«...ПОВТОРЯЮ, АБСОЛЮТНО НИ В ЧЕМ Я НЕ ВИНОВЕН»

ЖАЛОБА ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННОГО Б.АСТЕМИРОВА

Публикация Г. В. Климановой

Багаутдин Астемиров — поэт и государственный деятель — был одним из организаторов дагестанского комсомола, наркомом просвещения Дагестана, первым председателем правления республиканского Союза писателей. Публикуемый ниже документ, написанный в 1940 году, знакомит читателя с драматической страницей его биографии и содержит факты, которые помогают понять многое в политической жизни и духовной атмосфере 30-х годов. В эти годы Астемиров оказался в числе жертв сталинских репрессий, был арестован, семья его выброшена на улицу (сохранилась фотография, на которой изображены члены семьи Астемирова после выселения из дома^¹).

Обращаясь три года спустя с жалобой к прокурору, Астемиров детально описал механизм действия репрессивной машины — от шельмования, предшествовавшего аресту, через вымогательство «признаний» посредством издевательств и пыток до комедии ссуда». Показательна и специфика фабрикации подобных дел в национальных районах: Астемирову инкриминировалась причастность к мифической националистической организации, которая якобы ставила своей целью установление в Дагестане буржуазной республики под протекторатом Турции. Дополнительно—для минимального правдоподобия — были предъявлены обвинения во вредительстве в области культуры и просвещения, поскольку это были сферы служебных обязанностей Астемирова. Все это достаточно типично.

Столь же типична для большинства репрессированных партийных функционеров аргументация Астемирова в пользу освобождения: желание «продолжить славную борьбу за процветание социалистической великой Родины своей под водительством мудрого рулевого Сталина, идущего на всех парах к торжеству коммунизма». Автор жалобы употребляет официальную терминологию — «враги народа» и уверен, что «ошибка» произошла только с ним.

Жалоба была отослана, у автора остался черновик; он написан фиолетовыми чернилами на стандартных листах белой нелинованной бумаги, в тексте множество правок. Дата написания установлена по содержанию документа и подтверждена членами семьи Б. Астемирова. С 1940 по 1955 год документ хранился у автора, находившегося в заключении, после его реабилитации и возвращения в Дагестан—в семье. Музею передан в 1989 году дочерью Б. Астемирова—Фаридой Багаутдиновной Астемировой.

ВЕРХОВНОМУ ПРОКУРОРУ СОЮЗА ССР ЖАЛОБА В ПОРЯДКЕ НАДЗОРА

осужденного по ст. 58 пп. 2—7.8 и 11 УК РСФСР к 15 годам л/с в ИТЛ гр-на Астемирова Багаутди-на Аджиовича, содержащегося в Северо-железно-дорожных лагерях НКВД в колонне № 13 7-го отделения Ухта п/я 219/7.^¹

[Не ранее 17 мая 1940 г.]

Военная коллегия Верх[овного] Суда СССР, рассмотрев 17-го мая 1940 года мою кассацию на приговор В. С. Воен-трибунала СКВО от 4—15/ХП—39 г., утвердила мне осуждение по ст. 58 пп. 2—7.8 и 11 У К РСФСР уменьшением срока л/с с 20 лет до 15 лет с поражением в правах на 5 лет с конфискацией личного имущества. Не имея за собой абсолютно никакого преступления пред Сов. властью и не будучи ни в какой степени причастным к какой-то совершенно мне неизвестной т. н. бурнац. организации, якобы существовавшей в Дагестане, принадлежность к которой мне инкриминировал б. НКВД ДАССР Ломоносов, злейший враг народа, разоблаченный в начале 1939 г. вместе со своей шайкой в лице б. его зама Савина (б. эсер), б. нач-ка IV отдела Конфорина (б. белогвардейского офицера, боровшегося в 19—20 гг. против Советской власти, сына кулака), б. ст. следователя Страхова (в последующем осужденного за троцкизм и сына жандарма) и тогда еще не разоблаченных его приспешников «следователей» Конарева и Заталокина вкупе со своим единомышленником б. секретарем Даг. обкома ВКП(б) Самурским, вскоре также разоблаченным, как враг народа, я обращаюсь к Вам. как блюстителю советских законов, за правдой и справедливостью и с убедительной просьбой вмешаться в мое дело и опротестовать решение Воен. коллегии от 17-го мая 1940 г., незаслуженно принятое в отношении меня, на основе нижеследующих действительных обстоятельств дела:

