БЕЛОУСОВА  Агриппина Антоновна

«Мне разрешили самостоятельные полеты, но отказали в возможности их осуществить».

Родители мои, уроженцы Ростовской области Калитвинской станицы, были одногодки, 1889 года рождения; они относились к той категории населения, которую называли бедняками.

В 1900 году Российское правительство организовало призыв на строительство железной дороги в Северной Маньчжурии, и мой отец с благословения своих родителей выехал на строительство в город Харбин.

В 1905 году началась русско-японская война. Для нашей семьи она закончилась относительно благополучно потому, что отец пришел с фронта живым и невредимым.

Затем длительное время он работал в главных механических мастерских КВЖД. В 1914 году он умер, оставив маму с шестью детьми. Чтобы прокормить нас,

мама бралась за любую работу и единственную комнату своей однокомнатной квартиры сдавала квартирантам; мы при этом размещались на кухне.

Мама тщательно скрывала от окружающих наше нелегкое материальное положение. Помню, однажды мои старшие братья пришли из гимназии очень рано и сказали, что их исключили из-за отсутствия гимназической формы.

Для мамы это было большим ударом. Темные рубашечки и брюки для ребят мама шила сама; она подгоняла их под гимназическую форму, ибо на приобретение настоящей никогда не было денег.

На следующий день, преодолевая смущение и горе, мама пошла к директору гимназии и рассказала правду о семейном положении. Надо сказать, что к ней отнеслись с пониманием и разрешили детям продолжать обучение.

В конечном итоге все дети получили высшее или среднее образование и работали впоследствии на КВЖД в различных должностях.

Я обучалась в начальной школе четыре года (1918— 1922гг.), затем—в высшем начальном училище (1923— 1925гг.). В течение двух лет (1925—1927гг.) училась в гимназии. В 1932 году окончила плановый институт в Харбине.

В последующие годы (1933— 1934 гг.) мои старшие братья выехали в Советский Союз в поисках работы. Я продолжала работать в пенсионном отделе КВЖД.

Известно, что в 1935 году Советское Правительство продало КВЖД японцам. В этом же году я, мама и младший брат выехали в Советский Союз.

Вначале я работала на железной дороге Самарской области (ст. Подбельск), а затем в 1936 году переехала

в Самару и работала в Самарском Управлении железной дороги.

В 1936 году молодежь области узнала о наборе в летное училище. Я с большой радостью подала заявление, о приеме, просила комиссию разрешить обучение в училище без отрыва от производства.

В 1937 году я уже летала с инструктором, а в 1938 году мне как отличнице учебы разрешили самостоятельные полеты.

Но однажды в училище объявили срочное общее собрание, на котором присутствовали все военные начальники, преподаватели и курсанты. Нам зачитали список курсантов, исключенных из училища за неуспеваемость в учебе. Я, отличница учебы, была в их числе...

В этом же году в Управлении железной дороги начались аресты. Меня арестовали ранним утром. Со мной были два старших брата; один приехал из Джамбула устраиваться на работу.

Как сейчас, помню его разговор с конвоиром:

— Собирайтесь! — сказал конвоир.

— Я не пойду! — ответил ему брат.

— Собирайтесь, там разберемся. Вас отпустят, — сурово настаивал конвоир.

— Я знаю, как вы разбираетесь и как отпускаете! — ответил брат и категорически добавил:

— Не пойду!

Тогда, совсем не к месту, я вмешалась в разговор:

— Ваня, пойдем и разберемся, — настойчиво уговаривала я брата.

Ваня послушал меня и ушел с конвоиром. Больше я его уже никогда не видела... Через несколько лет наша семья узнала, что он был расстрелян в 1938 году.

После ареста меня отвезли в колонию на Кряж. В бараке было 350 человек. Нас разместили по три человека на койку. В этих условиях я прожила десять месяцев, а затем нас отправили по этапу. Условия этапа были таковы. что заключенные не знали, куда едут. Через несколько дней нас высадили из вагонов и сообщили, что направляют в ссылку на пять лет в село Качиры Павлодарской области.

В Павлодаре мы шли свободно без конвоя. Помню, как нас встречали жители, как они давали нам хлеб, картошку и другие продукты, помню их сочувствующие взгляды и слова добрых пожеланий.

