Я родился 31 января 1924 года в городе Гайвороне Курской области (ныне Белгородской). Проживал до войны в г.Харькове с отцом. Мать умерла в 1929 году. Отец работал главным инженером радиоузла. В 1941 году я закончил 9 классов средней школы.

Весной 1947 года после службы в армии я был демобилизован по возрасту. В 1946 году в Харькове мой отец был арестован и осужден на 5 лет лагерей за то, что во время оккупации города немцы заставили его восстановить выведенный из строя радиоузел. Попробовал бы он отказаться! Все пять лет он отбывал свой срок в лагере в Воркуте.

Я приехал в Москву к родственникам по линии матери. Сдав экстерном экзамены за 10-й класс в одной из школ Москвы и получив аттестат зрелости, поступил в Московский институт железнодорожного транспорта на факультет строительства мостов и тоннелей и довольно успешно стал учиться.

В 1949 году в один из дней поздно вечером, когда я возвращался домой, меня остановил какой-то мужчина в гражданской одежде на Литейной улице около клуба Зуева и предложил проехать с ним в остановившейся рядом машине «выяснить одно недоразумение», как он мне сказал. Когда я возразил, сославшись на позднее время, он меня заверил, что это займет короткое время, и меня отвезут домой. В машине сидели еще два человека, которые не проронили ни слова... Когда мы отъехали, пригласивший меня спросил документы, я достал студенческий билет, который тут же перекочевал в его карман. Мы подъехали на Кузнецком мосту к бюро пропусков, вышедший из машины по моему студенческому билету получил пропуск. Меня сопроводили на 7-й этаж в один из кабине-

тов, где я был встречен полковником в присутствии подполковника. Они обращались ко мне по имени и отчеству на «Вы» и предложили быть предельно откровенным, рассказать о тех серьезных сомнениях, которые занимают меня и на которые я не могу найти ответов. Я не понял, о чем может идти речь. Полковник сказал, что органам МГБ обо мне известно все, что скрывать от них свои настроения и сомнения нет никакого смысла. В таком ключе шла беседа чуть ли всю ночь. Я говорил, что у меня нет никаких сомнений, а полковник уверял, что я скрываю, не хочу поделиться откровенно своими мыслями. Меня угостили стаканом чая и бутербродом с колбасой. Под утро я тут же на диване в кабинете уснул, пока не подозревая ничего серьезного.

Утром меня разбудил старший лейтенант, предъявил ордер на арест и обыск и увел меня в подвальное помещение. Там меня раздели, сделали тщательный обыск, при котором отобрали поясной ремень, галстук, шнурки от ботинок, портсигар, нательный крестик, заглядывали даже в рот, отпарывали подкладку пиджака, оторвали стельки ботинок, срезали все пуговицы. Я до сих пор не знаю, что они искали...

После этих необычных процедур меня отвели в камеру. С того времени в течение 8 месяцев я пребывал попеременно то в Лефортовской тюрьме, то во внутренней тюрьме МГБ на Лубянке. Перевозили арестованных в фургонах с надписями «Хлеб» или «Мясо», внутренность которых состояла из изолированных друг от друга тесных кабинок на одного человека. Посадка и высадка в них происходили по отдельности, так что перевозимые никогда не могли увидеть друг друга. В камерах находилось по 3 человека, лечь в постель разрешалось с 10 часов вечера до 6 часов утра, а днем ложиться и дремать, даже сидя, запрещалось. Питание было скудное, однообразное, ощущение голода не проходило. Следователем у меня был ст.лейтенант А.Ф.Баринов, который на допросах появлялся в разных формах: военной летной, артиллерийской, железнодорожной. На мой вопрос по этому поводу он ответил: «У меня есть любая форма, и я имею право надеть любую». Процесс допросов проходил следующим образом. Следователь сидел за письменным столом у окна, а я - у входной двери на стуле у маленького столика. Я сразу же просил дать мне закурить. Следователь через весь кабинет швырял в мою сторону пару папирос «Беломор» и коробку спичек. Прикурив, я обязан был спички бросить ему обратно, ни в коем случае не вздумав встать и подойти к его столу.

