ДОРОГИ ЖИЗНИ¹

Автобиография

Чарлз Дарвин назвал свою автобиографию "Воспоминания о развитии моего ума и характера". Моя автобиография касается этих тем, но трудно следовать спокойному стилю великого биолога, который, по его словам, "... старался написать так, словно бы меня уже не было в живых, и я оглядывался бы на свою жизнь из другого мира"². Для человека моего поколения, жившего в эпоху жестоких войн, кровавых революций, социальных перестроек и волнений, трудно отключиться от событий, к которым прикоснулся, и погасить вспыхивающие при этом эмоции. С пером в руке вновь переживаешь прошлое.

Начало моего существования не предвещало никаких бед. Я родился 10 января 1904 г. (28 декабря 1903 г. по старому стилю) в далекой Чите, сибирском городе.

Но мое сознательное детство и образование связано с городом на великой русской реке Волге - с Казанью, где я получил среднее и высшее образование и начал свою профессиональную деятельность.

Мой отец рано умер, и мы жили в семье моего деда со стороны матери, владельца небольшого судостроительного и судоремонтного завода на Волге. Дед родился крепостным, имел скромное образование, но был, как я его помню, от природы одаренным человеком. Большая часть его многочисленных детей получила высшее образование. Семья деда жила по канонам русского патриархального быта, с уважением к властям, умеренной религиозностью и неукоснительным соблюдением русских народных традиций.

Февральскую и Октябрьскую революции я встретил в возрасте 14 лет, когда уже почти сложились мои нравственные и умственные основы, хотя они еще и не достигли зрелости. Завершение интеллектуального и нравственного созревания происходило уже в обстановке социального хаоса. Меня события революции и гражданской войны застали на пороге духовного созревания; люди старшего возраста вовлекались в гражданскую войну, и иногда даже братья оказывались по разные стороны баррикад. Даже некоторые мои одноклассники, несмотря на молодость, стали участниками междоусобий и погибли, не достигнув

зрелого возраста. Для иных вообще послереволюционная Россия стала чуждой.

Семья деда лишилась своих материальных средств и через короткое время фактически перестала существовать. Это был первый переломный момент моей жизни.

Нормальное течение среднего образования прервалось - 2-я казанская гимназия, в которой я учился, была закрыта. Один год я занимался самостоятельно по учебникам, год на вечерних курсах, а затем в советской школе № 2 (обломки гимназии), где и получил аттестат о среднем образовании.

Начиная с осени 1918 г. я был вынужден зарабатывать на жизнь семьи. Сначала я продавал папиросы, затем обстоятельства загнали меня в мало подходящее учреждение — Казанский уголовный розыск (криминальная полиция), где я занимался статистикой многочисленных тогда преступлений. С тех пор моя служба была непрерывной. Только будучи на 3-м, 4-м и 5-м курсе медицинского факультета я был вынужден довольствоваться случайными заработками.

Годы учения в школе и на первых курсах университета были для меня очень тяжелыми. Днем я работал в учреждении, вечером сидел за школьной партой, а потом в университетской аудитории слушал лекции. Приходя домой, я спал несколько часов, ночью бодрствовал, работая с книгой, под утро снова засыпал на короткое время. Так продолжалось несколько лет.

Знания я получал в свободное от служебных обязанностей время, хватая их, так сказать, на лету, и у меня на всю жизнь осталось ощущение (может быть, ложное) недоучки. Но так или иначе среднее образование я завершил.

Пора юношества, когда так свежо восприятие, открыт для новых идей разум, естественны порывы чувств, у моего поколения совпала с революциями, войнами, идеологической борьбой и нищетой. Суровое время, опустошившее души!

Д.В. Григорович в своих "Литературных воспоминаниях" пишет о поре своей молодости: «... во всем чувствовался прилив свежих сил, живой нерв молодости, проявление светлой мысли, внезапно рожденной в увлечении разгоряченного мозга, везде слышался негодующий благородный порыв "против угнетения и несправедливости"». Мы были лишены такой возможности. Что-то похожее бывало мгновениями и у нас, какое-то подобие психологических зарниц, но доминировали переживания борьбы за существование, вспышки отвлеченной мысли выражались в плоских и осторожных политических дискуссиях.

Некоторые мои гимназические одноклассники оказались в противоборствующих политических лагерях и взяли в руки винтовки.

Путь в высшую школу был для меня сложным. В 1921 г. меня не приняли на медицинский факультет Казанского университета из-за так называемого непролетарского происхождения - отец мой был адвокатом, а не рабочим или крестьянином. Семьи мои со стороны отца и матери не относились к аристократии. Мой дед даже родился кре-

постным, но формальное суждение тогда было господствующим. Только через год, в 1922 г., мне удалось получить перевод на медицинский факультет университета. Но и оттуда в 1923 г. меня изгнали (и потом восстановили) по причине все того же злосчастного происхождения. Вообще после революций 1917 г. власти, движимые прежде всего тогдашней идеологией, пренебрегали какими-либо размышлениями и предпочитали всему молниеносность и решительность действий.

В Казанском университете в 1920-е годы происходила борьба за власть' между так называемым пролетарским студенчеством и профессорским корпусом. Пролетарское студенчество было представлено фактически небольшой группой коммунистов (кстати сказать, почти все они были арестованы в 1937 г. и большей частью погибли). Эта борьба и ее поводы меня мало интересовали, но, думаю, профессура боролась за сохранение тех скромных университетских свобод, которые были предусмотрены еще уставом царского времени³, не более того.

Казанский университет — одно из старейших высших учебных заведений России; он был основан в составе 4 факультетов 5 ноября 1804 г. и прославился, между прочим, своим ректором, гениальным математиком Н.И. Лобачевским, создателем неевклидовой геометрии.

Преподавание в Казанском университете, несмотря на все трудности, удерживалось на высоком уровне. Среди профессуры мы видели много ярких фигур: физиолога А.Н. Миславского, гистолога Б.И. Лаврентьева, клиницистов С.С. Зимницкого, М.Н. Чебоксарова, Н.К. Горячева и др. Нам хорошо преподавали, требовали твердых знаний, и впоследствии я не раз поминал словами благодарности своих университетских учителей. После окончания факультета я 3 года проработал врачом в сельской местности примерно в 100 км от Казани, затем в 1930 г. вернулся в этот город и был принят аспирантом на кафедру биохимии Казанского медицинского института.

В один из дней бабьего лета 1930 г. я поднялся по истертым ступеням 3-го корпуса Казанского университета (Медицинский институт отделился тогда от университета, но только административно) и не без робости вступил на территорию кафедры биохимии, где провел 4 последующих года. В.А. Энгельгардт, профессор кафедры биохимии, тогда еще молодой (ему было 36 лет), но с заметной сединой, высокий, сухощавый, с приятными обходительными манерами, встретил меня без особого энтузиазма, и наше сближение произошло после некоторого периода взаимного узнавания. Владимир Александрович стал моим покровителем в трудные минуты моей жизни.

В.А. Энгельгардт, профессор кафедры, основанной еще в 1862 г., читал свой курс в переломный момент становления динамической биохимии, и он полностью изменил содержание лекционного курса и практических занятий, существовавших ранее.

Именно в Казани В.А. Энгельгардт сделал свое историческое открытие - ресинтез АТФ при дыхании в ядерных эритроцитах птиц. Тогда еще не существовало представлений об энергетическом значении АТФ и ее богатой энергией (макроэргической по В.А. Энгельгардту)

пирофосфатной связи, и в распаде и ресинтезе фосфатной группы АТФ В.А. Энгельгардт усматривал проявление цикличности химических процессов в живой клетке.

На мою долю выпало исследование предполагаемого циклического поведения аминогруппы АТФ. Но мною было установлено, что NH2-группа АТФ в отличие от пирофосфатной отщепляется при анаэробиозе и не ресинтезируется при доступе кислорода - этот процесс необратим. Более ценной частью этой работы был прямой анализ превращений АТФ энзиматическим методом посредством аденилатдезаминазы Шмидта. Детальный анализ продуктов распада и ресинтеза АТФ был сделан значительно позже в Москве в Институте биохимии АН СССР, где я снова оказался в лаборатории В.А. Энгельгардта (он в 1933 г. покинул Казань, переехал сначала в Ленинград, а затем в Москву).

Полученный экспериментальный материал позволил мне написать диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук. Готовая диссертация уже лежала на столе В.А. Энгельгардта, но мне не суждено было ее защитить в 1937 г. — я был арестован и начал иную жизнь, продолжавшуюся 17 лет, жизнь, которая преследовала только две цели: выжить и, если повезет, вернуться в науку.

1937 год в нашей стране был временем, когда расправа Сталина со своими немногими действительными и бесчисленными вымышленными противниками достигла своего апогея. Политические процессы и массовые репрессии сопровождали жизнь этого деспота до самой его смерти в 1953 г.

Мне было предъявлено обвинение в том, что в 30-е годы, будучи в Казани, я стал членом подпольной организации "молодых бухаринцев", намеревавшихся убить Сталина и реставрировать капитализм в стране. Организация, по утверждению следователей, состояла из биологов и медиков Казанского университета и других высших учебных заведений Казани, объединяла около 150 человек, и главой ее правоохранительные органы сделали В.Н. Слепкова, когда-то профессора генетики Казанского университета.

Никакой подпольной организации на самом деле не существовало, и все это дело КГБ⁴ затеял в ходе подготовки судебного процесса над Н.И. Бухариным, который состоялся в 1938 г. и закончился его расстрелом.

В.Н. Слепков привлек внимание КГБ тем, что его старший брат А.Н. Слепков был близок к Н.И. Бухарину и принадлежал к группе партийных деятелей, считавшейся оппозиционной. А мнимые участники подпольной террористической организации были не кем иными, как слушателями лекций В.Н. Слепкова по философским проблемам биологии, которые он читал в Казанском университете и других высших учебных заведениях, - и только. КГБ преследовал цель доказать, что Н.И. Бухарин в своей административной деятельности создавал активно действовавшие подпольные террористические организации. И я оказался одной из многочисленных пешек в этой чуждой для меня политической шахматной партии, или театральной постановке, называйте как хотите.

Мое следствие оказалось относительно легким по тогдашним меркам. И тому было несколько причин. Во-первых, после ареста и до отправления в Казань я около двух месяцев пробыл в Москве в Бутырской тюрьме, а в 1937 г. это учреждение сосредоточило множество людей самых различных национальностей, партийности, жизненного опыта. И для лиц, подобных мне, Бутырская тюрьма была настоящим университетом. Там я получил полное представление о том, что происходит в стране, какие цели преследует КГБ и как ведется следствие. Подобно всем арестованным, я предполагал, что мое задержание является лишь прискорбной ошибкой и я в ближайшее время буду освобожден. Но опытные люди мне объяснили, что это учреждение никогда не расстается со своими жертвами и мне не следует тешить себя пустыми надеждами. Помню, когда я покидал Бутырскую тюрьму при отправке в Казань, один из моих коллег по несчастию в напутствие сказал: "Не подписывайте ложных признаний - тот, кто не пожалел себя, тем более не пожалеет других" (он подразумевал ложные показания на других).

Но имели значение не только моя подготовка, но и второй, очень существенный фактор. Всякое следствие в стенах КГБ было прежде всего театральной постановкой, сценарий которой и распределение ролей между актерами готовили заранее. Я прибыл в Казань с запозданием, к "шапочному разбору". Может быть, мне собирались предоставить какую-то значительную роль, но я появился поздно, и все основные участники были уже определены. Для меня осталась роль, так сказать, статиста в этой постановке, и я не представлял поэтому особого интереса для следователей.

Я твердо решил не поддаваться уловкам следователей КГБ и действительно не подписал никаких ложных признаний, никого не оговорил. Но можно ли это относить к моей особенной стойкости, я не совсем уверен. С июля 1937 г., насколько мне известно, было официально разрешено применение пыток⁵. Последних я не испытал, а оскорбления, угрозы, лишение сна при длительных допросах (так называемые конвейеры) можно было перенести. Мое следствие закончилось 10-дневным карцером в каменном мешке, в котором, по преданию, сидел Емельян Пугачев, вождь восставших крестьян⁶ в царствование Екатерины II (XVIII столетие). Что было бы при применении пыток, я не знаю. Может быть, их я не выдержал бы.

Военная коллегия Верховного суда СССР в самой жуткой московской Лефортовской тюрьме приговорила меня к 10 годам заключения. Трое военных затратили на меня несколько минут, и когда приговор был произнесен, я впервые оцепенел от ужаса - тут только я понял, что эта тройка столь же легко могла бы приговорить меня и к расстрелу. По свидетельству некоторых источников, в сентябре 1937 г. из каждых 8 подсудимых Военная коллегия 7 приговаривала к расстрелу.

После Лефортовского судилища я попал во Владимирскую тюрьму, свежевыкрашенную и холодную. Но некоторое время спустя нас,

обитателей одной из тюремных камер, погрузили в железнодорожные нагоны и повезли в неизвестном направлении.

Путь был недолог, и в поздний час холодного осеннего дня мы были пересажены на какое-то небольшое судно, трюм которого был разделен на отсеки развешанными там суконными одеялами (чтобы изолировать отдельные группы заключенных). Кто-то из спутников случайно увидел название парохода - "СЛОН". Все стало понятным: "СЛОН" - это сокращенно "Соловецкий лагерь особого назначения"⁷. Мы были на Белом море и, видимо, направлялись на Соловецкие острова. Так оно и оказалось.

Во время короткого морского пути я, помню, не удержался, отвернул угол одеяла и в образовавшуюся щель посмотрел, кто же были наши соседи. И среди ничем не примечательных фигур я к своему удивлению увидел англичанина, с которым встретился в Бутырской тюрьме. Этот молодой человек был радистом советского посольства в Мадриде. Его под каким-то предлогом заманили на советское судно, арестовали и тайно отправили в Москву. Теперь он оказался на Соловках. Что с ним стало, я не знаю, - вероятно, он погиб.

Глубокое впечатление оставила высадка на главный Соловецкий остров. Ночь, холодный неподвижный воздух, яркая полная луна, под ногами шуршит крупная галька. Мы идем, сопровождаемые многочисленным конвоем и злыми собаками. Пред нашим взором встают из гемноты древние стены Соловецкого кремля, сложенные из огромных

ледниковых валунов, и приземистые островерхие башни. Со стоном открываются кованые железные ворота...

Когда нас облачали в тюремную одежду, произошел памятный эпизод. У одного из моих коллег, совсем еще молодого человека, была новенькая фетровая шляпа, которой он, видимо, очень дорожил. Ее, разумеется, отобрали, но почему-то не записали в выдаваемой квитанции, где были перечислены изъятые вещи. Тут же, сгорбленный, подобно какой-то хищной птице, молча сидел начальник Соловецкой тюрьмы. Владелец фетровой шляпы обратился к нему. Произошел такой диалог.

— В квитанции не упомянута моя фетровая шляпа...

— Зачем она тебе?

— Ну, как же: выйду на свободу - нужно что-то на голову надеть.

— Отсюда не выходят.

Такими словами нас встретила Соловецкая обитель, ставшая местом моего обитания до 1939 г. Возник вопрос: как жить? Не в физическом смысле, так как условия физического существования в Соловецкой тюрьме были сносные, - в духовном. У заключенных нет ни прошлого, ни будущего. Будущего нет потому, что существование узника полностью зависит от власть предержащих и их произвола. Как я говорил, КГБ неохотно расстается с теми, кто однажды попал в лапы этого учреждения. Пенитенциарная система СССР в отношении политических заключенных была явным образом рассчитана на их уничтожение. Этому способствовал прежде всего полный произвол в большинстве тюрем и лагерей СССР. И потому рассчитывать на будущее и в этих надеждах искать опору бесполезно. Прошлое, воспоминание о нем не помогают существованию, а наоборот, отягощают его. В Соловецкой тюрьме воспоминания о свободной жизни были еще свежи и ярки, но они причиняли только острую боль, и их приходилось подавлять, вытеснять из памяти. Они возникали внезапно, как бы вырывались из клетки. Помню, это часто случалось во время еды: поднесешь ложку тюремной похлебки к губам, на какое-то мгновение слабеет психологический самоконтроль и в этот момент сознание прорезает, подобно молнии, картина прошлого, живого и яркого. Сердце замирает, истерический спазм сжимает горло, комок еды останавливается, схваченный судорогой. И нужно сделать огромное усилие, чтобы справиться с этим состоянием.

А настоящее безрадостно. Прежде всего оно бессмысленно. Я по натуре своей не политик и не заговорщик, а меня искусственно сделали тем и другим. В поисках какого-то логического оправдания своего положения я пришел к заключению, что моя тюрьма - возмездие за равнодушие к той неправде, которая окружала меня. После смерти отца осталась большая юридическая библиотека, и в детстве я ознакомился с судебными речами знаменитых отечественных юристов прежде, чем прочел "Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского. Для меня было очевидно, что процессы, которые устраивались по указанию Сталина, были грубыми инсценировками. И понимая это, я молчал, у меня не было даже никакой внутренней реакции. И Соловецкая тюрьма -

наказание вовсе не за мнимое участие в подпольной политической организации, а возмездие за уснувшую совесть. Мое пребывание приобретало оправдание.

Но тюремная жизнь с ее строгим расписанием, массой мелочных ограничений и ее монотонностью была убийственной. Контакты с обита гелями камеры были ограничены: в тюремной камере оказались люди с разными характерами и интеллектуальным уровнем, с неизвестными моральными качествами. День в тюрьме сам по себе был лишен содержания, и возникала потребность в его наполнении. Размышления привели в конце концов к полезным заключениям. Прежде всего, пребывание в монастырских кельях, превращенных в тюремные камеры, напоминало о монахах-отшельниках: их жизнь не сводилась, вероятно, к растительному существованию, но имела какой-то высокий духовный смысл. Затем на память приходил опыт людей, длительное время лишенных свободы. Многие из них занимались усиленной умственной деятельностью. Примером таких лиц может служить народоволец Николай Морозов, 20 лет проведший в казематах Шлиссельбургской крепости. Интенсивная умственная работа уберегла его от духовной деградации. Короче говоря, размышления привели меня к выводу, что пустой тюремный день нужно наполнить осмысленным содержанием - сделать усилие и создать свой собственный внутренний мир, жизнь без прошлого и будущего, как противовес неприемлемой тюремной рутине и внешнему миру, который перестал для меня существовать. И этот замысел оказался реализуемым, такой мир удалось создать. Организации Соловецкой тюрьмы предшествовал Соловецкий лагерь, в котором было заключено множество интеллигентных людей - меньшевики, эсеры, религиозные деятели и пр. Они создали прекрасную библиотеку, перешедшую по наследству Соловецкой тюрьме. Эта библиотека содержала художественную литературу, историческую, учебники и книги по естествознанию, множество книг на иностранных языках. Заключенным разрешалось выбирать по каталогу и получать две книги в неделю. В тюрьме я прошел полный курс высшей математики (ее не было в программе естественного отделения физико-математического факультета и тем более медицинского). Учебник Пуссена содержал много задач, и я их все решил, иногда затрачивая на трудную задачу целый день.

Другим моим занятием было чтение литературы на французском, немецком, английском языках. Словарей у мне не было, и значение незнакомых слов приходилось определять по контекстам. Я был занят весь день, и мне не хватало даже дня. Время было наполнено осмысленным содержанием, создан свой внутренний мир, устранен интеллектуальный вакуум, поставлены заслоны воспоминаниям о прошлом и надеждам на будущее. Эмоциональные потребности отчасти удовлетворялись художественной литературой, несколько случайной по своему подбору.

В одной камере со мной находился А.Я. Вебер, народный комиссар просвещения Республики немцев Поволжья, молодой, приятный человек. С ним я практиковался в немецком разговоре.

Временами я даже был счастлив. В жизни заключенного моральный фактор играет огромную роль, и нередко дорога, ведущая к гибели, начинается с духовного распада личности.

Нo моей налаженной жизни через два года пришел конец. В один из июльских дней 1939 г. вдруг загремели открываемые засовы камер. Все насторожились - что это значит? Поголовное уничтожение? Но происходило совершенно иное - обитателей камер выпустили на обширный монастырский двор, и все увидели то, что так тщательно скрывала тюремная администрация до той поры — обитателей Соловецкой тюрьмы.

Кончилось все это тем, что спустя небольшой срок нас Северным морским путем доставили в г. Норильск, в тамошний лагерь. В этом отдаленном месте за полярным кругом добывали никель как главный продукт, а кроме того, платину, цветные металлы, уголь. Здесь мне суждено было пробыть 8 лет — до 1947 г.

По прибытии в этот неуютный край я некоторое время долбил печную мерзлоту, но затем было использовано мое врачебное образование, и первую заполярную зиму я прожил в импровизированной амбулатории, устроенной в брезентовой палатке, при пургах и 50-градусных морозах. Но затем я был назначен врачом больницы, обслуживавшей свободное наемное население Норильска. Под моим началом были терапевтическое, детское и инфекционное отделения.

В Норильске я прожил до 1947 г. и привык к его полярным дням и ночам, крепким морозам и тяжелым пургам, когда сильнейший ветер песет мельчайшие сухие снежинки и укладывает их в агрегаты, по своей твердости подобные граниту.

Именно в этот период я возблагодарил своих университетских учителей, вложивших в меня прочные медицинские знания. Они помогли мне без ущерба выжить в тяжелых климатических условиях лагерной неволи.

В 1944 г. меня за два с половиной года до окончания 10-летнего срока освободили за работу во время войны, но покинуть Норильск я не имел права и продолжал работать врачом.

В том же 1944 г. моей женой стала Екатерина Владимировна Косякина (урожденная Янковская). В Норильске она оказалась благодаря войне. В июне 1941 г. она с мужем и маленьким сыном возвращалась по Енисею после 3-летней работы в геологической партии в бухте Гикси на море Лаптевых (Северный Ледовитый океан). Объявили войну. Прямо на пароходе муж ее был мобилизован и через короткое время погиб на фронте. Она оказалась в Норильске и работала на металлургическом комбинате. Нас свели трагические обстоятельства. Весной 1944 г. сын ее по недосмотру няни упал в бурный ручей, был спасен, но умер от пневмонии в моем отделении больницы. Двое наших детей родились в Норильске. С 1944 г. и по сей день мы с Екатериной Владимировной не расставались, делили вместе горе и радости. Для меня она всегда была и остается моральной поддержкой и дорогим человеком.

В 1944 г. судьба подвела меня к черте нового жизненного старта — начались мои попытки вернуться в науку. Я думаю, что инстинкты исследователя заложены во мне самой природой. Где бы я ни был и что бы я ни делал, всегда находились темы для исследования, предпринимаемого по моей собственной инициативе и ради самого исследования, а не каких-то побочных целей. Во время моей работы врачом в деревне я написал и опубликовал статьи о здоровье молодых людей, призываемых на военную службу, и о туберкулезной пораженности татар и чувашей (было сделано 4160 реакций Пирке на туберкулез). Как память о Норильске остались рукописи: "Радиационные ресурсы Норильска", "Принципы отбора кадров для работы на Крайнем Севере", "Справочник по питанию детей грудного возраста" и некоторые другие. Таким образом, попытки вернуться в биохимию были естественным проявлением моего характера.

Я решил попытаться защитить мою диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук, о которой уже упоминал, и с этой целью обратился к В.А. Энгельгардту. И тут выяснилось, что моя диссертация сохранилась у него. Я был буквально поражен этим: ведь прошло 8 лет, была война, эвакуация и прочие события. И тем не менее рукопись сохранилась.

Но литературная часть моего труда устарела, прежде всего благодаря новому взгляду на роль АТФ в клеточном обмене, раскрытую работами Ф. Липмана и др.

Хлопоты В.А. Энгельгардта привели к тому, что мне было разре-

шено на один месяц приехать в Москву, и там я в квартире В.А. Энгельгардта, расположенной позади Большого театра, за его письменным столом (сам он с семьей был на курорте) переработал свою диссертацию. Она была одобрена В.А. Энгельгардтом, и через год 6 июня 1947 г. я защитил ее в Институте физиологии АН СССР в Ленинграде благодаря доброму отношению и разрешению академика Л.А. Орбели.

Еще до этого события в 1945 и 1946 гг. В.А. Энгельгардт и академик Л.А. Орбели пытались добиться моего возвращения в Москву, обратившись с ходатайством сначала к начальству Норильского металлургического комбината, а затем и в Народный комиссариат внутренних дел к грозному Л.ГГ. Берии⁸. Но был получен безапелляционный отказ.

Времена репрессий, патологической подозрительности и необузданно и жестокости в стране продолжались, и вступаться за меня было опасно. Но В.А. Энгельгардт и Л.А. Орбели это, тем не менее, сделали. Вероятно, я не ошибался, понимая их действия как безмолвный жест протеста против царившей в стране политической деспотии и поколебленной (если не разрушенной) общественной морали, как действия, согласные с их нравственными принципами.

В 1947 г. мне удалось вместе с семьей покинуть Норильск, я оказался в г. Сыктывкаре Коми АССР в роли заведующего биохимической лабораторией Филиала АН СССР. Но я удержался там всего около полутора лет, так как снова был арестован (на этот раз только потому, что был репрессирован в 1937 г.) и отправлен в вечную ссылку в Сибирь в маленькую деревню на берегу одной из сибирских рек — Енисея.

После моего ареста жена пыталась изменить мою участь, но безуспешно. Осенью 1949 г. она с маленькими детьми проделала по железной дороге огромный путь из Коми АССР до Красноярска, а оттуда уже пароходом по Енисею добралась до места моей ссылки. Поздним вечером осеннего дня она была высажена на пустынный берег реки, где я ее встречал, в темноте мы переправились через бурную, опасную реку и оказались дома, где и провели всей семьей 5 лет.

На месте ссылки я заведовал маленькой, но уютной больницей, жена работала лаборантом в созданной нами больничной лаборатории. Зима 1949 г. на Енисее выдалась очень суровой: в течение двух месяцев стояли морозы в 50°С ниже нуля. Фантастическое по красоте зрелище представляла в такое время тайга: короткий день, низкое солнце, розовое небо, деревья покрыты белым инеем, на их ветвях сидят полузамерзшие белые куропатки, все замерло, скованное морозом. Но в общем климатические условия не были суровыми - у нас был даже огород с кукурузой и подсолнечниками.

Этот район был местом ссылки - тут жили "кулаки" и их потомки, ссыльные литовцы. Больница моя их и обслуживала.

В преддверии 1953 г. стало известно, что всех ссыльных этой местности переселят севернее, в тундру, в район р. Подкаменной Тунгуски, а наше место займут новые ссыльные - евреи. Я с волнением сообщил

эту новость жене, и она сказала, что разделит мою участь, какова бы она ни была. Разговор закончился слезами и объятиями.

Но вечного ничего нет у людей. В 1953 г. умер Сталин, через год я был реабилитирован "за отсутствием состава преступления" и обрел свободу.

Согласно принятому закону восстанавливался мой стаж работы в АН СССР, и официально я провел 17 лет вовсе не в местах заключения и ссылки, а мирно и безотлучно трудился в Академии наук! Я даже получил за все эти годы вознаграждение, равное моей 2-месячной заработной плате 1937 г.

Пребывание в тюрьме, лагере принудительного труда и ссылке, конечно, оставило след в моем характере и поведении. Выработанная манера жить собственным внутренним миром повлекла за собой некоторую степень аутизма. Но я не стал мизантропом, не проникся ни жаждой реванша, ни ненавистью к окружающему, сознавая, что в нашей стране большинство людей испытало лишения, несправедливость, несчастия, горе. Никто не выбирал свой удел из этой обширной коллекции бед, и я просто получил свою долю несчастий и только. Значительную часть времени я оказывал врачебную помощь заключенным, ссыльным, людям, обиженным судьбой, живущим в глухих местах, так или иначе обездоленным, и это давало мне нравственное удовлетворение, помогало жить самому. Занятие наукой, особенно фундаментальной, большей частью исключает непосредственную возможность творить добро, приносить реальную пользу людям, и это заменяется абстрактным "служением обществу". Вернувшись в науку, я неизбежно обрекал себя на деятельность более эгоистического рода, чем прежде.

Я стал трудолюбив даже в ущерб себе, но привыкнув довольствоваться малым, не стремился использовать свою склонность к труду ради выгоды и карьеры - активная деятельность была для меня дорога сама по себе. Вернувшись в Москву, я был намерен заняться экспериментальной работой и не тратить времени на защиту докторской диссертации.

Я стал в какой-то степени фаталистом, несчастья и успехи шли ко мне своим собственным течением, а не моими усилиями и желаниями.

Вот с такими, по моему мнению, качествами я начал практически с нулевой отметки третий этап своей жизни.

1953 г. оказался критическим в моей жизни - умер И. Сталин, истинный автор всех бед, постигших страну и меня, а Д. Уотсон и Ф. Крик открыли двойную спираль ДНК, положив тем самым начало молекулярной биологии, которая и стала полем научной деятельности во второй половине моей жизни.

Возврат в науку для меня был нелегким. Мне исполнилось уже 50 лет, и природа оставила мне мало времени для творческой научной деятельности. Для того, чтобы приблизиться хотя бы к среднему уровню биохимической эрудиции, я много читал и нашел удобный способ соединить свое биохимическое образование с заработком: я брал

книги в издательстве "Новые книги за рубежом" и писал рецензии, которые затем появлялись в бюллетене этого издательства.

Мою научную деятельность можно разделить на пять перекрывающихся периодов: 1) циклические превращения АТФ при дыхании клетки (1930-1937 гг., в бытность аспирантом Казанского медицинского института) 2) первичная структура транспортных РНК и "разрезанные молекулы" (1960-1969 гг.); 3) рекомбинантные ДНК, с 1969 г.; 4) биотехнология, с 1972 г.; 5) геном человека, с 1987 г.

Предмет исследования, однако, не исчерпывает всего процесса научной деятельности. Она формируется сложением нескольких компонентов: чтение научной литературы - своего рода питание ума; интенсивная работа мысли - творчество; деятельность рук экспериментатора - физическое овеществление мысли. Все они образуют гармоническую совокупность научной деятельности.

Эти слагаемые имеют свои относительные независимые оптимумы, не обязательно совпадающие по времени. Они зависят от обстоятельств жизни. У меня, к сожалению, не получилось их гармонического развития. Экспериментальную работу я начал в 26 лет - в хорошем возрасте, но затем на 17 лет ее прекратил и начал заново уже в 50 лет - очень поздно. Работа за лабораторным столом стала естественным образом ослабляться. Не прекращалась деятельность мысли, не угасала инициатива, но работали уже руки учеников, сотрудников. Постепенно стала уменьшаться привлекательность исполнения эксперимента. На первый план выступала идейная сторона исследования. Затем был потерян интерес к тактическим проблемам и их постепенно вменили замыслы стратегического рода, т.е. исследования как части какого-то крупного научного плана. И сейчас, когда возраст приближается к 90 годам, видимо, будет происходить дальнейшая эволюция, если можно только назвать таким словом процесс угасания и конца.

Первое, что я сделал по возвращении в лабораторию В.А. Энгельгардта — это завершил те опыты с ресинтезом АТФ в эритроцитах голубя, которые так внезапно были прерваны в 1937 г., а именно - провел идентификацию продуктов распада АТФ при выключении дыхания и ресинтеза в аэробных условиях. Откровенно говоря, тогдашние представления позволяли это сделать и без анализа, но я из упрямства хотел завершить то, что должен был выполнить еще в мае-нюне 1937 г. Это был конец первого периода моей научной деятельности.

Несколько работ по миозиновой АТФазе были сделаны по тематике, интересовавшей В.А. Энгельгардта, но затем я стал отклоняться в сторону проблем иного плана, а именно - изучения нуклеотидов клетки. Я был сотрудником В.А. Энгельгардта до конца его жизни. Он никогда не читал проповеди своим ученикам и оказывал влияние на них личным примером и той атмосферой творчества, интеллигентности, доброжелательности и преданности науке, которая естественно возникала вокруг него. Он не интересовался активной политикой, избегал ее влияний, но его поступки (например, то, что касалось моей судьбы) сви-

детельствовали о независимых взглядах, которые не прокламировались, но проявлялись в его действиях.

Современные демократические изменения в нашей стране теоретически должны были бы способствовать проявлению положительных личных качеств ученых, но пока, на мой взгляд, на сцене науки не появилось фигуры, повторявшей или близкой по своей натуре и достоинствам В.А. Энгельгардту.

В конце пятидесятых годов в нашей стране стала складываться молекулярная биология, и она стала моим увлечением. В биохимии, особенно в 20-е годы, было много элементов химии, меня не привлекавших, поскольку биологические начала преобладали в моем образовании и мышлении. В 30-е годы циклические превращения веществ в живой клетке, которые проповедовал В.А. Энгельгардт, были существенным приближением химических представлений к биологическим. Но биополимеры, особенно ДНК как носитель генетической информации, первичная и пространственная структура которой с 1953 г. стала понятной, вызывали настоящий энтузиазм биологов. Это происходило уже в Институте молекулярной биологии, куда я перешел в 1959 г. Тогда еще он носил название Института радиационной и физико-химической биологии АН СССР. Такое несколько странное название было присвоено ему с целью камуфляжа. При организации института в 1959 г. все еще сохранял свои диктаторские привилегии в биологии Т.Д. Лысенко, а он не признавал никакой молекулярной биологии. Могущественный покровитель Лысенко - Сталин - был уже мертв, но пронырливый основатель так называемой мичуринской биологии неожиданно для всех обзавелся другим покровителем — Н.С. Хрущевым. Я помню, Лысенко однажды приехал в наш институт в качестве, видимо, ревизора и потребовал показать препарат ненавидимой им ДНК. Ему его показали, но что он подумал, взглянув на пробирку с белым порошком, осталось тайной - вероятно, он ожидал чего-то большего.

Это было начало 60-х годов, и тогда стали складываться основные представления о белковом синтезе, началось изучение его кода, составившего замечательную эпоху в истории молекулярной биологии. Период криптографических поисков, которыми занимались большей частью теоретики (Д. Гамов, М. Ичас, Ф. Крик, А. Орджел), был позади, оставив после себя предположения, оказавшиеся впоследствии полезными. На их место заступили экспериментаторы - М.У. Ниренберг, С. Очоа и др. Я, как и многие, был увлечен этим блестящим каскадом открытий и хотя остался, как и большинство отечественных молекулярных биологов, на обочине этого стремительного движения, внимательно следил за публикациями и сделал много докладов на эту тему.

Мое внимание привлекали транспортные РНК. В это время я стал на путь структурных исследований и мечтал подойти к пониманию функциональных свойств биополимеров через их структуры. Казалось, что тРНК является для этого особенно благодарным объектом. Нужно признать, что реализация верной идеи о связи структуры и функции мыслилась в довольно примитивных формах и не принесла всех

ожидаемых результатов. Была организована в заведуемой мной лаборатории группа по преимуществу молодых исследователей, куда вошли Т. В. Венкстерн, А.Д. Мирзабеков, Р.И. Татарская, В.Д. Аксельрод, Н.М. Абросимова-Амельянчик, А.И. Крутилина и Л. Ли.

Для определения первичной структуры была избрана валиновая транспортная РНК пекарских дрожжей.

В основу организации работы было положено строгое разделение труда: А.Д. Мирзабеков на первых порах занимался выделением валиновой тРНК, Т.В. Венкстерн - хроматографией на бумаге и спектро-фотометрическими определениями, Р.И. Татарская - получением ферментов, я сам - колоночной хроматографией и т.д.

Некоторые аналитические методы приходилось разрабатывать (например, получение и использование гуанил-РНКазы актиномицетов) или дорабатывать (например, спектрофотометрию нуклеотидов). Вся совокупность использованных в анализе валиновои тРНК методов была для нашей группы совершенно новой (может быть, за исключением хроматографии).

Все это в конечном счете закончилось полным определением в 1967 г. первичной структуры валиновои тРНК 1. Она оказалась в перкой пятерке тРНК с известной первичной структурой. В 1969 г. эта работа была удостоена Государственной премии СССР.

Впоследствии была определена первичная структура тРНК 2 и 3. Но затем работа по первичной структуре тРНК была оставлена. Ожидание, что по первичной структуре тРНК удастся без труда прочесть что-то, касающееся ее функции (имелось в виду прежде всего энзиматическое аминоацилирование), конечно, не оправдалось в полной мере. Ни структура валиновых тРНК, ни структуры других тРНК не принесли сами по себе функциональных разгадок. Тогда в нашей лаборатории был создан метод "разрезанных молекул": изучение функциональных свойств половин, четвертей и вообще фрагментов тРНК. Такая идея у меня возникла еще в 1966 г., даже несколько ранее.

Эксперименты показали, что в растворе происходит самосборка половин и четвертей молекулы валиновой тРНК 1 и в значительной мере восстановление ее способности к аминоацилированию, т.е. взаимодействию с аминоацил-тРНК-синтетазой. Самосборку молекулы получил в 1966 г. И. Фодор, а год спустя было опубликовано первое сообщение об этом феномене.

В дальнейшем опыты были расширены: исследована самосборка четвертей молекулы и различных ее фрагментов, у которых энзиматическим путем было удалено от 1 до 5 нуклеотидов. Это делали с целью установить точки взаимодействия валиновой тРНК со специфичной для нее аминоацил-синтетазой. В свое время нам показалось особенно занятным, что отщепление двух нуклеотидов антикодона А3бСз7 валиновой тРНК 1 полностью инактивирует аминоацилирование. Исследованы были и другие функции - взаимодействие с рибосомами, метилирование, а также вторичная структура агрегированных молекул. Исследования этого цикла были опубликованы в сводной статье

(Methods in Enzymology. Vol. XXIX, p. E. N.Y.; L.: Academic Press, 1974. P. 643-661), содержавшей итоги исследований, выполненных главным образом А.Д. Мирзабековым. Работы были прекращены по тем же причинам, что и анализ первичной структуры тРНК, несмотря на все успехи исследований в этой области.

К середине 70-х годов наша дружная группа постепенно распалась и изучение тРНК прекратилось. Я лично был поглощен организацией лаборатории в Институте биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР в г. Пущино, где возникла возможность организации исследований по молекулярной генетике микроорганизмов; у А.Д. Мирзабекова возникли другие привлекательные идеи; Р.И. Татарская и В.Д. Аксельрод покинули СССР навсегда; А.И. Крутилина и Л. Ли переехали на работу в г. Пущино в Институт биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР. Все это вызывало у меня сожаление: метод "разрезанных молекул" себя далеко не исчерпал, тем более первичные структуры тРНК, но обстоятельства были сильнее этих сожалений. Конечно, если бы не новые мои замыслы, я не допустил бы угасания этих исследований в лаборатории. Но в конце концов они получили иное направление. Здесь я должен, повинуясь хронологии событий, сделать небольшое отступление.

В 1964 г. я стал членом КПСС. Этот шаг требует объяснений, так как события моей жизни не должны бы ему благоприятствовать. Я не мог не знать, сколько бед принес сталинский режим стране, какой урон он нанес общественному сознанию и морали, хотя страна стала грамотной, более образованной и за счет тяжелых жертв была создана мощная индустрия.

Но после разоблачений Н.С. Хрущевым культа личности в 1956 г. возникла надежда, что ошибки прошлого будут исправлены, преступления наказаны. История социалистического движения в России, начавшегося еще в прошлом столетии, свидетельствует, что ему были свойственны черты гуманности и идеализма, а уродливая идеология, антигуманность этому движению привиты уже позже Лениным и особенно Сталиным.

Н.А. Бердяев, которого трудно заподозрить в симпатии к коммунизму, считал, что он возник эволюционно из предшествующих течений русской общественной мысли. Он считал даже, что "...в данную минуту это единственная власть, выполняющая хоть как-нибудь защиту России от грозящих ей опасностей. Внезапное падение советской власти ... представлял[о] бы даже опасность для России и грозил[о] бы анархией" (Н.А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. С. 120).

Но здесь я не учел консервативный менталитет партийных и государственных деятелей коммунистических партий и прочность выработанных приемов управления страной. Никакой эволюции не произошло, и мои надежды были ошибочны.

Но, может быть, самое главное было не в этом. Мое поколение уже на первых порах формирования сознания знакомилось с прошлым и

настоящим социалистического движения в России, представленного яркими, интеллектуальными, нравственно цельными личностями. И в моем восприятии, как и в восприятии многих моих современников, социалистические идеалы жили как часть натуры, будучи впитанными с впечатлениями детства и юности, действовавшими в тогдашней культурной среде. И позже они не отождествлялись со Сталиным, его когортой и мрачными событиями нашей истории.

Признаюсь, какие-то тени этих идеалов живут во мне и сейчас, несмотря на возраст и жизненный опыт. Теперь, видимо, с ними уже не расстаться. И нужно ли?

Но не только эти размышления были причиной моего поступка. Партийный и властный аппарат СССР отличался крайним бюрократизмом и формализмом. Такая манера избавляла партийных и государственных чиновников от необходимости искать решения и выбирать действия, исключала личные критерии и облегчала проверку исполнения. Сколько неприятностей и затруднений я испытал в 20-е годы из-за имеющего формальное значение факта, что отец мой был не рабочим, не крестьянином, а адвокатом. В 1954 г. с меня сняли обвинение в терроризме, но это была реабилитация судебная. Не существовало полной уверенности, что в какой-то момент партийные или общественные круги не придут к заключению, что судебная реабилитация полностью не обеляет лиц с прошлым, подобным моему. Легко можно придумать даже несколько вариантов обоснования такого мнения. Ни идеологических, ни карьерных мотивов у меня не было, когда я получил красную книжку как свидетельство о благонадежности. Я хотел крошечной свободы, возможности жить так, как это меня устраивало. В нашей стране деспотический режим узурпировал у людей право на жизнь. И тот, кто хотел жить и действовать, должен был это право купить за ту или иную цену. Здесь не место заниматься вопросом, чему равна эта цена и следует ли ее платить. Для меня в 1964 г. этой ценой было вступление в партию. Можно по-разному судить о моем поступке, но я заплатил этот выкуп. Конечно, во всем сказанном звучат нотки самооправдания, от этого не уйти.

Развитие научных событий, однако, шло своим чередом, и для меня наступил период генетической инженерии.

Работы П. Берга, С. Коэна и Р. Бойера (1972-1973 гг.) возвестили начало эпохи рекомбинантных ДНК. Но еще прежде этих событий мое внимание привлекла публикация Беквиса от 22 ноября 1969 г. в журнале "Nature" (1969. Vol. 224. P. 768) о выделении лактозного оперона, а также 10 млн. долларов, ассигнованных конгрессом США на 1971 бюджетный год для финансирования "генетических ударных сил" по представлению Д. Ледерберга. Еще тогда у меня возникло предчувствие крупных событий в биологии и созрело намерение приступить к исследованиям в области молекулярной генетики, начав их с прокариот.

В родном ИМБ АН СССР не было ни оборудования, ни персонала для этого. Нужно было искать какой-то выход.

Около 1970 г. мое положение изменилось: в 1969 г. я был избран

членом-корреспондентом, а год спустя действительным членом АН СССР. В 1971 г. меня избрали академиком-секретарем Отделения биохимии, биофизики и химии физиологически активных соединений и членом Президиума АН СССР. На это я согласился не без серьезных колебаний: избрание означало отдаление от лабораторного стола, но в то же время давало возможность влиять на направление исследований по физико-химической биологии. Как ни горько было это осознавать, но возраст мой (65 лет) стал препятствием для экспериментальной работы. В конце концов я решил принять на себя обязанности академика-секретаря, рассчитывая, что смогу еще быть полезным в научно-организационной деятельности.

Несколько слов о моей работе академиком-секретарем. Внешне эти обязанности выглядят чисто бюрократическими или административными. В действительности они не были ни тем и ни другим. Это отделение АН СССР объединяет сейчас 17 сильных биологических институтов с ориентацией на физические и химические пути познания жизни. Именно в этой среде в нашей стране родились и развивались молекулярная биология, молекулярная генетика, генетическая инженерия и современные направления биотехнологии. Все они в 1970-1988 гг. развивались исключительно динамично: были организованы новые институты, в науку пришла многочисленная молодежь, выявились талантливые личности, возникли живые ручейки новых исследований. Это было интересное время творчества. И я оказался среди пионеров и инициаторов этого мощного движения.

Советом Министров СССР и ЦК КПСС было принято 3 постановления о развитии названных выше наук, а именно:

— "О мерах по ускорению развития молекулярной биологии и молекулярной генетики и использованию их достижений в народном хозяйстве и промышленности" (19 апреля 1974 г., № 304);

— "О дальнейшем развитии физико-химической биологии и биотехнологии и использовании их достижений в медицине, сельском хозяйстве и промышленности" (24 июля 1981 г. № 662);

— "О дальнейшем развитии новых направлений биологии и биотехнологии" (26 августа 1985 г. № 807).

Я принимал самое непосредственное участие в подготовке всех этих постановлений, и моя роль сводилась главным образом к обоснованию научных концепций. Постановления принесли значительные материальные средства новым направлениям биологии и имели большое влияние на их развитие в нашей стране, заметное даже теперь, в такое трудное время.

Все названные выше постановления свидетельствовали о том, что правительство СССР и Центральный Комитет КПСС без оговорок и ограничений поддерживали новые течения биологической науки.

Бдительный идеологический контроль со стороны партийных инстанций, практиковавшийся в прошлом неограниченным образом, смягчился и с начала 70-х годов практически исчез. Вообще в стране от этого контроля страдали главным образом гуманитарные и социологические

науки. В области биологии, как известно, пострадала генетика, но здесь влияла непреодолимая сила - личное вмешательство самого Сталина, замыслившего реформировать биологию. Во время моей работы в качестве академика-секретаря Отдел науки ЦК КПСС, формально обладавший всей полнотой власти, фактически не вмешивался в тематику и течение научных исследований в области физико-химической биологии. Планы исследований создавали институты отделения (руководители лабораторий) и на моей памяти ни отделение, ни Президиум, ни тем более Отдел науки ЦК КПСС никогда их не изменяли. Таким образом, развитие новых направлений физико-химической биологии происходило вне заметного тормозящего влияния правительственных и партийных сфер. Это не значит, что в самой науке не существовало недостатков, ошибок, не проявлялись консерватизм, перекосы. Но все это было главным образом ее собственным порождением.

Немалую долю деятельности отделения занимала координация биологических исследований в пределах академий наук союзных республик к международное сотрудничество. Последнее касалось в первую очередь стран так называемого социалистического лагеря, но также и обширных связей со странами Запада. Особенно ценно было сотрудничество по молекулярной биологии с учеными Франции (М. Грюнберг-

Манаго, Ж.П. Эбель) и Германии (здесь постоянным организатором был и остается профессор Г. Цахау), Италией (профессор П. Вольпе).

В ранге академика-секретаря я пробыл до 1988 г. и превратился затем (и остаюсь сейчас) в советника Президиума РАН.

Между тем события в области экспериментальной науки шли своим чередом. В 1969 г. произошло еще одно событие, благоприятствующее моим замыслам. Г.К. Скрябин, директор Института биохимии и физиологии микроорганизмов (ИБФМ) в г. Пущино (125 км от Москвы), предложил мне организовать в его институте лабораторию молекулярной биологии и генетики микроорганизмов, и я согласился. Этот институт располагал всем необходимым для работы с микроорганизмами и имел возможность пригласить для этого нужных исследователей.

На первых порах направление исследований лаборатории было довольно неясным и в качестве главной задачи была названа генетическая энзимология (имелось в виду изучение ДНК-полимераз, ДНК-лигаз и рестриктаз). Уже в 1969 г. появились первые сотрудники: В.И. Таняшин, И. Фодор, А.И. Крутилина, Л. Ли. Но не успела в лаборатории сложиться сколь-нибудь устойчивая тематика исследований, как наступил 1972 г., появились работы П. Берга, С. Коэна, Р. Бойера. Лаборатория в ИБФМ превратилась в первый в нашей стране центр генетической инженерии и вскоре стала отделом, включающим несколько лабораторий. Первая незамысловатая рекомбинантная молекула ДНК была получена в 1975 г., а первый вектор в 1977 г.

В лаборатории были начаты систематические исследования фагов лямбда, Т2, Т4, Т5, эндонуклеаз и лигаз, метилирования ДНК у микроорганизмов, генетики азотфиксации. Длительное время занимались первичной структурой тРНК микроорганизмов, затем перешли на структуру ДНК прокариот.

Обозрение всех исследований лаборатории (потом отдела) выходит за рамки моей биографии. Когда-то молодые ученые стали докторами наук, руководителями лабораторий. Мое личное участие со временем изменялось и постепенно уменьшалось. Смерть Г.К. Скрябина, бессменного директора института, была той чертой, которая отделила для меня время постоянной и интенсивной работы в лаборатории от времени ее постепенного ослабления. Но связи с лабораторией тем не менее сохранились до сих пор.

На первых порах развития генетической инженерии в нашей стране я затратил немало времени и труда. Было прочитано много докладов в различных аудиториях, написано много статей в популярных журналах и общей прессе, записок в различные инстанции с целью популяризации этого нового направления биологии. Существенное значение для развития генетической инженерии и молекулярной биологии имели организованные мною в г. Пущино три рабочих совещания 4 мая 1972 г., 4 июня 1973 г., 4 февраля 1975 г., а также совещания по структуре хромосом, по нуклеиновым кислотам и по молекулярной генетике плазмид. Мною были написаны и изданы первые в стране правила безопасности работ с рекомбинантными ДНК.

Генетическая инженерия, воспринятая вначале как экзотический всплеск мысли и лабораторной технологии, постепенно обрела почву во многих институтах Академии наук (и не только ее) и стала естественной формой их научной деятельности. Я принял участие в первых ее шагах созданием лаборатории в ИБФМ АН СССР, ее пропагандой и написанными выше организационными мерами, проведение которых облегчало мое положение академика-секретаря АН СССР.

Теперь несколько слов о биотехнологии. Представление о прикладных возможностях генетической инженерии возникло сразу же при ее появлении сначала логически, а затем первоначальные предположения подтвердила практика. Возникло летучее слово "индустрия ДНК". В своих выступлениях я подчеркивал, что сейчас становится возможным расширение уже существующего в стране производства аминокислот, витаминов, антибиотиков, кормового белка и т.п., основанное на открытиях клеточной и молекулярной биологии. Если для продвижения

генетической инженерии были использованы каналы гласной информации (публичные лекции, статьи в прессе), то для биотехнологии было необходимо множество служебных записок, нередко конфиденциальных.

Биотехнология в недрах академических коллективов развивалась медленно (я говорю о том, что находилось в сфере моего внимания и досягаемости), и официально в правительственных указах она появилась только в 1981 г. (постановление Совета Министров СССР и ЦК КПСС № 662 от 24 июля 1981 г.).

В 1981 г. был организован Научный совет по проблемам биотехнологии АН СССР, я стал его председателем и расстался с ним лишь совсем недавно - 12 февраля 1993 г. Совет этот не имел никаких средств и состоял на иждивении ИБФМ АН СССР. Деньги на биотехнологию поступали по обычным академическим каналам. Полезная деятельность Научного совета сводилась к представительству в разных организациях, устройству конференций и совещаний. Несомненную поддержку исследованиям по биотехнологии оказывали конференции по новым направлениям биотехнологии, последняя, 5-я, состоялась в 1992 г. В 1993 г. был созван 1-й Всероссийский съезд по биотехнологии, принявший, как мне кажется, полезные решения, имеющие практическое значение. Специальные конференции по биотехнологии растений начались с 1984 г.

Исследования по фундаментальным проблемам биотехнологии проводят многие институты Российской академии наук. Но в целом этот раздел исследований не дал результатов, которые можно было ожидать. Вследствие общей экономической разрухи и частью из-за ошибочных действий в биотехнологической промышленности СССР (теперь России) таковая пришла, как мне кажется, в полный упадок. Следствие этого - нарушение естественного процесса передачи биотехнологических разработок из лабораторий фундаментального профиля в производственные цеха.

Но этот вопрос в своих общих аспектах выходит за пределы моей биографии, хотя и касается ее, и я упомяну далее события, которые имели то или иное отношение лично ко мне.

В моей лаборатории в ИМБ РАН были намерения заняться тканевым активатором плазминогена и кальцитонином, но они не вызвали энтузиазма сотрудников, хотя несколько статей на эту тему было опубликовано. Более удачным было начало исследований соматотропина (ростового гормона) человека. В 1980 г. была получена кДНК из опухоли гипофиза акромегалика и создана рекомбинантная система экспрессии гормона. В 1981 г. я прочел доклад об этом на Президиуме АН СССР, но в печати результаты этих исследований появились только в 1984 г. Работу с этим гормоном продолжает сейчас в ИМБ РАН П.М. Рубцов, который участвовал в ней с первых шагов.

В начале 80-х годов появились зародыши генетической инженерии растений, начались первые экспериментальные работы, возникли идеи, но развивалась она уже без моего непосредственного участия.

В конечном счете в области биотехнологии моя роль свелась к пропаганде этого направления, преодолении всевозможных препятствий в официальных инстанциях и в инициации некоторых исследований. Эмоционально меня волновали, может быть, только исследования по соматотропину человека в их самом начале.

Пятый этап, о котором сказано ранее, - геном человека. Это уже не прошлое, а мой сегодняшний день. Этому периоду я отдал много сил, уже, вероятно, последних, и с ним связано немало переживаний. В самом начале я был единственным действующим лицом в этом предприятии и не мог делить с кем-либо ни усилий, ни ответственности. Переход от генетической инженерии к геному человека не был надуманным действием, он естественно вытекал из предшествующих исследований моих и моих сотрудников. Я имею при этом в виду не только и не столько методическую сторону дела, сколько концептуальную основу.

Исследования тРНК, которые вела моя лаборатория еще в 60-е годы, касались первичной структуры нуклеиновых кислот и содержали попытку раскрыть их функциональные свойства, исходя из представлений структуры. Это удалось лишь частично, но сама идея продолжала жить.

В 70-е годы лаборатория поставила себе цель перейти от простого объекта - тРНК - к более сложному и содержательному с биологической точки зрения — к ДНК. Это было сделано молодым сотрудником лаборатории К.Г. Скрябиным, который, пользуясь методом Сэнгера, занялся первичной структурой рибосомальных генов дрожжей. Исследование вылилось в конечном счете в большую серию работ и появление молодых исследователей, по сей день занимающихся анализом структуры ДНК.

Исследования ДНК развивались во многих странах нарастающими темпами в 70-е годы, и в конце этого периода из США поступили вести о намерении секвенировать геном и таким путем прочесть все инструкции жизни человека, запечатленные в его ДНК.

Одним из первых, еще далеких сигналов было выделение Конгрессом США в 1988 г. специальных средств на исследование генома человека. Внимание наших ученых привлекли исследования Р. Синсхеймера (R. Sinsheimer), Де Лизи (De Lisi, 1985, 1987), статьи Р. Дюльбеко (R. Dulbecco, Science, 1986, 231, 1055) конференции в Санта Крузе (1985), в Колд Спринг Харборе (1986), в Лос Аламосе (1986) и другие события такого же рода. Все свидетельствовало о серьезности намерений американских ученых и побуждало нас к действиям. Идейно и технически отечественная наука могла принять этот вызов.

В декабре 1987 г. я написал записку об исследованиях генома человека и через академика И.Т. Фролова передал ее непосредственно М.С. Горбачеву с просьбой поддержать эти работы. Через некоторое время был получен положительный ответ. В 1988 г. было предложено представить в Правительство материалы по программе исследования генома человека, и 31 августа 1988 г. Совет Министров СССР принял постановление по этой проблеме.

В 1989 г. программа "Геном человека" стала одной из 14 государственных программ СССР.

Содержание программы было доведено до сведения общественности всеми доступными средствами (публичные лекции, статьи в прессе). Я сделал доклад на Президиуме РАН, в Министерстве науки и научно-технической политики, в Парламентском информационном центре Российской Федерации.

Для руководства программой был создан научный совет с председателем А.А. Баевым, заместителем председателя А.Д. Мирзабековым и ученым секретарем Н.Н. Беляевой; Институт молекулярной биологии стал опорной административной организацией.

Исследование генома человека выходит за пределы моей биографии. Может быть, стоит сказать только о трех принципах, заложенных в исполнение программы "Геном человека" с самого начала. Вот они.

1. Гласность - все действия Совета доводятся до сведения общественности через регулярно издаваемые информационные бюллетени и другими способами.

2. Впервые в нашей стране была применена система грантов как единственная форма распределения средств между исследователями. Финансирование происходило непосредственно через Министерство науки, независимо от АН СССР, и представляло собою дополнительный источник к бюджету последней.

3. Демократия - все решения коллективные (через Совет): пре-

доставление грантов происходит на основе конкурсов и решений экспертных комиссий, утверждаемых Советом.

Исследования генома человека вначале были обеспечены значительными средствами (в 1990 г. - 32 млн. руб.), которые предназначались исключительно для операционных расходов, так как заработная плата сотрудников и общие расходы оплачивались за счет бюджета Академии наук. Миллионы долларов программа получала для закупок реактивов и приборов за рубежом. Сейчас положение стало критическим. Получаемые по программе рубли обесценены гиперинфляцией, свободно конвертируемой валюты нет совсем, но работа несмотря на все это идет.

Через несколько месяцев мне исполнится 90 лет, и, вероятно, геном человека - это последнее, чем я занимаюсь. Пора перейти к заключительным замечаниям.

Когда я оглядываюсь на пройденный жизненный путь - большой и сложный, — у меня остается впечатление, что многое и в нем было предопределено событиями и впечатлениями детства и юности, несмотря на все подавляющие по своему влиянию происшествия нашей российской истории и моей личной жизни.

Я стремился стать врачом и в конце концов осуществил свое намерение, - это был завет моего покойного и рано умершего отца, который, будучи адвокатом, питал высочайшее уважение к профессии врача.

Большую роль в моей жизни играли последние годы школы, когда в среде моих школьных товарищей оживленно обсуждались проблемы философии и социологии. В последнем классе школы преподавался предмет, называемый "философская пропедевтика", благодаря которому я приобщился на всю или по крайней мере на значительную часть моей жизни к проблемам философии. Преподавательница этого курса В. Панова была убежденной последовательницей индийской йоги. Благодаря ей я еще в школе ознакомился с несколькими книгами йога Рамачараки, но не стал его последователем - наоборот. Неизгладимое впечатление на меня произвели "Мировые загадки" Эрнста Геккеля. Благодаря им (я могу сказать это со всей твердостью) у меня возникла тяга к общим проблемам биологии и сложились прочные, на всю жизнь, основы материалистического миросозерцания. Хотя последнее, конечно, зависело и от знакомства с книгами философского содержания.

Когда я стал студентом естественного отделения физико-математического факультета Казанского университета, у меня существовал живой и деятельный интерес к общим проблемам биологии и философии. Это было и позже, в бытность мою аспирантом Казанского медицинского института. Я был ревностным слушателем и активным участником курса диалектического материализма, ориентированного на проблемы биологии, который читал для аспирантов-биологов казанских высших учебных заведений В.Г. Слепков, что послужило причиной моих последующих жизненных злоключений.

Более того, в 1933 и 1934 гг. я сам вел факультативный курс по

общим проблемам медицины для слушателей курсов усовершенствовании врачей в Казани и не без успеха. Но, к сожалению, в моем архиве не сохранилось ни одного клочка лекционных записей - все они были отобраны при аресте в Москве.

Жизнь, как она у меня сложилась, не благоприятствовала развитию и сохранению моей склонности к общим проблемам биологии, науки и философии. Конечно, у меня удерживались интересы и навыки, сюда относящиеся, но они в последующем не получили, к моему сожалению, должного развития — жизнь для этого просто не оставила мне физической возможности: это было только одной из альтернатив моей утиной эволюции, увы, не состоявшейся. Неизвестно, куда она меня конце концов привела бы, но этот путь столь опасный в нашей стране, просто не осуществился. Я уже упоминал, что события жизни оказались сильнее моих желаний, и моя судьба была одним из проявлений этой преобладающей силы. Жизнь оставила мне определенные возможности практической и научной деятельности.

Попытка взглянуть на себя критическим взором, как бы со стороны, не всегда бывает удачной и нередко встречает осуждение. Иногда в изложении проскальзывают нотки самовосхваления, или, наоборот, оценки выглядят бледнее действительности, или сказывается стремление оправдывать какие-то эпизоды биографии.

На склоне лет увлечения и эмоции стихают, восхваления становятся ненужными и почти безразличны порицания, потому что прошлого не изменить, а будущего может не быть в любое мгновение. Поэтому мне позволительно, я думаю, сказать несколько заключительных слов.

Подводя свой жизненный итог, я не испытываю особенного удовлетворения, хотя и не порицаю, не отказываюсь от мною сделанного: все или почти все в моих поступках имело достаточные и очевидные основания. В памяти возникают чаще грустные эпизоды прошлого, сожаления о неиспользованных возможностях и незавершенных делах, а не картины противоположного рода. Хотя в то же время холодный разум спрашивает: а были ли возможности выбора существенно лучше избранных? И память услужливо восстанавливает события жизни, которые принесли духовное удовлетворение и радость.

Наиболее увлекательным и памятным в моей научной деятельности было исследование первичной структуры валиновых транспортных РНК и «разрезанных молекул». Особенно последнее: идеи, методические подходы, там использованные, предвосхищали ту молекулярную инженерию (наследственных молекул, белков), которая сейчас так разнообразно и интересно развивается. И в самом деле - идея "разрезанных молекул" включала не только сборку фрагментов тРНК, но также их укорачивание; в дальнейшем планировалось наращивание и замена отдельных нуклеотидных звеньев. Этот подход породил бы целое направление, но он остался (по крайней мере для меня) эпизодом и не более. Став академиком-секретарем отделения, я был увлечен возможностями развития генетической инженерии в стране и сознательно предпочел именно этот путь. Возраст понуждал меня торопиться и ограничивал

мои силы - на все, что меня привлекало, их уже не хватало. Теперь, когда все ушло в прошлое, мне жаль, что свои замыслы я принес в жертву "общему благу", которое, как известно, редко вознаграждается. На этом примере можно понять, что на склоне лет я иначе оцениваю свое прошлое, чем в момент его свершения.

Еще одно замечание о моей научной деятельности. Я уже упоминал о том, что предпочитаю и люблю работать собственными руками. Но только все эксперименты с АТФ дышащих эритроцитов птиц я сделал собственноручно; в экспериментах с валиновыми транспортными РНК я выполнил свою долю ручного труда, а все остальное было сделано руками моих сотрудников, моими были - мозги и перо. Вот соотношение склонностей и действительности.

Вместо существования, согласного с моими взглядами и потребностями, я оказался увлеченным бурным потоком жизни и был, впрочем, как и все мое поколение, игрушкой могущественных событий -войн, революций, социальных потрясений и идеологических крайностей. Внешние события диктовали поведение, влияли на психологию, но не подавляли полностью духовную личность и индивидуальность. Несмотря на все драматические события, всегда оставалась, хотя и не широкая, возможность проявления своего "я" и действий, ему соответствующих. Это удавалось не только благодаря настойчивости, но также и потому, что несмотря на все ухищрения деспотической власти построить жизнь каждого по строго заданной поведенческой схеме, всегда оставались экологические ниши для инакомыслящих. Эту нишу приходилось, впрочем, искать, а иногда и создавать.

Компромиссы, как мне кажется, не переходили у меня за черту моральной дозволенности, хотя мое вступление в КПСС можно понимать по-разному. Я не могу себя упрекнуть в том, что я что-то делал ради карьеры или материального благополучия. Обычно мною руководили прежде всего научные интересы или стремление к деятельности, полезной для общества и человека. Последнее, т.е. добро, адресованное конкретной личности, было благостным стимулом моей врачебной деятельности и приносило моральную поддержку в трудные минуты.

Как-то один мой собеседник поинтересовался, почему я не стал диссидентом. Я ему ответил, что диссидентами, по моему мнению, становятся особые натуры. Я по своей природе не обличитель, не искатель правды, не проповедник, не заговорщик, хотя и объявлен был членом террористической подпольной организации. Единственная приемлемая для меня форма деятельности — это созидание что-то положительного и реального, полезного для родины, общества, человека. Иначе я действовать не могу и не хочу.

В моей научной деятельности была своя логика, хотя не всегда полностью соответствующая моим идеалам. В последние годы начала проявляться поспешность, стремление охватить все, казавшееся интересным: годы уходили, и я торопился жить.

Научно-организационной деятельностью я занимался почти два десятилетия. Не было ли это суррогатом научной активности, действи-

тельно стоящим делом? Это делалось не ради почестей и денег, но было проявлением склонности к полезной, посильной для меня деятельности.

О своем 17-летнем отрыве от науки я уже говорил. Я был рядовой жертвой политической борьбы, страстей, пороков и преступлений в нашей стране и не более того: обитатели Советского Союза напоминали crocodile birds⁹, которые имеют обыкновение посещать пасть крокодилов, но иногда эта пасть захлопывается. Так случилось и со мной. Справедливость и нравственность определялись в нашей стране обязанностями перед государством и КПСС, полезными для построения социализма, по официальной терминологии. Людей не жалели. Лев Толстой по поводу идеи общего блага говорил, что ради самого себя вы не решитесь убить человека, ради ближнего это уже легче, а ради "общего блага" — убивают тысячами.

Естественно заключить воспоминания ответом на вопрос, был ли счастлив их автор. Только в редких случаях (а может быть, никогда) вся жизнь предстает в воспоминаниях сплошной радостной песней. Большей частью речь идет о различных по временной протяженности состояниях, которые в самосознании человека составили противовес горю, лишениям, горьким ошибкам. Они только эпизод его жизни.

Счастье в понимании моем — это не элементарная удовлетворенность материальными атрибутами жизни, достаток, комфорт, привлекательное служебное и общественное положение - все это было в моей биографии, но не это главное.

Счастье — это прежде всего состояние духа, гармония своего внутреннего и окружающего мира. Его предпосылка — интуитивное ощущение и осознание ценности и исключительности жизни и ее проявлений. Поводом для такого состояния могут быть кратковременные, случайные, даже незначительные на первый взгляд события. Минуты, часы счастья ко мне приходили иногда в условиях, которые, казалось, ему никак не благоприятствовали.

Счастье — состояние духа, не требующее логики и анализа, нечто стихийное. В этом понимании содержатся элементы иррациональности, но, по моему убеждению, материальности мира не противоречат ни его иррациональность, ни его духовность.

В итоге, отвечая на поставленный вопрос, я должен сказать: судьба не обошла меня — она даровала мне и счастливые мгновения. Жизнь оказалась, однако, сильнее личности в большинстве ситуаций. Я редко обращался к Библии, но теперь в минуты раздумья, иногда это делаю. Одна из прочитанных страниц принадлежит Экклесиасту - проповеднику. Он говорит: "Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы спутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них" (Библия. М.: Изд. Моск. Патриархии, 1968. С. 623, 9, 12).

70 лет господства Коммунистической партии в России не создали процветающего и морально здорового общества. Это не произошло не только в прошлом, но не возникло и теперь, после событий 1985 г.

Устранение репрессивных механизмов сталинского времени немедленно повлекло за собой чудовищный рост преступности, незаконного обогащения, коррупции, грязной политики, лжи и т.п. Вскоре после революции 1917 г. еще сохранялись какие-то следы социальных идеалов конца прошлого столетия - начала этого. Сейчас в них никто, я думаю, не верит.

На этих печальных нотах приходится заканчивать мои воспоминания, но тут ничего не поделаешь - это реальность, с которой не расстаешься ни на один миг, даже когда, заканчивая эту рукопись, кладешь на письменный стол свое рабочее перо.

17 сентября 1993 г.

Академик А.А. Баев

Е.В. Баева

ТРУДНЫЕ ГОДЫ

Огромное счастье выпало на долю А.А. Баева, что его судьба пересеклась с линией жизни Владимира Александровича Энгельгардта. С того дня, когда он пришел к Владимиру Александровичу Энгельгардту аспирантом, потом в лабораторию Института биохимии в Москве и, наконец, через 17 лет вернувшись в науку (благодаря неустанным стараниям Владимира Александровича), Александр Александрович не имел, да и не хотел иметь права на поблажку; он весь свой ум, волю и силы употребил служению науке, чтобы Энгельгардту не было досадно и стыдно за него и не возникало ощущение, что он ошибся в нем.

Владимир Александрович Энгельгардт не тащил за руки своих учеников, полагаясь полностью на их природные данные, работоспособность и самолюбие (в хорошем смысле этого слова); его помощь всегда была тактичной - он радовался успехам и не упрекал за ошибки. Владимир Александрович был эталоном благородства, интеллигентности, доброжелательности, глубокой культуры, душевной и внешней красоты. Это был тот тип человека, при контакте с которым каждый, как мне кажется, хотел в чем-нибудь походить на него. И я уверена, мо для Александра Александровича с первых дней его знакомства с Владимиром Александровичем Энгельгардтом не было лучшего примера для подражания.

