Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слезы первые любви!

            А. БЛОК «Россия», 1908 г.

I. ИЗ ИСТОРИИ ОСВОЕНИЯ ЗАУРАЛЬЯ

О Сибири, ее прошлом, настоящем и будущем написано огромное количество художественных, научных и историко-публицистических книг.

Русские торговые люди еще в начале текущего тысячелетия знали о существовании за Каменным Поясом (первоначально говорили: за Поясным Камнем) обширнейших и богатейших свободных земель. В XI веке, например, те земли называли Юргой, торговцы проникали туда и по суше, и по северным морям и рекам.

Впервые же слово Сибирь появилось в летописях, как утверждает известный советский писатель-сибиряк Валентин Распутин, в начале XV века — именно тогда русские стали проявлять повышенный интерес к зауральской стороне.

Активное же освоение Сибири связывают с походом боевой дружины донских и поволжских казаков под предводительством Ермака. Прослышав о свободных и тучных землях, в которых, кроме того, якобы содержатся несметные богатства, дружина из Прикамья по верховьям северных рек и их притокам в 1581 (по другим предположениям двумя годами раньше) добралась до рек Тура и Тобол. Казаки действительно увидели здесь царство нетронутых земель и лесов, но не остановились тут и по восточному склону Уральских гор двинулись на юг, разбивая на своем пути отряды сибирского хана Кучума, а затем в решающем сражении победили его.

Продвигаясь по зауральским землям, казаки строили, преимущественно по берегам рек, сторожевые опорные, поселения, внедряя среди местного населения свои традиции, уклад жизни и нравственные основы казачества.

По пути, проложенному Ермаком Тимофеевичем, из российских глубин двинулись многочисленные переселенцы, главным образом, русские, украинцы и другие. Среди них были крестьяне, бежавшие от своих жестоких эксплуататоров, а также служивые люди, которым русский царь за- верную службу жаловал огромные поместья. Сюда устремились и просто одержимые иметь землю, возделывать ее, выращивать хлеб, разводить скот...

Одна из таких групп русских в середине XVII века остановилась около небольшого татарского поселения Явлу-Тур и построила свою слободу. Название для нее взяли местное, лишь переделав его на русский лад — Ялуторовская.

Заселение края шло стремительно. Уже в следующем столетии здесь появились крепости Троицкая, Челябинская, затем Звериноголовская, Пресногорьковская и многие другие...

Ходоки из Ялуторовской слободы разведали, что в 50 верстах от города Кургана река Тобол расходится на два рукава, которые далее по течению снова соединяются в одно русло. Между рукавами образовался как бы остров длиною девять и шириною пять верст. Один из рукавов, левый, местные жители называли Талицей, на его высоком берегу рос сосновый бор. Известно, что островное положение более безопасное, чем равнинное, потому тот «остров» и заинтересовал переселенцев. Дело в том, что тогда боялись набегов татар (коих называли киргизами). А тут водная преграда, высокий берег, незатопляемый вешними водами, сосновый бор. Словом, место для жилья подходящее. Так в начале 30-х годов XVIII века «остров» облюбовали семь семей из Ялуторовска, в их числе были четыре семьи Беляшовых. Переселенцы заложили около соснового бора поселение, назвав его Сосновкой. Зимой по санному пути перевезли домашнее имущество, перегнали скот. Почва около поселения оказалась, однако, песчаной и жители, сколько ни копали, не могли добраться до воды, ее приходилось брать из реки, а берег крутой и высотой до 15 аршин, вот и попробуй поднимись с деревянными ведрами. Из-за этих неудобств сосновцы сменили место жительства — перевезли свои дома на две—три версты выше по течению реки и около луки (старое русло, заросшее ивняком) обосновали новое селение, назвав его тоже Сосновкой — Сосновка-два. Вода здесь находилась на глубине 4—5 аршин, что позволяло рыть колодцы в каждом дворе.

И земли оказались плодородными, пригодными для возделывания зерновых. Имелись также обширные заливные луга, дававшие обилие отличного сена, что благоприятствовало разведению крупного рогатого скота и лошадей.

Поселок быстро застраивался, и к концу того же XVIII века в нем насчитывалось до 40 дворов. Стал ощущаться недостаток пахотных земель. И тогда на левом берегу Талицы, в 4—5 верстах от Сосновки-два, появилось еще одно поселение — Сосновка-три. Здесь оказалось много свободных, тоже плодородных земель, главным образом, черноземов и лугов.

II. ДИНАСТИЯ БЕЛЯШОВЫХ

Кто был мой предок, пришедший в первую Сосновку в составе тех четырех семей Беляшовых, сказать трудно, но родословная с Беляшова Николая Васильевича известна. У него было два сына, одного из них звали Федором.

Особо хочу рассказать о моем отце Мартемьяне Федоровиче.

Это был неутомимый, честный труженик, талантливый организатор, предприимчивый преобразователь жизни на селе, бескорыстный человек. В молодости он пел в церковном хоре, научился грамоте, перечитал все книги из библиотеки знакомого священника, стал убежденным атеистом.

До революции крестьяне нашей деревни держали много лошадей и крупного рогатого скота, собирали стопудовые урожаи зерновых, в основном ржи, много производили мяса и масла.

Мартемьян Федорович в двадцатые годы имел образцовый по тем временам скотный двор: 20 дойных коров, получал в среднем от каждой по пуду молока в день, а за год до 4 тысяч килограммов. Он принимал активное участие в организации в 1904 году Сосновской маслоартели, стал инициатором разведения серой шведской мясомолочной породы скота «Шотгорн». В 1911 году организовал Сосновское кредитное товарищество, возглавлял его правление до ноября 1920 года, т. е. до слияния его с кредитной кооперацией. С помощью отца в 1912 году в Сосновке открыта артельная лавка, которая существовала до разгрома ее белыми. В том же году в деревне создали сельскохозяйственное общество, им отец руководил восемь лет. Общество имело прокатный пункт земледельческих орудий и машин до 16 названий, в том числе жатки, сенокосилки, грабли конные, сеялки, плуги, бороны «зиг-заг». Имелся зерноочистительный пункт, где действовали триер «ГЕДА» № 3, две сортировки Клейтона и веялки. На пункте ежегодно сортировалось от 10 до 13 тысяч пудов зерна.

По инициативе отца в 1913 году организована сельскохозяйственная библиотека, построены начальная школа, два казенных амбара для ссыпки и хранения зерна емкостью 30 тысяч пудов. В 1915 году Мартемьян Федорович участвовал в строительстве Курганского кооперативного элеватора вместимостью миллион пудов. В следующем году вместе с сельчанином Сергеем Афанасьевичем Кондрашиным организовали мукомольное товарищество, построили на реке Талице вальцовую мельницу.

После февральской революции в марте 1917 года отца избрали делегатом Всероссийского кооперативного съезда, который проходил в Москве в здании университета.

После Великой Октябрьской социалистической революции отец стал инициатором постройки в деревне Народного дома, в нем размещались правление кредитного товарищества, сельсовет и библиотека. В декабре 1919 года его избрали делегатом Окружного съезда Советов, до ноября 1925 года заведовал Народным домом и библиотекой. Последнюю посещало в среднем до 40 читателей в день. Отец распространял среди крестьян газеты и журналы. Большим, спросом, например, пользовался журнал «Сам себе агроном». Отец и его старшая дочь Александра активно участвовали в ликвидации неграмотности среди взрослых, это делалось на общественных началах.

1927—28 годы. Отец — председатель правления маслоартели. В ноябре 28-го по предложению председателя Утятского райисполкома Александрова отец вместе с сельчанином Е. Бессоновым организовали в Сосновке сельхозартель «Красный пахарь», в ней объединились 38 дворов с общим числом едоков 153. В составе артели было 70 процентов бедняков.

В мае 1929 года отца избрали делегатом на Первый губернский съезд Советов, который проходил в г. Челябинске. На нем выступал Иван Дмитриевич Кабаков.

На этом плодотворная общественная деятельность и трудовая карьера Мартемьяна Федоровича оборвались, для него и его семьи настали черные дни, связанные с культом личности "Сталина и массовыми репрессиями. В конце 1929 года исключили из артели, раскулачили и 7 марта 1930 года вместе с семьей выслали на север Уральской области.

Мартемьян Федорович умер на 79 году жизни в 1949 году в городе Североуральске.

Жизнь деревни до коллективизации

Деревня жила общиной, все вопросы самоуправления решались на сходах. Например, на одном из них было решено: силами крестьян устроить поскотину. Она начиналась две версты выше по течению реки Талицы, огибала деревню с северо-запада и примыкала к той же реке в полутора верстах ниже по течению. С устройством ее скот стали выпускать за околицу без пастуха, не опасаясь потравы ими посевов. По решению схода выстроен мост через Талицу. Или такое. На выезд старшему сыну Мартемьяна Федоровича — Ивану на учебу в г. Курган потребовалось согласие

всех жителей Сосновки. И вот 22 мая 1905 года созван очередной сход, на него явилось 69 человек из 96. Было единогласно принято решение, которое назвали Приговор. Документ подписали 25 человек (остальные участники схода были неграмотные). 13 июня 1905 года Приговор утвердил крестьянский начальник второго участка Курганского уезда. Сход проводили староста Сапогов и писарь Исаак Черкозьянов.

Уникальный по форме и содержанию документ на странице 10 (печатается с сохранением стиля).

Ивана Мартемьяновича после учебы направили в г. Благовещенск, где он работал на строительстве дорог и мостов.

...А какие были веселые радостные престольные праздники, скажем, Троица, Ильин день, Петров день, Покров, Рождество и др.!

Гуляли два дня, так как работать в праздники считалось грехом. К празднику в каждом дворе делали генеральную уборку: ремонтировали, красили, подметали, до блеска начищали конскую упряжь, самих лошадей. Всякий старался перещеголять своего соседа в усердии.

С 12 часов дня начинались скачки на верховых лошадях. В центре села — в летнее время — проводились соревнования по вольной борьбе — одна деревня против другой. Устраивались и своеобразные смотры невест. Девушки выстраивались шеренгой, а кавалеры проезжали мимо них на парах или тройках лошадей и приглянувшихся девушек приглашали прокатиться.

Тут и там на улицах шныряли лотошники, они продавали бусы, серьги, ленты и прочую мелочь. В палатках продавали прохладительные напитки, ткани, галантерею. Всюду плясали и пели под гармошку. Из каждого дома неслись веселые голоса гостей... Празднество продолжалось до позднего вечера...

Веками выработанные деревенские обычаи, общение между людьми и труд на своей земле были в радость каждому.

А потом... Потом были принудительная коллективизация, подневольный труд на протяжении десятилетий. Земля, по сути дела, стала бесхозной, ничьей. Деревня наша опустела, исчезла радость труда — словом, все, что было создано, накоплено вековым трудом, потом крестьян, разрушили. В деревне не стало мельницы на реке, Народного дома, складов для хранения зерна, моста через Талицу и многого другого. Нарушился сам уклад, быт народный...

ПРИГОВОР №25

Утверждаю: 13/VI-1905

(Подпись)

Сосновского сельского схода Камышевской волости Курганского уезда Тобольской губернии.

1905 года, мая, 22 дня, мы, нижеподписавшиеся, состоящие в введении крестьянского начальника 2 участка Курганского уезда, крестьяне Тобольской губернии Курганского уезда Камышевской волости Сосновского сельского общества, состоящие из селения Сосновского, в котором ревизорских душ 220 и домохозяйств, имеющих права голоса на сельском сходе 96.

Сход созван решить сельским старостой Сапоговым. Куда явилось 69 домохозяев, где обсуждали заявление крестьянина однообщественника нашего Мартемьяна Федоровича Беляшова об увольнении для продолжения образования в среднем учебном заведении. Мы, по обсуждению заявления Беляшова, единогласно

ПОСТАНОВИЛИ:

уволить от нашего общества для продолжения образования в средних учебных заведениях крестьянского сына Ивана Мартемьяновича Беляшова, мы согласны, в чем и подписуемся:

Грамотные: Дмитрий Рухлов, Яков Черкозьянов, Гурьян Кондрашин, Яков Беляшов, Николай Беляшов, Егор Гурьев, Георгий Бессонов, Никита Кондрашин, Павел Бессонов, Гаврило Беляшов, Сергей Беляшов, Андрей Беляшов, Василий Алексеев, Сергей Алексеев, Филипп Кочнев, Михей Беляшов, Трофим Алексеев, Костя Беляшов, Мартемьян Беляшов, Василий Рухлов, Герасим Рухлов, Василий Кочнев — всего 25 человек.

За неграмотных 44 крестьян расписались их односельчане.

Сельский староста Сапогов.

Писарь Черкозьянов.

(Круглая печать)

III. ДЕТСКИЕ ГОДЫ. ЮНОСТЬ

В течение многих лет я вел дневник. Записывал в основном то, что видел в своей большой семье, деревне, записывал свои мысли, взгляд на то или иное событие и явление общественной жизни.

Самые ранние впечатления относятся к 1919 году, когда мне было пять лет. Естественно, писать тогда я не мог, поэтому о детстве написал уже будучи взрослым, при этом старался восстановить как можно больше подробностей из той поры, ставшей уже недосягаемо далекой. Для публикации отобрал, на мой взгляд, наиболее существенные факты и события из своей жизни, жизни родственников и тех, с кем общался.

1919 г. Апрель

В нашей большой семье основные вопросы решались за обеденным столом, когда все были в сборе.

...Мне пять лет, но я прислушиваюсь, о чем говорят старшие. Понял: тятя с мамой завтра ранним утром поедут на Вымочку — так назывался наш земельный надел — посмотреть поля, не пора ли начинать посевную.

Я встал тоже рано, умылся, попросил у мамы поесть. Она, должно, поняла мои намерения и сказала, чтобы я попил молока и еще немного полежал. Значит, меня не хотят брать с собой. Я начинаю плакать: «Возьмите меня с собой!». Тут подбежала сноха Харитина, схватила меня в охапку и унесла в избу, а Евлампии велела закрыть ворота. Через некоторое время, решив, что отец с матерью уехали уже далеко, а сам я не смогу открыть ворота, меня отпустили во двор. Через калитку я выбежал в сад, перелез через забор и изо всех сил пустился по дороге догонять ходок. Когда же отец заметил меня, подстегнул Воронка. Но я не отставал, гнался за ними, наверное, около версты, пока они не остановились. Мама взяла меня на руки, прикрыла полой своей куртки и стала подолом вытирать на моих щеках слезы. Одет я был легко: в домотканную рубаху да чей-то картуз.

У поскотины я выскочил из ходка, открыл ворота и, когда мы проехали через них, сел на свое место, к маме. Мама прижала к себе, поцеловала. Так мы и доехали до Вымочки.

Поле уже очистилось от снега, но кое-где стояли лужи воды, цвела мать-и-мачеха. В березовом колке на деревьях гомонили грачи.

Первым делом я залез на чердак избушки, заглянул под сени, в колодец, а затем забрался на толстую осину, на которой чернело множество грачиных гнезд. Почти во всех виднелось по два-пять яиц. Птицы подняли неимоверный гвалт, пикировали на меня, едва не касаясь картуза на голове. Гнезда я, конечно, не тронул. Отец не разрешал делать этого.

Июль. Вымочка

После завтрака, который приготовил старший брат Семен, я отправился в лес собирать для костра хворост. На костре я намеревался сжечь двух грачат-слетков, которых поймал заранее и посадил в ведро. Брат догадался о моем намерении, взял веревку и привязал меня к старой березе, что стояла около колодца, а сам отправился пахать паровое поле. Я пытался развязать узел и, когда это не удалось сделать, заплакал. Освободили меня часа через два приехавшие на лошадях братья Рухловы — Митька с Костей. Увидев меня в таком положении, они сначала перепугались, потом бросились ко мне узнать, что случилось, и лишь потом распутали веревку. При этом Митька предупредил меня строго, что если я снова буду сжигать живыми птенцов, сами привяжут меня к березе.

Так мне был преподан урок: беречь все живое, и его я запомнил на всю жизнь, хотя кое-какие жестокие поступки совершал еще не раз.

Август

Жарким днем я со своими товарищами Семкой Рухловым и Мишкой Мастридиным играли в нашем огороде. Кто-то из них сказал мне, что моя мама родила девочку. Мы побежали посмотреть на новорожденную. Однако нас, к нашей досаде, не пустили даже в комнату к маме, не показали сестренку.

Через несколько дней сноха Серафима и Евлампия стали собираться в церковь деревни Камыши крестить мою сестренку. Мне захотелось посмотреть, как это делается. В день отъезда — пока старшие собирались и думали, как бы уехать без меня — я вышел во двор, принес из завозни хомут, седелко,

вожжи и стал ждать, кто бы мне помог запрячь Карюху. Все взрослые рано уехали в поле, и в доме не осталось такого, который мог бы меня задержать. К моему счастью, Серафима согласилась взять меня в церковь, пообещав матери присматривать за мной, а в конце добавила:

— Он будет крестным новорожденной.

В церкви я с неописуемым восторгом рассматривал иконы, большие подсвечники, одеяние священника. Подошла наша очередь крестить. Мы стали около купели. Священник что-то читал, махал кадилом и кистью, которую предварительно макал в святую воду — брызги ее летели на нас. Потом он чем-то помазал лоб девочки, и крестная понесла ее вокруг купели. Я должен был идти вслед за ней, но меня кто-то придержал за полу зипуна, а потом отпустил и сказал: «Догоняй!» Я бросился бежать за Серафимой, размахивая полами расстегнутого зипуна, чем вызвал смех присутствующих.

Так моя сестра Люба стала моей крестницей. Мне много пришлось с ней нянчиться, так как сводная сестра Евлампия была уже взрослая, и ее брали на работу в поле. Дома же оставались Августа, Колька и я. Мама наказывала мне, что если Люба будет плакать, накормишь ее жваками.

— Корми, пока она не отвернется.

Я так и поступал. Как только Люба начинала плакать, я звал соседских девчонок Анку и Пейку Абрамовых, Варьку Григорьеву и вместе начинали ее кормить. Кусок хлеба обмакивали в соль или сахар, откусывали, долго жевали, а затем размятую массу толкали в рот Любе. Но вот она начинала отворачиваться и выплевывать, и мы прекращали ее кормить. Потом мы брали ее подмышки и тащили на улицу играть. Конечно, нянчиться должна была Августа, а не я, но сестре давали другие, более важные поручения по дому.

Вспоминается такое.

Однажды брат Семен сказал мне, чтобы я ночью обстриг у Августы косы, чтобы она поменьше «воображала». Косы у нее были длинные, каждый день их перед зеркалом долго расчесывала.

Я не любил откладывать задуманное. Вечером приготовил ножницы для стрижки овец, обдумал, как ловчее выполнить просьбу брата. Спали мы четверо на кошме, разостланной прямо на полу, под одним одеялом. Усложняло дело то, что тятя с мамой спали тоже в этой комнате. Дождавшись, когда все уснули, я нащупал косу сестры и стал резать. Коса была толстая, ножницы тупые, кроме того, ночью хорошо слышался

скрип их. Все-таки одну косу обрезал, а вторую решил в следующую ночь. «Днем наточу ножницы, — подумал я, — быстрее пойдет дело».

Проснулся я рано. Отец ушел на работу, мама возилась на кухне. Предчувствуя неприятность, я укрылся с головой, жду, что будет. Вот Августа встала, увидела свою косу отрезанной, схватила ее и со слезами на глазах побежала к маме:

— У меня коса отпала!

Мама заохала:

— Это опять Васька-варнак натворил!

Она стянула с меня одеяло, но, видя, что я сплю, вскоре отошла, пригрозив: «Ну, погоди, придет отец, он тебе задаст, варнак!»

Днем на кухне собралась вся семья. Все смотрели то на косу, которую в руках держала сестра, то на меня. Отец молчал, потом снял с себя помочи и отхлестал меня. Я не сопротивлялся.

Вторую косу у Августы отрезала жена брата Ивана Серафима Павловна. Не ходить же с одной!

Евлампия жалела меня и говорила, что мне от отца попадало одному больше, чем остальным его девяти детям.

Меня все интересовало, я хотел знать все.

Однажды в огороде я увидел растение с симпатичными цветами. Племянница Зина, будучи тут же, сказала, что это белена — очень ядовитая трава и если ее съесть, то можно умереть. Я удивился ее словам: как это можно умереть от такого пустяка? Тут же выдернул растение, обтер корень и стал жевать.

— Ничего особенного, — сказал я, торжествуя. — Только немного горчит, да и запах неприятный.

Через некоторое время почувствовал головокружение, глаза остекленели, я перестал помнить себя и контролировать свои действия. Позже мне рассказывали, что я карабкался то на столб, то на стену, призывал всех куда-то бежать. Увидев, что со мной творится что-то неладное, Зина и Люда сказали об этом маме и Серафиме Павловне.