1. Арестован я 30 апреля 1937 г. с предъявлением мне обвинения лишь по ст. 58¹⁰, не упоминая ни о какой при-

надлежности к какой-либо контрреволюционной организации. Впоследствии тот же разоблаченный враг Ломоносов категорически потребовал от меня дать на себя показание как члена бурнац. организации, о каковвй я впервые слышал от него же, несмотря на то, что никогда в моей жизни не ставился мне в вину даже какой-либо уклон от ленинско-сталинской национальной политики, не говоря уже о принадлежности к к-р. организациям или группировкам. Не было также даже и речи обо всем этом даже при моем исключении из рядов партии в ноябре 1936 г. по «материалам» того же Ломоносова и Самурского, хотя председатель В. С. Воентрибунала СКВО Фомин совершенно исказил этот факт, записав в приговоре суда, что я исключен из партии в связи с данным делом (подробно см. ниже).

Не имея абсолютно никаких улик к изобличению меня в причастности к этой т. н. бурнац., вышеупомянутая шайка контрреволюционеров во главе с Ломоносовым в течение десяти месяцев подвергла меня жестоким физическим и моральным методам пытки (буквальному голоду, неоднократным стоянкам без сна, до потери сознания продолжительностью 9—12 суток, заключению в течение 10 месяцев в одиночках, сплошному ругательству и похабщине и издевательствам). Убедившись в моем упорном отказе от выполнения их требования, меня 8-го февраля 1938 г. избили в бане резиновой палкой до тех пор, пока я не согласился подписать продиктованное мне клеветническое показание о том, что меня в 1929 г. «вербовал» Коркмасов Дж. (б. пред. СНК ДАССР).

Вслед за этим точно такими же неслыханными методами «следствия» шайка Ломоносова добилась и от других «участников» показаний на меня, необходимых для оформления меня как участника организации бурнацев. Я, как и все другие, не выдержал ужасы всех этих бесконечных пыток и наклеветал на себя и на других. Обо всем этом я устно и письменно заявил 5-го января 1939 г. комиссии из прокуратуры ДАССР Филатову, секретарю Даг. обкома ВКП(б) Рыжову и др., и эти факты избиения меня были подтверждены врачебной экспертизой, и на очной ставке моей со следователем моим Коноревым, лично меня избивавшим в бане, я в присутствии тех же Филатова, Рыжова и врача подтвердил подробности того, что учинили надо мной в бане, на что Конарев ни одним словом не мог возразить.

Однако, не взирая на все эти комиссии, акты врачебной

экспертизы, очной ставки и целый ряд моих последующих отказов от показаний из-под палки, написанных по конспекту Кояфорина и Конарева, последние оказались всесильными, теми же методами заставили отказаться от своих заявлений комиссии и завершили гнусный вражеский замысел Ломоносова — разгромить лучшие молодые кадры партии Ленина — Сталина: таким образом искусственно возведенное на меня «дело» и оформилось, как материал предварительного следствия, послуживший моему осуждению.

2. Эти «материалы» (вернее, ложь и клевета, выбитые из-под палки) без всякого критического их анализа, под давлением работников органа предварительного следствия, были 4—15/ХП—39 г. при закрытых дверях НКВД ДАССР. где проходил суд, буквально заштампованы В. С. Воен. трибунала СКВО под председательством Фомина.

