Коротко об авторе

Артем Андреевич Бобров родился «на заре советской власти», помнит коллективизацию и НЭП, на собственном опыте испытал карающую руку сталинских репрессий. Сидел в лагерях. Будучи заключенным, строил Норильск. Вложил немало знаний, сил и здоровья в рождение Заполярного горно-металлургического комбината и после реабилитации.

В 1990 году Артем Андреевич перебрался на Озеро Белое, где еще сравнительно недавно замечательный санаторий с таким же названием принадлежал «Норильскому никелю». Большинство жителей поселка — норильчане, они строили санаторий, многие в нем работали. Северяне прочно обустроились в живописном месте, красоту которого они особенно ценят после многолетней жизни в суровом Заполярье. В мае 2003-го А.А. Бобров побывал в Норильске на юбилее управления строительства, которое возглавлял. В конце этого же года «Заполярный вестник» начал публикацию воспоминаний Артема Андреевича, их помогла ему литературно обработать Раиса Петровна Смолова, долгие годы возглавлявшая Норильское телевидение.

В канун 2010 года Артем Андреевич скончался. Он прожил 89 лет. Это была трудная и все же счастливая жизнь — он состоялся как Личность, как профессионал, он дал жизнь двум детям. Его не сломили ни тяжкие лагерные, ни другие житейские испытания. Он оставил добрый след в истории Норильского комбината своим самоотверженным трудом и добрую память о себе у людей, которые с ним работали, дружили, общались.

* * *

Родом я из Белоруссии. Родители поженились в 1918 году, а спустя два года в деревне Огороднегомельской Гомельской области появился на свет я. После меня в семье родились еще пятеро детей, и это обстоятельство во многом определило уклад нашей жизни.

Деревня, несмотря на географическую принадлежность Белоруссии, была населена русскими староверами. Когда много веков назад начались притеснения на религиозной почве, они бежали из Брянской губернии. Основная масса двинулась в сторону Литвы, кто-то ушел на юг, на восток, а часть староверов осела в Белоруссии. Деревня Огороднегомельская насчитывала 800 домов с населением пять тысяч человек. Люди эти были достаточно грамотными, что позволяло почти всем им заниматься разными ремеслами. Были в деревне и кузнецы, и плотники, и каменщики. Правда, земледельцев было мало, поскольку переселенцам удалось выкупить всего 600 десятин пахотной земли, что для такой массы народа почти ничего. И все же девять семей имели по тяглу поля — это 12 десятин пахотной земли с приусадебным участком и садом.

На садовом участке у нашего дома росло 120 фруктовых деревьев. Помню, в 1928 году выдался большой урожай яблок. Отец загрузил и отправил в Ленинград два вагона этих яблок, получил большую выручку. Доход с приусадебного участка и потом помогал поддерживать нашу большую семью и хозяйство в целом. В неурожайные годы отец в составе артели от Пасхи до Рождества ездил в большие города на сезонные строительные работы.

Мать у меня была портниха высокого класса, шила только состоятельным людям — подвенечные платья, наряды для торжественных случаев и парадных выходов. Дело это было хоть и трудное, но поддержку семья получала ощутимую.

В феврале 1930 года, когда мне было десять лет, в наших краях начались коллективизация, раскулачивание и аресты. Отец хоть и попал в так называемые подкулачники, все равно был арестован и осужден «тройкой» на три года. Конь, корова и свинья — не такое уж это богатство, которое тянуло на раскулачивание, и, я думаю, основанием для ареста послужила случившаяся как на грех в ту пору ссора отца с председателем сельсовета белорусом Черкизовым. Причины той ссоры не помню, а вот, как все мы мал мала меньше остались одни, знаю. Отца отправили на три года на строительство Беломорско-Балтийского канала. Освободился он досрочно и вскоре уехал на заработки в Москву.

…В деревне у нас помимо двух церквей была большая школа. Здесь я и получил неполное среднее образование в объеме семи классов. Сразу встал вопрос — что дальше? Предлагали устроиться счетоводом или бухгалтером в колхоз. Но какой из пацана работник? Я решил: поеду в Гомель продолжать учебу. Мать со мной согласилась, и в сентябре 1935 года мы отправились в Гомель для поступления в среднюю школу. Здесь уже учились несколько ребят из нашей деревни, и, казалось, никаких проблем со мной не будет. Однако директор Дзиволовский сказал нам, что школа переполнена и шансов быть принятым у меня нет. Родственник, у которого мы остановились, поразмыслив, дал совет: продать корову, директору — взятку, и дело с концом. Но я-то знал, что такое корова для большой семьи (живность мы только-только купили на деньги, присланные отцом), и наотрез отказался.

Проводил мать, а сам остался в Гомеле с желанием продолжить учебу. И вот 1 сентября, когда начались занятия, самовольно пришел в школу и сел за парту. Невероятно, но все три года, вплоть до получения аттестата, никто никаких документов у меня не требовал.

Подошел 1938 год. И вновь передо мной встал вопрос: что дальше? Заручившись согласием матери на финансовую поддержку, я подался в Москву. Здесь успешно сдал экзамены и был зачислен с правом получения стипендии в институт инженеров железнодорожного транспорта на путейский факультет. Правда, спустя два года я встал перед проблемой, на что жить, поскольку в 1940 году вышел известный документ о снятии студентов со стипендии и введении платы за учебу. Стипендия сохранялась за теми студентами, которые не имели троек или принадлежали к определенным слоям населения. От оплаты учебы освобождались, например, дети колхозников. Мне пришлось срочно вернуться в деревню и заручиться справкой, благо к тому времени отец, будучи уже не в силах работать на стройке в Москве, вернулся домой и вступил в колхоз.

В 1941 году я, поскольку хорошо учился, по решению ученого совета получил звание Сталинского стипендиата.

На стипендию 500 рублей в месяц жил безбедно, не надо было по ночам разгружать вагоны, как это делали другие ребята. До окончания института оставалось рукой подать. Я уже подготовил дипломную работу и сдал ее на кафедру, мне как Сталинскому стипендиату давали возможность защититься первым — 23 апреля 1943 года.

До дня защиты оставался месяц, но тогда доучиться мне было не суждено. 16 марта 1943 года меня увезли на Лубянку прямо из общежития. Там — мне это было известно — уже находились арестованные ранее три моих сокурсника. Всех нас обвиняли в антисоветской агитации среди студентов института инженеров железнодорожного транспорта.

Спустя два месяца, 15 мая, Военный трибунал Москвы (на Каланчевке) присудил по 10 лет ИТЛ каждому из нас и 5 лет поражения в правах по ст. 58 — 10/II. Было мне в ту пору 22 года.

