ЛАЗАРЬ ГЕРШЕВИЧ АУЭРБАХ - О СЕБЕ

В ранней юности меня не раз называли баловнем судьбы. И, как я понял позднее, вполне обоснованно. Мои родители были милые, добрые, умные люди. К тому же богатые: отец владел хоть и небольшой, но стабильно работающей ткацкой фабрикой. Обладая хорошим слухом, и, как говорили многие, редким голосом летом 1939 г. я сдал необходимые экзамены в музыкальное училище и с нетерпением стал дожидаться начала занятий. Особой набожностью наша семья никогда не отличалась, и я часто старался улизнуть на речку. Но, повзрослев, я уже сознательно шел в синагогу, слушал проповедь, молился и благодарил Господа за ниспосланное мне счастье. И даже представить не мог, что это счастье может закончиться в один миг.

Река Буг. Приток Вислы. Многокилометровая естественная граница между Польшей и Советским Союзом. Вода в нем холодная и мутная. Как страшно, когда она сжимает тебя со всех сторон и плещется у тебя над головой. Мы медленно идем по дну, идет один Янек (поляк, муж моей сестры Хелен), я же тяжело повис у него на спине огромным, неуклюжим рюкзаком. Позади у нас осталась погоня со злобными, жаждущими крови собаками, разграбленный и разрушенный дом, расстрелянные близкие. Впереди — неизвестность. Время от времени Янек выталкивает меня наверх, чтобы я мог глотнуть воздуха, а потом мы снова двигаемся под водой. Несколько раз нам

попадаются крупные кочки, и тогда мы одновременно высовываем из воды головы, и я вижу перед собой бледное, осунувшееся лицо своего зятя по которому текут не то капли воды, не то слезы и слышу, как он дрожащими губами шепчет: «Мы отомстим за них. Мы отомстим за них».

Из захваченной фашистами, поруганной Польши коммунист Янек несет меня в страну своей мечты — великий Советский Союз, где, как он свято верит, торжествует справедливость, где нет обиженных, где человек человеку друг, товарищ и брат.

Вскоре мы оказались в небольшом пограничном городке — Луцке. Ян уладил все формальности, связанные с нашим пребыванием в чужом государстве, нашел нам жилье — маленькую, неуютную комнату в каком-то старом доме, решил вопрос с работой. У меня же после смерти родных что-то произошло с психикой: я постоянно находился в каком-то странном полусне, как механическая кукла поднимался утром с кровати, умывался, шел на завод, становился к станку, после смены возвращался, падал на кровать. Я не слушал радио, не читая газет, не интересовался людьми, которые меня окружали и жизнью, которая текла вокруг.

Через некоторое время нам сообщили, что я как иностранец и некоммунист не могу больше находиться в Луцке, и меня отправят вглубь страны. На вокзале Янек обнял меня. Это был последний день, когда я видел своего зятя и единственного верного друга Янека. Он погиб в первые же дни Великой Отечественной войны. Я попал в Башкирию, в Уфу. Жизнь моя в этом городе ничем не отличалась от той, что я вел в Луцке.

Сообщение диктора Левитана на весь мир о том, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз, подействовало на меня, как ведро холодной воды, вылитое на полусонного человека. Я очнулся. Наконец пришел в себя. И рванул в военкомат. На очень плохом русском я очень хорошо объяснил, что страстно хочу на фронт. На передовую. Бить ненавистных мне фашистов, которые унич-

тожили мою семью, отобрали все, что было мне дорого. Люди в военкомате оценили мой порыв, но объяснили, что я — иностранец, а иностранцев в армию не берут и на фронт не отправляют. И я принял гражданство СССР.

Моя часть дислоцировалась в самой Уфе и дожидалась отправки на фронт, поэтому у меня и моих сослуживцев была возможность иногда побродить по городу. В тот день мы отправились в городской парк. Здесь ничего не напоминало о войне. В районе танцплощадки звучала музыка. А на деревянной скамеечке одиноко сидела девушка. Ее звали Рая. Я влюбился страстно. Обещал жениться на ней и сделать все, чтобы счастливей моей жены и моей семьи не было на всей земле. Она решила меня познакомить со своими родителями. А ночью за мной пришли.