При этом суд без всякого основания к тому отклонил мои законные ходатайства:

а) о вызове на суд на очную ставку моего «вербовщика» Коркмасова Д. и лиц, заявивших на предварительном следствии о моей якобы принадлежности к т. и. бурнац. организации, т. е. «свидетелей» обвинения (хотя бы одного-двух), зная отлично, что они, как и все без исключения присутствовавшие на суде обвиняемые, не смогут подтвердить на суде всю эту ложь и клевету и что так же, как и я, давно отказались от вынужденных лживых показаний на меня;

б) о назначении экспертизы для выяснения и проверки фактов, приписанных мне как вредительство в области культурного строительства;

в) о приобщении к моему делу ряда документов, явно опровергающих все эти обвинения и подтверждающих обратное: мои заявления прокурору Союза и ДАССР об издевательствах и пытках, которым подвергали меня, мои печатные статьи, посвященные национальной политике партии в Дагестане, мое свидетельское правдивое показание на суд. процессе Магомедова, где я опроверг вынужденные ложные показания на него как на участника бурнац. организации (после чего он был оправдан судом), акт врачебной экспертизы, зафиксировавшей следы физических пыток на моем теле, сохранившиеся почти в течение года после избиения в бане, и о вызове живых свидетелей — работников НКпроса (Хвалова, Мелещука и Темирханова Мирзы), каковые своими объективными показаниями опровергли бы всю вымышленную ложь о вредительстве. Суд не допустил даже свиде-

телей обвинения, выставленных в обвинительном заключении, так как они отказались подтвердить на суде «свои» показания, подписанные ими под давлением работников НКВД ДАССР. Зато председатель суда Фомин допустил по представлению начальника следственного отдела НКВД г. Сивуди «свидетелей», не проходивших ни по материалам предварительного следствия, ни по обвинительному заключению и по своей совместной со мной в НКпросе работе на ответственных постах обязанных нести и соответствующую ответственность за вредительства, если таковые фактически имели место (Разилов, Гаждиев Б., Мусаева Ф.). По представлению того же Сивуди, Фомин допустил в качестве свидетелей обвинения Панаева и Багаеву и Темирханова Амирхана, лиц подставных и не имевших никакого отношения к моей работе, не знавшие ее и ничего на предварительном следствии не показавшие.

Все это, являясь грубейшим нарушением процессуальных норм ведения судопроизводства, было допущено исключительно потому, что суду не на чем было базировать свое решение по отношению ко мне, ибо весь «материал» предварительного следствия был опорочен всеми участниками процесса, и фактами — документами мною был легко опровергнут, и провал был несомненный, т. к. кроме как показаниями лжесвидетелей  — подставных лиц суду не было возможности поддержать выдуманных предварительным следствием обвинений (см. стенограмму суд. процесса).

3. Единственным аргументом обвинения, на котором обосновал Фомин наличие бурнац. организации в Д[агеста]не, являлось решение ЦК ВКП(б) от февраля 1939 г., признавшее руководство Дагестанского обкома ВКП(б) буржуазно-националистическим и его практическую работу — направленной к подрыву колхозного строительства в горах. О своей причастности к этому буржуазно-националистическому руководству я категорически заявлял на суде, заявляю и Вам, что я буквально был в загоне у этого руководства в лице Самурского, который вскоре после своего возвращения в Д[агеста]н буквально начал против меня кампанию. Дело в том, что Самурский, будучи председателем ЦИКа ДАССР, до 1929 г. проводил явно правооппортунистическую линию в Д[агеста]не, пытался доказывать неприменимость тогдашнего лозунга партии о решительном наступлении на капиталистические элементы города и деревни к условиям Д[агеста]на (см. его брошюру «О методах определения социаль-