Как сложилась судьба тех ребят, не знаю. Меня оставили в Москве, где я, будучи заключенным, трудился прорабом вплоть до августа 1948 года. Примечателен тот факт, что на объектах НИИ-6 в Нижних Котлах — это район Южного порта — работали под неусыпным надзором конвоя исключительно одни заключенные — 150 человек. Я у них был и начальник, и производитель строительно-монтажных работ. А объекты-то были секретные: институт занимался проблемами, связанными с топливом для ракет. Помню, как испытывались заряды. На одной стороне оврага устанавливался заряд, другая служила отражателем взрывной волны, сила которой определялась при помощи специальных приборов. Бетонные стены вдоль движения волны спасали этот опытный полигон от разрушений, а верхнее пластинчатое металлическое перекрытие глушило звук и препятствовало распространению звуковых волн. Так что никто, кроме посвященных, не знал, что делается на дне оврага.

По сей день помню чувство тревоги, которое в те годы не покидало меня ни днем ни ночью. В самом факте нахождения в лагере в Москве и работы на сверхсекретных объектах мне виделась какая-то ловушка. Еще в пору пребывания в Бутырке настораживали вызовы куда-то «наверх». И хотя прямых вопросов не задавали, понял, что в Москве меня не зря оставили. В моем лице следственные органы видели лидера какой-то группы по «антисоветской агитации» среди студентов других вузов. Им казалось, что я наверняка связан с другими подобными группами. Похоже, оставили меня в Москве для дальнейшего изучения этого дела. Иначе зачем вместо обычных охранников тогдашнего НКВД за мной следили люди из службы госбезопасности.

Вот какие мысли меня посещали. Приходилось постоянно быть начеку. И когда однажды мне предложили расконвоирование (обычно из лагеря до объекта добирался в сопровождении двух конвойных), я наотрез отказался. Боялся провокации и вел себя крайне осторожно — понимал: если ни за что арестовали, то и убрать могут без всяких причин.

Работая на очень засекреченных объектах, я не мог не осознавать: тайна должна быть похоронена вместе с окончанием работ. А значит, и свидетелей не должно быть. После НИИ-6 меня перебросили на строительство лаборатории академика Фрумкина (это напротив Нескучного сада по Ленинскому проспекту)… Сегодня, по прошествии многих лет, я называю все своими именами, но тогда сильно опасался за свою жизнь и конечно же ходил по лезвию ножа…

Перипетии этого периода закончились в августе 1948 года, когда прямо на строительный объект въехал воронок и меня увезли в Матросскую тишину. Там, если можно так сказать, объяснили, что я, будучи осужден по 58-й статье, в Москве содержаться не должен и буду отправлен по этапу. Так и произошло. В сентябре я уже был на пересыльном пункте в Красноярске. Здесь формировали этап на Норильск. Подбирали людей в так называемый Государственный особорежимный лагерь — Горлаг. Формировали в группы не просто заключенных, а только таких, как я, осужденных по 58-й статье. Похоже, что народ собирали из лагерей всего Союза. И делалось это с двойной целью: сосредоточить в Норильске специалистов разных профилей и такого высокого класса, чтобы впоследствии в кратчайшие сроки в неимоверно тяжелых условиях севера спроектировать и построить гигант горно-металлургической промышленности и по возможности истребить, в том числе путем естественной смерти, потенциальных врагов советской власти.

Этот факт осознал я, конечно, значительно позже. А тогда, холодной осенью, баржа тянула нас по Енисею на север, и я слышал разговоры бывалых людей о том, что, похоже, везут нас в сторону Диксона и там баржу затопят. Оснований так думать было предостаточно.

Держали нас в трюмах в скотских условиях.

Через три недели баржа прибыла в Дудинку. Построились в колонны и по команде конвоя побежали к видневшимся впереди сараям. По-другому эти сооружения и не назовешь. Предназначались сараи для хранения металлопродукции. Длинные и продуваемые, слепленные кое-как из досок, они были плохим укрытием от ветра и холода. В центре сарая стояла металлическая бочка с выведенной в кровлю трубой. Раскаленная докрасна, она мало спасала от наступивших морозов. На дворе стоял октябрь, это уже настоящая зима, а на мне, кроме единственного пиджака, снятого с румынского пленного, ничего не было.

Правда, когда мы в конце концов дождались теплушек и нас пригнали на станцию, мне дали телогрейку. Вижу ее, как сейчас: пола выгорела, одного рукава нет, но все же это было спасением. В телогрейке можно было как-то противостоять морозам.

* * *

В Норильске высадили нас где-то в районе Нулевого пикета. Был вечер, темно. Как только вышли из вагона, прозвучала команда: «Ложись». Лежим, пока все вышли. Кругом лают собаки, ВОХР стоит и щелкает ружьями, потому что привезли самых отпетых врагов. Это был, как я уже говорил, 1948 год — начало очередной волны репрессий в стране, и судимые по политическим статьям прибывали в Норильск постоянно.

Наконец подняли нас с земли и в сопровождении собак погнали бегом в лагерь. В конце нынешней улицы Нансена были построены двухэтажные кирпичные дома, пять-шесть. Их оградили и организовали лагерь. Туда, собственно, нас и пригнали. Помню эти дома с печками-буржуйками. Тепло. Я увидел нары и бросился на второй этаж, чтобы отогреться. Замерз так, что, казалось, уже не выживу. И только согрелся, вижу: идет по проходу капитан, ранее знакомый мне как майор Тимофеев. Этот майор был свояком майора Колоскова, начальника ИТЛ в Москве.

Тимофеев же был начальником лагеря, где я отбывал срок. Оба знали меня хорошо, поскольку тому и другому мне приходилось оказывать кое-какие строительные услуги, да и биография моя им была известна. Иногда эти начальники оставляли меня присматривать за всем лагпунктом, поскольку был я там старшим. Словом, могли на меня положиться.

Тимофеев меня увидел: «О, гражданин Бобров! А мы вас поджидали». Оказывается, они знали, что меня должны были этапировать в Горлаг. Откуда знали — никто мне не сказал. Но, полагаю, это было связано вот с чем. Еще в пору моей работы на объектах НИИ-6 в Москве в 1946 году как-то подходит ко мне упомянутый Колосков и заводит разговор: мол, идет вокруг тебя какая-то возня. В чем дело, не сказал, хотя наверняка знал, что для меня это архиважно.

Подробности этой загадочной истории в полном объеме раскрылись спустя много лет, а точнее, в 1954 году, когда я стал интересоваться своим делом. Вот тогда Министерство безопасности по Российской Федерации и управление по Москве и Московской области выдало справку, в которой было сказано буквально следующее: «31 мая 1946 года Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела уголовное дело по обвинению Боброва А.А. и своим определением снизила ему срок наказания на пять лет».

Получалось, что освободить меня должны были еще в Москве в марте 1948 года. А если учесть, что пока я работал на особо важных строительных объектах, шли зачеты (подтверждение тому я нашел уже после освобождения), желанная свобода должна была наступить еще в июне 1947 года. Но этого не случилось. В справке говорится так: «Однако данное определение (снижение срока наказания. — Ред.) исполнено не было. И Бобров А.А. продолжал находиться в местах лишения свободы (имеется в виду его пребывание в Норильске. — Ред.), где был повторно осужден 10 мая 1949 года Спецлагсудом Норильлага НКВД по ст. 110, часть II на два года лишения свободы с присоединением к неотбытому сроку по приговору 14–15 мая 1943 года, всего пять лет». Иными словами, срок моего освобождения отодвигался, и освобожден я был с зачетом рабочих дней лишь в феврале 1953 года, накануне смерти Сталина и восстания в лагерях.

