ДОРОГАЯ МОЯ КУЛЬТБРИГАДА

Татьяна Николаевна Барышникова (Перепелицына) — коренная москвичка. С детства занималась музыкой. В 24 года была арестована и осуждена на 10 лег лагерей. В Озерлаге Т. Барышникова была определена в культбригаду, в которой работала почти весь лагерный срок. Живет в Волгограде.

Я попытаюсь рассказать о своих друзьях и товарищах, с которыми меня свела нелегкая лагерная судьба. Об этом времени, о каторге написано очень много, очень убедительно. С жестокой правдой рисуют сцены лагерного быта и лагерной жизни Солженицын, Шаламов, яркая и интересная книга у Льва Разгона. Прозвучало множество выступлений по радио, по телевидению, опубликованы разного рода воспоминания в печатных изданиях. Казалось, что жизнь эта уже достаточно известна тем, кто этим интересуется, и все, что

рассказано, абсолютно соответствует правде. Но я хочу рассказать о людях искусства, с которыми меня свела моя нелегкая судьба. Как это ни парадоксально звучит, но в лагере, в тяжелейших, страшнейших условиях было искусство. Да. представьте себе,— были театры, в которых играли заключенные, были концертные бригады и, наконец, была самодеятельность. Люди, которые этим занимались, конечно, имели небольшие привилегии, это, может быть. даст повод бросить в них камень, но я как свидетель, очевидец, участник всех этих событий могу сказать, что благодаря искусству мы не только сами поднимались немножечко над страшным лагерным бытом, но помогали и другим хоть на несколько минут, хоть на какие-то мгновения забыть о том ужасе, который нас окружал. Мне кажется, это было очень важно. Я начну издалека, начну не с Озерлага. а с Ухтинского, Ухтижимлага, куда я попала сразу после Лубянки. Я не случайно начинаю с этого места моего пребывания в местах не столь отдаленных, потому что именно оно дало мне путевку в жизнь. Я вообще считаю, что принадлежу к редким счастливчикам, которые, пройдя весь этот скорбный путь, остались живы, здоровы и нравственно и физически и сумели как-то, в общем, довольно благополучно устроить свою жизнь, уже выйдя на свободу. У меня есть семья, муж, сын, уже внуки, и я все годы после лагеря проработала фактически по своей специальности.

Я занималась музыкой с детства, но никогда не думала, что это станет моей профессией, круг моих интересов был очень обширен, разнообразен, и в свои 24 года, когда меня арестовали, я как-то не очень твердо определила свою будущую профессию. Но в тюрьме нашлись умные люди, которые, узнав о том, что я играю на фортепьяно, посоветовали мне не забывать об этом. Полгода жизни на Лубянке кое-чему меня научили, когда я была этапирована в город Ухту Коми АССР и попала на пересылку, вспоминала о том добром совете. Тут же я узнала, что за забором в зоне первого ОЛПа, как назывались отдельные лагерные пункты, живут актеры, а в городе есть театр. Не очень легким путем, но мне удалось связаться с этими актерами. Пришли два музыканта, которые расспрашивали меня, где я училась (я окончила училище при московской консерватории), и через некоторое премя я попала на первый ОЛП. Меня взяли в театр. Он возник

на базе культбригады—так назывались концертные бригады КВО, культурно-воспитательного отдела Ухтижимлага. Возник он еще в предвоенные годы, когда было арестовано много людей в 1937—1938 годах. Возглавлял актерскую труппу Петр Кузьмин Рябых-Ря-бовский. Вот Лев Разгон, написавший в своих воспоминаниях о спектакле театра заключенных, где блистал «Харбинский премьер», имел в виду именно Петра Рябых-Рябовского, мир его праху, он давно уже умер. Этот человек обладал потрясающей памятью, я не говорю уже о роскошном голосе. Прекрасная сценическая внешность в изумительно добром, легком и веселом характере.Он сумел по памяти восстановить огромное количество оперетт: тексты, мелодии. Нашлись там достаточно грамотные музыканты, которые как-то это обрабатывали, аранжировали для оркестра.

Бригада разрасталась. В ней был, кстати, Эгерт, известный в свое время кинорежиссер, были актеры из ленинградских театров, но это я говорю со слов, я их уже не застала. Когда я попала в этот театр в конце 1947 года, там была очень сильная труппа, наполовину состоящая из заключенных, наполовину — из вольнонаемных.

