многих, перемолотых этой мясорубкой. А сами массовые убийства трагически подточили генофонд народа и будущее страны, что уже стало заметно сегодня.

Вот он, титульный лист 10-го тома «Списков» с характерным росчерком Сталина и подписями его подручных — Молотова и Жданова. Без всяких колебаний и объяснений эти вожаки решили судьбу 410 человек, перечисленных в «Списке» от 12 сентября 1938 г., включая моего отца.

Второе — растление души народа, уничтожение норм морали и нравственности, культивирование слежки, лжи, доносительства, презрения к чужим судьбам, к собственности, да и к самой жизни граждан.

Все это получило широкое распространение в криминализированном советском обществе и непосредственно затронуло нашу семью.

Отец, каким он был

Согласно письменным свидетельствам отец появился на свет 16 апреля 1900 года в Киеве и умер 13 июня 1943 года в центральной больнице Норильского исправительно-трудового лагеря (ИТЛ) (согласно архивной справке, выданной 9 апреля 2009 года Информационным центром отдела спецфондов и реабилитации Главного управления внутренних дел по Красноярскому краю). Он был ровесником ХХ века, бурная история которого в полной мере сказалась на его судьбе.

Отец родился в семье мелкого служащего. В дореволюционные годы мой дед Шмуль (Самуил) Бергер заведовал складом на небольшом Лознянском сахарном заводе, ныне в Белгородской области Украины. Дом вела мать отца, бабушка Мальвина, получившая в качестве приданого двух коров, что позволило ей давать ежедневные обеды для администрации завода. Именно это определило некоторый материальный достаток семьи и главенствующую роль моей работящей строгой бабки в организации всей семейной жизни в дореволюционные годы. Восьми лет от роду отец был отправлен на учебу в реальное училище в г. Проскуров (в советское время г. Хмельницкий). Папа был любимцем своей матери, а остальных членов семьи она, видимо, не ставила ни в грош. Она умерла в 1916 году от рака печени, успев сказать находившемуся рядом сыну сакраментальные слова, оставшиеся в памяти семьи: «Мой бедный сын, я умираю и оставляю тебя с дураком отцом и идиоткой сестрой». Так она оценила перед своей кончиной своего мужа – моего деда Самуила – и свою дочь – мою тетю Берту. Как показала вся последующая жизнь, оба они, и дед и сестра отца, по справедливости заслуживали принципиально иной, более высокой оценки.

В 1917 году отец окончил реальное училище в Проскурове и влекомый вихрем революции оказался в свои 17 лет большевистским комиссаром уездного городка Литин (ныне Винницкой области). Об этом рассказала перед моим отъездом в Америку сестра отца Берта, посвятившая меня в некоторые неизвестные мне обстоятельства юности отца. По-видимому, он оставался на своем комиссарском посту пока в 1919 году по всей Украине не прокатилось мощное наступление петлюровских и других националистических войск, сопровождавшееся погромами и массовым истреблением евреев. Отцу удалось бежать в г. Бор, а потом в Киев, где он скрывался до возвращения большевиков в 1920 году.

Было бы все складно, если бы не одна деталь — отец в 1920 году, когда Киев уже окончательно перешел в руки Красной армии, вышел из партии большевиков, РСДРП(б), буквально положил партбилет на стол и тут же стал одним из активистов украинской сионистской партии. Моя тетка Берта, старая большевичка, награжденная золотым знаком «50 лет в Коммунистической партии СССР», всю жизнь хранила эту тайну своего брата, оставшуюся неизвестной даже органам ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ (это аббревиатуры одной и той же карательной полицейской организации в разные годы советской власти: ЧК – Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией; ГПУ – Государственное политическое управление; НКВД – Народный комиссариат внутренних дел; КГБ – Комитет государственной безопасности).

Отец всю свою жизнь скрывал, что около года он был функционером украинской сионистской партии, которая, как известно, просуществовала недолго и была потом разогнана, а отец в 1921 году уехал в Москву… Что подвигнуло молодого коммуниста в те революционные годы на столь радикальную смену политической ориентации, я сказать не могу. Можно только предположить, что в ходе Гражданской войны он столкнулся с погромами и убийствами евреев не только со стороны петлюровцев, Добровольческой армии и других «белых» и украинских националистических формирований, включая отряды батек-атаманов, но и со стороны подразделений его родной Красной армии. Об этом сейчас стало широко известно. При большевиках евреев грабили и убивали как «буржуев», а при украинских националистах уничтожали как сочувствующих большевизму и просто как евреев.

В официальной биографии отца и в документах его следственного дела из архива КГБ (ныне ФСБ) он фигурирует как беспартийный или выбывший в 1920 году из партии большевиков механически, т.е. например, за неуплату членских взносов или что-то в этом роде. Подобная стандартная выдуманная формулировка причины выбытия из партии широко ходила в те довоенные годы. Моя мама, Эсфирь Львовна Бергер, говорила, что позже, в середине 30-х годов, т.е. в годы широких партийных чисток, отец хотел вернуться в партию, но ему отказали.

Короткий, около года, «сионистский» период жизни отца в молодости никогда не фигурировал ни в одной версии его биографии и ни в одном следственном документе при его аресте. У меня вообще сложилось впечатление, что «еврейский вопрос» официально не рассматривался как криминальная предпосылка карательных акций советских органов в 30-е годы.

Жизнь отца во время и сразу после Гражданской войны была наполнена событиями, которые подчас кажутся трудно совместимыми: членство в большевистской партии и комиссарство в Литинском уезде, бегство из провинции в Киев от наступающих петлюровцев и от вала погромов, немедленный выход из партии большевиков при воцарении в Киеве Красной армии, и, наконец, последовавшее сразу вступление в партию украинских сионистов. Резкие перемены в судьбе отца кажутся связанными не только с изменчивыми жизненными обстоятельствами той революционной эпохи, но и с особенностями его собственной натуры. По свидетельству его сестры Берты в ранней молодости он был человек увлекающийся, шарахающийся из одной крайности в другую. Моя мама, которая всегда была непререкаемым авторитетом в нашей семье, считала, что отец в те самые молодые годы был недостаточно целеустремленным, во всяком случае, менее, чем его сестра. Это подтверждается тем фактом, что во время относительно короткого периода с конца 1920 до начала 1921 года, когда он был в Киеве, отец присылал младшей сестре в провинцию разные сионистские реликвии и тексты, но перед самым его переездом в Москву Берта неожиданно получила от него в подарок «Азбуку коммунизма», которую он вручил собственноручно, приехав прощаться перед отъездом («Азбука коммунизма», 1919 года издания, очень популярная в начале 20-х годов книга, написанная Н.И. Бухариным вместе с Е.А. Преображенским). Такое вот внезапное возвращение от еврейских сионистских идеалов к революционным лозунгам. На фоне главных политических перемен был еще огромный интерес к театру. Отец великолепно имитировал широко известного и уже тогда весьма популярного комического актера Игоря Ильинского. Это увлечение едва не определило очередной поворот его судьбы.

Хочу высказать несколько вольное предположение, если бы отец воспринял сионистскую доктрину всерьез и надолго, он, скорее всего, постарался бы уехать сам и увезти свою нареченную в Палестину. Тогда жизнь его самого и его потомков приняла бы совсем другое направление. Этого не произошло, и сожалеть о таком нереальном варианте сегодня не приходится.

Не переоценивая прочности своего положения в Киеве (партия украинских сионистов была очень скоро ликвидирована большевиками) и желая продолжить образование и достичь более высокого социального уровня, отец уехал в 1921 году в Москву. Возможно, это тоже было своего рода бегство, точно сказать не могу. У меня чудом сохранился «Трудовой список» отца, часть которого показана в Документе 4. Впоследствии такой документ был назван в советском делопроизводстве «Трудовая книжка». Из этого документа я почерпнул важные данные о жизни и работе отца в Москве в 20-е – начале 30-х годов.

В 1921 году, когда отец перебрался в Москву, он начал сразу работать преподавателем-лектором на Вторых пехотных курсах города Москвы. Видимо, устроиться туда ему помогли военные связи, сохранившиеся от Гражданской войны. С 1923 года он перешел на службу в Институт труда в сектор, обслуживающий текстильную фабрику «Трехгорная мануфактура». С этим, крупнейшим по тем временам, текстильным предприятием отец был потом так или иначе связан по работе всю свою оставшуюся жизнь.

В 1922 году в Москву из Киева приехала моя мама, которой тогда было всего 18 лет. Отец хорошо знал всю ее семью раньше, был в юности и всю дальнейшую жизнь очень дружен с маминым братом Израилем Батем (моим близким и родным дядей Изей). Через несколько дней после ее приезда отец, который «положил на нее глаз» еще в Киеве, когда она была совсем девочкой, твердо сказал ей: «Эсинька, ты выйдешь за меня замуж!» Мама рассказывала, как она рассмеялась и показала ему свою ладошку, сказав: «Йосик, раньше у тебя волосы вырастут на ладони, чем я выйду за тебя замуж!» И через три дня она стала его женой, уж очень крепко она его полюбила. Это была счастливая жизнь, несмотря на то, что мама очень тяжело болела. Они прожили вместе отпущенные им судьбой 15 лет до ареста отца в полном согласии и счастье и родили мою сестру и меня.

В 1923 году отец перевез в Москву из Проскурова самых близких – своего отца и сестру, проявив себя как преданный сын и брат. Все, кроме деда Самуила, были молоды и учились, отец — в МВТУ (Московское высшее техническое училище), мама — в педагогическом институте, Берта — на рабфаке (рабочем факультете), а по его окончании в МАИ (Московском авиационном институте).

Студенческая судьба отца в Москве сложилась непросто. Продолжались его сомнения в выборе профессии и вообще жизненного пути. Сначала он поступил в Студию Московского художественного театра учиться на актера, и одновременно (!) в МВТУ. Оба эти высоко котирующиеся учебные заведения приняли отца безо всяких колебаний, он проявил себя способным юношей. Но остаться студентом в обоих вузах он не смог, нагрузка оказалась слишком большой и в абсолютно разных направлениях. Этот момент, безусловно, стал переломным в его жизни. Закончились романтические юношеские метания — он должен был определить свою дальнейшую судьбу и выбрал путь инженера, а не артиста, оставшись только студентом МВТУ. Он полностью осознал свою ответственность за маму, на которой только что женился и которой еще не было 19 лет, а также за своего отца и младшую сестру, вывезенных им из украинской глубинки в столицу страны. И еще, мой отец быстро понял, что по складу ума и характера он в первую очередь принадлежит техническим наукам, а не лицедейству.

Десятки лет спустя, много позже этих сумбурных послереволюционных лет, замечательный российский поэт Юрий Левитанский напишет слова: «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу». Отец выбрал «Женщину» — это была моя мама. Она тоже пошла учиться, хотя первые годы очень болела открытым туберкулезом легких. Отец возил ее по докторам и санаториям и вылечил вопреки всем дурным предзнаменованиям. Она потом стала педологом, а после ликвидации этой профессии советскими директивными органами как «буржуазной лженауки», переучилась на врача. Выбор для мамы профессии врача определил отец, который, видимо, предчувствовал какие-то несчастия в своей жизни. Во всяком случае он считал, что профессия врача прокормит маму и детей, если по какой-либо причине его не станет.

Свою дорогу отец тоже наметил совершенно ясно, он выбрал профессию текстильного инженера и стал интенсивно учиться этой специальности. Все годы учебы в МВТУ он параллельно работал на знаменитой текстильной фабрике «Трехгорная мануфактура», где достиг еще в студенческие годы позиции начальника планово-экономического отдела. После окончания МВТУ в 1929 году по специальности «химик-текстильщик и нормировщик» (именно так сказано в «Трудовом списке») отец был оставлен работать в той же должности начальника планово-экономического отдела. Он получил часть квартиры в так называемых «Новых домах», построенных безо всякой изысканности рядом с текстильным комбинатом в архитектурном стиле «слеза социализма» (так острили москвичи), и кооперативную дачку в поселке Трехгорка, что по Белорусской железной дороге, сразу за Кунцево. Полученная отцом вполне благоустроенная квартира была фактически коммунальной, так как вмещала две семьи — нашу и семью рабочих-текстильщиков. Обе семьи были абсолютно ничем не связаны кроме работы главных квартиросъемщиков на одном предприятии. В Москве тех лет такое жилье было редкой роскошью.

Отец был атеистом, поэтому не стоял вопрос о выборе религии в буквальном смысле этого слова, как написано в стихах Левитанского. Именно в эти ранние годы он снова вернулся, и теперь уже окончательно, на платформу коммунистической идеологии, уверовав в справедливость советского строя, поверив добрым намерениям и мудрости Сталина и преклоняясь перед памятью о Ленине. Маленькая деталь: первое мое воспоминание, когда я осознал себя как личность, я открыл глаза в своей детской кроватке по адресу: Студенецкий переулок, дом 6, квартира 29 (этот адрес въелся мне в детские мозги и так и остался в памяти со всеми «Новыми домами»), открыл глаза и увидел на стене два портрета в круглых рамках полированного красного дерева: Ленин и Сталин. Мама рассказывала, что отец назвал меня Владимиром в честь Ленина, а отчество мое комбинировалось с именем Сталина. Такова была новая «религия» отца.

К этому следует добавить одну характерную деталь жизни отца, да и всей семьи — это почти полное отсутствие еврейской традиции. Отец и мать, как и все другие евреи-выходцы из Украины, прекрасно владели языком восточно-европейских евреев идиш. Однако ни дома, ни где бы то ни было они старались не употреблять этот родной еврейский язык и нас ему не учили. В доме не было ни одного портрета наших далеких пейсатых предков. Как это понимать? Как стремление забыть о своих еврейских корнях, склонность к ассимиляции, переделка себя и своих потомков «на русский лад»? Так или иначе, но это тоже факт биографии отца, вполне созвучный стране и эпохе.

В первые десять лет жизни в Москве (1921–1931) карьера отца развивалась очень успешно. Он оказался способным работником и в ходе этого первого десятилетия в столице стремительно продвинулся от студента – инженера-текстильщика до позиции ответственного работника Наркомлегпрома СССР (Народный комиссариат легкой промышленности, тогдашний эквивалент Министерства). Конечно, в таком быстром продвижении сказались не только способности отца, но и дефицит технической интеллигенции в стране после революции. Отец эффективно сочетал свою ответственную инженерную руководящую работу с научно-преподавательской деятельностью в Московском текстильном институте, где он служил доцентом. Он был очень предан своей текстильной профессии, писал статьи, книги, ему была присвоена степень кандидата технических наук – HonorisCausa (без защиты диссертации).

Кстати, моя сестра вспоминает, что еще в Казахстане, где жила ее семья до эмиграции, на одном из официальных обедов она встретилась с приятной, ранее не знакомой ей женщиной, которая долго приглядывалась к ней, а потом спросила о ее девичьей фамилии (к сожалению, сестра не запомнила имени этой женщины). Узнав фамилию, она всплеснула руками и спросила еще, не дочка ли она Иосифа Самойловича Бергера. Получив положительный ответ, женщина рассыпалась в комплиментах нашему отцу, сказав, что училась у него в Московском текстильном институте и лучшего человека и преподавателя, чем наш отец, она не встречала в жизни.

В то время предприятия Москвы инспектировал известный лидер партии большевиков и всей советской индустрии Серго Орджоникидзе, бывший тогда председателем ВСНХ (Всесоюзного Совета Народного Хозяйства). На «Трехгорке» он отметил работу отца и еще двух молодых инженеров и направил их «для оздоровления обстановки» в ВСНХ (согласно приказу от 20 августа 1931 года, откомандирован в распоряжение ВСНХ СССР). Вскоре отец оказался во вновь организованном Наркомате легкой промышленности, возникшем при реорганизации ВСНХ. Так мой папа вошел в руководящий аппарат советской легкой индустрии, можно сказать, попал в элиту промышленной бюрократии. Сначала это никак не сказалось на довольно низком материальном уровне жизни нашей семьи. Но потом, по мере упорядочения индустрии и продвижения отца по служебной лестнице, появились какие-то признаки роста благополучия, запомнившиеся мне.

