В. Г.  БАТОЯН, член КПСС с 1921 года

ВОССТАНИЕ В КЕНГИРЕ

Когда я встретил в Москве своего давнишнего товарища по участию в гражданской войне в Армении Керрыя, мы оба обрадовались, стали часто встречаться, обсуждать волновавшие обоих вопросы. Как-то летом 1937 года он пришел ко мне проконсультироваться по дипломному проекту (Керрый учился в Промакадемии, а я после окончания МВТУ имени Баумана работал в Наркомлесе начальником отдела). Мы разговорились и поспорили. Я признался, что меня тревожат все более разрастающиеся репрессии в партии и стране. Керрый заявил, что я встаю на защиту врагов народа. В результате мы разругались. Уходя, он сказал, что считает себя обязанным сообщить о моих настроениях в парторганизацию. И уже в конце августа 1937 года по его заявлению партсобрание исключило меня из рядов партии. Райком без задержки утвердил это решение.

Постановлением Особого совещания НКВД меня выслали в Тобольск. Здесь удалось довольно быстро устроиться с жильем и найти работу в местном зверосовхозе. На свои заявления в ЦК и Сталину ответа я не получил. Но злоключения мои только начинались.

Спустя несколько месяцев я оказался в Тобольской тюрьме. Мне предъявили обвинение в том, что я в разговорах якобы утверждал, что репрессии будут продолжаться, пока страной руководят Сталин и Молотов. Виновным я себя не признал, что не помешало Тобольскому окружному суду приговорить меня к 10 годам тюрьмы и пяти годам высылки по 58-й статье пунктам 8, 10 и 11 (террор, агитация против Советской власти, соучастие). Обжалование закончилось новым решением, по которому 8-й и 11-й пункты сняли, а тюрьму

заменили лагерем на те же 10 лет при полной бездоказанности обвинения.

Большую часть срока я отбывал в Коми АССР в Ухтлаге. Работал на механическом заводе в поселке Крутая. По окончании срока меня в 1948 году этапом доставили в Казахстан в небольшой городок Щучинск Кокчетавской области — место, определенное для ссылки. Здоровье мое уже было подорвано — обзавелся в лагере стенокардией.

В январе 1952 года я снова был арестован, и через два месяца Кокчетавский областной суд приговорил меня к 10 годам лагерей опять же «за антисоветскую агитацию». Теперь основанием для обвинения явились клеветнические показания «свидетелей» о том, что я якобы упрекал Вышинского в том, что он зря ездит в ООН и тратит народные деньги, а также жалел, что поспешил жениться до наступления коммунизма. Хотя я был тяжело болен, этапировали в Джезказган, где находился Степной лагерь, входивший в систему Казахстанских лагерей МВД. Здесь силами заключенных велось строительство крупного горнообогатительного и медеплавильного комбината с шахтами, ТЭЦ, многочисленными производственными сооружениями, жилыми домами и т. д. Я оказался в лагере близ поселка Кенгир.

Огромную территорию лагеря огораживали мощные каменные стены высотой около 4 метров. Над ними — несколько рядов колючей проволоки и вышки, с которых непрерывно вели наблюдение автоматчики. Такие же высокие стены разделяли лагерь на четыре неравные зоны.

В каждой жилой зоне — бараки, заглубленные примерно на метр в землю, с небольшими зарешеченными окошками под самой крышей. Полы земляные. На ночь бараки закрывали на замок. Жили в них побригадно. По главной оси зоны располагались столовая, баня, лазарет, контора с бухгалтерией.

Я оказался во 2-м лагпункте. Его контингент — больше 2 тысяч человек, осужденных по 58-й статье, главным образом «повторников». Здесь было немало бывших партийных, советских и военных работников, начавших свой крестный путь в 1937—1938 годах, прошедших их жестокую школу.

В соседнем 3-м лагпункте содержались бывшие

военнопленные, осужденные после возвращения на родину, репрессированные в Прибалтике после ее освобождения от немецких оккупантов, очень много лиц из Западной Украины, а также немало бывших власовцев и полицаев. В торце этого лагпункта была отгороженная и отдельно охранявшаяся зона с изолятором для проштрафившихся лагерников.

В женском лагпункте находилось около 3 тысяч женщин, молодых и пожилых. Часть — члены семей репрессированных в разное время, большинство — осужденные за сожительство с оккупантами (главным образом из Западной Украины) или как члены семей бандеровцев. Часть женщин имела маленьких детей, размещенных в этой же зоне в детских яслях и садах.

Все заключенные носили номера — на спине, брюках или юбках, на головных уборах и рукавах. Обращались к нам не по фамилиям, а только называя номер. Мне присвоили № СЖЖ — 995.

На работу и с работ водили строем по пять человек в ряду, обязательно под руку друг с другом. При движении запрещалось смотреть в сторону или вверх, только вниз, под ноги. За малейшее нарушение этого порядка тут же наказывали всю колонну: укладывали лицом вниз на землю, нередко в грязь, лужи, на снег, и конвоиры избивали нарушителя. Постоянно над нами висела угроза произвольного убийства от рук охранников. В деревообделочном комбинате охранник с вышки ни за что ни про что застрелил бригадника, переносившего доски из одного цеха в другой. Никакого нарушения режима бригадник не совершил.

