I. АРЕСТ. НАС ВЕЗУТ НА КРАЙНИЙ СЕВЕР.

ЛАГЕРЬ БУТЫГЫЧАГ

В один из поздних осенних дней 1939 года в далекую бухту Нагаево вошел пароход "Дальстрой". День был пасмурный, дул холодный ветер. Мрачные силуэты скал окружали бухту. На унылых сопках северной бухты уже лежал первый снег. Кругом стояла своеобразная тишина, поблизости никакого жилья, не слышно шума обычной портовой жизни. На борту парохода находилось много пассажиров: люди разных судеб, профессий, возрастов, со всех концов страны, в том числе и мы - южане. Среди пассажиров в основном заключенные, как тогда именовались, за контрреволюционную деятельность по 58 статье Уголовного Кодекса. Наконец-то после тяжелого, более чем четырехмесячного пути, мы добираемся до места назначения - Колыма. Многие заключенные облегченно вздохнули после длительного пути, хотя название Колыма очень их пугало. Тревожились особенно те, кто впервые очутился на Севере и не испытал суровой жизни этого края.

Мы, молодые, не представляли, что ждет нас впереди, но старались по мере возможности держаться близко друг к другу, помогать старшим по возрасту, измученным в пути товарищам.

Наше поколение выросло в годы борьбы за социалистическое преобразование советской страны, являлось участником больших строек, сталкивалось с трудностями насильственной коллективизации де-

деревни. По призыву партии мы шли навстречу этим трудностям, иногда рискуя собственной жизнью. А теперь, спустя две "победоносные сталинские" пятилетки, нас везут зеками на освоение Крайнего Севера - Востока страны - Колымы и Чукотки.

Политические заключенные твердо знали - мы не враги народа, мы не враги Советской власти. Даже умирая в белой пустыне колымских лагерей от голода, холода, непосильной работы, побоев и болезней, многие из нас так и не знали, за что нам надо было умирать.

Положение, по правде, у нас дурацкое, но в силу долголетней "школы воспитания", мы старались перебороть все случившееся с нами и личную обиду подчинить общим интересам Родины. Ведь многие из нас воспитывались в духе истинного сталинизма: сперва партия. Родина, затем уже мать, отец, дети. Воздействовала и официальная пропаганда и повседневная агитация партии, комсомола, о самом справедливом обществе в мире, с райскими благами, а наши дети воспитывались в "нужном направлении" с детского возраста пионерской организацией.

Я также себя считал абсолютно ни в чем не виновным, ибо все мое жизненное становление прошло при Советской власти, и служил я этой власти верой и правдой.

Я родился в городе Ленкорань Азербайджане.

Менее года было мне, когда я потерял отца Газрат Кули. Несмотря на преуспевающее материальное положение отца, который был видным торговцем, после Революции, с раннего детства, я оказался в нужде и лишениях. Мать моя оказалась неумелой распоряжаться имуществом мужа. Неприспособленная к жизни, доверчивая и наивная по натуре, она

быстро оказалась в окружении предприимчивых родственников мужа и вскоре сама была на грани нищенства, так и не узнав, куда так быстро исчезли ее материальные блага.

Я помню, в первые годы после Революции, еще мальчиком, от нужды превратился в мелкого торговца. Навесив на шею дощечку-лоток с папиросами "Рица", зазывая покупателей, я плутал по узеньким  улочкам зеленого уездного  города Ленкорань. Начав работу с простого счетовода в Ленкоранском райфинотделе в середине двадцатых годов, в 1930 году перебрался в Баку и вскоре выдвинулся на должность заведующего Бакинским финансовым отделом. В дальнейшем был избран членом  президиума Бакинского  Совета,  был утвержден членом Наркомфина СССР. По этому поводу помню постановление Совнаркома СССР от 31 декабря 1936 года за подписью В.М.Молотова. Куда бы меня не направляли на работу, я старался честно и добросовестно выполнять свои обязанности.

Особенно тяжело было финансовым работникам в период раскулачивания в сельских районах, когда обобществлялись земля, скот и имущество крестьянина. Кроме принуждения, искусственно завышенные налоги дополнительно разоряли крестьянские хозяйства. Каким только приемам не прибегала власть, используя налоговую политику. Припоминаю такой факт: власти города по указанию парторганов, велели закрыть единственную в Баку немецкую церковь-кирху,   довольно   достопримечательное здание в центре города, расположенное на Телефонной улице (ныне улица 28-го Мая). Различным ухищрениям прибегали власти и НКВД для закрытия кирхи; инспирировали наличие в кирхе антисо-

ветского центра, утверждалось, что настоятели церкви и некоторые прихожане - завербованные агенты фашистской Германии и т.п. Попытки идти в лобовую в этом вопросе не привели к успеху, так как вопрос принял международный характер. На жалобы из Баку и из-за рубежа, в начале 1937 года вмешался с протестом небезызвестный всесоюзный прокурор А.Ю.Вышинский, Наконец, нашли тихий путь решения вопроса. Обязали финансовые органы незаконно обложить церковь таким большим налогом, чтобы церковь оказалась не в состоянии его погасить и быстро разорилась, перестав функционировать.

Меня всегда мысленно сопровождал и такой факт из жизни, который мог послужить поводом для тирана республики Мир-Джафара Багирова велеть меня арестовать, хотя после моего ареста НКВД инкримировал мне официально "участие в антисоветской организации правых". В один из осенних дней 1937 года звонит мне сам "хозяин" Мир-Джафар Багиров и поручает проверить финансовую деятельность бывшего Председателя Бакинского Совета Олина Арнольда Петровича. Дело в том, что большой сталинский террор в стране не миновал и руководство Баксовета. Так, осенью 1937 года из одиннадцати членов Президиума Баксовета остались на свободе лишь двое, в том числе и я. Остальные были репрессированы НКВД. Олин также был арестован недавно органами НКВД,   как "враг народа". Мир-Джафар Багиров дал мне срок один месяц для проверки и результаты проверки приказал доложить ему лично. В разговоре он сказал, что Олин кроме вражеской деятельности, занимался еще транжиро-ванием финансов Баксовета на личные цели, являлся

морально разложившимся человеком. Проверив финансовую деятельность руководства Баксовета, спустя примерно месяц, я доложил Мир-Джафару, что в этом вопросе грубых нарушений не удалось обнаружить. Я хорошо помню, как Мир-Джафар Багиров резко оборвал меня ругательством и разговор прервал. Только когда наступила пауза по телефону, я ясно услышал его слова, обращенные по другому служебному телефону к наркому внутренних дел Сумбатову-Топуридзе: "Эйюба Багирова из Баксовета самого надо проверить". Что последнее означало, я ясно себе представлял. Я тогда понял, что меня ожидает участь моих коллег из Президиума Баксовета и тысяч других лиц уже томящихся в застенках НКВД.

Мир-Джафар Багиров был верным сатрапом Сталина. На многих встречах и собраниях, а я помню одну такую встречу в Бакинском оперном театре, он называл Сталина "живым Лениным". Стиль и методы сталинского руководства им широко внедрялись в Азербайджане и малейшее возражение его замыслам в любых вопросах жестоко пресекалось. Мне помнится   его кошунственное решение о сносе старейшего бакинского кладбища с многочисленными захоронениями, в нагорной части города и строительство на его месте парка культуры и отдыха имени С.М.Кирова. Нас работников Бакинского совета  даже  выводили  на  субботники   по строительству этого нагорного парка. Однажды, я лишь успел поставить под сомнение, с точки зрения финансовых затрат, строительство на место кладбища нагорного парка, как меня угрожающее отдергнули из ЦК партии Азербайджана.

Не пришлось долго ждать, и когда 22 декабря 1937 года под утро пришли за мной на квартиру трое энкаведешников и четвертый стоял на улице у машины "черный ворон", я понял - наступила моя очередь. Я только приехал из командировки, из Москвы, где состоялся годичный отчет перед Наркомфином СССР.

Двое энкаведешников рылись в комнатах, другой составлял протокол обыска. Дворник дома как понятый сидел в проходной на стуле. Обыск производился формально, ибо искавшие наверное заранее знали, что ничего интересного для себя они не найдут.

Во время обыска я наивно спросил у старшего оперчекиста за что меня забирают. Он ответил мне, что у тебя будет беседа с наркомом внутренних дел, возможно и вернешься домой. Сбор личной одежды с собой  и даже шерстяных  носков,  свитера, свидетельствовали, что забирают меня надолго. Тогда я невольно вспомнил вышеописанный разговор по телефону с Мир-Джафаром Багировым и знал, что последствия подобного разговора с ним мне не миновать.

На улице, уже рассветало, хотя день был зимний. Перед самым выходом у дверей я успел лищь сказать домашним, "вы знайте, я не в чем не виноват". В это время моя племянница Билгеиз, жившая у нас в доме громко заплакала. Я сам, где то в глубине души, искренно полагал, что все, что происходит со мной это недоразумение, разберутся на месте и выпустят. Очевидно, также думали многие сотни тысяч не в чем неповинных людей, разделивших, в те годы, мою участь.

Проехав все еще безлюдные улицы города наш черный воронок медленно заехал через массивные стальные ворота здания НКВД на набережной.

Известное многим Бакинцам административное здание НКВД Азербайджана (дом на набережной) высокая 3-х этажная постройка, лишь внешне обрамляет находящееся внутри его двора, здание тюрьмы.

Четырехэтажная тюрьма, довольно толстыми стенами, решетчатыми окнами, лабиринтом тянется по периметру этого здания. Здесь же во дворе котельная,  автономное электропитание,  гараж. Первый этаж здания тюрьмы занимали подсобные помещения, туалеты, душевые, помещение охраны, и т.п. Подвалы здания, бывшие в дореволюционное время винными погребами, выходят далеко к морю и использовались как камеры усиленного режима, карцеры.

По обе стороны длинных коридоров тюрьмы, разделенные на секции решетчатыми дверьми из толстых  металлических  прутьев  с  засовами, находились камеры на одного, двух и более десяти арестантов. Поскольку в   1937-38 годах арестов в Азербайджане было много, то камеры тюрьмы были переполнены арестантами. При открытии охранником решетчатых дверей коридорных секций загорало световое табло и срабатывала звуковая сигнализация. Камеры с цементными полами выглядели как обычные; проем для подачи кормушки, над потолком тусклое освещение, прикрытое кожухом, глазок для наблюдения за заключенными. Решетчатые окна камер 30х40 см выходили в основном во внутренний двор тюрьмы. На втором этаже решетчатые окна камер дополнительно прикрывались металлическим

козырьком, даоы кусочек неба не был виден. Некоторые помещения тюрьмы, вдоль коридора, входящие в светлую сторону двора использовались как кабинеты следователей.

В административное здание НКВД с его просторными кабинетами можно было войти как с улицы через парадные входы, так и незаметно с тюремного здания. Перила междуэтажных лестниц административного здания НКВД, куда иногда выводили на допрос политзека, с участием больших чинов НКВД прикрывались металлическими сетками, чтобы не допускать выброситься арестанту. В эти годы повальных арестов, на пятачках улицы, примыкающей к зданию НКВД выставлялись вооруженные винтовками солдаты. Казалось, что власть делала все, чтобы ни при каких обстоятельствах арестант не выполз из этого зловещего здания. Ведь здесь путь назад, вновь на волю, казался, был отрезан навсегда и виновность должна быть доказана любыми средствами. Позже от сокамерников я слышал, что смертные приговоры приводились в

исполнение в самих подвалах НКВД или же в близлежащих недалеко от Баку, островах Каспийского моря, как остров Наргина и другие, где не было живых свидетелей, и выстрелы никем, кроме палачей не были услышанными.

В моем уголовном деле мне инкриминировали, в основном, участие в антисоветской организации, возглавляемой А.П.Олиным.

А.П.Олин - Председатель Бакинского Совета, латыш по национальности, партиец с 1918 года, был в числе латышских стрелков, охранявших Кремль, работал в политотделах Среднеазиатского и Закавказского округов. С 1931 года по 1934 годы являлся секретарем Закавказского Крайкома ВКП(б) по транспорту и снабжению. С 1934 по 1936 годы являлся постоянным представителем Закавказья при Совнаркоме СССР, жил и работал в г. Москве. Перевели его в г.Баку в 1936 году, и с июля того же года он был назначен Председателем Баксовета Арестовали его осенью 1937 года вызвав в Москву, а позже расстреляли в Тбилиси.

По существу я знал Олина А.П. всего несколько месяцев, по совместной работе в Бакинском Совете Был он человек не очень общительный, строгого нрава и требовательный в работе.

Уже позже, сидя в застенках НКВД Азербайджана, я понял, что Мир-Джафару Багирову \ Сумбатову-Топуридзе нужно было от меня получить компрометирующий материал на Олина и я был арестован как участник мнимой контрреволюционной, антисоветской организации, во главе которой стоял Олин. Я, как его сослуживец, якобы был завербован  им.   Мои  допросы   следователем Халдыбановым X. начались буквально через 3-4 дня

после ареста и начинались с вопроса как меня завербовал Олин в свою антисоветскую организацию, которая ставила целью свергнуть советскую власть, реставрировать капитализм и даже прибегала к диверсионной деятельности в народном хозяйстве. Обвинения выдвигались самые нелепые. Назывались имена широкого круга лиц, среди них лица, о которых я понятия не имел. В несуществующую контрреволюционную организацию якобы входило около 20 человек: люди разных возрастов и профессий, работающие в различных учреждениях и предприятиях, в частности в Бакинском Совете, райкомах партии, исполкомах, на нефтепромыслах, в строительно-снабженческих организациях. Чувствовалось, что я являюсь маленькой пешкой в политической игре Мир-Джафара Багирова и Сумбатова-Топуридзе в их намерениях любыми путями добыть порочащие показания на руководящих работников республики и Бакинского Совета. По показаниям  ранее  арестованных,  председателя Баксовета Олина и его заместителя Кудрявцева, полученным в результате морального и физического воздействия на них, следователь каждый раз при допросе меня запугивал, угрожал расправой, требовал подтвердить конкретную дату (конец марта 1937 года), когда я был якобы завербован в антисоветскую организацию.

Помню, однажды меня привели к самому наркому внутренних дел Сумбатову-Топуридзе, который мне прямо сказал: "подтверди, что ты завербован в организацию Олина и мы тебя отпустим". Не получив ответа, он меня ударил по щеке и в этот день меня более суток держали по стойке смирно, применяя рукоприкладство до потери

сознания. Неоднократно спускали в темный, сырой подвал, угрожая расстрелом, вновь загоняя в общую камеру. Сидя в подземельях НКВД, мы со временем научились перестукиванием через камерные стены по "азбуке арестованных" узнавать о последних новостях с воли и о том, кто появился новым арестантом НКВД. Допросы следовали день за днем и для правдоподобности состряпанного обвинения, следователь каждый раз "вкладывал" новые "факты" от имени лиц, которых арестовали по "нашему делу". На мои неоднократные просьбы об очной ставке с этими лицами, следователь отказывался и не вызывались свидетели, подтверждающие мое участие в контрреволюционной организации. Со временем, к политическим мотивам ареста примазали, для сгущения "дела", факты якобы о грубых нарушениях мною финансовой, хозяйственной деятельности Баксовета.

Дело доходило до беспочвенных обвинений о том, что я якобы искусственно снижал и незаконно списывал недоимки с кулаков в г. Ленкорани и зажиточных крестьян на Апшероне, прикрывал финансовые преступления арестованных "врагов народа", препятствовал открытию новых ломбардов в г. Баку, чтобы озлобить население против советской власти. Действительно, в те годы тяжелое материальное  положение  населения заставляло  людей закладывать личные вещи на хранение в ломбарды, чтобы свести концы с концами. Тогда в ломбардах города выстраивались длинные очереди и чтобы заложить свою вещь в ломбард, зачастую очереди занимались с ночи. Уходили дни, прежде чем сдашь свою вещь в ломбард.

Предъявляли мне смехотворные обвинения в том, что озлобленное население выражало недовольство по поводу подписки на государственные займы и я, как финансист якобы сочувствовал таким недовольным людям, и более того, свое возмущение высказывал в кругу работников Бакфинотдела.

Во время допросов я понял, что для получения на меня компромата, еще задолго до ареста, НКВД заставлял советские органы г.Ленкорани, отдельных лиц писать доносы-докладные на меня о моем прошлом, семейном и имущественном положении отца и т.д. По указке НКВД первичная парторганизация Баксовета написала на меня характеристику о том, что я поддерживал и имел порочные связи с "врагами народа".

Уже позже я, при первой возможности, из колымских лагерей писал много заявлений на имя руководителей страны и НКВД об абсурдности

предъявленных мне обвинений. В одном из них даже указывал, что конкретная дата 25 марта 1937 года, когда я, якобы был завербован руководителями Баксовета в контрреволюционную организацию, председатель Баксовета Олин находился в Москве, а его заместитель Кудрявцев - на   Украине, т.е. физически они в Баку отсутствовали.

Там, где словесная угроза следователя не помогала "расколоть" меня, в ход пускалось физическое воздействие, били резиновыми дубинками, шпорами кованых сапог до ран и кровотечений. У меня даже, до сегодняшнего дня сохранились на левой ноге шрамы от травмы, нанесенной   мне шпорами сопога сержанта - чекиста. При этом, следователь наблюдая это садистское зрелище невозмутимо выкриковал "Нарком велел из тебя сделать яичницу".

Однажды я испытал на себе и широко используемый в НКВД для  физического  и психического воздействия на обвиняемых, допрос методом "конвейера". Поместили меня в одну из ярко освещенных электрическим светом комнат, стоял я на ногах, рядом табуретка, однако не имеешь право садиться. Следователи задавали примерно одни и те же вопросы, наподобие, "Это глупо не признаваться, есть свидетели письменно подтверждающие ваше участие в "антисоветской организации правых", отпираться не будете от очевидных фактов. Назовите кто еще участник вашей организации и ваша участь облегчится". Я настаивал в качестве свидетелей допросить моих ближайщих работников Бакфинотдела и соседей по дому; Лунева С., Абдуллаева М., Алиева М., Акимова М., и других с кем я повседневно общался. Однако мои обращения

оставались безответными. Так повторялся следующий круг вопросов, а я продолжал стоять на ногах, а следователи несколько раз менялись. Наконец, измученным, в полусознательном состоянии, приводили меня в камеру.

Так проходили день за днем 18 месяцев (около 600 дней и ночей) так называемого "предварительного следствия" в застенках НКВД Азербайджана. Менялись следователи (у меня их трижды поменяли), временами они смягчались - не   допрашивали неделями, оставляли в покое так и не предъявляя обвинительного заключения.

Наконец 31 марта 1939 года я увидел состряпанное НКВД на меня "дело". Отказался подписать обвинительное заключение. После этого, "дело" дважды формально направляли в суд; однажды в спецколлегию Верховного суда Азербайджана, а в другой раз - военную коллегию Закавказского военного округа. Однако мое "дело" так и не рассматривалось на судах, как я был уверен, трудно было с доказательствами.

Но наша судьба политзеков тогда была предрешена заранее. 9 июня 1939 года, заочно Особым Совещанием при НКВД СССР я уже был приговорен к 8 годам исправительно-трудовых лагерей "за участие в антисоветской организации правых". 1 июля 1939 года мне объявили решение Особого Совещания. Вскоре, через несколько дней, начался наш длинный и долгий этап на Колыму. Все же где-то в глубине души мы рассчитывали, что партия во многом разберется. Этой надеждой и верой мы жили тогда, в те трудные дни жизни.

Вернусь к началу повествования. Все же основной вопрос, который нас занимал, был куда нас

везут, и что нас ожидает. Только немногие из нас знали по белым пятнам географической карты, что в азиатской части северо-востока страны существует огромная, необжитая земля с очень холодным климатом. Немного позже, мы узнали, какими страшными эпитетами награжден этот край земли -"Черная планета", "Чертовский ад", "Котел в котле" или даже как в колымской песне: "чудесная планета, где двенадцать месяцев зима, а остальное лето". Мы, естественно, не имели представления о жизни этого края. В последствии, спустя почти два десятка лет жизни в этом крае, я узнал реально и подробно историю этого края. Ее недра богаты полезными ископаемыми, особенно редкими металлами: золотом, оловом, а природные условия благоприятные только для развития оленеводства, рыбного, морского, пушного, зверебойного промыслов.

В начале 30-х годов поселок, которому в будущем предстояло стать центром Колымы - город Магадан, состоял лишь из несколких десятков деревянных домов и палаток. В 1932 году началось строительство причалов морского порта в бухте Нагаево. Там же, вблизи возводили первые дома в портовом поселке, в районе "ситцевого городка" -будущего Магадана. Заключенные - дорожники колымских лагерей прокладывали первые автомагистрали от Магадана в таежную глубь, строили рудники, горные предприятия, ремонтные базы, электростанции.   Протяженность  автодорог  на Колыме в 1938 году не превышала 1000 км. Знаменитый колымский тракт, построенный руками заключенных, практически без механизмов, проходил по горным сопкам, рекам, ущельям, среди скал и

болот. Он протянулся после войны более чем на 2000 километров.

Геологи продолжали поиски на огромной площади труднодоступных районов и открывали промышленные залежы золота, олова, серебра, угля.

С самого начала повествования, скажу, что на Колыме мне пришлось работать сначала, как заключенный, а позже, продолжительное время, как вольнонаемный в далеких таежных геологических службах. Здесь я повстречался с известными геологами: Цареградским Валентином Александровичем, Ерофеевым Борисом Николаевичем, Драйкиным Израилем Ефимовичем. В трудных условиях, непосредственно работал с Марком Исидоровичем Рохлиным, Михаил Александровичем Чумаком, Азиз Хозраевич Агесперевым, Евгением Ивановичем Капрановым,   Константином   Александровичем Ивановым, Николаем Евдакимовичем Сущенцовым, Борис   Федоровичем   Хамицаевым,   Дмитрий Ивановичем Куричевым и другими. Некоторым этим лицам я немало обязан за их посильную помощь в моей тяжелой жизни на Колыме. После разлуки с Рохлиным М.И, спустя много лет уже после реабилитации, мне пришлось в архивных документах в Москве видеть его отзыв обе мне, где Марк Исидорович собственноручно писал: "Во всем пребывании на Колыме тов. Багиров Эйюб Газрат-Кули оглы вел себя, как достойный сын своего Советского Народа".

Заслужить в тогдашний беспросветный период жизни такую характеристику кристально-честного человека, доктора минералогических наук, уроженца Ленинграда, для меня награда в мои старческие годы.

Из Баку, кажется с 15 пристани (сейчас она снесена и на ее месте продлен бульвар - приморский парк), нас вывезли 4 июля 1939 года. Привезли нас на морскую пристань на тюремных машинах из находящихся недалеко подвалов НКВД Азербайджана, где я просидел уже более полутора лет.

Некоторые родные и близкие, узнав о нашей отправке по этапу, пришли на пристань. Виделись издали, махали руками, слезы на глазах, но конвоиры не давали возможность приблизиться. Мельком я увидел мать Сугру и дочь Лятифу.

Многие заключенные были помещены в трюмы парохода. Нас привезли в Красноводск, затем поместив в переполненные вагзаки и вагоны, в которых обычно возят скот, повезли дальше, не обявляя конечного пункта этапа. Вагоны четырехосные, зарешеченными окнами и трехэтажными нарами. В передней части вагона вооруженные конвоиры - надзиратели,   вертухи. Они часто проводили проверки, заключенных считали, как скот, перегоняя с одной части вагона в другую. Иногда не выводили нас на оправу, что было противоестественно и зеки мочились и испряжнялись прямо в вагоне. У щелей дверей вагонов каждый из нас старался вдохнуть хоть глоток свежего воздуха, так как в вагоне была невыносимая духота.

Мы преодолели четырехмесячный путь по Турксибской дороге, миновали среднюю Азию, Сибирь, Забайкалье, и Дальний Восток. Жара и духота, непомерная теснота в вагоне, продолжительный этап и жизнь в проголодь делали свое дело. Ослабевшие, изможденные заключенные старшего возраста погибали в пути, и их трупы выбрасывали. Было немало случаев, особенно в средней Азии, когда

жители сел и поселков узнав, что мы заключенные, пытались подбросить нам хлеб и другую пищу, но конвоиры не допускали этого. Наши вагоны часто отцепляли от состава и загоняли на безлюдные участки железной дороги, чтобы с нами никто не общался. Вокзалы оставались в стороне от наших жизненных путей. Из разговора одного конвоира мы, наконец, узнали, что конечный путь нашего этапа -Магадан. Там же, на пути в Ташкент, мы узнали из случайно попавшейся нам газеты (это было в июле 1939 года), что постановлением ЦИК СССР поселок Магадан преобразован в город.

Пусть уходят годы, проносятся события, но время всегда хранит то, что особенно пронзило душу. Та страшная дорога этапа, длившаяся месяцы, всегда перед моими глазами и возможно останется со мной на всю жизнь.

На пути следования Ташкент-Владивосток, к нам заключенным из Баку, присоединялись все новые и новые вагоны с такими же заключенными, как и мы. В тупике одной дальневосточной станции, недалеко от Улан-Уде, к нашему эшалону заключенных прицепили несколько  вагонов,  переполненных военными в обрезанных комсоставских шинелях. Среди заключенных, следуюущих этапом на Колыму, да и позже в самой Колыме в 1939-41 годах, с нами их оказалось очень много. Среди них были участники состряпанных  НКВД   всевозможных   "военно-троцкистских дел", "Забайкалье", "Дело Блюхера", "Изменников Родины" и другие. Как рассказывали некоторые военные, их обвиняли в покрытии контрреволюционеров, в разложении Красной Армии.

Не случайно, К.Е.Ворошилов заявил в одном из докладов, что "командный, начальствующий и

политический состав РККА "очищен до костей от врагов"".

Здесь   тоже   действовал   запланированный механизм уничтожения лучших представителей Армии, преданных советской власти, которые с оружием в руках защищали и укрепляли эту власть. С одной из групп репрессированных военных мы поближе познакомились уже во Владивостоке и на одном пароходе плыли дальше по Охотскому Морю в Магадан. По-дружески, мы их звали "блюхерцами", так как все они были репрессированы из ОКВДА (Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия), где много лет командующим был Василий Константинович Блюхер, герой гражданской войны, теперь арестованный маршал Советского Союза. Нам рассказывали военные товарищи, что В.К.Блюхер, по просьбе главы национально-революционного китайского правительства Сунь-Ят-Сена, был послан в Китай под именем "Галина" в качестве военного советника и неплохо там поработал. Сталин велел арестовать Блюхера за якобы какие-то просчеты в боях с японцами под озером Хасан.

Прибыли мы во Владивосток вечером, разместили нас в пересылочном лагере. Пересылка представляла большую территорию, обнесенную колючей проволокой, внутри деревянные бараки и брезентовые палатки, по углам зоны вышки с вооруженными охранниками. Это было для нас уже непосредственной дорогой на Колыму, в рабовладельческую империю ГУЛАГа. Поскольку 1937-38 годы был пик волны арестов, в этом транзитном лагере находящимся в нескольких километрах от Владивостока, в окружении голых каменистых сопок, в пору нашего пребывания находилось несколько

тысяч заключенных разного пошиба, загнанных со всех концов страны. Но главную массу составляли мы, политзеки за контрреволюционную деятельность с большим сроком - 8-25 лет ссылки.

Хотя осень была в ту пору солнечная, но дни прохладные, синие звезды ночного неба ярко светились. Эти были сигналы надежды, которая умирает  последней.  Здесь  пришвартовывались огромные пароходы Дальстроя, уносящие заключенных в безбрежные просторы тайги, здесь начинался путь к карьерам, и лесоповалам Колымы. В ожидании отплытия в Магадан нас еще несколько дней держали на пересылке во Владивостоке. Кроме репрессированных военных, среди нас оказались также немало заключенных из старых большевиков. Некоторых из них я узнал. Среди них был Ульянов Иван Васильевич (дядя Ваня), Ахундов Ширали, Каракозов Арменак, Агамиров Халил и другие. Здесь также  проявилась  сталинская "профилактика"; исключить из общества тех людей, которые хорошо знали революционную историю и имели о ней свое суждение.

Накануне отплытия из Владивостока в Магадан, последнюю ночь в пересылке мы не спали. Чувствуя наше настроение, к нам, к молодым, подошел "дядя Ваня" и по отцовски сказал: "Не унывайте, будьте сильными духом и смелыми в ожидающих вас трудностях. Сохраняйте свою преданность народу до конца и покажите себя в деле освоения этого необжитого   края нашей земли". Он обнял и поцеловал нас, своих земляков, пожелав благополучия. Ульянова Ивана Васильевича я знал с юных лет, когда он в первые годы после революции в Азербайджане являлся ответственным секретарем

Ленкоранского уездного комитета партии Знали его мы по Баку, как авторитетного работника бакинской партийной организации, революционера, члена партии с 1903 года. Ульянов говорил страстно и убежденно. Я вспомнил тогда взволнованную речь Ульянова, произнесенную им в декабре 1934 года, на траурном заседании Бакинского Совета в связи с убийством С.М.Кирова. Его язык был понятным и доступным для всех, будь то отсталый крестьянин, образованный интеллигент или религиозный фанатик. Я никогда не забуду его напутствие в то страшное время во Владивостоке. Прощальный призыв этого обаятельного, мудрого человека вселял в нас оптимизм, в трудные годы пребывания на Колыме. Добавлю, что наряду с надеждой, маяком спасения на Крайнем Севере для нас оказался также труд. Труд подневольный, страшный, был потребностью самой жизни на суровом севере и оказался стимулом к самосохранению. Кто с самого начала это понял, тот оказался и победителем в единоборстве с жестокими и беспощадными нравами Крайнего севера.

В длительном этапе, среди заключенных оказались заболевшие и люди пожилого возраста, которых невозможно было использовать, "трудягами" на Колыме. Поэтому "энкаведисты" списывали их на материк. Некоторых из них оставили в пересылочных лагерях Иркутска и Владивостока. Многие не дотянули до срока заключения и нашли свою смерть в таежных лесах Сибири и Дальнего Востока. Примером тому - известный Азербайджанский писатель и драматург, незабвенный Гусейн Джавид. Он был тогда уже в возрасте, надломленный тюремной камерой, плохо видел. Больным он был отделен от нашего этапа в Магадане и позже

отправлен в пересылочный лагерь   Иркутской области.

Ночью наш пароход отшвартовался от пирса Владивостока и взял курс на Магадан. Во Владивостоке  мы  оставили  Ульянова  Ивана Васильевича, Ахундова Ширали, Агамирова Халила и других товарищей. В пути мы встретили шторм Охотского моря. В трюмах зловонная духота, шум машин   парохода,   морская   качка   создавали невооброзимую у нас дрожь и страх. Через 8 суток пароход с тысячами заключенных бросил якорь на рейде и пришвартовался, к тогда еще примитивно выглядевшему   пирсу бухты Нагаево. Разгрузка нашего парохода затянулась. Наконец, открылись железные трюмы и в сопровождении конвоиров пятерками спустили нас по трапу парохода на Колымскую землю.  Сердце наше сжималось, невольно мы думали, что нас привезли сюда умирать.

Пешком, на плечах с самодельными вещмешками, набитыми "запасами" предметов первой необходимости, мы еле-еле, ослабевшие и изнуренные добрались до Морчекана и там, пройдя санобработку в бане вошебойке, вошли под усиленным конвоем в транзитный лагерь Магадана, находящийся тогда недалеко от центра, являлся воротами Колыми. Он редел и наполнялся в зависимости от этапов, прибывающих с воли. Был тогда он переполнен заключенными: Большой поток прибывших с материка и задержка значительного количества лиц, ожидающих этапа в тайгу по местам заключения в лагпункты. Десятки тысяч зеков уже находящихся в транзитном лагере, лишил и нас возможности устроиться в бараках или палатках. Мы устроились под открытым небом, и как бывает в таких условиях,

стали держаться вместе, ближе друг к другу, теплом тела согревая друг друга. Огромное скопление разношерстной массы людей в транзитном лагере создавало невыносимо тяжелые условия, порою порождало бандитизм со стороны уголовников.

Ночевка под открытом небом в северной колымской земле была для нас, особенно южан, своего рода страшным экзаменом. Ночью было холодно, а к утру пошел снег. Только впервые я узнал здесь, что при снегопаде на севере бывает гораздо теплее, чем в ясные звездные ночи. Утром у кое-кого из нас, в том числе и у меня, поднялась температура. Врачи-заключенные, находящиеся здесь, снабженные сумками с красным крестом для оказания первой медицинской помощи, выручили нас.

Здесь я должен особо сказать о колымских врачах. В абсолютном большинстве, это были люди высоконравственные. Медперсонал, лагерники их именовали "красный крест". Своей основной деятельностью эти люди считали активную помощь заключенным,    иногда в самых невероятных условиях. Эта помощь была не только медицинской. Врачи и фельдшеры, кого-то устраивали на легкую работу,  освобождали  от физической  работы, рекомендовали после больницы на посильную работу и многое другое делали они, верные по-настоящему, клятве Гиппократа. Слабым, истощенным "фитилям" и "доходягам", как их именовали в лагере, при случае, эти товарищи передавали кусочек хлеба, щепотку махорки кусочек сахара и другое необходимое, чтобы сохранить жизнь человеку. От их деятельности, в немалой степени зависела судьба заключенного. Ведь они, зачастую, определяли степень  способности  заключенного  к  труду,

устанавливали трудовую категорию, могли помочь увеличить скудный арестантский паек, уложить в больницу и устроить инвалидность с выездом на материк.

Прошли годы, но я всегда с благодарностью вспоминаю этих чудесных товарищей-медиков по горькой судьбе, которые делили с нами тяжелую жизнь на Колыме; в их числе были и мои земляки: профессор А.Атаев, М.Шахсуварлы, М.Махмудов и другие.

Еще в транзитном лагере под Владивостоком внезапно заболел наш земляк бакинец Газанфар Гарягды, который своими задушевными песнями поддерживал нас на всем пути следования этапа. От холода он дрожал и посинел.

Наши военные товарищи "блюхерцы"  из Дальнего Востока  забеспокоились. Несмотря на холодную погоду сняли свои куцые шинели, настелили на пол и накрыли им больного Газанфара. Нашелся среди зеков и "Красный крест". Мы, по очереди, ухаживали за ним, пока он не пришел в себя. Эти поистине братские отношения друг к другу в критическое время спасали жизнь заключенного. Среди заключенных военных были крупные штабные и политические работники, хорошо знающие Дальний Восток. Один из них (фамилию я позабыл) особенно выделялся своими яркими рассказами и большим кругозором. Свободное время, которого у нас сейчас оказалось предостаточно, он занимал нас своими рассказами о Крайнем Севере. Запечатлились в памяти захватывающие рассказы этого военного "лектора" без конспектов и наглядных пособий. Он был поистине ученый, который хорошо знал историю, географию и природные условия Колымы и

называл ее перво-открывателей. Его рассказы, продолжавшиеся несколько дней в транзитном лагере, нам позже жизненно понадобились на Крайнем Севере. К сожалению, мне не пришлось больше встретиться с ним на Колыме после нашего расставания.

Ближе ознакомившись с обстановкой, мы поняли, что обширной территорией Колымы, Чукотки, Индигирки и даже частью Якутии, недра которых обладают   громадными   запасами   полезных ископаемых, владеет Дальстрой МВД СССР Главное управление Дальнего Севера, являющиеся "государством" в государстве.

Уже в самом начале своего создания в 1931 году Дальстрой широко использовал труд заключенных. Этап за этапом пароходы привозили в цепкие объятия Колымы истинных хозяев этой земли - заключенных. Высокие оклады, полярные пайки, начисление процентов за выслугу лет тянули сюда немало и договорников.

Дальстрой во многих отношениях находился в особом положении. Имея всеохватывающую систему наблюдений и доносов, охранные и карательные войска, авиацию и флот, прииски, рыбные промысла, лесозаготовки, наконец огромную, дешевую рабочую силу, в виде заключенных и вольнонаемных, он вносил весомый вклад в сталинскую индустриализацию страны. Хозяйственное, административное, по существу,  и политическое руководство  было сосредоточено в руках одного человека - начальника Дальстроя, облеченного большими правами. Первым начальником Дальстроя был Э.Берзин, чекист, расстрелянный позже в 1938 году. Когда мы прибыли в Магадан, местонахождение Главного Управления

Дальстроя только что было переведено в город Магадан и находилось рядом с транзитным лагерем. Магадан запомнился мне тогда городом с холодным, сырым климатом и сильными ветрами, одно, двухэтажными  белыми  строениями.   На   его территории в те годы, конца тридцатых, начиналась нетронутая человеком тайга, кусочек которой сохранился теперь в магаданском городском парке. В конце тридцатых годов здесь только начиналось городское строительство и о Магадане рассказывали много легенд. Позднее 1946 году одному из Магаданских корреспондентов пришлось беседовать с человеком, на глазах которого рождался город Магадан. Этим человеком была отважная женщина, капитан дальнего плавания Анна Щетинина. Она не раз водила суда в бухту Нагаево, в дальневосточные воды и фотографию ее можно было до войны видеть во многих газетах.

Этим примером я хочу отдать дань уважения многим славным женщинам, умным, заботливым, стойким, которым пришлось перенести неописуемые трудности и самоотверженно трудиться на разных службах строительства Крайнего Севера. Конечно, прежде всего,  к  ним я отношу женщин-политзаключенных, которым пришлось выдержать огромные физические и моральные испытания. Среди женщин, работающих на горных, геологических, строительных, транспортных, медицинских, просветительских службах, были такие, которые окончив институт,  добровольно  приехали  по  путевке трудиться на Колыме. С теплотой вспоминаю Щетинных, Капрановых, Хетагуровых, Евсеевых, Таболовых, Сластушунских и многих других, с которыми мне пришлось повстречаться.

Дня через три, после прибытия в Магадан, к нам в транзитный лагерь приехал начальник Главного геологического Управления, он же заместитель начальника Дальстроя Цареградский  Валентин Александрович, поговорить с нами и отобрать специалистов, в первую очередь геологов, для работы в хозяйстве Дальстроя. О нем мы слышали, как об одном из первооткрывателей Колымы. При первой же встрече с нами, Цареградский как-то расположил к себе. Он беседовал откровенно и просто, стараясь рассеять у нас отчужденность и страх. В нашем пребывании в транзитке, как бы мы себя внутренне не мобилизовали и не готовили к предстоящей длительной   тяжелой   жизни,   передо   мной вырисовывался непонятный контраст обстановки: где Баку, где дикая таежная Колыма. Это давало о себе знать постоянно и давило на меня психически. Мы находились в положении сонных людей, встревоженных среди ночи после кошмарных сновидений. Именно, в такие тяжелые дни жизни, люди в нашем положении, жаждали услышать теплые слова и почувствовать человеческое отношение. Позже уже будучи в подчинении, я убедился в гуманности и культуре этого человека. Бывая в глубинке тайги, Царегорадский брал с собой наряду с ружьем, кисти, краски и полотно. Он увлекался кистью, и рассказывали, что в его квартире можно было видеть написанные им картины пейзажа Дальнего Севера. Он часто свободно, без охраны ходил по глухой тайге. Бывали случаи, когда в поисковых партиях он спал в одной палатке и кушал из одной миски с рабочими полевых партий. Его многие труженники Дальстроя уважали.

Стоял северный, хмурый день, когда на рассвете, на нескольких открытых машинах вывезли нас из Магадана. Ехали по необжитому Колымскому тракту. Проехали немного, стало прохладно, но сухо, позади осталась дождливая и пасмурная бухта Нагаево. На остановках, конвоиры выходили из кабины автомашины размяться, а мы кидались собирать "дары природы" кедровые орешки, чтобы совсем не обессилиться от голода.

Удивлялись безразличию конвоиров к рассыпавшимся из кузова автомашины зекам. Очевидно, они заранее знали, что их зек никуда не сбежит. Они имели право безнаказанно нас пристрелить "за попытку к бегству". Да и бежать была некуда в тайге, "таежный вакуум" - сгниешь, заедят звери, а доберешься до людей, заложат, навесят новый срок.

Из Колымских лагерей практически убежать было невозможно, хотя такие попытки имелись, часто весною и летом. О некоторых случаях бегства я расскажу позже.

Место сталинских лагерей было выбрано гениально, среди безлюдных, таежных лесов, болот и сопок. Огромному штату вооруженной лагерной охраны с тысячами овчарок, оперативниками чекистами, вкупе с пограничниками и армией, достаточно легко было поймать беглеца. Предотвратить побег помогали огромная сеть осведомителей из самих заключенных - сексотов, завербованных начальством лагеря. По пути этапа, на обочинах дороги местами возле кювет лежал гравий. Дорога Колымского тракта тогда продолжала   достраиваться трудом зеков. Работали они практически без всякой механизации: кирка, лопата и арестантская тачка. В колымских лагерях, политзеки арестантскую тачку называли

ОСО в честь "Особого совещания", внесудебного органа НКВД: "Тачка ОСО, - две  ручки и одно колесо".

Тяжелым был труд дорожных рабочих на Колыме. Ведь Дальстрой, постановлением Совета труда и обороны СССР, первоначально создавался как государственный трест по промышленному и дорожному строительству Севера. Поэтому прибывшие на Колыму эшалоны заключенных направлялись в первую очередь на строительство дорог. По дремучей тайге, сквозь скалы и болота, через реки и ушелья строили они дороги.

Среди заключенных Колымы, дорожные рабочие составляли немалую прослойку. В любое время года, днем и ночью здесь можно было видеть тысячи рабочих, прокладывающих новые дороги. Они зимой, освобождали трассы от снежных заносов, чтобы дать проход автомашинам. Очень трудно было смотреть в лютый мороз на их усталые, безразличные лица, в оборванных телогрейках. Иссякшими силами, иногда они топтали снег и махали лопатами, чтобы не замерзнуть. Их часто прогоняли конвоиры с собаками на безлюдные места, держали на работе сутками, не давая возможности погреться и  поесть в тепле. Рабочих отпускали тогда, когда кончали работу, чтобы немного выспаться в палатках, а затем их погоняли на работу. Часто на лошадях им привозили примороженные пайки хлеба и банку консервы на два человека.

Нас везли по безбрежным таежным дорогам, тоска в души, кругом по пути следования одни только сопки, иногда редколесье. Изредко попадались вновь палатки дорожных рабочих.

Миновали поселок "Палатка" и поднялись на колымское нагорье. Ехали долго, как на первопроход-ной дороге, в кузове машины кидало нас из стороны в сторону. Основательно устали и изнурились, но машины все неутомимо шли день и ночь с маленкими остановками. Несмотря на свое зековское положение, мы проявляли особую жалость к шоферам, водившим машины по этим опасным горным и таежным дорогам.

Я был очевидцем, когда пользуясь временными остановками, водители не выходя из кабины, прижимаясь к баранке спали, вохру приходилось их будить, настолько они были уставшие. При пересечении горных рек, где уже появлялась шуга, водители вели себя особенно осторожно, выходили из машины, искали места, где можно проскочить без особых приключений. В безветренних долинах, где пурга уже успела заметать дорогу, машины на миг остановливались. В этих случаях мы выходили из машины и авралом выводили ее из аварийной ситуации. Водители на Колымских дорогах своеобразны, но очень смелые и надежные путники. Во многих местах Колыми, где еще недавно ходили олени, тогда впервые стали курсировать автомашины. В нашем длинном пути нам попадались оленьи упряжки, с грузами геологов и строителей, сопровождаемых местными жителями. Их жизнь и работа протекают в весьма в трудных условиях, но к этому люди стали привыкать.

Наступили сумерки,  когда наша колонна автомашин стала подъезжать к первоначальной базе, расположенной в предьгорях сопки "Подумай". Мы держали путь в Бутыгычаг, Тенкиского Управления Дальстроя, об этом нам стала известно в пути. Там

шло строительство обогатительной рудной фабрики. Забегая вперед скажу, что начальником строительства фабрики являлся наш земляк бакинец Ахундов Мусеиб Джафар оглы. Чтобы попасть в Бутыгычаг, надо перевалить гору "Подумай" с несколькими гайкообразными фионтинами, протяженностью около 15 км. Наша колонна автомашин с зеками растянулась по таежной дороге. Уже темнело, когда нас привезли к перевалочной базе, расположенной в предгорье "Подумай". Перевал был закрыт из-за метели и снежных заносов, на машинах проехать невозможно. Значит, мы не проскочим, опоздали. Поэтому нам теперь придется топать пешком на собственных ногах по льду и снегу. Ночь провели на перевалочной базе в палатках, самое главное, немного выспались. Нам повезло, к утру метель на перевале утихла и уже при солнечной погоде мы стали подниматься на гору "Подумай". Мы буквально ползли, изнемогая, готовы были избавиться от страшной тяжести одежды. Подъем был трудный. Чтобы легче нам было ходить, пришлось распроститься с кое-какими "лишними" вещами личного пользования. На склонах серпантина лежал не только свежий снег, но и затвердевший ледяной покров прошлых лет.

Здесь я впервые увидел изумительное зрелище гор, заполнившие все пространство во всех направлениях, до самого горизонта. Вспомнил родной Кавказ. От этих снежных горных вершин испытываешь какое-то свежее дыхание, становишься несколько легким и хочется подняться выше и полететь над горами все дальше и дальше как одинокий орел.

Наконец, мы одолеваем последнюю седловину перевала и перед нами открывается серебристая таежная долина. С жадным любопытством озираем эту красивую панораму низменности с ее осенним золотым  и  местами  серебристым   покровом. Змееобразные горные речушки и их далекий шум уводят человека из тоски в веселье и из веселья в тоску. Трудно передать наши переживания в эти минуты, когда ты находишься в красивом уголке земли, но везут тебя служить ей в сопровождении конвоиров с ворчливыми овчарками, невинно осужденного, с клеймом "врага народа". Невыносимо больно переносить эту горечь несправедливости. Но вскоре мы прозрели и поняли, что "политические" в лагере, выдуманные вооброжением власти, образ "врага народа", с которыми однако государство расправлялось как с подлинными врагами: расстреливало, морило голодом, изнуряло нечеловеческим трудом.

Немного дав передышки на вершине горы, конвоиры объявляют спуск. Мы начинаем неохотно спускаться, хотя спуск проходит значительно легче, чем  подьем.  Спуск  преоделеваем  незаметно, начинаем здесь чувствовать близость жизни: очаг и труд.

Почему труд? Возникает в нашем положении опять вопрос. Да потому, как убедился я позже, без труда в этих дремучих таежных местах человек опусташается, разлагается и быстро теряет свой облик. Я видел таких людей, особенно среди блатного мира. Они пытались не трудиться, а на чужом горбу прокатиться в рай. Но они согнулись быстро и позорно. В этих местах человеку невозможно жить без труда. Труд помогает спастись

ему. Очевидно, и поэтому создатели архипелага ГУЛАГ гениально решили рассыпать лагерья в самых диких и таежных местах, куда практически не ступала нога человека, дабы обеспечить необходимость труда, причем дармового. Не потрудишься, не обживешь дикую тайгу, подохнешь, прежде всего, от голода.

Солнце скрылось за горами, когда мы добрались на противоположную сторону перевала и очутились в девственном лесу с высокими лиственницами. Здесь размещались полевые геологические партии с тремя утепленными палатками. Недалеко, в лесу стояли еще два больших срубленных барака с крышами, закрытыми мхом и засыпанными камнями, видимо для транзитников. Мы были в восторге от возвращения к барачной цивилизации. Ведь прожили мы в тюремных камерах, в трюмах пароходов, в клетках вагонов для зеков (вагзаках), и в палатках пересыльных лагерей. Поместили нас в бараках. В бараках нам удалось развести костер, вскипятить воду и умыться впервые теплой водой. В середине барака стояла железная бочка - печь, горело несколько   консервных  банок.   Их   называли "колымками": самодельные лампы на бензиновом пару. Мы сгруппировались, торопились поскорее поесть и лечь спать, когда в наш барак зашли двое, одетые по северному тепло. Здороваясь, они спросили "нет ли среди нас лиц из Кавказа?"

Получив утвердительный ответ, они подошли ко мне близко и мы познакомились. Один из пришельцев был из Баку, звали его Мамедага, а второй из Грузии, звали его Валико. Выяснилось, что эти молодые ребята прибыли на Колыму за год до нас, преодолев трудности, успели обжиться, и

благополучно провести первую зимовку. Работали они в полевых партиях геологоразведки и были друзьями. Теперь в связи с окончанием  летних полевых работ, продолжали нести службу у геологов, и жили они в приспособленных к зиме палатках. Оказывается, они всегда среди транзитных заключенных и новоселов, разыскивали кавказцев, чтобы разузнать весточки о родных краях и при необходимости, чем-то им помочь. Такое правило заведено было среди колымчан, особенно южан -разыскивать своих земляков среди прибываемых из материка заключенных, часто не считаясь с жесткими порядками их режима. С разрешения охраны они взяли меня и моего товарища к себе в отапливаемую палатку. В первую очередь мы побрились, они накормили и напоили нас свежезаваренным чаем. Начали с нами беседу о жизни в этих местах "чудесной планеты", в частности о порядках в долине Бутыгычаг. Мы просидели за душевной беседой до поздней ночи, учитывая нашу усталость, они вскоре попращались и провели нас до нашего барака.

Рано утром, когда конвоиры нас подняли дальше в путь, наши земляки вновь оказались возле нас, принесли нам в дорогу кое-какие продукты питания. Мы были очень тронуты их заботой.

Во второй половине дня, мы наконец добрались до Бутыгычага, окруженного скалистыми сопками. Вот и лагерь. Деревянные ворота, приземистые бараки, брезентовые палатки, двойной ряд колючей проволоки зоны и караульные вышки. Слева от лагерья протекала речушка "Вакханка", углубляясь по ушелью в тайгу, к руднику, на базе которого здесь строилась обогатительная фабрика. На Колыме часто встречаешься с сопками, реками и озерами, которым

их первооткрыватели, в основном геологи, произвольно давали символичные названия, как например, "Кармен", "Танго", "Веселый", "Джек Лондон", "Прощай Молодость" и т.д. Некоторые их названия по праву "легализации" заносились даже в геологические карты. Часть их просто сохранялась в лексиконе, и путники, ориентируясь по ним, шагали по безбрежным просторам Колымы. Мне, например, один старожил из поселка Омсучкан рассказал такой эпизод. Когда из рудника "Галимый", геологи пробирались к берегу реки "Меренга", на перевале их застигла пурга, длившаяся более двух недель. Они лежали в палатках и целыми днями крутили патефон с несколькими имеющимися у них пластинками с музыкой танго. После этого и перевал получил название "Танго".

Недалеко от Бутыгычага работали тракторы и несколько лезовозок. Здесь заготавливали лесоматериалы для строительства фабрики. Нашу группу заключенных разместили рядом. После разгрузки тракторных саней нам разрешили до утра пристроиться на ночлег в лесу в зоне.

Оказалось, что для нас в лагерных бараках места нет, а установить дополнительные палатки к нашему приходу не успели.

Делами нашего хозяйства зеков занялся молодой, крепкий паренек из Грозного, чеченец Момокаев Магомед. После вчерашней беседы с Мамедага и Валико, ночь в тайге не пугала нас. Понятие дома с четыремя стенами и крышей в этих местах не существует, поэтому раз и навсегда мы должны были забыть впредь подобные сооружения. Выбрали место для ночлега на косогоре, развели костры. Стемнело, свет костра в темноте леса образовал что-то вроде

бронзового "пятачка". Мы угнездились на "пятачке" костра, наслаждаясь его теплотой. Взялись за "ужин", на кострах. Ужином для нас было пол селедки и черствый хлеб. В котелках из-под 3-х литровых консервных банок кипела вода для чая. Чаем для нас являлась кипяченная вода, зачерненная жженной коркой хлеба. Мы старались отогнать от себя тревожные мысли, душевные переживания и тоску, готовиться    к невзгодам грядуших дней. Вспомнили прошлое, ведь прошлое у нас не отнимешь.

Среди нас оказались старые партийцы, лично знавшие Ф.Э.Дзержинского, Я.Э.Рудзутака, П.П.Пос-

тышева, С.М.Кирова, С.Орджоникидзе. Старики рассказывали нам о новых, неизвестных нам кадрах-Кавказа, которые также пали жертвами культа личности Сталина.

Такая участь постигли секретарей Дагестанского обкома - Самурского Н., Мамедбекова Керима, _ Северный Осетии - Бугаева Казбека, Кабардино-Балкарии - Калмыкова Беталла, о судьбе которых нам здесь подробно рассказали. Разговор углублялся и невольно опять возникал вопрос, как могло случиться что в течение двух лет, в основном, оказались разгромленными кадры, годами воспитанные на ленинских идеях, выросшие в борьбе за ее становление. Знает ли об этом руководство партии или это только дело рук Ежова. Разве чекисты, воспитанные Ф.Дзержинским могли бы подобное допускать? Этот вопрос мы задавали друг-другу и он не находил ответа. Однако все-же в глубине души теплилась какая-та надежда, что разберуться в конце концов. Часто бывало, что после таких бесед, человек очутившись в одиночестве начинает говорить сам с собой. Не являлся ли это признаком сильного расстройства нервов, граничащего с нарушением психики. Мы как-то обратились с таким вопросом к одному из наших "собратьев", жизнерадостному одесситу Капульскому Абраму Григорьевичу, в прошлом партийному работнику, комиссару Красной Армии. Он ответил: "Последние годы нам не повезло с нашими мыслями, хотя они были выработаны Лениным на марксистском учении, однако кое-кому они теперь не выгодны.

Мы пережили 1937 и 1938 годы, кончается 1939 год. Пройдут годы, может быть многие годы, но поверьте мои друзья, что наступит день, когда мы

будем говорить не самим собой, а с народом. Будем говорить и мыслить как единомышленники в одном строю. Вы думаете, что нет людей, понимающих народ и его чаяния. Они есть, но их устраняют..." Эти слова глубоко впали в мою душу и об этом я ни раз вспоминал

Несколько лет спустья, я вновь встретился с Капульским Абрамом на юге-западе Колымы, в поселке Сеймчан. Он работал в редакции газеты "Металл Родине" числился рабочим типографии, однако по существу "контрик" редактировал эту газету. Самое интересное, что выпуск газеты осуществлялся Политотделом Сеймчанского горнопромышленного управления Дальстроя, возглавляемое в то время Феклисовым Василием Ивановичем. Феклисов был человек доступный, большой души, он сделал немало добра людям в тяжелые дни пребывания на Колыме. Нам были известны случаи, когда он вытаскивал людей буквально из когтей смерти, возвращал им жизнь. В конце войны его выдвинули на должность ответственного секретаря партийной комиссии Политуправления Дальстроя в Магадане. Позже жизнь Феклисова трагически оборвалась при трамвайной катастрофе в Москве. Наша бакинка Рая Юрьевна (фамилию ее позабыл), репрессированная старая большевичка, долго работала в Юго-Западном Управлении Дальстроя под руководством Феклисова и во многом обязана ему за проявленную заботу.

Рассвет еще далеко. В костре трещат ветви сухой лиственницы. Близко сесть лицом к костру, - жарко, а спина ноет от ночного холода. Чтобы не спать мы продолжаем оживленно беседовать. Так провели ночь у костра, дремали, думали и разговор продолжался до

рассвета. Наконец наступило неприветливое пасмурное осеннее утро Севера. Ненастные дни на севере бывают какими-то строгими и тоскливыми Тяжелеет душа, иногда наступает непонятное безразличие к окружающим, особенно когда без дела.

