ОБ АВТОРЕ

Анна Александровна Баркова (16.V11.1901— 29.1V.1976) родилась в Иваново-Вознесенске в семье сторожа гимназии, в которой она потом училась.

С 1918 года начала печататься в областной газете «Рабочий край», а вскоре и в столичных журналах.

В 1922 г. вышла первая и единственная книга стихов Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского.

Семь стихотворений Барковой вошли в сборник Ежова и Шамурина «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики». М., 1925 г.

Баркова печаталась в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Красная нива», «Печать и революция»... С 1924 г. по 1929 г. она работала в «Правде».

Начинались тяжелые времена, а у Барковой был мятежный характер: она не умела молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет».

В декабре 1934 года Баркова была осуждена на 5 лет лагерей. В 1939 г. освобождена и отправлена в ссылку.

В годы войны судьба забросила ее в Калугу. Как и на что она гам жила — неизвестно.

В 1947 г. Баркова вновь арестована и осуждена на 10 лет ИТЛ. Отбывала этот срок по январь 1956 г. в Коми АССР, сначала в Инте, а потом в Абезе. Здесь мы встретились и долгое время были вместе.

В этом лагере было много незаурядных людей, но Анна Александровна и на таком фоне выделялась своей самобытностью, остротой суждений.

Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате... Не имея родных «на воле», она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора.

Освободившись в 1956 году, Баркова приехала в Москву, но столица встретила ее неприветливо: ни прописки, ни крыши над головой она, несмотря на все хлопоты, не получила и по приглашению своей подруги, вместе с которой отбывала срок, переехала в Штеровку Луганской области. К этому времени Анна Александровна была реабилитирована.

Приятельница Барковой, портниха, шила на дому. Одна из заказчиц, задолжав за работу и не желая платить, донесла на Баркову и ее подругу. Нашлись и другие «свидетели», утверждавшие на суде, что обе они «опошляли советскую печать и радио». Так в пятьдесят седьмом году за 120 рублей Баркова и ее приятельница получили новый срок — по 10 лет лишения свободы.

В 1965 году Анна Александровна была реабилитирована и по этому делу, направлена в Потьму Мордовской АССР в инвалидный дом.

В 1967 году при содействии Твардовского и Федина Анна Александровна вернулась в Москву,

получила комнату в коммунальной квартире на Суворовском бульваре, была принята в Литфонд, ей назначили пенсию в 75 рублей. Жизнь как будто начала налаживаться,

Каждое утро («как на работу»,— говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию тратила на книги. Они заполняли всю комнату. Подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался: он тоже служил книжным шкафом.

Анна Александровна несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».

Несмотря на то что характер у Анны Александровны был не легкий, колючий, одинокой она не оставалась: люди к ней тянулись — том числе и молодежь.

Стихи Анны Александровны очень трудно собрать, а многие вообще пропали. Сколько стихов, написанных на клочках бумаги ее резким угловатым почерком, завертел, разбросал, унес «русский ветер»!

Пусть о ней вспомнят.

Вы, наверно, меня не слыхали

Или, может быть, не расслышали.

Говорю на коротком дыхании,

Полузадушенная, осипшая.

Ирина Угримова

Надежда Заездочетова

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ А. В. ЛУНАЧАРСКОГО

К СБОРНИКУ СТИХОВ АННЫ БАРКОВОИ

 «ЖЕНЩИНА»

Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет. Трудно допустить, что, кроме краткого жизненного опыта и нескольких классов гимназии, ничего не лежит в ее основе. Ведь в конце концов это значит, что в основе книги лежит только богато одаренная натура.

Посмотрите: А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму... Посмотрите: у нее свое содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйствеи-ности и сосредоточенного трагизма, от острой боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви...

ИЗ ПИСЬМА А. В. ЛУНАЧАРСКОГО

ОТ 16.12. 1921 ГОДА^[1]

Иваново-Вознесенск

Отдел Народного Образования

В редакцию местной газеты

Тов. А. А. Барновой

...даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы часто бывают губительны для молодых писателей,— я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у

Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой, но, разумеется, это при условии чрезвычайного отношения к собственному дарованию.

                   МИЛЫЙ ВРАГ

У врагов на той стороне

Мой давний друг.