Заключенных, опоздавших на утренний развод или отказавшихся от работы, независимо от причины запрягали в двуколку, нагруженную бутовым камнем, и гоняли по территории, пока они не падали без сил. После этого обливали водой, избивали и водворяли в карцер. Однажды я, набравшись смелости, подошел к надзирателю и попросил пощадить несчастных. В ответ получил пару ударов кнутом и угрозу самого запрячь в двуколку.

Нормы на работе были очень высокими, далеко не все могли их выполнять. Таких переводили на пониженное питание, сажали в карцер с штрафным пайком (кипяток и 400 граммов хлеба), лишали права получать посылки из дому. В этом случае посылки пере-

давали на продажу в лагерные ларьки, а деньги приходовали в общую кассу лагеря. Одним из наказаний было лишение переписки с домом, хотя разрешалось вообще отправлять только два письма в год.

Кормили в лагере по большей части червивой рыбой, солониной «с душком», сечкой, мороженой картошкой. Овощей мы не видели. При этом на складах имелись доброкачественные продукты, они иногда даже поступали в лагерные кухни, но до заключенных редко и мало доходили. Их расхищала многочисленная лагерная обслуга.

Техника безопасности на производственных объектах почти отсутствовала. Нашу бригаду как-то привели на монтаж технологического оборудования ТЭЦ. Один из бригадников, поскользнувшись на неогороженном трапе, упал с довольно большой высоты на кучу бревен, сложенных внизу. Кое-как вечером его доставили в лагерь. Утром он не смог выйти на работу. Надзиратели избили его и посадили в карцер. Лишь через сутки все же положили в лазарет, где он и умер. Вскрытие обнаружило трещину в черепе, полученную при падении.

По состоянию здоровья меня включили в бригаду инвалидов. Однажды нам приказали заняться пилкой и колкой дров для котельной на хоздворе. Справиться с этим я был не в силах и попросил поручить топку котлов. Вместо этого меня отвели к начальнику лагпункта Федорову. Тот в присутствии многочисленных вольнонаемных и заключенных стал всячески поносить и оскорблять меня как врага народа. Унижение вывело меня из равновесия, я ответил ему также матом и плюнул, стараясь попасть в лицо. Надзиратели тут же скрутили мне руки, а Федоров распорядился посадить на 15 суток в карцер и приказал оформить материал для трибунала.

Было это, кажется, в феврале 1954 года. Стояли сильные холода. Печь в карцере не топили, стекла в зарешеченных окнах — разбиты. Пока мог, я стоял, потом пришлось лечь на цементный пол. Через три дня у меня заболело горло, я не мог есть и 400-граммовую пайку размачивал в кружке воды, которую выдавали на весь день. Потом уже лежал, как пласт, и ничего не мог глотать. Через день пришел фельдшер, сказал, что я сам довел себя до такого состояния.

Все же после его ухода мне выдали матрац и затопили печку. В эту ночь в карцер привели мужчину лет 25. Он дал мне закурить, стал расспрашивать, кто я, за что в карцере. Но говорить я почти не мог, так болело горло. Он снял с шеи кашне и укутал мне горло. О себе сказал, что сегодня прибыл с этапом в наш лагерь, всех не успели разместить и его привели сюда. Он вынул несколько кусочков сахара и дал мне. Утром этого добряка увели. О том, при каких обстоятельствах я его увидел снова, расскажу дальше.

После карцера меня перевели на работу в механические мастерские. Ходить туда было далеко, и из-за своих отекших ног я задерживал всю партию. Тогда направили на врачебную комиссию, которая признала инвалидом и перевела в инвалидный барак.

Зимой 1954 года в Кенгир прибыл новый этап с совершенно иным контингентом: около 500 уголовников, причем агрессивных, не поддававшихся режиму в тех лагерях, где они содержались. Все они имели по нескольку судимостей, в том числе и лагерных. Было среди них много молодежи, полностью подчиненной вожакам, готовой на все по их приказанию. Водворили уголовников в 3-й лагпункт. Вполне вероятно, что администрация рассчитывала на возникновение обычной борьбы между старым составом и уголовниками, чтоб при почти неизбежной поножовщине избавиться от наиболее опасных среди тех и других. Но вожаки военнопленных сумели сговориться с паханами о своеобразном мире и избежать острых стычек. Это, конечно, не изменило того, что уголовники, как повсюду в лагерях, считали осужденных по 58-й статье врагами народа, называли их фашистами, при удобном случае обкрадывали и т. д. Однако сплоченность военнопленных и других групп заключенных, содержавшихся в 3-м лагпункте, лишила уголовников возможности вволю разгуляться и владычествовать. Они, правда, отлынивали от работы, на объектах прятались в укромных местах и там спали или играли в карты. Оставаясь на лагпункте, они затевали между собой драки, иногда заканчивавшиеся убийствами, но все это было среди них самих. В своей среде они затеяли и то, что стало потом началом событий, превратившихся затем в общее восстание всех заключенных в Кенгире. Возглавляемая паханами группа молодежи из нового этапа

начала готовить прорыв из 3-го лагпункта в женскую зону и тайно проводила тщательно продуманную подготовку к этому.