Утром нас стали направлять на работу и вокруг немного оживилось. Вечером того же дня ответственный по рабочей силе, нарядчик зоны вольнонаемный - старожил Колымы Павел Иванович вызывал нас заключенных группами и беседовал. Указал нам распорядок и режим производства в зоне. Бытовые условия наши оказались невыносимо трудными. Неутепленная палатка, посреди которой лишь металлическая бочка, приспособленная для отопления внутри палатки. Лужа воды в щелях ее, за ночь замерзала. Ночью храп, стоны, кашель, беспамятная ругань зеков. Кончаешь работу усталым, часто не раздеваясь, ложишься на холодные нары в палатке. Воровство было традицией в голодных колымских лагерях. Исчезали куски хлеба, сахарок, махорка, портянки, ватные бушлаты и другое из скудного обихода зеков. Они моментально использовались, обменивались или безвозвратно попадали в лапы блатных. Даже при обмене белья, блатные часто отбирали белье и напяливали на зеков - фраеров ветошь.

Мы начинали трудиться на строительстве рудообогатительной фабрики^*. Разбили нас на производственные бригады по 30 человек и одной бригадой руководить поручили мне. Ее назвали мы бригадой "нацменов". Действительно в ее составе оказались заключенные туркмены, узбеки, казахи,

таджики, киргизы, азербайджанцы, грузины, украинцы, белоруссы, армяне, финны, бурят-монголы, чеченцы, ингуши, осетины, и даже два цыгана. Все эти люди волею судьбы, впервые  попавшие на Крайний Север, крайне нуждались в утепленных условиях, особенно прибывшие из среднеазиатских республик, плохо переносившие холодный климат. С учетом этого и работы на открытом воздухе в течение всего дня, надо было как-то организоваться. Бутыгычаг был в котловане, как мы говорили тогда "котлом", оторванным от внешнего мира.

Единственная связь с Магаданом была через упомянутый выше страшный перевал "Подумай", который уже с ноября был закрыт для машин. Дорога откроится лишь в мае 1940 года.

Грузы, технику, стройматериалы, перебрасывались на тракторах, а потом "вьючио" на людях, крайне необходимые продукты. Буквально сотни изможденных наших людей в походном порядке, переходя через перевал "Подумай", шагая по 20 км в сутки, доставляли на себе   10-20 кг. муки, крупы, сахара, консервов и другие продукты, необходимые для поддержания жизни.

Это продолжалось более 6 месяцев в году. Носильщики - заключенные переходящие через перевал были мужественные, их страшный труд описать трудно. Было немало случаев их гибели в страшную пургу.

Начальство лагерного хозяйства Бутыгычаг плохо подготовилось к зиме и приему заключенных, которые потоками прибывали в это далекое владение ГУЛАГа. В лагерном хозяйстве бездействовала механическая служба, в ожидании ремонта стояли несколько тракторов, колонна машин. Очевидно,

начальство лагеря и рассчитывало только на дармовую рабочую силу. Одно звено нашей лагерной производственной  бригады   под   руководством бывшего Ленинградского инженера, специально было выделено  на  ремонт техники.  Примитивные ремонтные условия, отсутствие запчастей осложняло работу. Запустив в первую очередь старые станки, мы рассчитывали восстановить часть транспорта.

Трудяг из Туркестана мы направляли в более или менее теплые места, связанные с обогревом стройматериалов, а наших цыган на конную трелевку леса и в конбазу. Подшучивая над нами, кузнец хозяйства Леша говорил им; "ну как Мура нашли своих потерянных коней". Монголы, буряты, казахи, переносившие сравнительно лучше холод, занимались приведением в порядок внутрихозяйственных дорог. Несмотря на тяжелые условия, трудяг заставляли работать вовсю, нормы выработки требовали 100-130%. Это им несколько облегчало скудное лагерное питание. Работали по 14-16 часов в сутки, невыполнение нормы грозило штрафным пайком по 300 гр хлеба в день и баланда. Отдельные зеки от холода и голода погибали. Росли братские могилы лагерников в вечной мерзлоте, у подножия колымских сопок, засыпанные камнями. Ведь хоронили безымянно, деревянная бирка с номером личного дела, привязанная к левой ноге и отметка в картотеке архива 3 НКВД и в формуляре зека. Теперь уже не секрет, что в эти годы страна потеряла лишь, из-за бесчеловечных условий в лагерях, сотни тысяч; а может и миллион своих сыновей и дочерей. Трагедия заключалась в том, что этих невинных, честных и порядочных людей еще и морально убивали, называя "врагами народа", и в этом облике

их преподносили родным, друзьям и в целом всему народу.

Это была одной из страшных сказок, которыми сталинская пропаганда забивала глаза, уши и мозг гражданам своей страны. А здесь на бескрайних просторах Колымы, погибая люди продолжали верить в советскую власть, в них теплилась надежда, что в конце-концов разберутся.

"Учтите, Колыма является особым котлом", сказал Сталин, начальнику Дальстроя НКВД СССР, комиссару госбезопасности Никишеву И.Ф. в личной беседе с ним, при назначении его на Колыму. Об этом писала в конце 1939 года газета "Советская Колыма" со слов самого Никишева. "Дальстрой" Сталин называл комбинатом особого назначения. Эти установки Сталина обитатели Колымских лагерей хорошо понимали и делали для себя выводы. Несмотря на особую тяжесть в стране политической обстановки с мрачными последствиями, люди произвольно загнанные в исправительно-трудовые лагеря трудились честно, они отзывались на зов своей собственной незапачканной совести.

В 1939 году у политзаключенных заискрились надежда на освобождение. Новый нарком внутренних дел Л.Берия, заменивший на этом посту Н.Ежова, стремясь поднять свой политический престиж, отменил ряд решений, принятых его предшественником. С колымских лагерей вызывались отдельные политзаключенные в Москву на переследствие. Но вскоре это оказалось горькой иллюзией. В 1939-1940 годах из колымских лагерей я написал много заявлений на имя руководителей страны, в том числе Л.Берия о пересмотре моего "дела". Обращалась из Баку также моя предстарелая мать Сугра. Ответы

приходили через несколько месяцев коротенькие "Ваши заявления оставлены без последствий". В 1941 году я еше послал пять заявлений и телеграм с жалобой, просил отправить меня на фронт "кровью смыть" свою невиновность. Ответа не получал.

Время шло, пришли темные длинные ночи, наступили короткие серые дни Колымы. Морозы были жгучие и температура перевалила минус 50 градусов. Заключенные первогодники Севера, очень плохо их переносили, хотя работали здесь уже 4 месяца. Миновал 1939 год строительство рудообогатительной фабрики шло к завершению, больше половины заключенных лагеря продолжали работать по переброске на себе, из базы за перевалом, продуктов, ежедневно переходя перевал "Подумай". В один из зимних дней, начала 1940 года наших пешеходов-грузчиков застала на перевале коварная колымская пурга. Это страшное зрелише описать трудно. Часть заключенных кое-как спаслась, а около 30-ти человек пропали "безвести", заблудились, замерзли и остались под снегом. Лишь весною их трупы обнаружили на склонах гор и то не всех погибших. Позже, на этом же перевале начальник строительства Ахундов Мусеиб с группой людей, в одну из поездок в Магадан, также попал в объятия сильной пурги. Оторвался он от сопровождающегося его трактора, обморозил ногу и руку, чудом спасся. По существу его спасли наши трудяги из геологической разведки, оказавшиеся на зимовке у подножья перевала; Сквозь свирепый шум пурги до них дошел крик о помощи и с большим трудом, карабкаясь по сопке, они подползли к потерпевшему беду людям и буквально вытащили их из когтей смерти. Пурга со страшными ветрами на Колыме,

особенно на побережье Охотского моря бывает нередко. В пургу скорость ветра достигает 30-35 метров в секунду и бывают случаи, когда от дома к дому идут по заранее протянутым веревкам, иначе не только невозможно проползти от одного дома к другому даже пять метров, а часто не найти вход в свой дом.  Я был очевидцем страшного ветра с пургой на Гижигинской губе у мыса Вилигинский. В один из таких дней, в ноябре 1950 года, под утро в бухте Нагаево ветер унес в открытое море катер с его экипажем во главе с молодым капитаном Николаем (я фамилию его забыл). Они пропали на просторах Охотского моря. С этим моряком впервые я познакомился на берегу бухты "Пестрое Древо", когда мы с Николаем разгружали с парохода "Джурма" грузы, предназначенные для Омсукчанского горнопромышленного управления. Подачу барж и всю большую разгрузку мы регулировали по приливам и отливам океана. На берегу всеми морскими делами командовал в прошлом капитан дальнего плавания Федоров Павел Иванович. Мы с ним были частыми посетителями на борту "Джурмы" и познакомились с капитаном парохода Чикор Александром Михайловичем. Этот опытный, уже с сединами на висках капитан когда-то плавал у нас на Каспии. Как-то капитан катера Николай рассказывал нам о своем лихачестве в море. Выслушав его, старые капитаны Чигор и Федоров напомнили ему, мудрую морскую поговорку "Море не прощает ошибок". Примерно через пару месяцев после этого разговора, разыгралась вышеотмеченная трагедия с катером. Таких явлений на Крайнем Севере бывало немало.

Спустя 10 лет, в 1950 году я вновь встретился с Ахундовым Мусеибом в поселке Омсукчан, где он

работал уже начальником горнопромышленного Управления Дальстроя, а я в геологоразведочном Управлении того же района. Встретились мы уже в ином положении - я был вольнонаемным. На вид всегда строгий и малоразговорчивый, теперь он изменился в отношении ко мне, помогал мне в работе, не только как земляк, но как добрый сосед.

Во второй половине марта 1940 года, тогда дни на Колыме стояли сравнительно длинные и светлые, все трудяги стройучастка были переброшены на расчистку дороги по всему перевалу. Здесь в течение нескольких дней работали около 1500 зеков. С большим трудом мы завершили прокладку через перевал дороги для автомашин. Сначала по ней пустили тракторы, затем автомашины с продуктами питания, техникой, материалами для рудника и обогатителной фабрики. Это сложной работой руководил главный инженер, он же исполнял объязанности начальника строительства, Недбайло. Многие работали в тяжелейших условиях совестно, с сознанием того, чтобы обеспечить, жизненно необходимое людям,    стройке. Иногда люди, особенно южане, попадали на грань гибели, но мужественно  переносили  суровые  жизненные невзгоды. Если кто-либо заболеет или ослабевший не выходил на работу, мы окружали его вниманием, помогали чем могли и брали его норму выработки на себя. Ведь невыход на работу строго карался и грозил уменьшением скудного арестантского пайка. Когда наступили весенние дни, мы уже используя разные самодельные приспособления, начинали перевозить тракторной трелевкой тяжеловесные грузы для рудника, несколько облегчив свой изнурительный физической труд. Нам трудно было

перенести упреки и насмешки соседствующих с нами в бараке заключенных из уголовного мира -"Контрики хотят быть "стахановцами" на Колыме, чтобы досрочно освободиться из лагеря" усмехались они. Хотя все мы отлично знали, что не только к нам политзекам, но даже осужденным за бытовые преступления, в те времена, никаких зачетов не применялось.

Была весна, но снег лежал твердым, слоем и держались еще морозы. Реки еще не вскрылись от льда, по ним как на асфальте     курсировали автомашины, солнце показывало себя чаще, оставляя при закате за собою огненную красоту.

В конце апреля 1940 года в нашем управлении строительства и в зоне царило оживление, как в штабах войсковых соединений перед операцией; руководство лагерным хозяйством было чем-то озабочено. Наконец к утру прояснилось. Примерно к 4 часам утра объявлен подъем и через полчаса мы были готовы к дальнему этапу переходу. А куда? Как всегда нам заранее не объявляли. Когда уже все лагерное начальство было в сборе, нам выделили кое-какие сухие пайки и мы двинулись в путь, стало известно каким маршрутом и куда мы держим конечный путь. Надо сказать, что паек арестанта был дифференцирован: этапный, лагерный, штрафной, следственный, и т.п. Все было расписано в ГУЛАГе. В суровых колымских условиях эти пайки вполне обрекали заключенных на медленную, но верную смерть.

II. НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ ГОРНО-ОБОГАТИТЕЛЬНОГО КОМБИНАТА В СЕЙМЧАНЕ

Завершив первоочередные строительные работы в Бутыгычаге Тенькинского горнопромышленного управления, нас направили на новое большое строительство в районе Сеймчан в Юго-Западном управлении Дальстроя. Нас вывели за зону лагерного двора, после первого обыска, построили по пять и в окружении многочисленных вооруженных конвоиров с овчарками, скомандовали шагать по известной нам дороге к перевалу. Неоднократно конвоиры повторяли давно известную нам истину: "шаг налево или шаг направо будет открыт огонь без предупреждения".

Здесь мы почувствовали тоску расставания с товарищами, с которыми вместе переносили первую зимовку. Шесть месяцев мы делили друг с другом горечь жизни, не имея весточек из дома. Переезд из одного места в другое в лагерных условиях на Колыме - рискованное и трудное дело. Не всегда удается удержать отстающего товарища в пути, особенно при пешеходном переходе. Именно здесь человек погибает, не имея даже для себя могилы и никто не знает, где он остался.

Мы приближались к подножию знакомого перевала. Нас гнали конвоиры быстрыми шагами без остановки. По этой причине мы не смогли даже повидаться с нашими знакомыми Мамедага и Валико

из Геологической партии. Начался подъем по расчищенной нами во время этапа дороге, местами заваленной снегом после метели. На сей раз перевал "Подумай" выглядел тоскливо, и солнце было окутано низкими облаками. Дул, как обычно бывает в горах, ветер, часто меняя свое направление. Тяжело было нам при переходе по серпантинам перевала. К вечеру, завершив переход, мы спустились вниз к перевалочной базе. Здесь нам дали возможность в течение часа отдохнуть, дополнили сухой паек, посадили на открытые машины и тронулись дальше в путь. Чувствовали, что наш этап идет ускоренным маршрутом, и в этом есть, какая-та неизвестная нам, необходимость. Ехали в нескольких машинах по горным таежным дорогам и долинам. Нередко наш путь осложняли снежные заносы.

Иногда спускались с кузова автомашины, ходили по реке, чтобы немного согреться. После основательной тряски по этим дорогам, вышли мы на центральный колымский тракт и сразу повернули налево. К вечеру разыгралась сильная пурга, дальше ехать было невозможно. Мы вынуждены были в ожидании затишья двое суток остановиться в заброшенных старых дорожных палатках, набитых внутри снегом. Люди голодные, усталые и замерзшие, из инстинкта самосохранения, последними силами взялись выгребать снег из этих палаток, чтобы имеет хоть маленькое укрытие от свирепой пурги.

Как я выше указывал, в лагере среди заключенных наряду с "контриками" держали уголовников, рецидивистов. Среди них "блатные" любили особенно наслаждаться паразитической жизнью. У них всегда имелись самодельные карты и

ножи, служившие "орудием производства". Часто, особенно на этапах "блатные" считали себя "самостоятельными", своевольничали, и вели себя нагло и безнаказанно. Мы по существу оказывались беспомощными и наша малейшая неосторожность могла кончиться непоправимо для жизни. Мы политические заключенные спасались тем, что все старались держаться вместе, находиться в одной палатке или бараке и объединение давали отпор их вылазкам.

Бытовики совершившие бытовые и служебные преступления, воры рецидивисты считались "друзьями народа", подлежали воспитанию и исправлению, в отличии от нас политических заключенных, которые являлись "врагами народа" подвергались карательному воздействию. Бывали случаи когда уже в лагерях, в производственные бригады, пятьдесят восьмой статьи, вливали в качестве десятников и бригадиров уголовников, которые обеспечивали выполнение нормы выработки (куда входило также часть их задания) палкой и забивали политзеков до смерти. Этими действиями уголовники доказывали начальству лагеря, что они с ними рядом и те не вмешивались в их действия. В транзитном бараке с ними, мы могли только сидеть или дремать прижимаясь друг к другу. На пути нового этапа, блатные постепенно оставили нас в покое и прекратили свои затеи. Но нам было очень больно, когда мы оказывались свидетелями творимого им бандитизма по отношению к другим, более слабым, часто из их же уголовного мира. "Что же попробую прибегнуть к испытанному оружию по борьбе с мародерством в годы гражданской войны", - сказал однажды один из наших политзаключенных, бывший

комиссар дивизии. Он начал рассказывать группе окружающих его зеков, на одной из остановок этапа, отрывки из романов Конан Дойля. Все эти дни и ночи пути наш друг "контрик" с азартом рассказывал им приключения Шерлока Холмса, что оказало свое воздействие. Зеки-уголовники притихли, начали внимательно слушать рассказчика. Пользуясь этим, ему удалось "блатных" подчинить своему влиянию. Он иногда в порядке "отклонения", читал им нотации о моральном облике человека. Чем дальше продолжали этап, тем сильнее наш политзек завоевывал у уголовников доверие. Они стали звать его уже не "паханом", как в начале, а папашей. В лагерной жизни это было своего рода неофициальная форма культурно-просветительной работы. Рассказывать в доступной форме увлекательные истории зекам на лагерном языке означало "тискать роман". Его тактика в данной обстановке себя оправдала. В пути прекратился бандитизм и так называемые "уркаганы" по иному стали относиться к своим слабым путникам. Он оказался человеком большой воли, острого ума. Было потешно смотреть на бывшего комиссара, бородатого, одетого в татарскую овечью шапку, восседавшего среди этого уголовного мира.

Как только пурга утихла, мы продолжили этап. По главному колымскому тракту мы ехали долго, миновали поселки "Атка", "Мякит", "Ирба" и "Стрелка". Со "Стрелки", повернув направо, ехали еще несколько часов по новой недостроенной дороге. Наконец вышли на Уст-Среднекан к реке Колыма. Колыма особенно дает о себе знать в этих раздольных местах, на притоках реки стояли суда с осени, вмерзшие в ледяной покров реки. На такой реке, где

почти полгода вся жизнь движется "сухопутно" по льду, можно встретить разных людей: каюров, шоферов, дровосеков, конюхов, плотников и водовозов. Людей без дела не увидишь, все они в труде, живут по незыблемым законам Севера.

Проезжая мимо таежного леса, на остановках мы разводили костры, перематывали портянки, кипятили воду с заваркой из жженной корки хлеба - тогдашний наш чай.

Проехав несколько суток, ночью миновали огни поселка Сеймчан, проехав прииск "Пятилетка" и рудник "Лазо", к утру прибыли к месту назначения. Конвоиры открыли задний борт полуторки, мы увидели лагерную зону. Это был лагерь с населением много тысячи человек. Расположен он был на среднем течении реки Сеймчан. Вдоль ее долины раскинули палатки. Места здесь болотистые, вокруг сопки, серые, черные и зеленые, но еще покрытые снегом. На правом берегу реки крутой обрыв, здесь глубокий распадок с хорошим строевым лесом. Распадок тянулся далеко в тайгу, постепенно возвышаясь, и заканчивался на седловине двух сопок. Эта долина только что получила название имени Чапаева. Сюда нас привели, строить крупную горно-обогатительную фабрику по мощности, как заявляли тогда нам, первую в Европе и вторую в мире.

Для того чтобы с левого берега пройти на правый, где начинается распадок и строительство фабрики, надо было по льду над рекой пройти более ста метров. Это сегодня, когда ледяная корка, а что будет завтра, когда вскроется река Сеймчан? Значит, в первую очередь нам предстоит построить мост, пока держатся морозы и лед на реке. Иначе, проезд автотранспорта и людей после вскрытия реки,

которое ждали в ближайшие два месяца, будет невозможен. Так и велели, с ходу приступить к этому делу не дав отдыха, после описанного выше длинного пути. Заключенных согнали сюда со всех уголков Колымы. Среди них я встретил товарищей, с которыми мы распрощались в транзитном лагере в Магадане и с теми, которые разъехались по другим лагерям Колымы. Подготовка к строительству обогатительной фабрики шло усиленно. Было пригнано большое количество автомашин, несколько тракторов и передвижная электростанция. День и ночь шли взрывные работы для котлован, строительных объектов и для сооружения моста через реку. Стояли еще морозы и снега было в обилии.

Строительством руководил Акимов Павел Петрович, а главным инженером был Лашков Владимир Владимирович. Двое молодых ребят Николай Обеганский и Михаил Акимов являлись прорабами строительства, с которым нам пришлось долго здесь трудиться.

Лес решал судьбу строительства, поэтому много зеков было согнано на лесозаготовку, расположенную в 12 км в верховьях Сеймчана. Прорабом лесозаготовки был Внуков Иван Иванович. Огромным лагерным хозяйством Юго-Западного горнопромышленного Управления Дальстроя, куда входило и строительство фабрики, вначале руководил Азрэил Карп Маркович, а после него более длительное время Груша Михаил Васильевич. Оба были инженерами, неплохо ориентировались в тогдашней сложной обстановке, проявляли человеческое отношение к трудягам, в меру своих возможностей. Нам повезло, что прибывших заключенных, ранее работавших в сфере экономики и финансов, в том числе и меня,

направили экономистами на прорабские участки, а инженеров и техников, на технические участки стройки. Туго приходилось политзекам бывшим партийным работникам, юристам, педагогам, журналистам, военным. Они попадали на более тяжелые, производственные участки.

Тяжелее всего приходилось заключенным, направленным на горные разработки и прииски, где кайло, лопата, деревянный промывочный лоток, вагонетки на канатах, составляли основное орудие труда производства. Вечную мерзлоту кайло и лопата не брали, тогда бурили шахтерским молотком, закладывали аммонал и взрывали. Нередко руду вывозили на тачках, а там где и это невозможно таскали на лямках. В то время не имелась теперешней техники; драга, бульдозеров, экскаваторов, и другого, что механизировал бы труд заключенного. Ведь сейчас драга заменяет труд более 2000 рабочих. Легче было людям, попадавшим на хозяйственную работу в конторках, в конюшне, в больницах, геологоразведке, в жилой зоне, где не было многочасового физического труда. Таких заключенных называли придурками.

Отказ от работы, уклонение от нее, особенно в военные и послевоенные годы, в лагерях рассматривался как саботаж. "Отказчиков" наказывали строго, а иногда судили как беглецов.

К нашему счастью, главный инженер строительства Лашков Владимир по иному подошел к решению этой жизненной для нас проблемы. Вопреки всем нормальным препятствиям, он под свою личную ответственность, назначал наших товарищей не спецов, на другие, а даже на ответственные участки, начиная с хозяйственной и до медицинской службы.

Иногда он откровенно положительно высказывался об этой категории лиц, заявляя "я им больше верю". В нашей лагерной жизни в Колыме, встречались, хотя и редко, подобные руководители строительства. По его примеру, неплохо к нам относились и молодые, ниже рангом, прибывшие на Колыму по путевкам с семьями. Иногда под разными предлогами, они заходили в контору прорабства или участки и передавали нам лагерникам, махорку, чай, сахар и другие продукты, а в праздничные дни даже сладости и сдобу.

Конечно, находились и такие начальники, которые проявляя буквально палачество, сами избивали зеков, хотя избиения, тычки, удары конвоиров и надзирателей здесь считалось нормой.

В первые дни пребывания в лагере я был направлен на работу учетчиком в лесозаготовку в "ущелье Чапаева" как мы назвали его. Для того чтобы изучить лесоповал мне пришлось читать имеющиеся в конторе, скудные нормативные справочники, где были изложены технические условия процесса и режим лесозаготовки.

Дней через десять, я был отозван из этого участка и направлен экономистом-нормировщиком в основное прорабство, которым руководил Внуков Иван Иванович. Этот простой, не совсем грамотный лесник-практик, хорошо знал свое дело и помог мне быстро освоиться в практической работе на этом участке. В лесозаготовке я встретился со своим земляком бакинцем Зейналовым Гусейном, в прошлом партийным работником. Он работал фельдшером в медпункте прорабства лесозаготовки. Медпункт состоял из единственного фельдшера Гусейна и мы часто поражались, как он научился

искусстно делать медицинские манипуляции в условиях глухой тайги.

Происшествий в лесоповалах бывало много, и они причиняли фельдшеру Гусейну много хлопот во все времена суток. Он со своей медицинской сумкой днем ходил по тайге, а вечерами после возвращения заключенных с работы, открывал медпункт и начинал прием больных, провожая их теплыми словами, в чем так нуждались люди.

В условиях крайнего севера, разгар лесозаготовительного сезона, считается зимний период и весна, пока держится снег. Хотя снег в тайге глубокий, но зато не бывает комаров и мошкары как летом. Летом черные тучи комаров и мошкары облипали лицо и без сетки невозможно было делать ни шага. Снять накомарник - равносильно смерти. Однако мошкара проникал в тело даже через сетки, одежду. Были смертельные случаи от укуса мошек. На физической работе лесозаготовке, маска душила и мешала работать.

С точки зрения организации работы, ручная и конная трелевка (в те годы на Колыме тракторная трелевка леса не производилась) по зимней протоптанной дороге лучше, чем летом при кочках и болотистых условиях. По этому лесозаготовка нами производилась в основном зимой.

Не выполняющих плана лесосека сажали на голодный паек - 200 грамм хлеба и баланда. При тяжелой физической работе, хроническое недоедание, недосыпание, унижение и физические истязания приводили к тому, что заключенные становились дистрофиками - доходягами. Доходяги - больные дистрофией, цингой и пеллагрой.

Строительство обогатительной фабрики шло широким фронтом, кроме самой фабрики нам предстояло строить поселок на три тысяча жителей с жилищно-бытовыми, торгово-складскими службами, а также производственные объекты. Намечалось все это завершить в течение 2 лет; а саму фабрику сдать к сезону, к лету. Для строительства зданий и производственных объектов срубались, прежде всего, деревья у русла реки и по мере вырубки, повал леса продвигался все дальше от зоны, вглубь тайги. Деревья в этих краях были вековые, встречались деревья, диаметром толщины более одного метра. Погрузочно-разгрузочная работа на лесозаготовке шла в ручную.

Постепенно работа наша осложнялась, тем более, вот-вот ожидали вскрытия реки и за ним ледоход. В разгар работы, к нам в тайгу приехали зам. начальника Дальстроя инженер майор Егоров и представитель политуправления Брусникин, вместе с нашим лагерным начальством Акимовым и Дашковым. Цель их приезда была максимально поднять вырубку и сплав леса для строящейся фабрики. Было ясно, что даже имеющийся лес до остающихся дней ледохода по реке, мы не успеем заготовить. Один из приехавших из Магадана, Егоров остался в лагере несколько дней, пытаясь выяснить возможность организации летнего сплава леса по реке. Здесь он не только совещался с лагерным начальством, но и беседовал с "трудягами", особенно бывшими военными товарищами, нащупывая их мнение о выходе из создавшегося положения. Дело в том, что оловянный рудник "Лазо", известный по Колыме, как крупное месторождение с большим горизонтом и запасом, наращивал объем выработки. На работу в шахты

было недавно пригнано еще несколько тысяч заключенных. Руда с шахты "Лазо" транспортировалась к двум имеющимся фабриками, но те не успевали ее переработать. Поэтому завершение строительства новой крупной третьей фабрики надо было ускорить, имея в виду вновь прибывшую рабсилу ГУЛАГа. Планировалось завершить строительство фабрики 1940 году. В этот период среди заключенных возникали разные толки насчет ускорения пуска обогатительной фабрики. Как бы нам не было тяжело и обидно, как бы мы не были отрезанными от внешнего мира, сидя в сталинском котловане, многие из нас понимали государственную значимость фабрики, выпуск, столь важного и необходимого металла стране. Иные даже знали, что олово мы тогда приобретали за границей. Ведь "народ" Колымы был "разношерстным". С нами были крупные партийные работники, прошедшие идейную борьбу в партии, высшие военные кадры, герои гражданской войны, старые партийцы, повидавшие революционное подполье, объездившие разные страны мира. Среди молодых с нами были летчики испанских боев, танкисты Халхин-Гола и кавалеристы Хасановских боев на Дальнем Востоке.

В лагерях со мной попадались чекисты, протестовавшие против произвола и фабрикации искусственных обвинений против кадров страны, немало было талантливых инженерно-технических кадров крупных строек, люди всех национальностей страны. Каждый из нас рассказывал о себе по своему, не оправдываясь, просто старался понять рядом находящегося, сравнить и угадать свою судьбу. Зачастую мы избегали рассказывать друг другу о своем прошлом. Избегали говорить о прошлом не

потому, что мы были грешны перед страной и народом. Стыдились за свою наивность, за то, что многие из нас Сталину слепо верили и продолжали верить, будучи даже в лагерях. Фанатично верили и ждали от него помощи. Были убеждены, что вот-вот он выбросит грязь из государственной кухни, очистит политическую атмосферу, и восстановит справедливость. Поэтому много раз мы обращались лично к нему, к его соратникам по Политбюро, Пленуму ЦК партии, но всегда получали лаконичный ответ из органов НКВД: "Ваше заявление оставлено без последствий". Этими ответами мы иногда успокаивали себя, что, мол наши заявления не доходят туда, кому мы их адресуем. Наивно полагали, что разве "Сталин - это Ленин сегодня", позволит перебить кадры, которые на всех этапах борьбы в партии, отстаивали, так называемую, ее Генеральную линию и личный авторитет Сталина. Разве не в его политическом отчете XVII съезду ВКПБ было сказано: "Настоящий съезд проходит под флагом полной победы ленинизма, под флагом ликвидации остатков антиленинских группировок". Как же так, получается? - рассуждали мы. Ведь XVII съезд партии вошел в историю как съезд "победителей" и вдруг во всех руководящих органах и в низах, во всех отраслях производства гнездились годама масса "врагов народа" и предателей. Это подтверждали эшелоны за эшелоном политзаключенных, вновь прибывающих на Колыму и в нашу Сеймчанскую зону. Однако среди нас находились более трезвомыслящие, которые нас считали просточками в политике и упрекали: "Что мол и при смерти вы ищите славу для Сталина. Все, что творится с нами и продолжается за нами, не делается

без ведома "усача" и его окружения." Что же? - мы отвечали иным "время покажет свое - оно является лучшим помощником истории". Надо время и терпение, терпение и время. Как терпеть? Как учиться терпению? Вот эту мучительную дилемму нам следовало решить, пребывая в нечеловеческих условиях. Нам иногда хотелось, хотя бы временно, отойти от этой тяжести в душе, однако она, как бы нам не захотелось, всегда всплывала при повседневном соприкосновении с колымской жизнью. Очевидно в труде, и в какой-то надежде и вере в будущее, мы облегчали горечь нашей жизни.

Пребывая в этом глухом, таежном уголке, мы стали ближе знакомиться друг с другом и встретили много хороших, умных и умелых людей. Это было также некоторым утешением. Да, горечь и несправедливость жизни сближали многих сотен тысяч таких как я.

Формой организации труда в строительстве фабрики была бригадная. Руководителями многих бригад на основных и трудных участках производства были назначены товарищи нашей судьбы. Это были Журавлев Николай, Савицкий Виталий, Панчхава Николай, Новиков Федор, Кузнецов Василий, Мантейн Владимир, Давидас Сократ, Исмаилов Алескер, Джанизаков Шамил, Вознюк Петр, Шишкин Александр, Капульский Абрам, Долинский Александр, Генькин Ефим и другие, которых я уже не припомню. Условия работы были тяжелейшие, особенно было трудно людям, не привыкшим к физическому труду; ведь единственными и основными орудиями производства в лесоповале тогда у нас были лопатка, кирка, топор, пила и тачка.

После многочасового изнурительного труда на стройке, люди буквально ползли до барака, выбивались из последних сил, некоторые тащили еще на себе дрова для отопления барака.

Каждый раз, проходя лагерную зону, мы с насмешкой и отвращением смотрели на воротах лагеря лозунг; "Труд — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". Да, трудиться здесь надо было до последних сил, чтобы не умереть с голода.

Бытовка была страшная, тайга впервые принимала строителей, бараки были палаточные, не утепленные, не хватало элементарных предметов первой необходимости. Поэтому судьба наша в немалой степени зависела от воли, умения и находчивости руководителей бригад, от их характера подойти к людям, морально их поддержать и проявить заботу. Прежде всего от нас требовали обеспечить нормы выработки, поэтому от бригадира многое зависело. Надо справедливо сказать, что с этих позиций многие бригады, возглавляющие политзеками, оказались на высоте. Натиск, разум и мускулы людей заставили заговорить молчаливую тайгу. Началась разработка с 6-го км от стройки фабрики, на левом берегу среднего течения реки Сеймчан, постепенно углублялись по ширине к якутской дороге и в продольном направлении к долине "Веренной" или, так называемой, "Голубой Долине", в районе "Конвона". Места рубки были здесь красивые: девственные леса, зеркальные озера, шумные ключи. К середине лета буйствует кругом зеленый наряд тайги.

На лесозаготовку я прибыл в начале мая на попутной автомашине, лесовозе, в качестве экономиста прорабства. Помню была темная ночь. По

вертикальному огню, вернее по пламени наружной печки, я ориентируясь, дернул дверь одного из таежных бараков на самом косогоре. По тусклому свету фитиля самодельной лампы, можно было заметить, как крепко спали люди на свежесрубленных из жердей нарах после тяжелого дневного труда. Познакомился с сидящим возле печки дежурным, звали его Василием Васильевичем Калябиным, в прошлом кавалеристом, капитаном Красной Армии, партийцем ленинского набора 1924 года, ныне обвиненного по всему букету статей за контрреволюционную деятельность. Он угостил меня чаем, и так мы просидели с ним возле печки до первого рассвета. Я приступил к экономическим прикидкам по лесоразработки и его вывозу. В этих условиях работы в те годы надеяться и ждать помощь была пустой фантазией, поэтому расчет производился по производительности только ручного труда. Знали мы только потребность электростанции. Она составляла в порядке 200м³ леса в день. А потребность поселка? Деловой лес, в пиломатериалах.

Я южанин не знал техники и экономики лесозаготовки, тем более в условиях севера. Пришлось, как говорится, "учиться жизни". Для этого необходимо было, кроме изучения техники лесозаготовки, знать колебания температуры по месяцам, наблюдать восход и заход солнца по дням месяца и другие специфические данные для расчета и организации работы. Хотя в декабре месяце долгота дня на Колыме составляет 6 часов (солнце восходит примерно 9 часов, заходит 15), а в июне - 18 часов (солнце восходит 2³⁰ часа и заходит 21³⁰) режим работы в открытых работах не менял свою

продолжительность и даже при сильных морозах составлял 10-12 часов. На строительстве фабрики №3 (Чапаевской фабрики) судьба свела меня с хорошими товарищами и крупными специалистами, у которых я многому научился. Не могу их не назвать. Это товарищи разделившие мою судьбу. Вознюк Петр (он явился одним из строителей Днепрогэса), Андреев Иван Михайлович (инженер судостроитель из Ленинграда), Кричевский Михаил (экономист), Горский Иосиф (конструктор из школы авиоконструктора Яковлева), Шнейдерман Борис (полковник из штаба РККА), Каличенко Александр Андреевич (старый бакинский большевик, комиссар бронепоезда Ефремова в Астрахани), Рокотянский Василий Иванович (журналист, руководящий работник комсомола на Северном Кавказе).

Апрель и половину мая месяцев работали трудяги интенсивно и вывезли, используя машины-рагулки (лесовозы) много лесу. Уже появились частые трещины льда на реке и туманы, что затрудняли нашу работу. Сейчас главное предстояло нам вывести заготовленный лес на стройплощадку и создать минимальный запас его до очистки реки от ледохода. Характерно, что на Колыме быстро наступает оттепель и снег, особенно где имеется деление, исчезает относительно быстро. Миновали последние дни мая, солнце начало немного прогревать северными лучами. Наше строительство и рудник получили новое большое пополнение рабочей силой. Хозяйство-прорабства росло, появились новые подсобные объекты. Мы ждали окончательного вскрытия реки Сеймчан, чтобы не любоваться ею, а близко узнать ее нравы. В зимнюю пору, по очертанием реки трудно определить ее облик,

местами широко ответвляясь ее русло образовывало большие и малые острова. Берега реки были галечные и песчаные, в некоторых местах круто упирались в гранитные утесы. Нам предстояло, сейчас же после освобождения реки от льда, изучить ее глубину, скорость течения и перекаты. Хронометражным наблюдением мы должны были рассчитать технические нормы сплава леса плотами и молем. Уже в трех километрах от строительства обогатительной фабрики №3 велись подготовительные работы по сооружению лесобиржы-загона и готовились всевозможные приспособления для приемки леса. Организацией лесобиржи руководил заключенный нашей судьбы, в прошлом политработник Долинский Саша из Ленинграда. Он был человеком смелым, энергичным, иногда допускающий неоправданный риск. В этот период я был свидетелем ряда трагических событий, разыгравшихся при организации лесосплава на реке Сеймчан. Однажды нам, производственникам-экономистам по нормированию труда, было поручено первыми спуститься по течению реки и по данным наблюдения оформить выработки по всем видам сплава леса. Этим делом поручили руководить моему товарищу по нормированию труда Рокотянскому Василию и технику-десятнику Антонову Федору. Следует сказать, что сплавщики-плотогонщики на северных реках, по природе люди отчаянные и идущие на риск. В этих местах, таких порождала сама жизнь. На это шли физически сильные люди из уголовного мира, в основном осужденные за бандитизм. Они зачастую сами просились на это дело и гонка леса по горным, буйным рекам считали для себя своеобразной экзотикой - "свободой на полный размах". В первые

дни сплава, бригадой сплавщиков руководили два уголовника - называли их атаманами по кличке "Бессмертный" и "Соловей". Они первыми соорудили плоты и взяли на борт нашего Рокотянского Васю и Антонова Федора. Утром на двух плотах они отчалили от берега и начали плыть вниз по течению реки. Через пару часов случилась беда, оба плота натолкнулись на подводный лед и разбились. С трудом Вася Рокотянский спасся, Федор Антонов утонул. Бригадиры остались живы, лишь благодаря физической силе и смелости. Выяснилось, что быстрое течение реки унесло разбитый плот на правый берег к черной гранитной скале. Плотовщик не мог удержаться и плот, ударившись о скалу, рассыпался. Плотоугонщики очутились в ледяной, глубокой воде в безлюдных местах. В этом районе, правое течение Сеймчана крутое и изгибается по гранитным утесам. Прохожих здесь не увидишь, тем более летом. Бригадиры не растерялись, с трудом проплыв ледяную воду, добрались до переката и стали вызывать на помощь лесорубов. Мы всеми возможными силами искали по обоим берегам нашего Федю Антонова, однако не нашли его не живым, не мертвым. Унесла река по течению вниз, нашего дорогого Федю. С того злополучного дня мы назвали участок долины реки на этом месте именем Феди Антонова. Вскоре на буйном перекате реки, недалеко от лесобиржы, мы с Васей Рокотянским под проливным дождем потерпели на плоту аварию, но обошлось без серьезных последствий. В последующие рейсы на плотах, мы также терпели аварии ни раз, однако обходилось без жертв. Рокотянский молодой и умный человек, с высшим гуманитарным образованием. В начале тридцатых

годов, будучи на руководящей комсомольской работе на Северном Кавказе, он написал письмо в Москву о безобразиях, творимых в деревнях в период коллективизации, очевидцем которых являлся сам. По письму вызвали его в Ростов, исключили из партии, потом арестовали и решением "тройки" сослали на 3 года в Сибирь. Отбыв срок ссылки, он вернулся в родные края, и стал трудиться, но уже не в партии. В 1936 году его второй раз арестовали и решением Особого Совещания НКВД приговорили к 5 годам ИТЛ и сослали на Колыму. Он должен был освободиться в августе 1941 года, но грянула война, он и подобные ему товарищи надолго застряли в лагерях. В 1947 году ему объявили освобождение, одновременно дали подписать другой документ. Вновь решением Особого Совещания он приговаривался на вечную пожизненную высылку с постоянным жительством на Колыме. И так, человек, приговоренный на три года, отсидел 17 лет и вот теперь его "освободили", превратив в вечного колымского поселенца.

Освоение края требовало всевозможных государственных препятствий к выезду на материк, уделялось постоянное внимание лишь к завозу людей на Колыму.

Мне с болью в душе вспоминается трагическая смерть в лагере и другого молодого человека Халмыцкого Михаила из Киева. Рабочий по происхождению он был выдвинут на работу в соваппарат Украины. Получив произвольно срок, он пересиживал его три раза больше назначенного НКВД. Несмотря на это, также был вновь решением Особого Совещания переведен в положение пожизненного ссыльного на Колыме. Таких

повторных на Колыме было не мало, получали вторые, третьи сроки, не оканчивая первые. Когда после войны он попытался вызвать к себе семью, ему сообщили, что вся его семья, уничтожена фашистами. Прочитав эту весть, он там же в лагере умер от разрыва сердца. Такими беззакониями, не имеющим место ни в одной цивилизованной стране, нам приходилось много раз сталкиваться в колымских лагерях.

В верховьях реки на участке, где Сеймчан соединяется с рекой Веренный, под высокой сопкой "Эзоп" геологи обнаружили запасы редких и ценных ископаемых и это место получило название "Конион". Рядом в голубой долине вели комплексные лесоразработки - повал, трелевку и сплав. Десятником этого участка был добросовестный, деловой, немного скупой Бимбат Илья Маркович. Его жизнь также трагически оборвалась на лесосплаве, на втором году нашего пребывания в Сеймчанском лагере. Он попал в водоворот в районе черной скалы у переката, где погиб Федя Антонов. Спустя лишь несколько месяцев его труп нашли в районе нижнего течения Сеймчан.

Наступило лето. По долинам реки зеленела тайга, по буйным горным речушкам, под яркими лучами солнца уже прыгала рыбка хариус. На берегах реки можно было найти самодельные лодки и плоты, чтобы добраться до островков, где были часто заметны дым костров лесорубов и сплавщиков. В минуты, свободные от напряженного труда, несколько людей выделенных из бригад, занимались рыбней ловлей, сбором грибов, ягод и дикого лука. Этим пополнялся наш скудный зековский рацион.

Сфера деятельности нашего прорабства лесозаготовки протянулась более 20 км по обоим берегам реки. Хозяйство это все расширялось и отодвигалось вглубь от поселка. В центре прорабства были уже выстроены четыре жилых барака, столовая, пекарня, баня, контора, кузница и другие. Все такие временные строения были срублены по таежному, прикрыты жердями и землей. Так, что при дождливых днях мы мучились и иногда насквозь промокали. Жили необособленно, ибо коллективно легче преодолевали все тяжести одиночества и переживаний. Тайга в прорабстве была перенасыщена кочками и местами была увлажена болотами. Ручная подтаска к штабелям - трелевка по извилистым тропам и кочкам - непосильный труд, иногда даже лошади не выдерживали подобную трелевку. Лесоповал строевого леса производился в руслах горных рек, возле ущелий, где деревья были широко ствольные и высокие. Немало заготовленного леса, раскряженных бревен бросались по лесосекам, попадали в реку. Слабые руки заключенных иногда не могли их поднять. Даже десятки непосильных рук не могли укладывать их штабелями. Поэтому подгонялись свежие партии зеков, которые были вооружены шестами и баграми для проталкивания и вылавливания затерявших на реке бревен. Теперь уже более 800 человек только трудились на лесоперевоз-ках и лесосплавах. Бригады Сократа Давидиса (грека, в прошлом учителя), Петухова Василия (рабочего из Донбасса), Лебедева Николая (комсомольского работника из Баку), Голубятникова Дмитрия (из комсостава армии), несли всю тяжесть основной работы в лесу, на лесоразработках. Тяжело обстояло с трелевкой леса по мху и кочкам. Трелевать лес в

ручную и с конной тягой в этих местах было невозможно и было затруднительно добираться от участка к участку по тайге. Поэтому люди старались двигаться только по берегу реки, по ее пойме, а вниз только на плотах. Распоряжением зам. начальника Дальстроя Егорова, который, как я упоминал, посетил участок нашей лесоразработки, к нам для трелевки леса из рудника Лазо были пригнаны три трактора старой марки во главе с бригадиром, в прошлом бандитом-рецидивистом Кокаревым Василием по кличке "Чума". Вся его бригада, видавшая жизнь наизнанку жила девизом "сегодня покушаем чужое, а завтра свое". С первых же дней прибытия эти люди показали свое бандитское лицо. Не считаясь ни с кем и ни с чем, занимались, по существу, кражей и мародерством. Наконец, "Чума" доигрался и обжегся сильно. С двумя своими помощниками зашли вечером на кухню и потребовали подать кушать. Повар объяснил, что ужин оставлен для нескольких зеков, которые вот-вот вернутся из леса голодными. Чума и слушать не захотел, вытащил нож-финку и, угрожая, велел своим помощникам отобрать ведро с кашей и две буханки хлеба, смеясь над поваром, "ты, фраер, мне право не качай". Повар, молодой парень с Кавказа, долго не думая, схватил кухонный нож, и сильно вонзил его в живот "Чумы". Почувствовав должный отпор, помощники удрали, оставив захваченные "трофеи" и своего вожака Кокарева -"Чуму".

Это непредвиденное происшествие в лагере, крайне осложнило наше положение: Зейналова Гусейна, Лебедева Николая и мое, - ведь мы были земляками повара из Баку. Нам грозила опасность

убийства. Ведь закон блатного мира требовал ответного удара, не только повару, но и его друзьям.

Как повернется ход событий в дальнейшем, мы не знали, но надо было в первую очередь привести в порядок и вылечить блатного, чтобы "Чума" не умер. Наш друг,- земляк фельдшер Гусейн Зейналов притащил его в медпункт, оказав первую помощь по всем правилам медицины в таежных условиях, уложил в свою нару-койку в медпункте. Повара -нашего земляка укрыли мы у прораба, где остановился, кстати, инструктор Политуправления Брусникин Сергей Иванович, прикрепленный к нам по лесосплаву. О случившимся сейчас уже знала вся "лесная команда", в том числе и начальство лагеря и строительства фабрики. Брусникин С.И. и прораб Внуков И. С., разобравшись что к чему, доложили по инстанциям о том, что повар не виноват, оборонялся и в порядке самозащиты ранил нападавшего бандита "Чуму". Одновременно нас предупредили, что мы были бы осторожны в своих передвижениях и пока не входили в тайгу.

Вечером с разрешения начальства, Зейналов Гусейн пригласил в медпункт на "беседу" двух известных нам бригадиров плотогонщиков, блатных "Соловья" и "Бессмертного". С ними также был один из трактористов бригады "Чумы". Выяснилось, что они в курсе происшедшего события до мельчайших подробностей. Уходя, они заявили, что "этим вопросом мы занимаемся", но результат скажут завтра. Потом попросили разрешения "покумекать" с самим Кокаревым. Утром они вернулись и вели с нами лаконичный разговор; "Этого крохобора, - Кокарева - надо лечить здесь в тайге и не отправлять в больницу поселка".

Фельдшер Гусейн пригласил на помощь к себе, заведующего больницей Сломинского Бориса, в прошлом военврача, хорошего специалиста и обаятельного товарища. Сломинский Борис сделал все, что требуется для дальнейшего лечения и уехал, захватив с собой к себе на работу в больнице и нашего повара. Затем, Борис еще не раз приезжал в таежный медпункт, пока Кокарев не поднялся на ноги. После лечения, "Чума" исчез окончательно из нашей зоны и был отправлен на дальний объект другого Управления. Позже, мы узнали, что мир блатных судил его по своим законам и велел ему уйти бесследно из этой зоны, зачислив его в дешевую группу "легавых".

Миновало лето и приближалась осень. Стояли последние дни августа. Фабрика недостроенная, без окончательно возведенного корпуса и прикрытия основного здания, начала работать.

Основные узлы агрегатов, столы "Вильфлея" для обогащения руды под открытом небом были монтированы. Рудный двор, дробилка, ("Волк" и "Блек"), тремзберг и транспортерные устройства были уже готовы. К концу сентября предполагалось, в основном, сдать фабрику в эксплуатацию на полную мощность. Продолжалось строительство других объектов фабричного комплекса, здания обжиговых печей, сепарации руды, переработки флюса, механического цеха, химлаборатории, здания конторы, банно-прачечного пункта, медпункта, складов, и другой бытовки. Естественно пуск производственных объектов ставился в первую очередь, чем бытовых, поскольку условия нашей жизни находились на заднем плане.

К зиме надо было, хотя бы в основном, ликвидировать палатки под жилье и заменить их срубленными домиками. Зеки на наше строительство прибывали беспрерывно, значит, конвейер ГУЛАГа работал на своих полных оборотах. Прибывших направляли для    разворота    строительства, рудообогатительной   фабрики,   электростанции, автохозяйства, в лесозаготовку, в подсобные хозяйства. Постепенно квалифицированных людей: механиков, шоферов, плотников и других профессий стали отзывать из лесоразработки, заменяя их вновь прибывшими заключенными. Лес по прежнему лимитировал строительство и поэтому по указанию Юго-Западного  Управления  Дальстроя  размах заготовки его расширялся, охватывая новые районы верховья Сеймчана; "Голубую долину", "Коньон" и "Верена", углубляясь даже на участки, где работали геологи. В верховьях горных рек на Колыме, в ту пору, нередко встречали палатки геологов, из поисковых партий. На безлюдных местах тайги дым костров одиноких, маленьких палаток геологов очень чувствительно действует на настроение путников. Здесь не только экзотика, но и символ грядущей жизни, отметка будущих поселков и может быть и городов. Кроме цветных металлов и минералов, эти смелые люди помогали находить для строителей жирные глины для обжига кирпича, породы известняка и другое, что помогало также нам в бытовке и освобождало одновременно от их трудного завоза из далека.

Юго-Западное горнопромышленное Управление Дальстроя в то время уже имело в своем подчинении много оловянных рудников, несколько золотых приисков, большую и малую обогатительные

фабрики, угольные шахты для стационарных электростанций, крупные автобазы и многочисленные подсобно-вспомогательные предприятия. В распоряжении этого, хорошо налаженного механизма управления, имелись десятки тысяч заключенных, тысячи договорников, работающих по найму, многочисленные надзиратели, конвоиры, начальники и их прислуги. Предприятия Омчукчанского куста, подчиняющиеся Юго-Западному Управлению были выделены в Особый горнопромышленный комбинат, ввиду его географической особенности и специфических условий. Этот горнопромышленный комбинат снабжался техникой и продовольствием через море-залив "Пестрое Древо" путем досрочного завоза в летний период навигации. Создание таких особых зон и кустов в системе Дальстроя в те годы практиковалось.

Начальником Юго-Западного Управления в 1940 году был горный инженер Груша Михаил Васильевич. В последние годы он носил погоны, инженера полковника, но старался держать их под рабочим комбинезоном. Был он прост в обращении, бывало сам заглянет в шахту или в рудник, вечерами заходил и в бараки, если делал обход производственных объектов. Советовал своим младшим начальникам, поручать исполнение ответственных заданий иногда и рядовым производственникам-зекам, называя их по фамилии.

Управление само находилось в таежном поселке Сеймчан, а многочисленные производственные объекты разбросаны далеко от поселка, к некоторым из них очень трудно было добираться в условиях бездорожья. Для форсирования работ, к нам в куст им. Чапаева (как это часто практиковалось в

тогдашних наших условиях) приехал заместитель начальника Управления Гамзаев Марго Давыдович с женой Марией Сергеевной. Начальники на Колыме были разные. Встречались и такие, которые опьяненные властью над людьми, безнаказанно издевались, унижали, проявляли палачество. Рассказывали, что сам Гамзаев с Кавказа, а жена приехала на Колыму из России, завербовавшись водителем. Здесь они встретились и поженились. Сейчас она являлась конторским работником. На Колыме и имели место такие факты, когда жены начальников не имея о том представления, сплошь и рядом пристраивались на квалифицированные должности в конторах. Их работу часто выполняли люди не договорники, а нашей судьбы. Вместе с тем справедливости ради нужно сказать, что жены начальников в своем обращении с нами часто были гораздо гуманнее, чем их мужья. Мария Сергеевна именно относилась к такой категории жен, помогала людям морально и материально.

Муж ее - Марто Давыдович являлся ее противоположностью, впитал самые отвратительные черты лагерного начальства, был груб и надменным с трудягами. Последние дни Колымского лета 1940 года. В тайге жарко и душно. Людей мучили комары и мошкара, особенно в безветренные дни. Трудяги жили в шалашах, разбросанных по берегам Сеймчана и вкалывали вовсю на лесосплаве. Начиная с раннего утра, в холодной воде, держа в руках багры, они гнали по реке лес, и бывало часами на перекатах и мелководьях застревали бревна. В такие напряженные моменты, Гамзаев появлялся верхом, вместе с матерщиной и бранью, часто допускал рукоприкладство в отношении нас. Дело доходило до того, что он

не разрешал людям выйти из холодной воды, покурить и отдохнуть пока не стемнеет, зная, что в это летнее время на Колыме почти заката солнца не бывает. Однажды он, появившись в районе углежешки, отнял у работающих людей накомарники, заставил их трудиться в воде, при обилии комаров и мошкары, а сам наблюдал как садист. Об этом форменном садизме по жалобе дошли сведения до начальства фабрики и строительства. В палаточной конторе помещалось руководство фабрики, бухгалтерия, плановый отдел и отдел нормирования труда и зарплаты. Они были перегорожены фанерной обивкой. Работали мы на столах-козлах, "местного производства". Я был мобилизован в отдел нормирования труда и оказался в числе тех, кто был накануне отозван из леса. Разговоры из соседних "комнат" слышались четко, хотя и мешали нам работать. Мы по вечерам долго сидели в конторе для обработки первичных документов-нарядов. В один из этих вечеров, по соседству шло партийное собрание, и разговоры мы полностью слышали, хотя нам положено было не всовываться на собрание, где присутствовало начальство. Мы слышали, как выступал Чудаков, секретарь парторганизации фабрики, недавно прибывший из Москвы, и другие работники с осуждением Гамзаева. Через некоторое время Гамзаев был отозван и пристроен на хозяйственную работу в Сеймчане. Позже, в дни войны, он был изобличен в злоупотреблениях и при обыске у него нашли одежду, обувь, присланную из-за рубежа на Дальний Восток, часть которых он присваивал. Затем Гамзаев исчез из Юго-Западного Управления и больше о нем ничего не было слышно. Возможно, он и сам оказался жертвой ГУЛАГа.

Летний таежный вечер Колымы. Солнце не хочет распрощаться и висит далеко от заката. На зеленой долине реки Сеймчан, на пойме одного из его притоков, мы развели костер и решили немного передохнуть после тяжелого трудового дня. Мы не спали почти двое суток, подсчитывали и обрабатывали предыдущие технические нормы по лесозаготовке. Эти, подготовленные в нашем прорабстве, нормативы представляли на утверждение в Магадан.

Дикая природа в этом месте сказочно красива. Дрова, воздух и вода нас здесь не лимитировали. С вершины, рядом находящейся сопки, открываются взору, изумрудные озера, изломы древних возвышенностей, гранитные скалы, факелы, красных лилий-червонцев тайги. Белые ягельники, пахнущий багульник среди мхов и трав мило соседствуют с цветами тайги, которая находилась от нас в десятках метров.

Кругом тишина, только эхо ударов топоров работающих лесорубов и далекий шум реки нарушают ее. На костре котелок с чаем, в руках кружки в ожидании чаепития. Мы увлеклись разговорами на обычные для нас темы; как очутились мы в этих диких краях, где наши родные и друзья? В это время нас окликает с берега товарищ, возвращающийся из поселка фабрики. Туда он плыл по течению реки на плотах и, как правило, возвращался пешком по тропинке тайги. Мы повернулись на его оклик. Им оказался наш десятник Баранов Дмитрий Иванович, в прошлом житель Ленинграда. "Я был на почте на руднике Лазо. Там много писем прибыло, и есть вам письма - сказал он. Хотел взять их, но мне не дали, будут направлять

по "нужным инстанциям"". Для меня эта была первая радость на Колыме. Ведь больше года не имел весточек из дома. Очень переживал молчание родных и близких. Почему они молчат? Что с ними случилось? Эти мысли не покидали меня, хотя я и знал что многие близкие и друзья, в этот тяжелый период ежовщины отвернулись от меня. У меня к ним претензий не было.

