ЦИФРЫ МЕРТВЫЕ И ЖИВЫЕ

(вместо введения)

...Не справедливость ли была всегда

Таблицей умноженья, на которой

Труп множился на труп,

Убийство на убийство

И зло на зло...

Максимилиан Волошин

Докладная записка

1 февраля 1954 г

Секретарю ЦК КПСС

товарищу ХРУЩЕВУ Н.С

В связи с поступающими в ЦК КПСС сигналами от ряда лиц о незаконном осуждении за контрреволюционные преступления в прошлые годы Коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Особым совещанием. Военной коллегией, судами и военными трибуналами и в соответствии с Вашим указанием о необходимости пересмотреть дела на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления и ныне содержащихся в лагерях и тюрьмах, докладываем... за период с 1921 года по настоящее время за контрреволюционные преступления было осуждено 3.777.380 человек, в том числе к ВМН — 642.980 человек, к содержанию в лагерях и тюрьмах на срок от 25 лет и ниже — 2.369.220, в ссылку и высылку — 765.180 человек.

Из общего количества осужденных, ориентировочно, осуждено: 2.900.000 человек — Коллегией ОГПУ, тройками НКВД и Особым совещанием, 877.000 человек — судами, военными трибуналами. Спецколлегией и Военной коллегией.

...Следует отметить, что созданным на основании Постановления ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 года Особым совещанием при НКВД СССР, которое просуществовало до 1 сентября 1953 года, было осуждено 442.531 человек, в том числе к ВМН — 10.101 человек, к лишению свободы — 360.921, к ссылке и высылке (в пределах страны) — 67.539 человек и к другим мерам наказания (зачет времени нахождения под стражей, высылка за границу, принудительное лечение) — 3.970 человек...

Генеральный прокурор Министр внутренних дел Министр юстиции Р. Руденко С. Круглов К. Горшенин

Лица, подписавшие этот документ, достаточно известны: Р. Руденко как карманный прокурор ("Что прикажете?..") первого секретаря ЦК и С. Круглов как бериевский служака... В начале 1954-го, когда лубянские летописцы сочиняли эту докладную, партийные верхи еще не отошли от сталинского гипноза.

Прошло два года и, готовя свое выступление на XX съезде партии, Никита Хрущев запросил у КГБ данные о массовых репрессиях, грянувших после убийства Кирова. Председатель Комитета Александр Шелепин представил главе ЦК официальную справку, из которой следовало, что с декабря 1934 по июнь 1941 было репрессировано 19 840 000 человек, из которых 7 миллионов казнено или погибло в тюрьмах. С этой справкой Никита Сергеевич ознакомил члена коллегии КПК О. Г. Шатуновскую и ответственного сотрудника аппарата А.И. Кузнецова. Последний показал копию справки помощнику Хрущева И. П. Алексахину, недавно реабилитированному узнику ГУЛАГа. Я был близко знаком с этими лицами, каждому из них та справка накрепко засела в памяти.

Однако огласить текст справки — а в ней были приведены данные по статьям УК и подробно по годам — Хрущеву на XX съезде не дали. Шло время, доступ к секретным архивам вновь закрылся, бесценные документы уходили на дно, многие исчезли навсегда — сразу же после снятия Хрущева<с главного партийного поста (1964).

Согласно ленинско-сталинской доктрине строительство социализма, рост сознательности, расцвет науки и

культуры плюс неуклонный подъем благосостояния народа, — все это способствует снижению уровня преступности. Вот почему в первые советские годы пенитенциарная статистика была гласной и данные о численности заключенных регулярно публиковали "Известия". Но очень скоро спохватились: число осужденных росло год от года, цифры оказались не в ладах с предначертаниями. Пришлось статистику засекретить. На страже новой государственной тайны встал Главлит — один из самых авторитетных филиалов НКВД.

Жак Россй, автор "Справочника по ГУЛАГу", приводит характерную таблицу численности заключенных:

А. В царской России в 1912 году — 183 тыс. человек.

Б. В СССР: в 1924 — 80 тыс.

в 1927 — около 200 тыс.

в 1937 — около 16 млн.

в 40-х и 50-м — 17-22 млн.

в 70-х — 3 млн. человек.

Росси не случайно выбрал, как точку отсчета, предвоенный период: 183 тысячи заключенных против 16 миллионов 1937 года — светлых дней торжества социализма... Кстати, последняя цифра опубликована в первом издании моего "Портрета тирана" (Нью-Йорк) еще в 1980 году.

По свидетельству бывшего сотрудника центральной картотеки ГУЛАГа, число заключенных составляло в конце 30-х годов около 16 миллионов. Эта цифра повторяется в данных Отдела общего снабжения (ООС), переименованного потом в Отдел интендантского снабжения (ОИС), о количестве пайкодач на период конца войны — те же 16 миллионов. Два пика.

Найти подтверждение у генералов тайной службы вряд ли кому удавалось. Связанные строжайшим запретом и круговой порукой, они прошли суровую школу молчания. Но иногда…

Незадолго до начала войны один из ближайших подручных Берия Богдан Кобулов, сидя за поздним ужином в тесном кругу сугубо "своих", обронил: "Сейчас в наших лагерях имеется более 11 миллионов заключенных" (свидетельство В. Лордкипанидзе).

Продолжим наши сопоставления.

Историк Михаил Геллер приводит данные, полученные известным австрийским физиком Александром Вайсбергом, арестованным в 1937 году в Харькове. Он сидел на Холодной Горе, в центральной тюрьме области. Все этапы в лагеря формировались там. Вайсберг с товарищами вели счет арестованным, сопоставляя с численностью населения. Харьков с областью — сравнительно большая статистическая единица. Но пытливые арестанты не удовлетворились этим. От заключенных, поступавших из других городов или лагерей, они узнавали, что простой метод подсчетов известен всюду. И всюду получали, примерно, те же результаты. Когда Вайсберг 20 февраля 1939 года ушел на этап, в его камере определили, что в Харькове и области арестовано за два года примерно 5,5 % населения. К таким же результатам пришли в других местах: 5,5—6 % населения. Приняв первую цифру, получили 9 миллионов по стране ("Русская Мысль", 1990, 15 июня).

Ознакомившись с этой публикацией, О.Г. Шатуновская вспомнила, как они на Колыме тем же методом получили по 38-му году более 10 миллионов репрессированных.

Совсем близко к этим цифрам подошла в своих исследованиях кандидат философских наук В.А. Чаликова: "В 1937—1950 годах в лагерях, занимавших огромные пространства, находилось 8—12 миллионов человек". Вычислив примерную смертность — 10 %, Чаликова пришла к выводу, что за 14 лет в лагерях уничтожено 12 миллионов человек ("Нева", 1988, № 10). Только смертность была иной...

Мало кто ныне оспаривает официальные данные о количестве мест заключения. На 22 мая 1939 года в стране насчитывалось 63 ИТЛ ("Союз", 1990, № 8, с. 16). Здесь указаны лишь самые крупные концентрационные лагеря и группы лагерей. Общее же число лагерей, включая средние и мелкие, достигло перед войной 180. Кроме этого — 425 ИТК и около 50 колоний для несовершеннолетних. Зоны покрыли всю территорию — от Мончегорска до Камчатки. Было где разместить миллионы "вторых" — так, в отличие от "первых", то есть вольных, называли заключенных. Однако автор публикации, кандидат юридических наук Д. Емелин утверждает, что общее число заключенных накануне войны составляло лишь 2,3 миллиона. Значительно меньшую цифру приводит старший научный

сотрудник Института истории АН СССР В. Земсков. Оказывается, ему, ему единственному, стала доступна документация ГУЛАГа, и он поделился своей находкой с читателями еженедельника "Аргументы и факты" (1990, № 45). 1 344 408 человек числилось якобы на 1 января 1939 года в местах заключения. А в расстрельные годы, 1937—1938 — 820 881 и 996 367 соответственно. Здесь исследователь проявил странную доверчивость. Ведь ГУЛАГ поставлял рабсилу наркоматам (министерствам), главкам и крупным трестам, таким, как Гидрострой, Волга—Дон, Гушосдор, Москва—Волга, Магнитогорский комбинат, Дальстрой, Азовсталь... Там счет рабочих вели на десятки и сотни тысяч зеков. Они строили железные дороги и автомагистрали на территориях России и Монголии — монопольно. Трудились на шахтах, рудниках, промышленных объектах, в лесах. Сколько точно?

Когда Земскова попросили на одной научной конференции назвать источник, которым он пользовался, историк ответил со значением: "Если я открою вам эту тайну, меня отправят в те самые места..."

Служба дезинформации была на высоте во все времена. Жива она и в наши дни, иначе как объяснить сенсационные открытия М. Земскова. К сожалению, явно сфальсифицированная статистика облетела многие печатные издания и нашла сторонников среди ученых. Кандидат исторических наук А. Дугин повторяет нереальные цифры из сообщения Земскова, считая их документально подтвержденными.

Что ж, попробуем опровергнуть их достоверными фактами. И живыми документами — свидетельствами бывших узников.

ПЕЧОРА—ВОРКУТА, бассейн реки Печоры и прилегающие районы. Строительство железной дороги Кот-лас—Воркута (1200 км) осуществляли в 1938—1941 годах заключенные Севжелдорлага (100—150 тысяч), позднее — до конца войны — Северо-Печорского ИТЛ (25—75 тысяч). В 1937 году в верховьях Печоры был заложен Северный ОЛП. После войны число заключенных в зонах Ивдельлага превысило 100 тысяч. Усть-Вымьлаг (15—30 тысяч) — строительство железнодорожной линии Котлас—

Ухта. Здесь, на базе богатого месторождения нефти и газа выросли два города: Ухта и Ижма. Население Усть-Ухтинского лагеря было более стабильным — около 50 тысяч зеков. Инта (200 км к северу от города Печора) — особорежимный лагерь НКВД—МВД, охраняемый бойцами внутренних войск. Добыча угля (5 шахт), кирпичный завод, 7 лагпунктов, 14—20 тысяч зеков в разные годы (1939—1950). Воркутлаг (комбинат "Воркутуголь") гораздо крупнее Интлага. Комбинат объединяет более 25 шахт, включая район Хальмер-Ю, имеет свой выход к Карскому морю — Факторию-Кара, морской и речной порты, две ТЭЦ, цементный и кирпичный заводы, свои совхозы, железнодорожные пути, научную базу... Число заключенных в годы войны доходило до 50 тысяч, часть из которых содержалась в условиях строжайшего режима в зонах Речлага.

После войны началось строительство железной дороги Сеида—Салехард. На этой стройке (под № 501) было занято до 20 тысяч зеков.

Ветераны запроволочных поселений Коми АССР помнят другие зоны вымирания, среди них — группу лагерей "Южпечстроя" (центр — в городе Вельске) с 100 тысячами зеков — по свидетельству бывшего начальника ОЛП инженера В.В. Благовещенского.

Мне лично довелось побывать почти во всех отделениях Печорлага, в зонах Воркуты, Инты и Ухты. Времени хватало; с 1944 по 1953 годы. Тот, кто назовет меня живым документом, не ошибется.

Здесь перечислены далеко не все лагеря огромного региона, но цифры, нисколько не преувеличенные, уже складываются в пределах 450—600 тысяч заключенных в разные годы на отрезке 1939—1948.

Если двигаться с Запада на Восток, следует упомянуть Карельско-Мурманские лагеря (Кармурлаг) и особо — многотысячные зоны Кольского полуострова: Кандалакша, Мончегорск, в Белом море — один из первых лагерей на Соловецких островах. Южнее — Медвежья гора, Сорока, Петрозаводск. В тех местах находилось до 75 тысяч зека. И знаменитый Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, пробная "стройка коммунизма", вобравшая в себя не менее 100 тысяч приговоренных к "исправлению" подневольным трудом. Потом была еще одна стройка века,

канал Москва—Волга — Дмитровлаг (1932—1937), численностью до 300 тысяч в ударные два года. И многотысячный лагерь на строительстве Рыбинского водохранилища.

О Волжском меридиане разговор особый. Лагеря от Астрахани до верховья реки: Нижневолжский ИТЛ, Средневолжский. Верхневолжский. И — крупнейший в том регионе Самарлаг. В годы 1939—1946 он занимал огромную территорию — 100 километров вдоль правого берега Волги и на 80 километров в глубину. Левобережная зона охватывала Жигулевские горы, Рождественскую ГЭС (закрыта в 1932 году), спиртовой завод и другие предприятия. На правом берегу, выше по течению, стоял большой завод железобетонных изделий, ниже — нефтеперегонный завод, пристань, пивоваренный завод. Куйбышевская ТЭЦ. Дальше, там, где берег достигает значительной высоты, — секретный объект "А+Б": подземный город на большой глубине. В годы войны — укрытие для членов правительства, сотрудников МИД, а также — для иностранных дипломатов и представителей прессы. Из секретной зоны два выхода — один к реке, другой — на Задонское шоссе.

Сколько тысяч заключенных было занято на строительстве этого объекта?..

На левом берегу Безымянки, притока Волги, — строительство второй ТЭЦ. Выше по течению — крупный танковый завод, на строительстве которого работало в разные годы 10—15 тысяч зека. И еще два предприятия в районе Безымянки — мясокомбинат и электрохимический завод (выпуск карбида).

На расстоянии 20—30 километров от Волги — группа авиационных заводов. Почти все они переведены из западных регионов страны и из Москвы: №№ 1, 16 (моторы), 18, 24... Ближе к Волге, особняком — авиазавод № 7 (фюзеляжи для ЛИ-2).

О численности рабсилы можно судить по многотысячным этапам. Весной 1940 доставили сюда 40 тысяч поляков. В 1942—1943 из Самарлага отправили на фронт несколько партий "бытовиков" по 30 тысяч амнистированных.

Инженер-электрик Н.И. Душин прибыл в Самарлаг в мае 1939, работал на строительстве обеих ТЭЦ. Будучи расконвоирован, посещал многие промышленные объекты и зоны. Николай Иванович подтверждает добытые нами

сведения: число заключенных в Самарлате в период 1939— 1946 не было постоянным, оно колебалось в пределах 300—600 тысяч, а в среднем составляло полмиллиона.

Мне лично довелось в 1942 году работать на строительстве стратегической железной дороги Саратов-Сталинград, где было задействовано более 100 тысяч подконвойных работяг и большое число шоферов, мастеров, инженеров.

Мы чуть не обошли Мордовию. Там в годы большого террора один только Дубровлаг (в районе Саранск— Потьма—Темники) насчитывал до 50 тысяч заключенных в 25—30 крупных ОЛП. Из них — 4 зоны женских. Некоторые лагпункты доходили до реки Оки. Свой пересыльный пункт, лазарет, зона для "мамок" с детьми, штрафной изолятор — словом, все, как у людей...

Урал издавна был известен множеством лагерей — от зоны Заполярья до Каспия. В Верхнеуральске заключенных использовали при добыче руды марганца и цветных металлов.

В Верхнем Уфалее построен металлургический комбинат. Труд заключенных использовали также на шахтах и рудниках. Десятки лагпунктов сохранились там до конца 40-х годов.

На Северном Урале в годы войны было построено несколько засекреченных военных городков со своими автономными электростанциями, железнодорожными ветками, уходившими в леса, огороженные заборами — к военным установкам. Подобные секретные объекты строились в Челябинской области, еще больше — в Свердловской. Сведения о числе заключенных пока отсутствуют...

Восточный склон Урала в средней его части вобрал в себя значительную долю промышленного потенциала России, сравнимую разве что с долей Москвы. А в предприятиях Свердловска (Екатеринбурга), Первоуральска, Нижнего Тагила, Красноуфимска, Ревды, Чусового, в их строительстве и эксплуатации отразилась сама история ГУЛАГа. Уральская группа лагерей превосходила систему Печорского региона. Она насчитывала около миллиона заключенных "— в ИТЛ, ИТК и разного рода "шарашках".

КАЗАХСТАН. Стройки сталинских пятилеток этого региона стали

гигантской могилой для сотен тысяч безвинных жертв Системы. В Алма-Ате, Петропавловске, Семипалатинске больших зон не было. Зато Актюбинск (ферросплавы, химия), Усть-Каменогорск (рудники), Джезказган (медь), Экибастуз (уголь), Темир-Тау (металлургический завод), Чимкент (машиностроение), Балхаш (цветные металлы) стали в 30-е годы центрами огромных лагерей.

Было время, бараки выстраивались длинными улицами, занимали окрестности этих городов. Но самый крупный лагерь, печально известный двум поколениям, находился близ Караганды. Управление Карлага — в Долинском (Долинка). Угольный бассейн, третий по значению в стране, железная руда (Спасский завод), большие совхозы (зерно, овцеводство...) — более 30 отделений, населенных сотней тысяч зека. Смертность среди лагерного населения очень высока даже по меркам того времени: тем, кто попадал на общие работы, суровая зима не оставляла никаких шансов... Всего в лагерях на казахстанской земле числилось перед войной около 400 тысяч заключенных.

СИБЛАГ — группа сибирских лагерей, основанных ОГПУ в начале 30-х годов. Управление — в Мариинске. К концу 30-х огромная сеть лагпунктов покрыла необъятные просторы южной Сибири. Некоторые авторы исчисляют армию подневольных лесорубов и сплавщиков в два миллиона. Эта цифра нуждается в научном обосновании. До сих пор засекречены сведения о числе зека, занятых в конце 30-х на строительстве БАМ — Байкало-Амурской железной дороги. Уцелевшие лагерники сообщили, что на трассе работало около полумиллиона заключенных. Бывший художественный руководитель ансамбля КВО Бамлага Е.В. Попов, с которым мне в конце войны довелось работать в театре Печорстроя, подтвердил эти данные с поправкой: к концу строительства вторых путей БАМ, после завершения земляных работ, число зека сократилось.

Тайшетлаг. Одноименная станция на железнодорожной линии Красноярск—Иркутск. На строительстве ветки Тайшет—Братск (320 км) было занято до 100 тысяч заключенных, в их числе много иностранцев. После войны строительство расширилось за счет таких объектов, как автодороги, ГЭС, заводы, порт, ремонтные мастерские, а также лесозаготовка. В 1948 там основан строгорежимный

Озерлаг, в основном — для политических. Списочный состав — до 150 тысяч, в Братске — около 25 тысяч.

Норильск — город, построенный за Полярным кругом на правом берегу Енисея руками заключенных в 30-е годы. До сорока лагпунктов (в некоторых зонах — до 10 тысяч узников) окружали металлургический комбинат. Численность заключенных колебалась в разное время от 50 до 100 тысяч.

Опустим в этом перечне Украину и Кавказ, Среднюю Азию и Монголию... Опустим две сотни "мелких" лагерей (по 3—5 тысяч зека).

Оставим исследователям те далекие острова Вайгач (туда завозили партии смертников на свинцовые шахты) и Новую Землю (урановые рудники). Остров Врангеля (засекречен в 1941 году), Сахалин, Курилы... А сколько засекреченных городов и поселков выросло около Сухуми и Арзамаса, под Москвой и Омском, под Свердловском, Новосибирском, Красноярском... Все они построены руками заключенных.

ДАЛЬСТРОЙ. Это промышленное объединение, сравнимое по ресурсам и бюджету с двумя—тремя министерствами, взятыми вместе. Его можно называть союзным трестом, главком или концерном, но точнее — это целое государство в государстве, протянувшееся от восточной Якутии до западной Камчатки. Южная граница — побережье Охотского моря, северная — море Восточно-Сибирское. Гигантский "прямоугольник" 1700х1300 километров — западнее 140-го меридиана. Примерно две трети лагпунктов составляют УСВИТЛ — Управление Северо-Восточным ИТЛ с центром в Магадане. Начальник УСВИТЛа формально подчиняется ГУЛАГу, однако фактически выполняет все указания начальника Дальстроя и числится его заместителем.

...Один из ныне здравствующих генералов запроволочного княжества уверял меня в том, что начальство Дальстроя не имеет никакого отношения к гибели заключенных на золотых приисках Колымы, на лесозаготовках и строительстве дорог. "Мы получали из лагеря рабсилу, мы выполняли план, а в дела ГУЛАГа не вникали..." Дать сведения о численности этой самой рабсилы генерал, бывший начальник политуправления Дальстроя, отказался.

Иван Алексахин пробыл на Колыме 10 лет, Ольга Шатуновская намного дольше. Им доподлинно было известно, что в одном только регионе Дальстроя, в бассейне Колымы, единовременно работало около миллиона заключенных. Эту цифру в откровенной беседе с сотрудником КПК А. Кузнецовым, разумеется, уже после XX съезда партии, назвал бывший начальник Дальстроя И. Никишов, Герой Социалистического Труда.

Этой проблемой занимались не только пытливые "политзека", пережившие колымский ад, но и такие авторитетные исследователи, как ИА. Курганов, БА. Яковлев, Ж. Россй...

Перечислим для начала известные в 30—40-е годы отделения северного региона.

Нижне-Колымск — порт при впадении в Колыму Большого и Малого Анюя.

Верхне-Колымск (в среднем течении реки).

Охотск — при впадении реки Кухтуя в море.

Абый — управление всеми лагпунктами бассейна Индигирки.

Армань — близ Магадана.

Суханове — речной порт.

Гижига — на левом берегу р. Гижиги.

Множество ОЛП было расположено по рекам Дебин, Детрин, Мальдяк, притоках Колымы. Сравнительно небольшой обновленный лагерь был на Чукотском полуострове. Первые партии осужденных заброшены в Анадырь и Эгвекинет в конце 30-х, в 1946 году морем доставлено около 6 тысяч зека для строительства военного объекта.

Численность этапов можно установить по документам архива Дальневосточного морского пароходства. Флот Дальстроя располагал морскими пароходами "Феликс Дзержинский", "КИМ", "Советская Латвия", "Индигирка" (это судно затонуло в декабре 1939 вместе с живым грузом), которые брали на борт до трех—шести тысяч заключенных. Трюмы самого крупного судна, "Джурмы", вмещали до 10 тысяч. За одну навигацию эти корабли совершали по 12—15 рейсов из порта Ванино на Колыму. До 300 тысяч осужденных отправляли охранные органы ежегодно сюда на "исправление" в период 1937—1950. Вот по-

чему цифра в 2 миллиона, определяющая лагерное население необъятного края, для объективного исследователя, для каждого честного человека, является минимальной. Некоторые демографы склонны значительно увеличить эту цифру за счет армии ссыльных и не названных здесь строек (Комсомольск-на-Амуре, например).

...Возникает вопрос: какова же смертность была в тех гибельных краях, если для пополнения рабсилы требовались ежегодно сотни и сотни тысяч новых жертв Системы?

Беглый обзор запроволочной империи подвел нас к 10-ти миллионному итогу. А ведь мы упомянули далеко не все крупные лагеря. Остались неучтенными узники колоний — взрослые и дети. А депортированные народы? Можно отнести их к жертвам ГУЛАГа? Оказывается, в некоторых случаях можно.

Летом 1942 мне случилось под Камышиным бродить по деревням, покинутым немцами Поволжья. Покинутым под конвоем. Мертвые дома, мертвые поля... Обездоленных (в который раз!) крестьян я встретил через три года на Воркуте, за колючей проволокой, с вышками по углам арестантской зоны. К какой категории отнести эту рабсилу?

В 1939 году, который по официальным сведениям ГУЛАГа отмечен 1,3 миллиона заключенных, карательные органы арестовали один миллион польских граждан. По данным специалистов, в заключении погибло 270 тысяч безвинных поляков. А куда отнести полтора миллиона галичан? Именно столько было репрессировано в 1939—1940 годах ("За вильну Украину", 1991, 1 мая). Сколько из них было казнено, сколько этапировано в лагеря и на спецпоселения? Игнорировать эту проблему, сам факт истребления галичан, историки и статистики не вправе. А судьба миллиона жителей Прибалтики — большую часть арестованных латышей, литовцев и эстонцев тоже отправляли в гибельные края...

Узников тюрем и особых психбольниц тоже не следует сбрасывать со счетов: по стране их наберется не менее двухсот тысяч. Подводя итоги, необходимо определить в общем количестве репрессированных долю "политических", а также — установить число "спецпоселенцев" и ссыльных. Многие из них страдали наравне с опоясанными колючей проволокой. Многих позднее казнили.

Перед историками открывается огромное поле деятельности. При воссоздании подлинной статистики массового террора придется преодолевать сопротивление функционеров, стремящихся "закрыть" проблему. Зато в поисках правды можно опереться на активистов ближних и дальних регионов. Там давно работают в этом направлении, организуют музеи жертв ГУЛАГа, собирают воспоминания, издают книги, брошюры. И устанавливают памятники. Их можно видеть в Воркуте и Норильске, Красноярске, на Колыме...

Любовно изданы областной Ассоциацией жертв незаконных политических репрессий в Волгограде два сборника воспоминаний, очерков, документов под характерным названием "Петля" (1992 и 1994 годы, составитель Юрий Болодин). Число таких сборников множится.

Всеобщее признание получила деятельность Московского историко-литературного общества "Возвращение". Организованные председателем Общества Семеном Виленским международные конференции по теме "Сопротивление в ГУЛАГе" открыли новую страницу в истории тоталитаризма и вызвали большой интерес в странах СНГ и за рубежом. Первая такая конференция прошла в мае 1992 года, и тогда же издан сборник "Сопротивление в ГУЛАГе", переведенный на английский язык.

* * *

Все меньше и меньше остается на земле бывших узников ГУЛАГа. Они окружены вниманием и заботой государства, им обеспечены разного рода льготы и гуманитарная помощь — отечественная и зарубежная. Но за этим благополучием кроются многие беды и застарелая несправедливость. По некоторым жизненно важным льготам (пенсия, обеспечение жильем и бесплатными автомобилями) жертвы сталинского террора до сих пор еще не приравнены к инвалидам и участникам войны. В московском "Мемориале", да и не только там, бывшие диссиденты и пристроившиеся к ним молодые соискатели благ смотрят на "стариков", как на обузу. От их прав шумливые правозащитники — С. Ковалев, А. Рогинский, О. Орлов, Я. Рачинский самоустранились. В выборные органы честным,

принципиальным лагерникам доступ закрыт. Общероссийская конференция "Мемориала" в 1994 году прошла в тайне от узников ГУЛАГа. Под бдительным надзором новоявленных диктаторов фальсификация выборов стала бытом. Злоупотребление властью, привлечение к руководству темных личностей, келейность как главный метод "работы" — вот подлинное лицо радетелей, паразитирующих на нашем горе.

Общественное движение, так славно начатое Андреем Сахаровым, раскололось на ряд автономных и враждующих организаций. В этих условиях нам не дождаться открытия мемориального комплекса и музея ГУЛАГа.

И остается ставшая, кажется, вечной проблема "жертвы и палачи". Ведь против люстрации — очищения и обнародования имен функционеров смерти выступают не только облеченные государственной властью мужи, но и многие политиканы нового поколения, вырядившиеся в тогу правозащитников.

Который год газеты публикуют расстрельные списки — имена жертв. А списки палачей — следователей, оперативников, членов "троек", начальников тюрем и лагерей, командиров охранных отрядов и конвоя, — эти списки когда будут преданы гласности? Имена стукачей-провокаторов под запретом. Это они — на воле и в тюрьмах, лагерях — отправляли на казнь безвинных соседей, коллег своих и друзей. О них молчат. Но молчание, замалчивание — тоже действие.

Зато все громче звучат голоса ревнителей старого режима, все круче волны позорной пропаганды сталинизма. Но им не затопить исторической справедливости.

Пусть эта книга напомнит всем, кому дорога правда и честь возрождающейся России, о нашем долге перед прошлым и будущем.

* * *

Отклики на книгу просим направлять по адресу: Москва, 119146, а/я 451. Автор заранее благодарит тех читателей, кто сообщит не известные ему данные о численности узников лагерей и колоний определенного года.

А.В. Антонов-Овсеенко

Июль 1996

Первый арест

1 ноября 1940 года. Я стою перед тюремными воротами с той стороны, с внутренней. В руках — справка об освобождении из Бутырской тюрьмы в связи с прекращением дела. Дежурный проверяет, в который раз, этот документ, зачем-то пристально всматривается в мое лицо и, получив ответы на обычные вопросы — фамилия, имя, отчество, год и место рождения... — медленно, будто нехотя, берется за рукоять огромного дискообразного запора. Он крутит этот стальной агрегат вправо, затем дает полный оборот влево, против часовой стрелки и отворяет массивную дверь.

Я иду по ночной Москве, глаза, совсем еще недавно приговоренные к неизменному желтому свету камерной лампочки, жадно вбирают картины вольной жизни. Слышен звон приближающегося трамвая — такие знакомые и трогательные ныне звуки... Но что-то мешает, мешает мне, гасит радость. В голове легкий шум, она кажется совсем пустой, а тело после тюремной тесноты удивительно легким, почти невесомым.

Я сел в вагон, сунул руку в карман и вспомнил, что на мне старая милицейская шинель, которую мне выдали перед освобождением. Взяли меня летом, и если бы не это

суконное одеяние, мне было бы не сдоброватъ. Карман был пуст, пришлось извиниться перед пожилой кондукторшей, она понимающе кивнула головой.

Арестовали меня с большим опозданием: отца казнили в феврале тридцать восьмого, мать погибла еще раньше, о ее смерти — "самоубийство через повешение" — мне суждено узнать только в 1956 году из справки ЗАГС города Ханты-Мансийска. Мне, сыну "врага народа", дали окончить институт и даже позволили год поработать на воле. Почему? Впрочем, как я позднее убедился, в действиях тайных органов искать логики не следует.

Жил я в ту пору неподалеку от Андронниевской площади на улице Большой Коммунистической. Студент исторического факультета, я не понимал, зачем нашему Вождю и его соратникам понадобилось насаждать повсюду подобные названия: Советская, Октябрьская, Социалистическая, Коммунистическая, Марксистская, имени Х-летия, ХХ-летия... То был несомненно один из способов закрепления в сознании так называемых народных масс уверенности в том, что социализм вот-вот станет реальностью, а вслед за ним — и коммунизм.

Осенью тридцать шестого отца назначили Генеральным консулом в Барселоне. Я перешел на второй курс института, брать меня в Испанию не было никакого резона, и отец, поступившись принципом — не просить ничего для себя и своих близких, позвонил в Таганский районный отдел народного образования. Там меня определили в общежитие. Через два года мои соседи выехали, и я остался в комнате один. Вскоре ко мне поселился институтский приятель, к нему стали наведываться друзья, с которыми у органов госбезопасности были кое-какие счеты. Один из них в юности мечтал о дальних странах, что само по себе уже приравнивалось к крамоле. Но он к тому же пытался бежать морем в Турцию. Другой нигде не работал, не учился, и это тоже считалось преступным.

Дома меня ждали. Мой друг узнал от адвоката об отмене приговора. О чем рассказывать? Как нас троих новеньких привели в тюрьму, каждого загнали в "бокс", подобие узкого, оштукатуренного изнутри шкафа — ни встать, ни сесть. Потом, после обязательной процедуры снятия отпечатков

пальцев и обыска с пристрастием, отвели на третий этаж. Надзиратель открыл дверь камеры, однако войти в нее было невозможно: узники стояли плотной кучей, заполняя даже дверной проем. На помощь к надзирателю подоспело еще двое. Нас приставили спинами к внутренней стороне широкой, обитой железом двери и начали вместе с нами прижимать к толпе. Тюремщики толкали дверь ногами, налегали, кряхтя и матерясь, плечами. Наконец, дверь закрылась.

Дыхание остановилось, ребра сжались до предела, я повис в этом скопище, лишь носками касаясь пола. Но вот в камере что-то двинулось, плотная масса подалась к окну и вывела меня из подвешенного состояния.

Сколько нас здесь было? Сколько сидело в тот год в тюрьмах и лагерях? Много позднее я узнал, что число заключенных в тюрьмах и лагерях к 1940 году достигало шестнадцати миллионов. Это же сравнимо с населением таких стран, как Бельгия и Дания, вместе взятых.

Наша камера размером 8х8 метров вместила 110 человек — эту цифру я услышал во время вечерней поверки. У одной стены находились деревянные нары. За вычетом площади, занимаемой этим предметом уюта, оставалось сорок квадратных метров на сто человек. В тюремной камере, как и на воле, существовало социальное неравенство. На нарах вальяжно расположились несколько, не более десятка, откормленных наглецов. Кто они? Карманные воры (щипачи) и воры квартирные (домушники), убийцы (мокрушники), грабители, мошенники, бандиты... Словом, бытовики, которых теоретики массового террора нарекли социально близкими рабочему классу. И никто из толпы, жестоко стиснутой меж дверью и нарами, не смел даже присесть на эти самые нары. Мы не ропщем, мы привыкли к такому порядку вещей в мире, окружающем тюрьму. В мире, построенном по тому же шаблону.