В ночь на 15 мая одна группа уголовников из рогаток разбила прожекторы и фонари, освещавшие зону, баграми оборвала провода и вывела все освещение из строя. Другая группа бросилась пробивать проход в стене из 3-го лагпункта во 2-й, а затем из 2-го в хоздвор и оттуда в женскую зону. Охрана сначала стреляла холостыми. Однако это не остановило нападавших и проходы были быстро проделаны. Кому-то из уголовников удалось проникнуть в женскую зону, когда отряд охраны, войдя в лагерь, перекрыл проходы из хоздвора к женщинам и открыл огонь. При этом несколько человек из уголовников были убиты и ранены.

Тем временем на хоздворе успело скопиться довольно большое число заключенных. Часть их состояла из уголовников, не успевших пробраться к женщинам, часть — из работавших в ночную смену, а большинство любопытных, собравшихся на шум и даже не успевших разобраться в происходящем. На них и обрушилась теперь охрана. Началась дикая расправа со всеми попадавшими под руку. Стреляли в упор по беззащитным людям, упавших добивали пистолетными выстрелами и ударами металлических прутьев. Крики и стоны огласили весь лагерь. Затем охрана погрузила убитых и раненых на грузовики и куда-то увезла.

Утром, когда прозвучал обычный сигнал вывода на работу, к воротам никто не вышел. Стихийно вспыхнула забастовка. Никакой организации еще не существовало, но по баракам кипели возмущенные разговоры. В течение дня несколько раз приходили представители лагерного начальства и уговаривали прекратить неповиновение, но безрезультатно. Возмущение и протест стали всеобщими.

Даже самые робкие, подавленные лагерным режимом и непосильным трудом, потерявшие веру в себя и в будущее, не решавшиеся поднять голос, теперь включились в общий протест. Настолько велико было потрясение от дикой расправы. Над столовой кто-то водрузил на высоком шесте красный флаг с черной каймой — знак траура по убитым.

Через день в лагерь прибыли министр внутренних

дел Казахстана и прокурор республики в сопровождении охраны. Их сразу окружила большая толпа, с возмущением требовавшая наказания виновных в убийстве беззащитных людей на хоздворе. Раздавались угрожающие выкрики, обстановка делалась напряженной. Казалось, что неизбежно новое столкновение. Пришедшие стали медленно отходить к воротам. Здесь министр остановился и крикнул: «Товарищи! — Непривычное обращение подействовало. Шум приметно стих, и министр продолжал: — Как сами видите, разговаривать так с вами трудно. Поэтому я прошу выбрать от каждого лагпункта своих уполномоченных, с которыми мы рассмотрим все ваши требования. Переговоры предлагаю провести завтра, так как мы ожидаем из Москвы представителей министерства и прокуратуры Союза для расследования всех событий».

Шум прекратился. Министр и прокурор ушли, а толпа рассеялась, чтобы выбрать уполномоченных, договорившись при этом, что выберут по два человека от каждого лагпункта. Когда во дворе нашего лагпункта собрались почти все заключенные, кто-то выкрикнул мою фамилию. Кто-то предложил Семена, грузина, фамилию его я забыл. На том и решили. Потом к нам пришли уполномоченные от 3-го лагпункта Кузнецов и Макеев. Не было только представителей от женской зоны, проход туда охрана наглухо закрыла щитами.

Познакомившись друг с другом, мы решили назвать себя «комиссия заключенных», переговоры с администрацией вести только полным своим составом и принять на себя соблюдение порядка внутри лагеря. Распределили между собой обязанности. Председателем выбрали Капитона Ивановича Кузнецова. Выбор оказался очень удачным. Кузнецов, в прошлом коммунист, политработник, полковник танковых войск, держал себя с достоинством, разговаривал со всеми спокойно и рассудительно. Он оказался хорошим оратором, и к его выступлениям все в лагере сразу стали прислушиваться. Очень быстро он стал авторитетным и уважаемым даже уголовниками. Кузнецову поручили, кроме общего руководства комиссией, организацию охраны лагеря от проникновения кого бы то ни было извне, пресечение беспорядков в зоне и наблюдение за нормальными взаимоотношениями между заключенными. Он же должен был на общих собраниях инфор-

мировать о ходе переговоров с администрацией. Макееву поручили контроль за расходованием продуктов со складов на хоздворе, обеспечение бесперебойного снабжения лагерных столовых и ларьков, учет денег, поступающих в ларьки, и сдачу их в лагерную кассу. На меня возложили сформулировать наши требования к администрации и ведение всей документации. Я же должен был держать связь с представителями командования. Семену досталось обеспечение чистоты в лагере и работа бань.

Мы понимали, что превращаемся в своеобразный штаб, и сознавали ложившуюся в связи с этим на нас ответственность. Мы понимали реальность того, что наше неповиновение может быть подавлено самыми жестокими средствами и что только приезд представителей высокого уровня из Москвы может успокоить лагерников и дать гарантии от новой расправы. Но верили в успех.

Весь день члены комиссии беседовали с лагерниками и в результате сформулировали требования к администрации. Если первоначальной причиной прекращения работы явилась бойня, устроенная командованием лагеря на хоздворе, то теперь речь шла не только о привлечении виновных в ней к ответственности, но и о коренном изменении особого режима Кенгира. До нас хотя и в скудном и неточном виде, но доходила информация об изменениях в стране, начавшихся после смерти Сталина, об ожидании повсеместно каких-то крупных перемен, о первых, хотя и единичных, случаях освобождения из лагерей. Это порождало надежды и у нас, и наш протест приобретал уже иную окраску.