Все мы воспитанные в жизни, не на нравственности, а на идеологической ненависти, видели, как брат сопоставляется брату, сын отцу, жена мужу. Свидетелем этого стал я еще в период коллективизации деревни, когда шло так называемое "раскулачивание" в сельской местности, в частности в нашем Ленкоранском уезде. Один из сельчан Ленкоранского уезда, работник финансовых органов, в назидание "саботажникам" публично заявил, что его отец зажиточный крестьянин, если не сдаст своих быков в колхоз, то он обещает на площади малого базара города, перед мечетью запречь отца в телегу место быков и прокататься на виду у горожан. Жизнь показала, что этот "поборник" коллективизации оказался почти на грани исполнения своего обещания. А нам - обитателям Колымы была уготовлена властью еще более горькая судьба. Мы являлись "врагами народа", участниками "контрреволюционного заговора", для свержения сталинской власти, шпионами иностранных разведок. Каких только небылиц нам не приписывали. Об одном "казусе" на этот счет, я отдельно хочу рассказать.

В одном из Колымских пересыльных лагерей, я встретил в начале войны своего земляка из Баку (фамилию позабыл), в прошлом рабочий нефтяник из

Баиловских нефтепромыслов (назывался тогда трестом "Сталиннефть"), Он рассказал мне причину своего заключения, как политзека. Он производил впечатление безграмотного и забитого человека, но его мужественное лицо выдавало, что он умудренный жизнью человек. Вот что он рассказал:

"В 1940 году, после пакта о дружбе с фашистской Германией, улучшились наши отношения и с Японией, в частности СССР заключил с ней соглашение о рыболовстве. Как полагалось в таких случаях, райкомы партии стали повсеместно проводить собрания и митинги одобрения трудящимися линии партии и правительства. И вот на нашем рабочем митинге, мне предложили выступить с заранее подготовленным текстом, одобрения рыболовного соглашения с Японией. Я с трудом дочитал выданный мне текст и по простодушию несколько слов добавил в заключение от себя, мол, рыбы и икры стало мало в магазинах Баку и дабы они не совсем исчезли в связи с этим соглашением.

Через несколько дней, я оказался в застенках НКВД Азербайджана с предъявленным обвинением, что я завербованный японский шпион. И так, я получил свои 10 лет за шпионаж".

Смехотворности наших обвинений не было предела, до чего только не додумывались энкаведешники, чтобы "состряпать" дело.

Не дожидаясь утра, тем более дни пока светлые, я решил добраться до почты и попросить письма. Может быть, работник почты войдет в наше положение? Подумал я. Погасили костер, с помощью Дмитрий Баранова я соорудил плот и через час мы уже вдвоем плыли по течению реки, вниз, к поселку фабрики. То там, то здесь навстречу нам на берегу

реки попадали усталые сплавщики леса. Иногда в знак удачного пути они махали нам руками, очевидно думая, мы оба нормировщики, плаваем на плоту, с целью хронометража нормы выработки. Через пару часов мы уже были на лесобирже, недалеко от поселка. Отсюда нам нужно было добраться до "Стрелки" километров пять, пешком или попутной машиной. "Стрелкой" называли высоту, где дорога разветвляется на 4 стороны; на 2-ую фабрику, прииску "3-ая пятилетка", руднику "Лазо" и на фабрику №3. Здесь находился небольшой таежный поселок, вроде межрайонного пункта; почта, радиостанция, метеостанция, медпункт и пропускной пункт с большими приспособленными к мосту весами, куда заезжали автомашины, погруженные руд ей. Весовщик пропускал автомашины через весы, выдавая талоны с указанием тоннажа руды. Старший весовщик был из нашего брата, молодой парень из Казахстана. У нас были пропуска в пределах лагерной зоны фабрики №3, а чтобы добраться до "Стрелки" прямым путем, надо было иметь разрешение. Или нам надо было добираться до "Стрелки" обходным путем через тайгу и сопки, что было делом большой трудности. Во первых болотистое место и главное можно было натолкнуться на патрули из вооруженной охраны лагеря. Ради весточек из дому, которых мы не имели свыше года, я решил рискнуть и добираться до почты прямым путем по дороге. К нашему счастью, по дороге нас догнала автомашина, следующая в рудник "Лазо" за рудой. Видимо чувствуя что мы чем-то встревожены, шофер остановил машину. Он забрал нас на кузов автомашины, и таким образом мы на его машине благополучно добрались до "Стрелки", а там по кустам, через

обработанные забои прииска вышли к почте. Вскоре мы "по душам", заговорили с работником почты, прося его передать нам долгожданные письма из дому. Разговор наш затянулся, наши уговоры, и просьбы не помогали. Как сейчас помню, как говорится, свет не без добрых людей. В этот момент на почту вошла главный врач этого куста Рубина. Пара нежных и хороших ее слов в нашу пользу, решил исход дела. Работник почты, взяв у нас честное слово, что никому ничего не скажем, вручил мне письма. Письма были от матери и жены, отправленные через два месяца после нашего этапа из Баку. Эти письма были адресованы наугад по адресу Магадан-Дальстрой. Письма "тихим ходом" прошли через соответствующие инстанции, маршруты моего пути следования, и наконец, очутились здесь, т.е. дошли до адресата. В нашей жизни подобные "чудеса" бывали. Но чтобы там не было, я был безгранично рад этим первым весточкам от родных.

Я очень любил мать, она была очень доброй и нежной. Ведь она была мне и мать и отец. Когда мне было от роду 6 месяцев я потерял отца. Мать была молодая и красивая, высоко нравственная. Отвергая многочисленные предложения, замуж не вышла. Всю свою жизнь посвятила воспитанию 3-х дочерей и меня единственного сына. Она очень хорошо знала, что я никогда и никаких преступлений не совершал, и была свидетельницей моей честности, глубокой преданности народному делу. Она была неграмотная, носила чадру и молилась. Доброта ее доходила до того, что бывала сама голодная, а последний кусок хлеба отдавала детям соседа. Мне помнится очень много эпизодов, свидетельствующих о ее высокой

человеческой гуманности и отзывчивости к чужой боли.

В тяжелые годы коллективизации в деревне, я работал в финотделе в пограничном уездном городе Ленкорань, где требовалась особая осторожность в поступках и в действиях в отношении крестьянства. Мать моя в этом была первой помощницей мне, двадцати летному парню. Бывало, еще с вечера она готовила меня в дорогу, ухаживая за моей лошадью, ласкала ее, прося чтобы мой путь был благополучным. Я часто по трудным служебным делам выезжал из Ленкорани перед рассветом и путь мой лежал через леса и просторы Талышских гор. Провожая меня, она всегда, по общепринятому у нас обычаю забрасывала мой след чистой, прозрачной, водой, - символом счастливого пути. Долго стояла у калитки дома, пока я не сворачивал лошадь на почтовую дорогу. В те годы телефонизации не было, а телеграф был во всем уезде лишь в Ленкорани, Астаре и Пришибе. Откликаясь на ее просьбу, сообщать о себе, я часто был вынужден по полевому телефону пограничных застав или через погран-отряды; посылая служебные сообщения, одновременно несколько слов добавлял о себе - "жив и здоров". И вот после трехлетней разлуки с ней, я в глухой тайге Крайнего Севера впервые получаю от нее весточку. Она детским почерком попросила написать мне примерно следующее: "Сынок, я знаю, что ты чистый, как материнское молоко. Я жду тебя и верю, что ты вернешься. Здесь какая-то ошибка. Я об этом написала самому товарищу Сталину. Жду ответа". В письме последние строчки были кем-то зачеркнуты, но так, что их еще можно было прочитать.

Бедная, наивная мама! Она, конечно, не знала, что созданный и выкормленный Сталиным репрессивный аппарат НКВД, ради защиты его личной власти, загубил миллионы невинных людей, отправляя на тот свет или держа узниками ГУЛАГа, на его многочисленных архипелагах, разбросанных по всей стране.

Через 14 лет после ареста я встретился с матерью почти нелегально в Кисловодске. Дело было так: По ходатайству Цареградского Валентина Александровича, я получил разрешение зимой 1951 года выехать из Колымы на материк для лечения. Пропуск на выезд дали мне в Магадане, предупредив не показываться в зоне Закавказья, в частности в Азербайджане. В постпредстве Дальстроя в Москве на Гоголевском бульваре мне и жене дали путевки, в Железноводск и Кисловодск. Я очень жаждал видеть мать. Быть на Кавказе и не повидать мать, было бы большим для меня преступлением. Поэтому, будучи в Москве я попросил, одного родственника, чтобы он тайком доставил в Минводы мою мать.

В январе 1951 года мы приехали в Железноводск и нас определили на лечение в ведомственный санаторий. Буквально на следующий день после прибытия, паспортистка санатория объявила мне, что к 10 часам вечера нас вызывают в горотдел МТБ Железноводск.

Вечером на улице было морозно и разыгралась метель. Предчувствие - не хорошее. Я вхожу в помещение горотдела МТБ, а жена на всякий случай ждет на улице. Меня вежливо, но в духе 1937 года, допрашивает лейтенант. Затем берут подписку о моей ответственности за "всякие случаи". "Всякие случаи" на языке органов, мне как политзеку понятно и ясно,

что это означает. "Всякие случаи" организовать этим органам в сценариях никто не уступит, подумал я. Поэтому, стал я готовиться к перемене местонахождения. А что произошло, я до сих пор не понял. Очевидно, отметка в паспорте стала причиной доноса в МТБ, хотя я имел удостоверение работника - договорника Дальстроя.

Выехать сразу и бросить лечение я не мог, поскольку должна была приехать на встречу со мной, моя мать. Ей как раз исполнилось 70 лет. Дождавшись ее приезда, я переехал в санаторий Кисловодск, поскольку у меня была туда вторая путевка. Отпуск у нас был шестимесячный. С вокзала повез ее в город, и поместил в доме одной старушки, недалеко от городского парка. Пробыли с ней лишь 4 дня, но эти трогательные дни остались незабываемыми в моей жизни. Перед отъездом в Баку, она мне сказала: "Сын мой, не надо приезжать домой. Я уже старуха и скоро, видимо, умру. Моя мечта хоть увидеть тебя одним глазом, сбылась, теперь мне спокойно умереть. Я всегда буду молиться за тебя. Ведь тех, из твоих товарищей, которые вновь вернулись домой, снова арестовали". Слова моей матери старухи глубоко впали в мою душу. Этим своим предупреждением она требовала тяжелую разлуку, чтобы оказать материнскую услугу и спасти меня от повторного ареста. Еще в прошлом, в горах Кавказа, народ, скрывая у себя своих "абреков" от глаз власти, от надвигающейся опасности, их предупреждал сигналом - дым через соби-сакли или башни означал, "не заезжай в аул, здесь тебя ждет опасность". Так и моя мать огнем своего сердца (дыма без огня не бывает) предупреждала меня от надвигающейся опасности. Чувствуя мою печаль от

сказанных слов она добавила: "Я бы приехала туда к тебе, но у меня астма. У вас, говорят, все время снега и морозы, не доеду или буду тебе обузой, лучше мне здесь, дома умереть. Трогательны до слез, были для меня прощальные слова матери.

На следующий день после ее отъезда, я уже увидел за собой явно дешевую слежку. Из Кисловодска ретировался непрямым путем, а на автомашине доехал до станции. Георгиевск, а там попутным поездом через Москву на Север добрался до Магадана. Приехал обратно на Колыму, использовав всего 2 месяца своего отпуска. Таким образом, вместо, с трудом добытого, лечения я очутился перед лицом нового ареста и ссылки. Чуть позже я узнал, что многие люди моей судьбы, вернувшиеся в 1945-1951 годы в родные места и в том числе в Азербайджан, были схвачены и вновь, получив сроки, сосланы в архипелаги ГУЛАГа. Следует сказать, что тяжесть "по вторников" именно в 1948-50 годы была перенесена на волю. В стране, бывших политзеков, массами стали вновь загонять в лагеря прямо с воли.

После этого отступления я вернусь к своему повествованию о Колымской жизни. Из поселка рудника Лазо, мы с Васей возвращались в лагерную зону уже в сумерках. Стояли белые ночи Колымы, в тайге царила тишина. Раскрылись северные цветы: желтые, красные, фиолетовые, разных оттенков. Цветы Колымы яркие, но без запаха, за исключением горного шиповника. Много было в этих местах шиповника и ягод; брусник, черная смородина, жимолос, голубика - вот свежие ягоды тайги. Грибы после дождей в изобилии, особенно в возвышенных сухих местах, под березами и лиственницей. Что же,

пока не жарко, нет комаров и мошкары, наши накомарники свободно висят, мы и решили наполнить их дарами северной тайги. Путь наш лежал через тайгу, за несколько часов мы набрали много ягод и грибов. Так, что в лагерную зону вернулись не с пустыми руками. Солнце было на виду примерно в три часа ночи, когда мы направились в сторону района углежогов. Шли мы не протоптанной конной дорогой, а по следам зимних оленьих дорог местных эвенгев и якут. Ходить было очень трудно, но что делать, мы должны были избегать посторонних глаз. Очутившись перед небольшим озером, мы напугали уток, которые летом прилетают в эти края и гнездятся здесь. Эти птицы находят приют у тихих притоков рек и озер, в болотистых местах, где после оттаивания снега вода продолжает долго держаться в лужах.

В этих местах обитают также горностаи, белки, куропатки и зайцы. Иногда можно встретить и медведя с их пушистыми малышами, но такие встречи требуют особой осторожности. Ходили мы еще долго, устали, но настроение было превосходное и в мыслях я все еще перечитывал письма матери и жены. Иногда сидя на пнях, как ребенок, я учил наизусть теплые слова материнского письма. Добравшись до углежогов, мы открыли примитивную дверь и вошли в землянку. Там мы встретились со знакомыми по лагерю, перекурили, зажарили грибов, и тронулись дальше в путь.

Не успели мы войти в конторку фабрики, где нам "придуркам" был отведен уголок для житья, как нас уже окружили лагерники. "Ну-ка давай расскажи, что пишут из родных краев?" - просили они. Мы удивились, откуда они знают о наших письмах.

Чтобы долго не объясняться и успокоить их, мы оставили наши письма для коллективной читки, и сами легли немного уснуть. Они вышли из конторы, сели на завалинках барака и читали, перечитывали наши письма, хотя, по правде говоря, это им ничего конкретного не давало. Позже, заручившись согласием уже вольнонаемных руководителей лагерных хозяйств, Внукова И.И., Бимбата И.М. и Баранова Д.И. мы стали переписываться с домом и обратным адресатом ставить на конвертах и телеграммах их фамилии. Это дело у нас наладилось и я за подписью "Хаджимурат" регулярно отвечал домой на их письма и телеграммы. Иначе, наши письма не только перечитывались, но иногда и взимались, не доходя до лагерного адресата. Раз в месяц лагерный почтальон увозил наши накопившиеся письма к цензору. Теперь мы стали часто бывать в зоне фабрики №3, где находилось почтовое отделение. Редко мы получали посылки. Посылки шли многими месяцами. Посылки часто выдавались тем, кто выполнял нормы выработки, бывали случаи, когда его конфисковывали на почте. В барак невозможно было нести посылку, надо было сразу съесть содержимое или продать, особенно теплые вещи. Блатные, как правило, отнимали или крали. Здесь действовала мораль "лучше украсть, чем попросить". До барака, уже на вахте, надзиратель вскрывал и встряхивал посылку. Посылали нам теплую одежду, сушеные фрукты, сахар, махорку. Получить в целости содержимое посылки было чудом. Однажды к вечеру, мы с нашим земляком бакинцем Веньямином Львовичем (фамилию позабыл) очередной раз направились на почтамт. По дороге мы решили зайти в общежитие, обогатительной фабрики №2, где жили

рабочие вольнонаемные (договорники), среди них были и наши кавказцы. Встретили там Халила из Гараяза (Грузия), в прошлом педагог, который нас тепло встретил и угостил. Поужинав, мы втроем пошли на почту. Время было около 10 часов вечера, но было светло, моросил дождь, на душе было тоскливо. У работника почты, якута по национальности, мы забрали телеграммы себе и нашим товарищам. Затем он пригласил нас в свою комнату, где была рация, и настроил прием на Баку. Не описать нашу радость, когда мы впервые за эти годы заключения услышали дальние, но родные слова диктора "говорит Баку, радиостанция РВ-8" Буквально мы троем расплакались, а почему - сами не знали. Ведь в этих местах плакать и ныть нельзя в нашем положении. Разница во времени между Баку и Колымой, где мы находились, составляло 9 часов. В это позднее Колымское время, голос диктора Баку передавал утренние последние известия, а после этого зазвучали арии из оперы Муслима Магомаева "Шах Исмаил". Расстроившись от тоски по родине, мы тихо покинули радиоузел "Лазо", и дали слово работнику почты, что мы здесь не были у него, и ничего не слышали. Ведь в те времена зеку побыть на радиостанции, да еще настроиться на родную волну эфира, черт знает, чем грозила нам.

Пересекли центральную Колымскую трассу, мы вышли на знакомую таежную трапу, оставив направо черные скалы сопок, между которыми находился рудник "Лазо". Рядом с этим оловянным рудником, в нескольких километрах, на котловане с растительным пейзажем находился золотой прииск "Третья пятилетка". Дождь начал усиливаться, хотя мы шли быстрыми шагами, но промокли насквозь. Внизу на

берегах реки и на островках вновь виднелись дымки костров наших лесоплавщиков. Мы решили спуститься к кирпичному заводу и заодно навестить наших знакомых Мантейна Володю и Зайцева Александра. Первый руководил заводом, последний являлся техником - нормировщиком. Постучали в окно таежной избы. Их мы разбудили. В тайге это не считается беспокойством, встреча друзей придает людям радость и бодрость духа. Такие посещения считаются обыденными, ибо пройти рядом и не повидать знакомого или друга, это нарушение закона тайги. Здесь на кирпичном заводе мы оказались как, нельзя кстати, и пробыли почти сутки. Оказалось, что наши друзья организовали большое хронометражное наблюдение за техническим процессом завода и нуждались в помощи. Им надо рассчитать экономические нормы выработки и расход сырья на изготовление кирпича, начиная с копки ямы для извлечения жирной глины (ее обнаружили здесь) до формовки и обжига кирпича - готовой продукции. Мы как экономисты-нормировщики, всегда уходя в тайгу имели при себе секундомер и логарифмическую линейку. В необходимых случаях, при встрече с охраной зоны, они служили нам также, как доказательство производственного орудия и разрешения для свободного передвижения по тайге. Оказав им помощь в расчете норм выработки кирпича, мы к вечеру застали группу возвращающихся лесоплавщиков со свежими налимами и хариусами. Сварили они нам уху, поужинав с ними, мы вновь тронулись в направлении лагерной зоны. Хотя было поздно, но дни продолжали стоять светлыми и целая ватага сплавщиков нас сопровождала, пока мы с ними

распрощавшись на лодке не переплыли на правый берег.

Здесь трудилась бригада Сократа Давидиса, насчитывающая около 250 человек, которые, вооружившись баграми и прочими приспособлениями, выталкивали через каждые 300-400 м застрявшие на берегу и перекатах бревна, препятствующие лесосплаву. Работа их была очень тяжелая; находились они все время в холодной воде. В свободное время они собирали для пропитания ягоды и грибы в таежных лесах по берегу реки, чтобы дополнить свой мизерный рацион лагерника. В счастливых случаях, за счет производства им выделяли по окончании рабочего дня по 50 граммов спирта для поддержки. Жили они на островах в самодельных бараках или шалашах.

Провели ночь в их бараках, рано утром мы поднялись в путь по правому берегу реки и таежной тропой добрались до наших очагов, прорабство лесозаготовки. В конторе прорабства нам поручили, по указанию из фабрики, инвентаризовать лес в штабелях, установить густоту леса в районах его разработки в перспективе с учетом потребности новой рабочей силы. Это необходимо было начальству также с тем, чтобы в осенне-зимний сезон часть наших трудяг заменить новыми, а их перебросить на работу в фабрику, которая должна была эксплуатироваться полной нагрузкой. Получив задание, мы по 3 человека с утра до позднего вечера шагали по тайге, часто уставшие ночевали на косогорах, разводя костры и устраивая на земле "постели" из вечнозеленых листьев стланика.

К первому снегу в середине сентября, мы эту работу закончили. Многие мои товарищи и я, будучи

в прошлом экономистами по специальности, абсолютно не имели понятия о строительстве шахт, лесоразработки, о шурфах, об обогащениях руды и т. д. Но жизнь научила нас освоить эти стороны работы экономиста в условиях Крайнего Севера.

1940 года сентябрь был на исходе, тайга покрылась снегом. Наш хозяйственник Давид Яцынь больше не ездил в поселок для "вьючной" доставки в лес продуктов, так как успели еще по реке завести минимум необходимого, до того, как образовалась ледяная дорога. На нашем участке, в лесоразработке осталось меньше людей-человек 200 во главе с Немешаевым Николаем, бывшим летчиком, бухгалтером Яблонским Борисом. Мы ждали новой команды для перебазирования. К концу сентября фабрика и автобаза работали почти с полной нагрузкой. Начали теперь строить объекты фундаментального назначения. Предстояло завершить строительство здания управления, общежития для вольнонаемных, несколько домов для ИТР, столовую, утепленные боксы для авторемонтных мастерских, химлабораторию, склады и другие хозяйственные, бытовые объекты поселка. Шло также благоустройство самого поселка, выкорчевывались пни срубленной тайги, засыпались болота, шло утепление каркасных палаток, даже появились столбы уличного освещения. Возникли новые деревянные домики на берегу таежной реки, в некоторых из них были уложены кирпичные печи, вместо печей времянок. Все это делалось нашими руками, и люди старались хоть как нибудь к зиме улучшить бытовку.

Дошла тогда до нас и новость, что заключенных осужденных большими сроками 15, 20 и 25 лет стали вызывать на материк.

Шла обнадеживающая версия, что дела осужденных в 1937-38 годах будут пересматриваться. Это как-то теплила в людях надежду, что скоро мы будем дома. Вечерами в бараках мы спорили и убеждали друг друга в этом. Мы думали, что лед тронулся, и правильно решили, начать пересмотр осужденных лиц с большими сроками, дабы спасти их от окончательной психической травмы. Дела людей со сроками 5, 8 и 10 лет (в том числе и я имел 8 лет) пусть пересмотрят позже, мы потерпим. Уверенность нашу порождала то, что мы все политические зеки -абсолютно невиновны. Иногда мы получали весточки от товарищей уехавших на "пересуд" или "переследствие" на материк, что их освободили или "политическое дело" переквалифицировали на "бытовое". Мы поздравляли себя и одобряли линию партии на раскрытие и ликвидацию произвола Ежова.

Но уже через несколько месяцев мы стали получать тревожные сигналы от некоторых товарищей, что пересмотр приостановили, и кто смог выскочить тот вышел, а кто не успел, кому не улыбнулась судьба, тот остался как цыган при "своих интересах". Поговаривали, что Берия разыграл фарс с законностью для поднятия "популярности", добился снятия с поста Генерального прокурора Панкратова, этим и завершил игру на "свободу" еще хуже и безнадежнее закрепив нас по лагерям. В этом помог ему и Вышинский, чьи руки также было обагрены кровью процессов; 1937-38 годов. Игра Берия и Вышинского с законностью и правосудием подорвало у нас веру и все это реально стоило жизни еще не одним десяткам тысяч политических заключенных на Колыме.

Приближалась зима. Стужи становились все злее, а снег притертый ветрами становился твердым как мрамор. Солнце показывалось редко, кратко восходило и быстро заходило. Дни почти проходили в сумерках, морозы крепчали. В январе 1941 года морозы в наших краях доходили до -60 С. Часто шел снег, а ветра в долине Колымы были сильными и жгучими. Крупные хлопья снега покрывали протоптанные наши дороги в тайгу. Многие еще не успели акклиматизироваться в условиях Севера и появились обмороженные части лица, особенно носа, как своеобразная северная печать. В зимней Якутской трассе, в наших уголках тайги, время от времени встречали местных каюров с оленьими нартами. Где-то в этих местах не очень далеко находились их стойбища-яранги. Мы вскоре изучили быт и нравы кочевых народностей севера. Были они добрыми и доверчивыми людьми. Обратись за помощью или попроси поесть, щедро помогут, а залезешь в их чум или в ярангу с намерением воровать, они тебя прикончат. Поэтому зекам из воровского мира, трудно было сосуществовать по соседству с ними. Вспоминаю в этой связи такой случай. В один из последних дней колымской весны, когда днем и ночью мы занимались транспортировкой леса, я с начальником участка Брониславом Худиковым зашли в лесосклад. Здесь мы встретили нескольких людей с оленьими упряжками с грузами для каньона. Вдруг к нам в будку заходит один из этих оругей, в руках ружье малопулька и взволнованно объясняет, что он кого-то убил. Выясняется, что когда они собирались в путь, обнаружили, что кто-то стащил у них торбазу видимо изготовленную им по заказу. Оруг заходит в общежитие-барак, где были все зеки на работе, кроме

3-4 человек. Оруг, после нетрудного обыска, находит у одного из зеков под матрацем свою торбазу. Ничего не объясняя, он выстрелом из малопульки в сердце, наповал убивает одного молодого зека лет 23-25.

Обогатительная фабрика наша работает уже на полную мощность. Задача, установленная на первый квартал 1941 года, зеками выполняется. У оставшихся в живых людей в лагере после трудной зимовки бытовка несколько улучшилась. Поселок продолжает несколько благоустраиваться. Радиофицировали бараки, стали выдавать кое-какие книги из библиотеки, даже увидели газету "Правда" месячной давности, стали показывать кинофильмы. Люди, приобщившиеся к однообразной жизни производства, стали понемногу приобретать человеческий вид, не теряя еще искры надежды: вот, мол, справедливость восторжествует и нас реабилитируют. Но каковым уж длинным и тяжелым оказался для нас путь к 1955-56 годам.

Прошло почти два года, как мы оказались здесь в диком краю. Стали мы ближе узнавать друг друга, делиться своими судьбами и тяжбами, сближаться. Познакомился я в ту пору и с нашим земляком, Каличенко Александром Алексеевичем, потомственным бакинцем, старым партийцем. Не только сам Саша, но и его отец и дед, брат были рабочими из нефтезаводского Черногородского района Баку. После временного падения Бакинской Коммуны, Каличенко с отрядом Петрова Г. К. в составе XI Армии эвакуировался в Астрахань, где в качестве комиссара 13 Железнодорожного полка при Реввоенсовете, служил под руководством Кирова С.М. Так он затем застрял в Астрахани и в мирные годы работал на руководящей хозяйственной работе.

Его, как и нас постигла участь большого сталинского террора и он оказался на Колыме сроком на 15 лет ссылки и с последующими 5 годами поражением в правах. В 1940 году его "дело" пересмотрели, политические обвинения переквалифицировали на бытовые, т.е. инкриминировали "халатность по службе". Первоначальный срок заменили 5 годами. Таким образом, он очутился в нашем лагере, как "бытовик", определившись в конторе фабрики, как старший бухгалтер.

Когда к нам попали газеты весны 1941 года о назначении Сталина главой Правительства, а Молотова наркомом иностранных дел, многие из нас недоумевали, чем все это объяснить. Особенно были озабочены люди, оказавшись на Колыме после руководящей работы в центре, делающие большую и малую политику. На душе у них было неспокойно. Их, прежде всего, тревожило сближение Сталина с фашистской Германией, его вера в дружбу с Гитлером, многие осуждали заключенные с Германией пакты о ненападении и дружбе. Когда мы, по газетам узнали о ноте Вышинского фашистской Германии, в связи с нападением на Югославию, наши "обозреватели" из политзаключенных стали предсказывать - "буря войны надвигается к нам". Нельзя было скрывать наше удивление, когда Вышинский с его окровавленными руками перешел от карательной к внешней политике. Ведь он не признает доказательства в праве, его девиз только было "признание любым способом". Значит и здесь, во внешней политике, он безусловно формальное признание в любви Гитлеру считает, тому что есть на самом деле, доказательством.

К 1941 году в связи с массовым прибытием на Колыму заключенных и открытием новых месторождений угля, золота, олова других ценных металлов; вольфрама, молибдена, свинца, начали еще больше ускорять строительство рудников, шахт, обогатительных фабрик, транспортных предприятий, электростанций и дорог. Одновременно, росла география россыпей архипелагов ГУЛАГа.

Не могу здесь не сказать о золотом прииске в Билибинской зоне, носящее имя нашего земляка Алескерова. Алескеров Азиз Годжа оглы был талантливый руководитель геологоразведочной службы Крайнего Севера. Питомец Азербайджанского индустриального института им.М.Азизбекова (ныне институт нефти и химии) наш земляк из Кахского района Азербайджана, молодым прибыл сюда как договорник, трудился замечательно, был человеком слова. Умер внезапно на торжественном заседании в Магадане от сердечного приступа.

III. ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Июнь 22 дня 1941 г., начало лета. Здесь, на Колыме, день еще удлиняется, наступает самый пик белых ночей. Горные реки, только что освободившись от последнего ледохода, стремительным потоком штурмуют берега, леса, мосты и дороги. На вечернем разводе в лагере в Сеймчане, на новом мосту между фабрикой и поселком произошло замешательство. В Москве 12 часов дня, у нас на Колыме 8 часов вечера. Поползли слухи, что началась

война. Затем мы услышали по радио голос Левитана о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Эта новость молниеносно разнеслась между нами, люди ахнули от кошмарного известия - война.

В первые дни начальство лагеря и фабрики растерялись и это не могло ни привести к неоправданным репрессиям, не говоря уже об ужесточении строгости режима. Мы почувствовали изменившееся к нам, более строгое, отношение со стороны охраны лагеря. Чувствуя это на каждом шагу, мы утешали себя тем, что идет война и строгость режима закономерна. Мы часто, вопреки запретам охраны лагеря, стихийно собирались в кучу и размышляя о судьбе Родины, думая также о том, что же нас ожидает.

В первые дни после начала войны, начальству лагеря поступало много заявлений от политзаключенных на имя М.И.Калинина с просьбой об отправке на фронт. Многие этим шагом хотели смыть кровью свое положение заключенного, снять с себя и с семьи клеймо "врага народа" и вырваться из Колымского ада. Вырваться таким путем на свободу было единственным шансом в той обстановке; доказать свою невинность властям было нам не под силу.

Органы не понимали нашу глубокую любовь к Отечеству в такой критический период его истории, как и не понимали страдания невинного человека вдали от родных мест, в одиночестве. Начальство лагеря игнорировало наши побуждения и проявляло полное безучастие к нашим обращениям.

Как не вспомнить здесь слова великого азербайджанского поэта Молла Видади, который будучи очевидцем нашествия иноземных войск на

свою Родину в феодально-крепостную эпоху, написал:

Будь преданным, но каждому не верь! И душу всем не открывай, как дверь. Товар души не выноси на рынок, Где нет ему ценителей теперь.

Именно в таком положении очутились мы в лагере в первые дни начала войны.

Находились в лагере люди, которые плакали за судьбу Родины, горели желанием со всеми помочь ей. Но лагерное начальство и должностные лица продолжали и в это судьбоносное время страны, презрительно смотреть на нас, как на врагов народа и даже открыто называли нас "контриками". Усилен был режим повсюду, а отдельные должностные лица стали открыто превышать доверенную им власть.

В бараках и в зоне ограничили передвижение, выключили радио, отрезали репродукторы, запретили читать газеты, собираться втроем, переговаривать на разводах и заходить друг к другу. Участились обыски личных вещей при уходе и приходе в бараки и на производстве. Многих специалистов, проживающих за зоной по специальным пропускам, водворяли вновь в лагеря. Всех конторских работников из политзеков (кроме бытовиков) перевели на общую работу. В столовую, баню, парихмахерскую водили "организованно" под вооруженным конвоем, а библиотеку лагеря вообще закрыли. Это был ответом ГУЛАГа на наши человеческие, патриотические побуждения в критическое время для страны и народа.

Особенно метали икру наши военные товарищи по лагерю и не знали, что сделать, чтобы попасть на фронт. Ведь многие военспецы были люди опытные, прошедшие гражданскую войну, бои на Дальнем Востоке и в Испании. Несмотря на ужесточение лагерного режима и отдельные репрессии, мы через вольнонаемных товарищей узнавали обстановку на фронтах. Приезжало в лагеря часто начальство из Магадана, но никто ни хотел беседовать с нами. Появлялись они внезапно на ночных разводах и при проверках в бараках и быстро удалялись. Дни были тревожные и тягостные. По ночам некоторых наших товарищей вьвывали с вещами и усиленным конвоем выводили из лагеря. Куда и почему оставалось неизвестным. Среди них были политические, которых возможно, вывозили на расстрел. В числе этих лиц было много в прошлом партийных работников, в том числе и наш бакинец Зейналов Гусейн. Стали вести себя разнузданно и издевательски над нами, окружающие нас зеки из уголовного мира. Иногда уголовники ударялись в политику. Перефразируя высказывания классиков марксизма - ленинизма, усмехаясь над нами, говорили "как может существовать советская власть при капиталистическом окружении или надо было осуществить перманентную мировую революцию? Кто из вас прав"?

Выходило, что уголовники знали основы троцкистской теории. Руководство лагерей, по крайней мере на местах, оказалось неподготовленным к разговору с нами, проявляло растерянность и страх. Это отношение к нам еще более усугубилось тем, что через 4-5 дней в лагере ввели еще более жесткие нормы питания. Скудное лагерное довольствие, по

существу, сократили на две трети. Это была тревожная новость, ибо приварок в лагере ничего не решал, решал хлеб. В зависимости от места работы заключенного, хлеба выдавали от 500 до 400 грамм в день, учитывая при этом выполнение им нормы выработки, существовавшей еще до войны. Это положение как-то было еще терпимо в июне, июле и августе, когда заключенные, двигаясь под усиленным конвоем, рискуя жизнью, добывали рыбку, грибы, и ягоды, добавляя их к своему мизерному рациону. Когда наступали осень и зима и морозы входили в свои права, голодная жизнь в условиях Колымы, особенно на открытых работах сразу давало о себе знать.

Доходяги-фитили, полуинвалиды, истощенные от голода, рылись в мусорных отбросах зоны, дежурили у кухни, дожидаясь, когда понесут отходы в помойку, чтобы сварить их и скушать. Пошла, в результате голода и бессилия, повальная смерть. Это была жуткая, неописуемая картина в лагерной жизни Колымы и одна из преступных страниц сталинских репрессий. Достаточно сказать, что в течение октября, ноября и декабря 1941 года, только в нашей зоне, погибло больше половины плотников, откатчиков и лесорубов. Разумеется, в первую очередь погибал наш брат - политические заключенные, воспитанные в духе скромности и честности при всех обстоятельствах.

Над скелетами этих несчастных людей, лагерная "свора", созданная из уголовников, кричала: "долой фраеров, да здравствуют жулики". Такие и подобные сцены, происходящие в зоне, раздирали душу, и естественно толкало нас, работающих учетчиками и нормировщиками в конторах, на составление

фиктивных завышенных норм выработки (100 до 150 %), чтобы сохранить людей и спасти их от верной голодной смерти. На это я шел сознательно, рискуя многим. Людей истощенных и даже опухших от голода охранники вынуждали выходить на работу. "Родина в опасности, трудиться обязательно!" часто выкрикивали конвоиры. Страшно было видеть в тайге на лесосеке этих живых скелетов с топорами в руках. Единственно, что все же нам удавалось совершать в тот чрезвычайно тяжелый период лагерного режима, это украдкой ходить на охоту   и попасть к вольнонаемным, якобы за газетой. Последние нас понимали и иногда помогали, чем могли. С читкой газеты в лагере, я припоминаю такой трагикомичный случай. Накануне войны, у нас в отдельном лагерном пункте ОЛП №3,  с этапом появился грузин по фамилии Якубашвили Михаил Андреевич. Был он средних лет, но с отпущенной бородой, выглядел красивым мужчиной. Был он человеком эрудированным: профессор, окончил два факультета: юридический и экономический. Длительное время работал в органах ЧК-ГПУ Закавказья и затем в Москве.  В  последний  период он  был на преподовательской работе в школе НКВД, где его арестовали уже по делу Ежова, осудив Особым совещанием, отправили в исправительно-трудовой лагерь на Колыму.

Очевидно, он много знал и перевидел, однако держался молча и сдержанно. Дружил он только с нашим   земляком,   фельдшером   Зейналовым Гусейном, которого он знал оказывается еще по Закавказью. Через Зейналова мы с ним познакомились и жил он с нами в одном лагерном бараке. Положение подобных лиц, энкеведешников, в лагере

было незавидным. Мы ему по-человечески, как могли, помогали и по возможности остерегали. Ведь судьба этих людей также была неоднозначной, так как зачастую энкеведешники сами оказывались "жертвами" своих же людей, часто "козлами отпущения" репрессивного аппарата. Примерно 10 дней спустя после начала войны, у него при обыске на вечернем разводе обнаружили газету "Металл Родине" районного масштаба, орган политотдела Юго-Западного Управления Дальстроя. На вахте подвергли его допросу и, узнав, что он за лагерник, повели к начальнику лагеря капитану Чудакову Ивану. Чудаков был направлен по путевке НКВД на работу начальником лагеря из Москвы. По-видимому, Oi4 уже раньше работал в органах НКВД. Чудаков затребовал формуляр заключенного, и пока ему его принесли, он начал допрос:

- Зачем тебе газета, ведь ты в изоляции, - задает он вопрос Якубашвили.

- Газету издают для того, чтобы ее читали, - отвечает он.

- Ты ее не поймешь, заключенный в твоем положении может только дезинформировать и мутить голову людей, используя газету в антисоветской агитации. Ведь за такие дела мы будем расстреливать - объясняет Чудаков.

Хочу отметить, что начальник лагеря Чудаков являлся в то время и секретарем парторганизации всего этого куста - производства и охраны.

Вот характерные для того времени слова и поступки карателя и одновременно партийного вожака-воспитателя. Чудаков поднимается, пристально разглядывая Якубашвили велит вызывать парикмахера и снять ему бороду, так как в лагерях

отпускать бороду нельзя. Якубащвили, сопротивляется и просит этого: не делать, поскольку он горец это их национальный обычай. В это время приносит охранник формуляр. Якубашвили. Ознакомившись с данными заключенного, он узнает в нем своего преподавателя. Допрос превращается в диалог и. он велит всем разойтись и дает указание оставить его в покое с бородой. Разговор продолжается; в другое тоне, ведь встретились два знакомых, ученик со своим учителем. Такие парадоксы не исключались в лагерной жизни. Через пару часов, в, барак заходит Якубашвили с несколькими пачками махорки, в которых мы очень нуждались. Он сам не курит, выпросил для нас. Разумеется, мы стали сомневаться в нем Не является ли он осведомителем в .лагерю, ведь такого брата нам, подсаживали первых дней ареста, от следственной камеры внутренней тюрьмы НКВД в Баку до Колымских лагерей, Дальнейший ход событий показал, что наши опасения, в данном случае, оказались беспочвенными. Но наученные тюремной и лагерной жизнью, мы ухо держали всегда остро. Примерно через месяц после случившегося, Якубашвили: вызвали из лагеря и увезли в неизвестном направлению. В тот период в лагере с нами был Серебрянников Зиновий; работавший в аппарате Коминтерна. Он работал с Емельяном, Ярославским и был повидимому ему близок; Человек образованный и высокой культуры. Он все время твердил нам, Теперь Гитлер потерпит крах, хотя он временно марширует на нашей земле"; Осенью 1941 года его вызвали, одели и увезли из лагеря Куда? Мы не знали. Прощаясь он только показал мне копию письма, написанного на

имя Ярославского. Письмо было небольшое, в одну страницу, но очень содержательное. Оказывается письмо он направил в Москву, в первые дни после начала войны. Осенью 1941 года из наших лагерей Юго-Западного Управления Дальностроя вызывали также немало заключенных, в прошлом из комсостава Красной армии, переодевали и вывозили на автомашинах к основному Колымскому шоссе и оттуда дальше возможно и на материк. Мы о них больше известий не имели. Среди них был также Саша - летчик, участник боев в Испании.

В праздничные дни нас политических сажали в изоляцию, рыскали по зоне оперчекисты. Как бы не было это унизительным, это все же было для нас днем отдыха.

Естественно, особенно в начальный период войны, несмотря на ограничения режима, мы добирались любым путем до вольнонаемных товарищей, до их семей и сидели возле микрофона и слушали голос Москвы - сообщения Совинформбюро о положении на фронтах войны. Зачастую вольнонаемные - договорники сами, нас вызывали, под разными предлогами к себе и давали читать газеты "Советская Колыма", "Металл Родине", слушать последние известия. Проходили тяжелые дни войны. Этот период был очень мучительным для политзаключенных из Украины, Белоруссии, из Ленинграда. Ведь они очень переживали за судьбы своих семей и родных. Мы старались этих товарищей как-то морально поддерживать, чем возможно в лагерных условиях, помочь. Война есть война... Прекратились письма и телеграммы из родных мест, мы стали больше тосковать по родным и близким. Воспитанные духом

патриотизма мы все, за исключением отдельных зеков, мучались за судьбу Родины, все мы жаждали победы над врагом. Находились также отдельные лица из вольного найма по Колыме, договорники, работающие много лет на Севере и имеющие большие сбережения, которые вносили деньги в фонд обороны для приобретения танков и самолетов. Напряженность труда в лагерных условиях еще больше возросла, несмотря на голодный паек, рабочий день сохранился 12-14 часов. Нормы выработки на производстве, со ссылкой на военное время, были подняты. Интенсификация труда, вызывала и творческую смекалку для облегчения работы со стороны вольнонаемных и зеков. Я тогда работал уже нормировщиком по труду на автобазе. Помнится из-за нехватки бензина приостанавливался транспорт. Главный инженер нашей автобазы Юго-Западного района Декильбаум Соломон и начальник автобазы Жемчугов Федор приложили немало смекалки, усилия, чтобы автопарк перевести на газогенераторные установки, как мы иногда их называли на "самовары". Отечественные машины, газики, вместо бензина были переведены на чурки. Автобаза №3 обслуживала рудник "Лазо", прииск "Пятилетка", обогатительные фабрики №3 и №2, лесоразработку, насчитывающая около 200 автомашин, полностью перешла с бензина на дрова чурки. Пришлось из древесных сухостей изготавливать в большом количестве чурки. Некоторые автохозяйства соседних зон также последовали нашему примеру. Возникали чурочные комбинаты. Механизации погрузочно-разгрузочных работ в то время не было, все приходилось осуществлять ручным способом. Особо было трудоемко и тяжело нам при

транспортировке руды из рудника на обогатительную фабрику. Поэтому остановка автотранспорта было дело гибельное для многих зеков, и вот мы старались находить выход из положения.

В условиях Колымы, ужесточение лагерного режима в военное время затруднило свободное передвижение зеков, работающих на производстве. Ведь основная масса водителей, строителей, обоготителей руды были не вольнонаемные, а зеки. Поэтому некоторые руководители предприятий во имя выполнения плана и норм выработки шли на риск, разрешали свободу действия заключенным, работающих на этих предприятиях. Это зачастую вызывали нарекания и конфликты во взаимоотношениях руководителей производства и лагерного режима.

Через пару месяцев после начала войны произвели некоторые организационные изменения в структуре предприятий Сеймчанского куста. Золотоносный прииск "Пятилетка" законсервировали, передав трудяг на рудник "Лазо", так как олово стало более необходимым. Обогатительные фабрики №2 и №3 объединили в одно предприятие, смешав рабочих-обогатителей. Дело в том, что на фабрике №2 работали, в основном, вольнонаемные рабочие, отбывшие формально сроки заключения, а фабрика №3 состояла из зеков. Меня перевели тогда из автобазы на работу в отдел нормирования труда и зарплаты - ОНТЗ фабрики №3 старшим экономистом по труду. На фабрике с его подсобными предприятиями работали более 2500 человек. Фабрика давала по-существу военную продукцию, перерабатывала руду на концентрат олова. В этот период работы, мы ввели еще одно новшество в

нормировании труда ради сохранения людей и маломальского улучшения их тяжелой жизни. Труд в фабрике оплачивался повременно, поэтому работающие в ней были ущемлены в продовольственном пайке. Мизерный пайек выдавался рабочим, так как он зависел еще от выполнения нормы выработки. Откуда взять эти технические нормы, если на фабрике в основном повременщина. При этом повременщиками являлись ведущие профессии, работающих в нем более 3/4 рабочих; в том числе приемщики руды, дробильщики, откатчики и другие. Поэтому совместно с нормировщиками, изучив технологический процесс фабрики, условия разработки руды, транспортировки, мы сделали расчет о переходе на сдельную оплату труда. В этом новшестве при подготовке экономических данных, технических норм и хронометражных наблюдений на производстве, нам помогли товарищи, добрые имена которых не могу не вспомнить: Морозов Миша (из рудника "Лазо") Уричевский Михаил, Савин Иван, Сметанин Николай, Смогулов Шамши. Начальник отдела ОНТЗ фабрики Ткаченко Павел Григорьевич, уроженец Луганска, пошел с нами на это рискованное дело ради спасения жизни людей. Так породился перевод на обогатительной фабрике на прямую, а где невозможно было и на косвенную оплату труда почти всех рабочих. Таким образом, в тяжелые дни войны, в довольствиях рабочих фабрики появились проценты выполнения технических норм, и они питались на максимуме из того, что можно было вычерпнуть из основного производства. Этим было спасено не мало жизней рабочих лагерной зоны, живущих впроголодь, но выполнявших тяжелый подневольный труд.

Завершается 1941 год, декабрьские морозы, пурга изнуряют людей, особенно на открытых работах. Положение очень тяжелое, часто обморожения и гибель людей. Не могу не вспомнить случай, который произошел со мной в это время. В бараке, поздней ночью меня окликают по фамилии и торопят одеться. Вызывают на фабрику, за мной прибыл дежурный. Я одеваюсь, проснулись товарищи по бараку. Такие случаи в нашем лагере бывали. Вызыв внезапный и заключенный ушел и канул в неизвестность. Окружив меня, товарищи по бараку, всовывают мне в карманы кто махорку, кто спички и кто сахарек. Наконец, я выхожу из зоны, направляясь в контору фабрики, охваченный волнением и даже не заметил, как добрался до кабинета начальника фабрики. Доложили о моем прибытии и я вошел. В кабинете, увидев руководящих работников фабрики и рудника "Лазо", я несколько успокоился. За столом начальника стоял с открытым кителем человек в мундире комиссара Госбезопасности - Никишев Иван Федорович, начальник Дальстроя самый главный человек на Колыме. Я знал о нем давно по Азербайджану, он когда-то был начальником погранотряда в Нахичевани. Расспросив кто я и откуда, он тоном большого начальника задает мне несколько вопросов - "Как вы умудрились вывести рабочим фабрики 125-150 % выполнение технических норм, при валовой производительности в целом фабрики ниже 100 %. Отвечай мне откровенно и честно что за фокусы?, - заключил Никишев. Я в начале с испугом, затем собравшись, решил открыто рассказывать ему технику расчета, в результате которого получился большой разрыв между высоким процентом выполнения технических норм рабочим и

валовой производительностью фабрики. Конечно, некуда было деваться, признал открыто это отклонение. Осмелившись я ляпнул, даже не знал почему, что ведь рабочих обогатительной фабрики перевели на сдельщину, именно с целью обеспечить им хотя бы мизерный максимум котлового довольствия, иначе люди гибнут от голода и истощения. Присутствующие, некоторые руководители фабрики, которые меня знали по производству, ахнули, один из них покачал головой, что вот ты теперь пропал. Конец разговора оказался для меня неожиданным. Никишев посмотрев мне прямо в лицо, заявил: - "Вы свободны". Со следующего дня руководитель фабрики Носов Федор Васильевич, а также работники производства начали коситься на меня, а я продолжал вести себя с ним подчеркнуто уважительно. Оказывается, после нашей фабрики, Никишев обьехал другие районы производства Дальстроя и своими глазами увидел фактическое положение с нормами питания лагерников. Стремление сохранить рабсилу и выполнить план металлодобычи, имеющей оборонное значение, побудили его там же, где он побывал, своей властью отменять новые, введенные с начала войны нормы хлеба и котлового довольствия.

Так получилось и по нашему горнопромышленному кусту "Лазо", где восстановили прежние нормы питания заключенным и люди в лагерях несколько ожили. Почти одновременно начали несколько облегчать, введенные ограничения по отношению к нам "контрикам". Открылись вновь библиотеки, газеты не только местные, но даже центральные стали доступные для нас. Из "нашего брата" стали выделять агитаторов по баракам и даже

стали в лагерь прибывать лекторы из Политотдела Дальстроя. Как говорили, стали разворачивать культурно-воспитательную работу в лагере.

С ликованием многие заключенные встретили известие о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Помнится, складские рабочие во главе с бывшим зеком Захаром из Чуваши раздобыли спирт, напились и пошли плясать в кабинет начальника. Дежурный, вошедший в это время во двор для доставки дров в печку, увидев свет в кабинете и людей, поднял тревогу. Налетели бойцы ВОХРа и начальство. Когда осторожным шагом вошел в кабинет один из командиров ВОХРа, то он остолбенел и толком ничего не понял: люди пляшут, плачут и целуются, поздравляя друг друга.

- В чем дело, что вы творите? Где пили? Как вы пьяные попали сюда? - спрашивают их, вошедшие в кабинет другие, старшие по чину.

- Мы пришли поздравить гражданина начальника с Победой под Москвой! Ведь мы свои - советские.

При неслыханных здесь обстоятельствах начальство подало им руки, поздравив зеков с Победой под Москвой. Конечно, такие "трогательные" моменты в лагерной жизни бывали очень редко. Затем, немного позже стали поступать письма и телеграммы из родных краев. Ограничения в переписке нам отменили, а по телеграмме только установили количество передаваемых слов, не более 20. Постепенно начали поступать из ЦИК СССР ответы на наши заявления об отправке на фронт. Они примерно были такого содержания: "Благодарим за патриотическую заботу о Родине. Дальстрой также есть фронт обороны. Трудитесь во славу отечества и победы над врагом". Вот мы и остались

невольниками на Колыме и как могли ковали победу над внешним врагом, хотя нас и считали внутренним врагом страны.

В конце декабря 1941 года или в январе 1942 года из лагерей стали отзывать молодых парней, осужденных за хулиганство, мелкое воровство и другие подобные антиобщественные проступки. Через некоторые время мы стали получать от них, выпущенных на свободу, письма уже с военными адресами полевых почт. Бывших уголовников направляли на фронт.

В это же время и позже на Колыму через бухты Певек, Амбарчик Чукотки начали поступать по лендлизу для СССР грузы из США. Часть из них выделялись для нужд хозяйств Дальстроя - продукты питания, одежда, инструменты. Были всякие выходки произвола с распределением заграничных грузов. До нас доходили также сведения, что некоторые большие начальники на поступавших загрангрузах обогащались. Во всяком случае до заключенных доходил лишь белый хлеб по пайку из американской муки, иногда инструменты: лопаты, пилы, топоры. Многое оседало на побережье и их расхватывало местное начальство.

Наступила полоса усиления массовой политической работы с заключенными. Из грамотных, в прошлом партийных функционеров, стали назначаться агитаторы по баракам, создавались редколлегии стенгазет. Даже созывались производственные совещания с участием начальства, для организации соцсоревнований бригад среди зеков, рабочих и т.п.

Своими силами завершили строительство клуба, где КВЧ - культурно воспитательная часть лагеря,

организовала драматические и музыкальные кружки. Среди артистов были в прошлом профессионалы и находились любители из зеков. Большим талантом артиста обладал наш Назаров Борис. Одноактные пьесы на тему войны создавали на месте сами же товарищи по лагерю. Мне помнится, как Борис исполнял роль вшивого Гитлера в затрепанном мундире на костылях. Гитлер бежит из Сталинграда, потеряв свои войска, человеческий облик терзая своих генералов.

Приток новой рабочей силы из зеков в Магадан в этот период войны практически прекратился. По моему, частично это объяснялось и тем обстоятельством, чтобы попасть из Владивостока или Совгаваны в Магадан минуя Японское и Охотское море надо было переплыть татарский пролив или пролив Лаперузы, Японцы занимавшие выжидательную позицию в начавшей войне, оба этих пролива усиленно контролировали. Труд в лагерях стал еще продолжительным. После 12 часов работы в основном производстве, мы все без исключения работали еще 1-2 часа в фонд обороны и не менее часа на благоустройство зоны. В этот период под девизом работы на оборону, труд в лагерных условиях, еще более интенсифицировался. Даже на производстве стали ставить вопросы снижения себестоимости труда рациональной его организации. В дни войны, было немало умных рационализаторских предложений от зеков, ведь среди них были в прошлом талантливые инженеры, работавшие в конструкторских бюро Ильюшина, Туполева и Яковлева. Приказом по руднику стали отмечать усовершенствования, которые ввели наши товарищи по лагерю Горьский и Грузднев, в прошлом

инженеры по авиационной технике. По их предложениям была расширена пропускная способность нашей обогатительной фабрики, начиная с дробления руды, кончая флоктацией и ее обжигом. С болью вспоминаю, что несмотря на нечеловеческий наш труд, с полной отдачей всех физических сил, порою в лагере находились людишки среди "блатных" и охраны, которые требовали еще доказательства нашей политической благонадежности. Ведь у нас не было в лагере возможности доказать нашу абсолютную невинность, кроме нашей жизни и бесчеловечного труда. Тогда я понял, что одурманить пропагандой можно массу людей, целый народ. Часто доносы, ложные документы в наших условиях бывали сильнее человеческой личности.

В начале весны 1942 года к нам в Сеймчан приехал начальник политотделе Управления Феликсов В.И. У начальника фабрики решался вопрос о создании нового объекта по торфоразработке. Примерно в 10 километрах от нашего поселка на распадке (по трассе прииск "Пятилетка" -Юрты) по данным геологов имелись залежи торфа. Надо было организовать там торфоразработку. Для этих целей решили использовать физически слабых истощенных трудяг. Работа считалось относительно легкой и имелось немного возможности подкрепиться. Дело в том, что распадок был богат ягодами, грибами, кедровыми орехами, можно было и рыбу половить. Если бы не эта появившаяся возможность, немало нашего брата по лагерю не дотянуло бы до лета. Начальником производства торфоразработки назначили вольнонаемного инженера из Ленинграда Карнацкого Николая Матвеевича. По его предложению я был назначен к нему зкономистом-нормиров-

щиком, а Давыденко Василий - старшим бухгалтером. Карнацкий, видимо, не впервые встречался с этим видом производства и хорошо знал его технологию. Я конечно, впервые в жизни столкнулся с таким видом производства и не представлял себе, что такой торф. Карнацкий был человек деловой. Он очень переживал блокаду Ленинграда, где находились его родные. Меня изумляла его воля и выдержка.

В один из майских дней 1942 года, еще не сошел снег, мы на попутной машине по Сеймчанскому шоссе добрались до распадка, потом топая пешком, углубились в тайгу. Целый день, с рюкзаком на плечах мы бродили по этим глухим местам. Обошли все нужные уголки торфяной разработки. Он мне показывал "живой торф" и рассказывал, как его очищают от верхнего слоя, разрезают, извлекают и сушат. По всем этим элементам работ по торфоразработке, мы под руководством Карнацкого организовали хронометраж, рассчитали нормы и вскоре применили их на практике. Рядом с участком торфоразработки построили бараки, контору, баню, склады из жердей и дело пошло неплохо. Здесь работали 6 бригад по 30-35 трудяг на бригаду, во главе с бригадирами немножко кумекающими в торфе. Тем не менее Николай Матвеевич разработал инструкцию по торфоразработке с учетом специфики Колымы и вручил их бригадирам. Из бригадиров я помню Суприна и Алексея, - молодого, веселого парня. Трудяги дали ему прозвище "Лешка баянист". В свободное время он играл на баяне, все время сам напевал песни тех военных лет. Его очень близкий человек погиб под Москвой, он показал мне письмо с расплаканными глазами, но держался бодрым и

поддерживал себя грустными песнями на баяне. В этот период немало наших лагерников получали от родных письма с известием о гибели на войне близких людей.