О причине, по которой мне уже в Норильске припаяли еще два года заключения, скажу отдельно. А сейчас вернемся в барак, где произошла моя вторая встреча с майором Тимофеевым. Он знал, что я строитель, и рекомендовал хозяйственным органам использовать меня по специальности прорабом.

Уже на следующий день я получил полную экипировку — телогрейку с личным номером Д-573 на спине, ватные брюки, валенки. Все горлаговцы ходили с номерами на спине. Направили меня на строительство школы на улице Комсомольской, известной и по сей день как школа № 1 (тогда она шла под номером два). Площадка, на которой предстояло работать, являла собой строительную зону, объединившую впоследствии комплекс зданий Октябрьской площади с памятником В.И. Ленину в центре. К моменту моего появления здесь уже был уложен бетон в основания будущих технической библиотеки и Дома политпросвещения.

Помню Норильск тех дней. На улице Севастопольской уже стояли трехэтажные дома по проекту члена Академии архитектуры Армянской ССР Мазманяна. Он отбывал срок вместе с архитектором Кочаром, тоже из Армении. Судили их не по одному делу, но знали они друг друга хорошо. Кочар впоследствии был отправлен в Красноярск. По его проекту там были построены некоторые объекты общественного назначения, в том числе театр, гостиница «Север».

Мазманян же все время находился в Норильске в непосредственном подчинении Витольда Станиславовича Непокойчицкого. Я думаю, роль Непокойчицкого в создании нашего города известна каждому норильчанину. Витольд Станиславович был автором проекта Норильска. Кроме Мазманяна, Механикова, Трушинша в непосредственном подчинении Непокойчицкого находилась и жена Лидия Миненко, очень талантливый архитектор. В ее голове рождались самые смелые идеи первоначальной застройки города, сделавшие его до узнаваемости похожим на архитектурные ансамбли Ленинграда, откуда и прибыла семейная пара. Безусловно, Витольд Станиславович был в курсе всех новаций, вкладывая в это дело и свой незаурядный талант, и свою душу. За ним, собственно, оставалось последнее слово. Вот эта троица и была авторами проекта Норильска вообще, его генерального плана в частности, всех значимых жилых домов и построек общественного назначения.

Могу еще сказать, что рабочее проектирование выполняли около сотни конструкторов, строителей и других специалистов, в большинстве своем заключенные. Они делали деталировку, конструирование, расчетную часть и т.д. Вольнонаемных было мало. Помню инженера Андриенко — знающий специалист. Проработал несколько лет, и на смену ему пришел Михаил Алексеевич Битадзе. Могу ошибаться, но у меня сложилось мнение, что Битадзе самостоятельных решений почти не принимал. Сложилось так, что и его работу, и свою выполняли находившиеся в подчинении Битадзе тоже заключенные Францман и Калвинш. Какие это были трудяги, творческие люди! Тянули на себе воз нелегких конструкторских, расчетных, экспериментальных дел.

Поэтому присуждение впоследствии Битадзе и некоторым другим примкнувшим звания лауреатов Ленинской премии за строительство в Норильске жилых домов и других объектов на сваях в условиях вечной мерзлоты меня крайне удивило.

Не могу не вспомнить и Антона Кишку. Чех по национальности, не знаю уж по какой причине, а скорее и вовсе без таковой, попал в Норильлаг, работал в группе Непокойчицкого под руководством Лидии Миненко. У Антона была четкая графика, работал быстро — очень способный молодой человек. Когда освободился, уехал на родину. Ходил слух, что там Кишка был назначен главным архитектором Праги.

В группе главного архитектора был сделан и проект школы, куда, как уже сказано, меня направили. Сразу же возникли трудности практического свойства. Как работать с вечной мерзлотой? Конечно, в институте нам читали курс строительства в сложных инженерно-геологических условиях, в том числе и на мерзлоте. Но одно дело теория, другое — практика. К тому же техники никакой — лопата и кайло. На все вопросы приходилось отвечать начальнику участка Бадаеву (он уже освободился) и мне, поскольку я вступил в должность прораба. Исполнителем, естественно, был исключительно лагерный люд, из западных районов Украины.

Здание школы должно было стоять на столбчатых бетонных фундаментах с опорами на скалу. Сделали разбивку котлованов. Что значит котлован? Это шурфы размером в среднем 2×2 метра и глубиной до скалы от четырех до семи метров — в зависимости от ее залегания. Грунт разбивали кайлом. На месте котлована разжигали костер, почва прогревалась на несколько сантиметров, потом ее выбирали лопатами и вывозили тачками за пределы строительной площадки. Однако дальше вглубь поджоги становились неэффективными. В ход шло только кайло. Правда, лучший результат давало мелкошпуровое бурение и взрывание для рыхления грунта. Предварительно наверху в мангалке нагревали один конец лома. Мангалка — металлическая бочка с отверстиями, в которой горел кокс. Разогретый конец лома забивали в мерзлый грунт кувалдой. Два-три таких захода, и образовывался шпур глубиной примерно 60–80 сантиметров. В эти шпуры закладывали аммонитный заряд, а что бы не было разлета грунта, верх котлована закрывали деревянной крышкой. После взрыва рыхлый грунт выбирали намного быстрее.

Этот метод был эффективный, но небезопасный. Могло произойти то, что однажды случилось на соседнем участке. Прорабом там был Александр Михайлович Чембулов. Родом он из Аккермана, окончил Будапештский университет и был осужден по 58-й статье советскими властями уже после присоединения Бессарабии к Советскому Союзу. Александр Михайлович частенько использовал мелкошпуровой метод. И вот однажды уже после очередного взрыва двое рабочих опустились в котлован и начали кайлить землю. Взрывом от ранее неразорвавшегося заряда их сильно покалечило. Помня эту трагедию, я старался прибегать к мелкошпуровому методу разработки грунта лишь в крайних случаях. В подчинении у меня были две бригады, которыми я «закрывал» практически весь фронт работ.

К февралю 1949 года котлованы были почти полностью готовы к началу бетонирования: где-то мы прошли три-четыре метра до скалы, где и до самого основания. И все же от графика отставали. Школу надо было сдать к 1 сентября, а я со своими работягами все еще «сидел» в земле. Срыв срока ввода объекта грозил мне тяжелыми последствиями, вплоть до обвинения в политическом саботаже. Я, конечно, переживал и все, что можно было позаимствовать у знающих людей, брал на вооружение и применял. В итоге школа была сдана в срок.

