О. ИВАНОВА

СКАЗ О КУКОЛЬНИКЕ

Тянулась за хлебом очередь,

А в очереди Россия. Я подумала:

Надо бы за хлебом-то постоять.

Возьму-ка я больше черного, на сухарики.

А белый — это дорого, лучше его не брать.

Какой-то дедок с издевкой сказал,

Как ножом разрезал: «Что, дорого?

Потерпите. В марте подешевеет.

Не верите? Правильно, что не верите.

Когда у нас дешевело, половина мужиков

в России в ё... в лагерях да тюрьмах сидела».

С этими вот буханками прикатила я в гости к Баранову

Одиннадцать лет он вкалывал в этих каторжных местах.

Диктофон мой давно работает, а он все молчит.

Он думает, как объяснить мне, молоденькой,

страшное слово «ГУЛАГ».

Говорю ему: «Я вас слушаю. Расскажите, как это было,

расскажите; что с вами стало».

А он мне сетует: «Доченька, бензин из машины весь вылили.

Я — артист, лицедей, я — кукольник.

Философы уверяют, что весь мир — игра марионеток.

В двадцать лет, в сорок пятом, я понял

без всяких философов это.

И в ГУЛАГе я был ...актером. Трындычиху играл в Малиновке»

и Платона в «ПлатонеКречете».

Ну, а то, чтоя был рабсилой,

заключенным, собакой японской, это,

знаете ли, привычно для матушки нашей — России.

ЧАСТЬ I

Далек Китай, но и туда, до рожденных русскими, добралась машина репрессий. И прошлась по ним жестоко и трагично, на мой взгляд, искалечив души еще страшнее, Ведь Родина сияла

там прекрасным чистым светом.

Родился Олег Вадимович Баранов в Харбине в 1925 году. «На Ленинград похож, настоящий русский город», — улыбается Баранов, глаза у него голубые, лицо круглое. Но когда улыбается — очень похож на китайца.

Отец его — офицер белой армии. Дед по матери — строил КВЖД. Дворянская семья.

Видела в газете шестидесятилетней давности, изданной в Харбине, на русском языке, фотографию очаровательного кудрявого мальчика. Это — мой герои! Оказывается, тогда тоже проводились конкурсы на самого симпатичного ребенка. Олег Вадимович — победитель.

Русская гимназия. Русские театры профессиональные — куда ходил непременно с родителями, и самодеятельные — где играл сам. Спорт. Воспитание в духе высочайшего русского патриотизма. Таким было детство.

Вспомним историю. В тридцать втором Япония оккупирует Северо-Восток Китая. Образуется государство Манчжоу-Го.

В 1943 — Олег Вадимович сдает блестяще экзамены в университет Токио и ждет вызова. Хочет стать врачом.

Но военные действия между японцами и англичанами разворачиваются со стремительной быстротой. И — вместо студенчества — служба в маньчжурской армии.

Однако это была обычная военная служба, которую обязан пройти любой юноша любой страны, достигнув 18 лет.

С началом войны между Японией и СССР отряд, где служил Баранов, был расформирован. Вернулся в Харбин, здесь ждали русских с каким-то телячьим восторгом. В августе сорок пятого двадцатилетний юноша возглавляет вооруженный боевой отряд для охраны следующих объектов: самой крупной в Северной Маньчжурии мукомольной мельницы Сан-Хо-Шина, сахарного завода на левом берегу Сунгари и крупнейшего на Дальнем Востоке железнодорожного моста, протяженностью в полтора километра, построенного когда-то русскими солдатами, дедом Олега Вадимовича в том числе.

Были настоящие бои с самураями, была попытка диверсантов взорвать охраняемый мост.

Отряд Баранова держался, покуда все объекты не были переданы советскому военному десанту. Майор, возглавлявший его, даже записал анкетные данные Баранова, чтобы представить к ордену Красной Звезды.

Олег Вадимович успел еще поработать начальником топлив-

ного склада. В три смены грузили там уголь в длинные серые составы, которые уходили в Россию. А потом Баранова арестовали. Он рассказывает:

То, о чем вам поведаю, покажется жутким спектаклем,

где черные силы дергают за нити душ и сердец.

А кто режиссер спектакля? Кто правит тем жутким балом? Конечно, наш плавный кукольник — славный вождь и отец.

Они не спросили имя — офицер и четыре солдата.

Они меня просто «взяли», повинуясь невидимым нитям.

Парни из «Смерша» знали, что японским шпионам—смерть. Семьдесят русских шпионов словили отважные парни.

Их за это похвалит усатый «кремлевский старик».

И никто из нас, удивительно, не пытался сбежать,

спрыгнуть с поезда на ближайшей же остановке.

Ведь мы знали китайский язык.

ЧАСТЬ II

Подполковник с фамилией Дубега был на

редкость интеллигентным.

Приготовил японским агентам конуру

высотою в метр двадцать.

Похлебку, воду, солому. Вход только на четвереньках,

чтобы мы не посмели зазнаться.

Жгла холодная стылая осень.