Театр был очень мобильный. Работали в нем прекрасные певцы, в частности Владимир Глазов, бывший солист ансамбля Александрова (заключенный), два актера из театра имени Вахтангова: Николай Гладков и Фред, как мы его звали, Девольский, была прекрасная профессиональная певица Зоя Радеева, героиня нашей оперетты Зинаида Корнева, непрофессиональная певица, но с хорошими актерскими способностями и ярким сильным голосом. Были сестры Радунские. Одна из них—прекрасная драматическая актриса, вторая—балерина, но к тому времени, как я приехала, она была балетмейстером-репетитором. Актеры музыкальных театров играли драматические роли, а драматические актеры пели в оперетте, выходили в массовках. Среди певиц выделялась Марина Александровна Спендиарова, дочь известного армянского композитора (его называли «армянский Римский-Корсаков»), она обладала изумительным по красоте и тембру голосом. Это был удивительный человек, моя жизнь была связана с ней много-много лет подряд. Была там еще довольно сильная танцовщица Наташа Пущина, впоследствии она в Москве возглавляла какой-то очень интересный детский

коллектив, который имел хорошую прессу и массу концертов. В балетной труппе были молоденькие девочки, в основном вольнонаемные или из ссыльных. Хор состоял в основном из людей, которые имели голоса, среди них было немного профессиональных певцов. Самой сильной была наша драматическая труппа. Был у нас великолепный актер Дмитрий Яковлевич Войтоловский. Ему я обязана своим спасением. Он вытащил меня из лагеря, из перспектив, как говорится, общих работ.

В театре была большая, разнообразная программа. Надо сказать, что к тому времени, как я туда попала, все заключенные имели пропуска и выходили за зону. Со мной было труднее, мой срок только начинался — 10 лет, а по лагерным законам право на расконвоирование имели только те, кто отсидел половину срока. И все же после определенных хлопот театру удалось добиться того, чтобы меня расконвоировали.

Это была в какой-то степени свобода, потому что мы только ночевали в зоне, утром мы завтракали, вечером приходили, и соседи по бараку оставляли нам какие-то каши положенные, какие-то супы в банках. Хлеб мы забирали с собой, а в театре как-то обходилось: кто-то получал посылки, кто-то ходил в близлежащие магазины, что-то доставал, ну, в общем, я не испытывала голода.

Театр был в центре города—большое деревянное здание, достаточно удобное. Много было репетиционных помещений. Директором театра был Николай Петрович Акинский, также ныне покойный. Очень грамотный, осведомленный во всех театральных делах человек. Ну и помимо этого глубоко порядочный, интеллигентный, очень добрый человек. Он забирал людей в театр, которые, может быть, стопроцентно и не отвечали настоящим театральным требованиям. Но он делал это во имя их спасения.

Был конец ноября, уже очень снежно и очень холодно. Конвоиры были довольно добродушны и особенно даже не приставали, кто я и откуда. И вдруг после долгого пути по голой местности мы попадаем в город! Деревья, опушенные снегом, огромные сугробы, и среди них уютно горят огни в квартирах малоэтажных домов. И неожиданно буквально из снега вырастает огромное освещенное окно. За ним я вижу рояль, за роялем пожилой человек, а вокруг него группа людей, 10 или 15 человек, которые явно поют. Голосов их

не слышно за толстым стеклом. Но они жестикулируют, у них очень выразительные лица. Для меня это было такое потрясение после тюрьмы, этапа, пересылки. И у меня мелькнула страшная мысль: "А вдруг я туда не попаду? А вдруг все это пройдет мимо меня, как уже прошла, в общем, целая жизнь?" Я на дрожащих ногах пошла вместе с конвоирами искать центральный вход. Меня встретили, повели на прослушивание, а я настолько была ошеломлена увиденным, что вначале не могла сыграть буквально ни одной живой ноты. Я провалилась не условно, а по-настоящему. Если бы не доброта Д. Я. Войтоловского и П. С. Вейса — это его я увидела в окно с улицы,— меня бы не взяли. На мое прослушивание собралась вся труппа. Дело в том, что в этом театре было 4 концертмейстера из вольнонаемных, а нужен был пианист-концертмейстер, который мог бы работать в зоне и иногда проводить репетиции там, при условии, что туда привезут инструменты.