С историей ее строительства связан еще один эпизод, можно сказать, личного характера. Однажды, осматривая площадку, заметил, что под крышкой одного из котлованов темно. Явно, либо там нет людей, либо отсиживаются, не работают. На мой оклик ответили, что у них украли лампочку. Выдворил их из шурфа и пригласил вместе с бригадиром в конторку — небольшой балок, где хранились техдокументация, книга нарядов и прочее. Ребята молодые, лет под тридцать, бывшие бандеровцы с Западной Украины. Объяснение писать отказались, стоят на своем. Но я-то знал, что лампочку припрятали. В лагере отдадут нарядчику за дополнительную баланду. Не сдержался, обложил их матом, накричал. Первый раз так неприлично себя вел. Ребят прогнал, а по окончании рабочего дня всех нас повели в лагерь. Располагался он на территории теперешнего пивзавода.

В лагере бригадир, он был в числе стукачей, доложил о происшедшем оперуполномоченному Тарасову, у которого, как мне казалось, было ко мне «особое» отношение. Однажды Тарасов предложил мне сотрудничество. Я прекрасно знал, чем это должно закончиться: либо он мне второй срок намотает при случае, либо заключенные прикончат, видя, что я зачастил к оперу. Я отказался. Тарасов пригрозил лишить меня прорабских полномочий и отобрать… ручку! Смешно? А вот и нет. Ручка в то время была орудием моего сравнительно легкого труда.

Рассказ бригадира о происшедшем дал повод оперуполномоченному прижать меня по-настоящему. Дополнительных два года отсидки в Норильлаге «за превышение власти, избиение двух рабочих» — мало не покажется. Стопроцентная фальсификация, и все же…

Жизнь тем не менее продолжалась и после лагерного суда. Не знаю, по чьей воле, в апреле 1949-го направили меня на строительство медного завода. Он должен был выдать продукцию 22 декабря 1949 года, ко дню рождения Сталина.

* * *

На стройплощадке медного завода начальник отдела заключенный Лев Александрович Рабинович, опытный инженер с большим стажем, задал мне несколько вопросов, касающихся основных расчетных формул. Я назвал одну из них и пообещал быстро вспомнить и освоить проектирование. «Молодец», — сказал мне Лев Александрович и велел приступать к работе под руководством заключенного Рябченко. Я был весьма доволен таким поворотом судьбы. Рядом находились люди, у которых многому можно было научиться.

В группе проектировщиков я намеревался осесть надолго. Не получилось. Неожиданно меня вызвал начальник управления «Медьстрой» Григорий Петрович Локштанов. На тот момент я ничего не знал о Медьстрое и его руководителе. Разыскал Григория Петровича на втором этаже мехмастерских будущего завода, где кроме кабинета начальника размещался и производственный отдел управления. Локштанов спросил, кто разрешил пойти к Рабиновичу. Пришлось объяснить, что сам туда напросился. И тогда Локштанов дал понять — все, что касается медного завода, находится в полном его подчинении, и потому он, Локштанов, дает команду мне идти работать на производство, то есть опять на строительную площадку. Я сказал Григорию Петровичу, что работать на строительном объекте не могу: меня только что по ложному обвинению осудили за честную работу, и повторения пережитого не хочу. Хочу жить. Локштанов выслушал внимательно и сказал: «Будешь работать в производственном отделе». Так началась новая страница моей биографии.

…Производственным отделом руководил бывший офицер Советской Армии Станкевичус, отсидевший в Норильлаге пять лет, к тому времени уже освобожденный. Его замом был выходец из Прибалтики Юрий Альфредович Кнопмус. Способный, грамотный инженер-строитель, он, пока Станкевичус представительствовал в разных инстанциях и занимался вопросами общего характера, руководил отделом. Я был направлен в непосредственное подчинение Кнопмусу.

Вскоре главный инженер Медьстроя Евгений Сергеевич Корюкин вызвал меня к себе и велел сделать проект сарая для временного хранения огнеупоров — глины, порошков и т.д. Работа несложная, но, поскольку это было мое первое официальное задание по проектированию, старался выполнить все тщательно, по всем правилам, что было замечено, и буквально через пару недель меня основательно загрузили самыми разными проблемами, да так, что я не знал, за что хвататься. Первоначально сделал проект организации работ на строящейся тогда пылеугольной фабрике. Поскольку кирпичная кладка здания уже шла, мне предстояло на бумаге увязать этот процесс с сооружением трубы к котельной. Не успел закончить этот проект, как дали более серьезное поручение — проектирование процесса производства работ на строительстве трубы для отражательной печи медного завода.

На дворе апрель 1949 года. Идет монтаж металлоконструкций плавильного отделения. А на будущей трубе — один фундамент. Требовалось не только объединить проект организации всех работ, но и подумать, как сделать подъемник, шатер и т.д. Я был молодой, опыта по сооружению таких труб никакого — приходилось лезть в учебники, технические журналы, советоваться со специалистами, которые полностью или частично знали об этом процессе. Помню, вел эту трубу метров до сорока, самому приходилось по скобам лазить наверх. Страшно, конечно, но что делать…

Строительство медного завода находилось под личным контролем начальника комбината Владимира Степановича Зверева. Каждую неделю он приезжал на объект и проводил планерки. Все трудные моменты в строительстве были предметом особого внимания Зверева. Порой в жесткой и нелицеприятной форме он выяснял, кто прав, а кто виноват, требовал исполнения графика. Несправившихся освобождал от работы без промедления.

Невероятно, но на этих планерках присутствовал и я. А дело было так. Мой непосредственный начальник Юрий Альфредович Кнопмус поручил мне вести протоколы производственных планерок, печатать тексты, прослеживать исполнение принятых решений и докладывать. За несколько месяцев такой работы я, как говорится, лицом к лицу увидел многих руководителей. Было приятно убедиться, что Медьстрой возглавляет талантливый инженер и способный организатор, как сегодня принято говорить, нестандарт но мыслящий и умеющий в критической ситуации держать удар.

К июлю 1949-го были вырыты два котлована под отражательные печи вместимостью 20 тысяч кубов бетона. Фундамент их начинался в котловане на скальном основании и возвышался над уровнем планировочных отметок на полтора-два метра. В основание печей надо было уложить бетон особого свойства. Фундамент печей не должен деформироваться от высокой температуры, страдать от влаги и т.д. Это была очень трудная инженерная задача. Надо принять во внимание, что, когда строился медный завод, бетон являлся самым востребованным материалом на комбинате. Он был нужен всюду — и на строительстве жилья, и на промышленных площадках. Чтобы удовлетворить общую потребность, нужен был бетонный завод мощностью хотя бы тысячу кубов в сутки. А его не было, но попытка построить такой завод на площадке предпринималась.

Вот тогда и проявилась инженерная смекалка Григория Петровича Локштанова. Мимо котлованов проходил железнодорожный тупик, по которому подавались металлоконструкции под монтажный кран для сбора каркаса главного корпуса. Это обстоятельство и натолкнуло Григория Петровича на интересную мысль. Он пригласил Кнопмуса, а тот меня на площадку отражательных печей. Начал сам рассуждать и перед нами как бы ставить задачу, что и как делать. Проект большого бетонного завода выполнен, но, пока его построят, пройдет три года. И мы сделали следующее заключение, причем идея принадлежала Локштанову. Поскольку железнодорожный путь находился рядом, решили на платформах подвозить поочередно щебень, цемент и песок, опрокидывать их в котлован и с помощью экскаватора Бьюсайруса все это перемешивать и укладывать в фундамент в пределах котлована. По тем временам решение весьма неординарное.