В своих воспоминаниях о самых трудных годах в жизни нашей семьи и не раз еще буду писать о Владимире Александровиче Энгельгардте и М плице Николаевне Любимовой-Энгельгардт, так как только благодаря их моральной и материальной поддержке и я, и дети, и вся семья в целом избежали мучительных тягот и возможных трагедий.

Извилист и непредсказуем путь Судьбы человеческой. Эта "дама" бежит впереди тебя, как бы указывая путь следования. На развилке дорог останавливается, пропуская тебя вперед, и терпеливо ожидает, какое направление ты выберешь. Иногда она останавливается на прямой и ровной дороге и опять пропустит тебя вперед — это знак

непредвиденной беды, и она стоит за твоей спиной до тех пор, пока ты не справишься с обрушившимся на тебя несчастьем.

В августе 1941 г. я с первым мужем (инженером-геофизиком Дмитрием Германовичем Косякиным) и двухлетним сыном Юрой возвращалась в Москву из трехлетней геофизической экспедиции на Таймыр. Наш океанский пароход вместо того, чтобы плыть на запад, взял почему-то курс на восток до Медвежьих островов. По пути следования он везде забирал зимовщиков. Когда мы приплыли в Игарку, на палубу поднялся военком¹. Переписав по паспортам всех мужчин и нескольких женщин, он сообщил, что Германия напала на Советский Союз и обязал всех включенных в список через три дня (для устройства семей, у кого они были) явиться в военкомат, имея при себе... Это был оглушающий удар! Через три дня ожидавший мобилизованных речной пароход увез всех в Красноярск, оттуда эшелоном в Москву, и через две недели! офицеры были уже отправлены на фронт. Через 20 дней мой муж погиб в бою под Смоленском - ему было только 28 лет...

За три дня он успел найти мне с сыном комнату (в Новой Игарке), оплатил ее за год вперед, оставил нам часть денег, остальные положил на книжку на мое имя (деньги оказались арестованными до конца войны). Я быстро устроилась на работу управделами Игаркторга (в Старой Игарке) и нашла для сына очень хорошую пожилую няню, эвакуированную из Мурманска. Между работой и моим жильем было 4 км, следовательно, мой ежедневный путь был равен 8 км по дощатому "тротуару" вдоль забора знаменитой Игаркской лесобиржи с одной стороны и реденькой лесотундрой — с другой. Особенно тяжел был этот путь зимой: темно (редкие фонари на лесобирже), мороз, ветер, а руки заняты обедом из столовой и сумкой с молоком и продуктами для сына. Я накидывала на голову большой шерстяной плед и, ориентируясь по носкам валенок, ощупью проделывала обратный путь. А еще была забота о покупке и доставке дров и снабжении водой из речки, протекающей под крутым обрывом, поднимаясь по которому, я часто падала вместе с полными ведрами вниз.

Осенью 1943 г. я решила перебраться в Норильск, где жизнь и возможность устройства на работу были несравненно лучше и зарплата выше. Норильский никелевый комбинат был известен на всю страну, так как снабжал фронт и государственную казну никелем и цветными металлами, добывал уголь для местной промышленности, учреждений и для иностранных судов, приходивших в Игарку за лесом. Попасть в Норильск с сыном и няней стоило мне большого труда, так как он был поселком закрытого типа, где не хватало жилья для вольнонаемных. Прожив несколько дней в Дудинской гостинице, я через фильтрационный пункт пробила пропуск только себе и получила обещание утрясти вопрос с жильем. Поселили меня к женщине с ребенком, которая уезжала в Мончегорск. На работу приняли старшим инспектором управделами, а позднее перевели на должность заведующей машинописным бюро комбината. Имела благодарности, премии и медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."

Л.А. Баева по этапу привезли в Норильский лагерь из Соловецкой тюрьмы особого назначения (СТОН) в начале сентября 1939 г. Около полутора месяцев он был на общих работах - долбил промерзший грунт под фундамент очередного завода. Из-за нетренированности за два года сидения в Соловках он стал быстро терять силы и не мог давать нужную выработку, что отражалось на и без того скудном пайке. Однажды в эту группу заключенных пришел кто-то из администрации лагеря и спросил: "Есть тут врачи?!" Александр Александрович отозвался и уже на следующий день был направлен в больницу 3-го лаготделения врачом, а несколько позднее переведен в профилакторий для доходяг на Медвежьем ручье. Здесь он жил в "собственной" брезентовой палатке, обложенной кубами выпиленного снега, на 40-градуном морозе. В бараке для больных был чугунный камелек, в котором день и ночь тлел уголь.

Как принято в среде заключенных, в каждом вновь прибывшем этапе все начинают искать своих родственников и знакомых. Так и заведующий и одновременно хирург больницы для вольнонаемных, расконвоированный заключенный В.Е. Родионов через какое-то время узнал, что в лагере врачом работает А.А. Баев, его однокашник по Казанскому университету. Он немедленно обратился к начальнику комбината А.А. Завенягину с просьбой прислать в больницу прекрасного терапевта широкого профиля, нужда в которых в Норильске была весьма острой. И вот в начале января 1940 г. А.А. Баев был направлен в больницу для вольнонаемных, где проработал до нашего отъезда из Норильска в 1947 г.

Александр Александрович заведовал в больнице терапевтическим, детским и инфекционным отделениями. Последнее находилось в другом конце поселка. Одновременно был анестезиологом или ассистентом при сложных операциях, диетологом и ночным дежурным врачом больницы; организовал рентгеновский кабинет и был при нем рентгенологом, заведовал молочной кухней (с предварительным обучением персонала), занимал должность ответственного секретаря научно-методического бюро при санитарном отделе комбината; читал лекции на медицинские темы по радио для жителей Норильска. Кроме того, устраивал семинары, лекции и консультации для "ленивых" врачей, которые довольствовались полученными в давнее время знаниями и не любили заглядывать в большую и очень хорошую медицинскую библиотеку в самой больнице. Чтобы не носить из лагерной зоны заразы, Александра Александровича поселили в больнице в маленькую каморку с вытяжной трубой из больничной кухни, которая создавала у него иллюзию жарких дней на Волге. К счастью, в больнице были душ и ванна. Слава о враче А.А. Баеве быстро распространилась по всему Норильску. Начальство оценило новое приобретение и дало команду на патронирование семей

начальства. Посыпались благодарности, премии, очаровательная памятная шкатулочка от жены начальника комбината. И как апофеоз - сокращение лагерного срока на три года "за отличную работу и примерное поведение" (как школяру!). Увы, таков был канцелярский стиль... Освободили его от лагеря 22 апреля 1944 г. Но за ним осталось пятилетнее поражение в правах до 1949 г.² и до конца войны его n- должны были отпускать из Норильской больницы. В утешение он получил медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".

31 мая 1944 г. произошла трагедия с моим пятилетним сыном³, в которой нельзя винить няню: виновница - слепая случайность. Я оказалась с ребенком в детском отделении больницы.

На следующее утро в палату вошел врач А.А. Баев... Я почувствовала - вошла Судьба! Положение сына оказалось безнадежным и на третьи сутки он умер... Александр Александрович занялся необходимыми бумагами, выписал мне бюллетень, подобрал лекарство, я ни на что не реагировала — глаза застилали слезы. Он что-то говорил мне тихим успокаивающим голосом, но я не слышала его, улавливая только интонации. Он вызвал сестру проводить меня до дома. Через неделю я пошла в больницу продлить больничный лист. Как только Александр Александрович зашел в ординаторскую, я заплакала и не потому, что он не смог спасти моего ребенка — я понимала всю безнадежность ситуации, — а потому, что он был свидетелем его смерти. Александр Александрович опять ласково утешал, сочувствовал, уговаривал не сидеть дома, а все время быть на воздухе. Потом, внимательно посмотрев на меня, поднял телефонную трубку и позвонил моему прямому начальнику: «Екатерина Владимировна срочно нуждается в двухнедельной путевке в дом отдыха на "Ламу", если вы хотите, чтобы она скорее вышла на работу». Через два дня мне принесли путевку, и я улетела. Все дни бродила по окрестностям "Ламы" - "Северной Швейцарии", как ее называли, и, вернувшись, приступила к работе.

Была середина июля. Однажды утром около своего дома — двенадцатикомнатного барака - я увидела Александра Александровича, и мы пошли с ним вместе, так как больница и управление были почти рядом, на одной улице. Бывало, что и вечерами он поджидал меня около больницы и провожал до дома. Постепенно мы привыкали друг к другу. Односложные разговоры сменились беседами. Он оказался очень приятным и легким собеседником - живым и остроумным, легко подхватывал любую тему разговора, и голос его - мягкий и негромкий - действовал успокаивающе. Ходил он в лагерном ватнике, кепке, в старых ботинках и довольно поношенном черном костюме. Был уже конец августа, и я как-то спросила: "Александр Александрович, почему вы не закажете себе приличную одежду?" С несвойственным ему в таких делах педантизмом он совершенно серьезно начал перечислять все, что заказал и закончил торжественно - даже фетровую шляпу! Мы оба рассмеялись...

"Между прочим, мы соседи, - сказал он. - Вот за озером двух-

этажный деревянный дом. Как только я освободился из лагеря, мне дали на втором этаже прекрасную комнату, скромно обставленную, но с телефоном."

В середине сентября Александр Александрович попросил разрешения зайти ко мне. Я разрешила. И вот впервые вижу его без камуфляжа (халат-шапочка, ватник-кепочка) и вообще спокойно и прямо era разглядываю. Приятное моложавое лицо, несколько застенчивая улыбка, замечательно чистые и яркие большие голубые глаза и совсем седая голова... Наши отношения становились все более естественными и непринужденными. Мы стали чаще встречаться: в плохую погоду сидели у меня, в хорошую гуляли и говорили... говорили... говорили: детство, юность, женитьба, его сын, которого Александр Александрович не видел с 1935 по 1947 г. (он был "оккупирован" бывшей женой и отчимом, письма сыну не передавались даже после освобождения отца из лагеря). Я рассказала о гибели моего мужа на фронте в декабре 1941 г., о нашей зимовке на Таймыре, о сыне и пр. и пр. - одним словом, мы узнавали друг друга. Я была очарована его умом, веселостью, иногда мальчишеством, его тактом, добротой и обворожительной улыбкой. Это был необыкновенный по своей природе человек. Я встречала в своей жизни и умных, и красивых, и порядочных, но все же что-то в них настораживало, а в Александре Александровиче все располагало к нему — он обладал редким обаянием.

В сентябре я решилась спросить его о 1937 г. Все происшедшее было настолько чудовищным, что от его рассказа меня била дрожь, а он тихим спокойным голосом без видимого волнения начал свой рассказ. "Я работал в 1937 г. старшим научным сотрудником в лаборатории В.А. Энгельгардта и одновременно ученым секретарем Института биохимии АН СССР. 30 апреля 1937 г. ночью меня разбудил незнакомый мужской голос. Мне протянули две бумажки - одну на обыск, другую на арест. Это было столь неожиданно и нелепо, что я даже не успел испугаться и только плачущей маме сказал, что скоро вернусь. Увы, я ее больше никогда не видел. Она умерла в 1938 г. в сырой подвальной комнате, выселенная из квартиры, от воспаления легких", - в глазах блеснули слезы, и он надолго замолк... Я попросила прощения. Потом он продолжил: «Одним из тяжелейших ударов был этот неожиданный арест: стыд, обида, непонимание происходящего, тревога за маму, разрушенные надежды на защиту диссертации и... все же уверенность, что эта ошибка. Обыск, конечно, ничего не дал. Повезли в Бутырскую тюрьму; обитатели камеры показались мне истинными преступниками — одутловатые, заросшие щетиной лица являли страшное зрелище. Скоро и мой вид был схож с их видом. Камера перегружена, арестанты разнокалиберные (много шпаны). Здесь я прошел "краткий курс тюремного университета". Ко мне подсел некто Пятков - администратор Московского автомобильного завода и преподал урок поведения, за что впоследствии я был ему очень благодарен. Наш разговор:

— Ну, а вас, Александр Александрович, за что посадили?

— Нe знаю.

— Анекдоты, небось рассказывали?

— Нет. Анекдоты иногда слушал, но не рассказывал и не запоминаю.

— Может быть, высказывали какие-нибудь предосудительные идеи?

— Не высказывал и был далек от политических интересов.

— Возможно, у вас есть какие-нибудь недоброжелатели - могли донести?

— Нет у меня недоброжелателей.

— Вы член партии?

— Беспартийный.

— Кто-нибудь из ваших знакомых был арестован?

— Разве только В.Н. Слепков, в семинаре которого я состоял, будучи аспирантом.

— Ну вот, вас из-за этого и арестовали. Теперь вас обвинят в том, что вы были участником подпольной организации.

Я обиделся и два дня с Пятковым не разговаривал. Он подсел ко мне сам и возобновил разговор, сказав, что он не думает, что я был членом подпольной организации, но, наверняка, именно в этом меня будут обвинять. Пятков рассказал мне, что сейчас происходит, и объяснил, как ведут следствие. Он предостерег меня от подписывания протоколов с признаниями, которые мне будут подсовывать, от наговоров на себя, потому что "тот, кто наговорил на себя, легко оговорит другого или других..."

В заключение Пятков сказал: "Никаких надежд на выход из тюрьмы у меня нет, как нет их ни у кого из сидящих здесь сейчас". Последние его слова были для меня тяжелейшим ударом, и я несколько дней был сам не свой, но затем смирился со своей судьбой — что было делать? Еще раз скажу, что Пяткова я вспоминаю с величайшей благодарностью: он лишил меня иллюзий, но зато укрепил дух. Я решил твердо, что оговаривать себя и других не стану ни при каких обстоятельствах (еще не зная всего набора вымогательств признаний), а потом я получил представление о том, какие трюки применяют следователи. Таким образом, я был уже достаточно подготовлен к жестокому бедствию, которое велось в Казанской тюрьме, куда меня вскоре привезли. Все истерические выпады моего следователя Царевского, угрозу пистолетом, вопли, ночные допросы и, наконец, карцер за то, что я не подписал ни одного листа допросов, отвечал односложно: "Да", Нет", никого не оговорил и не подтвердил его провокационных ловушек, я перенес довольно "легко"... Я ходил к следователю в пальто, в карман которого клал два кусочка сахара, и когда чувствовал, что истощаются физические силы, незаметно подбрасывал в рот сахар. Мое следствие шло тогда, когда дело было фактически закончено, обозначено, и все были уже допрошены — я "опоздал". Это меня в известной степени спасло, так как я был последним "винтиком". Правда, мне устроили одну очную ставку, но это ни к чему не привело. В карцере меня не раздели и оставили даже пальто. После следствия

меня вернули опять в Бутырскую тюрьму. Пяткова, к сожалению, я уже не застал.

Затем перевели в Лефортовскую тюрьму, где был короткий суд, на котором я отрицал все выдвинутые против меня обвинения и повторил, что не подписал ни одного листа сфабрикованных допросов. Однако суд вынес жестокий приговор - 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Я впал в шок и с этого дня начал седеть... После суда отправили во Владимирскую тюрьму, где формировали этап в Соловецкую тюрьму особого назначения СТОН⁴. Интеллигентная публика была сильно разбавлена урками, которые могли избить, что-либо отобрать или просто своровать, изъяснялись только на своем жаргоне. Мне опять повезло - я сказал, что я врач, и ко мне урки не стали предъявлять никаких требований — в лагерях и тюрьмах уважают врачей. Но общая атмосфера была ужаснейшая. Я старался утешить себя тем, что меня не приговорили к расстрелу, а ведь пятиминутный "суд" мог это спокойно огласить. Так что я пока жив и должен быть этим доволен.

Потом опять этап и в трюме огромной баржи путешествие на Соловки. И вот я - член (без своего согласия на это звание) подпольной террористической организации молодых бухаринцев, возглавляемой В.Н. Слепковым, которая была придумана НКВД как подготовка к процессу над Бухариным, Рыковым и др., чтобы доказать, что названные лица покрыли весь Советский Союз сетью подпольных организаций - "мирно" плыву в Соловецкий лагерь.

В ноябре 1937 г. нас высадили в холодную, ветреную лунную ночь на пустынный каменистый берег, где после приема заместитель начальника лагеря отобрал у нас собственную одежду и выдал тюремную форму.

Кельи Соловецкого монастыря были капитально и добротно переделаны в небольшие камеры. Эта добротность наводила на мысль, что здесь придется провести все 10 лет... В этой обстановке нужны были моральная стойкость, твердость духа и, по возможности, сохранение физического и, самое главное, психического здоровья. Необходимо избежать воспоминаний о прошлом. Будущее совершенно непредсказуемо. Настоящее утомительно, монотонно и отупляюще. Дни разнообразились только частыми обысками, придирками надзирателей, вызовом кого-нибудь из сокамерников к начальству (меня ни разу не вызывали), баней, лавочкой, выдачей двух книг (по каталогу), тетрадей (на обмен), карандаша и очень редко весточек от мамы в виде маленьких денежных переводов. Общение внутри камеры ограничено из-за боязни доносов, различий в культурном уровне, характерах и личных чертах сокамерников.

Надо было спасать свой разум, духовный мир и интеллект - иначе наступит деградация личности. Я поставил перед собой цель - ежедневная умственная тренировка, в ней все спасение! Для этого я выбрал занятия высшей математикой (решение задач) и иностранными языками: немецким и французским (составлял для себя словари). Один

словарь случайно у меня сохранился. Для души была беллетристика. К великому моему счастью, выбор книг был достаточно широк. Постоянные занятия почти полностью отключали меня от окружающей среды, воспоминаний, дум о будущем. Полное погружение в себя и дело, которым я был занят, делали меня иногда даже счастливым. Это спасало от рутины существования, сохраняло работоспособность мозга и нервную систему на будущее. И так все два года!

Чтение беллетристики я начал с книги об узниках Шлиссельбурга (Алексеевского равелина). Поучительной для меня была судьба Николая Морозова. Больной туберкулезом, он провел в заточении 21 год (!) и выжил благодаря созданию своего замкнутого мира и постоянного умственного труда. Он был освобожден в 47 лет и дожил до 64. Углубившись в работу, я несколько успокоился. Меня не расстреляли, жизнь продолжается, и я становился фаталистом, положившись на судьбу! У меня стал формироваться новый характер. Прочел стихи Уиткина, "Божественную комедию" Данте, "Сказание о Роланде". "По ком звонит колокол" Хемингуэя, Диккенса, Гюго, много книг на немецком и французском языках и др.

Однажды была дана команда: "Всем покинуть камеру". У меня на миг сверкнула мысль — неужели расстрел? Но это было новое звено, новый поворот в моей жизни — путь в Норильск. Нас погрузили на баржу. Пронесся слух, что еще могут всех утопить, так как такие случаи бывали, когда заключенных вывозили в море и там отправляли на дно, но эта трагедия нас миновала. Вот, кажется, я все Вам рассказал».

Мы долго молчали. Каждый думал о своем. Я поражалась силе его ноли и характера, целеустремленности и вере в жизнь, и все это на краю гибели в любой момент, а он поставил перед собой цель - выжить наперекор судьбе. А сейчас эта необыкновенная личность, достойная глубокого уважения, сидит спокойно рядом со мной, слегка улыбаясь, — доступный, расторможенный, простой, добрый и ... седой человек.

— Вы знаете, Александр Александрович, сейчас нам надо расстаться. Я так взволнована Вашим рассказом, что не смогу переключиться ни на какую другую тему. Спокойной ночи!

Мне было его очень жалко. И еще я поняла, что спокойствие, с которым все это было рассказано, чисто волевое, так как не может человек в самом расцвете сил и лет с его феноменальными способностями спокойно относиться к своей исковерканной жизни и, может быть, погубленным возможностям.

В конце сентября выдался теплый тихий вечер и мы с Александром Александровичем отправились в дальнюю прогулку. Вернулись поздно. Он, как всегда, проводил меня до дома и пошел к себе. Я открыла свою дверь и обнаружила, что в раме нет стекол, а в комнате пустота! Кинулась догонять Александра Александровича, он уже поднимался на крыльцо своего дома.

— Александр Александрович, меня обокрали!

— Неужели?! Ну, пошли к Вам.

Он прежде всего заткнул ватником дыру в раме.

— Вот видите, и ватник пригодился!

Сходил за углем, растопил плиту, и мы стали отогреваться пустым кипятком из поллитровых банок (посуда тоже вся исчезла). Потом сделали ревизию. Что было украдено, перечислять долго, а вот что осталось: в шкафу - старые туфли с галошами (ходить за углем) и зонтик; на плите - одна маленькая кастрюлька; в тазу - замоченная для стирки скатерть; постель со снятым бельем. Я осталась в босоножках, легком платье и шерстяной кофточке. Из пропавших вещей мне больше всего жаль чемодана с одеждой, игрушками и книжками сына, с множеством наших фотографий, сделанных на зимовке, письмами, документами - "разбойнички" все это предали огню. На следующее утро Александр Александрович прислал ко мне больничного плотника, который застеклил окно. Я подала заявление в Уголовный розыск (начальник Пугач — много говорящая фамилия!) и позвонила в отдел снабжения о необходимости помочь мне с экипировкой. Велика была моя подавленность после череды трагедий, которые с 1941 г., обрушивались на меня... И если бы не моральная поддержка Александра Александровича... Я уже думала, что теперь надо убить себя и на этом все беды кончатся... Через три дня пошел снег с дождем и подул северный ветер. Я с ужасом думала, как мне добираться на работу. Выхожу на крыльцо и вижу "кабриолет" на рессорах и с поднятым верхом, а около стоит Александр Александрович с вожжами в руках.

— Екатерина Владимировна, садитесь!

Так Александр Александрович и возил меня 5 дней на работу и с работы в этом "парадном" больничном экипаже, пока отдел снабжения меня не одел. Как Александр Александрович договорился с заведующим больницей, я никогда его не спрашивала, но только он имел очень довольный и гордый вид, а я готова была провалиться сквозь землю! Усилия Пугача ни к чему не приводили, пока я сама совершенно случайно не потянула за ниточку, после чего Пугач развил бурную деятельность, и ко мне вернулась незначительная часть вещей. Оказалось, что все украденное находилось в доме напротив Уголовного розыска (лучшее место хранения!) у главаря шайки, который, будучи заслуженным машинистом, отвозил все в Дудинку и там продавал.

В середине ноября я с Александром Александровичем сидела в пустой комнате по уже установившейся привычке у топящейся плиты, когда он совершенно неожиданно объяснился и сделал мне предложение, начав его с шутки: «Поскольку мы с вами сравнялись в "богатстве", мне не зазорно говорить с вами об этом, а то я чувствовал себя нищим студентом». Настроение у меня было кислое, тема разговора внезапна, и я пустилась в рассуждения: «Я благодарна и дорожу вашим расположением, но не играет ли свою роль во всем, что вы высказали, эйфория вашего недавнего освобождения? Не ошибаетесь ли вы в своих чувствах и в своем выборе? Мы с вами не двадцатилетние и нужно быть осмотрительными, чтобы не наделать непоправимых ошибок. Я чувствую себя перед вами "приготовишкой". Вы интеллектуал,

эрудит, слава о вас гремит по всему Норильску, больные и выздоравливающие не устают вас благодарить — это ваш счастливый мир. Диапазон ваших познаний, интересов не только профессиональных, но в любой области, какую ни затронешь, необычайно широк. Вы всегда исчерпывающе осведомлены, обладаете уникальной памятью, уж я не говорю о вас как о враче. Что я по сравнению с вами? Простая служащая и "приземленная" женщина, которая не может блеснуть перед вами своими достоинствами. Вам нужна женщина-эрудит. Боюсь, что наш союз будет "зоологическим" - лебедь и черепаха. Моя роль в нашей жизни всегда будет очень скромной, а наш союз для меня ущербным».

В ответ получила отповедь в той же тональности: "Мне доставляет радость общение с вами, и это никакая не эйфория! Зачем вы уничижаете себя, отказываясь от своих достоинств?! Ваши интеллигентность, начитанность, чувство собственного достоинства, сердечность, доброта, отзывчивость, уважение окружающих, даже начальства, что видно по тем премиям и поощрениям, которые на вас сыплются как из рога изобилия, вы ни в чем никогда не встречаете отказа, ваши внешность и манера поведения достойны подражания, - все это присуще только вам. Вы стали для меня действительно дорогим и близким человеком, и я бы хотел пройти свой жизненный путь именно с вами, опираясь на руку друг друга. Или я в чем-то ошибаюсь?! А что касается интеллекта, то и вас Бог не обидел, но жена-интеллектуалка - сохрани и помилуй! - не всегда хорошая жена.

Что касается популярности и благодарности - это приятные моменты и жизни, но не главные. И вы не очень скромничайте. Ваш приезд в Норильск был замечен; говорят о людях, которые за вами ухаживают, а еще говорят, что вы гордячка, недотрога, перебора. Так что же говорить о моей профессиональной популярности после этого? Давайте не будем больше заниматься моралью. Мое чувство к вам искренно и честно, будьте и вы так же честны и искренни. И не завидуйте моей популярности! Чем бы я ни занимался, как бы меня ни хвалили, для меня самым главным и дорогим в жизни будете вы и семья. Да, за нашими спинами много горя и тягот, в этом вы правы, но тем крепче должен быть наш союз. Я сейчас уже не могу думать только о себе, простите, но я думаю о нас обоих..."

Я, конечно, немного слукавила. Он же не мог не видеть, что каждая встреча с ним для меня праздник, что я давно уже была очарована им. Одним словом, я полюбила его...

— Александр Александрович, закончим на этом наш разговор. Я думаю, что мы сегодня очень серьезно и о многом поговорили. Дайте мне возможность все осмыслить. Спокойной ночи!

20 декабря 1944 г. я переехала к Александру Александровичу.

И вот судьба привела меня к дороге, по которой я полстолетия шла с любимым и любящим человеком, человеком редкого таланта, силы воли, мужества, благородства и верности. Путь наш был труден, но мы не разжали своих рук на этом долгом пути. Благодарю свою судьбу за

этот подарок! Но почему мы не ушли из этой жизни вместе?! Что теперь может ждать меня, кроме глубокой тоски?!

Перед новым 1945 г. Александр Александрович показал мне полученное от Владимира Александровича Энгельгардта очень теплое письмо, в котором он поздравлял Александра Александровича с досрочным освобождением из лагеря и между прочим спрашивал, как он относится к своему возвращению к научной деятельности? Кстати, у Владимира Александровича сохранился экземпляр кандидатской диссертации Александра Александровича, которую он написал в 1937 г. В.А. Энгельгардт считал, что если ее "освежить", то она вполне сохранит свою актуальность. В этом Владимир Александрович был готов ему помочь, а после защиты мог бы предоставить Александру Александровичу работу в Ленинградской лаборатории в Институте физиологии им. Павлова, где директором был академик Л.А. Орбели.

"Как ты на все это смотришь?" - спросил меня Александр Александрович. Мое сердце сжалось от тревожного предчувствия, но я уже отдала себя "на заклание"! "Прежде всего, тебе нельзя жить в Ленинграде и Москве и вообще в столицах с твоим поражением в правах в течение 5 лет. И комбинат тебя не отпустит: с такими специалистами, как ты, легко не расстаются". - "Но в принципе?" - И, понизив голос, добавил: "Катенька, я не могу жить без научной работы...".

Пока я читала письмо Владимира Александровича Энгельгардта, я чувствовала, что Александр Александрович пристально следит за выражением моего лица, а когда я взглянула на него, то мне стало ясно, что наука — это его страсть, мечта и тот водораздел, который рано или поздно образуется между ним и семьей, но возражать ему бесчеловечно и жестоко...

Ответ его Владимиру Александровичу был чрезвычайно взволнованным, в тоне бурного ликования. Если бы возможно было осуществить предполагаемый замысел, то для него это подобно возвращению в Эдем! Все письмо сопровождалось многочисленными "Да!" и столь же многочисленными восклицательными знаками.

Все вечера Александр Александрович стал просиживать за ранее начатыми работами в области медицины, как бы готовясь к отъезду.

Это были работы:

1. "К вопросу о болезни крови на Крайнем Севере" (статья и доклад на конференции врачей в больнице комбината), 1945 г.;

2. "Справочник по питанию грудных младенцев" (издан и читался по 15 минут ежедневно по радио), 1945 г.;

3. "Электрические явления в атмосфере, в частности ионы" (доклад для врачей по метеорологическим данным по Норильску и "Ламе"), 1945 г.;

4. "Радиационные ресурсы Норильска" (доклад на конференции врачей), 1946 г.;

5. "О медицинском отборе кадров для работы на Крайнем Севере в связи с климатическим фактором" (совместно с доктором З.И. Розенблюмом). Издан в 1945 г.

Началось лето 1945 г. На июнь и июль Александр Александрович оформился врачом на "Ламу", а у меня был очередной отпуск, и месяц я взяла за свой счет (я ждала сына). Каким вниманием, любовью и заботой окружил меня Александр Александрович. Это была не жизнь, а "Песня песней"! Лето было замечательное, природа для Крайнего Севера сказочная: настоящий лес, огромное чистое озеро (правда, ледяное), окруженное невысокими, причудливой формы горами, грибы, масса брусники, абсолютно чистый воздух и рядом любимый и любящий человек.

15 августа 1945 г. у нас в Норильске родился сын Алеша. Александр Александрович был горд и счастлив. Он гулял с малышом, помогал мне возиться с ним, вставал к нему ночью и учил меня готовить смеси для прикорма. Нам дали двухкомнатную квартиру в новом доме.

Получили письмо от Владимира Александровича, в котором он писал, что «готов помочь Александру Александровичу в деле "освежения" диссертации и в получении разрешения на его поездку в Ленинград для защиты диссертации у академика Л.А. Орбели, и в устройстве на работу в свою ленинградскую лабораторию». Надо только, чтобы Александр Александрович информировал его о своем согласии и как за это дело взяться. Александр Александрович просил вызволить его из системы НКВД и добиться увольнения с Норильского комбината. Легко сказать! Первое, как потом выяснилось, было просто неразрешимо; второе встречало большое сопротивление начальника комбината Панюкова. Александр Александрович после каждого письма Владимира Александровича жил в состоянии лихорадочного ожидания. А я все время старалась несколько охладить его: - "Не надейся, что это скоро и благополучно разрешится. Поставь в известность В.А. Энгельгардта, что хлопоты эти весьма длительны и неприятны и могут быть даже опасными для него. Пусть он взвесит сначала свои силы, время и возможности, ведь эта затея похожа на пробивание лбом стены". Но мало кто в такой ситуации внемлет голосу рассудка!

К тому же Александр Александрович не сообщил, что по решению Военной Коллегии он имеет еще 5 лет поражения в правах и что ему нельзя проживать в сотне городов, надеясь, очевидно, что медаль и досрочное освобождение из лагеря автоматически снимут и поражение в правах. Военная Коллегия, если в нее обратиться, может только добавить, а не убавить срок, и с ней иметь дело так же опасно, как засовывать голову в пасть крокодила. Но А.А. Баев ко мне не прислушивался. Переписку с Владимиром Александровичем перестал показывать, чтобы не волновать, и парил в своих радужных надеждах и мечтах.

Между тем В.А. Энгельгардт стал пробивать для Александра Александровича разрешение на поездку в Москву - "для переговоров о будущей работе". В действительности имелась в виду работа над диссертацией. На эту поездку сроком в один месяц надо было получить разрешение начальника комбината. Прошения, разъяснения, телефонные разговоры, когда начальник комбината приезжал в Москву на

очередной съезд⁵, - все это делал В.А. Энгельгардт, и только в сентябре 1946 г. было получено милостивое разрешение на поездку в Москву на 1 месяц. Александр Александрович немедленно выехал.

С присущей Владимиру Александровичу добротой и заботой была подобрана вся нужная для работы литература, оставлены в полное распоряжение А.А. Баева домашний кабинет и домработница, которая его кормила, а сам Энгельгардт со всей семьей уехал в отпуск. Через месяц диссертация была "освежена" - учитель и ученик остались довольны!

Таким образом, для получения разрешения на поездку А.А. Баева на в Москву ушло целых полтора года. Начальник комбината должен был получить на этот вояж разрешение соответствующих органов. В свою очередь В.А. Энгельгардт посылал свои прошения в МГБ СССР⁶ и непрестанно информировал А.А. Баева телеграммами о том как идут дела. Сколько же сил, нервов и времени отняла эта затея у Владимира Александровича!

Александр Александрович писал В.А. Энгельгардту, что он боится за него, так как столь долгие и настойчивые хлопоты могут окончиться ими неприятностями для Владимира Александровича, не говоря уже о затрате сил и времени при его огромной занятости. На это письмо А. Энгельгардт не ответил.

А между тем 7 февраля 1947 г. у нас появилась на свет дочка - Татьянка. Александр Александрович, очевидно, взвесив все сложности задуманного плана, учитывая появление двух маленьких детей, полное благоустройство в Норильске, пишет В.А. Энгельгардту второе письмо с отказом: "Мне вряд ли стоит рисковать своим упроченным положением в Норильске. Мы получили хорошую двухкомнатную квартиру в новом доме, работа врача и рентгенолога дает мне полное удовлетворение, и я не уверен в своих силах и способностях плодотворно трудиться на ниве науки после столь долгого перерыва. Пусть все остается так, как уже сложилось. И Вам, Владимир Александрович, не надо больше тратить силы и время на пустые хлопоты..."

Я не знаю, успел ли В.А. Энгельгардт получить это письмо и была ли его телеграмма ответом на него или это простое совпадение, но в было следующее: "Защита 6 июля 1947 г. [в] Институте им. Павлова. Все согласовано". К этому времени появилось какое-то правительственное постановление о более широком доступе работников и к защите диссертаций и работе по специальности⁷.

А между тем у В.А. Энгельгардта не было передышки в хлопотах о делах Александра Александровича. Обращение к Л.А. Орбели с просьбой провести защиту в его институте, подыскание оппонентов - согласились С.Е. Северин и Е.М. Крепс - обращение в НКВД СССР за разрешением Баеву работать в Ленинграде и одновременно переговоры с Панюковым, чтобы он отпустил его на две недели в Ленинград для защиты диссертации.

К хлопотам о разрешении Александру Александровичу работать в Ленинграде по доброй воле подключился и академик Л.А. Орбели, как он сказал, "для веса". Он обращался в НКВД два раза лично и три раза вместе с В.А. Энгельгардтом (один раз даже непосредственно к Берии). А Владимир Александрович с начала 1945 по 1947 г. подал 18 ходатайств и просьб в различные инстанции (!!!), опасные и неприятные для него. Настойчивости, энергии и храбрости В.А. Энгельгардта можно только поражаться, особенно учитывая, что в это время он был очень занят, так как работал одновременно в Москве и Ленинграде. Но из НКВД пришел отказ. И тогда Владимир Александрович вспомнил о своей работе во время эвакуации на базе Академии наук во Фрунзе,

где у него сложились дружеские отношения с руководством и, заручившись поддержкой академика К.И. Скрябина, он едет во Фрунзе, организовывает там маленькую лабораторию с двумя сотрудницами и с вакантным местом для руководителя - А.А. Баева. Все было окончательно договорено!

От начальника Норильского комбината по согласованию с Москвой Александр Александрович получает разрешение на поездку на 10 дней в Ленинград для защиты диссертации.

Естественно, что от защиты Александр Александрович при всех обстоятельствах не мог отказаться и не имел права отказываться от работы во Фрунзе, зная о том, чего это стоило Владимиру Александровичу Энгельгардту. После защиты, которая прошла очень хорошо, В.А. Энгельгардт сообщил А.А. Баеву, что во Фрунзе надо перебираться немедленно, так как промедление может быть чревато неожиданностями.

Из Ленинграда Александр Александрович вернулся в угнетенном состоянии. Добился разрешения на отъезд из Норильска, чем доставил большое неудовольствие Панюкову, Родионову и вызвал огромное сожаление у тех, кто у него лечился. Через несколько дней он сказал мне, что мы должны уехать во Фрунзе с последним пароходом.

Я онемела... А у Александра Александровича уже начал меняться характер - он все больше углублялся в себя. И хотя был рад рождению дочки, но уже не уделял ей много внимания и только иногда в перерывах в своей вечерней работе брал ее на руки и ходил с ней по квартире, мурлыкая какие-то песенки. Понятно, что его одолевали мысли о будущей работе и о будущем нашей большой семьи, обо всех тяготах, которые лягут на наши плечи и на плечи бедного Владимира Александровича. Сложившиеся обстоятельства вселяли большую тревогу.

Мы молчали несколько дней. Наконец, Александр Александрович заговорил: "Раз я не смог отказаться от перспективы возврата к науке и ты меня поддержала, то теперь я, а следовательно, и ты обязаны оценить и отблагодарить Владимира Александровича Энгельгардта за его титанический труд в течение двух с половиной лет. Я своей самоотверженной работой должен доказать, что он не ошибся во мне. Кроме того, другой возможности вырваться из Норильска без такой большой поддержки, какую нам оказывает Владимир Александрович, у нас никогда не будет. Я понимаю, что для детей и тебя это очень тяжелая операция. Но пойми и меня! Я не могу отплатить Владимиру Александровичу Энгельгардту черной неблагодарностью за все, что он сделал для меня, а, следовательно, и для нашей семьи. Я должен честно сказать тебе, что мне больно расстаться с мечтой о возвращении к исследовательской работе, к которой я предназначен самой природой... Не горюй, не тревожься! Я надеюсь, что все окончится благополучно!.."

Сыну 2 года и 2 месяца, дочке 7 месяцев - все бросить, лишиться крова, сменить в одночасье Заполярье на крайний юг, проделав при этом путь в 5 тысяч километров и начинать все сначала. Боже! Дай

здоровья детям и силы мне! Все это похоже на кошмарный сон... Вот она судьба! Если бы я тогда знала, что это только начало горьких испытаний, могла ли бы я что-нибудь изменить? Нет! Любовь и горе на всех поровну!..

Последний морской пароход придет в Дудинку около 10 октября, а в сентябре 1947 г. оба ребенка заболевают тяжелой формой дизентерии. Александр Александрович находился один в комнате с детьми, а я обслуживала их через щель в двери, без конца все мою хлоркой, чтобы не свалиться самой. Понемногу собираюсь: что можно, продаю, занимаю на дорогу деньги, так как две поездки Александра Александровича в Москву и Ленинград съели наши сбережения. Я с 1946 г. не работала, а он уволился через месяц после защиты. Слышу, Александр Александрович по телефону кого-то просит найти женщину, которая за наш счет помогла бы нам добраться до Москвы, по телеграфу Александр Александрович договаривается с братом о том, чтобы занять на короткое время его квартиру в Москве (они всей семьей уезжают в советскую оккупационную зону в Германии).

Сын почти поправился, но парализованы ножки, а дочка была в очень тяжелом состоянии (на искусственном вскармливании). Я достала в дорогу для детей: рис, сгущенное молоко с сахаром, три банки отечественной мясной тушенки и несколько пакетиков сухой черники, 5 октября 1947 г. выезжаем из Норильска.

Первое "путешествие" по Союзу

Наш путь Норильск - Дудинка (ночь, 120 км по узкоколейке); 4 дня в продуваемой штормовым ветром гостинице в Дудинке; посадка в шторм на грузовой морской пароход (последний в эту навигацию); 5-метровая каюта судового механика (за дополнительную плату); военно-морская база в 100 км от Мурманска: далее открытой грузовой машиной в Мурманск (город на военном положении!); через 10 дней поездом в Москву.

Ночью до Дудинки почти умирающую доченьку я и спутница везли на большой подушке, держа ее за 4 угла на весу. В Дудинке жизнь в ребенке чуть теплится... "Дочку мы потеряем", - говорит мне бледный от горя и чувства вины Александр Александрович... О, Боже!

Шторм на Енисее продолжается. Приходит пароход. Посадка с причала. Когда лодку поднимает волна, бросаем в руки матросов детей, таким же образом перебираемся на пароход и мы (и 8 мест багажа). В каюте механика располагаемся так: дети "валетом" на импровизированном комоде-кровати, я и Александр Александрович на узкой скамье под иллюминатором - чтобы не упасть, он держится рукой за стойку, а я фиксирую свое положение, упираясь головой в привинченный к полу столик (из иллюминатора на меня временами капает пода), наша спутница на железном полу. Качка! Пищу детям варю на камбузе. Сами питаемся сухарями и кипятком. Пеленки стирают спутница или Александр Александрович. Я сушу их на перилах машинного отделения под вопли механиков. При выходе из Енисейского

залива на 3-й день дочка ожила!!! Рацион: рисовый отвар на разведенном сгущенном молоке, бульон из мясной тушенки и отвар сухой черники... В Баренцевом море ужасная качка, меня все больше поливает из иллюминатора, холодно, но снимает дурноту. Спутница готовит и кормит детей, Александр Александрович стирает и сушит пеленки. Пришвартовываемся на военной базе. Боюсь за Александра Александровича с его паспортом.

Ветер, изморось, открытый грузовик. Мурманск. Я с детьми и попутчицей устраиваюсь в гостинице. Александр Александрович до вечера гуляет и прокрадывается в номер, когда дежурная идет пить чай. Что он делает днем, что ест, я даже не спрашиваю. В ресторане вся еда готовится на рыбьем жире и весь город пропах им — есть невозможно. Детей кормлю размоченными в кипятке белыми сухариками с добавлением сгущенного молока, мы со спутницей пьем кипяток и едим черный хлеб с базара. Чем питается Александр Александрович, неизвестно. На третий день не выдерживаю и иду по шпалам искать пристанище. Снимаю 3 кв. м чистого пола в маленькой будочке железнодорожной рабочей. Устраиваю общее "лежбище" и собираю до кучи все семейство. Хозяйка покупает на рынке черный хлеб, я покупаю у браконьера морского окуня длиной с 7-летнего ребенка. Теперь мы все сыты и довольны - пьем юшку (рыбный отвар) и едим отварного окуня, у детей еще есть белые сухарики.

Когда мы приехали в Мурманск, я осталась сдавать багаж, а Александр Александрович ушел с Алешенькой прогуляться. Дочка, закутанная в одеяло, с замотанной шалью головенкой, осталась у меня на руках. Пока мы ждали своей очереди, у меня стали "отваливаться" руки и заболела спина. Я решила облокотиться на предполагаемые за мной перила и ухнула с ребенком в какой-то грязный песочно-каменистый ручей, пролетев не менее двух метров, при приземлении воткнулась каблуками в илистый песок и выронила дитя личиком прямо в эту грязь. Добрые люди вытащили ребенка, отшпилили мои каблуки из грунта, подняли меня наверх и... о, ужас! Все личико дочки, ротик, глазки набиты песком, мордашка исцарапана и, как потом оказалось в синяках. У меня была трехлитровая бутыль с кипяченой водой, общими усилиями стали ее прополаскивать, но она не хныкала. Когда вернулись отец с сыном, то перед ними была несколько смущенная девица вся в синяках. Отец хотел выразить мне свое возмущение, но удержался (не надо было оставлять на меня сдачу багажа с ребенком на руках в придачу). Через неделю следов на личике не осталось, а воды мыльной (из прачечной!) она, видимо, не успела наглотаться. И это после дизентерии! Но Бог милостив!

Мне предстояло купить материал и заново обшить тот багаж, который потерся во время качки. Через неделю мы сели в поезд. С нами ехало много демобилизованных моряков. Соскучившись по дому и родным, узрев веселенькую мордашку дочки, они выклянчили ее у нас и целые дни развлекали друг друга. А сын что-то плохо себя чувствует, капризничает.

Москва. Нас никто не встречает. Энгельгардты в отпуске, "своим" и не сообщала. Ключ от квартиры Володи Баева оставлен у соседки. Крошечная квартирка в аварийном доме. Обои заплесневели и висят лоскутами, голландка не топится, на кухне в потолке дыры — видно небо и падают осадки. Но на столе записка от Владимира Александровича и оплаченный абонемент в Дом ученых на обеды и ужины. Попутчицу пока не отпускаем, так как я ежедневно от Спасских казарм хожу на Кропоткинскую, выстаиваю там очередь за едой и пешком, метро и автобусом добираюсь обратно. Живем так: дети и я на тахте, обставленной со всех сторон стульями, Александр Александрович на стульях около тахты, попутчица на сундучке. Днем она гуляет во дворе с ребятами и не устает громким голосом рассказывать историю жизни доктора, начиная с 1937 г., а он во избежание неприятностей из-за своего паспорта уходит из дома очень рано и возвращается затемно.

Вернулись Энгельгардты. Александр Александрович едет во Фрунзе оформляться и подыскивать жилье. Там он терпит полное фиаско. Заместитель заведующего базой кисло перелистывает паспорт А.А. Баева и говорит, что "надо посоветоваться" (что он и не думал делать!). Тут сыграла роль национальная жилка: Баев - типичный русак, приятной внешности, с очень хорошей характеристикой, за спиной в Москве академики В.А. Энгельгардт и К.И. Скрябин, готовые всячески помогать; Александра Александровича характеризуют как умницу и энергичного человека, да еще пишут, что ему нужна квартира, так как у него большая семья. Иными словами - зачем им нужна такая головная боль", что у них, мало своих?! Когда Александр Александрович зашел к сотруднику из русских, но уже давно "притершихся", кстати, претендующему на место, которое В.А. Энгельгардт готовил для А.А. Баева, то эта личность спросила его: — "А что Вам, собственно говоря, надо?! Начальник советовался, и Вам отказали".

Одним словом, Александр Александрович задержался на несколько дней во Фрунзе, пока пережил свое поражение. Мне он подробностей не сообщал, а В.А. Энгельгардту написал. Вот тут Владимир Александрович окончательно понял, что поражение в правах непробиваемо. Он оставил себе список из 18 баз и филиалов АН СССР⁸ и с неистовой энергией обзванивал, телеграфировал, посылал знакомым научным сотрудникам письма с запросами о реальной возможности устройства на работу А.А. Баева и возможности разрешить квартирный вопрос. Одновременно он не отказал себе в удовольствии высказать возмущение лицемерием заместителя начальника Киргизской базы АН, который заверял его, что все будет оформлено и сделано самым лучшим образом. В.А. Энгельгардт назвал этот обман возмутительным и оскорбительным для себя, посетовав на свою доверчивость, и трагическим для А.А. Баева, который, поверив в договоренность и данное слово, уволился с работы, бросил новую двухкомнатную квартиру и пустился с двумя маленькими детьми в путь за 5 тыс. км и т.д. и т.п. Но, что Бог ни делает, все к лучшему: там вскоре стали активно вытеснять русских.

Все многочисленные поиски места работы Александра Александровича отпадали по тем или иным причинам. Подсказал ли кто-нибудь В.А. Энгельгардту Коми базу АН СССР или он сам ее нашел (в списке 18 ее не было), но вот тут ждала удача. Сказали, что примут и в ближайшее время обеспечат жильем. А.А. Баев опять поехал один. Так как Сыктывкар и вообще республика Коми являлись местом ссылки, то встретили его приветливо, назначили заведующим лабораторией, выдали аванс за месяц - 3000 руб. и "подъемные"- 3000 руб. Квартиру обещали к приезду всей семьи. Александр Александрович возвращается за нами в Москву. От Володи Баева пришла телеграмма, чтобы Александр Александрович забрал всю свою обстановку, которой Володя пользовался с 1937 г. Опять должна была включиться я. Каждая вещь, отправляемая багажом, должна быть в деревянном "футляре". Доски, мастерская, мастера, которым я должна была дать размеры всех "футляров". Так как я никогда таким делом не занималась, то в двух случаях допустила ошибку. Наконец, все было готово к отъезду. Вещей очень много. (Еще добавили Владимир Александрович и Милица Николаевна две большие коробки с продуктами и вещами для детей.) 27 декабря 1947 г. мы тронулись в путь. Провожали нас Энгельгардты.

Теперь просто необходимо сказать о тех безумных тратах, которые взяли на себя Энгельгардты (конечно, в ущерб своей семье). В Москве нам были оплачены два месячных абонемента на питание из Дома ученых, поездки Александра Александровича во Фрунзе и в Сыктывкар, отправка в Сыктывкар всей мебели и переезд туда всей! семьи. И это только начало. Может быть, не совсем этично, что я все это перечисляю, но и забыть о такой огромной помощи просто бессовестно! Это не только бескорыстие — это фактическое включение нашей семьи в семью Энгельгардтов.

Чета Энгельгардтов в своей доброте, внимании, бескорыстии, отзывчивости, трате сил, времени, физической и нервной энергии, в материальной помощи с 1945 по 1954 г. в ущерб себе была уникальной. Делалось все это ради облегчения жизни талантливого ученика, попавшего в мясорубку жестокой эпохи. В их поведении было столько такта, что пропадало чувство неловкости, а в душах наших оставалось нетленное чувство благодарности и благоговения! Благодарить их за каждый шаг и жест было бы назойливостью, да и где найти столько слов для выражения благодарности?!

Второе "путешествие" по Союзу

Наш путь Москва - Княж-Погост (поездом); 100 км через тайгу в открытой грузовой машине до Сыктывкара.

Первый сюрприз - подъезжая к Княж-Погосту, слышим по радио о девальвации денег, и наши 6000 р. превратились в 600 р. Поезд прибыл на станцию в час ночи. Вокзал метров за 200 чуть светлеет сквозь пургу. К счастью, около нашего вагона был электрический столб. Мороз — 20° С. С нами в вагоне приехала девушка из Коми базы, у нее 12 ящиков оборудования, примерно таков же и наш груз. Поезд ушел,

городок без огней. Александр Александрович берет на руки сонных ребят, девушка идет с ним, а меня оставляют стеречь весь багаж. Вокруг никого, метет метель. Александр Александрович переносит в здание вокзала все привезенное имущество - и наше, и казенное. В последний маршрут иду с ним на вокзал и я, там холодно, как в морге, дети посинели от холода. Узнаем, что в Княж-Погосте есть Дом приезжих. Александр Александрович в кромешной тьме отправляется его искать. Ура! На окне зажженная керосиновая лампа - нашел! Берет у служительницы дровяные сани и мчится на вокзал. Укладываем детей и эти сани, я сопровождающая. Александр Александрович возвращается за багажом, который караулит девушка. Дом приезжих оказался маленьким, но чистым и теплым. Очень добрая и сердечная женщина расшуровала плиту, мы напоили детей сладким кипятком, потом сдвинули вместе две кровати, набросали на них матрацы, подушки и закрыли детей четырьмя одеялами. В комнате чисто, тепло, тихо - как в рай попали. Александр Александрович делает еще пять ездок, забирает девицу, и под утро, наконец, мы все вместе.

Через двое суток приходит огромный грузовик геологов, весь забитый ящиками. Начальник партии, здоровый мужик в меховой шубе, сидит в кабине шофера. Он, очевидно, догадался, какого "сословия" эти путешественники, и ни на минуту не вышел из кабины. Шофер с великим трудом разместил наш багаж, а для детей сделал узенькую траншею по длине кабины, и в эту щель мы почти бутербродом уложили детей, закидав сверху одеялами. Сами ехали в демисезонных пальто на борту машины. Мороз все тот же -20° С, пурга продолжается. Пока машина едет, дети молчат, я только смотрю, не задохнулись ли, а как останавливается, они начинают кричать. Татьянке 11 месяцев, Алеше 2 года 5 месяцев.

Приехали в Сыктывкар в выходной. Нас никто не встречал. Поселились в гостинице на третьем этаже вместе с крысами, три ночи я их гоняла нашей обувью. У меня началось воспаление легких. Александру Александровичу удается переменить номер, а сотрудники филиала нашли милую девушку из ссыльных немцев для помощи мне. Дети «гуляют» в каре из чемоданов и коробок, я с температурой ношусь по гостинице: туалет за 100 м, плита на четвертом этаже, стирка на втором этаже, живем мы на третьем этаже. Так мы жили 8 месяцев.

Наконец, дают замечательную квартиру на втором этаже деревянного дома, солнечную, с балконом, две комнаты и кухня. Вся беда в том, что она бревенчатая, кое-как заткнутая мхом и голландка дымит безбожно. Это моя первоначальная забота - три раза рабочие ее ремонтируют. Потом Александр Александрович достает дранку, и вечерами мы с ним обиваем всю квартиру. Снова моя "самодеятельность": штукатуры, трафареты, побелка. Мы все еще спим вповалку на молу. Наконец, приходит из Москвы наша мебель! Александр Александрович два дня на большой грузовой машине ездит за ней куда-то далеко. Все и всё на месте: кухня-столовая (большая), кабинет и детская. Все в порядке, жизнь налажена в самом конце ноября 1948 г.

С продовольствием в магазинах плоховато, рынок дорогой, дрова еще дороже, но жить можно. Кормим прилично детей и подкармливаем кормильца (первое блюдо калорийное с кусочком мяса, второе - детям каша с молоком и сахарным песком, сами пустую кашу с песком или с сильно "анчоусной" красной рыбой; бывает разнообразие — картофель во всех видах). От Владимира Александровича Энгельгардта приходит книга для срочного перевода - Э. Болдуин "Основы динамической биохимии". Александр Александрович переводит, я с голоса печатаю на машинке. Работаем по 16 часов в сутки до полного изнеможения (весь дом на няне - Миле). Перевод сделали за 16 дней! В январе получили первый гонорар. Кончается благополучно 1948 г.

С первого же дня приезда в Сыктывкар Александр Александрович начал организовывать и оснащать лабораторию, приводить в порядок библиотеку. Устраивал семинары и лекции, писал статейки в местную газету (это дома вечерами), ездил в колхоз на субботники. С детьми проводил не более 10-15 минут в воскресные дни. Радио у нас не было, газет мы не получали. В Норильске Александр Александрович изредка просматривал газеты, но в основном читал медицинскую литературу. Из Москвы в 1946 г. он захватил в Норильск много иностранных журналов, а в Сыктывкаре, приводя в порядок наваленные грудами книги в библиотеке филиала, отбирал для себя интересующие его - по физике, химии, биологии и философии. Беллетристика, привезенная из Москвы, немного использовалась мною для переложения детям. В филиале Александр Александрович успел сделать два доклада "Современная физика - попытка анализа некоторых течений с точки зрения материалистической диалектики" и "Отношение физики и химии к биологии". Много времени у него занимали раздумья о работе. Его перевод книги Болдуина был напечатан без фамилии переводчика (В.А. Энгельгардт проявил осторожность, так как Александр Александрович все еще ходил в "пораженцах").

Начался 1949 г. По городу пронесся слух, что идут повальные аресты тех, кто по политическим статьям отсидел уже 10 лет в лагерях. Я встревожилась, рассказала об этом Александру Александровичу.

— Глупости! Не волнуйся, со мной ничего не случится. Я имею кандидатское звание, я уже заслужил уважение, работаю в системе АН СССР, приехал сюда добровольно. Нет оснований предъявлять ко мне претензии.

Однако... 23 февраля 1949 г. в 12 часов ночи Александра Александровича арестовали. Обыск длился до 5 часов утра. Взяли наброски рабочих черновиков, чистовики к семинарам, рецензии, письма, две библиотечные книги на английском языке, кое-какие документы. Одним словом, наскребли "компромата" меньше, чем на половину мешка, с которыми они ходят при исполнении своих обязанностей.

Во время обыска Александр Александрович совершенно спокойно сидел на диване, только слегка порозовел и голос из мягкого стал жестким. Когда его уводили, дети спали. Меня он поцеловал, не поднимая глаз, и ничего не сказал - во всем его поведении был автоматизм и

предельная собранность. Я, столкнувшись с такой ситуацией впервые, была в прострации. Да и что можно было сказать, когда в один миг рушилось все... Когда за ним закрылась дверь, непроизвольно потекли слезы. Надо было быстро привести все в порядок, чтобы не испугать утром детей. Им я объяснила, что папа срочно уехал в командировку. Няня от нас ушла на следующий день - она была из семьи ссыльных немцев и боялась за себя и свою родню.

Прежде всего я дала телеграмму Владимиру Александровичу Энгельгардту: "Саша заболел". В ответ пришел перевод на 2000 руб. Через некоторое время письмо: "Катя, держитесь обеими руками за квартиру". Кинулась устраивать ребят в ясли и детский сад — везде отказ - все заполнено. Стала искать работу - отказывают как жене врага народа". Потом стала сочинять письмо на имя Абакумова, министра госбезопасности, но решила его отправить через кремлевскую приемную в Москве и добиться личного свидания с А.П. Завенягиным — заместителем Берии. Он строил Норильский комбинат и заведовал Норильским лагерем, хорошо знал Александра Александровича как врача и очень хорошо к нему относился. До моего приезда в Норильск он был отозван в Москву, и его сменил Панюков. 27 апреля, уговорив няню побыть три дня с ребятами, я поспешила на самолет. Меня встретил Владимир Александрович и привез к себе. Я рассказала Энгельгардтам обо всех событиях с 1 января 1948 г. по 23 февраля 1949 г. Накануне 1 мая около 12 часов ночи я сидела с Милицей Николаевной, когда раздался резкий звонок в дверь. Милица Николаевна шепнула мне: "Катя, идите скорее в ванную комнату". Владимир Александрович Энгельгардт открыл дверь - ввалились два вооруженных солдата⁹.

— Есть у вас кто-нибудь из посторонних?

— Никого нет, только своя семья, - ответил спокойно Владимир Александрович Энгельгардт. Ушли!..

А я в это время безуспешно пыталась протиснуться за нагревательную колонку. Увы! Она была на очень малом расстоянии от стены... Переночевав у Энгельгардтов, я попрощалась с ними и предупредила, что послезавтра улетаю обратно. На следующее утро я отправилась в конец Манежа, напротив которого была будка, где принимали почту высокопоставленным лицам государства. Большой чин с "иконостасом" во всю грудь стал меня допрашивать о содержании письма. Я замялась.

— Или скажите, или я не приму ваше письмо!

— О служебных делах моего мужа, - ответствовала я.

Письмо он взял, посмотрел, кому оно адресовано, и бросил в рупорообразную корзину. Я вышла. Подходя к троллейбусной остановке, услышала шум бегущего за мной человека, который, перегнав меня, вскочил с передней площадки и, став спиной к кабине, уставился на меня. Хвост!!! Я, проехав несколько остановок, сошла и, пересев в автобус, поехала на Усачевку к знакомой. Соглядатай исчез. На следующий день меня принял дома Завенягин. Помогла мне в этом деле приятельница по Норильску, она жила в знаменитом "доме на набе-

режной" и через мужа была хорошо с ним знакома. Принял он меня в своем домашнем кабинете. Я коротко информировала его обо всех "столбовых" событиях в жизни Александра Александровича до последних дней. Он очень внимательно слушал, пожалел этого "удивительно талантливого человека", расспросил о моих делах, пожалел меня и детей, а потом сказал: "К великому своему огорчению, я ничего не смогу на этот раз сделать. Эти события коснулись массы людей и, самое главное, это распоряжение лично т. Сталина, так что наше ведомство против него не пойдет - это будет безрезультатно и грозит большими перетасовками у нас. Но я вам советую не грустить, надо надеяться на будущее. Увидите Александра Александровича, передайте теплый привет от меня и жены. Вспоминая Норильск, мы всегда вспоминаем и прекрасного врача и человека А.А. Баева".

Через неделю в Сыктывкаре меня вызвали в местное отделение МГБ к следователю. Он встретил меня очень "радушно" и соболезнующим тоном спросил: "Зачем, Екатерина Владимировна, Вы летали в Москву, зря тратили деньги и время, когда все свои вопросы и жалобы могли разрешить тут, на месте, тем более, что письмо ваше у меня в столе?" И, открыв ящик, достает мое распечатанное письмо, удовлетворенно улыбаясь.

— Я считала своим долгом обратиться в высшую инстанцию. Объясните мне, почему арестован мой муж?

— По постановлению Московского управления МГБ СССР.

— За что?

— По старому делу.

— Чего теперь ждать?

— Сейчас на этот вопрос я ответить не могу, только после окончания следствия и суда.

— И долго ждать?

— Я думаю, что не очень долго. Зайдите ко мне через месяц-полтора.

Он очень галантно проводил меня через все здание и даже вышел на крыльцо. На прощание просил со всеми вопросами впредь обращаться прямо к нему.

Еще до полета в Москву я была у прокурора. От него я тогда тоже ничего не узнала, только рассказала ему, что за человек А.А. Баев. Он, видимо, от скуки, внимательно слушал меня, потом довольно долго вел отвлеченную "светскую" беседу и тоже пригласил заходить к нему: "Через какое-то время, я, может быть, смогу несколько прояснить вам ситуацию".

Благодаря тому, что Владимир Александрович присылал мне ежемесячно 2000 руб. в течение 5 месяцев, я могла делать очень хорошие передачи Александру Александровичу в тюрьму (на майские праздники даже тортик), 4 передачи в неделю.

А между тем положение мое и детей в Сыктывкаре все осложнялось. На нас поставили клеймо - семья "врага народа". По этой причине мне было отказано в какой-либо работе; детей в ясли и садик не брали; из квартиры каждое воскресенье гнали. Являлся чин из НКВД и,

развалясь в Сашином кресле, предупреждал, что если я не потороплюсь с отъездом, то он меня, такую-сякую, спустит с лестницы, а моих «щенков» сбросит с балкона. Еще бы они стали церемониться с женой «врага народа», когда перед глазами свежеотремонтированная квартира со всей обстановкой, которую при сложившихся обстоятельствах никто покупать не станет. Пришлось мне опять идти к прокурору.

— Я устала от домогательств на мою квартиру! Когда мне будет известна дальнейшая судьба мужа, тогда я смогу решить свою судьбу и судьбу детей, а также вопрос о квартире. Защитите меня от этого беспардонного субъекта!

Прокурор обещал помочь и, очевидно, это сделал, так как после визита к нему я больше этого нахала не видела. А, может быть, у прокурора появился свой интерес? Надо сказать, что он внушал к себе больше доверия своей интеллигентностью. Расстались почти "друзьями".

В ожидании своего очередного визита к прокурору я решила составить вопросник и выучить его, чтобы в разговоре незаметно подбрасывать их и таким образом прояснить судьбу Александра Александровича, а следовательно, и нашу. Но он оказался проницательным человеком и не таким милягой, как я думала, что показали дальнейшие события. Однако наша двухчасовая беседа принесла свои плоды. Он честно ответил на все мои вопросы.

— Что ждет моего мужа?

— Ссылка.

— Куда?

— В Красноярский край, - и, подойдя к висевшей на стене карте, показал район между Енисейском и Подкаменной Тунгуской, ближе к последней.

— А может быть освобожден и оставлен здесь?

— Нет, это решение Москвы!

— На сколько лет?

— Навечно...

Вот когда я узнала, что ссылка вечная!.. Но, приехав к Александру Александровичу, я об этом умолчала.

— Может ли Александр Александрович работать там врачом? — спрашиваю я.

— По всей вероятности, так как в тайге врачи очень нужны.

— Когда его будут отправлять?

— Очевидно, скоро. Во всяком случае, до закрытия навигации по Енисею.

Расстались мы с прокурором очень тепло. Я узнала все, что мне было нужно. А он благодарил меня за приятно проведенный вечер и пожелал всего доброго. На прощание я полусерьезно спросила: "А нельзя ли мне с детьми уехать с тем же этапом, это очень бы облегчило мое путешествие?"

— К сожалению..., - и он развел руки.

Окрыленная, я направилась прямо на почту, чтобы сразу же сооб-

щить все сведения В.А. Энгельгардту. Тетрадь и карандаш были у меня в сумочке. Рассказав преамбулу своего замысла, я стала писать свои вопросы и полученные ответы (их было 12). Во время моей лихорадочной работы на почту пришел молодой человек, что-то спросил у служащей и начал, не торопясь, ходить по помещению. Я не обратила на него никакого внимания. Все запротоколировала, сдала бандероль и, убедившись, что завтра будет самолет на Москву, ушла. Эту бандероль Владимир Александрович не получил. Это значит, что молодой человек следил за мной, и бандероль была изъята. После этого происшествия о моих визитах к прокурору не могло быть и речи.

Дней через 10 случился трагикомический эпизод. Я стояла на рынке в очереди за мясом. Как всегда, раз в неделю, беру 2 кг, кладу в сумку на ранее купленные овощи, и вдруг... слышу знакомый голос: "Екатерина Владимировна, Вам помочь донести?" Оглянулась, а за мной в очереди стоит прокурор, который уже в курсе моей проделки. Мне чуть худо не стало - вот сейчас арестуют! Я едва кивнула ему и, не чуя под собой ног, побежала домой.

К концу августа пришел гонорар за книгу, и я стала срочно на долгий срок покупать для всех нас теплые вещи (В.А. Энгельгардт выслал на филиал 8000 руб., и они отдали мне все до копейки). Оставила деньги на самолет и на 18 мест багажа.

В июне я зашла к следователю, так как пронесся слух, что начинают собирать этап на отправку. Получила разрешение на свидание вместе с детьми. Вела их в тюрьму так, чтобы они не видели высокого забора с колючей проволокой и окон с "намордниками". Свидание было в домике, где принимали передачи. Большое окно с двумя решетками и широкий подоконник перед ним. Я поставила ребят перед сетками, минут через пять вошел Александр Александрович - бритый, пополневший, но не отечный, печальный. Я начала ему говорить самое главное. В это время дежурная обратилась к нему: "Возьмите детей на руки!"

— А можно?

— Можно, только недолго!

Дежурная открыла обе сетки, я передала детей. Алеша приник к отцу, положил ему головку на плечо и замер, Татка гладила отца по щекам. А я продолжала свою скороговорку, чтобы сообщить о самом главном. Свидание окончилось. Александр Александрович поцеловал детей, меня и ушел. На глазах у него были слезы: "Я напишу. Сообщу адрес." — "До свидания! Мы скоро приедем к тебе!" - кричу я на прощанье...

На обратном пути дети молчали. Дома сын спросил: "Мама, а почему там решетки?"

— Потому, что работа у папы секретная и туда никому нельзя заходить.

Узнав, когда отправляют этап, я в 5 часов утра с другими женами была у ворот тюрьмы. Этап был большой, конвоя много, подойти не разрешали. Когда же всех довели до реки Вымь и погрузили на баржу, основной конвой ушел и на мостках остались три солдатика. Я встала

рядом с ними и вдруг услышала голос Александра Александровича, он находился в последнем отсеке за брезентовой занавеской. После долгих переговоров с конвоем мне, наконец, разрешили передать ему сумку с едой на дорогу, куда я засунула 100 рублей.

Когда его отправили, я начала собирать посылки с его бумагами, документами, что осталось от обыска, и книги. Набралось 12 посылок. Когда получила от Александра Александровича письмо с его новым адресом, отправила все по почте.

В своем письме Александр Александрович описывал убожество существования: электричества нет, радио нет, библиотеки нет, клуб-развалюха, школа (начальная) - продуваемый сарай, деревня маленькая – в 30 домов, одна улица, местное население - чалдоны, люди сильно пьющие и примитивные, немного бывших кулаков, которые чистые, хозяйственные и живут особняком (у них даже колхоз свой, так как чалдоны ленивы и к сельскому труду не приучены). Раньше занимались рыболовством, скотоводством, заготовляли кедровые орехи и все это зимой везли в Архангельск, некоторые торговали и лошадьми, а когда их стали "перевоспитывать", они вообще ничего не стали делать, только себе обеспечивают минимум необходимого. Неряшливы. Больница, к которой его прикомандировали, очень маленькая, на 5 коек, и та разваливается. Правда, дом, в котором живет медицинский персонал (акушерка, две сестры-медички, завхоз), и имеется 30-метровая половина для врача, относительно приличный. В деревне есть 2—3 кулацких дома - крепких, хорошо поставленных, остальные развалюшки. Кругом тайга на сотни километров. Он боялся, что я всего этого не выдержу. Он, очевидно, забыл судьбу своей мамы после его ареста!

Третье путешествие по Союзу (самое драматическое)

Наш путь: Сыктывкар—Москва (самолетом); Москва-Красноярск (поездом); Красноярск-Ярцево (последним туристическим пароходиком); катером ночью по Енисею из Ярцева 50 км (остановка напротив Нижне-Шадрина), на "завозне" (маленькая баржа) ночью в бурю полтора километра через Енисей непосредственно в Нижне-Шадрино.

Лихорадочное окончание сборов, так как надо успеть добраться до Нижне-Шадрина до закрытия навигации. Грузовик для багажа. Аэродром. У меня билет только на себя (дети маленькие - 2,5 и 4 года) - надо еще билет, двоих детей без билета везти нельзя! Пристроила дочь к какому-то симпатичному дяде, так и прошли. Пилоты все видят, но молчат. Перед отъездом дала телеграммы Энгельгардтам и мачехе, чтобы встретили. Места в самолете есть, сажусь рядом с ребятами. Самолет летит на высоте 500 м, болтанка страшная, мы все пользуемся пакетами.