Замерзали в жилище мы круто.

Каждый из нас мог поклясться,

Что он нив чем не повинен...

Только через несколько суток

Стали вызывать на допросы

И любезно интересоваться, как зовут

и что делал в Харбине.

Примерно через неделю погрузили нас в «студебеккер».

Голод и жажда мучили вконец ослабевших ребят.

«По нужде» останавливались редко.

Что, сволочи, придумали!

И многие, не дождавшись, «делали» под себя.

Почему-то думал о маме, когда мои ноги немели.

А когда тормозила машина, сойти с нее не было сил.

Мы катились с нее «колобками». Когда оживет наше тело?

Ждали. И дождь равнодушный, ноябрьский, с небес моросит.

Поместили нас в бывшую школу, обнесли поспешно

«колючкой».

Поставили в классах параши. Живите, рабы — не вы!

Спали, как сельди в бочке, забыли, когда и мылись,

Зато раздевали нас догола и вшей... травили, травили:

Кричали на нас: «Отродье!

Ублюдки, шпионы, суки!».

Однако мы были люди, не сломленные, нет!

И я рассказывал дотемна романы Дюма и Купера.

Однажды читал Шекспира всю ночь — за сонетом —сонет.

Приходили с допросов избитые,

Униженные, измученные. Следователи знали

В битье и издевках толк.

Ах, маньчжурская армия? Ах ты, японский выродок!

Значит, не против Союза? Будешь мотать у нас срок!

И вот, наконец, случилось, открылась дверь

школьного класса.

Назвали десяток фамилий, в том числе и мою.

Кто-то спросил наивно, а вещи брать свои надо?

Пьяный голос ответил: «Мертвым они ни к чему»:

Нас посадили в машину и повезли за город.

Ров глубиною в два метра ждал нас, раззявив рот.

Заставили прыгнуть. Прыгнули. Декабрьская стужа

да звезды.

Слышали офицера. Он пьяно и черно выкрикнул:

«На рассвете — капут».

А утром благодетели нас привезли обратно.

Что пережито за ночь —

Не надо вам объяснять.

И вскоре мы подписали все до одной бумаги.

Никто не хотел в эту яму проклятую попадать.

Утром сели в вагоны, шедшие в глубь России;.

Конец сорок пятого года—голод, мороз, чернота:

Правда, стояли печки в самом центре вагона.

Они не топились. Зачем переводить на врагов дрова?

В вагоны бросали рыбу, соленую, по штуке.

И по буханке хлеба бросали, мол, ешьте, мразь!

Воды не давали, мы слизывали иней —

замерзшее наше дыханье — в очередь становясь.

Меня спасала молодость, а старые, слабые — гибли.

Мыскладывали их под нары. Прости, ты. Господи, нас!

Холод хранил их долго, а мы, чтобы выжить, делили,

ели их хлеб, слезами давясь.

А вот и земля ГУЛАГа.

Доехали дней за пятнадцать.

Город Верхняя Тавда. Свердловская область.

Урал. Верхнетавдинский округ — густая сетка «лагов».

Голод. Мороз. Болото. Работа. Лесоповал.

Вы слышали это слово?

Обычное русское слово, если бы с ним я де связывал

понятия «смерть» и «мор».

Надо ведь делать норму. А что значит «сделать норму»,

впервые взявши в руки пилу и топор.

Итак, чтоб не сдохнуть с голода,

надо вставать очень рано.

От лагпункта до места

10 км пути.

Не обращать внимания на дикие крики охраны,

на лай собак, на усталость. Надо просто дойти.

Потом мы чистим от снега место для лесоповала.

Надо рубить деревья с расчетом — не то беда.

Сугробы такие, господи, глубокие, словно море,

Я в жизни своей не видывал снегов таких никогда.

Обрежем сучья у дерева, распиливаем на части,

раскатываем — снова в ходу топор и пила.

А если не выполнишь норму, а если устал, как собака,

не жалуйся, товарищ, на то, что пайка мала.

Кончалось все тем, что новый состав привозил рабсилу,

а дней через сорок снова в ГУЛАГ неслись поезда.

Какому богу молиться, чтобы не сдохнуть с голоду,

Чтоб не отнимали силы проклятые эти места.

Лежневка, настил — дорога. Катали по ней вагонетки

с грузом туда-сюда.

А мы идем по болоту, несем ледяные бревна,

проваливаемся и чувствуем, как льется по спине вода.

Спросите меня, как я выжил. Отвечу — и сам не знаю.

Наверное, такая закалка в дворянском детстве была.

Я понял, что надо учиться. Обменивал пайки на деньги

и в Ленинград в «Книгу-почтой» деньги свои послал.

Назначили бригадиром, но это не означало,

что жизнь моя полегчала, что пухом мне стало бревно.

Норму мы выполняли. И это было спасение.

И это была победа над начальниками — дерьмом.

Ах, начальники вы, начальники!

О вашей проклятой доле надо два слова сказать.

А вы, ведь нас всех боялись — голодных, вшивых,

небритых.