Предельная занятость не помешала отцу в те же годы построить вместе с мамой счастливую семью, где нам с сестрой, маленьким детям, было радостно расти. Тем более что общий настрой общественной жизни в столице был восторженно-оптимистический, независимо от ужасного голода («Голодомора»), постигшего страну за пределами столичных центров. Мы пели всей семьей и, как считалось, со всей страной: «Ну как не запеть в молодежной стране, где работа как песня звучит!..» Вот под такую жизнерадостную музыку наша семья, возглавляемая отцом, шла по жизни.

Отец, каким я его помню

Я ставлю перед собой трудную задачу – воссоздать хотя бы приблизительный образ отца, которого знал очень мало, всего до своих шести лет, т.е. практически не знал. В памяти сохранились только обрывки ранних фактов и событий, слепить из них целостную фигуру вряд ли удастся, но, как говорится в пословице, «попытка – не пытка». И хотя этот образ будет основан на детском восприятии и отрывочных детских воспоминаниях, пропущенных через сознание старого человека, он поможет, надеюсь, оживить память об отце.

Мне запомнилось, что однажды отец вернулся с работы радостный, а следом за ним двое грузчиков внесли новый красивый восточный ковер, свернутый в огромный рулон. В те годы это был дефицитный и очень модный товар. Скорее всего, ковер был приобретен в одном из закрытых распределителей, используемых советской властью для специального снабжения верхнего слоя чиновников. Мы выплясывали и кувыркались на этом персидском творении, не ведая, что в недалеком будущем деньги от продажи ковра помогут нам пережить тяжелое время, когда отца арестуют.

Понимание того, что отец «идет вверх» пришло еще с персональной «Эмкой», легковым автомобилем М-1, которым обеспечивались руководители промышленности, начиная с определенного уровня, и мой отец попал в их число. Шофер, возивший его в будние дни на работу, приезжал за нами иногда в выходные дни и в праздники, чтобы отвезти в кино или на праздничные представления. Видимо, это разрешалось. Помню, мы посетили на «Эмке» новый кинотеатр в недавно построенном привилегированном «Доме на набережной» и потом обсуждали с отцом просмотренный популярный в те годы фильм «Семеро смелых». Ему явно нравилось говорить с нами о прочитанных книгах, фильмах и других произведениях искусства.

Отец совершенно не мог забыть Гражданскую войну, активным участником которой он был. Кроме других реликвий, он хранил оставшуюся с тех времен офицерскую портупею с переплетением широких и узких скрипучих кожаных ремней, и блистающих медных пряжек, притягивавших меня, хотя играть с ними не позволялось. Он был страстным книголюбом и покупал много книг, щедро выпускавшихся московскими издательствами. Особенно привлекала его мемуарная литература о Гражданской войне. У нас дома была большая, хорошо подобранная библиотека детских книг и рядом с ней непрерывно пополнявшаяся коллекция книг на военную тематику, включая огромный красивый том «Истории Гражданской войны», с постепенно вымарываемыми фотопортретами военачальников – новоиспеченных «врагов народа». Это вызывало массу моих вопросов «почему?» и «отчего?», оставшихся в те годы без ответа. Вообще до нас с сестрой, которая была всего на два года старше меня, не доходила сущность всеобщего террора, охватывающего страну.

Отец окружал маму и нас нежным вниманием и заботой и усиленно занимался нашим культурным воспитанием. Выходные дни он отдавал маме и нам, детям, наполняя их весельем, играми, поездками. Кажется, он уделял мне особое внимание, как своему единственному сыну. В этом было что-то от духа патриархальных отношений внутри еврейской семьи, унаследованных от дореволюционных времен. Вдвоем с отцом мы побывали на знаменитом авиационном параде воздушного флота в Тушино в августе 1935 года. Я запомнил этот поход не только из-за красот пилотажа обожаемых мною летчиков. Такое сказочно огромное скопление мужчин-зрителей я увидел впервые. Детей было очень мало и отец, наверно, сто раз пожалел, что взял меня с собой. Мы продирались к трибунам какими-то окольными путями через поля, огороды и необозримые картофельные посадки. Крестьянка выскочила из избы и закричала на отца: «Куда прешь, черт очкастый!» Отец пытался оправдаться, но остановиться было нельзя, сзади и с боков подпирали, грозили раздавить. Уехали мы заранее более спокойным путем, не дождавшись вожделенного воздушного десанта.

Еще был поход вдвоем в Третьяковскую галерею, который пришлось прервать, так как я устроил истошный рев около картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына», которую оценил не как художественный шедевр, но как проявление пугающей жестокости, запечатленной на большом полотне. Орал нещадно и испортил отцу все это культурное мероприятие.

По старинной традиции отец очень хотел вырастить из меня эдакого вундеркинда, чтобы я читал и считал с самого раннего детства, чтобы ставил какие-то свои рекорды и т.п. Ничего этого не было, я не был вундеркиндом и не мог удовлетворить никакие, даже самые скромные запросы моего отца, чаще я его разочаровывал. Двоюродный брат отца, профессор физики, приезжая в командировку из Ленинграда, останавливался обычно у нас (во всяком случае, так было до ареста отца). Однажды во время такого визита мы все втроем валялись на широкой тахте, и отец решил продемонстрировать родственнику мой патриотизм и высокий уровень понимания современного момента. Он задал мне вопрос о том, что если в каком-то боевом столкновении у «белых» было больше бойцов, чем у «красных», кого бы я выбрал, к кому бы примкнул? Я ответил без долгих раздумий, не поняв, видимо, даже сути вопроса, что, конечно, я бы выбрал «белых». Такой ответ не предполагался, и отец был очень разочарован и даже расстроен. Правда, я полагаю, что это не изменило ни наших очень теплых отношений, ни его любви ко мне. Вечерами, работая за письменным столом под зеленым абажуром настольной лампы, он сажал меня на колени, и я замирал, ощущая себя соучастником его научных изысканий. Наверно, страсть к исследованиям перешла ко мне от отца, от этих памятных вечеров вместе.

Отец был особенно близок к нам, детям, в короткие периоды его летнего отпуска, проходившего на даче. Не скажу, чтобы дача была его любимым детищем, он относился к сельским работам безо всякого энтузиазма. Но дача позволяла ему быть постоянно близко к горячо любимой им жене и гораздо больше времени проводить с нами, детьми. На своем красивом английском велосипеде, купленном по случаю, он объезжал с каждым из нас ближние окрестности, ходил с нами в лес (сестра была непобедимой чемпионкой по сбору грибов, и отец очень гордился этим), на полянах играли в горелки, прятки и другие детские игры. Словом, на даче он был другой — не усталый, не озабоченный, не погруженный в свои мысли — на даче он был наш!

Небольшой дачный участок был распланирован явно под влиянием отца. Клубничные грядки и ягодные кусты были оттеснены на узкие фланги, а центр участка занимала яркая светлая волейбольная площадка, используемая также для других игр вроде крокета с его воротиками и мышеловками, серсо и т.п. В выходные дни из Москвы приезжало много папиных сослуживцев, друзей и родственников, обычно одетых в летние белые одежды, часто украшенные модными тогда народными вышивками. Гости были молоды и красивы и отлично сражались в волейбол. Ну а мы, дети, «болели» самозабвенно и с удовольствием участвовали в доступных нам играх и походах в лес. Потом обычно было общее вечернее чаепитие на веранде, иногда еще все хором пели красивые украинские и русские песни. В такие музыкальные вечера обязательно исполнялись любимые песни отца, популярные в те годы в разных уголках советской страны — «Юный барабанщик» («Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо...») и «Полюшко-поле». В общем это было очень похоже на мирный подмосковный дачный уют предвоенных лет, так точно переданный Никитой Михалковым в знаменитом фильме «Утомленные солнцем».

Конечно, дача и участок требовали большого внимания и всяких дополнительных хозяйственных работ, для выполнения которых обычно приглашались рабочие. Это удивляло меня, напичканного от рождения советским трудовым энтузиазмом. Колодец с чистейшей питьевой водой находился метрах в семидесяти от нашего участка. Мы ходили с папой с ведрами за водой мимо других дач, где усердно трудились хозяева, в основном рабочие с Трехгорки. Возвращаясь из одного такого похода за водой, я обратил внимание отца на общий трудовой подъем и спросил, почему он сам почти ничего не делает своими руками на нашей даче. В ответ он подробно мне объяснил, что не является специалистом по садоводству, огородничеству или столярному делу и не испытывает особого интереса к этим родам деятельности. Поэтому он предпочитает зарабатывать деньги как инженер и ученый и платить профессионалам за их эффективный труд на нашем участке. Мне его ответ показался настолько важным и интересным, что я запомнил его с тех малых лет и в возможной мере руководствовался им в жизни. Сейчас я понимаю, что этот ответ был продиктован профессиональным опытом отца как специалиста «по труду и зарплате». Он дал это разъяснение мне, совсем пацаненку, в такой доступной форме, что я его понял и усвоил навсегда. Но все-таки где-то в глубине души пряталось сожаление, что отец отказывается от физической работы, почетной в советской стране, и вообще не старается выглядеть как умелый мускулистый атлет. Гипсовые скульптуры таких мощных молодцов и девиц были расставлены властями повсеместно в парках культуры и зонах отдыха. А папа был среднего роста, полноватый и внешне отнюдь не спортсмен. Временами это меня огорчало.

А между тем на наш дом надвигалась беда, охватившая уже множество других домов по всей стране. В те 30-е годы террора, мама, со своей женской интуицией, трезво оценивала обстановку в стране и угрозу, нависшую над отцом и над семьей. Она не раз говорила ему, чтобы он бросил свою работу в Наркомате, что необходимо срочно уехать из Москвы и затеряться где-нибудь в маленьком городке, чтобы избегнуть специального внимания карательных органов политического надзора. Отец не внял маминым увещеваниям, он выразил уверенность, что арестовывают только виновных. Так он в очередной раз решил свою судьбу. Однако в душе его были большие сомнения по поводу того, что происходило в стране. Он их мало показывал, но попросил маму подготовить «тюремную» сумку с бельем и мелочами туалета на случай, если за ним придут. Об этом мать поведала своей внучке и моей племяннице Людмиле Голяк, а та рассказала мне.

Арест отца

Мало кому в СССР удалось в те годы избежать предначертанной арестной судьбы. Думаю, что и отец, достигший достаточно высокого положения в легкой промышленности, уже не мог выбраться из того засасывающего болота всеобщих подозрений, слежки и доносов, охвативших всю страну вообще и Наркомлегпром в частности.

В ночь с 13-го на 14 июля 1938 года к нашей даче в поселке Трехгорка подъехала черная «Эмка» и из нее вышли двое, одетые в военную форму, и один штатский. Они приехали арестовывать отца. Сейчас вспоминаю бессмертные строки из «Реквиема» Анны Ахматовой: «Звезды смерти стояли над нами, / И безвинная корчилась Русь / Под солдатскими сапогами / И под шинами черных «марусь». Все было так, только вместо тюремного фургона-«маруси» была черная «Эмка», а «звезды смерти», казалось, надолго замерли над Москвой и над всей страной.

Я всю жизнь вставал очень рано, в тот день проснулся в четыре часа утра и увидел людей с петлицами на гимнастерках, снующих по нашей даче и роющихся в шкафах, чуланах, на кухне. Они, видимо, искали контрреволюционные документы, оружие и т.п., а я спросил: «Мама, кто это?» Мама ответила: «Это военные инженеры, папа уезжает с ними в командировку». На самом деле это был арест отца, больше я его никогда не видел. Моя сестра Инна Иосифовна Голяк вспоминает, что моя реакция тогда была абсолютно неадекватной – я прыгал по комнатам, мешая всем, и распевал радостно: «Папа уезжает с военными в командировку!» С дачи они повезли отца на нашу московскую квартиру, где в присутствии мамы продолжили обыск и снова ничего предосудительного не нашли. Дали маме возможность собрать нехитрый отцовский скарб, и эти простые парни в форме НКВД были очень удивлены при виде заштопанного мужского белья, положенного мамой в тюремную заплечную сумку. У них в сознание не укладывалось, что «враг народа» может носить столь небогатую одежду и вообще жить столь скромно. А потом, после этого долгого и абсолютно безрезультатного обыска, отца отвезли в Бутырскую тюрьму, и он исчез из семьи навсегда.

Сразу изменилась жизнь семьи, поскольку материально она полностью зависела от заработков отца. А тут все исчезло, и маме, в то время студентке четвертого курса мединститута, пришлось вертеться, чтобы содержать всех нас. На нашей дачке самая большая комната до глубокой осени была сдана отдыхающим, волейбольная площадка на участке была перекопана под грядки, ковер и пианино из нашей городской квартиры были проданы и т.д. Эта распродажа имущества плюс постоянная материальная помощь дяди Изи, маминого брата из Харькова, позволили скромно выживать нашей семье, а маме продолжить учебу в мединституте, на чем категорически настаивал отец. Все близкие родственники и друзья поддерживали маму. Вот только два типа из окружения отца запомнились мне не по-хорошему. Первый — его соавтор и близкий сотрудник (и ученик), который полностью присвоил все права и гонорар за уже подготовленную совместно научно-методическую книгу. Он не просто не выделил ни гроша маме, которую хорошо знал, так как бывал у нас дома, он даже не стал с ней говорить. И второй — двоюродный брат и полный тезка отца, профессор из Ленинграда, прежде частый гость в нашем доме. Он попросту «забыл», что мы существуем.

Близко по времени к аресту отца, но независимо от него, и так же неожиданно для всех был арестован Саша Белый, муж Берты, сестры отца. Это был веселый моложавый русский человек родом из Рязани, работавший инженером в Управлении цветной металлургии Наркомата тяжелой промышленности СССР. Он славился у нас в семье как безграничный оптимист и человек, умеющий комфортно устраиваться в любых ситуациях. Берта в это время достигла высокого положения парторга ЦК ВКП(б) на одном из крупных авиастроительных предприятий Москвы. Она сразу побежала в районный комитет партии, чтобы доложить об аресте мужа и брата. Секретарь райкома сказал ей, что к ней лично претензий нет, но от должности парторга ее освободили немедленно. На этом закончились карательные акции органов безопасности, направленные непосредственно против нашей семьи.

Сейчас, располагая документами следственного дела и историческими архивами, я понимаю, что арест отца был предрешен заранее. Еще за год до того, в середине 1937 года его имя фигурировало в протоколах допросов и в показаниях арестованных работников Наркомлегпрома. В том году сталинский террор развернулся в полную силу. Каждый московский наркомат считался действующей ячейкой право-троцкистского антисоветского заговора, охватившего столицу и всю страну. При таком подходе вопрос о презумпции невиновности вообще не стоял. Знаменитый февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года под руководством Сталина, Молотова, Ежова и других партийных вождей поддержал необходимость расширения и усиления террора. Наркомлегпром, возглавляемый в течение почти десяти лет относительно умеренным большевиком Исидором Евстигнеевичем Любимовым, оставался до тех пор несколько в стороне от массовых репрессий НКВД. Он стал одним из главных объектов тенденциозного разбирательства на пленуме. Всесильный нарком внутренних дел Ежов направил главные стрелы своего призыва к ужесточению террора против Наркомлегпрома, который, как следует из того, что говорилось на пленуме, Ежов собрался «взять за жабры»...

Из стенограммы выступления Ежова на пленуме ЦК ВКП(б) от 1 марта 1937 года: «По Наркомлегпрому, товарищи, я должен сказать следующее, что мы только сейчас, по существу говоря, начинаем разворачивать дело по Наркомлегпрому... Мы пока что подбираемся к Наркомлегпрому, но по-настоящему ещё за жабры не взяли. У нас есть основания полагать, что мы тут нападем на очень крупную организацию шпионско-диверсионную, которая из года в год проводила работу в аппарате Наркомлегпрома» (публикация «Мемориал»).

Завертелся Наркомлегпром в этой страшной энкаведэшнойкарусели, отмеченной датами увольнения наркома Любимова (7 сентября 1937 г.), его ареста (24 сентября 1937 г.) и расстрела (27 ноября 1937 г.), сопровождавшейся уничтожением большинства главных сотрудников Любимова. Большинство работников Наркомлегпрома, на показания которых опирались следователи, допрашивавшие отца, были расстреляны в том страшном 1937 году.