В Москве на аэродроме: Владимир Александрович, Милица Николаевна, мачеха - Лидия Александровна Янковская, сестра Лиля и 5 носильщиков. Начинаем считать багаж - не хватает одного места. В.А. Энгельгардт спрашивает: "Какого?" Вспомнить не могу. Он бежит к самолету и вместе с летчиками находит в багажном закоулке чемо-

дан. Носильщики разбирают 18 мест багажа, Владимир Александрович и сестра - детей. В.А. Энгельгардт нанимает грузовик, оставляет двух носильщиков, меня с ребятами берет в свою машину и мы едем к мачехе. Кое-как размещаем в ее комнате огромный багаж. Дети под присмотром сестры, я у Энгельгардтов - решаем вопрос, как быть Красноярском. И тут я вспоминаю, что в Москве еще жива подруга мамы Александра Александровича - тетя Нина. Когда-то она, рассказывая мне о своей жизни, упоминала родственников своего первого мужа. Это старичок и старушка в возрасте далеко за 70, они живут в Красноярске. Тетя Нина изредка с ними переписывается. Даем им телеграмму, чтобы встретили меня с детьми и приютили на несколько дней. Ответ положительный: "Встретим. Чернявские". Владимир Александрович берет нам билет на поезд (целое купе), организует перевозку багажа, дает мне деньги на билет на пароход. Милица Николаевна снабжает нас питанием в дорогу до Шадрина (самое главное для детей конечно, сухомятка). Провожают на поезд Энгельгардты, мачеха, сестра. Весь багаж засунули в купе.

Пять дней едем до Красноярска. Приехали. Беру двух носильщиков с тележками, подходим к выходу с перрона, там железная загородка, за ней приветливо машут два старичка. Передаю поверх загородки детей - они начинают реветь. Меня не пропускают (очень много багажа), уговоры не помогают, даю 50 руб. - пропустили. Носильщики везут багаж в камеру хранения. Расплачиваюсь и вместе с Чернявскими едем к ним. У них 10-метровая комнатка. Две железные кроватки, маленький столик и один венский стул. Свободен только кусок пола между окном и дверью. В который раз устраиваю "лежбище". Через три дня дети простужены, на улице холод, дождь и ветер. Уже 3 октября, навигация закрыта, будет только один пароход на Дудинку. Беру билет с надеждой, что в районном центре Ярцево он остановится. Железнодорожный вокзал от речного за 7 км (через весь Красноярск). Я в прострации. И вдруг слышу знакомый голос: "Екатерина Владимировна, что вы тут делаете?"

Боже мой, да это мой приятель по Норильску - энергетик Юра Муравьев!

— А вы что тут делаете?

— Меня командировали в качестве начальника футбольной команды Норильска на матч с красноярцами.

Я коротко знакомлю его со своей ситуацией.

— Да... Посадку на пароход я вам обеспечу, в моем распоряжении 13 молодцов! А вот переброска багажа — это загвоздка... Вы знали в Норильске Фигуровского?

— Конечно. Я в приятельских отношениях с его женой и его хорошо знаю.

— Так вот, он сейчас в Красноярске, начальник управления пожарной охраны. У него есть транспорт и сильные ребята. Идите к нему - он не откажет. Благородный человек и хорошо знал Александра Александровича.

Иду к Фигуровскому. Коротко объясняю свое положение - дети 2,5 и 4 лет, 18 мест багажа да ручная кладь. Багаж надо перебросить с железнодорожного вокзала на пристань.

— Хорошо! Я вам дам большую телегу-платформу, двух крепких ребят-пожарников, брезент для багажа и брезентовый плащ — другого, простите, нет — для вас. Но... это только после полуночи... Сами понимаете, что в светлое время я это сделать не могу.

Благодарности моей нет границ!

В час ночи я отправляюсь под проливным дождем на железнодорожный вокзал на телеге-платформе с двумя "зверского вида" нацменами. Обратную дорогу иду пешком, так как очень боюсь этих парней. Полная темнота. Дорога в ямах и рытвинах, наполненных водой, да еще поливает сверху, а я барахтаюсь в брезентовом плаще. В 4 часа ночи ребята довезли меня до пристани, сгрузили багаж с высокого берега на дебаркадер, где за железной решеткой собирают багаж пассажиров. Я с ними расплатилась, поблагодарила и отправилась в багажное отделение. Подаю билет, но прошу багаж оформить до Ярцева, так как я вещи везу "маме", а сама еду в Норильск. Но приемщица мне отвечает: "У билетной кассы висит объявление о том, что пароход идет до Дудинки без остановок. Поэтому багаж на Ярцево по Вашему билету я оформить не могу!"

— Что же мне делать?

— Идите к начальнику порта!

Я заранее знаю, что это бесполезно. Оставляю на складе весь свой неоформленный багаж и исчезаю на неделю. Около 12 часов ночи я ежедневно выхожу на высокий берег и смотрю на свои вещи через железную решетку склада на дебаркадере - пока целы! На имя Чернявских для меня приходит телеграмма от Александра Александровича:

Встретить не смогу. Завхоз уехал за медикаментами". Сплошные сюрпризы! Узнаю, что в Ярцеве нет ни пристани, ни дебаркадера - голый каменистый пустынный берег. Что я буду там делать? Вынуждена сдать билет на Дудинку за полцены. Если подвернется какое-нибудь плавсредство, до него еще надо дожить; потом оплатить багаж, в Ярцеве оплатить рабочих, найти и оплатить жилище и самое главное купить билет на какой-нибудь пароходишко. Обращаться к В.А. Энгельгардту мне просто стыдно и я даю телеграмму "SOS" Милице Николаевне с просьбой выслать 1000 рублей (подробности, дескать, письмом). Через три дня получаю от Энгельгардтов деньги, а пароходов все нет: навигация официально закрыта с 6 октября.

И, наконец, 9 октября идет вниз экскурсионный пароходик, направляясь в Затон на зимовку, будет проезжать мимо Ярцева. Бегу оформлять багаж, даю 50 рублей заведующей складом и со слезами целую ее, что сохраняла столько времени мой бесхозный багаж. Сообщаю Юре Муравьеву, когда и во сколько отплывает пароходишко. Футболисты являются всей командой - 13 молодцев!

На пристани перед посадкой дикая толпа с мешками, чемоданами, баулами - страшно смотреть! Молодые футболисты берут на руки моих

детей, вещи, что я везу с собой для детей, подхватывают под руки меня и, раздвигая натренированными телами и «медными глотками» толпу, тараном врезаются в нее, доходят до борта парохода, прямо через борт передают кому-то в руки детей и вещи, потом так же через борт закидывают на палубу меня. Каюта первого класса - все ободрано, чехлы и занавески сняты, грязь невообразимая! С нами едет пожилая пара, по настроению похожая на нас. На третий день грязные, худые, измученные подплываем к Ярцеву, и на берегу в брезентовой плаще стоит Александр Александрович!!! Он, слава Богу, вполне благополучен. А мы, как мученики из Ада!..

Александр Александрович перетаскивает на крутой берег весь багаж и заводит нас в небольшой крестьянский домик, в котором нам опять (везет же!) выделен кусок чистого пола между плитой и курятником. Живем там три дня. Александр Александрович почти все время на берегу, чтобы не пропустить катер, на котором нам надо проехать еще 50 км до Нижнего Шадрина. Катер приходит ночью. Александр Александрович с хозяином квартиры переносят на берег багаж и грузят его, я с ребятами залезаю в каюту. Все мы дрожим от холода — на Енисее шторм, идет снег с дождем.

Подплыли к темному берегу, на той стороне Енисея - Нижнее Шадрино, до него через реку 1,5 км. У берега стоит "завозня" - маленькая баржа. В ней сидят моторист и завхоз больницы и стоит лошадь, которая при каждом всплеске волн пугливо перебирает ногами, имея явное намерение удрать на берег. Завхоз крепко держит ее на коротком поводке из вожжей и все время успокаивает. Катерок отчалил, и мы остались в полной темноте. Прощай цивилизация! Противоположный берег не виден. Начинаем грузиться: 12 моих посылок, 18 мест моего багажа, я, Александр Александрович, двое детей, и вдруг из темноты появляются две женщины с четырьмя мешками картофеля. Дети сидят на багаже, закутанные поверх одежды ватными одеялами, но я их в темноте не вижу. Начинаем переправляться через реку. На середине Енисея волны и ветер усиливаются, женщины вопят тонкими голосами: "Ой, Боженьки, утонем!" Наконец, Александр Александрович не выдержал и гаркнул: "Перестаньте причитать!" Женщины примолкли. Доплыли. В деревне не видно ни одного огонька да, собственно, и деревни не видно. Лошадь выводят на берег, и она начинает тащить "завозню" против течения (11 м в минуту) до нужного нам места, так как нас отнесло от Шадрина вниз по течению на порядочное расстояние. Все... Разгружаемся. Завхоз говорит Александру Александровичу, что они с мотористом все, что надо, сделают. Александр Александрович берет на руки Алешу, я Татушу, они оба как мыши - совсем замерзли и замерли. Идем в деревню. Александр Александрович в темноте ошибается дорогой, и мы оказываемся на скотопрогоне - в месиве из грязного снега и навоза. Через несколько минут я чувствую, что силы покидают меня и сажусь с Таткой прямо в грязь. Окликаю Александра Александровича, он забирает на руки и Тату, я, держась за его плащ, встаю, и мы плетемся дальше в гору. Забрались... Видна

темная больница и дом медперсонала с горящей керосиновой лампой на столе в кухне нашего пристанища. Господи! Неужели это конец всем мучениям? На завозне я не голосила, но прочитала про себя все молитвы, которые только помнила, так как была уверена, что наша могила будет на дне Енисея...

В кухне тепло, топится плита, кипит большой чайник. Раздеваем ребят, достаю сухари, сахар и сладкой горячей тюрей отогреваем совсем окоченевших детей. Затем в комнатенке на деревянном топчане, не раздевая, закатываю их в ватные одеяла, и они в один миг засыпают, так и не произнеся за все время, прошедшее с переправы, ни одного звука. Меня бьет озноб. Александр Александрович разгребает в плите угли, кладет на нее кипу каких-то бумаг, потом сложенное в несколько слоев свое одеяло, сажает меня на плиту и отпаивает кипятком с большими кусками рафинада. Через полчаса я немного пришла в себя.

В квартире шесть окон на три стороны света. Они не утеплены. Площадь квартиры 30 кв.м. Эта одна комната, разделенная полуперегородками на четыре клетушки по 7,5 м в каждой: детская (вместе с няней), столовая, кухня и наша комната. Если утеплить окна, то жить можно! Печь топим три раза в день. Александр Александрович колет и носит дрова. Через неделю уезжает на 10 дней - подошло время объезда всех закрепленных за ним участков, где работают лесорубы.

Его врачебные участки простирались на 15 км вдоль Енисея и на 40 км в глубь тайги. На этой территории находились: дер. Тамарово и три плотбища, где рубят лес и готовят для сплава плоты. Это Шерчанка, 5-е и 9-е плотбища, между ними несколько безымянных маленьких поселков для лесорубов. В этих местах работают прибалты и русские ссыльные. Уезжая, Александр Александрович сказал мне: "Катенька, дровами тебя обеспечит завхоз, я с ним договорился." А завхоз — горький пьяница и ни разу дров мне не принес.

Ударили морозы до -50°С. Пришлось мне впервые в жизни взяться за колун. Огромные кедровые чурбаны я могла расколоть только при таком сильном морозе. Все больные, прижав к стеклам носы, смотрели, как докторша колет дрова! В квартире нашей такой холод, что отойти от плиты нельзя, и ели мы прямо с плиты, одетые в валенки, зимние пальто, шапки и варежки. Были и другие прелести, так как "удобства" во дворе. У Александра Александровича для зимних поездок был олений малахай с капюшоном, и ездил он зимой на санях, летом верхом на лошади. Вернувшись, он прежде всего изобрел замазку из творога и глицерина и замазал все окна, привез с плотбища молодого крепкого украинца в качестве нового завхоза. С ним он начал увеличивать больницу с 5 коек до 15, иногда там лежало и до 20 больных. В ней были аптека, кабинет для амбулаторного приема (кабинка из занавесок), лабораторный отсек, баня-прачечная, теплый туалет, родильная палата, мужская и две женские палаты. Была еще маленькая палата для инфекционных больных и небольшая кухня для подогрева воды и еды. Основная кухня была в отсеке дома медперсонала. Александр Александрович отремонтировал автоклав, привел в порядок дистиллятор для

аптеки и прочих нужд, мобилизовал персонал больницы на капитальное утепление окон и дверей, пошив больничного белья, полотенец, пеленок, косыночек; с помощью райздрава обзавелся необходимыми инструментами; достал кровати, тумбочки, табуретки, наматрацники, посуду и пр. Купил в рассрочку у колхоза сено для матрацев и подушек, в сельпо - одеяла (пока в долг, так как больничные деньги были пропиты завхозом). После этого купил в колхозе (опять в долг) корову для больницы и сена. С наступлением лета вместе с новым завхозом переменил венцы у больницы, а то она совсем скособочилась, исправили двери, некоторые рамы, построили навесы для дров и сена, отремонтировали хлев и пристроили еще маленький. Он работал всю весну, лето и осень 1951 г. и одновременно лечил больных и вел ежедневно амбулаторный прием.

В феврале 1951 г. я поступила на работу в больницу медсестрой-лаборанткой. Поздней весной 1951 г. Александр Александрович отправил меня в командировку в Москву для приобретения лабораторного оборудования. У него была тайная надежда, что В.А. Энгельгардт пришлет что-нибудь для его лабораторных опытов с картофелем. До этого времени он пытался достать хоть что-нибудь в Ярцеве, но ничего там не нашел. Была в Ярцеве какая-то экспериментальная сельскохозяйственная станция, на которой пытались вывести карликовые плодоносящие деревья и кустарники, но попытки были бесплодны. У них было некоторое количество химического оборудования, сваленного в углу и покрытого пылью, но они ему ничего не уступили.

В.А. Энгельгардт не смог на этот раз помочь из-за большой загруженности работой, пошатнувшегося здоровья Милицы Николаевны и самого Владимира Александровича. Но мне он сказал: "Эта затея не имеет перспективы из-за чрезвычайной удаленности, затруднений с пересылкой и подбором оборудования и реактивов и вообще с теперешним полным отрывом Александра Александровича от науки неизвестно на какой срок!" Я сообщила, что ссылка "навечно". В.А. Энгельгардт долго молчал, а потом сказал: "А может быть, что-нибудь изменится? Будем надеяться!"

Мое возвращение из Москвы вызвало глубокое разочарование у Александра Александровича, когда он убедился в том, что для его персональной лаборатории Владимир Александрович ничего не прислал. Потом мои рассказы о научной работе В. А. Энгельгардта, его поездках за границу, его встречах с другими учеными и его научных докладах, о работах, идущих в мире в разных областях науки, - все это привело Александра Александровича в состояние глубокой депрессии.

— Моя ссылка "навечно" (вот когда он мне сказал об этом) и хотя я не собираюсь жить вечно, но годы бегут и все, что происходит и произойдет в мире науки, пройдет мимо меня.

— Саша, зачем ты впадаешь в пессимизм. Условия, в которых ты сейчас находишься, способны сохранить твое здоровье и силы, дают заряд физической бодрости, ты сохраняешь работоспособность и, если что-нибудь изменится в твоей судьбе, ты еще сможешь многое сделать

для науки и для себя; не занимайся самоедством и не трать здоровье и, главное, нервы на бессмысленные огорчения. Ты же сам говорил, что стал фаталистом, так как все повороты в твой жизни происходят помимо твоей воли и участия - будь терпелив и сейчас. Даст Бог, и эта ситуация, которая сейчас кажется безнадежной, в одночасье еще раз повернет твою жизнь в другое русло. Жди и надейся, а не хандри! Еще неизвестно, давала бы тебе полное удовлетворение твоя работа в Коми АССР по биохимии растений, с которой ты совсем был не знаком! Не торопи судьбу - она сама приведет тебя туда, где тебе будет лучше, как это было не раз! И в конце концов надо пожалеть Владимира Александровича - он столько сил и средств положил на нас за эти годы, а ты опять хочешь навалить на него новый груз забот. Дай ему возможность спокойно заняться своими проблемами. Не отнимай у него силы и время на свою прихоть. Подумай о расстоянии и сроке, вас разделяющем. Прости, что я так говорю с тобой, но эта грубая правда тебе сейчас необходима.

Слушал он меня молча и постепенно вернулся к действительности.

Мы занялись сельским хозяйством, да так интенсивно, что у него не оставалось времени и сил на раздумья и сожаления, да еще основная работа, которая не могла его полностью удовлетворять, но требовала внимания и сил. Он принимал патологические роды, хотя была акушерка, делал операции аппендицита, лечил переломы, рвал зубы, поддерживал, а иногда и подлечивал больных туберкулезом, делал вскрытия умерших от рака, чтобы убедиться, что не ошибся в диагнозе, и излечивал тяжелые радикулиты и т.п. Слава о больнице в Нижнем Шадрине и ее враче распространилась на весь район, и в 1952 г. он получает Красное знамя за лучшее медицинское учреждение, а в 1953 г. то же знамя "на вечное хранение" и ежегодную благодарность от райздрава. И это в то время, когда он находился под гласным надзором, каждые две недели должен был отмечать свое удостоверение у коменданта МВД, а в случае побега его ждал расстрел. Больные ехали к нему и из других районов. В своих отдаленных медпунктах — Шерчанке и на 9-м плотбище - он имел фельдшеров, но ленивых и корыстных, так что и там у него были большие нагрузки.

Когда я стала лаборанткой, Александр Александрович позанимался со мной всего три дня (кровь, желудочный сок, мокрота, глисты), потом иногда проверял. Сестринской работе я научилась сама, приглядываясь к медсестрам и, имея "легкую" руку, быстро освоилась со всеми манипуляциями. Часто навещала родильную палату и не зря, так как однажды мне пришлось принять роды двойняшек. Работали мы в больнице по 12-16 часов, отпуска не брали. Ежегодные конференции врачей в Ярцеве А.А. Баев кроме отчета украшал докладами на медицинские темы, черпая новинки из получаемых и переведенных В.А. Энгельгардтом на Нижнее Шадрино журналов: "Советская медицина", Наука и жизнь", "Биохимия". В.А. Энгельгардт выписывал нам еще Огонек" и "Литературную газету" - это было наше окно в мир; конечно, еще и приемник.

Какие же ссыльные¹⁰ жили и работали при больнице в Нижнем Шадрине из того же сословия, что и А.А. Баев? Акушерка - Александра Борисовна Орлова, с двумя детьми, жена "изменника Родины", пострадавшая за мужа-танкиста, которого немцы во время войны вытащили раненного из горящего танка; завхоз больницы, украинец-партизан - Иван Сом, который попал в облаву и был спрятан белоруской, а когда вновь пробрался к партизанам, оказался "изменником"; повар - Доба Моисеевна Гринберг - бывшая работница Коминтерна; аптекарша — эстонка Линда; санитарка - Аня Рикерт - из ссыльных немцев Поволжья и др., а также наша помощница, с которой мы сроднились за 5 лет совместного житья, — Алмазова Анна Ефремовна, тетя Аня, осужденная за связь с "мировой буржуазией" - очевидно, фамилия подвела, так как она была лишь машинисткой в профсоюзе. Александр Александрович привез ее в 1950 г. с плотбища, где она, изуродованная тяжелейшим ревматизмом, погибала на лесоповале в тайге. От ссылки она освободилась одновременно с Александром Александровичем и жила в Симферополе с племянницами. Мы ей до самой ее кончины помогали, она навещала нас в Москве, мы ее в Крыму.

Большинство ссыльных в Нижнем Шадрине и его окрестностях составляли прибалты, они работали на лесоповале. Основное же население — так называемые чалдоны. Они произошли от беглых каторжников. Сначала обжились богато и разумно. Строили из кедра большие дома с просторными подворьями. Разводили скот, лошадей, собирали дары тайги; хорошие сорта рыбы солили, коптили, к зиме морозили. И по санному пути отправлялись в Архангельск, где все продавали, меняли (в Архангельск из других районов России завозили все, что душе угодно). Таким образом жили припеваючи. Когда до них до-

бралась Советская власть, то загнали всех в колхозы и заставили сеять пшеницу, которая почти каждый год уходила под снег, и выращивать кукурузу, которая в этом климате не вызревает; лошадей разводить запретили, а коров и свиней обложили налогом с обязательной сдачей шкуры утилизованных животных, ловлю рыбы и отстрел пушнины разрешили только по разнарядкам. Все сразу рухнуло — дома пошли на дрова, корова не в каждом доме, колхоз развалили, переселились в халупы, питание скудное, зато водка доступна. Вот какая у них началась "счастливая" жизнь, отсюда и соответствующий характер.

Ссыльных кулаков они считали братьями по несчастью, прибалтов - изменниками, а уж интеллигентов - истинными врагами народа. По этой причине, пока не узрели пользу от появления в селе врача и хорошей больницы, они к таким ссыльным относились враждебно. И в первый год мне наладить с ними торговые отношения было очень трудно. Они часто отказывались что-нибудь продавать или заламывали огромную цену. Народ этот в массе своей был неграмотный, угрюмый, озлобленный. С кулаками у них отношения скоро испортились, так как те были трудолюбивы, исполнительны и их колхоз худо-бедно планы государственные выполнял, да еще они и не пили.

Первый год мы жили скудно и без радио, только с одной газетой "Красноярский рабочий". На следующий год Александр Александрович купил в сельпо ламповый приемник, но батареи в нем чуть дышали. Когда же он послал меня в Москву, то В.А. Энгельгардт купил для нас новые батареи (по пуду каждая) и у нас появилась возможность еже-

дневно слушать радио. Владимир Александрович выполнил "заявку" Л.Л. Баева на подписку, подобрал для него книги на английском, немецком и французском языках (для практики), купил большую керосиновую лампу с комплектом стекол, а Милица Николаевна - лакомства, игрушки, книжки и обувь для ребят. Я на обратном пути получила в Енисейске остаток нашего багажа, шедшего малой скоростью. Жизнь наша стала налаживаться. Первые полтора года Александр Александрович получал 90 руб. за заведование и 30 руб. за степень, я - 30 руб. Но когда больница расширилась, он стал получать 650 руб., я -187 руб. 50 коп. Но все равно от Энгельгардтов каждый год весной и осенью мы получали переводы по 1000 руб.

Однажды Александр Александрович приехал из райцентра и сообщил, что тех, кто живет сейчас в этом районе, будут переселять дальше на север, а сюда приедут новые ссыльные. Тетя Аня заплакала, у Александра Александровича заблестели глаза. Я сказала им: "Не надо волноваться, везде живут люди, и я не брошу вас одних. Мы с ребятами вас любим и поедем вместе с вами. Кроме того, я думаю, что райздрав будет отстаивать А.А. Баева всеми силами".

Потом мы все постепенно успокоились. Семья наша окончательно скомпоновалась. Жили мы дружно, весело. Помогали друг другу, Александр Александрович перестал внешне грустить. И я считаю, что это был самый светлый период нашей жизни несмотря ни на что.

Мы завели крестьянское хозяйство и на второй год почти сравнялись с кулаками. Купили корову, сепаратор, развели кур, вырастили двух поросят (одного сменяли на говядину), заготовили соленья: капусту, грибы, огурцы; запасли на зиму клюкву, насушили грибов. На пяти сотках посадили картошку и немного разной зелени. Было свое масло, сметана, молоко. Хлеб, сахар, муку, крупу и керосин покупали в сельпо, соленую рыбу у рыбаков. На следующий год колхоз дал нам 23 сотки под картофель, а на своих пяти сотках мы устроили прекрасный огород. Сено для коровы покупали, дрова были бесплатные, квартира тоже. На огороде мы устроили два больших, правда открытых парника (при внезапных похолоданиях я закрывала их газетами и тряпками). Александр Александрович с большим удовольствием выращивал рассаду капусты, огурцов и помидоров, последние, как правило, дозревали дома. Он с завхозом сделал уличный погреб с вытяжкой и козырьком и с внутренней лестницей для спуска. Зимой обкладывали его снегом. Урожаи мы снимали полноценные и обильные. Правда, при устройстве парников я изрядно намучилась, так как силы мои и Александра Александровича были не сравнимы, а таскание земли, перегноя и навоза для искусственных и очень глубоких лунок было для меня изнурительной работой. Грядки под овощи копал Александр Александрович. Завхоз за деньги на больничной лошади окучивал плугом картошку. В сборе урожая, так же как и в посадке картошки, немного помогали дети. Осенью Александр Александрович с завхозом свозили весь урожай в погреба (небольшой был в кухне). В большом все прекрасно сохранялось до самой весны, даже подвешенная капуста. Капусту поли-

вала я, огород - тетя Аня. Александр Александрович чистил "стайку" у поросят и коровы. Тетя Аня белила квартиру, мыла окна, готовила нам еду и корм для животных, следила за детьми, гладила и чинила белье. Я мыла дома полы, стирала белье на пятерых - для этого надо было наносить 40 ведер воды из бочки, стоящей около больницы на специальной подводе, залезала на колесо, и проносила ведра через всю больницу, в конце которой была баня-прачечная с двумя вмазанными котлами для кипячения белья и большая бочка для воды. Моей обязанностью было также выхаживание "задохликов". Каждую весну Александр Александрович покупал в колхозе двух поросят месячного возраста. Что за несчастные созданья они были! Больные, худые, грязные, едва стоявшие на ножках. Целый месяц я их лечила, купала, кормила - ухаживала, как за малыми детьми. Жили они у нас в кухне в небольшой клеточке под кухонным столом ближе к печке. Через месяц резвые, чистые, здоровые и округлившиеся они переводились в "стайку". Удивительно умные, чистоплотные и легко приручаемые животные!

Летом ходили с ребятами за грибами, купались в Енисее, плавали на лодке, ловили рыбу (это нам всегда плохо удавалось). Правда, весной после разлива Енисея в низинах долго стояла вода и я с ребятами, а иногда и с медсестрой Любой Гороховой ездили на "душегубке" (плоскодонной лодчонке) вынимать попавшую в сети рыбу. Поздней весной всей семьей ходили любоваться ледоходом, а зимой предпринимали дальние прогулки на лыжах. Иногда ребята одни ходили на другой берег Енисея в гости к жене сторожа склада, жившей в полутора километрах. Однажды мы все зимой поехали на розвальнях на ближайшее плотбище и засиделись. В обратный путь отправились уже в сумерках. Поднялась пурга, дорогу, которая шла по льду Енисея, стало заметать, ветер и мороз усиливались. Александр Александрович с палкой шел рядом с лошадью, нащупывая дорогу, чтобы не попасть в полынью, а я следом за санями, следя, чтобы не раскутались и не замерзли ребята. Долго и мучительно мы ехали, но все окончилось благополучно! Был и забавный случай. Мы отправились на лыжах через протоку на большой остров, где было очень много красногрудых снегирей и вообще красота зимнего леса неописуемая. Катались по острову долго, ребята стали уставать. Танюше было 4 года, но на лыжах она держалась прекрасно, а тут попросила: "Мама, папа, возьмите меня за ручки". Сначала она исправно двигала ногами, но потом мы заметили, что шаги не чередуются, - взглянули на личико и увидели, что она сладко спит. Так спящую на лыжах мы ее и доволокли до дома.

Как-то летом мы с Александром Александровичем выходим из больницы и видим, что Тата едет верхом на больничной лошади, разумеется, без седла, так как лошадь была рабочая. И вдруг мы замечаем, что лошадь направляется в "стайку", а дверь там низкая, и если лошадь имеет действительно намерение идти отдыхать, то от Таткиной головы ничего не останется. Догнать и остановить лошадь мы не успеем и потому в два голоса стали кричать: "Тата, ложись на спину!!"

Татка не поняла, зачем ей ложиться, но, слава Богу, лошадь была умницей. Дойдя до двери стайки, она остановилась! Мы подбежали, Саша трясущимися руками снял Тату с лошади и мы на "ватных" ногах пошли домой.

Вообще Татка была отчаянной девицей. В телегу с загородками она забиралась с колеса, перешагивала слеги и вставала на середине телеги. Как-то Александр Александрович сидел на больничном дворе на бревнах, рядом один выздоравливающий грелся на солнышке. Тут же примостилась Тата. Александр Александрович рассказал, что местные жители нашли в тайге два трупа. Люди пошли за кедровыми орехами и погибли, заблудившись в лесу метрах в трехстах от Енисея. И вдруг раздается тоненький Таткин картавый голосок: "Нет, папа, там было три трррупа, трретий была ррошадиный!" Картавость она приобрела еще в Сыктывкаре от сына наших соседей и только к пяти годам речь ее стала нормальной.

Раз уж я начала писать о детях, то еще один трагический эпизод не могу обойти молчанием. Это было еще в Сыктывкаре через три дня после ареста Александра Александровича. Когда дети спросили: "Где папа?", я ответила, что он в командировке, пишет книгу. Тата вела себя, как всегда, а Лешенька все присматривался ко мне и останавливал расшумевшуюся сестру: "Не шуми, у мамы голова болит!" Уводил ее в детскую и читал ей наизусть сказки Пушкина. Однажды, увидев во дворе мальчиков, попросился гулять. Через 5 минут он вернулся красный, дрожащий, с крупными каплями слез, которые ручьями текли по лицу. "Мама, мальчишки говорят, что не будут со мной играть, потому что мой папа - враг народа и его увели в тюрьму", - говорил он, дрожа и захлебываясь от слез. Я взяла его на руки, стала успокаивать, повторяя свою легенду, но он вырвался из моих рук, подбежал к окну и, стуча кулачками по стеклу, стал выкрикивать: Дураки! Ничего мой папа не враг, он хороший, он пишет книгу! Вы все врете, мой папа хороший, он не в тюрьме!" Я долго не могла оттащить его от окна, он все рыдал и трясся мелкой дрожью. Я прикладывала к личику и на головку мокрое полотенце, обнимала, целовала, успокаивала, а он все плакал и дрожал. Это была настоящая истерика, которая длилась более получаса. Я сама еле сдерживалась от слез, а у него сердечко готово было разорваться от обиды за папу. После этого эпизода он стал часто просить меня взять его с собой, когда я спешила в тюрьму с обедом.

— Я хочу видеть папу!

— Деточка, я сама его не вижу, обед ему передает няня.

— А почему он не кушает там, где пишет?

— Потому, что там невкусно готовят, а он привык есть то, что я ему готовлю. Ему надо хорошо питаться, а то голова будет плохо работать.

Я, убегая в тюрьму, иногда запирала детей дома. И вот как-то, возвращаясь домой, встречаю похоронную процессию. Впереди оркестр, потом катафалк, за ним некоторое пустое пространство, а даль-

ше провожающие. Хоронили кого-то из театра, который был недалеко от нашего дома. Вдруг вижу за катафалком маленькую босую фигурку в трусиках, которая в такт оркестра размахивает руками. Боже! Ведь это Лешенька! Я кинулась к нему, схватила за руку и, пока мы шли домой, выясняла, каким образом он оказался в этой процессии. Ему тогда было только 4 года. Он первый раз в жизни услышал оркестр, так как в Норильске и Сыктывкаре у нас не было даже радио, выглянул в окно, увидел музыкантов, елочки (венки), и ему очень захотелось туда пойти. Он открыл нижние шпингалеты балконной двери, Тата принесла ему скамеечку, он поставил ее на письменный папин стол, открыл верхние шпингалеты и оказался на балконе. А рядом с балконом была водосточная труба, по которой он спустился на землю и догнал процессию... Несчастный ребенок!

И последняя веселенькая история про Татушу. Это тоже было в Сыктывкаре. Няня от нас ушла, как только арестовали Александра Александровича, но детей она очень любила, особенно Тату. Как-то летом забегает и просит у меня дочку, чтобы с ней погулять. Было жарко, и ребята ходили в трусах и босиком. Я разрешила, и они ушли. Прошло более двух часов. Я взяла ведра и пошла к колонке за водой. Подхожу к колонке и вижу вдалеке на улице маленького херувима. Присмотрелась - да это Тата! Совершенно голенькая, даже без трусов!!

— Тата, что случилось? Почему ты одна? Где Миля? Где трусы?

Оказалось, что когда они, уже нагулявшись, собирались домой, Миля вспомнила, что брат просил купить хлеб. Миля завела Тату к себе домой и попросила ее несколько минут подождать - она купит хлеб и вернется. Тем временем Тате приспичило по маленьким делам, горшочка нет, и она замочила трусы. Не долго думая, она их сняла, бросила на пол и через открытое окно (первый этаж) отправилась домой за сухими трусами. Когда Миля обнаружила исчезновение ребенка, она более часа бегала по городу в поисках Татки и через полтора часа со слезами уселась на крыльце нашего дома, боясь подниматься ко мне. Я вышла во двор за дровами и натолкнулась на Милю, которая, рыдая и утирая лицо Таткиными трусишками, объявила, что потеряла Тату. Мы так и не знаем, по каким улицам и как Татка нашла свой дом!

Когда А.А. Баева привезли в Ярцево, он сразу же послал телеграмму в Норильск. Я была категорически против - из-за детей и по этическим соображениям. Он уехал из Норильска вопреки самому доброму отношению к нему руководства комбината, заведующего больницей Родионова и множества людей, которых он лечил и которые его боготворили. И вот, когда ему опять стало плохо, он просится принять его вновь! Конечно, ему отказали. И, слава Богу! Вторично уехать из Норильска мы могли бы только в 1955 г. и в лучшем случае полубольными. Шадрино дало нам здоровье, закалку и передышку после стольких лет жизни в Заполярье.

1 декабря 1949 г. Александр Александрович пишет В.А. Энгельгардту очень теплое письмо, в котором благодарит его за огромную

помощь, оказанную мне и детям во время нашего переезда к нему: "Вы обеспечили благополучие дорогих для меня людей — Катеньки и детей!" В письме от 8 апреля 1950 г.: "Я рад, что мы все вместе". От 28 октября 1951 г.: "Ребята - это наша радость". А в письме от 31 января 1951 г.: "... наши отношения, Владимир Александрович, складывались на почве общих и любимых занятий. Теперь остались обычные человеческие связи - это корни, извлеченные из питающей их земли..." Что у Александра Александровича на душе?!

Когда в 1952 г. зимой мы решили заняться в клубе самодеятельностью, я мобилизовала всю активную молодежь и, конечно, наших медсестер и санитарок. Подготовила программу. Были и декламация, и пляски, и веселый рассказ Чехова "Хамелеон" (его должен был читать Л. А. Баев) и небольшой, но "голосистый" хор (у нас одна медсестра имела хороший голос и слух). И угораздило меня на мотив песни "Дядя Ваня, хороший и пригожий" сочинить шуточную песенку о председателе местного колхоза, которого, кстати, звали Иван Иванович, с очень мягкой критикой на его скупость в отношении помощи больнице. На репетициях ее пели с большим воодушевлением - и мотив веселый, и текст правдивый. По всей вероятности, наш Иван Иванович узнал об этой критике его персоны и пожаловался уполномоченному МВД. Тот вызвал меня и попросил показать ему программу концерта (она у меня была записана в тетради). Ему все очень понравилось, над песенкой он посмеялся, но... сказал, что программу надо послать в Красноярск для

получения разрешения. Послали... и обратно ее не получили, концерт запретили, а комсомольцев за песенку проработал уполномоченный.

Месяца через полтора в деревне один мальчик, который ездил куда-то с дедом, вернувшись, заболел скарлатиной. Александр Александрович его немедленно госпитализировал. Дед-чалдон был очень этим возмущен, тем более, что его не пускали в палату. Тогда он пишет записку-каракулю примерно такого содержания: "Дохтур у моего внука нет скоротаны он качался на качелях, упал и испугался и у него испуг отпусти его домой". Александр Александрович объяснил ему, что эта болезнь заразная и, чтобы не заразить других детей в деревне, он его отпустить не может. Через два дня дед явился к А.А. Баеву с огромным налимом, но Александр Александрович выставил его из квартиры. Тогда дед крикнул, что будет жаловаться на "дохтура". После этого случая А.А. Баев почему-то жил в ожидании беды. И вдруг его без объяснения причин отстраняют от работы, а через полтора месяца столь же внезапно восстанавливают. Очевидно, кляуза была, и что этот дед нагородил, неизвестно. Может быть, он приплел еще один случай, когда один мужик пришел к А.А. Баеву со слезами. Он, дескать, не может уплатить второй год налог и у него хотят отобрать корову. Простодушный Александр Александрович ему и говорит: "Приводите свою корову на больничный двор, мы ее поставим в свой хлев. А когда налоговый инспектор приедет, скажите, что корову Вы продали. Инспектор уедет, вы свою корову и заберете". Идиот-мужик побежал в деревню и начал всем говорить, какой доктор хитрый: "Приводи, говорит, корову в больницу, а он инспектору скажет, что купил ее у меня; а ведь потом не отдаст мою корову!" Вот какие тут встречались казусы!

Весной, когда начинался сезон охоты, Александр Александрович стрелял ондатру на корм свиньям. Шкурки снимал завхоз, а для их варки у нас был специальный чугунок. Однажды тетя Аня варила двух ондатр и, когда они сварились, поставила чугунок на железный лист около плиты остывать. Сама прилегла, а мы в это время играли в столовой в преферанс с Николаем Рупасовым - учителем математики, из кулаков, и ветеринаром Бирюковым... "Дети что-то загулялись, пойду поищу их", - говорит тетя Аня. Выходит в кухню и раздается: "Ах, батюшки!" Мы вбегаем в кухню и видим: на корточках, вооруженные вилками, около чугуна сидят наши дети и лакомятся ондатрой!! "А мы думали, что это белки!" - объявили они хором.

В хорошие весны Александр Александрович охотился на уток, но только один раз была большая удача - принес 9 уток, а то по 1-2. Через два года он от этой охоты отказался: "Жаль стало стрелять беззащитную птицу!"

"Жизнь моя совершенно бессмысленна, осмысленно только лечение пациентов и выращивание рассады," - сказал мне как-то Александр Александрович. Бедный, бедный Саша — все его мечты о науке! Осуществятся ли они когда-нибудь?..

В одну из поездок Александр Александрович едва не погиб. Был

срочный вызов в Тамарово, и он отправился туда под вечер. Скоро совсем стемнело, началась пурга, мороз -25°С. Дорога идет по опушке чеса, ее скоро стало заметать, и возница решил спуститься на лед Енисея, хотя он местный и знал, что на Енисее даже при 50°-ном морозе есть незамерзающие из-за быстрого течения промоины ("полыньи"). Возница из-за темноты и пурги не видел как следует дороги, лошадь ступила на край подмытого льда и рухнула в ледяной Енисей, чудом не утащив за собой сани. А.А. Баев и возница были в буквальном смысле на краю гибели! Лошадь ржет, взывая о помощи, возчик ревет, как белуга, но ничем они двое помочь ей не могут. Александр Александрович, осторожно прощупывая лед, выбрался на берег. Крикнул вознице, что пойдет в деревню и пришлет помощь. Долго он тащился в дохе с тяжелой медицинской сумкой километров шесть. Пока нашел и разбудил мужиков, пока они собрали веревки и доски, пока дошли до места аварии, лошадь уже погибла. Александр Александрович был в шоке. Только на следующий день он обошел больных и вечером на местном транспорте добрался домой. Больше он ездить в Тамарово не мог, а посылал меня, зная мою осторожность, да и возницы после этого трагического случая не лезли больше на лед Енисея. Мои три поездки прошли благополучно. Выезжала я в светлое время дня и всю дорогу наслаждалась чудесной зимней сказкой: заколдованная тайга, окутанная чистым блестящим снегом, необыкновенно хороша! Скоро эту деревню куда-то перевезли, и когда через год в конце лета

мы туда добрели, то удивились, как быстро исчезли все следы бывших жителей: все так заросло травой и мелкой лесной порослью, что едва кое-где просматривались остатки фундаментов.

Вторая трагедия произошла в 1953 г. 1 мая. Местный мальчик-чалдон, года на 3—4 старше Лешеньки, выстрелил в него из лука и попал прямо в глаз. Ранение было очень сильное с кровоизлиянием во внутреннюю камеру. Два месяца Александр Александрович подолгу массировал с мазью глазик, чтобы предотвратить появление бельма.

В 1952 г. я предложила Александру Александровичу сделать для ребят театр "Петрушки". Он с явным удовольствием взялся за изготовление из дерева головок, потом по этим болванкам мы с ним делали картонаж, раскрашивали, тетя Аня шила "одежду" для наших рук, я писала пьески и, наконец, был устроен новогодний спектакль для детей сотрудников больницы и детишек из деревни. Сидеть за занавеской на корточках и говорить не своим голосом Александру Александровичу не понравилось, и больше в этой затее он участия не принимал. Старались только мы с тетей Аней, но дали еще два спектакля и охладели.

Когда мы стали учить Лешеньку беглому чтению, то Татьянка садилась за стол напротив и очень внимательно следила за всем процессом. В результате в 5 лет она бегло читала, держа при этом книгу вверх ногами. Отучали мы ее от этой привычки довольно долго. В школу Алешу повела я - для Александра Александровича один вид этой полуразвалившейся школы был непереносим и было жалко ребенка, начинавшего свой жизненный путь в таком сарае. Окна забиты фанерой, пол и парты в ужасном состоянии, 4 начальных класса учатся вместе при двух керосиновых лампах. Когда на следующий год его принимали в октябрята, я наревелась вдосталь. Коридор с пляшущими досками, забитые досками окна, детишки одеты кто во что, на ногах опорки, из горна вылетают какие-то странные хрипы, флаг рваный, барабан с одной стороны дырявый... Так было горько за своего сына, глядя на все это убожество! Через полтора года я отвела туда и дочку. Сердце разрывалось...

В ряде вещей Александр Александрович любил полагаться на меня. Так, он очень боялся пожара в больнице и поэтому, уезжая в Ярцево весной на конференцию врачей с годовым отчетом, а летом за медикаментами, да каждые полтора месяца по своему участку, он оставлял меня дома, чтобы я сторожила от напасти больницу. Если при этом завхоз оставался на месте, то это было еще переносимо, но если он уезжал заготавливать сено или дрова для больницы, то я не знала покоя. Случись что-либо, что было бы с Александром Александровичем? Да и со мной?

Я описала все, может быть, излишне подробно, но это жизнь в экстремальных условиях, при которых хорошо проявляются характеры, приспособляемость, выносливость, чувство локтя и чувство долга. Ведь не у всех так причудливо складывается Судьба!

Наступил 1953 г. Умер Сталин. Началась эра Хрущева, который освободил тысячи невинных людей. Вечная ему память! Началась реабилитация.

ИЛ. Энгельгардт немедленно посылает в Президиум Верховного Совета СССР Ворошилову просьбу о пересмотре дела А.А. Баева. Я со своей стороны умоляю Александра Александровича тоже написать. Он мне отказывает, а Владимиру Александровичу пишет: "Не советую браться за пересмотр моего дела и тратить на это свои силы"¹¹.

Но наша двойная атака возымела свое действие. Александр Александрович написал и послал заявление в Президиум Верховного Совета СССР: "... Я не состоял ни в каких подпольных организациях, я никогда не принимал участия в антипартийных движениях ни словом, ни делом. Я не был даже достаточно ориентирован в партийных разногласиях пришлого и не имел никаких оснований сочувствовать каким-либо анти- и партийным группировкам. Одностороннее и жестокое следствие преследовало только одну цель - всеми средствами добиться от меня признания моей принадлежности к контрреволюционной организации, но этого ему не удалось - я не признал себя виновным ни в процессе следствия, ни в процессе суда... Вот все, что я мог бы сказать о событиях 1937 г. Как вытекает из всего изложенного, я считал и считаю себя невиновным в инкриминированных мне преступлениях и примененные ко мне репрессии несправедливыми. Фактическая моя деятельность до и после заключения была честным трудом, которого мне нечего стыдиться. Это дает мне моральное право просить пересмотреть мое дело. Либо, если за давностью времени это невозможно, применить ко мне частичную амнистию, избавить от ссылки и вернуть гражданские права, которых я столь несправедливо лишен. 1953.10.Х. А Баев."

Привожу последующую переписку.

Главная Военная Прокуратура СССР

19 декабря 1953 г.

Ваша жалоба, адресованная в Президиум Верховного Совета СССР, передана на разрешение в Главную Военную Прокуратуру и проверяется. О результатах Вам будет сообщено дополнительно.

Воен. прокурор Отдела ГВП

подполковник юстиции [Дмитриев]

Главному военному прокурору

19 июля 1954 г.

... Прошло уже 8 месяцев, но с тех пор никаких уведомлений я не пчлучал. Обращаюсь к вам с просьбой дать указание уведомить меня, в 1ком положении находится мое дело.

А. Баев.

Главная Военная Прокуратура СССР

30 июля 1954 г.

Проверка дела еще не окончена.

Воен. прокурор Отдела

ГВП майор [Захаров]

Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР

18 сентября 1954 г,

СПРАВКА

Дело по обвинению Баева А.А. пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР И.X. 1954 г.

Приговор Военной Коллегии от 19 сентября 1937 года и Постановлений Особого Совещания от 25 мая 1949 года в отношении Баева А.А. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

ВРИО Председателя Военной Коллегии

 Верховного Суда Союза ССР

генерал-майор (Суслин)

Главная Военная Прокуратура СССР

9 октября 1954 г,

гр. Баеву А.А. Красноярского края

Ярцевский р-н, село Н.-Шадри»

Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР приговор по Вашему делу и Постановление Особого Совещания при МГБ СССР по внов открывшимся обстоятельствам отменены и дело о Вас за отсутствие» состава преступления прекращено, от ссылки вы освобождаетесь.

Воен. прокурор Отдела ГВП

майор юстиции (Колосов)

Вот и все. Прожито 10 лет. Начинается новый этап нашей жизни протяженностью в 40 лет...

Наша тетя Аня подала прошение о пересмотре своего дела одновременно с Александром Александровичем и освобождение от ссылки получила одновременно с ним, так что уезжали мы вместе. Продали живность, раздарили все, без чего можно обойтись в Москве. Сплавились в Ярцево, погрузились на пароход и последний бросок - Красноярск — Москва. Тягот переезда не ощущаю — рядом Александр Александрович.

Но гладко у меня ничего не проходит. Тата в поезде заболела скарлатиной, а по вагонам ходит врач и отлавливает больных. Если меня с ребятами высадят по дороге, это трагедия! Удается замаскироваться. Встречают Энгельгардты и мачеха с сестрой. Саша с сыном едет к товарищу — Володе Бурлянду, Тату отвожу в больницу на Соколиную гору, сама с тетей Аней и багажом еду к мачехе. Нам должны через суд вернуть старую квартиру Александра Александровича. Мачеха рекомендует знакомого адвоката. Кто-то из сотрудников лаборатории В.А. Энгельгардта везет А.А. Баева в архив — надо найти подтверждение, что он владел квартирой в Москве. Счастье улыбнулось - он нашел в архиве квитанцию об оплате квартиры! Начинается суд. Рекомендованный адвокат — интеллигент весьма преклонного возраста (из "бывших" — как только уцелел?!) — ведет себя очень своеобразно. Свою речь перемежает анекдотами и французскими фразами, забывая о сути дела, чем вызывает смех публики и улыбку судьи. Так можно проиграть процесс. В перерыве отказываюсь от услуг этого адвоката

но он требует 3000 руб. компенсации. Отдаю. Прошу перенести слушание на другой срок. Нахожу непрактикующего уже адвоката по квартирным делам, который составляет шпаргалку для рекомендуемого им адвоката из конторы. Все оканчивается благополучно, хотя дополнительный расход 5000 руб. Хорошо, что на этот раз у нас есть свои деньги!

Право на получение квартиры у нас остается, однако старую приходится оставить за пожилой парой, которая уже давно живет в ней и о А.А. Баеве никогда не слыхала. Подключается В.А. Энгельгардт. Через Академию наук получает ордер на двухкомнатную квартиру, только что освобожденную членом-корреспондентом Новоселовой. Тата с отцом живут у В. Бурлянда, сын у моей приятельницы, я у мачехи, вещи на складе в Институте биохимии. Тетя Аня уехала в Симферополь. Александр Александрович берет грузовик, забирает багаж и всех нас, и мы едем согласно ордеру. Печати сорваны, в квартире кто-то уже живет. Долго не открывают. С представителями Советской власти проникаем в нее. Большая комната занята самоуправно лейтенантом милиции - он поселил туда свою тещу (дородную, горластую, уже имеющую квартиру) с двумя внучками и всей обстановкой. В меньшей комнате: раскладушка, табуретка с остатками новоселья - поллитровкой и куском колбасы. Домуправ все выкидывает в коридор, и я с детьми вселяюсь в маленькую комнату. Начинается жизнь в осадном положении — если выйдешь, обратно не пустят! Сотрудники лаборатории В.А. Энгельгардта снабжают меня с детьми готовыми продуктовыми заказами, готовлю на электроплитке. А.А. Баева сотрудники института отвозят к прокурору города. За 10 дней надо получить решение о выселении "оккупантов".

Наступает вечер выселения. Весь коридор забит сотрудниками лаборатории В.А. Энгельгардта и работниками домоуправления. Бабка закрылась в комнате на ключ, спрятала его, влезла на подоконник и в открытую форточку заорала: "Караул, грабять! Ми-ли-ция!!" Явился с улицы милиционер. Кто-то достал топор и выбил в двери комнаты нижнюю филенку. Кто-то пролез через дыру в комнату и нашел ключ. Наконец, дверь открыта, бабка бушует и выходить не желает. Александр Александрович останавливает проходящий грузовик, научные работники начинают выносить и грузить бабкины вещи, а сама она стоит насмерть. Со второго этажа на руках ее сносят в машину.

На следующий день получаем подарки от сотрудников: платяной шкаф с зеркалом, обеденный стол и четыре стула. Александр Александрович покупает два пружинных матраца. Начинаем новую жизнь. Квартира невероятно запущенная. За окнами междугородная трасса, напротив завод "Электропровод", на котором в ночную смену вулканизируют резину. Около нас шоссе поднимается в горку - все выхлопные газы проникают к нам, на 2-й этаж, сероводород с завода тоже. Стекла непрерывно звенят от потока грузовых машин. Ванна в кухне-столовой, в ней же газовая колонка и газовая плита, подводка к раковине горячей

воды тоже от колонки. Одним словом, "мартеновский цех". Мне было суждено проработать в нем 16 лет - это после стерильного воздуха Сибири! Три раза за два года делала в квартире ремонт, окна мыла два раза в неделю, полы два раза в день - в тазу слой крупной черной сажи. Грузовые машины грохочут день и ночь. Я дважды перенесла воспаление легких, постоянно болит голова, дети непрерывно болеют, собака через 9 лет погибла от саркомы носовой полости. Александра, Александровича спасало только то, что он уходил в 8 часов утра и возвращался к ужину. Но все же мы дожили до 1971 г., когда получили нормальную квартиру, в нормальном районе.

Подросшие дети заводили семьи и детей. До 1975 г., пока дети не разъехались, у Александра Александровича даже не было кабинета. И возможности нормально работать дома. После ужина он, сидя за газетами, подремывал минут 20, а потом трудился до 3—4 часов ночи. Во время отпуска почти всегда работал, болея тоже. На сон он себе оставлял не больше четырех часов в сутки, и так из года в год, только последние 5 лет он стал спать 5-6 часов в сутки.

Основной и незыблемой чертой его характера была бесконфликтность. Ни разу за 50 лет нашей жизни он не предъявлял мне претензий, никогда не устраивал скандалов, только в двух ситуациях с детьми (за всю жизнь!) он повысил голос. Его отличало от других людей удивительная уравновешенность и сознательный уход от негатива жизни. Свои неудачи и огорчения он предпочитал переживать сам, но быстро усилием воли отключался от них. От окружающих его людей он ждал и желал только положительных эмоций. Этим он сберегал свою нервную систему, силы и время для работы.

Мое желание поступить на работу он доверительно и ласково, не непреклонно сломил своей железной логикой, не оставляя сомнения в том, что наука для него - это жизнь, которую он, наконец, обрел: "Она нелегка, но если ты пойдешь работать, мне будет еще труднее. Hе надо ломать то, что уже устоялось". Да, он психологически не мог жертвовать своей работой, к которой был предназначен самой Природой, к этому добавлялся еще и неоплатный долг перед Владимиром Александровичем Энгельгардтом. Пришлось мне смириться и стать всю оставшуюся жизнь хранительницей дома и семьи. Когда вечером он работал дома, а я ненадолго уходила, он всегда говорил: "Катенька зачем ты ушла — я без тебя не могу работать!" Уйдя в науку всем своим существом и помыслами, он должен был, приходя домой, ощущать наше присутствие. Он постоянно нуждался в любви, ласке, внимании, приветливости, бережном отношении к своему труду. Науку о сам называл эгоистичной еще со времен своего аспирантства В.А. Энгельгардта в Казани. Долгая работа врачом не только спасла ему жизнь, но и удовлетворяла духовно, так как диагностика служила ему гимнастикой для ума. Кроме того, выработались терпимость к страждущим людям, привычка к открытой улыбке и мягкий юмор. Эти качества обязательны для хорошего врача. Гуманная врачебная деятельность всегда дает моральное удовлетворение, так как благодар-

ность больных служит оценкой твоего труда, что, конечно, приятно и вливает новые силы. "Я считаю, что мои духовные способности сохранились благодаря долголетней врачебной деятельности", - говорил Александр Александрович.

Его отец, который умер, когда Шуре было 10 лет, всегда внушал ему, что врачебная деятельность самая благодарная и нужная людям. И верно заронил зернышко в сердце своего сына. Тот запомнил и выполнил желание отца, поступив на медицинский факультет.

Аналитический склад ума, самодисциплина, энциклопедическая, я бы сказала, компьютерная память, так как он мог по своему сигналу моментально вызвать из глубин памяти нужную ему в данный момент информацию, работоспособность, физическая и психическая сила, ровный и доброжелательный характер, отсутствие предвзятости, злопамятности, амбициозности, мстительности; порядочность, дипломатичность поведения, нелюбовь к конфликтам, природный такт, умение видеть в каждом человеке только хорошее и закрывать глаза на недостатки характера и поведения; здравый смысл в оценке любой ситуации; огромная преданность науке, стремление к пополнению знаний и передаче их людям, потребность быть полезным; неустанное аналитическое обдумывание возникающих в науке проблем и, конечно, юмор и обаяние - все это было присуще Александру Александровичу. Ни в то же время он был легко раним, доверчив и сентиментален, любил похвалу, восхищение и даже лести не чуждался, не входя в ее побудительные мотивы.

В тюрьмах, лагерях и ссылках Александр Александрович создал для себя свой внутренний мир, который защищал его от помех мира внешнего. "В какой-то мере этот мир искусственный, построенный отчасти путем устранения, отчуждения всего, что не согласовывалось с моей личностью. Убежден, что внутренний мир содействует сохранению и утверждению личности", - писал он.

Он вечно был недоволен тем, что не во все мог вникнуть до конца, иногда хватая только вершки, и потому считал свои знания поверхностными, но это было вызвано просто отсутствием свободного времени. Отстраненный от науки в самый продуктивный период своей жизни, как от хотел заделать эту брешь! "Я мало сделал в экспериментальной и организационной областях науки" — это была его постоянная боль. "Я всегда хотел служить науке в меру дарованных мне способностей, в прогнозировании и инициации новых направлений", "Чтение научной литературы — это питание ума, интенсивная работа мысли; творческое начало в экспериментальной работе - это физическое осуществление мысли" (из личного архива Александра Александровича).

К сожалению, в 1970 г. он отошел от экспериментальной работы, но в нем "... не угасла деятельность мысли, инициатива, идейная сторона исследовательской работы. (...). Я не испытывал мук неудовлетворенного честолюбия и тщеславия, от этого спасло меня имеющееся в любой работе удовлетворение, эмоциональный и структурный оптимизм, интеллектуальная деятельность и, конечно, оценка моего труда;

моя женитьба - это постоянная поддержка и опора. И я долгое время читал своей единственной целью сохранение и поддержание моей семьи" (из личного архива А.А. Баева).

Прочитывая огромное количество научных книг, статей, журналов, работая над рефератами, прежде всего в своей области науки, но не чуждаясь и смежных, он всегда обдумывал и связывал полученные знания с сегодняшним днем науки и "переваренный" багаж информации передавал ученым-практикам, тем самым понуждая их к пополнению знаний, научному прогнозу и бескорыстию. Частые семинары о последних достижениях в науке, философские семинары должны были нудить у молодежи потребность в их собственном развитии.

Кругом научных интересов Александра Александровича были с 1969 г. генная инженерия, с 1972 г. биотехнология, с 1987 г. геном человека. Казалось бы, он должен был быть этим доволен, но 17 упущенных лет, как заноза, сидели в его уме и сердце! Наука давала ему псе: удовлетворение, положительные оценки его труда, награды, общение, дружеские контакты, взаимопонимание, взаимопомощь, разнообразие лиц и темпераментов, непринужденную веселость молодости; поездки за границу - контакты с учеными разных стран, новую информацию, новые впечатления, новую среду обитания, посещение выставок, музеев. Он был увлекающейся натурой - любил красивых женщин, веселых и остроумных людей, легкие разговоры, анекдоты, внимание к себе, мог при случае выпить. Это давало ему новый импульс к работе с удвоенной силой. А настоящая работа была у него дома. Он почти постоянно был в состоянии самоуглубленности, а мы черпали свои силы в любви и уважении к нему, в радости за его успехи и его счастье, которого он, наконец, достиг. Я всегда вспоминала с благодарностью В.А. Энгельгардта, который сохранил добрую память об Александре Александровиче и положил годы труда и немалые средства, чтобы дать ему возможность использовать свои силы в настоящей науке.

Последним его увлечением был компьютер. Он просиживал за ним часами. На все мои разговоры о том, что ему по возрасту уже нельзя им пользоваться, он только улыбался.

Александр Александрович всегда много читал. Литература была разнообразная: обилие иностранной и отечественной научной литературы, для отдыха - детективы, английские и французские, очень много книг по философии и психологии. Из беллетристики любил мемуарную литературу, "Тихий Дон", "Мастера и Маргариту", "Унесенные ветром" - эти книги перечитывал многократно. Любил Лескова, Достоевского, Солженицына, Карамзина, Соловьева. Увлекался политической литературой, книгами о военной разведке, истории России, истории религии, археологии, иногда поэзией. Избегал Чехова, Бунина - их произведения вызывали у него излишние волнения.

Александр Александрович любил телевизор, который у нас стоял близко от его рабочего стола. С удовольствием слушал, работая, хорошую музыку, любил певцов (мужские голоса), старинные романсы,

танцы; футбол, хоккей, бокс смотрел обязательно! В театр, на выставки, в филармонию, к друзьям и знакомым мы ходили редко - жалко было терять много времени, хотя вообще застолье он любил - обычно к нему было приковано всеобщее внимание - и выпить при случае мог с удовольствием. Рестораны не любил, банкетами тяготился. Больше всего любил ходить к Володе Бурлянду, другу юности по Казани, который был влюблен в Александра Александровича и мог слушать его весь вечер, не раскрывая рта. Вакуум впечатлений заполнялся поездками за границу, где Александр Александрович позволял себе почти полностью отрываться от работы и походить по выставкам и музеям, иногда в концерт. Любил слушать орган в Домском соборе в Риге.

Гости в доме тоже бывали редко — раздражали своей болтливостью, далекой от его интересов. Если заходили коллеги, то говорил главным образом он сам и коротко. Иногда принимали иностранцев (французов, итальянцев).

Во всем тяготел только к положительным эмоциям, юмору, легкости, краткости - это давало ему разрядку. Жалобы и различные сетования его раздражали.

Его постоянно подгоняли быстро текущие годы...

Он с удовольствием делал какую-нибудь бытовую работу, если она давала отдохновение от умственного труда или доставляла удовольствие (небольшая починка обуви, склеивание чего-нибудь сломанного). Но и то, что ему не нравилось, но было необходимо, делал безропотно и добросовестно, только его надо было просить, сам он услуги не предлагал.

Если у членов семьи были банальные болезни, его это мало интересовало, но в случае тяжелых заболеваний волновался, устраивал специализированную госпитализацию и вместе со мной или с детьми, когда болела я, навещал и обеспечивал всем, что просили (в том числе, если была надобность, то лекарствами и деньгами).

Я всегда радовалась успехам Александра Александровича, но при этом никогда не забывала, что счастье добыл ему Владимир Александрович Энгельгардт, которому было присуще гражданское мужество и рыцарская смелость - врожденные черты интеллигента, желание сделать человеку добро, идущее от души, а не от ума, и глубочайшая культура, которую он воспринял в семье. Только такой человек, презирая опасность, мог отстаивать справедливость в мире Сталиных и Бериев. К сожалению, этих черт в характере ученика не было.

По каким признакам Александр Александрович чувствовал, что в его жизни скоро будет поставлена точка? Маленькое разбитое им зеркальце, естественная тревога после двух инфарктов, общее недомогание, которое он, как всегда, скрывал, тяжелые вещие сны, о которых он мне рассказывал, что вообще было ему не свойственно. В последний месяц он подолгу просиживал около меня на постели, а из больницы писал мне очень ласковые и нежные письма, как в далеком прошлом... И все волновался, что так стремительно падают мои силы, и что станет со мной, когда его не будет...

Могла ли я думать, что скоро его потеряю...

Пятьдесят лет прожитой вместе жизни, полной горя и счастья, сделали нас нерасторжимыми. И по сей день я продолжаю жить рядом с ним. Я жду его прихода, советуюсь или просто с ним разговариваю, вижу его сидящим за письменным столом или около меня. Перечитывая его письма, слышу спокойный, ласковый голос...

Благословенна судьба, что долгие годы я была рядом с таким необыкновенно талантливым и ярким человеком - это был мой любимый и самый трудный ребенок.

* * *

За что мы любим горы? За их красоту, высоту и белые вершины.

Они всегда манят нас к себе, особенно, когда озарены солнцем! Но не стойте долго в тени их подножий...

Август-сентябрь 1995 г.

ПЕРЕПИСКА В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТА С А.А. БАЕВЫМ

И Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ С 1945 ПО 1954 г.¹

Документы из папки "Баев"

В архиве В.А. Энгельгардта есть старая затрепанная папка, на корешке которой его рукой написано "Баев". В ней хранится больше 260 различных документов - письма и телеграммы А.А. Баева и его жены Е.В. Косякиной, копии отпечатанных на машинке писем и телеграмм В.А. Энгельгардта, его обращений в разные инстанции, заметки к переговорам, квитанции денежных переводов.

Первый документ - письмо А.А. Баева из Норильска от 20 февраля 1945 г., последний - телеграмма от 22 сентября 1954 г.: "[Из] Шадрина выезжаем всей семьей двадцать второго. До скорой встречи. Баевы".

Невозможно без волнения разбирать эти хрупкие пожелтевшие страницы - живые свидетельства десятилетней героической и трагической борьбы за возвращение А.А. Баева к научной работе, за сохранение личности и человеческого достоинства в условиях бесчеловечной и безжалостной системы.

Переписка неравномерно распределена по годам, она то интенсивная, то более редкая, но связь не прерывалась.

Эти документы мы предлагаем вниманию читателей почти без правки, чтобы голоса их авторов, и в том числе самого Александра Александровича, прозвучали среди воспоминаний о нем. Надеюсь, что они позволят лучше понять Александра Александровича Баева - удивительно сильного, неординарного и целеустремленного человека.

11 февраля 1996 г.

Наталия Владимировна Энгельгардт

1

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

20 февраля 1945 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Ваше письмо я получил и был им очень тронут. Однако на предложения Ваши¹ я должен ответить отказом, причины которого Вам, конечно, ясны: во-первых, поздно проделывать очередную трансформацию, во-вторых, оправдают ли результаты тот труд, который нужно затратить на новое возвращение к биохимии? Неразумно ради неясных благ и целей ставить крест на той большой работе, которую я проделал за последние годы как врач, и приниматься за выполнение новых, еще; более трудных задач. Зрелое обсуждение уже давно подсказало мне такое именно решение, и я не вижу причин его менять. Решение это; бесповоротно и основано на столь основательных доводах, которые я в наикратчайшей форме привел выше, что едва ли когда-нибудь оно будет нуждаться в пересмотре. Я предполагаю оставаться и впредь тем, чем я стал в последние годы — терапевтом, рентгенологом и педиатром. Работа в этой области идет у меня успешно, дает мне определенное положение и широкое поле деятельности.

Спасибо, Владимир Александрович, за Ваши предложения, которые были продиктованы, вероятно, прежде всего, Вашим благожелательным ко мне отношением, т.к. Вы не могли не видеть, что реализовывать их едва ли разумно. Но это лишь увеличивает их приятность для меня...

Рад был видеть Вашу фамилию в числе академиков Медицинской академии² - в недрах нового учреждения Вы получите возможность совершенно самостоятельного существования, будете избавлены от соприкосновения с различными, мало для Вас приятными лицами и займете положение, давно по праву Вам принадлежащее. Я очень, очень рад за Вас, хотя и не могу более непосредственно разделить с Вами все те приятные события, которые произошли в Вашей жизни за последние годы.

Шлю поклон Милице Николаевне³.

Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего, всего хорошего.

А. Баев

P.S. Если Вам когда-нибудь станет нужен врач, знакомый с биохимией, тогда вспомните и обо мне.

2

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

25 июня 1945 г.

Глубокоуважаемый Владимир Александрович!

Несколько месяцев тому назад в ответ на Ваше письмо, датированное 10 сент[ября] 1944 г., я писал о своих намерениях на будущее. Тогда возврат к прежней деятельности мне не казался возможным по

мотивам, которые отчасти были изложены в письме. Но я умолчал об этом важном (даже решающем) обстоятельстве; мне не хотелось, чтобы Вы принимали участие в щекотливой процедуре моего возвращения. Мне пришлось уже однажды пережить крайнюю тревогу по поводу тех неприятностей, которые я мог доставить и, вероятно, доставил своими злоключениями окружающим, и было бы печально и не простительно создать возможность повторения этой ситуации.

С тех пор прошло около полугода, и наметились совершенно явственно новые течения. Имеется много случаев возвращения в лоно коих научных учреждений лиц, проделавших приключения, аналогичные моим, из Норильска и других сходных с ним мест. Меня не удивил lu. самый факт ходатайства о возвращении, т.к. это могло быть результатом, скажем, плохой ориентации в существующей обстановке, но реакция на эти обращения органов, к которым они направлены, заставляет считать эти явления отнюдь не случайными, а своего рода курсом". Ответ на эти ходатайства следует немедленный и благожелательный, даже в таких случаях, где на него, казалось, нельзя было и рассчитывать. Особенно предупредительны к ходатайствам Академии наук.

Я с радостью узнал из газет о Вашем назначении академиком¹, и не мог не отметить, что Вы были в числе немногих академиков, утвержденных Правительственным указом. Теперь Вы имеете почти все, что может пожелать ученый в нашей стране, — высокое звание, Сталинскую премию, ордена, и будете, конечно, награждены еще не раз. (...)

Все обстоятельства, которые изложены были выше, привели меня к заключению, что общая ситуация и Ваше положение исключают теперь какие-либо осложнения, могущие быть следствием хлопот о моем возвращении.

Поэтому я обращаюсь к Вам, Владимир Александрович, с просьбой возбудить ходатайство перед НКВД СССР о моем возвращении в Машу лабораторию.

Само собой разумеется, сделать подобный шаг Вы должны с учетом всех обстоятельств и сознанием, что мое сотрудничество может дать какую-либо реальную пользу, решительно отбросив всякого рода сентиментальные соображения. Я достаточно много пережил, чтобы считать разумными мотивы последнего рода в вопросе, представляющем прежде всего деловую проблему и только во вторую очередь и только для меня проблему личную.

Если по зрелом размышлении у Вас возникнет другое решение, то оно не будет мною понято превратно.

Вернувшись к Вам, я смогу быть еще полезным, желание работать меня никогда не оставляло, навыки сохранились, и даже приобретенные a эти годы знания могут быть целесообразно использованы. Доводы, приведенные в моем предыдущем письме, имеют абсолютную силу только на фоне основного мотива, о котором я умолчал, и поэтому нет надобности их опровергать теперь.

Послезавтра я с женой уезжаю на месяц в самый северный дом отдыха (70° сев. широты), расположенный на фоне чисто швейцарского ландшафта у большого тихого озера. По возвращении буду ждать Вашего ответа.

Большой поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

Адрес служебный: пос. Норильск Красноярского края, больница Норильского комбината НКВД СССР.

Адрес домашний: пос. Норильск Красноярского края, Озерная ул., Д- 7, кв. 3.

P.S. Возможно, на экранах Москвы появился киноочерк "Гигант Заполярья", посмотрите его - это Норильск.