Период белых ночей на Колыме закончился. Наша продукция - торф на специально оборудованных автомашинах была отправлена на центральную электростанцию для проверки ее, как топлива. Цель заключалась в том, чтобы многотысячную кубатуру топлива в центральной электростанции заменить торфом и дать экономию. Результаты проверки и подсчета оказались неудовлетворительными. Оказалось, что в условиях северной Колымы заготовка торфа и его расход на топках электростанции обходятся дороже, чем например уголь. В связи с этим торфяную "фирму" закрыли и трудяг вновь вернули на основное производство. Однако не могу не отметить, что в этот летний период "трудяги-доходяги", как называли тогда рабочих-торфяников, немного окрепли за счет дополнительного витаминозного питания в тайге. Вернувшись в распоряжение руководства обогатительной фабрики, я был направлен на работу в рудный двор сменным десятником по приему руды.

Здесь положение было запутанным и сложным. Дело в том, что фабрика перерабатывала руду в полном объеме, процентное содержание металла в руде, по данным химлаборатории, было кондиционное в норме, однако конечная продукция не получалась. Значит при приеме руды искусственно завышался объем. Поскольку в приписках руды были заинтересованы кроме рудников и транспортники, то дело было непростое. Надо сказать, что лагерная этика позволяла обманывать начальство припиской

т.е. "заряжать туфту" на показателях производственной работы в обмерах и подсчетах. Начальник стройки Богровей, в присутствии начальника Юго-Западного Управления Дальстроя инженера-полковника Груша Михаила вызвал нас вместе с моим знакомым лагерником Джанузановым и сказал: "вот мы вам доверяем этот участок горняцкой работы в тяжелые военные дни. Разберитесь и доложите". Откровенно говоря, мы крайне удивились его таким словам. Какое уж нам доверие "контрикам" -подумали мы.

Так началась наша новая работа при приемке руды. В течение суток на руднике работали беспрерывно 15-20 автомашин, в среднем совершая 10 рейсов каждый. Работа шла вручную. Водители на Колыме люди отчаяные, малейшая снисходительность к ним в работе, их дополнительно вооружало и кое-кто из них брал на храп, часто пускали в ход ругань, брань и угрозу, чтобы психически оглушить собеседника. Однако вскоре мы разобрались с создавшимся положением, спокойно делали свое дело, как положено, по совести. Постепенно и они смирились, приписки на руднике, если полностью не прекратились, но заметно убавились.

Мы стали регулярно получать письма от родных и по праздникам телеграммы. Из писем мы узнавали о потерях близких и родных на фронтах Отечественной войны. Когда фронт был уже на подступах Кавказа, в 1942 году, я вновь обратился к начальнику политуправления Дальстроя МВД СССР, комиссару госбезопасности Сидорову с просьбой отправить меня на фронт. Опять был ответ "спасибо", тыл тоже есть фронт.

Весною 1942 года, большому мосту на реке Сеймчан, находящемуся между фабрикой №3 и поселком, угрожала опасность. Начавшийся ледоход вот-вот снесет быка, мост развалится и это угрожало всему производству в военное время. Надо было аммоналом взорвать скопление льдов и предварительно протянуть запальный шнур под мостом. Два зека добровольно взявшись за это дело, связав себя веревкой к перилам моста рискованно спустились под мост. Жутко было смотреть на эту картину, вода и лед бурлят и воют. Возились они примерно 30-40 минут, сделав свое дело с большим трудом поднялись наверх на мост. Буквально только удалились с моста, как грянул взрыв. Путь свободен по мосту. Такая операция не только опасна для жизни людей, но и малейшая неточность в закладке амманола, могла бы поднять на воздух мост. Оценивали ли труд нашего брата и доверяли ли нам в эти дни войны, когда над страной возникла смертельная опасность. Отвечаю неоднозначно, да и нет. Приведу такой случай. На распадке, в таежной зоне нашей фабрики работала целая бригада по заготовке сухостя (лиственницы) для изготовления чурки для газогенераторных автомашин. Одновременно они же жгли древесный уголь, для внутрихозяйственных нужд, для кузницы. химлаборатории фабрики. Руководил бригадой Кузнецов Вася, который по существу сам же организовал это производство. Как-то от неосторожности возник пожар, сгорела почти половина готовой продукции. Сейчас же создали специальную комиссию, которая начала расследование этого происшествия. Обвинение в первую очередь предъявили бригадиру и его товарищам, отбывающим сроки по политическим

статьям 1937-1938 годов. Нашлись уже люди из начальства упрекнувшие их прошлым и напомнившие, что они контрики. Дело было разумеется не из легких. Чем доказать? Ведь сфабрикованный документ комиссии сильнее любых доводов человека в нашем положении. В лагере у человека только есть жизнь, во всем остальным он безмолвлен и бесправен. Мы уже это в жизни испытали. Но к счастью нашелся человек из обвинителей. Им оказался сам начальник райотдела НКВД майор госбезопасности Дунаев Александр, который по существу одним словом решил судьбу Кузнецова и его товарищей. Он порвал акты членов комиссии, заявив, "работайте как работали, всякое бывает. Родина вам доверяет"... Этим все обошлось, а могло быть по иному, вновь к стенке.

Помню еще такой случай. В прошлом полковник генерального штаба РККА - Шнейдерман Борис, человек средних лет, толковый и жизнерадостный, жил в соседнем бараке. Нашлись зеки из блатного мира, которые стали на глазах охраны оскорблять его политическим прошлым и унижать человеческое достоинство. Он взял большую жердь и на глазах у всех побежал за этими здоровенными подлецами по всему поселку. Его мы с трудом успокоили и уговорили вернуться в барак. Я невинный человек и носить свое честное имя буду везде, не дам его осквернить. Дело могло кончится трагично.

Был у меня друг - Исмаилов Алескер из Туапсе. Он возглавлял многостаночников в главном корпусе фабрики. Позже, стал сменным мастером. Он потерял почти всю свою семью, погибли на фронте его сыновья. Надо было видеть, как честно он трудился,

отдавая себя до последнего, нелегкой работе на фабрике, проявляя огромную выдержку.

К марту 1942 года в лагерь вновь стали возвращатся некоторые из наших товарищей, увезенные скрытно в ночное время в первые дни войны о чем я ранее писал. Вернулось несколько заключенных мне знакомых кроме нашего дорогого Зейналова Гусейна, он погиб в штрафном лагере прииска "Золотистый" от воспаления лёгких.

Надо сказать, что в этом золотом прииске были жуткие произволы. В лагере прииска свирепствовал бандитизм, участились побеги, разнузданно вели себя уголовники. Одновременно лагерное начальство ужесточило репрессии. Побеги рассматривались военным трибуналом и квалифицировались по статье 58 пункт 14 уголовного кодекса РСФСР, т.е. как политические преступления.

В лагерной зоне - Омсукчане несколько раз совершал групповой побег бандит Белов. Бродил по тайге, не выйдя на цель, он убивал и сьедал своих же товарищей по побегу. Наконец, его поймали и решением военного трибунала расстреляли. Был некий Голубятников Перфирий, уголовник освободился до войны и жил кум-королем. Пристроился главным бухгалтером стройконторы. Иронией судьбы, у него работал нормировщиком по труду мой земляк, в прошлом политработник Красной Армии, Каличенко Александр. Так этот самый Голубятников донес на Каличенко, что тот помогает беглецам продуктами из лагеря. Поднялся большой шум, открыли дело. Хорошо, что на этот раз разобрались как положено и обошлось без последствий. Конечно, если бы это случилось в первые дни войны, то Каличенко не миновать бы тяжелых последствий.

Хочу еще отметить, что военные годы приоткрыли глаза и некоторым нашим лагерным энкеведешникам, нас заключенных стали они на местах изучать, кто мы есть на самом деле. Ведь двигали производство трудяги, в основном контрики. Ведь изменников Родины среди нашего брата не было и не могло быть, ибо многие из нас, рискуя жизнью в таежной глуши рубили лес, строили, обогащали руду и добывали золото. Я ночами сидел над разработкой технической документации производства и даже умудрялся тайком составлять доклады для политработников зоны.

В конторе строймонтажного управления нашей зоны работал молодой договорник Трифонов Василий. Парень, как говорится, был башковитый, шустрый, он очень любил слушать рассказы политзеков, их воспоминания о прошлом. Позже вырос до политработника, стал зам. начальника политотдела Юго-Западного геолого-промышленного Управления и затем зам. начальника Политуправления Дальстроя по комсомолу. Когда показывался в наших краях, уже в сопровождении группы людей, все же не избегал встречи с нами и подбадривал нас теплыми словами. Как-то даже нам политзекам читал лекцию, как проводить политбеседы среди работяг производства.

Осенью 1942 года я и некоторые политические заключенные с Кавказа вновь, третий раз обратились с просьбой на имя М.В.Калинина отправить нас на фронт. И на сей раз лаконичный ответ? "Благодарим за патриотизм, самоотверженно трудитесь и этим поможите фронту в победе над врагом".

Прошла вторая амнистия молодежи, осужденных за мелкие нарушения правопорядка, многих таких освобождали и отправляли на фронт. Но полити

ческих не освобождали. От одного из освобожденных по этой амнистии, нарядчика автобазы Никулина Бориса и направленного на фронт я получал письма из Сталинграда, где он воевал. Подобных писем от наших бывших лагерников мы получали часто. Помню как мастер механического цеха, Махновский Василий из Ленинграда, буквально со слезами ходил, не зная куда деваться, получив известие о гибели всех родных. Увидев тяжелое душевное состояние Мах-новского, мы с другом Чулкиным Михаилом, днями от него не отходили, стараясь чем-то морально поддержать. Михаил Чулкин, бригадир автобазы, с доброй открытой душой, даже умудрялся играть ему на баяне, как-то пытаясь отвлечь его. Вот и в бараке раздавались мелодии "На сопках Маньчжурии" или "Амурские волны".

Такая поддержка друг-другу среди лагерников помогали в беде. В период войны питание наше немного улучшилось, туго стало махоркой заядлые курильщики все обменивали на махорку.

Производственные показатели в нашей зоне наращивали. Стали по итогом месяца квартала и года проводить производственные совещания, с вручением переходящих знамен и приказами поощрялись передовики - трудяги. Словом, дежурные мероприятия партии по материку, доходили и до далеких Колымских лагерей.

После торжественных собраний обычно давались самодеятельные концерты вольнонаемных рабочих фабрики и заключенных. Припоминаю ужин, после одного из этих торжеств с выдачей сто граммов чистого спирта. Многие лагерники с ликованием встретили победу под Сталинградом. Помню, люди после ночной смены не спали, пока собственными

ушами не слышали голос Левитана из далекой Москвы. Чем ближе приближалась победа в войне, тем люди как-то морально оживали, психологически, подсознательно готовили себя к тому, что разберутся и в их вопросе: сейчас - мол война жизнь или смерть, и до нас некогда. Дальнейшая жизнь показала, что эти надежды оказались как и прежние несбыточными.

Проходило время и мы на далекой Колыме чувствовали приближение Победы. Ждали, что с окончанием войны и наш час пробьет: откроются лагерные ворота. Назывались герои войны, военноначальники, и каждый из нас искал среди них

земляков и знакомых. Ведь среди наших политических были лица которые не только их знали, но и служили с ними.

К этому времени на Колыму прибыл большой этап женщин, многие из них были еще молоды. Как птичий базар выглядели разводы женщин-зеков на работу и с работы. Некоторые начали уже подумывать о создании, после завершения войны, супружеской пары, чтобы тем самым окончательно закрепиться на работе в Дальстрое. Допустить разврат в этих условиях - дело бесперспективное, сама жизнь здесь обнажала: кто - за семью, кто -шабашник. Политуправлению Дальстроя особо поручили следить за этим вопросом.

С прибытием женщин появились в некотрых барачных домах уют и опрятность. Стали появляться занавески на окнах, производили штукатурку и побелку барачных домов. Через некоторое время послышались и детские голоса в больнице. Конечно, скорополительные "шаги" некоторых "влюбленных" привели к усилению режима в лагере.

Из лагерей, к концу войны и первые годы после нее, постепенно начали освобождать заключенных, отбывающих наказание по статьям бытовых преступлений; по мере освобождения они оформляли свой брак и жить стали, как вольнонаемные, в семейных комнатах. Мне даже пришлось принять участие в бракосочетании некоторых молодых товарищей по фабрике: Савина Ивана, Сметанина Николая, Смагулова Шамши и других. Девчата, уже замужние, продолжали трудиться на том же производстве. В Сеймчане я встретился в ту пору с бакинцем Асадом, проживал он до ареста в нагорной части города, позже там его дом снесли, построили

телетеатр. Он меня при возможности "подкормывал", так как в Сеймчане работал в столовой. Освободившись в 1947 году, он возвратился в Баку. Я с ним впервые передал личное письмо и нашу совместную фотографию для передачи матери, что он и выполнил.

IV. ОМСУКЧАНСКАЯ ЗОНА.

РАБОТАЮ КАК ДОГОВОРНИК

Известие о победе над фашистской Германией застало нас на производстве, при солнечном майском дне севера. Работу мы прекратили, рукопожатия и объятия, ликовали все, даже забыв на время о лагерной жизни. Договорники и вольнонаемные направились, кто в ларек, кто в магазин. Лагерников ждал праздничный паек со спиртом. Торжества продолжались несколько дней, пошли в ход митинги и речи, получали поздравительные телеграммы от близких. У нас вновь зародилась надежда на пересмотр наших дел и освобождение из лагерей. Через некоторое время Указом Президиума Верховного Совета СССР была объявлена амнистия, в первую очередь женщинам. Началось частичное освобождение из лагерей лиц, пересидевших свой срок освобождения в связи с войной. Однако, им по существу, приписывалось пожизненное местожительство на Колыме, т.е. вечная ссылка за материком. Создавались условия для заключения трудового договора, в качестве вольнонаемного работника.

Таким даже разрешали вызывать на Колыму семьи за счет Дальстроя.

Я освободился из лагеря в июне 1946 года, т.е. пересидел шесть месяцев и волею судьбы оказался не сгнившим на Колыме. Спасением моим, отчасти послужила моя специальность экономиста-бухгалтера, так что я в меньшей степени оказался на физической работе, в открытых таежных условиях, хотя и перенес все ужасающие условия и унижения лагерной жизни.

Лагерь - не школа воспитания, он во многих отношениях опустошает человека, разрушает социальные, моральные его устои.

Для нас, политзеков, эти отрицательные стороны лагерной жизни, сопровождались еще страшной мыслью "за что сидишь, если обществу ты служил честно, отдавал без остатка свои силы, ради его укрепления".

Все же многие из, нас Колымских, зеков оставались людьми, сохранили человеческий облик. При освобождении, как и у других политзеков, у меня в документах стояла ограничительная надпись о моем закреплении за Дальстроем. Передо мною, как и перед тысячами другими, стояла дилемма: что делать дальше? Колеблясь в течение нескольких месяцев, я пришел к решению, что как бы ни тяжелы были условия Крайнего Севера, мне будет лучше, если я сделаю вызов жене, чтобы она приехала на Колыму. Она по образованию инженер-экономист и могла бы устроиться на работу в этих краях. Посоветовавшись с близкими товарищами, которые уже вызывали свои семьи, я решил сделать вызов через отдел кадров Юго-Западного управления Дальстроя. Начальник отдела кадров, Берщацкий одобрил мой шаг и при

мне оформил ей вызов из материка. Я уже работал старшим экономистом по труду на фабрике №3 и там же заключил трудовой договор с Дальстроем. При разговоре с Берщацким, он предложил мне работу в Омсукчанском Горнорудном комбинате, где идет еще строительство, в СЭК - строительно-эксплуатационной конторе в должности нормировщика по труду и зарплате горнорудного комбината. Работа эта была почти самостоятельная, и здесь он мог использовать мой опыт работы по строительству фабрики в Сеймчане, да и знания мои экономиста были неплохие. Ведь фактически моя молодая сознательная жизнь прошла на поприще экономиста-финансиста (хорошо знал я бухгалтерский учет). Места Омсук-чанской зоны были для жизни более благоприятные: имелась там рыба, оленина, дичь для еды.

Никишанов Василий Никитич, начальник отдела труда и зарплаты Юго-Западного Управления тоже посоветовал мне лучше работать там. Я согласился с таким решением и вернулся на фабрику, захватив несколько своих папок для сдачи дел.

Это был март месяц 1947 года. На фабрике, каким-то образом, уже знали о моем переезде в Омсукчан. Кто поздравлял с "выдвижением", кто-то из моих лагерников огорчился в связи с расставанием. Ведь разойдемся как в море корабли, кто куда, и, наверное, не увидимся после совместно прожитой многолетней жизни. Особенно огорчился Павел Григорьевич, с которым я работал около семи лет в самый трудный для меня период. Не мало он мне сделал добра, иногда буквально меня ограждал от гибели. Я этого никогда не забуду.

Мои молодые друзья: Немашев Николай, Соснин Михаил, Смогулов Шамши, Фригер Павел, Савин

Иван, Сметанин Николай, Опенгейм Клара и многие другие - делили со мной последний кусок хлеба в лагере. В связи с моим переездом, наш друг Хзанашвили Жора и его милая жена, имя который я, к сожалению, забыл, даже приготовили прощальный ужин. Тепло я попрощался и с Измайловым Алескером. Мясо в зоне фабрики бывало редко, в основном в поселке питались консервами. Вот и мы решили с казахом Шамши Смогуловым заехать к нашему знакомому Баранову Дмитрию, находящемуся в 12-15 километрах от фабрики, за мясом и заодно с ним попрощаться.

Мартовский вечер, река Сеймчан в тумане от мороза и скован льдами. Снарядившись лыжами, мы с Шамшием поднялись вверх по реке по ровной как асфальт заснеженной ледяной корке. Встретившись с Дмитрий Ивановичем, мы просидели у него долго и на прощанье излишне тяпнули спирта. Захватив с собой пару зайцев, несколько куропаток, ляшку конины мы стали возвращаться. Что может быть вкуснее казаху свежей конины, Шамши был доволен. Когда на плечах рюкзак, мы спустились вновь к реке, на зените неба стояла луна в полной своей красоте. Ничего не предсказывала погода, как вдруг поднялась пурга. Вернуться мы уже не хотели, а впереди было страшновато, тем более настроение наше было приподнятое от спиртного.

В этих местах, долина реки Сеймчан широкая и при пурге ветер свирепствует с особым гулом. Мы, преодолевая все, двигались вперед, останавливались лишь на минуты, чтобы снегом протереть лицо, дабы не обморозить щеки и нос. Обессиленные, помогая друг другу, мы продолжили свой путь, по инстинкту находя маршрут, стараясь не сбиться с пути. Наконец,

увидели мы огоньки фабрики. Мы находились уже 2-3 километра от поселка, на повороте реки возле аммональных складов.

Огонек, огонек! Какая у тебя могучая сила, для путника. Мы буквально ожили, появилась сила и спокойствие. Ведь жизнь на Крайнем Севере знает немало случаев, когда путник в пургу завершая долгий путь, погибает не дотянув, буквально несколько сот метров до дома. С трудом добравшись до жилья, мы увидели тревожные лица наших друзей, Исмаилова Алескера, Нуриева Исмаила и других. Выпив кружку крепкого чая, отдохнув 2-3 часа, мы пришли в себя. Я видел немало чрезвычайных событий в нашей Колымской жизни и этот случай напомнил мне о них; ведь и мы бы оказались на грани гибели, если чуточку изменили маршрут. Коллективно, с друзьями, мы на скорую руку состряпали пельмени и впервые за много лет азербайджанские кутабы.

Завершив свои дела, я выехал в Нижний Сеймчан. Прибыв, я остановился у своего давнишнего товарища по фабрике, Тильмана Иосифа, работающего в хозяйстве аэропорта в Нижнем Сеймчане. В прошлом Тильман Иосиф был одним из руководящих работников Житомирской области на Украине. Относительно большой аэропорт в Нижнем Сеймчане, расположен на равнине тайги, где летом комары и мошкара, а зимой сильные морозы. Рядом с аэропортом, речной порт и затон лесобиржи. Долина реки в этом месте, и низовья реки Буюнды, дельта Сеймчана, окруженные далекими, заснеженными сопками, напоминают Карабахский пейзаж родного Азербайджана. Сеймчан - центр Юго-Западного горнопромышленного Управления

Дальстроя, куда также входит Омсукчанский горнорудный комбинат. Поселок Сеймчан городского типа, к тому времени выросший в центр авиаперевозок. Недалеко от поселка агробаза, с молочным заводом, имелся почтамт и больница. Поговаривали, что в этой больнице работали в прошлом Кремлевские  врачи  и  профессора, сосланные на Колыму. Местные авиаперевозки соединяли многие уголки Чукотки, Якутии, Сибири и даже полеты были в Москву. Во время войны, в аэропорту Сеймчана бывали американские  и английские летчики. Здесь тогда можно было видеть еще трофейные немецкие и японские транспортные самолеты. Когда в апреле 1947 года я прибыл в аэропорт Сеймчан, там на очереди было много пассажиров на Омсукчан и большое скопление грузов. Хотя самолеты курсировали часто, но не успевали всех и все вывозить. Несмотря на старания Иосифа Тильмана, вылет мой задержался несколько дней. Наконец, перед праздником 1-го мая мы с Иосифом появились около самолета Юнкере, загруженного цементом и с разрешения начальника аэропорта Запасного В, меня пихнули в самолет и я, разместившись на цементных мешках, поднялся в воздух. Через круглые окошки самолета виднелось только небо. Наконец, через 1,5 часа самолет пошел на посадку и сел на искусственный аэродром на реке Сугая между высокими сопками под Омсукчанским хребтом в глухой тайге.

Отсюда до поселка Омсукчан было 4 км. В самом центре Омсукчана имелась еще аэроплощадка для приема небольших самолетов, которая работала только летом.

Служба большого аэропорта находилась в самом поселке и осуществляла связь с самолетами через радиотелефон. Когда самолеты прибывали, служба аэропорта в поселке оповещала грузополучателей горнорудного комбината о прибытии грузов и те на грузовых автомашинах или на санях прибывали в аэропорт к самолетам. Легковых автомашин в тех местах еще не было. Радиолинию с аэропортом обслуживал Каверин Нил, с которым я здесь познакомился. По прибытию нашего самолета в аэропорт разыгралась сильная пурга. Самолет одел копот и лег на ночевку, а я вместе с начальником аэропорта Кириченко Андреем и летчиком направились на полуторатонке в поселок. Примерно через час, преодолев четырехкилометровую, занесшую пургой дорогу, я приехал в поселок Омсукчан. Зайдя в помещение Омсукчанской строительно-эксплуатационной конторы - СЭК, я перемотал портянки, насладился теплом печурки и крепким чаем. Меня хорошо встретил начальник планово-экономического отдела конторы Ходаковский Владимир, уроженец города Николаеве Украины. Он, как и я, оказался на Колыме не по своей воле, был длительно в разлуке с семьей, но показался мне обаятельным, выдержанным человеком. К вечеру того же дня, я был определен вместе с двумя товарищами в так называемом доме ИТР (инженерно-технических работников) в одной большой комнате с небольшой кухней. Мы с товарищами быстро подружились. Взяли даже в дом к себе одного старика, дядя Гришу, на правах хозяина с небольшой оплатой за обслуживание дома.

В отличие от прежних, мест здесь можно было достать рыбу, оленину, и даже кетовую икру местного производства. Мы питались дома впервые

сытно, и старик наш "хозяин" был мастером на все руки. Через пару дней пурга утихла и я ближе стал знакомиться с участком организации нормирования труда и зарплаты конторы. СЭК комбината охватывала все внутрихозяйственное строительство горнорудного комбината, включая ремонт и эксплуатацию культурно-бытовых объектов, транспортные услуги. По существу вне ведомства, вся бытовка жителей поселка проходила через СЭК комбината. В поселке было около 2000 жителей, без спецконтингента зеков и охранников. Кроме обслуживания комбината, работа здесь выполнялась самая разнообразная. На Меренге, в 60 километрах от Омсукчана, СЭК имел специальный участок сенозаготовки.

В глухой тайге, справа от трассы, вся долина реки Вилига вплоть до берегов Охотского моря, у залива "Пестрое Древо" была владениями участка сенокоса. Участок возглавлял один из бывших зеков, казак по происхождению с Северного Кавказа Малаканов Федор. Он вел это хозяйство очень хорошо, знал тайгу, обладал талантом хозяйственника. Кроме сенокоса, который полностью обеспечивал скот Омсукчанского района на зиму, в хозяйстве он наладил рыбную ловлю, охоту на тюленей, птицеводство и свиноводство. У него всегда можно было приобрести грибы маринованные и сушенные, всевозможные ягоды, кетовую икру, кур и много другого съестного, чего днем с огнем не сыщешь в других местах Колымы. Рядом с хозяйством Феди Малаканова была агробаза "Меренга" с открытыми и закрытыми грунтами. Возглавлял его Терещенко Василий Иванович, также бывший зек.

В прошлом агроном, он творил чудеса на своем небольшом хозяйстве. Ведь в те времена для удобрения овощей кроме навоза ничего не применяли. Терещенко умудрялся составлять рецепты удобрений из химикатов и их неведомым путем добывал и использовал. Выращивал огурцы и помидоры, даже разводил цветы в теплицах. Он все свои невзгоды сглаживал трудом на любимом земельном участке. Разумеется, продукцией агро-участка, в первую очередь пользовались большие и средние начальники, служители охраны. Начальником Омчукчанского горнорудного комбината, в те годы, был Азраил Марк Аронович, который в свое время был начальником Юго-Западного Управления, о нем я упоминал в начале повествования. Был человеком оперативным, любил штурмовщину, "давай нажимай", давай "план" -подобные окрики были присущи ему. Заместителями его по политчасти был Стесов Василий Федорович, а по хозяйству Парамонов Сергей Петрович. Главным инженером комбината был Ивасих Павел Павлович. Все они были удивительно, на своих местах, работали дружно. Начальником СЭК, комбината, с кем непосредственно я работал, был Лысюк Мефодий, большой крикун и путанник, человек малограмотный, будучи старым колымчанином, хорошо усвоил нравы тайги и почти на каждом слове "брал горлом". Нам и другим его подчиненным часто приходилось с ним разъясняться, говорить по "душам". Крупное хозяйство нашего комбината, без геологоразведки, расположилось на территории радиусом более 200 км по бездорожью в тайге и в тундре. Рудники обслуживающие комбинат "Галимый", "Хабарен" и "Индустриальный" работали на

полную мощность. Электростанция, автобаза с 300 автомашинами и тракторами обслуживали обогатительные фабрики №7 и №14. Вблизи рудника "Галимый" были обнаружены и уже эксплуатировались залежи каменного угля. В Омсукчанском кусте имелся также крупный оленеводческий совхоз "Бухсунды". Как и следует, хозяйство комбината было многопрофильным. Рабочая сила комбината, в основном заключенные - "спецконтингент", как нас именовали тогда в разнарядках, составляла более 4 тысяч человек. На побережье Охотского моря в Гижигинской губе находились основные склады и перевалочные базы комбината. Летом к берегу в заливе "Пестрое Древо" подходили океанские пароходы, с которых разгружались грузы: техника, оборудование, продовольствие, предназначенные для Омсукчанского комбината. Пришвартовывались к ним самоходные баржы на погрузку. К вечеру, при приливе они подходили к берегу, а целый день после отлива находились под разгрузкой. В сезон работа здесь кипела. В течение июля и августа надо было, во что бы ни стало, вывезти все эти грузы объемом в десятки тысяч тонн. Количество работающих здесь зеков доходило до 600-700 человек, а число автомашин до 200.

Маршрут "Пестрое Древо" - Омсукчанский комбинат, около 150 км пути, пролегающий по сопкам, перевалам, буйным, горным рекам, летом и днем и ночью был ,в напряженном ритме работы. Жизнь на этом участке тракта отличалась каким-то своеобразием и трудяги, особенно водители, имели здесь свои нравы. При всех строго расписанных укладах жизни колымских лагерей и зон, водители этой трассы имели свои, присущие только им,

особенности в которых сказывались многолетний, однобокий, изолированный образ жизни людей, своеобразие вносило и географическое расположение. Ведь в этом обширном крае, зоны находились удаленные и изолированные друг от друга сотнями и даже тысячами километров. Я вскоре познакомился и завел друзей в этой зоне. В конторе СЭК я познакомился с Иваном Соловей, Левом Розенцвайгом, Федей Федушкиным, Павлом Коленковым. Я вместе с ними разрабатывал новые, уточнял старые нормы выработки по хозяйству, наводил первичную документацию по труду в карьерах. Последнее, особенно от нас требовали. Наверное, неслучайно в Колыме бытовала поговорка "На туфте и на аммонале строили Беломорканал". Ведь работа в карьерах была тяжелая и трудоемкая и от оценки труда работающих здесь во многом зависели показатели экономики рудного комбината. В первое время, нам оказывалось сопротивление со стороны людей, привыкших жить девизом "что такой труд и как от него избавиться". Таких было немало. Начальник лагерей Омсук-чанской зоны, Носов Федор Васильевич, москвич, по прозвищу "папаша" у лагерников, вначале опасался, что мы своими нововведениями и затеями в нормах выработки, можем взбудоражить "трудяг".

Главным врачом Омсукчанской лагерной зоны был Махмудов Мамед-Халаф, человек внешне суровый, но душевный, преданный своему долгу врач. Его кристальной честностью и гуманностью в отношениях к людям можно было гордиться. Парадоксом являлся то, что он жил под одной крышей, т.е. в одном доме с Носовым, хотя их "социальное положение" были разными. Носов начальник лагерей Омсукчанской зоны, Махмудов в

прошлом сам "лагерник". Надо сказать, что вышедший на волю, теперь договорник Махмудов даже подружился с Носовым. Бывая на квартире Махмудова Мамед-Халафа, я даже видел Носова у него дома. Всем тем лагерникам, которые месяцами болели и отлеживали в зоне, мы с ним сообща подбирали соответствующую легкую работу с применением максимального коэффициента к нормам питания, исходя из их физического состояния.

Началось лето, сезон сенозаготовок, где требовалось дополнительно рабочая сила в количестве около 200 человек. Основная жизнь сенозаготовителей в тайге, шалашная или палаточная, но главное без большой охраны. Работа на сенокосе, считалась таежной, "инвалидной" командировкой. Туда обычно посылали на некоторое время, инвалидов и больных зеков, по актировке врачей и считалось легкой работой. Легкой работой считалась также попасть в лагерную обслугу; нарядчиком, старостой, фельдшером, парикмахером, сторожем, пекарем, бригадиром или другие штатные должности занимаемые заключенными.

Какие приемы не совершали заключенные, чтобы освободиться от страшного унизительного труда. В лагерях свирепствовали цинга и авитаминоз, уносившие немало жизней. Ели что попало, лишь бы пополнить пустой желудок, что приводило к дизентерии. Истощение и дистрофия, обморожение косили людей. Жизнь там, на сенозаготовке, во многих отношениях было полегче, не говоря о том, что можно питаться добывая ягоды, и рыбу. В далеких, таежных командировках, приготовление пищи было арестантским наслаждением. Горячий обед в лагере юшка-суп и две, три ложки каши, мало

восстанавливали силу заключенных, но все же согревали. Поэтому заключенных, желающих работать на сенокосе было много.

Начальство лагеря по соображениям режима не доверяло зекам, осужденным по 58 статье Уголовного кодекса, пускать на сенозаготовку. Нашему брату меньше доверяли, чем уголовнику. Приехал ответственный за сенокос Малаканов за людьми. Началась "сортировка" людей по картотекам из лагпунктов. Руководители производства рады пустить физически слабых трудяг, чтобы оправдать план, а лагерный начальник не разрешает. Начинаются компромиссы в подборе людей, едущих на сенокос. Наконец, отобрали зеков, посадили их на 8 автомашин, во главе колонны в тайгу "Меренги",

поехал сам Носов. Среди едущих оказались на сей раз политзаключенные. Здесь я познакомился с профсоюзником поселка Дроздовым Сергеем, который часто ехал с нами на берег моря.

Это было начало июля. Ночи были белые, но холодные. Дорога по всей трассе от Омсукчана в направлении "Пестрое Древо" неблагоустроенная, многие участки проходили по таежному лесу мимо речушек и ключей. По дороге попадались палатки дорожников эксплуатационников. Дежурные трудяги поддерживали исправность дороги по всей трассе. Работали они как всегда вручную - тачки, лопаты, носилки и ударные инструменты. С октября по май месяцы дорога закрывается, а зимой в этих местах полная пустота, завалы снега, морозы и пурга. Людей встретишь лишь ближе к "Пестрое Древо", рядом с устьем Виленги. Это - радисты, зимующие в полуземлянках, складские рабочие и обслуга рыбпромхоза, тогда называлась хозяйством Ритова. В экстренных случаях, вызова медицинской помощи, ехать приходилось с большой осторожностью с опытным конюхом или на собачьих упряжках. Вспоминаю, сколько раз приходилась лагерному доктору Махмудову Мамед-халафу мчаться рискуя жизнью, по безлюдным просторам тайги и тундры на собачьих упряжках, ради спасения человеческих жизней. Ведь об аэросанях и малой авиации, в те времена, речи не могло быть. Мне пришлось однажды по этой трассе с самим Носовым в колонне автомашин курсировать, после набора рабочей силы для сенокоса. С нами было несколько автомашин с рабочими. Лишь на исходе четвертых суток, уставшие от бессонных летних ночей, мы добрались до нашей базы Меренги. Остановились в лесу на

левом берегу. Хозяйство Федора Малаканова находилось на правом берегу реки Вилига, где течение было тихое с широким простором. Мы развели костер на берегу и стали примитивными сигналами вызывать лодку, чтобы переправить людей. Наконец нас увидели и молодой парень Борис, являющийся помощником Малаканова по хозяйству, переплыл к нам с лодкой. Совершив несколько переходов, он каждый раз по 5-6 человек перебрасывал людей на базу. Последними поехали мы в лодке с Носовым. Людей устроили по палаткам. Они были заключенными - новобранцами. К вечеру ознакомившись с хозяйством, поужинав, мы крепко заснули. Мне было приятно в душе, что эти трудяги на лоне природы, без лагерного окрика "давай-давай" впервые спят спокойно и свободно. Запомнился такой случай. Один из лагерных охранников подошел к Носову и напомнил: "время поверки людей". Носов промолчал и после повторных ему напоминаний, посмотрев на усталых спавших людей, он ответил. "Дайте людям, хоть в этих глухих местах, покоя. Ведь я их взял и я за них в ответе. Так можете "стучать" куда надо". Эти слова впали в мою душу и они характеризовали человечность Носова. Хотя, он и являлся лагерным начальником, лейтенантом госбезопасности. Следующий день, когда люди отдохнувшие пришли в себя, Носов собрал их и завел разговор: "Ребята я с Вами прощаюсь. Вы видели, как я вас увез сюда. Сами видите, что здесь Вам будет легче. Трудитесь, меня только не подводите. Поняли?" Это было конечно понято больше, чем речь начальника. Потом мы с Носовым сели на лодку и в сопровождении "лоцмана" Бориса отплыли. По дороге в Омсукчан, на 64 километре пути, мы заехали

в автобазу. Здесь я познакомился с начальником автобазы Рудниковым Аврам Борисовичем. В прошлом - крупный инженер, транспортник, долго проработавший на руководящей работе в наркомате путей сообщения. И 1937 году был начальником Северной дороги, оттуда был и репрессирован на Колыму. Он был родом из Ленинграда и частично прожил в Киеве, хорошо знал свое дело транспортника, был организатором и оратором. Я слышал его выступления на больших совещаниях. Трезвый ум, дисциплинированность, душевность к людям, такой след он оставил в моей памяти, хотя жизнь этого человека вскоре трагически оборвалась. Произошло это так. Открывая летнюю дорогу в "Пестрое Древо", ехал он во главе колонны автомашин по крутым горным дорогам. На одном из поворотов его головная машина, из-за обвала сопки, вниз бортом провалилась в буйную реку "Вилиго". Он и водитель не могли открыть кабину автомашины, чтобы выйти и погибли.

Вернемся к началу разговора. Пообедов у Аврама Резникова, я вошел в парикмахерскую в небольшом поселке автобазы. Мастером оказался дагестанец Керим, недавно прибывший из Находки, после происшедшего там в бухте трагического события. Слухи об этом событии, до нас доходили, но Керим оказался очевидцем этой трагедии. Сейчас Находка -большой океанский порт, в те времена только строился. Дело было так. В бухте Находка стояли несколько многотоннажных, океанских пароходов, с разными грузами, в том числе взрывчаткой аммоналом. На строительстве порта работало немало японских военнопленных. Вдруг один за другими пароходы начали взрываться, разрушая вокруг все и

вся. Взорвался и пароход "Дальстрой", на котором мы в 1939 году прибыли этапом в Магадан. Жертвы и разрушения были огромны. Работала специальная комиссия по расследованию этого трагического события, ходили всевозможные слухи, в том числе как было тогда широко принято, что это было делом вражеских рук - диверсией.

Видимо, когда-нибудь, причины этого большого бедствия обнародуются. Конечно, были приняты чрезвычайные меры и это в первую очередь коснулось заключенных. В срочном порядке всех заключенных оставленных на работе, в строящемся Находке этапировали на Колыму. Таким путем и Керим попал на Колыму в поселок автомобилистов "Меренга".

Вечером мы выехали из поселка и к утру добрались до Омсукчана. По прибытии мне вручили телеграмму из Владивостока от жены. Она выехала из Баку и почти после месячного пути поездом приехала во Владивосток и ждала парохода в бухту Нагаево в Магадан. После прибытия, к вечеру я доложил руководству СЭК об организации работы по сенокосу, доставке рабочей силы и показал расчеты нормы труда по сенозаготовке. Приняв проведенную мною работу начальство горнорудного комбината решило "меня безвыездно держать в тайге, погнать в "таежную командировку", пока не кончится сезон сенокоса. Я попытался объяснить приезд жены ко мне, начальнику комбината Азреиль Марк Ароновичу, но получил ответ, что все необходимое для ее отправки из Магадана в Омсукчан будет предпринято, а я должен поехать на сенокос. Путь ей предстоял до Омсукчана, по тем временам, сложный. Из Владивостока - бухта Нагаево, затем транзитом

Магадан, далее сотни километров на автомашине в Среднекан. Из Среднекана на моторной лодке двое суток по реке Колыма до Сеймчана. Оттуда самолетом У2 в Омсукчан. Надо было полагать, что в Сеймчане хлопот будет много, самолета ждут сотни людей в глубь Колымы. Ведь это женщина с юга, среди этих простор Крайнего Севера - впервые, и ей будет тяжело. Поговорив еще раз с Марк Ароновичем, я понял, что моя отправка повторно на сенокос, связана с какими-то неполадками в заготовке сена. Как потом выяснилось, оказывается при приеме сена от заготовителей имело место обман, очередная "туфта" по колымски. Когда комиссия принимала заскирдованное сено от бригад, сена по размеру оказалось много. При отправке сена в Омсукчан по мере потребности, сена не хватало на половину. В чем дело? Выяснилось, что внутри скирды сооружали рамы из жердей и сверху помешали сено, внутри объем оказывался пустым. Как говорили на Колыме и здесь в бригадах были фармазоны. В результате скот, доставленный в эти края и с трудом акклиматизированный оказывался без сена и до конца зимы не дотягивал. По этой причине, часть скота в эту зиму погибла и часть забивалась с разрешения Магадана. Я собирался утром рано выехать в тайгу Меренга на сенокос. Перед отъездом выделили мне одну комнату в доме ИГР и начальство рудника поручило обеспечить, в связи приездом жены, принадлежностями первой необходимости. Рядом со мной по соседству жил Пуринсон с семьей. Я оставил ему немного продуктов для первых дней пребывания жены, так-как в то время была в Омсукчане для вольнонаемных карточная система. Организовать встречу самолета У2 взялись мои друзья Мамед

Халар, Иосиф Макаров, Владимир Ходаковский и Дмитрий Степанов. Я на всякий случай подал телеграмму в аэропорт Сеймчан своему другу Тильману Иосифу с просьбой встретить жену. Рано утром на попутной машине я выехал в тайгу и была ночь, когда миновал поселок автобазы. К 3 часам ночи, доезжая до левого берега хозяйства Федора Малаканова я распрощался с водителем, который держал путь на "Пестрое Древо", где на рейде стоял пароход "Джурма" с грузами для Омсукчанского рудного комбината. К счастью, на левом берегу реки оказалась лодка и я взявшись за весла переплыл к избам Федора. Не успел и выйти из лодки, причалившейся к берегу, как ко мне подошел Малаканов поздоровавшись, мы пошли к его избе. Оказывается, когда я только подошел к лодке, его собаки "Орел" и "Пират" забеспокоились и дали знать хозяину избы о новопришельце. Он держал собак на цепи возле избы и по существу они охраняли его большое хозяйство. Большие волкодавы, чуткие и сильные собаки. Когда появлялся в этих местах медведь, Малаканов отпускал на него собак. Были случаи когда они побеждали медведя и гнали его прочь. Когда к избе приближался человек, побывавший здесь когда-то в гостях, собаки своим беспокойством и тревожным ворчанием давали знать хозяину избы. А если чужак, то уже лаяли, при его появлении на противоположном берегу. Кроме Малаканова, собаки никого не признавали. Даже Борис когда их кормил, подходил к ним с большой опаской. База "Меренга" расположилась на том месте, где река "Меренга" впадает в Вилигу, а последнее берет начало в районе перевала "Танго" и проходя более 50 километров, огибает район базы

сенокоса, впадает в Гижигинскую губу Охотского моря. Места здесь особой красоты, широкая долина начинается с перевала "Прощай Молодость" и переходит в лесистую тайгу. Болотистая низменность радиусом более 100 км является по существу нашим сеноугодием. Конечно, на материке не стали бы заниматься таким сенокосением, ибо средний урожай травы с гектара здесь составлял не более 150 кг. А столько затрат оправдывала рабсила дешевая, в основном зековская.

Далее, летом на севере частые дожди заставляют разбрасывать копны и снова сушить сено и пересушивать и так ни раз повторяется. При всех затратах, заготовить сено заставляли, иного выхода здесь не было. Подобных нерентабельных хозяйств действовало в Дальстрое, немало.

Еще переплывая на лодке реку, я увидел много рыбы: хариусы, кета, бурят. Здесь бывает и кунджа, рыба с белым мясом, из которого северяне делали пельмени. Утром мы с Малакановым и Борисом организовали рыбную ловлю и дополнили питание трудяг. Питались здесь трудяги относительно лучше за счет рыбы, ягод, кедровых орехов. На островах Вилига даже подбирали яйца чаек, так что не обходились и без яичницы. Попадались зайцы на капкан и куропатки, уже темносерые, а не белые, как зимой.

Целый вечер мы с Федором Малакаковым думали и решали как организовать рентабельность сенохозяйства. Утром мы верхом на лошадях поехали в соседнюю агробазу к Терещенко Василию Ивановичу. Как раз к нему приехала семья из освобожденной Украины - жена и взрослая дочь. Угостили нас варениками, изготовленными по-

домашнему, из свежего таежного жимулуса. Потом мы держали с Василием Ивановичем совет, как точнее определить густоту трав на гектар с тем, чтобы подсчитать точнее норму выработки. Он мне помог и мы вместе выехали втроем в тайгу в четырех местах организовали хронометраж скошения трав. В течение июля скошенные травы, как требует агротехника, сушили и выборочно сдавали. Оказался самый лучший участок дает 165 кг, а плохой - 130 кг сушенной травы на гектар земли. В период пребывания на сенозаготовке, мы с Малакановым с раннего утра до поздней ночи объезжали тайгу по всем бригадам и ночевали, где попало. Бывало, мы наталкивались на медведя и, как правило, первым его издалека чувствовала лошадь, поднимала уши, иногда отказывалась идти вперед. У нас были охотничьи ружья с патронами. Как-то мы ехали верхом по тайге, участок был редколесьем, попадались кедр и даже сосна. Я ехал первым. Вдруг лошадь отскочила налево от тропинки и замерла. Малаканов, заметив ее, остановился и слез с лошади, прихватив ружье в руки. "В чем дело?" - спросил я. "Тише! Здесь где-то медведь, лошади чуют". Действительно, минут через пять мы на косогоре увидели стоящего на задних лапах мишку, прямо смотревшего на нас. Малаканов тайком приблизился к медведю и выстрелил в упор. Медведь сильно зарычал и повалился на бок. Он к нему. Я с двумя лошадьми тоже направился к этому месту. Но лошади отказались идти. Привязав лошадей к дереву, я пошел пешком. Что же? Медведь наповал убит. Малаканов прямо угодил в грудь. Оказывается, это не из первых его удачных охот на медведя. Через час, туша медведя на волокушах была доставлена в одну из бригад и там мастерски

обработана. Медвяжатина пошла в котел работяг всего сенокоса. А шкурку медведя, Малаканов осенью привез мне домой в подарок. Шкурка лежала у меня, как подкроватный коврик вплоть до моего выезда из Омсукчана в 1953 году.

На краю поселка автотранспортников была радиостанция, неплохо оснащенная по тем временем. Возглавлял ее Александров Евгений. Жил он здесь с семьей, жена также работала на радиостанции. Держал он связь с материком; Хабаровском, Владивостоком с другими радиостанциями Колымы и Чукотки. Мы познакомились с ним через моего друга начальника связи Омсукчана Яшы Бланка. Не была случая, чтобы он пропускал меня мимо радиостанции; обязательно затащит угостит и добро проводит. Бывая в "Меренга" я иногда даже заходил ночью к нему по служебным делам. В этом же поселке автотранспортников работал водителем Магомед Булгачев - ингуш по национальности, отбывший срок. Человек он был отчаянный, храбрый и в любых рискованных делах в жизни он был впереди - "Миша Булгач" - таково было его прозвище. Крупного телосложения, здоровый и сильный кавказец, был человеком отзывчивым и добродушным. Общался он с уголовным миром, но держал себя самостоятельно. Люди этого мира его опасались, что в результате обошлось для него трагически, о чем я расскажу дальше.

Было середина августа, поздно вечером в хозяйство Малаканова приезжает сам Евгений Александров и сообщает мне новость, что жена уже приехала в Омсукчан. В первую минуту какая-то растерянность охватила меня и Малаканов стал второпях помогать мне собираться в путь. Я с

Евгением приехали к нему на радиостанцию и он связал меня с политуправлением рудного комбината. Зам. политотдела комбината Стесов Василий разрешил мне выехать. Магомед Булгачов тут как тут, в нужную минуту. На его "студебекере" выехали мы ночью. Рано утром (хотя день начался давно) проезжая мимо рудника "Галимый" мы заехали в горняцкий поселок за нашим земляком Азизом Новрузовым. Он был готов, ждал меня и все вместе продолжили путь в Омсукчан. Через час мы были дома. Цветов и прочих подарков из "магазина" у нас, естественно, не было, зато мы захватили жене подарок особого порядка на Колыме, северные женские сапожки. Жена встретила меня без слез, но очень задумчиво, радостно и грустно. Видимо эти места для нее были диковиной, экзотика была непривычной, условия жизни омрачающие. Потом она мне открыла причины грусти "вот в какие места загнали людей и как они ужасно выглядят".

Оказывается Иосиф Тильман в Сеймчане вне очереди посадил ее на самолет У2 и отправил в Омсукчан. Сколько мытарства и трудностей она испытала в пути; поездом месяц, пароходом неделя из Находки, транзитный городок Магадана, трехсуточный путь на открытой машине по колымскому тракту, Уст-Среднекан, оттуда по реке Колыма - двое суток на моторной лодке, наконец, Сеймчанская тайга, аэропорт. В пути из Баку, она находилась более 2 месяцев. Ей еще повезло, что в Находке она познакомилась с несколькими семьями, также выезжающих в Омсукчан. В Сеймчане на последнем участке ее пути, благодаря Иосифа Тильмана ей особо не пришлось ждать. Ведь летали 2 самолета У2 с двумя пассажирами на борту по 3 рейса в день, а

число ожидающих было около 300 человек. Вот наконец, после 10 летней разлуки, я вновь встретился с женой. Пока я был в "Меренге", в аэропорту встретили ее мои друзья и окружив вниманием, привезли домой. В наших условиях так было заведено всегда, встречать заботливо семью из далекого нам материка. Но мои друзья перестарались. Макаров Иосиф Григорьевич сделал до моего приезда домой, абажур для освещения, принес бак с водой. Махмудов Мамедхалаф с женой, Ходаковский Владимир, Степанов Дмитрий, наши кавказцы заходили и осведомлялись о здоровье жены и предлагали свои услуги чем ей помочь. В общем, когда я вернулся домой, бытовка в доме была налажена, благодаря заботам друзей, чего не могу сказать о внимании моего непосредственного начальника СЭК - Лысюка Мефотий. По натуре был он человек черствый и жадный, любил копить деньги. Человек полуграмотный, крикун, людям относился грубо, вплоть до применения рукоприкладства. Привезли его на Колыму в 1930 году не по доброй воле. Перед начальством подхалимничал, в то же время там, где не нужно, проявлял трусость. Открыто сожительствовал с молодой женой главного бухгалтера комбината старика Смирнова и полагал, что прикроет долго свои безобразия за его спиной. Так конечно на получилось, он провалил работу СЭК и потерял уважение людей. Я с ним, по существу, вместе очень мало работал, так-как после приезда в Омсукчан, меня послали на сенокос. Побыв дома и доложив обстановку на сенокосе, я через день вновь отправился в "Меренгу". Ехал уже в этот раз на сенокос с другим настроением. Пройденный путь был позади, теперь я уже не одинок в этих краях, жизнь

небезнадежная как раньше, я часто об этом думал. Временами я даже забывал, что я "бывший" политзаключенный и стал равноправно и более смело говорить с начальством. По дороге я зашел на радиостанцию и связался по эфиру с берегом Охотского моря с Парамоновым Сергей Петровичем, Договорились, что я приеду к нему и с его участием решим ряд хозяйственных вопросов с Ритовым -директором Вилигинского рыбного хозяйства. Так, следующее утро, я с Федором Малакановым были на берегу моря в "Пестрое Древо". На катере мы добрались до устьи реки Вилиги, где находилось рыбохозяйство Рито бека, как мы шутя кавказцы, называли его. Решив все вопросы, хорошо пообедав, мы на грузовике вернулись в хозяйство Малаканова. В последующие два дня мы троем объехали участок сенокоса и пощупали большие скирды сена. Сена, против прошлых лет, оказалось мало, но без "туфты", на официальном языке, без приписки. Парамонов предложил, зачем молодняк скота держать в Омсукчане и возить им почти за 100 км сена. Тогда как можно скот завести сюда, построив для них телятники и конюшни. Договорившись с начальством комбината, воспользуясь что люди еще обратно не разъехались по лагерям, мы выделили два десятка трудяг и в течении недели, сколотили три помещения для скота. Затем связались с Омсукчаном и Бориса отправили за скотом-молодняком. Такое удачное решение, позволило комбинату сохранить молодняк и добиться хорошего его роста.

Далеко в тайге, кто-то из геологической экспедиции несколько лет тому назад забросил трактор. С Сергеем Парамоновым мы натолкнулись на трактор и он, в прошлом водитель, стал ближе рассматривать

его состояние. Решил протащить трактор до автобазы, отремонтировать и передать его нам в СЭК для внутрихозяйственных нужд. Нашлись и трудяги среди сенокосителей, которые в нем кумекали. По приезду в 64 км, на автобазу, я попросил Резникова Абрама Борисовича помочь в ремонте трактора. Так, что Сергей Парамонов сделал второе хорошее дело для нас. После ремонта, трактор своим ходом дошел до Омсукчана и мы его затем с полной нагрузкой использовали для своих нужд. Позже, все же разузнали, что трактор весною 1939 года сопровождал геологическую экспедицию, которая работала в безлюдных таежных местах. Трактор застрял, в тайге, его забросили, потом, как бывает часто на Колыме - списали.

Наступила осень, тайга одета в золоченный наряд, кое-где первый снег. Работу на сенокосе завершили и людей отправили по прежним местам. Хорошо, что этот сезон прошел без происшествий.

Вернувшись в Омсукчан, я начал свою работу в конторе по нормированию и оплаты труда. Жену зачислили на работу в плановый экономической отдел конторы. Работа ее помещалась рядом, в 30 метрах от дома ИГР, где мы жили. Начальник ПЭО был Киреев Василий, выходец из Новороссийска, по натуре был ограниченный и замкнутый человек, его прозвали "человек в футляре" по Чехову. Хотя он был договорник, по образованию экономист, но для производства приносил мало пользы. Он все время мечтал "иметь кубышки" и купить на материке дачу со всеми удобствами. Я не хотел, чтобы жена работала под его начальством и вскоре ее перевели на работу в ОНТЗ, отдел нормирования труда и зарплаты.

Омсукчанский комбинат, в силу большого перспективного развития, был преобразован в самостоятельное Горно-промышленное Управление с непосредственным подчинением Главному Управлению Дальстроя в Магадане. Расширялось производство, прибывали новые люди. Некоторые геологоразведрайоны перешли в эксплуатацию и стали на правах рудников в Горном Управлении. Наша контора получила кое-какое расширение и в функциях, и в штате. Руководство СЭК не оказалось способным к осени завершить начатые строительные и ремонтные работы по поселку, особенно по бытовым объектам. Надвигающаяся зима застала нас врасплох. Хотя тайга начиналась за речкой километров 1-2 от поселка, даже дров не было достаточно заготовлено. Срывался завоз угля из "Галимый" для электростанции, отсюда перерывы в работе рудников и шахт, так как они снабжались энергией по высоковольтной линии из Омсукчанской электростанции. Положение нового Управления и его предприятий, разбросанных по далеким уголкам тайги и при наличии бездорожья, было напряженное. Начиная с октября, пошел снег и разыгралась пурга. Как было отмечено ранее, Омсукчан в те годы не имел связи по Колымской трассе с Магаданом. Завоз грузов и продуктов осуществлялся летом морем. Зимой, в очень ограниченном количестве самолетом. Бухтой для приемки грузов был открытый рейд в Гижигинской губе, на "Пестром Древо", отсюда по грунтовой дороге в Омсукчаи, расстояние более 150 км. Зимой когда замерзала река Сугой, на ней подготавливался прием маленьких самолетов Л2. Преждевременный приход зимы в том году причинил много неприятностей. Часть грузов даже застряли на берегу и ее не успели вывезти. Люди были подняты на ноги во имя спасения жизни этого изолированного хозяйства, расположенного на территории почти сто тысяч квадратных километров.

V. ПРИБЫВАЕТ НОВОЕ ПОПОЛНЕНИЕ

Был конец октября, только что вернулся к вечеру из леса, сел ужинать, стук в двери, заходит курьер Управления и просит зайти к начальнику. Уже темно, пурга усиливалась. Я с трудом добрался до Управления и вошел в кабинет начальника. В кабинете кроме Азраиля сидели Стесов, Парамонов и начальник отдела кадров Дальстроя подполковник Доманов. Затем вошли начальник СЭК Лысюк и начальник отдела кадров Горного Управления Паномарев Михаил. "Мы решили освободить Лысюка и отправить его домой на материк, и вас назначить на его место. Завтра же Вам надлежит принять у него дела", - говорит Азраиль.

"Я готов подчиниться Вашему приказу, но начальником СЭК быть отказываюсь".