Обыскать, арестовать _____________________ Бергер Иосиф Щмулевич Зам. нач. сектора труда Планово-экономич. отдела Наркомлегпрома СССР. Еврей, гр-н СССР, Беспартийный Год рождения 1900, урож. Г. Киев Проживает Студенецкий пер. д. 6/2, кв 29 Изобличается как участник шпионско-врелительской право-троцкиской организации, существовавшей в Наркомлегпроме СССР. Показания арестованного агента германской разведки СУХОВИЙ и участника троцкисткой к.-р. организации правых МИКАЭЛЯНА

СУХОВИЙ показал:

Кроме перечисленных лиц, мне известен как член право-троцкистской организации зам. нач. сектора труда Главного экономического отделения Наркомлегпрома СССР — БЕРГЕР. В марте месяце 1937 года Маслов И.Н. связался со мной, как с членом организации и заявил, что ... Микаэляном завербован БЕРГЕР, зам. нач. сектора труда Главного экономического отделения и что эти лица имеют задание производить систематическое вредительское планирование всего в хлопчато-бумажной промышленности путем запутывания зарплаты и норм выработки. Эти установки по хлопчато-бумажной промышленности полностью осуществлены в плане на 1937 год. План по труду на 1937 год был возвращен МОЛОТОВЫМ как вредительский – для переработки.

МИКАЭЛЯН показал:

«Мне помимо ЕРЕМИНА известны из участников к-р организации в легкой промышленности ... БЕРГЕР — зав. сектором труда Наркомата...»

«За исключением БЕРГЕРА, БЕЛЬМАНА, ТУМАРКИНА и руководителя пряжной группы, мне перечисленные лица известны как члены к-р организации, со слов ЕРЕМИНА, который говорил мне об этом в процессе нескольких с ним разговоров.»

«БЕРГЕР и БЕЛЬМАН завербованы лично мною по указанию ЕРЕМИНА...»

Зам. Нач. Отдела 1 УПР. НКВД Майор Гос. Безопасности ГРИГОРЬЕВ 9 июля 1938 г.

Я смотрю на эти показания и мучаюсь, и понимаю, что ничего сделать было нельзя. Судьба отца, как члена придуманной органами право-троцкистской контрреволюционной вредительской организции, была предрешена. Одно только слово «право-троцкистский» сразу ставило арестованного человека вне закона. Еще до всякого так называемого судебного разбирательства он был обречен.

Проведенное мной собственное расследование архивных материалов, помещенных в интернете (архивы общества «Мемориал», Центра Сахарова и др.) позволило выделить две группы свидетельских показаний, поименованных в приведенном выше арестном документе. Первую группу представляют показания Суховия Сергея Филипповича, «германского агента», арестованного в 1938 году, расстрелянного в 1939-м. Его показания приведены выше в запросе на арест отца, завизированном Ежовым. Они в деталях даны также в протоколах допросов как самые важные в определении вины отца. Вызывает недоумение, что, судя по послужному списку С.Ф. Суховия, указанному в мартирологе (Центр Сахарова), он никогда не работал в Наркомлегпроме. Согласно мартирологу и прочим документам, выпущенным обществом «Мемориал» и другими родственными организациями, последняя должность С.Ф. Суховия, занимавшегося лесной промышленностью, перед арестом, была – заведующий сектором экспорта и импорта Наркомлеспрома СССР. В таком качестве он нигде не упоминается в деле моего отца. Смешно говорить после всех фокусов НКВД в 30-е годы, но здесь, видимо, кроется какая-то ошибка, которая сейчас ничего нового не определяет. Все сведения, полученные мной из архивных документов и материалов, опубликованных в Интернете, свидетельствуют, что в Москве в 1938 году жил и был арестован НКВД только один Суховий Сергей Филиппович, работник Наркомата лесной промышленности. И в исторических документах (опубликованных в интернете) он нигде не упоминается в списках репрессированных работников Наркомата легкой промышленности. А между тем, он многократно фигурирует в протоколах допроса отца как начальник планового отдела Наркомлегпрома, известный моему отцу по работе. По поводу установления личности С.Ф. Суховия я специально запросил архив общества «Мемориал» в Москве. Ответа пока не получил и привожу копию этого письма в надежде, что когда-нибудь это дело прояснится.

Заведующей Архивом Общества «Мемориал» А.Г .Козловой

От Владимира Иосифовича Бергера, ныне гражданина США,

до 1991 г. гражданина СССР.

Глубокоуважаемая Госпожа Козлова,

Обращаюсь к Вам по следующему поводу. Мой отец Иосиф Шмулевич Бергер, Зам. нач. сектором труда и зарплаты Наркомлегпрома СССР, был арестован в 1938 г. и осужден на 25 лет тюремного заключения. Он погиб в 1943 г. в лагере Норильск. Сейчас я изучаю его следственное дело, копию которого получил из архива ФСБ. Одним из главных свидетелей обвинения по делу отца в этих документах проходит нач. планового отдела НаркомлегпромаСуховий Сергей Филиппович, расстрелянный в 1939 г. Во всех архивных документах общества «Мемориал» и родственных организаций, помещенных в Интернете, этот человек фигурирует как начальник сектора экспорта и импорта Наркомата лесной (а не легкой) промышленности. При анализе архивных материалов необходима точность, а здесь получается явное несоответствие. Разобраться без вашей помощи я не могу и прошу вас по возможности уточнить личность Суховия Сергея Филипповича, проживавшего в Москве в 1938 г. и работавшего в Наркомлегпроме СССР.

Благодарю Вас.

Вторая группа свидетельских показаний, упомянутых в следственных документах, включает имена сотрудников НаркомлегпромаМикаэляна, Маслова, Тумаркина, Еремина и др., которые якобы завербовали отца в право-троцкистскую организацию. Сами они были арестованы и расстреляны годом раньше, в 1937 году, примерно одновременно с наркомом Любимовым. Ко времени ареста отца, по данным «Мемориала», их всех уже не было в живых, но их показания, использованные для обвинения отца, не предъявили ему, несмотря на его многократные просьбы.

Расследование. Приговор

Всю нашу жизнь никто в семье не знал, что происходило с отцом впервые месяцы в Бутырской тюрьме, хотя мама обивала пороги, чтобы получить какую-нибудь весточку от отца или передать ему какую-нибудь посылочку. Только сейчас, после получения копии следственного дела, стало ясно, что его судьба ничем не отличалась от судеб сотен тысяч заключенных сталинских тюрем. На рассвете 14 июля 1938 года арестованного отца увезли в Бутырку, а на следующий день, 15 июля, начались допросы и мучения. Три дня непрерывной «выстойки» без сна и всякие другие крайние меры физического воздействия и... отец сдался и начал подписывать все, что подсовывал ему следователь. Протокол допроса выглядит как прерывистый рукописный документ: вопрос—ответ—подпись отца (Документ 6), и так десятки страниц. Историческое предание говорит, что одной из самых страшных казней в древнем Китае была казнь лишением сна.

Допрос продолжался семь дней непрерывно тремя следователями с 15-го по 22 июля и потом, после перерыва, еще один день, 29 июля, четвертым следователем. Последний, явно дополнительный, допрос был направлен целиком на то, чтобы отец признал, что в право-троцкистскую организацию его вовлек не Тумаркин, как уже было записано в протоколе следствия, а Микаэлян. Почему-то отец не согласился с этим повторным измышлением. Тщетно отец просил очной ставки со свидетелями обвинения, тщетно просил ознакомить его с показаниями свидетелей. Ничего этого ему предоставлено не было. Да и не могло быть, уже год как этих людей расстреляли, а судьбу отца предрешили, хотя он, конечно, не знал этого.

Одно кажется странным и наталкивает на некоторые досужие мысли. Ни маму, ни нас с сестрой какие-либо репрессии, связанные с арестом отца и приговором, не затронули. Квартира в Москве и дача в поселке Трехгорка остались в нашем пользовании, маме дали спокойно доучиться в Медицинском институте, и в 1940 году она по государственному распределению получила работу детского врача в Москве. Словом, мы потеряли отца и кормильца, но семью органы безопасности не тронули. Отсюда возникло никем и ничем не подтвержденное предположение, что отец после угроз и давления заключил сделку со следствием — он подписывает их инсинуации, а они не тронут его любимую семью. Все это вилами по воде писано, но мама верила в это.

После последнего допроса 29 июля 1938 года последовал длинный период «молчания». Отец был где-то там, в одной из многолюдных камер Бутырки, и мы ничего не знали о нем и вообще не знали, что происходит. А между тем судебная машина вертелась. Еще 21 июля прокуратурой было сформулировано «Обвинительное заключение». Оно потом было повторено в Приговоре, с которым я познакомлю читателя позже. Очередной «Расстрельный список», включавший имя отца, был подан Ежовым и утвержден Политбюро 12 сентября 1938 года (см. выше). А 23 сентября состоялся суд над отцом, где его приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы, засчитываемым с момента ареста, плюс пять лет поражения в правах. Оригинал приговора (Документ 7) был написан от руки, и я повторяю его полностью в виде текстовой перепечатки для удобства прочтения (Документ 8). Заседание суда было очень коротким и формальным, все было оговорено и подписано заранее в ходе следствия. Отцу предъявили три главных обвинения: 1. Участие в право-троцкистской контрреволюционной террористической организации. 2. Намеренное искажение норм и расценок, применяющихся на производствах Наркомлегпрома. 3. Информированность (он слышал...) о готовившемся теракте против члена правительства Микояна. Все это было определено как преступления, предусмотренные статьями 58-7, 17-58-8 и 58-11 Уголовного кодекса РСФСР. Отец подтвердил свое согласие с обвинениями. Дело было просто проштамповано – оно не анализировалось, никаких свидетелей не вызывали, дополнительных документов не рассматривали. Отца осудили и увели навсегда. Много позже при реабилитации все обвинения были сняты и отброшены как ложные, но отца уже давно не было в живых.

Все это время мама добивалась свидания с отцом, также просила о своем присутствии на судебном процессе или хотя бы беседы с судьями. Ей удалось только последнее. Сразу после суда ее принял в коридоре Военной

коллегии Верховного суда молодой бригадвоенюрист с одним ромбом в петлице, к которому мама пробилась, чтобы хоть что-то узнать об отце, может быть даже увидеть его. Цинично улыбаясь, этот выхоленный военный прокурор в новенькой коверкотовой гимнастерке с голубыми петлицами, в шикарных темно-синих галифе с кантом и сверкающих высоких кожаных сапогах, сказал: «Ваш муж еще молод, ему только 38 лет, и мы надеемся его исправить. Поэтому мы не расстреляем его, а дадим ему 25 лет». Далее он очень неохотно, но все-таки ответил на мамин вопрос, куда теперь пошлют ее мужа: «В Орловскую тюрьму и дальше...». Так впервые, по «доброте» военюриста, мама узнала о предстоящей страшной судьбе своего мужа.

Приговор отцу — это, наверно, единственный исторический документ тех советских времен, из которого стало ясно, что производственные нормы и расценки труда могут рассматриваться как объект вредительства против советской власти на самом высоком уровне. Проработав много лет в производственных организациях горно-геологической отрасли, я представляю, что нормы и расценки — это дело гораздо более низкого локального управленческого уровня и плановый отдел Наркомлегпрома, т.е. Министерства, просто не занимался этим вопросом. В этом отец тщетно пытался убедить следователей. Появление имени Микояна как вероятного объекта террористического акта, о планировании которого отец якобы знал от кого-то. Ну, это обвинение «Слышал...» без продолжения, звучало просто смешно, даже в ту зловещую пору.

А вот членство в право-троцкистской организации, подтвержденное только показаниями других загубленных работников Наркомлегпрома, не требовало доказательств и было смертельным обвинением. Так что молодой военный прокурор в разговоре с мамой ничего не преувеличил: участники право-троцкистского блока подлежали поголовному уничтожению, и отцу с его двадцатипятилетним тюремным сроком просто «повезло».

Норильский этап

Получилось так, что отец попал в огромную тюрьму в городе Орле в конце 1938 года. Там в это время шло накопление многотысячной группы заключенных для отправки по этапу в Норильск. Огромные медно–никелевые с платиной месторождения этого заполярного района начали бурно осваиваться с 1935 года. Для этого требовались тысячи и тысячи рабочих рук. Подневольным трудом узников Норильлага в Таймырской тундре был построен город Норильск и горно-металлургический комбинат, речной и морской порты в Дудинке (в низовьях Енисея), железная дорога от Дудинки до Норильска, угольные шахты Кайеркана. По официальным данным Норильский лагерь закончил свое существование в 1956 году, за это время через него прошли около 300 тысяч заключенных. Норильлаг был одним из нескольких основных центров системы ГУЛАГ, таких как Колыма, Воркута, Караганда и др. От Орловской тюрьмы до Красноярска, откуда пролегал 2000-километровый путь на север к Норильску, отец добирался примерно 10 месяцев, скорость движения эшелонов с заключенными по стране, очевидно, была очень небольшой. Примерная дата его прибытия на Красноярскую пристань на р. Енисей вычитывается из его письма, посланного с пристани 26 июня 1939 года. Это была первая письменная весточка от отца после его исчезновения в недрах ГУЛАГа, и об этом письме (Документ 9) я должен рассказать подробнее.

Письмо отца, отправленное с Красноярской пристани, отличается особыми признаками. Оно написано на обрывке бурой, запачканной, правильнее сказать, затоптанной крафт-бумаги, оставшейся от упаковки какого-то груза. Похоже, что обрывок был подобран здесь же, на пристани. Маленький кустарный конверт склеен, скорее всего, жеваным хлебом. На конверте нет марки, но есть почтовые штампы, которые позволили восстановить примерные даты его отправления и получения. Это письмо, видимо, было брошено в почтовый ящик на пристани, оно, судя по всему, избегло официальной цензуры, следы которой имеются в изобилии в более поздних письмах отца из Норильлага. Письмо было послано каким-то путем примерно 26 июня 1939 года. Видимо, кто-то безымянный долго не решался отправить письмо, или оно подвергалось длительной проверке, потому что пришло в Москву, в почтовое отделение на Красную Пресню почти через год, о чем говорит почтовый штемпель с ясно пропечатанной датой приема 21 августа 1940 года.

Перепечатанная копия первого письма

от отца к маме с пристани Красноярска на этапе

в Норильск

Письмо написано, судя по всему, огрызком простого карандаша, так что читается с трудом. Перепечатанная копия письма имеется в тексте этого очерка (Документ 10). Из письма следует, что заключенные в ожидании отправки этапа в Норильск жили и спали на открытой всем сибирским ветрам палубе дебаркадера (...все время нахожусь на свежем воздухе...).

Срочно нужны были теплые вещи, витаминные и высококалорийные продукты (сало! сало! сало!). Отец тогда еще не понял, куда он попал, что от заключенных Норильлага письма принимаются один – два раза в год, но и через год, и через годы, просьбы о теплой одежде и о сале останутся актуальными.

В конце письма есть многозначительная приписка:«Саша со мной. Он здоров, кланяется и целует. Ему такую же посылку». Напомню — Саша Белый зять отца, муж его сестры Берты — был специалистом по производству цветных металлов и работал в Наркомтяжпроме.Его арестовали в Москве примерно в то же время в июне 1938 года по делу Наркомтяжпрома, совершенно не связанному с делом Наркомлегпрома, по которому осудили отца. В отличие от предельного тюремного срока, полученного отцом, Саше дали «всего» десять лет тюрьмы плюс пять лет поражения в правах. Их встреча на Норильском этапе была абсолютно случайной. Тогда все российские тюрьмы поставляли рабочую силу для Норильска, и эта судьба свела их. Наверно, непредусмотренная встреча на этапе облегчила им условия трюмной транспортировки по Енисею, где политические заключенные были перемешаны с уголовниками.

Когда пришла реабилитация и уцелевшие заключенные вернулись в Москву, я увиделся с Сашей и несколько раз подробно беседовал с ним. Описание лагерной жизни отца в основном почерпнуто из этих бесед.