А я сидела и смотрела на ноты, будто первый раз их в глаза видела. Когда мне поставили, как сейчас помню, романс Антониды из «Сусанина», я отсчитывала нотные линейки на клавишах фортепьяно, так как не могла сразу сообразить, с какого звука начинается ария. Войтоловский и Вейс, видимо, поняли мое состояние, подсели ко мне и стали очень спокойно разговаривать, что-то напевать. Я хорошо играла по слуху и тут же стала подбирать. Они потихонечку ставили мне ноты, одни, другие, и когда я успокоилась, то что-то поиграла и даже напела. Начинать с этого было можно, хотя говорить о настоящей работе было, конечно, рано.

Работа в театре захватила меня целиком. Радовали добрые отношения с людьми, с коллегами, ощущение своего профессионализма, нарастающего с каждым днем. Но случилось большое несчастье — театр сгорел. Пожар произошел от короткого замыкания во временной проводке. Театр сгорел дотла.

К этому времени у нас был новый директор Рыченко, он приехал к нам из Воркуты, Николая Петровича Акинского уволили. Выяснилась подробность его биографии, которая сослужила ему плохую службу,— у него оказалось дворянское происхождение, петербуржец. В общем, из театра его убрали. Мы, честно говоря, просто плакали, когда он уходил от нас.

Рыченко тоже был довольно лояльный человек по отношению к нам, человек большого размаха. К одной

из первых своих постановок, «Принцесса цирка», заказал прекрасные костюмы, заново сделал декорации, хотя этот спектакль был в репертуаре. И вот во время генеральной репетиции, причем билеты уже были все распроданы, случился пожар. Вся труппа была на сцене: женщины в вечерних туалетах, мужчины во фраках, танцевала вставной номер наша балетная пара, на сцене находились все, участники спектакля, почти вся труппа. Несколько человек, и я в том числе как концертмейстер, сидели в зале. Неожиданно Зинаида Корнева остановила репетицию и сказала: «Товарищи, только без паники. Где-то горит». А уже звонили из управления внутренних дел — оно находилось на той же площади, где театр,—что крыша полыхает пламенем. Выскочили все кто в чем. С перепугу, конечно, не нашли ключи от гримуборной (гримуборную мы запирали), там висели наши вещи. Напялили на себя кто пальто, кто телогрейку, кто бушлат. Стали вытаскивать все, что только можно было вытащить. Спасли все костюмы, реквизит, всю нотную библиотеку, даже инструменты: у нас было три рояля в театре и три пианино. Не смогли только вытащить из оркестровой ямы пианино—оно единственное сгорело. Все ставили прямо на снег. Во дворе театра стоял каменный сарай, мы построились цепочкой от горящего здания до сарая и передавали друг другу вещи, которые вытаскивали из огня. Я стояла под крышей сарая, от сильного жара. Мороз был градусов 40, со страшным ветром, поэтому театр так быстро воспламенился—он был деревянным, как спичка вспыхнул. Я стояла под крышей сарая, на меня лилась вода, таял снег на крыше от жара. Пальто, которое на мне было надето, задубело, покрылось ледяной коркой. Мы стояли и плакали, потому что все понимали, чем нам это грозит.

Так оно и произошло. Нас закрыли в зоне, от театра осталось пепелище. Мы не знали, что с нами будет дальше. Восстанавливать здание театра — это было слишком хлопотно, вряд ли за это возьмутся.

Полтора месяца просидели мы в зоне, и тут начались этапы в спецлагеря. За полтора месяца, что я провела в зоне, я попыталась научиться играть на аккордеоне. В зоне была молоденькая девочка, литовка, у которой был небольшой аккордеон. Она в театре аккомпанировала, иногда выезжала с бригадой на какие-нибудь ОЛПы. В основном это делал другой аккор-

деонист—Олег Рассадин, а Алдона ("не помню ее фамилии) училась. И я от нечего делать, поскольку пианино так и не привезли в зону, взяла аккордеон и потихонечку стала его осваивать. Впоследствии это меня спасло в буквальном смысле слова.

Однажды нас ночью всех подняли, выкликнули несколько фамилий, в том числе мою, Марины Александровны Спендиаровой, Веры Савенковой, была такая молодая актриса, и Зинаиды Сергеевой, актрисы из Украинского какого-то музыкально-драматического театра, и повели нас на пересылку. Это был крах. У меня было такое ощущение, что меня снова арестовали.