В дальнем углу камеры карманник, сидя по-турецки, рассказывает двум шустрым коллегам, как он засыпался. Ну что может быть обиднее! Целый год гулял на воле, а тут какой-то военный попался с собачьим нюхом. Дело было в трамвае, вор аккуратно подрезал карман, вытащил "лопатник" (бумажник) и только собрался пульнуть его партнеру, как был схвачен за руку. Да, теперь не отвертеться, взял "с делом": есть вещественное доказательство,

есть свидетели. Бывало, хватится потерпевший — кошелек уже в другом конце трамвая, а то и на улице, если партнер успел выскочить из вагона. Иногда, если удавалось схватить воришку, он умудрялся по дороге в милицию сбросить краденое.

Рассказывает об этом вор без горечи. Что горевать-то? Ну, дадут год тюрьмы — больше по статье 162 пункт "В" не полагается. Пускай интеллигенция горюет, фраера... Этим меньше пяти лет не дают, почти всем — по десятке. Воры более солидной квалификации о своей "работе" распространяться не любят. А если разговаривают, то только вдвоем и приглушенно. Как ни напрягай слух, ничего связного не уловишь.

"Держит" камеру старый вор-рецидивист дядя Коля. Седые волосы — "ежиком", испитое, землистого цвета лицо и взгляд из-под седых бровей то вялый, то жесткий. Но это — внешне. Глаза у него пустые. И чем больше он хочет казаться веселым и приветливым, тем заметнее пустота этих глаз. Балагурит дядя Коля постоянно и по любому поводу.

— Мужик, за что сидишь?

— Ни за что.

Зло, но с видимым почтением отвечает новый арестант, врач Скорой помощи. Его взяли на улице, пересадив из служебной машины в легковую "эмку" и прямо в Бутырку. Во время ночного дежурства кто-то из коллег рассказал анекдот. Повторить анекдот он не смел. На первом же допросе следователь разъяснил врачу, что им о нем все известно. Нет, он не является врагом советской власти, он только оступился по неопытности, и в случае чистосердечного признания с ним поступят предельно гуманно.

В камере доктору успели объяснить особенности статьи 58 Уголовного кодекса. Если бы он сам рассказал политический анекдот, его привлекли бы по пунктам 10 — антисоветская агитация и 11 — то же деяние, но групповое. Он никого не агитировал, не участвовал в организации? Он только молча слушал? Что ж, и это предусмотрено статьей 58. Срок он получит по пункту 12: знал и не донес.

И врач понял: отсюда на волю не выходят. Но он не виноват, он ни в чем не виноват!.. Не мог он сразу принять свою новую арестантскую

судьбу, не мот представить, что вместе со свободой потерял на долгие годы, может быть, навсегда, семью, службу, родной город.

Он смотрел снизу вверх в такие добрые, проницательные глаза дяди Коли. Старый волк все знает, он скажет, что за пассивное слушание нынче строго не карают. Это тебе не тридцать седьмой год...

— Значит, тебя взяли ни за что? — Повторяет дядя Коля. — Здесь все сидят ни за что. Но что-то ты сделал. Или сказал.

— Ничего я не делал, ничего не сказал, я только слушал.

— Ну, это пустяки... — заключил экзекутор. — Получишь три года условно.

— Условно?

— Ну да: три условно. И десять безусловно. Смеются все: уголовники и фраера, новички и бывалые арестанты, которым подобный номер привычен. Они-то знают, что доктор непременно получит свою десятку, ибо судебные органы давно уже перестали считаться с так называемыми смягчающими обстоятельствами.

— Выше голову, доктор! — продолжает дядя Коля. — Твой срок — пустяшный: зима—лето, зима—лето, зима-лето... И ты уже на воле. Посмотри на этого пацана (юный карманник — вертлявая голова, остро стреляющие глазки под узким лбом — пытается придать лицу удрученное выражение, но это ему трудно удается). Вот кому сидеть долго: январь, февраль, март, апрель, май, июнь...

Старый вор медленно, растягивая слова, перечисляет все двенадцать месяцев обычной годовой нормы, которую суд отмеривает за карманную кражу.

В камере полутемно. Окна закрыты снаружи козырьками, и чтобы увидеть узкую полоску неба, надо подойти к самому окну и запрокинуть голову. Но туда не протолкнуться. Да и зачем арестанту небо, зачем ему солнце? Над головой слабо светит электрическая лампочка без абажура. Жидкий рыжий свет будто ржавчина разливается по стриженым головам. Лампочка горит днем и ночью, ее въедливый свет давит на оголенную душу, терзает и в зыбком сне.

В театре свет в сочетании с цветом, музыкой, движением, декорациями подкрепляет слово, создает настрое-

ние. Свет в тюремной камере делает существование узника вовсе невыносимым... Его нельзя выключить, от него некуда спрятаться. Накрыть лицо платком, укрыться с головой одеялом — "не положено". Само одеяло не положено. Здесь свои режиссеры, свои актеры и статисты. Пьеса одна на все времена, лишь состав исполнителей меняется. Подошла твоя очередь, отказаться от участия в спектакле ты не волен. Порой ясно, физически ощутимо ожидаешь конца этого иррационального представления. Сейчас дадут занавес и все кончится. Ты дома, в своей постели и стряхиваешь с себя остатки кошмарного сновидения.

Ночь. Сегодня несколько человек вызвали на допрос, кого-то вызвали с вещами, значит, в другую камеру. Мы надеемся по этому случаю уместиться с комфортом на полу. Это ведь целая технология: один ряд тесно спрессованных тел, все на правом боку, втиснулся между стен. Второй ряд — на левом боку — ноги в ноги первому. Чужие ноги достают тебе до пояса. Какие, однако, у него длинные, костлявые ноги, у Мустафы Сулейменова. Бедные, бедные мои ребра...

Ложимся все одновременно, иначе не уместиться. Поворачиваемся тоже вместе, по команде. В одиночку изменить положение невозможно.

Проснулся я от боли, это Мустафа придавил мою ногу. Он сидит посреди спящих и читает какую-то бумагу. Накануне ему вручили обвинительное заключение. Он спрятал его на груди, под рубахой, иначе выкрадут и пустят на цигарки. И вот теперь, уж в который раз, он пытается разобрать текст. Читает Мустафа по складам, шепотом. Когда доходит до своей фамилии, его редкие брови ползут вверх: "Сулейменов, унжи Шарипов". Забывшись, он уже громко повторяет непонятное "унжи". По всему видно, Мустафа на воле владел еще одной фамилией, как всякий порядочный рецидивист. В подобных случаях в следственных и судебных документах писали "он же".

...Мустафа будто застыл над бумагой, повторяя опасное слово.

— Что такое "унжи"? — спросил он, поймав мой взгляд

— Вот за это самое "унжи" ты и получишь десятку. Бросает с нар дядя Коля. Ему тоже не спится, и он рад

ночному приключению. А что до десятки, то меньше по самой популярной статье 58, пункт 10, почти никому не дают.

Мустафа вновь склоняется над бумагой. Среди "врагов народа" было немало таких полуграмотных агитаторов и активных контрреволюционеров. Сколько их доведется еще встретить на путях-дорогах лагерных, но несчастный Мустафа, согнувшийся над казенной бумагой с таинственным и грозным "унжи" и сейчас стоит перед глазами.

Тюремная ночь коротка. В 5 утра, а то и раньше — подъем. Надзиратели знают свое дело. Обрывая предрассветный, самый крепкий сон, они еще раз напоминают нам, что и во сне мы себе не принадлежим. Разбудили и — сразу "на оправку". В такую рань уборная никому не нужна, разве что человеку с расстроенным желудком. Но второй оправки сегодня уже не будет, жди сутки. Поэтому все мучаются, пытаясь освободиться от лишнего. Несколько месяцев такой "оправки", и ты обеспечен стойким хроническим заболеванием на всю жизнь, теперь уже строго отмеренную.

Утром — "чай": кружка кипяченой воды и кусок черного хлеба, достаточно скверно пропеченного, чтобы сделать твои грядущие недуги необратимыми. На обед — миска баланды, жиденькой бурды без вкуса и калорий. Вот и весь рацион, который очень скоро доведет тебя до запланированных властителями кондиций. Некоторым подследственным разрешены передачи, их обычно делят с друзьями, и тогда неимущим достается баланда. Голодно, но терпимо. До начала войны, до великого голода оставалось более полугода.

На нарах жизнь сытная, да и папирос вволю. Добрая половина каждой передачи попадает "друзьям народа". Нет, они не отнимают ни у кого еду, переданную с воли женами и матерями, фраера отдают все "сами". Таков закон. Попробуй его нарушить!

Сто человек — сто покорных овец. Наверху — десяток волков с волчатами. Овцы сами себя стригут и отдают волкам шерсть. Овцы — каждая сама по себе, их стадо незащитимо. Волки организованы в стаю, в этом их сила.

Постой, постой, а на воле, на столь вожделенной воле разве не так наша жизнь устроена? Я начинаю думать, сравнивать. Ну да, только там, за тюремной стеной, наше

существование закамуфлировано под райскую жизнь, осиянную сталинским солнцем. Она проходит в оглушительном звоне литавр, в грохоте парадных барабанов. А здесь тихо и все обнажено: истинные помыслы каждого, взаимодействие, поступки — все на голой ладони. И никаких декораций.

"Сдохни ты сегодня, а я завтра". Эта формула выживания, бытующая в мире уголовников, будет сопровождать меня долгие тюремные и лагерные годы. И после освобождения и реабилитации. Но к этому справедливому выводу я приду, став уже совеем другим. Переоценка ценностей только начиналась.

В 1920 году в Париж прибыл Константин Бальмонт и, эпатируя французских буржуа, позволил себе прилечь на тротуар людной улицы. Поэта, пытавшегося таким способом заявить о себе, препроводили куда следует. И родились стихи:

Ах, черт французов побери!

Я побывал в Консьержери.

Изведал я по воле тьмы

Четыре мерзкие тюрьмы.

И знаю сам, клянусь вам в том, —

Как много мыслят под замком...

Да, там люди начинают мыслить. Слесарь Иван Сорокин жил себе скромно, работал на автозаводе, не утруждая особо головы, и если о чем мечтал иногда, то не более как о высоком разряде. Иван недавно женился, заработка не хватало, и он тянулся, тянулся изо всех сил. За восемь лет, что миновали по окончании ФЗУ, ему уже трижды поднимали разряд, но нормы тоже не стояли на месте. Расценки — тоже. Сколько раз он спорил то с мастером, то с нормировщиком. Ивану 26 лет, у него приветливый взгляд, открытая натура. Видимо, чем-то он насолил мастеру, и тот стал прижимать старательного парня. Слесарь пробовал жаловаться начальнику цеха, да где уж там!.. Решил Иван подбить еще двух рабочих вместе пойти с жалобой к директору. Пришли в приемную, а там уже сидит инспектор отдела кадров, приглашает к себе.

— Что, Сорокин, группу сколачиваешь? — Набросился на него начальник отдела кадров. — Саботаж?!

Иван хотел было слово вставить, но не успел.

— Пятилетку срывать? — разъярился кадровик. — Нашу сталинскую пятилетку?!

— Причем здесь пятилетка? — удивился рабочий. ...Арестовали его с товарищами на другой же день, рассадили по разным камерам и давай обрабатывать. Очень скоро Иван перестал удивляться. И начал думать.

Через три дня после появления у нас Ивана Сорокина меня перевели в другую камеру, этажом ниже. Здесь нары были расположены вдоль трех стен, буквой "П", людей поменьше. Уголовники, как обычно, в привилегированном положении. Мой сосед — пожилой бородач. Он устроился по-домашнему, уютно, на краешке широких нар разложил переданные с воли харчи.

— Что вы, молодой человек, так переживаете? Ну, отсидите свои три года, больше вам не дадут, выйдете на волю, женитесь... У вас все впереди. Только не возвращайтесь в Москву, — советует он.

Я замечаю, что спокойствие вымученное, угнетен он случившимся не менее других.

— Дети у меня, — говорит он глухо. — Дети, понимаете? Что с ними будет?

Николай Николаевич работал бухгалтером на стройке, допустил перерасход зарплаты. Экономическая контрреволюция. Дождутся дети своего отца? Мне, в мои двадцать лет это новое измерение горя сразу не постичь...

Бухгалтер запивал свой обед сырой водой, неизменно наливая кружку до края. "Чтобы жизнь была наполненной", — пояснял он. А ведь за "экономическую контрреволюцию" его могли расстрелять. Очень даже просто.

В этой камере моим соседом был иллюзионист Аркадий Н. На арене цирка он выступал и в других жанрах — был жонглером, крафтакробатом, гимнастом. Литые мускулы, скульптурно вылепленный торс, решительно сжатые челюсти, глубокие горькие морщины на молодом еще лице... Блатные приветливо встречали каждого артиста, особо почитали физическую силу. Но этот иллюзионист был фраером, к тому же "контриком", значит, на нарах ему места нет.

Последний концерт, в котором участвовал Аркадий, проходил в заводском Доме культуры. Он, как всегда,

приехал намного раньше начала: надо было установить аппаратуру, подготовить реквизит. Накануне здесь проходило какое-то торжественное собрание. Над задником, на длинном подрамнике, красовался лозунг: "Да здравствует непобедимая партия Ленина—Сталина!" Вертикально расположенные по бокам сцены транспаранты тоже о чем-то вещали, а в центре, в глубине сцены — огромный бюст Вождя на деревянном, покрытом малиновым бархатом постаменте.

Артист решил, не ожидая помощи местной администрации, освободить сцену от лишней мебели. Он отнес бюст за кулисы и поставил его лицом к стене.

...Теперь его мучили два вопроса: кто донес — чужие или из своих? И — сколько ему дадут за эту контрреволюционную акцию? Дело осложнялось тем, что кто-то отбил товарищу Сталину нос, и следователь уже намекал на членовредительство. Вчера на допросе он пообещал применить к артисту "физические методы воздействия". Нет, калечить себя Аркадий не даст, лучше — смерть. Или сознаваться в злом умысле.

Взяли его в воскресенье, прямо в цирке, после вечернего представления. Почти все артисты уже покинули цирк, лишь Аркадий возился с реквизитом. В его уборную вежливо постучались, вошел незнакомый молодой человек с приветливой улыбкой на лице и вызвал Аркадия в коридор. Там ожидал второй. Они пригласили Аркадия к выходу.

— Но товарищи, у меня разбросан весь реквизит, у меня нет времени...

— Ничего, ничего, всего одна минутка... Его пригласили в легковую машину, пощупали карманы и тронулись в путь. Спрашивать, куда его везут, Аркадий не стал. ...В ближайшее воскресенье Аркадий обещал покатать пятилетнего сына на цирковом коне. Четыре воскресенья прошло уже, что скажет Петеньке жена? Сколько еще воскресных дней пройдет без папы?

После ареста Аркадия ни разу не вызывали на допрос. Морщины у рта стали глубже, он метался по камере, мучимый безвестием. "Нехай горше, або инше", — повторял он украинскую пословицу. Но вот однажды Аркадия вызвали с вещами, и больше наши тюремные дороги с ним не пересекались.

...Бюст Сталина. Он великий Вождь, но 10 лет за непочтительное (непреднамеренное!) обращение с гипсовым бюстом?..

Совсем недавно, год назад, я, экскурсовод музея изобразительных искусств, работал по совместительству на художественной выставке "Индустрия социализма". Ее основал в 1936 году Серго Орджоникидзе. Живопись, графика, скульптура — тысячи экспонатов отражали достижения нашей промышленности и сельского хозяйства. На набережной реки Москвы возвели вместительные павильоны, половину отвели постоянной строительной выставке, во второй разместилась художественная.

Сталин в ложе Большого театра, Сталин в кругу жен офицеров, Сталин на палубе линкора "Октябрьская революция", Сталин с Максимом Горьким, Сталин среди детей, Сталин с соратниками и без... Портреты, картины, эстампы, гипс, мрамор, бронза, майолика. Его бесподобные усы везде — в центре залов, в боковых отсеках, в коридорах, на площадках. Молодой экскурсовод в очках подводит свою группу к застывшей на постаменте фигуре. Известный придворный скульптор Матвей Манизер изобразил кремлевского сидельца человеком "с головой ученого, лицом рабочего, в одежде простого солдата". Своим экскурсантам я неизменно повторяю эти слова Анри Барбюса. Французского писателя похоронили с почестями в Москве. Русского революционера Антонова-Овсеенко, отца молодого экскурсовода, не хоронили. Два года назад его расстреляли в подвале старого дома напротив Лубянского стрежня. Его казнили по велению вот этого самого человека с головой ученого.

На дворе год тридцать девятый. "Вся страна", да что там, весь мир празднует день шестидесятилетия великого, величайшего Вождя Народов. Газеты, журналы, радио захлебываются в славословии, состязаясь в изобретении достойных Его эпитетов. Я был среди тех, кто прославлял словом и делом богоподобного генсека.

Что это было? Всеобщий психоз, результат особого воспитания, печать генетического кода векового раболепства?

Директор Всесоюзной выставки Филипп Семенович Амстиславский поручил мне составить методическую разработку для экскурсий по теме "Сталин в советском изо-

бразительном искусстве". Несколько суток напряженной работы, и задание выполнено. Оно оказалось нетрудным: экспонатов с Ликом Вождя было в избытке.

Вскоре исполнилось 49 лет главному визирю Правителя Вячеславу Молотову, и мне предложили составить по этому случаю такое же руководство. Однако произведений искусства с физиономией нового юбиляра для ретроспективной экскурсии на нашей выставке не хватило...

Много лет спустя узнаю, что в гимназические годы Молотов заслужил кличку "Славка бараний лоб", а в годы Революции Лев Троцкий называл его "каменной задницей". Прислуживать Сталину Молотов начал в 1922 году, через него генсек осуществлял все перемещения высших партийных кадров. Немало умных голов загубил тупоголовый Славик за тридцать лет беспорочной службы кремлевскому узурпатору. А тогда, в 1939-м, я искренне сожалел, что изобразительный материал не потянул на отдельную экскурсию. Я был слеп, как и все мои сверстники, да и большинство пожилых современников.

Год 1933. Деревню охватил голодный мор, город живет на талонах. В сквере перед таганским кинотеатром двое рабочих по чем свет кроют Вождя, обещавшего скорый рай. Я еще школьник, но мне не по нутру, когда Сталина величают вождем Октября. Он ведь не участвовал в вооруженном восстании в Петрограде. Однажды в школе во время игры на детском биллиарде я стал бросать металлические шарики в усатый портрет на стене. Директор — хотя уже тогда доносы стали повседневным бытом — слегка пожурил за эту шалость сына полпреда СССР в Польше.

Год 1936. В Октябрьском зале Дома Союзов — открытый судебный процесс над Каменевым и Зиновьевым. Они признались во всем. Это они, контрреволюционные заговорщики, вдохновляли убийцу Кирова и готовили террористические акты против руководителей партии. Вместе с Иудушкой-Троцким помышляли о реставрации капитализма. Отец в ту пору был прокурором РСФСР и посещал судебные заседания, не ведая, что стал невольным участником дурно сработанных спектаклей. Злодеяния "этих перерожденцев" вызвали в нем столь яростное возмущение, что он еще до начала процесса публично проклял своих вчерашних соратников на страницах "Известий".

Осенью, когда отца назначат генеральным консулом в Барселоне, он с нескрываемым волнением расскажет о встрече со Сталиным: "Это человек концентрированной воли, от него исходит необычайная энергия..." Поэту Марку Талову, давнему товарищу по парижской эмиграции, он сказал: "Да, Сталин — это Ленин сегодня".

Однако к преклонению перед Вождем он пришел не сразу. Было время, командующий фронтами, а потом начальник Главного политического управления Красной Армии (1922—1924) Антонов-Овсеенко резко выступал против сталинского диктата. Отец всегда говорил то, что думал, потому и оборвалась его карьера со смертью Ленина. А потом случилось то, что случилось почти со всеми героями революции и гражданской войны: отца взяли в октябре тридцать седьмого. В ночь его ареста в мою жизнь вошла тюрьма. И осталась в ней навсегда.

На собрании студентов исторического факультета МГПИ, где я тогда учился, меня исключили из комсомола: я никак не хотел отказаться от отца — "врага народа". Но вот другой отец, великий и мудрый, произнес гуманные слова-приказ: "Сын за отца не отвечает", и меня восстановили. И все же через год; перед последним курсом, меня отчислили. Формальный предлог — опоздание к началу занятий. Летом я работал в Средней Азии в геодезической экспедиции и задержался в Андижане. Кто-то походатайствовал за меня, кто-то поручился, и мне дали закончить институт. И все же эти передряги не поубавили юношеского оптимизма и веры в сталинское руководство. Победа сталинизма, единение партии и народа, горячий патриотизм, — все это вместе воспринималось как единственно возможная реальность.

Сколько же времени я жил, не подозревая того, что во мне убили свободного человека. И взлелеяли чудовище великодержавного шовинизма. Да-да, ведь в памятном 1939-м, после заключения пакта "Риббентроп—Молотов" к Советскому Союзу присоединились три прибалтийских государства. Добровольно. Такое приращение территории казалось мне естественным, желание эстонцев, латышей, литовцев жить под лучами нашего солнца — тоже. Правду о тайном сговоре Сталина с Гитлером об оккупации Прибалтики и Польши, о массовых казнях и выселении сотен тысяч

непокорных "инородцев" — эту правду мне доведется узнать лишь в лагерях.

Праздник по случаю воссоединения белорусских земель (оккупацию так называемой Западной Белоруссии) наше правительство решило украсить художественной выставкой. Мы отобрали свыше двухсот произведений живописи, графики, скульптуры, мне поручили составить каталог с текстом выступления, однако мою фамилию в последний момент из списка вычеркнули. Вот когда уже, да нет, гораздо раньше, в НКВД завели на меня досье. Запрет на выезд — первый звонок. Второй прозвучал через полгода, когда меня арестовали вместе с двумя приятелями. Они работали в строительной конторе, оперировали дефицитными материалами, шикарно одевались, знакомились в "Метрополе" с иностранцами. Суд дал им по три года, а мне, "соучастнику", — полтора. В кассационной инстанции адвокат, настаивая на моей непричастности, демонстрировал ту самую брошюру-каталог юного искусствоведа, и суд внял доводам защитника.

Но я был сыном "врага народа", и этой вины государство мне не простило. Кошка выпустила мышку из когтей. Надолго ли? На этот вопрос в тюрьме не мог ответить даже многоопытный дядя Коля. Но он знал главное правило этой игры: кошка непременно сожрет наивную мышь. Сегодня старый вор был настроен благодушно. Этап, с которым его должны были отправить в лагерь, отложили.

Я клятвенно утверждал, что меня, несправедливо осужденного, выпустят на волю.

— Значит, ты сидишь ни за что? — заключил дядя Коля. — Все здесь сидят "ни за что" и никого не выпускают.

— Но я ...

— Но ты выйдешь? Ладно, выйдешь, — согласился он. — А потом тебя снова посадят и уже надолго. Чудак-человек, не понимает, что это только начало...

Оттого, что он говорил, лениво роняя слова, с еще заметной иронией, глядя поверх моей головы и не обращаясь к соседям — а его слушала вся камера, — это пророчество запомнилось надолго.

А вечером, после поверки, я рассказывал сокамерникам очередную занимательную историю — "романы тискал". Блатные сажали романиста

на почетное место и жадно, как дети, следили за умопомрачительными приключениями Лехвейста или Волчьей графини, Генриха Рауа и Платона Кречета, Ната Пинкертона, Шерлока Холмса... Эти рассказы, если удавалось увлечь слушателей, становились своего рода тюремным наркотиком. Яркие картины иной жизни заполняли уныло-тягучие будни, уводили на волю... Арестанты готовы были слушать долгими часами, каждый день. Да что там, ни один самый благодарный зрительный зал нельзя было сравнить с тюремной аудиторией...

Никто в камере не заговаривал о политике, казалось, на эту тему было наложено негласное табу. Если позднее, на этапе, в лагерях некоторые осужденные обсуждали острые вопросы — только вдвоем, только с близким другом! — это были "контрики", фраера. В среде уголовной я ни разу за долгие годы не слышал имени Сталина. Блатные дорожили статусом "друзей народа", они были намного осторожней политических.

Частенько блатные развлекались картами — они называли их "колотушками" или "пулеметом". Играли всерьез — на деньги, на вещи. Иногда во время "шмона" карты изымали, однако не проходило и двух дней, как на нарах вновь резались в "буру" или в "стос" новыми колотушками. Клей изготавливали из мякиша черного хлеба, бумагу собирали из страниц старых книг, случайных обрывков, а краску... я так и не понял, как ее добывали, и острый нож — им обрезали готовую колоду — откуда он появлялся? Опытные шулера старательно готовили фальшивые карты. То были искусные умельцы, смелые люди: пойманный на шулерстве платил собственной кровью...

Обыскивать в Бутырке умели. Обычно в час оправки в пустую камеру заходили трое—четверо надзирателей и устраивали столь тщательный осмотр, что даже иголки находили. Потом, поодиночке запуская нас в камеру, обыскивали каждого арестанта до последнего шва в трусах, и тут иголку было не спрятать. Но рецидивисты проносили даже самодельные ножи, выточенные из обломков ложки.

Обыскивать в Бутырке любили. Это я почувствовал на себе в день прибытия. Итак, "пролетарский шмон". Его проводят в специальном помещении два надзирателя. Раз-

детый донага, стоишь у стены, вещи — на обитом оцинкованным железом столе, посредине комнаты. Пока один надзиратель осматривает мою голову (она же острижена, чего там искать!), заглядывает в уши (что туда можно спрятать?!), затем — в рот (с помощью деревянной палочки), другой проверяет вещи. Каждый шов пиджака, сорочки, брюк, белья он прощупывает сантиметр за сантиметром. Вот он заметил какое-то утолщение в вороте сорочки — в ход пущено лезвие бритвы. Глаз остановился на перекошенном каблуке ботинка — долой каблук. Другой надзиратель приказывает растопырить пальцы рук, поднять руки, пригибает голову книзу и заглядывает в такие места, которые интересуют только врачей-проктологов...

Лица у надзирателей отрешенные, они не выражают ничего, кроме служебного усердия. Профессиональная сноровка доведена до виртуозности. Они уже успели срезать все металлические пуговицы, вытащить из ботинков шнурки, изъять все недозволенные предметы. "Шмон" окончен, можно одеваться.

Таким же обыском меня удостоили перед выходом на волю.

Потом — бокс, оттуда — в кабинет, где чиновник с каменным лицом зачитал мне решение городского суда и выдал справку. Не сразу выдал, потребовал подписки о неразглашении тюремных тайн.

Время на воле бежит вприпрыжку. После камерного однообразия, неподвижности и тоскливого ожидания новых бед, жизнь захлестывала, пьянила. Но где-то внутри оставалось чувство тревоги. Я боялся города, в котором родился, и подыскал работу, связанную с командировками.

Начало войны застало меня в Ашхабаде. 22 июня 1941 года: "Вероломное нападение! Нарушение договора! Сражения на границе..." Как же это могло случиться? Совсем недавно Риббентроп был ласково принят Сталиным, Молотов в "Правде" оправдывал фашизм. Газеты ругали Англию, которая натравливает на Советскую Россию немцев, наших извечных друзей...

— Будем бить врага на его собственной территории!

— Летать дальше всех, выше всех, быстрее всех!

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров!

...В голове мешанина из цитат, лозунгов, песен. Месяц назад я приезжал в Ашхабад, побывал в Хорезмской области. В Новом Ургенче за ресторанным столиком — разговор с пожилым, лет за шестьдесят, инженером. Высокий, сухощавого сложения, с непринужденными манерами. Я тогда еще не умел вглядываться в людей, но запомнил его колючие глаза под выгоревшими на солнце бровями. Он держался прямо, чувствовалась спортивная закалка. Но в линии плеч, посадке головы угадывался какой-то надлом. О себе он не рассказывал ничего, хотя мы встречались с ним еще не раз. Ведь я был для него, старика, этаким чеховским "щенком на охоте"...

У щенка, однако, было свое (свое ли?) мнение о военном могуществе Родины.

— Если они нападут, наша авиация начнет громить города противника...

— Блеф! — коротко отрезал инженер.

— А наши укрепленные районы? Там, на границе, построено кое-что мощнее всяких линий Мажино и Маннергейма.

— Блеф!

Так седой сенбернар своим рыком обрывает повизгивание щенка.

Второй арест

Арестовали меня утром 22 июня на частной квартире, где я остановился за неимением мест в гостинице. Верховный суд республики пересмотрел решение горсуда по настоянию прокурора. "Яблоко от яблони недалеко падает" — таков был его главный аргумент. Верноподданная злоба прокурора понятна: одно время отец возглавлял Прокуратуру РСФСР, а по возвращении из Испании, осенью 1937, стал наркомом юстиции.

На деревянных нарах камеры предварительного заключения (КПЗ) в ожидании отправки в местную тюрьму я мог поразмыслить над своей судьбой. "Кто однажды отведал тюремной похлебки, тот неминуемо будет хлебать ее

вновь". Этой сентенцией отец заканчивал предисловие к русскому изданию романа Ганса Фаллады. И всплыло в памяти предсказание бутырского дяди Коли.

До чего, до чего же томительна летняя жара в Ашхабаде! Заложенные кирпичом тюремные окна с непременными коробами снаружи — лишь узкая щель оставлена сверху. Тесно набитые — тело к телу — камеры. Пот непрерывными струйками стекает с полуголых арестантов. Все обмахиваются, в руках мелькают носовые платки, полотенца, тряпки. Устала правая рука, ее сменяет левая, опять правая — час за часом, весь день.

Обед. В камеру вносят бочку с жидкой кашицей из магары, пшенной сечки. В ней нет ни калорий, ни жира, ни углеводов, а все же — пища. Мы просим надзирателя открыть "кормушку", небольшую форточку в железной двери. Или забрать обед. Нет, что вы, гражданин начальник, это не голодовка, мы очень хотим есть. Дайте нам, пожалуйста, глоток воздуха. Ради Бога, один только глоток... Что? Никто к двери не подойдет на два метра! Ручаемся. Ну, гражданин начальник, умоляем вас...

Если этот надзиратель не поленится и спросит у начальника корпуса, если тот разрешит, то в камеру ворвется волна сравнительно прохладного воздуха из коридора. На десять минут прекратится яростное вращение тряпок. Если — нет, забудемся в голодном сне.

Добрая треть заключенных туркмены. Попадаются каракалпаки, узбеки, азербайджанцы. Все они в назначенное время молятся. Я не знаю, за что их посадили. Среди них есть коммунисты — председатели колхозов, завмаги, педагоги и даже два бывших секретаря райкомов партии. Коммунисты тоже молятся и, как все местные, жуют нас. Этот наркотик в зеленом порошке доставляют им родственники вместе с продуктами и табаком.

Потолки здесь высокие, длинные коридоры далеко разносят каждый звук. Рядом — камера малолеток. Когда кормушка открывается, оттуда доносятся песни со множеством похабных куплетов.

Напротив — одиночка. Обычно в эту камеру набивают шесть—восемь человек. Последние два дня камера молчит. И вдруг, во время утренней раздачи хлеба, когда надзиратель открыл кормушку, тонкая женская рука выбросила пайку в коридор.

— Нация рабов! Какой-то грязный грузин овладел страной, поставил всех на колени, режет вас поодиночке, как баранов, а вы молитесь на него... Я вас презираю! Нация рабов!

Стены гулкого коридора множат женский голос, его слышно во всех камерах. Ах, если бы его услышали на воле! Но зачем им правда, глухим и слепым подданным Вождя?

Резкий голос бьется, усиливаясь, о серые стены, по коридору бежит начальник корпуса — по два треугольника в петлицах, сморщенное в страхе лицо, — он семенит ножками, зажав ладонями уши, подальше от крамольной камеры и вопит на одной истеричной ноте: "Я вас не слышу, я вас не слышу!.."

Возмущенные блатные вызнали, что смелая женщина сидит с 1929 года. Ее привезли из Казахстана, где она отбывала очередной лагерный срок по делу меньшевистской организации, якобы раскрытой местными чекистами. В знак протеста она объявила голодовку, на пятый день ее начали кормить насильно.

Вчера в нашу камеру привели одного "политика". Серое, с синевой, лицо, запавшие, истонченные губы, выпирающие ребра, — живой скелет. Когда он тоже объявил голодовку, его поначалу оставили в покое, потом за ним пришли. Надзиратели отволокли его в специальную камеру, бросили на пол, скрутили руки-ноги. Один сел верхом, другой, раздвинув металлической трубкой стиснутые челюсти, ломая зубы, влил в рот какое-то пойло.

В царское время революционеры устраивали голодовки в знак протеста против произвола властей. И нередко добивались своего. В августе семнадцатого отец, помещенный в Петроградские Кресты, участвовал в коллективной голодовке. Вместе с Федором Раскольниковым и Прошьяном Владимир Овсеенко составил заявление на имя министра юстиции А.С. Зарудного. Они потребовали соблюдения законов и смягчения тюремного режима. И министр прибыл в Кресты. Голодовка к тому времени охватила все тюрьмы столицы, пришлось Керенскому выпустить политических.