Чтобы не было срывов, приходилось буквально стоять над душой у каждого, учить, контролировать технологический процесс бетонирования. Но дело того стоило. Мы выложили всю подземную безопалубочную часть фундамента и только потом, поставив опалубку, завершили работы на привозном бетоне.

Пример, который я привел, свидетельствовал о гражданской и инженерной зрелости начальника управления. Мы его понимали и всячески поддерживали. В самый ответственный период начальник Медьстроя практически работал один. Главного инженера Корюкина уволили, как мне казалось, за увиливание от выполнения его прямых обязанностей. Тот, бывало, получит сложное задание — и тут же на больничный. Хитрил — и дохитрился…

На должность главного инженера направили Ирохима Яковлевича Эпштейна. Обосновался он у нас в производственном отделе с учетом, естественно, своих должностных функций, с желанием все знать. Мои оценки могут быть излишне субъективны, но в тот момент, глядя, как Ирохим Яковлевич выполняет свои обязанности и задания Локштанова, я решил, что он на пост главного инженера не подходит. Однако это, повторяю, были мои сугубо личные наблюдения, на деловых отношениях они никак не отражались. К осени Эпштейн был отстранен от обязанностей главного инженера.

…На завод пригнали пополнение — порядка двух тысяч заключенных со строительства Большой обогатительной фабрики и Металлургстроя. Прибывших поселили вместе с их начальством в бытовках шихтового корпуса прямо на стройплощадке. Незамедлительно все они включились в строительство шихтарника и отстойников концентрата. Руководил работами металлургстроевцев талантливый инженер-архитектор Леонид Ройтер.

* * *

В памяти отложилось много разных историй о строительстве медного завода. Удивительно качественно шла кладка стен и свода отражательной печи. Кладчиками были обычные особорежимные, то есть политзаключенные. Руководил работами тоже зэк, инженер-металлург Борис Иванович Лукьянов, и все мы у него учились.

Особо интересная и очень сложная работа была на набивке подины. Опустив некоторые детали, расскажу о неприятном и очень опасном казусе на строительстве горизонтального газохода от печей до трубы на эстакаде. Проект производства работ, опалубки и лесов выполнял я с группой специалистов производственного отдела. Запомнил инженера-строителя Печаткина, инженера-теплотехника Тарановских, их коллег Лифшица, Рожновского. Но мне уже доверяли, и вся ответственность лежала на мне.

Настало время, и появилась возможность выполнить кладку обводного борова к 5–10 декабря, к началу удаления газов от сушки плавильной печи. Работы шли в хорошем темпе. Из-за низких температур уже схваченную морозом опалубку решили не снимать, а когда печь поставят на сушку, то одновременно газы пропустить и через опалубку до самой трубы. Тогда за счет тепла отходящих газов отогреется кладка, в том числе и свод. Опалубка либо сгорит, либо ее можно будет снять позднее. Но возник какой-то технологический перерыв, сушка печи и удаление газов задержались, и мы решили снять леса, которые, естественно, оказывали сопротивление движению газов, нужная скорость не достигалась.

С благословения руководства Медьстроя инженер-строитель, офицер польской армии, попавший к нам в плен, Генрих Иванович Шумский вместе с группой рабочих через течки золоудаления поднялся в объем газохода. Не прошло и минуты, как все они буквально посыпались вниз. Оказалось, что с открыванием люков золоудаления в газоход попал кислород. Он-то и способствовал самовозгоранию деревянной опалубки. Леса сгорели, и часть свода, не успевшая прогреться и высохнуть, упала. Хорошо, что обошлось без жертв. Хотя мы действовали очень осторожно, но все же просчитались. Шум поднялся невообразимый. Диверсия, мол, «фашисты организовали «подарок» ко дню рождения товарища Сталина…».

На месте происшествия собралось все начальство. Доложили обстановку Локштанову. Все понимали: степень разрушения такова, что придется восстанавливать весь участок свода. С учетом всяких согласований это уйма работы, а времени нет. В душе тревога и волнение. И тут приезжает начальник из НКВД Коржух или Кожух, не помню точно. Было известно, что он зверь. С ходу набросился на Локштанова. Смотрю, у того рука подрагивает, сам на грани нервного срыва. Но сдержался и мягко так посылает пришельца из органов матом — не понимаешь в нашем деле ничего, так помолчи. Мы все сникли, решили: теперь уж точно всех загребут и упекут, куда надо, надолго.

В разгаре этой сцены на участке появился Владимир Степанович Зверев. Значит, и ему стукнули, что свод упал. Мелькнула мысль: Зверев не только руководитель комбината, но и начальник Норильлага! Тем не менее он энкавэдэшника удалил и совершенно спокойно спросил Локштанова: «Что будем делать?»

Надо отдать должное моим собратьям по несчастью: восстановительные работы прошли быстро. Только на сей раз для сушки «внутренностей» свода борова был привлечен опытный теплотехник Торнавский. Он сделал расчет по укрытию кладки свода. Вновь подали тепло. Все подсохло, прогрелось, и дальше дела пошли нормально. Но страху тогда мы натерпелись…

Я рассказываю эти истории потому, что в период максимально сжатых сроков строительства первой очереди медного завода не всегда была возможность строго следовать правилам. Опыта работы в условиях вечной мерзлоты при крайне низких температурах ни у кого не было. Проекты организации работ порою составлялись на ходу, что, естественно, при нормальном стечении обстоятельств было неприемлемо. Но тогда руководители стройки понимали, что без смелых, связанных с риском решений завод не построить. И шли на это, прекрасно осознавая, какими карами это грозит в случае неудач.

…Завод рос буквально на глазах. К моменту пуска здесь работало порядка 19 тысяч человек: 17 тысяч — заключенные, остальные — вольнонаемные. К цели двигались шаг за шагом, наращивая численность и вводя в строй один объект за другим. На ограниченной территории завода (она была ограждена колючей проволокой, на вышках стояли часовые) был «взят» огромный объем (500 тысяч кубометров) по вертикальной планировке с использованием американских экскаваторов. Работами руководил заключенный Лев Исаевич Рудминский, бывший начальник строительства кольцевой дороги в Москве, и прораб Эдуард Кравченко — русский из Прибалтики. За лето 1949 года они построили автодорогу и развили железнодорожную сеть.

Для подготовки шихты и сгустителей силами бофстроевцев во главе с Леонидом Андреевичем Ройтером был возведен многопролетный шихтовый корпус. Поражали воображение железобетонные (тридцатиметровые в диаметре!) чаши «Дора» — накопители пульпы медного концентрата. Помнится, у руководителя комбината была мысль сразу построить и анодное отделение, и цех электролиза меди. Однако по разным причинам от этой идеи пришлось отказаться и перенести ее воплощение на более поздние сроки.