Серафима Павловна поила меня теплым молоком, делала еще какие-то процедуры. Соседи, собравшиеся в нашем дворе, удивлялись моему безрассудному поступку, а мама прямо-таки

испугалась: как бы я не умер. Однако все кончилось благополучно.

В середине зимы у меня начались сильные боли в правом боку. Уж не отравление ли летнее сказалось? Меня решили отправить в больницу. Отец, прихватив с собой четыре фунта сливочного масла (подарок для врача), повез меня в Утятскую больницу за 15 верст от Сосновки. Врач — солидный дядька — принял нас хорошо и посоветовал отцу оставить меня в больнице для установления точного диагноза. Меня поместили в палату. Но скоро боли у меня прошли. Уже на второй день я свободно бегал по коридору, заглядывал в соседние палаты. Медсестра отовсюду меня выпроваживала, даже запретила выходить из своей палаты. Вечером, когда она ушла домой, я решил в коридоре поучиться отбивать чечетку, как это делал мой сосед Ганька в своих хромовых сапогах. У меня долго не получалась дробь — очень мешали комнатные тапочки. Я сбросил их и стал отбивать дробь снова. Надо было стоять на одной ноге, а второй — то пяткой, то носком — резко ударять по полу, потом проделать это другой. Чтобы дробь сильнее слышалась, я изо всех сил бил ногами по холодному полу. Занятия мои продолжались, пока больные не потребовали у врача, чтобы меня перевели в другую палату. Меня выписали.

Картинка из деревенской жизни

Как-то сестра Августа позвала меня и сказала, мол, посмотри во двор соседа Ивана Николаевича. Я подошел, заглянул через плетень. А происходило там вот что. Иван с невозмутимым спокойствием избивал кнутом свою жену — красавицу Анфису. Она не убегала от него и не защищалась, навзрыд плакала, падала ему в ноги и моляще-жалобно повторяла:

— Ваня!.. Ваня!..

Он приказывал ей встать — и снова слышался свист кнута. Впрочем, в те годы подобные картины были обычными. По старым традициям, жена не могла рассчитывать на защиту своих родителей, свекрови или соседей. Муж был судьей своей жене, ее повелителем.

Уже, будучи взрослым, я узнал: Иван бил жену только потому, что хотел показать свою власть над ней. Несомненно, из-за частых побоев она рожала неполноценных детей, которые вскоре после рождения умирали. Да и сама она, прожив с Иваном всего несколько лет, умерла. До последнего часа ни она, ни он не обращались к врачам, лечились у бабок.

Много говорили и о таком случае. В деревне Ключики молодая жена облила мужа кипятком, и тот вскоре скончался. Суд приговорил ее к шести месяцам исправительно-трудовых работ, которые она отбывала, работая уборщицей в райисполкоме. Суд, вероятно, учел, что она была выдана замуж против ее воли, и что муж постоянно издевался над ней.

Наша Сосновка считалось самой культурной деревней в Курганском уезде. Сестра Александра в то время работала на общественных началах библиотекарем, участвовала в ликбезе. При Народном доме польский еврей Степан Тимофеевич организовал кружок художественной самодеятельности, в нем участвовали снохи Серафима Павловна, Харитина, Мотя, сестры Александра, Агапия. Сосед Василий Василисин выпускал стенную газету, пробовал сочинять стихи, подражая Маяковскому. Я любил ходить в Народный дом, особенно на репетиции драмкружка, где суфлером была сноха Серафима Павловна...

В тот год, 1921, я пошел в первый класс. Помню, учительница Анна Алексеевна усадила меня на первую парту с Феней Рухловой. Уже на второй день меня избрали старостой класса. Чтобы поддерживать в нем дисциплину на должной высоте, я решил сполна использовать свою власть. На следующий день принес в класс плетку. В перемену между уроками на улицу я не побежал, а стал наводить в классе порядок: троих моих одноклассников за какие-то нарушения огрел по спине плеткой. После звонка на урок учительница вошла в класс и заметила, что двое учеников плачут. Установить обидчика не составляло труда. Анна Алексеевна потребовала, чтобы я отдал ей плетку, но мне было жаль ее... Словом, в тот же день меня сместили с высокого поста, старостой избрали девчонку.

...Лето в 21-м выдалось засушливое, по этой причине хлеба не уродились. Урожай дала лишь озимая рожь, яровые же (пшеница, ячмень, овес) хотя и выколосились, но низкорослые, в две четверти высотой — завязали щуплые семена. Такие хлеба не косили, а рвали, как лен, руками.

В Сосновке после первой мировой и гражданской войн осталось много вдов с детьми. Эти семьи больше, чем другие, страдали от начавшегося голода.

Как-то летним утром я услышал вопли в здании Народного дома. Пошел туда. Оказалось, соседа Ваньку Василисина (ему было 15) уличили в краже кур, привели в сельсовет, связали сзади руки, просунули палку за спиной и поворачивали ее до тех пор, пока тот не начинал кричать от боли. Временами кто-нибудь из присутствующих повторял: «Будешь еще? Будешь?» Другие требовали: «Крути ему, подлецу, руки!».

За воровство в деревне карали строго, в большинстве случаев учиняли настоящий самосуд.

В одну из дождливых осенних ночей в наш дом забрались воры, унесли кое-что из вещей. Вскоре выследили, как одна женщина из деревни Раскатиха регулярно носит продукты за реку. Потом выяснилось: ходит она к вору, который скрывался в кустарниках. У него имелась лошадь с повозкой, много различных вещей — то и другое краденое. Там и обнаружились вещи, похищенные в нашем доме. Вора поймали, привязали за ноги к передкам телеги и в таком положении волочили его по земле, били, кто, чем попало. Впоследствии он скончался в районной больнице.

1923 год

Мне девять лет. Я внимательно наблюдаю за всем происходящим в нашем хозяйстве, стараюсь вникнуть в дела, помочь взрослым.

Ранней весной, как только сходил снег, и подсыхала земля, мы с братом Семеном выезжали на полевой стан Вымочка, где у нашей семьи имелся надел — около 20 десятин земли. В то время крестьяне вели трехпольную систему севооборота: пар, пшеница, овес и снова пар. Работы начинались с боронования паров. Через несколько дней после этого сеяли пшеницу, семена ее предварительно протравливали формалином. Затем брались за овес. На севе применяли двуконную сеялку.

Кроме зерновых сажали две лехи (леха — одна десятая часть десятины) картофеля и столько же турнепса, а также в небольшом количестве возделывали лен, коноплю, мак, горох и др. На корм лошадям в страдную пору сеяли викоовсяную смесь, люцерну, эспарцет. Все сорняки, из них главные — овсюг и осот, уничтожались на паровом поле, но если все же они снова появлялись, делали ручную прополку. Междурядья пропашных обрабатывались специальным плугом. Пары под-

нимали осенью, летом дважды боронили лапчатым культиватором, который брали в «Казенном прокатном пункте».

Уборку зерновых начинали с овса. Косили хлеба конной жаткой. Следом за ней шли, в основном, женщины, и вязали снопы, в качестве вязки использовали осоку, заранее заготовленную. Каждый сноп весил 8—10 килограммов. Вязки делал отец, он выдавал их по счету, чем контролировал выработку. На вязке работали сестры, достигшие 12 лет, снохи, мать, иногда и нанимали поденщиков. Связанные снопы ставили в бабки: четыре колосьями вверх, а три на них — в такой бабке даже сильный дождь не мог промочить нижние снопы. После выстойки снопы перевозили на место молотьбы, снова укладывали в большую кладь. В клади, умело сложенной, зерно в колосьях не гнило, равномерно подсыхало. Молотьба начиналась после окончания всех основных полевых работ. Обычно эта очень трудоемкая работа проводилась в складчину, поочередно. На току устанавливали конную молотилку, которую приводила в действие одна лошадь.

Зимой подсчитывали урожай. Необходимое количество зерна оставляли для своих нужд, на семена, а излишки продавали. Пшеницу и овес везли в Курган на элеватор. Но выгоднее было пшеницу размолоть и продать мукой на базаре. Мне не раз приходилось с отцом ездить на базар в Курган. Муку покупали обычно оптом, возами по 6—7 мешков. В те годы пуд муки стоил от рубля до рубля 50 копеек.

Однако основные доходы хозяйство получало от продажи молока. Другая статья дохода — мясо говяжье, а также баранина и птица. В каждую зиму мы оставляли до 20 овцематок, до десятка гусей, много кур и уток. Шерсть шла на изготовление валенок для семьи, из овчин шили полушубки. Катали валенки, выделывали овчины и шили шубы местные умельцы.

...Из-за чего-то Агапия поссорилась с Колькой. Она схватила грязный валенок и провела им по лицу Кольки. Об этом я написал заметку в стенгазету, выходившую в Народном доме. Подпись поставил «Спотыкач». Заметка не осталась незамеченной, о ней долго говорили в деревне. Парни с усмешкой спрашивали Агапию (в ту пору ей было 16 лет), за что она наказала брата.

Позднее мы с братом учредили свою домашнюю стенгазету, назвали ее пышно — «Заря пионеров». Ее вывешивали на кухне. Если же мы с Колькой ссорились, немедленно делили и стенгазету. Свою половину я называл коротко — «Заря», Колька

свою — «Пионер». Но восстанавливался между нами мир, и мы снова увлеченно делали объединенную газету.

С годами на меня возлагали все больше и больше домашних дел, однако я всячески старался избегать их и увлекался такими занятиями, которые были по душе. Часто ходил на реку Талицу купаться или удить, охотился на зайцев с собаками...

Надо признаться, в детстве я немало озорничал, порой был жесток. Тот же случай с обрезкой косы у сестры, сожжение птенцов грачей, были и другие, прямо-таки дикие, выходки, например, разбой на бахче у Никиты Кондрашина, растерзание хорька и др.

...Как-то осенью в нашу Сосновку приехал из Кургана фотограф, вывесил рамки под стеклом со снимками, объявил: желающие могут сфотографироваться тогда-то, плата берется вперед. Срок изготовления снимков две недели. Пришли и мы всей семьей. И вот ждем карточки. Но прошло два месяца, а их все не было. Сосновцы стали поговаривать, мол, это был жулик. И когда я в очередной раз поехал в Куртан, захватил с собой квитанцию. В городе нашел фотографию. Меня встретил сам хозяин ателье Уральский. Я подал ему квитанцию и спросил, почему не привезли в Сосновку обещанные снимки? Тот долго разглядывал бумажку, затем развел руками: никто из его ателье к вам не приезжал! В конце он пообещал найти того фотографа. Слово свое сдержал. Тем «фотографом» оказался сапожник, он признался, что ездил в Сосновку, «сымал и фотки выслал почтой», а почему не получили, не знает. Словом, фотографий тех мы так и не нашли.

1925 год

Май. С участка Вымочка я вез в кузницу на ремонт «сакковский» плуг. Стоял солнечный день, высоко в небе, словно привязанные на ниточки, пели жаворонки, на обочине дороги перекликались пигалицы (чибисы), всюду порхали бабочки. И я размечтался: вот приеду, и, если никого не будет дома, съем пенки с вареного молока, которое мама кипятила утром к чаю...

В деревне вдруг на меня кинулся разъяренный бык. Изо рта у него клубилась пена, глаза — красные, свирепые. Он подбежал к телеге, начал ее бодать. Я бросил вожжи и принялся хлестать быка кнутом. Тот оставил меня, отбежал, но в это время лошадь круто повернула в сторону, я упал на

землю, а телега вдруг опрокинулась, сорвалась со штыря, и лошадь с передками побежала по деревне. Я вскочил на ноги и, спасаясь от быка, забежал в соседний двор — Мастиды Ивановны. Бык за мной, перемахнул через изгородь и, оказавшись во дворе, начал громить все, что попадалось ему на глаза, затем снова выбежал на улицу и кинулся к женщине, которая на коромысле несла белье с речки. Она бросила белье и забежала во двор Якова Андреевича. Кто-то закрыл калитку. Так разъяренное животное оказалось взаперти. Все в деревне ломали голову: что случилось с быком?

Вечером пастух рассказывал, что за мельницей в густом кустарнике обнаружили большую кадку с брагой. Очевидно, бык набрел на нее, столкнул крышку, стал жадно пить жидкость и... опьянел.

Известно, в начале двадцатых действовал «сухой» закон, спиртные напитки государством не изготовлялись и не продавались. Потому крестьяне и гнали самогон, хотя за это строго наказывали, например, штраф равнялся стоимости коровы. Вот по этой причине опасались хранить брагу дома, перегоняли ее в укромных местах — в лесу, за рекой.

В нашей семье самогон гнал брат Семен, но как-то не попадался, видно, умело делали они с дружком Глумовым.

Запомнился праздник Троица.

Накануне в субботу мы раньше обычного приехали с поля домой, чтобы засветло прибрать во дворе, помыться в бане. Мать готовила ватрушки из белой муки (крупчатки), варила компот из урюка и изюма, утром пекла рыбные пироги — любимое кушанье в то время. Пироги подавались на стол из печи горячими, с них снимали верхнюю корку, ломали на части руками, а рыбу — обычно это была крупная щука — брали вилками.

Гости начали приезжать утром на лошадях, запряженных парами или тройками, с колокольцами под дугами коренников с бубенцами, укрепленными на шеях пристяжных. Сбрую, конечно, украшали медными бляшками и кистями из кожи. Я стоял у ворот и открывал их каждому въезжающему во двор. Встречать гостей выходила вся семья, с каждым здоровались за руку, улыбались, смеялись. Всего тогда приехало к нам гостей на 15 подводах, это около 40 человек. В середине дня мать накрыла стол, уставила его разными яствами. Семен принес две четверти самогона, поставил среди закусок. Гости много ели и пили, не выходя из-за стола, пели. Запомнились такие

песни: «По диким степям Забайкалья», «Звенел звонок насчет проверки», «Ревела буря...», «По Муромской дорожке»...

Праздновала вся деревня, гости были в каждом доме. Много народу собралось на сельской площади. Там пели, играли, затевали борьбу, торговали фруктовой водой, карамелью, пряниками, лентами, кружевами, пуговицами, игрушками и многим другим. В одном месте пляшут под гармошку, в другом силачи меряются умением бороться в опоясках. Эти состязания — деревня на деревню — обычно начинаются борьбой подростков, лет 8—10, затем, тоже на победителя, выходили парни, а потом уж более старшие — мужики. Помню, галишевский парень лет двадцати поборол, кажется, восьмерых, ему все аплодировали, а у девчат он был настоящим героем... И в Троицу проводился своеобразный смотр невест, о чем я уже писал. Затевались и азартные игры, например, крутили по кругу стрелку, укрепленную на оси — она показывала выигрыш. В праздничной толпе мелькали цыганки, предлагавшие, разумеется, за плату, предсказать судьбу, прорицатели с ручным хомячком, который за монету вытаскивал зубами «счастливый» билетик...

На следующий день начинались бега-скачки на лошадях. Тут же болельщики «мазали» за свою лошадь, то есть закладывали 5—10 рублей: если «его» лошадь проиграет—придет позже, то терял заклад. Всего было по нескольку заездов, в которых участвовало до десяти лошадей. Как в первый, так и во второй день с утра до вечера на улицах было многолюдно — катались на лошадях, пели, плясали, затевали различные игры, во всю торговали лотошники. Не обходилось и без драк между парнями, нередко они заканчивались смертельным исходом'.

Словом, Троицу праздновали два дня. На это время люди забывали все будничные хлопоты, тяжелый повседневный крестьянский труд, но, хорошо отдохнув, затем снова брались за привычное дело...

1926 год

Река Тобол начинается в равнинных степях Кустанайской области. Весной она широко разливается. В отдельные годы уровень воды повышается до трех саженей и затопляет обширные территории. Паводок спадает медленно, в течение 30—40 дней, за это время на лугах оседает много органических ве-

ществ, вымытых в верховьях. Не случайно с каждой десятины заливных лугов сосновцы заготавливали по 150 и более пудов отличного сена. Ведь во всех деревнях, больших и малых, расположенных в пойме реки, было хорошо развито молочное животноводство. Местные молокозаводы принимали молоко в среднем по 45 копеек за пуд (цена могла быть чуть больше или меньше, в зависимости от процента жирности), обрат возвращали сдатчикам, он шел на корм скоту. Сливочного масла вырабатывали столько, что его приходилось продавать за границу, много шло, например, в Германию и Англию.

Мне много раз приходилось наблюдать за разливом Тобола. Это поистине грандиозное зрелище! Вода прибывала, на глазах затопляя прилегающую местность. Могучее течение размывало берега, несло глыбы льда, бревна, доски, иногда целые постройки. Случалось, паводок разрушал мосты, размывал дороги и общение между деревнями возможно было только на лодках.

Как-то в такой паводок мы с Семкой Рухловым на неказистом бату (вид лодки) поплыли на хутор Коковинку, до которого по прямой шесть верст. Добрались туда благополучно. Знакомый нашей семьи Иван Саввич Коковин встретил нас доброжелательно, показал свой плодово-ягодный сад. Я обратил внимание на чистоту и порядок: все посадки были прямолинейными, без сорняков и мусора. Деревья и кустарники уже начали распускаться, молодая листва, источала приятный аромат. Иван Саввич выкопал несколько кустов малины сорта «Мольборо» и «Усанка», саженцев яблонь и облепихи и сказал, чтобы я все это увез домой и посадил в саду. Мы, было, собрались отправиться обратно, но Коковин, увидев наш утлый бат, стал уговаривать, мол, ночуйте, а завтра они поплывут вместе (с сыном они через день возили на маслозавод сливки). Однако мы отказались ночевать, заявив, что обещали вернуться сегодня же, а не приедем, будут беспокоиться, искать.

Примерно часа в два пополудни тронулись в обратный путь. Пересекая русло Тобола, попалив воронку, наше суденышко начало крутить, развертывать, на дне его появилась вода. Семка Энергично греб, а я веслом выплескивал воду. Миновали опасное место, поплыли по залитым лугам. Вот впереди показались затопленные кусты — там начиналось русло Талицы. Мы радовались, что все обошлось хорошо. Однако вдруг наш бат резко развернуло и быстро понесло по течению. Семка закричал, чтобы я помогал грести обратно, к кустарникам, иначе, мол, нас унесет к водопаду у старой мельничной плотины. С превеликими усилиями нам удалось подгрести к кустам, но здесь течение было тоже сильное, наш бат сильно накренило, и мы правым бортом изрядно зачерпнули воды. Мой товарищ, однако, успел схватиться за макушку ивы, выровнял бат, а я опять стал вычерпывать воду веслом и руками. Вода была холодная. Если бы мы опрокинулись, не миновать беды, ведь до ближайшей деревни Бессоновки было не менее версты, и мы вряд ли смогли доплыть, хотя оба хорошо плавали. Я насквозь промок, перепугался, но усердно выполнял приказания Семки, который был старше меня года на два. Наконец в нашем бату стало сухо, мы успокоились и скоро добрались до берега.

На следующий день яблони и облепиху мы с братом Колькой высадили в своем саду, который начали разводить по совету Ивана Саввича. Малину увезли на Вымочку, посадили на

полянке посредине березового колка, она быстро разрослась. Сосновцы и галишевцы до сих пор ездят в «Мартяшин колок» собирать малину.

Два года назад наш односельчанин Антон Исаакович Черкозьянов организовал в деревне добровольную пожарную дружину. Нынче и я вступил в нее, охотно посещал занятия, на них приносил веревки и при необходимости приводил лошадь. Однажды на мельнице решили провести показательное занятие. Здесь с верхнего этажа до плотины натянули веревку, по которой, зацепившись карабином, мы спускались поодиночке вниз. Упражнения прекратились тогда, когда — при очередном спуске Митьки Рухлова — порвалась одна прядь веревки, и тот чуть было не свалился в створ водосброса.

На другом занятии тренировались тушить очаг загорания огнетушителем и водой. Опасный очаг имитировали на крыше зерносклада высотой с трехэтажный дом. Каждый из дружинников должен был забраться по раздвижной лестнице на крышу и спуститься, при этом уложиться в нормативное время. Подошла моя очередь выполнить прием. Я надел пожарный ремень с карабином и полез вверх. Быстро добрался до крутой железной крыши склада, и тут пришла в голову шальная мысль: показать свою удаль и ловкость. Вместо того, чтобы спускаться по лестнице, я по коньку крыши пополз выше. На меня смотрела большая толпа, и это меня поощряло: смотрите, какой я смелый! Мне подали сигнал, чтобы я спускался. Я глянул с высоты... и у меня закружилась голова, стало не по себе. Я привык лазать по деревьям, где можно держаться за сучья, а ногами цепляться за ствол. А тут на гладкой крыше, да еще такой крутой, оказался беспомощным. Командир дружины Антошка быстро оценил обстановку, объявил, что проводится учение по спасению пострадавшего на пожаре. На выручку мне послал одного из опытных дружинников, который и помог мне спуститься...