Сталин — это вам не царь и не премьер буржуазного правительства. Власть его — вне закона, над законом. Ста-

линская охранка, верная воле Диктатора, действовала соответственно: малейший протест она пресекала железом и кровью. К упорствующим, тем, что решились умереть, применяли особые средства, — внутривенные инъекции, дурманящие газы. Удивительное дело: в самой свободной в мире стране, где миллионы ни в чем не повинных граждан гноили в тюрьмах, на каторге, где ежегодно убивали сотни тысяч, никто не смел сам, по собственной воле уйти из жизни. Убийство стало монополией государства, подобно монополии на водку, на табак и хлеб...

Женщина в камере напротив оказалась на редкость живучей. Мне удалось ее увидеть только раз. Как-то утром арестанты из тюремной обслуги (на эту должность брали, как правило, "бытовичков" с малым сроком), никем не предупрежденные, открыли кормушку в ее камере. В проеме показалась седая голова, высохшее, в морщинах лицо. Мгновенье она наблюдала за раздачей хлеба в нашей камере...

— Ага!.. Черный хлеб! Вам надо давать только черный хлеб. Если вам давать масло, вы думать начнете, а думать вредно!

И столько ярости было в ее глазах, что "работяги" не решились закрыть дверное оконце. Это сделал подбежавший надзиратель.

...Жара доводила обитателей ашхабадской тюрьмы до исступления. Ближе к ночи становилось — нет, не прохладнее, а чуть менее душно, но и ночью сон не шел. В первый же вечер я пересказал сокамерникам содержание американского кинофильма "Песнь о любви". Я успел посмотреть эту ленту за два дня до ареста. Потом рассказывал романы, повести, сказки — все, что помнил. Настал день, когда моя память отказала.

Но камера ждала от меня новых историй. И тогда я решил провести узников по залам Музея изобразительных искусств. И они пошли за мной — к саркофагам древнего Египта, мимо крылатых ассирийских аписов-быков. У древних греков задержались надолго. Мифы древней Эллады так поэтичны, так человечны. Временами, чтобы лучше представить себе экспозицию залов, где еще студентом водил экскурсии, я закрывал глаза. И рассказывал, рассказывал... Остановился однажды на полуслове, открыл глаза, а слушатели спят...

Если бы память сохраняла только такие ночные сцены...

Среди южных городов особым почетом в блатном мире пользовались — Ростов, Одесса, Баку, в Средней Азии — Ташкент. Ашхабад в этом плане не котировался. Однако в нашей камере сидело несколько крупных воров и, как водится, стайки "шестерок" — мелких карманников на услужении. Они подавали старшим воду, папиросы, подносили спички, убирали нары и делали массаж. Эта медицинская процедура в тюрьме превратилась в настоящее искусство. Маститый вор ложился на живот, расслаблял тело, а "шестерка", устроившись верхом, принимался за его спину. Вначале легкие щипки, постукивание, поглаживание. Пальцы прощупывают, разглаживают, разминают каждую жилку. Потом — дробные удары ребрами ладоней вверх-вниз и еще раз, еще. Массажист давит, сверлит спину кулаками, таранит ее локтями, скребет вдоль и поперек, оглушительно хлопает по ней ладонями. Вот он захватил пальцами кожу около позвоночника и резко вздернул тело вверх, оторвав от нар. И еще раз, резче. Кости похрустывают, урка блаженно постанывает. Массажист обливается потом, тяжело дышит, но запас приемов еще не иссяк, он включает в работу ноги: надавливает коленями на спину, становится на нее, бьет пятками, прыгает по плечам и пояснице. Конец? Нет еще, теперь — по нисходящей, с затуханием — целая серия особых движений. Все заканчивается легкой игрой пальцев вдоль тела и разглаживанием кожи.

Разомлевший урка лежит неподвижно, массажист устал, но надо еще протереть спину мокрой тряпкой. Другие шестерки тем временем обмахивают пахана полотенцами.

Кто, где, когда научил их этому? И иному? Тюремный быт, обычаи, законы камеры складывались десятилетиями. Что здесь от старой, царской тюрьмы, что возникло, сложилось в советское время? Тогда еще не было специальных исследований, заграничные издания к нам не проникали. Долгие годы, десятилетия сведения о лагерях оставались государственной тайной. Исключение было сделано для придворного драматурга Николая Погодина. Он написал пьесу "Аристократы", фальшивую вещь, которая рекламировала лагерь как школу социалистической перековки. И кинофильм вышел по этой пьесе. То был

личный заказ Сталина, великого Радетеля о жизненной правде.

Что оставалось нам, познавшим изнанку, — читать, перечитывать Достоевского?.. Людей с детства приучили к молчанию, и они боялись проронить лишнее слово на работе, в трамвае, в магазине, на собрании. В тюремной камере говорили только о своих близких, о женах, детях. В голодные дни — о еде. И никаких разговоров на политические темы. Можно было подумать, что в камере нет ни одного осужденного "за политику". Нет, их было большинство, но они тоже молчали. Опытные знали, что в каждой камере обитают стукачи, неопытные запаслись страхом на всю оставшуюся жизнь.

Разговорчивым оказался лишь один подследственный, продавец открыток. Он привез из Ленинграда полный чемодан цветных репродукций с картин итальянских мастеров, все — обнаженная натура. Здесь, в Средней Азии, где за невесту надо было платить огромный калым, где женщины тщательно укрывали свою плоть от посторонних глаз паранджой и длинным платьем, открытки с соблазнительными Венерами шли нарасхват. Оборотистого коммерсанта арестовали прямо на рынке и предъявили соответствующую уголовную статью — распространение порнографических изданий. Если он не добьется квалифицированной экспертизы, если не поможет толковый адвокат со связями (это главное), получит свои два года.

Бедный ленинградец, поведав нам свою историю, искал сочувствия и все спрашивал:

— Не могут же "они" так просто, за здорово живешь, дать человеку срок? Ведь я распространял произведения искусства, я не спекулянт какой-нибудь...

Он открывал в искательной улыбке золотые зубы и принимался вновь ожесточенно вращать свое мокрое полотенце. Незадачливый преступник сидел под следствием всего месяц, но успел изрядно похудеть. Он проклинал свою судьбу, эти жесткие нары, какого-то приятеля, посоветовавшего привезти сюда Тициана.

— Искусство требует жертв, — заметил кто-то в углу камеры.

А за что сидел этот старик, устроившийся под нарами, на бетонном полу? Ему было явно за восемьдесят, полуслепые глаза слезились, руки, когда он брал миску баланды, дрожали. Он и обнаруживал себя только два раза в день — при раздаче хлеба и в обед. От долгого лежания образовались пролежни, под мышками копошились мелкие белые черви...

Вскоре меня перебросили в другую камеру. Там царил вор-рецидивист Шахбас, удивительной красоты сын Азербайджана, не мужчина — статуэтка: тонкая, но мускулистая фигура, большие, сразу покоряющие глаза, сверкающие белизной зубы под черной ниточкой усов. Из женских камер ему то и дело передавали записки ("ксивы"), а он, собирая дань с чужих передач, передавал девчатам ("воровайкам") разную снедь. Авторитет его был непререкаем. Шестерки с восторгом повествовали о его дерзких налетах на сберкассы и поезда. Шахбас получил 10 лет, но и после суда продолжал сидеть в тюрьме. Ему "шили" камерное дело — участие в групповом изнасиловании малолеток. В ожидании нового суда он развлекался пением. Многие арии из оперы "Пепо" он знал наизусть, а когда, очистив половину нар и соорудив на голове подобие чалмы, начинал танцевать, казалось, в камеру впорхнула кавказская Терпсихора. Он был на редкость артистичен и музыкален, бандит Шахбас Азизов.

Через месяц меня вызвали на этап. К тому времени костюм пришел в негодность. Заметив это, Шахбас передал мне для кого-то из своих друзей записку и простился со мной. В тюремном дворе, разделенном белыми стенами на квадраты, этапируемых разбили на партии. Обыск, перекличка, раздача пищи на дорогу... Ко мне подошли два парня, взяли записку и передали ее по назначению. Вскоре они вернулись с вещами — белыми летними брюками и синей рубахой. Кроме этого на каждом было надето по несколько пар брюк. Старший снимал их поочередно и предлагал примерить. Размер был маловат, но чтобы покончить с этим делом, я остановился на желтых в полоску.

Нас выстраивают на последнюю поверку. У ворот ожидает отряд конвоиров — фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, начало срока, конец... — знакомая процедура. Но что это?

Известный вор-рецидивист — испитое лицо, седой ежик волос на голове — лег на булыжную мостовую, прикинувшись больным. Старший, надзиратель сказал что-то начальнику конвоя, тот кивнул головой и отрядил ему в помощь четверых бойцов. Вместе с ними надзиратель направился к лежащему уголовнику, наклонился к нему и, резко приподняв его за плечи, отскочил в сторону. При этом обнажилась спина седого урки и на ней — летящий орел, якорь с цепью, чей-то насмешливый профиль, женская нога, стихи и в самом низу — морской пейзаж, освещенный ярко-красным солнцем. Еще секунда, и арестант упадет назад, он играл полное бессилие. Но в это мгновение один из конвоиров, подскочив сзади с винтовкой в руках, приставил к спине, точно между лопаток граненый штык. Остальные были уже рядом: один выставил штык спереди, почти вонзил острие в грудь, двое — с боков. Падать человеку стало некуда. А бойцы, держа его на кончиках своих штыков, двинулись с ним к воротам, где заканчивалась посадка на грузовые машины. Шли они четко в ногу, переднему пришлось идти широким шагом спиной к воротам, на лицах — деловитость с легким налетом служебной скуки.

Где, когда, под какой режиссурой родился этот слаженный ансамбль?..

* * *

Нас грузят в крытые брезентом грузовые машины и — на железнодорожную станцию.

Этапные составы формируются только на дальних запасных путях, на тупиковых ветках, из вагонов, предназначенных для перевозки скота. Телячьи вагоны... Сколько миллионов заключенных доставили они в Сибирь, на Колыму, на Печору?.. Двухосная рама, двухъярусные нары, два окошка, забранные решеткой.

Есть на нашей земле памятники танкам победной войны, самолетам и кораблям-ветеранам, и первым автомобилям, старым трамваям. В Ленинграде, на Финском вокзале стоит паровоз, на котором в канун Революции прибыл в столицу Ленин. Нет только памятника этому вагону. Он мог бы увековечить сталинскую эпоху, телячий вагон.

Красноводск

Через решетку с верхних нар виден кусочек морского берега. Этапная жизнь вся на кусочках построена: кусочек хлеба, кусочек пространства, кусочек неба. И вот — моря осколок... Поезд прибыл на станцию Красноводск. Город — единственный областной центр без своей пресной воды. Ее доставляют с западного берега Каспия, а также по железной дороге из Кызыл-Арвата. Говорят, собираются построить водопровод протяжением 340 километров. А пока по улицам тянутся вереницы женщин с ведрами. Зрелище уникальное: они передвигаются каждая внутри деревянной рамы, которая висит на веревке, перекинутой через плечо. Рама распирает ведра, и женщинам легче нести их в руках.

Наш состав поставили в конце крайнего запасного пути, за стрелкой. Опять поверка, посадка в грузовики. Красноводская тюрьма сымпровизирована из склада бывшего пароходного общества "Россия". Название фирмы проступает сквозь жидкую побелку на стене тюремной камеры. Потолки здесь высокие, вытянутые в длину окна расположены высоко, и когда сюда проникают лучи вечернего солнца, на стену сквозь решетки проецируется площадь. Видны автомобили, кучки беспокойно передвигающихся людей, а в центре — большая группа беженцев с чемоданами, узлами. Война докатилась сюда, в далекий тыловой город.

В камере более двухсот узников. Дальний куток заняли блатные. Командует ими Сергей, интеллигентный на вид вор. Ему не более сорока лет, но это настоящий пахан. Распоряжения он отдает, почти не раскрывая рта, жестами, взглядом, кивком головы. Обычно он лежит, задумчиво глядя в потолок. Мой сосед, учитель истории, старожил тюрьмы, шепотом поведал, что Сергей был известным медвежатником, грабил банки, последнее время жил на Кавказе. В Туркмению перебрался после крупного дела и чтобы сбить оперативников со следа, сел в товарный вагон грузового состава. В случае поимки за это полагалось совсем немного — год тюрьмы. Сергей сел, разумеется, с чужой фамилией, теперь его не найти даже через

всесоюзный розыск.

Мой сосед заканчивал заочную аспирантуру, он назвал мне свою статью, опубликованную в Москве. За что его взяли? Он был в ссоре с секретарем парткома и имел неосторожность воздержаться от голосования, когда коллективу предложили решительно осудить очередного "врага народа", свежеразоблаченного директора школы. Так историк попал в разряд пособников. Историку предоставили достаточно времени, десять лет, на размышления о пользе единогласия. Лежа рядом на бетонном полу — нар в этой камере не было — мы часами беседовали. О чем? О чем угодно, кроме политики. Коллеги, товарищи по несчастью, мы боялись не только соседей, боялись друг друга.

Военный разгром на западных границах явно отразился на поведении наших тюремщиков. Нет, они не сомневались в прочности советской власти. Вера в Вождя, в его непогрешимый гений, не поколебалась. Однако отступление Красной Армии, под каким бы соусом этот факт не подавали, было отступлением. Поговаривали о разгроме, но это слово попало под негласный запрет. Что-то изменилось в тюремной атмосфере с того часа, как Кремлевский Сиделец произнес по радио свою слезницу:

"Братья, сестры..." Вот когда Отец Иосиф вспомнил о народе и впервые подумал, что его подданные могут быть не только навозом, но и защитниками. Недоучившийся поп взывал к своей пастве, требуя очередной жертвы, которая могла стать наглядной.

...Небывалый случай: в камеру пришел сам начальник тюрьмы Саркисов.

— Встать! — скомандовал староста. Начальник остановился в дверях, спросил:

— Жалобы есть?

— Когда на этап отправите?

Человек, задавший вопрос, стоял в гуще арестантов. Истомившиеся в ожидании перемен, они ожидали ответа.

— Скоро отправим. Еще вопросы?

Саркисов говорил с резким акцентом.

— Почему баланда такая жидкая? — крикнул кто-то сзади.

Начальник помедлил с ответом.

— Вы получаете от государства не баланду, а суп и

хлэб, прошу запомнить. Мнэ передали, что ваша камера нарушает рэжим — шумит, устраиваэт бэзобразиа. Или ви будэтэ выполнат рэжим, или я пэрэведу всех на карцер. Или-или, — добавил он угрожающе.

Двери камеры закрылись.

Через несколько дней нас вызвали на этап. Перекличка в тюремном дворе, обыск, посадка в грузовые автомашины... Все это вершится строго по инструкции. Вначале в кузов забираются конвоиры. Они становятся спиной к кабине. Нас подводят по шесть человек и приказывают подниматься в машину. В кузове подходим вплотную к кабине и становимся спиной к конвоирам. Следующая шестерка — вплотную за нами. Кузов набивают до отказа, ряды тесно прижаты к бортам. Команда: "Садись!" С трудом опускаемся на дощатый пол, все одновременно. Теперь встать уже никто не сможет: стиснуты мы накрепко. Чья-то умная голова думала над технологией создания подобного живого монолита...

Наконец выехали за ворота. Передали винтовки, в кабинах, рядом с шоферами, заняли места сопровождающие с папками личных дел. Наш этап отправился в горы в ранний утренний час по пустынным улицам. Через час прибыли на место: ровное плато, закрытое с трех сторон невысокими скалистыми холмами. Миновали два или три участка, обнесенных колючей проволокой, — первые зоны.

...Ноги у всех затекли, никто не мог пошевелиться. Но вот открыли один борт, и заключенные по одному спустились на землю. То была не земля, а раскаленный песок. Солнце пекло яростно, будто хотело расплавить песок и все живое на нем. Привезли большие столбы, колья, брезентовые палатки, шары колючей проволоки, инструмент. Начали благоустраиваться, но я принять участия в работе не мог: дизентерия. В дороге — на станциях и полустанциях нас поили Бог знает какой водой, иногда — ржавой, грязной... Кормили полугнилой рыбой и сырым, глинообразным черным хлебом. Сочетание весьма эффективное. Кто-то помог мне забраться под тень только что поставленной палатки — брезентового барака. Вдруг все задвигались, побежали — привезли воду. Цистерну на колесах окружила толпа раздираемых жаждой людей. Они тянулись к крану с глиняными мисками, стеклянными

банками, алюминиевыми кружками. Этот приступ завершился дракой: звон разбиваемой посуды, глухой стук ударов, злая ругань...

В цистерне оказалась морская вода, ее привезли для бетонирования, пресную доставят к обеду, через три часа. Но люди не хотели ждать и те, что взяли верх, жадно пили каспийскую.

Пройдут годы, Аллен Бомбар испытает на себе возможность утолять жажду морской водой. Французский врач не знал, что этот способ уже испытан в стране социализма, на стройке № 149 ГУЛАГа.

Через несколько дней, когда мне стало легче, я увидел вполне пристойного вица городок, восемь брезентовых домов, поставленных двумя ровными рядами. Кухню под легким навесом, отхожее место без навеса и три ряда добротной колючей проволоки вокруг, да деревянные вышки по углам для стрелков. Так выглядела наша строительная колонна ранней осенью первого военного года.

Лагерь был новый, управление нуждалось в служащих, и когда какой-то инспектор на вечерней поверке объявил о наборе специалистов, я подошел к нему. Инженером-строителем я, конечно, не рискнул бы назваться, техником — тоже, но вдруг?.. Инспектор оказался расконвоированным заключенным (нас называли "зеками", в отличие от "вольняшек" — вольнонаемных сотрудников). Узнав, что я знаком со стенографией, инспектор оживился: главному инженеру нужен секретарь. Работа временная, скоро пришлют "вольняшек". Инспектор обещал быстро оформить наряд на штабную колонну.

В пять утра мы уже на разводе. У вахты — нарядчик со списками. Бригада за бригадой, по пять человек в ряд выходят за ворота и строятся в колонну. Вооруженный конвой ведет нас на объект — взлетно-посадочные полосы аэродрома. Говорят, ангары уже построены под горой напротив, но об этом нам знать "не положено".

Лопать?, тачки, бетон, накаленный песок, слепящее солнце, — каждый день по двенадцать часов, не считая изнурительных поверок. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня, без выходных. И — никакой механизации. Так

строили Днепрогэс, Магнитогорск...

Социализм по-сталински.

...Сначала готовили ложе для бетона. Напротив меня — старик-туркмен с кетменем. Легко, ритмично отламывает со своего участка песок, потом разрыхляет затвердевший грунт и выбрасывает его совковой лопатой на бровку котлована. Работает он в шерстяном халате, на голове барашковая папаха и не потеет. Я втрое, если не более, моложе его. Мне все в новинку, я стараюсь подражать туркмену, но к полудню сдаюсь. Старик закончил свой участок. Я же наковырял нечто вроде небольшой ямки — смотреть стыдно. Только чувство это, стыд, лагернику вроде бы ни к чему. Со временем оно пройдет.

Сколько дней я протяну с дизентерией? Необходим постельный режим, так рекомендует медицина. А по выздоровлении — месяц покоя. Опасение явилось в образе нарядчика. Он вызвал меня в контору и сообщил, что завтра я на работу не выхожу.

Утром меня вызвали на вахту с вещами и повели на штабную колонну. Вот и она, а рядом — одноэтажное здание управления. Каким я покажусь главному инженеру?.. Но что это, меня ведут мимо вахты, сажают вместе с группой зеков в грузовик и везут вниз, к морю.

Опять Красноводская тюрьма. Камера новая и люди новые. На другой день меня вместе с сотней зеков отправили на станцию и — в столыпинский вагон. Это обычный, со времен царизма пассажирский вагон с простыми скамьями-купе. Необычными были лишь решетки на дверях и окнах, а также — размещение пассажиров, вместо четырех в купе набивали двадцать четыре. Тесно, невероятно тесно! Когда проведешь там неделю, представление о тесноте меняется.

Обратный путь в Ашхабад занял всего двое суток, крейсерская скорость нашего товарно-пассажирского равнялась 12 километрам в час. По какой надобности вернули меня в Ашхабадскую тюрьму?

...Незнакомая камера, незнакомые люди. Жадно выслушивают рассказ о новом строительстве. В тесной, душной камере лагерь под открытым небом представился узникам тюрьмы желанным местом отдыха.

— Там вкалывать надо! — доносится с нар резкий

голос. — На солнцепеке, по двенадцать часов. А вы рот раззявили...

— Вкалывать, конечно, надо, — сказал я, — зато там, в зоне, можно свободно ходить, дышать под открытым небом...

Мой оппонент полулежал на нарах, опершись на локти. Длинный, худой, но очень крепкий украинец, с угловатым черепом. Потом, поближе сойдясь с молодыми обитателями камеры, я верно оценил его активность и постоянное внимание к нашим беседам. А ребята на сей раз попались интересные, особенно Юра, вчерашний десятиклассник. Он сообщил, что тот длинный был на воле начальником пожарной команды, а зовут его Марусенко.

Юра с однокашниками выпускал рукописные листовки, в которых школьники отвергали советский строй как систему угнетения и насилия. Лжепатриотизм они тоже осуждали, вместе с барабанной пропагандой. Только и всего. Последняя листовка — "Письмо матери" попала в руки охранки. Ребята получили по 10 лет лагеря, следователи — по лишнему кубику в петлицы, начальники отдела за раскрытие и ликвидацию контрреволюционной организации — третью шпалу. Тюремные оперативники мечтали урвать свою долю, поэтому вместо того, чтобы отправить осужденных школьников в лагерь, решили создать новое, на этот раз камерное дело, пристегнув к нему молодого москвича. Я одним из первых принес с воли весть о начале войны, стукачи донесли об этом тюремным чекистам, и на меня завели особое досье. Значит, в Красноводск меня этапировали по недосмотру. Ошибка исправлена, и меня передали в заботливые руки провокаторов.

Началась игра—охота. В отличие от настоящей охоты, зайцам бежать было некуда, их уже загнали, охотник хотел взять добычу живьем.

...Пожарник как будто избегал разговоров на острые политические темы. Начинал он с обычного вопроса:

— За что сидишь?

Большинство узников сидело "за язык", то есть — за антисоветскую агитацию. Виновным себя никто не считал.

— Значит, ни за что посадили? — сочувствовал пожарник. — Я тоже ни за что: в моей смене две машины оказались неисправными, и вот цех заводской сгорел. Там было много краски, растворители в бутылях стояли,

баллоны с кислородом. Хоть двадцать машин посылай, — не потушишь. А на мне отыгрались... Теперь сын без отца остался, Витька, вот такой, как ты, Юра.

Пожарник тяжко вздыхал и ложился на нары. А в камере начинался разговор о "справедливости", кого да за что посадили. Разговор, нужный провокатору. Иногда вспыхивала дискуссия. Но ругать наши порядки, винить Сталина, даже упоминать его имя боялись. Казалось бы, сидят в тюрьме заключенные, они уже осуждены, терять им нечего. Но все чего-то боятся. Боятся нового следствия, нового, еще более жестокого наказания. Боятся тюремщиков, соседей по нарам, стен каменных боятся.

Мой скромный арестантский опыт подсказал, как себя вести. А Юра с товарищами, те бывали порой неосторожны. Впрочем, как уберечься от чужих ушей, если власти твердо решили состряпать новое дело? Было бы желание, "свидетели" найдутся.

...Где ты теперь, Юра, такой порывистый, открытый, с дерзкими искорками в глазах, юноша, наделенный совестью зрелого гражданина? А пожарник? Он вполне сгодился бы на роль руководителя губернского масштаба. В сталинской России провокаторы были в большой чести, им даже памятники воздвигали.

...Вновь на этап. Так и не удалось наседкам подловить меня на слове. Два месяца мытарили понапрасну в разных камерах, потом "куму" — так называли уполномоченного НКВД — пришлось санкционировать отправку на этап. Последний шмон, перекличка, посадка в машины, и вот уже скрылись за поворотом высокие тюремные стены. Они казались вечными, однако не выдержали землетрясения 1948 года. Тогда мало что уцелело в столице Туркмении.

Много лет спустя, уже при Хрущеве, у меня произошла памятная встреча с бывшим ашхабадским тюремщиком. Это случилось в Краснодаре, в диетической столовой на улице Красной, бывшей Сталина. К моему столу подсел некий, лишенный всякой приятности, субъект с мордой на соискание. Увидев у меня в руках свежую газету, он попросил ее на минутку и уткнулся в третью страницу.

— Вот тут пишут о землетрясении в Южной Америке. Какое там трясение? — презрительно фыркнул мрачный субъект. — Вот в Ашхабаде после войны так тряхану-

ло... это — да...

Я хотел было из вежливости спросить, где он тогда жил, но раздумал, уловил нечто затаенно-гнусное в его бегающих глазках. К тому же в поощрении собеседник не нуждался, он сам спешил поделиться радостным прошлым.

— Я работал тогда в Ашхабадской тюрьме, — начал он. — Сколько людей погибло в городе — страсть! А у нас некоторые корпуса развалились совсем, заключенные, кто жив остался, кинулись во двор, к воротам. Куда там, мы всех постреляли, ни одного не оставили.

Человек, сидя над недожеванной котлетой, переживал вновь свой звездный час, а у меня внутри с каждым его словом будто обрывалось что-то, виски горели от частого пульса. Передо мной сидел палач, он вылизал из стакана сметану, потом принялся за котлету. Тюремщик бахвалился убийством, как рыбак удачным уловом ставриды, а я не мог его ударить, даже плюнуть в глаза не мог: прокурор оценил бы этот естественный порыв по разряду террористической акции.

* * *

Во второй заход в Красноводскую тюрьму я чувствовал себя увереннее. Узники знали, что в скором времени их отправят в местный лагерь, так что моя информация оказалась кстати. Та же камера и в ней — двести голов рабочей силы. Меня выбрали старостой, наверно, за сильный голос. А может, что-то отцовское в характер перешло? В 1906 году в Севастопольской тюрьме отца выбрали старостой. Было ему тогда 23 года, и он, приговоренный к смертной казни, организовал побег двадцати двух заключенных. Они взорвали тюремную стену и вырвались на волю. Отец стоял у пробитой взрывом стены и стрелял в часовых, пока все не выскочили на улицу. Сам выбежал последним. Интересно, случись такое сейчас, — смог бы я поступить так, как он?

...Декабрь принес холод. Морская сырость злее вгрызалась в ослабленный организм, стало еще голоднее. Хуже всего приходилось курящим. Табак, махорка водились только у блатных. Фраера, работяги

пустили в ход картонные козыри от кепок и метлу, которой подметали пол. Последний, нет — он ведь единственный — кусок хлеба выменивали на махорку — пайку отдавали за спичечную коробку курева. Кто-то, не выдержав тюремных испытаний, стал стучать в дверь, требуя начальника. Явился дежурный по корпусу, и несколько доведенных до отчаяния зека потребовали немедленной отправки на этап. Поднялась вся камера, кричали, требовали, наступая на тюремщика. Тот поспешил захлопнуть дверь. Вскоре он вернулся в сопровождении пяти охранников.

— Старосту ко мне!

Я подошел.

— В карцер.

— Вот этих, этих еще заберите, прихватите, гражданин начальник, — заверещали какие-то льстивые типы, указывая на двух рослых арестантов. Кто-то вытолкнул к дверям молодого полураздетого казаха. Охранники, не раздумывая, схватили нас и повели.

Высокая, метров десяти квадратная башня примыкает к стене тюремного корпуса. Сверху башня открыта, крыша корпуса лишь примыкает к ней. Пол странного сооружения занижен на несколько ступеней. Это карцер. Когда дверь за нами закрылась, мы очутились на дне колодца размером 2х2 метра. Здесь всегда темно, всегда сыро: каменные стены покрыты штукатуркой на морском песке. Стены и бетонный пол не просыхают никогда. Сквозь щель под металлической дверью дует сырой воздух. Тяга отличная.

В этом, созданном изощренными заботами тюремщиков вертикальном гробу нам предстоит провести неведомо сколько дней. Одного из штрафников я встречал в Ашхабаде. Это Смирнов, седой, тощий, сутулый, был на воле начальником финансовой части крупного хлопкового завода. Рядом с ним — директор промбанка. Он намного моложе, крепкого сложения, занимался французской борьбой. В тюрьме он отпустил пышную бороду.

Молодой казах был колхозным пастухом, в камере якобы украл у соседа хлеб ("шопнул пайку"), и его вытолкнули заодно с тремя громогласными "политиками".

В карцере мы разговорились, благо кроме казаха, не владевшего русским, никого не было. Борис Николаевич, директор, сообщил шепотом, что немцы взяли уже обе

столицы — Москву и Ленинград. Он уверял нас в том, что эти сведения совершенно достоверны. И не скрывал своей радости. Планомерно, с продуманной жестокостью уничтожал Сталин все мыслящее, все живое, и вот...

В годы Первой мировой войны Ленин был пораженцем, в победе Германии ему виделся конец царизма. Сидя в нашем бетонном гробу, испытав кровавый гнет сталинского режима, возжелал бы он разгрома Красной Армии и гибели тирана?

Наивная аналогия. И все же нашелся человек, которому ленинская идея показалась вполне актуальной, — генерал Власов.

Мы заговорили все разом, перебивая друг друга — теперь Сталину крышка!

— Немцы дойдут до Волги, до Урала, Дальний Восток и Сибирь займут японцы.

— Не дадут!

— Кто это не даст?!

— Англосаксы. Они сломают хребет Гитлеру.

— И станет Россия свободной.

Мы ждали освобождения от сталинского диктата, однако Гитлер с его "новым порядком", чем он лучше? Позднее мы узнали, что немцы так и не вошли ни в Москву, ни в Ленинград. Гитлер совершит еще не одну стратегическую ошибку, и все же немецкие танки дойдут до Кавказа и до Волги. Преступное вмешательство Сталина в управление войсками обернется миллионами напрасных жертв. А в общем, они стоили друг друга, германский вождь и кремлевский фюрер. Сколько раз я вспоминал собеседника в Ново-Ургенче. Действительно, все хвастливые заявления сталинского наркома Ворошилова оказались блефом.

...В тюрьму газеты не поступали, радио узникам не полагалось, в карцере — тем более. Разгоряченные разговором, мы не сразу почувствовали ночной холод. В сочетании с сыростью он вскоре проник до костей, пронзил все клеточки истерзанного голодом организма. На этот раз меня спасла запасливость, которой меня так рано научила жизнь. Еще*сидя в Ашхабадской тюрьме, в ожидании зимнего этапа, я обменял свой костюм на поношенный серый казахский халат. Неказистый на вид, он имел широченные

полы, а главное — был изготовлен из рыжеватой верблюжьей шерсти. Одну полу халата мы с пастухом подложили под себя и тесно прижавшись друг к другу, накрылись второй полой. Согреться не удалось, но мы хоть перестали дрожать.

Как выдержали эту ночь два наших сокамерника, трудно представить: в карцер их взяли полураздетыми. Шесть часов утра. Кто-то подошел к дверям, открыл кормушку. Это был охранник. Смирнов бросился к дверям.

— Гражданин начальничек! Мы погибаем! Дайте хоть кружку кипятку на всех, одну только кружку...

— Не велено. Окошко захлопнулось.

Десять часов, опять шаги. На этот раз к двери стал Борис Николаевич и начал стучать. Окошко открылось.

— Чего надо?

— Мы просим позвать начальника корпуса.

— Передам.

Через некоторое время дверь открылась, на пороге — начальник: два треугольника в петлицах, тупая физиономия, пустые глаза.

— Гражданин начальник, мы ни в чем не виноваты, просим вас...

— Как это ни в чем не виноваты?! В камере бунт, а вы ни в чем не виноваты?!

Начальник сделал шаг назад, сейчас дверь закроется и распорядитель жизнью и смертью уйдет. Борис Николаевич упал на камни. Этот красавец-мужчина, умница-человек, упал перед ним на колени.

— Глазами моей дочери умоляю вас — пощадите!.. И вот уже рядом, на коленях, Смирнов.

— Спасите, гражданин начальник...

И случилось чудо: то ли начальник вкусно позавтракал, то ли ему понравилась роль Иисуса-спасителя, но он дал команду выходить. Нас с казахом эта команда не касалась. Мы стояли у стены и молча смотрели на местного владыку. Он помедлил секунду, и дверь захлопнулась. Я не осуждал тех, ушедших. Да и сейчас не осуждаю: жизнь спасти можно и такой ценой. Но тогда я понял, что малограмотный пастух стоит иного князя.

Выпустили нас через четыре дня. Он был еще кре-

пок, безымянный пастух, и донес меня, полуживого, на руках до камеры. С той поры, стоит мне попасть под резкий ветер на грузовике, на палубе корабля, как под левую лопатку словно кинжал вонзается — это напоминание о красноводском карцере.