Успешному строительству завода помогало прекрасное снабжение. Кроме арматурной стали, дефицит не чувствовался ни в чем. С материка через Дудинский порт поступали готовые металлоконструкции, огнеупоры; немалую часть материалов и оборудования изготовляли на месте. Нас спасло то, что транспортные перевозки осуществлялись преимущественно по железной дороге с непосредственной подачей конструкций под кран на монтаж.

Сдача первой очереди завода была приурочена к 70-летию Сталина. Подарком вождю должна была служить, как я теперь понимаю, первая конвертерная медь. И вот в ночь этого события на высоте, где работал кран, обслуживающий конвертер, и находилась бригада наладчиков, раздался взрыв: то ли снег попал в конвертер, то ли по другой причине горячий сплав выплеснулся за края чаши. Кое-что «перепало» и работавшим на кране, но они отделались легким испугом. Главное — в ночь на 23 декабря в Норильске впервые была выдана конвертерная медь. Спустя некоторое время, когда в строй действующих вступили анодное отделение и цех электролиза, ей предстояло из черновой стать катодной медью — продукцией высшей пробы.

Мое же пребывание на заводе уже в должности начальника техотдела продолжалось еще два года. За это время Локштанова за неуместную шутку в момент торжества по случаю пуска цеха электролиза меди отстранили от работы и осудили на два года. На его место пришел Николай Николаевич Рознатовский. Это был уже совсем другого склада начальник Медьстроя и другой человек…

В начале 1952 года по приказу свыше меня перевели в Горстрой, начальником которого в то время был Григорий Петрович Латышев, а главным инженером — Леонид Артемович Пода. Последнего я хорошо знал. Мне была известна история его родителей, строивших КВЖД и потом вернувшихся в столицу. Леонид поступил в Московский инженерно-строительный институт, и уже на первом курсе его арестовали. В должности главного инженера Пода оставлял благоприятное впечатление, хотя на его квалификации сказывалось отсутствие необходимой инженерной подготовки.

В Горстрое я получил задание сделать проект производственной базы для форсированного строительства жилья. Проект включал все необходимые здания и сооружения, в том числе вспомогательные. Задание я написал себе сам, согласовал его с Григорием Петровичем Латышевым. Он дал добро, и я в комнате производственно-технического отдела Горстроя в течение полутора лет занимался изготовлением комплексного проекта. Меня никто не трогал, не добавлял заданий. Со мной были только чертежная доска и расчеты. Время от времени я привлекал для конкретных работ специалистов, таких, к примеру, как инженер-электрик Ларионов. Он был главным энергетиком Горстроя (в настоящее время Ларионов живет в Твери). Обо всем, что связано с подачей тепла, консультировался с Сергеем Аверкиевичем Кушпелем, а также с инженером Комником. Это был очень толковый немец. Позднее он погиб от руки лагерного террориста.

Конечно, работа над этим проектом для меня была абсолютно новой. Все делал впервые, очень добросовестно, с осознанием серьезной ответственности. Проект согласовывался в основном с начальником Горстроя Григорием Петровичем Латышевым. Сметная стоимость — десять миллионов рублей. Сумма по тем временам крупная, и, понятно, утвердить проект надо было у директора комбината. По приглашению Григория Петровича Зверев приехал вечером. Меня на этот раз в зону не погнали, оставили на работе. В течение часа Владимир Степанович и еще очень узкий круг специалистов слушали мой доклад по проекту. Это был исключительно ответственный момент. Еще по Медьстрою мне был знаком непреклонный характер директора. Его слово было последним, его приказам никто не смел перечить. От громкого окрика Зверева терялись даже те, кто считал себя крепким орешком. Владимир Степанович мог зарубить и мой проект.

Эта мысль не покидала меня на протяжении всего доклада и особенно, когда дело дошло до бетонного завода. Этой проблеме я уделил большое внимание. Зверев знал, что система действовавших тогда на комбинате бетонных заводов порочна. В своем проекте я постарался устранить все мелкие недостатки, которые были на работающих заводах, получился логичный проект производительностью 500 кубов бетона в сутки. Это была хорошая цифра — о такой мы мечтали, когда строили медный завод. Зверев меня остановил и попросил вместо пятисот написать триста. Я не стал противоречить, потому что знал: Зверев как руководитель комбината любил иметь излишние мощности на металлургических переделах или на строительстве, чтобы можно было взять любую планку, которую дает министерство. В тот вечер, выслушав сообщение, не говоря ни слова, начальник комбината взял ручку и на титульном листе расписался: Зверев. У меня отлегло от сердца — проект понравился.

* * *

В 60-х годах строительство первой очереди комбината было завершено. Медный и никелевый заводы работали на полную мощность. Сырьевым источником для них служили исключительно прилегающие к промплощадке закрытые и открытые рудники — «Заполярный», «Угольный ручей», «Медвежий ручей». Руды здесь были в основном вкрапленные или бедные, и мало-помалу запасы их истощались. Все, образно говоря, оплакивали дальнейшую судьбу комбината. И вот в феврале 1962 года на очередном партийно-хозяйственном активе, который вел Иван Александрович Савчук, директор комбината Дроздов сообщил: геологи на Талнахе, за рекой Норилкой, открыли богатейшие залежи медно-никелевых руд. Это известие буквально всколыхнуло всех норильчан. Последовавшие затем события послужили основанием считать открытие и освоение Талнахского месторождения медно-никелевых руд вторым рождением Норильска.

Руководство комбината, невзирая на отсутствие точных данных, где и как строить рудники, дало старт началу работ. Рассуждали так: даже если мы ошибемся, нужно ехать и выбирать площадки и, пока река Норилка скована льдом, забросить к месту будущих рудников как можно больше строительных материалов. Эту «эпопею» практически обеспечили я и Горфункель. Мы оба понимали: чтобы плодотворно работать летом (1962 года), надо зимой перебросить на Талнах несколько тысяч тонн строительных материалов.

Летом 1962 года по семейным обстоятельствам — сильно болели дети и теща — я принял решение покинуть Норильск. Одновременно, каждый по своим причинам, из города уезжали начальник управления строительства Фисуненко и Владимир Васильевич Дроздов. В кадровой цепочке образовалась крайне нежелательная брешь. Я это понимал, но со своей стороны ничего изменить не мог, тем более что жена отказалась от предложения Владимира Ивановича Долгих (он был главным инженером комбината) уехать на два года в санаторий «Заполярье» и там без меня лечить детей.

…Следующая и последняя встреча с Норильском произошла спустя десять лет и не по моей инициативе. К тому времени я уже прошел несколько ступенек по служебной лестнице на материке — сначала в Гомеле, потом в Чернигове. Можно сказать, на своей исторической родине.