О смерть, прилети ко мне

Из милых рук.

Сижу, грустя на холме,

А у них — огни.

Тоскующую во тьме,

Мой друг, вспомяни!

Не травы ли то шелестят,

Не его ли шаги?

Нет, он не вернется назад,

Мы с ним — враги.

Сегодня я не засну...

А завтра, дружок,

На тебя я нежно взгляну

И взведу курок.

Пора тебе отдохнуть,

О, как ты устал!

Поцелует пуля в грудь,

А я — в уста.

1921

* * *

Пропитаны кровью и желчью

Наша жизнь и наши дела.

Ненасытное сердце волчье

Нам судьба роковая дала.

Разрываем зубами, когтями,

Убиваем мать и отца,

Не швыряем в ближнего камень-

Пробиваем пулей сердца.

А! Об этом думать не надо?

Не надо — ну так изволь:

Подай мне всеобщую радость

На блюде, как хлеб и соль.

1925

* * *

Смотрим взглядом недвижным и мертвым,

Словно сил неизвестных рабы,

Мы, изгнавшие бога и черта

Из чудовищной нашей судьбы.

И желанья и чувства на свете

Были прочны, как дедовский дом,

Оттого, словно малые дети,

Наши предки играли с огнем.

День весенний был мягок и розов,

Весь — надежда, и весь — любовь.

А от наших лихих морозов

И уста леденеют и кровь.

Красоту, закаты и право —

Все в одном схоронили гробу,

Только хлеба кусок кровавый

Разрешит мировую судьбу.

Нет ни бога, ни черта отныне

У нагих обреченных племен,

И смеемся в мертвой пустыне

Мертвым смехом библейских времен

1931

* * *

Где верность какой-то отчизне

И прочность родимых жилищ?

Вот каждый стоит перед жизнью

Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов.

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай.

Живет за окованной дверью

Во тьме наших странных сердец

Служитель безбожных мистерий,

Великий страдалец и лжец.

1932

В БАРАКЕ

Я не сплю. Заревели бураны

С неизвестной забытой поры,

А цветные шатры Тамерлана

Там, в степях... И костры, и костры.

Возвратиться б монгольской царицей

В глубину пролетевших веков,

Привязала б к хвосту кобылицы

Я любимых своих и врагов.

Поразила бы местью дикарской

Я тебя, завоеванный мир,

Побежденным в шатре своем царском

Я устроила б варварский пир.

А потом бы в одном из сражений,

Из неслыханных оргийных сеч

В неизбежный момент пораженья

Я упала б на собственный меч.

Что, скажите, мне в этом толку,

Что я женщина и поэт?

Я взираю тоскующим волком

В глубину пролетевших лет.

И сгораю от жадности странной

И от странной, от дикой тоски.

А шатры и костры Тамерлана

От меня далеки, далеки.

Караганда, 1935

ИНКВИЗИТОР

Я помню: согбенный позором,

Снегов альпийских белей,

Склонился под огненным взором,

Под взором моим Галилей.

И взгляд я отвел в раздумье,

И руки сжал на кресте.

Ты прав, несчастный безумец,

Но гибель в твоей правоте.

Ты сейчас отречешься от мысли,

Отрекаться будешь и впредь.

Кто движенье миров исчислил,

Будет в вечном огне гореть.

Что дадите вы жалкой черни?

Мы даем ей хоть что-нибудь.

Все опасней, страшней, неверней

Будет избранный вами путь.

Вы и сами начнете к Богу

В неизбывной тоске прибегать.

Разум требует слишком много,

Но не многое может дать.

Затоскуете вы о чуде,

Прометеев огонь кляня,

И осудят вас новые судьи

Беспощадней стократ, чем я.

Ты отрекся, не выдержал боя,

Выходи из судилища вон.

Мы не раз столкнемся с тобою

В повтореньях и смуте времен.

Я огнем, крестом и любовью

Усмиряю умов полет,

Стоит двинуть мне хмурой бровью,

И тебя растерзает народ.

Но сегодня он жжет мне руки,

Этот крест. Он горяч и тяжел.

Сквозь огонь очистительной муки

Слишком многих я в рай провел.

Солнца свет сменяется мглою,

Ложь и истина — все игра.

И пребудет в веках скалою

Только Церковь Святого Петра.