Через несколько дней нас вывели во двор. За столом сидит писарь, а вдоль рядов шариком катится некто пухленький, с круглым розовощеким лицом и выпуклыми голубыми глазками. Я узнал его сразу, Ивана Михайловича Морозова, начальника лагеря. Он подбежал к столу и сказал что-то писарю. Тот встал и объявил:

— Плотники, электрики, шоферы есть? Шаг вперед! Несколько десятков зеков выполнили команду. Я быстро снял очки и одним из последних пристроился к группе специалистов. Морозов, семеня короткими ножками в хромовых сапогах, уже двигался вдоль шеренги, цепким взглядом оценивая кондиции рабсилы. Остановился напротив одного зека. Рослый парень в поношенной телогрейке. В меру грязное лица, придурковатый вид. Начальник ткнул его пальцем в грудь.

— 162 пункт "В"?

И не дожидаясь ответа, бросил:

— Назад. Отрицаловку не берем.

Наметанный глаз плантатора сразу же распознал под камуфляжем работяги вора-рецидивиста — "отрицательный элемент". Действительно, зачем ему еще один ворюга на стройке? У него план, ему строить надо, рапортовать. Безошибочно выискивая воров и бандитов, он быстро очищал от них шеренгу. Сейчас он поравняется со мной. Я сделал по возможности скучающий вид, наклонив чуть голову. Морозов остановился.

— Специальность?

— Плотник.

— Я тебе дам — "плотник"! Из тебя плотник, как из моего ... тяж.

Вокруг подобострастно хмыкнули... Я сделал два шага назад, а Морозов продолжал выбраковывать товар. Все кончилось довольно скоро. Конвоиры отвели отобранных в сторону и отошли в угол двора покурить. Сейчас оставшихся разведут по камерам. Мы сгрудились в беспорядочную кучу. Я надел очки и успел

разглядеть удаляющуюся фигуру Морозова.

— Гражданин начальник, отправьте меня на этап. Я ведь работать умею — и плотником, и землекопом. Пропаду я здесь...

Как полезно иметь фамилию на "А"

Как я решился подойти к столу и заговорить с чиновником? Но я это сделал. Перед писарем лежала стопа формуляров, отобранных на этап. А рядом — вдвое большая стопа и сверху — мой формуляр. Великая вещь алфавит!

— Вот он, мой формуляр. Прошу вас, гражданин начальник

— Фамилия, имя... год... статья... начало... Конец.

Чиновник быстро проверил данные и кинул в сторону отобранных на этап. Повезло! Наверно, этот писарь из мобилизованных. Профессионального тюремщика никакими просьбами не проймешь.

Как бы там ни было, я попадаю в лагерь. Только бы Морозову на глаза не попасться — упечет обратно в тюрьму...

По дороге в лагерь разговорились с соседом, широким в плечах механиком.

— А ты как на этап попал, парень?

— А что? — спросил я.

— Ты бы на себя в зеркало посмотрел... Вид у тебя того... синенький. А доходяг на работу не берут.

Вот оно что, — карцер...

Полчаса уже едем по ровной дороге, без подъема. Значит, не к аэродрому. Да его наверное давно закончили. Вот и конечный пункт — станция Уфра, обжитой лагерь — в один ряд колонны за колючей проволокой, напротив — лазарет, автогараж, укатанные дороги.

Я устроился на втором этаже сплошных нар, собранных из тонких жердей. Ни матрацев, ни одеял — не скоро мы их увидели, и подушки тоже. Над головой — брезент в дырках. Мой сосед — Вася. Сидит он недавно, и по этой причине, да еще по молодости вид у него почти благополучный, сытый.

Подъем в 5 часов. Жидкая баланда, кусок черного хлеба и—на развод. До объекта — всего час ходу. Место ровное, поверх плотно слежавшейся земли — светло-бурый песок. Роем котлован. Лопаты, ломы, тачки... Механизации никакой — ни малой, ни большой. Что будем строить, никто не знает. Десятник указал бригаду, участок и ушел. Бригадир отмерил границы котлована деревянными колышками, норма на человека — 8 кубометров. Каждый землекоп оконтурил штыковой лопатой свой участок и работа закипела. Нет, не то слово, не то... Смена длинная, рабочий день кажется бесконечным. Питание не спрашивай: 600 граммов хлеба, баланда, да черпак жидкой каши в обед. Вот если бы подсчитать — сколько калорий составляет арестантский харч? И во сколько калорий обходится организму этот исправительный труд... Все рассчитано на полное и скорое истощение.

Мы с Васей обсуждаем эту проблему во время перекура. Верхний слой мелкого, пылевидного песка снимается легко, его просто грузить на тачку. Дежурный плотник уложил катальные доски-трапы, подогнал топором "усы" — ответвления. Возить надо метров за тридцать—сорок. Это целое искусство для новичка: доски узкие, груженая тачка тяжела, ручки расходятся широко, концы ребристые, шершавые. Верхний рыхлый слой — всего на полштыка, дальше пошел плотный суглинок, с каждым сантиметром тверже и тверже. Налегаешь на лопату всем телом — не берет. Пробуешь ломом — вроде наковыряешь немного, подберешь совковой лопатой и—на тачку. Сколько же надо вывезти для нормы? Задел 4х4 метра — 16 квадратных метров. Значит, полметра вглубь и норма схвачена. Участок Васи справа, слева работает мужик в летах, лет сорока. Он невысок ростом, силы в нем особой не видать, а против нашего сделал втрое. Совковую лопату он себе выбрал большую и махает ею так сноровисто, будто в охотку.

Короткий перекур кончился, но мы успели с Васей сговориться: используем одну тачку на двоих, возить будем по очереди. Какая ни есть, рационализация.

К обеду на ладонях появились первые волдыри. Спина перестала легко разгибаться, а результата — не видно. Полмиски баланды, черпак (150

граммов?) "шрапнели" — перловой сечки — вот и весь обед. Кое-кто заедает все это оставленным с утра. Но это явно люди особой породы. Мы с Васей обыкновенные зека, свои пайки уминаем сразу. Пробовал я однажды разделить свой тюремный паек на две части и весь день думал — мечтал об оставшемся куске.

Решили мы с Васей замерить свои забой-площадь и глубину, а чем? В бытовой зоне нож достать трудно, а здесь и топор есть, и тесак. Неподалеку от нашей бригады навалена куча досок. Нашли подходящую длинную щепочку, взяли у бригадира на минуту мерку, изготовили метр с насечками. Только мерить почти нечего было. Столько времени копали, а ям приличных не получилось: и мелко, и неровно. Перед концом работы бригадир обмерил сделанное, посмотрел на нас и махнул рукой.

"Домой" мы плелись еле-еле. Перед вахтой — пересчет, еще один, потом — шмон. У некоторых что-то нашли... Что? Мы не видели, да и ни к чему вроде... Черпак баланды — серая жижа из затхлой ржаной муки и селедка. Все это мгновенно исчезает. Селедку мы не едим, а всасываем в себя целиком. В лагерном языке даже слово такое появилось "засосать" — вместо "поужинать".

Короткий и тяжелый, как обморок, сон на голых нарах и ранним, черным утром на развод. Один день, второй, третий. Сегодня, как вчера, завтра — как сегодня. Я невольно повторил слова из письма моего однокашника с истфака. Летом 39-го наш выпуск, всех мужчин, забрили в армию. Не будь войны, они бы кончили сейчас службу. Письмо пришло из Монголии, за сдержанными словами угадывалась тоска и боль за украденную жизнь. Украденную дважды: в институте, где штудировали ложные "науки", и в армии. А сколько их не вернулось с войны...

В лагере образованных не любят, интеллигентов травят, как полевых вредителей. Бригадиры, десятники, надзиратели, охранники вымещают на них свою завистливую злобу. Уголовники истребляют учителей, писателей, профессоров с таким старанием, будто по директиве сверху действуют. А "кум", представитель 040, тот при виде мыслящего зека аж загорается в охотничьем азарте.

В соседней бригаде работает математик: мягкая улыбка на изможденном лице, неизменная вежливость,

спокойный тон медлительной речи, а в глазах, в безвольно опущенных плечах — полная обреченность. Такие в лагере не выживают...

Математик оказался профессором Московского университета, больше о себе ничего не сообщил. За тачкой на каторжной работе о круге научных интересов спрашивать не принято.

Стройка № 149

Так что же мы все-таки строим? Постепенно вырисовываются размеры котлованов: 50х30 метров. Нефтеямы — хранилища для нефти — вот что мы копаем. Неужели дела так плохи, что надо опасаться за судьбу Баку? Впрочем, Турция совсем рядом, именно она выступит на стороне Германии... Тогда эти огромные ямы зальют бакинской нефтью до краев. Так, наверное.

А за Каспием — стройка № 107 в Сальянах. Бывалые зека рассказывают, что в системе ГУЛАГа это один из самых старых, заслуженных лагерей. Там функционеры смерти в тридцатые годы перемололи не один десяток тысяч "врагов народа".

Мы с Васей начали доходить. "Дошел", "доплыл" на лагерном диалекте означает полное истощение. Вася еще держался, но я стал настоящим доходягой. Что делать? Не выйдешь на работу — карцер. С "отказчиками" здесь не церемонятся. Не сделаешь хотя бы четверть нормы — тоже отказ и — в карцер. Потом — в лазарет и — на кладбище. Есть ли оно здесь, хоронят по-христиански или так...

Насыпь за бровкой котлована растет. Выше, еще выше гонишь тяжеленную тачку с грунтом. Через несколько дней наверху появляется крючник — длинным проволочным крюком он цепляет перед груженой тачкой и помогает выкарабкаться на насыпь. Ты опрокидываешь свою тачку на самом верху, а он уже спешит к другому трапу. Крючника мы, землекопы, тоже должны обрабатывать всей бригадой. Так же, как плотника, бригадира, помощника бригадира по быту и двух—трех уголовников. Они

ведь не работают.

В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Сегодня мы с Васей с утра отчерпали половинку нормы и не спеша, экономя силы, сделали ее вдвоем к вечеру. С небольшим "гаком". Значит, по четверти нормы на душу, с излишком. Посмотрим, что будет. Нет, никто — ни здесь, ни в бытовой зоне ничего не сказал. Хлебный паек, разумеется, нам урезали сразу же, примблюда не дали, но баланда для всех одна, ржавая селедка — тоже. Значит, можно тянуть лагерную лямку на грани карцера, все же в него не попадая.

Сколько дней мы так работали? Мои силы были на исходе, но я бодрился и даже пытался при возвращении в зону петь в подконвойном строю, комедиант несчастный... Сколько себя помню, пел, играл в детских спектаклях, школьником, студентом участвовал в драматических кружках.

...Тащится колонна работяг под конвоем в зону, многие, подобно мне, еле ноги волокут. Но я пою, вернее, напеваю старинные романсы. В двадцать с лишним лет в близкую гибель не верится.

В ансамбле КВЧ

Удивительно порой складывается запроволочная судьба. Кажется, нет ничего на свете беспросветнее этого унылого однообразия лагерных будней и ничему не измениться до самого звонка, до конца срока. "Вдруг" случается здесь так редко... Ко мне оно явилось в облике дневального при нарядчике (ему тоже полагалась "шестерка"). Зачем я понадобился? — спрашиваю себя, а ноги уже несут к штабному бараку. Нарядчик, не сказав ни слова, повел меня на вахту, конвоир доставил на соседнюю колонну, штабную. В отличие от рядовой, так называемой кубатурной, эта колонна не ведает утренних разводов, существует она без производственных планов. На штабной обитают работники управления, механики, диспетчеры, обслуга военизированной охраны (ВОХР) — все почти расконвоированные. В отдельном бараке ютится концертный ан-

самбль культурно-воспитательной части. Меня ожидала начальница КВЧ, миловидная блондинка с волевыми глазами. Бросив на прибывшего оценивающий взгляд опытного скотовода, она спросила:

— Говорят, ты петь умеешь?

— Немного... — ответил я без всякого апломба. Тем временем аккомпаниатор открыл крышку старого пианино. Дюжина пар глаз выжидающе смотрела на меня.

...Нет на свете краше нашей Любы

Начал я первую попавшую на ум песенку. Видно, по части вокала в ансамбле было совсем худо, если мое пение оказалось приемлемым. Начальница отправила меня назад, на мою колонну, сказав, что завтра меня переведут к ней, в ансамбль. Перевод требовалось оформить. Заявка от начальника КВЧ в учетно-распределительную часть (УРЧ), потом — заявка на конвой и, наконец, переход зека на новое место.

Первое утро без развода, первый день без тачки... Много ли надо узнику для счастья? Наскоро простился с Васей, и осталось чувство неловкости, будто в чем-то виноват перед ним.

В бараке КВЧ меня встретили Петя Кулагин, танцор. Николай Шалаев, певец. Крафтакробат Владимир Гиро с партнером. Борис Озеров, музыкант, и еще один танцор, Федя Русаков. С верхних нар всматривался в новенького старый цирковой клоун Жан — его настоящего имени я так и не узнал. В концертной бригаде состояли еще две девушки, они жили в особой женской зоне — внутри общей штабной.

Трудно было представить себе сразу программу концертов, еще труднее — найти свое место в ансамбле любителю пения. Но удержаться здесь надо во что бы то ни стало. Мне выпал редкий случай обмануть судьбу и выжить.

Первый день в штабной зоне запомнился во всех деталях. Вот настало время обеда, дневальный принес бачок супа — обычную баланду с редкими клецками из ржаной муки. Я мигом опорожнил свою миску. Что это? Никто больше к бачку не подошел. Артисты достали хлеб, рыбу, сало, чеснок, сахар — каждый свое — и принялись за еду.

Мне сказали, что супа я могу налить себе еще. Я выпил вторую миску, третью и тут же пожалел: можно ведь было процедить эту жижу и выбрать вожделенные клецки. На другой день я так и сделал. И впервые за долгие месяцы ощутил подобие сытости.

Зрительный зал и сцена примыкали к нашей "спальне", наш барак именовали клубом. Через несколько дней после моего прибытия состоялся очередной концерт. Николай Шалаев исполнил две или три патриотические песни, Людмила (фамилия выпала из памяти) прочитала стихотворение модного тогда Константина Симонова. Танцоры, облачившись в морскую форму, "сбацали" обыкновенную чечетку. Жан, где-то загримированный, в кудлатом парике, выступил в сценке, разыгранной к случаю. Его партнер, в неблагодарной роли отказчика, порывался проскочить на кухню за кашей. Жан не пускал его, укоряя за лень. Когда они помирились, Жан предложил отказчику побриться. Тот, не подозревая подвоха, сел на табурет, заботливо прикрыл салфеткой брюки клиента, обернув полотенцем шею. Отказчик же зажмурился от удовольствия — и тут "парикмахер" большой малярной кистью достал из ведра большой шматок густой желтоватой пены и шлепнул ее на лицо "клиента". Потчуя щедро кистью, Жан проводил его под общий смех зрителей. Среди них было много охранников, несколько жен начальства. Что же я им покажу? С пением соло я никогда не выступал, так что провал обеспечен. Читать? Этот жанр в программе уже представлен. Выручил, как всегда, случай. Мои новые коллеги, получив накануне команду, приступили к репетиции одной из прежних программ под названием "Балтийцы". Дело шло бойко, без остановок, сразу было видно, что это представление хорошо накатано. Вечером нас повели на дальнюю колонну, где еще не видели "Балтийцев". Определить жанр этого зрелища я и сейчас не берусь: нечто среднее между дивертисментом, хоралом и опереттой, исполненное в духе "Синей блузы" 20-х годов... В основе представления лежал музыкально-литературный монтаж.

...А что, если попробовать самому написать что-нибудь в этаком стиле? На другой день, раздобыв два песенника, подшивку газет, я принялся за дело.

Дзинь! Удар медных тарелок и...

Первый ведущий(он освещен на просцене выносным софитом): Год 1242

Второй ведущий: — На льду Чудского озера русские воины разбили закованных в латы немецких рыцарей.

Первый ведущий: — Александр Невский надолго отвадил немцев от нашей земли.

...Дзинь!

Первый ведущий: — Год 1380...

Второй ведущий: — В битве на Куликовом поле Дмитрий Донской...

Первый ведущий: — Год 1709...

Второй ведущий: — В битве под Полтавой Петр I наголову разбил шведских захватчиков.

Первый ведущий: — Год 1812...

Второй ведущий: — Войска Наполеона устремились к Москве...

Ведущий повествует о поражении французов на фоне хора

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром...

Вот когда понадобилось мое знание отечественной истории. Я не преминул вставить эпизоды гражданской войны и только после этого рассказ о вторжении гитлеровских войск. Слова ведущих перемежаются мизансценами, пением, танцами, показом плакатов...

Этот опус я сочинил за двое суток и прочитал его вслух исполнителям. Они одобрили. Отдал исписанную стопу коричневой цементной бумаги (другой не было) начальнице КВЧ. Она вернула через два дня, сказав "добро", и велела приступать к репетициям.

Через десять дней все было готово.

Первое представление программы "Идет война народная" состоялось на автоколонне. Заключенные — шоферы и грузчики — приняли нас хорошо. До встречи с нею надо было приобрести уверенность, испытать себя на

"своих" зрителях. Это Жан посоветовал. Старый клоун, при первом знакомстве способный оттолкнуть, высмеять любого, раскрывался потом хорошими сторонами характера — добротой, житейской мудростью, деликатностью. В лагере эти качества, если они имелись, прятали глубоко в себе. По совету Жана Коноплева назначила еще два представления нового монтажа в зонах для зека.

Как она сюда попала, Маша Коноплева? В нашей стране любили, да и сейчас любят бросать кличи. Было так: "Все на рабфаки!". И массы, жаждущие, кто знаний, кто должностей, двинулись на учебу. В 1935 году возникли патриотические движения шахтера Алексея Стаханова, кузнеца Александра Бусыгина, фрезеровщика Ивана Гудо-ва... Все это могло походить на стихийный порыв, но тогда для многих подобные кампании казались естественными. Не остались в стороне и женщины. Еще в 1933 начало греметь имя Паши Ангелиной, первой трактористки. В тридцать седьмом Валентина Хетагурова, жена армейского командира, призвала молодых строителей социализма ехать на Дальний Восток, осваивать новый край. Маша Коноплева была одной из многих тысяч девушек, откликнувшихся на призыв Хетагуровой. А язык сталинской эпохи обогатился новым словом — "хетагуровки".

Потом при Хрущеве: "Все на целину!" И молодежь двинулась в Казахстанские степи уродовать землю. И — рапортовать. При Брежневе: "Все на БАМ!" Сотни тысяч поднял этот клич. Результаты известны.

Юная Мария Коноплева искренне верила, что и Крайний Север, и Дальний Восток осваивают комсомольцы. Но там, на месте, она убедилась в ином, все делалось руками заключенных, и Комсомольск-на-Амуре построили они, жертвы террора. Коноплева оказалась среди тюремщиков, а уж попав в систему ГУЛАГа, сама, по доброй воле, уйти не могла. Она познала жизнь в Зоне Малой, научилась девятиэтажному мату, и вот это юное создание трансформируется в опытную лагерную начальницу. Власть, она кого хочешь испортит. Ощущение безграничной власти над людьми — артистами ансамбля, инспекторами КВЧ, "воспитателями", над многими заключенными пробудили в молодой хетагуровке жестокие инстинкты.

Однажды привели к нам из нового этапа певца, об-

ладателя великолепного баритона. Начальница задержалась в тот день на штабной в ожидании новенького. Он не успел отощать до предела, видимо, посадили не так давно. Пел он прекрасно, профессионально.

От Севильи до Гренады, В тихом сумраке ночей, Раздаются серенады, Раздается звон мечей...

Это был солист Ашхабадской филармонии. Посадили его за "язык". Он, бедолага, так и не узнал, кто его оклеветал. Завистников на эстраде всегда хватало. Итак, статья 58, пункт 10 (в туркменском варианте), срок 10 лет.

Начальница осталась весьма довольна, просмотрела вырезки из газеты "Туркменская искра" — отличные рецензии. Потом спросила певца, за что сидит — статью, срок. Ничего не сказав в ответ, поднялась и вышла. Утром явился нарядчик и забрал баритона. Больше мы его не встречали, сгинул "враг народа" на общих работах. Никто не решался заговорить о нем с Коноплевой, но однажды один из танцоров все же спросил ее. Начальница КВЧ гневно передернула плечами:

— Контрикам не место на сцене!

Этап на Волгу

К лету 1942 нефтеямы в горах были готовы. Последние месяцы землю вынимали с помощью экскаваторов, и, глядя на это чудо техники, обидно становилось за несчастных зеков, поднявших тачками на поверхность многие тысячи кубометров земли. В управлении, в бараках заговорили о свертывании лагеря, поползли слухи-догадки о дальнем этапе. Начальство держало сведения о маршруте в строжайшей тайне, и все же удалось выведать, что стройка № 149 передислоцируется со всем своим оборудованием, механизмами, автоколоннами на Волгу.

Часть обслуги, которую оперчекотдел считал неспособным на «побег, использовали на погрузке. Мне довелось вместе с бригадой кантовать и поднимать вручную на железнодорожные платформы огромные стальные цистерны.

Несколько недель мы грузили в вагоны с продовольствием конторскую мебель, инструменты, разного рода инвентарь... Видимо, наша бригада вошла в доверие к охране, и когда на станцию подали эшелон, нас поместили в особый двухосный вагон для обслуги. По дороге на Ашхабад во время стоянок мы бегали с ведрами и чайниками за питьевой водой и кипятком, разносили по вагонам хлеб. Это разнообразило тягучие дни бесконечного этапа. Он длился почти два месяца, на крупных станциях состав, как обычно, загоняли в дальние тупики: зеленые семафоры светили тогда лишь военным эшелонам.

На станцию Петров Вал, близ Камышина, этап прибыл в августе. Разгрузка вагонов, установка охраняемых зон, строительство бараков — все это вершилось в невиданно краткий срок: Москва потребовала сразу же приступить к строительству стратегической железной дороги Саратов—Сталинград. Без нее удержать фронт на Волге было невозможно.

В этом регионе находилось три крупных лагеря: Верхневолжский, Средневолжский и Нижневолжский ИТЛ. На этот счет немцы были хорошо информированы и, когда бомбили железную дорогу и строительные объекты, всячески оберегали лагерные зоны. Пристанционные здания пришлось строить в земле, углубляясь на три-четыре метра и маскируя водонапорные башни, пакгаузы, ремонтные пункты.

В самом Камышине располагались Центральные авторемонтные мастерские (ЦАРМ). До войны там был авиаремонтный завод, и теперь немецкие бомбардировщики почти каждый день пикировали на этот важный объект.

Начальником ЦАРМа был некий Эйдес, экипированный по-военному брюнет с генеральскими замашками. К заключенным инженерам и механикам, к надзирателям и охранникам он относился в равной степени с вельможной брезгливостью. Нарочито тихий, очень внушительный тон, медлительные движения, усталый взгляд человека, пресыщенного властью и ответственностью. Отдавая очередное распоряжение молодой смазливой секретарше, он выходил к ней из кабинета и диктовал текст на виду у посетителей. Она бойко стенографировала указания шефа, а он шагал вдоль канцелярии, заложив руки в карманы га-

лифе, отстранение глядя поверх юлов.

В январе сорок третьего подошел к концу мой срок, первый срок лагерного заключения. Получив справку об освобождении из ИТЛ, документ весьма ненадежный, поехал на Саратовскую пересылку. Уже тогда я сознавал, что в родной Москве мне лучше не показываться, лучше попасть в армию. Но на медицинской комиссии симулировать нормальное зрение не удалось, мне выдали белый билет с освобождением от воинской службы — бессрочно. При этом писарь почему-то причислил меня к инвалидам Отечественной войны и оформил документ на Антонова, а не на Антонова-Овсеенко. Это обернется для меня бедой...

В Москву за новым сроком

Поначалу я решил выписать железнодорожный билет куда-нибудь на Кавказ, потом передумал: почему бы не выбрать тихий город неподалеку от Москвы, ведь даже самым нежелательным лицам разрешалась прописка на 101-м километре от Москвы. Выписали мне билет до города Александров, но туда я так и не попал, заехал в Москву и, встретив благосклонное отношение ко мне в ЖЭКе, отдал документы на прописку по старому адресу.

Зачем я поддался искушению, неужто поверил в свою счастливую звезду? Имел я "право" быть наивным в двадцать три года? Нет, конечно. Уже после ареста отца небо стало для меня чужим, ни одной счастливой звездочки... Лагерь научил многому, предостерег от новых репрессий, дал понять, что отныне я бедный заяц, на которого объявлена государственная охота.

Еще в 1938 году НКВД завербовал студента-историка Сергея Фукельмана. Мы учились с ним на одном факультете, и было бы явной нелепостью заподозрить этого остроумного, компанейского парня в предательстве. Нас сближала любовь к литературе — оба читали запоем Драйзера, Лондона, Мопассана, Роллана, детективы, фантастику — и увлечение танцами и спортом. Сергей был старше меня на пять лет, и когда

он вовлекал меня в занятия борьбой вольным „стилем у такого замечательного тренера, как Анатолий Аркадьевич Харлампиев, я впервые в жизни ощутил радость настоящей мужской дружбы.

Жил я тогда один в большой комнате одноэтажного дома близ Таганской площади, и вскоре предложил Сергею переселиться из общежития ко мне. Я был готов даже прописать его на свою площадь, но строгие столичные правила подобных вольностей не допускали. Прошел год, Сергей, следуя своему влечению, перешел на литературный факультет. Жизнь была наполнена до краев — учеба в институте, курсы стенографии, работа экскурсоводом, занятия борьбой, танцы — но все это не могло погасить постоянную тревогу: меня, сына "врага народа", могли арестовать в любой час... На этот случай я хотел сохранить за собой жилье. Поэтому вновь и вновь заводил разговор о прописке друга. И тут Сергей как бы невзначай вспомнил о своем дяде, с которым не виделся с детства. Этот дядя служил начальником одного из управлений НКВД, а значит обладал властью непомерной. Ради меня Сергей решил потревожить высокопоставленного родственника. Через несколько дней паспорт Фукельмана украсил вожделенный штамп. Для полной гарантии эту операцию мы провели через народный суд. Оставалось лишь разделить лицевой счет.

Сергей служил в химическом училище, кажется, под Тверью. Мобилизованный в армию, он попал на центральный сборный пункт, где отбирали солдат по профессиям. Когда майор приказал выйти из строя специалистам-химикам, Сергей Фукельман сделал два шага вперед и отрапортовал: "Я химик". Позднее он объяснил мне, что командование вермахта не применит отравляющих веществ, слишком неравны географические условия, и в случае химического нападения на СССР Красная Армия в несколько дней зальет Германию свежей отравой. Сергей справедливо полагал, что в химических войсках он отсидится до конца войны. В 1943 году ему присвоили звание лейтенанта и доверили невысокий, но ответственный пост армейского дознавателя, то есть следователя.

Я мог устроиться преподавателем в школу или экскурсоводом в музей, но меня издавна влекла журналистика, поэтому остановился на должности корреспондента Антифашистского комитета советских женщин. Однако, не

доработав и месяц, перешел в столовую рабочим по кухне. Время было голодным, и окулисты посоветовали устроиться куда-нибудь поближе к питанию, иначе моим глазам будет худо. Из столовой я перешел в пекарню. Должность экспедитора оказалась не только сытной, но и прибыльной. Через некоторое время я уловил за собой слежку, но не придал этому открытию особого значения: органы милиции всегда интересовались магазинами, ресторанами, мясокомбинатами и пекарнями...

Третий арест

Это произошло днем 8 августа. Я шел по Арбату, радуясь теплу и солнцу, как вдруг кто-то взял меня под правую руку, тут же меня окликнули слева, у тротуара остановилась "эмка", и вот я уже на заднем сиденьи, между двумя жизнерадостными молодыми людьми. Машина сразу взяла быстрый ход, а странные пассажиры, сноровисто ощупав меня с плеч до пят, молча стиснули с двух сторон.

...Миновали Воздвиженку, у Манежа свернули налево, поднимаемся по Охотному ряду. Неужто на Лубянку? Говорят, там находится какое-то новое управление по борьбе с хищениями.

...Объехали площадь, повернули на Большую Лубянку и сразу к стальным воротам. Вот она какая, внутренняя тюрьма. Обыск, ожидание — томительное, изнуряющее — в тесном до обморока боксе... Часов нет, время остановилось, и когда меня, наконец, вывели в коридор к лифту, лишь интуиция подсказала мне, что настала ночь.

...Кабинет, куда меня ввели, оглушил размерами. За огромным столом в дальнем затемненном углу — лысая, очень важная персона в сиреневом коверкотовом костюме с искоркой ("японский" — заключил я с тихой завистью).

Меня усадили на стул возле маленького квадратного столика. Поодаль, в мягком кресле удобно расположился пожилой офицер в чине капитана, мой будущий следователь Долматов. С ним я встречусь один на один на первом допросе, теперь же он молча приглядывается к своему

юному клиенту и ассистирует шефу.

Технология... Она весьма любопытна и поучительна. Постараюсь не пропустить ни одной подробности работы лубянского конвейера.

Моему аресту предшествовал, помимо наружного наблюдения и провокационного доноса, ряд канцелярских мероприятий. Первая бумага — "Постановление на арест". Оно датировано 7 августа 1943 года. Постановление утвердили заместители наркома внутренних дел Богдан Кобулов и Главный военный прокурор железнодорожного транспорта СССР генерал-майор юстиции Афанасьев. Затем следует "Постановление об избрании меры пресечения" — содержание под стражей. Это Постановление утверждено теми же высокопоставленными лицами. Здесь записано, что "Антонов-Овсеенко подозревается в преступлениях, предусмотренных ст. 17—58 п. 8, ст. 58 п. 10 ч. II УК РСФСР".

Подозревается... И поскольку указанный человек может скрыться от следствия и суда, постановили: "Мерой пресечения избрать содержание под стражей".

Третий документ — "Ордер на производство ареста № 1338". Арест санкционирован Прокурором СССР и подписан Кобуловым и начальником транспортного отдела НКГБ Сергеем Мильштейном.

Теперь он сидит передо мной за своим монументальным столом, освещенным зеленой лампой, и с любопытством поглядывает на молодого человека, выловленного сегодня на Арбате.

На моем столике — "Постановление об избрании меры пресечения". Прочитав его, спрашиваю:

— Что означает пункт 8?

— А пункт 10 вам знаком? — спросил комиссар госбезопасности.

— Да. Кто ж его не знает...

— Пункт 8 означает террористическую деятельность. Я усмехнулся (позволил себе такую вольность).

— В таком случае вам придется меня скоро выпустить. Какой же я террорист, если я ничего не вижу на расстоянии нескольких метров.

Мильштейн выдержал паузу, и, подняв над столом лист бумаги, сказал со значением:

— Под этим Постановлением лежит вот столько материалов с неопровержимыми доказательствами вашей антисоветской деятельности.

Комиссар госбезопасности 3 ранга Мильштейн Начинал карьеру чекиста в 1923 году в Тифлисе, когда Берия был еще заместителем председателя Грузинской ЧК. Вслед за ним неуклонно поднимался по служебной лестнице, органично вписавшись в команду сталинского наместника на Кавказе. В тридцать восьмом, развертывая свой штаб на Лубянке, новый нарком Берия нашел место и для испытанного подручного Сергея Мильштейна.

...Я понимал, что беседа с лубянским вельможей — случайность, минутный каприз комиссара. Той же ночью меня бросили в небольшую камеру, где я занял койку по соседству с четырьмя другими арестантами. Все были недавно с воли, держались вежливо-настороженно. Лишь один, высокий, энергичный инженер, сообщил мне, новичку, что ожидает вызова к наркому. Его арестовали "за распространение ложных слухов о превосходстве немецкой военной техники", прервав таким образом работу конструктора над новым видом артиллерийского снаряда. Через несколько дней инженера вызвали с вещами. О судьбе его можно только гадать: могли осудить на 10 лет и отправить в истребительные лагеря, могли, с тем же сроком, поселить в закрытый политизолятор, где бы он вместе с другими изобретателями создавал новейшие орудия истребления "внешних врагов". Могли и расстрелять бедолагу. Лишь одно не было суждено инженеру-патриоту — освобождение за отсутствием состава преступления.

На допрос из камеры внутренней тюрьмы вызывали особым манером: надзиратель открывал оконце ("кормушку") в дверях и шепотом спрашивал:

— Кто здесь на "А"?

Те, у кого фамилия начиналась на эту букву, отзывались, надзиратель, услышав нужную, приказывал:

— На допрос.

Меня начали допрашивать через день по прибытии на Лубянку. Следователь Долматов оказался выдающимся тупицей. Держа перед собой лист бумаги, разделенный пополам вертикальной чертой, он задавал мне

вопросы, заранее начертанные слева. Получив ответ, старательно заносил его на правую половину бланка. Уклониться в сторону от заученного, сымпровизировать он не смел или просто не умел.

— Расскажите о своих антисоветских настроениях...

— Расскажите о своих террористических связях...