Каларгон

По прибытии тюремного речного транспорта в Дудинку заключенных разделили на две группы, отец и Саша попали в разные команды. Саша с его 10-летним сроком заключения остался в основной группе, которая проследовала собственно в Норильлаг, так сказать в типичный ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь). Отец попал во вторую, меньшую, группу лиц, получивших срок 25 лет или около того. Эту команду по дороге сразу выгрузили в штрафном лагере особого режима по имени Каларгон в 16 километрах от Норильска. Там в карьере добывали известь, необходимую для строительства города и рудника. В переводе с эвенкийского Каларгон означает «остаемся на месте», что вполне подошло к нынешнему положению отца, которого оставили в этом гибельном пункте на неопределенный срок.

Как заметил Саша, заключенным с максимальными сроками, 25 лет, начальством была предназначена неминуемая смерть от голода, холода и болезней в нестерпимых условиях этого штрафного лагеря. Там же производились без дополнительных разборок расстрелы заключенных.Так что участь отца была предрешена, но как оказалось, еще не наступило его время.

Отвлекусь, чтобы привести некоторые воспоминания бывших узников Каларгона, почерпнутые из норильских архивов, публиковавшихся в Интернете.

Заключенные там носили номера на шапках, на груди, на спине и на коленях. Начальником на Каларгоне был одно время лейтенант госбезопасности Шахматов. Он придумал такую «игру»: каждое утро на поверке выстраивал всю наличность лагеря в одну шеренгу, выходил и лениво так командовал: на «первый»... «седьмой» рассчитайсь! Потом «седьмые» выходили из строя, их человек сорок оказывалось, и прямо у скалы, у ее подножья — их всех на наших глазах расстреливали. А в следующий раз Шахматов снова лениво так командовал: на «первый»... «двенадцатый» рассчитайсь! Стало быть, «двенадцатые» попадали под расстрел.

В более поздние 70-е годы бывшие заключенные отдельно упоминали последнего начальника Каларгона капитана госбезопасности Шахматова Егора Кузмича. За участие в подавлении забастовки заключенных ему присвоили звание майора и наградили орденом Боевого Красного Знамени. По воспоминаниям некоторых узников Норильлага он лично участвовал в расстрелах. Потом он заведовал отделом кино- и фотохроники на Норильской студии телевидения. Знающие норильчане утверждают, что именно он уничтожил все архивные фотографии и съемочный киноматериал лагерных времен.

Этот орденоносный преступник Шахматов, как и его начальники, и сотоварищи, остался без возмездия.

Возвращаюсь к главной линии изложения. Через несколько месяцев после прибытия в Норильлаг до Саши дошел слух, что Иосиф Бергер загибается в Каларгоне, что он там стал совсем доходягой, и что жить ему осталось немного. Рассказывая мне об этом, Саша улыбнулся, сверкая своими вставными челюстями, сделанными из нержавеющей стали. Я его как-то спросил, где это он потерял все свои зубы. Он ответил, что до сих пор, по прошествии почти 20 лет, помнит двух следователей, которые избивали его, требуя признания в несодеянном. Они-то и выбили ему все зубы. Он сказал: «Я запомнил этих двух садистов, но вспоминать об этом не хочу». И еще добавил, что он, конечно, в лагере тачку не катал и землю лопатой не кидал, и он протянул мне свои крепкие рабочие, но и достаточно ухоженные руки, точно подтверждающие, что трудовых мозолей на них нет и раньше, видимо, не было. Иными словами, Саша в Норильлаге устроился «придурком» (по классификации А.И. Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ»). Он отсидел в лагере свои десять лет и в 1948 году был этапирован на поселение, пять лет поражения в правах, в Темир-Тау (есть такой металлургический ад в Центральном Казахстане). Он и там остался жив и после реабилитации вернулся в Москву. Так вот, Саша не сказал мне, кем он работал в лагере, но разъяснил, что имел определенное влияние и использовал его, чтобы вытащить своего шурина Иосифа Бергера из Каларгона.

Так, благодаря участию Саши, отец оказался в Норильлаге, в одном бараке со своим зятем, как бы под его опекой. Это были совсем другие условия; не свобода, конечно, но и не погибель в карьере. Отец получил работу учетчика, а вскоре был переведен по специальности в плановый отдел Норильскстроя, так что работал в закрытом помещении и только вечером, после окончания работы возвращался в барак.

Апелляция

По рассказу Саши здоровье отца стало улучшаться и вообще ему стало жить комфортнее, если применительно к концлагерю можно говорить о каком-нибудь комфорте. Он работал плановиком фактически по специальности и, видимо, работал неплохо, потому что ему начали платить какую-то небольшую зарплату. В самом начале войны в эвакуации нас догнал первый и единственный денежный перевод 100 рублей от отца. Я понимаю это так, что в то время он уже мог думать не только о спасении своей жизни в лагере, но и о помощи семье, бедствовавшей в эвакуации в Таджикистане. Судя по письмам, отец, пройдя через ад Каларгона, продолжал оставаться человеком, глубоко любящим свою жену и детей.

В 1940 году отцу было разрешено подать официальную апелляцию прокурору СССР с просьбой пересмотреть вынесенный ему приговор. В деле сохранился рукописный оригинал этой апелляции на 12 страницах. В Документе 11 приведены копии первой и предпоследней страниц. Я не даю перепечатку этого текста, так как он написан достаточно ясным почерком и легко читается. Отец отвергает предъявленные ему в судебном приговоре обвинения и повторяет, что «в антисоветской право-троцкистской организации никогда не состоял» и что «принужден был следствием, применившим угрозы и крайние меры воздействия, дать вымышленные показания и оговорить себя». Эта апелляция, судя по регистрационным штемпелям на первой странице, поступила в прокуратуру СССР 10 сентября 1940 года. Она не получила объективного рассмотрения и была, видимо, возвращена в следственное дело без изменения статуса отца как заключенного. А потом накатилась война и отодвинула все дела северных концлагерей на задний план.

Ранней весной 1940 года в нашу квартиру в Москве пришел незваный гость — высокий, мужественный на вид человек, оказавшийся вольнонаемным геологом из Норильска, едущим в отпуск. Он извлек из одного из многочисленных карманов своей полевой куртки машинописную копию апелляции отца, отпечатанную на машинке на тонкой, почти папиросной бумаге, и передал ее маме. Копия была переслана отцом, видимо, чтобы мама могла проследить движение этого документа в Москве. Но мама тяжело заболела, и это дело было отложено, а потом война и эвакуация... У меня в памяти остались высокие типичные геологические кожаные сапоги этого симпатичного человека. Сапоги были с двумя охватывающими ремешками — у щиколотки и под коленом. Я вспомнил о них, когда через много лет получил точно такие же сапоги, работая геологом на Памире. Этот норильчанин никогда больше не появлялся в нашем доме, а привезенная им копия апелляции исчезла из пачки папиных писем при разорении квартиры во время войны.

Гибель отца

Наступил последний период жизни отца перед его гибелью, которую никто не предсказывал и которой он сам не ожидал. Жизнь его в концлагере налаживалась, он входил в достаточно привилегированную группу заключенных ИТР (инженерно-технических работников), которые участвовали в планировании и руководстве различными направлениями производства. По дошедшим сведениям он все время просил, чтобы его отправили на фронт, но это не входило в процедуру лагерного заключения «право-троцкистов» с 25-летним сроком. Отец был фактически расконвоирован и только ночевал в лагерном бараке, а остальное время работал в промышленной зоне в конторе.

Шли первые месяцы 1943 года, в войне наметился серьезный победный перелом, и мама, пройдя все ранние трудности эвакуации, взялась за хлопоты, чтобы ей с детьми разрешили переезд из Таджикистана на жительство в Норильск к отцу. Она все-таки так и не поняла сути советской пенитенциарной системы, абсолютно не рассчитанной на подвиги «жен декабристов». Так что мы продолжали жить от письма к письму, которые редко приходили из Норильска. Однажды после долгого перерыва в письмах пришла официальная открытка, уведомляющая о смерти отца от болезней. Эту открытку получил дедушка Лева, мамин отец (они с бабушкой жили в эвакуации с нами). Дед скрыл открытку, чтобы уберечь свою младшую дочь – нашу маму, а сам умер от горя: он очень любил маму и Иосифа. Эта открытка, написанная по обязанности конторским служащим Норильлага, была потом обнаружена в документах деда после его смерти, тогда всем стали ясны причины его неутихавшего горя.

Официальная версия смерти отца была зафиксирована в архиве Норильлага и в виде формальной справки была прислана в Санкт-Петербург по требованию нашейкузиныОльги Константиновны Ландсберг в середине 1990-х годов. Копию справки (Документ 12) Ольга переслала мне среди других документов. Причиной смерти отца и в открытке, присланной нам в эвакуацию в 1943 году, и в данной справке указаны нефрит и гипертония. После разговоров с Сашей, очевидцем несчастного случая, приведшего к папиной смерти, я остаюсь в уверенности, что в официальной справке причина смерти была сфальсифицирована медицинской службой лагеря.

В тот злополучный вечер одного из первых дней мая 1943 года Саша с отцом шли в расконвоированной колонне заключенных из промзоны в лагерь на ночевку. Начальники лагерей бурно гуляли по случаю затянувшихся майских праздников и на тройках распашных они поехали кататься по заснеженным окрестностям Норильска. Одна тройка врезалась в колонну заключенных, возвращавшихся с работы. Оглобля этого, почти неуправляемого экипажа ударила отца в голову, в скулу. Он потерял сознание, и у него началось массивное кровоизлияние. Ночью он пришел в себя, но понимал, что часы его жизни сочтены, лицо его превратилось в один сплошной фиолетово-багровый синяк. Он продиктовал Саше, который мне все передал, короткие завещания маме, сестре и мне, чтобы я был хорошим человеком, чтобы заботился о матери, чтобы любил сестру, в общем все то, что говорит навсегда уходящий любящий отец своему сыну. Утром Саша ушел в колонне заключенных на работу и больше уже никогда не видел отца, жизнь которого оборвалась. Рассказывая мне об этом, трагическом для нашей семьи событии, Саша не преминул вспомнить, что его валенки, в которые он обул отца для согрева, исчезли из барака вместе с отцом.

В «Справке» (Документ 12) указано, что место захоронения отца не известно. Сколько там безымянных ям, в которые сваливали трупы заключенных? Видимо, их не счесть. Полярные геологи из Норильска рассказали мне, что в береговых откосах Каларгона они случайно обнаружили штольни, набитые человеческими скелетами. Может отец среди них?

Так погиб в концлагере Норильска мой отец Иосиф Бергер, сорока трех лет от роду, вдвое моложе меня нынешнего. Его жизнь, сломанная несправедливым приговором на длительное заключение, была трагически оборвана. У нас не осталось никакой надежды увидеть его снова. Конечно, как было положено в советском государстве, отец был в 1957 году посмертно полностью реабилитирован (Документ 13).

Прощай, отец!

ГЕОРГИЙ ЛАНДСБЕРГ, ОТЕЦ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЕНЫ

Пролог

Оказалось, что мне нелегко начать вторую часть документального очерка о судьбе наших отцов, посвященную Георгию Владимировичу (Жоржу) Ландсбергу, отцу моей жены. До нашей женитьбы я ничего не знал о нем. А потом, черпая сведения из разрозненных источников, понял, что короткая жизнь Георгия Ландсберга была яркой, трагической и достойной описания. С этим я и обратился к жене, которая по праву должна была бы сама написать документальный биографический очерк о своем папе. Сделанное мной предложение не было принято Леной. Она считает, что писание документальной исторической прозы не входит в число творческих талантов, которыми судьба одарила ее. Так она обосновала свой отказ, передоверив мне создание этих семейных мемуаров.

Георгий Ландсберг (Документ 14) не был знаменитым советским джазовым музыкантом. Я бы сказал, что он не успел стать им из-за ареста и расстрела в страшном 1938 году, когда ему было только 34 года, и его музыкальная карьера развивалась. Но он был известен среди профессионалов и любителей джаза конца 20-х — 30-х годов прошлого века как талантливый руководитель джаз-оркестров разного калибра и одаренный высокообразованный аранжировщик, композитор и джазовый пианист.

Трагическая судьба Георгия Владимировича навсегда вошла в историю советского джаза и нашей семьи. Так что я не мог отказаться от непростой задачи, возложенной на меня женой. Движимый врожденным чувством долга, я взялся за работу, руководствуясь и вдохновляясь традициями семьи, в которой умели писать мемуары, и теми материалами и воспоминаниями, которые накопились у нас. Конечно, не приходится ожидать такой же глубокой теплой родственной связи с образом Георгия Владимировича, подобной той, что открылась в первой части очерка, посвященной жизни и смерти моего отца. Но надеюсь, что удалось сказать важное и ранее не известное об этом, дорогом нашей семье и столь значительном человеке.

Источники

При создании документального очерка о человеке, малоизвестном автору, очень важно четко определить источники и объем информации, потребовавшейся для написания такого биографического материала. Рядом с Жоржем не было постоянного хрониста, и многие периоды его жизни остаются неведомыми. Только память родных и близких и собранные мной сведения смогли заполнить некоторые пробелы в его биографии. Я перечисляю основные источники воспоминаний и документов, позволивших воссоздать, пусть схематически, жизненный путь Георгия Ландсберга.

Елена Георгиевна Бергер, в девичестве Ландсберг (Документ 15), единственная дочь Георгия Ландсберга. Ей было всего пять лет, когда арестовали отца, и он навсегда исчез из ее жизни. Она его почти не помнит, не только за давностью лет, но и потому, что была совсем маленькой, и им было отпущено немного времени для общения. Концертные выступления и гастрольные поездки оставляли Жоржу только короткие промежутки для встреч с дочкой. Но какие-то мелкие детали Лене запомнились, и она поделилась ими со мной, придав всему очерку большую жизненность.

Ольга Константиновна Ландсберг (Документ 16), племянница Георгия Ландсберга, дочь его младшего брата Константина Владимировича (Коти), который был арестован чуть позже Жоржа. Он отсидел 13 месяцев в следственной тюрьме и был выпущен в 1939 году в связи с прекращением дела. Его жестоко избивали, отбили ему внутренности, но не добились от него никаких признаний.После освобождения он был в таком плохом состоянии, что жить больше не смог и вскоре умер, а в 1956 году был посмертно реабилитирован.

Поиски материалов об арестной судьбе ее отца привели Ольгу Константиновну к обнаружению в архивах ФСБ (в прошлом КГБ) целого пласта документов не только о нем, но и о расстрелянных в тюрьме Жорже и их отце Владимире Ефимовиче Ландсберге. Копии этих материалов Ольга переслала нам, внеся неоценимый вклад в воссоздание истории трагической судьбы семьи в 1938 году. Большинство копий следственных документов, приводимых по тексту, было получено Олей в архивах ФСБ и переслано через океан нам в Калифорнию. Думаю, что без ее работы с архивами этот очерк не мог бы состояться. Сейчас присланные ею копии разложены по папкам и доступны для использования.

Мать Георгия Владимировича, Ольга Исааковна Гандина, (Документ 17) дожила до глубокой старости (1881–1975). Она была известна в семье под именем Баба Лёля, мы нежно ее любили и ласково называли Баба Лёленька. После ареста Жоржа в конце 30-х годов и в 1940 году она вела обширную переписку с членами советского правительства и руководящими работниками карательных и судебных органов, требуя выяснения судьбы, оправдания и освобождения старшего сына. В нашем семейном архиве сохранились копии ее писем в официальные инстанции, включая письма к главе государства И.В. Сталину. Они будут рассмотрены далее по тексту.

Имя Георгия Ландсберга после длительного забвения появилось в советской печати в 1972 году. В книге Алексея Баташева «Советский джаз, исторический очерк» (Москва, издательство «Музыка», 1972, 175 с.) высоко оценена роль Г.В. Ландсберга и созданной им «Джаз-капеллы» в развитии джаза в СССР. Исторические сведения, приведенные в книге Баташева, во многом послужили основой напечатанной в США хроники Фредерика Старра «Красное и Горячее: судьба джаза в Советском Союзе» (S. Frederic Starr, 1983, “Red&Hot: ThefateofjazzintheSovietUnion”, OxfordUniversityPress, 368 p.) В этой книге роль Георгия Ландсберга в становлении советского джаза также признана с возможной полнотой. Позже особенности биографии и музыкального творчества Георгия Владимировича были освещены в работах известного исследователя ленинградского джаза Владимира Фейертага (Георгий Ландсберг, лица джаза // Музыкальная жизнь. 1990. № 22, с. 29–30; Джаз от Ленинграда до Петербурга. СПб., 1999, 346 с.) Небольшая, но содержательная справка о творчестве Г.В. Ландсберга помещена Владимиром Фейертагом в энциклопедическом справочнике «В мире цирка и эстрады» 2009 года. Названные публикации (Документ 18) носят преимущественно музыковедческий характер, но также используют некоторые воспоминания современников и родных. Официальные архивные исторические материалы трагического периода конца 30-х годов только в незначительной мере были известны авторам этих важных и интересных изданий.