"Почему?" - почти хором задают мне вопрос, присутствующие руководители Управления. Диалог между нами получился длинный. Я стараюсь уйти от прямого ответа о причинах отказа. Но они вызывают меня на откровенный разговор. Наконец, я заявляю с поникшей головой что я, как Вам известно, сидел по 58 статье УК. Руководители в наших условиях -политические доверенные люди, тем более на участке, где имеешь дело с массой людей, с их бытом и обслуживанием. Ведь СЭК по названию контора, а по существу там сосредоточены все жилищно-бытовые, социально-культурные объекты, транспорт,

строительство и ремонтные работы, т.е. все то, что в тяжелых северных условиях, обеспечивает жизнь людей. В разговор вмешивается подполковник Доманов. Из его разговора я понял, что кроме меня также намечают назначить начальником автобазы моего друга Резникова Аврама Борисовича, бывшего политзека. Тогда я сделал себе вывод, что видимо появился просвет в том, чтобы нашего брата использовать в средних должностях по достоинству, независимо от прошлого. Значит это в пользу нашего брата, мы бывшие политзэки - не потерянный народ. Я согласился принять СЭК временно. Однако в душе было неспокойно, время-то было напряженное. Через двое суток Лысюк был в воздухе на маршруте Магадан-Иркутск. Я просто формально подписал акт приемки, учитывая, что Лысюк долго проработал на Севере, чтобы не осложнить и не испортить ему настроение перед выездом на материк. Ведь, когда-то, в начале 30-х годов он прибыл сюда, на Колыму, в моем положении. В последний период, в связи с просчетами в работе строительно-эксплуатационной конторы, он буквально "высох" и даже получил прозвище "Кашей бессмертный".

Так я стал руководить этим крупным и сложным хозяйством Омсукчана и стал трудиться, как говорят, не покладая рук. Стали меня допускать и к общественным мероприятиям и однажды ввели даже в состав Президиума Профсоюза Омсукчанской зоны. Во время торжественных собраний в поселковом клубе, мне один раз даже поручили выступить с предложением о составе делового Президиума собрания. Состав Почетного Президиума выдвигал тогда Парамонов Сергей Петрович, зам. начальника

Управления по общим вопросам, нам это не доверяли. Мне стали поручать выступать с докладом перед трудягами и даже зачислили в состав агитаторов поселка. Помнится, я был прикреплен и часто посещал общежитие "тяжелого типа" рабочих, ранее осужденных по статье 53 УК "бандитизм". В дни праздников, когда они получали спирт, дело иногда доходило до поножовщины. В те дни, я с Парамоновым Сергеем долго сидели у них, иногда пили чайку, чтобы рассеять у них отчужденность. Они уважительно относились Сергею Петровичу и слушали нас. Бывало, дневальный общежития прибежит к нам, "давайте, начинается спектакль", имелось ввиду драка и появление Сергея наводило порядок. Его стального голоса "Ребята прекратите, ведь мы к вам в гости пришли" этого было достаточно, для разбушевавшихся зеков и каждый из них извиняющий отходил по местам.

Парамонов Сергей, рабочий из Москвы, партиец приехавший на Колыму по договору водителем и теперь являющийся заместителем по политчасти начальника горного промышленного комбината, пользовался уважением работяг. Он часто находил ключ к трудностям, его язык был доступен разношерстному коллективу комбината. В жизни каждого человека бывают критические минуты, но есть люди которые хотят предотвратить такие трудности за счет другого, даже товарища. С такими встречались мы и на Колыме. Однако Сергей Парамонов был иным человеком, он буквально в такие минуты не только спасал человека, но во имя этого, неприятности брал на себя. Когда он злился не прочь был ругаться, причем он ругался так, что люди

молчали. Буквально через несколько минут, того кого он ругал сам приглашал с ним пообедать или поужинать, никакого злопамятства. Душа и руки чистые, язык острый, человек на своем месте, так часто о нем говорили. Такие личности не забываются. В январе 1948 года Азреиль уехал из Омсукчана. Начальником горно-промышленного Управления был назначен, приехавший из Чукотки, Марков Владимир Иванович - инженер полковник. Зам. политом Управления стал Летов Сергей Кузьмич, подполковник погранвойск из Читы. Разместили их, в построенных нами коттеджах и организовали для них как начальникам, необходимые условия.

На следующий день, после большого совещания с руководителями, главными инженерами и помполи-тами предприятий, Марков и Летов велели их ознакомить с поселком. Поселок, построенный в гуще тайги, окруженный лесистыми сопками, на высоте от реки выглядел живописным. На месте палаток начала сороковых годов, здесь уже появились одноэтажные дома и даже коттеджи. Марков, инженер по специальности, хорошо знал горняцкую работу. Два дня они знакомились с производством и бытовыми объектами поселка. Потом созвали вновь совещание и подытожили свои впечатления. Переход горного комбината на самостоятельное Управление, как было сказано, потребовал и прилива новых кадров как, с Магадана, так и с материка.

Надо сказать, что после войны боевые офицеры, увешанные орденами, приезжали на Колыму с семьями подписывая договор с Дальстроем. Они сохраняли офицерские чины, имели полярные пайки и льготы Крайнего Севера. Здесь сталкиваясь с

бесправием, доносами, казнокрадством, взяткими и жестокостями, которые творились в колымских лагерях, некоторые офицеры разложились и спились.

Нам предстояло разместить прибывших и создать соответствующие бытовые условия. Главным образом дрова лимитировали жизнь в поселке. Морозы доходили в этот год до 55-60°С, а заготовка леса в период лета была сорвана. Пришлось нам лезть в дебры тайги в такую лютую зиму. Через тайгу, Омсукчан-Галимый, протяженностью более 20 км рубили просеку, для сооружения высоковольтной линии электропередачи, для питания большого рудника. По завершению работы возводили столбы из деловой части леса, но в тайге много осталось еще побочной древесины и валежника. Мы организовали в трех таежных избах бригады из 30 человек, выделив 5 лошадей для конной трелевки остатков древесины леса и решили немного заготовить дров. Таким образом, за счет лесоостатков, мы в течение месяца заготовили около 3000 м³ дров. Двумя автомашинами регулярно день и ночь их забрасывали на дровяной склад, находящийся в 2-3^ex км от поселка. Благодаря этим мерам удалось ликвидировать топливной голод в поселке и относительно нормализовать жизнь. Кроме того сортировав лес, мы пытались из деловой его части, пропуская на распиловку в пилораме, добиться извлечения досок, столь нужных для ремонтных и прочих работ.

Клуб поселка был временно превращен в приезжий дом для новоприбывших. Прямо с самолета, прибывших людей также размещали в отведенные им общежития для семейных и холостяков, где они временно жили до получения

жилья. На скорую руку пришлось также соорудить несколько утепленных палаток каркасного типа, засыпанных опилками и шлаками для размещения людей. Поток прибывающих был большим. Столовая, магазин амбулатория и прочие бытовки работали с раннего утра до поздней ночи.

Непосредственно после войны, вслед за демобилизованными, военными прибывшими в систему Дальстроя, на работу по найму, к нам стали прибывать вновь заключенные. Этап за этапом прибывали репатриированные из европейских стран прямой дорогой на Колыму. Это были в основном, бывшие у немцев советские военнопленные, приговоренные в лагеря на Колыму. Среди них были люди различных национальностей, разного толка и свое нахождение в плену у немцев, объясняли по разному. Одни рассказывали, что будучи тяжело раненными, потеряв сознание оказались пленными, другие объясняли предательством Власова и трусостью командиров и т.п. Находились среди них и такие, которые совершив побег из немецких лагерей с оружием в руках дрались с фашистами в тылу, в партизанских отрядах в странах Европы, во Франции, в Италии, Югославии, Польше и т.д. Конечно, им мало кто верил. Иногда находились люди, которые даже их упрекали, мол почему вы нарушили устав РККА. В этих рассуждениях многие допускали простую наивность и слепо продолжали верить версиям наших органов. А по существу была очередная огромная и жестокая несправедливость к своим соотечественникам - воинам, со стороны режима. Многие из них оказались рядом с теми, которые также оказались жертвами сталинского

репрессивного аппарата в 1937-38 годов. Прошло некоторое время, многое прояснилось, и люди в колымских местах стали больше прозревать, рассматривая многих бывших военнопленных как очередные жертвы режима. В некоторых вопросах, пройденная жизнь оставляет непреходящие глубокие впечатления, если можно выразиться "исторические отложения".

Теперь, когда вернувшись с колымских лагерей, с волнением читаешь книгу генерала Александра Васильевича Горбатова невольно мысль возвращается к трудным дням Колымы, где лучшие кадры страны, несмотря на несправедливость и унижения трудились совестно, ради сохранения человеческого достоинства. Ведь таких как они были сотни и тысячи. "Часто упоминание о появляющихся у меня слез может вызвать недоумение, как у военного, который считался волевым человеком" - пишет Горбатов. Сам же отвечает "дело в том, что в нашем положении у заключенного для протеста ничего не оставалось кроме слез". В этих словах генерала, нашего собрата по Колыме, все сказано - это была действительно единственная возможность. Прииск "Мильдяк", о котором пишет Горбатов мне известен. Немало моих знакомых зэков работали на этом прииске. Совершенно прав автор книги о Колымских лагерях, когда пишет, что "нет сомнения, что большая роль в первоначальном развитии и эксплуатации Колымского края, принадлежит заключенным - с тех пор конечно, как сюда стали посылать так называемых "врагов народа" - людей высокой квалификации в самых различных отраслях труда, привыкших трудиться не за страх, а за совесть...".

"Но нет сомнения, и в том, что эти же люди могли принести пользу неизмеримо большую, если они не были удручены неотвязной мыслью, о своем незаслуженном унижении, если бы их не терзала тревога за судьбу близких, если бы они жили в человеческих условиях и если бы их трудовыми усилиями распоряжались добросовестные руководители, а не надзиратели, упоянные случайно доставшейся бесконтрольной властью".

Именно в этой связи в моих настоящих записках отражена роль "маленьких руководителей" бывших политзаключенных в больших делах Колымы и наоборот роль "больших начальников" в маленьких делах, когда они бесконтрольно вмешивались в незаслуживающее внимания события и придавали в первую очередь политическую окраску любым явлениям, возникающим в этом изолированном уголке земли.

Мне припоминаются случаи, имевшие место в Омсукчане в первые послевоенные годы. В I947-I948 годах в лагеря стала прибывать новая волна осужденных за уголовные преступления. Суровые Указы 1947 года о борьбе с мелкими уголовными преступлениями, открыли ворота колымских лагерей для новых заключенных.

Когда разгромили японцев, на Колыму привезли скрывающихся после гражданской войны в эмиграции белых офицеров. Они были осуждены НКВД на различные сроки, за их прошлое, за контрреволюционные действия. В числе их, в Омсукчан попал бывший колчаковец Дауд Николай Васильевич. Он был родом из Москвы, служил прапорщиком в русской армии и выступал на стороне

белых на Дальнем Востоке во время гражданской войны. Дауд много нам рассказывал о своих похождениях в прошлом и не скрывал, что был активным белым офицером. Конечно, он уже был в летах и связавшись с сестрой, проживающей тогда в Москве, получал от нее письма и посылки. Из-за гуманности, мы его устроили счетоводом в жилищной конторе. Он не ожидал такого отношения к себе на Колыме. Вспоминал годы своей белой эмиграции в Кантоне, Шанхае, в других китайских городах и даже временами плакал за. прожитую жизнь. Трагедия заключалось в том, что рядом с ним в той же зоне лагеря, в одном бараке находились офицеры Красной Армии, с оружием в руках боровшиеся против этих белых и впоследствии, в 193 7-1939 годах оклеветанных и осужденных НКВД.

Ирония судьбы или плоды сталинского репрессивного аппарата. Надо было видеть их отчаянное состояние и некоторые из них, не выдержав огромный груз этой несправедливости жизни, шли на трагический шаг, кончали в зоне лагеря жизнь самоубийством.

Примером тому судьба старого партийца Николая Акимовича (фамилию забыл), в прошлом работал секретарем у Надежды Константиновны Крупской, москвич, участник гражданской войны. Зимой 1950 года не перенося моральной и физической тяжестей лагерной жизни, пошел вечером к могилам заключенных под сопкой, вскрыл вену и лег уснуть навсегда. Через двое суток нашли его мертвым, в руках записка, проклинающая сталинский режим. Таких фактов было немало.

Люди нашей страны никогда не должны

забывать тысяч жертв произвола и беззакония, нашедших себе могилу на бескрайних и мерзлых просторах Крайнего Севера. Память их, всем жертвам сталинских репрессий должна быть увековечена. Здесь невольно вспоминаешь слова Евгения Евтушенко из стихов поэта о военнопленном партизане Ване, репрессированном органами госбезопасности после войны:

"Что было - то было,

Только бы не было так никогда".

К нам, в связи с расширением масштаба работ, во вновь организованное в Омсукчане Управление стали прибывать новые работники и семьи договорников. В одном из самолетов У2 среди прибывших была семья главного геолога Управления. Я их встретил; женщину с 3-я, детьми и предложил поехать к нам, передохнуть пока сыщем им подходящее жилье. Врач по специальности, она наотрез отказалась от моих услуг и просила отвезти их в дом начальника разведрайона Капранова Евгения Ивановича. Я понял ее опасения на новом месте, помог погрузить ее вещи на автомашину, посадил ее с маленьким ребенком в кабину автомашины и сам на кузове с вещами приехали к Капрановым. Тамара Ивановна Капранова с радостью их встретила. Когда приезжая узнала, что я из Кавказа она изменила свое проявленное недоверие ко мне. Оказывается она, Бакузарова Клавдия Александровна из того же города Алагир Северной Осетии, откуда родом и моя жена. Муж ее, главный геолог Хамицаев Борис Федорович тоже осетин, старый Колымчанин, приехавший по договору на работу в 1938-39 годах.

Он был в дружеских отношениях с Капрановым. Трудно объяснить как приятно в этих далеких мастах Колымы встречать кавказцев, откуда бы они родом не были. Борис Хомицаев - "Батырбек", долгое время являлся и секретарем партийной организации Управления. Несмотря на наше разное положение, на мое бывшего лагерника, он ко мне относился хорошо и стали мы дружить и семейно.

В хозяйствах нашей конторы мы наловчились изготавливать на месте, самое необходимое для ремонтных работ, правда примитивным способом; гвозди из проволоки, олиф из растительного масла, конопатки из мхов, известь сжигали на бройлерах кочегарки и т.п.

В январе 1949 года, я встретился впервые с Ротштейном Михаил Владимировичем. Приехал он на Колыму, молодым, после окончания строительного техникума в Одессе. Был женат, родился у него ребенок уже на Колыме. Работал я с ним немногим больше года. Свое строительное дело он знал хорошо и развернул большую работу по хозяйственному строительству в поселке, расширению агробазы в Сеймчане. Ротштейн и Капрановы были знакомы и дружили по Сеймчану - Юго Западу Колымы, где когда-то работали. Капрановы, Евгений Иванович и его жена Тамара Ивановна также приехали по договорному найму на Колыму. Жили мы с ними по соседству и наше знакомство с ними установилось еще до приезда в Омсукчан семьи Хомицаевых и Ротштейна. Капранов   начальник Омсукчанской геологической разведки был хорошим специалистом и добрым человеком. Поэтому его внезапная смерть взволновала всех жителей поселка.

Было дело так. Как-то в один из летних дней, мы с Ротштейном рано утром направились на производство в районе обогатительной фабрики, где завершалась установка утепленных желобов для подачи воды по промывке металла. По дороге нас догоняет верхом трудяга - молодой осетин из перевал-базы "Невский". Он плеть держал в левой руке, скошивался с правой стороны. Это по обычаям осетин, значит гонец привез недобрую весть - умер близкий человек. Затем сообщает, что невдалеке у перевала "Остонцевый" умер Капранов. Не поверили, растерялись и даже не спросили где и как? Я сел там же вблизи, в гараже, на грузовик и помчался в тайгу, где умер Евгений Иванович Капранов. Ротштейн поехал к нему домой к Тамаре Ивановне, чтобы успокоить семью. Оказалось, что два дня до этого, Капранов вместе с начальников райотдела МВД М.В.Никперитовым и Грибманом - начальником района "Остонцевый", ехали верхом в геологоразведучасток "Остонцевый" по служебным делам. Путь примерно в 80 км через перевал они совершили благополучно. Завершив дела, на следующее утро отправились в обратный путь. На вершине перевала "Остонцевый" он отстал, потом стал сваливаться с лошади. Попутчики не поняли вначале в чем дело, вернувшись к нему застали его без пульса - мертвым, оказался разрыв сердца. С трудом доставили его вниз в перевал - базу "Невский" и послали оттуда в поселок гонца.

Когда я ехал на машине в направлении Остонцевый, его труп уже был доставлен на попутной машине в морг больницы поселка. Все были в ужасе от внезапной смерти Капранова.

Тамару с двумя детьми, друзья и товарищи Капранова, окружили вниманием и его похороны прошли с почестями. На вершине перевала был установлен памятник геологу Капранову и перевал был назван его именем. Этот перевал отличается своими свирепыми метелями и пургой, безлюдностью. Проезжие этого перевала почтят память Капранова минутой молчания.

Накануне реорганизации Омсукчанского горнорудного комбината в геологоразведочное Управление Дальстроя, к нам приехал начальник Юго-Западного Управления Дальстроя полковник госбезопасности Здунис. Был конец 1949 года, стояли лютые морозы, признаком этого являлись кажущиеся туманы. В такое время человек дальше 3-5 метров ничего не видит. О температуре не оповещали, чтобы выводить зэков в любую погоду на работы.

Старожилы-колымчане определяли так: морозный туман, - значит на воздухе сорок градусов ниже нуля, дыхание шумит, плевок замерзает - значит градусов 50 и ниже.

При морозе ниже 50 градусов работяг выводить на наружные работы по инструкции нельзя. Но сплошь и рядом этому положению в Колымских лагерях не следовали и выгоняли зэков на лесоповал. Вот в такой период начальник Управления поручил осуществить ряд капитальных работ, связанных с фабрикой и рудником "Хатарен". Во имя расширения производства оловянной руды, мы должны были от электростанции до рудника "Хатарен" на участке протяженностью более 10 км по тайге и болоте установить опоры высоковольтной линии. Затем должны были строить утепленные желоба для флютации металла. Работа была поручена нашему СЭКу и возникла необходимость дополнительно привлечь трудяг-строителей для этих целей.

Прежде всего надо было срочно заготовить выборочным путем деловой лес для столбов. Вот в один из таких морозных дней десятник, Михаил, здоровый, молодой, из блатного мира возглавил бригаду по лесоповалу. Отмеченный засечками десятника, высокие деревья срубали, очищали от сучьев и собирали в кучу. Такая работа на лесозаготовке одна из старых и тяжелых в лагерной жизни Колымы. Работали в любую погоду, по 12-14 часов в сутки, нормы высокие: несколько кубометров на зэка. Обрубить, распилить лес, выбрать по размеру и соштабелить, а далее вынести на собственных плечах 3-4 км. Мало кто долго выдерживал этот адский труд. Поэтому многие старались перекочевать

на другие участки работы. Помнится, в этом лесоповале такой случай. При повале леса бригадой Бориса была оборвана линия электропередачи, идущая от электростанции до рудника "Галимита", известного в Колыме и находящегося в 25 км от Омсукчана. Поднялся шум, рудник простаивал, света нет. Полковник Здунис объявил "ЧП", энкаведешники в каждом подобном случае видели "вредительство" или "вражескую руку". Оперчекисты начали таскать Здунису всех, кто был в их поле зрения. Потащили меня и Ротштейна для объяснений. Здунис был латыш, говорил и ругался с каким-то акцентом. Наконец, этот случай поручили проверить главному электрику Управления, Макарову Иосифу Григорьевичу, нашему кавказцу из Тбилиси (он продолжал работать на Колыме и после нашего выезда на материк в пятидесятые годы). Только благодаря его заключению, что во всем виновата пурга, я с Ротштейном отделались испугом и обошлось без злозаключений. Дело разбиралось тогда и у начальника политотдела рудника Стесова Василия Федоровича. Этот кошмарный эпизод запомнился нами надолго. Ведь могли прописать, что трудяги сознательно сами оборвали линию электропередачи и это могло стоить их жизни. Нам с Иосифом, также недавно освобожденным из лагеря, сидевшим с 37-го года по статье 58 УК, грозила не меньшая опасность.

1949 год для меня был примечательным еще по одному поводу. Исходя из того, что я свой срок незаконной судимости отбыл в 1945 году и был освобожден из лагеря с пересидкой в июне 1946 года,

я пытался несколько раз возбуждать вопрос о снятии судимости. Но безрезультатно. И вот однажды, в один из летних вечеров 1949 года, меня вызвали к начальнику политотдела Управления, инженер-подполковнику Летову Сергею Кузьмичу. У него же сидел начальник Управления, инженер-подполковник Марков Владимир Иванович. После беседы о моем прошлом, он вручает мне характеристику, подписанную ими и предлагает направить ее в Управление МВД Дальстроя, приложив к нему мое заявление с просьбой о снятии судимости. Документ этот, меня хорошо характеризовал. Я его за номером №17/К от 23. У 1.1949 года, сохранил до сих пор. Откровенно в ту пору, меня этот шаг руководства Управления несколько морально поддержал. Как заключивший, после освобождения из лагеря, договор с Дальстроем о работе по вольному найму, я ежегодно проходил аттестацию. Аттестовывался я всегда положительно. Эти характеристики, подписанные Марковым В.И., Лотовым С.К., Чумаком, Куриловым Д.С., Форбу-ненко И.Н., Гапоновым И. П. и другими начальниками лагерей, рудных комбинатов, управлений я хранью до сих пор. Впервые добрые для меня слова я слышал при аттестациях.

К лету 1949 году, несколько расширилось хозяйство обслуживания жителей поселка. Впервые наше хозяйство агробазы, кое-что, хоть в малом количестве, дало свежие овощи и молоко. Огурцы, томаты, капусту, редис и свежее молоко, от имеющихся 12 коров, мы передали детям и в больницу поселка.

Один из больших начальников поселка отмечал день своего рождения. К моему удивлению, пригла

шение на день рождения получили также я с женой. Учитывая свое прошлое и разумя, что эта встреча не мое место, мы решили не пойти. На этом решив, я сел на лошадь и уехал в ближний лес в тайгу посмотреть на травостой, на берег реки Сугой. Был конец июля, в лесу было много ягод. От интенсивного таяния снега, эта горная река была полноводна и бурлила. "Дизель", красивая лошадь не хотела войти в воду, что-то чуя капризничала. Я отсек ее и заставил войти в воду. Это место обычное для переплава, оказалось для меня чуть не гибельной. Нас вода снесла налево к притоку, где большая глубина и берега реки высокие. Что делать? растерявшись очутился в водовороте. Еле удержавшись за гривы лошади, дал ей свободный повод, моя судьба оказалось связана с лошадью. Мы поплыли с "Дизелью", метров 100-150 очутившись у "хвостов" фабрики №14. С трудом выбрался на берег, кругом безлюдно и тишина. Недалеко находилась баня при фабрике, заведовала ею Алдрова Антонина. Мы ее звали "купчихой" из Ростова. Она недавно приехала к мужу договорнику, семья была молодая и детей у них не было. Подъезжаю мокрым, весь пронизан холодом, к бане. Меня встречают в изумлении. Хотя было лето, но вода речная колымская ледяная. Сейчас же дают мне кружку браги, спирта не оказалось. Пришел немного в себя. Переодели в белье, которое у них оказалось, дали телогрейку. Лошадь отправил на конбазу и я топаю пешком домой. Прихожу домой и вижу, хозяева вечера зашли за мной. Так я оказался, впервые после лагеря, в гостях у большого начальника, где собралось человек 40-50. Были там Летов, Парамонов и другие работники Управления. Могу

сказать, что прошли еще месяцы и мы семейно подружились. Очевидно, были и такие начальники из ГУЛАГа, которые знали истинную подоплеку наших дел, где-то нас, возможно, по-человечески понимали, учитывали наш тяжелый совестный труд, проявляли доверие.

Лето рудник завершил выполнением плана металлодобычи и промывки, неплохими показателями и началась подготовка к надвигающейся зиме. Приходилось нам спать по 5-6 часов в сутки, остальное время на бегах, часто ездил в тайгу. Очень изнурился, утомленный работой по разбросанному хозяйству СЭК. После медосмотра по совету врачей вылетел на лечение на колымский курорт "Талая" на северо-востоке Магадана; примерно в 250 км по главной колымской трассе. В аэропорту познакомился с начальником аэропорта Гипоновым Иваном. Ведь на материк нам выезд был запрещен. На борту самолета У2 - кукурузника, вдвоем, я и летчик Шувалов. Летим над тайгой и рекой Бюунда. Наконец, прилетаем в Сеймчан, таежный поселок, центр Юго-Западного Главного Управления Даль-строя. Там не без помощи знакомых товарищей, пересаживаюсь на катер, и плыву по Колыме до Усть-Среднекана. Утром на попутной машине добираюсь до Стрелки и теперь в гостях у моего земляка Велиева Гусейна. Вновь на попутной машине с несколькими горняками ночью добираемся до Талая. Здесь среди снежных колымских хребтов в тайге бьет горячая целебная вода. В начале тридцатых годов в этом месте был построен по тогдашним временам благоустроенный курорт. Здесь, лечатся больные со всей Колымы и даже прилетают с

материка. Приезжают сюда, как говорили мне, люди на костылях, а уезжают здоровыми, оставляя свой недуг "таежным шаманам". Трудились на курорте, в основном, мужчины, в те годы много бывших военнопленных. Среди них было немало кавказцев, с которыми подружился и в свободное от лечения время, я их посещал. Очень им было тогда трудно от тяжбы их "непонятного положения". Ведь многих обманули, обещав возвращение на Родину, к родным очагам, к семье, а получилось, что после перехода границы родины, загнали за колючую проволоку, погнав за тысячи километров на Колыму. Я даже некоторым из них писал заявления на имя Сталина, Ворошилова, Жукова, Рокоссовского с просьбой разобраться в их военной судьбе и освободить из лагеря. Среди них, большинство были безвинные, и они мужественно воевали в Отечественную войну. Многие из них не знали, где и что с их семьями. Переписка им была строго запрещена. О некоторых азербайджанцах я написал в Баку своей матери, чтобы она по возможности разыскала их семьи и сообщила бы им сведения о них. У некоторых из центральной России и Украины я взял адреса, чтобы по возвращению в Омсукчан через их земляков попытаться дать о них знать семьям. Позже я узнал, еще будучи на Колыме, что некоторые из них были освобождены и вернулись домой. Мне думается, кто был в их положении или рядом с ними в тогдашних дальних местах заключения, могли бы их понять и глубоко посочувствовать им. Помнится один кавказец очень грустно напевал из "Саят Новы", а татарин любил петь свою народную песню "Орман кызы". Почти целый месяц я провел с ними на "Талае" и

потом долго еще с некоторыми из них переписывался. Уже позже в 1956 году, когда после реабилитации, я работал в совхозе "Дукча", находясь в 8 километрах от Колымской трассы в отделении совхоза "Сплавная", я как-то с моим другом Владимиром Ануфраевым специально заехал в "Талая", чтобы повидаться с тогдашными знакомыми из бывших военнопленных, азербайджанцев, и разузнать о их судьбе. Кроме одного товарища других уже не застал. Мой знакомый из тогдашних, азербайджанец Шуююр успел пожениться и имел двух детей. Я думаю то, о чем сейчас я пишу в этих строках, кое-кому из тех лиц Колымского прошлого удастся прочесть.

После излечения в "Талае" я возвращался по той же дороге домой. По пути в Сеймчан я остановился на "Стрелке" и вновь встретился с Гусейном Велиевым, и он задержал меня в гостях у себя два дня. Из Усть-Среднекана до Сеймчана я плыл быстро на быстроходном катере-глиссере, однако домой в Омсукчан все. же добирался долго. Пришлось в Сеймчане задержатся несколько дней в ожидании самолета У2. Наконец, в один из ранних дней, мой знакомый по аэропорту Запасный посадил меня на самолет и через полтора часа лету я был в Омсукчане. Лечение мне помогло и самочувствие мое улучшилось. Друзья и земляки за мое отсутствие в Омсукчане окружили вниманием мою жену и даже помогли подготовиться к зиме. Присутствие жены в Омсукчане позволило, впервые за длительные годы, даже сделать некоторые заготовки к зиме: кедровые орехи, маринованные грибы, даже сварила варенье из джимулусы. Из приезжих в Омсукчан, она даже

умудрилась, купить вяленную соленую рыбу. Ожидалось только поступление, через море капусты, соленых огурцов и т.п. Эти виды овощей нам привозили последними рейсами пароходы по Охотскому морю. Несколько мешков картошки, бочка квашенной капусты хватало на .зимний сезон, каждой семье. Капусту мы морозили сами, чтобы ее оттаив, использовать в еде, картошку мы обычно хранили под полом, вроде погреба. Поселок наш был небольшой и семьи старались дружить и наведывать в длинные зимние вечера друг друга. Красивые притоки горных речушек в таежном лесу, летом использовались для отдыха, мы называли их песчаными пляжами.

Северное лето 1949 года кончилось, и обитатели поселка постепенно переходили на осенне-зимнюю форму. Приближались ноябрьские праздники, руководство начало подготовку к итогам работы горнорудного комбината. Оперчекисты, как принято в этот период, были особенно бдительны. Усиливается лагерный режим. Все объекты производства на чеку. Периодически прозваниваются дежурные, проставленные по всем подразделениям производства. Заранее расписаны и объекты, и живые люди. Объектами особого внимания были производственные цехи комбината, электростанция, автобаза. Несмотря на сильную пургу и метель нам с Сергеем Парамоновым, по указанию начальства, дважды накануне праздников, удается с трудом добраться до кошевки, побывать также в общежитии - бараке вольнонаемных рабочих, освободившихся из лагерей и еще носящих тяжелое клеймо контриков. По семейному, поздно вечером собрались мы отметить

праздники с 6 ноября на 7, в семье у доктора Мамедхалафа Махмудова, а с 7 ноября на 8 в семье у главного геолога Хамицаева Бориса Федоровича (Батырбека). На семейной встрече, за чаркой у Батырбека участвовал новый начальник райотдела МВД Бобров Василий Иванович, притащивший грампластинки для нашего патефона.

В середине ноября 1949 года я получил радиограмму за подписью Цареградского Валентина Александровича, заместителя начальника геологоразведочного управления Колымы, о моем переводе на работу во вновь организованное Омсукчанское геологоразведочное Управление. Известный геолог Цареградский В.А. был из школы Иван Михайловича Губкина - геолога с мировым именем. Я много раз видел и слушал Губкина И.М. в родном Баку. Он немало сделал для развития нефтяной промышленности Азербайджана.

Работа в геологоразведочном управлении предстояла тяжелая, тем более, в условиях надвигающейся зимы. Получив путевку в отделе кадров Омсук-чанского Управления, я встретился с Чумаком Александром Михайловичем в полуземлянке на краю поселка Омсукчан. Чумак временно заменял отсутствующего начальника вновь созданного управления Иванова Константина Александровича, который был занят в Магадане организацией нового Управления и подбором кадров. Омсукчанское геологоразведочное Управление создавалось на базе существующего геологоразведрайона, поскольку масштабы геологических работ возросли. Следует отметить, что геологи в условиях нашего района работали в тяжелых и далеко в неблагоустроенных условиях. Создание

нового Управления предусматривало и некоторые улучшение их бытовки. По структуре Управление было большое. Кроме начальника было четыре заместителя. Создавались отделы с общим штатом более 100 человек в основном, за счет вольнонаемных ИТР. Обслуживаемая территория охватывала площадь более 300 тысяч квадратных километров и включала разведрайоны "Остонцовая", "Хабател", "Бостой" и "Хивочай". Были созданы еще разведучастки "Амандырахан", "Лесная", "Невская" с непосредственным подчинением Управлению. В распоряжении Управления имелись немало складов, перевалочных баз, тракторно-автомобильный транспорт и передвижные электростанции. По всей тайге и долинам рек геологи, топографы, трудяги оставляли свой след, по многочисленным шурфам, коновам, корушей и прочим разработкам.

Я был зачислен начальником отдела снабжения "Оснаб" в Управлении, но приходилось мне фактически заниматься делами планово-экономическими, нормированием труда и зарплаты, строительством. Целый ноябрь и декабрь я помогал в финансовых делах главному бухгалтеру Управления Аптекеру Науму, старику давнишнему колымчанину из "бывших" контриков. К несчастью нашему, зима в ту пору была очень суровая, частые снежные метели вынуждали неделями бродить по тайге в ожидании прекращения пурги. Место строительства управления и поселка геологов подобрали на возвышенности, на берегу притока Сугая в густом лесу. Намечалось строить гараж на 50 автомашин, склады, химлабораторию, жилье, магазин, баню и другие бытовки. Вообще надо было все создавать заново,

такие же работы надо было производить в разведрайонах. В первую очередь надо было начать с электростанции для расширения механической проходки разведанных месторождений. В "Бостое" и "Остонцеве" проходили большие подземные выработки шахт, штреков и гезенг. Надо было обеспечить работу мощных насосов для сжатого воздуха и перфораторных молотков. Несмотря на суровую зиму и бытовую неустроенность рабочие успели много сделать, ведь трудились во всю, несмотря ни на что. Чумак был человек напористый, с упрямым характером. Он ко мне относился дружественно, несмотря на разные наши положения. Я с теплотой вспоминаю работу в геологоразведке под его начальством. Мне приходилось с ним бывать сотни километров в кошевке и вдвоем в тайге, иногда застревали неделями из-за пурги в поварных избах в одиночестве. Он умел по сопкам определять наше местонахождение, хотя на Колыме почти все сопки похожи друг на друга. Главным образом мы надеялись на нашу лошадь по кличке. "Красавчик", которая сама иногда нас выводила на правильную дорогу в таежном лесу и мы старались при всех обстоятельствах ее беречь от мороза и голода.

К концу декабря 1949 года приехал наш начальник управления - Иванов. Привез он много трудяг и работников с семьями, что создавало дополнительные бытовые трудности для управления.

Пришлось нам срочно устанавливать на скорую руку палатки и утапливать их шлаками и опилкой. Иванов оказался оперативным работником, только очень рисковал когда, даже этого не требовалось. Мы еще не успели ближе познакомиться с вновь

прибывшими работниками и даже их разместить, как грянуло известие о несчастье в разведучастке "Аман-дырахан", расположенным в 150 км от Омсукчана, в районе реки Болгычан. Оказывается 120 рабочих разведучастка, целый месяц сидят на голодном пайке, и обессилились. Посланные четыре оленьи упряжки с продуктами питания для них, не дошли до места назначения, блуждаясь по тайге. Люди держались на кусочке мерзлой селедки, в течении последних трех дней, и были на грани гибели. Об этом мы узнали из записки начальника участка Ефремова Константина, посланной одним из рабочих, который еле, полуживой добрался до Омсукчана. Об этом "ЧП" по радио доложили также до руководства Дальстроя.

Ответ пришел, ждите специального самолета Л2 и организуйте сброс им продуктов. Целую ночь мы упаковывали тридцать пять мешков необходимых, в первую очередь, грузов (консервы, сахар, соль, крупу, табак, сухофрукты и т.д.), завязали концы мешков широкополосными, черными матерями, чтобы на фоне белого снега их быстро найти. К утру 10 часам, еще темно, самолет прибыл в аэродром. Грузоподъемность маленького самолета 1-2 тонны. На борту самолета опытный полярный летчик Василий (фамилию позабыл). Операцией руководит сам Иванов, в руках его карты, уточняем маршрут вылета. Мы летим и через час кружимся над сопками в районе Амандырахан. Летчик показывает нам вниз на олений транспорт. Буквально за сопкой блуждает оленья упряжка почти целый месяц, хотя ею управляет опытный трудяга по кличке "Рябий", Парень по фамилии Иванов Василий Иванович из Ленинграда, бывший зэк, осужденный за бытовые

преступления. "Рябин", как потом познакомились оказался заикой, но очень остроумный и вездесущий парень. Мы сперва хотели сбросить ему имевшийся на самолете вымпел и дать ему ориентировку, но потом решили, поскольку мы увидев рабочих геологов, будем сбрасывать им мешки, то он нас увидит и поймет местонахождение геологов. Так и получилось, своими заходами для сброса мешков с продуктами, самолет сориентировал олений транспорт. К 12 часам дня мы закончили сброс мешков, их было 35 штук почти по 40 кг каждый. Радость нас не покидала, что во время успели. Достаточно ясно мы видели, как обессилевшие люди ползком добрались до грузов и наш летчик Василий замахав крыльями на прощанье стал удаляться за сопку. Через 4-5 часов олений транспорт перевалив сопку, также вышел навстречу изголодавшимся, полуживым рабочим.

В этот период у нас с женой произошло чрезвычайное происшествие. На высоте 2,5 км потерпел аварию самолет, на котором мы летели. Только чудом, конечно и не без высокого искусства летчика, мы были спасены от верной гибели. Об этом расскажу позже.

На воздухе мы держали постоянно связь с Магаданом и Омсукчаном. Нас конечно, слышали и другие станции на Колыме. Разговор по эфиру на Колыме проводят лаконично, завуалированно, это тоже было предписано всем владениям ГУЛАГа. Мы получили указания лететь в Сеймчан, так как аэродром Омсукчана был закрыт по метеоусловиям. В Сеймчане мы разместились в гостинице и Константин Иванов устроил нам ужин и впервые на

Колыме. Я попробовал свежие огурцы и красные помидоры. Вскоре из Магадана в Амандырахан выехала специальная комиссия для выяснения причин этого происшествия. Разумеется, первая версия была, не была ли приложена к этому случаю "злая рука". В таких случаях каждый раз думаешь, что очевидно политический оттенок придаваемый подобным событиям вполне устраивало энкаведишников. Им находилось новое "дело" и это оправдывало в глазах высшей власти их незаменимую деятельность по ликвидации везде и всюду "классового врага". Потом пришлось Чумаку специально выезжать в Амандырахан и от Управления разбираться в этом происшествии. Сделали и нам соответствующие внушения. По возвращению в Омсукчан он забрал с собой и Ефремова. Управление решило оформить ему 6 месячный отпуск на материк. Обычно в Дальстрое отпуск представлялся в 3 года раз, по 6 месяцев, исходя из того, что работник Крайнего Севера имеет отпуск двухмесячный в году. Его посылали на материк и бог знает вернется ли он на свою прежнюю должность или переместится, такие чаще не возвращались. В Дальстрое с грешными руководителями не раз так поступали.

Наступила весна 1950 года, нам предстояло разбросить на дальние участки тайги, близ тундры несколько поисковых геологических партий. Формированием их занимались главный геолог Управления Сущенцов Николай Евдокимович и начальник поискового отдела Степаньков. Организация отправки и их снаряжение возлагался на наш отдел. Трудностей для меня возникло немало. Главное, я впервые сталкивался с таким незнакомым мне снаряжением.

В тайгу идут геологи на 5-6 месяцев, их надо обеспечить, от огнестрельного оружия, нужных продуктов питания, до малогабаритных печурок. Пока мороз и снег мы их доставляли в глухую тайгу через болота и мха. Летом, когда тайга цветет и жара доходит до 30° наши геологические партии оказываются оторванными от внешнего мира, лишаясь иногда даже связи. В те годы и не подумывалось о вертолетах или аэросанях. Даже средствами радиосвязи, не говоря о современной технике, не снабжались наши геологические партии. Людей прибывших на работу к нам, в новое геологическое управление, мы в основном к лету разместили в наспех сооруженных утепленных палатках и бараках. В связи с новым строительством вновь пришлось начинать с лесозаготовки. Участок подобрали неплохой, в 8-10 километрах от "Бостой", где командовал бригадой, грузин Багабеля, один из отчаянных людей, повстречавшихся мне на Колыме. Мне приходилось вновь самому заниматься лесозаготовкой, пока не выделило Управление специального человека на это дело. Моим помощником в делах был, подружившийся со мной, Петр Михайлович Галатарев, старый колымчанин и заядлый охотник. Однажды с сыном он проплывал на резиновой лодке по Сугаю и когда причаливали к берегу, сын первым вышел на берег и мальчику навстречу шел в 40-50 метрах от него медведь. Галатерев еще не успевший сообразить что к чему, взялся с ходу за ружье и наповал убил медведя. Он был охотник и рыбак, разбил огород и неплохо хозяйствовал, воспитывая в своих детях трудолюбие.

Вскоре внизу от поселка, в красивом уголке тайги

мы построили теплицу и к лету уже имели свежие овощи, огурцы, лук, томаты. Умудрились также для геологов построить парную баню. Эта баня таежная, хотя была и примитивная, но славилась в Омсукчане и даже некоторые начальники соседнего горнопромышленного Управления просились в ее клиенты. Шутя мы ее называли Бакинской баней "Фантазией", которая пользовалась популярностью у жителей Баку. Заведывал баней старик украинец дядя Матвей, в прошлом осужденный по 58 статье УК в 1937 году, Изъяли его с колхоза, разорили семью по клейму врага народа. Держал свое банное хозяйство в тайге в чистоте и аккуратности. Он часто ворчал по украински "жуки-пуки" на блатных, которые вели себя в его заведении бесцеремонно.

Помнится такой случай: один из блатных поздоровавшись с ним, оскорбил дядю Матвея и назвал "контриком". Матвей как следует избил его и вынудил бежать из бани голым, в первозданном виде.

Через несколько месяцев начальник Управления, Иванов Константин получил выдвижение и покинул Омсукчан. Хозяином положения стал Чумак, изменения произошли и в руководстве Омсукчанского ПТУ горнопромышленного управления, его начальником был назначен мой земляк Ахундов Мусеиб Джафарович, о котором я вел разговор раньше по Бутыгычагу, где он был с 1939 года начальником строительства. Мы с ним по делам сталкивались часто, но ничего не говорили о прошлом. Он отлично знал, что судьба свела нас сюда разными путями; он коммунист, а я исключенный из партии и загнанный на Колыму в силу известных обстоятельств. Мусеиб Ахундов молча следил за

моим трудом, как на лесозаготовке так и на обогатительной фабрике. Думаю, что в душе был доволен моим честным трудом, куда бы меня не отправляли на работу. Несомненно он слышал на совещаниях больших и малых, когда называли мою фамилию как передового работника производства и, наверное, в душе незримо радовался, как сыном одного народа.

Хочу рассказать об одном эпизоде из жизни Мусеиба Ахундова в Омсукчане. Была осень, шли сильные дожди уже несколько дней без перерыва. Большой мост за кирпичным заводом, соединявший левый берег реки с правым, где шла производственная работа, из-за селевого потока, был в опасности. Если поток воды снесет мост, значит поселок, фабрика, электростанция, лишатся угля, руды Галимого и с Меренгой будет прервана связь до ноября. А на Меренге, автобазы, склады с техникой и продуктами.

На берегу реки днями торчали люди от трудяг до руководителя, думая как спасти мост. Необходимо было срочно с обоих сторон закрепить на четверть мост, стальными тросами. Крутая скалистая сопка не позволяла подступиться до берега с левой стороны. Оставалась единственная возможность добраться до берега переплыв метров 200 буйную горную реку. Охотников долго не находилось, так как боялись трагического риска. Наконец два молодых зека нашлись, которые заходят шагом в бушующую воду. Они тот час же выходят на берег. Причем им надо было не только переплыть реку, но тащить на противоположный берег канаты и закрепить его к валунам. С утра вновь идет попытка двух трудяг, но

безрезультатно, они оказались бессильными перед селевым потоком. В это время стоящие на берегу начальник Управления Мусеиб Ахундов, начальник политотдела Сергей Летов, чтобы показать крайнюю необходимость этой работы по закреплению моста, стали снимать плащи и растягивать китель, сделав попытку самим войти в воду. В это время из толпы наблюдающих, вновь двое молодых трудяг, захватив за концы каната, бросились в ледяную воду. Мы с ужасом следили за их движением по течению реки, только и видели их головы, то торчащие на поверхности воды, то исчезающие. Наконец, ребята добрались до противоположного берега, потащили канат и крепко обвязали его в нескольких местах на большом валуне. После небольшого отдыха, теперь обвязав себя вновь канатом плыли по реке в обратный путь. Человек сто с этой стороны берега, схватив канат, стали вытаскивать ребят на берег и обвязывать еле уцелевший мост. Их обнимал и целовал, на вид грубый и черствый, Мусеиб Ахундов, затем и все другие товарищи. Обессилевших и замерзших трудяг ждала чарка спирта и горячий чай. Так мост был спасен и нормальная жизнь поселка и производства была обеспечена. Я со своим неизменным другом Яшей Бланк ни раз вспоминали эту картину с мостом, когда трудяги шли на отчаянной риск ради общего благополучия людей. Бланк прибыл на Колыму как договорник, по путевке Комсомола.

Лето подходило к концу, нам предстояла завершить большую и ответственную работу по разгрузке и отправке прибывших грузов через "Пестрое Древо" в Омсукчан. Горно-таежную

проселочную дорогу, около 150 км протяженностью, приходилось шесть месяцев постоянно поддерживать трудягами из ремонтной бригады. Работа была из тяжелых, производилась вручную. Нельзя было без боли смотреть на изможденные лица рабочих, которые не имея элементарных условий труда, выполняли большую физическую работу. Начинали ремонтные работы с ранней весны, где еще на ряде участков держался снег десятиметровой толщины. Приходилось пробивать снежные туннели. Дорогу эту пересекают несколько рек и ручеек. С потеплением возникают селевые потоки, они бывают часто и продолжительное время. Мосты через реки деревянные, иногда их потоки смывают и дорога становится небезопасной, особенно для тяжеловесных грузов. Поэтому дорожники трудятся весенне-летний период во всю.

Большие пароходы прибывают открытый рейд "Пестрой Древы" и бросают якорь в 3-4 километрах от берега. На берегу находятся базы, склады, которых обслуживают многочисленные бригады трудяг. По океанским отливам самоходные баржи пришвартовываются к пароходу, принимают грузы, а по ночным приливам подходят баржи к берегу и разгружаются. Этих барж несколько и чередуются они в зависимости от обстановки. В сезон, работа здесь идет день и ночь. Пароходство принадлежит Дальстрою и находится во владениях ГУЛАГа. Береговую службу возглавлял Федоров Павел Иванович, в прошлом капитан дальнего плавания, репрессированный в 1937 году, освобожденный недавно из лагеря, но оказавшийся в положении пожизненного ссыльного, т.е. не имел права выезжать

из Колымы на "материк". Человек энергичный, большой распорядительности и простой морской души. Мы с ним познакомились еще в прошлую навигацию на "Пестром Древе", когда туда я приезжал вместе с Федором Малакановым и Сергеем Парамоновым. В этот приезд я должен был с ним также наладить деловой контакт. На "Пестром Древе" хозяином являлся отделение "Колымснаба", однако фактически делами ворошили представители Горнопромышленного Управления - ПТУ во главе с зам. начальником по хозяйству Парамоновым Сергеем, который уже несколько лет занимался этом делом и хорошо освоил этот участок. Мы ждали пароход "Джурма" вышедший из Магадана грузом более 8000 тонн. Накануне сменили все руководство Горнопромышленного Управления и к нам прибыли уже новые начальники. Такое часто бывает в Дальстрое, причин было много и иногда самые невероятные. Начальником Управления стал полковник Логунов Николай Михайлович. Попал он в Омсукчан как "штрафник" из Ленинграда, где работал заместителем начальника Ленинградского Управления МВД. Человек грузный с лишним весом, с трехэтажным подбородком, примерно было ему 50 лет. Длительное время работал на оперативной работе в органах ЧК, ПТУ и МВД. Заместителем начальника по хозяйству стал капитан Фролов Петр Иванович, давнишний колымчании, познавший здешние нравы, шумливый руководитель. Специфику работы в Омсукчане он не знал и мы старались его вводить в курс здешних работ. Он забрал с собой работников Колымснаба и выехал на встречу "Джурма", где ему предстояло до конца навигации

остаться в "Пестрое Древе". Грузы тогда поступали в большом количестве, на целый год, так как единственная связь по грузопотоку Омсукчана с внешним миром была морская. На борту парохода находились техника, продукты питания обмундирование и всякие иные снаряжения, кроме горючего и нефтепродуктов. Последние поступали специальными самоходными баржами. Предназначенные для Управления геологоразведочные грузы имели специальную маркировку и спутать при погрузке их в автомашины, для отправки по назначению, было исключено. Тем не менее, находились "деляги", которые сознательно ценные грузы, особенно запчасти к автомашинам и тракторам вывозили к себе. Дефицит в нашей действительности, даже в колымских владениях ГУЛАГа ловко использовался для личных интересов и наживы. Дело прошлое, но в этом деле особо отличался Петр Авдеев, начальник автобазы Омсукчанского Горнопромышленного Управления, поощряемый руководством Колымснаба.

Поэтому нам приходилось всегда быть начеку, стоять возле барж и следить внимательно за маркировкой грузов и за их погрузкой. Еще до подхода парохода Чумак выделил в "Пестром Древе" по линии районного геологоуправления трех молодых ребят из бывших зэков во главе с "вездеходом" Василием Кузнецовым, по прозвище "Заика". Для их размещения мы установили на берегу моря утепленную палатку в двух ярусах, кухню, спальную с четырьмя кроватками. По бокам палатку обшили фанерами, пол настелили из жердей. Назвали его "особняком" Рай ГРУ. Даже приезжающее начальство предпочитало останавливаться в особняке Рай ГРУ.

Дела шли неплохо. Своими 15 автомашинами мы с ходу, прямо с берега непосредственно при разгрузке барж вывозили свои грузы. На очередном пароходе в наш адрес предназначались несколько тракторов и 8 новых автомашин. Это было крупное пополнение для нашего управления.

На "Пестром Древе" бывают сильные ветры, иногда трудно ходить по берегу залива и даже небезопасно. Ночью пошел дождь, а затем свирепствовал ветер. Мне пришлось с двумя товарищами, почти до утра, быть на берегу под дождем, участвуя в разгрузке грузов с барж. Промок до костей, набухла телогрейка, стала тяжеловесной. К утру, когда я вернулся в палатку, чувствовал себя плохо, поднялась температура. Нам не привыкать, так как в таких условиях приходилось держаться трудягам на ногах. День провел тяжело, кое-как. К вечеру, к очередному сеансу радиосвязи по эфиру с

Омсукчаном, я поехал с Петр Фроловым и, с лейтенантом Бобковым в радиоузел, находящегося в 4-ех километрах в левой части "Пестрое Древо". Из моего разговора по рации. Чумак понял, что я в плохом состоянии и велел утром прибыть в Омсукчан. Я передал данные мне указания своим товарищам и выпив горячего, крепкого чая, выехал больным с первым груженным автотранспортом в Омсукчан. Добравшись до дому, я слег. Благодаря стараниям жены и ее землячки врача Кошерхан Бекузаровой, я через несколько дней сбил температуру, но только встать с постели не могу. Чувствовал острую боль пояснице, ишиас -определил врач. К вечеру навестил меня врач санотдела Управления Петр Трифонов. Решили меня лечить новокаиновой блокадой, вокруг поясницы 40-50 инъекцией. На утро мне сообщили, что новый начальник Управления вместе со своим замом Чумаком хочет ехать в "Пестрое Древо". Я из разговора с Чумаком понял, что моя поездка туда необходима. Я дал знать Чумаку, что несмотря на свое состояние, я выеду с ними. Утром, единственное в то время в Омсукчане легковая машина-джип, напоминающая последующий наш УАЗ, находящаяся в распоряжение начальника Горнопромышленного Управления, подъехала за мной. Эта была для меня роскошь, впервые за пребывание в Колыме. Сел рядом с шофером, чтобы я не мучался от боли, вокруг себя обложил подушки с грелкой на пояснице. Вот так, я и поехал по соседству с самим новым начальником Управления полковником Логуновым, по 150 километровой таежной трассе. Как сказал я выше, Логунов был выходцем из Ленинграда, долгое

время проработал в органах ПТУ-МВД. Во время войны работал в разведке, при обороне Ленинграда. Не зная моего "прошлого" он по пути откровенничал и рассказывал разные эпизоды из своей жизни. Оказывается он в 1939 году был представителем Ленинградского НКВД по "оформлению" затянувшихся "дел" репрессий 1937-38 годов на Особом совещании НКВД СССР. По иронии судьбы, я также был осужден в 1939 году решением Особого совещания НКВД. Чувствуя такого беззаботного человека рядом с собой, я мысленно понесся в те годы, когда около двух лет просидел в подвалах НКВД Азербайджана, отвергая беспочвенные и нелепые выдвинутые против меня обвинения. Несколько раз "дело" мое возвращалось с различных судебных инстанций, наконец попало в лапы Особого совещания НКВД СССР. Наверное меня и сотни тысяч таких же как я, одним росчерком пера, подобные ему. представители НКВД Азербайджана, подвели под решение незаконно существующего Особого совещания с присуждением 8 лет, лагерей, за антисоветскую деятельность. Рассказывал мне Логунов о начальнике Дальстроя Никишове Иване, о Гоглидзе Сергее. Гоглидзе был Уполномоченным по госбезопасности на Дальнем Востоке, с резиденцией в Хабаровске. На его грязной совести немало загубленных людей, спецпереселенцев на Дальнем Востоке. Как известно, Гоглидзе был разоблачен и осужден, затем расстрелян вместе с Берией.

Логунов был снят с должности заместителя Ленинградского Областного Управления МВД как рассказывал сам "за потерю бдительности "по делу" невинно погибших руководящих деятелей Н.Возне-

сенского, Попова и других, которые были позже в 1954 году посмертно реабилитированы. Человек ограниченный, невысокой культуры, вместе с тем он любил застолье, наверное от чего он и был грузный с весом не менее 100 кг. Как сел он в машину чувствовалось, что она накренивает от его большого веса.

Уже август был на исходе, в "Пестрое Древо", дни стояли солнечные, но по ночам появились заморозки. Шли временами дожди и разыгрывались сильные ветры. Надо было побыстрее завершить вылавливание наших грузов и их отправку в Омсукчан. "Особняк", где теперь жил начальник перевалбазы Николай Твердохлебов, молодой демобилизованный фронтовик, был переполнен до отказа приезжими из Омсукчана. Николай парень здоровяк, душа на распашку, любил закладывать. Однако и работать умел, день и ночь пропадал на берегу в связи с разгрузкой грузов. Ко мне относился уважительно, отчасти из за кавказца Демакса Трыляна, который на "Пестром Древе" пользовался авторитетом. Человек практического ума, с особым прошлым, бывший офицер царской армии, за что в 1937 году и получил срок "тройки" НКВД. Освободившись женился на молодой русской женщине Марие. Самому ему, из его слов был без малого 50 лет. Так он на самом деле и выглядел. Однако, когда к нему в 1954 году приехал сын с Кавказа и обосновался в Магадане закройщиком, в особом ателье для избранных, как называли в "правительственном", выяснилось, что нашему Демаксу не менее 60 лет. Вот мы его и подтрунивали позже, как еще раз "разоблаченного". Человек

умудренный большим жизненным опытом, всегда сохранял он чувство юмора и бодрость духа. Любил он пельмени, азербайджанские "душбара", со спиртным он не дружил, но любил азартно танцевать лезгинку. Возьмет во время пляски лезгинки нож в рот и импровизирует кинжал. Когда его спрашивали, Демакс кому нужен нож, тем более мирному человеку, главному бухгалтеру, он отвечал "будем резать по кавказски". "Кого?", спрашивали мы. "Найдем плохого человека" - отвечал он.

С помощью Демакса и Твердохлебова я разыскал немало затерявшихся наших грузов, особенно ящики с авто запчастями на многих складах по трассе и на базовом складе Колмснаба. Умудрились даже погнать на другие склады предназначенный нам трактор С-80 и пару автомашин. Терялись грузы и попадали на склады других организаций, не без "комбинаций" снабженцев, которые на этом деле зарабатывали.

В потере наших грузов повинен был зав.автобазой Омсукчанского Горнопромышленного Управления - ОГПУ, Авдеев Петр. Его "проделки" наконец дошли до Политотдела Управления и вскоре он был освобожден с должности. На его место был назначен главный механик Управления, Тяжелов Николай, москвич кандидат технических наук, недавно отбывший срок, по набору 1937-38 годов.