— Назовите имена сообщников...

Я неизменно отвергал эти примитивные инсинуации, следователь твердил с заученной убежденностью:

— Вы напрасно упорствуете, Вас полностью изобличили свидетели...

— Не усугубляйте свою вину ложью...

Эти нудные сеансы повторялись изо дня в день почти две недели. Долматов откровенно скучал и порой начинал свой рабочий день с чисто бытовой операции: клал на стол коробку с папиросными гильзами, рядом ставил банку с табаком и молча, поглядывая иногда на подследственного, старательно набивал гильзы. Через час—полтора он со вздохом доставал бланк с дежурными вопросами и начинал допрос...

Но вот однажды, когда я после команды "отбой" лег в кровать и только натянул на себя одеяло, открылась "кормушка" и меня вызвали на допрос. Привели в другой кабинет, к другому следователю. Майор Касаев оказался напористым, даже въедливым следователем. Он служил помощником начальника 5 отдела 3 управления НКГБ.

Ночь выдалась тяжелой, но я продолжал настаивать на своей невиновности. В 4 часа утра меня завели в бокс, где я в душной тесноте простоял полтора часа, потом — в камеру. Лег в постель, закрыл глаза и...

— Подъем!

... Утренняя кружка кипятка, кусок черного хлеба и...

— На допрос!

Днем — Долматов, ночью — Касаев, — сутки, вторые, третьи...

За шесть лет до этого, в ноябре тридцать седьмого, через подобный конвейер пропустили моего отца. И расстреляли. Его жестоко пытали, иначе разве оговорил бы он себя, признался в "шпионаже" и организации "террористической группы?"...

Много лет спустя узнал, что в 1943 году, когда миновала угроза военной катастрофы, Берия распорядился изъ-

ять всех случайно уцелевших родственников "врагов народа". Мне и без того было ясно, что в этом заведении не принято никого оправдывать. Арестантская пословица "Был бы человек, а статья приложится" родилась здесь.

Почти месяц продолжались бесполезные допросы, дважды Касаев отправлял меня в карцер — в наказание за дерзкие ответы... Кабинет следователя помещался на четвертом этаже, моя камера — на втором. Охранники вели меня вверх по широкой лестнице, открывали двери и там, в начале коридора нас встречал дежурный. На столе перед ним журнал с двумя рубриками: "прибыл" — "убыл", часы, минуты и место для росписи. Все, что выше или ниже, — закрыто. Прорезь шириной в сантиметр — это все, что осталось на твою долю.

За все время нам ни разу не попадались навстречу другие подследственные, лишь однажды, когда меня вывели после ночного допроса на лестничную площадку, увидел одного мужчину, повиснувшего на руках двух охранников. Они волокли его по ступеням вниз, а перед ним, спиной вперед, спускался офицер, успевая чередовать каждый свой шаг ударом сапога по арестанту. Бил он с остервенением в живот, в пах, попадал в лицо, тогда голова жертвы бессильно откидывалась назад и охранники услужливо наклоняли его вновь...

Меня почему-то не били, не пытали. А поводы были. В середине октября начальник отдела полковник Бененсон решил провести показательный допрос. Крупный мужчина, самоуверенный, громогласный, он мерил большими шагами свой, под стать министерскому, кабинет и энергично бросал мне простые поначалу вопросы:

— Когда вы поступили в институт?

— Почему избрали профессию историка?

— Где работали по окончании учебы?

— Нравилась вам работа в музее?

— А на художественной выставке?

Вопросы он задавал быстро, все время ускоряя темп, и незаметно вовлек меня в опасную игру: я отвечал ему сразу же, не раздумывая. Последовал еще один вопрос:

— С кем вы дружили на выставке, с кем делились своими взглядами?...

Нет, таких выражений, как "антисоветские", ''террористические",

полковник избегал, маскируя истинную цель благожелательной улыбкой. Почему-то все они там на Лубянке были убеждены в том, что родственники репрессированных готовы в любую минуту свергнуть советскую власть. Если бы так и было, я бы непременно проговорился под прицельным огнем полковника Бененсона. А он был по-своему артистичен, играл звонким баритоном, снисходительно поглядывая на статистов-следователей, затем, подойдя к портрету Сталина в маршальском мундире, принимал позу вершителя судеб и держал, держал паузу. Еще мгновение, и надев личину радушного хозяина, полковник начинает новую серию вопросов. Ход допроса фиксировала пожилая стенографистка с удивительно пустыми глазами. Такие же глаза были у женщины-врача, посетившей недавно нашу камеру. Особый способ дрессировки?...

Этот театрализованный допрос тоже оказался бесплодным, и я, улучив момент, разразился такой филиппикой.

— Простите, но у меня сложилось впечатление, что здесь у вас впустую растрачиваются и время и энергия многих людей. Вы прекрасно знаете, что никакой я не враг и мне не в чем каяться. Разве не я участвовал в 1939 году в организации сталинской юбилейной выставки? И в институте я был активным комсомольцем. На Всесоюзной художественной выставке "Индустрия социализма" меня избрали секретарем комсомольского комитета. Эти факты должны быть известны следствию. Преследуя честных патриотов, вы наносите большой вред народу и возбуждаете его ненависть... Зачем вы меня мучаете? Я бы вашу Лубянку взорвал и по воздуху развеял!

Полковник ответил на этот монолог самоубийцы раскатистым смехом и произнес:

— "Бодливой корове Бог рога не дает..."

Провокаторы

Через неделю меня перевели в другую камеру, где сидел студент Педагогического института имени Ленина Александр Спиркин. Его арестовали осенью сорок первого, дали по самой модной тогда статье 58, пункт 10, три года, но в лагерь почему-то не отправили. И еще одна деталь, на которую следовало обратить внимание. Спиркин получал больничное питание: к обычной скудной порции пшенной каши добавляли три килечки и два кусочка сахара. Стукач (наседка)? Хотя бы и так. Мне он навредить не сможет, ибо нет за мной никакой вины. Спиркин был старше меня всего на два года, учился на одном из гуманитарных факультетов, нам было легко общаться.

...Теперь следствие взял в свои руки майор Касаев. Он был значительно моложе Долматова, энергичнее и, что особенно ценилось в этом доме, агрессивнее и злее. Вопросы он задавал те же: "Расскажите о своих террористических связях" и прочее, звучали они как приглашение к участию в провокации: поможешь сконструировать организацию, отдашь на друзей, знакомых, — помилуем тебя, наградим малым сроком... На первый же дерзкий мой ответ последовал карцер. Со Спиркиным беседовали на отвлеченные темы, я рассказывал о возвращении из Саратова в Москву. Опасаясь провокации, выпячивал свой патриотизм. Я сожалел о близорукости, иначе меня взяли бы на разведывательную службу за рубежом...

Вскоре Спиркина вызвали на допрос. Я насторожился, но особой тревоги не ощутил. Потом меня перевели в прежнюю камеру. Наступила пауза, за ней еще один вызов, который оказался для меня счастливым: Касаев объявил об исключении пункта 8 статьи 58 из инкриминируемых мне деяний. Значит, смертная казнь мне не грозит. Воистину счастье — это всего лишь избавление от несчастья.

Однако от остальных обвинений следователь и не думал отказываться, напротив, он стал еще агрессивней. Вероятно, поджимал срок, отпущенный начальством на окончание моего дела. Не добившись от меня никаких "признаний", Касаев пообещал устроить очную ставку. С

кем? Об этом я узнал 25 ноября, когда увидел в кабинете следователя Александра Спиркина.

Касаев начал с общих вопросов: когда и где познакомились, в каких отношениях состояли, не случались ли ссоры?... Затем Спиркин подробно излагает мой рассказ об освобождении из лагеря, о прохождении медицинской комиссии на Саратовской пересылке и приезде в Москву. Как мне ошибочно выдали справку инвалида войны и как я "обманным путем" получил московскую прописку... Эти детали должны были придать максимум достоверности дальнейшим показаниям "свидетеля". И тогда последовал вопрос, ради которого майор Касаев и затеял эту игру.

— Что вы знаете о политических взглядах Антонова-Овсеенко?

Ответ Спиркина: — Антонов-Овсеенко враждебно настроен к Советской власти.

Следователь обращается ко мне:

— Вы подтверждаете эти показания?

Ответ: — Категорически отрицаю.

Спиркин: — Антонов-Овсеенко возводил клевету на работников НКВД, они якобы фальсифицируют дела, установили для своих жертв стандартный срок — 10 лет лагерей по статье 58 пункт 10 УК. Антонов-Овсеенко говорил со злобой: "Сам лично перерезал бы всех работников НКВД!" При этих словах он проводил ребром ладони по горлу — вот так... Такое же недовольство Антонов-Овсеенко высказывал по отношению партии и правительства.

Вопрос: — Антонов-Овсеенко, вы подтверждаете показания Спиркина?

Ответ: — Нет, не подтверждаю. Эти показания являются от начала до конца вымыслом.

Следователя мой ответ не смутил, он движется по хорошо накатанной дорожке и задает Спиркину заготовленный вопрос:

— Вы не оговариваете Антонова-Овсеенко?

— Нет, не оговариваю.

И, следуя сценарию, провокатор готовит для меня новое обвинение:

— Антонов-Овсеенко мне говорил, что он желает стать крупным разведчиком, убежать за границу и вести там работу против СССР...

Мои попытки протестовать Касаев грубо пресекал, угрожая применить ко мне "особы-: меры", но ответы мои записывал аккуратно. Он знал уже, что искаженный текст я не подпишу.

Мне готовят новый криминал — шпионаж, взамен отпавшего "террора". Но ведь и пункт 6 статьи 58-й грозит расстрелом...

К тексту протокола очной ставки Касаев подверстал заявление Спиркина, состряпанное, вне сомнения, под диктовку следователя. Ему нужно было создать впечатление, будто все делается по инициативе самого Спиркина, подверженного приступам горячего патриотизма. Лубянские драматурги сочиняли по тому поводу специальные протоколы допроса присяжных провокаторов. Один из них, с участием Спиркина, перед нами.

Вопрос: — 28 августа вы подали заявление о вызове на допрос. Что вы хотите сообщить?

Ответ: — Я желаю сообщить следствию об антисоветских высказываниях находящегося со мной в одной камере заключенного Антонова-Овсеенко Антона Владимировича. Антонов-Овсеенко по своему социально-политическому облику представляет собой человека, глубоко пропитанного ненавистью к советской власти, мечтающего стать крупным шпионом против Советского Союза. Находясь со мной в камере, Антонов-Овсеенко систематически высказывал свои враждебные советской власти настроения.

Свою ненависть к советской власти Антонов-Овсеенко объяснял желанием мстить за арестованных в 1937 году отца и сестру, и за арестованную в 1929 году мать. В неоднократных беседах со мной Антонов-Овсеенко допускал контрреволюционные выпады против одного из руководителей ВКБ(б), выражаясь нецензурными словами по адресу руководителей партии и Советского правительства. Антонов-Овсеенко выражал свое несогласие с основными принципами социализма. Русский народ называет некультурным, с восхищением отзывается о порядках и жизни в капстранах.

Вопрос: — Только ли этими контрреволюционными высказываниями ограничивалось враждебное отношение Антонова-Овсеенко?

Ответ: — Нет, не только этим ограничивались

контрреволюционные высказывания. Антонов-Овсеенко говорил мне о своих террористических намерениях. Хорошо помню — это было 23 или 24 августа 1943 года. Антонов-Овсеенко сказал, что если представится возможность, он перережет горло руководителям ВКП(б) и работникам НКВД, т.к. они ему надоели, и он их презирает. Говоря эти слова, Антонов-Овсеенко поднес руку к горлу и показал мне, как бы он резал.

Вопрос: — Вы не оговариваете Антонова-Овсеенко?

Ответ: — Нет, не оговариваю...

Вопрос: — Выше вы показали, что Антонов-Овсеенко мечтает стать крупным шпионом. Расскажите об этом.

Ответ: — Антонов-Овсеенко говорил, что готов в любое время работать шпионом в пользу немецкой или англо-американской разведки.

Вот так просто и буднично молодой студент-педагог, воспитанник пионерии и комсомола, Александр Спиркин подвел под расстрел "террориста" и "шпиона" Антона Антонова-Овсеенко. Вслед за его отцом, революционером, казненным в 1938 году.

Сколько же душ загубил таким способом будущий философ, член-корреспондент Академии наук Спиркин? Лубянский период его жития был насыщен сугубо "патриотическими" услугами режиму.

Арестовали его 1 ноября 1941 года по обвинению в измене родине. В разговоре со своей знакомой Н. Кагарлицкой он похвастал принадлежностью к подпольной социал-демократической партии, "которая на днях возьмет власть..." На первом же допросе он признал себя виновным в антисоветской агитации и без всякой паузы подвел под арест заведующего кафедрой психологии МГПИ Александра Лурье, побывавшего в Америке. Он-то и посеял первые сомнения и, приглашая Спиркина к себе домой, все более разжигал его антисоветские настроения.

Затем начинающий провокатор приписал вредоносные высказывания Нине Михайловне Кагарлицкой, преподавателю русского языка и литературы: она критиковала политику партии на селе, успехи германской армии объясняла бездарностью советского правительства.

Завершая ее политический портрет, Спиркин сообщил, будто Кагарлицкая обладает важной информацией о

готовности американцев оказать СССР всемерную помощь при условии замены правительств другим, демократичным. Мало того, Кагарлицкая "с провокационной целью" заявила, что на Украине создано новое правительство во главе с гетманом Скоропадским и академиком Богомольцем.

На Лубянке подобные сказки обретали значение документа, ибо страх в одинаковой мере сковывал и палачей и жертв. Страх, порожденный Системой.

При всей несуразности показаний Спиркина он сумел угодить тупоумному начальству: расстрельный пункт 1-а статьи 58 был заменен пунктом 10 и срок наказания определен минимальный — 3 года. На выписке из решения ОСО сделана пометка: "Сиблаг", но Спиркина оставили в Бутырской тюрьме до июля 1945 года, продлив полезную службу почти на целый год.

Спиркину было известно, что я жил в одной комнате с товарищем по институту Сергеем Фукельманом. В своем доносе Спиркин упомянул об этом, намекнув, что тот мог бы дать точные показания о моих взглядах. Майор Касаев воспользовался его советом, и вот 30 декабря 1943 года Сергей появился в кабинете следователя в форме лейтенанта. Рядом с Касаевым — еще один майор госбезопасности Быковский.

Этой очной ставке Касаев придавал особое значение, поэтому начал с вопроса о наших взаимоотношения. Я, не задумываясь, ответил, что мы с Сергеем Фукельманом близкие товарищи. Бывалый следователь не сдержал улыбки торжества: мое импульсивное признание придает показаниям Сергея силу достоверности. А он, отвечая на вопросы следователя, свидетельствовал о моих антисоветских настроениях. Я, разумеется, не подтвердил эти показания, понимая, что они вынуждены. Офицера химической службы Фукельмана могли отправить в штрафной батальон или в лагерь "за недонесение" о злостном антисоветчике.

Фукельман: — В беседах со мной Антонов-Овсеенко неоднократно высказывал недовольство существующим в СССР политическим строем и установленными Советской властью порядками.

Вопрос к Антонову-Овсеенко: — Теперь вы будете говорить правду?

Антонов-Овсеенко: — С первых дней следствия говорю только правду. Также и на этой очной ставке.

Следователь покрыл последние слова грубым матом. Кричал на меня, угрожал расправой... Потом спросил Фукельмана — не оговаривает ли он меня.

Фукельман: — Я не оговариваю Антонова-Овсеенко. На своих показаниях настаиваю. Он восхвалял силу и мощь немецкой армии и скептически отзывался о Красной Армии, неоднократно повторял: "Вряд ли мы победим". ...Он высказывал желание выехать за границу.

Антонов-Овсеенко: — Нет, никогда я не высказывал желания уехать отсюда.

Фукельман: — Во время одной из бесед я похвалился тем, что на стажировке по стрельбе из личного оружия показал хорошие результаты. Антонов-Овсеенко сказал мне: "Молодец! А я не умею. Вот бы мне так научиться... Это в жизни может пригодиться".

Антонов-Овсеенко: — Не подтверждаю. Возможность такого разговора исключена: я совершенно иной человек.

Теперь, когда Сергей обезопасил себя, настала пора подумать о собственной участи. Для меня было важно избавиться от пункта 8 статьи 58 УК. И я попросил у следователя разрешения задать вопрос свидетелю.

Антонов-Овсеенко: — Высказывал ли я когда-нибудь террористические намерения?

Фукельман: — Нет, не высказывал.

На этом Касаев завершил очную ставку. Он был доволен: располагая показаниями Спиркина и Фукельмана, он мог передать дело в суд. На другой день, поздно вечером 31 декабря, он вызвал меня для ознакомления с делом. Я должен был войти в его положение: майор ГБ спешил на встречу Нового года. Так что на чтение солидного по объему тома времени в обрез. Решив, что в такую ночь меня в карцер не отправят, я написал на последнем листе аккуратно подшитого дела: "Виновным себя не признаю". И расписался.

Размышляя о поведении Сергея, я подумал, что он, спасая себя, напрасно сгустил краски. Знал бы я тогда, что Сергей Фукельман с 1938 года был секретным сотрудником НКВД и получил задание сблизиться со мной. Это стало известно спустя более полувека... А тогда, в конце тридцатых, мы, студенты-однокашники, занимались воль-

ной борьбой в секции замечательного тренера Анатолия Аркадьевича Харлампиева, потом — у Виктора Салмина. Боевую часть преподавал Валерий Дмитриевич. По рассказам Сергея, он погиб в электричке, сидя у окна, получив смертельную дозу яда. По заданию органов ГБ Валерий Дмитриевич ликвидировал нескольких "китайских шпионов", открывших в Москве свои прачечные. Андрея Будзинского, чемпиона-вольника 1939 года, пытались повесить "хулиганы" в Нескучном саду ЦПКиО. Он, оказывается, иногда сопровождал Валерия Дмитриевича на опасные операции...

Я тогда не удивлялся поразительной осведомленности Сергея. Значит, его внедрили, помимо института, и в среду борцов.

А раздел лицевого счета моей комнаты, в которую он поселился? Для рядовых граждан оформить раздел невозможно. Но Сергей, сославшись на своего дядю, занимавшего высокий пост в Управлении милиции, сумел, при благосклонном участии районного судьи, получить в 1940 году отдельный счет. Он был ему необходим на случай моего ареста. "Случай" пал на осень того же года...

И еще один факт, всплывший через десятилетия. Вскоре же после памятной очной ставки, в январе 1944 года Сергей явился в семью погибшего в 38-м Эдуарда Рудзита. Я был дружен с его дочерью и вдовой, актрисой Ниной Николаевной. Сергей пришел к ним с бутылкой дорогого вина и предложил "выпить за Антона, за его стойкость..." Но женская интуиция оказалась сильнее опасной игры сексота: ему отказали от дома...

Фукельман предал и своего бакинского друга Кущёва (мы называли его Джимом). Был он низкого роста, но очень крепко сложен — сказались занятия штангой. Бесхитростный, добрый по натуре, Джим жил некоторое время у меня, пытаясь устроиться на работу, но иногородние, как люди второго сорта, в столице не приживались... Рассказывая о себе, Джим вспомнил о приключениях молодости. Однажды юные романтики — Джим вместе с семнадцатилетние дружком — решили бежать в Америку. Пробрались на иностранный корабль, отходивший в Турцию, но были пойманы. К счастью, обошлось без тюрьмы. Эга забытая мною история всплыла после войны на Печоре в

зоне штабной колонны. Местный "кум" вызвал меня и предложил сообщить все, что я знаю о попытке Кущёва совершить побег за границу. Уполномоченный 040 предупредил, что речь идет о тяжком преступлении, измене родине, и что мне за отказ содействовать Органам грозит наказание по соответствующей статье УК. Я, естественно, сказал, что ничего не знаю об этом, Кущёв приезжал из Баку в 1939 или 1940 году, встречался у меня со своим другом и земляком Фукельманом. Больше мне сообщить о Кущёве нечего. "Кум" записал мои показания дословно.

Значит, Сергей и его предал, друга юности...

Давно подмечено: в тайной полиции любят доносы, но презирают доносчиков. И еще подмечено: лубянское воинство беспощадно истребляло своих соратников. Фукельман получил 15 лет лагерей. Это случилось уже в 1951 году. Статью кустарю-фотографу применили бытовую, но капитал техник-лейтенант успел нажить непомерный... Указ об амнистии 1953 года застал его в зоне Читинского лагеря. "Политическим" пришлось ждать еще 3—4 года...

31 декабря Касаев вызвал меня для ознакомления с делом. Следователь явно спешил, до полночи оставалось менее двух часов, меня торопили... В случае задержки мне пришлось бы провести новогоднюю ночь в карцере, в обществе мокрых крыс. Пришлось наскоро перелистать дело и расписаться. Следователь надеялся, что в спешке я не замечу отсутствия в деле протоколов первых допросов. Так и случилось. Не подшил Касаев к бумагам показаний двух женщин, отказавшихся от клеветы. Одна из них, Елена Кулакова, супруга Сергея, дважды заявила, что не слышала от меня никаких политических высказываний. Ее следователь допрашивал одной из первых еще в августе 1943 года.

Через несколько дней меня перевели в уже знакомую Бутырскую тюрьму. Прошел еще один месяц в ожидании суда, но он так и не состоялся. Его давно уже с успехом заменяло Особое совещание при НКВД — в тех случаях, когда следствие не располагало никакими доказательствами.

Мне вручили узенький желтый листок, датированный 2-м февраля 1944 года. Меня уведомили в том, что Постановлением ОСО моя вина перед советской властью оценена в 8 лет ИТЛ. Именно столько просил следователь Касаев у Особого совещания в обвинительном заключе-

нии. Этот документ, в обход процессуальным нормам, мне предъявлен не был. Ознакомиться с текстом мне довелось полвека спустя.

Бутырка

Она уже столько раз описана, Бутырская тюрьма, что нет нужды в повторениях. Посредине огромного двора стоит церковь, которую новые хозяева России превратили в огромную пересыльную камеру. Сколько храмов, монастырей из тех, что не разрушили, были использованы в советское время как тюрьмы и расстрельные полигоны: Соловки на дальнем Севере, Сухановка под Москвой.

Под сводами Бутырской церкви — до полутысячи осужденных на лагерное исправление. За время следствия многие смирились с мыслью о неминуемой казни и, получив свои 10—15 лет, а некоторые всего 5, почитали себя счастливчиками...

Оживленные разговоры не смолкали круглые сутки, но споры на политические темы?

...Когда читаешь в иных мемуарах о резких суждениях заключенных в упрек властям, перед глазами возникают ехидно-злобные физиономии лагерных следователей. Несдержанный на язык зек неминуемо становился клиентом "кума" и после соответствующего оформления получал довесок к прежнему сроку. О стукачах-осведомителях герои-чекисты позаботились еще до отправления на этап...

Голицыно

В один из сырых неприветливых дней марта и меня вызвали с вещами, посадили с группой осужденных на грузовик. Все уже были готовы к дальнему пути — на Север или в Сибирь, но нас повезли мимо вокзалов, на Запад, в ближнее Подмосковье.

Лагерь в Голицыне был предназначен для восстановления Минского шоссе. Война укатила к границам Германии, оставив после себя разбитые дороги, разрушенные мосты. Строительством шоссе ведало НКВД — Главное управление шоссейных дорог (ГУШОСДОР) под началом полковника Гурария. Рабочую силу ему поставлял ГУЛАГ.

Нашу бригаду поставили на земляные работы — рыть котлован под здание котельной. Мы долбили мерзлую землю кирками, ломами, истощенные после тюремного голода, измученные долгим следствием. Сил хватало лишь на первые два часа, а выдержать надо было в мартовской стуже все двенадцать... Изнеженное в тюрьме лицо покрылось под ветром коростой и мелкими язвами, злой ветер пробивал тощий бушлат, сверлил ребра. Сколько дней можно было выдержать, да еще выполняя норму?

Пользуясь своим лагерным опытом, я взял себе напарника, смастерил деревянный метр и отмерял им участок грунта на полнормы — на двоих. Это — черта, за ней — угроза карцера и следствие за "контрреволюционный саботаж". Мой напарник, Федя Алексеев, покладистый, улыбчивый, запомнился на всю жизнь. Он был летчиком, братом знаменитого мирового рекордсмена-высотника. Сбитый в воздушном бою под Курском, попал в немецкий плен. Счет советских военнопленных в ту злосчастную войну шел на миллионы, и в том концлагере, куда попал Федя, они погибали тысячами: голод, холод, изнурительный труд, казни. Однажды по лагерному радио объявили набор персонала на кухню. Узники кинулись к столовой, и толпа оживших скелетов снесла бы длинный барак, если бы не автоматные очереди. Охранники били из автоматов с вышек до тех пор, пока пленные не легли на мерзлую землю. Поднялись потом не все. Федя в эту кровавую кашу не попал, у него чудом сохранились золоченые часы. и он успел передать их одному из поваров. Тот зачислил его в помощники. Когда через месяц очередная комиссия отбирала работяг на восстановление ближнего аэродрома, зека Алексеев достиг нужных кондиций.

К лету бригады расчистили все поле, отремонтировали взлетно-посадочную полосу, а летчик успел детально изучить обстановку. Уловив благоприятный момент, он вместе с фронтовым майором завладел немецким самолетом и на бреющем пересек вражеские позиции.

На родной земле их встретили холодно. Энтузиазм проявили лишь агенты СМЕРШ. Несколько месяцев с пристрастием допрашивали, потом направили дело "предателей" в ОСО. Но даже в той инстанции попадались люди, не утратившие здравый смысл, они-то и дали героям-патриотам всего по пять лет лагерей.

Недолго поработали мы с Федей в котловане, изголодались в конец, обносились. Вольную одежду сменили арестантские стеганки, а вместо ботинок — чуни, куски автопокрышек, скрепленные проволокой...

В начале мая в наш ОЛП прибыл начальник КВЧ, кто-то сообщил о создании концертного ансамбля для обслуживания трассы. Я осмелился зайти в Красный уголок (эти "уголки" или "агитпункты" стали непременной принадлежностью всех учреждений и предприятий, начиная с детских садов, кончая Академией наук) и предложил свои услуги. Услышав, что я осужден по статье 58, да к тому же артист самодеятельный, культурное начальство поморщилось, однако обещало подумать.

Нет, не сгодился я для этого мероприятия, иначе бы не попал на дальний этап. На подобные этапы рачительные хозяева ОЛПов спешили зачислить всю "отрицаловку" — отпетых уголовников (такие они работники, с ними плана не вытянуть) и подозрительных "политиков" (надоели следователи 040, постоянно вынюхивающие крамолу в зоне). Назначенных на этап перевели в особую зону, на работу не выводили, в бараки заглядывали редко. Заправляли всем блатные. Старшие, те, что "в законе", непрерывно совещались, общаясь с соседними бараками через специальных гонцов из мелких воришек. Выискивали друг у друга грехи-отступления от воровского закона. Расправа следовала тут же, без промедления. Подражая паханам, подростки устраивали свои игрища: поймают сверстника, успевшего насолить, и давай его валтузить. Напоследок один из самых рьяных "прокуроров" отрывает от нар длинную доску и гоняется с ней за осужденным. Тот забивается под нары, в дальний угол. Преследователь бросает доску и все успокаиваются. Спектакль окончен.

Здесь я понял, что лагерная система была рассчитана не только на уничтожение отечественной интеллигенции, но и на непрерывное воспроизводство блатного племени.

Естественный процесс для страны, которой правят кремлевские уголовники.

...Наш этап следует из Москвы на Север. Куда именно — знает лишь конвой. Поезд ползет медленно, делая мучительно долгие остановки на дальних запасных путях. Уже миновали Ярославль, Вологду, Коношу, с каждой станцией сокращается число вариантов конечного пункта. Скоро Котлас, отсюда два направления — на Вятку и на Печору. Многоопытные рецидивисты уже вспоминают печорскую пересылку и запевают грустные лагерные песни. Бежать из заполярных лагерей дело почти безнадежное.

Одному из самых знатных уркаганов Печорский край был категорически противопоказан. Вероятно, на воле он не успел провернуть какое-то очень важное дельце, и оно могло сгореть в случае его долгого отсутствия. Как бы там ни было, но он решил ослепить себя. Достал огрызок чернильного карандаша, построгал грифель и засыпал глаза ядовитым порошком. Друзья переместили его на нижние нары, ближе к дверям, и всякий раз при появлении конвоиров требовали оказать больному врачебную помощь. Однако конвоиры, знакомые с такого рода симуляцией, оставляли без внимания вопли всего вагона... А слепой лежал молча, ожидая Котласа. Уж там-то его снимут с поезда. Но никто за ним не пришел. Никто не слыхал ни одной жалобы от него — до конца пути. Позднее, на Печорской пересылке, я спросил окулиста Елистратова, удалось ли спасти того блатного? "Слишком поздно его доставили в лазарет..." — ответил доктор.

...Станция Котлас запомнилась баней и роскошным обедом: вдобавок к черпаку баланды нам раздали по небольшому половнику кашицы из крупы-сечки. А до этого "кормили" одной пустой баландой. Посуды никакой, если не считать нескольких глиняных черепков на весь вагон. Многие подставляли под черпак с первым и единственным блюдом свои шапки, а то — просто ладони...

На Печорской пересылке

Наш этап прибыл на Центральный пересыльный пункт (ЦПП) Северо-Печорского ИТЛ летом 1944 года. Пересылка — большая зона со своим штабом — канцелярией, 2-й частью (УРЧ), отрядом охраны, лазаретом и клубом. Отсюда прибывших с юга заключенных этапировали на производственные колонны Печорстроя, протянувшегося на сотни километров за Полярным кругом. Временным обитателям этой зоны культурное обслуживание не полагалось, но начальник ЦПП Михаил Михайлович Иванов давно уже тяготился пустующим зданием клуба. А тут нашелся какой-то очкарик, дерзкий новичок, предлагает свои услуги. Да, я рискнул обратиться к гражданину начальнику: готов поставить на сцене клуба спектакль, организовать концерт художественной самодеятельности. Здесь отсутствует КВЧ, некому даже письма раздать, о газетах подумать... Узнав, что я осужден по статье 58, пункт 10, начальник поморщился. Терять мне было нечего, а времени оставалось считанные секунды: до здания штаба — метров десять, я семенил за начальником сзади и чуть сбоку. "Культработника у вас нет, возьмите меня, не пожалеете, гражданин начальник". Иванов остановился, взглянул на меня. До этого он выслушивал меня на ходу, спиной. На мое счастье, с крыльца штаба в тот момент спускался помощник начальника по труду Василий Задорожный. Хозяин подозвал его: "Исключи из списка этапируемых этого зека — как твоя фамилия? — и помести в барак АТП. Он будет работать в клубе".

Так я избавился от этапа, от гибельных общих работ, от томительной неизвестности.

Клуб, в котором лишь в редкие праздничные дни собирались охранники и кое-какая обслуга, ожил. Начали мы с инсценировки рассказов Антона Чехова, потом собрали несколько эстрадных номеров для концерта. В нем приняли участие женщины из штата лазарета.

Однажды начальник вызвал меня в кабинет и показал номер "Правды" с рассказом Алексея Толстого "Русский характер". Героя-летчика подбили в бою, самолет загорелся, но пилот все же спасся. Пламя изуродовало лицо

до неузнаваемости, он не мог явиться в таком виде домой. И все же он решил навестить родной дом под видом фронтового товарища и сообщить матери о гибели сына. Но разве материнское сердце обманешь... Такая вот история.

Михаил Михайлович предложил мне инсценировать рассказ и поставить на сцене клуба.

На финал постановки я выходил из зала и восклицал зычным басом: "Вот они, русские люди!" Начальник остался доволен и предложил позаботиться о внешнем оформлении клуба: поручить художнику изготовить плакаты, сделать перед входом клумбу с силуэтом товарища Сталина. Для клумбы нужны цветы, а тундра даже летом небогата ими. На силуэт головы Вождя пошли камешки, осколки стекла...

И я принял участие в этом деле, надеясь, что через несколько недель непогода смоет следы нашего позора...

Чем уж я не угодил начальнику, не знаю. Может, оперчекист приказал убрать "контрика" из клуба. Через месяц меня включили в рабочую бригаду и вывели под конвоем за зону для работы на мельнице. Запомнилась куча затвердевшей на земле кукурузы. Для нас, измученных постоянным голодом, окаменевшие зерна показались лакомством.

Теперь надо ожидать этапа... И — новый поворот судьбы: пришел спецнаряд из Управления Печорлага, меня затребовал Абезьский музыкально-драматический театр. Кто позаботился обо мне, кто на этот раз "донес"?