К указанным четырем главным источникам материалов, использованным при написании биографии Г.В. Ландсберга, следует добавить разрозненные сведения от друзей и родственников, знавших Жоржа и старавшихся познакомить меня с деталями его жизни и творчества. Я безмерно благодарен всем, кто поделился своими воспоминаниями.

Происхождение

Георгий Владимирович (Жорж) Ландсберг родился 27 апреля 1904 года в Петербурге. Следом за ним в 1905 году родился его младший брат Константин Владимирович (Котя). Их мать Ольга Исааковна Соловейчик (наша Баба Лёля) после окончания Женских медицинских курсов работала врачом в Петербурге. Отец Владимир Ефимович Ландсберг окончил юридический факультет Петербургского университета и работал адвокатом. Оба молодых родителя происходили из благополучных еврейских семей врачей, достигших высокого служебного положения и отмеченных многими царскими орденами и другими наградами.

Семейную линию матери возглавляет в наших заметках отец Ольги Исааковны доктор медицины военный врач Исаак Львович Соловейчик, участвовавший во многих сражениях Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и завершивший службу при полевых войсках в Туркестане в 1909 году в ранге статского советника (Нотариальная биографическая справка, 1909 г. Рангстатского советника отвечал первомуармейскомугенеральскому чину). Согласно семейной хронике, подтвержденной в устной беседе Бабой Лёлей (единственной дочерью доктора Соловейчика), после официальной отставки из военного ведомства и до 1917 года ее отец проживал в Ташкенте и был приглашен работать личным врачом Туркестанского наместника, опального великого князя Николая Константиновича Романова.

Некоторое сходство биографических обстоятельств обнаруживается также по второй, отцовской линии. Отец Жоржа и Коти Владимир Ефимович был одним из восьмерых детей доктора медицины, военного лекаря Ефима Григорьевича Ландсберга, прослужившего три года в войсках в Забайкалье, а потом оставшегося на военной службе в Петербурге. После отставки из армии он продолжил врачебную работу, будучи старшим штатнымординатором в Максимилиановской лечебнице. Он также дослужился до чина статского советника и на основании орденов и прочих наград «Ефим Григорьев Ландсберг с женою ивосемьюдетьми произведен Сенатом в 1898 г. в потомственное дворянство» (РГИА [Российский государственный исторический архив]фонд 1343, опись 36, дело 13627). Таким образом по отцoвской линии Жорж был российским дворянином, но ни его отец, ни он сам никогда не упоминали об этом. Время, конечно, было не то, да и создается впечатление, что для них это дворянское звание не имело никакого значения.

О Владимире Ефимовиче (В.Е.) Ландсберге (Документ 19), отце Жоржа, надо рассказать подробнее, так как детские и юношеские годы обоих братьев, Жоржа и Коти, были связаны именно с ним, что во многом предопределило их судьбу.

Владимир Ефимович окончил в 1902 году юридический факультет Петербургского университета, но больше был занят не адвокатской практикой, а подготовкой вооруженного восстания в составе первой большевистской «Боевой технической группы» в Петербурге. Об этом свидетельствует «Удостоверение», сохранившееся в следственном деле В.Е. в архиве ФСБ, написанное одним из организаторов «Боевой технической группы» старым большевиком Н.Е. Бурениным (1874–1962). Этот документ, перепечатанная копия которого приведена ниже (Документ 20), является прямым свидетельством революционной активности В.Е. и позволяет представить образ отца Жоржа как деятельного подпольщика, боевика Первой русской революции, участвовавшего в перевозках, хранении и применении огнестрельного оружия и взрывчатки, за что он несколько раз сидел в царской тюрьме и был в ссылке.

В 1906 году Ольга Исааковна, которую мало трогали революционные идеи мужа, разошлась с Владимиром Ефимовичем. В 1907 году он был выслан Русским правительством в Германию, где находился до 1911 года. Это окончательно разрушило семейный союз его и Бабы Лёли, которая была молода и увлечена своей медицинской профессией и не участвовала в революционном движении. Еще добавлю, что в глубокой старости, а Баба Лёля прожила в добром уме и здравии 94 года и много лет носила звание «профессор Гандина», она в разговоре с автором этого очерка дала такое краткое ироническое определение раннего периода своей супружеской жизни (я воспроизвожу точно ее слова): «Женщины начинают мыслить объективно только после климакса, до этого ими управляют одни эмоции».

Несмотря на все внутрисемейные неурядицы, Жорж подрастал умным, любознательным мальчиком. Он проявлял большой интерес к книгам, окружающей природе и музыке. Игре на рояле его успешно учили с раннего детства, эти уроки не затрудняли его — у мальчика был абсолютный слух и он очень любил музыку. Мало что сохранилось в памяти семьи о тех детских годах Жоржа, но один факт запомнился. В начале двадцатого века рядом с памятником фельдмаршалу Суворову на выезде с Троицкого моста к Марсову полю был временно установлен телескоп для пользования горожан. Семилетнего Жоржа, увлеченного астрономией, привезли туда, чтобы посмотреть на звезды и планеты. Он настолько вдохновился, что начал рассказывать собравшейся публике о космосе и Солнечной системе, да так подробно и интересно, что был вознагражден всеобщим одобрением и удивлением. Он очень много читал об этом, так что его первое публичное выступление было основано на глубоком для его возраста знании предмета.

Когда родители разошлись, отец взял сыновей под свою опеку, женившись второй раз на Лидии Федоровне, очень милой женщине, тоже революционерке, ставшей Жоржу и Коте второй матерью. Братья очень полюбили приемную мать и сохраняли любовь к ней до конца своих дней, передав это чувство своим дочерям.

За рубежом

В 1918 году В.Е. с семьей перебрался из Петербурга в уральский город Екатеринбург, откуда Лидия Федоровна была родом. В 1919 году он был арестован там колчаковской армией, но взятый на поруки, бежал и сумел переправиться вместе с семьей во Владивосток, получив поддержку социал-демократов, к меньшевистскому крылу которых он принадлежал. Во Владивостоке он также долго не задержался, стремясь любыми путями вернуться назад в Петербург. Он согласился сопровождать пароход «Тверь» с грузом меди, посланной Дальневосточным правительством правительству РСФСР через моря и океаны. В 1920 году семья отплыла вместе с ним. В то неспокойное время это был очень рискованный шаг, учитывая негативное отношение любых европейских властей к русской революции. Но это было все-таки уже мирное время, и пароход с грузом почти без приключений доплыл до Мраморного моря. А вот дальше, через Дарданеллы в Черное море путь для судов и грузов в большевистскую Россию был закрыт международной блокадой, и пароход был вынужден вернуться в Средиземное море, а затем его сдали в Триесте торговому представительству Российского правительства.

Дальше путь В.Е., его жены и сыновей лежал в Прагу, которая в те годы, наряду с Парижем и Берлином, была одним из европейских «русских» политических центров и надолго стала местом жительства семьи. Там В.Е. начал работать в Российском торгпредстве, откуда был переведен в торгпредство в Финляндии и затем во Франции. Его сыновья окончили школу в Праге и, благодаря материальной поддержке отца, продолжили учебу в чешских высших учебных заведениях. Жорж учился с 1922-го по 1926 год на электротехническом факультете Пражского политехнического института. Первые два года обучения он снимал в Праге квартиру вместе с братом. Потом Котя продолжил инженерное образование в Горной академии в Пршибраме.

Когда семья приехала в Прагу, Жоржу было 16 лет. Его хорошо подготовили к получению европейского образования. Он знал английский и немецкий языки и быстро овладел чешским. Кроме того, он почти профессионально играл на пианино и вообще испытывал глубокий интерес к музыке. По свидетельству Коти, старший брат много времени просиживал на концертах, следя по нотам за тонкостями музыкального исполнения.

В то время джаз, привезенный из Америки, стал быстро распространяться в Европе, включая чешскую столицу. Сделаю небольшое отступление: мы с женой побывали в Праге в 1966 году, через 46 лет после описываемых событий. Несмотря на прохладное отношение Чехословацкого коммунистического правительства к современной западной музыке и особенно к джазу, он процветал в Праге. Там работали многочисленные джаз-клубы, джаз-кафе и т.п. За короткие туристские дни и ночи мы сумели окунуться в джаз и не раз вспомнили Георгия Ландсберга, попавшего здесь много лет назад в атмосферу джазовой музыки, навсегда захватившей его.

В те 20-е годы в Праге в отеле «Центральный» играл известный пианист Рудольф Дворский с джазовым ансамблем «Мелоди Мэйкерс»; в 1925 году прошли очень успешные гастроли эстрадного шоу «Шоколадные ребята» Сэма Вудинга, заразившего джазовым азартом всю Чехию и вообще всю Европу. Жорж оказался не только заинтересованным зрителем, но и участником музыкальных событий, неоднократно аккомпанируя на фортепиано известному солисту пражской оперы Эмилю Буриану, увлекшемуся джазом. Таким образом, высшее образование Жоржа в Праге носило не только технический характер, он продолжал совершенствоваться как музыкант (джазмен), коллекционировал нотные записи популярных джазовых мелодий, занимался их аранжировкой, учился импровизировать.

В 1926 году, когда до окончания Политехнического института оставалось примерно полгода, Жорж как гражданин СССР получил повестку «явиться по месту прописки в Ленинград для призыва в Красную Армию». Он немедленно отправил стандартную просьбу об отсрочке призыва до окончания института, а сам уехал погостить в Париж к отцу, который служил в то время в советском торгпредстве во Франции. Там в Париже они вместе с братом увиделись с мамой Ольгой Исааковной Гандиной (Документ 21), приехавшей навестить свою тетушку во Франции. В ответ на просьбу об отсрочке от военной службы Жорж получил незамедлительный отказ и был вынужден срочно выехать в СССР. Так произошел полный поворот его жизненного пути.

Этот поворот был в определенной мере связан с исполнением указов советского правительства об упорядочении призыва в армию и всеобщей воинской обязанности, обнародованных в середине 20-х годов. В Ленинграде Жорж и приехавший несколько позже в 1928 году Котя были встречены их матерью Ольгой Исааковной, в квартире которой на Петроградской Стороне они жили некоторое время вместе в одной комнате.

По военному призыву Жорж был направлен механиком в авиационную часть (Парк № 6), базировавшуюся в Гатчине. Около двух лет службы в армии не отмечены особыми событиями, кроме разве того, что тогда в этой же военной части служил еще молодой, но уже известный летчик Валерий Чкалов. И еще, из полка по инстанции поступил донос на Георгия Ландсберга, что он систематически ведет контрреволюционную пропаганду, вроде такой: «СССР – это истукан, связанный стальной проволокой...» Тогда донос остался без последствий, его просто «положили в стол». Но позднее, через 10 лет в 1938 году, этот факт был приложен к делу и фигурировал как одно из оснований для ареста Жоржа.

Когда по истечении срока военной службы в 1928 году его демобилизовали, Жорж подал соответствующую просьбу о разрешении временно вернуться в Прагу для завершения инженерного образования. Он получил отказ, а сам факт подачи такого заявления был расценен много позже при аресте как попытка незаконного выезда за границу. Можно только предполагать, что все годы после приезда из Чехословакии в 1926 году и до ареста в 1938 году Жорж находился под особым наблюдением как человек, длительное время проживший и получивший образование за пределами СССР.

Джаз-капелла

Сразу после окончания службы в армии и последовавшего официального отказа на просьбу о выезде в Прагу для окончания инженерного образования, Жорж оказался перед выбором, идти ли работать инженером с незаконченным высшим образованием, или, отбросив всякие сомнения, окунуться в привлекавшую его джазовую музыку, сделать джаз своей профессией. Он выбрал второе, отдав джазу всю свою молодую страсть и энергию, ему было тогда 24 года. Во второй половине 1928 года Г.В. Ландсберг и Б.И. Крупышев создали Ленинградскую джаз-капеллу, оказавшуюся одним из первых профессиональных джазовых ансамблей в советской России 20-х годов. Партнер Жоржа Борис Крупышев играл на гавайской гитаре и банджо и отличался большими организаторскими способностями.

На одной из первых афиш Джаз-капеллы, напечатанной в мае 1929 года и хранящейся в нашем семейном архиве, оказалось много памятных сведений о составе и репертуаре оркестра. Оркестр включал 7 саксофонов (сопрано, 2 альта, 2 тенора, и 2 баритона), гобой, кларнет, английский рожок, 2 трубы, тромбон, укулеле, гавайскую гитару, банджо, рояль и ударные. Капелла состояла из девяти музыкантов, поименованных на афише в алфавитном порядке: Г.Ф. Конрад, А.М. Котлярский, Б.И. Крупышев, М.М. Курбанов, Г.В. Ландсберг, Н.И. Милькевич, Н.И. Мусат, Н.Н. Рукавишников, Г.П. Ятков. Имена А.М. Котлярского и Н.Н. Рукавишникова, а также пришедших в Джаз-капеллу позже О.О. Кандата и А.Ф. Дидерихса, стали известными в истории советского джаза благодаря последующему многолетнему активному и успешному сотрудничеству этих саксофонистов с «Теаджазом» Л.И. Утесова.

В архиве нашей семьи сохранились несколько самых ранних афиш Джаз-капеллы, позволяющих восстановить начальную историю оркестра (Документ 22). Афиша 20–26 января 1929 года анонсирует концерты в фойе кинотеатра «Паризиана» на Невском проспекте перед сеансами популярного в то время фильма «Опиум». Специально отмечено, что мелодическая музыка «OrpheanChorus» исполняется «inJazzstyle». В начале концертный репертуар Джаз-капеллы включал не только джазовую музыку, но и эстрадные танцевальные номера, вроде такого, как «эксцентрические негро-американские танцы и чечетка». Потом программа концертов стала более академичной.

Я не музыкант и, хотя люблю джаз, но недостаточно образован, чтобы судить о достоинствах Джаз-капеллы. Поэтому я прибегаю к цитированию профессиональных отзывов о ней двух широко известных исследователей советского джаза А. Баташева и В. Фейертага, заимствуя фрагменты из их публикаций, упомянутых выше в разделе «Источники».

Алексей Баташев: Джаз-капелла была детищем Г. Ландсберга...

К концу своего пребывания за рубежом Г. Ландсберг даже играл в одном из ансамблей в Праге. Вернувшись в Ленинград, он привез с собой много печатных оркестровок — главным образом из репертуара популярных в те годы английских полуджазовых оркестров Джека Хилтона, Генри Холла и Джека Пэйна.

«Георгий Владимирович обладал обширной эрудицией, он умел прекрасно работать с оркестром. Одновременно он был и педагогом, воспитывал в исполнителях музыкальность, чувство ансамбля, прививал хороший вкус и понимание джаза» — вспоминает бывший музакант Джаз-капеллы О. Кандат.

Большинство аранжировок для Джаз-капеллы делал Г. Ландсберг. Ему помогали С. Каган и Н. Минх — квалифицированные музыканты, которые вскоре стали писать для оркестра и оригинальные сочинения. С Джаз-капеллой начали сотрудничать профессиональные композиторы. В концертах прозвучали сюита из краснофлотских песен советских композиторов, талантливо аранжированная Г. Ландсбергом, четырехчастная «Джазовая сюита» А. Животова, эффектная «Джаз-лихорадка» Г. Терпиловского, «Пионерская затея» С.Кагана, лирическая пьеса «Я одинок» Н. Минха.