Приближалась осень, тайга меняла свою окраску, покрываясь в золотисто красный наряд. В один из этих дней, мы по делам, более 4 часов ехали по горным дорогам Омсукчанской долины. Переехали много, малых и больших горных рек. Миновали горный перевал "Танго". Здесь мы услышали эпизод ночного происшествия, с проехавшим из "Пестрое

Дреевы" в Омсукчан неизвестным адмиралом флота. По ходу разговора мы с Чумаком поняли, что такой "номер" в ночной пристанище тайги мог отколоть наш старший механик Михаил Осипович Шутко. Блатные зэки звали его "Шутом". Дело было так. Шутко прибыл из Магадана на пароходе "Джурма", куда был отправлен для завоза нужной техники. Он был хотя с техническим образованием, но недостаточно разбирался в горной технике. В те годы, кто как мог носили всевозможные формы, не только зэковские телогрейки ватные бушлаты. Шутко носил фуражку, шинель похожую тоже на морскую с золотистыми лентами на рукавах. На вершине сопки вблизи перевала "Танго" имелись несколько срубленных, под скорую руку избы, где жили дорожники. Как раз на этом месте, он натолкнулся на скопление автомашин и образовалась пробка, не пройти и не проехать. Водители начали, как говорят, на Колыме брать горлом и пуская в ход, что имеется в лексиконе блатных. Шутко очутившись в гуще этой шумной братвы пользуясь темнотой и тем, что он в этих местах впервые, вышел с кабины в полной "парадной морской форме" с золотистыми нашивками на рукаве, поднял шум, властно требуя разойтись и подчиниться его указаниям, как адмиралу флота, которому предстоит экстренное совещание в Омсукчане. Ребята этому поверили, чуть растерялись и сделали все, чтобы его быстрее пропустить. Потом прибывшие в Омсукчан водители, как часто бывало, распространили "по секрету", что ночью в Политотдел прибыл какой-то адмирал по весьма важному вопросу. Дело дошло до скандала. Хорошо, что возивший его водитель грузовика по кличке

"Черчиль" (крымский татарин) во время рассеял этот слух. Шутко вообще был горластый, любил сенсацию, как закуску к обеду. Беспартийный, договорник он приехал подработать на Колыме, любил "стучать". Как говорили, он даже на родного отца напишет жалобу в Москву. Хотя деловые качества его хромали на обе ноги, он в споре всех перешагал. Зато молодая его жена Фаина была умницей и ее он боялся, как огня. Таких номеров он откалывал не раз и подотчетен он был только своей Фаине.

Как-то и в эту пору, на очередном нашем пути в "Пестрое Древо", мы заехали к моему другу по этапам на Колыме, ныне покойному, Резникову Абраму. Как раз к нему приехала жена из Ленинграда. Он жил на "Меренге", в поселке автотранспортников в 64 км от Омсукчана, где имелась хорошая ремонтная база. "Меренга" -живописный уголок тайги. Рядом с поселком за рекой Меренга наша агробаза, где на открытых и закрытых грунтах начали недавно выращивать овощи. Жена его украинка, Мария Сергеевна много настрадавшаяся в жизни за мужа, гостеприимная хозяйка, угостила нас домашним борщом и котлетами из медвежьего филе. Всю ночь она, недавно приехавшая с материка, рассказывала нам о жизни на Украине после войны, делились мы планами на будущее и даже договорились вместе попытаться добиться отпуска и поехать семьями на материк на отдых. Мы уже работали с ним, после лагеря, как вольнонаемные Дальстроя. Три года работы договорника, нам положено 6 месяцев отпуска и 2 месяца дороги, значит, всего 8 месяцев отпуска. Тем более, давно

мечтали мы попасть на "материк". Ведь нашему брату, освобожденному из лагеря, не разрешали выезд на материк, мы были вечно прописаны на Колыме. Наверно, ни в одном законе мира не было, кроме сталинского, о том, что отбывшему срок, невинно осужденному человеку, полагалось еще вечное поселение, обреченного на пожизненный труд в очень тяжелых условиях. Но мечтать мы могли, твердо зная, что попытка вырваться на материк от нас совсем не зависит, это оставалось на милость начальству.

Переночевав у Резникова, я на рассвете отправился в путь. Рассвета, как таково в это время на Колыме практически не бывает, только 3-4 часа ночь чуть сереет, а затем краснеет заря. Воздух наполнен ароматом таежных цветов, шум горных речушек, зеленый покров сопок, как-то приподнимало

настроение, вдобавок надежда вырваться на материк.

Мне уже немножко было лучше после болезни радикулита-ишиаса.   В  пути  навстречу  нам попадались машины, груженные техникой, многих шоферов я уже знал в лицо. На перевале "Прощай молодость", я встретил Мишу Бульгага, просил его по каким-то производственным делам и как помню угостил он меня коробкой шоколадных конфет, это было редкий сувенир в тех условиях.

Подъезжая к Гижигинской губе мы застали на редкость спокойную погоду, слышен был шум прибоя океана, солнце светило и дул слабый, "зюд вест" на языке морском. Мои начальники, ехавшие рядом со мной, всю дорогу дремали и очухались, когда мы уже подъехали к базовым складам Колымснаба. Остановившись у нашего особняка Рай ГРУ, мы встретили там начальника Райотдела МВД Омсукчана майора госбезопасности; Курбатова Николая, человека с особым нюхом и быстро ориентирующимся в обстановке. У него был чекистский стаж в условиях севера почти 20 лет. Он лез в решение больших и малых, сложных и простых вопросов, которые постоянно возникали в здешних условиях. И вот сейчас, встав только с постели, наскоро приводя себя в порядок стал информировать начальство управления, Логунова и Чумака об здешней обстановке, ни обращая даже внимание на мое присутствие. Оказывается на "Пестром Древо" произошел большой эксцесс. По вине здешнего лагерного начальства, прибывших на пароходе "Джурма" заключенных воров оставили работать на берегу и они по их закону, ночью напали на другое воровское "племя" - сучек, поднялся шухор и пошла поножовщина со

смертельным исходом. Курбатов, очевидно получив информацию, экстренно подъехал, и с помощью охраны из ВОХРа, имеющих оружие, локализовал эту драку заключенных переросшего в кровопролитие. На утро в закрытых машинах, предназначенных для перевозки ценных и дефицитных грузов, очередную партию прибывших заключенных воров отправили в лагерь Омсукчана. Ведь в этой схватке "племенной борьбы" зэков участвовали, с обоих враждующихся сторон, более 400 заключенных. Законы подобной борьбы в Колымских условиях беспощадные и жестокие. Сколько полегло этого люда в безымянных таежных местах Колымы в таких драках не сосчитать и оно неизвестно.

Кстати, хочу сообщить о большом трагическом случае, происшедшем год тому назад, связанным с кадрами этого светлого аппарата, где работал сам Курбатов. Декабрьские дни 1949 года в Омсукчане, в клубе состоялось торжественное собрание, посвященное 70 летаю рождения Сталина. Собрание началось, так как было принято в те годы, торжественным избранием Почетного Президиума во главе с вождем всех времен и народов, делового Президиума. Потом был дан концерт силами местных любителей и култьбригады зэков. Позже мы узнали, что в честь семидесятилетия вождя, Берия преподнес ему золотой самородок, весом несколько килограммов, найденный трудягами на Колыме.

К утру в поселке разыгралась трагедия и установился траур. Старший оперуполномоченный райотдела МТБ, старший лейтенант Николай Чернышев, застрелил начальника Райотдела МТБ Омсукчана, майора Кисловского, затем учительницу

за которой ухаживал и наконец, сам застрелился. Чернышев искал убить 3-го работника райотдела, но он оказался дома и не мог к нему пробраться. Сказать, что ревность или месть - это абсолютно исключается, ибо Кисловский был женат, с двумя детьми, человек семейно порядочный. Учительница (имя ее я забыл) молодая, была во всех отношениях пример чистоты и трудолюбия. Чернышев молодой, красивый, правда любил как, все колымские оперчекисты, выпить. Что произошло? - до сих пор осталась тайной. Специальная комиссия из Магадана около месяца работала в поселке, подвергала поголовно следственной проверке всех и все. Но результаты ничего не дали. Кисловского и учительницу хоронили почестями. Хочу сказать, что таких случаев на Колыме бывало не раз.

По прибытии полковника Логунова и Чумака в "Пестрое Древо" было созвано совещание работников береговой охраны пароходства "Дальстрой" и треста Колымснаб. Совещание длилось до утра, хотя утро на Колыме не успевает в это время года за ночью. На совещании начальство требовало форсировать разгрузку парохода и в этих целях решило использовать экипаж "Джурмы". Поскольку я уже бывал в "Пестром Древо", при разгрузке грузов с "Джурма", Логунов и Чумак забрали мена с собой на катере на "Джурму", где и встретились мы с капитаном парохода Александром Павловичем Чигар. До этого я встречался с ним, и из его разговора узнал, что Александр Павлович когда-то плавал на Каспии и был капитаном парохода "Иван Колесников" (Карл Маркс), ныне курсирующий из Баку на Нефтяные Камни. Договорились совместно для ускорения

разгрузки грузов привлечь и экипаж парохода. "Вира-Майна" и матросские голоса сделали свое дело. Работа пошла ускоренно и совершалась круглосуточно. Демакс Акопович организовал ускоренную документацию грузов по линии Колымснаба. Резникову Абраму поручили взять на себя контроль за диспетчерской службой автотранспорта. К концу сентября 1950 года мы почти завершили разгрузочные работы. Оставалось немного времени для погрузки попутных грузов руды, металла - сырья. Одновременно пароход должен был взять на. борт свыше 300 пассажиров до Магадана. Все они заблаговременно прибыли в "Пестрое Древо". Среди ожидавших пароход, были женщины с детьми и больные. Вскоре, в начале октября пароход должен был поднять якорь и отплыть в Магадан. В эти дни я работал целыми сутками. Лишь к утру, добираясь до нашей палатки - особняка на берегу моря принимал горизонтальное положение, но глаз не смыкал.

Обратно, я ехал с начальством Управления в том же джипе, единственным в Омсукчане, Перевалили "Прощай молодость" - мы простились с тундрой и вышли в зону осенней тайги, одетом уже в красно-золотой наряд. Иногда было жутковато при переходе "мостов" горных рек, ибо вместо мостов имелись, брошенные над многими бушующими реками, накатники. Это не связанные, но схваченные скобами (как колья) железнодорожные рельсы. По ним водителю надо было умело управлять автомашиной. ибо любая неосторожность приводит к провалу в объятия бурлящей реки.

В августе месяца в этих местах было большое

наводнение от дождей, и оно снесло многие мосты. Чтобы обеспечить движение транспорта по этой "дороге жизни" в период навигации и пришлось дорожникам и транспортникам наспех делать такие накатники. Этим делом умело руководили Абрам Резников и Петр Фролов люди умные, с инженерной смекалкой. К вечеру мы приехали в Омсукчан. На следующий день я вернулся обратно на попутной машине в "Пестрое Древо" и в течение недели завершал отправку последних тяжеловесных грузов в Омсукчан. Тогда же, в "Пестром Древе" на катере до Магадана в отпуск отправлял замполита Управления подполковника Летова Сергея Кузьмича с семьей. Здесь же я встретил и отправил в Омсукчан нового замполита (фамилию не помню) с женой -докторшей. Впоследствии она однажды спасла мне жизнь, когда я серьезно заболел.

VI. БОЛЕЗНЬ. РАЗРЕШЕН ВЫЕЗД НА МАТЕРИК.

Мне очень повезло, мое заявление вольнонаемника, бывшего "контрика", об отпуске на материк, на лечение, два райотдела МТБ и МВД Омсукчана санкционировали и было разрешено отделу кадров Управления предоставить мне отпуск. У жены не было осложнений с выездом, так как ее паспорт был чист, без ограничительной отметки. Мне, конечно, помогли Руководство и Политотдел Управления, которые после моего освобождения из лагеря знали, что я тружусь усердно, с полной отдачей сил, да и впрочем, работал я, как все "контрики", на совесть.

Ведь загнанные в лагеря по статье 58 УК, были люди квалифицированные, умелые в работе, как говорится, в основном, цвет партийных, хозяйственных кадров. Меня вызвали все же в Райотделы МТБ и МВД и предупредили как "вести" себя на материке. Ни с кем не якшаться, в районе Азербайджана, откуда я родом, не показываться. "Иначе дела твои будут хана", -сказал мне Кимдешов, и.о. начальника райотдела МТБ.

В Кисловодске, могу быть? - спросил я. Можете быть, но и не быть", ответил он. Потом стал разъяснять, что именно не показываться нигде, как говорится, "быть живым и немым". Такое же предупреждение получил Резников Аврам. Показалось, что этим своим предупреждением чекист оказывает нам добрую услугу, чтобы на материке не иметь неприятностей. Он лучше нас знал, что освободившихся из лагерей, как отбывших срок наказания, снова брали и отправляли вторично на вечную ссылку в Красноярский край, в новое владение ГУЛАГа. В начале октября 1950 года, я сдал свое "хозяйство" вновь прибывшему Тихомирову Алексею Ивановичу, полковнику интендантской службы, уволенному в запас после войны. На фронте он был заместителем начальника дивизии и потом корпуса по тылу. Внешне, натурой внушал солидность и спокойствие. По неизвестной нам причине был на фронте исключен из рядов ВКП(б). Но спокойствие его было обманчивое и нарушалось как только дотрагивался до спиртного. Пил он не так часто, но как говорится "метко", как выпьет так шумит, трезвонит.

Нас не покидала мысль, что нам разрешен выезд на материк, хотя и временно. Ведь 13 лет, как был я

арестован, жизнь пошла своей чередой, изолированной от настоящего мира.

И вот в начале октября месяца 1950 года, когда Омсукчан был в объятиях первого снега, Михаил Булгачев приехал на своем грузовике к дому главного геолога Управления Хомицаева Батырбека. С вечера мы находились у него дома в гостях, отмечали наш первый выезд на материк. Здесь были друзья и товарищи, земляк мой доктор Махмудов Мамадхалаф с женой и наш молодой Зелимхан из Дагестана с женой Лидией. Зелимханом я впервые встретился в тайге под Омсукчаном в зоне лесозаготовки, позже ни один раз охотились в тайге. Прощались мы по кавказскому обычаю, оставив у своих людей, долго приютившуюся у Хомицаевых, чеченку Зинят. Мы знали, что после выезда Хомицаевых и нас на материк, кавказцы окружат ее заботой и в обиду не дадут. Мы с удовольствием взяли бы мужественную, добропорядочную чеченку на материк с собой. Но увы ей был запрещен выезд из Колымы, так-как она была сослана на вечное поселение вместе с депортированными горцами. Умение выстоять в больших и тяжких горях свое неподкупленное чувство-это настоящее женское мужество. Кто в силу обстоятельств пережил много горя, но сохранил веру, в правду в людях, перенес через страдания свой цельный человеческий характер, тот заслуживает особого уважения. Вот наша красивая, молодая и умная Зинят — сохранила веру в будущее. "Наступит время, чеченский народ займет свое достойное место и я вернусь на свою родину, увижу мои кавказские горы" - часто повторяла она.

На машине разместились семья Хомицаевых и я с женой. Провожать нас пришли и наши знакомые по поселку Омсукчан, люди разных национальностей.

Мы тронулись в путь, миновали перевалы "Галимый" и "Танго, таежные уголки сеймчанской долины, подъемы, спуски и прижимы. Уже морозки, холод особенно чувствуется по ходу машины на ветру.

В полдень прибыли в "Меренгу". Булгачев завез нас к себе домой, находящегося на краю поселка. Жена с малюткой встретила нас радушно и угостила обедом. Через пару часов мы тронулись дальше в путь. За это время на "Меренге" я успел побыть и распрощаться со здешними знакомыми. Побыл конечно в первую очередь у Евгения Александровича. Проехали перевал "Прощай молодость" и через некоторое время открылась перед нами панорама Гижигинской губы с его берегом "Пестрое Древо" и дельта реки Вилиги, где расположены рыбные промысла хозяйства Ритова. Мне было радостно и в то же время грустно. Радостно, что еду на материк увижу родных. Грустно, потому, что лучшие годы жизни прожил в этом дальнем крае, по настоящему узнал здесь жизнь, со всеми ее штормами. Познал и людей с их натурой и завел друзей. Ведь говорит писатель, что "человек прежде всего красив ясностью натуры, правдивостью чувств и верностью идеалу. Страдания помогают познать себя, глубже понять и смысл жизни".

Мы благополучно добрались до "Пестрое Древо", где на далеком рейде стоял пароход "Джурма". Остановились мы в нашей палатке-особняке: РайГРУ. Мой друг - старик Демакс с Павел Ивановичем уже заблаговременно приготовили нам билеты с каютой,

так-как пароход был не пассажирским, а сухогрузом, Здесь же по каютам, в пароходе разместились семьи Хомицаевых, Резниковых, Креминских и других мне знакомых лиц. На пароходе окружил нас вниманием, всеми нами уважаемый, капитан Чигар Александр Павлович. Не могу не описать посадку на пароход, в ту лунную ночь, когда внезапно разыгрался дикий ветер, чуть ни завершившийся трагедией для жизни некоторых пассажиров. Капитану Чигарю пришлось лично командовать приемом пассажиров на борт, а пассажиров было немало, несколько сот человек, в числе них женщины и дети. Произошло это таким образом. Ожидая прилива, самоходные баржы, еще днем, погруженные пассажирами вышли в море. Пароход "Джурма", стоящий на рейде, был в полной готовности к отплытию, ожидая лишь пассажиров. Видимо, зная о надвигающем ветре, пароход подавал сигналы баржам торопиться с прибытием. Когда баржы отчалив от берега направлялись к пароходу разыгрался известный в этих местах, штормовой ветер. Когда баржы все таки подплыли к пароходу, пришвартоваться к нему стало невозможно из-за сильного ветра, баржу качает по волнам, пароход тоже кренится в противоположную сторону. К спущенному с парохода трапу подойти невозможно, только надо дождаться момента и прыгать из баржы на трап парохода. Этого конечно могут позволить себе бывалые моряки. А здесь пассажиры все почти "сухопутники". Начались, шум, крики и паника. Федоров Павел Иванович, со своим помощником, отличный моряк, милый человек (к сожалению фамилию позабыл), - приспособился к нижней площадке трапа и по одиночке прихватывая прыгающих пассажиров, по одному переправлял

наверх. Детей и некоторых из пассажиров привязав к морскому канату, прямо с баржи по воздуху тянули на борт парохода. Так мы подняли детей Хомицаевых. В этом деле нам помогали, прибывшие накануне к нам в Омсукчан, группа артистов Магаданской филармонии во главе со здоровым и жизнерадостным моим земляком Азизовым Энвером. Мы, учитывая, создавшееся положение, первым пустили их на пароход и они вместе с экипажем кидали нам концы канатов в баржы и затем после привязки пассажиров, по нашему знаку, поднимали их на борт парохода.

Зрелище было жуткое, особенно когда матери рыдали и плакали при подъеме канатом детей. Эта операция прошла, до глубокой ночи и завершилась при свете прожекторов. Чудом спасся начальник рудника "Галимый" Борис Креминский при подъеме с катера на борт парохода. Спасла лишь богатырская сила и смекалка Хамицаева Батырбека, который рискуя жизнью удержал на трапе, падающего в бушующее море Креминского, пока не подоспели матросы с парохода, поднявшие его наверх, на борт.

Наконец, вся эта, мучительная операция кончилась и "Джурма", подняв якорь, дав прощальный гудок ушел в открытое море, взяв курс на Магадан. Двое суток нас сопровождала качка и я целыми часами выходил на мостик, любуясь своеобразной красотой бушующего Охотского моря.

Вспомнил детство, Каспий, ленкоранских лодочников. Там в Ленкорани на рейде стоял колесный, пароходик "Центросоюз" километров 1-2 от берега. Лодки мастерски управляемые веслами, отважными людьми подвозили людей к трапу парохода. Очень редко баркас привязав несколько

лодок тянул на подмогу лодочникам. Обычно лодочниками в ленкоранском "Кичик базаре" были худые, мускулистые, жилистые люди, зарабатывающие на хлеб насущный, в дни, когда на рейде появлялся пароход. В Ленкоране возникло, на почве этой лодочной перевозки, целое поколение людей "карадживанщиков". Только смелым покоряются моря и отважным капитанам.

Вот бьют склянки, напоминая время, или выходит из кубрика матрос в брезентовом плаще, проверяет палубное оборудование. На мостике зоркий глаз вахтенного с биноклем в руках, а в рубке, в крепких руках штурвал у рулевого. Сосредоточенным вниманием он следит за гирокомпасом, всякий момент ожидая сверху команды "15 градусов налево "или" так держать". Это все мне известно по молодости, когда приходилось, единственно морем выбираться из Ленкорани в Баку. Вспомнил и былую тяжбу, когда ровно 11 лет тому назад, нас везли зэками в трюмах парохода "Дальстрой" по этому же морю в обратном направлении.

Меня отвлекало мое раздумье, безбрежное море и музыка грампластинок, разносимые по палубе через радиорубки парохода. Я даже ожил, услышав родную мне песню Рашида Бейбутова "Мальчик из Карабаха". Запала в душу "Фронтовые шофера" в исполнении Марка Бернеса. Вот на правом борту виднеется сопка, вокруг корабля появляются чайки. Значит берег недалек. Редко увидишь встречного корабля, который дает нам гудок и наш "Джурма" взаимно отвечает. Наконец, утром мы вошли в бухту "Нагаево" в Магадан. Из наших земляков, среди встречающих пароход, я увидал невесту Энвера Азизова - Веру и Али - работника Магаданского

ВОХР по профессии парикмахер, Мамеда - повара Магаданского ресторана, Нину - подругу Веры и других. Приезжаем домой к Али, который живет во дворе штаба ВОХР. По звонку полковника Багда-сарова Армавира Григорьевича, вахтеры нас пропускают как гостя Али. Вскоре у Али собираются гости в основном кавказцы, человек двадцать. Среди них земляки мои, из поселков "Морчекана", "Веселого" и, самого Магадана. Здесь угостили нас давно забытым вином, даже коньяком. Салманов Гусейн, из агробазы ГРЭС пришел, даже прихватив с собой свежие огурцы и красные помидоры. Магадан как видите встретил нас на сей раз приветливо.

Багдасаров Аршавир, в прошлом чекист-пограничник, долгое время проработал в Туркестане. Супруга его Тамара - уроженка Карабаха. Работал он заместителем начальника ВОХРа МВД Дальстроя и жил с семьей в особняке в зоне штаба ВОХР. Вечером, Али хотел взять меня к нему, я уклонялся от встречи. В моем положении и с таким клеймом прошлого, как "контрик" я стараюсь избегать встречи с начальниками, особенно большими. После долгого разговора, я уговариваю Али воздержаться от встречи, но обещаю пойти с ним попрощаться перед выездом из Магадана. На второе утро, в Магадане уже снег. Мы тепло одевшись направились в паспортный отдел милиции города, где оформляют и выдают пропуска на выезд на материк. Заполнив анкету с паспортом и отпускным удостоверением, после почти 16 часовой очереди, сдал я документы через окошко работнице паспортного отдела. В назначенный мне день, я занимаю очередь в паспортном отделе милиции. Через несколько часов подходит моя очередь и я с большим волнением жду

ответа. Увы! К моемому большому огорчению миловидная девушка возвращает паспорт, отпускное удостоверение Дальстроя, заявляя, что в выдаче пропуска о выезде мне на материк отказано. "Почему так, куда обращаться?" - спрашиваю я у работницы паспортного отдела милиции. Она оглядываясь вокруг, чтобы не слышал посторонний, отвечает: "попробуйте обратиться в МТБ по Дальстрою, в Магадане по улице Дзержинского. Потом добавляет: "Только прошу не говорите никому, что я Вам сказала".

Что делать? как быть, настроение у меня ужасное. Жена в пути простудилась, поднялась температура и кашляет. Врачи полагают, что у нее открылся очаг зарубцеванного, старого туберкулеза легких. Я от "горя", по пути захожу в ресторан "Колым." и пью спиртного. В пьяном виде встречает меня жена, она чувствует произошло что-то недоброе, но молчит, проявляя выдержку. В таком виде укладываюсь я спать. Приходит Али и его жена Надя. Жена рассказывает им мою неудачу с получением пропуска на материк. Али также переживает за меня, но просит жену не будить меня. Вечер. Заговорило радио Магадана, вечерние известия подводят предоктябрские итоги работы приисков, фабрик и рудников Дальстроя. Я проснулся и Али старается меня несколько подбодрить. Когда его жена Надя, начинает подавать ужин, Али говорит, что мы с Эйюбом приглашены на ужин Аршавиру Богдасарову. Я привожу себя в порядок и мы идем к нему. Он живет недалеко   во дворе штаба в отдельном особняке, как и положено тогда было старшим начальникам. После ужина у него начинаются непринужденный разговор.

Вдруг он задает мне вопрос, которого люди в моем положении не хотели бы услышать.

Я ему рассказал всю свою биографию и причину своего несчастья. Он берет телефонную трубку и по какому то номеру вызывает полковника Дизитиева. Я встревожен и волнуюсь, пытаюсь уловить разговор. Начинается разговор о житье и бытье и кончается тем, что просит принять кавказца по фамилии Багиров. Положив трубку, он обращается ко мне: "Завтра в 10 часов утра пойдешь в МВД по Дальстрою и в комендатуре дадут тебе пропуск к начальнику Первого отдела полковнику Дизитиеву. Он старший чекист, наш кавказец, осетин. Он переговорит с руководством МТБ по Дальстрою и возможно поможет наладить вопрос о твоем выезде на материк."

Поздно ночью выйдя от него в тот морозный октябрьский день, я начинаю вновь задумываться над своей судьбой и о пройденном пути. Этот путь был очень тернистым, в лишениях и страданиях, пока выбрался я в люди. Утром, я решил к Дизитиеву не пойти. Подумал так, мы друг друга не знаем, но зачем этого товарища Дизитиева поставить в неловкое положение. Он работник органов, чекист, может ли он за меня человека с таким прошлым, похлопотать...

Было уже 12 часов того же дня, когда я принял решение, что будет то будет, я сам прямо пойду в управление МТБ. Улица Дзержинского, одноэтажный серый дом. Дежурный вахтер Управления у дверей на улице, разузнав в чем моя просьба, дал звонок. Пришел офицер, расспросив меня ушел. Потом подходит ко мне работник Управления, женщина Гусева (я узнал ее фамилию через дежурного вахтера) и говорит: Мы не можем разрешить Вам выезд на

материк в отпуск, даже на лечение. Жене разрешим выезд.

Я иду оттуда в Главное Геологическое Управление Дальстроя генералу Цареградскому, просить его содействия. Однако он оказался в отъезде. Обратился к его заместителю Ерофееву Борис Николаевичу (позже он стал зам. министра геологии СССР). Человек обходительный, выслушав меня пожимает плечами, выражает мне сочувствие и дает понять, что с этими органами говорить трудно.

Я оставляю ему заявление на имя Цареградского и в подавленном настроении иду в транзитный городок. Начальником транзитного городка Магадана работал наш кавказец Морзаев Гурчок, старый партиец сидел с 1937 года, отбыв срок остался работать в Магадане. Мне надо было у него в городке временно прописаться. Поскольку выезд на материк сорвался, надо было обдумывать что дальше предпринимать, канун 33 годовщины Октября, а перед каждыми праздниками в Магадане, идет проверка документов, совершаются облавы и вдруг до меня дойдут, а я живу в Магадане, нигде на прописанный. Да еще живу у Али во дворе штаба ВОХРа. Уже если меня возьмут, то пусть берут из транзитного городка, где останавливаются, как правило, все прибывающие и отбывающие из Магадана. Я на учете в МТБ, а они знают, что я в городе. Иначе, если я попаду, то подведу этим и своего друга Али.

Свое намерение я осуществляю в тайне, чтобы Али не знал, ведь я его этим, своего земляка обидел бы. Ведь друзья познаются в беде. Органы, подобными операциями "прочески" жителей города накануне праздников, проявляя показную полити-

ческую ''бдительность" оправдывали свое существование и одновременно наводили новый страх на людей, мол мы всегда рядом и находимся на чеку. Ведь добрая половина жителей Магадана тех лет были бывшие зэки, политзаключенные, репрессированные в разные годы, начиная с начала 30-х годов и кончая сороковыми. Морзаев в течение суток оформил мне с женой временную прописку, причем несмотря на мои просьбы отказался взять даже положенные комиссионные сборы за проживание. И так, я оказался а Магадане, продолжал жить у Али, а прописан был в транзитном городке. К несчастью, эта осень сопровождалась ранним снегопадом, дул, временами холодный ветер. Магадан, также как мой родной Баку, дружил с ветрами.

Случайно я встретился в городке с одним из руководящих работников Магаданского окружкома профсоюза горняков, который ранее побывал у нас в Омсукчане и помнил меня. "Ты разве на выехал до сих пор на материк, ведь пароход "Азия" только на днях отъехал. Когда я ему рассказал свое горе, он не задумываясь дал мне совет, что пока решится вопрос моего выезда, взять у них путевку с женой и выехать в дом отдыха "Стахановец" в 7 километрах от Магадана на бухте "Веселый". Этот дом отдыха ранее был особняком, вернее загородной резиденцией, начальника Дальстроя генерала И.Ф.Никишева. Дом из 2-х этажей, с залом, столовой, несколькими уютными комнатами, с центральным отоплением и подсобным хозяйством, вплоть до теплиц. Расположен особняк на берегу тихой и красивой бухты "Веселый", где лето можно удить рыбу, а зимой заниматься подледным ловом. После выезда Никишова из Колымы в 1948 году, новый начальник

Дальстроя Петренко Иван передал этот роскошный особняк профсоюзу, для организации дома отдыха инженерно - технического персонала горняков. Тогда здесь и появился дом отдыха на 30 человек, хорошо оборудованный, имелась даже биллиардная для отдыхающих. Руководила домом отдыха Барбарт Лидия. В конце октября я приехал сюда. Жену, медицина не пропустила, в связи с открытием у нее процесса туберкулеза, хотя она. тоже имела путевку. Поскольку неожиданно создалось такое положение, жена уговорила, чтобы я уехал, хотя бы на 12 дней для минования всевозможных предпраздничных эксцессов. Прибыв в дом отдыха, я, практически только здесь ночевал. После завтрака пешком по сокращенной тропе через "местпром", так называли здесь кожзавод, я топал 5-6 километров к больной жене. Весь день проводил у постели больной, по возможности приглашая врачей Магадана.

Надо признаться, что медицинское обслуживание в Магадана в те времена, было неплохое. Я это объясняю тем, что в это время на Колыме оказались многие медицинские светила со всех концов страны, загнанные сюда репрессиями тридцатых годов. Они в силу своей традиции врача проявляли милосердие, были хорошими организаторами медобслуживания и исцелители для многих задавленных жизнью, людей.

Третий день, пребывания, во время завтрака, в столовой ко мне подходит Лидия Барбарт и после завтрака просит зайти к ней. Я выполняю ее указание и на вопрос почему я не отдыхаю целый день в санатории и веду себя озабоченно, я рассказал ей всю правду сложившихся обстоятельств.

Она внимательно выслушав меня, задав несколько вопросов по поводу болезни жены твердо

заявляет: - "Возьми жену с ее путевкой и приезжай с ней сегодня же". Я все налажу сама. Я был очень обрадован, разве можно забыть такую человечность этой женщины. Причем она из договорников, не из наших бывших сестер, испытавших на себе всю тяжесть колымской жизни. Я летал на всех крыльях в Магадан, даже не помню деталей. У гостиницы я случайно встретил Драбкина Азреил Ефимовича из Главного Управления. - "Ты еще здесь?" - спросил он. - "Да здесь, в доме отдыха "Стахановец". Пришел за женой, она заболела".

Я рассказал ему вкратце о случившемся. Он вошел со мной в гостиницу и позвонил оттуда кому-то, велел с "газиком" приехать к нему Он жил над Универмагом, рядом тогда с гостиницей. Через минут 20 он указал на машину и велел мне взять жену и выехать на бухту "Веселый". Свет действительно не бывает без добрых людей. Итак, уже к обеду я с женой были в доме отдыха. Лидия нас встретила хорошо, поместила в уютную комнату рядом со своей, где жила она с дочкой Таней. Она помогала нам и с врачами для жены. Вскоре жена себя почувствовала значительно лучше и мы в доме отдыха пробыли более двух месяцев, ноябрь и декабрь месяцы. Надвигающий новый 1951 год мы застали в доме отдыха. С нами в дружественной обстановке оказались семьи отдыхающих здесь Лебедевых, Лонден - в прошлом руководящих работников Наркомфина Украины и РСФСР и ряд других лиц, из "набора" 1937-38 годов. Внимание Барбарт к нам проявлялось также в том, что она каждый месяц сама выезжала в окружной профкомитет и продлевала наши путевки за полную стоимость. Случился, однажды в декабре месяце

"Казус". Врач окружком профсоюза, присутствующий при очередном продлении путевки, с недоумением спросил у Барбарт "как получилось, что больная с легкими Багирова очутилась в доме отдыха, ведь ей нельзя отдыхать в доме отдыха". По звонку из города, я беру жену и еду в поликлинику Магадана. Врачи подвергают жену просвечиванию рентгеном. В результате врачебной проверки, очагов в легких жены не обнаруживают и скоро она, в течения 40 дней прибавляет в весе 8,5 килограммов. Неузнаваемое произошло в Колымских условиях, она поправилась. Раз так, то получите путевку и на декабрь месяц в дом отдыха заявляет врач окружкома Кривошеев. Отдых, сносное питание и покой, которого я был долго лишен, помогли и мне восстановить силы. В доме отдыха была и маленькая комнатка физиотерапии, где я принимал хвойные ванны. Спустя несколько дней, после нового года у меня невольно вновь стал вопрос как быть дальше. Ведь я уже 3 месяца в отпуску, собрался на материк, пока придержали. Как быть?

Из 8 месяцев, представленного мне дальстро-евского отпуска с дорогой, три месяца уже прошли. Мучительная неопределенность.

4 января 1951 года, после обеда я беру трубку, звоню из кабинета Барбарт в город, прошу коммутатор МТБ по Дальстрою соединить меня с товарищем Гусевой, Моментальный ответ "Гусева вас слышит", отвечает женский голос. Набрав храбрости я говорю: отпускник Багиров Эйюб, можно ли узнать чем кончился мой вопрос с пропуском на выезд в материк?

а Гусева отвечает первым вопросом как подобается бдительному чекисту "откуда мол мне известен номер

ее телефона и откуда я говорю". Отвечаю, как узнал ее телефон и звоню из дом отдыха. Она мне сообщает, что выезд мне разрешен и пропуск мне выписан, находится в паспортном отделе. Чуть позже я разузнал, что отдел кадров Главного геологического Управления Дальстроя также меня ищет. Генералу Цареградскому видимо дошло мое обращение. Почему я не показываюсь, необходимо срочно приехать в город за получением пропуска отвечают из Управления. Я сижу, в руках телефонная трубка, как околдованный от радости. Около меня мой друг Папандуло сидит и терпеливо ждет конца моего разговора.. Заметив мою радость и растерянность, кладет трубку на диск и взяв меня под руку тащит в свою комнату.

Папандуло из Батуми, был на руководящей партийной работе и в Колымских местах очутился также по трагическим событиям 1937 года. Собрал быстро он своих друзей, объявляет им мою радость, Начинается застолье по такому случаю, залпом пьем по стакану спирта и я начинаю целовать всех без разбору. Все присутствующие поздравляют таким финалом дела, после мучительных моих переживаний. Утром 5 января Лидия Барбарт сажает нас на сани и через час с чемоданом и рюкзаком прибываем вновь в дом Али.

Я начал прощаться с друзьями в Магадане и с этой целью зашел также в транзитный городок к Морзоеву. Увидев меня он с радостью вышел навстречу и говорит: "Друг мой, где ты? приходил дважды Дизитиев и спрашивал тебя. Ведь твой вопрос решен положительно. Хотя ты к нему и не пошел, но он все же после звонка Аршави Богдасарова, звонил куда следует, заручившись за

тебя, добился пропуска. Оказывается с Дизитиевым, Морзоев был знаком по городу Орджоникидзе и продолжали дружить в Магадане. Я рассказал ему, все что со мной случилось и тепло попрощавшись расстались.

Теперь возникла другая проблема - как попасть на самолет. Бухта Нагаево замерзла, пароходы не идут, следующая навигация в мае месяце. Самолеты тогда впервые стали летать Магадан-Москва и на очереди более тысяча человек отлетающих. Летят самолеты ЛИ-12 по два самолета в сутки и берут по 18 человек. Вера, - жена нашего земляка Энвера, работала в гостинице Магадана, где размещалось тогда агентство Аэрофлота. Не без ее помощи нам удалось с трудом достать два авиабилета на Москву. Однако, в связи с пургой и закрытием Магаданского аэропорта, довольно тогда примитивного, нам удалось вылетать только 12 января 1951 года. Рано утром Али, Энвер, Вера посадили нас на автомашину, на котором ехал экипаж летчиков в аэропорт и через сорок минут приехали в их коттедж. Через несколько часов, в полдень мы уже были в воздухе, держа курс в Хабаровск. Здесь мне вспомнились слова дагестанского поэта Расула Гамзатова; "Где ты родился орел? В тесном ущелье. Куда ты летишь орел? В просторное небо".

Впервые после лагерей, я покидал хотя и временно Колыму, черную планету, одну из мрачных владений, ГУЛАГа. Прощайте сопки - тайга, прощайте родные товарищи, друзья - по этапу, по тяжелой жизни в суровом заполярном севере. Примерно так каждый из нас молвил при вылете из Магадана.

В нашем пассажирском самолете отопительная система не работала и все мы мерзли, ведь мороз почти 35 градусов. Но все это было нипочем, при одной мысли что мы летим на материк, на встречу с родными и близкими, ведь мы по настоящему были изолированы от света. В пути сели в Николаевске на Амуре, летим уже 3,5 часа, предстоит еще 1,5 часа лету до Хабаровска.

Вот и долгожданный материк. Кругом тайга, уже давно заснеженная река Амур. Вот наконец, на сумрачном фоне, появляются огоньки. Огоньки, огоньки, - какие вы обнадеживающие маяки жизни для усталых и блуждающих по тайге путников. Не раз бывало это спасением и в нашей жизни, на геологоразведочной работе в Колыме. Самолет уже дотронулся земли и пробежал по дорожке хорошего, по тому времени аэродрома. На автобусе мы подъезжаем к одноэтажному уютному аэровокзалу. Через два часа после прибытия в аэропорт Хабаровска, нам пассажирам объявили об очередном вылете в Москву через 5 часов. Мы решили задержаться на сутки в городе, немного отдохнуть привести себя в порядок.

Утром следующего дня, мы приехали в город, походили по центру Хабаровска, купили себе взамен колымской одежды, кое-что подходящее к условиям городской жизни, заново переоделись. Затем пошли в представительство и в гостиницу Дальстроя что находились на улице "Волочаевская". Повидались кое с кем из возвратившихся из отпуска дальстро-евцами, чтобы разузнать обстановку и житье-бытье в центральных районах страны. Такая осведомленность нам нужна была, все ходили слухи, что нашего брата хватают и направляют вновь в сибирские лагеря.

Следующее утро на рассвете мы вылетели из Хабаровска на ИЛ-12, с несколькими остановками до Москвы. Первая остановка "Магдагаг", затем Иркутск, Красноярск, Новосибирск, Омск, Свердловск. Казань нас не принял, летим через Куйбышев в Москву. Трое суток в пути, из коих 28 часов в воздухе. В те времена наши аэровокзалы оставляли лучшее впечатление чем сейчас, к услугам, пассажиров было больше комфорта на аэровокзалах.

Наконец, 14 января 1951 года, мы ночью приземлились в Москве, в аэропорту Внуково. Снегопад и яркая панорама Москвы. Ведь я был последний раз в Москве 14 лет назад весною 1937 года, нас тогда вызывали на совещание в Наркомфин СССР, где я участвовал как заведующий финансовым отделом Бакгорсовета. Мы заходим в бюро обслуживания пассажиров и познакомились с дежурной по имени Оля. О чемоданах не беспокойтесь, - говорит она, их доставят в гостиницу. Мы на втором этаже гостиницы, заходим в комнату, где Оля должна оформить документы и выдать ордер на размещение по номерам в гостиницу. Надо в первую очередь передать ей паспорта для отметки в журнале прибывших в гостиницу для временного проживания. К моему огорчению я это сделать не могу. Очень переживаю ведь у меня в паспорте отметка: режим пункта 39, где ограничение проживания в городах, у железных дорог и т.п. Ведь с лагеря выпустили, но ходим все же как "клейменные". Передаю паспорт жены, он чистый и удостоверения отпускника Дальстроя ее и свое. Удостоверение это книжечка с фотокарточкой со штампом и печатью МВД СССР -Главного строительства Крайнего Севера. В

книжечке выписка с изложением Указа Верховного Совета СССР и Постановления Совета Народных Комиссаров СССР о льготах работникам Дальнего Севера. Оля понимая или не понимая мое положение берет паспорт жены, нас оформляет и дает направление в номер гостиницы. После долгого пути и усталости принимаю душ, переодевшись идем в ресторан при аэровокзале.

Впервые после 14 лет я нахожусь в человеческих условиях, кушаю изысканные блюда. Ведь это не только мечта, но и триумфальное событие в моей жизни. Хотя наслаждаюсь человеческим отдыхом, но в душе тревожно - "на воре и шапка горит", все время на "взводе", оглядываюсь вокруг, не следуют ли за нами зоркие глаза работников органов. Причем в те годы органы милиции изъяли из ведения МВД п передали в подчинение МТБ СССР. Это тоже что-то по сталинским законам значит, думаю я.

Я имел переписку с матерью, которой переводил, после работы по найму как договорник Дальстроя, ежемесячно деньги. Аналогичную переписку имел с сыном, который после окончания бакинского Вуза учился в аспирантуре в Москве, в Энергетическом институте им. Г.М. Кржижановского. Тогда Академик Г.М.Кржижановский, один из основателей Российской Компартии, сам являлся директором этого института. Я ему также оказывал материальную поддержку в период его учебы в аспирантуре. Перед выездом из Омсукчана, я дал телеграмму матери, что "перевожусь в другое место, ждите сообщений". В связи со всеми моими неприятностями с выездом на материк, я попал в неопределенное положение и поэтому связь с родными оборвалась. Откровенно говоря, я сам также не хотел, чтобы в Баку родные знали, что я еду в отпуск в центральные города. Я

боялся за родных, как бы они не имели за меня неприятностей и затем думал, что это может усилить надзор за мною на материке. Ведь отпущенных на волю из лагерей неизменно сопровождал страх и ужас перед новым арестом. Все это может привести к всевозможным осложнениям и опасностям для меня и родных.

Я также полагал, что обрадуясь моему выезду на материк и возможностям встречи со мной, родные, по наивности и радости, будут о моем приезде распространять слухи. Ведь многие родные в те тяжелые годы репрессий, не могли выражать мне свои чувства. А некоторые родственники, как я позже узнал, не только боялись переписываться, но после моего ареста уничтожали все мои памятные фотокарточки. Очевидно они забыли человеческий закон, добро нельзя забыть. Ведь с родными, особенно сестрами, их семьями я был общительным, оказывал им всегда посильную помощь. Я их полностью не виню, времена были тяжелейшие.

Вместе с тем в эти тяжелые дни, мой зять Гаджирза, дядя Мирза Ибад, двоюродный брат Гаджиага, часто писали мне к праздникам теплые, поддерживающие меня морально, письма. Не забуду своего давнишнего друга, известного доктора в Баку, ныне покойного Мирза Мухтара, который всегда виделся с матерью и через нее посылал мне приветы.

Мой выдвиженец на поприще финансовой работы, в последующем ставший министром финансов республики Самедов Мирабталыб руководящий работник республики, депутат Верховного Совета СССР помогал при обращениях моей жены и громогласно заявлял:

"Я Эйюба никогда не забуду. Он сделал меня человеком". Помогали жене, чем могли, и мои бывшие сослуживцы по Бакфинотелу и мой шофер Чернов Николай, проработавший со мной 8 лет.

После такого отступления, возвращаюсь к основному повествованию. Утром 15 января по Внукове сильный снегопад, позавтракав в гостинице, думаю как определиться дальше. Прибывшие с нами ночью люди из Колымы, в основном вольнонаемные выехали в город, чтобы устроиться в столичных гостиницах.

А ты куда? Показаться в Москве я не хочу, да и не имею права. Тем более, при выдаче мне в Магадане пропуска вежливо предупредили "старайтесь в Москве не задерживаться, а в Баку вовсе не показываться". Я иду к вчерашнему дежурному по гостинице аэропорта Оле (фамилию позабыл) и прошу разрешить нам еще 3 дня пожить в гостинице, пока мы не оформим свои документы в представительстве Дальстроя МВД СССР в Москве на Гоголевском бульваре и получим путевку в санаторий. Она любезно отклоняет мою просьбу, но чувствую, что от разговора не уклоняется и где-то мне проявляет сочувствие. Говорят, что человек когда приобретает одну радость, теряет другую. Настолько верна это философия, я не знаю, не начинаю переживать: "Зачем я приехал сюда, ведь мог же спокойно провести свой отпуск на Колыме. Под впечатлением всего этого, я решаюсь идти на прямой разговор с Олей. Рассказываю ей, кто я такой и почему так тревожусь. Она человек с открытой русской душой опускает голову, подумав мне говорит: - "Возьмите жену и пойдемте жить у меня дома. У меня трое детей, мать, муж погиб на фронте.

Живу неподалеко, в поселке Внуково, за лесом. У меня две комнаты, домик деревянный барачного типа, но зато безопасно. Живите, сколько захотите, только будете моими родственниками - я так буду говорить о Вас соседям по дому".

Хотя мы чувствуем, что она большая труженица, много горечи в жизни видела и материально нуждается, но ничего об оплате за проживание она не говорит. На намек жены об этом, она покосилась и с улыбкой говорит: "Когда нибудь я приеду к Вам в Баку и там рассчитаемся". Взяли машину и едем к их дому, но доехать не могли, кругом рытые канавки, вода с рыхлым снегом. Берем наши 2 чемодана и топаем пешком. Минут через 20 мы у нее дома. Она представляет нас матери, дети двое в школе, а один дома.

Оставив у нее вещи, захватив документы, мы рейсовым автобусом едем в Москву. По заснеженной дороге Подмосковья, добираемся в город. Вот знакомые места центра столицы и гостиница Метрополь, конечная остановка автобуса. Садимся на троллейбус и приезжаем в Представительство Дальстроя - Гоголевский бульвар, 14. В бюро пропусков, выписываем пропуск и заходим в здание, где находим нам нужного работника. Он разъясняет нам, что своим отпускным удостоверением Дальстроя нам необходимо поехать в центральную поликлинику МВД СССР - Петровка 25 и там пройдя медосмотр следует оформить курортную карту. Предварительно работница Представительства звонит кому-то в эту поликлинику, и просит ускорить выдачу карты и тем самим нам помочь. Парадоксом жизни или иронией судьбы оказался сам факт, что мы в Дальстрое в Москве, нам выдавают путевки

справку обо мне, наивно полагая, что здесь все знают о дальстроевцах. Конечно заблуждается. Во первых Колыма большая, во вторых здесь таких "Маленьких" договорников не знают. Пожалуй это и хорошо, что о таких, как мы здесь не знают. Случайность в жизни, породила для нас обоих большую радость, ведь произошла встреча отца с сыном, после 14 летней разлуки. Оказалось, что полчаса до этого события, я брал пропуск и поднялся наверх в бюро обслуживания. Сын звонил в дежурное бюро и там ему ответили, что Багиров Эйюб Газрат Кули оглы приехал из Колымы в отпуск и сейчас у кассы получает путевку.

Видя взволнованные расспросы парня, дежурная расчувствовалась и решила нас разыскать и связать с моим сыном.

Приезд сына в Москву на учебу в аспирантуру тоже оказался нелегким и даже я сказал бы и велением судьбы. Окончив в 1949 году Азербайджанский Индустриальный Институт, после непродолжительной работы инженером электриком на нефтепромыслах, он решил посвятить себя науке и поступил в аспирантуру Энергетического института Академии наук Азербайджана.

Однажды, зайдя в институт, в один из ноябрьских дней 1950 года, он узнал, что его научный руководитель профессор Ализаде Ага Самед внезапно исчез из Баку. Через недели две-три, он зашел к нему, на квартиру и через его жену разузнал, что профессор скрывается в Москве, опасаясь ареста со стороны Мир Джафара Багирова, являющегося в то время Первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана. Гнев Мир Джафара Багирова, на родственников Ализаде разразился в связи тем, что

родной брат Ага Самеда, Али Ашраф Ализаде, академик, известный геолог, являющийся несколько ранее Вторым Секретарем ЦК Компартии Азербайджана, не угодил Мир Джафару и был освобожден от работы и выслан в Туркмению.

И как принято было тогда. Мир Джафар Багиров начал разделываться с ближайшими родственниками Али Ашрафа Ализаде. Нависла угроза репрессии и его двух братьев, спешно покинувших Баку. Оставшись без научного руководителя, сын добился перевода в аспирантуру Академии наук СССР, и оказался таким образом в Москве.

Вообще, скажу что судьба заготовила сыну нелегкий, тернистый путь становления в жизни. С 10 лет лишившись отца и будучи в семье из трех детей самым старшим, он рано приобщился к труду. Будучи школьником начал самостоятельно трудиться в каждый каникулярный период, работая пионервожатым в летних пионерских лагерях Апшерона, чернорабочим на заводах, руководителем кружка юных физиков в доме пионеров Баку. Этим он всячески материально помогал нуждающейся семье.

Как рассказал мне после встречи в Москве сын, сам его выезд в Москву был делом случая и сопровождался неимоверными трудностями. Дело в том, что отсутствие научного руководителя сына, длившееся уже несколько месяцев, не очень тревожила дирекцию института в Баку. Во первых сам факт бегства из Баку известного профессора Ага Самеда Ализаде, затем как-бы ни было, отец сына -аспиранта являлся политическим заключенным 1937 года, естественно вызывали опасения у дирекции института, что Президиум Академии наук Азербайджана не позволит положительно решить

вопрос прикомандирования моего сына на учебу в аспирантуру в столицу. Однако, настойчивость сына и его твердая воля достичь чем бы это не грозило ему, поставленной цели, возымели успех. На заседании Президиума Академии наук, куда был вызван также мой сын, при рассмотрении его вопроса, несмотря на колебания Президента Академии наук Муса Мирзоевича Алиева, кстати двоюродного брата профессора Ага Самеда Ализаде, благодаря положительной позиции Вице президента, ныне покойного Академика философа Гусейнова Гейдара и академика - секретаря Мустафаева Имама, вопрос решился в пользу поездки сына в Москву. Надо, полагать, что оба этих академика несмотря на тяжелое положение тех лет, понимали истинную подоплеку данной ситуации и оказались смелыми людьми.

Из рассказов сына, я также узнал, что после того, как он лишился научного руководителя, накануне ему пришлось испытать еще одну горечь. На заседании Бюро Райкома Партии Городского Района, ему отказали в приеме в члены коммунистической партии.

В автобиографии, сын никогда не скрывал, что отец Эйюб Газрат Кули оглы, после развода с матерью, в 1937 году был арестован органами НКВД Азербайджана и отбыв срок заключения работает вольнонаемным на Колыме. На Бюро Райкома Партии, где рассматривался его вопрос, член бюро, ответственный работник НКВД задал сыну многозначительный вопрос; "за что конкретно был арестован Ваш отец?".

Сын по молодости, прямолинейно ему ответил: "За что? Вы должны лучше меня знать".

Этого ответа сына было достаточным, чтобы бюро райкома воздержалось от приема его в партию. Столкнувшись с двумя такими непредвиденными событиями сын мой направлялся в зимнюю Москву, не имея достаточных средств к существованию, вдобавок в демисезонном пальто, так как зимнего он не имел.

Через неделю после приезда в Москву он отправился в Управление Дальстроя, в поисках отца, потерявшего связь с родными.

Пришел бы он, в Дальстрой день или час, раньше или позже так и не смог бы повидаться со мною.

Это случайная встреча - наказ бога или веление судьбы, сказать трудно.

Выходим по зимнему гоголевскому бульвару навстречу друг другу, уже издали проскакивают слезы. Объятия, поцелуи и расспросы. Остановив машину, мы едем в центр на Столешников переулок в кафе "Красный мак". Это кафе я любил издавна и будучи каждый раз в командировке в Москве, я завтракал или ужинал в этом кафе.

Следующий день в четвером я, жена, сын и наша хозяйка Оля встретились и пообедали в ресторане "Арарат" на Неглинной улице. Давно я отвык от кавказских блюд и вот опять пробую родные мне блюда.

В ресторане во время обеда, ко мне подходят двое высокого роста, русский и другой, видать кавказец. Вы Эйюб Багиров? спрашивает один. Да, -отвечаю я. Вы не узнаете нас, я Борис Любарский, а второй оказался из Минфина Азербайджана. На их расспросы, я отвечаю уклончиво и неточно, хотя в порядочности Бориса Любарского я не сомневался. Я его знал в молодые годы, по родной Ленкорани. Он

старый чекист, пограничник был политработником. Выпили по рюмке спиртного за встречу. Заверив их, что меня ждет мой начальник, из Хабаровска, с которым мы приехали на 2 дня в Москву в командировку и сегодня улетаем, я покинул ресторан. Он успел только мне шопотом передать, что не смел бы я, показываться в Баку. Его старого чекиста, провести, конечно трудно, он понял меня и мое положение. Его предупреждение мне помогло. В дальнейшем, во время пребывании на Кавказских Минеральных водах, где бы я не встречался с земляками, я не называл своей действительной фамилии и имени. Попрощавшись с хозяйкой во Внукове, мы пока не уехали в Минводы, а решили переселиться к нашим знакомым по Дальстрою, в поселок Новогиреево, рядом с Москвой. Побыли мы у Кутузова Владимира Ивановича, несколько дней и затем поездом выехали в Железноводск.

Поселились с женой, в санаторий №5 Железноводска, согласно путевкам. Не успели мы в санатории приступить к лечению, как-то вечером заходит к нам взволнованная паспортистка и шепотом говорит: "Почему меня заранее не предупредили? Я бы не сдала Ваш паспорт на прописку. Вас завтра к 10 часам вечера вызывают в горотдел МТБ. Ведь в Вашем паспорте стоит отметка пункта 39 режима. Вы не можете останавливаться в режимных городах". По ее разъяснению не только курортные города нам закрыты, но даже райцентры. Что же, пусть будет визит в горотдел МТБ.

Вечер следующего дня выдался морозный, я захожу в горотдел, а жена легко одетая в одних ботах шагает у подъезда. Встретил меня, не то полувежливо, не то полусердито, молодой сотрудник в

штатском костюме. Велел садиться на стул, около большого приставного стола. После обычного расспроса достал бланк протокола допроса и начинает расспрашивать снова; где, откуда по какой статье сидел, почему здесь? и т.д. и т.п. После того я подписал протокол допроса, держал он меня еще около часа, с психологическими разминками и телефонными разговорами. Наконец, велел мне идти, с напутствием "вести себя хорошо". Встретил на улице жену, ничего ей не говоря, пошли в санаторий. Было около часа ночи, когда добравшись в санаторий увидели паспортистку, которая дожидалась нас в вестибюле. - "Ну что? Разузнав вкратце о том, что интересовались отметкой в паспорте и ничего серьезного не произошло, паспортистка несколько успокоилась, хотя по моему виду, понимала мое положение. Здесь я вспоминаю ответ одного древнегреческого философа на вопрос: "что такое смерть". Он ответил "не могу объяснить, потому, что понятия не имею, что такое жизнь". Вот и у меня подобное состояние. Калейдоскоп событий на пути жизни, с 1937 года не давали мне сложить цельное представление о жизни.