Конкретно наши требования свелись к следующему:

официально возложить ответственность за расправу на хоздворе на администрацию лагеря и гарантировать привлечение ее к ответственности по закону. Официально оправдать общий невыход на работу и гарантировать, что никто не будет за это наказан;

допустить представителей комиссии заключенных к осмотру тел убитых для установления примененных средств расправы, дать возможность беседы с ранеными для этой же цели;

немедленно отменить существующий особый режим в Кенгире и перевести его на положение лагерей общего

типа с отменой номеров, позорящих человеческое достоинство. Отменить ограничение права переписки, запрет свиданий, безнаказанное и произвольное применение оружия при конвоировании бригад и с вышек, произвольное удлинение рабочего дня и т. д. Прекратить продажу посылок, если получатель по своему физическому состоянию не может выполнять нормы выработки;

гарантировать передачу Советскому правительству и в ЦК КПСС коллективной жалобы заключенных на содержание в лагере большого числа невинно осужденных;

гарантировать приезд в лагерь официальной правительственной комиссии, так как после событий 15 мая доверия представителям МВД нет.

И до общего собрания и после него повсюду шло интенсивное обсуждение этих требований и вопроса о продолжении невыхода на работу. Лишь совсем небольшая часть лагерников считала возможным поверить обещаниям администрации. Подавляющее большинство категорически возражало и считало, что прекращение забастовки неизбежно приведет к разгрому лагеря, изъятию «зачинщиков», а, возможно, и к новой бойне.

В лагере существовали, неофициально, конечно, объединения заключенных по национальным и некоторым другим признакам: бывшие военнопленные, западные украинцы, латыши и т. п., в которых люди помогали друг другу и морально и материально. В нашем лагпункте было крупное Закавказское землячество, объединявшее армян, грузин, азербайджанцев. Состояли в нем и горцы из Дагестана, Кабардино-Балкарии. Так вот, вопрос о выходе на работу обсуждался и по землячествам. Большинство и здесь высказалось против прекращения забастовки и в поддержку наших требований.

Было существенное обстоятельство, укреплявшее нашу веру в свои силы и в возможность длительного сопротивления. Все продовольственные и материальные склады, пекарня и все службы находились на хоздворе, то есть в нашем распоряжении. Запасов было много, по некоторым видам — на полгода и больше. Как правило, заведовали складами заключенные. Они же выдавали продукты и для вольнонаемного состава.

Наша комиссия обеспечила бесперебойную выдачу продовольствия в лагпункты и вольнонаемному составу. Не изменяя установленных норм, нам удалось заметно улучшить питание: на складах оказалось достаточно вполне доброкачественных продуктов, и это сразу сказалось.

В первый же день невыхода на работу стихийно против ворот каждого лагпункта были сооружены баррикады, и под их прикрытием велось наблюдение за поведением наружной охраны. А с вышек за нами, в свою очередь, продолжали наблюдать, ни во что не вмешиваясь, автоматчики. Люди свободно ходили по зонам, собирались в группы, шумно спорили. Никаких эксцессов не было.

Закончив составление требований, комиссия сообщила представителю охраны, что просит назавтра прийти министра для переговоров. Нам ответили, что придет прибывший из Москвы генерал-лейтенант. Переговоры начались с взаимного знакомства. Генерал-лейтенант Валентин Михайлович Бочков, коренастый, лет 55, сел по одну сторону обеденного стола. Члены комиссии устроились по другую. Сопровождавшие генерала офицеры стояли. Сообщив, что мы по предложению администрации лагеря выбраны на общих собраниях двух лагпунктов и уполномочены вести переговоры, Кузнецов представил поименно каждого из нас. Затем он сказал, что мы стремимся к одной цели с приехавшими из Москвы — прийти к соглашению, но чтобы при этом обязательно были зафиксированы конкретные виновники трагических событий. Капитон Иванович выразил надежду, что генерал, наделенный полномочиями от министра внутренних дел СССР, не только разберется на месте в причинах происшедшего, но и сделает необходимые выводы. «Мы надеемся,— закончил Кузнецов,— что сможем доложить выбравшим нас о благоприятном исходе переговоров. Возмущение в лагере очень велико, и все с нетерпением ждут нашего сообщения».

Отвечая, Бочков сказал, что выступление председателя комиссии весьма мотивированно и на этой базе можно начать переговоры, но при условии, что мы обеспечим с завтрашнего дня выход всех заключенных на работу, так как забастовка срывает пусковые объекты, строительство комбината остановилось, и это отра-

жается на государственном народнохозяйственном плане. Говорил он довольно спокойно и вежливо. В конце он повторил, что настаивает на возобновлении с завтрашнего дня работы и после этого продолжит переговоры.

Кузнецов обещал сегодня же обсудить на собраниях условия генерала и попросил открыть переход в женскую зону, так как комиссия лишена возможности включить в свой состав ее представителей. Общение с женской зоной явится важным шагом для разрядки, успокоит людей. Все последующие встречи Кузнецов предложил также вести в женской зоне, полагая, что там будет спокойней и безопаснее. Бочков обещал сегодня же дать ответ на вопрос о женской зоне и спросил, нет ли еще каких-либо просьб. Кузнецов заметил, что ответ желательно получить до проведения собраний заключенных. Бочков обещал это, но подчеркнул, что не следует связывать этот вопрос с решением о выходе на работу, как и все остальные вопросы. На этом первая встреча закончилась.