ных групп в Д[агеста]не», где он проповедовал отсутствие кулака в горах, и мои показания в июне 1937 г.). В связи с приездом в 1924 г. Грановского М. Л. в качестве секретаря Даг. обкома ВКП(б) молодые большевики Д[агеста]на, н я в том числе, обученные партией в Москве, которым не удавалось до этого разоблачить Самурского, объединившись вокруг Грановского М. Л., начали решительную борьбу против правооппортунистической линии в Д[агеста]не. Самурский стал возглавлять борьбу против партийного руководства, и нам удалось его разоблачить, в результате чего он был снят в Д[агеста]не и отозван. В последующем в 1931 году я, будучи зав. культпропотделом Дагобкома ВКП(б), в связи, с письмом Сталина «О некоторых вопросах большевизма» в редакцию журнала «Пролетарская революция» организовал проверку литературы по истории революционного движения в Д[агеста]не и подверг в печати большевистской критике брошюры Самурского о револ. движении в Дагестане, разоблачая целый ряд фальсификаций истории этого движения. Это стало предметом специального обсуждения парторганизации ИКП^¹ в Москве, где учился в то время Самурский, и его заставили выступить в печати с признанием своих ошибок. Всего этого он не мог забыть и, видимо, ждал удобного момента для расплаты, что он и осуществил после своего возвращения в Дагестан в качестве секретаря обкома. Он начал с того, что еще в 1936 году добился моего вывода из состава бюро обкома под предлогом сокращения состава бюро и снятия меня в начале 1936 года с должности НКпро-са. Не успокоившись этим, в связи с моим выездом в Москву на учебу, пользуясь обменом партдокументов, который я проходил в Москве, он направлял вслед за мной всякие кляузы, чтобы воспрепятствовать обмену моего парт. билета, якобы я служил в белой армии, искажая один всем известный в Д[агеста]не факт из моей автобиографии. Заключается этот факт в том, что, будучи 18-летним юношей, с декабря 1917 г. по март 1918 г. (т. е. 3 м-ца) я служил рядовым в учебной команде, организованной горским правительством^¹, как мне теперь представляется (в то время Советы в Дагестане еще не существовали, а о белой армии я не только не имел представления, даже не слыхал). Об этом факте я на всех чистках рассказывал, как и во время проверки парт. документов. Эти кляузы Самурского стали предметом специального суждения бюро Киевского р-кома ВКП(б) г. Москвы, где я проходил обмен и где я давал подробное объяснение всем

этим кляузам и подробно излагал свою службу в вышеназванной команде. Бюро райкома не нашло это мотивом, ставящим в какой-либо степеми под сомнение мою преданность партии Ленина — Сталина, и выдало мне новый партбилет. Убедившись в невозможности запачкать меня в объективной организации, он добился моего отзыва с учебы в сентябре 1936 г. и исключения из партии в ноябре того же года по одному-единственному, по существу, этому же мотиву, хотя и этот момент искажен Фоминым, записавшим в приговоре суда, якобы я «исключен из партии в связи с данным делом», т. е. буржуазно-националистической организацией, тогда как в решении обкома о моем исключении из партии нет даже намека на какой-либо буржуазный национализм и я в течение полугода после исключения из партии находился на воле. Т. о. я не только не был в составе этого руководства и тем более не имел непосредственного отношения к вопросам колхозного строительства, о котором идет речь в решениях ЦК ВКП(б), а, наоборот, этим же руководством был отстранен от всего вплоть до исключения из рядов партии. Этим же руководством Самурского и Ломоносова я был и арестован. Вместо разбора всех этих фактов Фомин отнес и меня к этому руководству и сделал вытекающие отсюда выводы и по другим обвинениям.

Вторым аргументом у суда было решение объединенного пленума Дагобкома и ДКК от 1924 г. о выделении ДАССР из состава Юго-Восточного края с непосредственным вхождением в РСФСР, единогласно принятое и подписанное всеми 43 участниками пленума, в том числе и мною, как документ, направляющийся в ЦК ВКП(б) на утверждение и последним по существу удовлетворенный. Безусловно, будучи к тому же в то время политически и технически малограмотным, я не мог разобраться в редакции этого решения и подписал его как участник пленума (я был тогда секретарем р-кома ВКП(б)) и как принятое пленумом решение и никак не мог его рассматривать как документ контрреволюционный и тем более как какую-то платформу контрреволюционной организации бурнацев, как это квалифицировалось через 15 лет предварительным следствием и на суде Фоминым. Безусловно, по одному тому, что я подписал в 1924 г. это решение, нельзя судить о моей причастности к т. н. бурнац. организации, тем более, что предварительное [следствие] «оформило» меня членом этой организации с 1929 г. К тому же более грамотный и не только подписавший его, но, вероятно,