Ленинградская печать одобрительно встретила новый ансамбль. Вот, к примеру, одна из рецензий: «Последние выступления Джаз-капеллы в зале Общества камерной музыки вполне удовлетворили в чисто музыкальном плане... С художественной стороны Джаз-капелла имеет определенные достижения. Весь ансамбль, правда, несколько мало укомплектованный, хорошо слажен, ритмически тверд и динамичен. Налицо также целый ряд прекрасных исполнителей. Слушая говорливые мелодии саксофонов, юмористически нежные реплики вдруг преобразившегося в джазе тромбона, набдюдая за деловитой работой ударника, сплошь и рядом солирующего с апломбом завзятого концертмейстера симфонического оркестра, — испытываешь самые бодрые ощущения».

Звучание Джаз-капеллы было весьма насыщенным, «плотным» и, пожалуй, несколько однообразным в тембровом отношении; в фактуре преобладало трех-четырехголосное изложение. Но уже в партитуре «Джаз-лихорадки» Г. Терпиловского (1929) встречались сольные партии и брейки — короткие виртуозные вставки, которых, по признанию автора, было «больше чем надо». Брейки заранее тщательно разучивались исполнителями, являясь подобием импровизации. Исполняемые оркестром пьесы были, как правило, короткими, в пределах двух-трех минут. Г. Ландсберг безусловно знал о значении импровизации в джазе, однако в Джаз-капелле музыканты не импровизировали. При тогдашнем уровне мастерства импровизация казалась артистам недостижимой. Поэтому каждое соло скрупулезно готовилось.

Г. Ландсберг стремился к строгости, академичности исполнения, что сказалось даже на названии ансамбля. По той же причине, наряду с традиционными джазовыми пьесами и оригинальными произведениями советских авторов, Джаз-капелла нередко исполняла также сочинения композиторов-симфонистов, такие как «История солдата» И. Стравинского и «Поэма» З. Фибиха.

Летом 1929 года Джаз-капелла выезжала в Иваново-Вознесенск, где дала три концерта в городском театре. С осени возобновились выступления в концертном зале Общества друзей камерной музыки на Невском проспекте и в зале Государственной академической капеллы. Чистый сбор от нескольких концертов коллектив оркестра передал в фонд займа индустриализации. В ноябре Джаз-капелла дала концерт в Москве, в Политехническом музее, и тогда же выпустила свою пластинку. Афиши оповещали о «новых и популярных вещах русских и заграничных авторов в специальной обработке для Джаз-капеллы.» затем коллектив гастролировал в Мурманске и Петрозаводске. Джаз-капелла устраивала также специальные «просмотровые» концерты для ознакомления культурно-просветительных организаций города с работой ансамбля в области развития культурного джаза камерного типа.

Успех первых выступлений Джаз-капеллы вызвал кое-где появление самодеятельных джаз-бандов. Так, например, в Ленинградском Физико-техническом институте летом 1929 года собралась «Джаз-капелла аспирантов», в которой играли будущие знаменитые физики Лев Ландау, Дмитрий Иваненко, Георгий Гамов.

В оркестре Г. Ландсберга джазовая музыка была представлена в плане чисто концертном, академическом. Репертуар отбирался очень строго. В программах не допускалась навязчивая театрализация, эксцентричный конферанс, дешевая развлекательность. Талантливую композиторскую молодежь привлекала серьезность эстетических устремлений Г. Ландсберга. Будучи одним из первых профессиональных коллективов, Джаз-капелла внесла значительный вклад в развитие и становление советского джаза.

Владимир Фейертаг: В 1928 году вместе с гитаристом и банджоистом Борисом Крупышевым Г. Ландсберг организует Джаз-капеллу, первые концерты которой успешно проходят в Обществе Камерной Музыки на Невском 52.

Фантазия Ландсберга-аранжировщика поистине неисчерпаема. В Джаз-капелле всего три саксофониста, но играют они попеременно на семи-восьми инструментах — в афише одного из концертов указано: 1 сопрано, 2 тенора, 2 баритона и в скобках: кларнет, гобой, бассет-горн. Если вслушаться в единственную обнародованную сегодня аранжировку Ландсберга — фокстрот «Я хотел бы знать» (пластинка «Первые шаги» из серии «Антология советского джаза», М60‒45827 000), можно убедиться, что им не забыт ни один тембр, использована любая возможность показать почти все инструменты.

Ландсберг создал в коллективе, как вспоминают музыканты, атмосферу творческого соревнования. Каждый мог предложить свою аранжировку, любая новая идея принималась после коллективного обсуждения. Георгий Владимирович был к тому же прекрасным педагогом и его репетиции порой становились даже интереснее концертов. В Джаз-капелле впервые прозвучали аранжировки Л. Дидерихса, оригинальные пьесы Г. Терпиловского, Н. Богословского, Н. Минха, С. Кагана, Кроме того Ландсберг оркестровал «Поэму» Фибиха и «Историю солдата» Стравинского. Джаз-капелла стала очень популярной, настолько, что с нею любил петь даже солист Малегота(Малого оперного театра – Прим. автора) Борис Фрейдков.

У Ландсберга был великолепный слух, но «снимать» музыку с пластинки он не любил. Генрих Терпиловский в одном из писем написал о нем: «Г.В. Ландсберг, перед которым я благоговел, — и было за что — однажды продемонстрировал класс безукоризненно точного копирования. Как сейчас помню, он взял у меня запись «Скажи, Арабелла» Теда Льюиса и через нескольео дней Джаз-капелла исполнила ее точно как у Теда Льюиса. Но больше Георгий Владимирович не прибегал к списыванию, хотя оно и давалось ему отлично. Он оркестровывал все сам и никогда не был в плену определенныхштампов или трафаретов.

Несмотря на очевидный успех выступлений Джаз-капеллы, собравшей сильных разносторонних музыкантов, жизнь первого состава ансамбля была относительно короткой — всего один год. В начале 1930 года большинство музыкантов ушли в другие оркестры, привлекшие их своими эстрадными и коммерческими успехами. В частности, для многих оказался тогда соблазнительным «Теаджаз» Леонида Утесова, получивший уже широкую популярность.В этом оркестре музыканты из Джаз-капеллы составили, например, основу группы саксофонистов.

Музыкальная пауза

В конце 1929 – начале 1930 годов Джаз-капелла потеряла многих музыкантов, ушедших в другие ансамбли. Оркестр фактически распался. Прекращение кратковременной, но очень насыщенной жизни Джаз-капеллы явилось тяжелым ударом для Георгия Ландсберга. Он очутился не у дел в музыкальном мире и снова оказался перед необходимостью выбора — что делать дальше? И тут всплыла, как палочка-выручалочка, его вторая, инженерная профессия. Будучи деятельным трудовым человеком и отличным специалистом, Георгий Владимирович не впал в депрессию и не опустил руки, он немедленно начал трудиться на известном ленинградском электротехническом предприятии «Светлана», вел активную работу творческого инженера, получал патенты на изобретения. Оставшись верен джазовой музыке и не прерывая своей инженерной работы, он окончил курс композиции и дирижирования при Ленинградской консерватории.

Эта четырехлетняя (1930–1933) пауза оказалась одним из самых значительных периодов в короткой жизни Георгия Ландсберга. В конце 1930 года он с другом и консультантом профессором Львом Давидовичем Гольдштейном приехал в патентное бюро, которое тогда размещалось в Палате Мер и Весов недалеко от Технологического института. Патентные бумаги от них принимала красивая рыжеволосая молодая женщина, совершенно очаровавшая Жоржа. Он сказал об этом своему другу, заключив, что эта женщина будет его женой (так и получилось). Это была Елена Георгиевна Голованевская, мать моей жены, которую в кругу друзей звали Рыжая Лена (Документ 23). Она была знаменита среди знакомых не только своей привлекательной внешностью, но и высокой образованностью, свободным владением многими языками. На двух из них, английском и немецком, они переписывались с Жоржем, так что их объяснение в любви произошло в ходе изысканного европейского диалога.

Судьба свела тогда двух незаурядных высококультурных молодых людей, Жоржа и Елену, полных огня, энтузиазма и радости жизни. Друзья говорили о Жорже, что он обаятелен и замечательный собеседник. А Елена, обладавшая многими талантами, была привлекательна и гостеприимна.Они поселились в 1930 году в огромной коммунальной квартире вблизи пересечения Большой Подьяческой улицы и канала Грибоедова. В большом холле этой, в прошлом барской квартиры, уже перенаселенной восемью семьями разнообразных советских трудящихся, для молодоженов были выгорожены две небольшие комнатки. Там очень скоро появилось старинное пианино известной фирмы «Wilhelmi», и еще — банджо, укулеле, именная дирижерская палочка, подаренная молодой женой (этот атрибут хранится сейчас в семье нашей дочери Маши Фарбер, внучки Георгия Владимировича), ноты в папках и другие музыкальные аксессуары.

Автор настоящего очерка застал все это почти на прежних местах, поселившись в тех же комнатках после женитьбы на дочери Георгия Владимировича и Елены Георгиевны, которых уже не было в живых (Георгий Ландсберг в конце 30-х годов погиб от руки палача в разгар сталинского террора. Е.Г. пережила военную блокаду и тяжелые послевоенные годы, она умерла внезапно от инфаркта, когда ей было только 49 лет). Лена Ландсберг, ставшая моей женой и продолжающая быть ею более 65 лет, родилась в 1932 году к большой радости папы Жоржа (Документ 24), незамедлительно после заключения гражданского брака между молодыми.

Мне хочется подчеркнуть действительно высокую плодотворность этой паузы 1930–1933 годов, хотя она и прервала концертную деятельность Георгия Владимировича. Перечислю снова то, что за это короткое время кардинально изменило его жизнь: Он встретил женщину, которая составила счастье его жизни, как бы коротко эта жизнь не была отпущена судьбой. Он с женой Еленой Георгиевной Голованевской создали семью и родили дочку (замечу в скобках, которая спустя 22 года составила счастье автора этого очерка). Георгий Владимирович существенно укрепил свой музыкальный фундамент, пройдя в Ленинградской консерватории курс композиции и дирижирования. Наконец, за короткое время работы в индустрии он проявил себя как успешный инженер-электротехник. Однако Г.В. окончательно осознал, что его предназначение не инженерия, а джаз.

Снова джаз

Видимо, рождение дочки и общая счастливая жизнь в молодой семье всколыхнули в Г.В. память о музыкальном творчестве, снова возникло настойчивое желание играть джаз, возобновить работу с оркестром. В 1933 году Г.В. Ландсберг начал играть в ресторане «Астория» в ансамбле, называвшемся «AstoriaKids», нередко перемежая обычные вечерние программы с небольшими дневными концертно-танцевальными отделениями. Этот ансамбль выпустил пластинку, которая, по-видимому, не сохранилась.

В 1934 году, когда возродившаяся Джаз-капелла стала штатным оркестром Ленинградского радио, в числе других произведений был исполнен цикл песен Г. Терпиловского на стихи Лэнгстона Хьюза. В конце 1934 года на афишах оркестра вновь появилось имя Г. Ландсберга. Он вместе с Н. Минхом готовил новые джазовые программы для этого оркестра, который в 1935 году отправился в 10-месячное турне по городам европейской части Советского Союза (Москва, Ленинград, Тбилиси, Баку, Ереван, Ростов, Харьков, Днепропетровск, Киев и Одесса). По-видимому, Г.В. участвовал в этой длительной гастрольной поездке, об успехах которой сообщала пресса.

В 1936 году Джаз-капелла играла в Ленинграде в фойе кинотеатров «Колизей» и «Великан». Одновременно Георгий Владимирович восстановил связи с музыкантами Москвы и Ленинграда. Он получил предложение участвовать в совместных гастролях с известной американской негритянской певицей ЦелестинойКоол (CelesteCole), которая до этого в течение двух лет выступала с джазом Александра Варламова в Москве. Певица прехала в Ленинград с визитом для подготовки совместных гастролей с Джаз-капеллой. И тут произошел смешной эпизод, не известный широкой публике, но служащий дополнительным подтверждением дружеского контакта Г.В. с певицей.Георгий Владимирович представил Целестине свою жену и дочку, тогда еще совсем маленькую девочку. Малышка ничего не знала о существовании человеческих рас и была очень испугана никогда не виданным темным цветом кожи певицы. Мама Елена Георгиевна тихо объяснила, что Целестина негритянка, что для девочки сначала было совсем непонятно и пугающе. Лена громко закричала и кинулась бежать, приговаривая: «Нет, нет! Я знаю! Она гритянка, она гритянка!» Потом все разъяснилось, но в памяти моей жены остался след этого эпизода, хотя на ходу возникшее новое слово, больше не встречалось мне в разговорном русском языке.

Намеченная поездка Целестины Коол с Джаз-капеллой в Тбилиси состоялась в 1936 году, о чем свидетельствуют хранящиеся в нашем семейном архиве афиша и программа концерта, последняя издана на русском и грузинском языках (Документ 25). Эти концертные документы отпечатаны на бывшей тогда в ходу убогой серой бумаге, они содержат много интересного. Сопоставление их с другими архивными и изданными позже материалами показало, что авторы опусов, посвященных ранней истории советского джаза, прошли мимо этих тбилисских гастролей Джаз-капеллы. Так что моя небольшая заметка может дополнить рассказ об ансамбле и о самых последних годах жизни Георгия Ландсберга.

Главное место на большой афише занимает имя Целестины Коол, которая рекламируется как «негритянская певица, артистка Нью-Йоркских театров». Действительно, певица участвовала в Америке в мюзиклах и даже выступила в сопровождении оркестра Дюка Эллингтона. В правом верхнем углу афиши более мелким шрифтом напечатано «Ленинградская Джаз-капелла». А в правом нижнем углу указаны еще мельче: Зав. муз. частью Г.В. Ландсберг и Уполномоченный А.А. Тидеман. Мне не удалось выяснить, что означает слово «Уполномоченный» в приложении к программе эстрадного концерта. Так или иначе, но состав концертной группы был укомплектован еще балетной парой (Деллан) и конферансье (Г.А. Амурский). Концерт проходил под эгидой ГОФИЛЭГТа, что, по моим соображениям, могло означать аббревиатуру чего-нибудь вроде Государственного филармонического эстрадного гастрольного театра.

Музыкальное сопровождение всего концерта осуществляла Джаз-капелла, причем в изданной программе Г.В. Ландсберг был указан как музыкальный руководитель этого ансамбля. Также был приведен полный состав Джаз-капеллы, что представляет особый интерес: Градский Б. (гитара, банджо), Зелигман И. (саксофон, скрипка, пение), Капецкий Ю. (туба, контрабас), Козловский А. (ударные), Лаврентьев Е. (саксофон, кларнет), Минх Н. (рояль), Мунтян А. (саксофон, кларнет, скрипка), Носов Н. (труба), Фрадкин З. (саксофон), Фрадкин И. (трамбон), Ханин Н. (труба).

Если вернуться на несколько лет назад и сравнить приведенный выше состав с первым составом оркестра, то мы увидим, что почти все музыканты сменились, кроме Н. Минха, который впоследствии стал очень известным дирижером эстрадного оркестра Гостелерадио. Что касается Целестины Коол, популярный в свое время эстрадный пианист Симон Каган, сотрудничавший с Джаз-капеллой, написал в небольшой книжке мемуаров «Иных уж нет...», изданной в Тель-Авиве в 2005 году: «В 1938 году Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин в ультимативной форме предложил певице Ц. Коол принять советское гражданство, или уехать в Америку. Целестина предпочла вернуться в США, где потом процветала как преподаватель музыки и эстрадная певица в Детройте».

В 1937 году Джаз-капелла, продолжая концертную деятельность, выехала в Ростов-на-Дону. Там, по словам Владимира Фейертага, «произошла жуткая история». Эта история, которую по отношению к Георгию Владимировичу я бы назвал «Первый арест», воспроизводится здесь полностью по публикации В. Фейертага. Он сам побеседовал с доступными участниками событий через много лет.

Саксофонист Борис Михайлович Гаврилов рассказал, что его коллега саксофонист Володя Данилов в начале первого отделения выходил к микрофону и представлял оркестр: «Наши музыканты — говорил он — не только исполняют музыкальные партии — они звуками выражают собственные мысли. Сейчас вы в этом убедитесь... Какая сегодня погода? — обратился он к оркестру, и тромбонист Давид Фишков ответил мелодией «Солнце всходит и заходит». — А как вы сегодня позавтракали? – продолжал Данилов. В ответ прозвучала русская народная песня «Сухой бы корочкой питался...» — Ну, а о чем сегодня пишут газеты? — Встал трубач и торжественно проиграл «Все выше, и выше, и выше...»