Я пробыла на пересылке несколько дней. Театральное наше руководство бегало-хлопотало, но это было совершенно бесполезно. Уже было распоряжение свыше о создании спецлагерей. Из мужчин со мной в один этап попал Вячеслав Сергеевич Контутис. Он был в театре оркестровщиком, у него был срок 25 лет, поэтому за зону его не выпускали. Он сидел в бараке и оркестровал. Это был дирижер Софийской оперы, белоэмигрант. Как уж он оказался в лагере, мне судить трудно, но вот он попал в тот же самый этап, куда угодила и я вместе с М. А. Спендиаровой и еще одной моей близкой подругой Юлианой Ильзен. Это была дочь одного крупного деятеля в области медицины, расстрелянного в 37-м. Тогда же была арестована и переправлена в лагерь его жена. а две дочери были арестованы в 47-м году. С младшей, Юлианой, мы ее звали Лилей, я встретилась еще на Лубянке, потом она была арестована в Ухте. Д. Я. Войтоловский помог ей выбраться с общих работ в зону первого ОЛПа, где она устроилась в санчасть.

Нас погрузили в вагоны. Было очень страшно, кругом нерусская речь. Я забыла еще сказать, что с Контутисом попал в этот этап Лев Левин, с которым тоже долгие-долгие годы я поддерживала самые добрые отношения, тоже, к сожалению, ныне покойный. Этот был румынский коммунист, еврей по национальности, который бежал от фашистов, после того как была уничтожена вся его семья, на советскую территорию в 1940 году. Потом попал в эвакуацию в какой-то волжский городок, где ему покровительствовала семья известного советского чтеца Дмитрия Журавлева, и там в 42-м или в 43-м году был арестован как румынский шпион и получил 15 лет. Это был высокообразованный человек,

удивительно музыкальный, поэт, чтец, но, к сожалению в театре он мало что мог делать, поскольку говорил с большим акцентом. Он пел в хоре и был очень полезен там, занимался всякими техническими театральными делами: бутафорией, реквизитом, был помрежем и т. д.

Куда мы ехали, мы не знали. Этап продолжался" около месяца. В конце концов, где-то в начале марта, глубокой ночью нас высаживают из вагонов, велят сесть на снег, вокруг нас бегают овчарки, страшно матерится конвой. На нас направлены огромные прожектора, и где-то вдалеке чуть-чуть виднеются вышки. Что с нами будет, мы только предполагаем. Мы все уверены, что нас привезли на расстрел. Хорошо помню, как, сидя на снегу на своих скудных пожитках, М. А. Спендиарова взяла одной рукой мою руку, другой—руку Лили Ильзен и сказала: «Девочки, если нас будут расстреливать, давайте встретим смерть гордо. Не будем унижаться, не будем просить пощады и не будем плакать». Мы поклялись в этом. Но все оказалось не так. Через некоторое время, после часа сидения на снегу, когда уже закоченели руки и ноги, нас подняли, повели в какую-то зону, втолкнули в какой-то темный барак.

Я уже говорила, что вокруг нас, когда ехали, почти не слышалось русской речи. Это были в основном иностранцы и западники, как мы называли жителей Западной Украины и Западной Белоруссии. Мы слышали польскую, немецкую речь, венгерскую, это был какой-то интернационал. В бараке мы стали спрашивать у всех: «Где мы?» Никто ничего не знал. Знали только, что это Сибирь.

Сбившись в кучку, Лиля, Марина Александровна, Вера, Зина, я решили держаться вместе, чтобы помочь друг другу. Когда утром стало светло и нас выгнали на поверку, а потом повели в столовую, мы осмотрелись. Это была маленькая зона, затерянная среди сопок. Кругом тайга, вода подавалась по каким-то деревянным лоткам. Зона как зона, бараки, какие-то подсобные службы. Кое-как нас накормили, давали какой-то хлеб. Через два или три дня после нашего прибытия на эту колонну в Озерлаге нас разыскала Лидия Александровна Баклина. Мы сидели в зоне, не работая. Были какие-то хозяйственные бригады, которые заготавливали топливо, а так еще, видимо, лагерное начальство не очень знало, что с нами делать. Лагерь только формировался—Озерлаг знаменитый. Л. А. Бак-

липа была известной солисткой Большого театра и блестящей пианисткой. Она была арестована в 1943 году и уже до прибытия в Тайшет возглавляла какую-то культбригаду в каком-то ИТЛовском лагере. Прослышав о том, что с очередным этапом прибыла группа артистов, она пришла к нам. Оказалось, что с М. А. Спендиаровой она хорошо знакома по Москве, в Большом театре ставилась опера отца Марины Александровны — Александра Спендиарова «Алмаст», где Баклина исполняла заглавную партию. Встреча у них была очень теплая, сердечная. Лидия Александровна решила организовать концерт, так как приближались первомайские праздники. Самое удивительное в нашей в театрально-концертной жизни было то, что мы отмечали концертами все советские праздники: 7 ли Ноября, 1 Мая или 8 Марта. И даже день смерти Ленина вызывал к жизни какой-то траурный концерт. Мы жили по тем законам, к каким мы привыкли на воле. Мы не были ярыми противниками режима, людьми, отрицающими законы того общества, в котором мы выросли.