Вопросы представляли не общепринятую практику «вопрос - ответ», а беседы часто на отвлеченную тему, из которых все же узнал, что поводом для моего ареста стал донос одного из моих сокурстников. При подготовке к зачетам и экзаменам, работах над чертежами наша группа студентов старшего возраста, прошедших войну и службу в армии, в составе 6 человек, обычно приходила в институт и получала свободную аудиторию, где и занималась своим делом. При

этом мы между собою вели беседы и разговоры на различные темы. Я, помню, рассказывал свои впечатления о Германии, т. к. в годы службы в армии находился на территории Восточной Германии, высказывал сожаление и сочувствие по поводу появившихся в «Правде» статей с осуждением творчества Ахматовой и Зощенко, критики музыки композиторов Шостаковича и Мурадели. Донос студента из нашей группы состоял в том, что я, мол, доказывал превосходство жизни немцев в Германии по сравнению с жизнью в нашей стране. Следователь обычно после беседы сидел какое-то время и молча составлял протокол, после чего подносил его мне и предлагал подписать. Я читал и видел, что ответы составлены не с моих слов, что они выглядели как признание и подтверждение моей антисоветской агитации, поэтому отказывался их подписывать. Следователь злился, выходил из себя и «за отказ признаваться и оскорбление следователя» оформлял постановление о наказании меня карцером на 5 суток. Холод там ощущался постоянно, но особенно остро, когда садился или ложился ночью на металлическую поверхность. Питание было аналогичное Лубянке, но воду приносили горячую.

6 месяцев продолжалось следствие в таком духе противостояния следователя и арестанта. Неоднократно устраивались ночные допросы, когда с вечера до утра следователь держал меня в своем кабинете, а в камере днем не разрешалось ни прилечь, ни вздремнуть, даже сидя, за чем тщательно следил дежурный через глазок в двери. Это очень сильно изматывало. Однажды, когда спор со следователем стал очень острым, Баринов подсел к моему столику и в ответ на мои доводы, что он нарушает закон и Конституцию СССР (какая наивность!), сказал, по памяти, следующее: «Ты находишься в МГБ, а это такая организация, где свои законы, своя конституция - это как бы государство в государстве. Подпишешь ты протокол допроса или нет - роли не играет: осужден ты будешь и в лагерь поедешь. Потому что ты не можешь быть невиноватым, потому что в таком случае мы виноваты за то, что тебя посадили в тюрьму. А МГБ, сам понимаешь, виновным никогда не может быть».

За все время пребывания в камерах двух тюрем я встречался с разными людьми, которые рассказывали о своих делах, среди которых много было необычного и любопытного.

К осени 1949 года меня более месяца не вызывали на допрос, и я был в недоумении. Но вот однажды, как было и раньше, в камеру зашел дежурный и предложил «собраться к следователю». Отвел он меня в просторный кабинет, где за письменным столом сидел полковник, который предложил мне сесть в кресло у его стола, что меня удивило. На столе перед ним слева и справа лежали небольшие стопочки каких-то бланков. Он взял с левой стопки верхний, прочел вслух его содержание о том, что такого-то числа состоялось особое совещание МГБ, которое по статье 58-10 Уголовного кодекса за антисоветскую агитацию приго-

ворило меня к 10 годам лагеря общего режима. Он предложил мне на обратной стороне бумаги расписаться о том, что я ознакомлен с приговором. Я написал «читал» и расписался. Полковник этот бланк положил в стопку справа... Меня отвели после этого в камеру для осужденных, где было уже 7 человек, которые встретили меня вопросом, сколько дали? Когда я с грустью сказал, что получил 10 лет, они с улыбкой назвали меня «счастливчиком». Как оказалось, четверо из них через такой же суд получили 25 лет лагерей, а трое - по 15.

В ноябре меня отправили в арестантском вагоне, именуемом столыпинским, на север. Сначала привезли в город Горький, где я около месяца находился в тюрьме в камере на 30 человек.

В пересыльной тюрьме в Кирове разместили более ста заключенных. Трехэтажные нары не могли вместить всех, и люди спали в проходе на полу, многие -только сидя. Огромное количество клопов пикировало сверху и не давало возможности уснуть. Уголовники были полными хозяевами в камере, распоряжались местами для ночлега, раздачей пищи, делали обыски у всех поступавших новичков, отбирали все, что им нравилось. Тюремное начальство на все это смотрело сквозь пальцы.

В декабре 1949 года я прибыл в ВятЛАГ. Этот огромный лагерь располагался от конечной железнодорожной станции Верхнекамская до республики Коми. На этом отрезке уже лагерной железной дороги размещались отдельные лагерные пункты (ОЛП) численностью до 2,5 тысячи зэков в каждом, лагерные пункты и подкомандировки в составе ОЛПов численностью до одной тысячи зэков. В тот год в Вятлаге было только ОЛПов 36. Основная работа в лагере - лесоповал. В бараках с двухъярусными вагонками проживало по 80-100 человек. Подъем был в 6 утра, поверка, завтрак и построение по бригадам перед воротами. В 7 часов утра начинался развод. Конвой с собаками принимал отдельные группы бригад и колоннами вел в лес на расстояние от 5 до 10 км. Была определена норма выработки в 2,5 кубометра готовой древесины на каждого работающего, что фиксировалось надзирателями очень строго, ибо от выполнения этой нормы зависело питание каждого зэка. Выполнение нормы на 100% гарантировало пайку хлеба 650 граммов, в том числе и для всего обслуживающего персонала, остававшегося в зоне. На каждое повышение нормы выработки на 10% начислялись хлебная прибавка 100 граммов и дополнительно черпак каши. Выполнение нормы свыше 150% давало максимальную пайку хлеба - 1050 граммов, в то время как невыполнение 100% нормы зачисляло зэка в штрафники, которые получали 450 граммов хлеба и лишались каши полностью. Надо сказать, что хлеб в лагере выпекался очень некачественный - сырой, с добавками кукурузы, каждая буханка весила 4 кг. Возвращались в зону с работы в 7 часов вечера. Полагался один выходной день в месяц, не работали 1-2 мая и 7-8 ноября. Тяжелая работа в лесу с ежедневными многокилометровыми переходами в два конца, плохое питание