и редактировавший его на бюро обкома как член бюро Сайд Габиев, судившийся вместе со мной, оправдан тем же судом Фомина. Также освобождены им же и следствием подписавшие это решение Атаев Д., Гадис Гаджиев и др., а многие вовсе не были привлечены. Никаких других документов против меня, как и живых свидетелей, суд не выставил, да и не мог, ибо их нет вообще. Наоборот, все свидетели «обвинения», как проходившие по одному со мною процессу, так и другие, совершенно отказались от «своих» показаний на меня как на совместного участника организации. Мало того, ряд этих «свидетелей», «участники» организации (Д. Атаев, Гадис Гаджиев, Али Гамринский, С. Сулейманов, 3. Фео-даев, А. С. Гусейнов и др.) давно освобождены судом, а многие другие (Даветов Ш., Шовкринский Ю., Исмаилов Д., X. Ибрагимов, Г. Устарханов, Сунгуров С., А. Сауд-Гусей-нов и др.) также отказались от показаний на меня, и их дело тем же судом было направлено на новое следствие.

4. Нечего и говорить об инкриминировании мне обвинений по ст. 58² и 8, основанных лишь на том, что якобы организация бурнацев, участником которой я никогда не был, ставила своей задачей вооруженное восстание и совершение террористических актов против вождей партии и правительства, при абсолютном отсутствии даже в материалах предварительного следствия каких-либо фактов моего прямого или косвенного участия в них.

5. Инкриминируемое мне обвинение во вредительстве (ст. 58⁷) в области культурного строительства в Дагестане легко могло быть опровергнуто фактическими данными о состоянии культурного строительства в момент моего прихода на работу в НКпрос (1932 г.) в сопоставлении с состоянием его к моменту моего ухода из НКпроса (1936 г.), меня обвинили в изгнании из школ ДАССР русского и родных языков. Я возбуждал ходатайство перед судом составить компетентную экспертизу по этому вопросу или истребовать из НКпроса ДАССР ряд документов и справок и о вызове из НКпроса живых свидетелей, но в них мне было отказано без всякой мотивировки. Безусловно, привлечение этих документов и живых свидетелей, нач-ка школьного отдела НКпроса ДАССР Хвалова Ф., заведующего планово-финансовым отделом .Мелещука, и ответ инструктора по учебникам Темир-ханова Мирзы подтвердили бы, что только с момента моего прихода на работу в НКпрос именно началось фактическое внедрение в школах и педтехникумах русского и родных

языков. Учебные сетки для школ ДАССР, утвержденные мною, специальный учебник русского языка для нац. школ Дагестана, впервые составленный в 1934 г. по моей инициативе, учебники для всех классов начальной школы по всем предметам на родных языках, также составленные по моей инициативе и мною утвержденные, и другие мероприятия по внедрению русского языка (увеличение часов для русского языка, перевод преподавания предметов, не обеспеченных учебниками на родных языках, на русский язык, перевод нац. педтехникумов в города с целью усиления влияния русского языка, реорганизация Буйнакского педтехникума в общедагестанский техникум с переводом преподавания всех предметов с тюркского на русский язык, подготовляющий преподавателей на русском языке, курсовые мероприятия по ежегодной подготовке и переподготовке преподавателей русского языка, организованные также впервые мною, и т. д.) также ясно говорят об этом. Между тем суд под председательством Фомина полностью игнорировал эти фактические данные, не привлек их к разбору, несмотря на мои настоятельные ходатайства.

Суд совершенно голословно обвинил меня во внедрении в школах тюркского языка, тогда как ни в одной нетюркской школе тюркский язык не преподавался при моем руководстве. что на суде подтвердил и сам нынешний нарком просвещения ДАССР Разилов, и ни один учебник на тюркском языке в Дагестане нами не издавался. Все это легко установить документально в любой момент. Меня также огульно и голословно обвинили в засорении состава учительства чуждыми элементами, не указав ни одного чуждого, принятого мною. Если бы даже это и имело место, то это могло произойти исключительно по вине местных районных исполкомов, кои ло решения ЦК и СНК о школе в 1935 г. занимались приемом и увольнением учителей по представленному им законному праву. Наоборот, после этого решения, по которому регулирование состава учительства представлено НКпросом, я своими приказами в 1935 году в порядке индивидуальной проверки учителей исключил из их состава 180 чуждых эле-мечточ. ппинятых без меня (см. приказы по НКпросу ДАССР за 1935 г.). Обвинение меня в игнорировании популяризации я учебниках вождей пролетарской революции Ленина, Сталина также является голословным, ибо все учебники, мною утвержденные, составлены в полном соответствии с программами НКпроса РСФСР, очевидно, утвержденными ЦК