Через некоторое время представитель администрации, подойдя к воротам, сообщил, что проход в женскую зону разрешен. Загороженный проем в стене был открыт, и вся комиссия немедленно прошла и собрала общее собрание. Женщины выделили своими представителями также двоих: фамилию одной не помню, а второй стала Бершадская, красивая и очень энергичная женщина, пользовавшаяся большим авторитетом в своей зоне. С этого времени переход в женский лагпункт был открыт вообще для всех лагерников.

И собрание женщин, и собрания, проведенные нами в мужских зонах, показали твердое нежелание лагерников возобновить работу до приезда представителей от правительства и удовлетворения сформулированных наших требований. Голосов за прекращение забастовки не было. В лагере быстро установилось состояние общей раскованности, полусвободы, ощущения своей силы и ожидания крупных перемен в нашей жизни.

При этом наиболее решительными были бывшие военнопленные и другие категории, осужденные уже после войны. На «повторниках» сильнее сказывались лагерные годы. Они были, пожалуй, осторожнее, сдержаннее. Но все были едины в продолжении забастовки, пока не будут удовлетворены наши требования.

Мы почувствовали себя не «номерами», а снова людьми.

На следующую встречу уже в женской зоне генерал Бочков пришел мрачным и угрюмым. Возможно, он уже знал о настроениях лагерников, о нежелании их возобновить работу до решения выдвинутых требований. Ведь Москва ждала от него сообщения о немедленном прекращении забастовки.

Кузнецов, начав с того, что находится в затруднительном положении из-за настроений в лагере, изложил наши требования, предложил обсудить их и отметить пути выполнения, если они не противоречат советским законам.

Бочков ответил сравнительно кратко. Обещал, что все выдвинутые вопросы будут рассмотрены. Сообщил, что начальник лагеря и его заместитель сменены и новые руководители уже приступили к работе, что прибывшая с ним группа офицеров и врачей-криминалистов начала расследование событий на хоздворе, но решать ничего нельзя, пока не закончится следствие. Оно установит степень вины каждого. За следствием ведут надзор приехавшие представители Прокуратуры СССР. Он разрешил представителям нашей комиссии осмотреть тела убитых. О пересмотре судебных дел сказал, что каждый может писать заявления, куда считает нужным, что из некоторых лагерей уже вызывают людей для пересмотра их дел. Что касается режима, то этот вопрос будет тщательно изучен и приняты меры для оздоровления обстановки. Но решения эти зависят от выхода людей на работу. Чем скорее выйдут, тем быстрее будут осуществляться изменения в лагере. На этом переговоры были прерваны.

После обеда к лагерю подъехал на автомобиле начальник санитарного управления лагеря полковник Драгунский. Комиссия поручила осмотр убитых мне и Семену, и мы отправились. Ехали молча, каждый по-своему раздумывая о предстоящем. Километров через 10—12 машина остановилась среди поля у заброшенной овчарни. Выйдя из машины, мы сразу почувствовали сильный запах разлагающихся трупов. Вокруг сарая стояла вооруженная охрана. Майор войск МВД поздоровался с полковником и повел всех внутрь.

В просторном помещении, рассчитанном когда-то на несколько сот голов скота, на настиле лежали де-

сятки голых изуродованных трупов. На каждом черной краской был крупно выведен порядковый номер. В середине сарая за небольшим столиком сидели молодой старший лейтенант и девушка с комсомольским значком. Перед лейтенантом лежала ученическая тетрадь, в которую он записывал какие-то сведения. Я спросил у него, занимался ли кто-либо составлением каких-либо актов на убитых. Оказалось, что нет. Стало ясно, что заявление генерала Бочкова о приезде из Москвы специальной врачебной комиссии не отвечало действительности. Бочков утверждал также, что на каждого убитого составляется специальное медицинское заключение. Этого мы также не обнаружили. На прямой вопрос об этом полковник Драгунский не ответил. Он лишь бегло взглянул на лежащие тела и вышел с равнодушным видом из овчарни. Майор, старший лейтенант и девушка остались, но участия в осмотре не принимали. Семен был в ужасе. Его глаза наполнились слезами, он низко опустил голову. Я также едва сдерживал слезы. Я попросил у старшего лейтенанта резиновые перчатки, и мы приступили к осмотру.

Среди трупов я увидел своего бывшего бригадира Михайлова. Офицер Советской Армии, он мужественно сражался против фашистских захватчиков, но оказался в плену. По окончании войны его вскоре арестовали и отправили в лагерь по обвинению в измене. На его груди мы увидели три пулевых ранения. На шее виднелся след от сильного удара чем-то тяжелым и на голове две большие шишки.

Неподалеку от Михайлова лежал мертвый Грицко, так его звали все на хоздворе, где он работал истопником. Голова у него была разбита, в груди — пулевая рана, кисть и пальцы одной руки искалечены от удара чем-то тяжелым. В лагерь Грицко попал с Западной Украины подростком за то, что мать посылала его в лес с продуктами для скрывавшегося от властей отца. Рядом с ним оказался добряк, давший мне в карцере кашне и несколько кусочков сахара. На его теле также были следы ударов. Среди трупов валялись несколько оторванных и раздробленных рук и ног с окровавленными повязками. Многие трупы были до неузнаваемости изуродованы.