Когда мне исполнилось 14 лет, я стал просить отца, чтобы он разрешил мне с соседями возить зерно в Курган на элеватор. За один рейс на одной лошади можно было заработать около трех рублей, что считалось хорошим заработком. Некоторые брали по две подводы и за неделю делали по два—три рейса. Мать была против, чтобы я ворочал мешки, говорила,

что так можно надсадиться и заболеть. Отец же изредка разрешал «ворочать мешки», когда, например, перевозили овес, так как он намного легче пшеницы.

В один из морозных дней мы обозом выехали из Сосновки. Я сидел на возу с мешками овса и понукал своего ленивого Рыжка, стараясь не отстать от впереди ехавших. Мороз все крепчал и ночью достиг не менее 40 градусов. Чтобы согреться, я временами спрыгивал с воза и бежал за ним. Около деревни Курганки перебрались на правый берег Тобола. Едва оказались на взгорье, я увидел в ночной дали множество огней, они тянулись прямыми линиями, то исчезали, то появлялись, вызывая в моем воображении какие-то таинственные картины. Ничего подобного ранее я не видел.

Это был город Курган, первый город в моей жизни. Утром мы сдали на элеватор зерно, пошли в помещение, называемое странно — раскомандировка. Там я увидел знакомого сельчанина Глумова, он сидел за большим столом и пил чай с сахаром.

— Вася, — сказал он серьезно, — иди в кипятилку, там возчикам дают сахар.

Я обрадовался, схватил чайник и туда. Еда у меня имелась — мать дала на дорогу белого хлеба и большой кусок отваренной баранины. Вот, думаю, попью чаю с сахаром, которого у меня не оказалось с собой. Однако радовался я напрасно: никакого сахара в кипятилке не давали. Мне стало до слез обидно. Злой и запыхавшийся вернулся к своим товарищам, а те, увидев меня, дружно засмеялись. Тут и понял: меня, попросту, разыграли.

...После женитьбы старшему брату Семену купили тут же в Сосновке дом, и он с семьей переехал туда. С его уходом у меня прибавилось дел. Отец служил в кредитном товариществе и там пропадал денно и нощно. Да и, сколько помню, он мало занимался домашними делами, даже редко брался за плуг и косу. Теперь я один выезжал в поле, пахал, боронил, выполнял другие работы. Кроме участка на Вымочке, у нас имелось несколько десятин земли около Бабьего бугра, очень засоренного пыреем. Обрабатывать этот участок было трудно, особенно боронить. Борону «зиг-заг» приходилось часто поднимать и очищать от корневищ. Для этого на ходу надо было поднять одной рукой звено бороны, а второй рукой очищать зубья. За длинный день так уставал, что едва до дома добирался.

1928 год

Всю осень один жил на Вымочке, работал в поле, кормил лошадей. Один из теплых вечеров оказался свободным. Поужинал, накормил лошадей, задумался: чем бы заняться? Спать не хотелось. И вдруг в голову пришла дикая мысль: поджечь стог сена у соседей — галишевцев, их покосы граничили с нашей пашней. Взял спички и отправился на «подвиг». Но сколько не ходил, ни одного стога сена не нашел. Вернулся, но намерение не оставил. В следующий вечер отправился на Менишатские луга. На этот раз поехал на лошади Мухортухе. Стога скоро нашел, подъехал к одному. Сделал в нем нишу, достал спички и долго держал их в руке, наконец, чиркнул. Когда огонь занялся, я вскочил на лошадь и галопом помчался прочь. На меже Мухортуха споткнулась и упала на коленки, я же удержался на ее шее. Мое нервное состояние и тревога, очевидно, передались лошади, потому она, вскочив на ноги, понеслась, что есть духу... Впоследствии выяснилось, что я спалил сено свата Патракова Ивана Федоровича из деревни Меньшикове. Но кто устроил пожар — для всех так и осталось тайной. Меня же до сих пор жжет огонь стыда за столь бессмысленный поступок...

1929 год

Был он тревожным для крестьян. Все предчувствовали наступление коренных изменений в их жизни. Всюду говорили о ликвидации кулачества как класса. Только было неясно: кого считать кулаком? К отцу из соседних деревень приезжали мужики за советом: как быть? Как дальше жить? Ведь рушатся устои, деревенские традиции, сам уклад быта деревни. Отец уверял, что раскулачивать будут только тех, кто имеет свои лавки, мельницы, маслобойные заводы и иные заведения, на которых применялся наемный труд, а, мол, нам, крестьянам, бояться нечего,

— Объединяться в колхозы рано или поздно придется, — успокаивал в конце бесед отец своих земляков. — Колхозы — это путь к культурному развитию деревни, это облегчение крестьянского труда...

Мать же предчувствовала неладное, возражала против сдачи в колхоз скота и инвентаря, уговаривала отца продать

двухгодовалую кобылицу, припрятать ценные вещи. Отец стоял на своем:

— На то и колхоз, чтобы обобществить все, что имеется у каждого вступающего.

Я был на стороне матери, и, никого не спрашивая, решил зарезать на мясо кобылицу. Наточил нож, приготовил колун, и когда отец ушел на работу, вывел кобылицу из конюшни, привязал к столбу во дворе. На сердце было тяжело. Еще в прошлом году я учил ее ходить в поводу, летом выводил на пары, садился верхом и объезжал, чтобы привыкла к седоку на своей спине. Помню, когда первый раз сел, она, как дикая, стала прыгать из стороны в сторону, стараясь сбросить меня. Я падал несколько раз, ловил ее, снова садился и продолжал гонять, гонять... И вот она стоит привязанная к столбу, подозрительно поглядывает на меня своими большими умными глазами, гребет то левой, то правой ногой, крутит головой, мотает хвостом. Неужели она предчувствует свой конец?! Мое сердце стучало бешено, мне казалось, что лошадь слышит его... Взял колун в руки, нож сунул за голенище сапог и в такой позе замер, словно ожидал чего-то. Так прошло много долгих и мучительных минут. И, наконец, решился...

Через год, во время раскулачивания, отца хотели отдать под суд «за умышленное уничтожение конского поголовья», но в суете как-то забыли. Меня и моего товарища Макара Кондрашина исключили из комсомола, в рядах которого мы состояли ровно год.

Летом в Народном доме круглые сутки заседали бедняки-активисты, требовали от мужиков хлеба. Они составили список, кому, сколько зерна сдавать государству. Но как только план выполнили, появились новые списки, и снова требовали, требовали хлеб, требовали и угрожали. Некоторых крепких мужиков сутками держали в Народном доме, пока те не сдавались. Чтобы выполнить новое задание, кое-кто был вынужден покупать зерно. Мой отец с Исааком Черкозьяновым, забрав дома все деньги, отправились в Куртамыш, купили по четыре пуда зерна и сдали его.

Мать опасалась за нас всех, за отца, за дом, за наше будущее, часто повторяла: «Так мы все умрем от голода». Мне было очень жаль мать, но чем я мог помочь ей?! В знак протеста против беззакония активистов, пошел на отчаянный поступок: когда отца не было дома, поджег сарай за нашим скот-

ным двором. Сделал это для того, чтобы разогнать активистов Народного дома, навести в деревне панику. Так оно и было. Когда зазвонили на пожарной каланче, вся деревня высыпала на улицу с ведрами, баграми, лопатами, топорами. Прекратили заседание и активисты, выскочили на улицу... Очень переполошилась моя мать. Она металась по двору, не зная, что или кого спасать, истошным голосом звала:

— Ребятишки! Ребятишки, где вы?.. Скотину выгоняйте!..

IV. ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ В ССЫЛКЕ

Эта земля-кормилица не устанет нас ждать...

Рано или поздно мы вернемся.

(Из газет).

До революции отец выписывал газеты «Русское слово», «Копейка», журналы «Нива», «Вокруг света», «Искра». При советской власти семья получала газеты «Беднота», «Красный Курган», «Пионерская правда», журналы «Сам себе агроном», «Мурзилка», «Лапоть», «Вокруг света» и другие. Все издания аккуратно переплетались и бережно хранились.

Осенью 1929 года в наш дом пожаловали комсомольские активисты и объявили, что все подписные издания конфискуются. Отец стал возмущаться. Тогда один из пришедших заявил:

— У кулаков не должна храниться историческая литература.

Можно сказать, они насильно изъяли подшивки, погрузили на телегу и увезли в Народный дом. Позднее, как стало известно, все подшивки растащили.

В конце 1929 года из райисполкома пришла в Сосновку разнарядка на выселение из деревни семи семей кулаков. Первым в списке стояло имя моего отца. Затем шли: Бессонов Евлампий Павлович, Бессонов Сергей Григорьевич, Бессонов Иван Алексеевич, Рухлов Кирилл Осипович, Рухлов Герасим Петрович, Беляшов Василий Константинович.

Сталин, опираясь на огромную коммунистическую партию, совершил тягчайшее преступление XX века: уничтожил крестьянство в нашей стране. Со своих исконных земель были сорваны тысячи истинных хозяев-хлеборобов, опытнейших, забот-

ливых тружеников, знавших и любивших свой труд, их раскидали по всей нашей стране, многие из них погибли от голода и изнурительного рабского труда, от болезней, а выжившие раскрестьянились, перестали быть кормильцами народа. В деревнях же появилось много лодырей, пьяниц, воров...

Конфисковав все ценные вещи, нашу семью, как, впрочем, и другие, определенные к выселению, перевезли из своих домов в мельничный поселок, поселили в пустовавшую избу, и чтобы никто никуда не сбежал, установили круглосуточную охрану из местных активистов. Четвертого или пятого марта 1930 года на подводах повезли в райцентр Утятское. Многие из провожавших долго бежали за повозками, плакали. В Утятском уже находилось множество семей переселенцев из других деревень, в каждой было много детей, стариков. Из райцентра большим обозом поехали в Курган, там разместили в военных казармах. Через три дня поздним вечером посадили в телячьи вагоны с нарами с обеих сторон в два этажа, железной печкой и парашей посередине. Как только тронулся поезд, ехавшие с нами староверы-двоеданы запели молитву. Начал ее Евлампий Павлович.

Сначала мы не знали, куда везут, но вскоре поняли: на Урал. В Челябинске вынесли из вагонов параши, опростали их, сходили за кипятком — и снова в путь. Во время следования нам дважды давали уху из свежей рыбы.

Наш эшелон остановился на станции Надеждинский завод. Здесь посадили на сани и повезли в Турьинские Рудники (ныне г. Краснотурьинск). Переночевали здесь, а рано утром поехали дальше. И вот конечный пункт, новое место нашего жительства — станция Лесная Волчанка. Я записал дату, когда это произошло — 12 марта 1930 года.

Нашу семью с семьей Катайцевых определили на квартиру к зырянину Изюрову. У нас было шесть человек — отец, мать, сестры Августа и Люба, брат Николай и я, у Катайцевых тоже столько. Нетрудно представить, каково было жить в одной избе шестнадцати душам! (Изюровых было четверо).

Уже на следующее утро нам выдали пилы, топоры и повели в лес заготовлять дрова. В делянке был глубокий снег, не менее аршина. Изнуренные ходьбой, мы с отцом в тот день заготовили всего два кубометра березовых дров вместо восьми, как требовалось по норме. Через несколько дней десятник, убедившись, что из нас лесорубов не получится, перевел нас на ремонт лесовозных дорог, У Катайцевых дела шли лучше, они

работали втроем: отец и мать пилили деревья, а сын Гриша колол.

На следующей неделе семей двадцать отправили на Черпоурье строить бараки. Первое время переселенцы — взрослые н дети — жили под открытым небом. Разводили большие костры, затем разметали место и на прогретую землю толстым слоем дожили хвойные ветки. Вот тебе и постель готова! Когда построили бараки, люди перебрались в них.

Каждый барак был размером 7 на 8 метров, крыша из дранки, пол из плах — расколотых пополам бревен. Вдоль глухих стен нары, посередине общий стол и железная печка.

Эти жилища строили, как и триста лет назад, без единого гвоздя. В каждом бараке жило 6—8 семей. Печку топили сырыми дровами круглые сутки, но тепло распределялось неравномерно: кто находился близко к печке, страдал от жары, а дальние, наоборот, мерзли. Весной выяснилось, что поселок построили на болоте. В большинстве бараков полы «поплыли», а на улице стояло сплошное озеро. Мы были обуты в лапти,

которые моментально промокали, я вот в таком состоянии весь день ходили в ледяной воде. Пришлось срочно устраивать тротуары.

Из-за плохого питания, тяжелых бытовых условий, изнурительного труда обитатели болотного поселка стали болеть цингой и «куриной слепотой».

Заготовка леса велась примитивным способом: спиленные деревья разделывали на хлысты по 6—7 метров длиной, затем каждое бревно (комель) обвязывали веревками, за которые 5—6 мужиков вытаскивали к месту погрузки за 100—150 саженей.

Однажды односельчанин Филипп Кокорин принес газету «Красный Курган», в ней было такое объявление—заметка: «...отрекаюсь от отца-кулака как от явного врага Советской власти...» Это писала его дочь. Надо было возмущаться, а Филипп вдруг... обрадовался, сказав: «Хоть родная дочь будет жить вольным человеком». Подобные заметки печатались в окружной газете часто. Никто из нас не мог понять, почему мы — враги Советской власти. Впрочем, таких объяснений и не существовало.

Высланный в возрасте 16 лет без суда и следствия, я провел в ссылке одиннадцать лучших в жизни лет, был на положении рабочей лошади, меня каждый мог унизить, оскорбить...

Весной 1930 года работал на сплаве леса по речке Лих. Старший десятник Штульмахер не давал нам отдыхать чуть ли не круглые сутки, а кто возмущался или засыпал на рабочем месте, того избивал нещадно плетью, с которой он никогда не расставался.

Как-то голодный, утомленный бессонными ночами, я, опершись на багор, стоял на берегу реки и наблюдал за восходом солнца. Где-то совсем близко токовали глухари, из ближних кустов неслось щебетанье птиц... «Как прекрасна жизнь, — со вздохом подумал я и с горечью добавил — только не для меня».

Мой 13-летний брат Николай со своим приятелем решили бежать из ссылки. Июньской ночью они забрались в вагон с рудой, что везли из Покровск-Уральского в Надеждинск, и без хлеба и денег поехали... О дальнейшей судьбе брата я расскажу несколько позднее, а сейчас продолжу о нашем житье.

Нас с отцом посылали то на одну, то на другую работу. Как-то на Козьей свалке мы грузили в вагоны неколотые двухметровые дрова. Выполнив задание, ушли в барак, вскоре явился десятник и велел погрузить еще один вагон. Мы отка-

зались, за это тот отвел нас в каталажку, где продержал до утра.

В сентябре комендант откомандировал меня и еще несколько спецпереселенцев в Надеждинск, где мы на Филькинских печах работали целый месяц. Условия жизни там были ужасные. Я и мой товарищ Максим Бессонов однажды отказались грузить уголь во второй вагон. Прибежал десятник Маолей Митензетинов (был сам когда-то грузчиком, да вот выслужился), арестовал нас, запер в холодном помещении и держал без еды и воды 22 часа. И для нас, малолетних, существовала самая высокая норма — 56 кубометров в день. А уголь был намокший от дождей, тяжелый, грязный.

...Однажды утром, едва проснувшись, почувствовал боль в спине, настроение еще более упало. Неожиданно подумалось: а не побывать ли в своей Сосновке? Посмотреть, что там делается, как живут. Смотрю на часы: одиннадцать, скоро погонят грузить уголь. Пора уж завтракать, ведь суп готов, можно получать, но я не иду, потому что потом захочется поесть еще раз, а хлеба от выданной порции осталось три фунта, а это на полтора дня. Вспомнилась забастовка, проведенная 26 сентября в знак протеста против нещадной эксплуатации. Тогда нас трижды в сутки заставляли грузить уголь под проливным дождем. Начали женщины, затем мужики — трое Бачуриных и Блынский, к ним присоединился Катайцев — все из наших деревень Орловки и Колесо. Зачинщиков забрали и увезли в Надеждинск, сдали в ОГПУ. Ни один из них не вернулся в поселок, все пропали без вести.

Осуществить задуманное — побывать в Сосновке — не решился.

Вторые сутки валит снег, на работу гоняют днем и ночью, корма на этот раз 24 кубометра на человека. Грузим на пару с Максимом Бессоновым, один вагон днем, второй ночью. На ногах лапти, они промокают. Мучает постоянное ощущение голода. Чтобы как-то заглушить это гнетущее чувство, едим все, что можно, например, ходим по пустым огородам, ищем случайно оставленные картофелины. Приходим усталые, надо бы ложиться спать, а мы ждем, когда сварится суп. В котел заливают шесть ведер воды, туда кладут ведро картошки. 500 граммов крупы, соли нет. Хлеба два фунта на сутки.

В тот день пришел с погрузки в четыре утра. Поел протухшей рыбы без хлеба. Немного поспал, а проснулся и снова почувствовал недомогание, появился сильный кашель. Пошел в больницу, но врач не принял. И неудивительно; нас посто-

янно подозревали в симуляции, называли лентяями, лодырями. Сел около дверей больницы и горько заплакал, но прохожие не обращали на меня никакого внимания. А вид у меня, как у бродяги: через прорехи в штанах проглядывало грязное тело, лицо усталое, осунувшееся... Опять вспомнились Сосновка, мать. Как она, бедная, за нас переживает! Теперь мы были все в разных местах: Августа в Барнауле, Люба в Сосновке, Николай в Меньшиковой. Здесь же мы с отцом...

В поселке между тем голод начал косить людей. По утрам то из одного, то из другого барака выносили мертвецов. Я старался держаться, продолжал бороться за жизнь. Но однажды не выдержал. С моим напарником Максимом, решили удрать на Волчанку, в семьи. Путь был неблизкий, километров девяносто. Чтобы не попасться, шли по ночам.

Увидев меня живым, мать заплакала от радости. Она, оказывается, жила одна, отца недавно арестовали и отправили зачем-то в Курган. И тогда я решился на еще один отчаянный шаг — удрать и из Волчанки. 6 февраля 1931 года с фальшивой справкой в кармане оказался в Калье, пришел к начальнику лесоучастка, попросился на работу. Он, конечно, догадался, кто я такой, но принял, направив в бригаду, ремонтировавшую лесовозные дороги. Оплату назначил такую: 1 руб. 35 коп. в день. 22 дня проработал в качестве вольнонаемного, настроение поднялось, привык к новым товарищам, работа нравилась. Тут, оказывается, работали на лошадях колхозники из Курганского и Тюменского округов, познакомился с ними, даже намеревался перебраться на жительство к ним, но зимой вдруг перестали давать для лошадей овес, сено же было гнилое, вот те и обессилели к концу сезона, половина из них передохла, да и на остальных невозможно было выехать в лес. Весной коновозчики, побросав сани и упряжь, убрались домой.

Одет я был плохо, валенки и теплое белье выдавали тем, кто работал более двух месяцев. Жил я здесь под фамилией Пеляшов, сам готовил пищу. В обед пользовался сухим пайком: немного хлеба и два кусочка сахара, вечером варил суп из конины, поскольку заправлять его было нечем, то съедал сначала бульон с хлебом, а потом мясо.

В марте решил перейти на работу в Петропавловский углесхоз, куда обещал устроить мой знакомый Анисимов. Но прежде надумал сходить в Мостовку, где жили мать и отец. В Петропавловском зашел в магазин купить родителям какой-нибудь гостинец, хотя бы рыбы. Но ее там не оказалось, не было рыбы и в столовой. Ушел на постоялый двор, заварил кипят-

ком муку (хлеб берег для дома), поел и лег спать. Вечером проснулся, направился за кипятком и там, в кубовой увидел знакомого — татарина Гаяна Хакимова из Григорьевского куреня. Меня прямо-таки прошиб холодный пот, ведь тот знал, что я сбежал из ссылки. Откроется и обман, что по фальшивой справке, под другой фамилией устроился вольнонаемным — верная тюрьма! Хакимов действительно меня узнал, подошел, спрашивает:

— Ты, гражданин, откуда?

— Здешний! — соврал я смело.

Хакимов замолчал и отошел от меня. А я схватил котомку и хотел спрятаться где-нибудь, но меня отовсюду гнала сторожиха. Тут снова появился Хакимов, закричал:

— Пирсиленец! С Волчанки удрал!

На крик кто-то прибежал, меня схватили и повели на конный двор, там сдали осодмильцу. Тот забрал у меня расчетную книжку, повел в комендатуру.