ВКП(б), и по точному профилю русских стабильных учебников, также, очевидно, просмотренных ЦК и одобренных последним. Любая экспертиза очень легко могла бы установить и этот неопровержимый факт. Если бы даже такое игнорирование и имело место, то в первую очередь следовало бы привлечь к ответственности самих авторов этих учебников, между тем как все они и по сей день работают по учебникам, мало того, я не только не игнорировал популяризации вождей пролетарской революции Ленина, Сталина, а, наоборот, лучшие свои поэтические произведения посвящал им (см. лит. сборник «Поэты Северного Кавказа» и др.). Мне также инкриминируется срыв школьного строительства. Фактические данные могут подтвердить, что ни в один год план школьного строительства не выполнялся менее чем на 120% при моем руководстве и ДАССР занимала по выполнению плана школьного строительства 2-е место по РСФСР, и это могла установить любая экспертиза. Короче говоря, успехами культурного строительства, достигнутыми именно при моем руководстве в 1932—1936 гг., и поныне заслуженно гордится ДАССР, как писала о них в августе 1939 г., почти накануне нашего судебного процесса. «Дагестанская правда» в одной из своих статей, посвященной открытию Всесоюзной с/хоз. выставки:

«Благодаря неуклонному проведению ленинско-сталинской национальной политики осуществлено содружество народов многонационального Дагестана. Неизмеримо выросла культура. На стенде обо всем этом приведены точные данные. Посетители увидят, как в Дагестане из года в год растет количество школ, техникумов, вузов и больниц». Эти точные данные относятся как раз к периоду моего руководства НКпр ДАССР, и их именно я и просил суд привлечь к разбору.

6. Я никак не мог быть ни по своему социальному происхождению. ни по своему прошлому противником ленинско-сталинской национальной политики, ибо именно благодаря ей я стал полноправным гражданином вообще и одним из руководителей социалистического строительства в особенности, превратившись из вчерашнего, по существу, неграмотного сына бедняка-национала во вполне грамотного народного комиссара. Благодаря им же я стал и в почетные ряды советских писателей и стал печататься на своем родном языке и в переводах на оусском языке. Чтобы сгустить краски, председатель суда Фомин записывает мне в приговор, что я служил в белой армии и являлся лжепартизаном. Я заявлял категорически на суде, заявляю и Вам, что я никогда в белой

армии не служил. Еще до возникновения Советов в Д[агеста]не я 17-летним юношей служил в учебной команде Горского правительства рядовым в течение 3-х месяцев (декабрь 1917 г. — март 1918 г.), после чего дезертировал, что могу подтвердить живыми свидетелями и справками (подробно см. п. 3 настоящей жалобы). Наоборот, в момент бешеного разгула белой армии в Д[агеста]не я боролся против нее в рядах кумыкско-чеченского революционного отряда в качестве помощника нач-ка реквизиций и конфискаций штаба этого отряда (документ находится в Даг. музее, и выданная мне музеем копия при аресте отобрана Даг. НКВД) и после его разгрома белыми работал в подполье. В подтверждение этих фактов я настоятельно ходатайствовал перед судом вызвать живых участников этого отряда, в чем мне также было им отказано.

Для той же цели сгустить краски Фомин смазывает очень важный, существенный факт снятия меня еще в феврале 1936 г. с работы наркома просвещения буржуазно-националистическим руководством Д. обкома в лице Самурского при покровительстве ныне разоблаченного врага народа Кахиани (б. уполномоченный КПК по Орджоникидзевскому краю) и то, что в течение 14 месяцев, отделяющих уход мой из НКпроса от момента ареста, я буквально находился под травлей вышеуказанных врагов народа Самурского, Ломоносова, Кахиани и др., полгода был оставлен буквально безработным, а последующие 2 м-ца пред арестом работал уполномоченным сырьевого отдела Махачкалинского рыбоконсервного завода, а вовсе не наркомом просвещения ДАССР, как написано в приговоре суда. Вместо объективного раскрытия истинной подоплеки указанных выше издевательств надо мною и травли со стороны буржуазно-националистического руководства Даг. обкома партии председатель суда Фомин и меня отнес к этому руководству и неправильно осудил.