1948

* * *

Ночь. И снится мне твоя рука

На безумной голове моей. Ночь.

Постель холодная жестка,

За окном свистящий снеговей.

Словно сбились ветры всей земли

В буйный и нестройный пьяный круг

И мятеж свирепый завели,

Рушат все, ломают все вокруг.

И дрожит от ужаса жилье —

Наш приют и наш казенный дом,

Одеяла наши и белье —

Все казенным мечено клеймом.

Где-то строго охраняют лист

С записью преступных наших дел,

А за окнами злорадный свист:

«Восставайте с нами все, кто смел!»

1954

БЛАГОПОЛУЧИЕ РАБА

И вот благополучие раба:

Каморочка для пасквильных писаний.

Три человека в ней. Свистит труба

Метельным астматическим дыханьем.

Чего ждет раб? Пропало все давно,

И мысль его ложится проституткой

В казенную постель. Все, все равно.

Но иногда становится так жутко...

И любит человек с двойной душой,

И ждет в свою каморку человека,

В рабочую каморку. Стол большой,

Дверь на крючке, замок-полукалека..

И каждый шаг постыдный так тяжел,

И гнусность в сердце углубляет корни.

Пережила я много всяких зол,

Но это зло всех злее и позорней.

1954

ТОСКА ТАТАРСКАЯ

Волжская тоска моя, татарская,

Давняя и древняя тоска,

Доля моя нищая и царская,

Степь, ковыль, бегущие века.

По соленой Казахстанской степи

Шла я с непокрытой головой.

Жаждущей травы предсмертный лепет,

Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,

Без пути, на волчьи на огни,

К торжеству, позору или казни,

Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,

Выцветший, когда-то красный флаг,

Впереди — погибель, месть, награда,

Солнце или дикий гневный мрак.

Гневный мрак, пылающий кострами,

То горят большие города,

Захлебнувшиеся в гнойном сраме,

В муках подневольного труда.

Все сгорит, все пеплом поразвеется.

Отчего ж так больно мне дышать?

Крепко ты сроднилась с европейцами,

Темная татарская душа.

1954

* * *

Она молчит полузадушенно,

Молчит, но помнит все и ждет,

И в час, когда огни потушены,

Она тихонько подойдет,

Согнет и голову, и плечи мне,

И ненавидя, и любя,

И мне же, мною искалечена,

Мстит за меня и за себя.

50-е годы

* * *

Нет, о прошлом не надо рассказывать

Было пламя и — протекло.

А теперь игрою алмазною

Ледяное блещет окно.

Да. Я стала совсем другая,

Не узнают друзья меня.

Но мороз иногда обжигает

Жарче солнца, больнее огня.

1954

* * *

Хоть в метелях душа разметалась,

Все отпето в мертвом снегу,

Хоть и мало святынь осталось,—

Я последнюю берегу.

Пусть под бременем неудачи

И свалюсь я под чей-то смех,

Русский ветер меня оплачет

Как оплакивает нас всех.

Может быть, через пять поколений,

Через грозный разлив времен

Мир отметит эпоху смятений

И моим средь других имен.

1954

* * *

Ожидает молчание. Дышит.

И струной напрягается вновь.

И мне кажется: стены слышат,

Как в артериях бьется кровь.

От молчания тесно. И мало,

Мало места скупым словам.

Нет, нельзя, чтоб молчание ждало

И в лицо улыбалось нам.

1954

* * *

Белая ночь. Весенняя ночь.

Падает северный майский снег.

Быстро иду от опасности прочь

На арестантский убогий ночлег.

В душном бараке смутная тьма,

На сердце смута и полубред.

Спутано все здесь: весна и зима,

Спутано «да» с замирающим «нет»,

1954

* * *

Люблю со злобой, со страданьем,

С тяжелым сдавленным дыханьем,

С мгновеньем радости летучей,

С нависшею над сердцем тучей,

С улыбкой дикого смущенья,

С мольбой о ласке и прощенье.

1954

* * *

Такая тоска навяжется,

Что днем выходить нет мочи.

Все вокруг незнакомым кажется

Глазам близоруким ночью.

Выйду после заката,

Брожу по коротким дорогам,

Никуда не ведущим, проклятым,

Отнявшим жизни так много.