Шпионаж. Восхваление капиталистического образа жизни. Это обвинения, которые предъявил мне суд. Но в пользу какого государства я мог, хотя бы теоретически, шпионить? Польша? Так она была захвачена фашистской Германией. В пользу Германии? Так она уничтожила мой дом, моих близких и едва не уничтожила меня самого! А что понимать под «восхвалением капиталистического образа жизни»? Может быть, воспоминания о счастливом детстве, которыми я иногда делился со своими новыми друзьями? Я так и не понял, за что же мне дали десять лет лагерей. «Это ошибка. Эго какая-то страшная ошибка!» — бесконечно повторял я сначала в зале суда, потом в тюрьме, потом вагоне для перевозки скота, в котором мне и таким же, как я, бедолагам предстояло проделать неблизкий путь к месту отбывания наказания.

В вагонах было холодно, душно, грязно. Их даже не почистили перед тем, как погрузить нас: мужчин, женщин, стариков. Спали на полу: кто на остатках соломы, ранее служившей подстилкой коровам; кто на имевшихся у них вещах; кто, подобно мне, прямо на голых досках. Едой нам служил темный, сырой хлеб, по куску которого каждому выдавали на день. Медицинской помощи не было вовсе.

Скоро выяснилось, что среди нас есть и настоящие уголов-

ники — люди совершившие убийства, грабежи, кражи. Они быстро захватили самое удобное в вагоне место (наиболее освещенное и проветриваемое) и занялись своим обычном делом: игрой в карты, драками, вымогательствами.

До конечной железнодорожной станции доехали не все. Тех из нас, кто остался в живых, в порту города Ванино перегрузили в трюм корабля, еще более холодный, душный и грязный, чем наш вагон для перевозки скота, к тому же невероятно тесный. Здесь не то, что лежать, сидеть было невозможно. Мы плыли стоя. Едва держась на ногах, почти теряя сознание от духоты и тошноты, я думал и мечтал о том, как меня признают невинно осужденным, как я стану героем, как меня встретит Рая.

Об этом я думал и в длинном, насквозь промерзшем, бараке в пос. Артык, куда нас от порта Нагаево этапировали по Магаданской трассе, в котором каждую ночь кто-то умирал от холода. И в занесенной снегом тайге, где мы на себе таскали бревна, которые не могла вытащить ни одна техника. И в глубоких шурфах, которые рыли в поисках полезных ископаемых. Месяц проходил за месяцем, год за годом, а я все думал, думал. А жизнь продолжалась. Нужно было ходить на проверки, работать. Что значила для нас в те годы еда поймет лишь человек, который знает, что такое голод. Еда означала жизнь. Выжить мог лишь способный обеспечить себя хотя бы минимальным питанием. Я научился есть корни различных растений. Особенно вкусными оказались похожие на лук-севок сладкие клубни подснежников (кандыки). Я научился есть почки лиственных деревьев и хвою — хвойных, варить кашу из сладковатой коры липы, той, что находится под грубым верхним слоем, и заваривать чай из березовых наростов — чаги. А каким счастьем было для меня, если удавалось вволю поесть обычной человеческой еды! Однажды наш повар в благодарность за какую-то услугу поставил передо мной целое оцинкованное ведро овсяной каши. До сих пор не пойму, как мне удалось его полностью съесть. С точки зрения физиологии человека это, вроде бы, невозможно. Что же касается работы,

то, кроме смертельной усталости, я ничего и вспомнить не могу.

Когда срок моего заключения подходил к концу, меня расконвоировали и теперь можно было свободно передвигаться по территории и даже посещать местный клуб.

В 1963 году я был реабилитирован. Суд признал, что я осужден необоснованно. В зрелом уже возрасте я женился на хорошей женщине с ребенком, которую звали так же, как и мою первую любовь — Раисой.

Сейчас я один, хотя одиноким меня назвать нельзя: ко мне тепло относятся дочь моей покойной жены, у меня есть надежные, близкие друзья. Но вот большой, дружной, веселой семьи у меня так и нет...