Этапники уговаривали меня обратиться к начальнику милиции с просьбой о помощи. Я долго не соглашалась, но, подумав о том, что у нас нет ни денег, ни одежды, ни продуктов, решила поговорить с ним.

Я подошла к нему и произнесла только одну фразу: «У нас нет ничего...». Больше я не могла произнести ни одного слова — слезы застелили мне глаза, и вместо слов я безудержно зарыдала.

Он молча положил в мою руку три рубля, и я едва нашла силы поблагодарить его кивком головы. Эти Деньги в какой-то мере обеспечили наше существование в течение трех суток ожидания парохода до села Качиры.

В селе Качиры мы узнали, что будем работать на Ось-шерыжском элеваторе, расположенном в восемнадцати километрах от села. Меня назначили бухгалтером, остальных — рабочими.

Помню, было трудно после работы преодолевать эти восемнадцать километров по открытой степи в любую погоду, особенно ночью, когда страшен не только зверь, но и человек.

Через некоторое время меня перевели бухгалтером «Заготзерна» в село Качиры. Таким образом мое жилье и работа оказались рядом.

Я была довольна таким переменам в своей судьбе, но ненадолго...

В 1941 году пришла беда для всего Российского народа, началась Великая Отечественная война.

Помню, что каждый день на сельской площади отчаянно играла гармонь, пела и плясала сельская молодежь, провожая друзей на фронт. Парни-призывники держались мужественно; женщины не скрывали горьких и безутешных слез.

Решение пойти на фронт добровольцем возникло сразу. Военкомат был рядом, и я долго уговаривала работников военкомата зачислить меня в списки добровольцев. Но к моему великому огорчению мне категорически отказали. Военком сказал: «Останетесь здесь. В тылу некому работать».

Все руководство элеватора было мобилизовано, и некоторое время мы оставались одни. Затем на должность директора приехал мужчина средних лет. Первым долгом он начал звонить в руководящие организации и требовать, чтобы ему немедленно заменили «ссыльного бухгалтера» на «чистоплотного». Я тяжело пережила его циничное и оскорбительное поведение, но ответить ему не имела права. Знаю, что областные организации пытались его усовестить, говорили ему, что Белоусова тот бухгалтер, который ему нужен, но он настаивал на своем. И, наконец, через неделю он скрылся неизвестно в каком направлении, оставив элеватор под мою ответственность.

Помню один печально-курьезный случай, обычный для тех необычных и тяжелых дней. Однажды приехал к нам работник одного совхоза и просил выписать квитанцию на сданные им тысячу тонн зерна. Спрашиваю:

«Где зерно?». Отвечает: «В поле на корню. Некому убирать — все ушли на фронт». Выписать квитанцию я не имела права, но очень переживала за этого человека и за урожай, оставшийся в поле.

Мне стало намного спокойнее, когда, наконец, вышел на работу главный бухгалтер. Но недолго была я спокойна — грянула другая беда.

В 1942 году я получила уведомление на посылку. Мама высылала мне одежду и обувь, которую приобретала еще в Харбине. Я оформила доверенность на имя нашего шофера, и он привез мне посылку. Я долго ее не вскрывала из-за недостатка времени, сил и настроения.

Однажды ко мне пришла ссыльная женщина по фамилии Петрушкова. В свое время она была выслана из Москвы в Павлодар, а затем переведена в наше село. Она была общительна, вхожа в любой дом и напориста в действиях. Отказать ей в общении я не могла и, преодолевая усталость рабочего дня, уступила ее просьбе вскрыть посылку и показать все вещи, которые прислала мне мама. Все мои вещи ей очень понравились. Через несколько дней меня арестовали и направили в камеру предварительного заключения. Арест мотивировали тем, что я отрицательно отзывалась об отечественных товарах и пропагандировала зарубежные. Посылку отобрали.

В этой камере я сидела девять месяцев. Условия были трудновыносимые, питание плохое, часто не выдавали хлеба или заменяли его куском арбуза. Я не выдержала этой обстановки и заболела. Врач подтвердил болезнь, и меня отправили в пересыльную тюрьму Павлодара. Там я познакомилась с одной женщиной — врачом, которая была осуждена по наговору же Петрушковой. Оказалось, что по ложным показаниям этой женщины пострадали многие жители Павлодара.