Заснул только к утру, всю ночь думал как дальше быть? Принял решение пробраться в Кисловодск, использовать вторые путевки, которые мы имели в санаторий "Нарзан". Побуду несколько дней в Кисловодске пока пройдет время, сделают по негласной линии МТБ запрос в Баку и получат ответ, затем я внезапно уеду. Причем уеду не с железнодорожного вокзала Кисловодск или Минводы, а через Георгиевск туда доберусь на такси.

В один из мартовских дней 1951 года в субботу, я взял днем у паспортистки наши паспорта под

предлогом, что меня ждет денежный перевод по почте. Ночью того же дня, после отбоя в санаторий, мы обратились к дежурному врачу известив ее о том, что звонили из Дзауджикау (так называли тогда город Владикавказ), близкий человек серьезно заболел и мы должны ехать, чтобы к утру быть там. Если мы не вернемся в ближайшие дни, то пусть претензий к нам не будет. Дежурная звонила домой к главврачу, она оказалась осетинкой, зная наши кавказские обычаи разрешила выехать.

Взяли такси, ночью добрались до станции "Георгиевская" и в понедельник мы уже были в Москве. В Москве мы остановились у родственников зам. полита Омсукчанского Горнопромышленного Управления Летова Сергея Кузьмича, в железнодорожном районе, в рабочей семье, которая приняла нас радушно. Мы конечно не рассказывали им свое горестное положение, представились как договорники дальстроевцы. С раннего утра уходили в город и возвращались вечером, внимательно следя за тем, что нет ли за нами слежки. Купив в магазинах столицы, кое какие предметы первой необходимости для Крайнего Севера, через три дня мы были уже в пути. В мягком вагоне экспресса мы на восьмые сутки миновали Урал, Сибирь, Забайкалье и едем дальше по Дальнему Востоку. На десятые сутки в апрельские дни 1951 года прибываем в Хабаровск. По улице Волочаевская, в Хабаровске находится гостиница Дальстроя, мы направляемся туда. Здесь как-то нам легче, прибывают и убывают люди из "материка" на Колыму и обратно, иногда встретишь среди них и знакомых.

Так и получилось, войдя в вестибюль гостиницы я встретил капитана Дмитрий Игумнова прибывшего

из Магадана на "материк" в отпуск. Игумнова я знал по Омсукчану, куда он прибыл в 1946 году как, офицер после демобилизации с армии. На груди еще носил гвардейский значок и колодки орденов. Он, в Омсукчанском горнопромышленном комбинате, ведал рабочей силой. Обменялись новостями и я немного отошел от тревожной моей жизни на материке. Затем кое-как устроив в номере гостиницы жену, разместив свои чемоданы я пошел с Игумновым вечером в ресторан. В номер вернулись около 2 часов ночи и бедная жена сидела и ждала меня, беспокоясь за мою судьбу, видимо подумав, что меня "попутали". Ночью мы перебрались в гостиницу Хабаровского аэропорта с тем, чтобы оформиться на рейсовый самолет в Магадан и рано утром вылететь. Нам на этот раз, удалось быстро оформить билеты и в 7 утра мы были на борту самолета ИЛ-12.

После посадки в Николаевске на Амуре, мы опять в воздухе. Магадан нас не принимает, аэродром "раскис" - конец апреля месяца, снега таят, а почва не высохшая, как говорят пилоты "кисель" на посадочных дорожках аэродрома. В Сеймчане сильные туманы, там не принимают по метеоусловиям. Наконец, соглашается принимать Нексиканберелхский аэропорт. К вечеру идем на посадку и после благополучного приземления, добираемся до поселка Сусуман. Из гостиницы я звоню Алескерову Азизу Годжагаевичу - начальнику геологического Управления, инженеру-подполковнику, о ком я писал в начале. Азиза дома не оказывается, передаю жене, что звонит его земляк, проездом из аэропорта, в Магадан.

Добираемся до Магадана автомашиной. Человек нас 30, с вещами по несколько чемоданов, садимся в

автобус с грузами и едем в темноте. Путь до Магадана предстоит дальний - более 800 км. Среди пассажиров немало военных в том числе 3 полковника. Нельзя представить колымские поездки без военных энкаведистов рядом. Ведь на огромное число заключенных и спецпоселенцев на Колыме приходилось бесчисленное количество охраны и надзирателей. Во избежания всяких неприятных эксцессов в пути; разбоя, воровства, мы договариваемся с военными дежурить в пути по очереди. Среди пассажиров есть и семейные и впервые попавшие на Колыму. На меня как старого колымчанина, возлагают руководство этим "путешествием" Сусуман-Магадан. Где нам приходится останавливаться в пути, мы усиливаем вахту и следим, чтобы в пути к нам не подсели. Автобус был выделен специально для пассажиров, учитывая закрытие, очевидно надолго, аэропорта Магадан. Бдительность в пути диктовалось еще и тем что возвращались на Колыму люди с материка разумеется с приобретенными ценными вещами и охотников на них всегда найдутся на знаменитых колымских трассах. Управляют автобусом посменно двое водителей, возле них сидят дежурные военные. В середине автобуса сложили мы вещи и посадили женщин с детьми. На "корме" автобуса опять сидят военные и старожилы Колымы. Едем днем и ночью, с трудом, кое-как; на ходу сидя дремлем. Дежурные естественно не спят. Подобная жизнь на колесах в колымских трассах привычная. Колымский тракт с юга на север разветвляется по многим дорогам. Они пересекают горные реки, и ущелья, переваливают сопки и хребты, таежные долины, достигая все

дальние уголки Колымы, прииски, рудники, обогатительные фабрики и лагпункты.

В пути этого тракта можно видеть многочисленные дорожные пункты с их примитивными инструментами, лагерные бараки с живыми нашими друзьями. А сколько их полегло при освоении колымского края и строительстве этой дороги, знает наверное только архив №3 НКВД СССР. Проезжаем поселки Ягодный, Дебии, Спорное, Оротукан, Микит, Атка, Палатка и многочисленные дорожные пункты, расположенные на этом длинном тракте. На участке между Дебин и Спорное, я впервые вижу волны широкой полноводной реки Колыма. Сколько горя и страданий, человеческих жизней связано с этой рекой. Ведь наверное, будет время, когда человеческие трагедии Колымы уйдут в историю и найдутся романтики, которые сочинят музыку о волнах Колымы, наподобие вальса "Амурские волны". Я задумываясь над тем, как в ночной тишине в бараках лагерей, наши товарищи шопотом читали сочиненные ими стихи, сложенные устно. Ведь среди заключенных были талантливые люди и непризнанные поэты и писатели. Мне кажется, что Сталин не только расправлялся со старыми большевиками, чтобы закрыть истинную революционную историю и возвеличить себя, здесь обезглавливался и цвет народа, передовые интеллектуалы, видные и квалифицированные специалисты, чтобы на них свалить вину за все экономические трудности страны, выдавая их вредителями и саботажниками улучшения жизни народа. Достаточно сказать, что карточная система в стране была отменена лишь в 1935 году, но жизненные потребности народа далеко не удовлетворялись. В стране не хватало широкого

круга товаров, одежды обуви. В родном Баку в те годы, чтобы заказать модельную кожаную обувь или сшить костюм из модных материалов: шевиота или коверкота надо было записаться на длинную очередь. В это время вождь народов утверждал, что жизнь стала лучше, жить стала веселее

Ведь на самом деле, голод в стране конца двадцатых и начала тридцатых годов, длительное время карточная система на продовольствие, нищета жизни людей, выдаваемая в розовом свете за рубеж, требовали своего ответа. Да и строительство сталинского общества казарменного социализма требовало дешевой рабочей силы, особенно на востоке страны, где еще лежали не тронутые кладовые сырья. ГУЛАГу здесь была нипочем какова природа этого дармового труда зэка-интеллектуала или рабочего и крестьянина, писателя или военного. Лишь бы конвейер рабочей силы ГУЛАГа работал без перебоя.

Над этими вопросами ломали голову политзеки, сочиняли стихи, передавали рассказы, строили догадки и прогнозы. Многое из этого "творчества" безызвестных политзеков. Колымы когда-нибудь дойдет до народа, будет его достоянием. Да и сам я многое не запомнил. В памяти сохранился хотя не полностью одно из барачных стихотворений, сочиненных ленинградским политзеком. Я привожу его на память.

"Я стою на берегу, любуясь прибоем, и мне чудится, шепчет прибой: Помни товарищ! Здесь шли твои близкие, по-настоящему герои. Шли, оскорбленные культом, но чистые, за Колыму в бой. Шли в телогрейках, пропитанные инеем, усталые, как

девятого вала стена. Жаль не успели, вписать горячей кровью в книге славы, свои имена".

Вот мы и подъезжаем в Магадан в канун 1-го мая 1951 года. Кругом обильный снег, но еще не перестает, и падает крупными хлопьями. Дороги завалены и в городе лишь деревянные тротуары поддерживаются многолюдной чисткой. В пути, в большом поселке автотранспортников "Мякит", нашлись друзья-кавказцы, которые пересадили нас на новый дизельный автобус. А то наш прежний автобус всю дорогу "тарахтел" и "чихал", тянул из последних сил. При этом у автотранспортников мы с женой немного успели отдохнуть, и они передали нам в путь кое-что из съедобного.

Прибыли в Магадан ночью под утро и удачно устроились в центральной гостинице. Утром мы познакомились с нашей бакинкой, женой старого партийца, заслуженным в республике человеком бывшим управляющим "Азнефть", позже Главнефти СССР, в 1937 году уничтоженного Ежовым и Багировым. Она работала уборщицей гостиницы, что безусловно тяжело расстроило нас. Мы вместе пообедали с нею, в нашем номере гостиницы и свободное от дежурства время, она проводила с нами.

Через нее, мы познакомились в Магадане с Ниса ханум, женой крупного деятеля Закавказья Самедага Агамали оглы. В январе 1968 года в Баку отмечали 100 летие со дня рождения Агамалы оглы и из Москвы приехала на юбилей уже реабилитированная Ниса ханум. Она живет в Москве, так как ее покойный муж в последние годы своей жизни работал в Москве, в качестве одного из пяти Председателей ЦИК СССР.

День 1 мая 1951 года Магадан лежал в завале снега и разыгралась пурга. Нас пригласил в гости Кожиняхин, бывший главный инженер Омсукчанского Горнопромышленного Управления, который уже работал в Магадане в Главке и жил в ситцевом городке. Как я писал в начале, ситцевый городок был первым поселком, который принимал 1928-29 годах первопоселенцев в Магадан. За нами в гостиницу с трудом добрался Летов Сергей Кузьмин, бывший помполит того же Управления Омсукчана, а теперь работник Политуправления Дальстроя в Магадане. Сквозь пургу и мороз мы добрались из гостиницы до ситцевого городка и там встретили первомайский праздник за обедом, который приготовила супруга Кожимяхина. Обед затянулся и вынуждены были с женой ночевать в доме Кожимяхиных.

По прежнему мы жили в гостинице и почти каждый день ко мне приходили знакомые кавказцы. Здесь же я познакомился с Гусейном Султановым из Еревана, старый партиец, в прошлом видный работник в Армении, так же как и я из набора 1937 года. Он работал в центральной электростанции Магадана, ведал агробазой, теплицами, который сам организовал, используя отработанный пар электростанции. Человек с талантом и большим хозяйственным размахом, он даже умудрялся выращивать в теплице укроп, мяту, и другую родную, азербайджанскую зелень. Я каждый день, на рассвете вместе с летчиками, которые жили с нами в одной гостинице, ехал на их автобусе в аэропорт, чтобы попытаться вылететь в Омсукчан. Но много дней безуспешно. Часто заходил в Главное геологоразведочное Управление в Магадане, чтобы добиться

через них специального самолета для отправки необходимого снаряжения для сформированных новых геологических партий. Одновременно пытался достать семена для любителей-огородников нашего поселка Омсукчан. Как я писал, в этот период, навигация по Охотскому морю из Магадана на бухту "Пестрое Древо" была закрыта. Дальстрой имел в своем ведении как пароходство, так и авиагруппы, состоящие из самолетов ИЛ-12, ИЛ-2, АН-2, У-2, которые возили людей и грузы по всем уголкам Колымы. Почти каждый день я разговаривал по эфиру с начальником Омсукчанского Управления Чумаком Михаил Александровичем. Итак, почти 2 месяца Омсукчан в этот период был лишен вылета самолетов. 12 июня я вновь оказался в аэропорту, был в диспетчерском пункте, опять безуспешно. Вдруг около аэровокзала, я попал навстречу генералу Цареградскому, начальнику Главного геологического Управления Дальстроя с полковником Кашепко (кажется его фамилия), начальником авиагруппы. Цареградский собирался вылететь на Чукотку. "Вы еще не вылетели?" - спрашивает он. Я объяснил положение и просил помочь. Цареградский обратился к полковнику и тот вызвал старшего диспетчера дал указание выделить один самолет АН-2 на завтра, поскольку Омсукчанский аэродром начал принимать самолеты. Следующий день, вечером я уже со своим багажом был у нашего Ефим Григорьевича (фамилию забыл), он был хозяйственным представителем Омсукчанского геологического Управления в Магадане при аэропорте, мы его звали Ус. Задачей его являлась побыстрее протолкнуть грузы нашего управления самолетами в Омсукчан. Был он из

нашего ополчения 1937 года, надо сказать что задачи он выполнял.

Наконец, нам выделяют самолет АН-2 с номером 986 Магадан-Омсукчан для служебных грузов и 10 мест для пассажиров, из них разумеется два места занимаем я и моя жена, ожидающие давно вылета в Омсукчан. В числе пассажиров, новый радист поселка с женой, механик обогатительной фабрики, работник рудника "Галимый" офицер органов и другие. Командир корабля Ярлыков Евгений, на груди у него орден Красной Звезды, фронтовик видно даже по кителю и бортмеханик - молодой неразговорчивый парень Ваня.

Ус (Ефим) подкатывает к самолету два полных здоровеньких мешка грузов для геологов, в основном обмундирование, в том числе кирзовые сапоги. Итак, 13 июня 1951 года утром мы прощаемся с Магаданом и поднимаемся в воздух. В начале нам предстоит прилететь в Сеймчан, затем полететь в Омсукчан. На полу самолета, рядом в разложенными мягкими вещами поместилась восьмилетняя девочка Ирина с матерью, остальные пассажиры разместились по бокам кабины самолета.

Вдруг я чувствую, что самолет дает крен в одну сторону и попутная пурга давит на нас снизу. Накренившись, над Остонцевым ущельем пролетает чуть не задевая крыльями сопку. Сопки здесь гранитные и места безлюдные. К слову, в 1950 году летом, почти в это же время в этих местах пропали безвестно два самолета У2, с б пассажирами на борту, в том числе с майором Костиным Михаил Николлевичем, - фронтовик танкист, хороший товарищ. Многомесячные поиски не дали результатов.

Теперь мы сами очутились в катастрофическом положении. Я предупреждаю жену, что мы в беде, инстиктивно хватаю маленькую Ирину, чтобы в неизбежной катастрофе хотя бы ее спасти, ибо на нее свалятся тяжелые чемоданы с потолка кабины. Я только прижал к себе жену и маленькую сонную Ирину, как ее мать ничего не понимая смущенно начала ворчать на меня. В это время треск, удар, все пошло внутри кабины кувырком, люди падали друг на другом и вещи на них. Хотя командир корабля Евгений был дважды виноват, но он все же не растерявшись, очнувшись перед гибельной катастрофой направил самолет в глубокий снег, лежавший между пиком Остонцевый (ныне на карте увековечен именем геолога Капранова) и соседней сопкой. Оказывается, что командир корабля Ярлыков Евгений допустил отклонениe от трассы полета и не долетев до нужной отметки, повернул самолет прямо в Омсукчан, через междуречье Буюнды.  Когда  ветер  усилился, пассажиры по его указанию со своими вещами стали перебираться от хвоста к носу самолета. Потом нам объясняли что при попутных ветрах для маленьких самолетов такое перемещение веса груза имеет существенное  значение. Высота полета была порядке 2800 метров Самолет, на борту которого находилась еще тонна бензина, сделав несколько кругов врезался в большой сугроб снега. Итак, мы чудом спаслись и отделались ушибами.

Разломилась шасси, пропеллер (нашли на следующий день куски его на расстоянии 1-1,5 км от поврежденного самолета), фюзеляж самолета так согнулся, что пассажиры дверь не могли открыть. Мы обалдевшие, не веря что живы, начали сами себя

пощупывать. Онемевшие, глядели друг на друга, не верили все еще, что мы живы. Наконец, с трудом разломали дверь кабины и вышли за борт самолета -прямо в снег. В первую же секунды после аварии, я вспомнил последние слова матери сказанные на прощание "Пусть бережет тебя Аллах и справедливость". Мы чудом уцелели после случившегося. Мы распечатали НЗ самолета, здесь обнаружили из расчета на 10 человек на 2 дня, запасы еды, начиная от крупы до спирта, спички, махорку, инструменты, медикаменты и т.д. Коллективно взялись за укрепление самолета, ибо он мог бы от седловины расползти вниз до ущелья. Стояли летние белые ночи, почти круглые сутки светло. Капитан корабля и бортмеханик вытащили карту и компас начали определять примерно наши координаты местонахождения. Попробовали летчики связаться по радио, но маленькая рация самолета не работала. Мы полагали, что через час, после времени приземления, авиагруппы Дальстроя начнут поиск. Так было положено в этих местах. Оказали возможную медицинскую помощь товарищам, получившим травму. Нашли дрова, развели костер, поставили котелки и начали готовить пищу. Вынули все имеющиеся у пассажиров продукты и деликатес для коллективного пользования. Поручили эту работу женщинам, не получившим травму. Обследовали вокруг близкую территорию, поднялись на вершину сопки и перед нами открылась панорама Омсукчанской долины. Сориентировались, примерно в 25 километрах находился ключ "Невский", где перевалочная база нашего геологического Управления во главе с Николаем Бузлаевым. Но добраться до "Невского" или куда нибудь в

населенный пункт решительно не можем. Наш путь преграждают горные реки, которые в это время года полноводные и сильно бушуют от таяния снега в горах. Самое главное, опасно потому, что в такой сезон совершают из лагерей побеги заключенные и этим беглецам требуются документы вольнонаемных. Отобрав документы, беглецы безоговорочно ликвидируют своего встречного.

Побеги в Колыме совершились обычно весною или летом, однако как правило кончались трагически, ведь кругом "таежный вакуум". Тоска по свободе, отвращение к принудительному труду, издевательству и голод - все это побуждало, особенно молодых людей идти на отчаянный шаг, вырваться из лагерной зоны. Беглецы держали путь на "материк" и умудрялись даже направиться в сторону Америки, через Берингов пролив. Огромному штату лагерного конвоя, с тысячами овчарок, оперчекистов, армейским и пограничным подразделениям, поднятые на ноги в весенно-летний сезон, удавалось изловить беглецов. Предотвратить побег из самого лагеря, из далеких "таежных командировок", было практически невозможно, несмотря на большую сеть осведомителей из самих заключенных, сексотов, с которыми начальство рассчитывалось махоркой, лагерным "пайком". В легком случае, пойманного беглеца сажали несколько месяцев в "карцер" (300 граммов хлеба в сутки и кипяток) или переводили в "штрафные зоны", в лагеря усиленного режима, расположенные в глуши тайги, с многочисленной охраной. Кончались побеги расстрелом на месте или дополнительным сроком. В первые годы, пойманный беглец получал дополнительно 3 года лагерного срока, а в военное и послевоенное время стали

привлекать строже, даже беглецам уже пришивали политическую статью 58 УК, пункт 14, за контрреволюционный саботаж и давали минимум еще 10 лет срока. При побеге по тайге, если продукты беглеца кончались, то летом спасением от голода было поесть траву, ягоды, испечь лепешки из растертого ягеля оленьего мха, ловить зверей и рыбу. Беглецы грабили лагерные ларьки, нападали на автотранспорт, убивали пассажиров. В этом безбрежном таежном краю у беглецов не было средств на жизнь, голод толкал их даже на людоедство. Здесь отмечу один варварский случай, имевшее место в нашей зоне. Из Омсукчанских лагерей, почти каждый год уходил в групповой побег некий тяжеловесный" (он имел срок лишения 25 лет) заключенный Белов. Осенью его поймали и решением трибунала расстреляли. Оказалось, что этот Белов, потерявший человеческий облик, во время побега, после окончания продуктов, убивал своих же товарищей и съедал их.

Разведав вокруг обстановку с Ярлыковым, вернувшись в полдень к своим, мы поняли, что из этого "мешка" без помощи извне не выбраться. Поели, выпили чаю, оставив дежурных с охотничьим ружьем снаружи, сами разместились в фюзеляже самолета в ожидании помощи. У меня нашелся даже лото, купленный в Хабаровске и стали им коротать время. Людям было трудно ходить в туфлях, было холодно, рядом еще здесь лежал снег. Я вырезал мешки, брошенные в самолет в Магадане, с тем чтобы достать кирзовые сапоги, предназначенные для геологов, но к сожалению в мешках оказался гужевой инвентарь. Женщин кое-как обули, запасенными ботинками, которые отпускники купили на материке, а мужчины обошлись своими.

трактора с санным прицепом. Ясно, что до вершины сопки, где мы находились, с таким снаряжением не могли дойти. Они подошли на 2-3 км до нас, но группа рабочих из полевых бригад человек 20 поднялись до нас. Радости не было предела. Спустились мы пассажиры аварийного самолета вниз к трактору. На сани спустили потихоньку наши грузы. Вернулись еще раз, чтобы забрать все, что можно снять с самолета, спустить бензин, ради безопасности. Прежде чем снять радио с самолета мы на прощание еще раз связались с Омсукчаном, с Чумаком Михаил Александровичем и доложили ему, что сняли нас с места аварии и через час будем в пути.

Затем, имеющийся у одного из пассажиров, бутылку шампанского опорожнив на вершине сопки, у места аварии самолета, вложили в нее записку:

"Мы потерпевшие аварию на самолете АН-2 № 986 13/VI-1951 года, капитан корабля Ярлыков Евгений и пассажиры такие-то из Омсукчана благодарим конструктора Антонова за создание такого самолета, который спас нашу жизнь". Подписали все, вложили в геологическую капсулу (ямку), засыпали сверху и положили в камень-сланец. Быстро очутились внизу и тронулись на тракторных санях в путь. Миновали несколько неглубоких речушек добрались до сопки, чувствовали что снег еще лежит густо и морозит. К утру следующего дня, добрались мы до перевалочной базы "Невский", к хозяйству Бузлаева.

Он нас ждал и разместил по баракам, в первую очередь хорошо накормил и напоил. Часов 8 утра мы вновь тронулись в путь, уже по глубокой тайге, где местами мы чувствовали даже жару. К позднему

вечеру мы добрались к широкой реке, притоку Сугоя, в районе Омсукчана. Трудно оказалось пересекать эту реку. Вынуждены переночевать на берегу этой реки с тем, чтобы утром, когда за ночь вода в верховьх замерзает, в этом районе реки вода спадает и мы попытаемся штурмом пересечь. Так и получилось. Хотя уровень реки сохранился все таки высоким, трактор без саней с трудом проехал, потягивая за хвостом длинный трос. Затем по сигналу с берега прицепили сани и мы стащили его двойным тросом на противоположный берег реки. На санях находились люди и грузы. К счастью все обошлось благополучно. Такие правила перехода трактора с санями по рекам на Колыме практикуются часто, лишь бы трактор в воде не застрял. Так мы продолжили путь на тракторных санях до Омсукчана. Не успели добраться до окраин Омсукчана, как у кирпичного завода натолкнулись на дожидавшихся нас людей. Пошли объятия и поцелуи встречавших, как будто встречали чудом вернувшихся с того света людей. Теперь с тракторных саней пересаживаемся на грузовик и добираемся до поселка. Так как свою квартиру при выезде на материк я сдал жилищной конторе Омсукчанского геолого-промышленного Управления, поэтому мой друг и земляк доктор Махмудов Мамедхалаф без всяких условий сам предложил временно поселиться у него. У доктора Мамедхалафа была 4-х комнатная квартира, жил он в отдельном домике. Оказывается по Омсакчану пошел слух, что пассажиры самолета при авиакатастрофе погибли. Поэтому, узнав о нашем благополучном исходе, многие друзья и знакомые вечером того же дня заходили в его домик и поздравляли нас.

К 5 часам на небе появились самолеты на розыск. Мы их видим и слышим, а они нас не видят, кружатся и летят мимо нас. Мы пустили в ход покрышку, которая при горении дает черный дым, завели костры. Опять таки, самолеты поиска, нас не обнаруживают. Наш новый радист, назначенный в поселок, усиленно работает над исправлением радиостанции, даже в ход пустил кое-какие радиодетали, привезенные им из материка. Наконец наладил рацию и ответил на очередной вызов с воздуха. Какая радость, в такой безвыходной обстановке услышать голос помощи. Первым вопросом с воздуха был "Я вас слышу, дайте ваши координаты, сообщите как пассажиры". Переговоры шли достаточно четко и как сейчас я помню, из воздуха мы получили следующие указания. "Пассажирам никуда не отлучаться ждать, скорой помощи, подчиняться командиру корабля безоговорочно. Готовим сброс продуктов через час, специальным самолетом. Бросаем вам вымпел с вашими точными координатами". Через час появился самолет, совершив несколько заходов, сбросил в наше расположение палатку, печку, топор, пилу, дрова, масло, сахар, крупу, спички, табак, соль предметы и продукты первой необходимости, почти на месяц жизни. Сбросили также телогрейки, валенки, сапоги, медикаменты. По радио, по вызову Чумака, я ему рассказал о случившимся подробно. На приеме он дал мне понять, что от хозяйства Бузлаева вышла нам помощь. Более недели мы находились на котловане перевала "Капранова" в положении "Робинзона-Крузо", ожидая вызова. Нам дополнительно сообщили, что от трех полевых партий вышли бригады пешеходов в сопровождении

За последний период в нашем поселке появились новые люди, некоторые молодые обзавелись семьями, появились дети.

Ряд товарищей выехали в отпуск на материк. У доброго и хлебосольного Мамедхалафа часто собирались мы на ужин, где участвовали много "бывших", люди разных национальностей: азербайджанцы, русские, татары, осетины, украинцы, евреи и другие.

VII. РАБОТА В ГЕОЛОГОРАЗВЕДКЕ

Через день после прибытия в Омсукчан я принял отдел нормирования труда и зарплаты в геолого-производственном управлении. На геологоразведочном производстве этот участок трудный, так как в наших условиях нормативы отсутствовали и приходилось их по ходу разрабатывать. В этом отделе я занимал должность начальника, кроме меня были три инженера и один экономист по труду. Кроме этого, в 5 разведрайонах и в 2 разведучастках Управления имелись еще штаты 8 нормировщиков. Через несколько дней я верхом объездил развед-районы, ознакомился с людьми и обстановкой. В разведрайоне "Бостой" я остановился у начальника района Мельника Филиппа Сергеевича, жена его моя землячка бакинка, молодая мать, гостеприимная хозяйка. Мы лазали Филиппом Сергеевичем по всем шахтам, штольням с шахтерской лампой и в касках горняков.

"Бостой" - разведрайон с большим геологичес-

ким хозяйством и красивым поселком на берегу реки Сугай. Река эта богата рыбой хариусом. Пейзаж этого живописного района был несколько раз достоянием кисти Валентина Александровича Цареградского. Затем я побывал в разведрайоне "Хаберен" у Шепилова Саши, молодого энергичного руководителя. И так, я в течение месяца, объездил все разведрайоны и участки нашего Управления, кроме "Амандрахана". Самым крупным и дальним развед-районом был "Остонцовый", с большим запасом оловянной руды. Район был накануне передачи в ведение эксплуатации Горного управления, как окончательно завершенный. По Дальстрою уже был приказ о его приемке и создании здесь рудника. Начальником был назначен инженер-горняк из Донбасса Буров Николай, который любил и пить и материть с подчиненными. Сюда я прибыл уже застав новым начальником Управления Курилова Дмитрий Ивановича, сменившего Чумака М.А. До этого я здесь бывал несколько раз и как хозяйственник решал проблемы снабжения. "Остонцовый" лежит за перевалом Капранова на трассе. Шахты здесь глубинные с мощными горизонтами, а спец контингент рабочей силы, зэки категории "трудновоспитуемые". Поэтому этот трудный, высокогорный участок, почти без растительности, и сложным контингентом рабсилы требовал особого внимания и заботы. Новый начальник Управления, Курилов - инженер геолог, старый колымчанин, с цыганским прошлым, принял решение пробить новую дорогу через сопку и тайгу в Омсукчан через Хивовчан, выйдя на ключ "Невский", минуя длинную трассу, почти наполовину сократив путь.

Я участвовал в этой работе по прокладке новой дороги. Вышли мы на эту, еще неизведанную трассу, взяв 2 трактора С-80 с санями, загруженный грузами первой необходимости, конечно в достаточном количестве дизтоплива и масла. Имели с собой карту, компас, охотничье ружье и даже карабин. Шли сами впереди, прощупывая проходные маршруты между сопок в тайге, затем отмечая путь по карте, пропускали трактор. Так шли мы шаг за шагом десятки километров иногда верхом, так как мы прихватили с собой, на всякий случай, несколько выездных лошадей. Преодолевали довольно трудные препятствия, после долгого пути вышли к ключу "Невский", где натолкнулись на широкую реку. Поискав более слабый переход пересекли "Невский" и вышли на перевалочную базу Бузлаева. По ходу, начальник давал указания руководству района Хивовчан о выделении трудяг для очистки просеков по маршруту пройденного нами пути. На севере бывает очень трудно найти дорогу жизни, я имею ввиду найти нужную дорогу через тайгу. Дорога в колымских условиях эта, в буквальном смысле, артерия жизни. По настоянию идущих с нами двух товарищей, начальника участка "Хивовчан" и фельдшера, мы новую дорогу назвали дорогой "Дмитрий Курило ва". В пути по девственной тайге, куда вступила впервые нога человека, мы часто видели тревожный забег серых зайцев, внезапный вылет из под гусениц трактора красивых куропаток. Наше шумное появление в этих местах безусловно нарушал царивший здесь вековой покой. А медведь? Здесь их много, избегая близкой встречи с людьми, они забирались до вершины сопок, стоя на лапах

дико смотрели на нас видимо думая, откуда взялись эти черты. В период работы Курилова, поселок и Хозяйство геологоразведчиков дальше развились. На востоке поселка Омсукчан, на косогоре появились здание Управления, автотракторная база со складами, химлаборатория, магазин, баня. Наша новая таежная баня получила в отличии от лагерной популярность. В неделю один раз, она обслуживала даже начальников из горного Управления. Мечтой колымчанина была помыться в настоящей бане. Лагерная баня по существу изба, сшитая из грубых досок, плохо отапливаемая железной печкой, часто находилась далеко от бараков. Три раза в месяц сотни зэков одновременно загонялись сюда для дезинфекции белья от вшей (имелось специальное дезинфекционное отделение) и помыться. Усталые зэки, после изнурительной работы, неохотой заходили в баню, желанием их было побыстрее добраться до лагерных нар и заснуть.

В это время я ближе познакомился с начальником отдела полевых и поисковых партий Григорий Степановым (кажется такая была его фамилия) Он был из нашего "ополчения 37 года" являлся хорошим специалистом и трудолюбивым товарищем.

Чумак Михаил уехал на учебу в 2-х годичную высшую школу МТБ СССР. Двое его сыновья остались в Омсукчане, супруга Тамара Владимировна работала у нас в Геологическом Управлении. Чумак продолжал держать связь с бывшим своим хозяйством в Омсукчане, писал работникам письма. Пробыв около года в Омсукчане, Курилов уехал, получив назначение начальником Средне-Колым-

ского Геологического Управления, перебрался еще севернее, в Ожогоно. На память о совместной работе оставил мне свой новый брезентовый плащ геолога, Встретили в поселке нового начальника Управления инженер полковника Рохлина Марка Исидровича, уроженца Ленинграда. Ему было лет за 45, человек деловой, талантливый геолог. Он приехал на Колыму молодым в начале тридцатых годов по окончании Ленинградского горного института. По работам геологических разведок на Колыме защитил в Москве докторскую диссертацию. Человек простой и гуманный, отличался от окружающих его колымчан, тем, что ни грамму не пил спиртного. Он страшно любил ходить пешком и на ходу пощупывал попадающие ему минералы, имея обязательно при себе молоток геолога. Вначале он относился ко мне недружелюбно, постепенно ознакомившись с моим участком работы, организацией труда, стал верить и сближаться. Стал до того уважать меня, что по некоторым вопросам, производства стал даже со мной советоваться, брать меня с собой при поездках в разведрайоны. Отношение Рохлина ко мне вызывало даже кое у кого ревность, особенно у руководителей других отделов Управления. Отсюда и возникли разговоры о том, что Рохлин почему то не считается с моим "прошлым". Дело дошло до того, что один из партийцев райучастка геологоразведочного Управления, выступая на Омсукчанской партконференции обвинил Рохлина в симпатиях ко мне, осужденному контрику, заявив, что материалы для выступления Рохлина на конференции подготовил бывший политзэк Багиров. Начальник политотдела Фисенко Иван и секретарь партор

ганизации Управления Авдеев Михаил положительно характеризуя меня, вынуждены были выступить и отвести демагогическое выступление Кузнецова Василия, обозвав его бездельником. Мне это доверительно передал мой знакомый, делегат партконференции.

В те мрачные дни такие "сигналы" на партконференции могли обернуться очень тяжелыми последствиями для Рохлина и для меня. Кузнецов приехал по договору на работу из Грозного и развалил колонковое бурение, которое он должен был организовать для извлечения пресной воды для нужд поселка и крупного рудника "Галимый". Рохлин, Фисенко и Авдеев ничего мне не сообщили о выступлении Кузнецова и продолжали также, как и прежде добро относиться ко мне.

Но увы, буквально на следующий день, меня вызывает исполняющий обязанности начальника только вновь организованного Райотдела МТБ (МВД продолжал также существовать) майор Кисловский для беседы. Из беседы со мной, я понял, что она касается выступления Кузнецова на партконференции, хотя майор был осторожен в своих выражениях со мной. Однако, я понял майора, благодаря своему старому опыту, с первых слов. Но вел себя я спокойно, как отсталый мужик из деревни. Затем он, не показывая мне, читал письмо из МТБ Азербайджана, которое, очевидно, пришло вслед за мной из Баку с замечанием к местным чекистам о том, что как мол, Багиров Эйюб мог попасть на, материк, в частности на Кавказ в Минводы. Позже, об этом также невзначай сказала мне секретарь Омсукчанского РО МТБ (женщина, фамилию

которой я забыл), когда-то работавшая в органах НКВД Азербайджана. Она как-то ляпнула мне, знаю ли я Атакишиева Салима из Азербайджанского МТБ. Разумеется, я ответил, что не знаю, хотя его хорошо знал и приходилось не раз с ним встречаться. Будучи заведующим Бакинским финотделом, по ходатайству начальника спецотдела ГНУ Фриновского Михаила Петровича я списал с отца Атакишиева, торговца, крупную сумму недоимок по налогам. Тогда Атакишиев Салим работал в Грузии, кажется, начальником Гараязского райотдела ГНУ. Последний раз я случайно встретился с ним в трагические дни 1938 года в подвалах НКВД Азербайджана, когда вели меня обратно измученного в камеру, после очередного допроса от следователя. Атакишиев уже был генералом НКВД в зените своей славы. Мир Джафар Багиров, как-то, назвал его "богом Востока". Атакишиев Салим узнал меня, улучив мгновенье, проходя мимо, шепнул мне: "Эйюб! гирванка-гирванка, батман-батман". Эти его слова, я понял, как пароль к тому, чтобы не оговорить самого себя в процессе следствия в НКВД, сопровождающегося издевательствами и пытками.

Видимо, вышесказанное обстоятельство на партконференции и плюс "информация" органов из Кисловодска и Баку, послужили поводом, чтобы обязать меня два раза в месяц негласно отмечаться в Райотделе МТБ. Здесь я еще раз убедился, что всеохватывающий репрессивный аппарат госбезопасности тех лет не упускал из поля зрения политзэков, каков бы ни был их срок заключения и готов был состряпать "новое дело", чтобы добить наше существование в архипелаге ГУЛАГа.

Безусловно это усугубило мое моральное состояние, как не трудись честно, до последних сил и вздохов, всевидящее око органов не упускает тебя из поле зрения, ни с чем и не с кем не считаясь. Закон и право не только грубо топтались, но и ушли словно в небытье в сталинском государстве.

Я стал чаще болеть сердцем, расстраивалась нервная система. Хотя начальство и сослуживцы не изменили, своего отношения ко мне, но мне не стало от этого легче. Вместо того, чтобы после курортного лечения и отдыха я поправился, однако мне стало хуже здоровьем. Несмотря на все это, я никому ничего не говорил, внешне держался бодро, но душевно мучался. Лишь единственный раз, я поделился своим состоянием с моим другом Яков Бланком, который морально поддерживал меня и подбадривал своим остроумием.

Вернусь к нашим производственным, делам в Омсукчане. Помню, после повторного разъезда с Рохлиным по тайге, разведрайонам и поисковым партиям, он провел большое совещание, где вторым вопросом стоял мой доклад "Состояние и задачи организации труда в скоропроходческих бригадах". Тогда это была модно и такие бригады поощрялись. Тем более по Омсукчанской зоне возникли новые геологические разведрайоны. Наряду с районами "Бостой", "Хатарен" (Индустриальный), "Хавовчан", "Остонцевый", "Кирчан", "Амандрахан" возникли "Новый Бостой", "Дальний". "Кирчан был открыт также недавно, но самый крупный "Остонцевый" готовили сдать уже как рудник. Прилетел однажды к нам генерал Цареградский на неделю, побывал в новых перспективных разведучастках, прочел ряд

лекций технического порядка и вылетел в Магадан.

Нам стало известно, что из Магадана в "Останцово" выехала группа руководящих работников; зам. главного геолога Дальстроя Драбкин А.Е., начальник планово-экономического отдела -ПЭО Главного Управления, Цыганков П.И., начальник отдела труда главки Кутузов В.И. и наш главный геолог, находящаяся в командировке в Магадане, Сластущинская А.В. Из "Остонцова", они взяли курс к нам на лошадях по тайге. По пути, они решили посетить также полевые поисковые партии геологов. Дело было летом, тайга особенно в этих районах кишит комарами и мошкарой. Так вот в тайге эти "знаменитые" геологи Колымы заблудились. Мы получили известие, что они выехали из "Остонцова" верхом, а путь до нас 6-8 часов езды. Их уже нет двое суток. Началась тревога, мы подумали, что они попали в руки беглецов из лагерей. В этом случае им пощады не будет, ибо беглецы как закон ищут документы и одежды вольнонаемных, договорников. Тогда, тем более ИТР, горняки носили форму со знаками различия.

Приступили к их розыску. Организовали группу поиска из б человек в их числе и Вася-Заика. Руководителем группы поручили быть мне. Вооружившись по всем таежным правилам, с резервом питания, картой, компасом, биноклем, мы вышли верхом в тайгу. Через сутки мы обнаружили их между ключом "Невский" и районам перевала "Танго". Так как дни стояли белые, в тайге было душно. Немного отдохнув у костра, позавтракав, мы вместе поднялись в обратный путь в Омсукчан. Вечером были мы уже в поселке. По дороге шутили и

дразнили гостей словами "видные геологи Колымы, среди белого дня пропали в тайге".

В Омсукчане в те годы имели один небольшой летний аэродром для приема маленьких самолетов. Находился он между двумя сопками и взлетная грунтовая полоса заканчивалась оврагом что было проблемой для больших самолетов типа ИЛ-2. Зимой, с октября до апреля месяца, вопрос решался просто. Замерзали реки и на протоке реки Сугая свободно принимались относительно большие самолеты.

В бытности начальником Управления Рохлина, была продолжена авиа полоса на летнем аэродроме для приема самолетов ИЛ-2. Помню, что первый взлет и обратную посадку в летнем аэропорту на самолете ИЛ-2 совершил полковник авиации, герой Советского Союза Борисов, на борту самолета которого находился сам Рохлин. Впоследствии, Борисов стал начальником авиаотряда Дальстроя. После этого первого, пробного рейса на маленький летний аэродром совершали регулярные посадки и вылеты ИЛ-2. Как символ нашей трагедии, на аэродроме долго еще стоял поврежденный фюзиляж самолета АН-2 № 986, на котором мы потерпели аварию. Марк Исидрович Рохлин, сделавший немало для геологоразведки за короткое пребывания в Омсукчане, выехал вскоре на работу в Яны. К этому времени, Чумак Михаил Александрович, окончив высшую школу МТБ СССР вернулся с учебы из Москвы обратно в Омсукчан начальником геологоразведочного Управления. За это время управление еще расширилось, дополнилось автотракторным парком, подсобными службами и кадрами. Наряду с

зэками на работу немало прибыло договорников по вольному найму.

В разгаре работы, летом 1952 года меня постигла неприятность. Жена заболела с подозрением на рак легких. Доктор Гольберг, крупный врач Москвы, очутившийся в этих местах, в 1936 году по нашему набору, обследовал ее в условиях нашего поселка и рекомендовал безотлагательно вылететь в Магадан, где имелась возможность установить окончательный диагноз. Разгар отпусков на материк. Самолеты летают нерегулярно, билеты давно распроданы. Начальник политотдела Управления - Жиленко Иван Макарович инженер-полковник дает указание начальнику аэропорта Иванову Василий Васильевичу при всех обстоятельствах отправить нас первым же рейсом в Магадан. Указание выполнено, мне выделяют билет на самолет из брони политотдела Управления. Этому способствовало и мое дружеское отношение с Васей Ивановым. Как видите протекция хорошо эксплуатировалась и в Колымских условиях.

С Васей, мы не раз встречались в трудных условиях работы в Омсукчане и подружились. Парень жизнерадостный, компанейский. Первым выражением его при встречах со мной, было неизменно "примите мой персональный привет".

К моему счастью самолет прибыл во время и мы со своим багажом первыми подымаемся на самолет. Хотим занять наши места, но мое место занял начальник рай отдела милиции, и не хочет освободить, довольно упрямый капитан. "Я срочно должен вылетать по оперативным делам в Магадан" заявляет он Иванову Васе. Все попытки начальника аэропорта и других пассажиров объяснить мое

тяжелое положение, он пропускает мимо ушей. Вылет самолета задерживается. Каким-то образом в аэропорту оказывается Жиленко и он узнает в чем дело и причину не вылета самолета. Поднимается он в самолет, буквально берет за шиворот этого капитана милиции и толкает к выходу в дверь Капитан оказался пьяным, моментально отрезвел и ворча покинул самолет и я сел на свое место. Очевидно начальник Райотдела милиции знал нравы Ивана Макарыча Жиленко, горняка из Донбасса и шутить не любил. Я этот случай долго запомнил.

Прибываем в Магадан к вечеру. В тяжелом настроении, я прямо с аэродрома приезжаю к своему знакомому Кутузову, бывшему начальнику отдела нормирования труда и зарплаты ОНТЗ Омсук-чанского ГРУ, теперь работает в Главном Управлении в Магадане. К нему же домой приехали Сергей Летов с женой, бывший начальник Политотдела Управления в Омсукчане, теперь также работал в Магадане, в Главном Управлении лагерей, в политотделе. На утро, мы с женой направляемся в спец. поликлинику №2 офицерского состава Дальстроя. Обращаемся к главврачу - женщине кавказского очертания. Читая эпикриз жены, главврач уточняет откуда я? Узнав, что я из Баку, радостно отвечает, что она тоже из Баку. Значит мы земляки, это уже половина дела в наших условиях. Созывает для осмотра жены кого нужно из врачей и после консультации меня успокаивает, что страшного нет. Потом, заявляет, что завтра мы ее отправим в городскую больницу, где хирургическим отделением руководит землячка вашей жены осетинка Тоболова Вера Александровна, опытный хирург. Что же, я рад

что нашел помощи земляков кавказцев в эти трудные для нас минуты. Утром мы в горбольнице и оформляем жену на госпитализацию. В этот момент появляется в приемной смуглая, похожая на казачку женщина с волевым выражением лица. Она увидев меня спрашивает, "что же дорогой кавказец вы так раскисли, разве так можно?. Твоя жена моя родная осетинка, я еще свои адаты не забыла, вот вам мой адрес, можете жить у нас, пока жена выпишется из больницы. Дома тебя будет встречать мой муж с дочуркой". Первый момент я растерялся, потом разузнав когда она пойдет домой, предложил ее подождать, и пойдем вместе. Она согласилась. Через пару часов, я Вера Тоболова, Владимир Кутузов вышли на улицу, взяв доктора под руку, направились в центр города. Городская больница Магадана в те годы находилась в Морчекане, за парком. Один из известных врачей на материке, служивший в Магаданской больнице по "путевке" Ежова отличался не только высоким врачебным искусством, но совершал чудо, выращивая в коридоре больницы лимоны. Свои ботанические способности он довел до такого совершенства, что получал из лимонного дерева обильный урожай, первыми плодами которого он угощал сослуживцев в больнице.

В те времена по городу Магадан, особенно по ночам было опасно передвигаться. Оперировали банды рецидивистов, освобожденные из лагерей. Мы благополучно добрались до города. Владимир Кутузов пошел к себе, а я с Верой Александровной Тоболовой пошли к ним. Нас встретил ее муж Асланбек Мамсудов подполковник госбезопасности, переведенный из материка на работу в МВД Колымы,

в Магадан. Хочу заметить, что в чекистских органах на Колыме можно было встретиться с офицерами самых разных национальностей, очевидно это соответствовало интернациональному составу узников ГУЛАГа. Каких только, представителей самых экзотических народностей не встретишь в колымских лагерях.

После предварительного знакомства с Асланбеком, мы перешли к душевной беседе, разумеется я обходил острые углы каверзных для меня чекистских вопросов, хотя стол его был накрыт коньяком, всевозможными деликатесами, вплоть до красных помидоров, свежих огурцов и другими трудно допустимыми, для тогдашних колымских условий. До поздней ночи, мы разговаривали о том, о сем, в частности о жизни и адатах нашего Кавказа. Из его разговора я узнал, что в Магадане на высших офицерских должностях работают старые чекисты осетины Дзитиев и Туаев. Пришлось мне у них переночевать.

На утро, целый день я и мой старый комсомольский друг по Баку Велиев Джабраил (бывший секретарь ЦК ЛКСМ Азербайджана), такой же узник ГУЛАГа как я, прибывший из Сусумана в Магадан в командировку, торчали в больнице и вокруг нее, в ожидании подготовки жены к операции. Вечером я вновь очутился в доме Асланбека Мамсудова, которому я дал заверение непременно побыть у него. К ним опять пришла главврач поликлиники, наша землячка из Баку с бутылкой шампанского. Ждали и не дождались ее мужа Мусатова тоже чекиста из Ашхабада, где он работал с наркомом внутренних дел Туркмении

Борщевым Тимофеем. Последний, был энкаведистом из Баку, где натворил много бед, и грязных дел. Затем по рекомендации Мирджафара Багирова, был направлен Берией в Туркмению в порядке "укрепления кадров" НКВД в Туркмении. Борщев продолжал свои гнусные дела и там, после крупного скандала был снят с работы в органах и вернувшись вновь в Баку был назначен первым заместителем Бакинского горсовета. Когда он из Баку ехал в Туркмению, он забрал с собой и свои "хвосты" в том числе и Мусатова, впоследствии также разоблаченного как палача-боксера по избиению заключенных в подвалах НКВД Азербайджана в годы культа личности.

В 1956 году, когда на специальной военной коллегии Верховного суда рассматривали на открытом судебном процессе в Баку дело Мирджафара Багирова и его приспешников, Борщев, и другие генералы НКВД МТБ были с ним вместе приговорены к расстрелу. Мусатов во всем его облике палача, фигурировал на этом судебном процессе. Дальнейшая его судьба и его жены мне неизвестна. Безусловно, и он понес заслуженную кару. В Магадане так и не удалось мне его встретить. Возможно он уклонялся от встречи со мной и это меня, в какой-то мере также тогда, устраивало.

Сидя в сталинских лагерях, мы часто думали покарает ли судьба тех энкаведишников, которые стряпали "грязные дела" на миллионы невинных людей. Несомненно, немалое число их было властью введено в заблуждение, так как в стране культивировали классовую ненависть, внедряли в сознание людей, что вокруг имеются агенты международного

империализма, которые готовятся свергнуть Советскую власть. Энкаведишники выполняли, предписанные сверху партией, указания ловить и карать "врагов народа", которые засели в каждом предприятии и учреждении, в нефтепромыслах, транспорте, колхозах, в воинских частях, по соседству с твоей квартирой. Как стало мне известно, после реабилитации и возвращения в Баку, из 30 семей, проживающих в 2-х этажной кооперативной Баксоветовской надстройке по улице Шаумяна, 29, где я ранее проживал, 14 семей были репрессированы. Многих репрессированных семей заставляли покидать жилье и на их оставленные квартиры в доме вселяли работников, находившегося поблизости НКВД. После ареста отобрали и мою квартиру в Баку, конфисковали также отцовский дом в Ленкоране.

В такой обстановке массового террора любой "донос" мог загубить жизнь безвинного человека. Поскольку правопорядка в стране не было, правосудие не действовало, энкаведешники искусственно находили компрометирующие "факты", фальсифицировали следственный материал, приобщали к "делу", сфабрикованную ими же самими, несуществующие в действительности показания арестованных, зачастую прибегали к пыткам, физическим истязаниям арестантов, в самых ухищренных формах. В подвалах НКВД Азербайджана тех лет, эти изуверские методы допроса арестованных широко практиковались.

В камерах НКВД, лишенными воздуха, пронизанными насквозь сыростью, содержалось несколько раз больше людей, чем позволяла их площадь. Это

создавало невыносимые условия для арестованных, а некоторые просиживали здесь и по несколько лет. Эти подземные застенки заслуживают того, чтобы сделать их музеем для обозрения будущих поколений, как страшные места сталинско-багиров-ской инквизиции.

Я приведу лишь один факт из многочисленных, когда продержав меня непрерывно несколько суток в электрически освещенной камере, выволокли на очередной допрос к следователю. Здесь прямо в кабинете следователя на меня неожиданно набросился здоровый детина в форме пограничника, начал бить и топтать кованным сапогом. Свои удары энкаведещник сопровождал словами "нарком велел из тебя сделать яичницу". Кровоточащая нога несколько дней не давала мне покоя от ужасных болей. Шрам от раны на левой ноге от полученных ударов сапогом, я сохранил многие годы после возвращения из колымских лагерей и сейчас этот шрам на ноге виден.

Среди энкаведешников находились и такие, которые сами усердствовали в своих преступных деяниях. Одного из них я хорошо знал до ареста и даже мы семейно дружили. Однако его истинное лицо я так и не познал, пока не услышал рассказы о нем от своих сокамерников в подвалах НКВД, где я просидел более 1,5 лет. Это был старший оперуполномоченный майор НКВД Сафар Мамедов. Его прозвище было "кор Сафар", так как один его глаз был поврежден. Несмотря на то, что мы были с ним знакомы, однажды, когда меня вели по коридору НКВД на допрос, он в лобовую, встретив меня, резко отвернулся, делая вид, что абсолютно меня не знает.

Рассказывали, что в один период он допрашивал и глумился в Аз.НКВД над нашим известным писателем Гусейном Джавидом. Судьба покарала его. В период Хрущевской "оттепели" он был выдворен из НКВД и долгое время подвизался в должности зам. директора по хозяйственной работе Института народного хозяйства в Баку. Умер после тяжелой болезни, от рака. Рассказывали, что когда его хоронили, даже близкие люди отвернулись от участия в похоронах.

Вернусь к своему повествованию о пребывании в Магадане.

Операция жены, сложная, прошла удачно. Спасибо доктору Тоболевой Вере Александровне за ее "золотые" руки и талант. Кстати она своей успешной операцией спасла в Магадане не один десяток жизней. Опухоль под мышкой жены оказалось доброкачественной и этот благополучный исход, я с моим другом Джабраилом Велиевым (мы звали его ласково Джим) два дня отмечали по буфетам Магадана, а вечерами собирались у Мамсудовых. Вспоминая эти дни я хочу подчеркнуть те чистые и искренние, бескорыстные отношения, которые часто складывались между земляками, вдалеке от родных мест. Как все это, поддерживало таких как, я. После операции, по рекомендации врачей, надо было жене раздобыть сладкое вино "кагор", что оказалось проблемой. В этом деле мне помог мой "Джим", работавший тогда директором Сусуманского Универмага. Неделю через две выписали из больницы жену. С помощью Цареградского Валентина Александровича я получил вне очереди билет на самолет, и на следующий день,

через пару часов из Магадана благополучно прилетели в Сеймчан.

Опять начались мытарства с вылетом в Омсукчан, стояло немало людей, ожидающих приобретение билетов. Обращение к начальнику аэропорта Запасному было безрезультатно. Помогли старые знакомые, летчики, у которых я раньше останавливался. Как говорят, без знакомства не проедешь, такие законы имели силу и на Колыме. Наконец, на заре колымской, в полночь мы взлетели. Снова невезение, чуть не авария. После подъема самолета показатели масла резко снижаются, перегрев подшипников. Мы идем на снижение и с трудом совершаем посадку на совхозном поле Нижнего Сеймчана.

Когда в Омсукчане по радиосвязи узнали, что самолет с полпути вернулся, мой друг Яша Бланк (начальник связи Омсукчана), человек с юмором, уже инстинктивно определил: значит в этом самолете находится Эйюб Багиров. Он конечно, не ошибся. Утром следующего дня мы вновь в воздухе и без эксцессов прилетели в Омсукчан. В Омсукчане встретили старые друзья, сослуживцы. Управлением вновь руководил Чумак.

Наступила осень 1952 года. Опять, верхом блуждаем по сопкам в тайге, ознакомливаемся с работой и нуждами поисковых партий геологов. Завершаем к зиме все строительные работы, идет подготовка к камеральной обработке данных геологов. Прибывают новые люди. Среди них есть договорники и новые кадры ГУЛАГа. У меня в отделе 4 новых нормировщика. Среди них и молодой Сидоров, договорник, приехавший на работу с

молоденькой женой. Он направляется на работу в разведрайон "Бостой". Здесь с ним разыгралась трагедия. Под новый год, в компании заключенных производственников, увлекшись спиртом он сильно напился. Утром, проснувшись, потерял жену. После долгого розыска его предупредили, что жену увели зэки, вернее она ушла с бригадиром скоропроходческой бригады Валико Богатели. Парень огненный, отчаянный, с большим сроком заключения, известный блатной по прозвище "страх тайги". По национальности грузин менгрелец. Богат душой и карманом, так как все дороги таежной жизни вели к нему. Молодая девушка видя его щедрые подарки и рыцарский авторитет поддалась его уговорам, под Новый год, ушла с ним. Разместил их у себя, заключенный фельдшер лагеря "Бостой". Ясно, никто об этом не мог никому сказать. Иначе, по закону блатного мира, такой человек мог потерять голову где нибудь в глухой тайге или "утонуть" в глубине реки Сугой. Потом концы в воду и труп в картотеку архива №3 НКВД. Опухший от пьянки Сидоров добрался до начальника Управления и рассказал о случившемся. Чумак энкеведист, старый и опытный колымчанин, всегда следивший за событиями таежной жизни и знающий ее законы, после краткого расспроса безошибочно определил что к чему. Вызывает меня и с намеком дает понять, что надо мне, как кавказцу, поговорить с блатарем Богатели, это дело его рук. У меня сразу возникает вопрос, а как дальше будет выглядеть ее "супружеская" жизнь. Ведь она мужа, возможно, разлюбила и фактически открыто ему изменила. Если Богатели ее вернет, то она подвергнется

заслуженным истерзаниям мужа. Поговорили с Сидоровым. Сидоров вдруг заплакал и заверяет, что он ей все простит и позор и измену.