не позволяли даже здоровым молодым людям выдержать такой режим более 4-5 месяцев, а большие морозы зимой ускоряли выход зэков из строя.

Везде в лагере мне приходилось знакомиться со многими интересными людьми: учеными, артистами, музыкантами, писателями, художниками, священнослужителями различных религий, военными. Я хорошо помню известную артистку Окуневскую Татьяну Кирилловну, поэта Бориса Чи^байша, доктора наук Мирзабокова, участников войны летчика майора Карнаухова и танкиста капитана Каспрова, ксендза латыша Габранса, полковника царской армии Бедакова в возрасте 92 лет, крупного партийного работника северных районов Докучаева, инженера-строителя Артемьева и многих других. С некоторыми из них я встречался после освобождения в Москве. Встретил я в лагере и декана своего факультета профессора Макарочкина. Когда у нас его не стало в 1948 году, в институте студентам сказали, что профессора перевели в аналогичный вуз в Ленинград. Оказалось, он был осужден на 10 лет за то, что по его просьбе знакомый академик, будучи на научной конференции в США, привез оттуда несколько научных журналов с публикациями о новинках в технике строительства железных дорог. А ведь Макарочкин был крупный специалист в этой области, его учебниками пользовались студенты вузов. В ВятЛАГе он использовался на строительстве железной дороги от Сыктывкара до Воркуты.

На всю жизнь запомнилось 5 марта 1953 года. Утром - развод на работу, и во дворе зоны выстроились зэки в количестве не менее тысячи человек, ровно в 7 часов из репродуктора над воротами раздался скорбный прерывистый голос Левитана с сообщением о смерти Сталина. Огромная масса заключенных всех мастей единодушно стала выкрикивать «Ура!» и подбрасывать вверх шапки-ушанки. Начальство растерялось и на целый час задержало развод, не открывало ворота.

Со смертью Сталина режим в лагере по отношению к политическим заключенным ослаб, общее питание улучшилось, строгий учет норм выработки и начисление пайков хлеба прекратилось. Больше того, были введены зачеты рабочих дней, т.е. за хорошую работу и примерное поведение заключенным засчитывали пребывание в лагере день за два или день за три. В мае 1953 года была объявлена амнистия всем, у кого срок заключения не превышал 5 лет. Она коснулась только уголовников, так как у политических маленьких сроков наказания не было. Последним, начиная с 1955 года, разрешили без конвоя ходить на работу и даже предложили желающим жить в свободных домах за пределами лагерной зоны. В то же время в лагерях начался на месте пересмотр политических дел, многие вышли на свободу.

В начале июня 1956 года меня освободили из места заключения с формулировкой в справке об освобождении: «Освобожден по окончании срока наказания с применением зачетов рабочих дней». Таким образом, из 10 лет срока я

отбыл 7 с половиной лет. В выданном мне паспорте в графе «документы» было указано, что паспорт выдан на основании справки об освобождении № такой-то, что означало «темное» прошлое данного человека. Мне было запрещено возвратиться в Москву и жить во всех крупных областных городах, нельзя было прописаться в гостинице даже на одни сутки. Таким образом, в тот год я попал в город Клин. Пытался я обратиться в прокуратуру и непосредственно в МГБ с заявлением о пересмотре моего дела с целью получить реабилитацию, но обе организации мне в этом отказали.

Первые годы моего пребывания в Клину я находился под постоянным надзором органов МГБ и милиции. Уже будучи на пенсии, в июне 1989 года я получил из Прокуратуры СССР справку, где было сухим чиновничьим языком написано: «В соответствии с Указом Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в 30-40-е и начале 50-х годов», постановление МГБ СССР от 21 сентября 1949 года в отношении Беликова В.А. отменено, по делу он полностью реабилитирован». Ни извинения, ни слова сочувствия или сожаления!..