3

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

7 августа 1945 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Вернувшись из дома отдыха, я получил Ваше письмо. Вы не можете представить себе мою радость и воодушевление, когда я прочел (трижды или четырежды) Ваше письмо. Из приложенной копии¹ Вы увидите, что еще до Вашего нового предложения я изменил свое решение и решил (если удастся) вернуться к биохимии. Мой ответ совершенно определенен. Да! Безусловно, да!

Все то, что Вы написали в своем письме, меня привело в ликование - снова работать с Вами, в Ленинграде, в такой лаборатории — все это кажется и сейчас блаженным сном! Ваше письмо рассеяло и другие мои сомнения: я боялся, что Ваше первое предложение исходило из соображений личного расположения, а не дела. Теперь этого мне не кажется.

Для моего возвращения необходимо обратиться в НКВД СССР, лучше всего непосредственно к Берии. Подписи на ходатайстве нужно учинить самые высокие (Бурденко и пр.) и, если возможно, подкрепить личным разговором.

К НКЗ я никакого отношения не имею, и только от НКВД СССР может зависеть мой возврат.

Снятие судимости по закону возможно после истечения 3 лет по освобождении, но и по разрешению НКВД СССР в Ленинград можно попасть и до этого.

В Норильске будут пытаться ходатайствовать о снятии судимости теперь, но с неизвестными шансами на успех.

Прошу прощения за карандаш — пишу срочно с попутчиком.

Поклон Мил[ице] Ник[олаевне]. Жму Вашу руку.

С нетерпением жду результатов.

А. Баев

4

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

10 августа 1945 г

Дорогой Владимир Александрович!

Я не знаю, с чем я мог бы сравнить Ваше письмо по впечатлению, которое оно на меня произвело: с чудесным ли сном, посетившим человека в часы уныния, миражем, явившимся путнику среди знойных песков, с драгоценным камнем, отысканным каким-нибудь героем рассказов Джека Лондона?! Не знаю, с чем сравнить, чтобы подобрать верный художественный образ, нужно их взвесить со спокойным разумом и целенаправленным чувством, а этому мешают те глубокие переживания, которые вызвало у меня Ваше письмо! Но если ответить на этот вопрос просто, обыденными человеческими словами, то я смогу сказать только одно: Ваше письмо было для меня неожиданным и большим счастьем. Я говорю о самом письме, его содержании, его теплоте, об истинно дружеском отношении, которым оно проникнуто с начала и до конца. Реализация его пока еще в отдалении и в тумане, но если даже ход вещей остановится почему-либо на этом предварительном этапе, все равно Ваше письмо останется одним из самых радостных и воодушевляющих событий моей жизни.

Представьте на минуту себя на моем месте, после всего этого сонма крушений, разочарований, лишений и горя - что Вы стали бы переживать, читая такое письмо, письмо учителя и друга?! Я обращаюсь к Вашему воображению потому, что описать простыми словами все мои переживания трудно, а иными - легко впасть в надуманность и трафаретность.

После Вашего второго письма я окончательно убедился, что Вы не утратили дружеского расположения ко мне, не стали сомневаться в известной моей порядочности и продолжаете ценить меня как своего сотрудника.

Чего более я могу желать в Вашем отношении ко мне?!..

Нужно ли говорить, что на все Ваши предложения я могу ответить только да, да, безусловно, да!

Вас, может быть, смутит моя кажущаяся непоследовательность - сначала решительной и обоснованный теми или иными доводами отказ, а затем - немотивированное ничем и столь же категорическое согласие. Но эта непоследовательность только внешняя, а отнюдь не логическая и психологическая.

Если суммировать все основания для моего первоначального отказа и изложить их кратко (кратко потому, что все это относится теперь к прошлому), то вот что руководило мною прежде.

1. Я боялся, что хлопоты по моему возвращению и устройству, которые неизбежно должны быть предприняты, ибо своими силами я покинуть Норильск не в состоянии, повредят Вашей репутации. Теперь это отпадает, так как а) такие хлопоты предпринимались в отношении

других лиц и увенчивались успехом, б) Ваше положение стало по многим причинам (избрание в академики, ордена, Сталинская премия и пр.) безусловно прочным и вполне самостоятельным.

Исчезли вместе с тем и сомнения в реальности тех шагов, которые могут быть предприняты для моего извлечения из Норильска.

2. Меня осаждали сомнения, смогу ли я вновь достаточно плодотворно работать по биохимии и стоит ли мне ставить крест на моей работе в области практической медицины. Эти сомнения рассеялись огромной потребностью в исследовательской работе и сознанием, что я пока ничего нужного для этого не утратил, кроме многих лет вынужденного отрыва от биохимии.

3. Некоторое значение имели, конечно, вопросы самолюбия. Вновь оказаться на положении начинающего, без ученой степени (а все бывшие коллеги уже доктора!), без положения и определенной репутации, с грузом сомнительного прошлого, а отнюдь не почетных заслуг - все это такие вещи, перечисляя которые, я чувствую, как у меня скребет на сердце и сейчас. (...) Но что же ... самолюбие можно и спрятать в карман - это не обязательное свойство человеческого характера.

4. Я боялся, что первое Ваше письмо было продиктовано не деловыми соображениями, но только хорошим ко мне отношением. Может быть, такое впечатление создалось у меня от известной неопределенности перспектив, изложенных в письме, и понятно, что при тогдашней ситуации больше нечего было и ждать. Было бы очень печально для меня, если бы эти сомнения не оказались беспочвенными.

Теперь я вижу и убежден, что Вы считаете меня полезным сотрудником, - это в корне меняет дело, и я не окажусь в положении человека, которого только "пристроили".

Словом, дорогой Владимир Александрович, я полон желания работать и работать именно с Вами, сомнения мои рассеялись, их сменили надежды и мечты. Да и как не мечтать, читая описание этого научного "Эдема", в котором я, может быть, окажусь! Именно такой небольшой коллектив, именно Ленинград, спокойный и стоящий вне столичной суеты, подходят для меня более всего. Здесь я смогу быстрее восполнить образовавшиеся пробелы, быстрее наверстать упущенное.

Не знаю, смогу ли я чем-нибудь умножить заслуги и открытия Вашей школы, но несомненно только, что я буду Вашим полезным сотрудником и преданным учеником...

Теперь о процедуре моего извлечения из Норильска. Вы стоите вдалеке от всех дел такого рода и потому не представляете ее достаточно ясно.

Я работаю сейчас в системе НКВД СССР, который и распоряжается мною. Кроме того, я освобожден с применением директивы № 185 от V.1942 г., согласно которой до конца войны я работать должен в системе Норильского комбината. Поэтому единственным путем для моего раскрепощения является обращение непосредственно к Наркому внутренних дел Берии или кому-нибудь из его заместителей с просьбой отпустить меня из системы НКВД и разрешить въезд и

проживание в Ленинграде (это все проводится через 1-й спецотдел НКВД СССР). Ходатайство должно быть скреплено самыми "мощными" подписями, поддержано какими-либо персональными обращениями и активно проталкиваться для ускорения его движения¹.

Дело не в снятии судимости, которое по закону может быть осуществлено лишь через 3 года после освобождения, а именно в разрешении 1-го спецотдела НКВД СССР. Я уверен, что ходатайство академии увенчается успехом, ибо прецеденты тому есть. Возможны на первых порах отказы, но они не должны препятствовать новым попыткам.

Кончаю письмо.

Я буду с нетерпением ждать Вашего ответа и результатов Ваших хлопот. Зимой я смогу вылететь на самолете. Думаю, что война с Японией также не будет препятствием для переезда, т.к. она, видимо, не затянется.

Крепко жму Вашу руку.

Поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

P.S. Разрешение на отъезд нужно просить одновременно и для жены моей Косякиной Екатерины Владимировны.

5

А.А. БАЕВУ

Москва

28 декабря 1945 г.¹

[В] конце декабря подано Берии мое ходатайство [с] поддержкой Орбели [о] разрешении Вам перехода [на] работу [в] Отдел биохимии ИЭМ [с] въездом [в] Ленинград вместе [с] женой. Сердечные приветы [и] лучшие пожелания [в] Новом году.

Энгельгардт

6

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

22 февраля 1946 г.

Глубокоуважаемый Владимир Александрович!

Я получил Вашу телеграмму, где Вы пишете о том, что в конце декабря было подано ходатайство на имя наркома, со своей стороны хочу информировать Вас о дальнейших событиях, которые развернулись почти одновременно с получением телеграммы.

Ваши бумаги с препроводительной личного секретаря наркома получены начальником Норильского комбината (4 февраля с.г.) с просьбой сообщить "свои соображения". "Соображения" были отрицательного свойства: из Норильска меня отпускать не хотят как квалифицированного специалиста, нужного здесь, в Заполярье. Этот ответ отправлен в Москву два дня тому назад.

Можно допустить, что содержание ответа не повлияет на окончательный исход дела, но противное предположение будет всегда более правильным, и дополнительные шаги могли бы только принести пользу.

Если у Вас, Владимир Александрович, не поколебалось намерение иметь меня в числе своих сотрудников, то остается, как мне кажется, сделать еще некоторые усилия для осуществления намеченных планов.

То обстоятельство, что наркомат не отказал сразу и столь быстро продвинул бумаги, нельзя не расценивать как признак исключительно благоприятный. В особенности можно питать надежды на благоприятный исход теперь, после речи И.В. Сталина, когда еще более увеличится внимание к научно-исследовательским нуждам. Все это если и не даст полной уверенности, то склоняет к оптимистической оценке шансов,

Впрочем, несколько путает карты одно обстоятельство — изменения и руководстве наркоматом¹.

В итоге мне казалось бы полезным предпринять следующие шаги:

1. Подать повторную просьбу на имя нового наркома, причем нет надобности воспроизводить еще раз старый текст, но, изложив содержание ходатайства, сослаться на ранее поданные документы.

2. Воспользоваться пребыванием в Москве начальника Норильского комбината, генерал-майора А.А. Панюкова, который как член Верховного Совета СССР прибудет на сессию не позже 11 марта 1946 г., с тем, чтобы получить его согласие отпустить меня из Норильска. Хотя он и дал ответ отрицательного характера, но перед самым своим отъездом из Норильска (19 февраля) готов был изменить его. Мой брат уведомит Вас, Владимир Александрович, о приезде А.А. Панюкова и всех связанных с этим вопросах. Контакт с Панюковым можно установить любым из трех способов: лично, по телефону, письмом, - это уж как Вы сочтете для себя удобным и необременительным. Во всяком случае, в распоряжении брата будет полная информация о всей технической стороне дела².

Почти полгода я переживаю мучительное состояние ожидания и неопределенности; расстояние и временами полная оторванность от материка крайне удлиняют течение событий. Но половина пути, видимо, уже пройдена, каков будет финал?

Во всяком случае, я преисполнен глубокой признательности Вам, Владимир Александрович, за все сделанное до сих пор, подобные хлопоты предпринимаются далеко не каждым и носят небанальный характер, а поэтому возбуждают и необычные ответные чувства.

Жизнь, в конце концов, приучает к некоторому фатализму, но даже самая суровая школа житейского опыта (который, замечу в скобках, Гёте определил как то, что нам совсем не хочется и не нравится переживать) не воспитывает полного бесстрастия.

Я хочу надеяться, Владимир Александрович, что мне еще удастся поработать с Вами — с этой мыслью я живу последнее время.

Шлю Вам запоздалые поздравления с Новым годом и пожелания дальнейших успехов. Передайте поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

7

А.А. БАЕВУ¹

Москва

14 апреля 1946 г.

Письмо получил, направил Панюкову ходатайство Орбели [о] Вашем переводе [на] научную работу. [К] концу сессии буду стараться лично снестись, узнать ответ. Шлем сердечные приветы.

Энгельгард

8

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

14 июля 1946 г.

Многоуважаемый Владимир Александрович!

3 марта месяца этого года я получил от Вас телеграмму с уведомлением о новом ходатайстве, которое Вы подали относительно меня. Сотрудники комбината, приехавшие из Москвы в конце апреля 1 начале мая, сообщили мне о переговорах, связанных с моим отпуском Норильска и происходивших в Москве в апреле (марте?) месяце Тревожащим элементом всех этих разнообразных повествований был сообщение, что в министерстве было дано согласие на мой отзыв. Но многие из рассказчиков и "очевидцев" принадлежали к моим доброжелателям, и я старался осторожно оценивать все эти известия.

Тем не менее зерно надежд было посеяно, и его всходами оказались довольно мучительные переживания, продолжающиеся и по сей день так как не произошло никаких событий, могущих осветить истинно положение вещей и благодаря этому прекратить их может быть совершенно безосновательное существование.

Я старался не беспокоить Вас лишней перепиской, зная, насколько Вы перегружены многообразными и сложными обязанностями, не приближение осени, которая в Заполярье оказывается близкой соседкой весны, заставляет меня, Владимир Александрович, просить Вас сообщить мне, как обстоят дела с интересующим меня вопросом. Я либо окончательно похороню надежды на возвращение в мир прежних интересов, либо поступлю как-нибудь иначе в зависимости от Ваших сообщений.

Я буду ожидать Ваших сообщений.

Прошу передать мой нижайший поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

9

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

24 июля 1946 г.

Многоуважаемый Владимир Александрович!

В марте месяце этого года я получил от Вас телеграмму с уведомлением о новом ходатайстве, которое Вы подали относительно меня¹.

Сотрудники комбината, приехавшие из Москвы в самом начале мая, сообщали мне о переговорах, связанных с моим отпуском, и о благоприятном, будто бы, их исходе. Я отнесся к этим сообщениям с надлежащей осторожностью, но зерно надежд было посеяно, и его всходами оказались довольно мучительные переживания, о содержании которых легко догадаться.

Сейчас эти переживания не только не ликвидировались, но усугубляемые неизвестностью и близким концом лета еще более усилились. Помимо того, что мне вообще не разрешили переезд в Ленинград, возможны изменения в ситуации Вашей лаборатории, которые сделали мое сотрудничество ненужным или нежелательным. Я бесполезно стараюсь разгадать, почему нет никакого известия от Вас, положительного или отрицательного, хотя молчание нашей администрации является довольно обычным в таких случаях, как мой.

Я старался не беспокоить Вас лишней перепиской, зная, насколько Вы перегружены многообразными и сложными обязанностями, но приближение осени, которая в Заполярье оказывается близкой соседкой весны, заставляет меня, Владимир Александрович, просить Вас сообщить мне, как обстоят дела с интересующим меня вопросом.

Я либо окончательно похороню надежды на возвращение в мир прежних интересов, либо поступлю как-нибудь иначе в зависимости от Ваших сообщений.

Многое мне хотелось бы написать и сказать Вам, но я не хочу никак влиять на Ваши мнения и решения, пусть лучше события идут своим, не нарушаемым ничем ходом.

Я тщательно слежу за Вашими успехами и всегда бываю рад встретить Вашу фамилию на страницах газет или "Медработника".

Я буду ожидать Ваших сообщений.

Прошу передать мой поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

10

А.А. БАЕВУ

Москва

24 июля 1946 г.

[В] марте получили отказ¹, мотивированный протестом комбината. Орбели ходатайствовал вторично. Я телефонировал Панюкову. Обещал пересмотреть. [В] мае имел [из] секретариата МВД сообщение [о] намерении положительного решения [о] Вашем переводе. Дальнейших ведений нет. Стараюсь узнать².

Энгельгардт

11

А.А. БАЕВУ

Москва

25 июля 1946 г.¹

[В] секретариате министерства сообщили: дело рассматривается и другом порядке, в ближайшее время будет сообщен ответ².

Энгельгард

12

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

2 августа 1946

Глубокоуважаемый Владимир Александрович!

Целый ряд слухов и фактов заставляет думать, что Ваши хлопоты относительно меня привели к положительному результату. Официально я еще не извещен об отпуске меня из Норильска, но, как будто, это может случиться в довольно близкое время. Неопределенность моего положения стала крайне мучительной, поэтому я отправил Вам целый ряд писем и телеграмм почтой и с попутчиками. Близость арктической осени и зимы, а также некоторые семейно-личные обстоятельств заставляют меня настоятельно желать полного выяснения моего положения. Отсутствие каких-либо известий от Вас действует на меня особенно угнетающе, и то оживление надежд на скорый переезд Ленинград к Вам, которое я испытал еще недавно, сменилось унынием и сомнениями в осуществимости этой радужной мечты. И действительно, столько препятствий лежит и будет еще встречаться на этом пути, что пока я рассматриваю мой переезд как событие, относящееся к разряду утопий. В частности, за такой большой срок, как год, могло измениться и Ваше личное отношение к моему сотрудничеству, могло возникнуть возражения со стороны администрации и пр. и пр.

Я думаю, что Вы не сочтете за назойливость, за неоправданную настойчивость мое желание выяснить перспективы с тем, чтобы я мог действовать тем или иным способом, как только получу разрешение на уход из комбината. Я хотел бы знать, сохраняются ли в силе Ваш; прежние предложения, и если да, то могу ли я рассчитывать на жилплощадь по прибытии в Ленинград, так как никаких других возможностей урегулирования этого вопроса у меня нет.

Я хотел бы просить Вас ответить телеграфом, а кроме того, с кем-либо из лиц, являющихся с письмами от меня, так как в отдельности ни один из этих путей не является надежным. В частности, не удивляйтесь получению от меня многих писем почти идентичного содержания, так как это сделано в целях страховки¹.

Я с нетерпением жду письма от Вас и телеграммы.

Живу надеждой на скорую встречу с Вами и надеюсь, что буду Вашим прилежным и верным помощником.

Шлю поклон Милице Николаевне.

Уважающий Вас А. Баев

13

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

22 августа 1946 г.

Глубокоуважаемый Владимир Александрович!

Я получил Вашу телеграмму от 25 июля; она дошла до Норильска только 9 августа, но хорошо, что дошла, т.к. это является участью не всex ее товарок.

Содержание телеграммы меня очень обрадовало, т.к. сведущие люди склонны толковать этот пресловутый "другой порядок"¹ в самом благоприятном смысле. Если бы высказанные предположения подтвердились, то лучшего нельзя было бы желать.

Расстояние и скверная почтовая связь часто просто обескураживают задержками телеграмм, исчезновением писем и прочими шалостями. Поэтому я написал Вам несколько писем почти одинакового содержания, не получая ответа, продолжаю писать в весьма монотонном стиле. Прошу меня извинить и понять, что это является результатом отдаленности, а не следствием назойливости.

Больше всего меня беспокоит то, что значительное время, истекшее с момента, когда были сделаны Ваши предложения, изменило всю ситуацию, и надобность в моем сотрудничестве отпала, а реализация стала более затруднительной. Вот это я и хотел бы узнать от Вас.

Приближается конец навигации - через 30-35 дней Енисей замерзнет. Выезд на самолете сопряжен с большими затруднениями. Я боюсь, что задержки в разрешении вопроса лишат меня возможности сняться с места.

Я буду Вам очень признателен, Владимир Александрович, если Вы откровенно информируете меня о фактическом положении вещей.

Передайте поклон Милице Николаевне.

Желаю Вам всего хорошего.

А. Баев

14

А.А. БАЕВУ

Москва

12 сентября 1946 г.

Мои намерения неизменны, ответа министерства нет, предлагаю приехать [для] личных переговоров [с] академией. Расходы, самолет оплатим.

Энгельгардт

15

А.А. БАЕВУ

Москва

12 сентября 1946 г.

Дорогой Александр Александрович!

Я получил от Вас перед моим отъездом в отпуск "молнию" из Норильска о положении Вашего дела, ответил 24-го телеграммой, а вслед a ней послал вторую¹. В мое отсутствие пришла Ваша "молния" пере-

данная из Красноярска; мне "молнией" же передали ее содержание по месту моего нахождения, но телеграмма, очевидно, затерялась, я ее там не получил, увидел Вашу, лишь приехав в Москву. Через два дня после этого ко мне зашел Павел Фомич², с которым мы обстоятельно побеседовали и с которым шлю это письмо. Он мне посоветовал послать Вам радиограмму через представительство комбината. Я это пробовал сделать, но мне отказали - требовали доказательств, что министерство или комбинат Вас отпускают. Поэтому послал сегодня две "молнии", одинакового текста по двум адресам: в Норильск и "Таежную", где, как мне сказал Житько, Вы можете находиться. Не знаю, что Вас достигнет раньше - эти телеграммы или данное письмо.

Относительно моих намерений: Вы пишете, что долгое отсутствие сведений вызывает в Вас мысли, не изменились ли мои намерения.) Молчание мое было вызвано только тем, что я не имел никаких сведений о развитии дела и не хотел ни преждевременно разочаровывать Вас, ни вселять надежд на быстрое разрешение, не имея для этого надежных данных. Я бы даже хотел Вас пожурить, что Вы могли допустить мысль, что мое желание вытащить Вас могло хоть в какой-нибудь мере измениться. Я буду по-прежнему делать все, что от меня зависит, чтобы этого добиться.

Не приходится закрывать глаза на то, что сложностей предстоит немало. Насколько я понял со слов П[авла] Ф[оми]ча, начальству Комбината так или иначе придется Вас отпустить. Если это будет так, то второй этап — устройство Вас на новую работу. С Ленинградом дело обстоит так: я договаривался в свое время и повторно об этом говорил с дирекцией о принятии Вас на работу, имел принципиальное согласие я хранил все это время вакантной единицу научного сотрудника. Сейчас одним, несколько осложняющим обстоятельством является то, что, согласно августовскому декрету Совета Министров, вакантные должности аннулируются; но это несомненно преодолимо, возможно, что на научных работников не распространится, и вообще можно что-либо устроить. Основным, конечно, является вопрос о разрешении Вам проживания в Ленинграде. В нашем с Орбели ходатайстве об этом говорилось специально, но вопрос - как будет сформулировано в постановлении Министерства. Житько мне сказал, что у Вас имеется поражение в правах³ (в бумагах Вашего дела, которые попадали ко мне, об этом ничего не указывалось), опасаюсь, что это может затруднить разрешение на работу в Ленинграде, может быть, потребует нового, специального обращения.

Учитывая и худшие возможности, т.е. что разрешения на Ленинград не будет дано (а разрешение на уход с Комбината дадут), я уже готовил некий вспомогательный вариант: договаривался, в принципе, с филиалом Академии наук во Фрунзе (Киргизия). Мы были там, с институтом, в период эвакуации, и я сохранил с ними некоторую связь, а сейчас, специально имея в виду, что это сможет пригодиться для Вас, взял на себя функции руководителя тамошней "биохимической группы" (всего из двух, весьма слабых девиц). Мне искренне думается, что если

вы, к моему крайнему горю, дело с Л[енин]г[ра]дом не вышло, то Фрунзе было бы неплохим выходом.

Но Вы сами понимаете, что решать что-либо заочно невозможно, а сроки почтово-телеграфной связи с Норильском таковы, что тоже исключают возможность какого бы то ни было оперирования. Поэтому я и решился дать Вам телеграмму о приезде сюда. По рассказам Житько, это осуществимо, все расходы мы так или иначе покроем, а при личных беседах, в частности, и с дирекцией ИЭМ, только и можно достичь необходимой определенности. Разумеется, чем раньше Вы сможете приехать, тем лучше. Возможно (но, по совести, маловероятно), что в конце ноября или начале декабря мне суждено будет поехать в Париж, куда я получил приглашение, для доклада о "пастеровском эффекте" на международном конгрессе, посвященном 50-летию со дня смерти Пастера⁴.

Воспользовавшись пребыванием здесь Орбели, я просил его позвонить в МВД с просьбой принять меня для выяснения вопросов, связанных с Вашим делом (гл. образом, думаю, о разрешении Л[енингра]да), но пока еще никакого ответа не имею. Вообще, получить хоть какие-либо сведения или проникнуть туда, да еще просто по телефону связаться - необычайно трудно, поэтому-то я и не мог Вам до сих пор ничего определенного сообщить. Если он узнал что-либо, то снова постараюсь воспользоваться радиосвязью или придется полагаться на обычный и, увы, столь медлительный в этом случае телеграф.

Передаю приветы от М[илицы] Ник[олаевны].

Крепко жму руку.

[Энгельгардт]

16

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

1 октября 1946 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Я только что вернулся от Стеллы Исааковны Шустер, которая 16 сентября по моей просьбе была у Вас. Нечего говорить, как я был рад тем известиям, которые она мне привезла; это был первый человек, видевший Вас и вернувшийся в Норильск.

Несколько дней тому назад я получил Вашу телеграмму от 9 сентября и решил выехать в Москву, следуя Вашему совету. Теперь это намерение еще более утвердилось.

Пользуясь тем, что с ближайшим самолетом вылетает в Москву мой случайный пациент, М.В. Грейсух, я посылаю Вам это письмо и уведомляю Вас, что через 10 дней я вылечу в Москву¹.

Глубокий поклон Милице Николаевне. До скорого свидания.

Ваш А. Баев

17

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

20 февраля 1947 г,

Дорогой Владимир Александрович!

Документы и книгу¹ я высылаю днями с попутчиком, которому можно доверить то и другое. Он должен был выехать в начале месяца, но болезнь задержала его в Норильске.

Если Вы пожелаете переслать мне письмо, то это можно буде сделать позже, когда приедет мой знакомый, о котором я упоминаю выше.

Я понемногу занимаюсь и готовлюсь к экзаменам². Дома у меня все оказались здоровыми, когда я вернулся в Норильск.

7 февраля 1947 г. родилась у нас дочка Татьяна.

Поклон Милице Николаевне. Жму Вашу руку.

А. Баев

18

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

25 февраля 1947 г

Глубокоуважаемый Владимир Александрович!

В приложении к этому письму я посылаю все документы, связанные с защитой диссертации. В частности, имеется и справка о том, что я был аспирантом: может быть, она пригодится для освобождения меня от экзаменов, сдавать которые у меня нет особенной охоты.

Я ожидаю уведомления по следующим вопросам:

1. Принята ли моя диссертация к защите кем-либо?

2. Когда может состояться защита (желательно в мае месяце)? Коль скоро эти два вопроса получат разрешение, необходимо будет послать официальное уведомление санитарному отделу Норильского комбината (начальник отдела СМ. Смирнов) о командировании тогда-то и туда-то для защиты диссертации.

К экзаменам я готовлюсь из-за неблагоприятного бюджета времени достаточно медленно; однако к маю мес[яцу] я буду уже готов.

Мне пришлось еще задержать Сэмнера¹ - остались непроконспектированными еще 100 страниц, но спустя неделю книга будет выслана; за промедление я приношу свои глубокие извинения.

Как Вы нашли мою диссертацию? Меня этот вопрос очень тревожит - до моего отъезда из Москвы Вы еще ее не смотрели.

Письмо мне можно отправить через А.А. Фиалкова, позвонив ему по телефону Московской конторы Норильскстроя.

Жду уведомления².

Ваш А. Баев

19

А.А. БАЕВУ

Москва

15 марта 1947 г.

Дорогой Александр Александрович,

Простите долгое молчание - был сумасшедший период, с бесчисленными поездками в Л[енин]г[ра]д (в феврале 3 раза!), кучей срочных дел, докладами (только что кончилась Белковая конференция¹). Пишу, чтобы больше не задерживать, коротенько, если доберусь до времени, продолжу подробнее.

Диссертация Ваша совсем хороша. Она переписана, переплетена, сдана в Уч[еный] совет Физиологического] ин[ститу]та им. Павлова (Орбелиевский, "наш"), принята им к защите. Оппоненты - Крепс и Северин. Крепс уже представил положительный предварительный отзыв, Северин обещал, но сейчас болен. Я говорил о постановке на апрель, но рад, что Вы сами пишете о мае: в апреле мне, кажется, предстоит выехать во Фрунзе на обследование тамошнего филиала АН.

Но имейте в виду, что для публикации о защите нужно иметь справку о сдаче экзаменов. Мы, конечно, эту сдачу организовали бы там, на месте, никаких задержек это не вызовет, но все же какое-то время потребуется, учтите это при расчетах времени. Буду пробовать использовать справку об аспирантуре, но не уверен, удастся ли, это бы, конечно, было великолепно.

Подал (но к стыду своему лишь не так давно!) ходатайство Мамулову², насчет Вашей прописки и проживания в Л[енин]г[ра]де, теперь буду ждать ответа, как получу — извещу.

Книгу Сэмнера держите спокойно - у меня есть еще другой (хотя и чужой) экземпляр, она мне не нужна, захватите, когда приедете.

Через неделю еду в Л[енин]г[ра]д, получу официальное извещение для Вас о принятии диссертации к защите и предложение прибыть в мае, вернувшись в Москву, тотчас пошлю.

Сердечно поздравляю с рождением дочки!

Видел в Л[енин]г[ра]де брата Вашей жены³. Крепко жму руку.

[Энгельгардт]

20

А.А. БАЕВУ

Москва

15-16 марта 1947 г.

Письмо, документы [для] защиты получил. Диссертация отлична, принята [к] защите [в] Павловском институте АН [в] Ленинграде. Оппоненты Крепе [и] Северин дали положительные предварительные отзывы. Официальное извещение вышлю [в] конце марта. Срок мне вполне приемлем. Жду ответа [из] Министерства [на] ходатайство [о] разрешении прописки. Книгу Сэмнера не посылайте, захватите [по] приезде. Привет.

Энгельгардт

21

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Норильск

1 июля 1947 г.¹

Дорогой Владимир Александрович!

Я покидал Москву исполненный чувства глубочайшей благодарности к Вам за все то, что я на протяжении последних лет видел от Вас Ваши заботы обо мне давно уже вышли за пределы того, что диктует чувство простой приязни. Чем я смогу отплатить Вам за это, не знаю, слишком велик мой долг. И раньше Вы имели в моем лице преданного ученика, но теперь свои жизненные задачи я всегда буду понимать осуществлять только с точки зрения Ваших взглядов, целей и интересов. Позволят ли мне обстоятельства, силы и способности внес свою долю в дело, которое является самым важным - в создание укрепление Вашей научной школы и именно в том объеме, который мне кажется необходимым, пока трудно сказать, но это единственна мыслимая форма погашения моего огромного долга.

Жизненные испытания сделали меня очень сентиментальным, и боязнь потерять контроль над своими эмоциями и выйти из рамок того внешнего равновесия, которое является моей обычной формой, много раз останавливала на моем языке слова горячей благодарности я огромной признательности, и я решил поэтому изложить их в письме, уже вернувшись в Норильск.

Кратко о последних событиях.

Доехал я благополучно; из Красноярска в Норильск летел самолетом и 29 июня был уже дома. Погода здесь стоит ужасная: весь июнь шел снег, стояли морозы, дул ветер, все ходили в шубах и только последние дни надели демисезонные пальто. Тундра вся серая, без единой зеленой травки и кустика. С питанием в последнее время стало плохо - исчезло свежее мясо и ряд других продуктов.

Катенька побледнела и похудела еще больше; Лешенька² вытянулся, одна Татьянка³ цветет.

Завтра подаю заявление об увольнении меня с 7-го августа, устно о своем уходе уведомил уже всех.

Начинаем собираться. Наши денежные ресурсы оказались совсем скудными, и мы решили продать все, что не является абсолютно необходимым (пишущую машинку, радиоприемник и пр.), чтобы расплатиться с долгами и создать необходимую для переезда сумму.

Еще раз прошу Вас, Владимир Александрович, уведомить срочной телеграммой об утверждении меня в должности Советом, когда это случится, и своевременно просигнализировать, если возникнут какие-либо непредвиденные осложнения.

Пока я буду все подготавливать к отъезду в самом начале августа месяца.

Настроение у нас с Катенькой хорошее, исполненное надежд.

Поклон Милице Николаевне от меня и жены. Жму Вашу руку.

Ваш А. Баев

22

А.А. БАЕВУ

Москва

29 августа 1947 г.

Дорогой Александр Александрович,

Все это время тревожился, не имея никаких сведений от Вас о Вашем выезде. Ждали ведь Вас к съезду¹! Теперь все сложилось так, что пришел срок моего отъезда.

Не знаю, что Вам советовать сейчас делать. Оставляю Вам полученное мною письмо от сотрудницы лаборатории. Из него видно, что не совсем все так гладко во Фрунзе², как бы хотелось. Надо еще слегка отсюда воздействовать, но пока Вас не было, я ничего не предпринимал, да по совести из-за съезда, внесшего много суетни, просто не был в состоянии этого делать. Мое мнение, что если для Вас это возможно, оставайтесь в Москве до моего возвращения (к 1 октября). Ведь Вы говорили, что Катя еще собиралась в Ленинград? Так уж при таких больших переменах уклада жизни две-три недели не сделают разницы, лучше нам с Вами вместе сначала здесь все возможно лучше устроить.

У меня тем временем в отношении Вас еще новые планы вдруг наметились: на съезде виделся и беседовал с Кибяковым. Он подал мысль: отчего бы Вам не базироваться на Казань? Какие положительные моменты: там тоже филиал АН, Кибяков в нем ведает экспериментально-биологическим сектором, и он с радостью привлек бы Вас и этот сектор, они даже как раз ищут биохимика. Казань поближе к центру, чем Фрунзе, отпадают прописочные моменты, во главе филиала стоит Арбузов³, с которым у меня наилучшие отношения, это, конечно, не Шукуров, с которым разговаривать трудновато. Мне эта мысль очень понравилась, подумайте сами над этим.

Ответа из прокуратуры, который разрешил бы вопрос с Ленинградом, я не получил, так что сейчас выбор между Фрунзе и Казанью.

Мое мнение - пересидите до моего приезда в Москве, почитайте - все мои шкафы в Вашем распоряжении. И каждый день Вас ждет у нас обед в, увы, ставшей менее многочисленной нашей семье - ведь нянюшка уехала в Казань. И разумеется, захватывайте при этом и Катю со старшим представителем молодого поколения (младший представитель, вероятно, питается еще иным путем?).

[Энгельгардт]

23

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Москва

18 сентября 1947 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Только сегодня (18 сентября) я пришел к Вам с намерением засесть за книги и получил Ваше письмо из Сочи, очень меня обрадовавшее. Более недели я был занят тем, чтобы привести в состояние равно-

весия свое семейство, которое потрепали штормы, болезни, пять тысяч километров очень трудного пути и те специальные препятствия, которые весьма искусно расставлены на путях всякого передвигающегося гражданина.

И, кажется, я в этом преуспел - ребята перестали хворать, Катя чувствует себя лучше, хотя последствия нашего путешествия изгладятся, вероятно, не скоро.

Я очень тронут, Владимир Александрович, Вашими заботами о нашем благополучии, но всякие тревоги пока излишни: устроились мы в комнате у брата тесно, но терпимо; питаемся не только сносно, но даже хорошо с помощью той книжки Д[ома] У[ченых]¹, которую Вы оставили здесь и за которую мы не устаем Вас благодарить.

За последние дни в нашей семье даже выработался известный ритм, порядок дня и исчезла та суматоха, которая терроризировала нас с Катей в первые дни.

Нельзя сказать, что первые впечатления от Вашего оставленного при отъезде из Москвы письма были ободряющими — я стал жертвой жестокой меланхолии, может быть, еще в связи с плохим физическим самочувствием первых дней пребывания в Москве.

Но теперь я успокоился, и бодрость ко мне вернулась - в конце концов такие вещи никогда не разрешаются совершенно гладко, возможны не только шероховатости, но и полные неудачи; безвыходного положения для меня не может быть ни при каких обстоятельствах. Словом, эмоциональная сторона ситуации преодолена и не берется в расчет.

Что же касается деловой стороны, то пока я могу сообщить следующее.

1. Пока я предпочел бы Фрунзе, но при отсутствии выбора неплоха и Казань.

2. Об остальном в случае надобности я сообщу Вам дополнительно.

3. После некоторых колебаний, с чего начать, я взял последний том "Advances n Enzymology" и "Bochme medcale" M. Polonowsky, буду их читать до Вашего приезда. Приятно сидеть в Вашем кабинете, среди книг, в тишине, читать и писать; такое испытываешь наслаждение и покой!

Шлю поклоны Мил[ице] Ник[олаевне]. К ним присоединяются и Катины.

Желаю Вам хорошо отдохнуть.

Благодарю Вас, Владимир Александрович, за Ваши заботы.

Ваш А. Баев

P.S. Дома у Вас все благополучно, девочки здоровы².

24

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Фрунзе

[18-23 октября 1947 г.]

Дорогой Владимир Александрович!

Из всех переживаний, которые связаны с событиями последних дней (14—18 октября 1947 г.), наиболее тяжелым является сознание того, что я причинил и продолжаю причинять Вам самые тягостные заботы. Надежда стать на собственные ноги еще раз поколеблена и, Бог весть, будет ли реализована в задуманных формах.

К сожалению, ничего, кроме этих сетований, я не могу привести в свое оправдание и извинение, ибо обстоятельства сложились так, что я попал во Фрунзе, как в мышеловку, из которой не сразу выскочишь. Нее же я надеюсь на возможность поправить ход дела.

Если следовать хронологии событий, то она такова.

14.Х. Я пришел в лабораторию, познакомился с Яковлевым. С утра Шукурова и Самохвалова не было. Выходцев должен был уехать в командировку, но случайно зашел в лабораторию. Я познакомился с ним и передал Ваше письмо¹. Он поднялся наверх и, вернувшись, сказал, что Самохвалов пришел, но меня примет после того, как я побываю у Шукурова, к[ото]рый должен меня принять сам. Шукуров принял меня только в 5-м часу. Он просмотрел мои документы, порасспросил и, наконец, заявил, что ему нужно будет "посоветоваться". Я просил его ускорить ответ, и он обещал все выяснить послезавтра, т.е. 16 октября.

15.Х. Утром я зашел к Самохвалову, к[ото]рый начал с того, что спросил: "Что Вам угодно?", ровно ему это не было известно. Получив нужные объяснения и Ваше письмо, Самохвалов, разведя руками, заметил, что делом моим занят сам Шукуров, но что завтра он постарается все разузнать.

16.Х. В 3 часа дня я пытался пройти к Шукурову, но он был занят (писал статью), и, как объяснила секретарша, не было надобности видеть его, т. к. мои бумаги переданы Самохвалову. Этот последний без обиняков заявил: "Шукуров сказал, что мы не можем Вас принять". Причины объяснены не были. Этим и завершилась вся эпопея. В логической интерпретации и последовательности все это выглядит так.

Шукуров стремился себя перестраховать. Почти несомненно (это говорил и В.Г. Яковлев), что никаких серьезных консультаций с кем- либо у него не было.

Безусловно, что отношение к моему назначению было создано заранее и задолго до моего приезда. Я с самого начала это почувствовал.

Причины такого отношения для меня не совсем ясны, но, по словам М.В.² и В.Н. Крестинской, основную роль здесь играет нежелание расширить круг сотрудников за счет новых лиц и стремление устроить своих (Яковлев). В частности, такой политики придерживается и Выходцев.

Выводы отсюда, Владимир Александрович, делайте сами. Безусловно, что вмешательство К.И. Скрябина³ могло бы иметь решающее значение.

Остальное едва ли заслуживает упоминания.

Поклон Мил[ице] Ник[олаевне].

Если увидите Катю, то успокойте ее и скажите, что я бодр и вовсе не унываю.

Жму руку.

Ваш А. Баев

P.S. Шукуров не едет в Москву, вылетает завтра Самохвалов.

25

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Фрунзе

24 октября 1947 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Вчера (23.Х) я говорил с Вами по телефону, сегодня уезжает Софья Абдурахмановна¹. В последний момент решил написать письмо.

Настроение у меня грустное. Печальна не неудача сама по себе (хотя и она может быть предшественницей других неудач такого же рода), но потеря времени, которая лишает возможности осмотрительного и неторопливого выбора места работы и заставляет теперь хвататься за любую возможность.

Здесь можно было бы сходить в Министерство здравоохранения и попробовать устроиться куда-либо в район, но меня удерживает отдаленность Киргизской республики и ее изолированность, чувствительная даже в столице; если работать врачом, то уж лучше где-нибудь в центре. Кроме того, нужно попытаться устроиться в какой-либо мединститут, а это можно сделать только в Москве, и, следовательно, не стоит пока связывать себя какими-либо обязательствами здесь, в Киргизии.

Да помимо всего мне трудно расстаться сейчас с мыслями вернуться к биохимии, мыслью, которую я лелеял в последнее время. Трудно расстаться не с внешними благами, которые мне могло бы обеспечить новое положение, но с теми планами, которые у меня возникли за последние 12 года. В частности, я сроднился с мыслью заняться гистохимией, это увлекает меня все больше и больше. В библиотеке Киргфана я нашел книгу Bencedetti-Pichler "Inroduction in chemical Microanalysis"². Сейчас я ее усиленно читаю и уже успел получить довольно ясное представление об общей технике микроаналитической работы. Я убедился, что микроанализ (milligram- и γ-procedures, как они именуются в книге) осуществим в относительно скромной внешней обстановке; важно ясное понимание особенностей этого вида аналитической работы. Я совершенно убежден в том, что через полгода можно было бы хоро-

шо освоить многие микроаналитические методы. Но... по-видимому, все это остается в области мечты и неосуществимых желаний...

Сотрудники здешней лаборатории совершенно беспомощны технически и совершенно наивны в самых азбучных аналитических и экспериментальных вопросах. Не знаю, как дальше, но на ближайшие годы ничего они не смогут сделать, если кто-нибудь не станет сидеть над ними, контролировать каждый их шаг и постоянно подсказывать, как и что им нужно делать. Теперь мне понятно, почему их таблицы, которые Вы периодически получаете, Владимир Александрович, представляют сплошной вопросительный знак - они только отражают ту беспомощность и сомнения, которые мучают этих двух, вообще говоря, очень симпатичных женщин.

Общий дух Киргфана, поскольку я его сумел понять, своеобразен; я не решаюсь его порицать из-за малого знакомства и, может быть, некоторого предубеждения, которое легко у меня могло возникнуть, но мне кажется, что здесь не чувствуется духа передового научного учреждения. Я целую неделю сижу в библиотеке, и не видел, чтобы кто-нибудь из многочисленных сотрудников снял с полки иностранную книгу либо журнал; спрашивают "Огонек", "Литературную газету" и пр. Когда я поинтересовался, что из монографий выписано на следующий год, библиотекарша, давая мне список, как бы в оправдание заметила: "У нас никто иностранной литературой, за исключением Конради, не интересуется - это все я сама выписывала".

Может быть, впрочем, впечатления мои поверхностны.

Осень во Фрунзе чудесная: тепло, безветренно, небо, как огромная голубая пиала, опрокинутая над городом, - безоблачное, ровное, синее; опадают листья, и воздух напоен той меланхолией, которая так притягательна поздней осенью в нашей средней полосе. Ночи здесь темные, и под яркими нежными звездами лают собаки, совсем как в деревне.

Мне очень тягостно переживать это томительное ожидание, и только выработанная годами привычка выключать все неприятное, тяжелое из сознания и сосредоточиваться на книге, на мыслях нейтрального характера позволяет мне спокойно читать, гулять, наблюдать за природой. Кроме того, я все время на людях, и невольно стараешься отключиться от забот и тревог.

Меня беспокоит Катенька — я ей ничего не пишу. Послал только несколько телеграмм, не хочу тревожить - авось, все образуется. Она, вероятно, там переживает эту задержку, чувствует что-то недоброе.

Завтра буду ждать телеграмму от Вас, а там собираться к отъезду.

Ну, вот и все - написал, что бродило в голове.

Жму Вашу руку. Поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

P.S. Совершенно убежден, что неудача моя во Фрунзе вызвана отношением той группы лиц, которая фактически вертит здесь делами. Все здесь было уже предрешено заранее, и отрицательное отношение возникло тотчас, как только зашла речь о моей кандидатуре.

26

А.А. БАЕВУ¹

Москва

24 октября 1947 г.

Разговор [со] Скрябиным, Самохваловым, Акопян безрезультатен.² Дальнейшее пребывание [во] Фрунзе бессмысленно. Единиц Шипалов пока не дают. Перспективы неопределенны.

Энгельгардт

27

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

18 [ноября] 1947 г.

Зачислен [на] работу. Двадцать первого выеду [в] Москву. Телефоном связаться не мог. Привет.

Баев

28

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ¹

Москва

25 ноября 1947 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Заходил к Вам, но не застал Вас. Вечером я Вам позвоню и, если у Вас будет время, явлюсь для отчета о поездке - более удачной, нежели предыдущая².

А. Баев

29

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

23 декабря 1947 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Доехали мы почти благополучно. Катенька заболела в день приезда и только сейчас начала поправляться. Живем в гостинице, пока с большими неудобствами. Работать уже начал, но кое-как из-за неустроенности домашней.

Счет на колориметр послан для оплаты, доверенность высылаю завтра.

Пишу подробное письмо.

Благодарю за все. Жму руку.

Поклон Милице Николаевне.

Ваш А. Баев

30

А.А. БАЕВУ

Москва

2 января 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

В телеграмме своей я Вам соврал - никакого письма я Вам в то время еще не писал, только мысленно сочинял его и лишь сейчас принялся за него. Конечно, первое, что хочется сделать - это еще раз от всего сердца пожелать Вам счастья и удачи в Новом году, чтобы после всех тягот и тревог прошлого года этот действительно стал началом хорошей и все улучшающейся жизни.

От Поляковой¹, которую зазвал к себе и расспросил, узнал о том, чего Вы натерпелись при приезде, как вам пришлось полтораста километров в мороз ехать на грузовике. Прямо душа замирала, когда думал о Ваших ребятишках. Жду с нетерпением Вашего письма, чтобы узнать, как были первые дни на новом месте, в какой мере устраивается жизнь.

Как я Вам сообщал в телеграмме, фотометр для Вас удалось получить, он у меня дома, жду оказии, чтобы переправить в Сыктывкар. Завтра буду звонить в Управление филиалов и баз, узнавать. Полякова тоже обещала меня известить. Пока что прибор едет без кювет, но полная надежда, что их придется ждать не так долго: мы с Пушкинским были на этом заводе по поводу получения заказанных для нас; выяснилось, что сейчас они уже делают кюветы и новые партии фотометров отпускают с их набором. Я просил дать набор для полученного (Вашего) бескюветного. Они сказали, что сейчас не могут, в январе рассчитывают выдать наборы к ранее отпущенным некомплектным, тогда можно будет получить. Это крошечный ящичек, всегда можно будет его переслать.

По поводу картофеля и фитофторы. В нашей краткой беседе с Поляковой (она зашла без четверти семь, а в этот вечер имела билет на "Травиату") она кое-что и о своей работе рассказала. Меня заинтересовало вот что: фитофтора, оказывается, типичный паразит - растет только на живой картошке, на вареной не желает. Очевидно, она как-то использует метаболизм клубня для своих надобностей. Вот, может быть, в этом плане и можно бы что-либо придумать, и это могло бы быть и очень интересно, и выгодно с точки зрения "практичности". Посмотреть взаимоотношения — биохимические — паразита и хозяина. Испускает ли фитофтора ферменты в ткань клубня или каким-то образом вызывает "аутолиз", т. е. анархию собственных ферментов клубня, и начинает питаться образующимися продуктами. Может быть, посмотреть, сравнить, как будет развиваться фитофтора на нормальном и на, например, подмороженном картофеле, где начались аутолитические процессы. Может быть, когда будет аппаратура, померить дыхание самой фитофторы, нормальных клубней и пораженных (и освобожденных от грибка). Словом, тут фантазировать можно сколько угодно, но мне кажется, что не одно, так другое тут может оказаться доступным исследованию даже нехитрыми средствами и не лишенным

интереса. Даже это могло бы быть на другом растительном объев отголоском той же темы, о которой думалось для Фрунзе: "биохимические основы паразитизма".

Вы сами понимаете, что все эти размышления за письменным столе имеют под собой мало реальной почвы. Делюсь ими с Вами лишь дл того, чтобы привлечь Вашу мысль к этому вопросу, и Вам там на месте, присмотревшись к объекту, виднее будет, есть ли тут что перспективное, или это совсем беспочвенно. Помимо всего прочего, если бы дело пошло в этом направлении, тут еще получилось бы эдакое "комплексирование" - биохимии с микологией, что всегда очень нравится всем дирекциям. Да и по существу это совсем неплохо!

В моей жизни особых новостей нет. Мил[ица] Ник[олаевна] еще все нездорова, завтра везу на кардиографию. Вокруг моего имени плетутся угрожающие козни: от друзей узнал, что в недрах академии созрел замысел произвести меня в директора теперешнего парнасовского института²: там чертовские склоки, и Парнас уже несколько раз просил его освободить от директорства, может быть, больше в качестве риторической формы, но как будто хотят к этому прицепиться. Будучи проинформирован, я за пять верст обхожу академию, не показываюсь туда на глаза. Разумеется, считаю, что взять такую обузу было бы равносильно самоубийству. Если действительно они до этого додумаются, то буду отбиваться из всех имеющихся сил.

Очень жду от Вас обстоятельных повествований, обо всем решительно - и как здоровье всех Ваших, и как с жильем, и о работе, и о настроении, все решительно.

Сегодня получил письмо с доверенностью. Если правильно понял

Ваc, то в Ленинграде должно быть перечисление мастерским? Я скоро да поеду, числа 18-го, потом там будет сессия академии³. Посмотрю, го бы еще следовало приобрести для Вас, и извещу.

До свидания, дорогой Александр Александрович, передаю сердечные приветы от Милицы Вам и Кате и шлю сам вам обоим от всей души самые лучшие пожелания.

[Энгельгардт]

31

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

14 января 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Я не сумел закончить в течение двух часов свое большое письмо и оставил его для почты. Там содержится полное описание всех событий и текущего бытия. Здесь я ограничусь самым необходимым.

За это время я получил от Вас:

1. 2 письма,

2. телеграфный перевод,

3. фотометр (с Беляковой) и игрушку.

Письма мне доставили большую радость и пришли весьма кстати. За перевод бесконечно благодарны, в это время были в затруднительном положении, т. к. денежная реформа¹ нам обошлась в 4000 руб., к[ото]рые я должен был получить как подъемные и зарплату за ноябрь (они редуцировались до 400 руб.).

Фотометру очень рад и завтра потащу его на базу.

Доверенность на колориметр Вам выслана потому, что 21 дек[абря] был сделан перевод в 4500 рублей в Ленинград. Получен ли он? Перевели на имя экспериментальных мастерских на [текущий счет] в Петроградском отделении Госбанка.

В общем, дела мои благополучны, хотя неустроенностей служебных и личных много.

Катя и дети здоровы.

Я чувствую себя уже лучше, не так, как в начале, когда я ходил совершенно больной. Подробности в письме.

Рад был узнать, что Милица Николаевна чувствует себя лучше и собирается уже работать. Прошу передать ей самые горячие пожелания здоровья и хорошего настроения. Просьба у меня одна - я не ознакомился с биуретовой методикой определения белка; нельзя ли мне сообщить основные данные, чтобы я мог ее здесь наладить.

Катенька кланяется Вам и Милице Николаевне и шлет благодарности за Ваше внимание.

Поклон девочкам и Маше².

Письмо вышлю послезавтра.

Жму Вашу руку, еще раз благодарю.

Ваш А. Баев

За карандаш простите - чернил нет, пишущая машинка не работает.

32

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

16 января 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Я долго молчал - не мог прийти в состояние равновесия после событий предшествующих месяцев, а скорее всего, - последнего года. Я не мог в первое время привыкнуть к базе, к Сыктывкару, новому окружению, новой работе; первые впечатления были противоречивы, чаще всего неприятны. Самочувствие у меня было такое, как будто я медленно выздоравливал после изнурительной болезни. В минуты самых тяжелых переживаний, самых тягостных раздумий меня поддерживало чувство надежды, веры в возможность чего-то лучшего, внушенное Вашим отношением ко мне. Бесконечно большая материальная поддержка, которую Вы мне оказали, сочувствие и теплота, проявленные Вами, помогли мне, Кате и детям пережить, вероятно, самые трудные события в нашей жизни; без Вас не знаю, что стало бы с нами.

Я никогда не устану Вас благодарить, никогда не перестану чувствовать себя неоплатным должником перед Вами и Вашей семьей. Может быть, настанет время, когда и я смогу ответить тем же, что видел по отношению к себе, Кате и детям...

Перейду к описанию своего бытия. С некоторыми оговорками положение мое в Сыктывкаре можно оценить как довольно благоприятное - все-таки я оказался в академическом учреждении и на научной работе. Я еще не вошел в курс жизни и дел базы, что несколько трудно сделать ввиду большой раздробленности и разобщенности ее отдельных частей, и не имею контакта с большинством сотрудников, но те, с кем я имею дело, относятся ко мне, как будто, неплохо, хотя со стороны некоторых чувствуется известная настороженность.

Мирное течение жизни базы недавно было нарушено статьей в газете "За новый Север", где бичевалась косность, аполитичность, безыдейность коллектива базы. Статья эта, по-видимому, имела своим истоком те натянутые отношения, которые существуют между Оплесниным и местными властями. Автор ее скрылся за псевдонимом "Викторова", но считают, что написана статья неким Мишариным, работающим в секторе языка, письменности и истории и метящим на место Оплеснина. Были собрания, где каялись и бичевали себя, но сейчас (по крайней мере, внешне) все приходит в норму. Но корень зла, неполадки между И.И. Оплесниным и властями, остается, как невскрытый нарыв.

Этот месяц я был занят приведением в порядок реактивов, инвентаря, чтением Кольтгофа, Трэдвела, Мисловицера и пр.¹ Хлопочу относительно дополнительной комнаты для лаборатории. С оборудованием рабочего места встречаются тысячи затруднений, мелочных, но трудно преодолимых: нет газа, не на чем гнуть трубки, нет нужного стекла, пробок, трубок и т. п. Путем разных ухищрений я постепенно преодолеваю все эти затруднения, но медленно и тяжко.

Уже этот месяц дал мне очень много - я чувствую, как восстанавливаются и расширяются мои познания по целому ряду вопросов.

Этот быстрый процесс регенерации отчасти успокаивает меня в отношении будущего.

Наиболее тревожащим пока остается вопрос тематики. К.А. Моисеев (уч[еный] секретарь) ведет агитацию за такую тему, как "Условия минерализации органического вещества в тундровых почвах и использование торфа как удобрения". По поводу этого предложения возникает множество сомнений. Безусловно, тема эта прежде всего почвенная и микробиологическая. Трудно пока представить, какие биохимические подходы тут возможны (сам Моисеев ее понимает прежде всего в агротехническом плане), в какой мере можно ожидать благоприятных результатов; даже не ясно, в какой мере оправдывается ее постановка. Чтобы немного разобраться во всем этом, я начал подбирать литературу по теме.

При всех обстоятельствах я буду настаивать на тематике, связанной с фосфорилазой и картофелем, и в ближайшее время произведу "глубокую рекогносцировку" в этом направлении.

О дальнейшем, Владимир Александрович, я Вас извещу, но Ваше мнение о первой из названных тем я хотел бы знать, чтобы определить и свое отношение к ней, если Моисеев будет продолжать настаивать на своем.

В ходе картофельных работ возможно осуществить и те интересные мысли, которые возникли у Вас в связи с фитофторой (я обязательно o сделаю).

С литературой тут плохо - журналы разрозненны, малочисленны. "J. Biol. Chem." что-то перестали посылать, даже "Биохимия" некомплектна. Вчера хотел где-нибудь найти методику определения Р по Fiske и не мог этого сделать. Сегодня только обнаружил кое-что у Сиэлла ("Colorimetric Methods"). К довершению всего вещи наши еще не пришли, и я не могу пользоваться своими книгами. Вероятно, недостаточный книжный фонд всегда будет основным препятствием в работе.

Настроение мое неустойчиво, иногда оно бывает плохим. Незнакомый город, чужие места, чужие люди, неналадившаяся работа — все это дает себя чувствовать, Я оказался оторванным от знакомых объектов животной биохимии, привычного образа мышления. Пока все мои попытки продумать новые планы напоминают выращивание растений на голых скалах — настолько малые плоды они дают. А отсюда возникает чувство неуверенности в себе, ощущение бесполезности своего существования. Когда в "Биохимии" я вижу новую работу Рубина, меня берет зависть: как производительно и комфортабельно он эксплуатирует ту нефтяную скважину, которой оказался этот пресловутый синтез и гидролиз ("сиг", как именует его в своих отчетах по базе И.В. Глазунов). Рубину нечего бояться истощения "нефтяных" богатств - если он закончит все существующие сорта гороха, репы, редиски, сельдерея и пр. овощей, то выведут ведь новые! Да, такой "скважины" у меня нет и когда, Бог знает, я стану таким добытчиком, когда не нужно будет гак мучительно и лихорадочно думать, как это приходится сейчас мне.

Это и многое другое в таком же роде омрачает мое настроение.

Здравый смысл, конечно, говорит, что все это переживать бесполезно, может быть, неосновательно, но настроения эти крайне навязчивы я упорны.

Катя болела после переезда в Сыктывкар в течение недели. После нашей высадки в Княжпогосте мы испытали много затруднений - нас не встретила машина, ехали мы в открытом грузовике, боялись за ребят и пр.

Сейчас мы живем в небольшом номере гостиницы; это дорого (600 руб.), но лучше, нежели, скажем, одна комната в каком-либо бараке.

Магазины здесь довольно бедны, нет овощей (только картофель), нет круп, плохой хлеб, но тем не менее теперь мы стали питаться лучше, чем вначале, за счет усовершенствования организации питания. С 1 января взяли домработницу — стало значительно легче и Кате и мне. Погода стоит холодная, но без крайностей.

Сейчас Катя чувствует себя лучше; дети здоровы.

От Вас, Владимир Александрович, я получил: 2 письма, перевод по телеграфу, фотометр, 2 игрушки.

За перевод еще раз шлю свои благодарности - он нас выручил в первые дни акклиматизации в Сыктывкаре.

Большое спасибо за игрушки для ребят.

Спасибо за письма - они мне так дороги.

Просьбы мои таковы.

1. Позвонить в отдел иностранного комплектования М.В. Снежницкой, узнать, почему нам перестали высылать с № 4 J. Biol. Chem. Это очень печальное событие.

2. Прислать какую-либо методическую книжку, напр[имер], хотя бы Балаховского².

3. Прислать методику определения Р по Jendrassik’y.

4. Иметь в виду кюветы для фотометра, Варбург³ и электрическую центрифугу для базы.

5. Прислать немного никотиновой и аскорбиновой кислоты. Еще раз благодарю за все, за все.

Прошу передать Милице Николаевне пожелание поскорее поправиться. Что же у нее все-таки было? Неужели инфаркт? Это так редко бывает у женщин. Во всяком случае Милице Николаевне нужно изменить свою реакцию на окружающее и меньше волноваться, нервы ведь так много значат в нашем здоровье.

Поклон девочкам и Маше.

Катенька присоединяется ко всем поклонам и благодарностям, желает на Новый год больше радости, больше счастья и больше удач.

Жму Вашу руку.

Преданный Вам А. Баев

P.S. Письмо это написано вслед за первым; Флоренская не уехала в намеченный день.

P.P.S. "Укр[аинский] биол[огический] ж[урнал]" произвел на меня впечатление - там, в Киеве, работают вовсю!

33

А.А. БАЕВУ

Москва

7 февраля 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

Грешен перед Вами, что очень не сразу ответил на Ваше письмо от Г января. Пришло оно в последние дни января накануне нашего по (вращения из Ленинграда - мы были вместе с М[илицей] Н[иколаевной] на сессии АМН. Ждал письма с громадным нетерпением и волновался, строил всякие предположения. Рад узнать, что опасения каких-либо бедствий неосновательны, но, конечно, очень грустно было узнать, что настроение у Вас оставляет желать много лучшего. Я это, конечно, в очень значительной степени отношу за счет того, что это нужно рассматривать, как результат реакции, естественно наступившей после напряжения нервного, которого Вам стоило последнее время, да даже весь истекший год. И неудивительно, что, падая на такую почву, даже мелкие неустройства воспринимаются гораздо острее и сильнее, чем они по существу бы заслуживали.

Но я совершенно уверен, что мало-помалу все будет "образовываться" и налаживаться. Конечно, очень многое из Вашего письма меня огорчало и вне зависимости от возможных субъективных моментов. Это, во-первых, неопределенность ситуации с руководством базы (Оплеснин). Все-таки Оплеснин на меня произвел весьма положительное впечатление, и все отзывы о нем были неплохие. При смене, конечно, возможны всякие сюрпризы. Плоха, конечно, неустроенность жилищная и дорого, и весьма мало удобно и уютно, наверное; Флоренская как небольшой плюс только могла указать на отсутствие хлопот с отоплением - но этого маловато!

Флоренскую я видел недавно, дней пять тому назад. Она уезжает послезавтра, с нею я и посылаю это письмо и хочу ей всучить небольшую посылочку из того, что может пригодиться для прокормления малышей. От нее получил и второе (по дате более раннее) Ваше письмо.

Давайте начну с Ваших просьб. Насчет литературы звонил в отд[ел] комплектования, узнал, что они теперь журнальной литературой не ведают, вернее - только по Москве, а базы и филиалы передали книжному отделу, что в Доме ученых. К сожалению, я об этом раньше не шал, а то бы в последнее посещение об этом поговорил. Сделаю это, как только буду там следующий раз, наверное, в конце той недели. Лучше это сделать лично, чем по телефону. Там у меня все приятели, и полагаю, что обеспечу Вам внимательное обслуживание.

Кюветы к фотометру завод уже выделывает, но мы еще не могли их получить (и своих фотометров, уже оплаченных, все еще не имеем). Я звонил Скребло, напомнил ему об этом, они знают и скоро собираются получить кюветы для укомплектования ранее полученных некомплектных приборов. При первой же оказии они Вам будут высланы.

Колориметр в ИЭМе я получил, так что теперь тот, что находится у Вас, является собственностью базы.

Аскорбиновой и никотиновой к[исло]т еще не раздобыл. Вы, к сожалению не пишете, для каких целей и какие количества нужны (м.б., для нужд, как лекарственные в[ещест]ва?). Не уверен даже, что они имеются налицо в лаборатории, и боюсь, что с Флоренской послать не сумею, буду раздобывать и пошлю либо в письме, либо со следующей, оказией.

Как добралась с фотометром Полякова¹? Надеюсь, что благополучно. Ехали они вполне комфортабельно. Насчет Варбургов и электрич[еских] центрифуг пока что положение продолжает оставаться в том же, совершенно беспросветном состоянии. Коль скоро просвет появится - тотчас буду хлопотать и о ваших нуждах.

Посылаю две книжки, Фердмана и Берто-Грассмана². Так как это единственные имеющиеся у меня экземпляры, то ежели среди Ваших книг, когда они прибудут, эти издания окажутся, просьба посылаемые мной при случае переслать обратно. Если же у Вас их нет, то можете держать, сколько хотите, я тут в случае нужды всегда могу найти в библиотеке. Кстати, о Ваших вещах - прибыли ли они наконец? Впрочем, тут как будто поводы для тревоги в обоих случаях - и если все еще нету и, с другой стороны, если они прибыли, то куда Вы их сейчас, при неустроенности жилищной, поместите? Впрочем, все-таки второе менее опасно, а вот насчет прибытия - это серьезнее, как бы не заслали куда-нибудь, и придется потом вести розыски!

Теперь о самом главном — о работе. Самое главное это и по существу, и психологически: совершенно ясно, что основной причиной Вашего неустойчивого, тревожного настроения является именно неопределенность с работой в лаборатории. Будь тут все ясно и определенно, тогда бы все остальное, разумеется, стало переноситься и восприниматься! совсем по-иному. Но было бы наивно ожидать, что это труднейшее дело так сразу целиком устроится. Тут надо вооружиться большим терпением, спокойствием и оптимизмом. Возьмите даже наши дела сейчас, мышечные. Уж, казалось бы, на совсем подготовленной почве стоим, а и то уже не первый год не можем существенно сдвинуться дальше с места. Что же тут говорить о положении, когда приходится начинать строить на совсем невозделанной почве, как Вы правильно говорите, "выращивать растения на скалах". И к этим, вообще всегда, при всяких даже самых благоприятных условиях неизбежным трудностям еще просто присоединяется то, что необходимо приноравливать выбор характера работы к имеющимся, несомненно предельно примитивным условиям. Абсолютно естественно, еще пройдет длительный индукционный период, прежде чем можно будет тронуться в планомерное поступательное движение. Совершенно ясно, что на время этого периода поисков и раздумий нужно страховаться выполнением каких-либо "безотказных" работ, порядка разных обследований. Конечно, неплохо иметь такую нефтеносную жилу, наподобие рубинской, только все-таки не больно-то Вы этому завидуйте, ведь из таких источников большею частью бьет не нефть, а мутноватая водянистая жижа!

Насчет той темы, которую Вам как будто собираются навязать,

течет превращения органического вещества в почве - я с Вами вполне согласен, что тут биохимического внести чего-либо трудно, по крайней мере мне сейчас ничего даже не приходит в голову, это, конечно, гораздо более в плане микробиологическом может разрешаться. Впрочем, казать с полной категоричностью, что тут биохимия уж абсолютно непричастна, пожалуй, было бы неправильно. Вспоминаю проводившуюся кизелевской³ ученицей (фамилию запамятовал) в академии работу по биохимическим процессам в почве, в частности в сапропеле. ()на находила в почве (утверждает, что не в бактериях) ферменты, полагала, что они происходят из отмирающих микробов, и приписывала им известную роль в почвенных процессах Я постараюсь на всякий случай эту сотрудницу разыскать, поразузнать подробнее (я слыхал все o мельком, на каких-то отчетных докладах) и Вам сообщу.

У меня самого чего-либо нового для Вас за это время в голову ничего не пришло, да честно говоря, я вообще почти ни о чем дельном не думал этот месяц: была сумбурная, с некоторыми тягостными моментами, утомительная и угнетающая сессия АМН в Ленинграде, а наряду с этим я судорожно рожал лекцию для "О[бщест]ва распространения знаний"⁴, откладывал это дело несколько месяцев, теперь они с ножом к горлу пристали, и в четверг, 12-го, я выступаю. Заглавие громкое - "Химические основы жизнедеятельности", содержание тусклое и мне совсем не нравится. Кроме того, тут же, 10-го, должен читать какую-то лекцию для усовершенствующихся на курсах СельхозВНИТО о витаминах и гормонах. Проклинаю свою судьбу, затратил на эту ерунду массу времени вместо того, чтобы делать что-нибудь более дельное.

Очень рад, что посланный перевод пригодился. Будучи уверен, что трудности устройства еще далеко не кончились, посылаю Вам для поддержки еще порцию, — пусть хоть частично компенсирует ущерб, понесенный на подъемных.

Буду очень ждать от Вас дальнейших известий. Очень прошу использовать каждые оказии, прося проезжающих снестись со мною, чтобы я мог посылать то или иное. Напишите, как обстоит дело с получением посылок в Сыктывкаре, если они благополучно доходят, то могу Вам посылать какие-либо объекты, в которых наиболее нуждаетесь. Пишите не стесняясь, за сроки выполнения ручаться не буду, но все, что смогу, сделаю с искренней радостью.

Милица Николаевна чувствует себя много лучше, по-видимому, освежилась поездкой в Ленинград (она отрицательных сторон сессии не испытывала) и сейчас работает. В марте должна защищаться Таня Венкстерн⁵, у нее опять оппонентом неизменный Крепс.

Сердечный Вам привет, поклоны Кате, от всей души желаю успеха в работе, спокойствия и здоровья.

[Энгельгардт]

P.S. Может быть, в вопросах тематики будет полезно мое мнение, выраженное в какой-либо форме. Тогда напишите мне, подскажите, что именно нужно сделать, все с удовольствием исполню. Может быть, в

интересах Вашей работы и положения было бы полезно, чтобы я как-то фигурировал в качестве духовного научного шефа (разумеется, без всяких разговоров о какой-либо компенсации этого)? Продумайте и это. Я бы не возражал, когда установится летная обстановка, летом, прилететь к Вам, на месте все осмотреть и продумать. Может быть, если найдете это нужным, подскажите мысль о таком шефстве моем Оплеснину, если бы от него было обращение, то я мог бы поговорить с главой базы (что-то я слышал, что Образцов уже устраняется, называли кого-то другого, не помню, кого именно). Вообще, изобретайте все, что может содействовать Вашему положению и деятельности, буду только рад этому оказать поддержку.

Вы жаловались насчет стеклодувных дел. Думаю, что полезно было бы наладить собственную горелку: карбюратор бензиновый, на мехах или на водоструйке. Во Фрунзе, в период эвакуации, наши что-то подобное соорудили и самые простые вещи делали - гнули, оттягивали, запаивали трубки.