Комендант сидел перед зеркалом и брился. Не прерывая своего занятия, стал меня допрашивать: кто я, откуда. Я решил не врать и рассказал все, как было. Меня отправили в каталажку, которая находилась в подвале бывшего поповского дома, рядом с церковью. Здесь продержали трое суток, а затем вместе с такими же беглецами—Князевым Алексеем из Кисловодска и крымским татарином (имени не помню) — под конвоем отправили на штрафной участок Мотовилиха, что находился в 30 километрах от Петропавловского. На какой срок, не назвали.

Вот где насмотрелся ужасов! Это был настоящий ад — земной, реальный. Не забыть его до конца дней своих. Кормили отвратительно, за малейшую провинность, а часто так, авансом, били, чем попало, и сколько хотели. Было здесь много больных и просто обессилевших, некоторые из них лежали на нарах, широко открыв рот, втянув живот, тяжело дышали. Неработающим не давали никакой пищи, отчего они пухли, а затем умирали. От непосильного труда люди умирали даже прямо в лесосеке. Здесь находились и целые семьи, с детьми и стариками. Обреченные лежали на нарах и жевали гнилые сучки, жадно смотрели по сторонам, надеясь на помощь... Особыми зверствами отличались один комендант из ОГПУ и служащий участка (фамилии их не удалось установить).

Кто днем работал на заготовке леса, тот вечером получал пайку хлеба. В бараке громко выкрикивали фамилию, тот подходил к столу и получал кусок. Запомнились некоторые

фамилии: Самдин Мустафа, Ситхали Муртаза (оба из крымских татар), другие.

Здесь, в глухой уральской тайге, люди принимали смерть без суда и следствия, их судьбу решали коменданты, они имели право любого из спецпереселенцев или всю его семью отправить на такую работу, где непременно погибали. Следовало бы отыскать останки погибших, перезахоронить по-христиански, назвать поименно и поставить памятник с такой, например. надписью: «Это никогда не должно повториться!».

В этом земном аду мне повезло. Среди охранников оказались мои земляки. Кто-то из них сказал коменданту лагеря, что, мол, Пеляшев несовершеннолетний, попал сюда по ошибке, Вскоре меня вызвали в контору лагеря, вручили пакет и сказали, чтобы я ехал в Лесную Волчанку и передал его коменданту.

...Я снова среди своих, в семье. Однако смириться с неволей, с положением раба я никак не мог. Надо бежать отсюда! Своими планами поделился с моим товарищем Петькой Лукиным. Тот одобрил мое намерение. И вот 3 июня мы тайком покинули барак в Мостовой. Денег у нас не было, продуктов же взяли только на два дня. Больших дорог избегали, обходили и населенные пункты, нередко теряли направление, блудили в лесу, но упорно шли и шли в неизвестное. На пятый день, смертельно уставшие, оказались на станции Лобва. У меня в кармане лежала фальшивая справка, что я являюсь библиотекарем из г. Кургана. Поскольку у Петьки имелось немного денег, он купил билет до Кургана, а я остался на станции. Уже позднее я узнал: Петька добрался до дома, но там его арестовали и посадили в тюрьму. Я до Кургана добирался «зайцем», случалось от станции до станции добирался пешком. Здесь остановился у нашего знакомого—Петра Андреевича Путинцева.. Он отправил меня в деревню Меньшиково к Алексею Патракову, у которого жил мой младший брат Николай. Ночью Алексей отвез нас на свой покос за рекой Тобол. Там мы жили в землянке, купались в реке, сами готовили еду из продуктов, которыми обеспечивала сестра Агапия. Скоро я поправился, набрался сил. Мы задумались: что дальше делать? Не ждать же зимы!

Николай отправился в деревню Толстуху к дальнему родственнику Григорию Павловичу Сорокину, тот дал ему чистый бланк с круглой печатью и угловым штампом сельсовета. На нем я изготовил себе документ, в котором говорилось, что я бедняк и еду в город на заработки, фамилию снова поставил

37

Пеляшев. С этой справкой приехал в Курган, к сестре Агапии. Она насушила полпуда сухарей, тайком от мужа сунула мне немного денег, и я пошел на вокзал. Билет купил на всю пятерку, до какой-то станции, не доезжая Омска. В городе нашел биржу труда, где мне ответили, что несовершеннолетних на работу не направляем. Да, мне было только 17. Как быть? Помог один безработный, с которым случайно разговорился. Он посоветовал пойти на мелочно-товарную ферму, где, сказал он, набирают людей на заготовку сена. И ферма та около города.

Так я стал коновозчиком МТФ. Жил на частной квартире. Через несколько месяцев ко мне приехали брат Николай и жена Семена — Харитина с детьми, они привезли много багажа. Мы с братом сходили к заведующему фермой, попросили его принять нашу сноху на работу. Предложили место доярки. Но условия оказались тяжелыми: рано вставать на дойку и вечером поздно ходить туда, к тому же, за одной дояркой закрепляется до 20 коров. Харитина побоялась, что не справится с делом и, продав на базаре швейную машину, уехала к мужу, вернее, к месту его ссылки, навстречу голодной смерти своей и своих детей.

Брата Семена весной 1931 года одного выслали на Богословские угольные копи. Здесь условия жизни были очень тяжелыми. Летом 1932 года на руках отца умерли от голода его сыновья Толик и Валентин. Это так потрясло Семена, что он после их похорон сошел с ума. А следующий весной в возрасте 36 лет он умер. Вскоре не стало и его жены. Выжила лишь их дочь Галя.

Мы, чудом оставшиеся в живых, даже не знаем точной даты смерти и места захоронения их. В те годы умерших спецпереселенцев хоронили в общих могилах, а вернее сказать, зарывали в огромных ямах. Свидетельств о смерти, разумеется, не выписывали.

Еще при жизни Семена мы пытались помочь его семье, посылали посылки, но они «терялись» в пути. У меня до сих пор хранится каким-то образом уцелевшее последнее письмо Семена, адресованное Трофиму Михайловичу Серкову.

«17 февраля 1933 года. Богословск.

Здравствуй, Троша, Мариша, шлю я вам свой сердечный привет и всей вашей семье с пожеланием всего хорошего. Я, Троша, уведомляю вас о своем здоровье. Мое здоровье очень пошатнулось, только что живой. Вы писали, что у вас мука недорогая, так пошлите, пожалуйста, хотя фунтов 20, и крупы. Мы вам вышлем деньги. Мариша и Троша, убедительно вас прошу не

оставьте, пошлите... хотя вы меня не оставляйте. Никто даже письма мне не пишет. Здесь ничего не достать. Троша! Напиши Патраковым, чтобы тоже послали посылку. Напиши им мой адрес: Уральская область, Надеждннский район, Богословские копи, Новый поселок, барак № 175. Беляшов С. М. Да также убедительно прошу вас сообщить всем моим сестрам, чтобы меня поддержали, а вы, Троша, получите письмо, так сразу пошлите. У меня болезнь туберкулез, очень болею».

Вот такой душу раздирающий вопль!

...Осенью 1932 года меня откомандировали в Новосибирскую область на ст. Чулымская. Здесь мы занимались прессовкой сена и отправкой его в МТФ. Там меня назначили кладовщиком участка. Весной вернулся в Омск, стал счетоводом Серебряковского участка фермы.

В это время из ссылки бежали мать и отец, они обосновались в Барнауле. Там им удалось получить даже комнату, отец устроился в кролиководческое хозяйство. Вскоре к ним приехали Люба и Николай. А еще раньше сюда приехала Августа, поступила учительницей в сельскую школу.

В мае 33-го года я уволился с МТФ и приехал к родителям. Предварительно в своих документах сделал подчистку и снова стал Беляшовым.

Николай поступил здесь в ФЗО и одновременно учился на рабфаке. Я оформился на Барнаульский мясокомбинат старшим бухгалтером вспомогательных цехов, и по примеру брата тоже пошел учиться на рабфак. Несмотря на мои 18 лет, меня стали звать по имени-отчеству, что сначала казалось весьма странным.

Хотя продукты все еще выдавались по карточкам, мы питались хорошо. Отец приносил жмых, мать добавляла его в муку и пекла оладьи. Мне два раза в неделю отпускали так называемое голье: обрезь мясную, печень, легкие, говяжьи головы и другие отходы. Так что на нашем столе мясное было почти каждый день.

Весной 1935 года я закончил второй курс рабфака, а Николай — последний, четвертый, и сразу подал заявление в Новосибирский институт железнодорожного транспорта. На рабфаке он был секретарем комсомольской организации.

Все, казалось, складывалось хорошо, жизнь налаживалась. И вдруг нашей семьей стали интересоваться: где до приезда сюда жили, чем занимались, кем работали? Словом, нависла угроза разоблачения, что непременно могло закончиться судом и тюрьмой. Чтобы избежать этого, всей семьей решили уехать: отец и мать на станцию Юрга, к Серкову Трофиму Ми-

хайловичу, а я с братом — к месту прежней ссылки, т. е. в г. Надеждинск. Потребовались деньги. Я пошел к главному бухгалтеру мясокомбината, заявил, что женюсь, и потому мне требуются отпуск на три дня и сто рублей. Он поздравил меня по такому случаю и выписал в счет зарплаты требуемую сумму.

В середине июня 1935 года приехали в Надеждинск и сразу отправились к районному коменданту. Николай остался с вещами на скамейке у здания комендатуры, я пошел на прием, предупредив брата, что если меня заберут, то он ехал бы на Волчанку к Катайцевым. Я без утайки рассказал о наших злоключениях. Комендант улыбнулся, похвалил, что поступили правильно, и тут же мне и брату выписал направление в село Петропавловское на строительство бокситового рудника.

Началась новая страница нашей жизни.

В сентябре 1936 года Николай уехал в Нижний Тагил, чтобы закончить последний курс рабфака. Я сделал для него все от меня зависящее для благополучного окончания учебы. Сестра Люба подала заявление в Свердловский энергетический техникум, но не выдержала экзаменов...

В Барнауле у меня осталась знакомая девушка Валя. Там я с ней дружил. Теперь мы были далеко друг от друга и я, чтобы не обнадеживать на будущее, написал ей письмо, «чтобы она меня забыла». Так я порвал связь с близким мне человеком, с местами, где провел два года, получил первые жизненные уроки. После этого я долго не испытывал чувства любви, более того, даже сторонился девушек. Меня угнетало мое положение в обществе, среди людей: я — спецпереселенец, сын кулака. Это позорное клеймо отрицательно отразилось на моем характере и поведении.

...Мне двадцать третий год, я полон планов, ко мне вернулось чувство любви, я встречаюсь с девушками, появились новые товарищи, участвую в различных общественных мероприятиях коллектива и села Петропавловского.

Однажды — это было в начале сентября — я, мои товарищи Е. Слепцов и И. Чуриков решили обследовать пещеру около церкви. Мне выпало идти первым. Сначала проход был так узок, что пришлось ползти по-пластунски, потом стало свободнее, попадались обширные галереи, ямы, куполообразные пространства, потоки воды, даже небольшие озерца. После чара путешествия у нас перестал светить батарейный фонарик, израсходовали и обе свечи, подмочили спички. Оказавшись в кромешной темноте, мы были вынуждены повернуть обратно.

Долго искали выход, появлялось такое чувство безысходности, что, казалось, не выберемся из этого страшного подземелья, и искать нас никто не пойдет. Но вот стали находить (руками нащупывать) стрелочки из бумаги, которые мы предусмотрительно оставляли за собой. Из пещеры вышли мокрые и грязные, уставшие.

В свободное время я занимался самообразованием, в частности, много читал, особенно любил произведения Мамина-Сибиряка, быстро «проглотил» повесть «Бойцы», романы «Горное гнездо», «Три конца», другие. Посещал школу западно-европейских танцев. Вальс освоил сравнительно легко, а вот танго долго не давалось. У меня оказалось две партнерши — жена технического директора рудника и девушка по имени Люба. Поскольку я обеим часто наступал на ноги, то они отказались выходить со мной, и я, как говорится, танцевал вприглядку. Фокстрот и румбу осилил быстро.

Один из моих знакомых еврей Исаак Виннер посоветовал мне поступить на учебу в рабфак. Я написал брату Николаю в Нижний Тагил, чтобы он прислал справку на право поступления в рабфак. Вскоре пришел ответ. Николай писал, что можно учиться и одновременно работать. Однако в выезде из Петропавловского мне отказали. Очевидно, комендант Соколов написал на меня плохую характеристику. А учиться мне хотелось. И мечта моя все-таки сбылась: я поступил на двухгодичные курсы главных бухгалтеров при Московском учетно-экономическом институте, дававшие высшее экономическое образование. Но мне не под силу оказались контрольные работы с элементами высшей математики и геометрии, и особенно по русскому языку. Все надежды я возлагал на брата Николая. Приедет он на каникулы, думал я, и поможет написать контрольные работы.

* * *

...Все начинают в жизни двое,

Любовью движется живое.

(Народное изречение).

20 января 1937 года мой товарищ Максим Бессонов познакомил меня с девушкой Марусей Шмелевой. Она приехала из Кдаснотуръинска и поступила счетоводом в ОРС. Мы с ней почти каждый вечер ходили в клуб, она очень мила и развита. Восьмого марта привел ее в наш дом, познакомил с родителями. Потом отец высказал мне недовольство выбором. «Неужели

не мог подобрать себе пару повыше ростом», — сказал он. С мамой Маруся быстро нашла общий язык, и они уважительно относились друг к другу.

31 мая мы сходили в сельсовет, зарегистрировались. В связи с женитьбой я забросил учебу на курсах, к тому же от одних мыслей о контрольных у меня начинала болеть голова. После работы Маруся заходила за мной, и мы счастливые шли домой. Вскоре нам дали квартиру на Горном поселке, как могли, обставили ее, в частности, повесили картины на бумаге «Черное море» Айвазовского, «Крестный ход», «Сватовство майора» и другие. Знакомому столяру Лукиянчикову заказал шесть рамок для фотографий...

Отец поступил на работу в контору СУБРа переплетчиком (ему надо было выплатить по исполнительному листу в пользу ОРСа 450 рублей в погашение допущенной им растраты, когда заведовал столовой). Люба училась в Надеждинской фельдшерско-акушерской школе, и мы остались вчетвером, с

нетерпением ждали появления пятого члена семьи. В тот год я задумал построить собственный дом. Маруся была против, но я стоял на своем. Вскоре купили корову за 1300 рублей и поросенка. Своих денег не хватило, заняли немного у Евлампии. Вечерами, когда нет дел в конторе, мы с Марусей ходим в клуб, она терпеливо учит меня танцевать. Я упорно, кроме того, тренируюсь — готовлюсь к кроссу по пересеченной местности на тысячу метров, который будет проведен в Первомайский праздник. В прошлом году я занял на таких соревнованиях первое место, за что наградили Похвальной грамотой (ее почему-то так и не вручили). И вот новые соревнования. У меня оказался третий результат — 3 мин. 23 секунды, премировали белым костюмом. Победителем же на этой дистанции стал Сергей Лаврентьев.

Осенью с Марусей поступили в вечернюю школу, я в седьмой, она в пятый класс. Школой заведовал Хрисанф Евстафьевич Прокопенко. В тот год в Петропавловское приезжал на гастроли Свердловский передвижной драмтеатр с пьесами «Тайна», «За океаном», «Без вины виноватые». Последний произвел на меня сильное впечатление, оказался созвучным моей жизни: ведь я тоже был на положении без вины виноватых, униженных и оскорбленных...

Между тем, дом я все-таки начал строить, многое делал сам, помогали наемные рабочие. 26 апреля 1939 года справили в нем новоселье. Место для него выбирал сам — на берегу Ваграна, в некотором удалении от существующих построек.

5 февраля 1940 года родился сын. Я намеревался назвать его Альфредом — в честь знаменитого немецкого ботаника Брема, произведения которого я очень любил, но отец отсоветовал. Сына назвали Борисом. При регистрации в ЗАГСе исказили нашу фамилию, написали Белешев. Так Борис, в отличие от своих братьев, живет под этой фамилией.

После окончания вечерней школы я в 1940 году поехал в Молотов с намерением поступить в сельскохозяйственный техникум, а после его окончания податься в институт. В Модотове меня, однако, не прописали и предложили в течение уток выехать. Со мной был Саша Пакулин. Посоветовавшись с ним, решили оба поехать в город Сарапул, где тоже имелся сельхозтехникум. Там нас без проволочек зачислили сразу на второй курс полеводческого отделения.

Я первый раз в жизни ехал на пароходе, видел такую большую реку, как Кама. Пароход был колесный, но шел довольно быстро. Погода стояла сырая, холодная, на палубу выходи-

ли редко, больше смотрели в окно. Всего на «Луначарском» — так назывался пароход — ехало человек триста, более половины находилось в четвертом классе, где было тесно и душно. Ночью люди ложились спать, где только можно, а место посидеть было найти еще труднее. Ехали трое суток. В одну из ночей я не спал и написал Марусе, а после долго рассматривал берега. Ночь светлая и потому было хорошо видно далеко. Мимо проплывали неустроенные деревни, а мне думалось: все-то ты, деревня, такая некультурная, как сто лет назад. Молодежь здесь рано обзаводится семьей, кучей детей... Какая же сила выведет тебя, деревня, из этого состояния дикости и бескультурья? Какая, наконец, сила выведет из спячки наше крестьянство? Когда колхозная деревня будет утопать в зелени цветущих садов? Когда быт и стол сельского труженика достигнут высокого уровня? Из деревень выселили лучшую часть крестьянства — настоящих тружеников, опытных хлеборобов, любящих землю, умеющих на ней хозяйствовать...

2 октября 1940 года Советское правительство приняло постановление о плате за учебу в средних и высших учебных заведениях. В нем сообщалось и об организации школ ФЗО, ремесленных и железнодорожных училищ. Рассчитано это на то, чтобы меньше молодежи шло в институты, другие специальные учебные заведения, чтобы более интенсивно пополнялись ряды рабочего класса. Но вот о крестьянстве опять ничего не было сказано, обошли его вниманием...

Не радовала в тот год и обстановка в мире. Все сильнее разгоралось пламя мировой войны, все шло к тому, чтобы втянуть в конфликт Советский Союз. Я часто думал о службе в рядах Красной Армии. У меня неплохие физические данные, не обделен смекалкой, не занимать решительности, так что при определенной выучке мог бы показать себя на военной службе с положительной стороны. Но продолжу рассказ о студенческой жизни.

После постановления о введении платного обучения среди учащихся сельхозтехникума появилось «чемоданное» настроение, так как многие жили только на крохотную стипендию. Поэтому значительная часть учащихся бросила учебу. С механического отделения только в первый день уехало 140 человек. Я убеждал своих товарищей по комнате, что, несмотря на все трудности, надо продолжать учебу. И кое-кто, действительно, остался. Мой товарищ из Петропавловского Саша Пакулин

получил от матери категоричный приказ: немедленно домой! Мы, писала она, не в состоянии помогать тебе. Задумался и я о своем шатком положении. Я прикидывал так и сяк, чтобы удержаться в техникуме. Был и такой вариант; привезти сюда Марусю с ребенком.. Но тогда жить будет труднее: придется платить за квартиру, за дрова, освещение, да и на питание потребуется много денег. Кроме того, меня могут призвать в армию. И я отверг заманчивый вариант, решив, во что бы то ни стало закончить курс. Очень хотелось получить как можно больше знаний, особенно по агрономии, почвоведению и ботанике. Эти знания помогут мне, когда будет у меня свое приусадебное хозяйство, получать изобилие продуктов.

Итак, я продолжаю учебу, живу экономно. За два месяца израсходовал 530 рублей, в том числе на поездки в городском транспорте 60 рублей, значительную сумму дал взаймы Пакулину, который не послушался матери и продолжил учебу. На питание трачу в среднем шесть рублей. Но временами находит хандра, хочется побывать в семье, посмотреть на сына. Мне уже 27 лет, меня не тянет в молодежное общество. В общежитии процветает картежная игра, некоторые все ночи просиживают за картами, проигрывая все деньги. Часть ребят увлекаются выпивками. С тем и другим злом я стараюсь бороться.

Осенью начались экзамены. На «отлично» сдал курс почвоведения, на очереди агрономия.

Как бы ни экономно расходовал деньги, а нехватка их ощущается явственней. Подумывал даже попросить немного у сестры Любы да из дома, но воздержался от этого, а стал подрабатывать — нанялся в одну из городских контор приводить в порядок архив. Помощником себе взял учащегося Аркадия Сухих. Как-то возвращаясь из конторы, решил зайти в техникум, где был объявлен большой концерт. Он еще не начался, в фойе парами гуляли парни и девушки, звучала музыка, все веселые и радостные. А я вот один. В техникуме знают, что я женат, у меня есть сын. Заводить же новые знакомства не хотелось. Не развеял мое плохое настроение концерт, и я, не дослушав, не досмотрев его до конца, ушел в общежитие. Дорогой размечтался: вот сидел бы сейчас с сыном в собственном доме, играл с ним... Маруся пишет: «Боря уже начинает ходить и говорить»... Нет, право же, неудачное время выбрал для учебы! Гнетуще действует и дыхание приближающейся войны. На предприятиях и в учреждениях изучают военное дело. По улицам Саралула маршируют колонны рабочих с патриотическими песнями, вроде «Если завтра война...» Швейные ма-

стерские переполнены заказами для армии. В магазинах стало меньше продуктов питания.