В 1971 году я был в командировке в Москве и случайно встретил Владимира Васильевича Дроздова. Он работал в Минцветмете начальником главка. Вместе прошли в министерство в рабочий кабинет Дроздова, и там он спросил, не хочу ли я возвратиться в Норильск на должность либо начальника управления, либо заместителя директора по строительству. Мне это было ни к чему. Живу на материке хорошо, все есть: работа, квартира, машина. По тем временам это — полный достаток. Ответил отказом. Тогда Дроздов поднял трубку и заговорил, как я понял, по прямому проводу с министром. Петр Фаддеевич Ломако знал обо мне, еще когда был председателем Красноярского совнархоза. И заговорил со мной так, будто я уже дал согласие вернуться в Норильск. Поведал, что на Кольском полуострове (речь шла о Мончегорском комбинате) есть свободные мощности и туда надо возить норильскую руду, а ее как раз и нет. Суда не загружаются, предприятия на Кольском полуострове простаивают. Развитие рудной базы в Норильске отстает, и получалось из нашего разговора, что мне надо обязательно быть там и в силу своих возможностей обеспечить форсирование строительства новых рудников. Речь шла о третьей очереди «Комсомольского», первой очереди «Октябрьского» и целом ряде других объектов рудной базы.

Я обещал министру посоветоваться с семьей. Жена особенно не возражала: дети уже выросли, тещу похоронили… Поехали к родителям в Гомель. Истопили баньку, попарились и открыли семейный совет. Отец просил не делать такого шага: они с матерью уже пожилые, да и мне живется неплохо. В душе я был согласен с отцом, и все же не хотелось упускать, возможно, последний шанс попасть в Норильск и заняться интересным и ответственным делом, тем более по просьбе министра.

Спустя какое-то время мне прислали вызов за подписью заместителя директора комбината Огибалова, из которого следовало, что меня приглашают на должность заместителя главного инженера управления строительства. Вот тебе на! Мы не об этом вели разговор, а такое предложение меня не устраивало. Удивился такому решению и Дроздов, после нашего телефонного разговора обещал разобраться. В конечном итоге я получил официальное приглашение прибыть в Минцветмет. С большим трудом (не хотели отпускать) снялся в обкоме с партийного учета и приехал в Москву. Приказ о моем назначении начальником управления строительства был подписан в феврале 1972 года.

…В Норильске меня никто не встречал. Стало очевидным: здесь меня не ждут, и хотя Дроздов, наверное, объяснил, чем вызван мой приезд, никто не хотел, чтобы я продолжал в Норильске свою деятельность. Тем не менее руководители комбината и города вынуждены были контактировать с «человеком от министерства». Это, конечно, я так для себя решил. В то время Владимир Иванович Долгих уже работал в Красноярске первым секретарем крайкома партии. Директором НГМК был Николай Порфирьевич Машьянов, а главным инженером — Борис Иванович Колесников. Бывший управляющий трестом строительства Хантайской ГЭС Борисов был избран первым секретарем ГК КПСС, но он в этом кресле задержался ненадолго. Его сменил Борис Михайлович Благих. В числе руководителей строительства города уже не было Муравьева и Зайделя.

…Переночевал в гостинице «Норильск» на Гвардейской площади. Утром, добравшись к месту назначения, попросил собрать работников управления, представился и в течение короткого времени с их помощью разобрался с положением дел на всех ведущих строительных объектах, и прежде всего на объектах рудной базы. В Талнахе функционировало, по сути дела, второе управление строительства. Начальником его был назначен Борис Новокрещенов. Номинально он вроде бы мне подчинялся, но на самом деле действовал вполне самостоятельно. Лично к Новокрещенову у меня никаких претензий — просто в такой структуре не было смысла, и потому я просил руководство комбината упразднить структурное управление в Талнахе. Всю ответственность за ввод мощностей рудной базы я брал на себя. В марте, через полтора месяца после моего приезда, этого управления уже не было.

Параллельно занимался еще двумя управлениями, фронт работ которых был полностью развернут в Талнахе. Одним руководил первоклассный строитель Михаил Степанович Кравец, другим — Геннадий Михайлович Чупретов. Был еще Бофстрой во главе с Будниковым. Это управление занималось расширением производственных площадей Талнахской обогатительной фабрики.

Мне пришлось в ту пору здорово поломать голову над тем, где взять необходимое количество бетона, раствора, кирпича, сборного железобетона, особенно нетиповых размеров. Управление стройматериалов (начальник Голубенко) в полном объеме нас не обеспечивало, хотя составленные самим себе планы УПСМ выполняло и бодро об этом рапортовало. Даже директор комбината не мог поправить руководителей управления, так как показатели его работы входили в отчетность комбината по основной деятельности. Выход нашли. Я поручил начальнику управления подсобных предприятий Нариману Эюбовичу Вахабову организовать в кратчайший срок строительство трех бетонных заводов (в Талнахе и Норильске) и двух закрытых полигонов для изготовления нестандартных железобетонных изделий на электроподогреве. Справились за три месяца, конечно, с помощью всего коллектива управления строительства. Стало легче, можно было вести работы одновременно «на всех фронтах».

Но все-таки рудный Талнах оставался моей болью. Трудность, граничащая с невозможностью своевременно ввести запланированные мощности, заключалась в том, что специализированная субподрядная организация «Шахтспецстрой», руководимая Николаем Викторовичем Поппелем, одновременно со своим высоким московским начальством заявила директору комбината в июне 1972 года, что проходку ствола рудника «Октябрьский» они закончат к исходу декабря при том условии, что их проходчиков комбинат будет непрерывно премировать. Такой вот мелкий шантаж. А принимая во внимание, что на сооружение копра требуется в лучшем случае полгода, надо было понимать: в срок мощности рудника не введем.

И однажды возникла, может быть, безумная, но, как потом оказалось, вполне реальная идея: полностью построить копер рядом со стволом, а после окончания проходки ствола надвинуть копер на ствол. Без лишнего шума я поручил своему заместителю Петрушину выдать заказ проектному институту на перепроектировку металлоконструкций копра с учетом его движения и отправился в Караганду, где, по сообщениям печати, нечто подобное делали. Мой производственный отдел, где в то время работали знаменитые проектировщики Серафим Федорович Румянцев, Аардма и другие, сделали проект производства работ с использованием ленточных фундаментов и рельсовых направляющих, определили мощности гидравлических домкратов для толкания копра весом две тысячи тонн. Управление «Стальконструкция» смонтировало около 150 тонн конструкций, но они под напором ураганного ветра упали. Пришлось все начинать сначала. В итоге надвижку сделали под новый, 1973 год. Подобные операции были произведены и на вентиляционных стволах, но там вес копров не превышал 500 тонн. Надвинутый копер дал возможность в течение первого квартала смонтировать и наладить подъемное оборудование. Победа была бы неполной, если бы я не направил рабочих, главным образом отделочников Горстроя, у которых был сезонный простой, на отделку бытового корпуса и столовой. Словом, ввод получился красивый, без ругани и нервотрепки.