Подавленные, угнетенные, вышли мы из сарая. Стало ясно, что раненых зверски добивали и что на хоз-

дворе произошла настоящая бойня, ничем не оправданная расправа над беззащитными людьми.

Полковник Драгунский, поджидавший неподалеку, повез нас в лазарет для вольнонаемных. Ехали опять молча. Он нас ни о чем не спросил, а я был не в силах задавать ему какие-либо вопросы. В лазарете он вызвал главного врача, представил нас и распорядился допустить к раненым заключенным для обследования и собеседования. Дав указание после завершения наших бесед вызвать из лагеря конвой и отправить нас в зону, он уехал.

Главный врач разговаривал с нами на равных, ничем не показывая, что имеет дело с заключенными. Рассказав ему об увиденном в овчарне, мы спросили, сколько раненых было доставлено в лазарет, и попросили встретиться с врачами, оперировавшими тяжелораненых, и познакомить нас с историями болезни находящихся в лазарете в связи с событиями на хоздворе. В этом главврач нам отказал и адресовал к полковнику Драгунскому. Позднее мы обратились с этой же просьбой к лагерному командованию, но также получили отказ под предлогом, что эти вопросы находятся в компетенции следственной комиссии, а не комиссии заключенных. Так же ответил нам и генерал Бочков.

Обходя палаты с ранеными, мы увидели их в безукоризненной чистоте. Кровати были застелены свежим бельем. День стоял жаркий, душный, но в комнатах воздух был свежим и прохладным. Раненые заключенные хвалили медработников за внимание, уход и особенно за питание. Опросы полностью подтвердили, что, кроме автоматного обстрела с вышек, охрана, ворвавшись на хоздвор, начала стрелять из пистолетов и избивать раненых стальными прутьями.

Подавляющее большинство раненых составляла молодежь 16—20 лет, прибывшая с последним этапом, родители которых не вернулись с фронта домой, погибли под бомбежками или были потеряны при эвакуации. Ребята находились в детских домах или беспризорничали, легко попадая под влияние уголовных элементов. Все они имели уже по нескольку судимостей. В лагерях их помещали в одни бараки с матерыми уголовниками. Паханы нередко силой группировали вокруг себя подростков и использовали в своих преступных целях. Как мы выяснили, именно под влиянием

паханов и возникла идея проникнуть в женскую зону, так трагически закончившаяся.

В лагерь мы вернулись поздно. Я уже еле держался на ногах. Нас сразу окружила толпа, спрашивали фамилии убитых и о состоянии раненых. Для меня было ясно, что если сейчас подробно рассказать обо всем увиденном, то не избежать новой вспышки возмущения. Это могло бы привести не только к обострению конфликта, но и к новому столкновению. Так же думал и Семен, и мы отложили свое сообщение на утро.

Едва я кое-как дотащился до своего инвалидного барака, как туда пришел встревоженный Кузнецов. Он не стал расспрашивать меня о подробностях нашей проверки, а рассказал, что ситуация в лагере значительно ухудшилась. Ему стало известно, что группа молодежи из последнего этапа готовится прорваться за зону, чтобы разоружить охрану и напасть на лагерное командование. С другой стороны, генерал Бочков еще раз категорически потребовал выхода заключенных на работу и при этом намекнул, что примет репрессивные меры, если неповиновение будет продолжаться. В то же время, продолжал Кузнецов, большинство не доверяет Бочкову, как работнику МВД, и настаивает на приезде правительственной комиссии. Только в этом видели гарантию беспристрастного разбора дела и без нее считали невозможным возобновление работы.

Взвесив все, мы договорились с Кузнецовым собрать общее собрание и пригласить Бочкова, чтобы он сам попытался убедить прекратить забастовку. Решили перед собранием встретиться с вожаками агрессивной группы и постараться отговорить их от своей авантюристической затеи. Если не удастся, то разоблачить их перед всеми на собрании и изолировать как провокаторов. Оба мы были уверены, что нас поддержит большинство лагерников.

Кузнецов ушел, я долго не мог заснуть. Все время вставали перед глазами заброшенная овчарня, искалеченные трупы. Как же избежать новой бойни? Как перевести многотысячный отряд заключенных через открывшуюся пропасть? Как сохранить их жизни? Что сделать, чтобы снять опасность нападения извне и провокаций внутри лагеря?

Об этом же раздумывала наша комиссия утром, обсуждая положение в лагере и разрабатывая план

встречи с Бочковым. К счастью, Кузнецову удалось заранее переговорить с вожаками агрессивной группы и добиться их отказа от задуманной акции.

Как обычно, Бочков пришел в сопровождении нескольких старших офицеров. Первым обсудили вопрос о возобновлении работ. Кузнецов сообщил, что заключенные не доверяют лагерной администрации и приехавшим представителям МВД и хотят вести переговоры со специальной правительственной комиссией, от которой ждут ясного решения о наказании виновных в расправе и твердого обещания пересмотра дел, созданных во времена Ежова и Берии.

В ответ Бочков резко упрекнул комиссию, что она не учитывает интересов народного хозяйства и не добивается возобновления работ. Комиссия, по его словам, обязана убедить своих товарищей. Воскликнув: «Хватит либеральничать!», он заявил, что приезд специальной правительственной комиссии не реален, и он его не обещает.