Был конец марта — начало апреля, припекало солнышко, дни стали длинными. Л. А. Баклина обратилась к начальнику колонны с просьбой о разрешении на праздничный концерт. Она была, конечно, блестящим организатором. Обошла все бараки, где люди были сосредоточены по национальным признакам: где-то жили литовцы, где-то эстонцы, где-то украинцы, латыши. Им она предложила сделать маленькие номера на национальные темы. Эти номера были сделаны. Впоследствии мы с Лидией Александровной говорили, что то, что показали эти девчонки, могло бы служить украшением любой хорошей программы. Сами себе костюмы вышили, доставали какие-то наволочки вышитые, какие-то полотенца, что-то из бус, делались веночки, ленточки. Очень трудно пришлось мне, потому что я не знала их мелодий. Из профессионалов, которые находились на этой колонне, помню Инну Куруглянц—певицу. Потом она вышла замуж за поляка и жила в Польше. Помню Лину Александровну Леренс, она по сей день жива и периодически мы с ней встречаемся. Инна и Лина великолепно пели дуэты. У них очень хорошо сочетались голоса, и коронным их номером были «пути-дороги» Дунаевского, в те годы очень популярные в исполнении Лядовой и Пантелеевой. Естественно, слух о программе распространялся по всей на-

шей окраине. И спустя некоторое время, где-то в начале мая, к нам на колонну приезжает начальник культурно-воспитательного отдела Озерлага Скрыгин. Вызвал Лидию Александровну, вызвал Марину Александровну, ну и, естественно, мы все, кто считал себя профессионалом, собрались в каком-то бараке. Он сказал, что собирает культбригаду, куда намеревается забрать Баклину, Спендиарову, Леренс, вероятно, Курулянц. Шел разговор и о Зинаиде Сергеевой, по формуляру она была профессиональной актрисой. Савенкова, кажется, тоже попала в список. Повис в воздухе вопрос в отношении меня. Выяснилось, что в районе Тайшета, в одном из лагерей, уже была культбригада и в этой бригаде была хорошая пианистка, Галя Теппер. И Скрыгин, формируя новую культбригаду, естественно, имел ее в виду. Но Марина Александровна взяла меня за руку и сказала: «Я без этой девочки никуда не поеду». Не знаю, это ли сыграло роль в том, что Скрыгин взял меня. А может быть, то, что муж Гали певец Валентин Клочков был тоже направлен в эту бригаду, ну, а по законам лагеря мужу и жене находиться вместе было нельзя. Во всяком случае выбор был сделан в мою пользу.

Через некоторое время мы перебрались на центральную колонну Озерлага, на ЦАРМЗ, в пяти километрах от Тайшета. Когда мы туда приехали, обнаружили там уже большую актерскую группу. Было много драматических актеров, помню Ивана Ивановича Флерова, актера Рязанского ТЮЗа, помню Александра Попова, певца, артиста оперетты, Анатолия Клецкого, артиста оперетты, певца. Был москвич Азерский, он у нас занимался режиссерской работой, и довольно успешно. Были танцоры: Тамила Мартынова, солистка балета Одесской оперы, и Евгений Алексеев откуда он, я честно говоря, не помню. Был балетмейстер Пустовойтенко, украинец, была великолепная совершенно девочка, эстонка,Аста Лекстейн, которая была со мной еще в Ухте. Через некоторое время пришло пополнение: из Ухты приехали Саша Кравцов, Петр Рябых-Рябовский. Они приехали в Озерлаг вторым этапом, а мы первым. Аста была прелестная танцовщица. С точеной фигуркой, которая сделала бы честь любой манекенщице, с красивым лицом и удивительно талантливая, я бы сказала, телом. Ей делали прекрасные номера, и она пользовалась очень большим успехом.