На арестантской сцене

Поселок Абезь, штабная колонна и театр. Другой мир... Другой? Поначалу меня поставили в мужской хор. Исполняли песни советских композиторов и народные:

русские, украинские... С большим воодушевлением пели прекрасную "Ноченьку" Антона Рубинштейна. Этим хором, а также большим, смешанным, дирижировал Дмит-

рий Иванович Кутузов, из зеков, редкий энтузиаст своего дела. Хормейстер нуждался в исполнителях басовой партии, и он поставил меня вместе с Владиславом Крайневым на позицию второго баса. Я со своим сильным баритоном забирался порой в теноровые верха, но никогда не подозревал, что способен держать такие низы.

Крайнев запомнился мне добрым, открытым характером и своей трагической судьбой. До войны он служил ученым секретарем в столичном Историческом музее. Когда осенью 1941 года гитлеровские дивизии подошли к Москве, он одним из первых вступил в батальон народного ополчения. Пуля миновала рослого бойца, впервые в жизни взявшего в руки оружие. Крайнев угодил в плен, чудом уцелел в концлагере. Остальное понятно: донос, арест, "признание", суд и этап на Печору вместе с тысячной партией свежих "врагов народа".

Вскоре мне предложили еще одно дело — объявлять действующих лиц и исполнителей спектаклей. Наш костюмер, угрюмый, но расторопный Кузьмич, обряжал меня в вольный костюм кофейного цвета, и я выходил к рампе перед закрытым занавесом... Позднее мне поручат вести концерты, но об этом речь впереди. Объявлять зрителям имена исполнителей приходилось за отсутствием бумаги. Иногда программы печатали на серой оберточной бумаге, ничтожным тиражом. В зонах рабочие сведения писали на плотной коричневой бумаге, остатках цементных мешков. На дальних колоннах пользовались финской стружкой — древесной щепой, которой крыли крыши бараков.

Через несколько месяцев мне уже давали эпизодические роли. В оперетте Эрве "Мадемуазель Нитуш" я играл офицера и произносил по ходу действия несколько реплик. Это был очень веселый, искрометный спектакль, украшенный хоровыми и танцевальными номерами. Евгений Попов сочинил музыку, а балетмейстер Петр Пустовой-тенко поставил на эту музыку танец оловянных солдатиков. Офицеры в белых мундирах наперебой ухаживали за юными монашками... А потом исполнителей — бравых гусаров и нежных "ласточек" — уводили под конвоем в зону. Мы жили двойной жизнью — в отличие от остального запроволочного населения. Существование в лагерном бараке и пребывание на сцене — это

вызывало в памяти новеллы Эдгара По и полотна Гойи. Психика, придавленная многолетним сроком заключения, раздваивалась, а душу терзали картины прежней жизни на воле.

...Оперетта "Гейша" шла в отрывках. Необычные костюмы, веера, тихое пение — вся эта японская экзотика так не вязалась с лагерной реальностью, зато ублажала вольную публику, заполнявшую зал.

Но ведущей в театре была, пожалуй, не оперетта и не музыкальная часть, а драма и комедия. Особенно удалась постановка "Чужого ребенка" по пьесе В. Шкваркина. В спектакле были заняты ведущие актрисы, из вольных, Ирина Старцева и Любовь Латкина, но наибольший успех выпал на долю зека Бориса Вершковского. Его высокая нескладная фигура, эмоциональная речь и тонкое чувство юмора запомнились всем. Только вот не вписывался он в запроволочную зону, сколько раз начальство изгоняло его из театра "за нарушение режима", сколько мытарств пережил этот талантливый бунтарь. И с волей был не в ладах. Дождавшись конца срока, Вершковский в первый же день свободы напился, набедокурил и ...

Из заключенных актеров остались в памяти Лев Вильдер, побочный сын князя Трубецкого, мастер старой академической школы — Сергей Коменев. У него я научился сценическому искусству, правильной речи (ныне она уже "неправильной " стала...) и бескорыстному служению Театру. Одним из премьеров драмы стал вольный Владимир Евграфов, подыгрывал ему Василий Сучков.

Весной сорок пятого состоялась премьера спектакля "Поединок" по пьесе братьев Тур и Л. Шейнина. Мне, врагу народа и сыну врага народа, поручили роль Комиссара госбезопасности. Я допрашивал шпионку, эту роль исполняла Валя Юдина, совсем недавно отбывшая свой срок заключения. Трудно мне было играть Комиссара, а тут еще этот непривычный мундир, наклеенные усы, отсутствие очков. Не чувствовал я контакта с залом, сам себя не ощущал — ни актером, ни зека...

В тот победный год Вождь произнес еще одну речь, причисленную к историческим.

...Читаю сталинский текст по радио — кому там, в политотделе, понадобился именно мой голос? В радиорубку меня, под наганом, привел охранник. Он стоит за спи-

ной, дышит мне в затылок, потом отведет в зону — "Руки назад!" Это человечный боец, в иной обстановке мы зовем его просто Димой. Таких, как он, единицы.

В Управлении Печорского железнодорожного строительства помимо всенепременного оперчекистското (040), учетно-распределительного (УРО), общего снабжения, производственно-технического (ПТО) и прочих отделов, существовал и культурно-воспитательный (КВО). В задачу последнего входило не только воспитание заключенных, но и культурное обслуживание. Формально театр находился в ведении КВО, но поскольку в состав труппы входили вольные и театр давал представления большей частью вольнонаемным инженерам, управленцам, охранникам, распоряжался нами политотдел и лично полковник Кузнецов, гроза Северо-Печорского лагеря. Он явно тяготился властью начальника управления знаменитого в то время Василия Арсентьевича Барабанова и, не скрывая своей неприязни, отменял нередко его распоряжения-приказы. Перед ответственными спектаклями или концертами полковник вызывал руководителей театра вместе с ведущими артистами в кабинет и, надев личину заботливого мецената, снабжал нас отеческими наставлениями, спрашивал о насущном. Любая просьба о помощи находила чуткий отклик в добром сердце политического пастыря. Он вызывал соответствующего начальника отдела — контрольно-планового, финансового или материально-технического и тут же, в нашем присутствии, разрешал возникшую проблему. С этакой великокняжеской щедростью. Здесь же находился начальник КВО, лейтенант, однофамилец полковника. Мы их так и звали — "папа большой" и "папа малый". Лейтенант Кузнецов, так же как и другие начальники, стоял перед ним навытяжку, искательно заглядывая в грозные полковничьи очи. Мы же, культурная обслуга, — зека и несколько вольняшек — продолжали комфортно сидеть. Они и внешне каждый соответствовал своей роли, "папа большой" и "папа малый": полковник был крупным мужчиной, с выпуклой, густо оснащенной орденами грудью. Тщедушный, вид малорослого лейтенанта лишь оттенял щедрую вальяжность начальника политотдела. Отдавая очередное распоряжение подчиненному, он, растягивая слова по слогам, говорил с особой значительностью: "По-

ли-ти-чес-кий от-дел рекомендует вам отпустить для декораций новой постановки" то-то и то-то.

Подобные сцены начальник политотдела разыгрывал в своем кабинете несколько раз в году. Это был мини-театр в театре, обнимавшем весь Печорский край. Начальники взяли на себя роли управителей запроволочного государства, солдатам поручили охрану населения, составленного, согласно воле Верховного Драматурга, из шпионов, диверсантов, террористов. Искусственные, обусловленные заранее отношения, искусственная жизнь, для контингента подневольных — антижизнь. Лишь смерть была настоящей — гибель десятков, сотен тысяч тружеников, заброшенных в этот заполярный театр на роли "врагов народа". Мы, зеки, обходились без масок, дав негласный обет молчания и покорности. Вольным, от начальника лагеря до рядового вохровца, маски тоже были ни к чему: они искренне верили в свою ответственную миссию спасителей отечества от внутренних супостатов. А те немногие, кого природа не обделила критическим умом, давно были приучены к молчанию, затылком ощущая горячее дыхание агентов 040.

Лейтенант Кузнецов обладал незаурядной спесью. Он полагал, например, что его запроволочному контингенту вовсе ни к чему смотреть спектакли, концерты же несомненно способствуют бодрости зеков, а значит — росту производительности труда.

Концертные программы составлял Владимир Маркович Иоффе. Уже не помню подробностей его арестантской судьбы, но эстраду он знал досконально, придирчиво просматривал каждый готовый номер. Евгений Васильевич Попов отвечал за музыкальную часть, но самые ответственные программы составлял сам. Иногда вызывал меня в свой вагон (многие вольные жили с семьями в списанных за ненадобностью товарных вагонах) и обсуждал со мной концертную программу к празднику. Я был тогда еще артистом малоопытным, но наш музрук относился ко мне с уважением, он вообще не делал различия между вольными и зеками, добрейший Евгений Васильевич.

Джаз-оркестром руководил при мне Валентин Ключарев, отбывший по литерной статье ПШ (подозрение в шпионаже) поразительно скромный срок — всего 3 года.

Он, естественно, остался на Печоре, на положении вольнонаемного. Не ехать же домой за новым сроком... С джазом Ключарева я исполнял популярную в годы войны английскую песню "Джеймс Кеннеди".

На эсминце капитан Джеймс Кеннеди,

Гордость флота англичан, Джеймс Кеннеди.

Не в тебя ли влюблены, Джеймс Кеннеди,

Шепчут девушки страны: "Джеймс Кеннеди ".

Только в море, только в море —

Безусловно это так, безусловно это

Только в море, только в море

Может счастлив быть моряк.

После этого рефрена следовал музыкальный рассказ об отважном капитане, о том, как он меткой торпедой потопил германскую подлодку. Музыканты вступали в диалог с солистом, подхватывали припев... Была в нашем репертуаре и бравурная песенка военных лет "Долог путь лежит до Типерери". Солистом джаза я, конферансье, стал неожиданно для себя. Джазмены устроили конкурсное прослушивание и остановили свой выбор на мне. Пришлось снять очки, облачиться в морскую форму и ...

Разумеется, в концертах участвовали и профессионалы. Иван Чигринов обладал сильным серебристым тенором, с ним занимался Чернятинский. Кстати, для индивидуальных занятий этот замечательный дирижер отобрал и меня, но его школа оказалась для меня краткой. Среди самодеятельных певцов запомнился Анатолий Хижняков, он исполнял песни советских авторов. И Валентина Юдина. Она уже отсидела свой срок, вышла замуж за Михаила Алексеева, редактора "Производственного бюллетеня", органа небольшого формата, поступавшего на все колонны Печорлага. Юдину, певицу редкого обаяния, публика полюбила, всегда вызывала на бис. Заканчивала она свое выступление неизменно песней "Полюбила я парнишку". О Валентине Юдиной стоило бы рассказать особо, здесь же упомяну лишь о ее трагической гибели на второй день по возвращении из гастрольной поездки.

На пятисоткилометровой трассе Печорстроя встречалось немало баянистов, но лишь двое работали в театре — виртуозы Николай Линев и Спиридон Панов. Этот дуэт

исполнял классику, попурри из русских народных и современных песен. Однажды к нам привели пожилую женщину в серой телогрейке, измученную дальним этапом пианистку. В театр попадали иногда самозваные артисты. Спасаясь от голодной смерти, иной зека объявлял себя танцором, музыкантом или актером, и его направляли к нам. Но на первом же просмотре выявлялась его профессиональная непригодность. Испытание Ольги Сергеевны Ландер завершилось триумфом: сгрудившиеся вокруг пианино музыканты были поражены ее виртуозной техникой. Эстрадная пианистка высшего класса, она сразу же нашла свое место и в оперетте, и в концертных программах.

Династия цирковых артистов Боркис (по афишам — Кис) была представлена акробатами-эквилибристами Михаилом Боркисом с партнером. Злые ветры занесли в лагерный театр иллюзиониста Владимира Куно. Война настигла его в Одессе, он давал представления в оккупированном городе и после освобождения Одессы угодил на Печору как изменник. Репертуар Куно не отличался оригинальностью, но большой опыт и обаяние позволили ему с ассистентами держать целое отделение.

В дни больших праздников концертная программа занимала три отделения: хор, чтецы, певцы-солисты, цирковые артисты, инструментальные номера, танцы... Танцев было много: сольных, дуэтов, больших ансамблей. Один из постановщиков — Пустовойтенко, балетмейстер одного из украинских театров (на воле, разумеется), ежедневно занимался с артистами в танцевальном классе, ставил народные, эстрадные танцы. Безусловной премьершей была выпускница сыктывкарского балетного училища Мария Афанасьева, голубоглазая дочь народа коми. Добрая душа, она не делала никакой разницы между "первыми" и "вторыми".

В концертные программы включали также отрывки из оперетт и сцену из комической оперы "Запорожец за Дунаем". В этой сцене хорош был в роли Ивана Карася Антон Король с его могучим басом и колоритной фигурой. Опера Гулак-Артемовского шла на сцене Печорского театра несколько лет подряд и могла бы сделать честь не одному областному театру. Красочные декорации выполнили художники Лев Прокушев, Лев Рыминский и Николай Кадыш.

С появлением в театре Н. Чернятинского заметно обогатилась музыкальная часть. Николай Николаевич сумел создать малый симфонический оркестр, сочинил для него праздничную увертюру и неутомимо репетировал, репетировал, добиваясь от музыкантов удивительного в тех условиях звучания. Каждое выступление этого оркестра поднимало концертную программу на новую высоту.

Меня не только занимали почти во всех спектаклях, но и поручали вести концерты. То была бесценная школа существования на сцене, уроки ее незабываемы. Вскоре в театре появился бывший актер ЦТКА Владимир Богоявленский. В начале войны его забросили в тыл германских войск, и добытые им сведения высоко ценились в разведуправлении. В сорок четвертом он попал, вместе с двадцатью такими же патриотами, в новую кампанию репрессий. Многих тогда расстреляли функционеры МВД, Богоявленскому смертный приговор заменили 20-ю годами лагерей. Вместе с артистом московской эстрады Судзаном они составили отличную пару конферансье.

Примечательной фигурой в нашем театре был помощник режиссера Василий Шагов. Этот человек обладал чувством высокой, пожалуй, даже слишком высокой ответственности. Яркая краска предельного возбуждения не сходила с его лица на протяжении всего спектакля или концерта. Его выпученные глаза, казалось, мелькали за всеми кулисами, выискивая опаздывающих к выходу артистов. Если иная прима-танцовщица (из вольных, разумеется, зеки подобного себе не позволяли) капризничала в гримуборной, угрожая срывом номера. Шагов мчался к ней вниз по лестнице, потом взлетал к кулисам и, найдя подходящий столб, с силой прикладывался к нему... Он был предан театру, как родной матери. Для нас же, зеков, театр был больше, чем мать. Он спасал жизнь, он возрождал духовность, раздавленную арестом и тюрьмой. Он одаривал любовью — жертвенной и всегда трагичной. Так уж складывалось в этой иррациональной жизни, что, либо вольная полюбит арестанта, либо заключенная — вольного артиста, но неизменно карали "вторых" — так официально именовали лагерников. Как и всякое заведение, наш театральный организм был густо прошит доносчиками. Во всякий день и час в 040, в политотделе знали со всеми подробностями, кто

кого любит. "Виновного" списывали на "штрафняк", а из штрафной колонны путь один — на кладбище. Редкому счастливчику удавалось спастись через лазарет.

Режим в театре не отличался строгостью, но после побегов он ужесточился. Первый на моей памяти побег совершил московский актер, ученик Яншина. Он взялся поставить спектакль о железнодорожниках, начал репетиции и неожиданно исчез. На вечерней поверке перед уходом в зону охрана не досчиталась одного зека, им оказался Козичев. Нашли его через два дня в тундре. Далеко он уйти не мог, да и не пытался, зная, что до заполярного Урала без посторонней помощи добраться трудно. Знал он, наверное, что за Уралом — колючая проволока других лагерей. Тоска погнала актера в побег, на погибель, горе неизбывное. Козичева загнали на Воркуту, на строгорежимную колонну, а нас зажали клещами усиленного надзора. Второй беглец — им оказался Владимир Куно — действовал как опытный рецидивист: добыл документы, вольную одежду, сел в поезд и был таков. Дерзкого иллюзиониста вернули на Печору через год. Оперативники, отправленные 040 на розыски, прежде всего заблокировали с помощью местной милиции всех родственников беглеца. Куно был предельно осторожен, но хоть на миг побыть рядом с домом, одним глазом взглянуть на родных, близких — кто устоит перед этим желанием?...

Куно этапировали на самую дальнюю колонну, за Воркуту. На общие работы его не выводили, даже к вахте не подпускали: а вдруг он применит к охране гипноз?.. Иллюзионист не горевал, устроился уютно в зоне, отпустил бороду и стал ждать перемен...

В Абезь пришла неожиданная весть о смерти полковника Кузнецова. Он погиб в одном из северных поселков при невыясненных обстоятельствах. По слухам, начальник политотдела пал от руки обманутого мужа. Целую неделю печорские правители не знали, как объявить о смерти Кузнецова, запросили ГУЛАГ и получили, наконец, "добро" на публикацию некролога.

Новый начальник политотдела старший лейтенант Любаев не досаждал театру своей опекой и, принимая очередную премьеру, заботился лишь о соблюдении политических канонов. При Любаеве театральная труппа чаще

выезжала на гастроли — в города Печору, Воркуту, в поселок Большая Инта. Интинский лагерь раскинулся на территории второго по значению в этом регионе угольного бассейна. Здесь был свой музыкально-драматический театр, которым руководил Печковский. Наши спектакли и концерты проходили с неизменным успехом, но в арестантской судьбе эти гастроли ничего не меняли. На ночь нас под конвоем отводили в зону, спали мы в бараках на двухэтажных нарах. Та же баланда, но чуть погуще. Те же клопы, только чуть упитаннее.

В Инте мне довелось побывать дважды, а в Ухту и еще южнее — в текстильный городок не попал: 040 не пропустил. Клеймо на мне лежало, невыводимое клеймо на всю жизнь. Любаеву я тоже "не показался", и меня отправили с концертной бригадой по отделениям Печорлага. Старый, видавший виды двухосный пассажирский вагон, печь-буржуйка, деревянные полки, баян, скрипка, певец и певица, танцевальная пара, чтец, он же конферансье, и один охранник — так выглядел этот сколок Печорского театра, эстрадно-концертная бригада КВО. Состав ее со временем менялся. Нет, не потому, что артисты зека покидали ансамбль по окончании срока. Сюда, на Печору, почти все прибывали с десятилетним грузом на плечах. 8 или 5 лет лагерей имели немногие счастливчики. Одним из ведущих артистов бригады стал Эдуард Касперович, осужденный на десять лет по сравнительно безобидной статье УК — закону от 7 августа 1932 года. Никакого хищения социалистической собственности старший лейтенант Касперович на фронте не совершал, он имел неосторожность вступиться перед полковником СМЕРШ за честь беззащитной девушки. В отместку зажиревший чин состряпал на него уголовное дело.

Эдуард Владимирович родился в Одессе, получил техническое образование, но, следуя давнему влечению, поступил в театральную студию, учился у Николая Николаевича Волкова. На войне Касперович служил в автомобильных частях. Весну 1944 года встретил на территории освобожденной от немецких оккупантов Молдавии. Прибыв по делам службы на КП 3-го Украинского фронта в Кишинев, молодой офицер решил вечером посетить местный монастырь францисканцев. В тенистой

аллее монастырского парка он встретил монаха, который, неожиданно подняв клобук, поздоровался с Эдуардом на чистом русском языке и спросил: "Сын мой, ты что, не узнаешь меня?". То был Леонид Оболенский, известный кинодеятель. Попав на оккупированную территорию, укрылся от гестаповских ищеек в этом монастыре.

Кто бы мог предположить, что через год им предстоит еще одна встреча, в поселке Абезь, центре Печорлага. Леонида Оболенского доставят сюда этапом как врага народа — статья 58, пункт 10, срок — 10 лет. С этаким клеймом, выглядевшим эфемерным даже в глазах функционеров политотдела и 040, Оболенский работал режиссером Печорского драмтеатра. Зека Касперович значился в личном деле офицером 12-го фронтового автомобильного полка, поэтому с Печорской пересылки его вскоре же отправили на авторемонтный завод, в тот же поселок Абезь. Узнав о прибытии бывшего однокашника и земляка, Оболенский забрал его в театр и занял в своих спектаклях. В "Любови Яровой" Эдуард исполнял роль отца Закатова, в "Губернаторе провинции" — журналиста Эчмена.

В ту пору в арестантском театре работало несколько артистов кино. Александр Короткевич, Вера Михайлова, исполнительница главной роли в "Гуцулке", а также одесский актер Пихур.

Через полгода Касперович перешел в концертную бригаду, стал ведущим, пел с джазом. Большим успехом у зека и вольных пользовалась бывшая солистка молдавского джаза Зоя Кузьминых. Украшением ансамбля стал еще один "враг народа", князь Борис Волховской, блестящий мастер художественного слова, любимец Ленинграда довоенной поры. Одесский и Николаевский балет был представлен Зинаидой Сысоевой и Константином Дмитриевым. Аккордеонист Виктор Игнатьев угодил на Печору за службу в театре Радлова на оккупированной немцами территории под Ленинградом. Из музыкантов запомнился скрипач Густав Рылко, заброшенный сюда (жестокой судьбой) из Польши. Мы подружились с Густавом в Халмерыо, расположенном севернее Воркуты, когда жили в одном вагоне. Где он теперь? Может быть, доведется увидеть этого скромного, всегда приветливого скрипача на его родине... Одно время в концертах участвовал чтец Новода-

ров. Это был могучего сложения донской казак, чемпион СССР по десятиборью, человек неукротимой воли и свободолюбия. Полковник Новодаров решился на невиданное дело — подготовку восстания против печорских мучителей. Однако его судьба достойна отдельной повести...

Подконвойная эстрадно-концертная бригада гастролировала по всей грассе от Канина Носа до Седловой, выезжала иногда и в соседние лагеря. В клеенчатом портфеле Касперовича лежал "открытый наряд", по которому он мог затребовать любого профессионала из зоны в театр или в ансамбль. Мы сказали "любого", нет, исключение составляли осужденные по особо тяжким статьям и с особой пометой в деле. К этой категории относилась несомненно Светлана Тухачевская, дочь убиенного Сталиным маршала. К театру Светлана не имела никакого отношения, но Касперович, узнав, что она находится в северной женской колонне в Козловом, решил любой ценой вызволить ее и ради этого подделал наряд. Светлана умирала от пеллагры — так стыдливо начальство именовало голодную лагерную смерть. Он многим рисковал, Эдуард Касперович, но медлить было нельзя, и как только Светлану доставили под конвоем к нему в бригаду, выехал в Печору-городок, где сдал ее с рук на руки профессору Данишевскому, работавшему на положении зека в лазарете при Центральном пересыльном пункте.

Пройдут годы. Они встретятся в Москве, Эдуард и Светлана, вольные люди, пережившие печорский ад.

Воркута и Печора

В конце 1938 года в Москву вызвали особоуполномоченного НКВД по Воркутлагу Кашкетина. Железная дорога еще строилась, и Кашкетин с помощниками добирались до поселка Печора на автомашинах, по лежневым дорогам. В столице их ожидали ордена, повышение по службе. По этому приятному поводу запаслись с избытком вином и спиртом.

На станции Княж-Погост, в трехстах километрах севернее Котласа, вагон-салон отцепили от поезда и взяли

пьяную компанию под арест.

Подошла пора убирать свидетелей и исполнителей массовых лагерных казней. Это щекотливое дело, начатое при Ежове, Хозяин передал теперь в руки Лаврентия Берия. Арест Кашкетина, главного экзекутора Воркуты, всего лишь эпизод в кампании уничтожения отслуживших свое палачей.

Этот лагерь создавался в 30-е годы, когда в бассейне реки Воркуты, на западных отрогах Заполярного Урала началось освоение угольных богатств края. Унылая тундра, лютые морозы, долгая полярная ночь и такое короткое лето, что снег не везде успевал сойти. К тому времени Сталин уже учинил расправу над первой партией оппозиционеров, и в те гиблые места потянулись этапы так называемых врагов народа — вначале сотни, тысячи, потом, перед войной, отсчет пойдет на десятки тысяч. В заполярный лагерь попадали и уголовники, в основном, рецидивисты. Исполненные ненависти к фраерам-интеллигентам, они с охотой добивали тех, кто уцелел после тюрем...

На первых порах, когда Печорская железная дорога только проектировалась, грузы на Воркуту доставлялись по рекам. В устье Воркуты была основана перевалочная база и лагпункт Воркута-Вом, где в брезентовых палатках и землянках ютилось до двух тысяч заключенных. Лагпункт соединяла с Воркутой 64-километровая узкоколейная железная дорога.

Население лагпункта менялось, от каждого нового этапа оставляли одну-две бригады грузчиков, других перегоняли дальше, на шахты. В этой неотстоявшейся каше, напоминавшей пересыльный пункт, нельзя было не заметить группу — шесть десятков зеков, державшихся особняком. Здесь были ленинградцы, москвичи и характерной внешности грузины, армяне, азербайджанцы, — жертвы бериевского террора.

В конце двадцатых — начале тридцатых Берия выслал из Закавказья массу меньшевиков и "троцкистов". Большевиков, упорно не признававших диктатуру Сталина, туда же, на Север. В тридцать пятом, когда страна вступила в пору большого террора, эта мера показалась либеральной. Уклонистов начали загонять в истребительные лагеря большими партиями. Полярный круг стал для

них кругом смерти.

Попав на лагпункт Воркута-Вом, группа ортодоксов (так называли принципиальных меньшевиков) объявила летом 1937 года голодовку. Случай в ту мрачную годину редкий, скандальный. Из НКВД вскоре прибыла специальная комиссия. Голодающих поместили в единственный бревенчатый барак, отделили от уголовников и обещали не принуждать к труду, обеспечить доставку периодической печати и, главное, — со временем вернуть на поселение. Начальство выполнило почти все требования зеков и отбыло в Москву.

Осень прошла в ожидании перемен. Вот и праздник, двадцатилетие Октября. Большую группу политических накануне отправили в изолятор: так охрана обычно отмечала годовщину социалистической революции. Политические свергли царя, потом — Керенского. Мало ли что им взбредет на ум теперь. Поэтому в дни революционных праздников режим ужесточали, а особо опасных сажали под двойную стражу.

Но миновали праздники, к первой группе присоединили партию бывших уклонистов, давно покаявшихся перед партией, но непрощенных генсеком. Изолятор расширили. С южных лагпунктов начали прибывать этапы под усиленным конвоем. На Воркуте, в арестантских зонах Рудника арестовывали — в который раз! — политических. В начале декабря изоляторы стали разгружать: узников отправляли в специально оборудованную зону Старого кирпичного завода, под Воркуту. Этот заброшенный кирпичный завод находился в тридцати пяти километрах севернее Воркуты-Вом.

На Старом кирпичном

Особо уполномоченный НКВД капитан госбезопасности Кашкетин, низкорослый, худой, кривоногий, из кармана галифе торчит рукоять револьвера, резкий запах спиртного, налитые красной злобой глазки, — таким он запомнился запроволочному населению. Один из переживших

кашкетинский произвол, профессор Генрих Львович Шкловский, недавно скончался. Другой, ветеран партии Александр Иванович Папава, еще долго будет здравствовать. Он пережил многих кашкетиных...

О злодеяниях Курилки, палача Соловецкого лагеря, читающему миру уже известно. Пришел час рассказать о воркутинском палаче Кашкетине.

25 марта 1937 года во всех лагпунктах на вечерней проверке надзиратели зачитали приказ начальника управления лагеря: по приговору особой тройки расстреляны 24 террориста и бандита. То была прелюдия. Не прошло и месяца, как до зеков дошел слух о массовой казни политических на Старом кирпичном заводе. Об этой акции их никто официально не известил, однако в хозяйственной обслуге и даже в конвойной команде всегда найдется хоть один несдержанный на язык свидетель. По слухам, на заводе уничтожили в один день более тысячи "троцкистов".

Одним из смертников был Шкловский, но его вернули в зону шахты Капитальной по запросу, поступившему из Москвы. На воле он работал в КПК при ЦК ВКП(б). В 1936 году, незадолго до ареста, издал книгу о вредительстве в сфере планирования. Он не представлял, сколько загубил "врагов народа", зато на себе испытал, что означает сей ярлык, приклеенный к ортодоксу-коммунисту.

На кирпичном Шкловскому довелось провести два месяца. Ему запомнилась большая палатка со сплошными нарами в два этажа, баланда с рыбьей чешуей и несколько бандитов, которые поедали всю мороженую рыбу, отпущенную на общий котел, и творили произвол внутри палатки. В 040 (Оперчекистский отдел управления лагеря) Шкловского удостоил беседы сам Кашкетин. В зоне кирпичного завода он обычно появлялся пьяным. Таким он был и в этот раз. Вручив Шкловскому какое-то извещение, капитан заметил удивленно: "И охота вам писать кому-то жалобы... Вы же умный человек, неужели вы до сих пор ничего не поняли? Товарищ Сталин совершил военный переворот. Скоро в стране не останется ни одного врага диктатуры — ни явного, ни тайного, — и тогда окрепшая Россия установит свою власть над всей Европой, а потом — и над Азией. Я говорю это вам только потому, что имею

дело с завтрашним мертвецом".

Шкловский пережил Кашкетина. Мы встретились с ним на Воркуте через десять лет, жили в одном бараке. Но о своих лагерных скитаниях он поведал мне лишь тридцать лет спустя, в 1977 году, в Москве. Его рассказ впереди.

Кровавую тайну поведал заключенному один бывший конвоир. Рассказ Михаила Бакланова записан с протокольной точностью зимой последнего военного года, когда он уволился по болезни из охраны. Михаил родился в зауральской деревне, окончил 8 классов, работал в колхозе — до самого призыва в армию. Служил он отлично, бьи не раз отмечен командованием. Дисциплинированного, исполнительного солдата начал обхаживать политрук, уговорил вступить в комсомол, потом завербовал в войска НКВД. Попав на Воркуту, Бакланов и там оказался одним из лучших служак и в числе самых надежных был отобран зимой 1937 года для охраны зоны Старого кирпичного завода.

На склоне неглубокого оврага установили шесть больших палаток, в каждой — по 140 заключенных. Их содержали на строгом тюремном режиме, схожем с карцерным: без прогулок, без писем, посылок, свиданий. В палатке-бараке — две электролампочки, одна железная бочка — самодельная печь. Раз в сутки выносили две деревянные параши. Обслуживала узников особая команда зеков из бытовиков. Они занимали отдельный барак за зоной, раздавали пищу, выносили параши. Обслугу каждый раз сопровождал командир взвода или замполит. Никакого общения между заключенными! Те же строгости соблюдались при посещении амбулатории, где у лекпома стояли две банки какого-то снадобья на все случаи недомогания.

Питание? Утром и вечером по одной кружке теплой воды, на обед — миска баланды из порченого немытого турнепса и протухших рыбных голов пополам с чешуей. По 200 граммов сахара в месяц, да 300 граммов черного хлеба в день. Таков был, с позволения сказать, рацион.

В зону наведывались разные начальники, чаще других — Кашкетин. В марте завезли большое количество негашеной извести. Если иной конвоир проявлял любопытство, командир резко его одергивал. Известь выгружали под плотным навесом, за зоной, возле большой заброшенной печи. Потом

доставили сюда же две стальные цистерны, установили на кирпичных столбиках и заполнили водой. В толстом льду замерзшей речки Воркуты вырезали прорубь и возили воду на санях, в бочках. Под цистернами днем и ночью горели костры.

Пять месяцев продержали узников в холоде, голоде, без воздуха, без движения в этой зоне. Когда их вывели, наконец, наружу, даже видавшие виды конвоиры отводили глаза.

...Тихое безветренное утро одного из последних мартовских дней. По приказу особо уполномоченного выстроили четыре взвода охраны, и заметно пьяный Кашкетин объявил хриплым голосом о том, что конвою доверили провести весьма ответственную операцию. Тот, кто хоть на миг замешкается, будет расстрелян на месте.

Заключенные жмурились на свету, шатались, падали, их поднимали, заталкивали в кучу. Объявили приказ: всем спуститься в овраг, выстроиться по восемь человек в ряд. Их отправляют на Воркуту, оттуда — в Сибирь, на вольное поселение. Сейчас их поведут пешком до станции узкоколейки, всего три версты, туда же доставят на санях личные вещи.

Обычный этап...

Наблюдая за построением, Бакланов увидел на гребне оврага, в тридцати метрах от себя, четырех охранников в белых полушубках. Они стояли растянутой цепочкой с интервалом в 8—10 метров друг от друга. Михаил никогда прежде здесь их не видел.

Последовал приказ командира взвода, и колонна медленно, очень медленно тронулась. Поравнялась с теми стрелками в белых полушубках. Новый приказ: "Колонна, стой! Не растягиваться! Сомкнуть ряды!".

Сверху ударили пулеметы. Люди падали десятками, стонали раненые, кто-то кричал... По гребню оврага бегал разгоряченный работой Кашкетин. "Добивайте гадов!" — вопил начальник. Михаил Бакланов не помнит, стрелял ли он сам в толпу. Конвоиры сноровисто приканчивали раненых.