На руднике «Комсомольский» дела шли более слаженно и четко благодаря умелому руководству Михаила Степановича Кравца. Но и там вызывало тревогу отставание на строительстве бетонного завода по приготовлению закладочных смесей и на подготовке металлической утепленной транспортной галереи для доставки руды из-под скипов на открытый склад. Идут двадцатые числа декабря, галерея не готова. Представитель госкомиссии уже сообщил в министерство, что принимать нечего. 23 декабря я пригласил Н.П. Машьянова и других высокопоставленных чиновников поехать в Талнах. Они были удивлены: галерея отапливается, транспортеры опробуются, а стены, пол и потолок отливают блеском оцинкованных профильных панелей. Так мы вышли из положения и подготовили все для подписания акта госкомиссии.

Неординарные, ранее никем не опробованные решения принимались мною на многих объектах Талнаха. Засиживаться в кабинете не приходилось. В день по два-три раза приезжал на рудничную площадку. Зато у меня была истинная информация. Проще было ответить на вопрос: что надо сделать и какими силами, чтобы ускорить и улучшить качество строительства? В моей норильской биографии были еще две примечательные страницы, и тоже в бытность мою начальником управления строительства. Речь идет о жилищном строительстве в середине 70-х годов. Встречаясь с руководителями строительных управлений, я постепенно вникал в эту проблему. А весной 72-го заместитель директора комбината Василий Николаевич Коляда показал двухэтажные щитовые дома в Кайеркане. Их закупили на материке. Вид первого уже смонтированного дома — барак! — вызвал желание немедленно взорвать его и сровнять с землей. Я тут же распорядился прекратить дальнейшее сооружение этих домов, а то, что сделано, разобрать. Глупее этой затеи ничего нельзя было придумать!

В том же году, летом, я дал команду все имеющиеся строительные мощности направить на сооружение панельных домов гостиничного типа. Это был единственный шанс в течение года снять остроту вопроса с жильем. Полностью, конечно, проблема не решилась, но разрядка наступила. За 1972–1973 годы строители сдали под заселение 13 таких домов в Кайеркане, Талнахе и Норильске.

Я понимал, что условия жизни в «гостинках» неважные, но это лучше, чем общежитие. Молодые семьи — а они росли, как грибы после дождя, вместе со строительством Надеждинского металлургического завода — могли устроить свой быт, обзавестись детьми. Программа строительства жилья была крайне напряженная. Основная нагрузка легла на Горстрой, которым руководили Журавлев, Тарасишин, Латышев. И тем не менее я поставил задачу сдать один нормальный сверхплановый дом — для строителей. Их семьи тоже бедствовали и нуждались в жилье. Убедил в необходимости такого шага Машьянова. Дом мы построили. Вскоре в Талнахе был сдан в эксплуатацию завод, позволивший перейти на крупнопанельное домостроение… В конечном итоге строители вышли на годовую программу в 200 тысяч квадратных метров жилья. Это уже была цифра!

Как ни странно, но то, что было сделано, по нашему разумению, во благо людей, для меня вылилось в неприятный разговор с первым секретарем ГК КПСС Борисом Михайловичем Благих. Он обвинил меня в несогласованном с горкомом партии решении развивать домостроение в Кайеркане. Для надеждинцев, мол, квартиры там не нужны. Все они привязаны к городу, здесь и должны поселиться. К тому же, по словам Благих, у них была программа развития жилищного строительства в поселке Западном. Там оставались дома, нуждающиеся в ремонте, вот туда и надо направить силы строителей.

Нелепость этих суждений для меня была очевидной. В городе территории, пригодной для жилищных застроек, уже не было. А что касается поселка Западный, то угольные шахты там были уже закрыты, и жить в отрыве от города, без средств связи и транспорта ни одного человека нельзя было заставить.

Пользуясь своей властью и тем, что, как начальник управления, я еще и в проектном институте проводил планерки по вопросам строительства, принял единоличное решение: строить там, где считал целесообразным. Дома в Кайеркане вырастали один за другим. Кайеркан — это железнодорожная станция, угольный разрез, дорога в Норильск, аэропорт рядом. Я был убежден в своей правоте, знал, что с работы меня не снимут, поскольку приказ о моем назначении был подписан в Минцветмете.

Кстати, первая беседа с Борисом Михайловичем Благих имела свое продолжение. Как-то после очередного бюро он оставил в своем кабинете меня и директора комбината Н.П. Машьянова и вновь высказался, что я поступаю неправильно и жилищное строительство развиваю не в том направлении. Разговор был жесткий. Машьянов все выслушал и сказал такую фразу: «У нас к управлению строительства претензий нет». Это было несколько удивительно, потому что мои отношения с Машьяновым не всегда складывались гладко. Были моменты, когда я заходил к нему и напрямую говорил: «Если я вас не устраиваю, принимайте решение». Но Николай Порфирьевич на этот крайний шаг никогда не шел.

А из дверей горкома на меня частенько дул пронизывающий ветер. Так было в 1973 году, когда строители не смогли сдать по обязательной разнарядке 11 тысяч тонн металлолома. На бюро горкома было принято решение с подачи председателя комитета народного контроля Черепанова объявить мне выговор и оштрафовать на месячный должностной оклад. После опротестования такого решения в соответствующем органе в Москве Черепанов почему-то ночью пришел ко мне домой и сказал, что удержанные деньги я могу получить в местном банке.

Такая же песня была с квартирой. После долгих проволочек квартиру мне выделили, но вскоре вызвали в народный контроль. Посыпались вопросы один нелепее другого: почему двери новые ставлю, почему кухню облицовываю плиткой? Прошло время, вновь вызывают меня на заседание комитета народного контроля по тому же поводу. На заседание я не пошел, однако какое-то наказание по партийной линии мне записали. Ордера на квартиру у меня еще не было, и поэтому я позвонил директору комбината и на полном серьезе заявил: поскольку юридически квартира мне не принадлежит, семья не приехала, отдайте ее, кому считаете нужным. Опять волны улеглись. Ненадолго.

Еще запомнился такой случай. Уже сдали все очереди талнахских рудников. Настало время особо отмечать участников строительства. Самая престижная форма поощрения — машина. Распределялись они в связи с большим дефицитом по спискам. Меня в списках не оказалось. Так же было и с государственными наградами. Я и сейчас считаю, что врученный мне орден Трудового Красного Знамени — награда неадекватная тому, что я отдал комбинату…

Мало-помалу здоровье мое стало пошаливать. Сказалось все пережитое. Я вынужден был заявить руководству комбината, что должен либо немедленно уехать, либо перейти на более спокойную работу. Тогда Борис Иванович Колесников предложил мне должность заместителя директора НГМК по строительству. Занимавший это кресло Коляда умер. На мое место был назначен Михаил Степанович Кравец. А я стал чиновником, оторванным от производства. Шел 1973 год. Моя голова была полупустая… Открылась очередная страница жизни, но уже совершенно иная…

Публикацию в «Заполярном вестнике»
(за 17 декабря 2003 г., 10, 14, 17, 24 января 2004 г.)
подготовила Лариса Федишина