7. Воен. коллегия Верх. суда СССР, рассмотрев 17 мая 1940 года мою кассацию в общей группе из 16 обвиняемых, нисколько не обеспечила критический анализ и разбор моего дела по существу с должным индивидуальным подходом к каждому обвиняемому. Воен. коллегия совершенно не учла изложенные в моей кассационной жалобе обстоятельства, коренным образом раскрывающие всю искусственность создания дела на меня при полном отсутствии какого-либо состава преступления с моей стороны, все несоветские методы следствия, выбивавшего ложь и клевету бесчеловечными пытка-

ми, оставившими на моем теле следы физических калечений, подтвержденных актом врачебной экспертизы 5/1-39 г. в присутствии самого истязателя — следователя Конарева (см. п. 1 н/жалобы), неоднократные мои отказы от вынужденных из-под палки, по существу, подписей на «протоколах допроса» в процессе следствия и на суде, полный отказ самих «свидетелей» обвинения от клеветнических показаний на меня и невыставление судом В. С. Воен. трибунала СКВО ни одного живого настоящего свидетеля или документа, подтверждающего правильность предъявленных мне обвинений.

Воен. коллегия не учла вовсе и то, что В. С. допустила грубейшие нарушения процессуальных норм У ПК, отклонив все мои вполне законные ходатайства и лишив меня всякой возможности защиты (см. п. 2 н/жалобы), целиком заштамповала обвитительные «материалы» следствия и неправильно осудила меня.

Воен. коллегия Верх. суда СССР фактически, не рассмотрев мое дело по существу, и сама стала на путь штамповки ничем не заслуженного мною приговора В. С. Воен. трибунала СКВО от 4-15/ХП-39 г. и утвердила его целиком. Подтверждением этой штамповки является хотя бы и тот факт, что Воен. коллегия в своем определении, не указывая никакие мотивы отклонения ею выставленных мною в кассации неопровержимых доводов — фактов моей невиновности, не приводит и свои основания к утверждению моего осуждения.

Ввиду всего вышеизложенного я настоятельно прошу Вас опротестовать пред президиумом Верх. Суда СССР решение Воен. коллегии обо мне от 17-го мая 1940 г. и реабилитировать меня.

Я никак не могу допустить и в мыслях своих, чтобы меня, отдавшего всю свою сознательную жизнь великому делу партии Ленина—Сталина, войдя в ее ряды в 1920 г., самый тяжелый период борьбы за Советы и, следовательно, за ленинско-сталинскую национальную политику, будучи одним из первых организаторов комсомола в Д[агеста]не, не имевшего за 16 лет пребывания в партии абсолютно никаких даже взысканий, в условиях Сталинской конституции можно было бы абсолютно без единого преступления осудить к лишению свободы. Это только на руку врагам народа вроде Самурского, Ломоносова, в этом я глубоко убежден.

Я повторяю, абсолютно ни в чем я не виновен. Моя вина заключается, может быть, в том, что я человек естественный, а не стальной, не мог выдержать нечеловеческие пытки и

подписал клевету и ложь на себя, в полной, однако, надежде, что советское правосудие разберется в истине. И если эту истину мне не удалось добиться до сих пор, то обращаюсь к Вам с единой просьбой помочь не в этом и реабилитировать себя и тем самым дать мне возможность продолжить славную борьбу за процветание социалистической великой Родины своей под водительством мудрого рулевого Сталина, идущего на всех парах к торжеству коммунизма.

Подпись

Б. Астемиров

л/дело № 117226

Коми АССР.

Почтовое отделение Усть-Ухта. П/ящик № 219/7-13.

Астемирову Б. А.

ГИК № 43944/143. Автограф.