Но самым интересным и внушительным в культбригаде на ЦАРМЗе был оркестр. Возглавил его Вячеслав Петрович Кантутис. Подобралась очень сильная профессиональная команда. Попробую восстановить ее состав. Скрипачи: Дмитрий Хорунжий; австриец Петр Вучковский, он умер в лагере; виолончелисты: Виталий Барышников, мой муж, и Рейга, эстонец, был очень хороший трубач Павел Долматов, прекрасный кларнетист Александр Булатов и флейтист Евгений Гриневич, он потом покончил с собой, был очень хороший тромбонист и трубист, эстонцы, был молоденький мальчик Иозик Сушко, или Юзик, как мы все его звали, баянист, очень талантливый мальчик. А я была пианисткой. Первой скрипкой был Сариев, профессиональный скрипач. Мой муж его знал еще по студенческим годам в Ставрополе, он преподавал в Ставропольском музыкальном училище. Позже к нам приехала Надежда Самуиловна Кравец, выпускница Московской консерватории. Естественно, она стала первой скрипкой нашего оркестра.

Кантутис был великолепный оркестровщик и аранжировщик. Из этого малого симфонического состава он извлекал божественные звуки путем очень грамотной и искусной аранжировки. Начались оркестровые концерты. В основном делали концертные программы, но колоссальные, театрализованные, по два-три часа. И Баклина очень умело, с большим чувством такта компоновала эти программы, и они шли как единое представление. В программы включались и большие отрывки из драматических спектаклей, из опер. Так, Лина Леренс и Марина Александровна пели целиком всю сцену письма Татьяны из «Евгения Онегина». Лина пола партию Татьяны, Марина Александровна — партию няни. Шли отрывки из пьес, например, сцена из «Укрощения строптивой». Ваша покорная слуга играла Катарину. Приходилось, конечно, в этих условиях делать все: и танцевать, и произносить какой-то драматический текст. Иногда я выходила танцевать, в каких-то плясках участвовать.

Нас было 11 женщин в зоне ЦАРМЗа. Для нас построила отдельную зону — зону в зоне. А вся колонна была полторы тысячи мужчин. Относились они к нам в высшей степени трогательно, по-рыцарски. Грязи и пошлости в их отношении к нам не было. Они таскали нам какие-то кусочки из своих посылок, из санчасти приносили бинты для наших костюмов, таблетки атрихи-

на, чтобы можно было что-то покрасить и сделать театральный костюм. Огромную роль в нашей жизни играла наша портниха—Камила Биндель, она сейчас живет в Тель-Авиве. Это был высокоинтеллигентный человек, закончила в свое время университет в Румынии. Она обладала прекрасным вкусом и талантом художника-костюмера.

Репетиции у нас были утром и вечером, утром они проводились в столовой — это было огромное длинное помещение со сценой, перекрытой от остального помещения, раздаточной и столов, тяжелым занавесом. За этим занавесом стоял инструмент, там была желез-. пая печка, и там я занималась в основном с танцорами. А с певицами я работала в мужском бараке, где тоже стояло пианино. Оркестр репетировал вечерами в мужским бараке, а мы, женщины, жили в отдельной зоне.

Наш барак был без нар, а с кроватями, между кроватями были даже тумбочки. Посреди барака стояла огромная печка, которая почти всегда была теплая, во всяком случае в холодное время года. За занавеской была маленькая умывальная комната. Барак был обнесен проволокой, рядом с нами—вышка. После отбоя мы не имели права выйти из зоны, и к нам никто не мог прийти. Но утром после подъема нас не выгоняли на поверку, как мужчин. И мы сидели в своем бараке, а потом завтракали, иногда мы ходили в столовую, иногда кто-то из дежурных приносили нам какие-то каши, баланды и т. д. Потом мы шли на репетицию: кто в свою столовую, кто в барак. А вечером, как правило, все, кроме оркестра, были свободны, а я играла в оркестре и отправлялась в барак каждый вечер. Играла я в этом оркестре с наслаждением, потому что для меня это была новая сфера деятельности. Были очень хорошие музыканты, прекрасный дирижер и после того, как целый день намаешься с певцами, с танцорами. А с танцорами приходилось заниматься в столовой — там было холодно, я чуть не в перчатках играла. А здесь я просто купалась в этой музыке. Играли очень много специальных обработок, попурри, симфонические миниатюры.

Однажды глубокой зимой к нам в женский барак пришел Скрыгин и сказал: «К вам придет еще одна артистка, и я прошу вас встретить ее должным образом, особенно не приставать с расспросами, но постарайтесь окружить этого человека вниманием, потому что

человек того стоит». Мы были страшно заинтригованы, но меньше всего мы ожидали, что через некоторое время к нам в барак в обезьяньей шубе с черно бурыми манжетами, в сапогах тончайшего шевро, поверх которых были натянуты простые деревенские белые шерстяные чулки, в огромной пуховой белой шали войдет Лидия Андреевна Русланова. Когда она вошла, мы обомлели.