В низком небе светлые пятна,

Крутит ветер их в беспорядке,

И все кругом непонятно,

И видятся всюду загадки.

Какие-то белые стены

Каких-то тихих строений.

И в сердце странные смены

Капризных ночных настроений.

1955

* * *

Как дух наш горестный живуч,

А сердце жадное лукаво!

Поэзии звенящий ключ

Пробьется в глубине канавы.

В каком-то нищенском краю

Цинги, болот, оград колючих

Люблю и о любви пою

Одну из песен самых лучших.

1955

* * *

Ты опять стоишь на перепутье,

Мой пророческий, печальный дух,

Перед чем-то с новой властной жутью

Напрягаешь зрение и слух.

Не родилось, но оно родится,

Не пришло, но с торжеством придет.

Ожиданье непрерывно длится,

Ожиданье длится и растет.

И последняя минута грянет,

Полыхнет ее последний миг,

И земля смятенная восстанет,

Изменяя свой звериный лик.

50-е годы

НАДРЫВНЫЙ РОМАНС

Бродим тихо по снежной дороге,

По вечерней, чуть-чуть голубой,

Дышит все нашим прошлым убогим,

Арестантскою нашей судьбой.

И судьбы этой ход нам не ясен,

Мы давно не считаем утрат.

Белый снег. И оранжево-красен

Сиротливый тоскливый закат.

И закату здесь так одиноко,

Ничего, кроме плоских болот,

Как мы все, осужден он без срока,

Как мы все, никуда не уйдет.

Мы с тобой влюблены и несчастны,

Счастье наше за сотней преград.

Перед нами оранжево-красный

Сиротливый холодный закат.

1955

* * *

Десять часов. И тучи

За коротким широким окном,

Быть может, самое лучшее—

Забыться глубоким сном.

Взвизги нудной гармошки,

И редкий отрывистый гром,

И мелкие злые мошки

Звенят, звенят за окном.

А тучи проходят низко,

Над проволокой висят,

А там у тебя так близко

Тополя и огромный сад.

* * *

Чужих людей прикосновенья

Скучны, досадны, не нужны.

И в серой жизни нет мгновенья

Без ощущения вины.

И слов невысказанных тяжесть

Быть может, худшая вина,

И никогда того не скажешь,

Чем вся навеки сожжена.

1955

Восемь лет, как один годочек,

Исправлялась я, мой дружочек,

А теперь гадать бесполезно,

Что во мгле — подъем или бездна.

Улыбаюсь навстречу бедам,

Напеваю что-то нескладно,

Только вместе, ни рядом, ни следом,

Не пойдешь ты, друг ненаглядный.

1955

* * *

Опять казарменное платье,

Казенный показной уют,

Опять казенные кровати —

Для умирающих приют.

Меня и после наказанья,

Как видно, наказанье ждет.

Поймешь ли ты мои терзанья

У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило

Меня тупое колесо...

Сидеть бы в кабаке унылом

Алкоголичкой Пикассо.

1955

* * *

Мы должны до вечерней поры

Заходить на чужие дворы,

Чтобы сбросить мешок наш с плеч,

Чтобы где-то раздеться и лечь.

Может быть, в неопрятном углу

Мы в чужую упрячемся мглу

И вздохнем, может быть, тяжело.

Нет, не греет чужое тепло,

И чужой плохо светит свет,

И на воле нам счастья нет.

1955

* * *

Не сосчитать бесчисленных утрат,

Но лишь одну хочу вернуть назад

Утраты на закате наших дней

Тем горше, чем поздней.

И улыбается мое перо:

Как это больно все и как старо.

Какою древностью живут сердца.

И нашим чувствам ветхим нет конца.

1955

* * *

Бульдожьи складки. Под глазами мешки.

Скитаний печать угрюмая,

Пройдены версты. Остались вершки.

Доживу, ни о чем не думая.

Старость, Сгибаются плечи,

И тело дрожит от холода.

Почему же на старости в зимний вечер

Незаконная дикая молодость?

1955

* * *

Ты, дождь, перестанешь ли такать?

Так... так... А быть может, не так?

В такую вот чертову слякоть

Пойти бы в какой-то кабак.

Потом над собой рассмеяться,

Щербатую рюмку разбить;

И здесь не могу я остаться,

И негде мне, кажется, жить.