Чего только не придумывали, чтоб нас в руках удержать.

Был случай: ждали начальство повыше и поважнее.

Велели моей бригаде вышки с забором сравнять.

Как будто это не зона, а санаторий таежный,

А то иностранцы едут — кругом одни лагеря.

Кому-то не удержать было подпиленную лесину,

Она, ее мать, повалилась, куда-то совсем не туда,

А кто виноват в этом!? Мастер!

Меня раздевают догола, наручники, и в карцер.

Сиди там, зек, до утра.

Утром пришел начальник: «Иди на работу, Баранов.

Я тут... погорячился». И я удержаться не смог:

«Пошел ты сам туда, понял? И завалился на нары.

Я — мастер, а ты — проныра. Я — зек, ну, а ты — дерьмо».

И не ходил неделю на лесоповал Баранов.

Отчаянным и смертельным был для него этот шаг.

А трусы — они есть трусы, начальник, не вякнув больше.

А только велел убрать его в дальний, штрафной «Озерлаг».

ЧАСТЬ III

А потом были еще 10 лет «лагов». И в каждом своя горькая изюминка: «Ураллаг», «Озерлаг», «Песчлаг», «Карлаг».

ЧАСТЬ IV

И не выжить Олегу Баранову с его строптивым характером.

От таких, как он, избавлялись: личность, силен, умен.

Если бы не способности актерские, как у Гоголя.

Замечательно мог играть Олег юных девиц и жен.

«Артистов» любили начальники. Не забивали до смерти,

Не изводили голодом, не превращали в больных.

Тогда было очень модно, забавно, престижно, здорово

В каждом лагере зоне иметь «театр крепостных».

Какую культуру мощную, какой громадный разум окружал беспросветный лагерный забор.

А пьесы, а роли! Смотрите: «Наталку-Полтавку» ставил Шнейдер Олег — репрессированный киевский режиссер. Сколь-

ко имен забытых. Сколько талантов забитых — на рудниках и в забоях, на лесоповалав тайге. Погибал в ГУЛАГе цвет нации. Выживал в ГУЛАГе цвет нации. Выжил, назло всем усатым, герой мой — Баранов Олег.

ЧАСТЬ ПОСЛЕДНЯЯ

Как трудно уложить жизнь в строчки. Лишь о малой части судьбы этого удивительного сильного и цельного человека удалось рассказать.

Освобождение пришло в 1955 году. А дальше — нормальная жизнь нормального советского человека: Если только можно считать нормой — то, как мы жили.

Однако неудержимая энергия, азарт работы кипели в нем всегда (и по сей день).

Если он руководил Дворцом культуры в Каржале — маленьком, даже не районном городке Казахстана, то о его театре знала вся республика. Если работал на заводе главным инженером, то к организации труда возглавляемых им подразделений не придраться.

Личная жизнь? — она удалась, считает Олег Вадимович, хотя и здесь было не все просто. Первая жена — Мария, на десять лет его моложе, модистка, как раньше называли портных высшего класса. Обшивала жен секретарей, директоров и прочих начальников. Родила ему троих детей. Но слишком разные были характеры у супругов. Они расстались.

Вторая жена — его коллега, единомышленник. Сколько дорог позади, сколько гастролей, спектаклей.

— Вы удивитесь, если признаюсь, что обе жены — любимые? — спрашивает Олег Вадимович. Скажете, так не бывает? Но жизнь сложная, непредсказуемая. Бывает...

Жены — мои сестры, мои друзья. Как я могу забыть Марию, если она помогала мне выкарабкиваться из «зековской» лагерной жизни, отогрела меня заботой, нежностью, уютом. И как не любить жену мою нынешнюю? Душевная связь наша так тесна, что и сейчас мы с ней не можем наговориться.

О подробностях семейной жизни я рассказала, чтобы не получился на страницах ангел во плоти, каких не бывает, отлакированный характер.

ЗАГАДКА ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Почему в его жизнь вошли куклы?

Я спросила: «Откуда в Каржале брал он огромные деньги на пьесы, оркестр, концерты?».

Ответил: «Парторг рудной базы Хамид Аймамбетов очень любил все это. Ждал, когда «первый» с супругой прибудет на премьеру».

А «Первая дама» любила искусство и говорила:

— Какая прелесть! В спектакле радость и горе — все в меру!

«Театр Крепостных» продолжил свое существование... Баранов не хотел. И тогда в его жизнь вошли куклы. Диктофон мой молчит как рыба. Батарейки давно скукожились. А он говорит, что кукле, искусственной по природе, суждено принести на сцену настоящую нашу жизнь. Смотрю на кудрявого мальчика — фото на книжной полке. Каким же вы были славным. И что с вами сталось потом. Он отвечает: «Ну, что Вы! Ошиблись Вы немного. Это сын мой, рожденный в семьдесят втором,

Пора уводить. Темно уже.

Надо мне хлеба черного к ужину принести.

Говорю ему: «До свидания». Говорю ему: «Еще встретимся».

Говорю ему: «А надо бы всем нам сказать: «Прости».