Она вошла, села за стол, оперлась головой о руку и сказала: «Боже мой, как стыдно. Перед народом стыдно». К ней бросилась Л. А. Баклина, которая ее хорошо знала по Москве. Они обнялись. Мы все держались в сторонке, не задавали вопросов, там не было принято расспрашивать: «За что сидим, почему сидим?» Мы раздели Лидию Андреевну, напоили горячим чаем. Потихонечку, постепенно освободили ей место, посте-пенно выяснили, что у нее статья 58-10 (антисоветская агитация) и 11, С ней был вместе посажен один из старейших конферансье Советского Союза Алексеев, поэтому была 11 статья, групповая агитация.

О Лидии Андреевне можно рассказывать очень много. Я хочу просто коротко сформулировать свое впечатление о ней. Бог меня простит, но я не была особой поклонницей этого жанра. Я редко слышала ее в концертах. Впервые услышала на юбилейном концерте в честь 10-летия «Пионерской правды» в Колонном зале Дома Союзов. Изредка я слышала ее по радио и видела еще, может быть, пару раз в сборных концертах, которые часто бывали в Москве на самых лучших площадках. Но то, что я увидела в лагере, сделало меня самой горячей, самой искренней ее поклонницей. Это был мастер в самом высоком значении этого слова. Удивительной красоты и тембра голос, поразительная способность к перевоплощению. Она играла каждую песню, проживала каждую песню на сцене. И я. получившая уже к тому времени какой-то профессиональный опыт и навык и будучи уже знакома с какими-то профессиональными актерами, поняла, конечно, что это явление. Она очень быстро сошлась со всеми нами. Когда утром мы отвели ее в барак к нашим мужчинам, она тут же нашла какие-то смешные байки, с большим юмором рассказала об этапе. Она не была страдающей, растерзанной, раздавленной. Нет, она держалась с мужеством и достоинством, которое в ней просто поражало, потому что это была звезда. И вот

эта звезда оказалась в спецлагере, под конвоем, в диких условиях. И она переносила это с поразительным мужеством. Сразу же ей были даны два баяниста, которые стали готовить с ней репертуар. Один из них был Юзик Сашко. Фамилию второго я не помню, он был «слухач», но способный человек. Она начала репетировать с ними. Когда она репетировала, мы, затаив дыхание, слушали, подслушивали и старались освободиться от своих репетиций, чтобы посмотреть на чудо создания песни. Прорепетировав несколько дней или недель, она подготовила определенный репертуар и очередной наш концерт должен был завершаться ее выступлением. Ее арестовали в Казани, во время концертной поездки, поэтому у нее с собой были прекрасные концертные костюмы. И вообще она была очень хорошо одета. Когда после окончания нашего концерта она вышла на сцену, зал замер. Огромная столовая была набита так, что яблоку было негде упасть. В передних рядах сидело начальство. Надо сказать, что во время наших концертов аплодисменты были запрещены. Таков порядок. Мы к нему привыкли, притерпелись. Мы выходили без аплодисментов и уходили без аплодисментов со своей сцены. Важна была воз можность просто работать. А когда вышла Лидия Андреевна, зал совсем затих. На ней было черное платье, зашитое блестящими тетовскими так называемыми камнями и на плечах—черно-бурая пелерина. У Руслановой, помимо выразительного лица и прекрасного голоса, была удивительная жестикуляция. Особенно мне запомнился ее жест, когда она руку, согнутую в локте, поднимала к своему лбу и таким царственным движением опускала ее книзу. Когда кончилась первая песня, потрясенный зал молчал, но не раздалось ни единого хлопка. И вот я помню, как мой мозг пронзила мысль: «Боже мой, как она сейчас себя чувствует!» Она, привыкшая к шквалу аплодисментов, к успеху, к всенародной любви. И вдруг—мертвая тишина зала. Затем она спела вторую песню, спела с такой силой, с такой страстью и отчаянием, что зал не выдержал.

Первым поднял руки Евстигнеев и захлопал. И сразу загремел, застонал от восторга зал. И заключенные, и вольные кричали «браво». Ее долго не отпускали со сцены. А мы с Лидией Александровной сидели со слезами на глазах, обнявшись, на единственном стуле у пианино.