Полегли все. Наступила тишина. И — выкрик Кашкетина, как бешеный лай: — "Засыпать немедленно!"

Из-за кирпичной печи выскочила свежая команда здоровенных мужиков. Орудуя совковыми лопатами, они

быстро забросали серую гору трупов известью. Под ней скрылись торчавшие в разные стороны руки, ноги, головы. Последовал приказ: — "Воду!" И зашипело под тугими струями человеческое мясо — все, что осталось от девятисот узников. Потом команда подрывников заложила в крутом откосе шурфы с толом, и взорванный гребень накрыл место побоища.

Достойное завершение партийной дискуссии о методах построения социализма в России.

Куда подевались зеки из обслуги, никто не знает. Впрочем, судьба свидетелей злодеяний слишком известна, чтобы о ней вопрошать. Как и судьба исполнителей.

О последних днях Кашкетина можно было справиться в то время только у Лаврентия Берия: Лубянка уже поступила в его ведение. И к экзекуции на Старом кирпичном заводе он тоже причастен. Вместе со Сталиным.

Причастны!

А известь... — ее начали применять еще в 20-е годы, на Соловках. Ведут под конвоем в гору колонну зеков, сзади обоз с водой. Спустя некоторое время обоз возвращается с пустыми бочками. Тех людей, что исчезли за холмом, больше никто не увидит.

И казнь Буду Мдивани с товарищами в тридцать шестом?.. Действовала, конечно же, инструкция. На весь необъятный Союз, на все сталинские времена.

Лакировщики

...Бериевские лагеря, сталинские лагеря — не все ли равно, как их называть? То были лагеря смерти.

Сведения о лагерной системе, о лагерной жизни, о буднях многомиллионной армии арестантов не подлежали огласке. Недаром от каждого бывшего зека, покидавшего Малую Зону, брали подписку о неразглашении тайны. Но вовсе замалчивать существование целого запроволочного государства было глупо. Это понимал даже Сталин. И тогда на свет появились такие литературные произведения, как пьеса Николая Погодина "Аристократы" или роман

Василия Ажаева "Далеко от Москвы". Но если в погодинском опусе после тщательной цензуры оставили хоть крупинки лагерной правды, то Ажаеву пришлось отказаться от всего. От себя самого, бывшего лагерного узника, он тоже отказался.

Я лично знал Василия Арсентьевича Барабанова, начальника знаменитого Севере-Печорского лагеря. В романе Ажаева он выведен под фамилией Батманов. Вместо железнодорожной магистрали он прокладывает через тундру трубопровод. Вместо тысячами гибнущих зеков — веселые, цветущие энтузиасты, счастливые граждане Родины свободы.

...Где кончается Секретариат Союза писателей и начинается МВД? Удивительно яркая примета времени — симбиоз Органов кары и сыска с органами художественного творчества.

Книга вышла в свет в 1948 году и, удостоенная Сталинской премии, переиздавалась потом массовыми тиражами — в угоду Сталину, в угоду Берия. Им же в угоду на киноэкраны вышел фильм, он тоже получил Сталинскую премию.

Генеральная линия

Лаврентий Берия, первейший соратник Сталина, этого присяжного Интернационалиста, мало в чем уступал Учителю. Неувядаемой славой покрыл он себя в истребительной войне против подданных генсека — татар, чеченцев, ингушей, корейцев, греков, немцев... И когда в его ведении оказалось многомиллионное население запроволочной Малой Зоны, он, не мешкая, дал тайную директиву — всеми мерами возбуждать в лагерях распри между выходцами из Средней Азии, Кавказа и украинцами, русскими, якутами, между православными и мусульманами...

Однако организовать межнациональную резню не удалось: общая тюремная судьба, смертная безысходность

духовно сблизили людей, они стали понимать, что у них общий враг, один на всех — сталинщина.

Лагерь — это театр. А в театре важнее как, нежели что. Уж если строить социализм, зачем насаждать его плетью, проволокой, штыком? Нет, не все средства оправдывают цель. Нет, нет и нет! В лагере это начинают понимать интеллигенты, за ними — рядовые работяги, слесари, шоферы, строители, крестьяне. И только злобствующий обыватель, бывший партийный бонза, стоит на своем. Что с того — отец, дед были рабочими, крестьянами... Что с того! Он-то руководящий, он-то ответственный! Вот только дайте ему освободиться, оправдаться! А пока он и здесь покомандует. Слава Богу, и в этих зачумленных местах есть крепкая власть. И умная. Начальник, оперуполномоченный, командир отряда. Они знают, на кого можно опереться в этой сложной обстановке.

В лагере ты окружен обывателями. Они — плоть от плоти тех десятков знакомых тебе обывателей, что остались на "воле". В редкие минуты сытости в них просыпается все гнусное, внушенное семьей, школой, газетами, "обществом", сталинским государством. Квасной патриотизм и шовинизм мирно соседствуют в их сознании с готовностью продать и предать ближнего.

Здесь, если тебе суждено выжить, научишься философски оценивать явления жизни. Научишься терпению, сдержанности, осторожности. Верно подметил Солженицын — в лагере растлеваются те, кто на воле был растлен. В самом тяжелом, неустроенном лагере можно оставаться человеком. И добрым, и воспитанным. Но при одном условии — неминуемо умереть от истощения, побоев.

Не становиться бригадиром? Нет, стать им! И не измываться над двадцатью—тридцатью зеками, а находить возможности — лазейки при малом их старании кормить бригаду полным пайком.

Такие рыцари духа встречались в каждом лагере. Но что они могли противопоставить диктату блатных?

Организацию преступности Сталин издавна считал своей монопольной привилегией. То была генеральная линия внутренней политики, и Вождь придерживался ее

твердо при всех наркомах — Ягоде, Ежове и Берия. Самодеятельность допускалась лишь в Зоне Малой, где на родственные плечи уголовников была возложена патриотическая задача подавления и истребления "врагов народа". Они, бедолаги, и без того погибали сотнями тысяч, но Отцу Народов так хотелось приумножить их мучения, унизить каждого в смертный час. Здесь устремления генсека и МВД совпадали полностью, но Берия стал замечать, особенно в последние годы, чрезмерное усиление "друзей народа" во вверенной ему лагерной империи. Ну, что бандиты подкупали охрану, без помех переписывались с "волей" и между собой, в разных зонах находясь, то, что они, при явном попустительстве органов надзора, пользовались всеми благами жизни, — это повелось издавна. Ныне блатные распространили свою власть на формирование этапов, распределение должностей...

Когда один урка с несколькими прихлебателями ("шестерками") держит всю камеру, когда кучка блатных не дает поднять головы ни одному работяге в лагерной зоне, это явление стороннему наблюдателю может показаться чудом. Десятилетиями культивировал Сталин среди своих подданных страх и разобщенность. Внедрение пресловутого коллективизма, казарменное воспитание и обучение, отказ от всего индивидуального, потакание стадным инстинктам, попрание личности — на этой почве чертополохом взошли тюремные традиции и порядки лагерного общежития. Никаких чудес. Однако население Зоны Малой постепенно преодолевало политический наркоз. Самый многочисленный контингент зека заполнял лагерные зоны железнодорожных строек — ГУЛЖДС. Эту аббревиатуру бывшие идолопоклонники расшифровывали так: "Гуталинщик Устроил Лагерную Жизнь, Достойную Собак". Вряд ли стоило приплетать сюда четвероногих. Служебным собакам в лагере жилось куда как вольготней и сытней, нежели подконвойной братии.

Специалисты с точностью до одной калории высчитали, где лежит граница между жизнью и медленной смертью от истощения. Полноте! Лагерный голод, если непосильный труд не валил зека с ног уже в первые недели, постепенно доводил его до абсолютного отупления и без всякой физической работы. Он ползал по глинобитному

полу барака, по мерзлой земле лагпункта в поисках крохи съестного. Ползало существо, свободное от всего человеческого.

Свобода... В зоне она приобретает особый смысл. Когда ты потеряешь всех близких и друзей, и у тебя отнимут последнюю рубашку, никто не позовет тебя на собрание, заседание, не потребует взносов, никто не упрекнет за грубое слово или малый проступок... Когда все это случится, в голове и в сердце воцарится небесная легкость, раскрепощенность необычайная мыслей и чувств. И чем длиннее срок, тем ты спокойнее воспринимаешь удары крепостной судьбы. Тебя уже нельзя унизить — ниже некуда. Тебе уже не грозит никакое падение — так надежно тебя выбросили из жизни. Тебя нельзя обокрасть — ты абсолютно гол. Под воздействием отлично отработанной технологии ты превратился из обыкновенного человека в идеального заключенного. И достиг полной свободы.

Женская доля

Женщину, конечно же, неволя калечила беспощадно. С первого дня следствия она становилась легкой добычей тюремщиков, конвоя. А на этапе, на пересылке... В бане, сдав все вещи, до последней, в "вошебойку", она попадала в грязные лапы уголовников. Будучи в сговоре с надзирателями, они творили произвол, о котором рассказывать тошно... На колонне, на общих работах — произвол бригадирш из той же уголовной братии — "мокрушниц", "вороваек"... В жестокости они часто превосходили уркаганов, — спросите об этом тех женщин, что пережили лагеря.

Если же лагерница рожала, ребенка через два-три месяца отнимали, а мать возвращали на прежнее место. Южнее города Печоры (тогда еще поселка), в Красном Куге, была такая зона для "мамок" с новорожденными...

Была в неволе и любовь. Настоящая любовь, с непременным трагическим концом.

...Каким образом фронтовой офицер Задорожный, осужденный военным трибуналом за неподчинение какому-то генералу, получил должность помощника по труду,

мне неведомо. Начальник 2-й части Лапето, да и сам Иванов относились к нему с полным доверием. Он умел ладить с блатными, чей авторитет на пересылке был весом. И с оперчекистами был в ладах, иначе разве позволили бы ему столько времени жить в любви и согласии с медсестрой. Лариса держалась очень скромно, но облик этой цветущей блондинки бросался сразу всем в глаза. То ли лагерная доля, разлука с близкими обострили ее чувства, то ли Василий оказался достойным человеком, но Лариса полюбила его самозабвенно.

...Уводили Задорожного на этап в солнечный полдень. Он был в полувоенной форме — гимнастерка, брюки-галифе, заправленные в хромовые сапоги — и пытался о чем-то просить старшего надзирателя. Лариса стояла у входа в лазарет и что-то кричала вслед Василию. Ее держали за руки охранники...

Задорожного увели, отправили на погибель: таких служак, лагерных "придурков" на дальних ОЛП кончали сразу. А Ларису посадили в изолятор. Пусть остынет немножко.

Ночью она повесилась. Это было, наверное, очень трудно — привязать к решетке над дверью резинку от трусов и сунуть голову в эту петлю. Но она ждала смерти...

* * *

Несколько лет спустя, уже после войны, я попал на штабную колонну в Печоре. Нас, специалистов, выводили каждое утро под конвоем в управление. Человек 15, не больше, включая несколько женщин. Среди них — совсем молоденькая и очень смешливая Нина, недавно с воли. Срок пустяшный — полтора года по бытовой статье. Через пару месяцев она исчезла: то ли ее секретарские услуги оказались лишними, то ли надзиратель решил наказать неприступную девицу, но ее отправили на этап.

...Прошло полгода, я уже работаю в Хановее, под Воркутой. Поехали однажды на женскую колонну проверить укладку бетона. На вахте, на полу замечаю грязную шубку на красной подкладке, рядом — пара черных туфель. Это же шубка Нины!..

Попав на эту дальнюю колонну за шесть месяцев до

конца срока, она, такая здоровая, цветущая, угодила на самые тяжелые работы и очень быстро "дошла". Раз отказалась выйти на развод, второй раз, третий. Местный "кум" посадил ее в штрафизолятор и оперативно оформил — через "суд", разумеется, — новый срок — 10 лет за саботаж. Затем вернули в ту же зону, в тот же барак. Там, на чердаке, Нина наложила на себя руки.

На другой день, закончив дела, я возвращался на товарном в Хановей. Ехал на стальной раме четырехосного "хопра", а рядом, на другом хопре, пристроился какой-то мужик с грузом. На станции машинист чуть притормозил, я соскочил на ходу, сосед сбросил мешок и тоже спрыгнул. Он оказался нарядчиком той самой колонны, с поручением — доставить тело в морг.

Мешок с трупом девушки... Будничный случай.

Ольга Губа. Я впервые в жизни встретился с такой красотой, с таким обаянием. Нет, не буду описывать этот образ, он до сих пор не отступает в тень. Мой товарищ, Эдуард Касперович, драматический актер и блестящий график-оформитель, тот самый, что спас от лагерной погибели Светлану Тухачевскую. Они нежно любили друг друга, но трагедия поджидала их за каждым углом. Ольга попала в лазарет близ станции Мульда (на окружной ветке Хановей—Воркута). Там хозяйничала начальница, высохшая от неутолимой злобы. Ольге поклонялись все, даже вольные врачи и весьма высокие чины. Ревниво наблюдая эти сцены, начальница решила извести "гордячку". По лазарету гуляла инфекционная желтуха, выживали далеко не все. Остальное понятно.

Узнав о гибели Ольги, в Хановей примчался ее брат, летчик-фронтовик. Он потребовал отрыть могилу, благо Ольгу похоронили бережно. Брат простился с ней, а потом началось следствие: кто позволил, да почему могила именная... Такая вот тризна.

Сколько горестных историй вместила моя память. Помню большой женский ОЛП, куда загнали молодых и

совсем юных "бандеровок", с монашками заодно. Какой родине они "изменили", кому навредили?.. Однако по 15— 20 лет им всем дали именно по этой статье. Всех — на общие работы, на медленное угасание.

И у каждой невинной жертвы — своя трагедия.

* * *

У блатных была своя "любовь" — изворотливая, жестокая, под стать воровским законам. Иному урке удавалось годами содержать лагерную кралю-жену и встречаться с ней вопреки запретам и расстояниям. За деньги можно было устроить любое передвижение в пределах пятисоткилометровой трассы Печорстроя. И горе той "Марухе", на которую пало подозрение в измене. Явившись в ОЛП или лазарет, где обитала его зазноба, лагерный кавалер вооружался парикмахерской машинкой и первым делом простригал широкую полосу на ее голове. Затем наступала очередь "шмуток". Урка забирал все вещи — пальто, платья, белье, туфли, рубил все это топором на мелкие куски и бросал в горящую топку. Делалось это в бараке, на глазах у публики. Таков ритуал. Знаменитый на всю Печору Цаликов однажды отрубил своей крале ногу. На то он и Цаликов.

* * *

Сравнительно благополучно отбывали срок женщины на Центральном пошивочном комбинате (ЦПК). Работали в тепле, нормы терпимые, опытные швеи выполняли их на 120—150 процентов, за что получали дополнительное питание. В бараках — чистота, нары отделены самодельными занавесками, на окнах — шторки, на тумбочках — салфетки. Это напоминало домашний уют, и обитательницы той зоны дорожили своим местом. Однако на Печоре большинство женщин трудилось в сельхозах.

Сельские хозяйства существовали во многих лагерях. Несколько крупных сельхозов было на Печоре и Воркуте. Нет, не о заключенных заботилось Главное управление лагерей, организуя эти хозяйства. Овощи, фрукты, мясо и молоко, — все, что удавалось добыть под скупым полярным солнцем, — шло на стол охране и вольнонаемным

служащим. В мисках и котелках обреченных плескалась пустая баланда, хотя в летний "рацион" включали иногда и лук, и капусту. Что ж, полусгнивших листьев и всякой шелухи на продовольственных базах хватало... Случалось, подневольной рабсиле выдавали турнепс, который обычно скармливали скоту.

Как правило, сельхозам поставляли женщин, а мужчин посылали лишь для заготовки леса и на строительные объекты. Верховодили в зонах уголовницы, жили они вольготно, сытно, некоторые предавались лесбиянской любви, иным доставались залетные мужчины. От сельхозов отпочковывались подкомандировки: рабочая бригада, пара охранников, две—три телеги с инвентарем, мешки с мукой, большая брезентовая палатка, одна на всех. В колючей проволоке надобности не было: туда брали малосрочниц, бежать ни к чему, да и кто рискнет кинуться в тундру, многократно изрезанную "своими" и "чужими" зонами.

Подкомандировка, о которой пойдет речь, находилась километрах в тридцати от железной дороги. Рабочей силой — двумя женскими бригадами — распоряжался агроном Пилипенко, весьма дельный специалист. По характеру своему, доброму, открытому, мало приспособленный к лагерному производству. Женщины обращались к нему не иначе, как "гражданин начальник", однако для бригадирш, бывалых уголовниц, он был просто — Василий Иванович, а то и — Иваныч. Его заботами бригады вырабатывали хороший урожай картофеля, капусты, моркови. В одинокой ледяной речке водился хариус, соорудили с помощью конвоиров печку-пекарню. Словом, голод им не грозил, и на плановые заготовки хватало.

Благополучные сводки побудили начальника сельхоза послать на тот лагпункт мощный трелевочный трактор. По зимнему бездорожью ЧТЗ достиг места благополучно, но в июне, когда стаял снег, трактор угодил в трясину на берегу безымянной речки. Начальство планировало расчистку малорослого леса и расширение полезных земель... Но женщинам многотонная махина оказалась не по силам. Из штаба отделения прислали двоих инженеров с заданием — изучить, ускорить, доложить. Один из них, многоопытный специалист, отсидевший свой срок и оставшийся на Печоре по вольному найму, Николай Куренков, начал с бригадирш. И попал в самую точку:

— Слышь, начальничек, — обратилась к нему старшая, — ты со своим напарником возьмешь нас с подругой, вот с ней. И еще по одной девке выберешь из каждой бригады. А поутрянке вытащим ваш трактор.

— Но для этого ведь техника нужна, по крайней мере — второй тягач с лебедкой. Самим не осилить...

— Это уж наша забота, — отрезала бригадирша.

Но ни в первое утро, ни во второе трактор не вытащили. Видно, одной ночи женщинам показалось мало. Зато на третий день многотонная махина уже стояла на сухом берегу. Отвели воду, подсыпали речной гальки, приспособили бревна, стальной канат и вытащили.

Пилипенко был женат, но супруга сбежала от него с молодым офицером. Агроном, служивший до этого в главном сельхозе Печорстроя, близ станции Княж-Погост, попросился в дальнее хозяйство, в Заполярье. За три года работы на подкомандировке он успел одичать, отпуск проводил на месте. Да и кому он нужен теперь? Родители умерли, детьми не обзавелся...

На лагерниц Василий Иванович привык смотреть, как на свою собственность и, обходя после вечерней поверки барак, отличал каждую по-своему: нерадивую обругает, пригрозит этапом, молодую старательную наградит по-мужски. "Нет, тебя сегодня не буду, плохо работала. А тебя ... снимай штаны!"

Потенцией он обладал незаурядной, мог за ночь пропустить пять—шесть ударниц.

Выходных в лагере не полагалось, но Пилипенко своей волей назначал праздничные дни, какие — по церковному календарю, какие — по советским датам. В эти дни Пилипенко надевал чистую сорочку и свой единственный костюм, вызывал женщин в контору. Бригадницы выстраивались в очередь у крыльца и входили по одной в кабинет. Василий Иванович принимал всех стоя, выложив на стол обнаженный внушительных размеров член, и женщины по очереди прикладывались к этому чуду, уподобленному плащанице.

Слухи о странном поведении агронома дошли до Управления. Нет, не слухи, — точные сведения: добровольные и штатные стукачи водились везде. Начальство

реагировало по-разному: в сельхозотделе посмеивались: коль скоро художества Пилипенко не мешают выполнению плана, можно его простить... Первая реакция 040 — арестовать! Но по какой статье УК привлечь? Нет подходящей статьи... В политотделе возмутились:

— Как, в дни революционных праздников надругательство над советскими женщинами?!..

Нашелся бдительный инструктор, который спросил:

— А советские ли они?

Позвали начальника 2-го отдела, потребовали точной справки. Оказалось, каждая вторая бригадница сидит по статье 58, многие по литерной — ЧСР, член семьи репрессированного. Значит, Пилипенко действует как настоящий патриот.

Но если эта история дойдет до Москвы и о ней узнают в ГУЛАГе... Пожалуй, следует вызвать Пилипенко в Абезь, продержать недельку—другую в изоляторе, а потом отправить под Воркуту, в Сивую Маску, где требуется опытный агроном. Так и сделали.

В одном сельхозе отбывал десятилетний срок Михаил Маркович Поляк. В начале 20-х он служил начальником бюро печати Главного политического управления Красной Армии, которое тогда возглавлял мой отец. В тридцать седьмом Поляк окончил Военную академию и гордился дипломом, подписанным маршалом Тухачевским. Именно это обстоятельство и вменили ему в вину после ареста маршала. В тюрьме Поляк тяжело заболел, потом вместе с группой "военных заговорщиков" попал на дальний этап, отлежался в лазарете. Кто-то, неведомый ему, отправил Поляка в лагерный сельхоз. Начальник ОЛП, из бывших военных, поставил его статистиком, и Поляк мог считать свою судьбу устроенной. Но случилась беда: среди лагерниц Михаил Маркович приметил девушку с большими испуганными глазами. Родом они оказались из одних мест Тамбовщины. После школы Наташа поехала в Москву, сдала экзамены в педагогический институт, но скрыла свое "кулацкое происхождение". Суд оказался милостивым: дочери врага народа дали всего пять лет, и вот — зона в заполярной тундре.

Как она сумела сохранить чистоту на следственном конвейере, во время этапов, на пересылке, — одному богу

известно. В Михаиле Марковиче Наташа нашла старшего брата, живую опору в этой омертвелой жизни. А что он мог сделать для нее, как защитить? В бригаде девушка держалась скромно, тихо, блатные ее не трогали: нечем было поживиться. Редкие посылки, приходившие от мамы, — сало, сухари, чеснок, махорка — она отдавала бригадирше сразу, предпочитая побоям голод.

Миновала последняя военная зима, весной в зону привели несколько механиков. Как среди них оказался рецидивист по кличке Сопатый, верзила с наглой ухмылкой на рябом лице, известно только в УРЧе. За взятку лихие ребята из учетно-распределительной части могли перебросить урку в любую точку огромного лагеря.

На первых порах Сопатый держался в тени, пытаясь войти в роль слесаря-ремонтника. Осмотрелся, наладил связь с блатными и скоро утвердил свое главенство. Перебрав довольно женщин, заметил Наташу и пронюхал о дружбе ее со статистиком. Михаил Маркович не вышел ни ростом, ни силой, и Сопатому связь тщедушного полковника с молодой кралей показалась обидной. Коща же громила узнал от лекпома, что Наташа сохранила невинность, он решил не упустить столь редкий случай.

Баня в лагере полагалась раз в десять дней, и когда подошел срок для Наташиной бригады, Сопатый подговорил банщицу, и та неожиданно начала выгонять женщин из раздевалки: дескать, начальство идет... Наташино тряпье не выдали еще из вошебойки, ей пришлось задержаться, и тут появился Сопатый.

Никто не слышал криков девушки, стены толстые, бревенчатые, двери двойные... Сопатый потом бахвалился: "Слышь, полковник, попользовал я твою красючку, целина — во! Ничего, привыкнет..."

Так она и пропала в Печорском лагере, бедная... Много лет спустя, уже в Москве, вспоминая о той поре, Михаил Маркович повторял с горькой улыбкой: "Я так любил ее, берег..."

Александр Тарасов

Женщину — на кон!

После войны в лагерях было голодно. Зека ходили как тени. Поэтому частенько на одном предприятии вкалывали вместе женщины и мужчины. Такой порядок сложился и на лесопильном заводе в Усть-Выме. Впрочем, бригадиры, десятники и другие "держиморды" работали меньше, питались лучше, и слабый пол их интересовал, даже очень. Это были не воры, а простые мужики, но крутые, "домом подпоясанные", как тогда говорили. Как-то четверо парней сей "масти" забрались в ночную смену на заводской чердак и резались в карты. Выигрывал веснушчатый Васька. Двое уже бросили игру, и только азартный красавчик Сема пытался отыграться. Он в ту ночь успел задолжать Ваське тысячу рублей и снова попросил у него тысячу. В лагере это — большая сумма. За нее знакомые вольняшки могли потихоньку пронести в зону бутылок тридцать водки или жратвы на целый месяц.

— Поверь на слово, — продолжал упрашивать Сема. — Падло буду, если через три дня не верну. Хочешь — тряпками, хочешь — бабками.

Семка блефовал и понимал, что Васька не верит. Но его трясло от азарта, и он был готов на все ради шанса отыграться. Васька подумал, прикинул так и сяк, затем четко предложил свои условия:

— Бабки мне не нужны: их всегда выиграю, но на бабу твою согласен. Тащи на чердак свою Анну-Марию. Раздень ее и посади, для надежности, между нами. Отыграешь должок — забирай и уходи. Нет — оставишь ее нам на троих и будем квиты.

Анна-Мария была из Германии. Посадили ее за дерзкую красоту. Кому-то из чекистов она понравилась, но не далась. Попала поэтому за решетку как политическая, а потом к нам на Север. Здесь она удивительно быстро освоилась. Со своими не зналась. Да и кому нужны полуживые немецкие военнопленные, "тонкие, звонкие, прозрачные". Анна-Мария овладела лагерным жаргоном русского языка. Пожалуй, никто и не слышал, чтоб она говорила

по-немецки, разве только бранилась. Научилась драться и воровать, где плохо лежит. Она уже полгода жила с Семой, под его защитой и опекой. Никогда ему не изменяла, хотя многие ее обхаживали.

Когда Сема спустился к конвейеру и, найдя Анне-Марии подмену, позвал ее на чердак, она обрадовалась. Однако, увидев в укромном местечке троих мужиков, насторожилась. Тут Васька все толково разъяснил немке, велел раздеться и сесть рядом. Двое других уже отрезали ей дорогу обратно. Сема отвел взгляд в сторону. По озверевшим глазам мужчин Анна-Мария поняла, что не открутится. Она сникла и стала медленно раздеваться. Но потом к ней вернулась гордость. Она выпрямилась и завершила стриптиз словно на сцене. Затем, накинув на обнаженные плечи черную телогрейку, присела возле Васьки.

Пошла неровная, напряженная игра. Маятник удачи отклонялся то в одну, то в другую сторону. Лицо немки быстро менялось, хотя в картах она ничего не смыслила. Наконец, Сема ликующе вскочил с места. Он отыгрался полностью и зло крикнул подружке, чтоб она одевалась. Анна-Мария непонимающе смотрела на него, словно вмиг забыла чужой язык. Сема разозлился, как склонны злиться все виноватые. Видно, вся эта история натянула его нервишки.

— Одевайся, стерва, тебе говорят!

Но немка не двигалась, что-то мучительно обдумывая. Потом зашла чуть за спину Васьки, намекающе посмотрев на него. Затем ответила Семе, как отрезала:

— Пошел прочь, ду шайсе! А вы, мужики, валяйте, как задумали. Не возражаю. Будет потом, чем Север вспомнить!

Лагерные миниатюры

— Откуда, земляк?

— Из Ленинграда.

— За что сидишь?

— За троцкизм. Стоял на автобусной остановке, а

дождь льет — уже весь промок, хоть выжимай... Жалуюсь: "Безобразие! Две недели не могу купить галоши нужного размера."

Из очереди вышел молодой человек с приветливой улыбкой и стальными глазами. И пригласил проехаться с ним в один дом. Дали мне десять лет.

* * *

Литератор Аболдуев ехал летом в трамвае — дело происходило до войны — через центр и, подражая кондуктору, объявил: "Граждане и гражданки, трамвай только до Лубянки!"

Ему дали десять. Но он выжил в лагерях и похоронен в московской земле.

* * *

Через Печорскую пересылку прошли сотни и сотни священников. Один батюшка из-под Архангельска никак не мог уразуметь смысла случившегося с ним. Видно, в злосчастный день приехал из своей деревни в город отец Василий. Проходя мимо порта, он остановился на улице возле упавшего человека. По деревянному тротуару уже спешил сюда милиционер. Он начал пинать лежачего ногами.

— А ну, поднимайся, скотина!

— Сын мой, остановись! — вступился священник. — Он ведь брат наш.

— Ты что мне, батя, всякую пьянь в братья приписываешь?

— Да и не пьяный он вовсе, погляди, он болен...

— Нам лучше знать, кто какой есть!

Милиционер принялся свистеть — вызывать подмогу. Тут бы отцу Василию уйти, но не мог он оставить православного в беде. А блюстителю стало скучно:

— Так, по-твоему, все нам братья? И вражеские шпионы, которые шныряют в порту, — тоже братья?

— Все мы братья во Христе.

— Гражданин, — в голосе блюстителя зазвучал прокаленный металл, — вы задержаны.

В доме, который жители Архангельска обходили стороной, отец Василий пытался убедить кого-то в том, что

он не шпион и брата-шпиона иностранной разведки у него не имеется. К их деревне и корабли не пристают по случаю отсутствия причала. Но следователь был неумолим.

— Кто тебя завербовал?

— Иисус Христос.

— Кто в вашей организации главный?

— Иисус Христос.

Отец Василий стоял на своем. Но государственная точка зрения возобладала, и вот он здесь, на Печорской пересылке, со своей неразменной десяткой.

* * *

В лагерном бараке сидят на нарах политик, священник, урка.

Политик: — Отец, сколько времени Иисус нес свой крест на Голгофу?

Священник: — В писании не сказано...

Политик: — Ну, если точно не сказано, то Голгофа не так уж и высока была. Пусть он полдня добирался до вершины, скажем, десять часов. И донес. Так ведь?

Священник: — Пусть так.

Политик: — А сколько лет несет свой крест бывший великий народ. И будет нести до второго пришествия...

Урка: — А если этого самого второго пришествия не будет?

Политик: — Нести ему крест вечно.

Урка: — Батя, а тяжелый крест тот?

Священник: — Крест был деревянный, но большой.

Урка: — ...Ему было легче, твоему Христу.

* * *

Беседуют двое зеков.

Первый: — Знаешь анекдот?

Второй: — А ты знаешь, кем построен Беломорканал?

Первый: — Нет...

Второй: — Анекдотчиками.

* * *

О лагерном фольклоре можно специальное исследование писать. Впрочем, подобные труды уже издаются. И что интересно, никакие репрессии не могли остановить распространение политических анекдотов, заглушить до конца мечты о раскрепощении и ненависть к поработителям. Даже в среде уголовников встречались люди, осознавшие преступную сущность самой государственной власти. Это нашло отражение в неожиданной форме — в татуировках. Какие только рисунки не наносили блатные на кожу, начиная от огромных, от плеча до плеча, орлов, кончая порнографическими сценками. А тексты... "Люблю старушку мать", "Умру за горячую ...", "Иду резать сук!"... И вдруг - на лбу: "Раб ВКП(б)", "Раб НКВД"... Или рисунок на спине: скелет человека и текст: "Сталинский колхозник после сдачи налогов. Мясо сдал, шкуру сдал, шерсть сдал, яйца сдал. Осталось сдать кости на пункт вторсырья".

В ходу была и такая наколка: "Без рабов и аммонала не откопали ни одного канала". Один колымский долгосрочник сохранил рисунок-прокламацию: "НКВД Берия дал распоряжение сократить число зеков не за счет освобождения невиновных, а путем уничтожения больных и немощных дистрофиков. В Колымских лагерях Дальстроя больных и слабых загоняли в баню и затем, под предлогом выдачи белья, через второй выход заталкивали голых, распаренных, при пятидесятиградусном морозе, в клеть, установленную на тракторных санях. Везли на болота, где выгружали трупы стальными крюками".

Под этим текстом — рисунок: охранники длинными крюками цепляют обнаженные, замороженные заживо тела и сбрасывают их на мерзлую землю.

Нечто подобное совершалось в гитлеровских лагерях смерти. И еще одна листовка: начальник принимает новый этап. Он вещает: "Вас всех привезли в наш лагерь как изменников и предателей родины. А вы, сговорившись, утверждаете, что попали в плен после ранения в боях с немцами. Вы вместо борьбы до последнего вздоха благополучно отсиживались на сытых фашистских пайках в Бухен-вальде, Майданеке, Освенциме, Дахау... И работали на наших врагов. Нет вам пощады! Партия во главе с товарищем Сталиным и советский народ никогда не забудут

вашего подлого предательства! Вы все своей трусостью опозорили победоносную Красную Армию".

Гиммлер—Берия

Фюрер дал Гиммлеру директиву — полностью разрешить еврейский вопрос. Уничтожая в лагерях миллионы граждан всех национальностей, какую директиву выполнял Берия?

Освенцим расположен в стороне от больших городов и магистралей. Это было удобно для сохранения намеченной операции в тайне. По тому же принципу устраивали лагеря смерти в стране Сталина.

Вскоре в Освенцим потянулись эшелоны с обреченными. Эти эшелоны пропускали через станции даже раньше воинских составов.

Закладывая в 1934 году основы лагерной системы, Гитлер преследовал сугубо "гуманную" цель — перевоспитание преступников. Но прежде всего — сохранение жизни. Да, да, он говорил, что колючая проволока поможет спасти врагов государства от справедливого гнева народа.