Сидевшим в ложе чинам НКВД юмор не понравился. После концерта Ландсберг и три участника музыкального «разговора» были увезены на допрос. Как явствует из сохранившегося документа «...обвиняемые не обеспечили достаточно высокого художественного уровня программы, допустив в таковой исполнение отдельных текстов халтурного, низкохудожественного качества, не удовлетворяющего запросам зрителя и по своему содержанию не отражающих советской сатиры, что следствием было расценено как их контрреволюционное выступление». Ландсбергу, Фишкову, Гаврилову и Данилову предъявили обвинение по статье 58–10 Уголовного кодекса.

Гастроли были сорваны, труппа вернулась в Ленинград. А в Ростове-на-Дону состоялось слушание их дела, на котором специальная коллегия Азово-Черноморского краевого суда нашла обвинение несостоятельным (оказывается, и такое бывало!) и, «руководствуясь статьей 326 УПК (Уголовно-процессуального кодекса — Поясн. автора), приговорила музыкантов из-под стражи освободить и считать их по суду оправданными». Однако, они провели в тюрьме 43 дня! «Разговаривали с нами вежливо — вспоминает Борис Михайлович Гаврилов — но на допросы всегда вызывали ночью. Главное же – страшно пугаланеизвестность».

Замечу, что статья 58-10 в Уголовном кодексе РСФСР означала: Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений. По мнению автора, этого в то время было вполне достаточно, чтобы посадить музыкантов в тюрьму.

Для Георгия Ландсберга это был первый опыт ареста и заключения в советскую тюрьму, к счастью, закончившийся благополучно. Неотвратимые беды ждали его впереди, но, предчувствуя их, он не падал духом и продолжал работать с джаз-оркестром в кинотеатре «Великан» с неослабевающим энтузиазмом (Документ 26).

Арест. Следствие. Расстрел

Развернутый в стране массовый террор против своего народа продолжался в 1938 году с той же силой. Отец Жоржа Владимир Ефимович Ландсберг, еще в 1930 году «вычищенный» из Наркомвнешторга, жил в Москве на заработки от преподавания немецкого языка на дому. Он был арестован в феврале недоброго тридцать восьмого года как «участник контрреволюционной шпионско-террористической организации харбинских меньшевиков и эсеров». В мае того же года В.Е. был расстрелян (в 1955 году он был реабилитирован «за отсутствием состава преступления»).

Жорж немедленно узнал об аресте отца из сообщения от своей приемной матери Лидии Федоровны из Москвы. Об этом можно судить по некоторым изменениям в его поведении, явно свидетельствующим, что он сразу оценил реальность нависшей над ним угрозы ареста. В марте он публично объявил о разводе со своей гражданской женой Еленой Георгиевной, чтобы обезопасить ее и дочку в случае ареста. Потом он, исходя из тех же соображений, переехал жить в квартиру матери на Петроградской стороне, прописку в которой сохранял. В том же марте Георгий Владимирович прекратил появляться в джаз-оркестре в кинотеатре «Великан». Словом, в той угрожающей обстановке, которая сложилась вокруг, он не ожидал ничего хорошего и хотел оградить, насколько это было возможно, своих родных и коллег от надвигающихся карательных мер. Его дурные предчувствия вскоре оправдались.

За ним пришли на рассвете в ночь с 5-го на 6 июля 1938 года, арестовали по обвинению в шпионаже в пользу Чехословакии и увезли в известную с давних дореволюционных времен тюрьму «Кресты». С момента ареста он исчез для своих близких навсегда. Дома Георгий Владимирович успел оставить короткую записку жене (Документ 27).

В этой записке он снова и снова говорит о своей любви к жене, о том, как трудна была эта вынужденная разлука с нею и дочкой перед арестом, еще раз напоминает, чтобы Елена Георгиевна не забыла и не оставила Лиду (его приемную мать). Эта трогательная записка, в которой все местоимения,обращенные к жене, выделены заглавным «Т» (Ты, Тебе, Твое...), характеризует Георгия Владимировича как чистого любящего человека, каким он и был всю свою короткую жизнь.

Допросы начались 13 июля и, видимо, сразу приобрели пыточный характер. Дело Георгия Ландсберга вели начальник 5-го отделения Моргуль и его помощник Цветков, и начальник 3-го отдела УНКВД ЛО Альтман, известные своими фальсификациями и лютой жестокостью по отношению к подследственным. Человек, сидевший с Жоржем в одной камере, после выхода из тюрьмы, рассказал матери Лены, что допросы Георгия Владимировича продолжались по несколько суток без перерыва. Арестованный в 1938 году художник Борис (Боба) Крейцер, друг и сотрудник Г.В. Ландсберга (он указан на одной из ранних афиш Джаз-капеллы как художник-оформитель сцены, см. Документ 22), поведал, что, будучи под следствием, случайно встретил Жоржа Ландсберга в тюрьме на проходе и успел обменяться с ним несколькими словами. Жорж дал понять, что ничего не слышит, так как следователи во время допросов разбили ему барабанные перепонки.

Достойна упоминания необычная история самого Бориса Крейцера. Согласно описанию Анатолия Разумова, ответственного редактора и составителя Ленинградского мартиролога, (http://www.spbvedomosti.ru/ article.htm?id=10292586@SV_Articles) он был приговорен в 1938 году тройкой к расстрелу. Перед казнью Крейцера перевели из «Крестов» в тюрьму на Нижегородскую улицу. Ночью вызвали, заключенные стояли по двое, построившись большими колоннами, в длинном коридоре. У них отобрали всю одежду, бросили в одну общую кучу, связали руки и, подходя к каждому, задавали вопросы по «установочным данным»: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения... Когда выяснилось, что у Крейцера место рождения и национальность не совпадают с тем, что указано в бумажке, его трижды переспросили, развязали руки, отвели в комнату начальника тюрьмы и, говоря официальным языком, «отставили от операции». Таких людей расстреливали после выяснения обстоятельств через два-три месяца, иногда через пять месяцев. Но в ноябре 1938 года, после упразднения внесудебных троек, людей без приговора суда уже нельзя было казнить. Крейцер отсидел восемь лет в концлагере и был реабилитирован в 50-е годы.

Но вернемся к делу Георгия Ландсберга. На листе 13 его следственного дела указано, что он отрицает обвинения в шпионской деятельности. А на следующем листе 14 приведено приписываемое ему признание: «Я являюсь агентом чехословацкой разведки и на протяжении ряда лет занимаюсь шпионажем в пользу Чехословакии». С этим вымученным признанием названные следователи сформулировали обвинительное заключение, частично приведенное ниже (Документ 28).

В этом обвинительном заключении обращают на себя особое внимание два момента: первый — документально подтверждены имена и должности палачей Георгия Ландсберга; и второй — со ссылкой на конкретный номер приказа Наркома НКВД Ежова — еще до всякого судебного разбирательства, Георгий Владимирович был обречен на осуждение по первой категории, т.е. на смертную казнь.

В более поздних документах указано, что все три следователя, поименованные выше, в разное время были обвинены в фальсификациях и применении недозволенных методов следствия (иначе говоря, пыток). Они понесли наказания вплоть до расстрела, но эта практика последовательного уничтожения участников событий ничего не изменила в сущности сталинского террора.

Во время следствия Георгий Владимирович мужественно и изобретательно боролся за жизнь. По сведениям, полученным матерью О.И. Гандиной от соседа Георгия Владимировича по тюремной камере, он зашифровал в протоколе пыточную историю своего допроса, и эта часть следственного дела, написанная им собственноручно, исчезла бесследно. (Подробнее об этом сказано в последней главе очерка и, в частности, во втором письме Сталину). Далее, на вопрос «Кем вы были завербованы и кто были ваши сообщники?» последовал ответ: «Завербован чиновником чешской полиции ФрантишекомПалацки. Партнерами по шпионской деятельности названы: Карл Гавличек, Вацлав Ганка, Гец фон Берлихенген, Ян Неруда, Божена Немцова». В 1940 году дополнительным расследованием установлено, что все перечисленные лица являются известными фигурами чешской истории, о них имеются сведения в Большой советской энциклопедии:

Бажена Немцова — известная чешская писательница (1820–1862); Франц (Франтишек) Палацки — знаменитый чешский ученый и политический деятель (1796–1876); Карл Гавличек — (псевдоним Гавель Боровский) поэт, журналист (1821–1856); Вацлав Ганка — чешский ученый, поэт (1791–1861); Гец фон Берлихенген— прославленный немецкий рыцарь, воспетый Гёте (1480–1562);

Ян Неруда — чешский поэт, писатель, публицист (1834–1901).

Перечисляя как сообщников эти популярные имена из давней истории Чехословакии, Георгий Владимирович тем самым во весь голос заявил, что его дело сфальсифицировано. Он надеялся, что кто-то из причастных к следствию юристов обратит внимание на абсурдность обвинений и доказательств. Но его надежды не оправдались. Никого из аппарата НКВД, осуществлявшего следствие, никого из так называемых военных юристов не интересовала истина, их целью были фальсификация данных и обстоятельств и террор против сограждан.

Еще одно очень важное разоблачение из той же серии было сделано позже также при дополнительном расследовании. В 1940 году была проведена официальная графическая экспертиза следственного дела, показавшая, что

Георгий Владимирович Ландсберг сам не подписал ни одной страницы протоколов допросов, что все его подписи подделаны (выше приведен отрывок из акта графической экспертизы, Документ 29). Он выдержал пытки и другие формы физического воздействия и не сдался своим палачам из следственного отдела Управления НКВД по Ленинградской области.

Факты подделки подписей и другие нарушения процедуры следствия были выявлены при дополнительном расследовании позднее, а в 1938 году все придуманное и записанное следователями и все несуразицы, приписываемые Георгию Владимировичу, были рассмотрены карательными органами как истина в последней инстанции. По окончании следствия дело Георгия Владимировича Ландсберга было передано для рассмотрения и приговора особой тройке УНКВД ЛО. Эта тройка 31 октября 1938 года проштемпелевала приговор «РАССТРЕЛЯТЬ», как и было предусмотрено всей следственной процедурой. Согласно Акту от 3 ноября 1938 года приговор был приведен в исполнение комендантом УНКВД ЛО ст. лейтенантом госбезопасности Поликарповым А.О., собственноручно осуществившим расстрел и подписавшим «Акт». Однако родным не было ничего сообщено ни о самом приговоре, ни о дате его исполнения.

Только в 1959 году семья, не имевшая никаких официальных сведений о судьбе Георгия Владимировича, получила первое свидетельство о его смерти и, как выяснилось позже, оно было ложным (см. Документ 30). Это свидетельство было выдано ЗАГС Петроградского района Ленинграда 6 февраля 1959 года. Оно удостоверяет, что Георгий Владимирович Ландсберг умер от крупозной пневмонии 24 января 1943 года. В конце 50-х годов, несмотря на смерть Сталина, прекращение массовых репрессий и разоблачения, последовавшие на ХХ съезде КПСС, ответственная государственная организация продолжала распространять наглую ложь и фальсификацию в виде такого вот фальшивого свидетельства о смерти, подкрепленного государственной гербовой печатью.

Второе свидетельство о смерти (см. Документ 30) было получено в 1989 году, и в нем названа фактическая дата гибели Георгия Ландсберга и причина смерти — РАССТРЕЛ, правдивое, но абсолютно непривычное для открытого советского документа слово. Нотариус, у которого я заверял копию этого документа перед нашим отъездом из СССР в Америку, даже привскочил со стула от неожиданности. Он сказал, что видит подобное свидетельство первый раз в жизни. Я думаю, что тогда оно действительно было одним из первых. Сейчас в Интернете такие сочетания двух «Свидетельств о смерти» упоминаются нередко.

В 2014 году моя жена Елена Георгиевна, дочь Г.В., описала детали получения этого второго свидетельства о смерти Георгия Владимировича в коротком рассказе, написанном по-английски. Здесь он, с разрешения моей жены, приведен в переводе на русский язык.

Елена Бергер

ДВА СВИДЕТЕЛЬСТВА О СМЕРТИ

Первое свидетельство о смерти моего отца было лживым. Я не верила ни в указанную дату его смерти в 1943 году, ни в «пневмонию» как ее причину. Эти данные никоим образом не соответствовали обстоятельствам, которые выяснились позже, пробившись через завесу секретности.

Поэтому я написала официальный запрос и опустила его в специальный ящик, прикрепленный снаружи знаменитого «Большого Дома» КГБ на Литейном проспекте. Дома, который был местом, источающим угрозы, страх и легенды о загадочных исчезновениях людей.

Через некоторое время в нашем почтовом ящике появился конверт, на котором не были обозначены ни прямой, ни обратный адрес, не было ни марок, ни штампов почтовой службы. Можно было предположить, что конверт был доставлен нарочным. Внутри конверта на очень узкой полоске бумаги было всего три слова: «Позвоните Александру Ивановичу» и номер телефона. Ни фамилии, ни должности, ни приветствия, ни подписи не было на этом листке.

Я позвонила по указанному номеру. Трубка телефона была поднята немедленно, и кто-то произнес «Да», не называя себя.

– Здравствуйте, могу я говорить с Александром Ивановичем?

– Говорите.

– С Вами говорит Елена Бергер, я получила Вашу записку...

– Я могу дать Вам информацию относительно Вашего отцаГеоргия Владимировича Ландсберга. Он был обвинен и осужден тройкой 30 октября 1938 года и расстрелян 2 ноября 1938 года Место его захоронения не известно. Мы полагаем, что это было в пригороде Ленинграда.

Я спросила: – Где-нибудь около Левашово? (Я слышала, что там были массовые безымянные захоронения тысяч и тысяч убиенных).

Не подтверждая и не отрицая, голос продолжал:

--Может быть, это будет некоторым утешением для Вас. Следователь по делу Вашего отца Альтман был арестован вскоре после смерти Вашего отца. Он был также обвинен и расстрелян.

“Также” звучало оскорбительно: Альтман был известен как особенно жестокий садист.

Я не могла устоять перед соблазном и спросила:

– А что стало со следователем, который вел дело Альтмана? Кто был он? Был ли он тоже арестован и расстрелян?

Голос моего собеседника зазвучал явно сконфуженно:

– Мы не имеем информации по этому вопросу...

Тогда я с его разрешения задала последний персональный вопрос:

– А сколько Вам лет, Александр Иванович?

– Двадцать восемь, последовал спокойный ответ.

Это действительно объяснило многое. Парень родился в 1962 году, через четверть века после террора и массовых убийств. Что он мог знать? Что он мог чувствовать?

Через два месяца я получила новое Свидетельство о смерти отца. Дата смерти была откорректирована, причиной смерти указан «Расстрел». Этот документ был уникален. Во время нашего интервью в Американском посольстве перед эмиграцией в США беседовавший с нами чиновник сказал, что видит подобный документ впервые.

Через короткое время после получения этого второго окончательного свидетельства о смерти Георгия Владимировича мы навсегда покинули советскую страну. Мы увезли с собой в эмиграцию не проходящую горечь утрат, сознание безнадежной несправедливости так называемой советской системы, построенной на крови и костях множества невинных граждан. Среди этих жертв был и молодой, ему было отпущено всего 34 года, талантливый музыкант Георгий Ландсберг.

Баба Лёля продолжает борьбу

Разница поколений отчетливо сказывается на восприятии окружающего мира. Особенно это понятно сейчас с высоты наших стариковских лет, когда прошлое нашего детства уже стало историей, когда открылось многое, бывшее раньше государственной тайной. В детстве мы принимали отсутствие наших отцов как некое естественное состояние семьи, как результат их пребывания в длительных дальних командировках. Взрослые были не столь наивны, они знали, что отцы взяты под стражу, арестованы. Но и они не могли понять особых терминов, используемых в новоязе сталинских карательных органов. В этом новом языке существовало два скрытых определения приговора к высшей мере наказания, т.е. к расстрелу: (1) осуждение по 1-й категории и (2) приговор к 10 годам заключения без права переписки. Истинное содержание этих особых терминов, ясное сейчас почти всем, было тогда известно очень небольшому числу людей.