Русланова недолго была с нами. Через несколько

месяцев мы поехали на концерт впервые за время существования культбригады на ЦАРМЗе. Мы все время работали только в этой зоне. Видимо, по условиям режима выездов нам не полагалось. Лидия Андреевна как-то скрашивала нашу жизнь, наш быт. Она мало репетировала, зачем ей это было нужно. Она репетировала только для баянистов, которые ей аккомпанировали. Она целыми днями находилась в нашем бараке. Вся наша зона тащила нам кусочки сала, муки, печенья. Было у нас много литовцев, латышей, «западников» — они все получали посылки из дома. И все несли свою дань Лидии Андреевне, и она по-братски делилась с нами. Кое-кто из нас тоже получал посылки, все это шло в «общий котел», у нас был единый стол. Я очень хорошо помню, как, возвратясь с репетиций, а она у нас заканчивалась где-то в 10 часов вечера, я. очень уставшая, с трудом доползла до своей кровати. Все уже спали, а Лидия Андреевна, лежа на своей койке, читала, она засыпала всегда позже всех. И я слышала ее звенящий шепот: «Татьяна, иди есть. Там на плите хлеб и кофе».Ну кофе—это была какая-то бурда, эрзац, а хлеб—это были кусочки черного хлеба. поджаренные на каком-то растительном масле. Оставаясь одна в бараке, пока мы все бегали на репетиции, она, чтобы сделать хлеб более съедобным, каким-то особым способом поджаривала его. А я, действительно уставшая, говорила: «Лидия Андреевна, голубушка, Лидочка Андреевна, ей-богу не хочется». Через несколько минут я слышала, как она поднимается, кряхтя, со своей постели и, шаркая ногами, подходит ко мне с миской и кружкой: «У, черт худой, жри, тебе говорят! Мужики любить не будут, тощая какая, а ну жри сейчас же». И вот таким образом она частенько меня кормила по ночам, действительно сохраняя мои силы.

И вот поехала мы на этот первый выездной и последний в жизни ЦАРМЗовской культбригады концерт. Русланова поехала с нами. Мы повезли большой концерт. А после концерта, когда она переодевалась, вытащила из своей сумки, где у нее было концертное платье, зеркало, нечаянно выронила его, и оно разбилось. Она была страшно расстроена—это была плохая примета. Нам она сказала, что это зеркало служило ей много лет и вот теперь случится что-то нехорошее. И действительно, через несколько дней ее от

нас увезли. После лагеря я с ней встречалась дважды. Встречи были очень теплыми, очень сердечными, мы обнимались и плакали. Но в Москве я к ней ни разу не зашла, несмотря на то, что она дала мне свой телефон и просила к ней заходить. Я могу себе представить, какое паломничество было бы к ней со стороны бывших лагерников, если бы все стали заходить. У нее и своя жизнь была после освобождения достаточно сложной, чисто семейная, поэтому она не очень прилаживала к своему дому тех, кто приезжал из лагеря. Тем более что близких людей там было очень мало. и именно эти близкие, насколько я знаю, та же Баклина, та же Спендиарова к ней не обращались. Однажды я встретила Лидию Андреевну в Ставрополе во время ее концерта, а я в то время жила там вместе с мужем. Как она меня встретила, как звала к себе! Но Марина Спендиарова, человек очень категоричный, сказала: "Нет, Таня, она нас предала, она не хочет иметь с нами ни с кем дело". Нет, это было не так. Уже спустя несколько лет я была с Волгоградским театром музыкальной комедии уже на гастролях в Симферополе. где проработала очень долго. Там были концерты Руслановой, и мы с мужем пошли к ней в гостиницу, и она нас прекрасно приняла, и тогда она мне сказала:

"3наешь, Таня, умер генерал (это ее муж, Крюков), и я себя чувствую ужасно одинокой. Я все еще пою. Только этим и продолжается моя жизнь. Будешь в Москве, обязательно мне позвони (она опять-таки дала мне свой телефон, он до сих пор где-то у меня в записной книжке записан). Только ты мне скажи, что это ты». Но больше я с ней не встретилась.

После отъезда Руслановой у нас было только одно выдающееся событие, когда приехала к нам Надежда Самуиловна Кравец, блестящая скрипачка, очаровательный человек. Она внесла какую-то свежую струю, но тучи над нами сгущались, Надежда недолго проработала в нашем оркестре, она играла сама. А потом, где-то в мае 50-го года, культбригада была расформирована. Все мы попали в разные лагерные командировки...