Через несколько дней был суд. В зале суд а среди судебных работников мелькала и Петрушкова. Когда мне предоставили слово, я сказала о том, что ложные .показания этой женщины принесли страдания многим людям и ей нельзя этого простить. После судебного совещания зачитали мне приговор: семь лет лагерей и пять лет ссылки. Такого сурового приговора я не ожидала, тем более, что перед началом судебного заседания, в вестибюле, ко мне подошел адвокат и сказал: «Я знакомился с вашим делом, вас не накажут...».

Наступила новая полоса страданий. Меня отправили в Казахстан в пересыльную тюрьму, в самую тяжелую и неблагоустроенную. Нас поселили в большой барак с двухъярусными нарами. Когда заключенные возвратились с работы, оказалось, что все места уже заняты, пришлось переселиться в другое помещение с открытой дырявой крышей, через которую проникал снег. Спали в обуви, бушлате, брюках и шапке, в них же и работали.

Мы рыли глубокие траншеи без применения каких-либо механизмов; из глубины траншей поднимали землю ведрами на веревках. Кроме этого, возили тяжелые тачки и носили длинные бревна. Приходили с работы страшно уставшими. В нашем «доме» не было воды, и мы не умывались, просыпаясь по утрам.

Однажды вечером я отправилась за водой к пропускным воротам и увидела страшную картину: на санях-розвальнях лежали замерзшие тела, которые везли на захоронение. Мне стало страшно, я убежала обратно в барак и впоследствии никому об этом не рассказывала.

На редкость плохим было медицинское обслуживание в этом лагере: всего один врач — женщина, которую мы никогда не видели в белом халате. Она всегда ходила в военной форме и на все наши обращения отвечала односложно: «Ничего страшного у вас нет. Все пройдет».

Помню, однажды нас пригласили чистить картошку, которую заготовили в овощехранилище лагеря. Лучшую картошку выдавали начальству, второй сорт — охране, а гнилую с землей — для заключенных. Эту, последнюю, повар приказал перебрать и очистить от земли. Наблюдавший за нами в тот момент начальник охраны закричал: «То, что сюда дают, не может быть отбросом. Пусть все едят!». Эти отбросы были загружены в котел. Их готовили и в последующие дни до тех пор, пока люди не начали умирать на глазах. И все это продолжалось долго, до тех пор, пока в лагерь не пришел этап фронтовиков: они написали обо всем в Москву. Вскоре начальника лагеря сняли с работы.

Часть заключенных, в которую вошла и я, начали готовить в Петропавловскую крепость. Нас выстроили в колонну и вызывали поименно по сроку заключения. Дошла очередь до меня; я называю свой срок: «Семь лет!». Начальник тюрьмы поправляет меня: «Пятнадцать лет!». Я возражаю: «Семь лет!». Начальник конвоя тогда приказывает: «Отойдите в сторону!». Тогда я очень испугалась, что останусь одна, без тех людей, к которым давно привыкла.

«Пусть будет пятнадцать!» — сказала я и заплакала. Начальник конвоя озадаченно посмотрел на меня и пошел в контору выяснить ошибку. Потом он вышел из конторы и приказал встать в колонну.

На этом этапе я запомнила мальчика лет тринадцати. Несмотря на сильный мороз он был босой и все время бегал среди этапников. Ему никто не запрещал сопровождать нас.

Мы прибыли на Руд-Бакал, и нам оказали медицинскую помощь; большинство этапников направили в стационар. Меня долго обследовали и затем оставили на

Руд-Бакале, где я работала в строительной бригаде, а осенью, в октябре, была занята на уборке картофеля.

Близилась холодная зима, а мы были плохо обуты и одеты. Однажды на уборке картофеля у меня полностью оторвалась подошва, и с голой ногой я работала с утра до вечера.

Через полтора года нас этапировали на Старый Байкал, где выполняла разные работы на строительстве.

Наконец, пришел срок освобождения. Я отказалась от отправления в Казахстан, я просила отправить меня в Самару, где жили моя мама и младший брат.