Тогда Кузнецов предложил Бочкову самому переговорить с заключенными, для чего комиссия соберет общее собрание. Генерал согласился и сказал, что с ним придет представитель Прокуратуры СССР Самсонов.

Вторым был вопрос о результатах осмотра тел убитых и бесед с ранеными. Свое сообщение я начал с краткого рассказа о ходе событий в ночь на 15 мая. Сказал о том, что администрация лагеря, хорошо зная повадки уголовников из вновь прибывшего этапа, ничего не сделала для предупреждения возможных эксцессов. Уголовники и раньше разными путями проникали в женскую зону, однако никаких серьезных мер к ним не применяли. Со стороны политических были безуспешные попытки отговорить уголовников прорываться в женскую зону. После событий 15 мая у многих возникло предположение, что сама администрация рассчитывала получить поощрение за жестокое подавление «бунта», изобразив его как действия именно политических. Знала администрация, и что на хоздворе собрались люди, не имевшие отношения к прорыву в женскую зону.

Затем я рассказал, что осмотр тел убитых и беседы с ранеными показали, что, кроме стрельбы из автоматов, охрана калечила и добивала раненых. Закончил я тем,

что невыход на работу направлен не против Советской власти, а против беззакония, является протестом против права, присвоенного себе охраной лагеря, убивать и калечить заключенных.

После краткого заверения Бочкова, что следствие во всем разберется, мы сообщили о перебоях с доставкой молока для яслей и детского сада в женскую зону. Бочков обещал разобраться и наладить доставку. Это он в тот же день выполнил.

Общее собрание состоялось в столовой женского лагпункта, присутствовало около 500 человек. Председательствовал я, а запись вел прокурор генерал-майор Самсонов. В своей речи Бочков потребовал немедленного возобновления работ, доказывал, что забастовка срывает строительство важного объекта, что в свою очередь серьезно отразится на выполнении государственного плана. Он обещал принять меры к улучшению режима и условий жизни в лагере и рассмотрению всех требований заключенных, изложенных нашей комиссией, но .категорически требовал не связывать это с возобновлением работы. Слушали его спокойно, не прерывая. Затем начались выступления. Все поддерживали требования, сформулированные комиссией, рассказывали о фактах издевательств над заключенными и жестокости администрации, игнорирующей самые элементарные и справедливые просьбы лагерников. Никто не соглашался выйти на работу до приезда правительственной комиссии. Все заявляли, что представителям МВД они не доверяют.

Обстановка стала накаляться. Я заметил, что среди уголовников происходит какое-то движение, идут какие-то переговоры, и написал записку стоявшему в первом ряду Кузнецову, чтобы он организовал надежную охрану генерала и его спутников. Явно расстроенный неудачей, Бочков покинул зону в сопровождении Кузнецова и еще нескольких человек.

Дня два или три нашу комиссию на переговоры не вызывали. Затем к воротам подошел какой-то капитан и предложил прислать одного из членов комиссии. Хотя я лежал в лазарете, комиссия послала меня. Собрав все силы, я кое-как поплелся. Сначала меня с полчаса продержали в приемной, затем генерал Бочков пригласил войти в кабинет, где сидевший за столом незнакомый мне человек в штатском просматривал

какие-то бумаги. Бочков назвал его. Это оказался заместитель министра внутренних дел Егоров.

Не пригласив меня сесть, Егоров тоном, выражавшим крайнее возмущение, спросил: «Что у вас там творится в лагере? Нам стало известно, что многие заключенные хотят выходить на работу, но им за это угрожают расправой, называют штрейкбрехерами. В зоне творится самоуправство, доходит до убийств, а убитых сжигают в топке котельной. Баррикады какие-то возвели. Будет этому конец?»

Я ответил, что о желании кого-либо приступить к работе нам неизвестно, и обещал, что комиссия немедленно рассмотрит этот вопрос и, думаю, препятствовать таким людям никто не будет. Что касается убийств и сжигания трупов — это выдумка, пахнущая провокацией. В лагере — порядок. Баррикады же возведены для самообороны, ибо расправа 15 мая показала, на что способна лагерная администрация.

Едва дослушав мои объяснения, Егоров предложил мне назвать имена зачинщиков неповиновения. Возмущенный этим, я сказал, что комиссия не уполномочивала меня отвечать на такие вопросы. Люди, приславшие меня, верят в мою порядочность и доверили свою судьбу в переговорах, и я могу говорить только о себе и распоряжаться только своей судьбой. Затем я попытался выяснить отношение Егорова к нашим требованиям. Вместо ответа он предложил дать всем желающим возможность выхода из зоны и закончил категорическим требованием к оставшимся серьезно обдумать создавшееся положение. В его тоне явно звучала угроза.

Вернувшись в лагерь, я увидел, что он бурлит и напоминает растревоженный муравейник. Оказалось, что приезжавшие на хоздвор за получением продуктов вольнонаемные рассказали, что неподалеку от зоны сосредоточена танковая часть, а вокруг лагеря сооружается тройное оцепление из колючей проволоки. Видимо, готовится вторжение в зону и подавление возмущения заключенных вооруженным путем.