Мать Георгия Владимировича доцент, а позже профессор Ольга Исааковна Гандина (наша Баба Лёля) была заслуженным врачом, глубоко преданным Советскому государству. Но ей не были известны эти особые термины, используемые в карательном делопроизводстве времен Большого террора. Она воспринимала буквально приговор «10 лет в Дальних лагерях без права переписки». Она не могла представить себе, что на основании этого приговора ее любимый старший сын уже расстрелян. И повела целенаправленную, не афишируемую в семье борьбу за восстановление его доброго имени, за его освобождение. Детали кампании, проведенной О.И., стали известны только после ее смерти, когда в дальнем ящике огромного резного профессорского письменного стола были обнаружены ее архивы. Там, наряду с другими документами, были машинописные копии писем по делу Г.В. Ландсберга, в свое время направленных Ольгой Исааковной в разные правительственные инстанции. Одна полная серия копий оказалась в моем распоряжении. Письма эти, полные здравого смысла и достоинства, были трогательны и убедительны. Но расстрелянные не оживают...

Перечень писем О.И. Гандиной и других относящихся к этой

переписке документов 1938–1941 годов по делу Г.В. Ландсберга

(семейный архив)

№	Дата	Отправитель	Адресат	Главное содержание
1	11.18.1938	О.И. Гандина	Прокурор А.Я. Вышинский	Арест обоих сыновей. Их дела не обнаружены до сих пор. Ответа на это письмо не было.
2	01.12.1939	О.И. Гандина	Народный комиссар внутренних дел Л.П. Берия	Сын Ландсберг Г.В. осужден тройкой на 10 лет без права переписки и выслан на Дальний Восток. О нем нет сведений. Прошу пересмотреть его дело.
3	02.24.1939	О.И. Гандина	И.В. Сталин	Прошу о пересмотре дела старшего сына Ландсберга Г.В., о котором нет известий с момента ареста. Ответ пришел через воен. прокуратуру.
4	05.05.1939	Главная военная прокуратура	О.И. Гандина	Ответ на письмо тов. Сталину: Ваша просьба о пересмотре дела Ландсберга Г.В. переслана Воен. прокурору.
5	05.12.1939	О.И. Гандина	Президиум Верховного Совета СССР	Последовательно арестованы бывший муж и оба сына. От них нет вестей. Прошу разрешить переписку с ними.
6	06.13.1939	О.И. Гандина	Комиссия по помилованиям при Президиуме ВС СССР	Прошу послать это заявление в учреждение, которое сможет ответить, где находится сын и каково его состояние.
7	06.01.1939	О.И. Гандина	Военный прокурор ЛО	Прошу пересмотреть дело Ландсберга Г.В., знаю, что мой сын невиновен.
8	09.08.1939	Военный прокурор ЛВО	О.И. Гандина	Как ответ на письмо Сталину, военный прокурор ЛВО сообщает, что нет оснований для пересмотра дела Ландсберга Г.В.
9	10.30.1939	О.И. Гандина	НКВД Л.П. Берия	Прошу сообщить мне, жив ли мой сын, здоров ли, где находится, могу ли я помочь ему.
10	02.03.1940	Эксперт НТО УРКМ ЛО Андреев	Акт экспертизы, военному прокурору ЛВО	Подписи «Ландсберг» на протоколах допросов на листах 12–48 дела почерку и подписям Ландсберга Г.В. не соответствуют и выполнены посредством их копирования.
11	02.13.1940	Военный прокурор ЛВО (зам. прокурора бригвоенюрист Хитров, помощник прокурора Топорков)	Нач. УНКВД ЛО Гоглидзе	Фальсификации в деле Ландсберга Г.В. установлены. Постановление особой тройки об осуждении Г.В. Ландсберга необходимо отменить, дело прекратить за отсутствием состава преступления.
12	03.28.1940	О.И. Гандина	Нач. УНКВД ЛО Гоглидзе	Приговор моему сыну отменен, он признан невиновным в середине февраля с.г. Помогите найти его.
13	07.23.1940	О.И. Гандина	ГУЛАГ НКВД	Жив ли Г.В. Ландсберг, где находится?
14	07.23.1940	О.И. Гандина	Сталин	Здесь ползут зловещие слухи о том, что все высланные «без права переписки» на самом деле расстреляны.Если мой сын жив, пускай его вернут, если умер – пусть сообщат об этом, но реабилитируют его память: у него есть дочь.
15	1941	О.И. Гандина	Меркулов, нарком госбезопасности	Дело возвращено из прокуратуры СССР с отказом в пересмотре и оправдании

Документы, сохранившиеся с того времени, помещены в таблицу названную «Перечень писем...», они приведены в хронологическом порядке. Это дало возможность последовательно проанализировать ход событий и связать их в единую систему, а также понять, чем руководствовалась и чего добивалась О.И. Гандина, вступив в полемику с органами власти.

Прежде чем перейти к рассмотрению писем Ольги Исааковны в официальные инстанции и ответов этих инстанций, я должен еще раз подчеркнуть, что речь пойдет об эпохе, когда народ в своей массе ничего толком не знал о действительных причинах, методах и последствиях карательных акций. Это с трудом укладывается в наше сегодняшнее сознание, но это факт. То, что сегодня кажется нам открытой книгой, было в те годы тайной за семью печатями. Тем больший интерес для нас, потомков, представляет анализ действий Ольги Исааковны.

Первым было письмо прокурору А.Я. Вышинскому, одному из главных исполнителей сталинского террора. Письмо было датировано 18 ноября 1938 года, т.е. вскоре после расстрела Георгия Ландсберга. Кратко упомянув обстоятельства дела, Ольга Исааковна, ничего не знавшая о приговоре и его исполнении, пишет, что «несмотря на многократно наведенные справки дела моих сыновей (тогда Котя тоже был под арестом) не удалось найти». Не знаю, сколько раз она обежала в поисках все ленинградские тюрьмы и прокуратуры, но ей не удалосьполучить никаких сведений о сыновьях. Вспоминаю стихи Анны Ахматовой «...и ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград», так было. Главный советский прокурор Вышинский, конечно, ничего не ответил трудовому врачу доценту О.И. Гандиной. Но она не собиралась прекращать поиски.

Следующим было подробное письмо наркому внутренних дел Л.П. Берии, отправленное 12 января 1939 года, почти через три месяца после предыдущего письма Вышинскому. В нем Ольга Исааковна сообщила, что знает, что ее старший сын Георгий осужден на 10 лет без права переписки и сослан на Дальний Восток. Она просила подвергнуть пересмотру дело ее сына, в котором произошла страшная ошибка. Письмо заканчивалось словами: «Прошу Вас ответить мне, могу ли я рассчитывать на пересмотр дела моего сына». На это письмо, также как и на предыдущее, не последовало ответа. Объяснять свои действия и отвечать на письма родственников невинно осужденных не входило в правила делопроизводства НКВД.

Очевидно, Баба Лёля поняла, что надо обратиться в самую высокую инстанцию, и написала письмо напрямую Сталину. Оригинальная машинописная копия этого письма (трудно читаемый четвертый или пятый экземпляр под копирку), перепечатанная мной копия и ответ военного прокурора приведены в Документах 31 и 32. Письмо Бабы Лёли Сталину обнаруживает глубокую тревогу за сыновей и уверенность, что Сталин сможет помочь.

Сегодня, глядя из XXI века, не так просто понять отношение людей к Сталину в те годы, более 70 лет назад. Он воспринимался массами советской страны как безусловный лидер, стоящий над событиями, не участвующий в терроре, может даже не полностью информированный о нем, творящий добро. Таким был подход и Ольги Исааковны, которая ожидала действенной помощи, да что там говорить, была уверена, что ее письмо Сталину поможет Жоржу вырваться на свободу. И действительно, ее письмо не осталось без внимания. Уже через два с половиной месяца, 5 мая 1939 года, из Главной военной прокуратуры пришло извещение, что письмо О.И. Гандиной тов. Сталину переслано военному прокурору Ленинградского округа. Несмотря на это обнадеживающее уведомление, упорная Ольга Исааковна продолжила поиск и в том же мае отправила в Президиум Верховного Совета СССР просьбу разрешить переписку с сыном, а также соответствующую просьбу в Комиссию по помилованиям при Президиуме ВС СССР. В ожидании известий она направила в июне письмо военному прокурору Ленинградского округа с просьбой о пересмотре дела Георгия Владимировича Ландсберга. Наконец пришел короткий ответ военного прокурора ЛО от 8 сентября 1939 года. Копия этого ответа полностью воспроизведена в Документе 31 и гласит: На поданную Вами жалобу на имя тов. Сталина и пересланную нам сообщаю, что Ваш сын Ландсберг Георгий Владимирович, осужден и что оснований для пересмотра его дела нет. И подпись: Пом. Военного прокурора ЛВО военный юрист 1 ранга (Гувтва). Как написала Ахматова: «И упало каменное слово...»

А что могли предложить эти военюристы бедной матери? Они-то знали, что Георгий Ландсберг уже расстрелян и сброшен в одну из многих могильных ям, но говорить об этом было запрещено.

Однако имя Сталина в письме, адресованном для проверки в прокуратуру Ленинградского военного округа, оказало магическое действие. Дело Г.В. Ландсберга было извлечено из архива, подвергнуто доследованию и профессиональной экспертизе и, как оказалось, эксперты-юристы потрудились не зря.

Некоторые из результатов этой перепроверки были рассмотрены выше, и сейчас я кратко упомяну их вновь. Первое, что при повторном расследовании обратило на себя внимание юристов, — Г.В. Ландсберг на пристрастном допросе в качестве своих чешских «подельников» назвал известных исторических лиц из далекого прошлого Чехии, имена которых можно найти в Большой советской энциклопедии и с которыми он физически не мог быть знаком и связан. Второе, специальная графическая экспертиза (см. Документ 29) показала, что сам Георгий Ландсберг не подписал ни одной страницы дела, ни одного документа. Все его подписи в протоколах допросов и других документах поддельные. Также выяснилось, что из следственного дела исчезли листы с собственноручными показаниями Георгия Владимировича, записанными так, что если сложить последовательно первые буквы слов, то получится текст, изобличающий пыточные методы, применявшиеся при его допросе.

Я думаю, что если бы подобному дополнительному расследованию были подвергнуты дела других жертв Большого террора, во многих из них были бы обнаружены прямые фальсификации и подделки. Еще раз повторю, для советских органов правопорядка тех лет целью деятельности было не установление истины, а уничтожение подследственных. И дело Георгия Ландсберга подтверждает это. Видимо, Ольга Исааковна начала подозревать истину и 30 октября 1939 года отправила повторное очень короткое письмо Берии с одной просьбой — сообщить, жив ли ее сын и может ли она помочь ему. Письмо, конечно, осталось без ответа.

Органы прокуратуры, вовлеченные в перепроверку дела Г.В., не остановились на экспертизе материалов следствия. Помощник прокурора Ленинградского военного округа Топорков провел дополнительные опросы людей, близких Георгию Владимировичу: матери, жены, друзей. Вся эта большая работа была выполнена в конце декабря 1939 года – начале января 1940 года и завершилась 13 февраля 1940 года рапортом начальнику УНКВД по Ленинградской области комиссару госбезопасности 2-го ранга Гоглидзе, подписанным зам. военного прокурора ЛВО бригвоенюристом Хитровым и пом. военного прокурора ЛВО Топорковым (Документ 33).

В этом рапорте на основе проведенной экспертизы опровергнуты выводы следствия и приговор Георгию Владимировичу Ландсбергу, Дело которого сочтено необходимым прекратить за отсутствием состава преступления. Следователя Ивана Цветкова предложеноПривлечь к уголовной ответственности за фальсификацию подписей обвиняемого Ландсберга и искусственное создание настоящего дела. Иными словами, вся энкведэшная шпионская фантазия, приведшая к расстрелу Георгия Владимировича, была дезавуирована при первой же объективной проверке. Замечу, что проверка производилась прокуратурой Ленинградского военного округа, т.е. армейской инстанцией, и выводы ее были направлены против действий НКВД, т.е. госбезопасности. До написания этого очерка я не мог себе представить подобной коллизии в Советском Союзе, объятом страхом перед карательными органами. Да и сейчас мне не понятно, как могли средние чиновники армейской прокуратуры решиться в те годы на официальное опровержение законности действий госбезопасности, но так это было.

Обнаруживается нестыковка между действиями военного прокурора Ленинградского округа, уведомившего О.И. Гандину еще 8 сентября 1939 года, что Ландсберг Георгий Владимирович, осужден и что оснований для пересмотра его дела нет (см. Документ 31), и выводами перепроверявшей прокурорской группы, однозначно установившей отсутствие состава преступления и фальсификацию дела.

Судя по письму, отправленному 28 марта 1940 года начальнику НКВД по Ленинградской области комиссару ГБ 2-го ранга Гоглидзе (в конце 1953 года он был осужден по делу Берии и расстрелян), Ольга Исааковна узнала о результатах повторного расследования, проведенного военной прокуратурой и завершившегося фактическим опровержением искусственно созданного обвинения Г.В. Ландсберга. В этом письме Ольга Исааковна специально отмечает, что не имеет специального формального уведомления (никакой письменной справки) о невиновности сына и несостоятельности обвинения, что также не имеет никаких вестей о сыне и не знает, где он находится. Из ее письма следует, что вся юридическая машина застопорилась, когда разоблачительные результаты повторного расследования были посланы военной прокуратурой ЛВО на утверждение генеральному прокурору (уж этот-то точно знал, что Георгия Владимировича Ландсберга, как и сотен тысяч других невинно осужденных, давно нет в живых). Чтобы добиться какой-нибудь правды, Ольга Исааковна в поисках сына пишет 23 июля 1940 года в Главное управление лагерями НКВД (ГУЛАГ) с просьбой сообщить хоть что-нибудь о месте его пребывания. Тоже, конечно, ни ответа, ни привета.

Сложилась такая ситуация: в феврале 1940 года Ольга Исааковна Гандина получила достоверные сведения о ходе и результатах повторного расследования дела, приведшего к выводу о полной невиновности ее сына Георгия Владимировича Ландсберга и фальсификации его дела следствием. Однако эти сведения не были подтверждены какой-либо официальной справкой, и она напрасно ожидала формального оправдания и освобождения сына. Тогда, по истечении 5 месяцев бесплодного ожидания, она снова написала подробное письмо Сталину (Документы 34 и 35). Лейтмотивом этого второго письма «вождю народов» был крик души, требование, выраженное словами: Если мой сын жив, пускай его вернут, если умер — пусть сообщат об этом, но реабилитируют его память, у него есть дочь.

Ольга Исааковна, видимо, возлагала большие надежды на это письмо Сталину, но в ответ на него не последовало никаких позитивных акций. Попытки Ольги Исааковны выяснить судьбу сына и способствовать его освобождению на этом не закончились, и в первой половине 1941 года она послала письмо Меркулову, наркому государственной безопасности. Оно, конечно, тоже осталось без ответа, а вскоре началась война, спустя несколько лет после которой Меркулов был расстрелян по делу Берии. Потом Ольга Исааковна прекратила свои поиски, осознав их безрезультатность. Но невиновность Г.В. Ландсберга, благодаря ее могучему натиску на органы власти и правопорядка, юридически была доказана еще в 1940 году. Георгий Владимирович Ландсберг был полностью реабилитирован посмертно в 1958 году за отсутствием состава преступления (Документ 36). Ему возвратили доброе имя через 20 лет после расстрела в годы Большого террора.

Послесловие

Заканчивая очерк, мне трудно расстаться со светлыми образами наших отцов, силою обстоятельств оказавшихся жертвами сталинского террора. Нам с женой в детстве и юности их очень не хватало. А что сказать о наших матерях, Эсфири Львовне Бергер и Елене Георгиевне Голованевской, овдовевших совсем молодыми. Они не связали свою жизнь с другими мужчинами и остались верны памяти своих мужей, что само по себе говорит об очень многом. Наши отцы, Иосиф Шмулевич Бергер и Георгий Владимирович Ландсберг, по самым строгим меркам были душевно чистые, любящие, добрые и талантливые люди. Они достойны памяти, которую хранят о них все ныне живущие поколения нашей семьи, памяти, которая, надеюсь, будет жить долго.