1956

* * *

Отрицание. Утверждение.

Утверждение. Отрицание.

Споры истины с заблуждением

Звезд насмешливое мерцание.

Ложь вчерашняя станет истиной,

Ложью истина станет вчерашняя.

Все зачеркнуто, все записано,

И осмеяно, и украшено.

В тяжком приступе отвращения

Наконец ты захочешь молчания,

Ты захочешь времен прекращения,

И наступит твое окончание.

В мертвом теле окостенение,

Это мертвым прилично и свойственно,

В мертвом взгляде все то же сомнение

И насильственное спокойствие.

ЛАКОНИЧНО

Лаконично, прошу — лаконично.

У читателя времени нет.

Солнце, звезды, деревья отлично

Всем знакомы с далеких лет.

Всем известно, что очень тяжко

Жить с друзьями и с жизнью врозь.

Все исписано на бумажках,

Все исчувствовано насквозь,

Всем известно, что юность — благо,

Но и старость полезна подчас,

Почему же скупая влага

Вдруг закапала едко из глаз?

1965

ЧЕРНАЯ СИНЕВА

Сумерки холодные. Тоска.

Горько мне от чайного глотка.

Думы об одном и об одном,

И синеет что-то за окном.

Тишина жива и не пуста.

Дышат книг сомкнутые уста,

Только дышат. Замерли слова,

За окном темнеет синева.

Лампа очень яркая сильна,

Синева вползает из окна.

Думы об одном и об одном.

Синева мрачнеет за окном.

Я густое золото люблю,

В солнце и во сне его ловлю,

Только свет густой и золотой

Будет залит мертвой синевой.

Прошлого нельзя мне возвратить,

Настоящим не умею жить.

У меня белеет голова,

За окном чернеет синева.

1973

ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Героям нашего времени

Не двадцать, не тридцать лет.

Тем не выдержать нашего бремени,

Нет!

Мы герои, веку ровесники,

Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,

И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,

Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон

И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы

И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы,

Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки

Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки

У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы

И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы,

На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины, злой и униженной,

Злые дочери и сыны.

ОТРЕЧЕНИЕ

От веры или от неверия

Отречься, право, все равно.

Вздохнем мы с тихим лицемерием

Что делать? Видно, суждено.

Все для того, чтобы потомство

Текло в грядущее рекой,

С таким же кротким вероломством

С продажной нищенской рукой.

Мы окровавленного бога

Прославим рабским языком,

Заткнем мы пасть свою убогую

Господским брошенным куском.

И надо отрекаться, надо

Во имя лишних дней, минут.

Во имя стад мы входим в стадо,

Целуем на коленях кнут.

1971

* * *

Такая злоба к говорящей своре,

Презрение к себе, к своей судьбе.

Такая нежность и такая горечь

К тебе.

В мир брошенную — бросят в бездну,

И это назовется вечным сном.

А если вновь вернуться? Бесполезно:

Родишься Ты во времени ином.

И я тебя не встречу, нет, не встречу,

В скитанья страшные пущусь одна.

И если это возвращенье — вечность,

Она мне не нужна.

1975

* * *

Жил в чулане, в избушке, без печки,

В Иудее и Древней Греции.

«Мне б немного тепла овечьего,

Серной спичкой могу согреться».

Он смотрел на звездную россыпь,

В нищете своей жизнь прославил.

Кто сгубил жизнелюба Осю,

А меня на земле оставил?

Проклинаю я жизнь такую,

Но и смерть ненавижу истово,

Неизвестно, чего взыскую,

Неизвестно, зачем воинствую.

И, наверно, в суде последнем

Посмеюсь про себя ядовито,

Что несут серафимы бредни

И что арфы у них разбиты.

И что мог бы Господь до Процесса

Все доносы и дрязги взвесить.

Что я вижу? Главного беса

На прокурорском месте.

1976

* * *

Помилуй, боже, ночные души.

Не помню чье

Прости мою ночную душу

И пожалей.

Кругом всё тише, и всё глуше,

И всё темней.

Я отойду в страну удушья,

В хмарь ноября.

Прости мою ночную душу,

Любовь моя.

Спи. Сон твой хочу подслушать,

Тревог полна.

Прости мою ночную душу

В глубинах сна.

21/1 1976 г