34

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

11 февраля 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Пишу очередной отчет о событиях, которые за истекшее время не были ни многочисленными, ни значительными. К экспериментальной работе я еще не приступал, но вот-вот это должно случиться. Только лишь послезавтра будет освобождена вторая комната, которую я отвоевал после упорных боев и устранения конкурентов; в ней я собираюсь разместиться со всеми установками, собранными за полтора месяца. Сейчас я вожусь с последней из них - установкой для электрометрического определения рН. Не знаю, для чего она мне понадобится, но монтировалась она по мотивам чисто спортивным: здесь считалось, что имеющийся потенциометр испорчен и что электрометрическое определение рН вообще труднодоступная вещь. Вот я и решил доказать обратное. В итоге (здесь имеются в виду Ваши заботы и моя полуторамесячная возня) в лаборатории сейчас налицо следующие приборы (я перечисляю только основные): 1) фотометр, 2) колориметр ВИЭМ, 3) торзионные весы, 4) водяной термостат, сконструированный по всем правилам, т.е. с электронагревом, реле, мешалкой и т.п., 5) электрический термостат, 6) ручные центрифуги, 7) Парнасы¹, один для азота, один для аммиака, 8) чашки Конвея, 9) рефрактометр, поляриметр, установка для электрометрического определения рН, 10) разные приборы для препаративных работ, 11) два насоса Комовского, один насос вакуумный ротационный с электромотором.

Кроме того, я заказал в здешних мастерских: 1) газометры, 2) аспираторы, 3) аппарат для размешивания, 4) трубу для высушивания, 5) вставки для водяных бань и пр.

Из методик я пока подготовил определение фосфора, Хагедорна², аммиак и азот.

По всей видимости, еще неделя будет потрачена на приведение в порядок новой комнаты, а там - за работу.

Главной книжной пищей, кроме текущих журналов, для меня сейчас является: Bull "Physical Biochemistry"³. Нужно сказать, что это довольно трудноусвояемый физико-химический концентрат, и мне приходится над ним порядком корпеть, но я успешно продвигаюсь вперед и с радостью ощущаю, что именно такой книги мне давно не хватало, что эта книга восполняет некоторые существенные пробелы в моих представлениях. Словом, я очень и очень рад, что этот Bull попал мне в руки. Но через пару недель я надолго расстанусь с физической химией.

По части моих экспериментальных планов пока, к сожалению, существует обескураживающая неясность, полный туман, если говорить откровенно. Объясняется это тем, что пока голова у меня занята физической химией, которую нужно одолеть именно теперь, дальше будет не до того, а руки обременены всякими монтажными работами. Мои размышления не идут дальше тех вопросов, о которых мы говорили в Москве. К счастью, с меня не спрашивают никаких планов, и я должен использовать с толком этот антракт. Разговоры на почвенные темы продолжаются. Сейчас все выливается в такую тему: "Активирование превращений органического вещества в почвах Севера". Нельзя отрицать того, что такая работа в здешних условиях исключительно актуальна. Процессы минерализации органического вещества протекают исключительно медленно, и растения находятся под угрозой азотистого голодания. Это важно не для дикой растительности, произрастание которой лимитируется естественными факторами, но для интенсивного земледелия, которое все больше и больше развивается в северных широтах. Но одно дело - актуальность темы, а другое - ее выполнение. Все соображения, которые я изложил ранее, остаются в силе, но возможно, что для упрочения своего положения мне придется все-таки эту тему взять.

С сотрудниками лаборатории отношения мои приняли более устойчивую и нормальную форму. Кажется, теперь авторитет мой начинает постепенно признаваться.

Разные проволочки в хозяйственных и иных делах я подчас очень остро переживал, усматривая в этом проявление некоторой дискриминации, но пока все это оказывалось ложной тревогой.

Домашние дела понемногу стабилизируются. Продолжаем жить в гостинице и, по всей видимости, надолго. Как строится жилой дом базы, Вы можете видеть из приложенной вырезки. За вещами только завтра еду в Айкино. Питаемся сейчас более удовлетворительно. Самочувствие и мое и Катино еще не на высоте, но понемногу улучшается. Лешенька здоров, но Таточка последние семь дней хворает гриппом.

Как здоровье Милицы Николаевны? Работает ли она? Удалось ли Вам избежать назначения в Институт биологической химии АМН? Вы, конечно, читали в "Nature" относительно Кори и Нобелевской премии? У

нас таким же маленьким лауреатом стал Михлин⁴. Получен ли в Ленинградском ИЭМе перевод за колориметр? Не проясняется ли, вернее, не выясняется ли возможность заказать где-нибудь Варбурга?

Жду писем, которые нужны мне, как алкоголику рюмка, "для бодрости".

Кланяюсь Милице Николаевне, поклон Наташе, Ляле и Маше.

Жму руку, желаю всего наилучшего.

Оптимальный адрес - на Академию.

А. Баев

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Дорогая Милица Николаевна!

Не сможете ли Вы при случае прислать мне немножко АТР? Дальше я сам ее получу, но пока у меня до всего руки просто не доходят. Очень был бы благодарен, если бы Вы прислали мне также рецепт получения АТР, как Вы ее получаете сами.

Ваш А. Баев

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна!

Шлю Вам и всему Вашему семейству запоздалое поздравление с Новым годом и желаю Вам здоровья и успехов в работе. Присоединяюсь к Сашеньке со своей тревогой по поводу Вашего молчания. Все ли у Вас благополучно? Ваши письма для Саши, а следовательно, и для меня в настоящей обстановке подобны бальзаму, Саша черпает из них бодрость и успокоение, я - радость за него. Милица Николаевна, прошу Вас хоть изредка посылать нам весточки о благополучии Вашей семьи, новостях, в ней происходящих, успехах девочек и московских сплетнях, если Вас что-либо заинтересует в нашей жизни здесь, я с радостью отвечу. Получили ли Вы первое (несколько запоздалое) Сашино письмо?

С безграничной признательностью и любовью к Вам.

Ваша Катя

35

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

15 февраля 1948 г.

Только вчера, дорогой Владимир Александрович, я отправил Вам очередное письмо, как приехавшая Тамара Флоренская привезла Ваше письмо, которое я ждал с огромным нетерпением. Я отвечаю на него немедленно, т.к. с огорчением констатировал, что мое послание произвело на Вас впечатление, которое не совсем соответствует действительному положению вещей и моему настроению. Правда, что иногда я бываю удручен многообразными заботами, иногда уныние охватывает меня, порой мне кажется, что результаты (я имею в виду здесь не чисто личные, материальные или иные, но более общие, которые создают чувство удовлетворения жизнью, чувство внутренней гармонии и сознание, что силы и жизнь вообще тратятся не зря, - это для меня

всегда, а особенно в последние годы, имело огромное значение), повторяю, результаты моей деятельности не оправдывают моих желаний и Ваших надежд, и все это громоздкое предприятие, на которое затрачено так много сил и Ваших и моих (о последних я, впрочем, нимало не жалею), окажется пустоцветом. Мое письмо и отражало именно эту сторону событий, переживаний, дум, отражало неполно, в виде простых констатации, коротких и, может быть, не совсем даже ясных в формулировках. Поэтому оно не было вполне объективным, и теперь я хочу его продолжить, дописать.

Прежде всего, дорогой Владимир Александрович, не думайте, что я, даже в самой малейшей степени, подавлен, угнетен или обессилен событиями, прошлыми или текущими. Наоборот, больше, чем когда-либо, я полон разных планов, бодрости и уверенности в будущем. Существование некоторых отрицательных переживаний совсем не устраняет и не меняет моих основных настроений, бодрых и оптимистических, и не влияет, поскольку об этом могу судить я сам, на мою деятельность и работоспособность. И если Вы боитесь, что я превратился и развинченного нытика, способного только скулить и ждать, когда сами собой наступят лучшие времена, то, Бога ради, Владимир Александрович, отрешитесь от подобных впечатлений и поверьте, что на самом деле этого нет и я остаюсь [таким], каким Вы привыкли меня видеть. Конечно, я не мог бы служить обр[азцом] "бодряка", но в то же время я решительно отказываюсь от какого-либо сходства с мизантропами, хлюпиками или чем-либо подобным. В глубине души я уверен, что рано или поздно все трудности будут преодолены, что я сумею поддержать репутацию Вашей школы и доказать, что у Вас не может ныть полностью ни на что не годных учеников. Это первое и основное.

Перед отъездом моим из Москвы Вы, Владимир Александрович, спросили меня, удовлетворен ли я тем, как сложились обстоятельства; я ответил Вам утвердительно. Не думаете ли Вы сейчас, что мнение мое изменилось и я раскаиваюсь, что расстался второй раз в жизни с практической врачебной деятельностью, вновь променяв ее на биохимию? Если действительно такие мысли были или есть у Вас, то Вы глубоко заблуждаетесь и неверно понимаете мое отношение к той реконструкции", которой подверглась в последнее время моя жизнь. Врачом я стал под влиянием отцовских внушений, который и сам хотел когда-то стать врачом, но попал на юридический факультет и сделался юристом. Отец умер, но желание его я исполнил; не будь этого, я, вероятно, никогда не поступил бы на медицинский факультет (я хочу сказать — не будь желания отца), избрал бы себе какую-нибудь теоретическую специальность и был бы далек от медицины. С практической врачебной деятельностью меня примирял только тот спортивный элемент, который заложен в диагностической работе и составляет в одно и то же время и трудность и привлекательную сторону врачебной профессии. Вне этого остается бесконечная, рутинная, серая, скучная работа: рецепты, справки, больничные листы, снова рецепты, снова справки; вне диагностики нет никакой пищи для ума, ничто не изощряет

мозг, не заставляет напряженно и сосредоточенно думать. Но я не хочу хулить то дело, которому я отдал так много сил и времени в жизни. Прежде всего своей профессии я, по-видимому, обязан жизнью – не знаю, удалось бы мне сберечь свое здоровье и даже жизнь, не будь врачом. А затем ей я обязан и тем, что в очень трудных условиях на душе у меня всегда было так хорошо, так мирно, как ни в одно время, ни раньше, ни позже. Этот внутренний мир возник и поддерживался той гуманитарной стороной врачебной деятельности, которая становится особенно заметной в каких-либо необычных условиях, когда горе, лишения и страдания составляют основное содержание, основной фон существования. Этот внутренний мир уберег меня от почти неизбежного морального износа и сохранил нерастраченными душевные силы. Потому-то я и говорю - не нужно хулить свою профессию. Но вместе тем естественные склонности, которые у меня всегда были направлен! к кабинетному труду, к книге, к напряженной умственной работе, были удовлетворены той обстановкой, которую я имел прежде, подталкивали меня на какие-то существенные жизненные изменения. Все это повело к тем событиям, которые развернулись в истекшем году, - поездка в Москву, защита диссертации, наконец "исход" из Норильска, хождение по мукам, приезд в сыктывкарскую обитель. Таки образом, все происходящее полностью соответствовало моим самым сокровенным желаниям, и не было для меня чем-то чуждым и навязанным извне. То, что есть у меня сейчас, приносит мне глубокое удовлетворение, и пессимистические нотки возникают только оттого, что события не текут столь быстро, как этого мне хотелось бы.

Я опасаюсь, наконец, Владимир Александрович, что Вы считаете себя морально ответственным за каждое мелочное неудобство, которое может случиться у меня в жизни, за каждую неприятность, мелкую или крупную, на которую я могу натолкнуться, считаете, что Вы должны сами устранять все помехи с моего пути. Это было бы самым печальным осложнением в наших отношениях, которое лишило бы их необходимой непосредственности и естественных точек опоры, которыми не могут быть только одни голые обязательства. Я прошу Вас поверить, что я сам никогда не признаю никаких обязательств по отношению к себе, так как все происходящее (об этом я достаточно ясно сказал выше) совершилось в полном соответствии с моими желаниями и все последствия своих действий я принимаю на себя. Я умоляю Вас, Владимир Александрович, не делать ничего такого, что имело бы мотивом не соображения выгоды и дела, а только щепетильность. Поверьте, что такое отношение причинило бы мне горе и обиду...

Перейду теперь к некоторым моментам моего наличного бытия. Мне кажется, что положение мое на базе постепенно становится все более и более прочным - ко мне начинают привыкать, со мною начинают считаться. Я хочу надеяться, что рано или поздно мне не нужно будет бояться каких-либо персональных смен в руководстве базы. Конечно, нужно время и длительное время, чтобы положение мое стало по-настоящему прочным, но время это наступит.

Отнюдь не столь безрадостно и положение с тематикой, о чем более подробно я напишу Вам, Владимир Александрович, несколько позже. Постепенно этот вопрос для меня начинает все более и более проясняться, постепенно начинают появляться просветы, множиться планы. Моя более подробная будущая информация будет заключаться в том докладе по поводу тематических планов, который я намерен сделать на заседании ученого совета базы, когда мне это предложат, некоторых детализаций планов и, наконец, протоколов опытов, так как и ближайшее время я намерен поставить первые ориентировочные опыты с картофельными срезами, где, несомненно, у меня что-то получится. Не тратьте поэтому времени и сил на продумывание тематики для меня - я придумаю и сам, но Вам предложу ее для всесторонней критики, так будет лучше. Если обстоятельства позволят и Ваши намерения приехать в Сыктывкар будут реализованы (чего я горячо желал бы), то летом работа у меня будет идти полным ходом, и Вам придется давать советы уже по каким-нибудь конкретным темам.

Относительно почвенной темы я все больше и больше склоняюсь к мысли, что ее нужно постепенно (скажем, с конца этого года) осваивать. Она создала бы сразу прочное положение лаборатории и была той темой, которая совмещает в себе и теорию и практику. Указание на работу с сапропелями я встретил в статье Кирсановой в "Биохимии", автора не помню. Может быть, это и есть Мессинева. В частности, почвенно-биохимическим вопросам посвящена упомянутая статья Кирсановой, где она пыталась выяснить, в какой мере участвуют в образовании гумуса из отмирающих растений ферменты этих последних (и пришла к отрицательным результатам). Сегодня я достал книжку С. Ваксмана "Гумус", ознакомлюсь с ней и напишу Вам, что я оттуда почерпнул вразумительного.

Вы пишете о "примитивном" оборудовании, Владимир Александрович, я был этим несколько обижен. Конечно, это не Рокфеллеровский институт по оснащенности, но все-таки лаборатория, в которой можно работать. Пройдет некоторое время, и условия можно будет улучшить еще далее.

Кстати, отвлекусь в сторону, передо мной старый номер "Британского союзника" (№ 442221 от 3 ноября 1946 г.), здесь в статье "Обезвоживание овощей" упоминается, что картофель, очищенный и разрезанный на ломтики, оставляется на другой день погруженным в раствор сульфита - помните, в Казани Вы таким же точно способом предупреждали потемнение очищенного картофеля?

Теперь несколько слов по поводу дел материальных. Я получил от Тамары Флоренской и посылку и конверт с вложением; я бесконечно тронут Вашим вниманием и заботами, Владимир Александрович, благодарен Вам безгранично. Но я думаю, не нужно этого делать в будущем. Мы укладываемся путем некоторых самоограничений в наш бюджет и сводим концы с концами; у нас, правда, не остается никаких резервов, и мы не можем позволить себе какие-либо траты на одеж-

ду, развлечения, но с этим можно потерпеть без существенного ущерба. Наши траты слагаются из следующих статей: питание 1600 руб., квартира 300 руб., домработница 75 руб., перевод Катиной бабушке 200 руб., вычеты 650 руб., прочие расходы 175 руб. Всего 3000 руб. Все траты приходится рассчитывать до копейки, но на протяжении двух месяцев мы укладывались в эту смету. Деньги, полученные от Вас, не были израсходованы, а остались в качестве резерва и позволяли нам не ощущать задержек в зарплате, которые здесь были, и, самое главное, создавали то приятное и спокойное состояние, которое бывает у "зажиточных" людей. В этом смысле деньги нам очень пригодились и принесли и приносят пользы больше, нежели если бы они были истрачены даже на самые полезные цели. Но, повторяю еще раз, надобности в каких-либо кредитах нет, и я намеренно описал наш бюджет более подробно, чтобы Вы имели о нем более точное представление, убедились, что наше материальное положение стабилизируется удовлетворительным образом.

Мы стали постепенно привыкать к Сыктывкару и находить, что он не лишен некоторых положительных сторон (если сравнивать его, скажем, с Норильском). Здесь мы слушаем Москву по московскому же времени; быстро получаем газеты и регулярно читаем "Известия", "Литературную газету", "Огонек" и т.д.; питаемся не консервами, но свежими продуктами; не страдаем от холода, ветра и полярной ночи и т.д. и т.п. Недооценивать все эти блага, конечно, нельзя, в общем балансе они безусловно перевешивают.

Теперь по поводу Ваших вопросов. Штуфо¹ я получил в полной исправности, за что еще раз благодарю Вас. Присланные Вами витамины мне нужны были для работы — определения аскорбиназной активности и количественного определения никотиновой кислоты. Книги я отправлю Вам заказными бандеролями, как только получу свои, где у меня есть Фердман² (Берто хотя и отсутствует, но без него можно обойтись вполне).

С духовным шефством пока следует, по-моему, выждать, лучше если это произойдет тогда, когда лаборатория начнет нормально работать, и это мероприятие не будет носить нарочитого характера.

На этом я заканчиваю свое письмо, которое разрослось до совсем непредвиденных размеров. Я хочу, Владимир Александрович, надеяться, что теперь Вы не будете уделять столько внимания вопросам нашего быта, как раньше, и освободите время и энергию для более важных дел.

Я и Катенька горячо Вас благодарим за все, сделанное Вами для нас, и просим верить в нашу глубокую и искреннюю признательность.

Я очень рад был узнать, что Милица Николаевна чувствует себя лучше после поездки в Ленинград. Прошу передать ей наш обоюдный поклон.

Шлю привет девочкам и Маше.

Крепко жму Вашу руку.

Преданный Вам А. Баев

P.S. 20 февраля 1948 г. В течение двух дней перевозили вещи из Ликина, делая ежедневно 240 км на машине. Вещи прибыли еще янв[аря], узнал я об этом 30 янв[аря] (пришло извещение), а машину достал только 18 февраля. Вопреки ожиданиям все пришло в целости.

Основные предметы обстановки мы поставили в номер (директор нам это разрешил), а книги я завтра помещаю в лабораторию.

Всего, всего хорошего.

А. Баев

36

А.А. БАЕВУ

Москва

22 февраля 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

Отступая от всех своих традиций и обычаев, отвечаю на Ваше письмо не спустя 2—3 месяца, а тут же, сразу по получении. Оно пришло вчера, путешествовало долго (речь идет о письме от 11 февраля).

Я эти дни время от времени угрызался своим предыдущим письмом, посланным с Флоренской, что оно сухое и холодное и может оставить у Нас неприятный осадок. Причина тому то, что писалось оно в период умственного угнетения, когда я мучился родами своей лекции¹. На эмоции, вернее, на отражение своих чувств в писаниях я был неспособен. Слава Богу, в прошлый четверг, 12-го, произвел свое детище на свет. Слушатели говорят, что было неплохо, сам же произведением вовсе не доволен, плоско и банально. Перед этим читал еще каким-то загадочным животноводам о пользе витаминов и ферментов; чувствовал моральное удовлетворение после лекции, видя, что дал возможность усталым от трудового дня людям сладко выспаться.

Сейчас отвечаю Вам так внезапно, во-первых, потому, что очень хочется перекинуться с Вами словечком, во-вторых, потому, что ежели не напишу сейчас, то это будет отложено бесконечно, ибо на днях уезжаю в Питер и начинается новый тур всяких дел. Там будет Павловская сессия, после нее собирались устроить заседание памяти Ненцкого, где мне предстоит делать вводный доклад. К ужасу своему не принялся зa это дело!

Из дел, относящихся к материальной стороне вашей лаборатории.

1. Счет на колориметр ИЭМовскими мастерскими был получен (т.е. не счет, а оплата оного), так что тут все в порядке.

2. Позавчера Серг[ей] Васильевич]² получил в Загорске вместе с нашими фотометрами комплект кювет запасный. Он и будет послан Вам, если только того же не сделал уже или не сделает Техснаб - они должны были получить кюветы к некомплектным приборам и послать владельцам. Мы свои фотометры получили пока без ламп! На всякий случай, пришлите мне доверенность (на имя Серг[ея] Васильевича] Пушкинского) на получение комплекта кювет в Техснабе: так или иначе мы их Вам пошлем с первой же оказией, это маленький ящичек, необременительно.

3. Насчет Варбургов, по-моему, пока что беспросветно, но если только что-нибудь узнаю, немедля сигнализирую и приму нужные меры.

4. В Книжном отделе АН говорил насчет недосланных журналов для базы. Обещали содействие, но проверить результаты еще не успел, сделаю это при очередном посещении.

5. Посылайте мне списки требующихся вещей и реактивов, мы будем в меру возможностей то, что подвернется, добывать и переправлять.

Весьма приветствую проработку Балла, книжка полезная, она даже принята была к переводу Иноиздатом, но что-то, кажется передвинута на 49-й год. Для Вас пока что ничего переводного еще не подыскал, но помню об этом. Может быть, будем выпускать сборники "Успехов" в этом издательстве, один такой выходит сейчас, это выборка из Грина "Современные течения в биохимии"³, Вы ее, по-моему, у меня видели, второй сборник запланирован на этот год, думаю его сконструировать, собрав обзорные статьи из разных "Эдвансезов" и "Ревю". Когда это дело придет в движение, вовлеку Вас в число переводчиков, это хотя и не так фундаментально, как какая-нибудь книга, но все же хоть что-нибудь.

Насчет почвенной темы свое мнение уже высказывал в предыдущем письме. Ее обоснованность потребностями местными я вполне понимаю, в принципе она может быть интересной, но ведь все дело в нахождении реальных подходов к ней. Тут я пока теряюсь и сам не вижу чего-либо существенного, но может быть, это просто в силу полной "профанности" в этих делах. Мессиневу я уже разыскал, но еще не успел с нею потолковать, считаю возможным какие-либо указания или хотя бы намеки на них получить и, конечно, тотчас поделюсь Вами.

Не знаю, писал ли Вам в последнем письме о некоторых мыслях, услышанных от Андр[ея] Льв[овича] Курсанова. Он говорил, что картофель — самая важная для ваших мест культура и очень рекомендовал ею основательно заняться. Говорил, что северный картофель отличается, по его наблюдениям, характером своего крахмала: впечатление такое, что это почти чистая амилоза, без амилопектина: не дает почти клейстера, т.е. вязкость растворов очень мала; окраска с йодом особенно интенсивна и чисто-синяя. Если это так, то вдвойне интересно посмотреть насчет действия фосфоролаз, м[ожет] б[ыть], у картофеля разных районов произрастания, включая наиболее северные (напомню, что амилоза - это считается почти чисто линейным углеводом, а амилопектин - сильно разветвленным, подобно гликогену). Можно ожидать, что крахмалы разного характера и происхождения будут отличаться по глубине своего расщепления амилазой или фосфоролазой: часто действие этих ферментов останавливается на пунктах ветвления. Поэтому неразветвленный крахмал будет значительно полнее, почти нацело расщепляться, а от расщепленного останется так наз[ываемый] остаточный декстрин. Это я пишу все просто в качестве материала для

Ваших размышлений и путей поисков. Если у Вас нет в этом направлении нужных литературных материалов (напр[имер] характеризующих строение полисахаридов и пр.), то сообщите мне, я, что сумею, соберу и Вам так или иначе доставлю. Неплохая статья была Мейера⁴ в 3[-м] томе Адв[ансис] Энзимол[оджи] о строении гликогена, а также и полисахаридов крахмальной группы. Есть ли этот том в б[иблиоте]ке Назы?

Налаживание рН-метрии, разумеется, всецело приветствую, это, конечно, вполне оправданная затрата сил и времени. Есть ли у Вас хингидрон? Без рН-метрии существовать почти невозможно. Мы сейчас и этом отношении осчастливлены: по заявке через М[инистерст]во рыбн[ой] пром[ышленности] по линии наших договорных работ получили американский рН-метр, Бекмана, со стекл[янным] электродом. Это чудесная штука, только, к сожалению, прислали, конечно, устарелую модель, с питанием не от сети, а от батарей. Когда оные иссякнут, неясно, что будем делать. У меня радости еще в Л[енингра]де: получили чекмановский спектрофотометр, для всего спектра, от инфракрасного до у[льтра фиолетового], уже его наладили.

Возвращаюсь внезапно к крахмалам: пришла в голову мысль, спешу поймать: когда получите кюветы, можно попробовать сравнить спектральные свойства йодной реакции крахмалов разного происхождения, может] б[ыть], обнаружатся различия. Представляю себе дело так, что подгоняете растворы таким образом, чтобы при каком-либо одном светофильтре давали одинаковое поглощение, а потом измеряете жстинкцию со всеми прочими фильтрами и изображаете кривые - не обнаружатся ли расхождения в каких-либо точках. А может быть, цектрофотометрировать по мере хода расщепления ферментами. Слоном, тут можно бы поколдовать и, м[ожет] б[ыть], что-нибудь и объяснится.

Дома у нас все благополучно. М[илица] Н[иколаевна] наладилась, работает усердно в лаборатории. Девицы благоденствуют, временами катаются на лыжах и коньках, шлют Вам поклоны. Сердечный привет т всех нас Кате, очень тронуты были ее теплыми, душевными слонами. Надеюсь, что ваша малышка давно ликвидировала свой грипп. Вполне серьезно думаю о том, что припорхну к Вам, когда настанут теплые дни, посмотреть своими глазами, как Вы живете и работаете. Узнал сейчас в конторе ГУГВФ, что теперь самолеты ходят в Сыктывкар регулярно, по средам. Поэтому пробую послать это письмо воздушным путем, хотя и с некоторыми опасениями: а вдруг очередной рейс отменят, а почтовики из добросовестности станут ждать следующего? Может получиться медленнее, чем сушей!

М[илица] Н[иколаевна] Вам напишет в ближайшие дни и пошлет АТФ в письме, надеюсь, дойдет благополучно.

Пишите, не сердитесь, если не каждый раз буду отвечать Вам так аккуратно. Сообщайте о всех своих нуждах, и научных и бытовых, все, чем смогу быть полезным, доставит мне радость. В частности, напоминаю снова о посылках: разузнайте, реально ли их получение, и

если да, то сообщайте, чего Вам бы хотелось получить для себя и для ребят.

Сердечный привет, жму руку, желаю успехов. Как видите, расписался так, что не "рюмку", а добрых поллитровки поднес!

С отвоеванием лишней комнаты от всей души поздравляю, зная по горькому опыту, какая это трудная победа.

О Флоренской Курсанов отзывался очень положительно, говорит, что неплохой человек и с желанием работать.

Был еще обрадован сообщением, что у Вас какие-то мастерские имеются, это ведь великое подспорье!

Для крахмалов: можно бы и вискозиметрию наладить. Это дело нехитрое и в соединении с спектрофотометрией и энзимологией может пригодиться. Например так: кривые изменения вязкости, редукции ж спектра йодной реакции у крахмалов разного происхождения при расщеплении амилазой и фосфоролазой. По спектрам йодной реакции -взгляните работу Степаненко в "Биохимии", 12, 111. Потом сейчас, в № 2, появится работа Ковальского, о хроматографическом изучении гликогенов. М[ожет] б[ыть], и это можно бы применить к крахмалам? Пожалуй, нужно будет, если пойдет в этом плане работа, раздобыть мне для вас здесь крахмалов каких-нибудь наиболее южных происхождений или сортов... Это смогу сделать через Прокошева, он главный картофельник в ИНБИ.

[Энгельгардт]

37

А.А. БАЕВУ

Москва

26 февраля 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

Наткнулся случайно на вещь, которая б[ыть] м[ожет] пригодится Вам, в смысле "почвенной" темы: три работы Куостла [с] сотрудниками] под заглавием "Биохимия нитрификации в почвах". Куостл являет пример, сходный с тем, что Вам может угрожать: из типичного "животника" (десятилетия в лаборатории психиатрической б[ольни]цы!) переключился на почву!

У меня, к сожалению, этой тетрадки нету, почему-то был пропуск. Сообщите, имеется или на Базе. Если понадобится, можно будет фотокопировать, в нашей б[иблиоте]ке имеется. Я просмотрел совсем бегло, не знаю, что оттуда можно извлечь, но, вероятно, в смысле методики экспериментирования и пр. кое-чем сможет быть полезной. Конечно, главное и там в учете деятельности микробов. Есть и опыты с какими-то ядами, точно не помню. Сейчас в предотъездной горячке (еду сегодня), вернувшись, посмотрю повнимательнее.

Жду писем, шлю приветы Вам и Кате.

[Энгельгардт]

38

А.А. БАЕВУ

[Москва]

18 марта 1948 г.

Предложил Вас переводчиком книги Болдуина "Динамическая биохимия", [с] издательством согласовано. Не удивляйтесь получению их обращения. Обдумайте реальный срок выполнения.

[Энгельгардт]

39

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

21 марта 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Вы были правы, приглашая меня писать, не дожидаясь "крупных" открытий. Я все время выжидал, когда у меня накопится материал, о котором стоило бы написать более подробно; время шло, но материал накапливался очень медленно, а ваши письма все приходили и приходили. Отвечаю на три Ваших письма и телеграмму, полученную позавчера.

Все Ваши указания относительно заслуживающих внимания статей и в еще большей степени Ваши собственные мысли на темы картофеля, фосфоролазы и т.п. я прочитал с большим интересом и тотчас же реализовал в той степени, в какой это вообще было возможно: посмотрел оригинальные статьи в журналах (и, между прочим, все их нашел), а Ваши соображения о картофельном крахмале и его изучении здесь мне настолько понравились, что я решил заняться этим обязательно. Я очень Вас прошу, Владимир Александрович, и впредь сообщать мне свои литературные впечатления и мысли, которые в некоторый степени восполнят отсутствие личного контакта и принесут мне непосредственно ощутимую практическую пользу.

Завтра-послезавтра я представляю дирекции тематический план лаборатории, который будет скомпонован следующим образом. Предварительно замечу, что мне придется заняться одновременно несколькими темами для того, чтобы отчасти удовлетворить имеющиеся запросы (это сторона дипломатическая), а отчасти иметь возможность впоследствии сконцентрироваться на той теме, которая пойдет лучше. Я по возможности ограничил в тематике элемент чисто агрохимический, хотя он-то более близок и понятен моим коллегам по сектору, агрономам-практикам по духу и воспитанию. К тому же я считаю, что здешняя лаборатория мало приспособлена для выполнения массовых анализов, которые неизбежны при агрохимических исследованиях. Но возвращаюсь к самому плану. Первая тема — картофельная. Она включает исследование химического состава нескольких сортов картофеля, которые будут высеяны в трех-четырех географических точках от юга Коми до Воркуты; эти анализы имеют стандартный характер. Сюда входит затем изучение свойств крахмала — его гидролиз, спектрограмма соединения йод-крахмал, вязкость и, если удастся, хроматография (на эту мысль меня навела статья Ковальского в ДАН). И, наконец, здесь

же будут фигурировать энзиматические эксперименты по линии фосфоролазы, которые я думаю сформулировать наименее ясно, чтобы иметь возможность делать то, что подскажут сами опыты.

Вторая тема - ячменная. Здесь я намерен сделать примерно то, что в отношении ржи сделал Кретович и Кº (см. Биохимия, 12, 6, 545) или Проскуряков и Кº (см. Биохимия, 11, 6, 473). Может быть, к этим, вообще говоря, довольно простым анализам я добавлю что-нибудь по части крахмала и клейковины.

Третья тема - разложение органического вещества в почвах севера. Здесь я буду стараться по возможности отодвинуть момент развертывания работ, так как двинуть все темы сразу для меня будет непосильным. На второе полугодие я поставлю литературную проработку темы, методическую подготовку и включу исследования по нитрификации тем способом, который предложен Куостлем (журнал этот, к счастью, у нас оказался). Методика эта мне очень понравилась, и для начала, пожалуй, она является выгодной.

В общей сложности наиболее интересной для меня лично темой будет картофельная, на нее я сяду сам с Флоренской, а вторую сотрудницу (она пришла к нам недавно, еще не обладает достаточными навыками) посажу на ячмень. Что касается почв, то они явятся полем общих усилий.

Что Вы по этому поводу думаете?

С литературой дело обстоит здесь так. "Биохимия" имеется, начиная только с DC тома. Если была бы возможность приобрести недостающие тома, я был бы счастлив, так как отсутствие этого журнала я чувствую на каждом шагу. Получили недавно XX том "Украинского биохимического журнала", который я просмотрел с интересом. Нужно сказать, что статьи производят весьма неоднородное впечатление и большая часть страдает отсутствием идей, что очень странно для той "великой школы", о которой написано в обзоре в одном из выпусков этого тома. Наиболее слабыми мне показались статьи самого шефа¹. Сорени² усиленно полемизирует с Вами, вернее, с теорией окислительного распада углеводов, которая "висунута Энгельгардтом". Обратили Вы внимание на полемический пыл Сорени? Он сделал, между прочим, весьма ловкий тактический ход, назвав явление подавления брожения перекиси водорода реакцией Баха; может быть, прицепившись к баховскому имени, Сорени укрепит и свои собственные позиции в этом вопросе. Из иностранных журналов на 48-й год поступил только "Нейчур" (примите это, Владимир Александрович, к сведению и в случае надобности ссылайтесь только на номер журнала). Что касается остальных, то здесь царит полная неопределенность. Я очень боюсь за "Journal o Biological Chemistry", который нам так и прекратили высылкой за 1947 г. Я очень прошу, Владимир Александрович, если Вы будете в отделе иностранного комплектования, похлопотать насчет "Journal o Biological Chemistry", иначе его отсутствие будет для меня очень заметным. Третий том "Адв[ансис] Энзимол[оджи]" также отсутствует, и я не мог поэтому прочитать статью Мейера, которую Вы мне указали. Между

прочим, относительно работ Мессиневой имеются рефераты в сборнике рефератов биологической группы АН. Несколько дней тому назад я приступил к разборке иностранных фондов нашей библиотеки, которая находится в состоянии самом ужасном, так как ни один из библиотечных работников не владеет хотя бы в самой малой степени иностранными языками. Здесь я с удовольствием обнаружил, что в библиотеке имеются полные комплекты "Chemшsches Zenеralblaее" за 1934-37 гг. и Chemшcal Absеracеs" с 1936 г. по сей день. По мере разборки книг буду Нас информировать о всех находках, которые могли бы иметь важное значение. Вот все, что можно написать о литературе.

Сейчас занят подработкой методик применительно к картофельному клубню. Помимо некоторых мелочных, но крайне досадных нехваток в посуде и реактивах, картошка оказалась весьма своенравным экспериментальным объектом. Белки у нее осаждаются с трудом, и при колориметрии фосфора постоянно норовит выпасть осадок при добавлении молибдата. Кроме того, сверток белков получается весьма мелкодисперсный, и ручная центрифуга никак его не осаждает. Приходится фильтровать через маленькие фильтры, а это долго и грязно. В картошке содержатся какие-то восстановители, которые в слабой степени выполняют роль эйконогена и сульфита. Словом, пока что с картошкой мы ладим плохо, но я надеюсь, что фосфор, сахар по Хагедорну и микроазот я доработаю в течение следующей недели и смогу перейти к фосфорилазе. Во всяком случае, затруднения, которые встречаются при подработке методик, приносят только пользу и отнюдь не являются причиной каких-либо огорчений.

Читаю я очень много и много составляю библиографических карточек.

Перехожу теперь к вопросам, не связанным с текущей работой. Я хотел просить Вас, Владимир Александрович, добыть для меня 1) вискозиметр Энглера для крахмала (вероятно, наиболее подходящим будет с капилляром в 0,5 мм, так как вискозиметр 1,25 мм я пробовал для воды, но она слишком быстро вытекает); 2) десять штук пробирок пирекс для сжигания, вроде тех, что были у нас в лаборатории раньше; 3) АТР и способ ее получения; 4) флоридзин, если он вообще имеется (может быть, при отсутствии его следует применить для торможения (росфоролиза какие-нибудь неогранические соли, вроде цинка, кадмия, меди?); 5) "Биохимию" № [...], где имеется статья Смирнова о приборе для определения дыхания растений.

В конверт я вкладываю доверенность на имя СВ. Пушкинского на получение кювет для фотометра и обращение в Техснаб АН относительно их выдачи для базы.

Ваша телеграмма о переводе Болдуина меня очень обрадовала, так как это даст нам возможность несколько сбалансировать весьма неустойчивый бюджет. Я постараюсь сделать перевод как можно лучше (это избавит Вас от необходимости затрачивать много времени на исправления) и как можно быстрее. Мы с Катенькой думаем, что буду перевод диктовать ей прямо на машинку, затем править этот черновой

материал, после чего Катенька перепишет его набело. По-видимому, целесообразнее будет отправлять его Вам частями, не так ли? Мне несколько неясно, как следует быть с русским переводом фамилий авторов, нужно ли, скажем, переводить литературный указатель и предисловие, если они есть?

Письма Ваши и телеграммы доходят аккуратно, как по воздуху, так и железной дорогой. Средняя скорость доставки в конечном счете окажется одинаковой, хотя воздушное письмо пришло очень быстро. Перерыв в сообщении возможен во время распутицы. Адрес базы является наиболее надежным.

Катенька и ребята здоровы. Живем по-прежнему в гостинице, возможно, что удастся переехать на квартиру, которую мы с Катей сегодня смотрели. Дом деревянный, стены внутри не оштукатурены, но квартира очень солнечная, достаточно теплая и удобная. Продовольственное положение в Сыктывкаре в общем неплохое, если не считать, что некоторых вещей (как то - круп, макаронных изделий, печенья и пр.) совершенно нельзя достать. Цены на рынке примерно те же, что были раньше, только мясо стало стоить 45-50 руб. 1 кг. Погода стала заметно смягчаться, часто бывает солнце, на тротуарах днем появляется вода. Ходили недавно в кино, смотрели "Русский вопрос" (это наш второй выход "в свет"). К нашему новому месту жительства мы все больше . привыкаем, меньше стали скучать о Москве, настроение стало ровное.

Передайте мои и Катенькины поклоны Милице Николаевне, девочкам и Маше. Как успехи девочек? Благодарю Вас, Владимир Александрович, за Ваши теплые, исполненные внимания и заботы письма, которые для меня стали необходимым средством связи с миром, который мне более близок и дорог, нежели здешний; Ваши письма всегда сообщают мне чувство гордости, уверенности и радости.

Крепко жму Вашу руку и желаю здоровья и хорошего настроения.

Ваш А. Баев

Дорогой Владимир Александрович! Сколько радости доставила нам Ваша телеграмма о переводе. Мы с Сашкой все эти дни ходили, как пьяные, от радости. Так хочется, чтобы она скорей была уже у нас на руках, и мы уже принялись за работу над ней. От всей души благодарю Вас за заботу о нашей семье, за Ваши письма Саше.

Желаю здоровья и успехов Вам и Милице Николаевне.

Уважающая Вас Катя

P.S. Очень тронут конвертами: действительно, их здесь нет.

Конверт был запечатан прежде, чем я вложил доверенность и исправил ошибки текста письма; синдетикон лишил меня возможности его распечатать. Вот что я хотел добавить в письмо.

1. Статья Смирнова и Чигирева о дыхании растений напечатана в "Биохимии", т. 5, стр. 358 (1940).

2. Вискозиметр нужен, разумеется, не Энглера, а Оствальда. Доверенность прилагаю.

Привет. А. Баев

40

А.А. БАЕВУ

Москва

6 апреля 1948 г.

Дорогой Александр Александрович.

Несколько дней тому назад получил Ваше обширное письмо от 11 марта. Шло оно довольно долго, дней десять. На день раньше пришло письмо с доверенностью, и я был сначала в некотором недоумении, с получением основного письма все выяснилось.

Сейчас пишу больше для того, чтобы не оставлять Ваше письмо без ответа и сообщить о некоторых делах. Кюветы удалось получить только вчера, а в воскресенье уехал в Ленинград Остроумов, с которым я перед этим беседовал по телефону. Теперь мне нужно будет ловить его при его возвращении, перед отъездом в Сыктывкар. Я несколько опасаюсь, что смогу его упустить, он говорил, что будет очень недолго. Хорошо, ежели он догадается сам мне позвонить, чтобы я мог доставить ему кюветы. Если бы случилось, что я его прозеваю, Пуду искать иных оказий, сейчас собираюсь снестись с Управлением филиалов и баз, узнать у них.

По поводу Дж[орнал] биол[оджи] кемистри за [19]47 г. разузнавал в кн[ижном] отделе. Это вина Глазунова - в заявке на [19]47 г. этот как раз журнал не фигурировал. Они взяли его на заметку и будут стараться заполнить этот пробел, но я как-то не совсем уверен, что это выйдет. Очень жаль, что так случилось!

Только что беседовал с Нижинской, насчет Болдуина. Его в заявке у них нет - ведь в то время мы еще не видели этой книжки. Она его записала, узнает, нет ли на складе в кн[инжном] отделе, если есть, заберет и вышлет тотчас же, в противном случае закажет.

Насчет перевода: я Вам телеграфировал с той целью, чтобы предупредить на случай, ежели поступит обращение от Изд[ательст]ва. Там меня довольно категорически заверили, что мое представление будет ими осуществлено и перевод Вам поручен. Но я как всегда с бюрократическими учреждениями буду уверен только узнавши, что Вами подписан договор. Послезавтра у нас как раз заседание редакции биол[огической] литературы, по которой эта книга идет, и я узнаю уже непосредственно от руководителя, как обстоит дело, и дам Вам еще раз знать. Их пугало, что Вы так далеко и трудно будет сноситься, я им врал, что вы приедете в длительную командировку сюда... Они интересовались примерными сроками, спрашивали, можно ли рассчитывать [на] 3 листа в месяц. Я сказал, что это правдоподобно. Если к моменту начала работы книги у Вас не будет, пришлю Вам свой экземпляр.

Относительно сообщаемых Вами проектах плана тематики лаборатории полностью приветствую, и не имею никаких коррективов. У меня за это время ничего нового в голову не пришло. В редакцию "Биохимии" поступили две статьи, которые, м[ожет] б[ыть], Вам будут интересны (хотя они и малосодержательны) - Петровой, о которой я

уже Вам писал, и Курсанова с Павлиновой, об фосфоролазе в сахарной свекле. Я просил настукать лишние копии, и пошлю Вам, чтобы не ждать с появлением их в печати.

Из Ваших поручений: вискозиметров пару я закажу, пока еще не успел этого сделать, вернее, просто забывал за перманентной суматохой. Также и пробирки для сжигания, у нас их, к сожалению, готовы сейчас запаса нету. АТР и, вероятно, флоридзина пришлю, хотя насчет последнего не совсем уверен, что он имеется. Постараюсь все это присоединить к кюветам, но если не успею, то со следующей оказией. Насчет прибора Смирнова не впадайте в иллюзии. Мое искреннее убеждение, что он ничем не проще и не удобнее Варбурга, а в смысле надежности, конечно, не может с ним сравниться. Все же поищу его описание в "Биохимии".

Вот, кажется, все главное, что хотел Вам сказать. На этом кончаю, нужно экстренно сдавать материал в очередной номер журнала, а еще много недоделок. Как всегда - буду ждать писем.

Сердечный привет Кате, разумеется, как ей, так и Вам — от нас обоих.

[Энгельгардт]

41

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

15 апреля 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Давно Вам не писал, по обыкновению ожидая каких-нибудь значительных событий; но жизнь в последнее время шла настолько невозмутимо ровно, что повода такого не нашлось, и я, опасаясь молчания чрезмерной длительности, пишу очередное письмо.

На работе у меня все благополучно. Правда, база не живет спокойной и упорядоченной жизнью. Видимо, Оплеснин вот-вот должен уйти, и поэтому во многих делах наблюдается застой. Недавно на пленуме областного комитета партии один из выступавших в прениях по докладу секретаря обкома заявил, что Оплеснин засорил аппарат базы буржуазными националистами (речь шла, по-видимому, о секторе языка и письменности), что наблюдается низкопоклонство перед буржуазной культурой Запада и т.п. и т.д. Пока никаких дальнейших откликов и реакций на это заявление не последовало. Я по-прежнему продолжаю налаживать методику и терпеливо преодолевать одно затруднение за другим. Все эти затруднения мелочные, но требующие массу времени и изворотливости для их устранения. Отчасти они слагаются из особенностей самого объекта исследований (скажем, плохое осаждение белков картофеля трихлоруксусной кислотой или потемнение, которое наблюдается при растирании картофельного клубня и т.п.), отчасти это недостатки нужной посуды, иногда реактивов - словом, такие затруднения и помехи, которые Вы легко можете себе представить. Так или иначе, все эти трудности преодолеваются, и посте-

пенно работа начинает налаживаться. Очень много я сделал в смысле налаживания чисто технической стороны работы: в смысле терморегуляции, конструкции различных самодельных мелочей вроде вставок в водяные бани, конструирование различных бюреток, проверки мерной посуды и т.д. Хотя я и не продвинулся слишком далеко, но вместе с тем, оглядываясь сейчас на сделанное, убеждаюсь, что время не теряется даром. Надеюсь вскоре Вам сообщить какие-нибудь более интересные сведения о наших работах.

За это время много читал, очень внимательно штудировал все журналы, которые мы получаем здесь на базе, и накопил довольно значительную картотеку рефератов. Две недели тому назад я дебютировал докладом "Роль фосфорных соединений в обмене животной и растительной клетки". По отзывам коллег, дебют был удачен и, насколько могу судить, произвел значительное впечатление. Два дня тому назад устраивал лабораторный семинар, где сделал обзорное сообщение относительно содержимого журналов за последние пару месяцев. На следующей неделе устраиваем семинар относительно крахмала: Флоренской я поручил сделать сообщение об амилазах, Дутовой - о методах определения крахмала, а сам изложу содержание последних работ о структуре крахмала.

В первой половине мая уходит из базы и уезжает в Ленинград О.Н. Симонова, которая после ухода Ивана Владимировича¹ стала заведующей лабораторией и формально продолжала оставаться до сих пор. С ее уходом я становлюсь официально заведующим лабораторией, на днях об этом должен быть приказ. В конце марта я написал схематические планы в том духе, как писал Вам ранее. Сегодня они вернулись ко мне в отпечатанном на машинке виде и скоро будут обсуждаться на ученом совете. В общей сложности положение мое на пазе следует оценить как вполне удовлетворительное с перспективами на дальнейшее улучшение и упрочение.

Несколько слов по поводу литературных впечатлений. Обратили ли Вы внимание на статью Кретовича и Бундель, появившуюся в 9-м номере ДАН? Впервые представители опаринской школы² признали, что вакуум инфильтрации, эта методическая панацея, "сдрейфила": казалось, что синтез аланина из пировиноградной кислоты и аммония в присутствии глютамата почти не идет при инфильтрировании листа, но оказывается очень интенсивным в листовой кашице. Авторы меланхолически замечают, что, по-видимому, здесь играют роль условия проницаемости протоплазматических оболочек. Это уже пахнет ренегатством!

Семейство наше живет благополучно, детишки в общем здоровы, понемножку растут. Катенька чувствует себя лучше, хотя каждый день говорит, что она "живой трупик". К Сыктывкару мы все больше и больше привыкаем, и он нам даже нравится. Поступающие сведения из других городов, не исключая и столиц, явно свидетельствуют, что снабжение здесь совсем неплохое. Мы здесь не знаем (почти) очередей, хлеб, масло, сахар, мясо, картофель и молоко есть постоянно. В послед-

ние дни после теплой и длительно хорошей погоды вдруг наступили холода, пошел снег.

Никаких новых просьб, кроме изложенных в предыдущих письмах, у меня нет. Хотя было бы неплохо получить немножко тимола, которого достать я здесь не смог. На днях в Москву едет наш пом[ощник] директора] по адм[инистративно]-хоз[яйственной] части Александр Федорович Любушин, которого я просил зайти к Вам; ему можно передать кюветы для отправки сюда. За справки относительно журналов очень вам признателен.

Передайте поклон Милице Николаевне. Как она себя чувствует? Как идет у нее работа? Кланяйтесь девочкам и Маше. К моим присоединяются и Катенькины поклоны.

На всякий случай спешим поздравить Вас и все Ваше семейство с грядущим Первым мая.

Желаем Вам всего хорошего, жму руку.

Ваш [Баев]

42

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

16 апреля 1948 г.

Получил Ваше письмо, Владимир Александрович. Очень был ему рад.

Печально, что так вышло с J. of Biolog. Chem.

Посылаю дубликат письма — какое дойдет.

Жму руку. Всего хорошего.

Ваш А. Баев

43

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

10 мая 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Только сейчас узнал, что завтра уезжает в Москву Любовь Аполлосовна Белякова, и немедленно сел за письмо.

В посылке меня (да и не только меня) обрадовало все: кюветы, вискозиметры, колбочки из паирекса¹, АТР, наконец, книжка Прокошева², которую я просмотрел немедленно и с жадностью. Катенька была умилена двумя прекрасными книжками, материалами для ребят и прочим. Вышло так, что сначала я получил лишь вискозиметры, письмо и копию статьи Петровой, а чемоданчик попал почти неделю спустя -8-го числа, так как он оставался где-то в районе аэродрома и не сразу был доставлен в город. Это было вечером в субботу; из чемоданчика я намерен был извлечь кюветы, а вместо того добыл содержимое мешка рождественского Деда Мороза; для нас всех канун праздничного дня стал самим праздником: Катенька была растрогана до слез, ребята вцепились в книжки, папа засел за Прокошева.

С огорчением должен сознаться, Владимир Александрович, что пока мне нечем еще похвалиться. Одному только мне ведомо, скольких усилий стоило мне организовать и наладить то, что есть сейчас в лаборатории, но в то же время как мало я продвинулся вперед, как млеко еще до настоящей работы! Иногда я прихожу просто в отчаяние от этого черепашьего движения, хотя и сознаю, что иначе и быть не может, — я не мог пройти мимо всей этой лабораторной организации, лабораторного "чистилища". Мои помощницы, Флоренская и Дутова, довольно беспомощны, и я не могу им поручить ничего для самостоятельной методической разработки, материалов и реактивов нет - приходится все время ломать голову над заменами и всякими "обходными движениями", растительные объекты для меня мало знакомы, и я только сейчас начинаю привыкать к их повадкам, перспективы у меня, разумеется, никакой нет, и я тычусь из стороны в сторону, как слепой щенок... ах, да что говорить: Вы, вероятно, представляете, как я должен чувствовать себя. Я мечтаю о том дне, когда вместо таких излияний я пришлю Вам пачку протокольных экстрактов, но пока только мечтаю, сознавая, как далеко от меня это время. Словом, пока я вожусь с основными методиками (азот, углеводы и пр.) и не приступал еще к специально крахмальным и энзиматическим. Все время копаюсь в книгах, улучшаю, изменяю, стараюсь, чтобы соблюдены были точность, поскольку можно, изящество и т.п. Несмотря на мое внутреннее нетерпение, недовольство собой, понемногу работа налаживается и рано или поздно пойдет нормальным ходом.

Поэтому я и пишу Вам, Владимир Александрович, редко - просто стыдно сообщать, что я не вышел еще из стадии организации.

Наши внутренние вазовские дела заключаются, как Вы, по-видимому, знаете, в смене руководства. Оплеснин все еще на месте, но ждут приезда его преемника из Москвы, некоего Шишкина. Карелин уже прибыл и принял дела от Космортова, который из заведующего] сектором попал сразу в мл[адшие] научные сотрудники. Возможно, что и Моисеев "сменится" — тот столько интриговал против Оплеснина, что повредил не только ему, но и базе и себе. К тому же его исключили недавно из кандидатов, и это, вероятно, тоже отразится на его положении. Когда стало известно, что предстоит такая далеко идущая смена руководителей, я несколько приуныл, считая, что для меня было бы лучше сохранить статус-кво. Однако пока ничего неприятного не произошло, а даже наоборот. Приказ о назначении моем зав[едующим] лабораторией состоялся; Оплеснин со мной по этому поводу говорил и сообщил о возможности изменить мою ставку. Последнее очень приятное событие пока еще не произошло, но я надеюсь, что И.И.³ не стал бы бросать слова на ветер, тем более здесь не было никаких акций с моей стороны. Общее отношение ко мне благоприятное.

Статью Петровой прочел с удовольствием - хорошая работа. Книжка Прокошева меня во многом успокоила: оказалось, что кое-что я знаю уже о картофеле, и что запланированная тематика представляет интерес и не дублирует уже сделанных работ. Журналы я читаю ак-

куратно. "Байокемикел джорнал" мы получаем, американский еще не присылали, но в этом году он должен быть. В "Науке и жизни" обругали Опарина (№ 3, стр. 44, 1948 г.) в рецензии на его статью о происхождении жизни.

Сейчас меня очень интересует вопрос о хроматографии крахмала. Я достал монографию Цвета⁴ в издании АН СССР, собираю все доступные статьи из журналов, касающиеся этой темы. Как только кончу с первой очередью основных методик, займусь спектром соединений йод-крахмал и хроматографией. Не знаю, что у меня получится в последнем направлении - уж очень ограничен у меня выбор адсорбентов (я по названию и по качеству). Более оптимистично я настроен отношении энзиматических методик.

По вопросу об оплате центрифуги я пока ничего не могу сообщить Деньги у нас имеются (еще недавно Оплеснин сказал, что я мог истратить тысяч сорок), но болен бухгалтер, и все крупные денежные операции приостановились. Как только он выйдет на работу, я немедленно телеграфирую Вам или пошлю специальное письмо в зависимости от характера информации. Пока я не представляю, по какому документу мы переведем деньги на Ваш текущий счет. Во всяком случае, это будет ясно в ближайшие дни.

В семействе нашем все благополучно. Дети здоровы, растут. Катенька все еще худенькая и слабенькая. Географические координаты наши остаются прежними - Сыктывкарская гостиница. Жизненные условия Сыктывкара остаются пока прежними также, что нельзя не приветствовать.

Катенька собирается завтра утром написать Вам письмо (сейчас она уже спит, усталая после дневных хлопот), но я боюсь, что это не удастся ей осуществить. Она была тронута Вашим вниманием, Владимир Александрович. Мы здесь живем вдали от знакомых и родных особенно это чувствительно для Кати, и такое внимание не может для нее быть безразличным. Я думаю, что она собирается написать Вам что-нибудь в этом роде и принести глубокую благодарность за всю Вашу безграничную доброту и чуткое внимание. Но едва ли завтра она сумеет все это написать - я ухожу рано и не могу ждать.

Передайте наши благодарности Милице Николаевне, которая, по-видимому, принимала участие в посылке, передайте пожелания здоровья и хорошего самочувствия, сил и бодрости.

Разумеется, шлю поклоны девочкам и Маше.

Как будто все основное написал. Но если что-нибудь и забыл, то помещу в следующее письмо.

Шлю Вам, Владимир Александрович, наилучшие пожелания.

Жму руку.

Ваш А. Баев

P.S. Перечитал письмо — вышло какое-то корявое, но переделывать поздно.

P.P.S. Сегодня (11 мая) вышел на работу бухгалтер. Он сказал, что

нас устроит счет, написанный от Вашей лаборатории на имя базы. Прошу Вас такой счет выслать с Любушиным или почтой, не забыв указать в счете номер текущего счета. Деньги переведем через 1-2 дня по получении счета. И вообще, бухгалтер говорит, что таким способом можно оплачивать счета всегда. Если, Владимир Александрович, будут попадаться заманчивые вещи, то покупайте и на нашу долю, одновременно посылая нам счет. Деньги у нас имеются в достаточных суммах (для приобретения капитального оборудования). Еще раз спасибо за центрифугу.

Ваш А. Баев

44

А.А. БАЕВУ

Москва

17 мая 1948 г.

Договор [на] перевод Болдуина [и] экземпляр книги посылаю [с] Любушиным. Центрифуга им получена. Шлю сердечные приветы.

Энгельгардт

45

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

17 июня 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Мое молчание было очень длительным, но, как Вы увидите ниже, тому были оправдывающие обстоятельства. Самое главное во всем том, что я хочу Вам написать, - неопределенность, вынуждавшая меня пережидать и приведшая в конце концов к длительному перерыву в переписке.

Первое и самое существенное - это смена нашего руководства, благодаря чему все сотрудники базы были выбиты в той или иной мере из колеи. Новый заведующий сектором растительных ресурсов, Карелин, пробыл только четыре-пять дней и уехал в составе агитбригады обкома на посевную. Я с ним не успел как следует поговорить, но понял, что Вы с ним имели беседу в Москве и что его отношение ко мне более или менее благожелательное. Какого-нибудь более определенного впечатления я от Карелина не получил. Теперь стало неясным, останется ли он в роли заведующего сектором, так как новое руководство имеет свои представления о наиболее приемлемом профиле руководителя сектора, которому по-видимому, Карелин не совсем соответствует. Больше волнений было связано с приездом Н.И. Шишкина. До 3-го июня продолжалась передача дел; на базе работали правительственная и обкомовская комиссии, которые все осматривали и том интересовались; итоги работы этих комиссий обсуждались на заседаниях обкома — словом, было много волнующих и не совсем приятных перипетий. Но все это кончилось и кончилось довольно благополучно.

Комиссия познакомилась с лабораторией биохимии и осталась ею довольна; обследователи нашли, что лаборатория наша является самой оборудованной на базе и отметили положительные организационные стороны. К отсутствию каких-либо законченных исследований они не придирались, так как лаборатория считается находящейся в стадии реорганизации. Вероятно, базе предстоит пережить реорганизацию, так как Н.И. Шишкин по специальности географ и экономист и намерен придать соответствующий уклон всем научно-исследовательским работам, ведущимся на базе. Это направление очень понятно для здешнего партийного и государственного руководства и как будто бы встречает с их стороны живой отклик и поддержку. Как это отразится на секторе растительных ресурсов, который до сих пор представлял из себя помесь агрономии и биологии, сказать трудно. Однажды я имел с Шишкиным длительную беседу, где обратил внимание на известную опасность такой "географо-экономической" односторонности. Шишкин со мной согласился, что сектор растительных ресурсов должен быть по преимуществу экспериментальным, хотя это в то же время не мешает ему думать о новом заведующем сектором агрономе-экономисте. Поживем — увидим, во всяком случае, все возможные трансформации совершатся далеко не сразу. С Шишкиным я имел постоянный контакт во время его пребывания в Сыктывкаре и с радостью мог убедиться, что ко мне он относится исключительно положительно. В одном из разговоров он официально и совершенно определенно заявил, что "к настоящим ученым" отношение будет неизменно хорошим, несмотря ни на какие эпизоды в их биографии (по этому поводу, по его словам, достигнута полная договоренность с республиканским руководством). Этот разговор произошел 1-2 июня, после чего я, наконец, пришел в состояние полного равновесия. В этих событиях заключалась первая причина моих выжиданий и молчания.

Вторая причина начала действовать после того, как первый цикл событий был пройден. Она заключалась в сборах в командировку. Основной целью предполагавшейся командировки было получение кислот и щелочей, в которых база испытывает большую нужду. Предполагалось, что для транспортировки, которая составляет основную трудность в обеспечении базы кислотами, можно будет использовать вагон, обещанный Шишкину местными властями для перевозки семьи. Я довольно быстро собрался, но после длительного ожидания выяснилось, что вагон, обещанный Шишкину, является чистейшим мифом, поэтому моя поездка стала совершенно бесцельной, вот почему я сначала дал Вам телеграмму о командировке, а затем послал вторую противоположного содержания.

Не знаю, что написать Вам, Владимир Александрович, о работе. Одно только ясно, что дело подвигается у меня очень медленно: я с трудом проникаю в тонкости и детали растительной биохимии, совершенно мне чуждой и малопонятной, с трудом преодолеваются различные организационные и технические затруднения. Если оглянуться на сделанное и подсчитать все затраченные силы, то нельзя не приз-

нать, что сделано немало и сил потрачено порядочно. Но все-таки из индукционного" периода лаборатория еще не вышла. Сейчас мы заняты изучением изменений клубня при световой яровизации. Делаем повторные анализы. Если следующие очереди анализов подтвердят результаты первых, то весь этот материал может представить известный интерес - клубень в условиях световой яровизации начинает функционировать как полноценное растение с довольно выраженной синтетической деятельностью. Последняя находит выражение, например, в нарастании крахмала за счет редуцирующих Сахаров. Неясно, происходит ли фотосинтез в яровизированном клубне, но не исключается даже и это. Семинары идут обычным путем. Мои девицы стали работать заметно более прилежно и аккуратно, все это является результатом пары хороших головомоек и постоянного контроля за их работой.

Ваш приезд, Владимир Александрович, относительно которого я получил от Вас телеграмму сегодня и дал на нее ответ, крайне желателен. Вы познакомитесь с условиями нашей работы, обстановкой лаборатории, дадите мне несколько советов, в которых я очень нуждаюсь, и, наконец, поможете мне определить, обосновать и защитить направление работы лаборатории, которое в условиях предстоящей реорганизации может подвергнуться определенным нападкам. В этом отношении меня более всего пугает уклон в сторону агрохимии и химической инвентаризации растительного сырья, который может прийтись по вкусу нашему новому руководству. Ваше авторитетное слово здесь могло бы сыграть решающую роль и обеспечить нам возможность интересной, содержательной работы. Вот почему мне казалось, что Ваш приезд необходим именно в это время, время всяких перестроек. Очень хотелось бы, чтобы Вашим добрым намерениям не воспрепятствовали бы "неблагоприятные обстоятельства", о которых Вы пишете в телеграмме. В Ваш приезд можно было бы как-то официально оформить вопрос с Вашей консультацией, которая явится, конечно, для нас весьма существенной поддержкой.

Завтра я собираюсь послать Вам телеграмму относительно отзыва для аттестации. Начатая еще в прошлом году, сейчас она срочно заканчивается, и ее должны пройти все лица, не аттестованные в прошлом году. Боюсь, что тут могут возникнуть какие-либо осложнения, так как теперь я числюсь заведующим лабораторией, а за последние три года работ у меня почти нет, если не считать диссертации и одной статьи, написанной в Норильске. Если будет возможность, то я прошу Вас, Владимир Александрович, побеседовать в Совете филиалов и баз с теми лицами, которые утверждают аттестации с мест.

Относительно перевода. Еще раз благодарю Вас, Владимир Александрович, за все хлопоты, окончившиеся так успешно. Договор я подписал и отослал авиапочтой в издательство. К переводу уже приступил, одновременно с этим письмом посылаю Вам главу для ознакомления. Книга переводится легко, и на пять страниц я затрачиваю, диктуя Кате, один час тридцать-сорок минут. Кроме того, часа полтора расходуется на подготовку следующей порции текста и на проверку напечатанного

вчера. До первого ноября перевод будет закончен при всех обстоятельствах, возможно, даже и раньше этого срока. Кстати, попрошу вас ответить на несколько вопросов, связанных с переводом.

1. Подписи под рисунками, конечно, нужно переводить? И притом на отдельном листе?

2. Следует ли указывать иностранную транскрипцию имен?

3. Предметный указатель, конечно, нужен?

4. Нужно ли переводить библиографический указатель?

Между прочим, подписанного договора я от издательства еще не получил, почему они так задерживают?

Наиболее крупное событие в нашей домашней жизни - это получение квартиры. Это изолированная квартира в две комнаты с кухней, в деревянном доме, на втором этаже. Помещение достаточно просторное с окнами на юг, но с печным отоплением, без канализации и водой за два квартала. Тем не менее наше житье в гостинице заканчивается, и мы скоро будем жить в условиях более или менее нормальных. Квартиру эту выхлопотал Н.И. Шишкин через председателя Совета Министров. Ребята недавно болели; Катенька не поправляется, все охает да стонет. Погода в мае месяце стояла очень хорошая, сейчас наступило похолодание, были дожди. Магазины торгуют, как и прежде. Единственная просьба - прислать мне бумаги для издательского экземпляра перевода, так как имеющаяся у меня бумага очень скверного качества.

Шлю поклоны Милице Николаевне, девочкам, Маше. Как здоровье Милицы Николаевны, как ее сердце? Передайте ей, Владимир Александрович, благодарности за книги и материалы, так как в прошлом письме я все это передал в полувопросительной форме.

Надеюсь, Владимир Александрович, что в начале июня я Вас увижу здесь. Пока желаю Вам всего лучшего, жму руку.

Ваш А. Баев

P.S. Катенька шлет поклоны Вам и Милице Николаевне.

46

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

[18 июня 1948 г.]¹

Прошу дать отзыв [в] в связи [с] аттестацией.

Баев

47

А.А. БАЕВУ

Москва

19 июня 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

Шлю Вам отзыв, который Вы просили в телеграмме¹. Жду, но еще не получил Вашего письма, по-видимому, идущего вместе с первой главой перевода. Поэтому сейчас Вам ни о чем не пишу, сделаю это, получив письмо.

Очень жаль, что не вышло дело с Вашей командировкой. Вас хотели видеть и в издательстве, чтобы иметь живое представление о Вас, а то Вы для них пока некая мистическая личность...

Мои дела с поездкой (вернее, полетом) к Вам несколько усложнились тем, что на 2-е июля назначили защиту диссертации Нейфаха из моей ленинградской лаборатории. Раньше я рассчитывал вернуться из Питера еще в конце июня, теперь это сдвигается на более поздний срок, меньше времени остается до нашего отъезда (мы отправляемся на Рижское взморье, путевки с 20-го июля). Все же не теряю еще надежды, что сумею выкроить время и слетать в Сыктывкар, мне это очень хочется.

Пока шлю приветы и жду письма. В Ленинград уезжаю 23-го, надеюсь, что письмо Ваше успеет до этого сюда прийти. Приветы наши Кате.

[Энгельгардт]

48

А.А. БАЕВУ

Москва

21 сентября 1948 г.

Дорогой Александр Александрович,

Вчера вернулся из Ленинграда, из звонка Флоренской узнал, что она вскоре собирается лететь, использую оказию, чтобы черкнуть пару строк. Телеграммами Вашими был успокоен, жду теперь обещанного материала. Пока не забыл: у меня к Вам вопрос - не у Вас ли оттиски Линдерштрем-Ланга и Холтера об картезианском поплавке? Я их получил весной от Бреслера, сейчас надо ему возвращать, я не могу у себя найти, навожу справки у всех, кому мог бы дать. Если бы оказались у Вас, прошу немедля выслать заказным.

У нас, можно считать, все благополучно. Отпуск провели прекрасно, я просто был в восторге, это несравнимо приятнее, чем пресловутый юг! Разумеется, с середины блаженного пребывания, в начале августа, настроение поизменилось. В Москву вернулся прямо к заседанию Президиума АН, со всеми вытекающими отсюда впечатлениями¹. В сентябре то же, в более миниатюрном масштабе, в АМН. Потом - в Ученом совете ФИНа в Питере... Уход из секретарей Орбели, приход Опарина² - сами понимаете, сулят мало хорошего для нашей отростковой лаборатории³. В ФИНе пересматривал тематику, свертываю (но не нацело) мышцу, принимаюсь (с немалым трепетом) за "биохимию лактации".

Как у вас все это протекает? Надо опять и опять думать о тематике... В последнем "Аркайве" (т. 18, № 1) есть статья о дыхании белого картофеля: "Предварительные исследования над эндогенным дыханием срезов и фенолазной активностью". Выводы: пирокатехин неподходящий субстрат, действует в первую очередь как клеточный яд, разрушая весь метаболизм. Неясно, играет ли "пирокатехиназа" (= тирозиназа?) роль в качестве терминального агента в эндогенном

дыхании клубня. Но пишу все это, ясно сознавая, что сейчас всякие такие вещи мало подходящи.

Пока что все события каких-либо прямых отражений в жизни моих обеих лабораторий не имели, в этом отношении все обстоит пока благополучно. На Уч[еном] совете ФИНа слегка каялся в упоминании в статье о фосфорной кислоте исчадия диавола - гена. Это уже было досужими искателями обнаружено и в каких-то инстанциях подвергалось обсуждению, впрочем, без видимых последствий.

В Питере получили ценный подарок в Отдел: счетчик Гейгер-Мюллера, последнюю американскую модель, [19]47 г. Принимаемся за работы с изотопами (радио-Р, радио-бром, может быть). Это немалая радость, теперь там обставлены великолепно: холодная комната (даже две, на - 5° и 0°), бекмановский спектрофотометр, теперь счетчик.

В одном из летних номеров "Огонька" с удовольствием увидел картины Вашей обители, даже дом Базы АН. Жалею, что не довелось у Вас побывать этим летом, не оставляю этой мысли на будущее.

Напишите мне подробно обо всем - как Ваша жизнь, как на базе, что с работами и т.д.

Перед отъездом в Ленинград получил Ваш перевод денежный, ругал Вас за это — зачем Вы это вздумали делать? Совершенно не нужно было.

Пишите о всяких нуждах лабораторных, по мере сил и возможностей будем стараться то или иное добывать. И о всяких бытовых нуждах давайте знать, м[ожет] б[ыть], что-либо прислать ребятам или вам самим.

Сердечные приветы, дорогой Александр Александрович, поклоны Кате и ребятам.

[Энгельгардт]

49

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

28 сентября 1948 г.