16 ноября 1940 года получил паспорт на пять лет взамен временного, теперь я в полном смысле Гражданин Советского Союза. В тот же день выдали в конторе заработок — 180 рублей, это за 20 дней. Неплохо! После занятий заглянул в учительскую. Директор Михаил Акимович Перминов, увидев меня, приветливо поманил рукой:

— Заходи, Беляшов, заходи!

Я удивился; почему он помнит мою фамилию? И тут вспомнил рассказы однокурсников, что некоторые преподаватели в техникуме интересуются, чем я занимаюсь в общежитии, каковы мои наклонности и т. д. А директор спрашивал, для какой цели я купил ножницы. Ребята ответили, что, мол, он занимается переплетом документов. А может быть, за мной следят, считают подозрительной личностью? Случайно ли рядом с моей поставили койки члена профкома и секретаря комсомольской организации? Да пусть думают, что хотят, пусть наводят справки, я ни в чем не виноват, мне эта возня безразлична.

В конце ноября пригласили в райвоенкомат. Я подумал, что хотят призвать в армию, а мне вдруг предъявили обвинение, что якобы скрываюсь от военного учета, значит, и от службы в Красной Армии. Я объяснил, как получилось, но меня, очевидно, не поняли, точнее, не хотели понять. А ночью приснилось, что руководители Петропавловского села отдают меня под суд за какое-то нарушение трудовой дисциплины.

Вскоре на меня оформили материал в народный суд по статье 68 часть II УК. РСФСР, которая предусматривает тюремное заключение до трех лет. Ходил на консультацию к адвокату, защита будет стоить 150 рублей.

Настал 1941 год. В Новый год каждый человек надеется, что он принесет ему счастье, радость, хорошее настроение. Меня же праздник угнетает, гложет. Неужели судьба так жестока ко мне, неужели ей недостаточно того, что, можно сказать, лучшие годы вычеркнуты из моей еще короткой жизни?! Снова маячит длительное унижение и оскорбления. Поймет ли кто-нибудь меня? Видно, никому нет дела до моего настоящего и будущего, разве что родителям и жене... Впервые видел во сне сына. Такой розовенький, толстенький, шустрый. Я нянчусь с ним. Так разволновался, что проснулся и вспомнил: сегодня ему одиннадцать месяцев. Неужели еще долго не увижу его?! Одно успокаивает: он с матерью. От Маруси получаю тревожные письма, она боится, что я здесь могу обзавестись

новой семьей, забыть ее и сына. Нет, такого никогда не случится!

Был на заседании суда, нет, не по моему делу. Судили гражданку Н. за спекуляцию. Адвокат толково и ясно изложил суть дела, и казалось, подсудимую оправдают. Прокурор же — молодая женщина — выступила сурово: сослалась на первые советские постановления 1917—18 годов о борьбе со спекуляцией. «Спекуляция — это косвенная эксплуатация, — сказала она. — Это значит, залезть в карман государству или рабочему». Женщину наказали довольно строго.

В середине января ходил на призывную комиссию. Поскольку нахожусь под следствием, то не приписали. Сразу же зашел в суд второго участка и попросил, чтобы мое дело рассмотрели как можно скорее, затем побывал в военно-учетном столе. Знакомый мне работник Земцов несколько успокоил меня, сказав, что могут дать условное заключение или принудработу. Он послал своего сотрудника в клуб кожевников, где заседала призывная комиссия, с просьбой, чтобы меня приняли вне очереди. Я обрадовался — и туда. Прошел комиссию. Претензий к моему здоровью не было. Оделся и направился в последний кабинет. Там работник военкомата Морозов вдруг набросился на меня с бранью, приписав мне, что я давно уклоняюсь от призыва в Красную Армию. Пытался объяснить, но меня даже не пожелали выслушать. Вышел расстроенный. В общежитии приготовил рабочие сапоги, фуфайку, другие теплые вещи. А если не посадят, решил, брошу учебу и уеду домой.

Наконец вызвали в суд. Никакие мои объяснения, конечно, не приняли во внимание, приговорили к трем месяцам лишения свободы. Я снял копию приговора и вместе с объяснением и кассационной жалобой послал в Верховный суд Удмуртской АССР. И вот результат: решение районного суда отменили, меру наказания определили: принудительные работы на один месяц. Днем я занимался в техникуме, а ночью отправлялся на железнодорожную станцию отрабатывать принудиловку. После отработки я все-таки был вынужден бросить учебу и уехать к своей семье.

Едва оказавшись в Петропавловском, снова стал спецпереселенцем. На работу долго не мог устроиться, и уже был намерен вернуться в Сарапул. И тут задумался: как быть с Марусей?

Я пытался уговорить ее, чтобы она подождала еще один год, мол, закончу курс и приеду, и будем всегда вместе. Хотя

она продолжала стоять на своем, я все же написал в техникум, чтобы прислали вызов. Вскоре он пришел, и я выехал туда.

И вот я снова в техникуме, с головой ушел в учебу. Чтобы наверстать упущенное, пришлось много заниматься самостоятельно. В начале июня начались экзамены, первый из них — физику — сдал успешно. Потом поехали в учхоз на работу. Все выполнял увлеченно, добросовестно. Жили весело, содержательно. Только когда оставался один, одолевало какое-то гнетущее предчувствие — что-то должно произойти. Когда был в Петропавловском, видел, как резервистов большими группами отправляют на 45-дневные военные сборы. Для чего готовят? Ясно: надвигается война.

22 июня 1941 года. Воскресенье. Мы обедаем в столовой. Вдруг объявляют, что по радио будет выступать В. М. Молотов. Мы насторожились, заволновались, тесно окружили репродуктор. И вот нарком иностранных дел заговорил, он объявил, что сегодня утром на нашу страну напала фашистская Германия, началась война. Закончил он словами, ставшими знаменитыми: «Наше дело правое, мы победим, победа будет за нами».

Я понимал, война будет жестокой, кровопролитной, долгой. У нас мало военной техники, и мы плохо подготовлены к войне в таких огромных масштабах — от Черного до Белого морей. Но мы будем воевать героически, нас численно больше, мы не боимся суровых морозов, советский народ храбрый и выносливый, у нас колоссальные материальные и людские резервы. Такими были первые мои мысли после выступления В. М. Молотова.

А жизнь шла своим чередом. В техникуме продолжались экзамены, на «хорошо» сдал математику и литературу, а вот русский язык, письменно и устно, провалил. Дирекция техникума рекомендовала меня на должность бригадира подсобного хозяйства. Я энергично взялся за дело. За 12 дней работы там вскрыл немало недостатков, добился их устранения. Кладовщик Баринов, например, говорил моим товарищам: «Меня еще никто из бригадиров не гонял так, как Беляшов». В учхозе имелась небольшая пасека, и мы с директором хозяйства Масловым произвели ревизию пчелиных семей, обнаружили в ульях много мертвых и заплесневевших пчел, некоторые рамки опоношены и тоже заплесневали...

29 июня получил повестку военкомата.

Так закончилась моя учеба в Сарапулском сельхозтехникуме — большой, сложный и трудный этап моей жизни. Впереди... Впереди была неизвестность.

V. ВОЙНА

«Ухожу на фронт, береги сына». Телеграмму такого содержания я подал Марусе в Петропавловское по пути на сборный военный пункт. Меня никто не провожал, никто не оплакивал. Только мать и жена, наверное, получив эту телеграмму, поняли трагизм моего положения. Если бы я работал на бокситовом руднике в Петропавловском, не попал бы под всеобщую мобилизацию, так как спецпереселенцев оттуда не призывали на срочную службу в мирное время, не брали их и на войну.

На призывном пункте сдал паспорт, получив взамен красноармейскую книжку. Меня зачислили в войсковую команду 836. Моими сослуживцами стали в основном удмурты. Старшиной команды назначили Лазарева, участвовавшего в финской войне, раненного, но считавшегося годным к нестроевой. Через два дня обмундировали. Мне достались короткая шинель, ботинки не моего размера и одна обмотка. После вмешательства политрука команды Алабужева мне обменили шинель и ботинки, выдали все, что положено. В команде было около ста человек, в столовую ходили строем и обязательно с песней. Я стал запевалой, хотя знал только две песни — «Катюшу» и «Три танкиста». Четвертого июля написал еще одно письмо домой, в нем я советовал: «Коз не продавайте, запасите для них больше кормов на зиму. Если гряды в огороде залужели, разбороните их железными граблями и присыпьте навозом — будете зимой с овощами».

7 июля приняли Воинскую присягу.

Уже в эшелоне, шедшем на запад, под стук колес я снова «прокрутил» свою жизнь. Вспомнил, в частности, как нас раскулачивали, вспомнил жизнь в Петропавловском. Здесь одним из непосредственных исполнителей этой преступной акции раскулачивания, а затем охоты за так называемыми «врагами народа» явился начальник спецчасти бокситовых рудников. Он решал, кого и когда арестовать. Для этого требовалось совсем немного — достаточно ему было поставить против какой-либо

фамилии «галочку», как судьба человека была решена. В начале 1937 года были арестованы директор СУБРа М. М. Арансон по национальности польский еврей, Алексеев, работавший главным инженером (вернулся через десять лет), начальник лесозавода Лиссагор, старший бухгалтер рудника Феленков, бухгалтер И. И. Хлусов, бухгалтер автогаража Д. А. Зизо (вернулся через семь месяцев), бухгалтер ЛПХ Курта, начальник ОРСа Шариков, зам. начальника ОРСа Овруцкий бухгалтер Винер и многие другие. После ареста М. М. Арансона директором СУБРа назначили двадцатилетнего комсомольца Николая Петровича Баянова, только что окончившего горный техникум в Турьинских Рудниках, через некоторое время его перевели директором Южно-Уральского бокситового рудника (ЮУБРа), а в начале войны он добровольцем ушел на фронт и не вернулся.

А вот что рассказал Д. А. Зизо, освобожденный после ареста через семь месяцев:

— На допрос вызывали обычно ночью и сразу же предлагали подписать протокол, где было указано, что допрашиваемый является немецким шпионом, что руководил заговором М. М. Арансон или Лиссагор, что в задание вредительской группы входили: взрыв электростанции села, других важных объектов рудника. Если допрашиваемый отказывался подписать бумагу, его раздевали, обливали холодной водой и отправляли «подумать» в карцер. Того, кто протокол подписывал, немедленно судила Тройка по ст. 58 УК РСФСР. Как правило, давали 10 лет исправительно-трудовых лагерей, но в основном осужденных отправляли на шахты Колымы, на строительство Беломорканала, в другие места.

Как я миновал этой трагедии, не могу понять. Почему против моей фамилии не поставили роковую «галочку»? Да, меня знали, может, пожалели мою молодость, что только женился, имею сына? Не знаю. А теперь о начале моей военной службы.

В первые же дни войны в Сарапуле сформировали подвижной полевой госпиталь № 572 (ППГ-572), его сразу же отправили на фронт. В моих военных документах значилось, что я «годен, но не обучен», очевидно, эта запись и определила мою военную судьбу: меня зачислили в госпиталь химиком-красноармейцем. Пока моей обязанностью было делать анализы питьевой воды. В штате госпиталя значились 22 врача, много медицинских сестер, санитаров — всего 104 человека. Госпи-

талю были приданы автобусы, грузовые автомобили, патолого-анатомическая лаборатория.

Мы не знали, на какой участок фронта нас везут, и лишь когда миновали Казань, стало ясно: к Москве. В столице пробыли всего 12 часов, и затем эшелон двинулся на Ржев. Политрук Алабужев каждый день проводил с нами политзанятия, сообщал удручающие сводки Совинформбюро. Красноармейцы много говорили о войне: долго ли она продлится, чем кончится? Конечно, каждому хотелось выжить, вернуться здоровым и целым домой. У меня почему-то не было боязни погибнуть. Я понимал, Россия располагает потенциальными возможностями и выстоит в войне, победит врага. С первых же дней войны всюду стал популярным лозунг «Вперед, за Родину! За Сталина!» Я верил в это и, как большинство, готов был на любые испытания.

В Ржеве выгрузились из эшелона и на своих машинах выбрались на берег Волги, разбили там палаточный городок. Стояли жаркие июльские дни. В свободное от дежурства время красноармейцы купались в Волге, даже устраивали соревнования: кто переплывет через реку. Это удавалось сделать только двоим: начальнику госпиталя Иванову и мне. На здоровье я не обижался, не обделен и силой, например, двухпудовку выжимал до 16 раз. Ведь я не курил и не употреблял алкогольные напитки.

И здесь, в Ржеве, жилось неспокойно. Ночью небо освещалось многочисленными прожекторами — это наши части ПВО отыскивали вражеских бомбардировщиков, отчетливо слышалась орудийная канонада. И нам уж стало надоедать сидеть без дела. Наконец получили приказ: выехать в город Торопец и развернуть там госпиталь для приема раненых. По пути следования видели разрушенные, сожженные железнодорожные станции, пожарища. В западном направлении двигались походным строем маршевые роты. А по обочинам дороги колосилась высокая рожь, среди которой, как затейливый узор на ковре, красовались нежные васильки, желтый молочай и темно-сиреневые соцветья осота, порхали бабочки. Только этот милый мирный пейзаж не радовал глаз, на душе было тяжело...

24 июля — едва наш госпиталь развернулся на новом месте—начали поступать первые партии раненых. Особенно много привозили из района города Великие Луки, где шли ожесточеннейшие бои. Раненые рассказывали, что город переходил несколько раз из рук в руки, наши части все делали,

чтобы, если уж не остановить совсем, то хотя бы как можно дольше задерживать продвижение немцев к Москве.

Меня назначили старшим писарем, я регистрировал поступающих раненых. Их становилось все больше, наши медики не успевали делать операции, перевязки, и потому часть из них на машинах отправляли в другие госпитали. Случалось и такое: машины с ранеными возвращались к нам и их приходилось размещать, где попало. Всюду стоял тошнотворный запах крови, бинтов, пропитанных лекарствами и кровью, раненые стонали, просили пить, некоторые бредили. Раненым в челюсть вводили сгущенное молоко непосредственно в желудок.

Запомнился разведчик по фамилии Раков, раненный в обе ноги. Он четыре дня пролежал на жаре и был подобран в бессознательном состоянии. Когда санитары разрезали и сняли с ног сапоги, увидели в ранах червей. Несмотря на все меры, принятые медиками госпиталя, разведчик умер.

Или вот танкист, он рассказывал, что их часть, кажется, отдельную восьмую бригаду, предали — командование загнало ее в болото, где немцы расстреливали машины и людей прямой наводкой. Спаслись немногие.

Однажды комиссар госпиталя Маколкин набрал команду, куда попал и я, и мы на бортовой машине поехали на железнодорожный вокзал г. Торжка, который подвергался сильной бомбежке. Жуткая картина предстала перед нашими глазами. На путях горели цистерны с горючим, рвались боеприпасы, горела сама земля, все было окутано густым черным непроницаемым дымом. Среди этого моря огня и дыма находились нагоны с ранеными. Мы и добровольцы из населения спасали их. Те, кто мог из них, сами выбрасывались из вагонов, другие громко звали на помощь. Какой-то военный, размахивая пистолетом, бегал от вагона к вагону, кому-то что-то приказывал, но на него никто не обращал внимания. Каждый без понукания делал все, что в его силах...

В наш госпиталь поступил генерал. Его поместили в отдельную комнату в школе, во дворе под окнами стоял легковой автомобиль, в котором постоянно дежурили шофер и адъютант. При очередной бомбежке я слышал, как генерал кричал в телефонную трубку: «Где «Яки», где «Яки»?» Самолетов действительно не было видно в небе, надо полагать, их сбили вражеские истребители.

Однажды объявили: во дворе госпиталя в обеденный перерыв состоится суд военного трибунала, будут судить двух дезертиров. Я пошел посмотреть и послушать. Один из дезерти-

ров был явно психически больной, на все вопросы членов трибунала он бесконечно повторял: «Когда немцы начали бомбить и открыли суррогатный огонь...» Ему на вид было лет сорок. Второй солдат лет 25 говорил мало, не оправдывался. Обоих приговорили к расстрелу, приговор привели в исполнение немедленно, конечно, не во дворе госпиталя, а где-то за городом...

В последних числах августа, когда немцы потеснили наши войска, госпиталь перебрался в г. Андриаполь, однако вскоре и отсюда пришлось убраться, последовательно побывав в Охвате, Пено, Селижарове, Кувшинове...

Меня назначили начальником штаба ППГ-572 с месячным денежным довольствием 550 рублей. До этого как солдату мне выплачивали 8 рублей в месяц. Я немедленно послал жене денежный аттестат на 300 рублей в месяц, а затем продлил его на весь 1942 год. Поскольку я был на офицерской должности, мне присвоили звание техник-интендант второго ранга. Жили мы вместе с начальником финчасти Поскоковым три месяца в одной деревенской избе.

До декабря госпиталь находился в резерве 22-й Уральской армии. К этому времени немцы захватили Ржев, Сычевку, Старицу и на две недели — Калинин, а на севере вышли на Октябрьскую железную дорогу, окружили Ленинград. В начале декабря получили приказ выехать в район Ржева. Колонной двинулись к реке Волге, но тут выяснилось, что немцы образовали сплошной фронт от Селижарова до самого Ржева, закрыв выход нашим частям. Мы остановились в какой-то маленькой деревушке в ожидании нового приказа. Стояли 30— 40-градусные морозы. Наконец части Красной Армии прорвали на этом участке фронт фашистов и, наступая через Бахмутово, Ельцы и Селижарово, освободили г. Андриаполь. В этих боях отличились лыжные батальоны. Когда вы въехали в город, на улицах его валялось много трупов немецких солдат, специальные команды свозили их на площадь, обливали бензином и поджигали. Отсюда госпиталь отправился в Нелидово, расположились в 30 километрах от линии фронта. Сам город находился в руках немцев, советские войска предпринимали попытки освободить его — туда двигались колонны тан ков, «катюши», войска. Мы стояли в деревне, принимали раненых.

Хотя на фронте запрещалось вести записи, я имел дневник, в него вносил все увиденное, мысли, раздумья, разные эпизо-

ды. Это была привычка, выработанная еще в гражданке. Вот что происходило, так сказать, за кулисами госпиталя.

Политрук Алабужев пользовался большим авторитетом у личного состава госпиталя, был со всеми доброжелателен. Это стало не по душе комиссару Маколкнну и он постарался выжить его—добился, что того откомандировали в действующую армию. Такая же участь постигла и начальника штаба (фамилию забыл), на его место назначили меня. Недостойно вел себя и начальник госпиталя Иванов: он соблазнил в одной из деревень, где мы находились несколько недель, жену офицера, находившегося в армии, обещал ее зачислить в штат госпиталя, но обманул, оставил в деревне. За такой поступок я возненавидел Иванова. Верно, вскоре его отозвали из госпиталя, на его место прислали Баширова. Главный хирург Стерхов жил с медсестрой Некрасовой, он даже написал своей жене, чтобы не ждала его, так как влюблен в другую. Имелась сожительница — операционная сестра Кулигина — и у хирурга Анкудинова. По их вине одному раненому офицеру перелили не ту группу крови, и тот скончался. Расследовать этот случай приезжал врач из вышестоящей организации. Виновных перевели на передовую, в медсанбат.

Основной состав, конечно, был добросовестный, добропорядочный, все делали, чтобы быстро оперировать раненых, заботливо, как это возможно во фронтовой обстановке, ухаживали за больными, проявляли добрую инициативу. Например, хирург Лев Шапиро, несмотря на большую занятость, организовал небольшой хор, в котором участвовал и я. Мы разучивали новые песни, исполняли их в палатах перед ранеными. С Шапиро мы были в дружеских отношениях, он советовал после войны поступить в Первый Московский медицинский институт, даже обещал посодействовать в этом. Однако и в нем я разочаровался, узнав, что он снимает с раненых и убитых немцев годные к носке шерстяные вещи, ценности, запечатывал их в ящик, на котором стояла надпись «Бактериофаг». Ящик этот мы долго возили вместе с медицинским имуществом...

Мои дневниковые записи каким-то образом попали комиссару Маколкину. Я за это, конечно, поплатился.

...В ночь на 22 мая мне приснился сон. Весна. Ярко светит солнце и вдруг на меня откуда-то надвигается мутная волна. Я пытаюсь убежать от нее на пригорок, а вода настигает меня. Вот уж сапоги мои увязли в грязь, я не могу двинуться. Тут и проснулся. Утром пришел ко мне связной и передал при-

каз явиться к комиссару. С тревогой подумал: зачем? Тот без предварительных объяснений вручил мне пакет за пятью сургучными печатями и сказал, что меня переводят в 231 запасной стрелковый полк, стоявший около Нелидово.