Комиссия, выслушав мой рассказ о встрече с Егоровым, решила сообщить по всем баракам, что желающие работать могут выйти из лагеря. Таких оказалось немного, примерно несколько сот человек. Они собрались у ворот, и предварительно предупрежденная нами охрана их выпустила из лагеря. С ними ушел и член нашей

комиссии Макеев. Вскоре он и другие вышедшие из зоны стали выступать по радио, призывая оставшихся прекратить забастовку. Им, по-видимому, или создали улучшенные условия содержания, или обещали свободу, или хорошенько припугнули. Однако новых желающих уйти из зоны не оказалось.

Дальнейшие события развивались уже без меня. Я совсем разболелся, и меня уложили в лазарет. Через некоторое время ко мне пришли Кузнецов и Семен и рассказали, как прошло собрание, на котором Егоров решил сам или получил указание из Москвы еще раз попытаться уговорить заключенных прекратить забастовку. Уговоры Егорова не подействовали. Все собравшиеся категорически отказывались возобновить работу, пока не прибудет правительственная комиссия, и заявляли о своем недоверии работникам МВД. Мы обсудили положение. Было два пути: попытаться все же уговорить лагерников прекратить забастовку и сдаться на милость администрации или продолжать настаивать на прибытии уполномоченного от правительства. Тогда надо было готовиться к защите от нападения. Мы решили собрать актив заключенных и провести собрания по баракам. И комиссия, и лагерники все же надеялись на благоразумное решение представителей МВД не допустить новой расправы. Многие лагерники заявляли, что лучше умереть, чем продолжать невинно томиться на каторге, что гибель в Кенгире все равно неизбежна.

Переговоры с представителями администрации практически прекратились. Правда, два или три раза к воротам подходили офицеры и объявляли срок прекращения забастовки. Но срок этот проходил, как и следующий. Часть лагерников готовилась к сопротивлению. Изготовлялись металлические пики и кинжалы. Женщины держали наготове на хоздворе котлы с разогретым мазутом. И, хотя у людей преобладала надежда на приезд правительственной комиссии, нервозность нарастала. И была, как оказалось, не напрасной.

В конце июля на вышках появились дополнительные автоматчики. Затем охрана стала пробивать в стенах широкие проходы. Вскоре через ворота и эти проходы в зону въехали танки и с ходу дали несколько пушечных залпов. Сидевшие на танках солдаты открыли

стрельбу из автоматов. Грохот стрельбы смешался с криками и стонами. Люди пытались укрыться в бараках, но охрана врывалась туда и продолжала расправу. Паника охватила весь лагерь. Вряд ли кто-либо пытался оказать сопротивление. Я не слышал, чтобы пострадал хоть один из нападавших.

Очень быстро наступила тишина. Охрана погрузила убитых на грузовики и вывезла из лагеря. Раненых на носилках разнесли по лазаретам лагпунктов, из которых выгнали больных. Одновременно оперуполномоченные и надзиратели выводили из бараков всех оставшихся там живых и тут же во дворе сортировали их по группам, которые затем стали выводить за зону и готовить к отправке куда-то, проверяя по номерам и формулярам.

Я все это время лежал в лазарете. Группа надзирателей ворвалась и силой подняла меня с койки. Накинув халат, я побрел, опираясь на палку, в инвалидный барак. Питом вывели за зону и присоединили к большой группе заключенных, лежавших на земле лицом вниз. Но стоявший здесь капитан скомандовал: «Отставить! Кто его потом поднимать будет?» Меня отвели к железнодорожному пути, где этапный конвой по списку всех принимал и распределял по товарным вагонам. Когда очередь дошла до меня, начальник конвоя отказался принять: «Еще помрет по дороге, чего я буду с ним возиться! Его актировать надо!» Таких оказалось еще несколько. Нас вернули в лагерь и загнали в барак. Это было уже ночью. Заснуть я не смог, а утром пошел в свой лазарет. Он был переполнен, часть раненых лежала на полу. Многие из них плакали и стонали, некоторые находились в предсмертной агонии. Санитары тряпками подтирали кровь, стекавшую с раненых, и собирали ее в ведро.

В Кенгире мы, актированные инвалиды, находились до августа, когда нас на автомашине перевезли в лагерь близ поселка Терехты. А в декабре меня доставили в суд, который постановил освободить из лагеря как нетрудоспособного инвалида и отправить в ссылку согласно прежнему приговору. Отвезли в тот же город Щучинск, в котором меня посадили в 1952 году. Объявленная в конце 1954 года отмена политической ссылки меня не коснулась, как недавно к ней приговоренного. Лишь после XX съезда партии я был полностью реа-

билитирован и восстановлен в партии. Закончилось почти двадцатилетнее мое отсутствие в Москве.

О судьбе Кузнецова и Семена мне ничего не удалось узнать. Лишь о Бершадской случайно узнал, что ее также реабилитировали.

Длилось наше неповиновение 45 дней...

БАТОЯН Вагаршак Георгиевич родился в 1902 году в Юго-Западной Армении. В 1915 году семья переселилась в Россию. Работал на строительстве железной дороги. В 1920 году ушел добровольцем в Красную Армию. В этом же году вступил в КПСС. После демобилизации — политработник на железной дороге. По окончании МВТУ имени Баумана работал на автозаводе имени Лихачева, в Наркомтяжпроме, начальником отдела науки и изобретательства в Наркомлесе. В 1937 году был репрессирован и находился в тюрьмах, лагерях и ссылках до реабилитации в 1956 году. По возвращении работал по специальности в Минлеспроме и МГУ имени Ломоносова.