Дорогой, милый Владимир Александрович!

Простите за перо - Катенька сидит за машинкой и отстукивает перевод, мне ничего не осталось, как прибегнуть к чернилам. Прошу меня простить за долгое молчание, всему виной перевод: я решил Вам написать одновременно с высылкой первой части перевода, а она у меня по разным причинам задерживается. С Т. Флоренской получил Ваше письмо, думал, Вы меня обругаете, но ничего такого не обнаружил, и после этого совесть меня стала грызть вдвойне. К тому же я нашел, что письмо Ваше минорное, и немедленно сел, чтобы поделиться с Вами своими мыслями и заботами.

Представляю себе Вашу реакцию на недавние события, на их форму и размах, но углубляться в эту тему едва ли в данный момент нужно и можно. Чувствую, что Вы сделали героические усилия перестроиться, и нужно сказать, что "биохимия лактации" звучит не так уж плохо. По-

видимому, здесь возможно будет применить все биохимические методики (срезы, кашицы, экстракты и пр.), заняться и энзимами и субстратами, так что из всего этого может выйти толк. Желаю Вам удачи на этом почти зоотехническом поприще. Грустно обернулось дело с Л.А.¹, но мне кажется, что эта, скажем, "депрессия" не будет длительной. Но Ваши соседи - настоящие пираты; здесь уж нужно перо Островского для характеристики той ловкости, с которой они финишировали в обстановке всеобщего замешательства и взяли все положенные призы. Да... тут уж ничего не скажешь! Какие это будет иметь последствия для "отростковой", по Вашему выражению, лаборатории! Может быть, все-таки не рискнут учинять открытый поход²? Жаль, что работу по мышце приходится свертывать - теперь инициатива может окончательно уйти из Ваших рук, и кто-то другой пожнет плоды интересного открытия, которое Вам посчастливилось сделать. Это меня огорчило больше всего другого. Мне только хотелось бы, Владимир Александрович, чтобы Вы опубликовали все материалы по мышце, которые накопились в лаборатории за последние годы, и этим заполнили в известной мере тот большой перерыв в публикациях, который, несомненно, теперь возникнет. Может быть, удастся к этим вопросам вернуться, и тогда отсутствие больших "окон" будет немаловажной вещью. Я очень хотел бы, Владимир Александрович, и в будущем знать, какой оборот примут события; несколько строк в Вашем письме на эту тему для меня будут достаточны.

Вероятно, Милица Николаевна переживает события еще более остро? Да это неудивительно, тут любой флегматик, любой Обломов и тот станет экспансивным, как персонаж из рассказов Шолом-Алейхема.

Чем я могут Вас порадовать, Владимир Александрович? Особенно, пожалуй, ничем.

Перевод я кончил не 8 сент[ября], как запланировал, а на сутки раньше. Первоначальное намерение отправлять по маленьким кусочкам я в конце концов отбросил: столько у меня возникало разных мелких и назойливых вопросов по ходу перевода, что необходимо было во избежание разнобоя и разноголосицы в тексте закончить перевод целиком. Я так и сделал, не раскаиваюсь в этом и думаю, что избавил Вас от излишней правки. Сегодня заканчивается перепечатка первой части ("Ферменты") и через 3—4 дня я высылаю Вам 170 (книжных) страниц. Остальное будет сделано в течение октября, и к 1 ноября работа будет закончена. Местами перевод получился плоховатым, местами выглядит и звучит хорошо. Свою оценку, Владимир Александрович, Вы мне, конечно, сообщите. Много сомнений у меня возникло в связи с номенклатурой энзимов; в конечном счете я остановился на тех наименованиях, которые приобрели у нас права гражданства, хотя вся номенклатура оказывается пестрой - полурусской, полуиностранной. То же самое с кислотами (солями): янтарная кислота - сукцинат, малоновая — малонат и т.п. - чего тут придерживаться? Но вообще в переводе я избегал употреблять иностранные слова и пользовался ими очень редко, во всяком случае, реже обычного. Все это Вы, конечно, заметите в

переводе. Последние несколько дней (2-3) я переводил 50 страниц в день, прямо на машинку - как Вам нравятся такие темпы?

Июль и половину августа я работал, как обычно. Мы возились с анализами ягод и ячменя. С 15 августа по 29 августа я был занят ... варкой олифы из горчичного масла. Это единственное растительное масло, которое было в городе, но никто не мог превратить его в олифу. По предписанию начальства я сварил из этого масла олифу, которой выкрасили крышу академического дома, окна, двери и проч. Две недели от меня пахло горелым маслом, серой и проч. - я занят был экспериментами с непокорным маслом, а потом сварил 200 кг олифы.

После этого подвига я две недели был в отпуске, переводил и отдыхал, вернулся и принял участие в обсуждении итогов сессия ВАСХНИЛ³. У нас все это прошло очень бурно. Вместе с переводом я пошлю Вам номер здешней газеты, где все это расписано достаточно подробно, поэтому сейчас не буду на этом останавливаться. Меня и лаборатории это никак не коснулось.

О научных делах, Владимир Александрович, я напишу Вам в следующем письме (тороплюсь с этим, т.к. наш сотрудник завтра вылетает на самолете в Москву). Коротко о личных делах. Мои все здоровы. Живем удовлетворительно - с маленькими радостями, иногда с преходящими огорчениями. Много тревог доставила заготовка дров, но сейчас мы обеспечились топливом на всю зиму. Хуже дело с осенним ремонтом: у нас выбиты стекла, негодны рамы, двери, но пока я не смог добиться, чтобы все это было устроено - завтра отравляюсь на очередной штурм жилищно-коммунального управления. Переезжать в новый дом я не собираюсь — по многим причинам это не стоит делать (главное, что в своей теперешней квартире я совершенно независим). Условия жизни в Сыктывкаре по-прежнему достаточно хороши. В этом году здесь хороший урожай, и цены, вероятно, не будут особенно высокими.

За посылку большое спасибо Вам, Владимир Александрович, и Милице Николаевне. Лешка не расстается со сказками и даже спать ложится с книжкой в руках. Рад, что Вы получили перевод, хотя я с ним задержался, т.к. получил деньги из Москвы только во второй половине августа. Ваши замечания, Владимир Александрович, лишни, т.к. я занял у Вас деньги именно до получения аванса по договору. Между прочим, если у Вас есть возможность, то я просил бы меня ссудить 600 рублями до следующей моей получки, т.к. издательские деньги растаяли, как дым, а сейчас так много экстраординарных расходов. Этим, Владимир Александрович, Вы меня очень выручили бы.

Передаю поклоны Катеньки. Передайте наши общие приветствия и благодарности Милице Николаевне. Поклоны девочкам и Маше.

Крепко жму Вашу руку, желаю Вам здоровья и хорошего настроения. Я очень соскучился по Вам, но раньше середины зимы едва ли удастся выбраться в Москву.

Ваш А. Баев

50

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

12 декабря 1948 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Я так долго не писал Вам, хотя потребность поделиться всем, что накопилось у меня за последнее время, очень велика. Может быть, Вы в претензии на меня за долгое и не совсем понятное для Вас молчание? Отчасти оно является следствием того, что в течение долгого времени нее мои силы тратились на перевод Болдуина. Затем у меня глупая, но совершенно неистребимая привычка писать письма только тогда, когда в моей жизни завершается какой-нибудь этап или этапчик, пусть самый маленький. Как ни странно, иногда я совершенно не могу писать письма, и именно тогда, когда чувствую в этом наибольшую потребность, - наш век, по-видимому, не благоприятствует письменным излияниям, и телеграфный бланк по своим размерам и узаконенному обычаем содержанию наиболее созвучен эпохе. Заметьте, что совсем вывелась и эпистолярная форма романов. Но это я так, к слову. Кроме того, я догадывался, что сейчас Вы больше всего заняты своими делами - перестройкой работы своих лабораторий — и у Вас едва ли остается время, настроение и силы для переписки со мной в такое напряженное и тревожное время. Мне хотелось на некоторое время дать Вам передышку, отдых от себя. Я был бы счастлив почувствовать, что период такой тяжелой опеки (тяжелой для Вас, разумеется) кончился, Ваш подопечный окончательно стал на ноги и своей деятельностью доказал, что все Ваши заботы не были напрасной тратой времени и сил. Но пока, к сожалению, я не могу этого сделать полностью, хотя внутренне, для себя, я чувствую, что многое уже сделано в этом направлении.

Продолжаю переживать ту ситуацию, которая создалась у Вас, Владимир Александрович. Ваши соседи стали безраздельными гегемонами в сфере научной администрации, и я боюсь, что может наступить момент, когда, опираясь на некоторые прецеденты прошлого, они примутся за канонизацию и в сфере научной теории (а это всегда хуже и всего хуже¹). Не думаю, что объектом последнего может стать "обратимость действия ферментов в живой клетке", так как о ней сейчас говорится с оговорками, заминками и даже известной стыдливостью. А.Л.² в № 5 "Биохимии" и адсорбцию поставил уже в кавычки, что совсем неожиданно для него - столпа обратимости адсорбции. Но вот окислительные теории могут стать точкой приложения идеологической деятельности Ваших соседей, и здесь они легко и быстро могут преуспеть. Недаром Михлин получил Баховскую премию³. На некоторые размышления меня навела обложка 5-го № "Биохимии": такой быстрой и основательной "возгонке" подверглась значительная часть редакции и под Вашей фамилией пристроилась вторая⁴! Хочу надеяться, что самый острый и неприят-

ный период теперь миновал и Вы вернулись к обычному рабочему ритму.

В отправленном Вам переводе не хватает еще заглавия, алфавитного указателя и прочих мелочей, которые у меня почти готовы, но я не могу собраться с силами и закончить эту работу, а остался мне совсем пустяк. В ближайшие дни я все-таки примусь за дело и начисто рассчитаюсь с переводом. Болдуина мне хочется взять под защиту, так как он возбудил в Вас неприязнь не совсем, мне кажется, основательно. На меня лично он произвел хорошее впечатление. Книга эта, не охватывая всех важнейших глав биохимии, излагает некоторые интересные и сложные разделы и притом в достаточно современной интерпретации. К ее несомненным достоинствам следует отнести и то, что она написана опытным педагогом (даже повторения материала в ней не являются результатом небрежности, а строго продуманы). Она знакомит читателя отчасти и с экспериментальной биохимической "кухней" (конечно, в самых общих чертах) и с общими приемами биохимических суждений и пр., а это очень важный момент для более углубленного изучения предмета. Ведь книга все же является учебником, а не монографией для специалиста! Частности тех динамических схем, которые набросаны Болдуином в главах, посвященных обмену, конечно, изменятся, но в данном их виде им нельзя отказать в логичности, убедительности и запоминаемости. Я думаю, интуиция не обманула Вас, Владимир Александрович, и Вы избрали для перевода очень полезную книгу, которая наряду с Самнером⁵ будет одним из самых популярных пособий по биохимии.

Относительно своего перевода я хотел бы слышать Ваше окончательное мнение. Ваша телеграмма меня порадовала, но это были только первые Ваши впечатления, а первая глава у меня переведена лучше остальных. В переводе осталось еще много шероховатостей, но устранить их сразу я не смог - для этого мне нужно было бы спустя некоторый промежуток времени приняться за обработку текста как редактору, а не переводчику. Тогда я был бы в состоянии сдать Вам лучший текст, более выглаженный, избавленный от стереотипов оригинала (который, мне кажется, не блещет особенной литературностью стиля), но у меня не оставалось времени на это. Если Вы решите сделать какие-либо пространные дополнения к переводу, то, может быть, я смогу оказаться полезным в этом отношении и взять какой-нибудь кусочек? Мне это доставило бы только удовольствие.

Теперь о своей работе. С 15 авг[уста] по 1 октября мои девицы были в отпуске. До этого времени мы провели анализы ягод из питомников базы (кислотность, сахара и сухой остаток), ячменя по стадиям созревания (амилазы, сахара, сухой остаток) и закончили анализы яровизированного картофеля. Ягоды и ячмень не представляют никакого интереса, но картофель дал кое-что более интересное. Ростки яровизированного на свету картофеля по сравнению с этиолированными

проростками отличаются по своему сухому остатку и распределению углеводов:

сухой остаток: яровизированные ростки — 24,2%, этиолир[ованные] ростки — 11,3%

растворимые сахара: яровизированные ростки — 2,4%, этиолир[ованные] ростки — 6,3%

крахмал: яровизированные ростки — 6,23%, этиолир[ованные] ростки — 0,9%

В клубне и ростках баланс углеводов также показывает известные отличия, например, по сорту "Красноглазка": (Таблица)

Откуда берутся эти избыточные углеводы? Может быть, за счет дезаминированных остатков аминокислот. Но возможно, что в яровизированном картофельном клубне происходит фотосинтез - ведь он дышит и зеленеет. Проверить наличие фотосинтеза я уже не успел, да и не мог из-за отсутствия установки.

В кривых кислотного гидролиза наблюдается небольшой, но ясный сдвиг отдельных фракций в сторону более легко гидролизуемых. Для неяровизированного картофеля последние имеют следующий вид:

кислотнорастворимый Р — 690 гамма на 1 г сырого веса

орто-Р — 380

органический (по разности) — 310

фитин — 0

гексозодифосфат — 119

гексозомонофосфат и глицерин-фосфорная кислота (гл[авным] обр[азом] последняя) — 219

С 1-го октября массу времени потратил на дооборудование лаборатории. Порядочных мастерских, как я убедился, в С[ыктывкаре] нет, отсутствуют и магазины, хозяйственная часть совершенно инертна и беспомощна. Своими руками (которые теперь покрыты мозолями, ссадинами, кожа на них загрубела и въелась рабочая грязь) я сделал массу вещей — титровальные полки, установка с вакуум-насосом, расширение лабораторной электропроводки, установка для сжигания по Кьельдалю, реле к термостатам и сушильным шкафам, починка электроплиток, водяных бань, и т.д. и т.п. Все это значительно улучшило оборудование лаборатории. Особенно донимало меня отсутствие

автоматической терморегуляции, теперь она действует на самодельных приборах почти хорошо. Работать стало заметно легче.

Наметился известный просвет и в другом отношении. В течение летнего периода я убедился, что работать дальше без стандартных основных методик нельзя. Два месяца мы потратили на подработку аналитических приемов, которые станут у нас стандартными. Никаких "америк" я здесь не открывал, старался лучше использовать Иванова, Кизеля и Лумиса^¹ (на английском языке, исключительно полезная и обстоятельная книга, даром что учебник)⁶. Как будто бы мне удалось подобрать достаточно практичные методики. Особенно я стремился к тому, чтобы перевести всю работу на инактивированный материал, отказаться от свежих растертых объектов. Всюду, где это возможно, я применяю высушенные, растертые и просеянные образцы. Стандартная методика включает следующие этапы.

1. Инактивация объекта (паром в стерилизаторе Коха, сухим жаром в сушильном шкафу либо при 1,5 атм. в автоклаве).

2. Высушивание (сушильный шкаф, либо очень удобная труба по такой схеме)⁷.

3. Измельчение и просеивание.

4. Анализы воздушно-сухого измельченного вещества:

углеводы по схеме Кизеля (только начальная экстракция делается 10%[-ным] спиртом),

жир по Сокслету,

азот по микроКьельдалю(может, и отдельные фракции),

сухой остаток,

зола.

Вся схема обеспечена сейчас реактивами и оборудованием, хотя и не совсем щедро. Флоренская и Дутова (весьма медленно и туго) овладевают этой премудростью. С меня сваливается очень тяжелый камень, так как эти анализы нам нужны для обслуживания потребностей сектора.

Дело у меня развивается, конечно, медленно, и виной тому три таких обстоятельства:

1. нехватка оборудования и реактивов, иногда самых пустяковых, отсутствие стеклодува, мастерских;

2. при химическом анализе растительного материала мне пришлось столкнуться с целым рядом затруднений из-за моего полного неведения в вопросах растительной биохимии;

3. я плохо знаю физиологию растений.

Сейчас меня особенно донимает пункт третий, и мне придется срочно ликвидировать свою неграмотность. В ближайшее время мне предстоит заняться проблемой зимостойкости, фотопериодизмом, состоянием покоя у растений и вопросами зависимости биохимических свойств от географических факторов. Литературу кое-какую я уже подобрал.

Плохо, что на базе нет ни одного человека, смыслящего в физиологии, тогда мне было бы легче работать.

В ближайшее время я берусь за крахмал - помните ту тему относительно амилозы крахмала здешних сортов картофеля? Впрочем, я не рассчитываю на интересные результаты, кажется мне, что ничего особенного здесь не удастся обнаружить. Больше надежд я возлагаю на яровизацию картофеля. Здесь, в частности, я хочу более подробно изучить фосфорные фракции. Если, Владимир Александрович, Вам будут попадаться интересные методики для различных фосфорных соединений растений, то очень прошу при случае мне их указывать. Относительно диссертационной темы думать мне еще рано.

Положение мое на базе по-прежнему хорошее. Персональные мои отношения не оставляют желать лучшего. Н.И. Шишкин также хорош ко мне. Впрочем, ходу мне особенного не дают из осторожности, но и притеснять не притесняют. В известных отношениях мне это даже на руку. С Карелиным, своим непосредственным шефом (Вы, может быть его помните — он заходил к Вам?), я имел два столкновения на производственном совещании по разным вопросам, но без дурных личных последствий.

Домашние дела продолжают неуклонно налаживаться. Квартира наша, которой мы очень довольны, была оштукатурена, сейчас высохла, и завтра ее собираются белить. Этим заканчивается длинный период наших квартирных мытарств, так как спокойно мы еще не жили в Сыктывкаре. Погода стоит теплая, но были уже и морозцы и ветра - наша квартира выдержала все эти температурные испытания. Няня у нас прежняя, хорошая. С питанием сейчас дело обстоит достаточно хорошо. Ребята наши даже кушают время от времени яблоки. Впервые за многие годы мы подписались на газеты и журналы: разорились даже и выписали "Огонек" для себя, "Мурзилку" для ребят. Дети здоровы. Катенька чувствует себя лучше. За присланную 1000 руб., Владимир Александрович, я очень Вас благодарю. Она, впрочем, быстро разошлась на мелкие и незаметные нужды, но на днях я получил компенсацию за неиспользованный отпуск (2400 руб.), и мы впервые за этот год сделали крупные покупки: купили ботинки, рубашки, носовые платки для меня, туфли, чулки для Кати, обувь для ребят и пр. После покрытия долгов (которые уже успели накопиться) у нас даже осталась небольшая сумма на текущие расходы. Катенька ликует по этому поводу. Словом, наше благосостояние медленно, но неуклонно повышается.

В последние дни я часто вспоминаю события прошлого года - Фрунзе, первую поездку в Сыктывкар, волнения, надежды и разочарования, усталость. Недавно я получил письмо от А.А. Фиалкова, инженера Норильского комбината. Оказалось, что почти никто из моих знакомых, рвавшихся из Норильска, не выехал оттуда, живут там и работают по-прежнему. Выбраться оттуда, особенно с семьей, вовсе не так просто. Сколько трудностей, физических и моральных, мы встретили на своем пути — подумать страшно! Кажется, доведись нам еще

раз пережить нечто подобное, не выдержишь, умрешь от одного ожидания. На фоне всех этих воспоминаний все больше и больше ценишь Вас, Владимир Александрович, и Ваше отношение, которое Вы проявили тогда к нам. Я часто возвращаюсь к этой теме, потому что 1947 г. еще не пережит как-то до конца, мысли часто возвращаются к этому совсем еще свежему прошлому, а вместе с тем и к Вам. Невозможно, мне думается, достаточно полно и верно выразить все то, что связано у меня с Вами за два последних года! Не будь Вас - сидели бы мы до сих пор в Норильске, не будь Вас - сколько горя хлебнули бы мы в прошлом году, не будь Вас - я никогда не смог бы вернуться к биохимии, никогда...

Скоро Новый год. Мы все желаем Вам, Владимир Александрович, здоровья, счастья и радости, Вам, Милице Николаевне, всем Вашим домашним. В 12 час[ов] мы поднимем бокал за Ваше здоровье.

Теперь я буду более аккуратен в переписке и стану писать не менее 2 раз в месяц.

Еще раз желаю Вам, Владимир Александрович, всего хорошего, жму руку и надеюсь в течение зимы увидеть Вас в Москве.

Ваш. А. Баев

P.S. Пишет ли Милица Николаевна докторскую диссертацию? Я часто об этом вспоминаю и сетую, что до сих пор не свершилось это событие. Боюсь, что основным тормозом в этом отношении остаетесь Вы, Владимир Александрович. Обидно за Милицу Николаевну, Вас и "нас", т.е. энгельгардтовцев⁸.

P.P.S. Приложение прошу посмотреть.

Катенька присоединяет свои поклоны и поздравления.

Владимир Александрович, я хочу рискнуть побеспокоить Вас некоторыми просьбами. Более всего я хотел бы, чтобы Вы имели некоторое представление о моих текущих нуждах. Может быть, время от времени тот или другой предмет будет подвертываться и окажется возможным его приобретение. О транспортировке буду заботиться я сам.

1. Центрифуга с большими стаканчиками (50-100 мл).

2. Маленький автоклав на давления в 10-12 атм.

3. Любые приборы для измельчения и растирания растительных тканей (дисковые мельницы Брауна, Эксцельсиор, резки и т.п.)

4. Моторчики для мешалок.

5. Небольшой вакуум-насос с электрическим мотором (мой страшно громоздок).

6. Ван-Сляйк для аминоазота.

7. Варбург.

8. Штуки три реометров.

9. Резиновая трубка вакуумная... и простая такого диаметра.

10. Стеклодувная горелка.

11. Прибор для вакуум-сушки.

12. Целлофан для диализационных гильз. Дать листы⁹.

13. Сэмнер (у нас его здесь нет)¹⁰.

14. 2 тысячи библиографических карточек. 1/2¹¹.

15. Пробирок для имеющейся центрифуги пирекс.

16. Пробирки пирекс для кислотного гидролиза.

17. Контактные термометры¹².

А. Баев

51

А.А. БАЕВУ

Ленинград

11 января 1949 г.

Дорогой Александр Александрович,

Пишу Вам то письмо, которое, по существу, должен был бы написать добрых пару месяцев тому назад. Как видите, потребовалось выбраться из злополучной Москвы, чтобы дорваться до машинки. Сижу после закончившейся сессии АН в тиши лаборатории и беседую с Вами.

Сессии доняли до изнурения: конец декабря Академия, в Москве, шесть дней непрерывных бдений, к концу чувствовал полное внутреннее опустошение. После менее чем недельного перерыва - теперешняя, в Ленинграде. Было в ней лишь несколько отрадных моментов, вроде посещения Эрмитажа, часика в Ломоносовском музее¹, — остальное же - непробудная тоска. Мало из-за этого бывал в лаборатории. Ну, слава Богу, что и это позади, и теперь даже не верится: как будто пара недель спокойных, хоть немного наверстать запущенные "хвосты", в том числе и переводно-редакционные.

Должен каяться: продвигаюсь страшно медленно. "На сегодняшний день имею" около 120 страниц, это лишь 25%. Надеюсь, что остаток января буду регулярно каждый день сидеть и продвигаться быстрее. Хочется к 1 февраля бы сдать, теребит и изд[ательст]во, но по мрачному опыту знаю, что наверное налезет всяких дрянных дел, которые будут отвлекать. К книжке по-прежнему отношусь с весьма сдержанной симпатией, собственно говоря, во всем том материале, который мною просмотрен (первые три главы), ничего ценного не ощущаю. Ну, не теряю надежды, что дальше будет интереснее.

Очень Вы меня порадовали, написавши мне наконец письмо, я его долго ждал. Не думайте, что пишу это с упреком, во-первых, своим поведением никак не заслужил такого письма, а, кроме того, вполне Вас понимаю, что Вам хотелось писать, когда наметится что-нибудь новое в существовании. О сообщаемых Вами некоторых результатах сейчас еще ничего написать не могу, я еще, признаюсь честно, в них не разбирался, не подумал над ними - это еще материал для следующего моего письма. Очень меня обрадовало, что у Вас в смысле служебных отношений все, по-видимому, вполне благоприятно: были у меня опасения, как бы кто-нибудь из желания перестраховок или с целью проявления соответствия современным установкам, не вздумал отыгрываться на Вас - в такие моменты это вполне возможно.

У меня тоже все благополучно. Конечно, были не совсем приятные моменты, в частности с редколлегией, с необходимостью давать пере-

довицу, но, оглядываясь, видишь, что это пустяки. Ситуация в недрах биоотделения значительно менее плоха, чем могло бы казаться со стороны и чем можно было бы ожидать. Новый акад[емик]-секретарь² абсолютно корректен к нам, и ни я лично, ни лаборатория ни в малейшей мере не подверглись каким бы то ни было ущемлениям. Кстати, существенный и знаменательный факт: на закончившейся сессии должны были стоять "оргвопросы" по нашему отделению. Под этим подразумевалось избрание акад[емика]-секретаря, ибо А.И.³ был назначен президиумом исполняющим обязанности впредь до избрания общим собранием. И вот, что Вы думаете: в последний момент "оргвопросы" были сняты, заседание, посвященное им, отменено, и "и.о." так и остался до следующего общего собрания "и.о."! Положение Л[еона] Абг[аровича] все улучшается, и самыми разнообразными способами и формами с разных сторон и инстанций подчеркивается наилучшее отношение к нему. История с отменой выборов акад[емика]-секр[етаря] несомненно тоже симптоматична в этом отношении.

В моем здешнем отделе, в ИЭМе, тоже все абсолютно благополучно. Недавно делал на Уч[еном] совете доклад о положении идеологической работы в отделе, заслужил самое благожелательное одобрение. Особых изменений в тематику вносить не пришлось, кое-что наметили новое, но вполне в рамках естественного развития наших основных интересов. Увеличили работы на опухолях, устанавливаем связи со смежниками - вирусологами, микробиологами. В Павловском⁴ несколько хуже: там на свое горе связался с новой, созвучной с эпохой, тематикой: по биохимическим основам лактации. Назвался неосторожно груздем, теперь с ужасом ищу, через какую бы щель пролезть в кузов. Думаю на это дело посадить несколько человек, Таню Венкстерн, м[ожет] б[ыть] Бархаша (он зачисляется в штат лаборатории), и, пожалуй, Лисовскую (не знаю, знаете ли Вы ее (...)). В марте должен буду делать доклад на каком-то совещании о "ферментах молокообразования": что тут изобрету, один Бог, ежели он еще существует, ведает.

Жду от Вас обещанных "в ближайшее время", числящихся за Вами хвостов по Болдуину: оглавление, индексы, подписи к рисункам. Не задержите!

Ну вот, на первый раз, пожалуй, на этом закончу. Хотелось бы еще сказать Вам, как сердечно трогают меня те теплые слова, которые я нахожу в Ваших письмах, и те чувства, которые за этими словами звучат. Так хочется, чтобы прошлые трудности были не напрасны и чтобы как можно скорее наладилась и принесла первые плоды Ваша работа.

Из списка поручений я еще ничего не выполнил. Должен предупредить, что, по-моему, реализуемо из него немного, самые существенные вещи, вроде центрифуги, варбургов и пр., - не вижу перспектив в сколько-нибудь близком времени что-либо сделать. А ряд мелочей обещаю постепенно подготовить в Москве и с оказией (или почтовой посылкой) Вам отправить. Очень прошу дальше присылать мне такие

списки - буду делать из них то, что сумею, а ведь в трудных Ваших условиях всякий пустяк уже полезен. Так что шлите, но и не сетуйте, если процент выполнения будет невысок.

Так, шлю Вам сердечный привет, приношу благодарность за поздравление, желаю Вам и всем Вашим здоровья прежде всего и всяческого иного благополучия. Был рад прочесть в письме Вашем выражение надежды на встречу еще в течение зимы. Это было бы для меня большущей радостью!

Привет сердечный Кате. Присоединяется к моим приветам и М[илица] Ник[олаевна], которая со мной здесь была на сессии. Завтра едем в Москву.

[Энгельгардт]

52

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

11 января 1949 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Получили Вашу поздравительную к Новому году телеграмму и были ей очень рады. Мы давно не имели от Вас писем, и я стал в последнее время несколько беспокоиться - все ли у Вас идет благополучно, в прежних рамках, или "перестройка" идет дальше и глубже?

За последнее время никаких чрезвычайных событий не произошло. Мои девицы заняты анализом ячменей. Я сижу над книгами - собираю литературу по крахмалу; нашел много интересного. Между прочим, Вы, Владимир Александрович, как-то обещали прислать мне несколько образцов крахмала южных сортов картофеля, если бы это можно было осуществить? Начал занятия по биохимии с девицами, первая беседа была по количественному анализу углеводов, вторая - по химии сахаров. Недавно написал для газеты статью о Сеченове. Согласно новой структуре на базе организуется сектор химии. Вчера было объявлено о назначении меня и.о. заведующего сектором химии. Я было отказывался, но в конце концов пришлось согласиться. Материально это не влечет, пока, по крайней мере, никаких изменений.

Наслаждаемся чистотой и порядком в квартире после тяжелого ремонта, длившегося три месяца. Сегодня были очень встревожены и огорчены: у ребят был контакт с коревым больным, и теперь нужно будет ждать заболевания. За этим исключением все шло благополучно. Катенька не болеет, но и не обнаруживает склонности поправляться.

Вот коротко все основное. Я думаю, Вы не будете в претензии за краткость и лаконический стиль письма?

Как здоровье Милицы Николаевны? Пишет ли она докторскую?

Крепко жму Вашу руку, Владимир Александрович, жду письма.

Ваш А. Баев

53

А.А. БАЕВУ

Москва

20 января 1949 г.

Дорогой Александр Александрович,

Пишу Вам коротенькое письмецо, выкроив пару минут среди всякой дребедени дел.

Сегодня, только составив и приготовившись отправлять Вам телеграмму, получил Ваше письмо от 11-го. Оно, как видите, шло 10 дней. Предыдущее, авиа - около 6. Узнал, что послезавтра идет самолет в Сыктывкар, вот и захотелось Вам попробовать быстренько дать весть.

Занятно, что мы с Вами в один и тот же момент писали друг другу письма, 11-го числа, я - еще сидя в Ленинграде. Интересно, сколько времени то мое письмо добиралось до Вас?

Просмотр перевода основательно продвинулся: пошел на третью сотню страниц. Первые 100 с небольшим уже передал Бархашу - ему поручили так наз[ываемое] ведущее редактирование. В первых числах февраля должен сдать все. От книги я по-прежнему вовсе не [в] восторге, но успокаивает меня, что и А.П.¹ находит ее очень полезной. Может быть, я уж слишком требователен.

Посылаю Вам одновременно с этим письмом и бандеролью двух Сэмнеров² - одного Вам, второго для лаборатории. Из прочих Ваших поручений ничего еще не реализовал. Думаю попробовать заказать на Вашу долю (вместе с заказываемыми нам) большую центрифугу — их начали готовить экспериментальные мастерские Академии, выпустили к сессии пять штук, я хотел одну в ИЭМ, но ловкачи успели увести из-под носа, хотя имел визу президента, Аничкова. Но это, конечно, дело далекого будущего.

У нас все в основном благополучно. М[илица] Ник[олаевна] ездила вместе со мною на сессию АН в Л[енин]г[ра]д, сейчас с женой Крепса ставят опыты с влиянием денервации на химию мышцы.

На этом внезапно кончаю, ибо нужно успеть пообедать, на почту и потом в академию, на траурное заседание³.

Сердечный привет Кате, пожурите ее, что она не хочет толстеть и поправляться!

Еще раз, вдогонку к телеграмме: шлите экстренно все материалы: подписи к рисункам, индекс и не знаю, что еще. Самым срочным образом!

Жму крепко руку, желаю успехов.

[Энгельгардт]

54

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

24 января 1949 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Ваша телеграмма заставила меня закончить полностью и срочно все переводные дела. Собственно, у меня не был готов предметный указатель только, все остальное я действительно сделал в ноябре мес[яце]. Возня с указателем - настолько нудная вещь, что я за один присест не мог сделать больше одной полосы. В последнем и решительном штурме мне очень помогла Катенька, с которой мы закончили все молниеносно.

Относительно предметного указателя должен заметить следующее. Я сделал его [по] образцу болдуиновского, но подсократил и выбросил полностью весь сравнительно-биохимический аспект - название черепах, птиц, млекопитающих, словом всего зверья. Подробные перечни я сохранил только для соединений и процессов, имеющих значение в обмене. Остальное Вы увидите сами при ознакомлении с указателем.

Завтра тащу все на почту, отправляю самолетом.

Получил Ваше письмо, очень был ему рад. Отсутствие известий от Вас меня беспокоило по многим причинам, теперь я успокоился, убедившись, что у Вас и с Вами все благополучно. Относительно "молочно-железистых" дел - ничего не скажешь: если бы у Вас хватило выдержки на 1-1,5 мес., то, может быть, Вам не пришлось бы теперь обосновывать благоприятное действие потягиваний за коровьи соски при помощи энзимохимии¹; сейчас уже выхода, действительно, нет. Рад, что Вам удается устроить Бархаша - все-таки он человек полезный. Между прочим, сегодня по радио слышал смех, который был точной копией смеха Александра П[авловича], который всегда приводил в неистовство Милицу Николаевну (это смеялся Зайцев из "Московского характера"²) — N.B. Прошу извинить за двойное "который", не хочется пачкать письмо. Очень радостно, что положение Л[еона] А[бгаровича] улучшилось и улучшается, хотя это и нужно было ожидать. Симптоматичен, действительно, эпизод с выборами академика-секретаря, o это могло значить? Неужели положение А.И.³ не столь прочно, как o может казаться, и здесь могут быть какие-то перемены?

Насчет моих списков, Владимир Александрович, — не создавайте себе хлопот; при случае, если это не будет особенно обременительным, имейте в виду мои потребности и только.

Еще раз хочу подтвердить, что мое положение на базе пока не оставляет желать лучшего и до сих пор не было ни одного момента, который мог бы внушить опасения. Недавнее мое назначение и.о. заведующего сектором химии является одним из подтверждений благоприятного ко мне отношения.

В лаборатории пока ничего нового, но дела продолжают заметно улучшаться.

Дома все благополучно. Хотя Катюша не толстеет. Продолжаем ждать корь у детишек, хотя первые сроки заболевания уже прошли.

Между прочим, Владимир Александрович, не можете ли Вы узнать и информировать меня относительно того, что подготавливается к Павловским торжествам⁴, - я здесь хочу организовать в сент[ябре] мес[яце] тоже какую-либо сессию или что-нибудь в этом роде или, во всякой случае, подать такую мысль.

Жду Ваших писем, крепко, крепко жму руку, желаю Вам здоровья к дальнейших удач. Поклон Милице Николаевне, девочкам, Маше.

Катенька присоединяет свои приветы.

Ваш. А. Баев

Мой домашний адрес: г. Сыктывкар, Совнаркомовская ул., д. 4, кв. 5.

55

А.А. и Е.В. БАЕВЫМ

Москва

19 февраля 1949 г.

Дорогой Александр Александрович,

Посылаю Вам кое-что из того, о чем Вы мне писали: пробирки для центрифуги (гидролизные были заказаны, но не сделаны), так что положил только несколько штук, имевшихся под руками, один патефонный моторчик, резиновой трубки - вакуумная отличная, это из изготовленной нам по специальному заказу, для шипаловской работы¹, а обычная — совсем плохая, но другой сейчас нет, в частности той эластичной, что одно время имелась, и которой мы, по глупости, не запаслись пудами: положил карточек, сколько влезло, имеются еще, пошлю при случае, думаю, что на первое время посылаемого хватит.

Не помню, писал ли Вам, что имел планы заказать на Вашу долю большую центрифугу - их готовят сейчас мастерские АМН; она стоила бы около 15 тыс., но это чудесная вещь (образцы были выставлены на сессии АМН). К сожалению, дело уперлось в моторы: они не могут получить требуемой мощности и скорости. Мы их ищем, если найдем, то буду дальше стараться для Вас это устроить. Ван-Слайки упущены - они одно время были, но давно уже исчезли. Гильз целлофановых так в природе и не появилось. Просил Серг[ея] Васильевича] положить в посылку несколько листов - мы ими иногда пользуемся для диализа, делая мешочек; только я не уверен, не позабыл ли он об этом, ну, да целлофан можно будет послать и в письме. Шотговских фильтров, как назло, у нас не оказалось, один нашедшийся просил присоединить, но тоже не проверил, есть ли он в посылке. Автоклав я не находил, хотя и спрашивал. Не знаю, не устроит ли Вас зубоврачебный, мне кажется, что такие существуют для варки их пластмасс. Вообще же - присылайте еще списки нужд, и мы будем помаленьку подбирать необходимое - Вы видите, что хоть какую-то пользу имевшийся сейчас список принес.

Хотелось бы знать, используете ли Вы в работе Штуфо² и довольны ли им. Мы свой так и маринуем - все то одного, то другого не хватает.

На всякий случай сообщаю Вам: в апреле должна состояться в Ленинграде конференция, посвященная повышению продуктивности животноводства. Организуется ФИНом им. Павлова с привлечением, кажется, Ин[ститу]та животноводства ВАСХНИЛ и еще чего-то. Ваш покорный слуга должен выступить с докладом: "Ферментные системы, участвующие в молокообразовании"³. Сообщаю об этом, чтобы узнать, не используете ли этот случай, чтобы приехать? Или (а может быть, "и"?) еще другое: в мае, по-видимому с 18 по 24, должна быть в Л[енин]г[ра]де сессия Отделения] мед[ико]-биол[огических] наук АМН, посвященная проблеме белка. На ней, к своей радости, доклада не делаю. Сообщите мне, что Вы по этому поводу думаете. Считаю, что либо на одну, либо на другую приехать следует, и думаю даже, что в большей мере на первую, в смысле реальной пользы - может быть, почерпнете что-либо для своей работы на базе.

Приезжал сюда проф. Любищев из Фрунзе, привез новости, которые заставили меня в постигшей нас с Вами неудаче с Вашим устройством там увидеть благожелательно направленный перст Провидения: Уманской предложено было выехать, и она сейчас в Джамбуле, на какой работе - не знаю. То же было и с Крестинской, но ее потом, кажется с превеликими трудностями, оставили.

Перешел на последнюю сотню страниц Болдуина. В изд[ательст]ве меня ругают несусветно, что задерживаю их, книга должна быть сдана, хоть лопни, в первом квартале. Делаю все, от меня зависящее, но, как известно, не все зависит от нас... Во всяком случае, должен во что бы о ни стало в течение предстоящей недели все кончить, чтобы сдать до отъезда в Л[енин]г[ра]д (еду в пятницу, предстоят там юбилейные ликования по поводу В[оенно]-мед[ицинской] академии).

Дома у нас все, чтобы не сглазить, благополучно. Машин племянник (не помню уж, видели Вы его?) преуспевает в своем училище, что меня радует. Дочки увлекаются коньками и, кажется, увлекут и меня: в Л[енин]г[ра]де купил коньки, в Москве ботинки и завтра собираюсь быть вытащен на каток. Впрочем, неясно, что буду там делать - конькобежничать или купаться — у нас уже полная весна!

В посылке часть вложений личного характера. Не зная, как у вас в С[ыктывкаре] обстоит дело с сахаром, на всякий случай посылаю, думая, что он всегда пригодится. Но очень прошу — напишите так же, как о лабораторных нуждах, о собственных семейных, без всяких стеснений, доставите мне только радость, если смогу при ближайшей оказии послать что-либо полезное или необходимое. От Милицы вложения Кате и ребятишкам. Так, серьезно, убедительно прошу - напишите, в чем нуждаетесь, чего не достать в С[ыктывкаре] - из продовольственного и промтоварного. В частности, с последним ведь еще проще — можно послать посылкой (а с продовольствием их из Москвы не принимают, нужно выезжать в Раменское или еще куда-нибудь).

Очень жду Вас увидеть - думайте серьезно о конференциях и дайте мне уже сейчас знать - может быть, нужно будет Вам послать приглашения? На животноводческую, поскольку это будет по линии АН,

это проще, насчет АМНовской не ручаюсь, но думаю, что если потребуется, то тоже устроим.

Буду рад получить от Вас весточку - каждое сведение о Вашей жизни и о делах по работе меня радуют, особенно, конечно, когда они хорошие, как это было в последних письмах.

Сердечно желаю всяких успехов и удач в работе и благополучия дома. Пожурите Катеньку, что она не хочет пополнеть и окрепнуть по-настоящему. Как с угрозой кори? А впрочем, я бы считал, что это только хорошо - ведь все равно надо это проделать. [Далее одна фраза текста - неразборчиво.]

Да, постскриптум: автор фосфоролиза заболел⁴, так что учтите это в отношении портретной галереи биохимиков и всяческих упоминаний.

Еще раз сердечные приветы.

[Энгельгардт]

Дорогая Катя,

Во-первых, надеюсь, что Вы не в претензии за фамильярное это обращение: считаю всех вас членами своей фамилии, полагаю, что вправе это сделать.

Во-вторых: сердечное спасибо за Ваше теплое, душевное письмо, которое нас очень растрогало. Я с удовлетворением ощущаю, как у меня постепенно рассеиваются долго державшиеся остатки сомнений — правильно ли я сделал, затеяв все дело с вашим переездом. Знать, что мне не нужно в этом раскаиваться, это то, чего мне всего больше бы хотелось.

В-третьих: абсолютно не рассчитывая на благоразумие Сашеньки, взываю к Вашему: пришлите нам список вещей, в каких терпите нужду, что трудно достать или совсем нету в Сыктывкаре. Не думайте, что этим накладываете на меня какие-либо обязательства, а просто облегчите мне существование, а то хочется что-нибудь сделать для вас и не знаешь - а может быть, данную вещь глупо посылать, если она у вас имеется. Пишите обо всех нуждах - и продовольственных (крупы? сладости? компот? консервы? копчености?) и промтоварных (материи, какие? трикотаж? для ребят или для вас обоих? мыло? книжки детские? игрушки? и т.д...) Располагайте, как в заявках - в порядке важности.

Наши общие сердечные приветы Вам, желаем здоровья и радости дома.

[Энгельгардт]

56

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

24 февраля 1949 г.

Дорогие, дорогие, Владимир Александрович и Милица Николаевна!

Боже мой! Как писать мне вам об ужасном, непоправимом горе нашем. Состояние наше кошмару подобно! Сашеньку взяли в ночь на 23 февраля. Боюсь думать, но чувствую, что это безвозвратно... Правда, он не один, и все с аналогичным прошлым. Из дома взяты только

адресные книжки и его документы. Сашино состояние описать невозможно. Работа, дом, дети - все, чем он жил и чему радовался, растоптано вторично. Хватит ли у него сил и будет ли какой-нибудь смысл продолжать свое фатальное существование, сказать трудно, я жду всего. Мое состояние немногим лучше, ведь детям только 2 и 3,5 года, а я совершенно истощена тревогами и морально просто опустошена. Впереди вся жизнь наших детей! Вина наша перед ними неизмерима.

Дом наш притих. Дети не шалят, почти не смеются, особенно Лешенька стал настороженным, ласковым и тихим, видно, что он смутно о чем-то догадывается. Пришлось сказать ему, что папа уехал в командировку. А ведь еще два дня тому назад мы были так счастливы!.. Сашенька просил у меня прощенья, а мне хотелось поклониться ему в ноги - святому великомученику... Боже мой, как страшна, как незадачлива его жизнь! Но дети, дети, неужели их нельзя спасти от нищеты, горя и бедствий? Что делать? Я как в дыму. Какой кошмар, какой кошмар!

Простите, что я терзаю вас, но я не могу молчать. Верите ли, дорогие, клянусь вам жизнью детей своих, что он ни в чем не виноват! Я потеряла все: мужа, отца детей, бесконечно любимого и бесконечно уважаемого человека, что может быть страшнее этого, лучше бы он умер у меня на руках, чем ушел так страшно...

На работе у него абсолютно все благополучно. А сколько он работал! С 9 час. утра и до 3-5 час. ночи он сидел согнувшись над книгой, сколько труда и энергии вложил он в оборудование лаборатории, сколько занимался докладами в марксистском кружке. У него не хватало суток для осуществления намеченного плана занятий... и такой финал!

Сашенька оставил на ваше имя доверенность на получение гонорара за книгу. На текущий гонорар еще можно надеяться (?!), а о следующем даже говорить нельзя. Выйдет ли вообще теперь эта книга? А кроме того, осталась корректура и монтаж книги, что придется поручить другому, а следовательно, и уплатить. Посылаю вам все, что надо, для получения денег, и если вам только будет удобно, то убедительнейше прошу выручить их и переслать мне частями. В первый перевод не более 1,5 тыс. [руб.]. Есть и еще просьба к вам, Милица Николаевна, пришлите, пожалуйста, посылочку игрушек для ребят: целлулоидного пупса большого для Татки, паровоз, груз[овую] и легковую машины д[ля] Лешеньки. У нас нет игрушек, а Лешенька каждый день ждет их от папы - ведь он в "командировке".

Пока больше писать не могу и не о чем.

С тоской, любовью и глубоким уважением к вам.

Ваша Катя

Деньги шлите на мое имя.

Совнаркомовская 4 кв. 5 Косякиной Екат[ерине] Владим[ировне].

4 марта 1949 г.

P.S. Получила вашу посылочку - благодарю и еще раз благодарю за внимание. В записочке ничего не поняла.

57

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

28 февраля 1949 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Посылаю Вам все документы для получения гонорара. Если Вам будет удобно это сделать, буду Вам бесконечно благодарна. Вышлите мне пока только 600 [руб.] по адресу: Совнаркомовская 4 кв. 5. Косякиной Ек[атерине] Влад[имировне].

P.S. Саша повторно заболел.

Ваша Катя

58

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ¹

Сыктывкар

5 марта 1949 г.

Саша вторично заболел. Кризис миновал. Ждем почти полного выздоровления².

Катя

59

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

11 марта 1949 г.

Дорогая Катя,

Только что получил Ваше письмо от 24 февраля - 4 марта. Вы простите, что буду сух в своем писании: для меня, как и для Вас, это один из самых страшных дней в моей жизни, и глупо было бы пробовать выразить словами то, для чего не может быть никаких слов...

Я ничего не знал о Вашей телеграмме: она, по-видимому, пришла в мое отсутствие (я был в Ленинграде, вернулся 6-го), Милица мне о ней не сказала, очевидно, не решаясь, зная, что это для меня должно значить, и, может быть, ожидая дальнейших известий. А во мне все эти дни было глухое чувство большой тревоги - ждал известий от Александра Александровича, высчитывал дни и гнал от себя неотступную мысль - не постигло ли его то бедствие, которого, по ряду аналогий, была возможность ожидать. Ужасно, что это чувство не обмануло...

Насколько я понимаю из Вашего письма, Вам не было передано письмо, посланное мною с Любушиным, - там был листок к Александру Александровичу и листочек к Вам. Хотелось бы знать, передали ли Вам то, что предназначалось лично вашей семье в этой посылке — Вы о какой-то посылке и записке в ней говорите, но я не знаю, о какой — я еще послал маленькую с геологами, но, по-моему, в той никаких записок не было, впрочем, мог и забыть.

Вы пишете, что имеется доверенность на нас на получение гонорара за перевод, но в письме ее не было (хотя говорится, что "посылаю..."). Насчет корректуры и монтажа книги все давно устроено, это дело ведет мой сотрудник, Бархаш, ему это оплачивается издательством.

Хотел бы знать, получил ли Александр Александрович вторую часть гонорара при сдаче перевода (т.е. примерно в конце прошлого года?). Мне не хотелось бы самому об этом запрашивать из[дательст]во. Если речь идет об этой части, то не задержите с присылкой, только шлите заказным либо с оказией. Если же дело касается окончательного расчета, то это предстоит очень нескоро, по выходе сигнальных экземпляров, и тогда спешить нечего.

Я высылаю Вам телеграфом 1500 р. и ...

Тем временем неожиданно, в середине дня, появилась Милица, и многое разъяснилось, поэтому продолжаю заново.

Телеграмма пришла в воскресенье, а вчера пришло Ваше письмо от 28-го с доверенностью и проч. По штемпелю увидел, что оно опущено в Москве. Из него Милица узнала Ваш адрес и послала вчера 600 р., мне же ничего не говорила, ожидая от Вас дальнейших сведений в связи с содержавшимися в Вашей телеграмме указаниями, что есть какие-то благоприятные симптомы. Очень надеюсь, что Вы будете держать нас в курсе событий, какие бы они ни были.

Я постараюсь еще сегодня съездить в изд[ательст]во и, м[ожет] б[ыть], мне удастся получить деньги, которые, как указывается в их письме Александру] Ал[ександрови]чу, уже выписаны, вопрос только -платежный ли у них нынче день. (Позвонил в их бухгалтерию, ответ неутешительный: денег нет, задерживают даже им зарплату, будут после 20-го.) Посылаю Вам еще 1000 р. и буду систематически Вам посылать, так что прошу Вас рассчитывать на ежемесячное получение 2000 р. (вне всякой зависимости от расчетов с Изд[ательст]вом).

Хотелось бы все-таки знать, передали ли Вам то, что содержалось в посылке, отправленной с Любушиным. Там были предметы лабораторного оборудования, о к[ото]рых просил Александр] Александрович], и кроме того, для вас всех — сахар и материи, купленные М[или]цей для Вас и ребятишек. Если к Вам заглядывает кто-либо из сотрудниц лаборатории, разведайте об этом.

В.А. Бурлянд Ваше письмо получил, мы с ним беседовали по телефону — он мне позвонил сегодня утром, как раз в момент, когда я только что получил и прочел Ваше письмо. Из того обстоятельства, что приписка в Вашем письме помечена 4 марта, а телеграмма отправлена 5-го, делаем заключения, что, может быть, именно 5-го Вами получены какие-то положительные сведения. Очень Вас прошу не скупиться на то, чтобы нам обо всем сообщать. Корреспонденцию можно по-прежнему адресовать на имя М[или]цы.

На этом кончаю свое весьма несвязное письмо. Вам, Катенька, убедительное пожелание и наставление: главное, не падайте духом, не поддавайтесь унынию. Помните, что Ваше горе делят с Вами и другие, которым вы все близки и дороги, и покуда это в наших силах, Вы не будете оставлены помощью.

Сердечный, сердечный Вам привет и крепкое рукопожатие, чтобы Вы чувствовали дружескую поддержку.

[Энгельгардт]

60

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

17 марта 1949 г.

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна!

Ваше письмо от 11 марта я получила 14-го. Боже мой, сколько слез я пролила над ним! У меня нет слов, чтобы выразить вам свою благодарность за вашу ласку, помощь и заботу. Как дорого все это в такие ужасные для меня дни! Простите всех нас за то огромное горе и бесконечные заботы, которые принесла вам наша семья. Но, видно, в Сашиной и моей жизни самым светлым пятном была и останется ваша семья, ваша искренняя любовь к нам. После всего случившегося я не думала о себе, для меня все умерло с Сашиным уходом, но дети... Ваше письмо сняло с меня эту страшную тяжесть.

Мне бесконечно стыдно принимать от вас эту огромную помощь, но я не могу от нее отказаться как мать. Будущее наших детей - самое дорогое для нас с Сашей, может быть, ему еще удастся повидать их. Так пусть хоть сейчас, в дни его страшных испытаний, сердце его будет спокойно за ребят. Но, дорогой Владимир Александрович, даю Вам честное слово, что я никогда не позволю себе злоупотреблять Вашей помощью. Как только наша жизнь определится и попадет опять в какое-нибудь русло, я приложу все свои старания к тому, чтобы не обременять всех вас неустанными заботами о нашей семье.

Дорогой Владимир Александрович, мне очень тяжело чувствовать в каждом Вашем письме упреки по своему адресу в отношении правильности Вашего поступка с нашим переселением, сейчас, я это знаю, Вы считаете себя виновным во всех наших несчастьях. Но поверьте мне, я не хочу успокаивать Вас ложью, тем более не заподозрите меня в нежелании портить с Вами отношения из соображения моей выгоды. Но уверяю Вас, что ни я, ни Саша ни на минуту не сожалели и не сожалеем о случившемся, даже теперь. Надо ли говорить о том, что постоянным стремлением Саши была именно научная работа. И я знаю, что с момента получения от Вас первого письма до этого страшного дня духовно он был по-настоящему счастлив. Помощь, оказанная Вами, его поездка в Москву, работа над книгами в Вашем кабинете, защита диссертации и, наконец, работа здесь на базе - это один из самых светлых периодов в его жизни. Пусть очень короток был этот миг, но он был, и в эти годы он душой прикоснулся к самому заветному, самому дорогому для него - к науке. Кроме благодарности к Вам за Вашу неизмеримую помощь и глубокого душевного удовлетворения в эти годы Саша не испытывал ничего. А что в данном случае можно говорить обо мне?! Радость и гордость за Сашеньку, благодарность к Вам за Вашу любовь к нему и радость за детей, вырванных из кошмара вечной зимы. И мое здоровье, такое слабое здесь, там могло совсем пошатнуться, кто знает, чем бы это для меня кончилось? А если бы это несчастье случилось там, то что бы было с детьми и со мной? Ведь я никогда в жизни не смогла бы вырваться оттуда!..

Еще раз, Владимир Александрович, прошу Вас - не терзайте себя сомнениями такого рода, вспомните русскую поговорку: "что ни делается, все к лучшему", а, может быть, из всех зол, что могли быть, это наименьшее?! И как вообще Вам, сделавшему ни с чем не сравнимое доброе дело, вложившего душу в него, могут приходить сомнения в правильности Ваших поступков? Умоляю Вас, никогда больше не говорите об этом. Неизбежного не избежишь, такова, видно, судьба наша, и никто не может отвести ее руки. А Вам, еще раз, повторяю, мы можем быть только благодарны за эти годы счастья. Все мои слезы в Москве по поводу Сашенькиных неустройств, Вы думаете, были женскими слезами по поводу наших семейных неурядиц. Нет, Владимир Александрович, я плакала от обиды за Сашу, за его уязвленное самолюбие, за его излишнюю заботу о нас. Сашины дела и успехи были для меня всегда мерилом нашего благополучия, и никогда я не имела такого злого чувства к своим врагам, как к его. Увы, вся моя жизнь с ним была полным перевоплощением в его интересы, его желания.

Еще мне хочется рассеять могущие возникнуть у Вас сомнения в абсолютной Сашиной невиновности. Но его работа на базе и дома — это желание во чтобы то ни стало завершить пробел прошлых лет. Это работа, работа и работа на благо дела, благо семьи и в счет безграничного долга Вам, Владимир Александрович. Не мог он после первого страшного испытания и после титанических усилий для перехода на любимое им дело рискнуть вольно или невольно всем, что ему было дорого, что он любил, чему радовался!.. Не сомневайтесь никогда в его чистоте и порядочности.

Простите меня за все эти сумбурные письма, но Ваша семья стала для нас в эти годы такой близкой и дорогой, что только перед Вами я могу быть до конца искренней и откровенной, так как никто лучше Вас не знал, не понимал и не любил Сашеньку.

Мне бесконечно жалко Вас, Владимир Александрович, с Вашими лучшими надеждами, намерениями, помощью, трудом, тратой сил, времени и средств, со всем тем, что Вы вложили вместе с Вашей душой в дело Сашиного благополучия, карьеры, душевного равновесия. Но кто же мог знать, что все это кончится такой страшной катастрофой?! Сколько горя, тоски и обиды несет его жизнь для него самого и для окружающих. Неужели всю жизнь он будет внутри этого заколдованного круга? Ужас, ужас и отчаяние без начала и конца...

Сашины дела без перемен и для меня пока в полной неизвестности. Как что прояснится - сообщу. Получили ли Вы мое письмо от 7 марта?

Посылку вашу получила только благодаря упоминанию о ней в вашем письме. Л[юбушин] держал у себя ее и письма и никому абсолютно не сказал о посылке, даже мне. Как теперь выяснилось, он, видно, в связи с создавшейся ситуацией намеревался продержать ее до момента, когда будет удобно самому ею воспользоваться. Каков мерзавец?!

Опять и опять благодарю Вас и за письмо от 19 февраля и за посылку!

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна, очень прошу вас - не ставьте себе целью жизни вечное и обязательное беспокойство о нас. Я даю вам слово, что буду сообщать о том, что нам действительно крайне необходимо и даже в этом письме, специально для "облегчения" Вл[адимиру] Александровичу] (как он сам в письме пишет) сообщу свою заявку, которая удовлетворит нас по крайней мере на 2 года мирного существования.

Дорогая Милица Николаевна, Ваша посылка доставила нам очень большую радость. Отрез для меня очень мне понравился, это мой вкус. А Татка - надо было Вам ее тогда видеть. Она плясала вокруг посылки, пела и дурачилась от восторга, а когда увидела материал в горох, то радость ее не поддается описанию. Она потом два дня ходила, приложив этот материал к животу и страшно воображая! Материал в клетку очень ей идет и делает "страшно благородной". Однако очень прошу Вас, Милица Николаевна, больше не присылайте никаких материалов ни мне, ни ребятам. Дело в том, что все присланное Вами для ребят, только теперь будет им шиться, так как до сих пор они донашивали то, что им заготовлялось 2 года тому назад. Так что, пошив им все необходимое, я еще буду иметь для них запас материи. Единственно, о чем я попрошу Вас — это о коричневом вельвете Леше на костюмчик, так как он очень практичен и очень ему идет. У нас его достать нельзя. Очень меня обрадовал отрез на рубашечки для Леши, так как он все время ходил в старых папиных. Ваши отрезы, присланные для меня, тоже будут лежать в сундуке, так как здесь шьют очень плохо (халатик мне испортили), да и сейчас мне не до того. Относительно продуктов питания не беспокойтесь. Все необходимое в С[ыктывкаре] есть, правда, изюм, сухофрукты, халва и подобные им лакомства ребят очень всегда радуют, так как здесь этого нет. О чем бы я попросила Вас, так это о крупе: гречневой или пшенной, так как ее здесь нет (рис и манка не нужны, манку ребята не едят, а рис иногда бывает). Но в этой посылке нет острой необходимости, так что если будет когда-нибудь возможность, то вспомните о нас. Вот от игрушек и детских книжек я не буду отказываться, так как их здесь тоже нет.

Мои бюджетные и семейные дела таковы. Саше ношу через день, по возможности все самое питательное и в достаточном количестве. Няню вынуждена пока держать, так как детей не с кем оставлять в дни беготни по его делам и закупкам. Да, кроме того, случись что-либо с одним из детей, и я уже привязана к дому совершенно. За квартиру держусь обеими руками, хотя она и стоит 100 руб., но это единственный наш угол, где все наше богатство - обстановка и книги, а также память о хорошем прошлом. Надо поступать работать, но пока Саша здесь, этого нельзя делать, так как я окажусь совершенно от него оторванной. Буду ждать как-нибудь осени, к тому времени, думаю, что-нибудь выяснится в Сашиных делах, и Татка подрастет немного, чтобы ее вместе с Лешенькой взяли в младшую группу сада.

Я получила полностью Сашину зарплату — 3029 [руб.]; раздала долги, купила ему валенки, сапоги, белье, лыжный костюм, варежки, кое-что из теплого себе, так как боялась, что придется срочно куда-нибудь двигаться, тратила на передачи и на семью и в результате у меня сейчас с присланными вами деньгами есть 2300.

Теперь моя заявка (как мне ни стыдно с ней к вам обращаться, но это минимум действительно крайне необходимых для нас вещей, которые я здесь ни под каким видом не сумею приобрести).

1. Валеночки для Татки (она эту зиму ходила в самодельных стеженках, которые сейчас совершенно истлели).

2. Ботики детские на Таткины валеночки и для Леши (грязь у нас непролазная весной бывает, а я даже не могу галошек им достать).

3. Ботики для меня полувысокие № 3 (мне предстоит по весенней грязи шлепать сотни раз, а мои боты, купленные еще в Москве в 47 г., чуть дышат, да к тому же они коротенькие, так что с ними я сейчас просто погибну).

4. Кофту грубой, толстой шерсти с длинным рукавом разм[ера] 46 для постоянной носки для меня (так как единственную теплую вещь - свитер я отдала Саше, у меня ничего нет теплого, а мерзнуть мне сейчас приходится через день подолгу, боюсь опять свалиться).

Еще раз повторяю, что это заявка минимум на 2 года.

Размер Таткиных валеночек посылаю с учетом роста.

Размер Лешиных валеночек для покупки бот даю действительный, так как они у него еще совсем хорошие и их хватит на будущий год.

На этом кончаю свое мучительно длинное письмо. Больше не буду вас так терзать, но этот подробный семейный отчет был необходим. В дальнейшем буду посылать краткие, но частые информации.

Ждите письма...

P.S. Еще раз благодарю за переводы (оба получены). Ребята корь перенесли еще при Саше и оба на ногах в поразительно легкой форме без всяких последствий.

Пишите мне коротко, но почаще, теперь для меня ваши письма единственная моральная поддержка.

Желаю всей вашей семье здоровья и благополучия.

С глубокой признательностью и любовью к вам.

Ваша Катя

Да, Владимир Александрович, как поступить с оборудованием, присланным Вами? Может быть, оно нужно Вам, так Вы напишите, и я пришлю посылкой обратно. Может быть, подарить или продать базе (насколько все это ценно? Дарить-то, может, и не следует?). Сообщите мне также, может быть, у Саши есть какие-либо нужные для Вас книги, я немедленно перешлю. Словом, все, что надо напишите.

61

М.Ф. ЯППИНЕН¹

Сыктывкар

22 марта 1949 г.

Дорогая Маша!

Получила ли ты мои письма от 7 и 17 марта, а также телеграмму от 17 марта, где я уведомляла тебя о получении денег и посылки. Обязательно пиши мне дату получаемых от меня писем, чтобы мне не повторяться. У нас все по-старому. Больше всего меня волнует Дашенькина болезнь², и поэтому хочу тебе о ней написать. Она все еще больна. Что послужило поводом к заболеванию, остается для меня загадкой. Но так как среди таких ослабленных, как Дашенька, это не первый случай, то это меня несколько успокаивает. Беседовала с врачом, под наблюдением которого она находится. Он сказал, что заболевание возникло исключительно из-за болезни, перенесенной ею в раннем возрасте. Новых очагов они у нее не находят, так что вряд ли будет необходимость полной и длительной ее изоляции от меня и ее детей. Но он говорит о том, что перемена климата обязательна, видно, ей придется ехать на родину (Томск-Омск). Врач даже говорит о длительном пребывании там, пока организм совсем не окрепнет. Для меня ясно, больную и одну ее я не оставлю и переберусь с детьми к ней, очевидно, в августе. Надо будет ей дать время окрепнуть и начать работу. Все анализы ее посланы в Москву, в Институт для консультации. Как придет ответ, подтверждающий диагноз, она поедет.

Сейчас меня радует только то, что с 4[-го] дня заболевания она стала кушать, и я аккуратно через день ношу все самое питательное. Кроме того, кончились все анализы (7 дней ее ими мучали), и теперь она из бокса переведена в общую палату. Все же ее это немного рассеивает. Два раза присылала она мне маленькие записки из больницы. Я (далее фраза утрачена). Меня к ней пока не допускают.

Машенька! Может быть, тебе бы удалось поговорить с каким-нибудь хорошим врачом. Посоветуйся относительно того, может ли наступить относительное выздоровление и как его следует понимать. Насколько это опасно для меня и детей. Действительно ли сибирский климат ей поможет, а может быть, лучше юг? Может быть, есть средства и возможности совершенно ее поставить на ноги. Я как-то не совсем верю здешним врачам в том, что она относительно выздоровеет и будет даже работоспособна. Мне все кажется, что эти разговоры рассчитаны на мое успокоение. Уж больно страшным и бурным было начало болезни, так что естественны мои сомнения о положительности окончательного исхода. В остальном у нас дома все благополучно. Дети здоровы. Пиши почаще о себе, не заставляй меня волноваться еще и о тебе. Целую.

Твоя Катя

62

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

28 марта 1949 г.

Дорогая Катя,

За это время пришли два Ваших письма - за время моего отсутствия (был в очередной поездке в Л[енин]г[ра]д) большое, от 17-го, дошло очень быстро, 21-го уже было здесь; сегодня пришло от 22-го.

Были рады узнать о получении нашей посылки, посланной с Любушиным, хорошо, что я догадался о ней Вам написать. Все лабораторное имущество, находившееся в ней, передайте в лабораторию, они в какой-то мере смогут использовать, а мы будем это рассматривать как залог того, что это еще послужит именно для тех целей, как намечалось, и что, может быть, все повернется в хорошую сторону и всеми этими предметами будет работать тот, кому это предназначалось.

На днях отправим посылку с кое-какими вещами для ребят. Еще далеко не все, что нужно, удалось достать, но думаю, что не стоит задерживаться, неизвестно, скоро ли сумеем достать остальное, и не стоит этого ждать. В частности, наиболее важное - боты Вам оказались и здесь не так-то просто досягаемыми, пока все поиски были безрезультатны, но не теряем надежды, ждите терпеливо и Вы.

Вы упоминаете о письме своем от 7 марта - такого мы не получили (впрочем, м[ожет] б[ыть], это письмо с документами? Так оно получено). Заходил ко мне бывший сотрудник базы, физиолог растений (я его имени не спросил), немножко порассказал, но в общем он довольно какой-то нескладный, и мало толку от него добился.

Очень доволен, что Вы обстоятельно написали о всех Ваших нуждах, это действительно для нас облегчение, а то приходилось ходить да гадать — что нужно, а что нет. Но прежняя просьба: не сетуйте, если не все сразу сумеем раздобыть, ведь многое приходится просто ловить — то появится, то исчезает. Со всякого рода продовольствием много проще приобрести, но послать можно только с оказией, т.к. из Москвы продовольственных посылок не принимают.

Сердечно был растроган Вашими, видимо, действительно от самой глубины души идущими стараниями рассеять преследовавшие меня раздумья о том, не навредил ли я там, где старался сделать благо. Должен сказать, что, проанализировав все в совокупности, прихожу к тем же выводам, какие и Вы приводите, и думаю, что худого в том, что было сделано, не имеется. Ведь совершенно несомненно, что теперешние бедствия — это нечто временное, и я ни минуты не сомневаюсь, что все это изменится и снова вернется возможность научной работы - пусть даже в каких-нибудь иных условиях, это уж не так важно. А получение заслуженной научной степени и возврат к научной деятельности - это уже было и остается положительным фактом. Не перестаю радоваться за Вас, что не тяготеет над Вами каких-либо забот в отношении жилья. Разумеется, держитесь за теперешнее, некоторая обременительность расходов тут не должна играть роли.

Что касается Вашего вопроса о том, не целесообразно ли провести здесь консультацию, то, разумеется, все, что возможно, будет сделано, и если что-либо выяснится существенное, Вам сообщим. Ваша же главная задача сейчас - прежде всего не терять бодрости, не падать духом, твердо верить в благополучный конечный исход, сохраняя свои силы и спокойствие, нужные и больному и ребятам.

В ближайшее время поджидайте очередной перевод. Как Вы просили, будем посылать частями. В случае каких-либо экстренных нужд извещайте немедля.

Сердечный привет и большая просьба - держать в курсе всяких событий, даже самых маленьких.

Ваш [Энгельгардт]

63

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

29 марта 1949 г.

Дорогие мои!

Хочу информировать вас о делах С[аши].

Взят по санкции Военного прокурора МВД.

Гражданским] прокурором было сказано, что новой вины и обвинений у него нет и судим он не будет, а что, мол, это за старые грехи с финалом "вольная высылка". Воен[ный] прокур[ор] был менее пространен и сказал, что невиновных мы не берем, судим не будет (или вернее, что лагерного срока у него не будет), а будет вольная высылка (а может быть, вольная в понятии относительном, т.е. что семье нельзя будет к нему выехать). Но вместе с тем оба прокур[ора] в разговоре обмолвились фразой: "Вы, мол, будете вместе с мужем". По каким соображениям, по какому закону взят - не говорят. Куда обращаться с ходатайством — не говорят. Но гр[ажданский] прокурор сказал, что нет смысла вообще ходатайствовать, т.к. здесь не оставят - это вопрос решен, а будет он сослан с возможностью работать по специальности. Передачи разрешены с 4-5[-го] дн[я] ареста, еще когда он был под следствием (6 дней). Сейчас материал следственный послан в М[оск]ву на утверждение (4-6 марта), можно думать, что в ВВП. Воен[ный] прокур[ор] сказал, что следует носить аккуратно передачи, что после получения ответа из М[оск]вы будет дано свидание с ним. Куда отправят, ему объявят в вагоне, семье — после отправки.

Странно все это: почему все, касающееся дела, держится в полном секрете, разве не лучше прямо сказать? Если мыслят отправить на вольное поселение да еще с возможностью работы по специальности, то почему этапом и с конспирацией места назначения? На руках у него нет никаких документов, нет специальных справок и списка научных трудов. Как же произойдет найм на новом месте?