Добрался до города на попутной машине. Он был сильно разрушен, всюду вместо домов торчали печные трубы. В центре города находился памятник Ленину без головы. Полк был расквартирован в дер. Шиздерово. Его командир выслушал меня, не задал ни одного вопроса, послал к начальнику финчасти Абрамову. Угнетенное состояние командира полка было не случайно. С наступлением весны немцы активизировали боевые действия на этом участке фронта, намереваясь захватить Нелидово и окружить здесь большую группировку нашей армии. Полк был вооружен слабо, в основном винтовками и несколькими пулеметами. В соседних же полках имелись «Катюши». Командовал группировкой наших войск генерал Масленников.

Начальник финчасти полка Абрамов жил в крестьянской избе, пригласил меня к себе.

Так началась моя новая служба. Обстановка на участке фронта становилась все тревожнее. Однажды наша пожилая хозяйка дома сообщила, что немцы заняли соседнюю деревню Александровку, продвигаются к нашей. Наконец, мы получили приказ оставить деревню и двигаться всем полком в сторону Буковского леса. Мы с начфином погрузили на повозку все имущество части и тронулись. При выезде из Шиздерова попали под сильный минометный огонь, который вела, как нам говорили, танковая часть венгров. Лошадь наша перепугалась и пустилась в галоп. Спасаясь от осколков, я лег в кювет. Когда обстрел прекратился, вскочил на ноги и побежал в сторону леса, до которого было не более километра. Тут появился в воздухе самолет, он начал обстреливать бегущих к лесу людей. А после возобновился обстрел поля и леса. Короткими перебежками, прячась в ложбинках, добежал до леса, укрылся в воронке от снаряда. Отдышавшись, высунулся и невдалеке увидел рубленый сарай. Хотел, было, к нему побежать, но только подумал, как в него угодил снаряд — во все стороны полетели бревна и доски, более того, послышался неистовый плач детей. В сарай попало еще несколько снарядов и мин...

В воронке я провел всю ночь. На рассвете на небольшой высоте показался наш самолет-«кукурузник», он приземлился на опушке леса, из него вышел человек, направился в сторону леса. В тот же момент около самолета разорвалась

мина, затем вторая... На протяжении следующих двух дней немцы интенсивно обстреливали лес, а также сбрасывали с самолетов листовки, призывая советских солдат и офицеров прекратить сопротивление и сдаться. Лишь на третий день стало относительно спокойно. Около леса бродили десятки лошадей в седлах, у многих во рту были железные мундштуки. Ясно, что седоки их — советские кавалеристы — погибли.

В лесу я увидел множество трупов военных и гражданских, разбитых повозок с различным грузом, тут же были трупы лошадей. Кое-где дымились костры — это уцелевшие солдаты, среди которых было немало раненых, готовили пищу, в частности, варили конину. С убитого солдата снял автомат и подошел к одной из групп у костра. Это оказались офицеры разбитой кавалерийской части. Разговорились. Они обсуждали вопрос, как перейти линию фронта, соединиться со своими. Я согласился идти с ними. В путь двинулись ночью, держа путь на северо-восток, в сторону Ржева. Часто натыкались на немецкие посты, которые время от времени пускали осветительные ракеты, дававшие нам надежный ориентир, и мы благополучно обходили засады. Однако немцы не оставляли в покое тех, кто живым выходил из Буковского леса — обстреливали их. Как-то очередная автоматная очередь угодила в пень, за которым я прятался. Прижавшись к земле, я уж считал секунды, когда разрывные пули коснутся моего тела. Но все обошлось благополучно. Среди отступающих я узнал односельчанина, это был красивый парень из Петропавловского по фамилии Фролов. Мы говорили неохотно. Я знал его как комсомольца-активиста, который недоброжелательно относился к нашему брату — раскулаченным.

Вышли на большую дорогу. По ней мчались автомобили и мотоциклы, медленно двигались конные упряжки, слышалась немецкая речь. Посовещавшись, решили напасть на вражеский обоз с целью захвата продуктов и боеприпасов. Засаду устроили у крутого поворота. Трое расположились по одну сторону, остальные по другую. Все предстояло сделать быстро, за 2—3 минуты. У меня были автомат ППШ с полным диском патронов и две гранаты.

На большой скорости пронеслись две автомашины с ящиками в кузовах, затем проскочил мотоциклист. Потом из-за поворота показалась группа повозок, на каждой сидел ездовой с автоматом, несколько солдат шло сзади. Мне были готовы к операции, как вдруг показались еще две подводы в сопровождении четырех солдат. Подождали, когда и они поравняются

с нами, а затем по сигналу старшего открыли стрельбу. Я, признаться, немного растерялся — выскочил на дорогу и не знал, куда стрелять. Мои более опытные товарищи быстро расправились с охраной, кинулись к повозкам. Я за ними, набрал в полевую сумку крупы пшено, несколько банок консервов и побежал обратно в лес. Там опять собрались все вместе. Мы знали, что немцы, услышав стрельбу, кинутся искать нас. Так оно и было. К месту нападения вскоре прибыла группа немецких солдат и стала беспорядочно обстреливать лес из автоматов и минометов. Но вот опять стало тихо. Мы потерь не понесли, снова стали решать, куда двигаться дальше. Мне было стыдно перед товарищами за то, что в схватку вступил последним, не сделал ни одного выстрела, но зато первым кинулся к повозке, набрал продуктов и быстрее всех убежал в лес. Ведь я пошел на войну необученным, а мои спутники по несчастью — кадровые офицеры, кончали училища и успели повоевать — словом, имели опыт. Наверное, они понимали мою растерянность и потому не упрекали. Успокоившись, мы первым делом хорошо пообедали. Кстати, в качестве трофеев нам попался немецкий хлеб в обертке выпечки 1939 года.

Оставаться в лесу было опасно. Стоял жаркий июльский день. Осторожно вышли из леса, и вдали на косогоре увидели мужчину и женщину, которые косили траву, справа от них виднелась деревня, как после узнали, Желтавцы. Мои спутники сказали, что тут должно быть минное поле, установленное еще в 1941 году, когда здесь проходила линия фронта. Ставили мины и немцы и наши. Двоих послали на разведку. Вскоре они вернулись. Местные жители рассказали им, что, действительно, на поле подрываются лошади и скот, но по их же словам, через минные заграждения есть безопасная тропа. Было решено еще раз сходить в деревню Желтавцы и более подробно разузнать, где та тропа. Выбор пал на меня. Когда снова появились косари, я подошел к ним. Те ничуть не испугались человека с автоматом, сказали, что таких тут бродит много. Крестьяне сообщили, что в соседней Ивановке находится немецкий штаб, а в ихней деревне немцы появляются временами. Косари показали мне, где начинается тропа через минное поле. Я подошел туда и, действительно, увидел следы людей, примятую траву. Значит, тут ходят. Я вернулся к своей группе, рассказал, что узнал. Решили идти ночью.

Ночь выдалась ясная, звездная. Я шел первым, остальные держали дистанцию друг от друга метров 7—8. Казалось, ничего не предвещает плохого. Начало светать, вдали показа-

лись дома, еще немного — и мы вне опасности. Мои спутники явно спешили, нарушили дистанцию. Да и я волновался, хотелось как можно скорее выйти на край поля, где виднелась рожь. Я подумал: если немцы обнаружат, укроемся во ржи... Вдруг позади меня сверкнуло, будто вспышка молнии, и сразу грохнуло. Я потерял сознание...

Когда пришел в себя, не сразу понял, что со мной, где я. Ощупал себя. На лице и руках засохшая кровь. Под головой лежала моя полевая сумка. Приподнял голову и тут же опустил ее. Она сильно болела, в ушах стоял шум и звон, мне казалось, что стены избы (их я явственно видел) то наклоняются, то поднимаются — словом, качало, как на корабле в море. Поняв, что нахожусь в избе, подумал, как попал сюда и где мои шесть спутников. Может, погибли от взрыва? Очевидно, кто-то из них задел ногой натяжное устройство противотанковой мины, она сработала и рванула. Но кто же меня принес сюда? Повернул голову в сторону — около меня стояла пожилая женщина, что-то говорила, я не понимал ее. Затем она подала какие-то лепешки, а мне хотелось пить. Она поняла и принесла в солдатском котелке воды. Я несколько раз принимался пить, затем намочил носовой платок, стер с лица кровь и грязь. Стало немного легче. И почувствовал свое безысходное положение. Без посторонней помощи мне, конечно, не встать, не смогу идти. Вспомнились дом, жена, маленький сын. Больше всего мне было жаль мать. Своим упрямством и порой прямо-таки дикими выходками я доставлял ей много хлопот и огорчений... Потом стал думать, где же мои товарищи? Что с ними? Да и где я — среди своих или?..

Через некоторое время в избу вошла девушка с белой повязкой на рукаве, внимательно и подозрительно долго смотрела на меня, затем быстро вышла и вскоре вернулась... вместе с немецким автоматчиком. «Предала!» Превозмогая боль, я поднялся, выхватил из полевой сумки гранату, бросил ее под ноги вошедшим, а сам закрыл глаза. Но... взрыва не последовало — граната оказалась без запала. Тогда ко мне подскочил немец, затем подошла девушка. Они помогли мне подняться на ноги и вывели на улицу. Я решил, что меня сейчас расстреляют. Остановились. На дороге стоял взвод солдат и около них верхом на лошади сидел офицер. Меня подвели к нему. На ломаном русском языке спросил меня:

— Официр?

Я ответил, что техник-интендант второго ранга.

— Где служил? — спросил переводчик. — Дивизия? Полк?

— В полевом госпитале.

— Гошпиталь, гошпиталь, — пробормотал офицер.

Затем переводчик спросил:

— Доктор?

Я соврал, что доктор. И это, думаю, спасло мне жизнь. Меня доставили в деревню Ивановку, в штаб немецкой части. Конвоировал, очевидно, солдат-чех или словак. Если бы немец, непременно убил бы меня по пути «за попытку к бегству».

На ночь меня поместили, вероятно, к немецкому фельдфебелю. Русского языка он не знал и потому знаками показал, чтобы я умылся, даже подвел к умывальнику сам, а после приказал солдату принести мне ужин — кашу с мясом, кусок хлеба и стакан какой-то сладкой жидкости. Фельдфебель предупредил меня, чтобы без разрешения я не выходил на улицу, в противном случае могут шиссен (расстрелять). На следующий день повели на допрос к гауптману (капитану) — командиру части. Переводчиком, судя по выговору, был тоже чех. Вопросы были те же, что и накануне задавал немецкий офицер. Я дополнил свой рассказ, что наш полевой госпиталь был уничтожен в Буковском лесу около деревни Шиздерово.

— Участвовал ли ваш отец в первой мировой войне на немецком фронте?

— Не участвовал.

— Может, ваш отец был казак и служил в кавалерии? Я объяснил, что мой отец был единственный сын у отца — матери и по законам того времени освобожден от воинской повинности.

— Откуда родом?

Я сказал, что родился в Сибири.

Офицер оживился:

— Сибирен, Сибирен! А какие там морозы?

Потом спросили, электрифицирована ли железная дорога на Урал, еще о чем-то. В конце допроса предложили мне папиросу. Я отказался, сказав, что не курю.

18 июля 1942 года меня отконвоировали в лагерь для военнопленных на станцию Оленине. С этого же дня начался отсчет моей жизни как узника фашистского лагеря.

Ждя меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

К. Симонов.

VI. В ФАШИСТСКИХ ЛАГЕРЯХ

Сдали меня в лагерь военнопленных как доктора. Жили мы в помещениях, в которых ранее были какие-то склады, обнесенные забором из колючей проволоки. Кормили один раз в сутки, около 14 часов, давали баланду из овощей, приправленную мукой или крупой. Каждый должен иметь свои котелок и ложку. Со своей посудой мы выстраивались в большую очередь к котлу, повар черпал баланду и выплескивал ее в твою посудину. Если кто высказывал недовольство, например, что зачерпнул одной воды, повар горячим черпаком мог ткнуть тебе в лицо. Другой человек раздавал пайки хлеба на сутки. Обслуживающий персонал кухни состоял из военнопленных.

Во время обыска у меня почему-то не отобрали крупу пшено, и я в первые дни варил на костре из нее кашу. Это была хорошая поддержка. Очень страдали курящие, они за папиросу отдавали половину своего хлеба. Я же не курил и не мучился из-за этой пагубной привычки.

Спали на нарах, прижавшись друг к другу, так как уже стояли холодные ночи. Появились вши. Среди нас были и старожилы — те, что попали в плен в начале войны, они много рассказывали о трагической участи своих товарищей—военнопленных зимой 41—42 гг.

Известно, в начале войны в окружение попадали целые дивизии и армии, в составе их были в основном кадровые солдаты и офицеры — словом, цвет армии. Сотни тысяч их погибли в ту зиму в лагерях на родной земле от голода, холода и болезней.

Из Оленине нас перевели в г. Ржев, где находился пересыльный пункт. Здесь стали сортировать по национальному признаку. Украинцам и крымским татарам предлагали вступить во Власовскую армию, добровольцам обещали немецкое обмундирование и паек. Кое-кто клюнул на такую приманку.

Поскольку части Красной Армии начали наступление на Ржев с северо-востока, то город подвергался обстрелу. Как-то один из снарядов угодил в группу казахов-военнопленных, собравшихся на обед, многие были убиты и ранены. Вскоре нас отправили в Оршу, где находились всего 22 дня. По прибытии выстроили в одну шеренгу, пришел щеголевато одетый не-

мецкий офицер с тросточкой и, продвигаясь вдоль строя, каждого рассматривал в лицо. Остановился около одного, крикнул:

—Хинозе? (Китаец?).

Пленный ответил, что он русский. Переводчик, сопровождавший офицера, спросил фамилию у «китайца».

— Джусунбаев, — ответил тот.

— Откуда родом?

— Из Джамбула.

Подошел к следующему:

— Иуда?

— Нет, я украинец.

Узнав его фамилию, офицер продолжал путь дальше.

Словом, из строя тогда вывели несколько человек, ночью их расстреляли. Немцы искали евреев и комиссаров Красной Армии. Они даже обещали пленным вознаграждение, если те укажут евреев и комиссаров.

В конце августа нас, большую группу пленных, перевезли в город Борисов, где держали до 14 ноября. В один из холодных дней нас строем привели к складу, приказали снять свою обувь и выдали хольцшуе (деревянные колодки). На мне были хорошие сапоги, пришлось с ними расстаться. Колодки попались малого размера, я сказал об этом выдававшему кладовщику, а тот огрел меня колодкой по шее и выгнал из помещения. Я босиком по снегу бежал до казармы. Обменить колодки на больший размер мне удалось лишь через несколько дней. В казарме стоял холод, так как она совсем не отапливалась. Спали мы на нарах в три этажа. О какой-то постели не могло быть и речи, ложились, в чем днем ходили. Спать мешал постоянный стук деревянной обуви о пол — это люди ходили в туалет. Чтобы было теплее, я сшил из тряпья мешочек, набил его сухой травой — получилось нечто вроде подушечки, ночью подкладывал ее под голову, а днем, если выходили на улицу, приспосабливал к спине, привязывая ремнем. У меня получался горб, но зато было теплее. По моему примеру такими подушечками обзавелись и другие.

Нас почему-то очень часто перегоняли из лагеря в лагерь. Одна причина была известна: нестабильность фронта. Вот и на этот раз, пробыв в Борисове ровно три месяца, нас повезли в Литву, в город Калъвария — небольшой, хорошо озелененный, с чистыми улицами и домами, крытыми оцинкованным железом или черепицей. Разместили в военных кирпичных казармах, возведенных еще в царское время. А с фронтов

прибывали все новые партии советских военнопленных, от них мы узнавали о положении на фронтах. Они рассказали, в частности, что тяжелые бои идут в районе Сталинграда, что наше командование пытается окружить Ржевскую группировку немецких войск, захватить города Белый и Сычевку, сюда подтянуты соединения 22 армии Калининского фронта, главной ударной силой является Третий мехкорпус, в нем 175 танков. В 41-ю армию, нацеленную на г. Ржев с запада, входили Первый механизированный корпус и Восьмой Сибирский стрелковый корпус. Соединения 20-й армии наступали на Сычевку с востока, ее ударную силу составляли Шестой танковый и Второй гвардейский кавалерийский корпуса. После прорыва вражеской обороны им надлежало развивать наступление на запад и в конце замкнуть кольцо вокруг Ржевской группировки. Однако получилось несколько иначе. 41-я армия, продвинувшись вперед на несколько километров, вынуждена была перейти к обороне, а в дальнейшем попала в окружение. На выручку на фронт прибыл генерал армии Г. К. Жуков. Войска под его руководством сумели пробить коридор для выхода из окружения...

В Кальварии я пробыл 109 дней. 14 марта 1943 года нас погрузили в крытые товарные вагоны по 60 человек в каждый и повезли. И вот мы, 1500 офицеров-военнопленных Советской Армии, оказались в лагере «Шталаг-317», что в Австрии. Ехали четыре дня, почти на каждой большой остановке из вагонов выносили трупы пленных, умерших от ран, голода и холода, скученности. Горячую пищу в виде жидкой каши и 200 граммов хлеба давали один раз в сутки. На местной станции около нашего состава собралось много гражданских людей, некоторые, особенно из женщин, глядя на наш жалкий вид, плакали. Да, выглядели мы, как говорится, хуже нельзя: обросшие, одетые в лохмотья, многие не могли без помощи встать на ноги. Немецкий офицер через переводчика обратился к нам:

— Кто сам не может идти, три шага вперед!

Таких оказалось 67 человек. Их усадили в автомашины, увезли. После мы узнали: несчастных доставили на кладбище и там расстреляли. Среди них были и хитрецы: выходя из строя, они, вероятно, думали, что повезут в больницу. И жестоко поплатились жизнью. Уже в мае 1945 года на том месте мы установили простой памятник.

Оставшихся в строю построили в колонны и повели в лагерь, огороженный проволокой в два ряда, с вышками по уг-

лам. В помещении увидели знакомые по другим лагерям двухэтажные нары.

Была весна, стояли теплые дни. С заснеженных альпийских вершин веяло благодатным ароматом оживающей земли. Через колючую проволоку мы созерцали заманчивые мирные картины. Вот утром хозяйка дома, что стоял неподалеку от лагеря, открывает настежь окна, а затем начинает прибираться в квартире. Там тепло, уютно. А у нас... С завистью смотрим, как люди свободно, куда хотят, идут, живо разговаривают, смеются, едят на ходу яблоки. А мы...

30 апреля меня перевели в рабочий лагерь Плангенау, где я вместе с десятками других невольников работал все лето на бетонировании высокогорной штольни. Работа заключалась в следующем: одни устанавливали опалубку из небольших металлических щитов, другие заливали бетон. Через сутки опалубку снимали, очищали, смазывали и ставили на новое место по мере проходки штольни. Эта выработка предназначалась для пропуска воды. Кроме того, мы собирали в штольне скопившийся строительный и иной мусор и в вагонетках вывозили в отвал.

Четвертого октября группу военнопленных, в том числе и меня, направили в Энцигербаден, где мы занимались ремонтом горных дорог, возводили из камня опоры, предохраняющие от оползней. Когда и здесь все сделали, нас 5 апреля 1944 года перевезли в Шнайдерау, здесь очищали бассейн-отстойник от накопившегося в нем ила. Это была очень грязная и тяжелая работа. Слой ила достигал 80 и более сантиметров, в вагонетки грузили его лопатами, выкатывали на борт бассейна и вываливали. Здесь познакомился с молодым лейтенантом Михаилом Алексеевичем Тулуповым. Он 1919 года рождения, хорошо знал немецкий язык, был весьма общительным и приятным собеседником.

Рядом с бассейном, находилась усадьба бауэра (крестьянина) с большим фруктовым садом. Однажды, вооружившись металлическими палками, мы с Тулуповым стали сбивать с деревьев спелые груши. Сами досыта наелись, принесли и товарищам. В очередной вылазке Тулупов промахнулся и попал железным прутом в провода — произошло короткое замыкание. У крестьянина в хозяйстве, видно, были какие-то моторы, они остановились, и он пошел выяснить, в чем дело. Мы ретировались на свое рабочее место, однако бауэр появился у нас и, верно определив виновника, бросился на Тулупова. В дело вмешался мастер Макс, не дал в обиду товарища, уговорил

крестьянина, чтобы тот не вызывал полицейского. Макс — австриец, ненавидел немцев, а к нам, русским военнопленным, относился доброжелательно.