Я с Чумаком с удивлением и со смущением смотрим друг на друга и соглашаемся попробовать мирные переговори с Богатели. На следующий день, под предлогом комплексного хронометражного наблюдения (таково практиковалось в колымских лагерях, - выборочно оценивать труд бедняг заключенных) я еду к этой бригаде с двумя работниками - отдела нормирования труда и зарплаты ОНТЗ; инженером и техником. Организовав хронометраж, я начинаю свой ход с конем. Богатели как грузин кавказец, утверждает, что строго соблюдает адаты и законы гор. Настоятельно меня просит, не брезгуя его положением отобедать у него чахохбили из диких куропаток и хариусы на шомполах. В этих местах дичи и рыбы много. Каждый день бригада выделяет 2-3 человека для охоты за дичью и ловлей рыбы. Причем это делается по мастерски хорошо и всегда к котлу зэков, их скромному рациону добавка из таких деликатесов. Мы с ним идем, беседуем и ведет он меня к вольнонаемному десятнику в барак, где живут одни мужчины. Заходим и умываемся. Я спрашиваю его, а где же новая хозяйка? "Какая хозяйка, у меня их не положено", - отвечает он. Тогда я перехожу на откровенный разговор и объясняю Богатели один на один, истинную причину своего приезда. Он, как перед старшим по возрасту, по кавказскому обычаю, опускает голову и слушает мои нотации. Затем он мне рассказывает действительную историю побега жены Сидорова с ним. Выясняется, что муж над нею

издевался и позволил себе, даже в присутствии гостей мужчин, ударить ее несколько раз. Наконец, он дает мне слово выпроводить ее к мужу обратно, если Сидоров даст заверение, что обижать ее не будет, тем более после того позорного случая. Так как Чумак и замполит, это обстоятельство оговорили с Сидоровым при отправке меня по данному делу, поэтому я дал Богатели твердое обещание, что Сидоров примет жену с этим условием. На следующий день жена Сидорова была у себя дома. На Колыме, на седьмой планете земли, таких чудес нередко бывает. "Равноправие" лагерной жизни способствует таким явлениям. Месяц спустя Сидорова перевели на работу в далекий разведрайон, хотя мы знали, что для таких, как Богатели "диапазон Колымы", пару пустяков.

Здесь я должен несколько слов сказать о "блатарях". Правящим ядром уголовников в лагере являлись "блатари" - настоящие воры. По их философии одна часть зэков, которые привилегированны - это блатари, урки, жуки-куки, другая основная - это "фрайера". Ложь, обман, грабеж, кровавая подлость по отношению к фрайерам оправдана моралью блатных. Голод, нежелание трудиться, заставляет блатных отнимать и поедать скудный рацион зэков, грабить ближнего. Если приходится идти на работу, блатные посылают своих товарищей послабее. Доносы лагерным начальникам на фрайеров и политзэков облегчает жизнь блатных, а иногда слабые неопытные начальники и побаиваются блатарей. Их "суд чести" к нарушителям законов блатных, по существу безжалостная кровавая расплата. Блатарская

поговорка "умри ты сегодня, а я завтра" господствовала в колымских лагерях.

Новый 1953 год, мы встретили без доктора Мамедхалафа, человека сурового на вид, но исключительно гуманной души. Его руками хирурга, на Колыме были спасены жизни ни одного десятка, людей, среди них немало лагерников. Он заболел неизлечимой болезнью, рака пищевода, вылетел в Москву. Вслед за ним мы отправили с тоской в душе и его семью. Оттуда он к нам больше не вернулся, возвратился навечно в родную Шемаху.

В начале года на далеком и крупном разведрайоне - "Остонцовый" сменили руководство, так как разразился скандал. Прежнее руководство скомпрометировалось поведением и разложилось. Все это произошло неожиданно. Было назначено новое руководство района во главе с инженером горняком, старым колымчанином. Чумак поехал в разведрайон "Остонцово", забрав нескольких работников с собой в том числе меня. Нового начальника разведрайона я знал, как бывшего главного инженера рудника "Хатарен". Едем Чумак, помполит, новый начальник разведрайона и я, на двух кошевках. Путь дальний, в эту пору года и небезопасный. Кошевки были запряжены двумя лошадьми. Запаслись провизией и вооружились огнестрельным оружием. Помполит был молодой парень, впервые попавший на Колыму. Сопровождали нас также, наш зав. конбазой Петренко Игнат, который поочередно сидел то в одной, то в другой кошевке.

Поселок покинули на рассвете. Мороз сильный, поэтому вокруг туман. Иногда выходим по очереди

из кошевки и ходим пешком, чтобы согреться, хотя одеты мы в тулупы. Через несколько часов, когда мы были уже в тайге, туман рассеялся и наступило редкое явление, показалось солнце. Ветра не было, тайга венчавшаяся в белый наряд стояла тихая и спокойная. Иногда тишину тайги нарушал треск деревьев, это от сильного мороза. Куропатки и зайцы выходили навстречу смело, видимо в поисках пищи. В пути мы встретились с первой поварной. Что это такое? По таежным дорогам и тропам Колымы через пару или три десятка километров путник встречает рубленную таежную избу, примерно длиною 6-8 метров, шириной 3-4 метров с плоской крышей, засыпанной грунтом. Эти избы расположены вблизи ключевых источников или протоков рек, чтобы летом была вода, а зимой ледяные кристаллы для извлечения воды. Внутри избы стеллажи из жердей, печурка жестяная и около нее охопка сухих дров. На углу избы пара котелков, кружки, банка соли, коробки спичек.

Все это предназначено для путников, проезжих, чтобы прибывая в избу они нашли бы, первое необходимое для жизнеобеспечения. Ночуя здесь путник готовит себе пищу, чай и отдыхает. Выезжая отсюда, таким же образом путник пополняет избу сухими дровами, первыми предметами обихода. Эти поварные, традиционные в колымской тайге и символизируют взаимную помощь людей.

Ведь бывает нередко и так, что путник в борьбе с пургой или заблудившись в тайге, долго скитается и не дотягивает до таких товарных. Во многих таких поварных на Колыме, в последние годы встретишь на стеллажах избы несколько оленьих шкур как ковер и

на полках восковые свечи, тетрадь, карандаш, на всякий случай. К избе, во многих таежных товарных, пристроен еще тамбур, для 2-3 лошадей, чтобы и лошади могли отдыхать. У коренных жителей -охотников Основным транспортным средством служат нарты с оленьей или собачьей упряжкой. Они как правило в таких товарных не останавливаются. Имеют с собой современную палатку или палатку из оленьих шкур и необходимые средства для сбора таких палаток. Собак кормят сушенной рыбой или солониной, а олени кормятся сами, пасутся свободно, даже в глубоком снегу копытами роют и отыскивают себе мох. Интересно отметить, что местные оленеводы на таком большом колымском просторе с вечной мерзлотой и снегами, знают безошибочно, где нужно остановится т.е. где имеются много мха для корма.

Итак, мы остановились на полпути в первой избе-поварне, отдохнули около часа, согрелись выпили чаю и вновь тронулись в дорогу. К вечеру, уже стемнело, мы прибыли в ключ "Невский", к начальнику перевалочной базы Бузлаеву. Ключ "Невский расположен в 50-60 километров от Омсукчана у подножья перевала "Капранова". Кругом красивые сопки. На перевал-базе имеются большие склады и домик с необходимыми житейскими предметами обихода, на человек десять. Бузлаев хороший хозяин, всегда готов принять путников, по северному обычаю. Поужинали у него вкусно поели рагу из зайцев, легли спать. Ночью я проснулся от болей под лопаткой, простыл сильно. Остановившийся также здесь на ночлег, фельдшер из Магадана, мне дал кое-какие капли и положил грелку

под лопатою и я немного уснул. Утром запрягли лошадей и тронулись в путь. Миновали лес и поднялись на перевал. На наше счастье, перевал встретил нас без ветра, сияло на небе солнце. Благополучно миновав вершину сопки, спустились на безопасную дорогу к "Остонцевой". В "Остонцово" пришлось задержаться целую неделю, хотя Чумак и помполит старались завершить дела и вернутся в Омсукчан, так как предстояла им партийная конференция. Это было в середине января 1953 года. Чувствуя надвигающую снежную пургу, мы забрали для сопровождения нас, трактор С-80 и следуя за ним поднялись на перевал. Вот здесь то, нас настигли неожиданно большие трудности, которые могли бы оказаться гибелью для нас. На вершине перевала разыгралась пурга со снежной метелью. Снежный ветер сваливает с ног, видимость 5-7 метров. Водителю трактора дорога не видна. Кругом потемнело, хотя 2 часа дня. Отклониться от дороги, значит заблудиться и трактор провалится в пропасть со снежным отвалом. Всех людей посадили на трактор и даже лошадей, прицепили к трактору, чтобы защитить их от встречного ураганного ветра. Чумак и я едем перед трактором, пронизываясь ветром, с трудом ориентируясь вешками по краям зимника. Стараемся всячески не пропустить ни одной вешки из жердей, чтобы не сбиться с дороги. Таким образом показываем путь для трактора, который следует за нами. Обессилившись, продолжаем идти, хотя еле-еле стоим на ногах. Очевидно, только в этом, есть спасение для себя и людей, находящихся с нами. Сопки голые и высокие, негде остановиться хотя бы на передышку. Дело идет к вечеру. Путь в

10-12 километров по перевалу тянется уже более 5 часов. Снежный ветер все усиливается. Лишь бы не заглох мотор трактора, не дай бог ему "чахнуть" и это уже для нас безоговорочно означало "прощай жизнь". Наконец перевалили вершину перевала, спускаемся вниз, доходим до тайги, разведрайона "Невский". Сравнительно тихо и теплее. Мы освободили трактор, погрузились по саням, мчимся уже по санной тропе. Трактор теперь в безопасности, лошади тоже пришли в движение, им тоже стало веселее после долгого мучения на перевале. На последнем повороте к перевалочной базе мы увидели миганье огоньков. Ночной огонек, значит там люди, там жизнь, там спасение. Огонек, огонек! Какая у тебя манящая сила для дальнего и усталого путника. Сколько раз ты спасал жизнь людей. Как-то стало легче и бодрее. Через полчаса мы были не перевалочной базе. Хозяин базы Федя Бузлаев с товарищами жили в тревоге, готовили два легких оленьих саней для выхода нам на встречу. Он к таким походам, был всегда готов и за свои два десятка жизни на Колыме, не раз переживал подобные случаи. Мы озябшие и усталые вошли в домик Бузлаеву и здесь нас ожидал крепкий чай и чарка спирта. Позакусив и согревшись, мы легли сразу спать. Сон нас тянул прямо к полу, не то, что к постели. Лошадей определили в теплую конюшню, накормили и напоили.

Отдохнувшие, мы взяли утром курс в Омсукчан, по новой дороге через тайгу. Вокруг девственные хвойные леса. Не успели выехать от перевал базы, километров пять как нам навстречу попадает трактор С-80, укрытый брезентом саней, с печуркой внутри.

Это наши ребята с Омсукчана выехали нам на выручку, узнав по радио из "Остонцовой" о разыгравшейся там пурге. Мы предпочли на трактор не сесть, продолжили путь санями. Трактор с людьми Чумак направил на перевал базу, чтобы забрать необходимые грузы и вернуться через день в Омсукчан. Ехали быстро, лошади чуя приближение к дому идут веселыми шагами без крика и кнута, тем более наш иноходец "Любимчик" отличался во многих походах под седлом и в упряжке. Надо отметить, что лошадей на Колыме особо оберегали. Ведь часто не выдержав много часов таежной работы, они умирали раньше трудяг.

Прибыл домой в Омсукчан уже без эксцессов, однако боль под лопатой, дышать было тяжело. Пришлось лечь по велению врачей в постель. Я конечно не вытерпел до назначенного срока постельный режим и приступил к работе. Природа у нас такая, приучены были работать совестно и ей отдаваться до конца, с этим мы политзэки не расстались до конца жизни, даже в колымских условиях.

Организация труда в геологическом производстве для меня была новой. Впервые в жизни я сталкивался с горной выработкой и ее разведкой. Это обязывало меня многому учиться по ходу производства, больше бывать в шахтах, штреках, в штольнях, знакомиться технологией проходки, начиная от разрезов пластов до работы отбойных молотков. Разбираться в минералах, изучать образцы пород. В те времена рекламировалась организация комплексных скоропроходческих бригад, так как они давали высокую производительность. Надо было иметь

представление и о полевых поисковых работах, начиная от шурфовых работ до камеральной обработки материалов. Во всем этом, мне безусловно помогали руководители отраслевых отделов управления, геологи, маркшейдера, химики и другие. Мы уже в облике вольнонаемных были друг другу близки и работали в целом дружно. Ведь основную политзэки, перешедшие в вечных ссыльных, а теперь на правах вольнонаемных. Это были также люди, составляющие цвет нашей молодой технической интеллигенции, квалифицированные специалисты, знающие хорошо свое дело. Невольно задумываешься над тем, что изолируя их от общества и истребляя Сталин искал "козлов отпущения" и пытался представить их "вредительством" провалы своей экономической политики, особенно по жизнеобеспечению народа. Многие из них попали в

главный архипелаг ГУЛАГа, на Колыму, в Дальстрой. Ведь Сталин назвал Дальстрой "комбинатом особого назначения".

В вопросах экономики, финансов и хозяйственных я был сведущим и помогал в свою очередь товарищам. Я могу с гордостью сказать, что за мою работу вольнонаемным, ко мне коллектив производства в основном уважительно относился и оказывал доверие. Такое отношение меня морально поддерживало, в моем тогдашнем положении.

В один из февральских дней, я с Михаил Чумаком едем двоем на кошевке в новый разведрайон Кирчан. Здесь намечалось, разместить подвижную электростанцию. Дорога по глубокой тайге почти безлюдная. Ехали долго и поздно вечером, добрались до свежесрубленного в лесу здания, где проживал начальник разведрайона с несколькими товарищами. Рядом в утепленных палатках разместился отряд рабочих строителей-зэков. Ночью я лег на полу, укутавшись в тулуп. Пол был из жердей, без засыпки шлаком. Будучи без того нездоровым, я окончательно простудился. Утром появилась температура и я скрывая это, обошел на лыжах с Чумаком и начальником разведрайона окрестности тайги для определения места строительства нового таежного поселка. Вторую ночь провел тревожно, почти без сна, с высокой температурой. Этого не мог не заметить Чумак. Здесь фельдшера и медпункта не было. Такое же бывает на Колыме и в лагпунктах. Он с товарищами из разведрайона укутали меня тулупами, давали хлеб со смазанной горчицей и брусничный сок в спирту. Здесь ягод бывало и геологи на зиму для себя готовили такой

настой в больших, опорожненных от кислоты бутылках. Наконец, привели немного меня в порядок и через день укутавшись в тулупы мы выехали в Омсукчан. Теперь кошевкой управлял сам Чумак. Добравшись до дому я слег. Наши врачи поселка старались помочь как могли. У меня оказалось воспаление легких. В ход пошли горчичники, банки, всякие препараты и даже впервые для меня уколы пенициллиновые.

Через несколько дней, я вышел на работу, случилось непоправимая беда в нашем хозяйстве, погиб главный маркшейдер Управления молодая, энергичная работница Фаина Штетик, оставив десятилетнего сына с мужем Николаем Якшиным, который работал в моем отделе старшим технормировшиком.

Дело было так, как часто бывает на Колыме, если пренебрегаешь капризами природы севера.

Рано утром из Омсукчана выехал отряд геолого-поисковой партии в количестве 25 рабочих и 5 геологов инженеров и техников. Во главе отряда был молодой геолог, не имеющий большого опыта работы. Формирование партии закончили быстро и погружившись в тракторные сани, специально оборудованные в прицепе к трактору С-80. Маршрут лежал через Хивовчан в глубину тайги, в расчете работать до сентября т.е. наступления заморозок, поскольку летом добираться сюда невозможно из-за болотисто-моховой почвы. На санях находилась также главный маркшейдер Фаина Штетик. Она должна была организовать работу на месте и вернуться с этим же трактором обратно в Омсукчан. В разведрайоне "Хивовчан", где они временно

остановились, захватили с собой на помощь участкового маркшейдера. Зная эти места, он решил пока трактор, обходным путем минует большую сопку, лучше пройти пешком. Пошли напрямик через край сопки и перевалили в другую сторону, в ожидании трактора с людьми. Попутчиками горного похода оказались несколько рабочих из числа заключенных. Здесь то и случилась беда. Не успели они подняться до вершины перевала, как поднялась сильная снежная пурга. Рабочие разбежались в основном обратно, Фаина с участковым маркшейдером решили не возвращаться назад, а добираться как-нибудь до вершины перевала, полагая, что она рядом, вот-вот руками подать. Это не удалось им осуществить, а спуститься обратно было уже поздно, метель замела следы и снежный ком вихрями преградил им путь. Они заблудились и отклонились от маршрута. Имея в кармане спички, пытались разжечь костер кедрами стланика, что также им не удалось. Фаина начала мерзнуть. Как известно в таких несчастных случаях, когда человек начинает мерзнуть ему становится со временем жарко и клонит ко сну. Так и получилось, она сбросила варежки, расстегнула телогрейку, сидя в руках со спичкой, с улыбкой на лице замерзла. Участковый маркшейдер в шубе, достал из кармана захваченное им сало и начал быстро кушать, чтобы быть в движении и начал ходить. Сало и ходьба спасли ему жизнь, тем более помощь пришла с небольшим опозданием. Рабочие добрались до разведрайона "Хатарен" и там по телефону сообщили в Омсукчан о случившейся трагедии.

Я запряг лошадь в сани, также срочно выехал с

Чумаком в сторону Хатарена. В "Хатарене" к нам присоединились и другие товарищи разведучастка, бывалые колымчане и мы двинулись в сторону злополучной сопки. Пурга уже утихла. Добравшись до места, мы застали Фаину уже мертвой, а участкового маркшейдера чуть живым. Он лежал, в руках сало и еле дышал, отморозив нос и руки. Мне как очень беспокойному, в таких случаях досталось многое. При возвращении я чуть сам не погиб. Спускаемся к ущелью и чудом мне удалось избежать крупного снежного обвала. Ночью, мы угнетенные и усталые добрались домой с телом Фаины, а участкового маркшейдера полуживым сдали на попечение медпункта, где работал врач, в прошлом политзэк из Воронежа.

Так погибла наша трудолюбивая Фаина, уважаемая всеми, кто с ней трудился в сложной геологической службе Крайнего Севера. Следующий день ее хоронили. Участвовал в похоронах весь поселок, на глазах у многих слезы, хотя смерть в этих краях обыденное явление. А сколько безвестных людей легло на мерзлых колымских землях, которым жестокая судьба уготовила мученическую смерть от голода, холода и пули. Здесь невольно вспоминаются слова одного революционера: "одни умирают при жизни, чтобы жить после смерти". В Колыме нашли гибель немало ярких личностей имена которых, пройдут годы, и сама история их увековечит. Мужа ее Якшина, мы как могли морально поддерживали а маленького сына долгое время опекали женщины поселка, проявляя подлинную материнскую заботу.

Вечером 4 марта 1953 года в Омсукчанском геологоразведочном Управлении началось совеща-

ние которое завершилось поздно ночью. Совещание проводил начальник Управления Чумак и оно было посвящено разговору с начальниками отраслевых отделов Управления и разведрайонов о данных подчета запасов руд. Завтра я выеду сам в "Хатарен", "Хивовчан" и "Остонцовый" для выяснения достоверности цифр запасов по этим разведрайонам, решительно, но спокойно заключил Чумак. Как таежного работника геологической службы, на этот раз Чумак велел и мне быть готовым к выезду в эти районы.

Мартовские утро, стоит на редкость хорошая, солнечная погода с морозами. Теперь на Колыме дни сравнительно длинные, после долгих темных и туманных дней. Пока мы готовились к выезду, день перевалил во вторую половину. Отменять свое решение Чумак не любил. Наконец было около 4 часов дня, мы сели на кошевку. Вдруг на уличной площадке Управления, на громкоговорителе прозвучал голос Левитана о важном правительственном сообщении. Печальным голосом он заявил о тяжелой болезни И.В.Сталина. У меня внутри дрогнуло. Стало страшно, как же, не дай бог если умрет Сталин, то органы МТБ заимеют новый, выдуманный предлог и всех нас заново посадят за колючую проволоку, если не перестреляют. Наверняка органы, живущие на "бдительности", будут активизироваться, искать "виновных" новых бед. Мы просто ахнули, кто заменит Сталина? Ведь мы честные, люди ослепленные повседневной пропагандой, напуганные большим террором НКВД продолжали ему верить, полагая, что органы от него многое скрывают, хотя сами мы прошли через

страшные страдания и горе. Кто нам в наших мыслях поверит. Ведь многими годами создавали образ классового врага, были инспирированы "публичные" судебные процессы" над врагами партии и народа и многие люди огульно верили в то, что мы являемся "врагами народа". Мы в душе верили также в то, что обмануть народ вечно нельзя, когда-нибудь "разберутся". Здесь вспомнились слова, одного государственного деятеля о том, "что можно обмануть всех, но не всегда. Можно обмануть всегда, но не всех". Возможно, думали некоторые из нас, что настанет время разбирательства и оправдания невинных людей после, смерти Сталина. Каких только догадок у нас не было. Меня, как и миллионы других, такие мысли волновали и терзали. По всему пути я был поглощен этими фантастическими мыслями, думал и рассеянно отвечал на вопросы Чумака, который хитрецки, в глубине души хорошо понимал меня, но старался все же вывести какие-то мои мысли наружу. Ведь он был кадровый работник НКВД и как никак немало проработал в Колымском архипелаге ГУЛАГа.

Лунная ночь, кругом девственная тайга, мороз начал крепчать. Правда мы хорошо одеты, в овечьи полушубки, торбазах и в тулупах. Миновали избу-поварную, едем дальше углубляясь в тайгу. Открылись редко мигающие, близкие огоньки. С трудом миновали налед (опасную преграду путника), добрались до разведрайона "Хивовчан". Встретил нас начальник разведрайона Саша Шепилов. Прежде всего спрашиваем его что слышно? что нового? Приемник у него неплохой и работяги не отходят от него. К часу ночи удалось поймать Хабаровск, в

Москве было уже 9 утра и слышим голос диктора, сообщающий о смерти И.В.Сталина. Траурные мелодии сменялись повторением сообщений о смерти вождя. Потом последовало правительственное сообщение о назначениях на руководящие посты в партии и правительстве.

При очередном объявлении о смерти Сталина, мы встали сняли головные уборы и 5 минутным молчанием почтили память вождя. Кое-кто и прослезился. Было объявление о том, что похороны состоятся 9 марта 1953 года. Чумак, экстерно послал радиограмму в политотдел Управления об организации участия коллектива в траурных мероприятиях в Омсукчане. Вечером, в разведрайоне, в общежитии рабочих трудяг прошло собрание, где выступил Чумак, рассказав о жизни и деятельности И.В.Сталина. Материалы к выступлению он готовил с моей помощью. Утром 7 марта на двух кошевках, с руководством разведрайона, мы выехали обратно в Омсукчан, чтобы участвовать в траурных мероприятиях по случаю смерти вождя. В клубе Омсукчана, на столе был установлен бюст Сталина, обрамленный черно-красной лентой и знаменами Управления. Вокруг бюста, искусственные цветы, изготовленные женщинами поселка из разноцветных бумаг. Вокруг стола, накрытого коврами, стояли попеременно в почетном карауле по 4 товарища с траурной обвязкой на рукаве. Это процессия длилась трое суток, у некоторых на глазах вновь слезы. Поздно ночью 9 марта (приуроченный к часу дня в Москве на Красной площади) состоялся митинг в поселке, на котором выступали начальники Управления, политотдела, передовики горного

Управления. Пока шли траурные мероприятия, в клубе был установлен мощный приемник, настроенный на Хабаровск и Владивосток, которые транслировали передачи из Москвы. Так мы почетно и искренно провожали Сталина в последний путь, наивно и слепо предполагая, что этот тиран не виновен в кровавых репрессиях страны. Всё же, многие из наших бывших политзэков, теперь договорники с вечным поселением на Колыме в душе тревожились в переменах, именно в худшую сторону, думали о том, что осужденных 37-38 годов снова заберут в лагеря.

VIII. НАКАНУНЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

Прошел апрель 1953 года. В конце апреля передали правительственное сообщение, что реабилитировали московских врачей, незаконно арестованных. Указывалось, что их "дело" было ложно сфабриковано и ответственность возлагалась на Рюмина и Абакумова. Безусловно это свидетельствовало кое о чем, и люди пострадавшие невинно в 1937-38 годах стали глубоко призадумываться над этим сообщением, смотреть на это обнадеживающе, с верой на торжество правды. Эта вера укреплялась еще тем, что появилась передовая статья "Правды", где говорилось об искривлениях в органах МВД и МТБ. Стало известно об Указе Президиума Верховного совета СССР об амнистии, где впервые амнистия распространялась на политзаключенных, осужденных сроком на 5 лет. Это впервые показалось симптоматичным, за более полутора десятка лет

нашей жизни и предвещало перемены. Появилась вера, что лед тронулся и судьба политзаключенных возможно изменится. Так прошли для нас дни и ночи весны на Колыме, дни тревожные и обнадеживающие. Как-то незаметно изменилось и отношение к нашей категории людей со стороны МВД и МТБ. Первым началось изменение в положении военнопленных. В Колыму прибыла из Москвы специальная комиссия для разбора их дел. При этом многие вопросы, касающиеся их судьбы решались комиссиями, созданными на местах. Освободились из лагерей женщины. Режим в лагерях немного улучшился. Люди, конечно, я имею в виду невинно пострадавших и годами переносивших горечь и унижение в лагерях, несколько ожили, немного легче стало дышать. Пусть это будет фактом для истории, но думаю не ошибусь если скажу, что многие политзаключенные в первые месяцы после смерти Сталина по прежнему считали себя жертвой НКВД Кагановича, Маленкова, Берия так мастерски в те годы вводивших в заблуждение Сталина. Это было у многих непростительной наивностью и заблуждением.

Первого мая 1953 года, после митинга и демонстрации в поселке, мы приглашены в гости к начальнику отдела кадров Управления, он же секретарь партийной организации, Авдееву Михаилу. Собирались обедать вместе с сослуживцами и семьями. Во дворе еще лежал талый снег, морозы сравнительно слабые. Находился я дома, лежал на деревянном топчане, ожидая выхода жены, как вдруг мне стало плохо. Боли, сковывающие грудь и нехватка воздуха. В глазах потемнело, голова страшно болела и как будто язык отнялся. Стало

страшно, подобного я в жизни, в лагере не испытал. Жена, заметив это, стала бодрить и успокаивать. Все это безуспешно, я терял самообладание. Неужели инфаркт сердца, до этого я даже понятия о пульсе не имел, не измерял никогда кровяное давление.

В это время зашла, жена моего друга. Катя. Увидав мое состояние, побежала в больницу, которая находилась от нас недалеко, метров 150-200. Прибежали медики с сумкой неотложной помощи и кислородной подушкой. Пошли в ход и кислородная подушка, нитроглицерин и уколы с камфорой и еще что-то. Прибежали соседи и товарищи. Дни и ночи 1-го и 2-го мая я провел дома при дежурстве врача и знакомого мне фельдшера Феди - парня из Украины, отбывавшего срок, как бывший военнопленный. 3-го мая меня увезли в больницу Омсукчана. Главврачом больницы работала жена замполит отдела нашего Управления. Больница - небольшая деревянная постройка из жердей. В начале было 10 коек, затем в 1947/48 годах, когда я работал, после освобождения из лагеря, в строительно-эксплуатационной конторе, расширилась до 30 коек. Больница имела небольшой пищеблок и одну комнату с ванной. Строительство больницы производилось без лимита и финансовых затрат производства. Такие стройки в таежных условиях осуществлялись не впервые, и подобные объекты на балансе не числились, они диктовались законами Колымской жизни. Лес рядом, гвозди из американских бочек, стружки самодельные, кровельное железо получали из трехлитровых консервных бочек путем их расплавления. Материалы для штукатурки и побелки местного производства. Известковый камень извлекали у подножия сопок. Рабочая сила, в порядке добровольного и обязатель-

ного участия, всегда здесь находилась. Такие строительства, местным хозяйством производились путем объявления субботников, как их на Колыме называли "ударников". Загоняли на такую работу освобожденных по болезни с работы заключенных, конторщиков, санитаров, фельдшеров больницы и другой обслуги. Как правило, зэки на тяжелой работе, этому завидовали. Итак, я уже несколько дней в больнице, но дела на поправку не идут, ибо необходимого физио-больниологического лечения здесь нет. Диагноз: функциональное нарушение нервной системы с резким дистрофическим выражением. Руководство нашего управления Чумак и начальник Горно-Промышленного Управления Жи-ленько Иван Макарович ходатайствуют, по моей просьбе, направить меня для лечения на материк. Этого требуют и врачи. Как быть у меня в паспорте клеймо - режимное ограничение в передвижении. Райотдел МТБ возражает. Дело осложняется. Вмешивается в мою судьбу и новый начальник Политотдела. Управления (инженер полковник - фамилию забыл), жена которого работает главврачом больницы, хочет посодействовать.

Вся надежда на изменившуюся в стране ситуацию в нашу пользу политзеков. Мне по "секрету" сообщают, что управление написало ходатайство за меня и в Магадан в Дальстрой. Я очень нервничаю и переживаю, видимо это влияет и на ход моего безуспешного лечения.

В один из майских дней жена придя утром в больницу сообщает, что была у начальника политотдела управления и ей сообщили, что райотдел МТБ разрешил выезд и при этом даже меняют паспорт, снимая этот несчастный пункт о паспортном

режиме. Теперь возникает другой, не менее серьезный вопрос, как быть с сопровождающим медперсоналом. Речь идет об украинском парне Феде, он всегда рядом со мной в больнице и просит взять его с собой на материк. Мы тоже за него хлопочем. Райотдел МТБ категорически отклоняет его выезд, ведь он "изменник Родины". Что делать? Через несколько дней Федя идет к начальнику Райотдела Иван Ивановичу и возвращается радостно -разрешили выезд.

Наконец, нам всем троим, мне, жене и Феде выписаны пропуска на выезд. В те годы для выезда на материк или из материка требовали пропуск как в погранзону, речь идет не только на крайний берег Чукотки, где пролегает действительно граница, но и в Магадан или в другой уголок Колымы. По существующим правилам Дальстроя, мне за 2,5 года работы положено 7 месяцев отпуска из них 2 месяца на дорогу, дополнительно мне выписаны больничные листы из-за болезни. Мне в тот период запомнился и такой жест начальника Омсукчанского Горнопромышленного Управления Ивана Макаровича Жилень-кова, инженера полковника выходца из Донбасса. Он из начальников поселка, единственный имел легковую автомашину "Победа". Вот прибыла его автомашина в больницу и нас втроем отвезла в аэропорт Омсукчана. Даже билеты нам на самолет ИЛ-2 приобрели друзья. Кто и какие товарищи, мы так и не узнали. "Кто жил добром для людей, тот поживет для всех времен", как-то сказал мне старый колымчанин. Жена хотела расплатиться за билеты с работниками аэропорта, те сказали, что за нас троих оплачено. Меня уложили, настелив тюфяк с подушкой на носу самолета, рядом поместился

фельдшер Федя со своей сумкой. Кислородную подушку оставили в аэропорту, опасаясь взрыва. Провожать нас пришли много друзей и знакомых по поселку, меня это морально поддерживало. В этих краях, взаимная поддержка людей друг друга, взаимопомощь спасала многих от бед и недуг. Один даже колымчанин, из нашего брата, хорошо сказал "своя жизнь — жизнь людей". Не успели приземлиться в Магаданском аэропорту , как к самолету подъехала карета скорой помощи, оказывается из борта самолета уже сообщили о больном Багирове. Поднявшись на борт самолета врач разузнав через фельдшера мое состояние, сразу направил меня прямо в поликлинику №2 Дальстроя. Встретились вновь с главврачом поликлиники - нашей землячкой из Баку. Впервые я здесь видел аппарат электрокардиограммы, которым проверили состояние сердца. Остановились мы у старого знакомого по Омсукчану Кутузова который жил на улице Горького, рядом с поликлиникой.

Через неделю врачи разрешили мне вылет из Магадана, разумеется все эти дни я находился под их опекой. На карете скорой помощи мы добрались до аэропорта Магадан и меня вновь уложили на спину, в носовом отсеке самолета ИЛ-2, возле багажей. В пути несмотря на старания фельдшера Феди, мне стало плохо.

Начальник Дальстроя, инженер полковник Чугуев, летевший тем же самолетом в Москву, видя мое тяжелое состояние велел лететь самолету прямо в Хабаровск, минуя посадку в Николаевск на Амуре. Тем самым, сэкономлено было время 2 часа пути полета. В Хабаровске мы разместились в гостинице Дальстроя на Волочаевской улице, где опять я попал

на попечение врачей. На следующий день в мягком вагоне Хабаровск-Москва мы уже были в пути. Дорога Хабаровск-Москва оказалась для меня тяжелой. По всему пути кроме усилий фельдшера Феди, я прибегал периодически к помощи врачей. По всему пути, телеграфно вызывали врачей и на больших станциях, они заходили ко мне в вагон, оказывали медпомощь.

Напряженная обстановка царила в вагонах поезда, особенно на железнодорожных станциях. По амнистии 1953 года из лагерей Дальнего Востока было выпущено немало уголовников, среди них немало за бандитизм. В пути они бесчинствовали, совершали грабежи, доходило до убийств. Дело зачастую доходило до того, что при приближении поездов, ларьки и пристанционные магазины наглухо закрывались. Иногда нарушались железнодорожные операции по высадке и приему пассажиров и почты. После Иркутска положение несколько улучшилось, по вагонам начали патрулировать наряды милиции, очевидно бесчинство этих татуированных бандитов дошло до властей.

Узнав о моем тяжелом состоянии, к нам в купе вошел директор вагон ресторана, добрый грузин, который всю дорогу, более 10 суток, обеспечивал нас необходимым питанием, вплоть до фруктов и свежих овощей. После переезда Ворошиловск-Уссурийск к нам заходит директор вагона-ресторана с одним худощавым парнем в военной форме с погонами майора медицинской службы. Знакомимся. Представляется, называет себя Тофиком Султановым, родом из Нахичевани. Азербайджанец военврач, в этих краях проходит военную службу и выезжал на отдых в Сочи. Он интересуется историей моей болезни и в

течении 10 суток всей пути несколько раз посещал меня, оказывая помощь советом врача и морально поддерживая. Недавно я узнал, что он после демобилизации с военной службы долго был Министром здравоохранения Нахичеванского АССР, далее зам. начальником 4-го Управления Минздрава Азербайджана.

Поздней ночью конца весны 1953 года мы прибыли в Москву. На Ярославском вокзале встретили меня мои сыновья, оба обучающиеся в Москве. Старший Мирза аспирант Энергетического института Академии наук СССР, другой Фикрет студент историко-архивного института. К вагону прибыл медперсонал с носилкой и меня вновь на карете скорой помощи везут в больницу. Уложили меня в центральную клиническую больницу МВД СССР, на Петровке - 26, поскольку Дальстрой находился в этой системе. Установили диагноз инфаркт миокарда и на носилках подняли в палату терапевтического отделения. Главврач поставил условия, как подлечусь, мне не задерживаться в Москве. В палате на 5 этаже больницы нас было трое. Соседями по палате оказались Алексей Васильевич, генерал лейтенант в отставке, долго проработавший начальником погранокруга. Он недавно перенес инфаркт, но был уже ходячим больным и Алексей Иванович полковник госбезопасности, работающий начальником МВД Удмуртии (фамилию обоих позабыл). Алексей Васильевич жил в Москве и вечерами к нему приходила часто наведывать жена. По иронии судьбы я попал в круг начальников, которые у меня отняли свободу и подвергали более 15 лет издевательствам и унижениям в тюрьмах и в лагерях. Я был удручен и не рад, что попал в

больницу высокопоставленных людей МВД хотя здесь условия лечения прекрасные, питание особое, комфорт т.е. все блага, как в кремлевской больнице. Мне еще не поменяли, при выезде из Колымы, паспорт и у меня графа 38 режима. Ведь этот злополучный гриф 38 выдавали при освобождении "опасным заключенным", чтобы они как "прокаженные" не смели подходить к городам и даже к железным дорогам. Я попал в Москву, в самый центр и лечился недалеко от Лубянки.

Я нервничал что меня "разоблачат и отсюда же вывезут в тюремную больницу, хотя чувствовал что "оттепель" приближается. К моему счастью, видимо абсолютно не сомневаясь, что в такие места могут попасть только большие и надежные работники органов НКВД, паспорта не потребовали, ограничились удостоверением Дальстроя МВД СССР. У меня хорошее отпускное удостоверение, по всей тогдашней форме, с фотокарточкой и гербовой печатью МВД СССР. Места работы "№"-ское Управление, должность начальник отдела Управления. Что к чему, даже лагерный пункт не указывался, ибо все названия службы в те годы и цифровые данные производства Колымы строго засекречивались. Мне просто здорово повезло. Товарищи по палате принимая меня по занимаемой должности, называли просто "полковник Багиров", хотя я всячески старался избегать лишних разговоров и давал знать, что я сугубо инженерно-технический работник Дальстроя. Я об этом, на следующий день, строго предупредил и жену, сына, посетивших меня в больнице. Просил и в Баку ничего не сообщать, даже матери о моем прибытии и лечении в Москве.

Однажды в 1951 году, как было сказано раньше, я уже обжегся на поверхностной "конспирации" и вынужден был срочно прервать лечение на Кавказе и внезапно уехать оттуда. Теперь я должен был прошлую ошибку учесть. Выделили мне двух лечащих врачей, терапевта и невропатолога. Началось интенсивное лечение. На консультации, меня показывали известным Московским светилам-медикам. Некоторых я запомнил, профессора Рапопорт, Савицкий, Евдокимов, Черногоров и другие. Лечение было отличное и интенсивное. Жене и сыну дали постоянный пропуск входа в больницу. Наверное, судьба, лечением в такой прекрасной больнице, мне чуточку компенсировало подорванное здоровье в прошедших тюрьмах и в лагерях. В палате имелся городской телефон все удобства для отдыха. Товарищи по палате оказались откровенными, рассказывали много обо всем интересном.

Алексей Ивановичу было лет 40, лежал после инсульта. Видимо он выполнял нелегкие чекистские работы в тылу врага во время войны. К нему приходили навещать руководящие работники госбезопасности и долго вспоминали с ним о минувших днях. Конечно, в течение полутора месяца, которые я провел в центральной больнице МВД мне приходилось тяжело, нервное переживание, что вот-вот меня "разоблачат" бывшего политзэка, потребуют паспорт с отметкой. Это не давало мне покоя. Я не спал, плохо ел, находился в постоянном возбуждении, хотя условия больницы были прекрасные. Жену устроил рядом с больницей, в семье знакомых колымчан по улице Петровка. Но будучи "контриком" с отметкой в паспорте, жить в Москве в центральной клинической больнице МВД

СССР, с высокопоставленными чекистами, было не только рискованно, но и страшным ожиданием надвигающей "развязки". Поэтому высококвалифицированное лечение мне не помогало.

Я прошу сына и жену забрать меня отсюда в какую нибудь районную больницу, а им жалко расставаться с такой больницей кремлевского типа.

В июле 1953 года произошли неожиданно большие события. Утром рано, когда пришла дежурная няня нашей палаты, и по своей простоте "ляпнула", что Берию арестовали, как врага народа. Мы все трое больных обалдели, не уронив ни слова. У нас у каждого в палате были радио наушники. В семь утра, об этой новости передали по радио. Все мы услышали, но делаем вид, что не слышали и никаких комментарий. У Алексей Васильевича, генерала-лейтенанта госбезопасности, старого чекиста надо было многому учиться, особенно выдержке. Он спокойно позавтракал, звонит затем домой жене по телефону, просит чтобы сын ему позвонил. Оказывается, сын его офицер служит в Кантемировской танковой дивизии. Жена говорит, что сына три дня нет, и по ее звонку отвечают из части что он в походе. Затем генерал продолжает спокойно, как и прежде свои веселые рассказы и анекдоты для нас, как будто ничего не произошло. Звонит своим друзьям чекистам, просит посетить его, захватить то фрукты, то конфеты в которых он по существу и не нуждается. Очевидно, он хочет от них узнать подробного обстоятельства ареста Берия. Этот день большой сенсации, в больнице проходит как обычно, обход врачей, визиты начальника отделения и главврача. Они ведут себя как и раньше, будто бы ничего не произошло. Молчим безусловно и мы.

После обеда генералу приходят высокопоставленные чекисты, по его поручению они выходят на балкон, часами переговаривают. Я и Алексей Иванович лежим на койках без движения и отрывками слушаем их разговоры. Он обращаясь ко мне, смеясь говорит: "Хуже нет, разведчик, когда чекисты путают биллиардные шары". Этот его намек я понял, но молчал стараясь не показать свою осведомленность событием. Наконец, когда заходит в палату Алексей Васильевич, то Алексей Иванович ему в упор говорит: "Ну дорогой, теперь расскажи обстоятельства этого долгожданного события". Тогда генерал рассказывает подробно о том, только, что ему рассказывали пришедшие чекисты. Затем начинается между ними обмен мнениями и прогнозы на будущее. Затрагивается неминуемое касательство к этому событию Меркулова, Гоглидзе, братьев Кабуловых, Сумбатова-Топуридзе, Мир Джафар Багирова и ряда других высокопоставленных чинов НКВД-МТБ, о которых я слышу впервые. Некоторые фамилии мне известны по АзЧК, НКВД Азербайджана. Но по всему чувствую, что Берия этим двум чекистам тоже насолил и они его недолюбливают.

Я конечно, в своем положении продолжаю молчать, тем более головные и сердечные боли меня не покидают. Алексей Васильевич говорит, что вот покойный Сталин теперь знал бы правду о Берии и не наломал бы столько дров, очевидно намекая на сталинские репрессии тридцатых годов. Оказывается, в его доме старых большевиков проживал известный деятель государства, дипломат, нарком иностранных дел Литвинов М.М. Когда он умер старые большевики хотели похоронить его с почестью. Обратился от их имени, Алексей

Васильевич к Маленкову, но он велел подождать, пока доложит Сталину. Потом он звонил Алексей Васильевичу, что Сталин не разрешил. Генерал вспомнил и возмущался этим фактом. Полковник Алексей Иванович завершил разговор тем, что наверное, ожидают нас новые события.

Вечером зашли ко мне сын с женой сообщили, что все говорят в Москве, что арестован Берия, один из главарей незаконных репрессий против народа. Оказывается они были на Садово-Кудринской улице, где находится квартира-особняк Берия, огражденный высокими заборами и прежде усиленно охраняемый, даже по углам улицы была сигнализация, запрещали проезд автомашин и дежурили постоянно агенты секретной службы. Теперь охраны дома нет, дом в темноте и машины беспрепятственно ездят. Я велел сыну ни с кем в Москве пока не вести разговоры на эту тему.

На следующий день, когда газеты сообщили эту новость, я начал с товарищами по палате с чекистами, открыто вести разговор на эту тему. На их вопрос, не является ли Мир-Джафар Багиров моим родственником, я ответил отрицательно и рассказал из какого района Азербайджана мы выходцы. В душе я невольно подумал, что этот палач азербайджанского народа, друг Берия непосредственно виновен в тысячах загубленных жизней представителей моего народа и в том числе в моей жизненной трагедии. Я об этом стал говорить, во первых рассеять их сомнение, во вторых не выглядеть аполитичным, в такой обстановке и совсем своим молчанием заподозрить себя, "на воре шапка горит". Конечно, мое пребывание в центральной больнице МВД-МТБ не позволяли мне раскрыться, что я сидел при них,

был в заключении, освободился и вообще о своих жизненных коллизиях.

В больничной карте было правдиво сказано, что я являюсь инженерным работником по линии производства, числюсь на руководящей работе в системе Дальстроя МВД СССР. Такие должности пользовались льготами и формально приравнивались офицерскому составу Дальстроя МВД. Возможно такие лица с Дальстроя как я, только без грифа в паспорте были пациентами этой больницы и потому руководство больницы не вникало в подробности о данных пациентах. Это наверное, меня спасало. Затем, прикованным к постели, я практически не общался с больными, кроме своей палаты.

Через пару дней после сказанного выше события, к нам в соседнюю палату определили нового генерала из МВД среднего возраста, плотного телосложения. Тот же вечер, он зашел к нашим чекистам и как своим друзьям рассказывал обстоятельства ареста Берия и сложившуюся в МВД ситуацию. Сам он выглядел очень озабоченным. На вид он здоровый, но жаловался на высокое кровяное давление. Со слов товарищей по палате, он являлся начальником Первого Управления МВД.

В такой тревожной обстановке, при всем старании врачей, я заметных улучшений здоровья не чувствовал. Спал лишь час, полтора в сутки. К моему счастью, при повторной консультации академика Черногорова у меня инфаркт не подтвердился. Известный невропатолог Коновалов, сам оказавшийся в прошлом жертвой сталинских репрессий, диагностировал междуреберную неврологию.

Таким образом, после почти 2-х месячного пребывания в центральной клинической больнице

МВД СССР, в августе месяце 1953 года меня отправили в Подмосковье на станцию Отдых, в санаторий "Кратово", МТБ СССР. Здесь были иные условия, не коечные больные в полном смысле, активно отдыхающие. Санаторий находился в сосновом лесу и состоял из нескольких благоустроенных корпусов. Первый главный корпус, где отдыхали высший офицерский состав, генералы, чекисты называли "Дворянское гнездо". Второй корпус в лесу, где размещались, в основном, престарелые чекисты, называли "Песок и глина", а третий корпус где отдыхали молодые, здоровые, чекисты прозвали "Коварство и любовь". Во дворе имелись отдельные помещения для физиотерапии, рентгена, бальнеологического лечения и другое. При главном корпусе находились ресторан, биллиардная, большой кинозал, эстрада, где выступали московские артисты.

Я был всегда в пижаме и не отличался от общей массы отдыхающих. Тем более, после ареста Берии, в суматохе работников органов, мною никто не интересовался. Медицинские документы были здесь также составлены на основании удостоверения Дальстроя МВД СССР и медицинского направления из Магадана, а по занимаемой должности начальника отдела, видимо считалось, что я должен быть в чине полковника.

Так вот и здесь я вел себя архиосторожно, старался избегать встреч с отдыхающимся, гулял часто по сосновому саду в окружении жены и двух сыновей. Правда иногда я приятно удивлялся в глубине души, когда случайно встречный называл меня "Здравствуйте полковник Багиров".

Вообще были созданы в санатории райские условия для отдыха элиты репрессивного аппарата. Нас с женой поместили в отдельной комнате, на втором этаже со всеми удобствами. Однако, меня все продолжал преследовать страх, вот-вот меня вновь арестуют.

В этот период в санаторий "Кратово" почти ежедневно приезжали, уволенные в запас, в связи с арестом Берия, руководящий состав краевых и областных управлений МВД.

Произошел со мной курьезный случай. Один полковник МВД лет уже за 50, хотел очень завести со мной дружбу. Для чего не знаю, но я по понятным причинам избегал его. Мой младший сын Фикрет часто навещал меня в санаторий, иногда оставался ночевать в санаторий. Однажды этот седоватый полковник завязывает разговор с Фикретом,

разговаривая на житейские темы, и вдруг спрашивает: "где работает твой отец полковник Багиров"?

Сын хотя мною был предупрежден держать язык за зубами, однако по молодости мямлит, ничего определенного не отвечает. Я нахожусь в соседней комнате и слышу разговор. Но вижу, что полковник со свойственным чекистам особым подходом, любопытствует активно обо мне. Сын опять ничего не говорит, и на этом прерывается их разговор. Так пока все идет благополучно, с отдыхом.

Утром следующего дня, мы с женой после завтрака сидим на веранде корпуса и беседуем. Подходит, вновь этот полковник вежливо кланется и интересуется здоровьем "полковника" Багирова. Отвечаю также ему вежливо, но еле сдерживаю внутреннее волнение.

Я решил раз и на всегда этого полковника чекиста отучить от его излишнего любопытства в отношении меня.

Начинаю от обороны и перехожу в наступление. Вот примерно наш диалог с ним:

Я - Уважаемый полковник! Вы давно в органах?

Он - Да, порядочно.

Я - Кто дал Вам право проявлять неоправданно, излишнее любопытство в беседах с детьми, которым не позволено узнать, где работают их отцы? Что Вы оболдели или потеряли рассудок. Где Ваше чувство ответственности и мера чекистского долга, наконец партийная бдительность. Для сына я просто пожарник, а для Вас, человек, о котором Вы должны не знать, не видеть и не слышать ничего. Вы что, не знаете обстановку? Давайте ограничимся на этом, пока Лубянка не знает о вашем поведении.

Он - Очень прошу извинить меня, полковник Багиров. Я признаю свою ошибку. Дело в том, что этот мерзавец (намекает на Берию) обнаглел, после смерти "хозяина" дешифровал всех наших работников за кордоном, вызывал, отзывал и т.д. Многие ребята очень пострадали от этого вражеского дела, кто-то чудом спасся, некоторые потеряли здоровье. Вы видимо были или слышали разговоры о специальном совещании у нас по этому поводу. Я полагал, что и Вы пострадали, поэтому хотел от души, чем то Вам помочь, посодействовать. Ведь я москвич, у меня здесь семья и квартира. Но по всему вижу. Вы ведь не москвич.

Я поблагодарил его в заключение и сказал, что есть вещи, о котором познают позже. Так мирно мы с ним расстались. Буквально на следующий день этот седой полковник исчез из санатория. Больше я его не видел, но тревога у меня не поубавилась; так как я по правилам этой игры знал, что он должен рапортовать выше по службе.

В целом, неплохо подлечившись, в начале сентября мы уехали из "Кратово" в Крым, в санаторий "Чайка". Что делать? Самолетом врачи не разрешают, поездом без сопровождения мердперсонала рискованно. Выход предложил директор санатория "Кратово" полковник Комаров, пожилой доктор оказался заботливым человеком. Поедете комфортабельным дизель-электроходом "Грузия". По речному пути "Волга-Дон". В пути на судах есть медперсонал и даже каюты для больных. Речной и морской воздух будет Вам полезным для здоровья, рекомендовал директор санатория. Как с билетами? Ведь в такой летний сезон найти билеты по Волге нелегко. Да, трудно, подтвердил доктор, но примем

меры. Ведь я знал, по своему "опыту", что это ведомство являющиеся "государством в государстве" без труда решить билетную проблему.

К вечеру следующего дня принесли мне билеты, да еще какие билеты, на каюту люкс. Каюта люкс состояла из 2 комнат, с ванной, обслуживали прямо с подачей еды в каюту. На новой автомашине "Победа", самого директора санатория меня подвезли к речному вокзалу "Химки" к теплоходу "Грузия". Очевидно такие метаморфозы в жизни бывают. В мою каюту поместился и мой старший сын Мирза, решив провожать меня до первой остановки. Однако, при посадке стало мне плохо, поэтому сын сутки с лишним со мной проехал и сошел на берег лишь на остановке "Яуза", где имеется известный часовой завод. В пути меня несколько раз выводили на открытую площадку рядом с капитанским мостиком, подышать свежим летним воздухом. Пейзаж реки, пребывание на воздухе, тихая обстановка, и самое главное жизнь без тревоги, в течение одиннадцати дней поездки сделали свое дело. Я почувствовал себя значительно лучше. Было лето в разгаре, сезон фруктов, овощей. Мы часто на больших остановках дизель электрохода выходили в приволжские города, посещали их достопримечательности, наведывали рынки и магазины. Словом окунулись, в людскую жизнь, длительное время оторванную от нас Колымой. По дороге на пароходе мы подружились с семьей Копейкина Николая, зам.  начальника политотдела Министерства водного транспорта. Он с миловидной женой Ольгой, как отпускники путешествовали по Волга-Дону с расчетом 24 дня, и этим же судном возвращались с Ростова обратно в Москву. Нам же предстояло путь свой продолжить уже

железной дорогой через Ростов, Харьков и Лозовую, до Симферополя. Всю дорогу семья Копейкиных с нами была вместе, они главным образом помогали вывезти меня на остановках в приволжские города.

В Ростове на Дону мы с ними тепло распрощались. В Ростове и в Харькове, где остановились при переездах, мне пришлось опять прибегнуть к помощи врачей. По пути, железнодорожные отделы МВД (хотя, по паспорту с отметкой "ограничение режима", я был для них противоположным субъектом) с моим удостоверением Дальстроя, вне очереди приобретали мне билеты и через вокзальные медслужбы оказывали мне помощь.

В середине сентября месяца 1953 года, мы прибыли на отдых в Крым, в Алупку, в санатории "Чайка". Нас поместили на втором этаже отдельного коттеджа, где на первом жили, отдыхающие немцы из ГДР. В Алупке, в санаторий я видел несколько товарищей из Магадана. В основном это были офицеры Дальстроя МВД. Многие из них, особенно приехавшие на Колыму после демобилизации с Армии, пристрастились к спиртному. Так как на Колыме, работников органов, ориентировали быть предельно бдительными, ведь окружение было в основном из зэков, и спиртное добывалось не так легко, часто выходя из зоны, на отдых куда-нибудь, многие чекисты безудержно пьянствовали.

Вот с таким печальным случаем, происшедшим с пьяным офицером из Дальстроя я и столкнулся в санатории в Алупке. Он как-то заметил, что отдыхающий немец фотографирует море и приближающийся туристский теплоход. Он ринулся на отдыхающего немца, позже как выяснилось, оказавшимся инженером коммунистом, грубо

отобрал фотоаппарат, обвинив его в шпионаже. Прикрепленный к немцу переводчик из ВЦСПС также оказался пьяным и не мог рассеять "подозрение" офицера. Дело было к вечеру и в санатории медперсонал разъехался, и мы, живущие этажом выше, оказались по существу рядом и единственными очевидцами возникающего здесь грубого инцидента. Я с женой позвали дежурного врача и двух отдыхавших из главного корпуса санатория, чтобы угомонить офицера и объяснить его неправоту. Офицер начал хамить и всем угрожать. Тогда я иду в комнату дежурной медсестры и по телефону звоню в горком партии и рассказываю эту историю. Бедные гости из ГДР, их было б человек, стоят возле коттеджа, дрожат за свою жизнь. Прошел час, появляется один из секретарей горкома с двумя представителями МВД и с тремя милиционерами, причем видать из московской милиции. Как рассказывали мне потом, в этот период рядом в Кориезе на даче ЦК отдыхал Член Политбюро, и охрана дороги и других объектов осуществлялась Московской милицией.

Прибывшие товарищи, убедившись в недозволенных и сверхбдительных действиях дальстроевского офицера, забрали его с собой. Больше он в санатории не появлялся. На следующий день пришли за его чемоданом.

Но офицера думаю несправедливо обвинять. Ведь он был сыном своего времени и вдобавок прошел колымскую школу, где подозрительность и доносы были характерны для лагерного начальства. Возможно офицера выдворили обратно на Колыму. Перед отдыхающим из ГДР извинились, вернули им фотоаппарат. Исчез также переводчик из ВЦСПС на его место прибыл другой человек. Меня, прибывшие

товарищи, просили дружить, с отдыхающими немцами, хотя я немецкого языка не знал.

В ожидании неминуемых перемен, мне хочется сказать, что никто не выходил из архипелага сталинских лагерей и тюрем таким, каким он туда входил. Здесь он не только подрывал здоровье, калечил жизнь, разбив семью, терял лучшие годы жизни. Лагерная жизнь меняла представление о жизни, о людях, о социальной человеческой справедливости. При всем этом, надо было выжить и довести, страшную правду лагерной жизни на Колыме до всех людей, грядущих поколений.