Утешительно: возможность передач, обещание свидания, милостливые разговоры с семьями и даже в стиле известного успокоения и надежда на сравнительно мягкий конец.

Почему по линии военной Прокуратуры?

Почему не все с такой статьей там, или имеет значение какой-нибудь пункт в статье?

Чем все это действительно может кончиться и, может быть, можно, следует и есть такое место, куда надо обратиться с ходатайством?!

Почему всем говорят, что семьи могут поехать к мужьям? Не следует ли здесь подразумевать, что в один прекрасный день предложат срочно выехать и, может быть, даже не в тот адрес?

Ясно одно, новой вины быть не должно и не может, следовательно, действительно здесь играет роль прошлое, неужели нельзя помочь?

Жду хотя бы телеграммы [о] Вашем благополучии, т.к. давно ничего не получаю, глупо волнуюсь [по] этому поводу. Целую.

Ваша Катя

64

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

[Не ранее 29 марта — не позднее 5 апреля 1949 г.]¹

Получили письмо от 29. Послал почтой 1000 [р]. Посылка задерживается [в связи с] перерывом приема. Самолетом возобновится [в] десятых числах. Почтой опасаюсь пропажи [в] пути.

Владимир

65

М.Ф. ЯППИНЕН¹

Сыктывкар

5 апреля 1949 г.

Письмо, телеграмму, перевод получила. [У] Таточки тяжелая ангина, [в] остальном все [по-]старому. Шлю письмо. Благодарю. Целую.

Катя

66

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

18 апреля 1949 г.

Сегодня послала подробное письмо. Телеграмму поняла плохо. Новостей нет. Почтовый перевод получила. Благодарю. Целую.

Катя.

67

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

11 мая 1949 г.

Милые, родные, Владимир Александрович и Милица Николаевна! Пользуюсь оказией, чтобы коротко сообщить вам о всех нас. Прежде всего благодарю и еще раз благодарю вас за деньги, только напрас-

но и второй перевод вы сделали такой большой, ведь я же просила только 300 [руб.], мне бы этих денег вполне хватило до получения почтового перевода, в посылке которого я ни минуты не сомневалась, но чувствовала, что он задерживается. Кстати, я его получила сегодня. Слов нет у меня, чтобы выразить вам свою благодарность за Сашу, детей, за себя лично! Столько чуткости, заботы, ласки и помощи, сколько я получаю от вас, я не видела ни от кого, кроме Саши, и поэтому вам, ставшим для меня родственниками в самые тяжелые для нашей семьи годы, вся моя благодарность, преданность и любовь, на какую может быть способен человек, испытавший много горя, и которому протянута дружеская рука в самые страшные дни. Поэтому вам должно быть понятно, что мне не найти слов благодарности, которые могли бы хотя бы в сотой доле выразить мои чувства!

Я прошу простить мне мой неожиданный и столь сумбурный приезд¹, мою бестактность в некоторых поступках, то волнение и заботы, что принесла я вам в те дни, но поймите, что когда человек на грани безысходности, он помимо воли становится эгоистом. С момента всех этих ужасных событий я все время нахожусь в состоянии чрезвычайного возбуждения и многие поступки свои могу анализировать только спустя некоторое время. И вот сейчас мне страшно стыдно за свое поведение у вас, за выматывание ваших сил и нервов, за огромные траты, но, увы! Я готова ходить по людским головам, только бы вызволить Сашу, только бы спасти детей, спасти себя от потери любимого человека. Может быть, мое состояние можно понять и можно простить? Если можно, не упрекайте меня!

Вам, Милица Николаевна, я не смогла сказать и двух ласковых слов, не смогла сделать искреннего жеста, какой-то ложный стыд сковывал меня тогда. Но теперь, когда я не вижу Ваших глаз, я могу сказать о том волнении, которое испытала я от Ваших ласк и Вашей заботы. Я никогда не забуду Ваших матерински ласковых рук, зашитого туфля, пришитых бретелек, Вашего не терпящего возражений тона, когда я начинала скисать и готова была отказаться испробовать все и вся. Всех, всех мелких и больших забот обо мне и детях. А какой тоской и радостью опьянял меня Ваш ласковый жест. Ваши руки, ведь я никогда не чувствовала материнских рук! Обнимаю и целую Вас теперь так, как могу сделать это только мысленно - сидя около Вас на коленях и целуя Ваши нежные теплые руки.

У ребят нет конца радостям! Целыми днями играют новыми игрушками. У Лешенки любимая — большая машина, у Татки — пупс. Все вещи, купленные Вами для них, вполне годны, и теперь ребятки мои стали такими франтиками, что приятно смотреть. Сашеньку неделю кормила московскими яствами и тем самым дала ему понять, откуда вернулась.

Четвертого было у нас с Сашенькой свидание. Пополнел, бледен, страшно возбужден, наивен. Нового ничего нет. Заполнили только анкеты и документы, ориентировали на то же, на что и меня, и вот он до сих пор в полном безделии ждет ответа. Я ему рассказала и объяснила

все и обо всем договорилась. Ребята были тоже, т.к. Леша почему-то почувствовал, куда и зачем я иду, и стал с воплями требовать, чтобы я взяла и его. Там он обнял отца за шею и, припав ему на плечо, просто замер. Со страшными слезами происходило их расставание. Жду еще возможности повидаться, как только придет ответ. Здесь я послала [по] аналогичному адресу свое заявление и характеристики, которые еще раскопала. Вызывали меня, сказали, что напрасно беспокоилась, все у них есть, и все уже отослано, и решать будут у вас, а не здесь. И, кроме того, еще раз заверили в том, что будет использован как специалист!(?)

Няня ушла от нас 1-го мая, без объяснения причин, буквально в 5 минут. Теперь я [у] них в котле варюсь. Едва успеваю со всеми делами. Ребята очень часто по 2-2,5 часа остаются дома одни. Замучилась я ужасно, скорей бы конец этим невзгодам для всех нас!

Очень стало плохо с питанием. Сахара нет, мяса свежего нет, рыба - 20 руб. - кг, молоко 6 руб. - литр, яички 30 руб. дес[яток] и т.д. Бегаешь, бегаешь по этому проклятому базару и, оставляя массу денег, возвращаешься домой совсем не с тем, что тебе нужно (это я пишу не для того, чтобы Вы что-либо высылали, а так просто душу отвожу).

Хожу к Саше ежедневно, т.к. в любой день может прийти ответ, и могут послать. Встречу получила благодаря заявлению, т.к. никому еще не давали.

Одолели меня разные мерзавцы и с квартирой. Каждый день являются просто так и с ордерами (уже выдано на руки два) на нашу квартиру². Каких нервов стоят все объяснения на эту тему и сказать трудно!

Только успокоилась тем, что прокурор мне сказал, что меня не могут выселить до окончания дела, ну а дальше видно будет. Там у меня будет больше времени, а следовательно, и сил для отбивания атак, но я не дам так просто себя слопать.

Вот и все наши новости. Обнимаю и целую всех вас.

Ваша Катя

P.S. Простите за карандаш и каракули, но очень тороплюсь занести это письмо по надлежащему адресу, да и дети мешают, а переписать мне его не успеть. Еще раз целую.

К ПИСЬМУ

Посылаю Вам киносерию наших мартышек³. Снимал их сам Саша.

А также, Владимир Александрович, по просьбе издательства возвращаю книгу Болдуина.

68

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

7 июня 1949 г.

Дорогая Катя,

Пишу Вам в самых невероятных попыхах: О.А. Полынцева¹ звонила мне сегодня утром, не застала меня дома, я ей звонил днем, не застал и вот сейчас, в полдвенадцатого ночи, созвонился с нею и узнаю, что она сейчас уезжает - с вечера на аэродром. А я письма заранее не заготовил, не думал, что она так внезапно взовьется, да к тому же все последние дни болел — были истории по зубной линии, с температурой и прочим. Только сегодня первый день вышел, и вот такая незадача.

Посылаю только сахара, не знал, что бы еще полезное придумать, да и Ольгу Афан[асьевну] боялся слишком загружать.

Могу сообщить, что получил гонорар за перевод, составило 4600 руб. Из них собираюсь переслать с О[льгой] А[фанасьевной] две тысячи. Мне хотелось бы, чтобы Вы эти деньги не расходовали, а хранили как резерв на случай экстренной надобности - напр[имер], если все-таки придется Александру] Александровичу] уезжать. И то, что остается у меня, тоже пусть является запасным фондом. Таково мое мнение, но, разумеется, жду Ваших указаний.

Вчера послал Вам телеграфом 1000 [руб.]. Вы, наверное, уже получили. Не можем выразить, как тронуло и взволновало нас Ваше милое, сердечное письмо, полное любви. Очень просим - держите нас в курсе Вашей жизни, даже если не происходит никаких особых событий. Сообщайте в последующих письмах, какие посылали ранее, пока не получите от нас подтверждения в их получении.

Ну вот, на этих беспорядочных строках должен кончать и готовиться к тому, чтобы по звонку О[льги] Аф[анасьевны] немедленно ехать, дабы встретить ее на вокзале, откуда она двинется на аэродром.

Сердечный привет, крепко Вас целуем.

Рады, что ребятишки довольно московскими подарками. И, конечно очень, очень рады за Вас, что удалось повидаться Вам с Александром] Ал[ександровиче]м.

[Энгельгардт]

69

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

22 июня 1949 г.

Вчера получено постановление. Повторяю постановление, завтра увижу. [Через] дня два[-]три Шура уедет. Крепко целую всех.

Катя

70

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

28 июня 1949 г.

Видели Шуру. Выглядит прекрасно, пополнел, свежий, настроение отличное. Днями уезжает. Шлет Вам свою глубокую благодарность, любовь, поцелуи. Я счастлива, [как] не бывало.

Катя

71

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

29 июня 1949 г.

Аля¹ уехала двадцать шестого. Адрес неизвестен. [Из] неприкосновенного фонда израсходовала половину. Телеграмму, перевод получила. Пишу письмо. Благодарю, крепко целую.

Катя

72

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

10 июля 1949 г.

Аля¹ седьмого выехала [из] Кирова [в] Красноярский край. [По] получении телеграммы [с] места [в] августе-сентябре думаю ехать. Перевод получила [с] глубокой благодарностью. Целую вас, мои родные.

Катя

73

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

12 июня -17 июля 1949 г.¹

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна! Не знаю, как и начать это письмо - до такой степени мне неловко перед Вами и так я тронута Вашей поистине безграничной заботой о нас. Страшно смутила меня фраза в Вашем, Владимир Александрович, письме: "...но, разумеется, жду Ваших указаний". Я даже не знаю, что в этом случае следует сказать. Как бы ни была душевна и бескорыстна Ваша помощь нам, все же я считаю нашу семью должницей перед Вами. Я видела, как Вы живете, и чувствую, что те огромные суммы, которые Вы за эти годы потратили на нас, не могут не ложиться бременем на Вас, на Ваши нужды. Все время я утешалась мыслью, что деньги, присылаемые Вами, теперь являются как бы авансом гонорара и что мы до какой-то степени временные должники. Я не думала, что наше бедственное положение так затянется, и надеялась, что по

выяснения дальнейшей судьбы нашей смогу быть в какой-то степени самостоятельной. Но время идет, а перемен нет, и я сейчас настолько скована всеми домашними заботами и трудами, что не имею ни сил, ни времени для того, чтобы что-нибудь подработать. И вот теперь Ваше письмо и деньги, присланные с О[льгой] А[фанасьевной], где Вы информируете меня о полученном гонораре и считаете его неприкосновенным фондом, взволновали меня ужасно! Конечно, мне следовало немедленно вернуть их Вам в счет погашения долга, но я не смогла сделать этого. Наше положение таково, что две трети присылаемых Вами денег идут на Сашу, и, следовательно, я за это время не сумела создать у себя никаких накоплений, а впереди еще так много испытаний, в которых я с материальной стороны при всем своем желании не смогу быть полезной. Поэтому я обращаюсь к Вам с просьбой. Если есть у Вас реальная возможность оставить эти деньги неприкосновенными, пусть будет так. Но если только мне удастся сохранить их, то они Ваши, пусть будет погашена хотя бы десятая доля нашего долга Вам. Не обижайтесь на меня, родные, за эту прозу, но как бы ни было велико ваше желание помочь нам, оно, я знаю, переходит границу реальных возможностей. Если бы нам когда-нибудь удалось отблагодарить вас такой же моральной и материальной поддержкой, отблагодарить с той же сердечностью, с какой вы отнеслись к нам, я была бы счастлива!

Жизнь наша все невеселая. В отношении предполагаемого отъезда Саши у меня сделано многое, и я думаю, что в пределах одной дополнительной тысячи обеспечу его полностью всем необходимым. Все еще продолжаю свои ежедневные хождения к нему, что занимает четыре часа, и дети в это время беспризорничают, мыкаясь то по соседям, то на улице, то дома взаперти. Тут еще прибавилось заботы с Лешенькиными болезнями - воспаление среднего уха и катастрофическая порча зубов - все в дуплах. Приходится через день ходить с ним к врачу.

Четырнадцатого буду опять просить свидания. Обращалась по этому поводу две недели тому назад, сказали повременить, т.к. ждут, что вот-вот придет ответ, а его все нет и нет.

Заявления мои из М[оск]вы пришли сюда в адрес местного министерства и, как мне они сообщили, без всякого ответа. А на заявление, поданное здесь (несколько измененное и дополненное), был устный ответ: все, мною изложенное, им известно, всеми представленными документами они обладают и что будет использован как специалист.

Регулярно получаю ответы на свои записки. Саша здоров и, со скидкой на обстоятельства, достаточно бодр. Иногда обращается с какими-нибудь мелкими просьбами в отношении питания и одежды. Сама не болею, но отощала до предела. Правда, вот уже неделю, как стала немного больше есть, сначала насильно, а теперь вроде втянулась.

Спасибо, родные, за сахар, т.к. у нас с ним все время перебои, но сейчас у меня вместе с вашим лежит неприкосновенный запас для Саши 6 кг, и повседневно он обеспечен сахаром полностью. Дорогой

Владимир Александрович, представила себе Вас в тот вечер, когда улетала О[льга] А[фанасьевна], больного и усталого, мчащегося ночью на какой-то вокзал с посылкой для нас, и стыдно мне перед Вами за все беспокойства и благодарна я Вам бесконечно!..

Родная Милица Николаевна, хочу Вас порадовать, что туфли белые, которые в М[оск]ве на меня плохо лезли, здесь стали абсолютно впору. Видно, у Вас я от излишних слез и курева просто распухла. Халатик Ваш синий служит мне спецовкой в домашних делах, но, имея все преимущества - просторен и не марок, доставляет мне удовольствие. Пальто Таточке оказалось впору и только по длине пришлось несколько убавить (загнуть), т[ак] ч[то] ей хватит года на 2. Еще и еще раз благодарю Вас за Вашу заботу и доброту к нам. Как Вы чувствуете себя? Как проходят экзамены у девочек? Не беспокоят ли Вас мои "родные" и приятели²? Пишите, родные, очень трудно мне одной да еще без ваших писем.

Желаю всем Вам здоровья и благополучия.

Крепко, крепко целую.

Ваша Катя

Привет Маше. Как успехи ее племянника³?

Последний Ваш перевод получила - благодарю!

Сыктывкар

17 июля 1949 г.

Родные мои!

Получила вчера вашу тревожную телеграмму⁴ и почувствовала себя такой свиньей перед вами, что и сказать трудно! Как видите, первая половина письма написана больше месяца тому назад, но оно осталось неотправленным, потому что все последующие события развернулись с невероятной быстротой, так что мне казалось лучше извещать Вас телеграфно. Но, видно, этот способ переписки вносит только путаницу, хотя мне казалось, все так ясно. Потом начались очередные домашние невзгоды: болезни детей, мое отвратительное состояние, (...) что вывело меня из душевного равновесия на целую неделю. Ну да ладно! Начну все по порядку.

Двадцать первого июня на Сашу пришло постановление о вольной высылке в Красноярский край. У меня началась беготня по его оснащению в дорогу. Двадцать третьего было у нас с ним свидание. Вот когда я порадовалась и еще раз горячо благодарила вас! Сашка вполне здоров, пополнел, цвет лица свежий, только без загара, настроение прекрасное. Не помню, писала ли я Вам о том, что АН СССР прислала свое резюме по Сашиному отчету за прошлый год. Там у него включена тема по картофелю: биохимия картофеля при различных формах яровизации (может быть, я не совсем точна, но лейтмотив все же этот, в этом я не ошибаюсь). Так вот, они сетуют на то, что автор слишком мало уделил внимания этой теме, а "бедный автор" весь год занимался оборудованием лаборатории и только-только начал делать первые шаги, как все прервалось. Я сказала об этом Саше — видели бы Вы, как он загорелся! Даже глаза заблестели от волнения. Собирается заниматься биохимией по этой теме при любых условиях, хотя бы в раз-

мерах домашней лаборатории. Заставляет меня взять с базы все присланное вами, дал перечень биохимической литературы для первоочередной высылки ему бандеролями. Родной мой, как ему не везет!.. Да, перспективы на будущее у него радужные, думает устроиться соответственно своим желаниям и способностям, но мне много виднее, чем ему, и надо прямо сказать, что весьма сомнительно, чтобы первый год был настолько благоприятен. По аналогии с другими специалистами (правда, другого рода) вижу, что многим сначала приходится работать в колхозах на общих работах. Но вообще-то возможность его устройства на новом месте будет зависеть от целого ряда обстоятельств, лиц, начальствующих над ним, района, в который он попадет. Ведь Красноярский край так велик!! Место в крае мне еще не известно.

Двадцать шестого Саша уехал в Киров. Мне удалось его проводить почти по-домашнему. Мы имели возможность поговорить о всех наших делах. Снабдила я его на дорогу прекрасно и вещами и продуктами, даже удалось дать 95 руб. на дорогу, т.к. деньги, переводимые по месту его здешнего пребывания, с ним не пошли, их должны, якобы, прислать ему потом по новому адресу. Ему очень повезло, в Кирове он пробыл только 2 дня и 5 июля уже выехал по направлению к Красноярску, а другим там приходилось задерживаться по 1,5 месяца, что страшно изнурительно, т.к. условия там несравненно хуже местных, да и передач нет. До Красноярска он должен добираться минимум 10 дней, а о максимуме говорить трудно. Во всяком случае, жду телеграммы с места к 1-му августа. Наше обоюдное желание скорей быть вместе, так что я думаю, что при минимуме благоприятных данных о новом месте жительства в конце августа или в первой половине сентября поеду к нему. Положение таково, что он, прибывая на место, имеет возможность в соответствующих органах получить вызов на семью. Буду ждать, но как выматывает это ожидание!..

При последнем свидании много говорили о вас. Сашина благодарность вам невыразима. Слезы стояли у него на глазах, когда я рассказывала о вашей многомесячной помощи нам, о ваших заботах о детях, о Вашем, Владимир Александрович, первом письме после свершившегося несчастья. То, что он пережил во время этого разговора, рассказать нельзя, это надо видеть!

Вот и кончился первый этап наших мучений, сейчас томительное ожидание и тревога за Сашино благополучие на новом месте и впереди моя не поддающаяся представлению дорога в такой далекий край с двумя детьми, со всем домашним скарбом. Я пока не могу реально представить себе этот путь. Состояние здоровья моего пока неважно: обостренный невроз сердца, сильное физическое и нервное истощение. Начала лечиться, эффект, конечно, рано еще ждать. Сильно изматывают меня дети. Как я только освободилась от ежедневных хождений к Саше, так они сели мне на голову со своими бесконечными капризами, ссорами, драками и всем прочим. Все же они еще такие маленькие, что многое им невозможно вдолбить, а, главное, Татка еще сильно отстает в своем развитии от Лешеньки - это и является главной причиной

скандалов. Недавно Татка опять болела бронхитом. У нас это лето хотя и было сухое и солнечное, но все время дули северные и восточные ветра. И вот ° +30°, а ветер ледяной, а много ли надо такой крошке!

Обижает и тревожит меня отсутствие ваших писем или хотя бы весточек в переводах. Прошлый раз я вам послала тревожную телеграмму по поводу вашего молчания, а ответом был перевод. Разве только это мне от вас надо? Часто мне больше хочется получить от вас два-три слова, чем деньги. Даже в последнем почтовом переводе, присланном Милицей Николаевной (получила я его 16 июля), нет ни одной строчки. Вы сердитесь на меня? Или, может быть, болеете или очень заняты? Родные мои, еще раз прошу вас: два-три слова в месяц! В последней телеграмме вашей два слова: "целую Мила" повеяли на меня таким теплом. Кстати, телеграмму эту я не смогла расшифровать, что значит: "Жду от Ольги. Срочно кончаю перевод очень спешу"? О каком переводе и о какой Ольге речь? Повторите телеграфом яснее. (...)

Ну, ладно, родные мои, на этом кончу пока. И так вам придется читать мое письмо неделю. Простите, если что в письме моем неладно, во всяком случае вас я не хотела обижать.

Крепко и нежно целую вас.

Ваша Катя

Как бы мне хотелось опять повидаться с Вами, побыть у Вас, посидеть молча около Вас, Милица Николаевна, но видно по всему, что мой приезд к Вам был последним. Увидимся ли мы когда-нибудь еще?

74

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

20 июля 1949 г.

Перевод получила [с] Ольгой. Тоже сохраняю [в] неприкосновенности. Глубоко тронута заботой. Благодарю. Крепко целую всех. Ждите письмо.

Катя

75

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

21 июля 1949 г.

Получила [от] Володи шестьсот. Шура вчера прибыл [в] Красноярск, точно место назначения еще неизвестно. Целую родных.

Коля¹

76

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

21 июля 1949 г.

Шура [в] Ярцеве [на] Енисее. Думает проситься [в] Норильск. Советую оглядеться [на] месте. Каково ваше мнение [?] Целую.

Катя

77

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

31 июля 1949 г.

Вернувшись [из] месячного путешествия, нашел письмо [и] телеграммы. Огорчен новым адресом, по-видимому, очень глухое место. Однако согласен [в] целесообразности временно присмотреться [к] местным возможностям. [Для] рассмотрения вопроса [о] сохранении имени переводчика издательству необходимы сведения [о] гражданском состоянии Шуры [в] настоящее время. Сообщите мне его адрес или дайте ему знать. Спешу, второго уезжаю [до] конца августа. Адрес: Рига, Лиелупе, проспект Булдури, семьдесят пять. Дом отдыха Академии меднаук. Сердечные приветы.

Энгельгардт

78

Е.В. КОСЯКИНОЙ-БАЕВОЙ

Москва

31 июля 1949 г.

Дорогая Катя,

Вчера, вернувшись из довольно длительной отлучки (был с обеими дочками в альпинистском лагере в глубине кавказских гор), нашел здесь Ваше письмо от 6 июля и две телеграммы, последнюю - с извещением о новом адресе Шуры. Как всегда, должен просить извинения, если письмо мое будет сумбурно - пишу его опять впопыхах — послезавтра уезжаю в более обычную форму отпускного пребывания, на Рижское взморье, в дом отдыха Медиц[инской] академии, туда же должна потом подъехать Милица Николаевна (ее сейчас здесь нету, она тоже в отъезде). На эти два дня скопилась масса дел помимо обычных хлопот со сборами, поэтому не располагаю возможностью спокойно Вам написать все, что хотелось бы...

Чувствую себя виноватым, что так долго не подавал никаких вестей, но в этом частично и Ваша доля участия имеется - в одной из телеграмм говорилось, что шлете письмо с более обстоятельными подробностями, и я его дожидался и поэтому не писал, да к тому же и время мое перед отъездом на Кавказ тоже было невероятно переполнено тысячами недоделанных дел, только чудом со всеми ими распра-

вился! Во всяком случае, никогда не смейте думать, что наше молчание от безразличия, а будьте к нам, ко мне особенно, снисходительны и великодушны.

Известие о Шурином новом адресе меня не порадовало. Разыскал на карте - это, конечно, ужасная глушь. Преимущество против Норильска, конечно, лишь климатическое — это все-таки на широте Ленинграда, а не Заполярье. Но что собою этот Ярцев представляет, что в нем имеется, затрудняюсь себе представить. Конечно, по линии медицинской работы Шура всегда будет желанным работником, но относительно хоть какой-нибудь науки - тут думать, по-моему, трудно. Поэтому сейчас не решаюсь давать каких-либо советов, конечно, надо ему осмотреться на месте и все взвесить. Быть может, все-таки пару лет нынешнего темного периода будет целесообразнее высидеть там, думаю, что и в отношении жилищных возможностей тут будет легче, чем в каком-нибудь более крупном центре.

Насчет Вашего переезда, мне думается, что, б[ыть] м[ожет], целесообразно было бы Вам приехать в Москву и уже отсюда двигаться туда. Здесь мы с билетами сможем помочь и вообще. Продумайте это. Потом вопрос - как сообщение с Ярцевом из Красноярска - в списке жел[езно]дор[ожных] станций Ярцев не значится, и на карте к нему ж[елезно]д[орожного] пути нет. Очевидно, только по Енисею - тогда надо приурочиваться к навигации. Не подумать ли о том, чтобы это путешествие предпринимать в следующем сезоне, ведь нынешнего осталось не так много?

В посланной мною телеграмме я говорю о делах, касающихся книжки Болдуина: надо выяснить для издательства, представляется ли возможным сохранить имя Александра Александровича как переводчика. Если он сразу же будет на новом месте устроен на какой-либо работе, то, вероятно, полезно будет иметь справку об этом, это поможет изд[ательст]ву решить вопрос¹. Вообще же они сейчас с такими делами сугубо осторожны, и возможно, что придется выпускать книжку безымянным образом. Сейчас проходят последние корректуры, и тут хотелось бы скорее иметь что-либо характера документа.

Не подумайте, что я в какой-либо мере собираюсь выступать в роли адвоката Володи² - я его мало знаю, но все же в его защиту хочу сказать, что Вам не нужно судить его слишком строго - в силу ряда обстоятельств его положение сейчас несомненно чрезвычайно сложное, и он, наверное, просто не имеет возможности поступать так, как он хотел бы. Сейчас я его, разумеется, не сумею увидеть - в моем распоряжении один только завтрашний день, а по приезде (я, вероятно, буду обратно в Москве в 20-х числах августа) попробую с ним повидаться.

Теперь насчет "прозаических" - денежных - дел. Настоятельно прошу, пусть размышления об этом Вас не тревожат — и без того у Вас слишком много всяких забот и трудов. Остаток гонорара (кстати, я думаю, что по выходе книги в свет должно еще что-то такое причитаться) хранится у меня и в любой момент может быть выслан, если в том возникнет надобность (напр[имер], на Ваш переезд или Шурино

обзаведение на новом месте и т.д.). Может быть, мне теперь часть месячных ассигнований посылать прямо Шуре? Сообщите мне об этом без всяких ненужных деликатностей, очень прошу об этом. Жду известий о точном адресе Шуры, чтобы ему написать.

Если у Вас будут какие-либо срочные дела, то имейте в виду - мой адрес на ближайшее время (примерно до 15-20-го авг.): Рига, Лиелупе, проспект Булдури 75, Дом отдыха Академии медицинских наук СССР, мне.

До свидания, Катюша дорогая, желаю Вам здоровья, сил и бодрости Духа.

[Энгельгардт]

79

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

1 августа 1949 г.

Адрес: Ярцево Красноярского [края до] востребования. Учтите: имеется [филиал] Института полярного земледелия¹ [с] большим объемом работ. Дв[адцать] шестого выслала Шуре комплект документов [и] шестьсот рублей. Думаю устроиться [на] месте, ибо Норильск [при] любых условиях мне непригоден. [О] гражданском состоянии Шуры смогу выяснить только завтра. Телеграфирую немедленно [на] адрес санатория, туда [же] пошлю письмо. Сегодня получила перевод. Благодарю. Желаю Вам полного отдыха, крепко целую всех.

Катя

80

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

1 августа 1949 г.

Гражданские права сохраняются полностью [на]равне [со] всеми.

Катя

81

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

22 августа 1949 г.

Вопреки моему категорическому многократному отказу Шура настаивает [на] Норильске, [по] линии которого оформлен [по] своему желанию. [Решение (?)] бесповоротно, ради сохранения семьи вынуждена ехать. Нахожусь [в] полном отчаянии. [В] двадцатых числах сентября буду проездом [в] Москве. Целую любимых.

Катя

82

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Ярцево

22 августа 1949 г.

Дорогой, милый Владимир Александрович]!

Я никогда не думал, что когда-либо придется мне писать Вам так издалека, но пришлось-таки...

Завтра я уезжаю на место своей работы - в Нижне-Шадрино, заведовать больницей, но в действительности в будущем царит еще полная неясность. Где-то идет распоряжение о моем переводе на Норильский комбинат, Катя ехать туда не хочет - словом, делается Бог знает что...

Катя писала, что в Изд[ательст]во нужно переслать справку о работе в подтверждение гражданских моих прав для сохранения фамилии переводчика. Адреса изд[ательст]ва у меня нет, поэтому я вынужден просить Вас отправить справку по назначению. 1000 руб. я получил. Спасибо за все. Подробнее напишу позже. Жму руку.

А. Баев

83

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Сыктывкар

31 августа 1949 г.

[При] наличии возможности прошу выслать телеграфом две тысячи. Собираюсь [в] дорогу [в] Шадрино. Выезжаю [в] середине сентября через Москву. Целую родных.

Катя

84

М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Сыктывкар

8 сентября 1949 г.

Девятого [в] девять двадцать вылетаем [в] Москву¹. Очень прошу встретить - дети, большой багаж. Целую родных.

Катя

85

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Красноярск

19 сентября 1949 г.

Пароход через неделю. Билеты достать невозможно. Вынуждена прибегнуть [к] крайним мерам, что удорожит проезд [в] два [с] половиной раза¹. Остановка [в] Ярцеве, несколько дней [в] ожидании катера [в] Шадрино. Шура встретить не может. [К] стыду своему вынуждена просить дополнительно 500 [по] адресу: Главный почтамт [до] востребования. Подробности письмом. Целую.

Катя

86

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Красноярск

25 сентября 1949 г.

Мои родные!

На этот раз ограничусь только открыточкой, письмо пошлю либо с парохода, либо с места, смотря по тому, как развернутся все последующие события. Прежде всего благодарю Вас за перевод, несмотря на то, что он увеличен вдвое против просимого, я выезжаю в Ярцево с 200 р. в кармане. Вся наша жизнь в Кр[аснояр]ске была скачкой с барьерами и до того казалась тяжелой, что был день, когда я лила горькие слезы. Сейчас у нас билет в каюту 1-го кл[асса] на пароход "Спартак", который отплывает 26 сентября в 10 утра. Из-за туманов, стоящих на Енисее, плыть нам придется суток трое. Какие испытания ждут нас в Ярцеве, трудно сказать, утешаюсь только тем, что это последний этап пути. Горячо целую всех вас и благодарю бесконечно. Любящая вас.

Катя

87

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Ярцево

28 сентября 1949 г.

Дорогие мои!

Сегодня в 7 час. утра мы, наконец, прибыли в Ярцево. На наше счастье Саша встретил нас на пристани. В настоящий момент ждем катер или пароход в Н[ижне-]Шадрино. Остановились на время у прежних Сашиных хозяев.

Настроение у всех приличное. Саша выглядит хорошо. Сейчас больше писать не могу. Целую вас всех крепко.

Ваша Катя

88

А.А. БАЕВУ

Москва

9 октября 1949 г.

Очень обеспокоены отсутствием известий [о] переезде Кати. Последнее из Красноярска двадцать пятого. Получен ли мой перевод, посланный тридцатого. Шлем сердечные приветы.

Энгельгардт

89

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

10 октября 1949 г.

Все дома [в] полном благополучии. Перевод получен. Днями шлем письмо. Целуем родных.

Баевы

90

А.А. БАЕВУ

Москва

12 октября 1949 г.

Почти одновременно получил телеграмму [и] Катино письмо [из] Ярцева. Сердечно радуемся окончанию трудностей путешествия. Ждем письма. Шлите доверенность [на] окончательный расчет [в] Иноиздате но Болдуину. Желаем благополучия.

Энгельгардт

91

А.А. БАЕВУ

Ленинград

23 октября 1949 г.¹

Дорогой Александр Александрович,

С чувством стыда за свое безобразно долгое молчание принимаюсь за это письмо к Вам, которое так давно хотелось написать и которое все откладывалось со дня на день, с недели на неделю. Очень тревожит мысль, как бы Вы не вздумали искать и измышлять каких-либо иных, несуществующих, причин моего молчания, помимо тех, которые действительно были на самом деле. Причины эти самого банального и в значительной степени неуважительного характера: тут и моя обычная, трудно преодолимая инерция в писании писем, и выжидание периода, когда выяснится и стабилизируется все Ваше положение, и, наконец, желание найти момент, когда можно будет сидеть и беседовать с Вами через посредство машинки и листа бумаги относительно спокойно, среди досуга, а не в сумбуре десятков неоконченных и все срочных проклятых дел.

И вот, как видите, момент этот появился только в этот мой приезд в Ленинград - весь предшествовавший период был совершенно сумасшедшим - унылая и тем более изнурительная суматоха "павловских" дней², сдача очередного номера журнала, писание крайне противной статьи в новое издание "БСЭ", своя статья в журнал, всего не перечтешь. И вот, наконец, статьи худо ли, хорошо ли, но написаны, я выдрался из Москвы, и хотя здесь тоже далеко не одна только спокойная лабораторная жизнь, а изрядное число бессмысленных заседаний, планов, отчетов и прочего, но все-таки я несколько пришел в себя и с радостью принялся за это письмо. Большой радостью было для нас получение известий - Катиного письма в момент ее приезда в Ярцево и Вашей телеграммы, что закончились мытарства с этим ужасным по сложности, трудности и изнурительности переездом. Последнее время, перед получением этих известий, очень тревожился неизвестностью, и хоть я и не пессимист и не паникер, а рисовал себе всякие мрачные события — болезни ребятишек, какое-нибудь фиаско с пароходным билетом или еще что-нибудь. Рад и счастлив за Вас, что после всех ужасных тягот, выпавших на Вашу долю за это время, теперь вы все вместе, и пусть в тяжелых условиях, но все-таки наступил период в какой-то

мере определившегося состояния. Катенька у Вас - тоже настоящая маленькая героинька: сделать то, что она сделала в период отъезда и путешествия, это просто чудо!

Очень, очень жду от Вас письма. Хочется знать все детали Вашей жизни: что за селение, окрестности, климат, население, какая есть интеллигенция, велика ли и как обставлена Ваша больница, как сообщение с внешним миром: как будет почта зимой; есть ли радио, как питание, каков рынок; нельзя ли устроить электрификацию... и вообще все, все решительно, так, чтобы я мог мысленно вас всех себе представлять, ведь я постоянно мыслями возвращаюсь к вам.

Пишите подробно и о всех своих нуждах. Я хочу присылать Вам 1000 руб. в месяц — напишите совсем просто и искренне, достаточно ли этого будет. И в случае каких-либо экстренных нужд, без всякого раздумья тотчас дайте мне знать. Напишите, что Вам хочется и нужно из литературы, художественной ли, для зимних досугов вынужденных, и научной, какой именно. Не знаю уж, хочется ли Вам, будучи оторванным от биохимической работы, что-либо из этой области - журнал, книги. Что нужно из медицины? Как посылать? Кстати — начали ли поступать посланные Катей из Сыктывкара? А что слышно о вещах, идущих малой скоростью, смогут ли они попасть к Вам еще в эту навигацию?

Я просил Вас в телеграмме о доверенности в Иноиздат. Болдуин должен на днях выйти, и они будут производить окончательный расчет. По опыту прошлого опасаюсь, что особенно спешить они с этим не будут, но надо быть заранее готовым, чтобы не пропустить благоприятный момент. Совершенно не имея возможности что-либо гарантировать или говорить о чем-либо определенном, хотел бы знать — если бы оказалось возможным подыскать еще какую-нибудь переводную работу, были бы Вы в ней заинтересованы и думаете ли, что это возможно организовать по условиям связи (пересылка рукописей и пр.).

От всей души, от всего сердца хочется пожелать Вам, дорогой Александр Александрович, бодрости духа, здоровья и сил в Вашей трудной жизни и чтобы мне поверили, что все, чем я могу помочь Вам и Вашей семье, будет для меня источником радости.

Расцелуйте от меня (и будь Милица здесь, она бы присоединилась) Катю и ребятишек.

Ваш любящий Вас [Энгельгардт]

92

А.А. БАЕВУ

Москва

28 ноября 1949 г.

Получили телеграмму, подписка не началась, просьбу исполним. Сообщите о получении моего письма, посланного [в] октябре [из] Ленинграда, жду доверенности [на] Ваш окончательный расчет [в] Иноиздате, также сообщите, желательно телеграфом, номер, место, дату выдачи паспорта для получения [в] институте кандидатского диплома. Ждем письма [с] подробностями [о] Вашей жизни. Шлем приветы.

Энгельгардт

93

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

1 декабря 1949 г.

Дорогой, любимый Владимир Александрович!

С трудом и тяжелым сердцем я принимаюсь за это письмо: писать его - значит мысленно пройти многие счастливые (увы, утраченные) годы, снова пережить горечь самого разного рода, воскресить в памяти разочарования и неприятности, которые я, сам того не желая, доставил окружающим, вспомнить о том добром, которое было сделано мне, Вами в особенности, и которое никак не осталось оплаченным мною, - и после всего этого прийти к такому печальному концу. Но когда-нибудь нужно было приняться за это первое, самое трудное письмо...

Много раз я хотел сказать Вам, Владимир Александрович, чтобы Вы просто махнули на меня рукой, забыли о моем существовании, перестали тратить на меня деньги, время и нервы. Я хотел это сделать вовсе не оттого, что в какой-нибудь мере не уверен в искренности Ваших отношений ко мне (потому что не могу себе представить, чтобы все, сделанное Вами для меня и моей семьи, можно было совершить из соображений долга, порядочности или чего-либо в этом роде), но оттого, что все материальные и душевные траты оказываются "нерентабельными" и не дают того, что от них ожидается, — я, подобно маятнику, неизбежно возвращаюсь к исходной точке, и преодоление препятствий оказывается непосильным ни для Вас, ни для меня.

Много раз я хотел сказать Вам это и столько же раз я откладывал перо, готовое переложить на бумагу все, что давно составляет предмет моих раздумий и переживаний. Малодушие это или эгоизм - не знаю сам, но я до сих пор не могу отказаться от мысли и надежды на возвращение к активной и полноценной жизни. Словно злой рок настигает меня каждый раз, когда я подхожу к тому моменту, когда становится возможной производительная и творческая деятельность (я имею в виду работу по биохимии), - так было в Москве, так случилось и в Сыктывкаре. В последний раз я только что закончил кропотливую и трудную организационную работу, втянулся в новую тематику, привык к новым методикам и обстановке, как все было прервано, бесплодными остались все предварительные затраты времени и сил, впустую ушли два года тяжелого труда. Может быть, так будет и впредь, не знаю, но надежды на иные возможности меня не оставляют и сейчас, я не могу, не хочу от них отказываться. Вы единственное лицо, которое связывает меня с миром других интересов, с миром науки, единственный человек, отношение которого дает мне моральную поддержку, которая бывает иногда такой необходимой. Отказаться от общения с Вами я пока не нашел в себе сил, но, откровенно сознавшись Вам в том, что я сам иногда считаю слабостью, предоставляю Вам (а это Вы можете сделать более объективно, чем я) решить, стоит ли Вам обременять себя столь тягостной опекой...

У меня нет слов, достаточных для благодарности за ту моральную и материальную поддержку, которую Вы оказали Катеньке во время моих недавних приключений. Не знаю, что сталось бы с ней и ребятами без Вас и Милицы Николаевны, которые так безгранично щедро, так тепло и внимательно помогли ей в эти тяжелые дни. Я увидел ребят здоровыми и веселыми, Катеньку худенькой, но душевно бодрой, и я не мог не сознавать, что благополучием этих дорогих для меня людей я обязан Вам и Милице Николаевне. Я не мог не оценить все сделанное Вами обоими, зная, как заняты Вы, Владимир Александрович, как мало остается у Вас времени даже для себя лично, для своих размышлений и душевного отдыха, как много сил уходит у Милицы Николаевна в этой тревожной и бурной жизни. Доброта и внимательность Ваша буквально раздирают мне сердце стыдом за то, что я, взрослый человек, оказываюсь не в состоянии сам опекать свою семью, что я не в состоянии отблагодарить Вас обоих за все те благодеяния, которые Вы нам оказали. Неужели нам не суждено будет никогда на деле выказать Вам всю бесконечную глубочайшую признательность за все Ваши заботы, за всю доброту, за Ваше отношение к нам?!

Катеньку и детей я встретил в шесть часов утра 28 сентября на берегах Енисея, уже лишенных зеленой растительности, под дождем и снегом, усталых и грязных. Два дня мы провели в Ярцеве и затем ближайшим пароходом уехали в Нижне-Шадрино, испытав ночную переправу через Енисей (пароход пристает на противоположном берегу). В эту ночь шел дождь, дул сильный ветер, гоня волны с неприветливыми белыми гребешками. Мы высадились на пустой берег и некоторое время стояли в круге, ярко освещенном прожекторами парохода, затем он отчалил и постепенно скрылся за поворотом реки, а мы остались на ветру, дожде, в полной тьме. Погрузились вместе с багажом, лошадью на большую "завозню" и поплыли по неспокойной воде без всяких ориентиров. Путешествие наше закончилось ночным маршем по колено в грязи, так как выпавший снег растаял и превратил дороги в болота жидкой грязи. К удивлению своему, мы добрались до дома живыми и невредимыми. Не верьте поэтам и певцам, которые прославляют Енисей, — это суровая, неприветливая и коварная река: летом на ней пороги и мели, ветра и туманы, а зимой вечно выступает прибывающая вода, образуя наледи, ломается лед, образуются торосы и полыньи, в которых тонут люди и лошади. Недавно я сам чуть не стал жертвой Енисея. В 12 часов ночи 13 ноября с кучером мы поехали по вызову в деревню, расположенную в 15 км от Шадрина по Енисею. В темноте сбились с дороги, попали на тонкий лед, лошадь провалилась в воду и погибла, а мы остались невредимы. Мне надолго запомнится призрачный лунный свет, меняющийся в силе от быстро бегущих облаков, белый снег, темная полынья с плавающими обломками льда и голова храпящей от холода и ужаса лошади, смутно виднеющаяся на темном полотне воды; легкий и звонкий скрежет льда среди полного ночного безмолвия (это неожиданно вскрылся местами и тронулся Енисей после нескольких дней полного ледостава), огоньки отражающих

лунный свет льдин, быстро бегущие в темноте по невидимым разводьям реки, и, наконец, то ощущение близкой и неизвестной опасности, которое появилось у меня, когда я понял все случившееся... Но возвращаюсь к Катеньке и детям. Теперь они понемногу начинают оправиться после утомительного путешествия. Правда, Лешенька переболел стрептококковой ангиной, а Катенька и сейчас еще болеет упорными ячменями и конъюнктивитом, но тем не менее выглядят все они уже лучше, стали свежеть и полнеть, не исключая даже Катеньку.

Условия в Шадрине оказались не столь плохими, как можно было ожидать. Что такое представляет из себя Шадрино, Вы можете представить себе по приложенному рисунку, заменяющему фотографию¹. Наша квартира, которая также изображена на следующем рисунке, это помещение в 36 кв. м, высотой в 3 м с шестью большими окнами, разделенное на три части перегородками — на кухню, нашу комнату и детскую. Мне удалось привести в порядок окна, двери и этим утеплить до того очень холодную квартиру. По утрам у нас бывает иногда 8°, чаще 11°—14°, но днем и вечером температура держится на 19-22°. И o несмотря на крайне суровую погоду: около 10 дней стояли морозы от -40° до -49° и только сегодня температура повысилась до -24°. Прошлая зима была теплой, а в этом году ждут больших морозов.

Питаемся мы хорошо. Нам удалось запасти картошку (она составляет основную часть нашего меню), овощи, посолить немного капусты и огурцов. Мы покупаем масло (51 руб.), сахар, крупы, мясо (единственное, пожалуй, что здесь дешево: 14—15 руб. - 1 кг), молоко (3 руб. - литр). Все это свежее, доброкачественное и в общем, конечно, более дешевое, чем в Сыктывкаре. Мы все выучились грызть кедровые орехи, которых осенью родилось великое множество: ребята их очень ловко грызут, извлекая зерно проволокой или ногтем. Хорошее питание, отсутствие инфекций в конце концов должно сказаться на ребятах благоприятно, несмотря на ожидаемую суровую зиму. На нас с Катенькой благотворно подействует отсутствие всяких непроизводительных затрат энергии, так как здесь нет ни театров, ни кино, ни знакомых. Единственной интеллигенцией в Шадрине являются учителя школы-семилетки, но это столь серый народ, что едва ли мы с кем-либо сойдемся. Клуб здесь очень маленький, устроен в помещении небольшой церквушки, обезглавленной и удлиненной небольшим пристроем. Радио и библиотеки здесь нет, клуб получает два журнала и пару газет. Пока мы питаемся собственной библиотекой — я своими медицинскими и биохимическими книгами (все Катины посылки, между прочим, получены и пришли вместе с Катенькой), а Катя художественной литературой - она только что кончила Достоевского, перешла к Флоберу и сейчас, лежа в постели, читает "Саламбо". На следующий год мы подписались на "Красноярский рабочий", "Медицинский работник", "Советскую медицину" (это я выписал на больницу), "Успехи современной биологии", "Успехи химии" и "Биохимию" (это я выписал на себя). Сыктывкарская

подписка на газеты и журналы очень исправно приходит в Шадрино.

О своей работе я могу сообщить очень мало интересного. Мой врачебный участок протянулся на 15 км по Енисею и на 40 км вглубь в тайгу, в районы лесозаготовок. Селения здесь очень небольшие, их всего только пять. Соответственно этому очень невелико и количество больных. Больница (она изображена на третьем рисунке) всего только на 8 коек, помещается в старом, достаточно ветхом уже здании. Оборудование очень примитивно, хотя имеется микроскоп, автоклав и аппарат для дистилляции, до последнего времени стоявшие без употребления, и кое-что из лабораторного оборудования. Амбулаторные приемы маленькие, всего 12-15 человек, в больнице обычно лежит 7—9 самых разнообразных [больных]. Интересный в диагностическом отношении материал отсутствует. Медикаментозное снабжение неплохое, но средств на больницу отпускают очень мало. Штат 10 человек, из них один фельдшер и 2 медсестры, все довольно малоразвитые особы.

В самом райцентре, в Ярцеве, никого из нас, медиков, не оставили — там сидят молодые врачи, смертельно боящиеся всякой конкуренции, они организовали единый фронт и постарались посодействовать нашей рассылке по отдаленным пунктам, видимо, под предлогом политической опасности приезжих. Но это и к лучшему: материально здесь в Шадрине значительно легче, чем в Ярцеве — и в отношении цен на продукты и особенно квартиры. Здесь мы имеем просторную, светлую и отдельную квартиру, а в Ярцеве — переуплотнение, там сдаются только углы и притом по очень высоким ценам. Стоимость продуктов в Ярцеве раза в полтора выше здешнего, там они не дешевле, чем на материке.

Нельзя сказать, чтобы работа меня особенно вдохновляла - слишком уж она мелка, однообразна, кропотлива, но в данных условиях это, конечно, зло наименьшее из всех возможных. Нужно сказать, что в Ярцеве я вел переговоры с заведующим Ярцевской зональной станцией Института полярного земледелия². Они были не прочь завести себе биохимика, но штатной единицы не было, и то, что они могли предложить мне, никак меня не устраивало в материальном отношении. Впрочем, здесь играли роль и иные обстоятельства — заведующий станцией хотел, как мне показалось, приобрести сотрудника, находящегося в полной зависимости от него ("белого раба"), и его не устраивало лицо с какими-то другими возможностями и с относительной самостоятельностью, вроде моей персоны. На станции имеется химическая комната с кое-каким оборудованием — аналитическими весами, колориметром, посудой, химикалиями. Но все это лежит без всякого движения уже многие годы.

Жить тем, что у меня есть сейчас, как-то обидно, а еще больше того - скучно. Я пришел к заключению, что мне удастся организовать маленькую химическую лабораторию. Может быть, что-нибудь позаимствовать в ярцевской станции Института полярного земледелия, но в основном будет возможность приобрести необходимые приборы на больничные средства. Дистиллированная вода у меня будет в неогра-

ниченном количестве, кислоты имеются в Ярцевской аптеке (хотя нет ни грамма щелочей). С открытием навигации Катенька отправится в Красноярск (а при надобности и далее) за насосом Комовского, колориметром и химической посудой. Перебирая в памяти все, что было сделано в Сыктывкаре, я с сожалением вспоминаю о картофельной теме: о сортовых свойствах крахмала и об изменении картофельного клубня при световой яровизации, где я многое предварительно сделал и должен был поставить "чистые" опыты. Я думаю, в будущей химической лаборатории здесь мне удастся продолжить эти работы.

За биохимией я буду, Владимир Александрович, продолжать следить по мере возможности, и если у Вас будут какие-либо интересные книги, то я прошу Вас присылать их мне. Во всяком случае почтовое сообщение не будет препятствием. В общей сложности оно здесь довольно регулярно: почта идет до Ярцева пароходом (летом) и самолетом (круглый год), а оттуда до Шадрина катером (в летнее время) или лошадьми (зимой) не реже одного раза в 7—10 дней. Перерывы в почте бывают регулярно осенью во время ледостава и весной в ледоход, когда нельзя ни пройти, ни проехать. Телеграммы обычно доходят за 24—36 часов. Журналы, газеты, письма и бандероли идут, конечно, медленно, но, насколько мы могли убедиться, достаточно аккуратно. В зимнее время почтовое отправление следует делать по авиапочте.

Беллетристики пока нам не нужно, хватит того, что Катенька взяла с собой. Недавно мы послали вам телеграмму с просьбой выписать для нас "Огонек", "Мурзилку" и "Литературную газету". Дело в том, что все это в Ярцевском районе выписать совершенно невозможно, так как эти издания строго лимитируются вообще и, в частности, "Литературной газеты" и "Мурзилки" в лимитах Ярцева нет. Вот почему мы решили попросить Вас выписать все это в Москве с последующей переадресовкой на нас. Иметь "Огонек" и "Литературную газету" в такой глуши, как Шадрине, очень приятно, все-таки наша оторванность от культурной жизни этим значительно уменьшится. Единственно, о чем я хотел Вас попросить еще, это прислать мне по одной книге художественной литературы на английском, французском и немецком языке для целей практики. Собственных у меня есть только две английских книжки, но они оказались в багаже малой скоростью и лежат, по-видимому, где-то в Красноярске.

Вы писали, Владимир Александрович, о переводе - если будет что-либо подходящее, я с удовольствием возьму, не столько из-за денег, сколько как духовную пищу. В этом случае почтовая связь не будет препятствием.

Ваша телеграмма о моем кандидатском дипломе поставила меня в затруднительное положение: требуемого документа у меня нет, но я посылаю Вам все нужные сведения о том документе, который был у меня во время защиты диссертации и позже. Если этого будет достаточно, то вопрос этим исчерпывается, в противном случае придется соображать, как можно сделать иначе.

Доверенность на получение денег в издательстве я Вам посылаю³.

В письме Вы меня спрашиваете о деньгах. Если говорить прямо, то деньги, которые Вы нам переводите, позволяют нам существовать без всякой нужды, без них мы, вероятно, жили бы плохо. Я получаю на руки 650 рублей, и даже здесь на эти деньги жить очень и очень трудно. Если у Вас будет возможность, то мы примем Ваши деньги с благодарностью, если нет, то никогда на это не посетуем. О размере суммы говорить нечего - она даже велика, и если Вы уменьшите ее вдвое, то нам вполне будет достаточно. На присланные деньги мы сумели не только прожить, но даже сделать зимние запасы, а для обычных расходов нам, конечно, не нужно будет такой большой ежемесячной суммы.

На этом я заканчиваю свое письмо. Может быть, я не написал всего или написал не так, как можно было бы, но первое письмо, когда нужно сказать о многом, неизбежно бывает несколько сумбурным и шероховатым. Я прошу простить меня за это.

Передайте, Владимир Александрович, поклоны девочкам и Маше.

К Вам, Милица Николаевна, письмо относится в равной степени, Вас я благодарю за внимание и заботу о Кате, которая все время вспоминает о Вас с большой благодарностью и теплотой.

Желаю вам, Владимир Александрович и Милица Николаевна, здоровья, бодрости и благополучия, примите наши поздравления с наступающим Новым Годом.

Ваш А. Баев

P.S. Большое, большое спасибо за бандероль и за блесны и книгу. Рыболовные принадлежности я не пустил в ход этой осенью (было поздно), но со следующей весны они найдут широкое применение.

94

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

2 декабря 1949 г.

Письмо, бандероль получили 22. Наше письмо идет следующей почтой [с] вложением доверенности [и] сведений [для] получения диплома. Привет.

Баевы

95

А.А. БАЕВУ

Москва

4 декабря 1949 г.

Телеграмму получил; будучи [в] Иноиздате, узнал, [что] гонорар [и] окончательный расчет Вам выписаны, могут выслать прямо [в] Ваш адрес [после] получения Вашего телеграфного заявления [по] адресу: Москва, Новоалексеевская пятьдесят два, Иноиздат, бухгалтерия. Редакция просит вернуть издательский экземпляр Болдуина, требуется [для] отчетности. Сердечные приветы.

Энгельгардт

96

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

20 декабря 1949 г.

Заявление [в] издательство выслал, письмо отправлено, деньги получены. [С] горячим приветом.

Баевы

97

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

8 апреля 1950 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Мы долгое время не имели от Вас никаких известий и пришли в состояние крайнего недоумения и тревоги; только телеграмма Милицы Николаевны объяснила нам, в чем дело, и мы несколько успокоились. Когда из Вашей телеграммы мы узнали, что Вы были в Индии¹, то несколько дней ходили под впечатлением этого неожиданного известия: солнце, голые индусы, слоны, крокодилы, пальмы и джунгли так мало гармонировали с нашими морозами, хвойным лесом и шубами, что Ваше возвращение было для нас возвращением из мира сказки. Но, самое главное, мы знали, что Вы здоровы и что в Вашей семье все благополучно (мы вначале думали, что заболела Милица Николаевна).

Большое, большое спасибо за "Огонек" и "Литературную газету", которые мы регулярно получаем. К своему удивлению получили 1-й номер "Успехов современной биологии" - почтовая ли это ошибка или Ваша забота? Но как бы то ни было, я с увлечением прочитал там Вашу статью по лактационной теме², прочитал и перечитал еще два раза, чтобы не пропустить в ней ничего. Теперь я ясно понял, в каком направлении идет у Вас работа, и думаю, что здесь можно получить интересные результаты. Не могу ли я что-нибудь здесь сделать полезного - коров у нас много, а лабораторию, конечно маленькую, я у себя сумею организовать. Недавно я в порядке подготовки к этому установил прекрасный куб для дистилляции воды. Если у Вас, Владимир Александрович, есть на виду что-нибудь выполнимое в здешних условиях, то сообщите мне об этом. Кстати, у нас в районе есть очень сведущий человек, кандидат с[ельско]х[озяйственных] наук, специалист по физиологии и практике кормления с[ельско]х[озяйственных] животных, с которым мы частенько при встречах беседовали на разные научные темы.

С первыми пароходами Катенька собирается совершить экскурсию и навестить своих. Кстати, она попытается достать для меня немного лабораторного оборудования и реактивов. Я хочу продолжить здесь некоторые из тем, которые я начал в Сыктывкаре, и, следовательно, мне нужно будет организовать хотя бы одну из методик определения сахара, если удастся, то Бертрана³. Насос Комовского и дистиллированная вода у меня есть, остальное нужно будет добывать Кате, но мне думается, что мои намерения имеют под собой вполне реальную почву. Что думаете об этом Вы, Владимир Александрович?

Наша жизнь здесь вполне наладилась. Несмотря на суровую зиму, ребята и мы ничем не болели, чувствуем себя хорошо, Катенька даже стала полнеть. Наша связь с внешним миром с некоторых пор стала даже блестящей - на первые деньги, которые мы скопили, было приобретено радио - ламповый радиоприемник "Родина", работающий от батарей. Слышимость чудесная, и мы по несколько часов в день наслаждаемся музыкой и прочим. А кроме того, "Огонек", газеты, научные журналы. В результате мы не чувствуем никакой оторванности от мира, который нам пришлось так неожиданно покинуть. По служебной линии у меня все идет очень хорошо - больницу я привел в известный порядок, от пациентов нет отбоя, мною довольны. Никаких стеснений я не чувствую ни по службе, ни в быту, наоборот даже здесь во многих отношениях спокойнее, чем в других местах.

До сих пор мне не приходилось много заниматься чтением, только теперь у меня появляется известный досуг и возможность взяться за книги, что я и сделаю.

Настроение у меня, несмотря на все и вопреки всему, даже хорошее. Правда, бывают минуты уныния, когда я начинаю вспоминать биохимию, лабораторию, ушедшие в прошлое возможности и т.п. Но это случается редко и то по поводам экстраординарным, например, когда я взял 1-й номер "Биохимии" за этот год и увидел там знакомые фамилии или прочел Вашу статью в "Успехах". Пока моя нервная система функционирует нормально и работоспособность остается достаточной. Но, увы, тратится все это не так и не на то, на что я хотел бы. Впрочем, кто может знать будущее?

Вы, вероятно, Владимир Александрович, очень заняты, но если будет у Вас свободная минутка, напишите нам несколько строк, которые доставляют нам величайшую радость всегда и при всех обстоятельствах. Не думайте, что нас нужно утешать, об этом теперь можно уже забыть и писать без всякой оглядки на наше (мое) положение. Мы бодры и счастливы тем, что оказались снова вместе, что все здоровы, что ребята растут и пользуются всеми благами девственной природы, что мы не оказались лишенными духовных радостей и т.д. и т.п. Катенька иногда призывает меня к самоотречению, говорит, что я пошел уже "в семена", но я не хочу никак сдаваться и думать, что моя достаточно печальная биография подошла к своей последней странице. Может быть, это беспочвенные надежды, но как существовать без них в этом мире, где все, начиная со звездного неба, твердит о ничтожности и бренности человека и его мелочных переживаний и забот?

Желаем, Владимир Александрович, Вам больше здоровья и бодрости. Шлем горячие поклоны Милице Николаевне и девочкам. Маша еще у Вас? Передайте поклон и ей. Жму руку.

Ваш преданный и любящий А. Баев

А также любящая и всегда с глубокой благодарностью вспоминающая Вас⁴

Катя

98

А.А. БАЕВУ

Ленинград

7 мая 1950 г.

Дорогой Александр Александрович,

Видно уж так повелось, что мне судьба Вам писать только из Ленинграда - ведь, если мне память не изменяет, прошлое мое письмо - что-то ужасно давно, пожалуй, больше полугода! — было тоже написано здесь. Но получается так, что в Москве абсолютно невозможно дорваться до свободного вечерка, а здесь хоть тоже не часто, но порой такое чудо случается. Так вот именно и сейчас: предполагалось, что я приехал сюда всего на несколько дней, с 3 по 6-е, т.к. 8-го предполагалась (и была нам объявлена) сессия АН, с выборами. Но вдруг в последний момент ее перенесли куда-то (точно неизвестно, на какое число), и я остался на пару дней дольше, чем предполагал, и таким образом образовался некоторый неожиданный люк [?] среди дел - никто не успел придумать какого-нибудь заседания, требовать отзыва на диссертацию или учинить еще какую-либо диверсию. Вот я с удовольствием и сел за письмо к Вам.

Сами понимаете, что описывать события в моей жизни за этот интервал трудновато - надо бы не листок письма, а книжицу выпускать! Поэтому не посетуйте, если ограничусь почти телеграфно-протокольной информацией.

Поездка моя, как водится, была в достаточной степени внезапной. Глухой слух об ее возможности дошел до меня в 20-х числах декабря, потом был период неизвестности, потом к вечеру 31-го был оповещен, что вылет наутро, 1 января! Цель поездки — участие во Всеиндийском научном конгрессе - это у них вроде ежегодного съезда [представителей] всех точных наук. Я получил от них приглашение, по-видимому, по инициативе одного из их биохимиков. Кроме меня из иностранных гостей были: супруги Жолио-Кюри, Бернал, директор Бюро стандартов США Кондон, английский органик Робинзон (получивший Нобеля за синтез пенициллина), американский "атомщик" Артур Комптон. Летели самолетом на Кабул, пересекая Гиндукуш, потом машиной в Пакистан, снова самолетом на Бомбей, поездом к месту конгресса в небольшом городке Пуна. Из-за буранов в Средней Азии задержались, попал с запозданием, но все же доложился, а после конгресса хозяевами была устроена поездка по всей стране. Исколесил (впрочем, причем тут колеса - все на крыльях!) всю страну буквально вдоль и поперек. Был на склонах Гималаев, в Дарджиддинге, у подножий Эвереста, купался в Индийском океане - в Аравийском море и в Бенгальском заливе, посетил Бомбей (дважды), Калькутту, Бенарес, Дели (дважды), Бангалор, Мадрас и ряд других мест. Посещал научные центры и памятники истории и культуры Индии. Прием был всюду исключительно радушный, всюду требовали докладов, лекций, выступлений, сделал их за месяц с небольшим 29 штук! Привез около 300 фото, к сожалению, не первосортных, шалил аппарат и трудно было приноровиться к осве-

щению. 17 мая буду выступать с докладом в Доме ученых¹, требуют доклада и в Питере. В общей сложности поотсутствовал больше двух месяцев. Физически перенес все это предприятие (а оно, честно говоря, было не из легких) в самой лучшей форме, а о богатстве и интересе впечатлений что уж тут и говорить.

Конечно, за такое длительное отсутствие пришлось жестоко расплачиваться — накопились вороха всевозможных дел, и все это время после возвращения вертелся буквально как заведенный, два раза побывал в Л[енин]г[ра]де (сейчас это уже третий), навыступал в четырех защитах, барахтался в залежах "Биохимии" и т.д. Сейчас предстоит сессия АН, должна была еще быть такая же сессия Медицинской академии, но ее что-то замотали, кажется, перейдет на осень.

Дома своих нашел более или менее в порядке, т.е. девиц в полном, а Милица подрасхварывается — какие-то упорные нелады сердечно-сосудистого порядка, подскакивало и давление (до 110/200), потом выровнялось, но общее состояние крайне неустойчиво. Лялька к нашему великому изумлению внезапно вздумала участвовать в химической олимпиаде при МГУ, и представьте — прошла успешно два тура, во втором даже какой-то органический синтез произвела, изготовила, кажется, метилоранж или еще какую-то краску. Получила вторую премию! Насчет того, пойдет ли по химии (она ведь в этом году кончает школу), неясно, мы боимся спрашивать, а тем паче что-либо советовать — а то все обязательно сделает наоборот!

При моем возвращении - вернее, вскоре после него большой радостью было получение Вашего письма. Для меня было большим облегчением узнать, что у Вас все благополучно, что в какой-то мере жизнь наладилась. Особенно рад за Вас, что у Вас есть радио, это действительно должно быть великим благодеянием. Я все думаю, как бы это Вам устроить в Вашем селении электроцентраль - какую-нибудь турбинку на речушке, если нельзя на Енисее, или ветряк с динамо и аккумуляторной батареей? Радуюсь и тому, что приходят к Вам журналы. На душе моей грех: "Мурзилку" я выписал, но пришлось на свой адрес, переадресовать не собрался еще, она приходит к нам, и до сих пор я еще Вам ее не переслал. Обещаю сделать тотчас по приезде. Насчет "Успехов современной] биол[огии]" не знаю, каково их происхождение, среди квитанций у себя их не нашел, а вижу, что следовало их для Вас выписать, а то похоже, что это действительно случайно почта заслала! На всякий случай постараюсь узнать, можно ли еще сейчас подписаться, боюсь, что подписка уже закончена.

Не переоценивайте перспективности наших лактационных дел. Пока что похвастаться и порадоваться нечем. Работают над этим Таня Венкстерн, Бархаш, Лисовская, им в подмогу (или обузу?) давал пару дипломантов. Таня работала отлично, но результатов пока абсолютно никаких. Бархаш кунктаторствует^¹, с трудом выжимаю из него опыты (правда, хорошо им продуманные и проведенные), тоже без всяких

успехов. А у Лисовской - то что-то подразнит, а на следующий день все наоборот. Так что на всем этом фронте пока полное бесплодие. Поэтому, хотя Ваша мысль о том, не могли ли бы и Вы тут чем-нибудь участвовать, меня прямо по-настоящему глубоко тронула, и хотя мне вряд ли еще что-нибудь на свете так хочется, как найти хоть какой-нибудь способ вновь, пусть в малой мере, приобщить Вас к научной работе, все же в данном направлении думать об этом совсем безнадежно. Тут и методики-то все дьявольски сложны и неприятны - все почти на использовании специальных рас дрожжей строится, одни сбраживают лактозу, другие галактозу и т.д.

Но вот насчет продолжения картофельных дел - это мне кажется в принципе гораздо более реализабельно, хотя ни о чем конкретном я еще не успел подумать. Кстати, вся Лаборатория физиологической химии АН (там сейчас директорствует Степаненко) почти целиком переключилась именно на картофель! А насчет примитивности Ваших условий - это может оказаться и не таким уж абсолютным препятствием. Тому пример я недавно видел очень поучительный: приезжал в Москву Штрауб, ученик Сцента (тот сейчас в США), привез свои последние работы, чудесные (нашел в актине АТР, она распадается, когда глобулярный актин полимеризуется в фибриллярный); так вот все эти работы по существу проведены, пользуясь пробирками да оствальдовским вискозиметром, а по значимости, ей Богу, много выше, чем сделанные с электронным микроскопом и радиоизотопами! Так что мой совет - размышляйте в картофельных направлениях. Ну, а если бы вдруг все-таки что-нибудь мелькнуло в области молока, за что можно было бы ухватиться, так это никогда не уйдет...

На этом, пожалуй, кончаю. Все-таки делишки кое-какие еще дожидаются — надо уже давать к завтрему полный план работы на [19]51 г., а я еще ничего не сделал...

Шлю свой сердечнейший привет вам обоим, радуюсь, что увижу Катеньку с признаками наклонности к полноте, пусть она их развивает, ей это очень и очень полезно будет.

Крепко жму руку.

[Энгельгардт]

99

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

25 мая 1950 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Вчера получили Ваше так обрадовавшее нас письмо с подробностями о Вашей поездке по Индии, которая до сих пор нас волнует своей неожиданностью и необычностью. Подумать только, что Вам пришлось увидеть! Одно купание в Индийском океане — целая поэма! Когда я читал Ваше письмо, наш Енисей, сейчас такой величественный и красивый, сразу потускнел, сделался маленьким, неприветливым и холодным. Мы рады были услышать, что Вы, видимо, памятуя свои аль-

пинистские скитания, так хорошо перенесли Ваше трудное путешествие и вернулись бодрым и здоровым. Печально, что Милица Николаевна все прихварывает и давление у нее подскакивает до 200, но преходящий характер гипертонии позволяет думать, что все это не выходит за рамки вегетативной дистонии и не грозит чем-либо более серьезным, и тем не менее - болезнь есть все-таки болезнь, и нам искренне жаль, что Милица Николаевна так часто оказывается прикованной к постели. От Лялиных химических успехов я просто в восторге - она молодец. По-видимому, наиболее серьезным и притом "внутренним" врагом является некоторая порывистость ее характера, а так она может пойти далеко. Я от души желал бы, чтобы она пошла по химической линии (может быть, даже по биохимической и тем обеспечила бы известную "династическую" преемственность). О Наташе Вы ничего не пишете, но это указывает, что у нее пока не произошло никаких крупных событий. Между прочим, Катенька мне говорила, что в свой последний приезд она нашла Наташу не только повзрослевшей, но и похорошевшей, и что меня совсем поразило - похожей на Милицу Николаевну.