И вот новый адрес: 5 сентября 1944 года нашу группу на грузовых автомобилях повезли в горы, в местечко Васерфаль-баден. Работа оказалась знакомая — очищать от снега горные дороги. В то время тут выпадало много осадков, за ночь, случалось, до метра и более. Работа на свежем воздухе бодрила, делалось все легко. Нередко на скалах появлялись дикие серны, и мы любовались этими красивыми смелыми животными. Они людей не боялись, так как тут их охраняли.

По дороге, которую мы содержали всегда в проезжем состоянии, в обоих направлениях шло много машин с различными грузами. Однажды я заскочил в кузов одной из них. В кузове оказался картофель и я стал выбрасывать клубни прямо на дорогу, а когда на повороте машина сбавила скорость, выпрыгнул. Товарищи помогли собрать трофеи. Вечером после отбоя вымыли картофель, протерли его на самодельной терке и из массы испекли лепешки.

Такие набеги на проходящие машины я совершал часто, уж наловчился. Как-то выбросил килограммов 80 отличной брюквы. Сколько могли, съели, а оставшуюся спрятали около дороги, прикрыли мхом. Через неделю мы с Тулуповым пришли на то место, а брюквы не нашли, вернее, нашли лишь объедки — за нас постарались, видно, мыши.

В этом местечке работали до 10 января 1945 года, в тот же день нас повезли в лагерь «Голенг». Здесь находилось большое количество русских пленных.

Обстановка на фронтах, между тем, складывалась не в пользу немцев. Советская Армия успешно наступала на всех направлениях, вела бои на территориях стран Западной Европы, в том числе, Австрии. Из Вены и других городов страны спешно эвакуировались военные и гражданские (те, кто сотрудничал с немцами). Удирали на автомашинах и лошадях. В лагере нашем никто не работал, стало плохо с питанием. Австрийские полицейские привозили нам убитых лошадей, мы их разделывали на мясо и варили. Это было спасением от голодной смерти. В лагере стали распространяться слухи, что есть приказ из Берлина об уничтожении всех русских военнопленных. Среди нас были два полковника однофамильцы — Яковлевы, они стали организовывать группы захвата. Если нас поведут на расстрел, мы по команде Яковлевых должны напасть на конвой, разоружить его и скрыться в горах. Однако пока в

лагере все шло нормально, даже стали брать на работу, хотя и небольшими группами, по 5—6 человек. Вечером все возвращались живыми, иногда приносили листовки, сбрасываемые американцами с самолетов. В то время они усиленно бомбили немецкие города. Самолеты поднимались в Италии и летели через Австрию, и вот попутно бросали листовки, адресованные в основном австрийцам. Тон их был ободряющий. В частности, сообщалось, какие немецкие города захватили русские, сколько немецких солдатов и офицеров взято в плен, и другие новости. Все это было рассчитано, чтобы поднять дух народа Австрии.

Среди наших военнопленных нашлись «стукачи», они докладывали немецкому начальству лагеря обо всем, что происходило среди узников. Стало известно им и имя Тулупова, который читал нам листовки. В конце апреля его забрали, а через день нам сообщили, что расстреляли за враждебную пропаганду и агитацию среди военнопленных. Забегая вперед, скажу, что когда кончилась война, и я вернулся домой, сразу сообщил матери Тулупова о гибели ее сына, но к большой моей радости получил ответ от него самого. Мы стали, как родные братья, долго переписывались. Он и сообщил, что сочувствующие советским пленным австрийские солдаты помогли ему уйти в Швейцарию.

Одним из теплых весенних дней я загорал на солнце, и вдруг почувствовал недомогание. Ушел в барак, лег на нары. Боль не проходила, напротив, ночью поднялась температура. В таком состоянии — больной и голодный — лежал на нарах несколько дней. Никакой медицинской помощи мне не оказывали. Но и на этот раз победил мой, в общем-то, молодой и крепкий организм, помог выжить и высокий моральный дух. Я постоянно внушал себе: ты должен выжить, ты должен вернуться на Родину, в семью. Эти мысли помогали мне в самые тяжелые минуты жизни.

Было это за несколько месяцев до Победы. Нас вывели из бараков, построили и объявили, что с нами будет говорить офицер Власовской армии (РОА). И вот он перед нами. Рассказал об успехах РОА, в которой якобы миллионы бывших советских солдат, и которая в скором времени разгромит Красную Армию, освободит все народы России и других республик от коммунистического гнета. В конце он призвал нас вступить в Русскую освободительную армию, рассказал о себе. Он москвич, окончил столичный университет, даже назвал свой московский адрес (все это не удержалось в моей памяти). Он

напомнил нам, что Сталин не признает военнопленных, всех их считает изменниками Родины, и если он победит, то всех нас сошлет на Урал и в Сибирь. Нам обещали немецкие пайки и обмундирование, разные блага. Однако никто всерьез не принял путанной речи, никто не пожелал вступить в ряды РОА. Поняв, что акция проваливается, нас распустили по баракам, а затем стали вызывать поодиночке или небольшими группами в контору лагеря и там продолжали агитировать. Применялись угрозы и насилия. Но и это не дало желаемых результатов, и представитель изменника Власова уехал ни с чем.

5 мая 1945 года нас вдруг вернули в лагерь «Шталаг-317 С», находившийся в пос. Понгау — туда, где мы были в марте 1943 года. Я еще полностью не избавился от плеврита, чувствовал себя плохо. Меня как больного поместили в госпиталь лагеря. Здесь работал врач из военнопленных. Он осмотрел меня и поставил диагноз: эксудативный плеврит, назначил лечение. Некоторые препараты доставлялись в лагерный госпиталь через Красный Крест. В соседней зоне находились больные сербы и югославы, они — тоже через Красный Крест — получали из дома посылки с продуктами и медикаментами, письма. Подобными привилегиями пользовались англичане, французы, американцы и некоторые другие. И только мы, русские, все советские, не пользовались, если можно так сказать, льготами. С нами обращались особенно жестоко.

Закончу главу данными, взятыми из различных источников и ставшими известными после войны. В нашем лагере побывало до пяти тысяч пленных офицеров, из этого количества умерло от голода не менее 3500, ко Дню Победы осталось в живых до 1500 человек, из них 400 неходячих, изнуренных, измученных до крайней степени. Я, например, весил всего 47 килограммов — немногим более половины своего обычного, нормального веса.

VII. ПОБЕДА!

8 мая 1945 года было тепло, моросил мелкий дождик. Рано утром мы вдруг обнаружили, что на вышках по углам лагеря нет немецких часовых, не стояли они и у главного входа в лагерь. В чем дело? И тут узнаем радостную весть: кончилась война, фашистская Германия повержена!

— Победа! Победа!! — кричали обезумевшие от радости узники.

Русские и украинцы, поляки и другие — словом, все, кто находился в лагере, бросились друг к другу, обнимались, плакали и говорили, говорили... Когда же схлынула первая волна радости, направились к проволочным заграждениям и стали делать в них проходы, громить вагоны, стоявшие уже много дней на местной железнодорожной станции и почему-то не разгружавшиеся. Вдоволь набрали сахару, муки, шоколада, других продуктов. Один узник обнаружил большой круг сыра и, не в силах его поднять, катил по земле, как колесо. Нашли и спирт, его наливали в консервные банки, котелки, тут же разводили водой и пили. От обильной еды и безмерной попойки в первый день праздника скончалось несколько человек.

В тот же день в лагерь приехали французы, объявили об окончании войны с Германией, а вечером появилась колонна американцев из Пятой армии.

9 мая по приказу американского командования в лагерь прибыли три походных кухни и стали раздавать пищу. Никого не ограничивали в еде — подходи к котлу хоть два, хоть три раза. Многие так и делали, а потом долго мучились животами.

Грабежи железнодорожных составов продолжались 9, 10, и 11 мая, хотя американские солдаты и пытались остановить, принимали суровые меры. Так, 11 мая был застрелен один из русских пленных, который, пренебрегая предупреждением, все же полез в вагон. Убитого привезли в лагерь для устрашения: мол, так поступим с каждым, кто попытается подойти к вагонам. Мы, собравшись около застреленного, стали стыдить союзников за это злодеяние. Те в свое оправдание сказали, что им дано указание командования «стрелять только в русских». Действительно, других участников разбоя не останавливали, а наших убивали. В последующие дни были застрелены около вагонов еще несколько советских пленных. Полковник Яковлев обратился к американцам с протестом против такой бессмысленной жестокости, в ответ получил стандартное: «Сожалеем по поводу случившегося».

В нашем лагере, но в отдельном секторе, находилось несколько тысяч англичан, попавших в плен в Норвегии, в частности, в районе г. Тронхейм, еще весной 1940 года. Так вот, за все пять лет плена они похоронили всего пять человек. Мы наблюдали через колючую проволоку, как те целыми днями играли в футбол. При случае они бросали нам пачки сигарет или бутерброды. Когда война кончилась, их всех за два дня вывезли на самолетах на свою родину. Потом прилетали

другие самолеты и забирали своих пленных. А через неделю после Победы в лагере остались только советские узники. Наша судьба пока была неясной. Как с нами поступят? Чтобы не терять время зря, мы на месте погребенных наших товарищей воздвигли памятники — один на всех 3500 умерших и отдельно на кладбище, где были расстреляны первые 67 человек. При открытии их все, кто мог ходить, выстроились в колонну и под звуки лагерного духового оркестра прошли возле них, отдавая дань памяти соотечественникам, погибшим в этом фашистском лагере.

В начале июня ночью в своей палатке неизвестными лицами был убит бывший комендант лагеря капитан Копытов. Он оказался моим дальним родственником — зятем моей тетки по матери Марии Ивановны Гуменюк. Об этом Копытов рассказал мне еще год назад.

Под охраной воинской части из Пятой американской армии мы находились 37 дней. За это время нас всех обмундировали в поношенную солдатскую форму, ежедневно выдавали хороший паек, меню разнообразили. Паек выдавался в картонных коробках, на которых, в зависимости от содержимого, ставились номера от 1 до 9. Я старался получить коробку под номером 5, так как в ней было больше мясных продуктов. Благодаря улучшению питания мы быстро поправлялись, стали набирать вес, а через месяц едва узнавали друг друга. Но мы все ждали, что же с нами будет? Кто распорядится нашей судьбой?

Наконец, 16 июня 1945 года нас погрузили в автомашины «Студибеккер» по 25 человек в каждую и повезли в местечко Сан-Марин, где находился эвакоприемник № 58. Это уже в зоне советских войск. Здесь я пробыл месяц. Я все еще был больным, никак не проходил плеврит, мучавший меня несколько месяцев. Меня и других больных отправили в венгерский город Шопрон, в эвакоприемник № 5551, где продолжили лечение. Когда пошел на поправку, меня, знающего немного немецкий язык, стали направить на хозяйственные работы. Мне давали группу в 8—10 человек, в основном немцев или мадьяр, тоже из числа выздоравливающих, и мы отправлялись выполнять задание администрации. Поручали обычно самую грязную работу, в том числе чистку туалетов эвакоприемника, в котором находилось около 500 человек.

В это время советских военнопленных стали небольшими партиями отправлять на родину. Я, по причине болезни, отстал. Лишь в середине сентября попал в группу, которую от-

правили «догонять» своих. И вот я в Чехословакии на сборном пункте № 291. Когда здесь накопилось достаточное количество военнопленных, сформировали эшелон. В пути находились пять дней. 26 октября 1945 года состав прибыл на станцию Невель. Здесь мы снова оказались за колючей проволокой под строгой охраной солдат, теперь уже наших, советских. Все военнопленные проходили очень строгую государственную проверку. Полицаев и власовцев отправляли под военный трибунал. Тех, у кого совесть была чиста, демобилизовали по Указу Верховного Совета СССР. В числе демобилизованных оказался и я.

2 декабря выдали документы, в том числе проездные, и я отправился на Урал. 10 декабря приехал в Петропавловское, ставшее к тому времени городом Североуральском.

Так закончились для меня война и бесплатные харчи. На дальнейшую жизнь их предстояло зарабатывать своим трудом.

Не забыть, как я делал последние километры к дому, как ступил на порог его...

От станции Бокситы ехал в теплушке. В Североуральске был поздним вечером, вылез около ТЭЦ и по каким-то (пока незнакомым мне) улицам направился к своему дому. А увидел его, перелез через изгородь и по снежной целине напрямик спешно пошагал. Вдруг навстречу выскочил откуда-то огромный пес, залаял. Неужели наш Музгарка?! Позвал его. Тот перестал лаять, приблизился ко мне. Я снова окликнул его. Наконец-то узнал! Подбежал, хвостом закрутил, стал ласкаться. Ведь мы с ним расстались в мае 1941 года, а вот не забыл, помнил.

Подошел к двери, постучался. А сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, в глазах защипало. Кто-то открыл дверь. Первой с радостными восклицаниями кинулась ко мне жена; затем на моей шее повисло сразу несколько человек. Кто-то целовал, кто-то плакал, а я ничего не слышал, никого и ничего не понимал. Когда волнение немного схлынуло, начались расспросы, разговоры. И первое, что узнал, это о смерти мамы. Не сдержался, заплакал. Сколько пережила она за меня, за каждого из нас, за нашу трудную жизнь! Это, бесспорно, укоротило ей век. Она умерла от рака на 68-м году, в ноябре 1945 года, за 35 дней до моего возвращения. Прости меня, моя многострадальная, любимая мама!

В доме жили семья брата Николая: Генриэтта, Клавдия Ивановна и Дима, дочь брата Семена — Галя. Мой сынишка

спал. Я разбудил его. Он испуганно и долго таращил на меня глаза и, наконец, проговорил: «Ты дядя Евлаша»...

Если война для меня закончилась благополучно (хотя перенес неимоверные страдания, но все же остался жив), то для других из нашего рода печально. На полях сражений погибли Виктор Трофимович Серков — сын Марии Мартемьяновны, 1922 года рождения. Он был призван на действительную службу в РККА в октябре 1940 года. С начала войны и до середины августа 1941 года сержант Серков сражался в составе 115 стрелковой дивизии 576 полка, обороняя город Светлогорск на Карельском перешейке. 9 августа в бою смертельно ранен, 11 августа скончался от ран в 187 корпусном госпитале. Похоронен в пос. Янтула (ныне пос. Маслово) в 358 метрах от здания школы и 72 метрах от дороги.

Алексей Иванович Петраков — муж сестры Агапии, 1908 года рождения, мобилизован в 1943 году и в том же году пропал без вести в бою под Смоленском.

Николай Александрович Селиванов — муж сестры Любы, 1912 года рождения, оказался на оккупированной территории, возглавлял подпольную группу сопротивления «Розерт». Казнен в возрасте 31 года 28 февраля 1943 года. Похоронен на кладбище в г. Вольнянске Запорожской области.

Вечная память вам!                               

VIII. МИРНЫЙ ТРУД

Как записано в трудовой книжке, 7 января 1946 года я принят на работу в Алюминьпродснаб на должность ревизора-инвентаризатора, а вскоре переведен заместителем главного бухгалтера. Здесь же работала и моя жена Мария. Мое продвижение по служебной лестнице продолжалось. В мае того же года стал главным бухгалтером Второго Северного рудника. Этому выдвижению обязан главному бухгалтеру СУБРа Евгению Максимовичу Касьяну.

Начальником Второго Северного был Степан Иосифович Красноперов, работавший до этого забойщиком. Человек малограмотный, он выдвинут на руководящую должность только потому, что был членом ВКП(б). В составе рудника было четыре шахты с мехцехом, компрессорной, отделом материально-технического снабжения и другими службами. Красноперов главным в своей работе видел только тонны боксита, любой ценой выдавать как можно больше, получить премию.

Условиями же труда и быта горняков не интересовался. Не случайно на шахтах было много несчастных случаев, за которые привлекали к ответственности главного инженера, а не начальника, который был членом партии. Коммунист считался лицом неподсудным.

По штатному расписанию я получал 1500 рублей в месяц, по карточке—700 граммов хлеба в день. Кроме зарплаты почти ежемесячно выплачивалась прогрессивка за выполнение и перевыполнение плана. В 1948 году контора рудника перешла в новое здание, в нем я получил отдельный кабинет.

Приличная зарплата, хорошие условия для работы прельстили некоторых. И вот — как раз в день моего рождения — в кабинет вошли А. Рахматуллин и Н. Каган (оба бухгалтеры), предъявили приказ директора СУБРа о моем освобождении от занимаемой должности и назначении на это место Н. Кагана. В приказе говорилось, что я направляюсь в распоряжение отдела кадров для получения нового назначения. Надо сказать, приказ был издан с грубым нарушением трудового законодательства. Впрочем, тогда было обычным игнорирование законов, ведь подлинным хозяином в стране и на местах были партийные комитеты. В отделе кадров мне объяснили: увольняют только потому, что был в плену. А здесь, на руднике, много секретных сведений. В знак протеста я четыре месяца не принимал дела главного бухгалтера ЖКО, место которого мне предложили. Зарплата там была в два раза меньше. Жаловаться же было некуда, и, в конце концов, пришлось выйти на новое место работы. На том стуле сидел 7 лет, потом назначили начальником вновь организованного машиносчетного бюро СУБРа.

В 1958 году перешел в трест «Бокситстрой», где был главным бухгалтером комбината производственных предприятий, затем старшим бухгалтером-ревизором треста, откуда в 1974 году вышел на пенсию. Общий трудовой стаж к тому времени составил 48 лет 8 месяцев.

Я писал выше, что на войну меня призвал Сарапульский райвоенком прямо с практики, которую я проходил в учхозе после окончания второго курса сельхозтехникума. Учебу там не закончил. И вот, живя в Североуральске, вспомнил о техникуме, мне очень захотелось получить хорошее агрономическое образование (заиметь участок земли, серьезно заняться земледелием. И когда прочно обжился на месте, в 1956 году поступил на третий курс заочного отделения Красноуфимского сельскохозяйственного техникума. Закончил его в 1960 году, получил диплом агронома-полевода. А что делать с этим дип-

ломом здесь, в городе? Как применить полученные знания? Появилось намерение уехать на жительство в деревню. Затею мою не поддержала жена, так как к тому времени у нас было уже четверо малолетних детей. Повлиял и мой зять Трофим Михайлович Серков, он сказал: «Выбрось эту мысль из головы, в колхозах работают за «палочки», да и тебя, беспартийного, быстро выгонят или посадят в тюрьму». Действительно, находясь летом 1959 года на практике в колхозе Махневского района, сам видел, как работают и живут колхозники. Деревни хирели, люди беднели. Это был результат сплошной коллективизации и ликвидации так называемого кулачества, а ведь они, «кулаки», были цветом крестьянства, умелыми, умными земледельцами, преданно любящими землю, труд на ней. Крестьян лишили земли как собственности, ее сделали общественной, другими словами, ничейной, бесхозной. Колхозникам не выплачивали пенсий по старости и инвалидности, лишены были многих других социальных благ, которыми пользовались жители городов. Даже многие промышленные товары и продовольствие продавались в деревне дороже, чем в городе. Если пенсионер переезжал из города в деревню, ему уменьшали размер пенсии на 25 процентов. Словом, из деревни выкачивали все, ничего не давая взамен. Сейчас стало модным обвинять во всех беззакониях Сталина. Но позволительно спросить: где же были члены Политбюро, которые принимали варварские директивы даже после смерти Сталина? Многих нет в живых, но те, что здравствуют, и поныне пользуются большими привилегиями. Пора назвать всех преступников, живых и мертвых. Идет много разговоров о необходимости восстанавливать деревню. Но где взять крестьян — хозяев земли, которые бы могли сделать это, выполнить задачу? Нет их! Их не купишь ни на твердую валюту, ни на деньги, их надо заново растить и воспитывать, а на это потребуются годы, десятки лет. Говорят: дерево срубишь за минуту, чтобы его вырастить, потребуются многие десятки и сотни лет...

IX. ПРИРОДА И ЛЮДИ

Трудно было, очень трудно в первые послевоенные годы, особенно ощущался недостаток продуктов. Того, что давали по карточкам, не хватало, на рынке цены на все высокие, не по карману большинству. Особенно бедствовали многосемейные, старики и те семьи, которые лишились кормильцев.

Все это толкало людей развивать личные подсобные хозяйства. К такому убеждению пришел и я.

И вот сделал первый шаг. Весной 1946 года купил два ведерка картофеля по сто рублей каждое, посадил в огороде. Осенью собрали первый урожай — семье заметное облегчение. Между тем, семья прибывала. В 1947 году родился сын Саша, через два года появился еще один, назвали Владимиром, а в 1954 году родилась долгожданная дочь Таня. Для детей потребовались молоко и овощи, фрукты. Подкопили с женой денег, купили корову, в семье появилось в достатке молока. Встала новая проблема: как обеспечить семью овощами и фруктами. Сначала взялся за

Овощи

В течение пяти лет в свободное от работы время занимался выращиванием помидоров и других огородных культур. Появился опыт, которым делился со знакомыми, занимающимися по моему примеру огородничеством.