Дорогой Владимир Александрович, я продолжаю подумывать, как бы мне начать здесь, в Шадрине, биохимическую работу. Хотя возможности мои, конечно, самые скромные, но Вы правы, что не электронные микроскопы решают дело. Я снова и снова возвращаюсь мыслями к картофелю. В Сыктывкаре я подрабатывал методику Херста, предназначенную для определения концевых групп полисахаридов, и имел намерение использовать ее для суждения о степени разветвленности молекулы крахмалов различного происхождения. Для этого я синтезировал периодат натрия и приступил, но не кончил синтеза этилен-гликоля (для разрушения избытка периодата). Но эту и некоторые другие подработанные методики мне не придется, конечно, пустить здесь в ход. В конечном счете дело в лучшем случае ограничится Бертраном, который позволит мне подробно исследовать весь комплекс углеводов. Я дал Катеньке список реактивов и посуды и хотел просить Вас дать мне, что можно, по нему, в количествах, означенных в списке или меньших, как Вы найдете нужным. Это особенно относится к реактивам, рассчитанным на обычную модификацию Бертрана, но можно было бы использовать и полумикрометод (например, тот, что опубликован в последнем номере "Биохимии"). Вооружившись Бертраном, я займусь изменениями углеводов в яровизированном клубне картофеля. Интересно, между прочим, что в этиолированных проростках картофеля накапливаются растворимые углеводы, крахмала там нет (целлюлозу я оставляю в стороне), а в световых проростках, наоборот, почти отсутстуют моно- и дисахариды. Что это — результат фотосинтетических или фосфоролазных реакций? Эти несложные опыты можно повторить на прорастающем горохе или иных объектах. Словом, начну с этого, а там будет видно. Конечно, затруднит работу плохое понимание физиологических процессов растений, но я надеюсь как-нибудь справиться с этим недостатком.

Долгое время я тщательно собирал литературу по бумажной хроматографии и намеревался использовать этот метод для изучения динамики углеводов клубня, но теперь, видимо, и на этом нужно поставить крест. На всякий случай я записал в список реактивы для Хаггедорна, чтобы иметь возможность микроопределений.

Нужно сказать откровенно, что для меня теперь читать биохимическую периодику, биохимические книги, обдумывать какие-либо вопросы - мучительное и тяжелое дело. Вот и сейчас я сел за письмо в хорошем настроении, но по мере того, как я излагал биохимическую часть письма, оно становилось все хуже и хуже (т.е. мое настроение), и в конце концов я дошел до полного стопора — ни мыслей, ни желания продолжать письмо не осталось, и я сижу грустный и подавленный и спрашиваю себя - сколько же раз в жизни мне придется начинать все снова, начинать с пустого места? Когда-нибудь уже не будет ни сил, ни энергии, ни желания - махнешь рукой и предоставишь жизни идти самой, куда вывезет. Поэтому я не добавлю сейчас ничего к сказанному - пока непосредственная задача - организовать маленькую лабораторию, а там будет видно, как все сложится.

О нашей жизни здесь, Владимир Александрович, узнаете от Катеньки. Я очень благодарен за Ваше письмо: мы знали, как Вы загружены разными делами после приезда, и опасались, что письма от Вас не получим.

Желаю Вам бодрости и здоровья, радуюсь до глубины души Вашим успехам (поездка в Индию, доклады и пр.). Передайте поклоны Милице Николаевне, дочкам и Маше.

Жму Вашу руку.

А. Баев

100

А.А. БАЕВУ

Москва

5 июля 1950 г.

Дорогой Александр Александрович,

Снова повторяется постоянная история: за письмо к Вам сажусь в самый последний момент, утром в день отъезда Кати. Правда, на сей раз есть серьезное смягчающее обстоятельство - шедшая до вчерашнего вечера сессия¹, которая буквально не оставляла часа свободного и опустошала до предела физически и морально.

У нас все с формальной стороны благополучно, все здоровы, Ляля кончила школу с серебряной медалью (четверка по математике, а вернее, кажется, по математичке, Ляльку невзлюбившей). Собирается на химфак, сегодня идет на собеседование, которое должно будет решить, будет ли она принята как медалистка или все-таки придется держать конкурсные экзамены.

Я, по-видимому, в ближайшие дни (и, может быть, даже сегодня) поеду в Ленинград, в последний свой перед перерывом визит. По-видимому, мне в недалеком времени (август) предстоит снова некая поездка,

очень мало меня радующая. Поэтому об отпуске пока что не приходится особенно думать.

Собрал Вам, что мог, из того, что Вы просили. Из-за сессии не мог даже сам окончательно проверить, чего же не хватает. Знаю, что нету шоттовских воронок для Бертрана, тут ничего не мог сделать. И, кажется, нету самого простейшего - соды! Очень хочется надеяться, что Вам удастся соорудить некий эмбрион лаборатории и начать в нем действовать. Вспоминаю свою домашнюю лабораторийку в Ярославле, в свои студенческие годы. Знаете, умудрился там сделать какие-то микроработы и, по-моему, не совсем глупые и негодные! А она решительно вся умещалась на канцелярском столе. Насчет Вашей деятельности — на что ее направить - буду стараться размышлять, но не сейчас - не до того. Пока что картофельную линию одобряю и приветствую, что-либо другое в голову не приходит.

Шлю несколько фото. К сожалению, большинство отпечатков - мне их делали в ЛАФОКИ - имею в одном экземпляре, сам заняться как следует размножением не успел еще, поэтому шлю те, какие имелись в дубликатах.

Сердечный шлю привет. Тревожусь - как-то у Кати устроится с посадкой на пароход.

Крепко жму руку.

[Энгельгардт]

101

А.А. БАЕВУ

Ленинград

15 сентября 1950 г.

Дорогой Александр Александрович,

Как видите из приведенных вверху координат места и времени, опять пишу Вам из Ленинграда; это говорит о том, что только вырвавшись сюда удается улучить время, чтобы спокойно сесть за машинку и поболтать по душам.

Кажется, я не ошибаюсь - выходит так, что я пишу Вам регулярно после своих разнообразных поездок, ибо, если память не изменяет, мое предыдущее письмо было по возвращении из тропиков, и вот теперь снова после странствий, только на сей раз в более полунощные области. Теперешняя моя поездка - в Копенгаген, на 18-й Международный физиологический конгресс - была значительно менее экзотической, чем предыдущая, и конечно, гораздо беднее впечатлениями. Мне очень не хотелось ехать, поскольку конгресс был физиологический, биохимики в прошлом году вычленились от физиологов и стали созывать свои собственные конгрессы, и я считал, что мне на физиологическом делать нечего. Поэтому злился, когда выяснилось, что ехать-таки придется - разбивало все лето (я так и не имел нынче отпуска, пока что прожил 10 дней в санатории под Москвой, дважды за это время выезжая в Москву по всяким делам). Однако на деле оказалось не так уж плохо, как я ожидал. Конечно, сам конгресс ничего решительно не дал: на три

с половиной рабочих дня было 600 докладов, из которых "пленарные" одновременно в трех местах, а секционные - в десяти! Научная сторона поездки оправдалась только посещением некоторых лабораторий - Карлсберговской (где когда-то работал Серенсен, а сейчас - Линдерштрем-Ланг), Калкара и еще некоторых. Биохимиков нас было двое - [я] и Палладии. Я делал маленький доклад в секции - по миозину; прилагаю оттиск сообщения, по материалу которого я докладывал. Как увидите - ничего особенно интересного, самые первые наблюдения, может быть, со временем что-нибудь из этого получится, но пока это просто маленький пустячок. Тем не менее было встречено благожелательно, даже были три выступления, чего, ввиду невероятной перегруженности заседаний, как правило, совершенно не бывало.

В судьбах нашей московской лаборатории произошли изменения. В результате событий на физиологическом фронте¹ наш прежний институт перестал существовать, вместо него создан новый во главе с Быковым. В результате лаборатория наша присоединена вновь к своему материнскому организму - ИНБИ! Произошло это без какого-либо ущерба для нас — мы сохранили весь штат и все оборудование (порядочно за это время приумножившееся). Взаимоотношения не дают абсолютно никаких оснований для недовольства, так что это нужно рассматривать как вполне неплохой исход.

Дома у нас более или менее благополучно. Более - поскольку Ляля кончила школу, поступила в университет на химфак, чему я в глубине души очень доволен, но ей не показываю, как бы она назло не сбежала на какую-нибудь филологию, которая ее, кажется, манит. Менее благополучно со здоровьем М[илицы] Ник[олаевны]. Она провела часть отпуска без меня, на Рижском взморье, кажется, была не очень благоразумна, купалась в холодную погоду; а может быть (и думаю, что это скорее), дело в результатах весенних передряг². Так или иначе, вернувшись из своей поездки, нашел ее в весьма неблестящем состоянии. Врачи диагностируют обострение ранее имевшегося полиневрита, я лично уверен, что дело в общих нейропсихических моментах. Она вот уже почти месяц не работает, это ее в свою очередь угнетает, получается порочный круг. Плохо, что нет дельного психоневролога, который мог бы как следует разобраться и, главное, воздействовать на нее.

Ленинградское мое детище пока что существует нормально (если не считать, что ежеквартально "перестраиваемся"). В "Биохимии" видели, вероятно, начало наших работ с Сейцем³, насчет фосфорилирования и паст[еровского] эффекта. Кое-что - пока немного - идет дальше в этом направлении.

Очень жду от Вас весточки. Как прошло у вас лето, было ли оно вообще? Москва так прямо из весны переселилась в осень, лета не видела совсем. Как успехи по части рыбной ловли? Мне ужасно обидно, что Катенька попала в самое неудачное время, в такой период, когда за всевозможными внешними впечатлениями как-то даже не осталось никаких отзывающих на иные восприятия душевных струн. Не корите

меня за это и не думайте, что моя привязанность к Вам сколько-нибудь изменилась. В частности, не ставьте мне в упрек, что ничего дельного и реального не посоветовал Вам насчет каких-нибудь перспектив возможной в Ваших условиях экспериментальной работы. Если посланное оборудование Вам пригодится, буду счастлив. Пишите о всяких своих нуждах, в меру возможностей буду заготавливать необходимое и с оказиями или посылками переправлять. Сами понимаете, что за эти месяцы ничего нового в голове по линии научной не возникало. Буду стараться думать об этом и мыслями, буде таковые появятся, делиться с Вами. А Вы со своей стороны пишите, что сами надумали, все возможные варианты, я буду высказывать свои мнения и давать советы.

И как постоянный припев - не сетуйте на редкость моих писем, не усматривайте в этом какие-нибудь дурные симптомы.

Надо бы Вам послать каких-нибудь своих фотографических опусов, да здесь с собою ничего нет, жду получить в Москве из ЛАФОКИ, так уж до следующего письма.

Сердечный привет Кате, целуйте ребятишек. Как Катино здоровье? - меня встревожило известие, что она в пути захворала. Бросила ли она курить? Если нет, то я буду презирать и ее и чудодея, который взялся ее исцелять.

Крепко жму руку и желаю всего возможного благополучия.

[Энгельгардт]

102

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шардшю

31 января 1951 г.

Дорогой Владимир Александрович!

За эти последние 7 месяцев много утекло воды, но очень мало изменилось в нашей жизни, переполненной мелкими тревогами и заботами и столь бедной крупными событиями. Последние совершаются где-то вне того маленького кусочка, затерянного среди бескрайней тайги, где живем мы, и только радио, газеты и журналы приносят нам вести о жизни, более богатой событиями.

Я очень переживал Павловскую сессию¹ — и вообще, как известный поворотный пункт в развитии физиологической науки, и в связи с теми последствиями, которые она могла иметь для Ваших лабораторий. Ваши переживания я мог представить себе достаточно ясно, так как Вы всегда стоите у меня перед глазами, как живой образ, душевные движения которого всегда близки и понятны. Сейчас острота этих переживаний уже миновала, но в свое время истинным бальзамом пролились слова быковского доклада, где с краткой, но совершенно недвусмысленной похвалой было упомянуто о Ваших работах по миозину. Кстати сказать, я все время сожалею, что до сих пор так мало популяризировано общебиологическое значение этой Вашей работы, благодаря чему она остается предметом внимания биохимиков по преимуществу. Еще печальнее, что за последние десять лет мало продвинулась экспе-

риментальная разработка темы, хотя, быть может, присланный Вами оттиск является первой ласточкой наступающей весны. Недавно я перечитал Сент-Джиордьи "О мышечной деятельности"² и не мог не возмутиться той бесцеремонности, с которой он, упомянув формы ради о Ваших работах между строк длиннейшего абзаца, пытается представить все, сделанное им по миозину как независимую от Вашего открытия цепь исследований. Между тем всякому ясно, что многое там было внушено той самой литературой, с которой он не сумел ознакомиться "по обстоятельствам военного времени". Список этой литературы, приведенный в конце, является слишком слабым протестом против этой явной бесцеремонности.

Ваше возвращение в материнское лоно Института биохимии (если не возникло, разумеется, никаких разочаровывающих обстоятельств позже) и Ваша спокойная реакция на это событие не могла меня не порадовать. По совести сказать, я всегда втайне считал, что предшествующий статус был совершенно искусственным и во многих отношениях невыгодным для Вас. Это относится в первую очередь к общему направлению Ваших исследований, и "Химизм лактации" в этом отношении является наглядным примером ненужного отвлечения в сторону от "генеральной линии", естественного в недрах физиологического института, но едва ли желательно для Вас. В рамках Института биохимии, по моему представлению, Вы сможете располагать гораздо большей свободой выбора и большими возможностями заняться миозиновой темой. Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что Вы гораздо нужнее институту, чем он вам, и поэтому сомнительно, чтобы Вам стали чинить препятствия в работе.

За оттиск из ДАН я Вам очень благодарен. Я с интересом его прочел и вначале никак не мог согласиться с той сдержанной оценкой, которой Вы сопроводили оттиск. Самым интересным будет, если окажется, что полимеризация миозина является результатом окислительно-восстановительных процессов клетки вкупе с прочими, уже известными. Тогда бы была воссоздана картина той целостной химической организации, которая господствует в клетке, так как физико-химические превращения миозина оказались обусловленными аэробными процессами (эффект метиленовой сини), анаэробными (АТФ) и ионными (калия и других элементов). Но это как раз и нужно еще доказать. Чисто химические превращения с участием метиленовой сини могут быть очень невелики по объему, так как для изменения размеров мицелл, которое происходит при образовании студней, нужны затраты порядка 2-3 к[ило]калорий, а при возникновении одной дисульфидной связи освободится, вероятно, не менее 30 к[ило]калорий. Поэтому проследить возникновение дисульфидных связей будет, по-видимому, не так-то легко, если вообще дело заключается в их образовании. Может оказаться, что за счет энергии фотонов происходит изменение Ван-дер-Ваальсовых сил³, которое в конечном счете приводит к изменению и агрегатного состояния (обязательно ли здесь удлинение пептидной цепочки и не может ли возникать здесь какое-либо подобие слоистых

структур или иных структур, ведущих к застудневанию?). Да, Вы правы, Владимир Александрович, считая, что до расшифровки этого интересного явления еще далеко. Ну что же, тем интереснее будет экспериментальная работа! Желаю Вам успеха.

Биохимики что-то слабо откликаются на работы Бошьяна, Лепешинской, хотя исследования последней непосредственно смыкаются с проблемами биохимии, в особенности касающимися белка. Впрочем, А.И. (как будто в "Огоньке")⁴ заявил, что в 1951 г. он собирается продолжать свои исследования по вопросу о происхождении жизни. Поскольку наблюдения над коацерватами в первобытном океане теперь уже невозможны, не думает ли он поработать с желточными шарами или гомогенизированными гидрами?

Как Ваша ленинградская лаборатория? Сохранился ли там статус-кво или здесь произошли какие-либо передвижки? Почему в № 6 "Биохимии" некая Немчинская приносит благодарность Шапоту за руководство?

Что я могу написать о себе и своей семье? О себе немного, о семье несколько больше. Катенька с 1-го ноября работает у меня в больнице лаборанткой и получает 187 руб. 50 коп. в месяц. Она успела сделать заметные успехи в клинических анализах, хотя я занимался с ней очень мало, а справочные руководства вообще отсутствуют. Одно время Катенька что-то прихварывала (по обыкновению непонятно), но затем выправилась и теперь чувствует себя вполне хорошо.

Ребятишки здравствуют и растут, в особенности это заметно на Татке, которая выросла из всех своих платьев. Оба читают, причем Алешка выучился грамоте, так сказать, в плановом порядке, а Татка, глядя на него, исключительно из зависти. Завели им по альбому, которые они украшают изображением человечков со страшно растопыренными руками, домов, у которых видно одновременно по три стены, и т.п. произведениями. Устраивали им елку и детский кукольный театр, над которым я и Катенька просидели много ночей, но зато дали возможность насладиться ребятам настоящим кукольным театром с билетами, сценой, занавесом и Буратино, который пищал им всякую чепуху, размахивал руками и кивал головой (это я, скорчившись в три погибели под "сценой", двигал тремя пальцами и надрывал себе голосовые связки неестественным фальцетом). Затем гости танцевали и пели вокруг елки, к ним приходил Дед Мороз с подарками, и, наконец, вечер был закончен угощением за общим столом, где присутствовавшим был предложен разведенный кагор, печенье, пряники и т.д.

Я благополучно закончил год, сдал отчет, получил за годовую работу благодарность райздрава. Больница постепенно принимает вид благоустроенного учреждения и выходит из того состояния запустения, в котором я ее застал.

Радио наше испортилось, и сейчас мы с грехом пополам слушаем только последние известия. Собираемся подкопить денег и выписать через Союзпосылторг новый радиоприемник.

Газетами и журналами мы в этом году обеспечены столь же хорошо,

как и в прошлом. Мы очень благодарим Вас, Владимир Александрович, за выписку газет и журналов, из которых мы начали уже получать Литературную газету". На месте мы подписались на "Правду", "Красноярский рабочий", "Медицинский работник", "Роман-газету", "Биохимию", "Успехи современной биологии", "Успехи химии", "Природу" и ( светскую медицину".

Развлечений здесь нет никаких. Катенька одно время подвизалась на клубной сцене, даже я однажды согрешил в этом направлении — оказался режиссером и неожиданно (напился до невменяемости один из исполнителей) актером. Однако сценическая деятельность была слишком утомительной, и Катенька отошла от нее, хотя за последние дни стала обнаруживать попытки снова приняться за старое.

Похвастаться своими охотничьими и рыболовными успехами я не могу. Сказывается отсутствие навыков, понимания всех особенностей здешней охоты и рыбной ловли. Кстати сказать, здесь вовсе нет того изобилия дичи и рыбы, о котором можно было бы думать. Дичи здесь очень ограниченное количество, и она водится только местами. Рыба по Енисею распределена также крайне неравномерно, и, в частности, около Нижне-Шадрина ее очень мало, и ловится она в строго ограниченные сроки и на определенную рыболовную снасть. Поэтому моя добыча оказалась очень незначительной, и дело свелось к отдыху на лоне природы.

День у меня обычно бывает полностью загружен - хозяйство, амбулаторный прием, работа в стационаре, письменные дела не оставляют много свободного времени. Вечера я провожу обычно за книгами до поздней ночи. Места для скуки нет, но для тоски поводов достаточно. Особенно болезненно на меня действует все, связанное с биохимией - этой синей птицей моей жизни. Возьмешь ли новый номер Биохимии", какую-нибудь из старых книг своей библиотеки, испещренных заметками, сносками и т.п., встретишь ли в журналах знакомую фамилию, - все это порождает такую щемящую тоску, которая не скоро проходит и, стихнув, оставляет следы на многие дни. Вы, Владимир Александрович, вероятно, недоумевали и сердились на меня за мое длительное молчание, но, поверьте мне, я много раз собирался писать и в самом деле брался за перо и каждый раз чувствовал полную невозможность связать хотя бы пару слов в осмысленную фразу. Другим это непонятно, но Вы, Владимир Александрович, поймете меня. Мое отношение к Вам создавалось на почве дела, на почве общих и любимых занятий; теперь эта почва исчезла, и хотя не порвались обычные человеческие связи, но они уподобились растению с корнями, извлеченными из питающей их земли. Мне часто вспоминается (кажется, андреевская) легенда о воскресшем Лазаре и тот заключительный ее эпизод, когда Лазарь⁵ возвращается домой и все видят его живым, радуются, но, взглянув ему в глаза, с ужасом встречаются со взором человека, который посетил потусторонний мир и теперь никогда уже не сможет ни радоваться, ни наслаждаться жизнью. У меня ничего не умерло внутри, но смогу ли я, как и воскресший Лазарь, наслаждаться

всеми радостями жизни, смогу ли когда-нибудь снова заняться любимым делом? По здравому смыслу - нет. И вот каждый раз, когда я берусь за перо, все эти мучительные вопросы, воспоминания и переживания встают передо мной. Катенька много и горько бранила меня за мое молчание, называла меня эгоистом, неблагодарным и т.п. и переживала это очень болезненно. Не вините меня, Владимир Александрович, за этот "столбняк", так как он проистекает вовсе не из черствости моего характера, не из отсутствия привязанности к Вам, которая в действительности растет из года в год...

В последнем письме Вы писали, что Милица Николаевна все время прихварывает. Это очень печально, и мы с Катенькой очень этим огорчены. Мне кажется, что Вы правы, допуская в состоянии Милицы Николаевны моменты психогенного и нервного порядка. Милица Николаевна вообще человек с очень подвижной и глубокой нервной реакцией, а в последнее время было столько поводов для нервных переживаний, что нужно иметь не нервную систему, а стальную конструкцию, чтобы не реагировать на все эти внешние раздражители. Поэтому мне кажется, что при известных обстоятельствах состояние здоровья Милицы Николаевны может радикально измениться к лучшему. Во всяком случае, мы хотели бы видеть Милицу Николаевну здоровой и получить известие о защите ею докторской диссертации.

Вы ничего не пишете, Владимир Александрович, о своем здоровье — как чувствуете Вы себя? По-прежнему ли страдаете от перегрузки разными административными, заседательскими и т.п. делами? По Вашему последнему письму можно думать, что в этом отношении мало что изменилось. Как работают Ваши лаборатории?

Я надеюсь, что Ваши девочки здоровы и продолжают успешно учиться. Живет ли у Вас Маша?

В декабре мы получили перевод и в январе Вашу теплую новогоднюю телеграмму, которая нас растрогала до слез.

За присланное оборудование для лаборатории благодарю Вас. С наступлением более светлых дней оно будет пущено в ход.

Спасибо, спасибо за все...

Поклон Милице Николаевне, девочкам, Маше.

Крепко, крепко жму Вашу руку.

Ваш А. Баев

103

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н.ЛЮБИМОВОЙ

Нижне-Шадрино

26 октября 1951 г.

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна! Полуторагодовое молчание — это такой большой срок, что, казалось бы, трудно найти оправдание, а тем более просить снисхождения. Я не прошу ни того и ни другого, т.к. имею достаточно мужества, чтобы сознаться, что час-полтора для того, чтобы написать Вам я могла бы найти если не ежедневно, то с гарантией ежемесячно. Но краткий

перечень "чрезвычайных" событий в нашей жизни, которые, следуя одно за другим без промежутков, отнимали либо все свободное время и силы, либо уничтожали всякое настроение к общению с "внешним миром" и даже с Вами, мои родные, поможет Вам понять мое молчание. Ко всему этому могу добавить, что минувшие полтора года я не писала никому ни одной строчки.

Итак, к событиям! Мое возвращение из М[оск]вы осенью 1950 г. — полуторамесячное блаженство и полный отдых в нашей, как мне казалось, "тихой гавани"; радость за Сашу и ребят, которые выглядели отлично. Одновременно тревожное недоумение по поводу Сашиного скрытого волнения, разочарования или досады после того, как я в целости доставила все, что вы ему послали для маленькой лаборатории, после получения Вашего письма и после моих рассказов о Вас. Поздняя осень - сбор урожая, разведение кур, покупка свиньи, смена домработницы, мое оформление на работу в б[ольни]цу в качестве лаборантки, ремонт дома и в б[ольни]це. А одновременно тревога и ссора с Сашей по поводу его упорного молчания в Ваш адрес. Объясниться до конца не удается, писать Вам одна не могла, чувствуя какую-то нелепую неловкость за Сашу.

Зима - бешеное увлечение драмкружком, мое и Сашино. Составлен неплохой коллектив. Хорошо сыграна пьеса. С большой затратой воистину творческих сил и массой времени готовили большую концертную программу (не хуже М[осков]ской!). Мною пишется дружеский шарж на нашего председателя колхоза на мотив популярной песенки "Дядя Ваня", что является "гвоздем" всей программы и очень веселой концовкой. Песенка с программы снимается и затеивается длиннейшая история с разговорами о специфике людей, принявших участие в самодеятельности, с комсомольскими и партийными дебатами на тему одной из заповедей Козьмы Пруткова и т.д. и т.п. в размерах меньших, но по форме вполне похожих на "Дружбу"¹. Несмотря на то, что о криминале не могло быть и речи и что мы были правы, вся эта канитель испортила нам очень много крови своей нелепостью, жестокостью и ограниченностью "судей". К тому же единственная отрада, единственная отдушина в бесконечном однообразии окружающего стала для нас запретной... Пока длилась эта заваруха (месяца 2), мы "убивали" время запойной игрой в преферанс, боясь не только говорить друг с другом о случившемся, но даже смотреть в глаза друг другу из-за неловкости за нелепость случившегося, из-за того, что у "детей" так глупо и грубо отняли игрушку, которой они хотели доставить удовольствие себе и другим. Следом за этим я разобралась, наконец, в Сашиных настроениях, бывших виной его долгого молчания, правда, это случилось после моих обильных слез, т.е. больное воображение рисовало картины всеобщих кошмаров, которые так или иначе, но мучат всех. Оборудование для лаборатории, Ваше письмо и мои рассказы о Вашей работе и жизни послужили толчком к глубоким переживаниям по поводу невозвратимости утраченного. Следом за этим тяжелая депрессия. Действительно, настолько резок был контраст между делами и событиями в

Вашей жизни с делами и жизнью Сашеньки, что только я, опьяненная поездкой и наполненная до краев "той" жизнью, не могла в первое время понять его. К этому времени для него стало ясно, что в данной обстановке, находясь на этой работе, он никогда не сможет заняться научной деятельностью. Подобного рода переживания остаются в душе его и до сих пор, но они ослабевают со временем, затираются повседневными заботами о порученном ему деле и надеждой на то, что, может быть, его дети будут счастливее...

Весна - работа, дом, хозяйство, посевная, смена домработницы, административные неурядицы у Саши.

Лето - почти полное отсутствие его. Приобретение второй свиньи, разведение цыплят, работа, дом, редкие прогулки и тревожное настроение, словно в ожидании какой-то беды.

Осень - уборочная, ремонты в б[ольни]це и дома, смена домработницы (на этот раз найден образец порядочности и домашнего удобства) и беда!.. Сашу, опять-таки нелепо, снимают с работы². В перспективе переезд на новое место работы со всей семьей поздней осенью. Месяца полтора полной неизвестности, и он восстановлен на работе столь же немотивированно. После того, как все уже миновало и когда сердце и нервы окончательно притупились в борьбе с ненужными и пустыми по существу тревогами, можно сказать, что не стоило портить столько крови и здоровья, сколько испорчено за эти полтора года. Но нелепость, жестокость, бессмыслица событий настолько чужда нам, что не из-за страха за судьбу детей или свою переживал каждый из нас, это переживания оскорбленного человеческого достоинства, переживание уничтожения человека глупыми подозрениями, глупыми разговорами, глупыми поступками - вот что трудно переносимо в данных событиях.

Ко всему этому можно добавить, что примитивность нашего быта и окружения описана Г. Успенским так мастерски, что к ней нечего больше добавить.

Любая работа в доме и б[ольни]це прежде всего отнимает массу физических сил. Сашенька прежде всего: администратор, бухгалтер, статист, рабочий, а потом уже врач, но есть еще дом и хозяйство, в котором он тоже небезучастен - где же тут место научной работе!!

В утешение Вам, Владимир Александрович, могу сказать, что все присланное Вами для Саши нашло себе применение в лаборатории б[ольни]цы. Я тоже почти все время отдаю работе в б[ольни]це: работаю в стационаре как медсестра, в лаборатории как лаборант и помогаю Сашеньке в административных делах. Бывали дни, когда я штукатурила, упаковывала рамы, ездила за дровами и т.д. Для меня работа в б[ольни]це — новая "отдушина"! А бедный Сашенька так загружен работой, что не имеет времени даже для чтения. Несмотря на все прошедшие события, уважение и оценка его как лучшего врача и человека в народе да и у "начальства" не поколебались.

Живем сейчас только в своей семье, отрадой нашей являются дети - уже достаточно большие и в общем милые ребята. Ведь на следующую осень Лешенька идет в школу!

Теперь Вам должно быть понятно наше долгое молчание, но я ни на один день не забывала о Вас. Все мои разговоры о "земном", все мои помыслы и тревоги неразрывны с Вашей семьей. К тому же в доме постоянно все напоминает о Вас: зажжешь лампу - она куплена Вами для нас, захочешь почитать - на столе газеты и журналы, выписанные Вами для нас, займешься с ребятами - игрушки и книги присланы или подарены Вами, решишь послушать "большую землю" - включаешь радио, купленное на Ваши деньги, и так кругом и везде. А письма, которые приходят от Владимира Александровича в моменты глубокой тоски и своей любовью и заботой рассеивают мрачные мысли... Да разве все перечтешь!! Но что могу чувствовать здесь я, как любящая мать и жена, должно быть Вам понятно...

От Вас давно нет писем. Здоровы ли Вы все? Как успехи Ляли? Наташи? Какие чрезвычайные события произошли за это время у Вас? Пишите, пожалуйста. Слышно ли что-нибудь о Володях³?

Крепко, крепко целую всех Вас

Ваша Катя

Привет Маше, как ее здоровье?

P.S. Да, Владимир Александрович, курить я продолжаю. (...)

Каюсь! Весной я послала небольшое письмо Володе Б.⁴ - совершенно об этом забыла!

Свой долг Мил[ице] Ник[олаевне] я не забыла, но... прошу подождать еще 1/2 года.

104

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

28 октября 1951 г.

Дорогой Владимир Александрович!

Из письма Катеньки Вы получите представление о событиях, которые омрачали нашу жизнь в течение почти всего последнего полугодия. К этому мне нечего, пожалуй, добавлять и объяснять, почему я так редко пишу, хотя мы с Катенькой не забываем о Вас ни на один день, ни на один час. С другой стороны, мне почти нечего писать пока, т.к. все мое время расходуется на дела, не представляющие какого-либо интереса, хотя и не лишенные известного значения, скажем, для моих пациентов. О некоторых событиях Вашей жизни мы знаем из косвенных источников - из "Литературной] газеты", где был как-то помещен перевод Вашей статьи из "News" с весьма лестной аннотацией¹. Кроме того, заглавный лист "Биохимии" каждые 2 месяца сигнализирует нам, что Вы живы и здоровы. После "физиологических" событий я все ждал канонизации А.Н. Баха и пероксидной теории окисления, но до сих пор ничего такого не произошло. Химики опередили своих коллег, устроив совещание по теории строения, предав остракизму резонансную теорию вкупе с Сыркиным и Дяткиной (бедняги!) и

восстановив приоритет Бутлерова, можно сказать, по всему химическому фронту. Оба Арбузовых теперь находятся, видимо, в зените известности как прямые престолонаследники Бутлерова...²

Украшением нашей жизни служат радио, журналы и газеты, украшением и "окошечком" в мир.

Нынешней осенью я охотился уже удачнее; однажды за один вечер убил даже 9 крупных уток. Сейчас началась охота на белку, но мне пока некогда этим заниматься.

У нас завелось некоторое хозяйство; 1-го ноября мы режем нашего кабана; очень жаль, что Вы так далеко, что нельзя прислать Вам окорок нашего изготовления.

Ребята наши сильно подросли и вышли уже из периода младенчества; это наша радость, можно сказать, почти единственная.

За это время мы получили от Вас, Владимир Александрович, книги

дл я детей, сборник Ин[ститу]та мед[ицинской] и физиологической] химии АН СССР и два перевода, весенний и осенний; а кроме того, письмо. За все это большое сердечное спасибо...

Передайте привет Милице Николаевне, Ляле, Наташе и Маше. Будет настроение получше, напишу письмо подлиннее. Крепко, крепко жму Ваши руки.

Благодарный и преданный А. Баев

105

А.А. БАЕВУ

Санаторий "Узкое"

14 мая 1952 г.

Дорогой Александр Александрович,

Кажется, средний интервал в нашей переписке — не меньше полугода выдержан, и пора нам дать друг другу о себе знать; в этом не упрек, раскаяние: мы были рады получать от Вас дружеские сигналы, а сами решили — даже и этого свидетельства, что мы существуем и что по-прежнему помним и любим Вас, не давали. В этом был и маленький элемент доброго побуждения: мне хотелось послать письмо, которое полнее бы об этом сказало, чем несколько сжатых слов, ну а на письма я по-прежнему ужасно трудно раскачиваюсь.

Прежние мои письма нередко следовали за какими-нибудь экзотическими путешествиями или иными событиями. Такой повод есть и сейчас: я проделал экскурс в область не географии, а патологии и весьма основательный: внезапно, еще в январе, развила бурную деятельность моя щитовидная железа, разыгрался в весьма классической форме острый тиреотоксикоз, который наши эскулапы (в том числе немало представителей профессуры) почти два месяца не сумели распознать. Я потерял на протяжении пяти недель 10 кило сырого веса и 90% физических сил — все, что я был в состоянии сделать, это доползти, держась руками за стенку, до умывальной комнаты в стационаре АН, куда я был уложен. Жадно искали у меня хоть где-нибудь, в самом укромном уголке нехорошей опухоли, искали источники инфекции — выдрали зуб, слегка побаливавший, разглядывали гайморовы полости, качали желчь, пока не пришел Вовси (он был в отъезде, потом сам болел), и сразу все разъяснилось. Пустили в ход "химический нож" против щитовидной - метилтиоурацил, и я с интересом наблюдал на себе чудеса: все симптомы с изумительной систематичностью начали исчезать (тахикардия, [учащенный] пульс, температура, тремор и пр.), а вес как-то неукоснительно нарастать, и сейчас все абсолютно вернулось к норме. Но взяла эта история у меня четыре полных месяца, у Милицы - немало нервов. Вообще весь период с прошлой осени у нас прошел под знаком сплошных болезней. Милица проболела больше полугода (кардионевроз, попутно два раза небольшие пневмонии и другие прелести), лежала полтора месяца в стационаре, остальное время переходила из одного санатория в другой. Но сейчас, слава Богу, и у нее

дела поналадились, она работает в лаборатории, на сокращенном рабочем дне. Сверх того, когда я лежал в стационаре, а она была в санатории возле Звенигорода, отец мой, который еще здравствует (и в беседах всегда спрашивает о Вас, шлет приветы), умудрился упасть на улице и сломать три ребра. Тут показали свою самостоятельность дочки, доставили его в клинику, где он лежал забинтованный, а сейчас обитает у нас дома, уже во вполне приличном состоянии, как говорят (я его там еще не видел, т.к. прямо из стационара был привезен сюда). Я здесь последние дни, послезавтра возвращаюсь в Москву на работу с немалым удовольствием.

За это время шла сессия Медиц[инской] академии, меня на нее врачи мои не пустили. Виделся здесь с Гинецинским, приехавшим на сессию из Новосибирска, где он занимает кафедру физиологии, он заглянул ко мне проведать меня. Сегодня там заключительное заседание, должны быть всякие выборы и перевыборы; мы все молим Бога, чтобы не переизбрали снова академиком-секретарем медико-биологического отделения СЕ. Северина, который нес эту лямку все эти годы. Но на его беду он работал неплохо, и освободиться будет трудно.

Александр Александрович, мой дорогой, опять, как почти в каждом письме, настойчиво взываю к Вам: дайте мне знать обо всем, в чем у Вас есть потребность и в чем возможно Вам помочь. Напишите обо всем в порядке последовательности и необходимости, а мы тут будем комбинировать, как удастся: продукты, промтовары, книги - специальные и литературу, учебники ребятам, охотничьи или рыболовные принадлежности, не знаю уж, что еще. Пусть у нас будет список этих пожеланий, [д]ело покажет, что и когда будет реализоваться. Вы считайте, что я об этом прошу из побуждений чистого эгоизма: для меня трудно придумать большую радость, как сознание, что чем-нибудь могу скрасить Ваше существование. Впрочем, еще одна почти такая же радость: получить от Вас весточку, обо всей Вашей жизни, с темными и светлыми (в той мере, как они есть) сторонами. Нет ли намерений перевести Вас в более крупное лечебное учреждение, где могли бы работать в полную мощность? Какова обстановка, и вообще все о себе. Может быть, Вам доведется выехать в какую-нибудь командировку в Красноярск, дайте тогда телеграмму, я бы хотел поговорить с Вами по телефону, услышать Ваш голос. Я теперь буду все время в Москве, поездки в Ленинград намерен прекратить.

До свидания, хотел бы я сказать, но когда-то оно смогло бы осуществиться?

Обнимите и поцелуйте от нас обоих (Милицы нет здесь со мной, но ее чувства те же) Катю, напишите все и о ней - или пусть она сама напишет. Расцелуйте ребятишек.

Крепко жму руку и целую Вас.

[Энгельгардт]

106

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Нижне-Шадрино

1 декабря 1952 г.

Милые, родные, Владимир Александрович и Милица Николаевна!

Прошло, наверное, больше года с тех пор, как вы получили мое последнее письмо. У нас в этом году не было столько горя, как у вас, но мелкие неприятности, постоянно подавленное настроение и жизнь, похожая на суету постоялого двора, подавляют хорошие порывы и развивают апатию, очень похожую на лень. Это не мешает мне по-прежнему ежевечерне сочинять вам письма, ежедневно думать и говорить о вас как о самых близких и родных нам людях, помнить и волноваться о вас, когда вы долго молчите, и благодарить, благодарить вас за всю доброту вашу!

Но все же я писала вам дважды. Первый раз, когда весной пришло от вас письмо, где сообщалось о возможных вариантах проведения лета (Байкал, Енисей)¹, и второй, когда пришло осеннее письмо с кратким перечнем ваших болезней и невзгод. Мой ответ на ваше первое письмо был столь бурным и противоречивым, что я решила не отсылать его. В нем, с одной стороны, говорил разум, с другой - эгоизм любящего челове[ка]. Я прекрасно понимала, что более приятной и полезной для вас была бы поездка на Байкал, но как трудно было мне молчать о том, что для Сашеньки видеть вас хоть одно мгновенье - это радость, которая может быть последней и единственной в этой жизни, что о такой встрече он может только мечтать. И в то же время, зная Вас, дорогой Владимир Александрович, я не хотела этой встречи, т.к. и без того и Ваша душа и Ваше сердце достаточно заполнены несчастной судьбой Саши, а Ваша собственная жизнь сейчас так трудна и напряженна, здоровье расшатано, что было бы нечестно толкать Вас на новую нервную встряску, тем более, что даже сама поездка по Енисею не способна рассеять и дать отдых. Избави Вас Бог от сих скучных мест!..

Второе письмо тоже было забраковано по причине "деревянного", как мне показалось, тона. Как трудно, родные мои, говорить о любви, когда любишь по-настоящему, как трудно сочувствовать, когда душа разрывается от сознания своего бессилия, и какими холодными и пустыми кажутся тогда самые ласковые слова. Ваши болезни, ваши заботы и тревоги подняли во мне бурю самого теплого и сердечного участия, а на бумаге вышло что-то вроде: мол, жалею, переживаю и т.п. И мне показалось, что письмо бездушно до омерзения! Я думаю, что в таких случаях лучше молчать, надеясь, что вы сами поймете, что такие сообщения для нас не безразличны. А теперь, когда первая буря улеглась и события остались позади, о них можно говорить проще и легче. И я прошу вас, родные, берегите себя оба, в этих словах не только тревога за вас, но и... доля эгоизма - без вас мы совсем осиротеем; ведь никто, никогда не писал Саше таких сердечных и заботливых писем, как Вы, Владимир Александрович, и я уверена теперь, что

никто его так не любил, как Вы, а в наших условиях мысль о том, что то-то о тебе помнит и любит, это самое ценное, это то, что заставляет тебя не терять до конца человеческого облика и человеческого достоинства.

Я каждый раз ловлю себя на том, что мои письма очень тяжелы для нас. Простите меня и постарайтесь понять, что в здешних условиях невозможно выдумать веселенькую ложь даже тогда, когда это нужно. Л потом ведь только с вами я откровенна до конца и никому больше не пишу о нашей действительной жизни, с такой подробностью можно писать только близким людям. Так что теперь вы вправе сетовать на го, что приняли меня в число своих родственников, ведь у меня типично женский характер, а это иногда бывает несносно!

Хочу надеяться, что вы все сейчас вполне здоровы и что ваша жизнь и работа идут по обычной колее! Оставили ли Вы, Владимир Александрович, свою лабораторию в Л[енингра]де? Работает ли Милица Николаевна? Как успехи девочек? Словом, как сейчас выглядит ваша жизнь?

Теперь о нас. Жизнь наша в основе своей за этот год не изменилась. У Сашеньки и у меня все та же работа, которая Саше приносит одно разочарование. Ряд мелких невзгод и волнений каких-либо переворотов в нашей жизни не сделали. Сашенька под влиянием душевных невзгод стал сдавать и физически - постарел и иногда прихварывает: довольно часто болит желудок, бывают ревматические явления, но ведь он не любит жаловаться, и мне часто приходится догадываться, что он нездоров. Охотой и рыбалкой он в этом году не занимался, т.к. отсутствовали дичь и рыба. Свой двухмесячный отпуск мы провели вместе дома, занимаясь ребятами, огородным хозяйством и сбором грибов.

Ребятишки, серию фотографий которых я вам посылаю (сняты весной этого года), — вот наша отрада и наша тревога. Лешенька этой осенью пошел в кл[асс]. Он очень возмужал, стал разумнее, учится хорошо и, к нашему великому удивлению, в занятиях своих оказался очень усидчивым и скрупулезным. Татуля прекрасно читает, немного считает, сносно пишет печатными буквами, а в общем это очень милая мордашка: кокетка и вертихвостка, как мы ее называем.

Наше хозяйство в этом году преобразилось. У нас 10 кур, поросенок, 20 соток посевной площади и даже... корова! Пятнадцатого августа, дорогой Владимир Александрович, мы получили Ваш перевод на 1000 руб. Это был день рождения Лешеньки, и я допустила "святую" ложь, сказав, что эти деньги присланы Вами к его дню рождения. Лешенька был очень растроган и удивлен, задавал много вопросов и в конце концов заявил, чтобы ему купили на эти деньги самовар!!! (он очень любит пить чай из самовара). Но на семейном совете было решено отложить эти деньги на покупку коровы. И вот 16 октября подвернулась коровенка, не очень хорошая, но подходящая нам по цене -1800 руб. Отдав в задаток Вашу 1000 руб., мы должны были со следующей получки доплатить еще 800 руб., но тут опять Ваш перевод

и, таким образом, корова оказалась купленной целиком на Ваши деньги (о чем Вы даже догадаться не могли, посылая нам их!). Эти два перевода Ваши были для нас колоссальным подспорьем. Теперь мы имеем ежедневно 5 л молока, из которых 2 л продаем, чтобы купить сено. Нашей ближайшей задачей является обмен коровы на более хорошую, что возможно весной удастся.

В этом году мы со своего участка сняли 90 мешков картофеля, 0,5 мешка репчатого лука, 1 меш[ок] свеклы, 2 мешка моркови, шт[ук] 30 баклажан[ов], шт[ук] 100 недозрелых помидор[ов], которые дошли дома, 10 шт[ук] подсолнечников, из которых набрали ст[аканов] 10 зрелых семечек, и мешков 12 турнепса для скота и муромских огурчиков примерно ведер 10-12 (из которых ведер 5 засолено на зиму). Кроме того, дома мы вырастили красный кардинальский перец, купили и заквасили бочку капусты, набрали и насушили 3,5 кг и засолили 1,5 ведерн[ый] бочонок грибов. В довершение забили поросенка на 80-90 кг чистого веса и с него натопили 2 ведра смальца.

Вам, наверное, страшно читать о таких заготовках, но для сравнения могу сообщить, что за прошлый осенне-зимне-весенний сезон наша семья, вместе со скотиной (без коровы!!!) уничтожила 3 тонны картофеля!!!

Чем вызвана эта "кулацкая горячка"? Исключительно желанием снять с себя гнет зависимости от крестьян, которые в силу тяжелого существования своего готовы содрать с вас три шкуры, и наша семья в 5 чел[овек] на получаемые нами 1200 руб. не может кормиться и одеваться. Кроме того, наша пища (вопреки врожденной привычке) здесь значительно обильнее и по объему и по содержанию жиров. И это неудивительно, т.к. примитивность жизни заставляет тратить очень много физической энергии, а холода (у нас зима с начала октября, снег в лесу выпал более чем на 1 м, а с первых чисел ноября стоят морозы от 40 до 50 с лишним градусов) заставляют чем-то "подтапливаться".

Решено было лучше потрудиться (а трудились мы просто до слез, особенно я, несчастная!), чтобы как-то выкарабкаться из долгов, и мы надеемся, что еще 1—2 мес[яца] и наш бюджет стабилизируется, а питаться мы стали несравненно лучше.

Наша домашняя жизнь выглядит примерно так. Основная работа в б[ольни]це, которая занимает в день 12-16 час. благодаря тому, что мы живем на территории больницы и потому, что это деревня. В промежутках Саша и я занимаемся с Лешенькой. Кроме того, Саша колет и носит дрова, чистит стайки, задает корм корове. Я стираю, мою полы, иногда дою корову. Няня готовит, смотрит за детьми, гладит, штопает, вяжет, кормит и поит скотину, носит воду и выносит помои и делает др[угую] домашнюю работу, если я очень занята или болею. Кроме того, почти не бывает дня, чтобы у нас не было от 1 до 3, а по выходным дням до 6-9 посторонних "гостей", как их тут называют. Это люди, которые по тем или иным обстоятельствам оказались в нашем селе и которые по сибирским обычаям могут зайти в любой дом, и надо

их приветливо встретить, накормить, напоить и в случае нужды устроить на ночлег. Суровость здешних мест заставляет тебя быть гостеприимным, т.к. и тебя может застать мороз или пурга на перепутье и ты будешь рад стакану горячего чая и ржаной лепешке, но все эти паломничества страшно утомляют. Бывают у нас редко и наши гости — это один учитель и вет[еринарный] врач, люди интересные и интеллигентные, приятные собеседники и наши компаньоны по преферансу.

Теперь Вам должна быть понятна наша жизнь и наши подчас долгие перерывы в письмах...

Хочу посетовать и на здешнюю школу. Все учителя (за исключением одного) малограмотны. Плоды их "трудов" сказались в том, что все, окончившие 7-й кл[асс] ребята, "засыпались" на экзаменах при поступлении в Красноярский техникум. Поэтому с Лешенькой даже сейчас приходится заниматься по 1,5 часа, а дальше, видимо, 12 программы надо будет проходить с ним дома.

Теперь, дорогие, о вашей помощи нам. Искренне и убедительно прошу вас прекратите ее!! И так целых 4 года вы являетесь нашими постоянными опекунами. С вашей помощью мы пережили самые тяжелые периоды нашей жизни, а теперь, когда мы почти полностью встали на свои ноги, не тратьтесь на нас, у вас достаточно и своих нужд, вы оба болеете, вам ваши деньги достаются труднее наших. Мне кажется, что если наше здоровье не пошатнется, то на будущий год мы будем жить даже хорошо. Ведь самое трудное по устройству жизни на новом месте у нас уже позади. О своем долге Милице Николаевне я не забываю, но не могу же я возвращать его ей из ваших же денег (!!), а своих собственных до этих пор еще, честное слово, не было.

Мои дорогие, посылаем вам свою первую посылочку, она маленькая, т.к. является пробной в двух отношениях: 1) кушаете ли вы свиное сало (это от нашего поросенка, в крайнем случае перетопите его на смалец) и 2) в каком состоянии дойдет она до вас, особенно рыба. Если все будет благополучно, по получении телеграфируйте, чтобы мы могли по морозам выслать вам и вторую. Эта посылка — не компенсация за вашу помощь, а наше желание сделать вам хоть что-нибудь приятное, чего мы были лишены все эти годы.

Дорогой Владимир Александрович, в каждом своем письме Вы просите написать, что нам надо. Ваши просьбы звучат так настойчиво, что неудобно становится отмалчиваться, тем более, что кое-что действительно очень нужно для Сашеньки и меня. Вот перечень необходимого, что, разумеется, не срочно и в случае каких-либо затруднений даже не обязательно:

1. поливитамины для Сашеньки, меня и даже для детей (в 1950 г. я привезла 20 короб[ок] - они обладают удивительными качествами: принимая их систематически, чувствуешь себя бодрее и физически и даже душевно);

2. шарф шерстяной - для Саши;

3. перчатки шерстяные - для Саши (попрактичнее);

4. туфли будничные 39 разм[ера] (или без ранта на носке, или с широкой колодкой) - для каждодневной носки в летнее время - для Саши. Может быть, у Вас есть тапочки типа тех, что Вы передавали Саше в 1949 г.; несмотря на то, что они были 40 или 41 разм[ера] он носил их с большим удовольствием 3 года, но этим летом они совершенно истлели;

5. 2-3 сорочки верхние - для Саши (может быть, у Вас есть свои, которые Вы уже не носите, это было бы лучше, чем покупать) и

6. 1-2 галстука - для Саши.

Все перечисленное выше здесь достать невозможно, но очень прошу Вас и Милицу Николаевну больше не писать Сашеньке о том, что я Вас об этом просила, а то мне влетит! Но эти вещи действительно для него остро нужны.

Я же прошу - если где-нибудь подвернется Марк Твен "Приключения Тома Сойера" и "Приключения Геккельбери Финна" - пришлите бандеролью для детишек. И если когда будет встречаться что-нибудь ценное для юношества, как в области литературы, так и в области общеобразовательной, вспомните о наших ребятишках. Детских книг больше не присылайте, т.к. они уже с удовольствием слушают русских классиков: Чехова, Гоголя, Пушкина, что у нас есть. Но Ваша весенняя бандероль с книгами доставила ребятам огромную радость!

Я и Сашенька сердечно благодарим Вас за выписку журналов - это наша единственная духовная пища.

У Сашеньки я давно вижу неоконченное письмо к Вам, но ему, видно, писать Вам еще труднее, чем мне. Не сердитесь на него и не думайте, что он забыл Вас, просто у него очень скверно на душе...

Пишите о себе и девочках.

Целую крепко все ваше семейство, желаю здоровья и еще раз здоровья.

Ваша Катя.

P.S. Саша получает 600 руб. + 30 руб. за "кандидата", но ему обещают повысить оклад. Теперь, когда больница стала образцовой во всем районе, Сашин оклад 650 руб. + 30 (за канд[идата]) и мой оклад 187 руб. 50 коп. Отписалась за целый год, но и вам, бедным, придется читать около года!

107

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

Октябрь 1953 г.¹

Дорогой Владимир Александрович!

Я давным-давно Вам не писал, и Вы, верно, не понимали причину этого молчания. Но она, эта причина, очень простого происхождения: когда я сажусь за письмо, то обнаруживаю, что писать в сущности не-

чего, - такими мелочами наполнена жизнь наша в Шадрине. За Вами мы следим преимущественно по газетам, иногда радио и обложка "Биохимии". И нужно сознаться, что когда я читал, что Вы отправились на конгресс в Вену, затем Канаду² и т.п., то у меня совсем опускались руки — ну, о чем мне писать Вам, что сказать, [что] хоть в какой-нибудь степени созвучно тем впечатлениям и интересам, которыми наполнена Ваша жизнь? — Решительно нечего. Я несколько раз садился за письма и оставлял их неоконченными. Но это я решил довести до конца: все равно в своей жизни я ничего не могу изменить, не могу сделать ее интереснее, содержательнее и лучше.

Ничего необычного у нас в семье за последний год не произошло. Я работаю все в прежнем амплуа без каких-либо изменений и неожиданностей, только за прошлый год получил переходящее красное знамя лучшего медицинского учреждения района. Интересных эпизодов в моей работе очень мало, и потому нередко работать бывает как-то скучновато: мало пищи для ума. Последние годы мы с Катенькой увлеклись огородами и достигли на этом поприще известных успехов, разобравшись при помощи книг в основных явлениях и приемах огородничества. Нам доставляет большое удовольствие возня с рассадой и грядками, наблюдение за развитием растений. Нынче впервые у нас выросли отличные помидоры, полностью дозревшие отчасти на кусте, но главным образом в корзине. Недавно мы сделали подзимний посев лука семенами, петрушки, укропа и моркови — посмотрим, как они перенесут зиму. Охотился я этой осенью мало, убил только двух уток и нескольких рябчиков и совсем не рыбачил. Наше хозяйство в общем преуспевает, хотя с коровой нас постигла неудача - она оказалась старой и не молочной; теперь придется ее ликвидировать и приобрести новую.

Катенька недавно прихворнула, но сейчас выздоровела. В течение 3 (или даже 4) месяцев она не курила, потом опять начала курить и снова бросила.

Ребята здоровы. Лешенька ходит в школу, во 2-й класс, учится на "хорошо". Татку мы решили отдать в школу на следующий год; она отчаянная егоза, пусть станет посолиднее.

Радио наше работает хорошо. Журналы, газеты получаем (в частности, и выписанные Вами). В этом году видели довольно много кинокартин, хотя и в очень плохих технических условиях.

По-прежнему наслаждаемся здешней природой, которая доставляет нам глубокое удовлетворение. Л.А. Янковская недавно сообщила мне о своем посещении и беседе с Вами. Я был этим огорчен даже, т.к. не думаю, чтобы Вам, В[ладимир] Александрович], стоило тратить силы и нервы на такое пока мало перспективное дело. Под нажимом Катеньки я написал все-таки заявление³ и в 2 экземплярах послал его Л.А.⁴ с просьбой отправить по адресу. Но Вам, Владимир Александрович, не стоит тратить время на какие-либо хлопоты, разве только в каком-нибудь совершенно исключительном случае, где без труда можно добиться требуемых результатов. Но сейчас я не вижу что-то подхо-

дящей ситуации и, следовательно, необходимости в Вашем вмешательстве. Л.А.² предприняла этот шаг без просьб с моей стороны и даже согласия, и я просил ее при случае Вам об этом сообщить, чтобы Вы, Владимир Александрович, не думали, что я имел намерение снова Вас затруднять этим нелегким и неприятным предприятием. У Вас и так достаточно дела и забот, чтобы Вы могли расточать свое время и силы столь нерасчетливо, берясь за дело, пока не обещающее чего-нибудь путного.

Как Ваше здоровье после перенесенного тиреотоксикоза? Что нового в Ваших лабораториях? Где Вы теперь преподаете? Здорова ли М[илица] Н[иколаевна]? Куда поступила Наташа и как идут занятия у Ляли (она, вероятно, скоро кончает?)?

О Вас, Владимир Александрович, я вспоминаю очень, очень часто, но с душевной болью, как вспоминают дорогое, но далекое и все более удаляющееся. Но что делать - не судьба, видно, была мне работать подле Вас...

Передайте самый теплый привет Милице Николаевне, дочкам и Маше (она все у Вас, наверное?).

Крепко жму Вашу руку.

Преданный Вам А. Баев

P.S. Если можно будет, то прошу Вас, Владимир Александрович, подписать нам "Огонек" и "Советскую медицину". Может статься, что мы подпишемся здесь, но тогда я своевременно извещу Вас телеграммой о том, что подписка не нужна.

108

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ И М.Н. ЛЮБИМОВОЙ

Нижие-Шадрино

18 декабря 1953 г.

Дорогие Владимир Александрович и Милица Николаевна!

Сердечно поздравляем вас и девочек с наступающим Новым Годом и желаем здоровья, счастья и успеха в делах!

Как давно, Владимир Александрович, нет от Вас весточки! Что случилось?

Если дела Ваши складываются так, что у Вас нет времени, настроения и сил писать, то мы можем ждать десятилетие...

Но я со своим беспокойным характером стала думать, что мы чем-нибудь обидели Вас. Вольно или невольно это произошло, просим простить нас, т.к. никогда ни при каких обстоятельствах мы не захотели бы огорчить Вас, и я голову сломала в поисках причины. В своих неловких поступках, если они когда-либо всплывут, я отчитаюсь сама; но, может быть, частые визиты к Вам моей родственницы¹ и беспардонные разговоры о нашем жизнеустройстве доставили Вам огорчение?

Дорогой Владимир Александрович!

Никогда ни я, а тем более Александр Александрович, не позволили бы себе обращение к Вам через посредников. При всех своих недостатках чувство глубокой благодарности и уважения к Вашей семье мы пронесем через всю свою жизнь. Зная и помня, что больше того, то было сделано Вами для нас, [сделать невозможно], мы не могли [и] помыслить о новых просьбах.

У Лидии Александровны есть одна особенность - страстное стремление к знакомствам со "знаменитостями". Ее визиты к Вам объясняются только этой страстью, т.к. мы никогда не просили ее о посещении Вас. В связи со всеми последними событиями ее чрезмерно восторженное настроение вкупе с искренним желанием помочь нам вылилось в стихийную форму. Нас она не известила о своих намерениях и только после очередного визита к Вам весьма кратко известила нас о произошедшем. Трудно предположить, в какой форме и темпе была ее атака, но, зная достаточно ее и Вашу семью, мы не могли не огорчиться по поводу всего произошедшего, тем более, что в таких щепетильных делах необходимо было получить согласие Александра Александровича.

Так неужели это досадное недоразумение послужило причиной Вашего долгого молчания? Или у Вас что-нибудь неблагополучно в семье?

Как порадовались мы за Вас, Владимир Александрович, узнав о Вашем избрании в академики²! Все время по радио, газетам и Вашему журналу следим за Вашей работой, командировках и никогда, никогда не забываем Вас, дорогой Владимир Александрович.

Как Вы себя чувствуете после перенесенной болезни? Как здоровье и работа Милицы Николаевны? Как успехи и жизнь девочек? Где сейчас учится Наташа? Что нового и радостного есть в окружающем Вас мире и в Вашей работе или все течет по-старому?

Наша жизнь без перемен. А поэтому на этот раз достаточно.

Простите за неуклюжее письмо, но, видимо, всегда, когда попадаешь в дурацкое положение, при всем желании умником выглядеть не будешь!³

Обнимаем и целуем вас обоих.

Любящие вас Баевы.

P.S. Привет Маше.

109

В.А. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Нижне-Шадрино

17 сентября 1954 г.

[Из] Шадрина выезжаем всей семьей двадцать второго. До скорой встречи.

Баевы

В.А. Энгельгардт

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО А.А. БАЕВУ

Москва Январь 1984 г.

Мой дорогой, самый давний — полустолетней давности, верный друг, судьба или медицина сыграли со мной злую шутку, какую только могли выдумать: в лице благожелательного, но неумолимого моего врача, да и само недомогание держат меня в постели, с температурой, болями и прочей прелестью. И это вместо того, чтобы быть с Вами, всей нашей институтской хорошей семьей, от сердца к сердцу передать мои искренние чувства, для выражения которых не могу найти должных слов.

Примите от меня мою искреннюю привязанность. Физически лишенный этой возможности, я всей душой с Вами, издалека присутствую в выражении добрых, сердечных чувств, идущих к Вам во всех словах наших соратников.

Мой привет Вам от нашей полустолетней дружбы, всей душой с Вами.

Ваш В.А. Энгельгардт

Председателю Президиума Верховного Совета СССР

Товарищу К.Е. ВОРОШИЛОВУ

Глубокоуважаемый Климент Ефремович,

Я обращаюсь к Вам с большой, настоятельной просьбой. Речь идет о предоставлении возможности вновь вернуться к научной работе моему ученику и сотруднику, А.А. Баеву.

Александр Александрович Баев начал свою научную работу в качестве научного сотрудника по кафедре биохимии в бытность мою профессором Казанского мединститута в 1930-33 г. Уже с первых шагов А.А. Баев проявил себя как исключительно одаренный молодой исследователь. Поэтому при переходе моем в 1935 г. в Институт биохимии им. Баха Академии наук СССР я пригласил А.А. Баева войти в состав создававшейся мною лаборатории. Здесь А.А. Баев работал до 1937 г. Уже в первый год его работы в институте он выполнил исследование, представляющее настолько значительный интерес, что оно докладывалось им на XV Международном физиологическом конгрессе в Ленинграде летом 1935 г. За время работы Институте биохимии А.А. Баев выполнял и обязанности ученого секрета института, снискал всеобщие симпатии коллектива как человек редких духовных качеств. Им были опубликованы две научные работы, материал которых составил основу подготовлявшейся им кандидатской диссертации. Однако последняя в то время не смогла быть защищена.

В 1937 г. А.А. Баев был арестован и репрессирован. В годы войны работал врачом Норильского комбината, был досрочно освобожден. Его отличная работа была отмечена награждением его медалью.

Еще во время своей службы в Норильске А.А. Баев закончил оформление своей кандидатской диссертации. Я представил эту работу к защите, она была весьма успешно защищена А.А. Баевым в Физиологическом институте им. Павлова Академии наук СССР в Ленинграде; А.А. Баеву была присвоена ученая степень кандидата биологических наук.

По моей рекомендации А.А. Баев в 1947 г. был приглашен на работу качестве заведующего лабораторией в филиал Академии наук СССР в Кои АССР, в г. Сыктывкаре. И здесь А.А. Баев проявил себя наилучшим образом, в короткий срок организовал лабораторию, начал представлявшие интерес научные исследования, вел работу с молодыми местными кадрами. Руководство филиала очень ценило работу А.А. Баева.

Однако в начале 1949 г. А.А. Баев без каких-либо причин был вновь арестован и направлен на проживание в Красноярский край, где он настоящее время работает в качестве главного врача больницы в небольшом селе Нижне-Шадрине Ярцевского района Красноярского края. За отличную постановку дела больнице [...] присуждалось переходящее знамя.

Я с полной убежденностью могу сказать, что А.А. Баев является самым способным и одаренным из всех моих учеников, прошедших через мои руки на протяжении моей более чем 25-летней научной работы. Он был и остается для меня поистине духовным сыном по научной деятельности. Ясный, критический ум, совершенно необычайная работоспособность, большие познания сочетаются у А.А. Баева с высокими моральными достоинствами. Это человек большой скромности, глубокой порядочности, честности, требовательности к себе как в научном отношении, так и в жизни. Я не позволил бы себе обращаться с этим ходатайством, если бы у меня были хотя бы малейшие подозрения в том, что за ним могла бы числиться какая-либо действительная вина. Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что его осуждение является прискорбной судебной ошибкой, приписанная ему вина - чисто вымышленная.

Я и ранее, в 1947 г., обращался с ходатайством о пересмотре дела А.А. Баева, о снятии с него судимости. Эти обращения тогда не дали желаемого результата. Тем не менее я сохраняю надежду, что А.А. Баев сможет вернуться в число моих сотрудников, или, если бы это оказалось возможным, что он сможет хотя бы в какой-либо иной форме, пусть не под

моим прямым руководством, вновь вернуться к той научной деятельности, к которой у него призвание и способности. Я убежден, что лишение его этой возможности - это не только не заслуженная им несправедливость, но одновременно и ущерб для нашей науки, кадры которой не так многочисленны и для которой одаренные, творческие исследователи очень нужны.

Все это и побуждает меня обратиться к Вам, глубокоуважаемый Климент Ефремович, с настоящим ходатайством. Оно делается мною по моему по чину, без ведома А.А. Баева, Я очень надеюсь, что Вы уделите этому вопросу внимание. Если это будет нужно, я буду рад дать какие только потребуются дополнительные сведения.

18.XII.1953 г.

Академик В. Энгельгардт

5.01.1954 г. А.А. Баев также направил заявление в Президиум Верховного Совета СССР.

В Президиум Верховного Совета СССР

От Баева Александра Александровича,

врача, проживающего в селе Нижне-Шадрино

Ярцевского района Красноярского края

ЗАЯВЛЕНИЕ

19 сентября 1937 г. Военной Коллегией Верховного суда СССР я был осужден по ст. 17-58-8, 58-11 УК РСФСР на 10 л[ет] лишения свободы за участие в контрреволюционной подпольной террористической организации правых.

Сейчас едва ли есть надобность касаться деталей этого трагического события в моей жизни, т. к. все они в конечном счете сводятся к одному - я не состоял ни в каких подпольных организациях, я никогда не принимал участия в антипартийных движениях ни словом, ни делом, я не был даже достаточно ориентирован в партийных разногласиях прошлого и не имел никаких оснований сочувствовать каким-либо антипартийным группировкам.

Одностороннее и жесткое следствие преследовало только одну цель - всеми средствами добиться от меня признания принадлежности к контрреволюционной организации, но этого ему не удалось - я не признал себя виновным ни в процессе следствия, ни суда. Это поведение было продиктовано отнюдь не стремлением к сокрытию действительных фактов, но тем простым обстоятельством, что в условиях 1937 г. мне нечего было терять, кроме, скажем, жизни, но и при этом последнем исходе совесть моя оставалась бы чистой - я не наклеветал на себя и на других, что было бы неизбежным в случае признания своих вымышленных следствием преступлений.

Единственная истинная причина заключалась в том, что я, к несчастию, был знаком с предосудительным лицом (В.И. Слепков), с коим меня столкнули мои увлечения диалектическим материализмом, но и только.

В деле моем (я могу об этом лишь догадываться, т. к. никогда его не читал и не держал в руках) не содержится никаких конкретных фактов, кроме утверждения о моей принадлежности к подпольной организации, исходящего от лиц, на долю которых выпала печальная роль клеветников.

Вот все, что я мог бы сказать о событиях 1937 г.

В 1944 г. я был досрочно освобожден: до 1947 г. работал врачом в Норильском комбинате МВД, после того — зав. биохимической лабораторией Базы АН СССР в Коми АССР.

В 1949 г. я был снова арестован; надо мной было проделано нечто вроде нового следствия по старому делу, но уже без применения каких-либо принуждений, в результате чего последовало постановление Особого совещания МГБ СССР, и я оказался в ссылке в Красноярском крае, где работаю врачом по настоящий день.

Работа моя по Норильскому комбинату отмечена поощрениями и наградами (в частности, медалью, "За доблестный труд в Отечественную войну"), так же как и по Ярцевскому району, где я ежегодно получал благодарности, а в 1953 г. получил переходящее красное знамя лучшего медицинского учреждения района.

Как вытекает из всего изложенного, я считаю себя невиновным в инкриминированных мне преступлениях и примененные ко мне репрессии несправедливыми. Фактическая моя деятельность до и после заключения была честным трудом, которого мне нечего стыдиться.

Это дает мне моральное право просить Президиум Верховного совета СССР:

Либо дать указание органам надзора ознакомиться с моим делом и, если будут для того найдены основания, пересмотреть его;

Либо, если за давностью времени нет возможности входить в существо дела, применить ко мне частную амнистию, избавить от ссылки и вернуть гражданские права, которых я столь несправедливо лишен.

1954 г. 5/1 [Баев]

Машинописная копия

В марте 1954 г. В.А. Энгельгардт направляет заявление Главному Военному Прокурору.

Главному Военному Прокурору СССР

Академика В.А. Энгельгардта

лауреата Сталинской премии

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я обращаюсь к Вам с просьбой принять меня, чтобы я мог лично ознакомить Вас с материалами, могущими, как мне кажется, иметь существенное значение при пересмотре дела моего ученика и многолетнего сотрудника Александра Александровича Баева.

А.А. Баев прошел у меня аспирантуру в бытность мою в Казани, затем работал в руководимой мною лаборатории Института биохимии Академии наук СССР с 1935 по 1937 г. В 1937 г. он был арестован, работал в годы войны врачом Норильского комбината, был досрочно освобожден. В 1946 г. Баев защитил в Физиологическом институте им. Павлова диссертацию на степень кандидата биологических наук.

По моей рекомендации А.А. Баев в 1947 г. был приглашен на работу в качестве заведующего лабораторией в филиал Академии наук СССР в Коми АССР в г. Сыктывкаре, где развернул очень большую и успешную работу.

Однако в начале 1949 г. А.А. Баев был вновь арестован и направлен на проживание в Красноярский край, где он в настоящее время работает в качестве главного врача больницы в небольшом селе Нижне-Шадрино, Ярцевского района Красноярского края.

А.А. Баев является прекрасно подготовленным, обладающим незаурядными исследовательскими способностями ученым-биохимиком. Лишение его возможности использовать свои знания и способности на поприще научной работы - это не только не заслуженная им несправедливость, но, что более важно, одновременно и ущерб для нашей науки, кадры которой не так многочисленны и для которой одаренные творческие исследователи очень нужны.

Моим давнишним желанием было, чтобы А.А. Баев вновь мог вести научную работу под моим руководством или в контакте со мною.

Из письма А.А. Баева к его родственникам мне стало известно, что его жалоба, адресованная в Президиум Верховного Совета СССР, передана на разрешение в Главную Военную прокуратуру. Полагая, что сведения, которые я мог бы сообщить о А.А. Баеве, могут иметь значение при решении вопроса о реабилитации его и возвращения ему возможности продолжать научную работу, я и прошу Вас вызвать меня для ознакомления Вас с этим делом.

Москва, " " марта 1954 г.

Академик /В. Энгельгардт/