4 марта в газете «Правда Севера» я выступил со статьей о возможности выращивания помидоров в суровых условиях Северного Урала. В ней рассказал подробно о результатах своих опытов по выращиванию этой культуры, дал подробные рекомендации огородникам. Осенью вторично выступил в газете на эту тему, статью так и назвал «Мой опыт выращивания помидоров». Помню, после этих двух статей меня прямо на улице останавливали люди, даже совсем незнакомые и расспрашивали о подробностях. Я охотно отвечал. Разумеется, нашлись и неверующие, они с ехидством замечали: мол, в Североуральске   невозможно получить красные помидоры. Пришлось еще раз, в марте следующего года, выступить на страницах «Правды Севера». А для убедительности осенью того же 1956 года энтузиасты огородничества организовали в клубе СУБРа выставку плодов и овощей. На ней впервые показали красные помидоры, созревшие в Североуральске. Это явилось убедительным доказательством того, что и в наших суровых климатических условиях при упорном труде и правильном ведении всех работ можно выращивать и помидоры, и многие другие овощи. Не случайно на следующей выставке, проведенной в сентябре 1957 года, количество экспонатов, а главное участников, было значительно больше, ее посетили сотни североуральцев, и мы, организаторы выставки и ее ак-

тивные участники, тут же давали консультации всем желающим заниматься огородничеством.

Так помидоры получили постоянную прописку в городе, их стали выращивать все или почти все, кто имел усадьбу или отдельный земельный участок. Именно тогда широкое распространение получило строительство примитивных небольших теплиц.

Конечно, нелегко было сочетать основную работу на производстве с домашними хлопотами на огороде. Тогда зачастую выходили работать сверхурочно, да и выходной день был один — воскресенье, приходилось использовать каждый свободный час, уплотнять график личной жизни. Мне хорошо помогали жена и подрастающие дети. В возрасте 5—6 лет, на-

пример, сыновья и дочь поливали растения, удаляли с помидоров пасынки, пололи грядки, выполняли другую работу. Все делали старательно, с большим желанием. А как неподдельно искренне радовались, когда видели плоды своего труда — созревшие помидоры, клубни картофеля и другое! Любовь, привитая с детства, осталась у них на всю жизнь. Забегая вперед, скажу: все четверо получили высшее образование и успешно трудятся на благо общества.

Садоводство

Когда проблема с овощами была в основном решена, поставил новую цель: развести плодово-ягодный сад. Первые саженцы яблоней появились в моем саду в 1950 году. Радовался, увидев, что они прижились, пошли в рост. Затем в течение 12 лет я приобрел множество сортов яблонь и прочих плодово-ягодных культур, всего же на своем участке испытал более 30 сортов яблонь, 5 сортов груш, и т. д.

В 1954 году организовал городское общество садоводов и бессменно руководил им более десяти лет. Идею развития садоводства в нашем городе настойчиво пропагандировал через городскую газету. Так, в номере газеты за 16 декабря 1953 года была опубликована моя статья под смелым заголовком «В Североуральске должны быть сады». У меня быстро нашлись последователи, которые активно занимались разведением своих садов, вовлекали в ряды нашего общества новых любителей. Некоторые добивались хороших результатов. Осенью 1954 года садоводы-любители А. А. Павлов и А. П. Дрегваль стали участниками Свердловской областной выставки местного садоводства.

В 1955 году в нашем городе заложили первый коллективный сад, в нем объединилось 32 человека, председателем избрали Назара Поликарповича Иголкина. Надо сказать, в первые годы люди неохотно брались за новое дело, причина все та же: неверие в успех. «Да какие могут быть яблоки в Североуральске, если картошка здесь вырастает не каждый год?» — вопрошали они. Но постепенно лед недоверия таял, и ряды садоводов с каждым годом росли.

В том же году в Североуральск завезли саженцы ирги, которую долго называли американской рябинкой или просто рябинкой, Она быстро стала популярной среди садоводов да и

просто у многих жителей, имеющих свои дома, дачи или участки. Ягоды ирги не только вкусные, но и обладают целебными свойствами.

И на эту тему — о садах — я не раз писал в городской газете. В одной из них, за 25 марта 1956 года, призывал заняться разведением плодовых деревьев и кустарников учителей и учащихся школ. Первыми откликнулись на призыв в школах №№ 1 и 8. В печати выступали и другие огородники и садоводы. Сотрудник редакции многотиражки «За бокситы» И. Петрова написала подробно о моем опыте статью «Любитель-садовод». В ней, в частности, говорилось, что «в саду Беляшовых трудятся взрослые и их малолетние дети. Это особенно радует Василия Мартемьяновича. Кто-кто, а он-то знает, что труд способствует формированию в человеке лучших качеств, это незаменимый воспитатель».

В 1957 году в городе проведен среди садоводов конкурс. Созданная горисполкомом авторитетная комиссия тщательно проверила у садоводов-любителей состояние плодово-ягодных насаждений, порядка на участках, подвела, итоги их работы. Мой приусадебный участок признан лучшим в городе, за что мне вручили денежную премию 500 руб. и Почетную грамоту.

Озеленение города

Мне никогда не было чуждо то, как выглядят улицы города. Люблю их чистыми, аккуратными, зелеными. Потому, оказавшись в Североуральске, где прошла основная моя жизнь, я стал участвовать в его благоустройстве, особенно, приумножении зеленого убранства. Участвовал в посадках деревьев и кустарников, призывал горожан сделать свой город красивым, через местную печать. Только за два года, в 1955—56, газета «Правда Севера» опубликовала четыре моих статьи, в том числе такие, как «Оберегать богатство родного края» (01.04.55), «Озеленим дворы иулицы» (08.05.55). В них я, в частности, первым поднял вопрос о посадке на городских улицах лиственниц, которые являются своеобразной визитной карточкой Северного Урала. Идея долго обсуждалась в городских организациях и, наконец, была одобрена. Решающим стала поддержка горкома партии. При моем непосредственном участии привезено из леса и высажено на улице Мира 208 деревьев. Все они прижились. Теперь лиственничная аллея — одна из достопримечательностей Североуральска.

В мае 1956 года через статью «Североуральску — зеленый наряд!», опубликованную в «Правде Севера» призывал молодежь города провести субботник по озеленению улиц. Предложение поддержали горком партии и исполком горсовета. На субботник вышли тысячи горожан.

Надо сказать, общественность не обходила меня своим вниманием, всячески поддерживала мои дельные предложения и начинания. Не раз обо мне писали областная и городская газеты. Назову лишь некоторые материалы.

В областной молодежной газете «На смену!» 20 марта 1980 года опубликован очерк журналиста Б. Золотарева «Рукотворное диво», в нем подробно повествуется об истории лиственничной аллеи, созданной североуральцами по моей инициативе. Об этом же и тот же автор написал заметку в общесоюзном отрывном календаре за 1984 г.

Хотя я давно живу в Свердловске (переехал туда после выхода на пенсию), но Североуральск не забываю, считаю его второй родиной, дорогим для моего сердца местом. Сюда часто приезжаю, встречаюсь с друзьями, просто со знакомыми по прежней работе, много хожу по улицам, радуюсь, что город растет, хорошеет, огорчаюсь, если увижу следы бесхозяйственности в городе.

Пчеловодство

Наряду с занятиями огородничеством и садоводством, меня не покидала мысль завести свою пасеку, увлечь этим интересным, но довольно трудным занятием своих знакомых и всех желающих. Готовился долго, основательно. Много прочитал специальной литературы, изучал опыт известных пчеловодов. На протяжении многих лет я вел метеорологические наблюдения, с особой тщательностью в теплое время года, записывал данные о температуре воздуха, количестве осадков, направлении ветра, другие явления природы. Обобщив накопленные наблюдения, а также опыт других природолюбов, пришел к выводу, что и севернее 60-й параллели пчеловодство возможно. Своими мыслями поделился с главным редактором журнала «Пчеловодство» Н. Федосовым. Он согласился с моими выводами, горячо поддержал намерение завести пасеку. В его письме-ответе от 21 декабря 1961 года есть такие слова: «В ваших условиях (т. е. на Северном Урале. — В. Б.) вполне можно заниматься промышленным пчеловодством. Есть у пчеловодов правило: там, где растут медоносы, там могут водиться пчелы».

Действительно, Североуральск находится на настоящей медоносной целине, а пчел не разводят. А жаль! Здесь можно даже создать новую, особую ветвь общего пчеловодства — северное пчеловодство.

Подковавшись, так сказать, теоретически, заручившись поддержкой авторитетов-специалистов в этой отрасли, я приступил к практическому осуществлению своего плана. Осенью 1960 года купил одну семью пчел в Махневском районе нашей области. Однако из-за малого опыта, а возможно по другой причине, она погибла. Это меня не обескуражило, и в следующем году привез из Красноуфимска две пчелосемьи, а еще через год выписал из Лазаревского пчелопитомника Краснодарского края три семьи кавказских пчел. В начале июля свою

первую пасеку из 7 семей вывез на кочевку в 42-й квартал Кальинского лесничества. За пчелами старательно ухаживал, отдавая этому занятию все свободное время. И вот первый успех: от каждой пчелосемьи откачал по 90 килограммов товарного меда. Это было сенсацией, она взбудоражила многих североуральцев. Кое-кто не поверил мне. Это меня не волновало. «Придет время — поверите», — думал я. Большинство же отнеслись к моим занятиям серьезно, стали просить помощи в приобретении пчел. Я никому не отказывал, делился крупицами опыта, знаниями, советами. О том, что на мои первые результаты обратили внимание, говорит и такой факт: 20 июля 1967 года газета «Уральский рабочий» опубликовала заметку «Пасека Беляшова». Это было первое сообщение о североуральских пчеловодах. Затем о своих первых шагах в пчеловодстве попросили рассказать на страницах городской газеты. В статье «Летят из кельи восковой» я рассказал о том, как добился таких, в общем-то, действительно, высоких показателей, а затем призвал всех желающих заняться пчеловодством. И в последующие годы я не раз выступал в газете «Правда Севера». По моим советам, с моей помощью в Североуральске стали заводить пасеки. Если к началу 60-х годов здесь не было ни одной пасеки, то в 1977 году несколько десятков с общим количеством 510 пчелосемей. По моему предложению в городе создали общество пчеловодов, некоторое время его возглавлял я. Когда же поехал на постоянное место жительства в Свердловск, все свое пчелохозяйство продал Североуральскому тепличному комбинату. Я решил, что больше не буду заниматься этим весьма хлопотным делом. Но так не получилось. «Отдохнув» одну зиму, я вдруг заскучал по прежнему занятию. Ведь человек должен быть постоянно чем-то полезным занят, иметь посильные заботы, увлечения. И в 1979 году я вступил в Свердловскую городскую секцию пчеловодства. В феврале 1981 года меня избрали председателем этой секции, затем еще раз переизбрали на следующий двухгодичный срок. В эти годы о моей пасеке не раз писала газета «Уральский рабочий», да и сам я выступал.

До сих пор я держу небольшую пасеку в Шалинском районе, внимательно слежу за развитием пчеловодства в Свердловской области, волнуют его проблемы. Огорчает то, что эта очень нужная, очень полезная отрасль сельского хозяйства, по сути дела, хиреет. В одной из статей — «Медоносная целина» («Уральский рабочий» от 13 ноября 1983 г.) я, подведя некоторые итоги сезона, призывал пчеловодов области органи-

зовать Свердловское областное общество, доказывал, что только такой крупной и самостоятельной организации под силу решить проблемы, тормозящие дальнейшее развитие любительского пчеловодства. Что для этого требуется? Прежде подумать о сбыте продукции, обеспечении транспортом для перевозки пчел на кочевку и обратно. Последнее, например, можно разрешить путем заключения договора с «Трансагентством». Далее, в штате общества должен быть свой квалифицированный ветеринарный врач, что позволит более эффективно лечить пчел от различных болезней, улучшить санитарное состояние пасек. Требуется коренным образом улучшить обеспечение пчеловодов-любителей инвентарем, средствами борьбы с болезнями пчел, помогать пчеловодам в приобретении пчелосемей и плодных маток.

Немного о пользе меда и других продуктах пчеловодства.

Об этом написано довольно много. Я напомню лишь о цветочной пыльце и проблемах, связанных с ее сбором и реализацией.

Цветочная пыльца является естественным, высококачественным концентрированным, биологически активным продуктом, содержит белки, углеводы, жиры, витамины и другие полезные вещества, имеющие большое значение в укреплении здоровья человека. Она улучшает аппетит, сон, общее состояние организма, возвращает силы и стимулирует умственный труд.

Свердловская облпчелоконтора, а также некоторые тепличные комбинаты области ежегодно закупают в Латвии пыльцу для подкормки пчелиных семей, в том числе и на колхозно-совхозных пасеках. За каждый килограмм сухой пыльцы выплачивается 38—45 рублей. Но ведь наша Свердловская область способна обеспечить полностью потребность в пыльце. Вот сравнительные условия Латвийской ССР и Свердловской области (данные 70-х годов).

Как видим, данные явно не в пользу уральцев. Латвия, в три раза по территории меньшая Свердловской области, обеспечивает цветочной пыльцой всю Российскую Федерацию и даже частично ее экспортирует.

Вот еще один пример. Марийская автономная республика с территорией 20 тысяч квадратных километров давно заготовляет пыльцу для своих потребностей и продает излишки за пределы республики.

Будучи руководителем свердловских пчеловодов, я настойчиво рекомендовал своим товарищам более активно заняться сбором пыльцы. И верно, этот несложный способ освоили многие из них, обеспечили свои потребности, имеют возможность собирать для продажи. Да вот беда: государственные учреждения отказываются покупать ее. В чем дело?

30 марта 1982 года от имени членов секции я обратился письменно к начальнику Облпчелоконторы В. Г. Шкоде и доказывал, что вместо того, чтобы закупать пыльцу в Латвии по 38—45 рублей за килограмм, ее можно приобретать у местных пчеловодов по государственной цене, т. е. 20 рублей за килограмм. Контора же отказывается это делать по той причине, что у них нет условий для обработки пыльцы, в частности, отсутствуют специальные сушильные шкафы, лаборатория и т. д. Неужели уж это такое сложное оборудование, которое невозможно приобрести в нашей стране? Скорее всего, это типичная отписка, нежелание обременять себя лишними хлопотами.

Обратился в областное аптекоуправление. Ответ получил, мягко говоря, странный. Зам. начальника управления 3. П. Санникова написала, что цветочная пыльца в список лекарственных средств, применяемых в медицине, не входит, потому и заготовка ее не ведется.

Еще более удивил ответ зам. начальника Центрокооплектехсырье Центросоюза Б. В. Адреста. Пыльца, по его убеждению, является аллергеном, попадание ее в организм вызывает у определенной части людей заболевание. Уместно заметить, что и мед тоже является аллергеном «для определенной части людей», однако его никто не отвергает.

Так вот и похоронили очень важное дело в бюрократическом омуте.

X. ВЕТВИТСЯ РОДОВОЕ ДЕРЕВО...

19 марта 1991 года мне исполнилось 77 лет. Естественно хочется подвести некоторые итоги своей жизни, участия в общественной, трудовой и воспитательной деятельности. Считаю, хотя жизнь была трудная, но не бесцельная. Где бы ни находился, что бы ни делал, всему отдавал себя полностью, все делал с максимальной отдачей сил, знаний и способностей, аккуратностью. 38 лет проработал бухгалтером на строительстве Североуральских бокситовых рудников, все эти годы ревностно защищал интересы государства, часто в ущерб личным. С 1946 по 1966 год являлся единственным в Североуральске нештатным бухгалтером-экспертом при городской прокуратуре —                              

Но самый ценный мой капитал, конечно же, мои четверо детей и девять внуков. Дети, снохи, зять, в основном, по образованию горняки, у всех вполне благополучные семьи. В настоящее время дети работают:

Борис, 1940 года рождения — механик в г. Воркуте. Жена его Раиса Павловна (Димитренко) по образованию горняк, окончила Свердловский горный институт, большой книголюб, женщина со спокойным, уравновешенным характером.

Александр, 1946 года рождения — главный инженер геофизической партии в г. Минске. Он женат на Флюре Шамсутдиповне, башкирке по национальности, имеет диплом об окончании Свердловского горного института. Красивая и смелая, она умело ведет хозяйство в семье, требовательная. У них растут две дочери и сын.

Владимир, 1950 года рождения — главный инженер геофизической партии в поселке Полуночном Ивдельского района. Его жена — Надежда Михайловна (девичья фамилия Турыгина) заочно закончила Исовский геологоразведочный техникум, получила специальность геолога-геофизика. Очень трудолюбивая, добрая и в то же время строгая. Воспитывают трех сыновей.

Татьяна, 1954 года рождения, — управляющая Североуральским отделением Уралпромстройбанка СССР. Муж Олег Константинович Есаулков также закончил Свердловский горный институт, он инженер-шахтостроитель. Любимые занятия его — автомобиль, охота, рыбалка. В их семье растут сын и дочь.

И еще об одном человеке.

Моя первая жена Мария Александровна, с которой мы прожили 30 лет, вырастили и воспитали четверых детей, 21 ноября 1967 года умерла от инфаркта миокарда. Вести хозяйство одному было тяжело, к тому же и дети еще не все стояли на своих ногах, определились в жизни. Пришлось жениться. Второй женой в 1973 году стала Мария Яковлевна Димитренко 1920 года рождения. Это весьма трудолюбивая и умная женщина, ревностная поборница чистоты и порядка в доме, помощница мне в моих занятиях, к детям относится доброжелательно. Интересуется общественной жизнью страны и области. Рукодельница, любит, к примеру, шить и вязать.

В разных местах своего повествования не раз упоминал моих братьев и сестер, некоторых других родственников. Есть необходимость сконцентрировать разрозненные сведения в одно место, и — хотя бы кратко — рассказать об их судьбе, судьбе их детей и внуков.

Старший брат — Иван родился в 1891 году. Был женат на Серафиме Павловне Калининой. Они имели двух дочерей — Людмилу и Зинаиду. Иван воевал в Первую мировую войну на Западном фронте. Умер от воспаления легких в 1925 году.

Из сестер старшей была Мария, 1892 года рождения. Вышла замуж за Серкова Трофима Михайловича. Их дети: сын Виктор пал смертью храбрых в августе 1941 года на Карельском перешейке, Владимир, 1925 года рождения, участвовал в Великой Отечественной войне, после окончил Военную академию. Ныне полковник, награжден четырьмя орденами и 17 медалями. У него сын и дочь. Аркадий, 1928 года рождения, женат, имеет двух сыновей. Доктор химических наук, профессор, живет в Москве. Нина — дочь Марии, 1930 г. р. — заслуженный учитель РСФСР, замужем, имеет двух детей.

Мария Мартемьяновна умерла в 1984 году.

Брат Семен, 1897 года рождения, был женат, имел двух сыновей и дочь. Вся семья, кроме дочери Галины, умерла от голода в 1933 году на Богословских угольных копях (ныне г. Карпинск). О нем в повести рассказано более подробно.

Сестра Александра, 1906 года рождения. Вышла замуж за Николая Константиновича Покровского. Имеют дочь и сына. Она персональный пенсионер, свыше 50 лет состоит в рядах КПСС, в прошлом учительница. Муж—Заслуженный учитель РСФСР. Их сын Владимир — доктор наук, физик-теоретик, профессор, живет в Москве.

Брат Константин, 1902 года рождения. Был женат. Погиб в гражданскую войну в 1919 году. Детей не было.

Сестра Агапия, 1907 года рождения. Вышла замуж за Алексея Ивановича Патракова, который в годы Великой Отечественной войны пропал без вести в боях под Смоленском в 1943 году. Имеют сына и двух дочерей. Умерла в 1975 году.

Сестра Августа, 1912 года рождения. Выходила замуж за Сагная Адамовича Аяпбергенова. Детей нет. Живет в Алма-Ате.

Николай, самый младший из братьев, 1917 года рождения. Кандидат геолого-минералогических наук. Жил в Алма-Ате. Умер от рака в 1991 году. У них трое детей: две дочери и сын, последний — кандидат наук, живет в Алма-Ате.

Самая младшая в семье — сестра Люба, 1919 года рождения. Была замужем за Николаем Селивановым, который погиб в годы Великой Отечественной войны. Имеет дочь, живет в городе Шадринске Курганской области.

Таково родовое дерево Беляшовых.

Хочется верить, что оно будет бесконечно долго ветвиться и множится, расти ввысь и вширь. Хочется также верить, что н впредь Беляшовы будут достойными гражданами моей великой страны, рачительными хозяевами земли, добрыми, отзывчивыми, трудолюбивыми людьми.

Пусть каждое новое поколение множит славные дела большого рода Беляшовых.