Где-то мы уже подобное слышали...

С приходом на Лубянку Берия лагерь не сворачивали, и в тридцать девятом, обещавшем стать первым годом нового курса, ни один лагерь не закрыли. Напротив, появилось много новых. Методы, технология были испытаны временем. Когда этап прибывал на место, заключенные под присмотром конвоиров строили вышки, обносили территорию заграждением из колючей проволоки — это в первую очередь — и приступали к сооружению бараков или к рытью землянок. Так делали в жаркой Туркмении, в степях Заволжья, в заполярной тундре. Новые концлагеря появились и в гитлеровской Германии. Первые партии евреев прибыли в Освенцим в сороковом году. Они построили для себя бараки и начали жить, то есть умирать. Паек, и без того предельно скудный, был урезан вдвое—втрое, режим ужесточен, рабочий день превратился в рабочие сутки.

Так было в хозяйстве Гиммлера, так было в хозяйстве Берия. Их заочное соперничество длилось до самоубийства Гиммлера. Рейхсфюреру так и не удалось превзойти народного комиссара. Масштабы не те.

Михаил Миронин

Система обогатила и без того богатый русский язык такими емкими словами, как "враг народа", "рабсила", "зека"... И — лагерными аббревиатурами: 040 (оперчекистский отдел), ВСО (военизированная стрелковая охрана), ТФТ (тяжелый физический труд)...

Их было миллионы, запуганных, оболваненных, загнанных в резервации. Их было миллионы, голодом и холодом томимых, обреченных жить под знаком ТФТ.

На Воркуту Михаил Миронин попал в 1945 году, осенью. Без следствия и суда, без приговора — весь тысячный этап.

Злоключения шестнадцатилетнего подростка начались в первый год войны, когда в родное село под Старой Русой вошли немецкие войска. Его отправили на ремонт шоссе, вместе с другими, под конвоем. Двенадцатичасовой рабочий день, голодный паек, строгий режим... Через две недели ему удалось бежать по дороге в бытовую зону. Дома — эпидемия тифа, на избах, где лежали больные, — таблички "Fleck fiber" (опасная лихорадка). Туда немцы не заходили.

Летом 1942 Мишу забрали на строительство узкоколейной дороги, но он вновь сбежал к маме. Отец был на фронте. За побег Мише полагалось 15 розог, но его наказали иначе: поставили копать могилы для немецких солдат и пилить дрова в лазарете. В мае 1943 Мишу опять отправили в лагерь, в село Дубовцы, на этот раз — вместе с матерью.

Наступая, немцы угоняли захваченную в России раб-силу на Запад.

Осенью 1944 Миша работал конюхом в Эстонии. Советские войска — все ближе, ближе, уже слышны орудийные выстрелы, подневольные работяги не в силах сдержать ликования. Конвоир предупреждает: — "Не очень-то радуйтесь, коммунистам я не сдамся, убью 16 русских, я потом — себя".

Их собрались этапировать дальше, выдали трехдневный сухой паек, а на другой день охрана внезапно исчезла. Война кончилась.

Сколько их осталось, захваченных в районе Старой Русы? Их было 500, до дня победы дожили 100. Миша разыскал в женской зоне мать, собрались домой, да где там... Вслед за армией-освободительницей явились откормленные тюремщики, свои рабовладельцы. Родимые чекисты начали проверку — отсев с пристрастием. Распределили подозрительных по разным пунктам, основную массу — в лагерь СМЕРШ, в Вайноду, на границе с Литвой. Потом — в Митаву. Там энергичный офицер составил на скорую руку протокол допроса и приказал:

— Подпиши вот здесь, и вот здесь.

— Разрешите прочитать, господин офицер.

— Ты что, контра, советскому офицеру не доверяешь?

...Пришлось подписывать не глядя.

Этап на Воркуту: почти месяц в товарном вагоне, 45 человек, два ведра воды в сутки на всех, по одному сухарю на каждого.

Прибыли на место, команда: "Выходи!"

В первом вагоне — все без сознания. В соседнем — кто-то еще шевелится. Пришлось охранникам выкидывать несчастных по одному на насыпь. Кое-как усадили всех по рядам, но перекличка не получилась: если кто через силу поднимался, тут же падал. Проверили всех по спискам, сидячих и лежачих. Покойников отнесли в хвост колонны.

Начальник объявил: "Отсюда до кухни сто метров. Дойдете туда, останетесь живы". Тем, кто дошел, досталось по миске горячей баланды и по куску хлеба.

Три дня в продуваемом насквозь дощатом бараке и — погрузка в вагоны узкоколейки.

В зоне шахты № 6 новый этап пропустили через медицинскую комиссию. Нет, о состоянии здоровья прибывших никто не заботился: нужно было срочно отобрать способных держать в руках лопату, а совсем ослабевших отправили на ОП, оздоровительный пункт. Миша на раб-силу явно не потянул. Но когда один врач, из добреньких, предложил записать его в ОП, вмешался добросердечный председатель комиссии: — "Не надо, вы же видите — он все равно умрет. Пошлем его на шахту № 29: меньше будет мучиться..."

...29-я еще недостроена, бытовые помещения готовы не все, стоят лишь три барака и кухня. Повариха спрашивает:

— Мальчики, вы откуда?

— Из-под Старой Русы.

— Земляки! А моя Ивановка в шести верстах от Старой Русы.

Тетя Зина работала на селе продавщицей, получила срок за чужую растрату, отбыла три года на Воркуте, осталась по вольному найму.

— Ну, теть Зин, давай корми нас, — сказал Михаил, — а то ведь помрем тут...

И стали приходить на кухню по вечерам кашу есть ячневую "от пуза" да кукурузную сечку. Масло не спрашивай. За месяц парень успел поправиться и тогда его отправили в зону ШУ-2, второго шахтоуправления, строительную бригаду. Поначалу там обитало 2 тысячи заключенных, из них на шахтах работало лишь 800, остальные были немощны. Доходяги, дорвавшись до каши и хлеба, умирали от заворота кишок.

Летом 1946 Михаила вызвали на допрос. Следователь не отличался ни умом, ни здравым смыслом — так, зауряд-каратель... Действуя по типовой, давно устаревшей анкете, он начал с вопроса:

— Где Миронин служил в Белой армии?

И, не ожидая ответа, изрыгнул первую партию ругательств и угроз. Спохватившись, следователь переключился на германскую армию:

— Где, в каких частях служил у фашистов? Но Миша, как он не был запуган, не желал брать на себя роль изменника. Тогда служивый пустил в ход кулаки. ...Наконец, протокол готов.

— Подпиши!

— Гражданин следователь, разрешите посмотреть? — робко попросил Миронин.

—Что?!

Разъяренный офицер вызвал конвой. Мишу раздели до трусов и выбросили из натопленной будки-вахты на мороз.

Через час, когда Миронин уже посинел и еле шевелил губами, его вернули на вахту. Но он решил стоять на

своем. Так вот, вслепую, подписать протокол он не согласен: расстреляют, как "шпиона". Был на свете человек, Михаилом звали, и — нет человека...

Его опять — за руки, за ноги — выбросили в тундру. В последний миг осознав, что кинули на верную гибель, решил уступить палачу. Надо выжить, а на суде рассказать обо всем, как было по правде.

Прошло несколько месяцев, и в октябре Миронина неожиданно вызвали на вахту с вещами. На суд? На этап? Или... Оказалось, — на "освобождение". Теперь он стал спецпереселенцем. Никаких документов, даже решения суда, если он состоялся, заочный. Даже справочки по малости не дали. И — никаких прав, кроме права горбить, да горбить, горбить. Все та же рабсила.

На первых порах устроился наш Михаил кочегаром в управлении Северного района. Нагрянула зима, спецпереселенцам выдали валенки второго срока (значит, крепко ношенные) и отправили на юг, в Княж-Погост, на пересыльный пункт. А там уже ждут вербовщики: "Поедете на лесоповал, у нас рубль длинный, условия хорошие, до весны поработаете, получите паспорта, приоденетесь и — домой!" Златые горы наобещали, — такая у них должность...

Поверил им Михаил, поехал с группой работяг в Сыктывкар, оттуда — автобусом до поселка Визсенга, дальше — пешком 125 верст до Кайгородского леспромхоза, по зимнику.

Шесть лет отмантулил на лесоповале. Там свой комендант был, два раза в месяц у него отмечался. Поселили в бараках, голод, цинга, скорая гибель. И — неизменный тяжелый физический труд — ТФТ. Тот же истребительный лагерь, только без привычной глазу колючей проволоки и вышек с часовыми. Их заменял чин в отделе кадров: "Самовольный отъезд приравнен к побегу и контрреволюционному саботажу. За это — под суд и 20 лет заключения". Зато под конец справку форменную выдали, с фотографией. Обрадовали. Стоило ради этого столько лет пахать.

Он был — что для Гитлера, что для Сталина — всего лишь рядовой единицей бесчисленной армии "рабсилы". Понимал ли, почувствовал ли это Михаил Миронин?

В сентябре 1952 последний раз отметился у коменданта, потом выдали паспорт, но кто решится выехать от -

сюда с волчьими запретительными отметками в паспорте? И все же нашлись смелые ребята, целая дюжина. Вместе с ними добрался Миронин пешком до шоссе, решили двинуться далее через Кировскую область до железной дороги. Купили билеты до станции Яр, оттуда — уже на Москву. Узнав, что мать живет в Риге, поехал к ней. Отец погиб на фронте в 1944.

Рабсила

...Лагерные работяги, рабочая сила. Когда думаешь о ней, вспоминаешь нескончаемые годы так называемого исправительного труда, невольно возникают обобщения. Рабочая сила поступала на запроволочные предприятия и стройки непрерывно и в неограниченном количестве. Никакой текучести кадров, полное отсутствие летунов и прогульщиков. И абсолютная дисциплина. Никакого вознаграждения за каторжный труд, мизерные расходы на питание, ничтожные траты на охрану. Вот, пожалуй, те основные черты, что отличали лагерную рабсилу от обычной.

А смертность... Сколько недель, месяцев выдерживал заключенный, эта безымянная единица рабсилы? Самые живучие попадали в лазарет, потом возвращались в свою бригаду. Второй цикл заканчивался уже не в лазарете. Я сам это видел в шести лагерях, нет — пережил. Лично мне до полного истощения хватало одного месяца общих работ — с тачкой, лопатой, киркой, но всякий раз лагерная судьба подхватывала меня на самом краю ямы. Могу утверждать: обычный срок эксплуатации рабсилы в запрово-лочной зоне равнялся трем месяцам. Статистики Гиммлера вывели такую цифру в своих концлагерях.

Случайное совпадение?

Когда Гиммлер приступил к осуществлению своей программы ликвидации еврейского народа как такового, а заодно — всех немецких коммунистов и социал-демократов, он столкнулся с непредвиденными трудностями. Некоторые — транспортировка, охрана, содержание, умерщвление были разрешены довольно скоро. Оставалось захоронить

тела. Но переполненные трупами рвы заняли почти всю территорию концлагерей. Земли не хватало. Это тебе не Печорский край или Колымский, и не Караганда. Любой из этих привольных лагерей мог бы вместить половину германской земли. Как же решил проблему Гиммлер? Он построил газовые печи.

Перед Берия эта проблема не стояла. Но... После казни Лаврентия Берия прошло почти сорок лет. На Колыму приезжают геологи, строители, люди нового поколения. На всей территории огромного края, почти на каждом километре, они натыкаются, отрывая шурфы и котлованы, на рвы, полные человеческих костей. Там, где мерзлота не отходит, сохранились в целости тела коммунистов и "беспартийной массы". Сотни тысяч — в одном только истребительном лагере.

На Воркуте тела замученных, расстрелянных и просто голодной смертью погибших сбрасывали в ямы, каждого—с биркой на ноге. Когда могильщики отсчитывали двести трупов, яму засыпали комьями мерзлой, твердой как камень земли. Мерзлота на Воркуте вечная, даже летом земля не везде оттаивает.

Ленинградский студент Сергей Нилин по счастливой случайности устроился на колонне помощником экономиста, в зоне еще можно было тянуть полуголодную жизнь. Только успел подружиться с одним москвичом, болезненным старым учителем, назначенным по немощи дневальным штабного барака, — как сам заболел. Отравился то ли тухлой рыбой, то ли старым, прогорклым салом. У лекпо-ма лишней койки не нашлось, откуда им быть, лишним койкам, на кубатурной колонне, и отправили Нилина в лазарет. Вернулся он через две недели и не застал старого учителя, скончался друг. Знакомый конвоир, тоже москвич, вчерашний десятиклассник, рассказал, что учителя бросили в яму последним, значит, можно отыскать. Нилин попросился в команду могильщиков. Пришли на место, он узнал его сразу: учитель отличался высоким ростом, но лицо... на нем не было глаз. В яме кишели крысы, и конвоир буднично-равнодушно объяснил, что крысы выедают у покойников прежде всего глаза.

Такие вот похороны — под стать жизни.

Кто из нынешних молодых знает об этом? А узнав, — поверит?

Не будем относить все на счет одного Берия. Гибли от пуль и голода, от непосильной работы и при Ягоде, и при Ежове. Но пик истребительной войны против собственного народа, затяжной пик, падает на годы 1937—1948. Главным экзекутором Сталин избрал именно его, Лаврентия Берия. При нем производство трупов поднялось на новую ступень. Мужчин уничтожали в мужских зонах, женщин — в женских. Не оставлять же в живых потенциальных матерей! Они, чего доброго, наплодят новых врагов народа. Точно так поступал Гиммлер: его печи пожирали всех подряд. И женщин с детьми.

...Война близилась к концу, вот-вот мир узнает правду о концлагерях. В марте сорок пятого инспектор рейхс-министра доставил комендантам концлагерей приказ Гиммлера: евреев больше не уничтожать, снизить во что бы то ни стало смертность.

Берия подобных приказов не отдавал, ему разоблачение не грозило.

Воркутский наместник

Наместником Вождя на Воркуте был генерал Михаил Митрофанович Мальцев. И вел себя соответственно. Начальник управления комбината Воркутауголь (КВУ), депутат Верховного Совета СССР, он мог данной ему самим Сталиным властью освобождать любого заключенного. Делал это Мальцев, разумеется, не из альтруистических побуждений. Он освобождал только нужных специалистов: механиков, геологов, врачей, артистов. Хозяин Воркуты вывозил на "волю" даже узников Речлага, каторжан с предельными сроками. Только воля эта была с изъяном: зека, отбывший, скажем, 10 лет из 25-ти, давал подписку о невыезде из Воркуты. С этого дня он жил за зоной как все вольнонаемные* но отбывал "мальцевский срок".

Остается сообщить, что супруга генерала Мальцева была прокурором города, и картинку абсолютной власти

четы Мальцевых над заполярными жителями — по ту и эту сторону колючей проволоки — можно считать законченной.

Нечто подобное наблюдалось на Печоре и Северной Двине, в Казахстане и Сибири... Начальники крупных лагерей входили в состав бюро обкомов партии и, подобно Мальцеву, "избирались" в Верховный Совет СССР. Тюремщики в роли народных депутатов, они участвовали во всех кремлевских спектаклях. Густо увешенные орденами Ленина, заплывшие казенным жиром, лагерные боссы встречались в кулуарах кремлевского дворца и, жизнерадостно хрюкая, делились впечатлениями о свежей балетной премьере и стройных ножках последних любовниц. В перерывах между актами, то есть заседаниями, они дефилировали среди именитых академиков и доярок, инженеров и маршалов, народных артистов и не менее народных писателей — депутатов милостью генсека. Свой среди своих. И ловили покровительственные улыбки "Папы Большого" и "Папы Малого".

Структура ИТЛ

на примере Северо-Печорского ИТЛ. 1937 -1956 гг.

Отделы управления

• Политические:

2-й — УРО (учетно-распределительный)

3-й — Оперативно-чекистский (оперчек)

• Отдел кадров

• ВСО/ВОХР — Военизированная стрелковая охрана

• ПРО — производственный отдел

• КПО — контрольно-плановый

• ОТИ — технической инспекции

• Технический

• ОТС — технического снабжения

• ООС — общего снабжения (со времен войны ОИС — интендантского снабжения)

• ЭМО — электромеханический

• Лесной (не везде)

• Сельхоз (не везде)

• Гуж-ветеринарный

• Автомобильный

• Связи

• Торговый (для вольнонаемных и ларьки — для зека)

• Финансовый

• Санитарный

• КВО — культурно-воспитательный

• ТРО — транспортный

• КХО — коммунально-хозяйственный

• АХО — административно-хозяйственный

• Противопожарной службы.

Лагерь был разделен на отделения, размещенные вдоль железнодорожной трассы. Штаб каждого отделения состоял из частей: ПТЧ — производственно-техническая, КПЧ — контрольно-плановая, ЧОС — общего снабжения, 3-я часть и т.д.

Контингент заключенных был распределен по колоннам, лагпунктам, отдельным лагпунктам (ОЛП). При каждом отделении — отряд ВСО.

Структура управления Севере-Печорского железнодорожного строительства являлась типичной для всех лагерей этого рода.

Политический отдел числился под № 1. Он и был первым в управлении. Полковник Кузнецов имел обыкновение вызывать в свой огромный — по чину! — кабинет начальников других отделов, и они, стоя навытяжку, с трепетным вниманием выслушивали указания лагерного бонзы. Начальник КВО, лейтенант с явными признаками кретина, готов был расплющиться на паркете, но Кузнецов удерживал его в стойке "смирно" каскадом вопросов и резких, как удар кнута, указаний. Диктаторские замашки полковника Кузнецова, его высокомерие легко объяснимы: он подчинялся непосредственно политотделу ГУЛАГа, а тот — Центральному Комитету партии. Узнаём, узнаём сталинскую методу двойного, тройного контроля. Разве институт комиссаров в армии не той же цели служил?

В кабинете Кузнецова висели портреты Дзержинского и Берия. Что их объединяло, героя партийного подполья, создателя ВЧК, и нового владыки Лубянки, профессионального палача? Быть может — твердая убежденность в пользе кровопролития и насилия?

В ведении культурно-воспитательного отдела находилась редакция "Производственного бюллетеня", небольшого формата газеты, призывавшей зека трудиться самоотверженно, любить Вождя и чтить сталинского наркома Лаврентия Берия. И еще газета рекомендовала зека чувствовать себя в лагере как дома, ибо только здесь им предоставлены все условия для исправления и перековки. Печорский лагерь имел свой музыкально-драматический театр и несколько эстрадных ансамблей, до десяти кинопередвижек, на каждой колонне действовали инструкторы-воспитатели. В бытовой и производственной зонах, на трассе — наглядная агитация. Словом, КВО не зря объедал государство и вечно голодных зека. Но политотдел вмешивался во все дела этого отдела, подменяя его полностью. Да и другие отделы, начиная от технического, кончая охраной, постоянно ощущали на себе сковывающую руку политотдела. Громоздкая структура, бесплодное дублирование руководства — Малая Зона подражала Большой и в этом.

Не будем останавливаться на деталях структуры, сообщим лишь о некоторых особенностях Северо-Печорского строительства, которые стали типичными в системе ГУЛЖДС. На Печорской трассе действовали комбинаты — деревообделочный, мукомольный, пошивочный, центральные ремонтные мастерские (ЦРМ), овощеводческие совхозы и карьеры: каменный, песчаный, известковый. Карьеры по давней традиции разрабатывали штрафные колонны. На Воркуте, в угледобывающем лагере, уголовников-рецидивистов и особо опасных политических отправляли в известковый карьер. В Печорском ИТЛ самым гибельным местом считался каменный карьер близ станции Джинтуй. Добываемый там штрафниками материал не всегда отвечал техническим условиям (ТУ) строительства, зато Джинтуй успешно решал задачу истребления неугодных элементов. Это вполне устраивало Печорский 040 и московскую Лубянку.

В штабе управления работал главный инженер. В годы войны и после эту должность занимал Иван Иванович Касперович, очень знающий специалист. При нем был центральный диспетчерский пункт. На местах, при начальниках работ отделений, функционировали круглосу-

точно диспетчеры.

Второй отдел ведал распределением рабочей силы, учетом зеков, документацией. Все прибывающие в Заполярье этапы проходили через центральный пересылочный пункт. В распоряжении санитарного отдела находились лазареты, а также медицинские пункты на колоннах. Снабжение огромного лагеря и стройки шло через сеть баз — центральную, перевалочные и склады в каждом отделении. Воровали здесь все и все, начиная от автопокрышек, консервов, спирта и кончая лекарствами и арестантским бельем.

В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Структура лагерей варьировалась в зависимости от производственного профиля и назначения. Однако и внутри отрасли — железнодорожного строительства, угледобычи и лесозаготовок — структура видоизменялась со временем. Чиновники ГУЛАГа, томимые канцелярской скукой, упраздняли одни отделы лагерных управлений, учреждали другие, придумывали новые виды лагпунктов, подразделений охраны, штрафных изоляторов для заключенных... Неизменным оставалось в каждом случае лишь доминирующее положение 040. Бериевские чекисты жестко контролировали всю так называемую культурно-воспитательную работу КВО, деятельность УРО и ВСО, им были подвластны все остальные отделы Управления. Если 040 почему-либо не взлюбит иного лагерного чиновника, то его не спасет сам начальник Управления, будь это даже его заместитель. Провокаторы из 040 найдут предлог для ареста: "превышение власти", "присвоение государственных ценностей", "изнасилование заключенных женщин"... А кто из начальников, больших и малых, не избивал, не насиловал, не стяжал? И вот уж бывший офицер или ответственный инженер-строитель сидит перед столом следователя, потом — суд и лагерный срок.

Такое случалось не часто, но постоянно. Зека трепетали перед начальниками всех мастей, те трепетали перед славными чекистами.

В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Тулома

Они известны всем — гитлеровские фабрики смерти Дахау, Освенцим, Равенсбрюк, Бухенвальд... И сталинские — Норильск, Колыма, Караганда, Воркута... Но ведь были зоны помельче, история обходит их стороной.

Один из таких полузабытых лагерей находился на реке Туломе в Ленинградской области. Строительство гидроэлектростанции началось там в 1934 году. Объект сравнительно небольшой, но на земляных работах было занято свыше 17 тысяч заключенных — в самом начале. Потом, когда приступили к бетонированию плотины — 26 тысяч, а в последний год число рабочих сократилось до 5 тысяч.

Основных производственных колонн было девять.

1. Головных сооружений.

2. Земляных и скальных работ.

3. Монтажная.

4. Механизации.

5. Бетонного хозяйства.

6. Транспортная.

7. Железнодорожная.

8. Гражданского строительства.

9. Лесная.

В отличие от объектов дорожного строительства этот лагерь не имел дальних подразделений, управление колоннами осуществлялось на месте — в штабе, разместившемся в двухэтажном каменном здании. Оно входило вместе с Домом культуры, магазином и жилыми домами в обязательный перечень постоянных гражданских сооружений (ПГС). К временным относились бараки для зеков (ВГС). Временными они оставались и по окончании строительства, когда оставшихся в живых зека перебрасывали в другой лагерь и бараки занимали эксплуатационники. Жилых домов всегда и везде не хватало, и они ютились вместе с семьями в дощатых, подлежащих сносу бараках по десять—двадцать лет.

Но мы зашли далеко вперед. Итак, строительство ГЭС началось с рытья котлована под фундамент плотины. А если быть совсем точным — с устройства проволочных

заграждений вокруг лагерных зон. Все делалось вручную. Тачка, лопата, кирка... Механизация? Было такое: один подъемный кран на все объекты, да и тот простаивал неделями из-за поломок. Транспорт? Десяток грузовых автомашин на 1,5 и 3 тонны марки "ЗИС" да два маломощных паровоза "0В", устаревших еще десять лет назад, когда их начали выпускать.

Недостаток техники восполняла наглядная агитация. "Стахановская работа — лучший путь к сокращению срока!" И еще: "Ударнику Туломы — лучшее внеочередное снабжение"!

На стене клуба — большой портрет Генриха Ягоды, наркома внутренних дел, и текст радиограммы: "Обещаю, что по сдаче государственной комиссии все честно и добросовестно работавшие на этом строительстве заключенные будут представлены к досрочному освобождению и к снижению срока". Г. Ягода. Рядом — доска производственных показателей под броской "шапкой": "Наш стахановский ответ наркому". Все колонны, все бригады, даже те, что работают в каменном карьере, выполняют месячные задания на 130—140 %, а то и более. Сколько здесь "туфты" — половина или три четверти, сказать трудно. Не меньше, наверное, чем в победных реляциях партийных секретарей Грузии на имя товарища Берия, железного Стража Кавказа.

В Зоне Малой, как в Зоне Большой.

Братское кладбище, заложенное в пяти верстах от штабной зоны, за песчаным карьером, росло день ото дня. Потом кладбище уничтожат и — никаких следов массового досрочного освобождения от изнурительного труда и голода.

Так было при Ягоде и Ежове, потом — при Берия. Менялись лишь портреты наркомов в лагерных клубах, и только один неизменно украшал фасады управленческих зданий — портрет усатого божества с блатным прищуром кошачьих глаз.

ГУЛАГ НКВД (МВД)

Это Управление поставляло рабочую силу управлениям по отраслям промышленности и строительства:

• ГУЛЖДС — Главное управление лагерей, железно дорожного строительства

• ГУШОСДОР — Главное управление шоссейных дорог

• ГУАС — Главное управление авиационного строительства...

Структура ГУЛАГа

Отделы:

• ОМТС — материально-технического снабжения

• ООС — общего снабжения (потом — интендантского снабжения)

• Горно-металлургический

• Лесозаготовительный (позднее — лесной)

• Спецотдел

• Производственный

• Орготдел

• Политотдел

• ОК, Главная бухгалтерия

• Управление конвой ной охраны

• Строительный

• Плановый

• Оперативный (3-й)

• Сельскохозяйственный

• Транспортный

• Инспекционный

• Ветеринарный

• АХО

• Санитарный

• Финансовый

• Суд. Прокуратура

ГУЛАГ имел в своем ведении заводы, фабрики всех отраслей тяжелой, средней, легкой промышленности. При НКВД-МВД, кроме того — особые Главные управления: горной и металлургической промышленности, Гидрострой...

В систему ГУЛАГа входили, также исправительно-трудовые колонии (ИТК). Там содержались малосрочники. Несовершеннолетние (при Сталине — начиная с 12 лет) попадали в специальные ИТК, кроме "полити-

ческих". Этих истребляли наравне со взрослыми. Существовали еще поселения. Число спецпоселенцев после войны достигло пяти миллионов: захваченные на Западе, "подозрительные" жители Прибалтики и других оккупированных регионов, а также бывшие заключенные.

Как мы уже отметили, структура Северо-Печорского лагеря повторялась во всех ИТЛ Главного управления лагерей ГУЛЖДС. Основные принципы оставались неизменными и в лагерях других отраслей экономики: лесного и сельского хозяйства, металлургии, химической промышленности, энергетики... Речь идет не об эксплуатации, а о строительстве объектов и о разработке естественных богатств. Одно из управлений НКВД ведало строительством и ремонтом шоссейных дорог (ГУШОСДОР). И еще два Главных управления, тесно связанных с ГУЛАГом: мест заключения (ГУМЗ) военных и интернированных (ГУЛВИ). Подобные управления функционировали на правах субподрядчиков. ГУЛАГ поставлял им рабочую силу, предоставлял технику, обеспечивал финансирование. НКВД, олицетворявший государственную власть, спускал план и устанавливал сроки окончания работ. Каждый начальник, не жалея сил (и самой жизни заключенных), стремился выполните план в срок и даже раньше. Дедушка Калинин вручал ему орден Ленина, сталинский нарком — сменявшие друг друга Ягода, Ежов, Берия — давал повышение по службе и направлял на новый объект.

Мир блатных. Побеги

В годы войны у 162 статьи УК РСФСР появился пункт "е". Этот довесок позволял (рекомендовал!) судам наказывать за мелкую кражу на производстве лагерным сроком — до 5 лет. Расценки за "вольную кражу" не изменялись: за карманную кражу, ограбление квартиры вор получал» полгода, год тюрьмы, не более. Крестьянка, мать, принесшая с голодного

отчаяния несколько початков колхозной кукурузы своим детям, получала 5 лет. Профессиональный вор, урка-рецидивист, обокравший семью, — всего один год. В военное время продолжал действовать закон от 7 августа 1932 года: 10 лет за государственную кражу. В 1947 году эту кару удвоили, и в потоках лагерных этапов все чаще мелькали головы двадцатилетников.

А урки... Власти устроили им вольготную жизнь на воле и сытое, привилегированное бытие в заключении. Их убеждали — вы хоть и временно изолированные, но полезные члены общества, вы остались патриотами, строителями социализма. Вам с врагами народа не по пути. Чем больше их сдохнет здесь, за проволокой, тем лучше для государства.

Эту людоедскую пропаганду начали применять в Зоне Малой еще в двадцатые годы, когда Берия только пристреливался к высшим постам в Закавказье. Став диктатором запроволочного мира, он твердо вел сталинскую линию на истребление активной рабочей силы страны и прежде всего — интеллигенции. Инженеров, учителей, ученых, студентов урки — вместе с охранниками! — давили голодом, резали с особым удовольствием.

Для кого-то война кончилась в 1945. Для Берия и его миллионной армии уголовников — в расписных ворованных рубахах и в мундирах ЧК — война продолжалась и после 9 Мая. Сотни тысяч латышей, эстонцев, литовцев, поляков, молдаван, украинцев, цыган, корейцев, чеченцев, евреев, спасшихся от фашистов, гибли ежегодно в Зоне Малой вместе с пережившими войну немецкими военнопленными и немцами Поволжья. Смерть инородцам и иноверцам! Смерть интеллигентам! Смерть фраерам! Смерть фашистам!

Лозунги Политбюро смешались с кличем блатных, с воплями религиозных фанатиков и расистов. По сей день историки, пытаясь воссоздать многолетний путь народов на сталинскую голгофу, останавливаются перед этим адским котлом в недоумении. Устроителям вселенской резни — генсеку и его клике — жилось легко, бездумно: они объявили все это классовой борьбой, значит

— режь до последнего!

Здесь Берия оказался на своем месте, и никому не было дано его заменить — ни в Зоне Малой, ни в Зоне Большой.

Война изменила прочно устоявшееся господство блатных в лагерных зонах. Большая камера Котласской пересыльной тюрьмы. Заключенных вывели на оправку, осталось лишь несколько уголовников, притворившихся спящими. Когда все вернулись и обнаружили пропажу домашних сухарей и кое-какой одежонки, двое здоровенных солдат начали трясти наглых ворюг. Старший блатной, пахан, бросил в бой несколько головорезов, но все они были сброшены с нар мощными кулаками солдата. Второй оберегал его со спины. Здесь требовалась отвага, отвага особая, не то, что на фронте. Черт его знает, откуда блатные доставали на пересылках, в этапных вагонах ножи, но непокорных фраеров они резали исправно. Так было до 1943 года. "Крови нахлебались!" — в страхе шептали урки, отступая в угол камеры. Солдаты действительно нахлебались всего и, отрывая доски от нар в бараках пересылки, так охаживали бандитов, что те стремглав бежали к вахте. Подобное я наблюдал на Печоре, на Воркуте, подобное происходило на Волге, на Колыме, в Средней Азии.

Иными стали побеги из лагерей. Обычно в побег уходили бывалые воры-рецидивисты. Снабженные свежими ксивами (документами), вольной одеждой, деньгами, они садились в пассажирский поезд и, не страшась погони, покидали лагерные края. Это совершалось без лишнего шума, "не в хипеш", и розыски бежавших обычно ничего не давали. Там, где не было железной дороги, редко кто из блатных отваживался пускаться в путь пешком через тундру. В этих краях один лагерь примыкал к другому, зонам не было конца. Местные жители охотно выдавали беглецов: в Оперчекотделе платили за каждого пойманного поштучно — столько-то килограммов муки, столько-то метров мануфактуры. Если охранники

настигали беглецов неподалеку от лагеря, они пристреливали их на месте и тащили тела на волокушах к вахте. Здесь их, истерзанных овчарками, должны увидеть на утреннем разводе все бригады. Тех беглецов, что успевали уйти далеко, бросали в тундре, отрубив кисти рук — для доклада по начальству. Однако кисти рук — скоропортящееся доказательство, и спустя некоторое время из ГУЛАГа поступило новое указание — доставлять в Оперчекотдел уши погибших.

В годы войны побеги участились, из лагерей уходили иногда группами по 10—20 человек, они пробивались на волю с оружием в руках. Это совершали фронтовики во главе с опытными разведчиками да бывшие офицеры. История помнит ряд дерзких побегов послевоенной поры из лагерей Коми АССР, Зауралья, Дальнего Востока. Встревоженный этим небывалым явлением, Берия обзавелся специальными вертолетами. Настоящие мужчины предпочитали лагерному угасанию гибель в бою. Они заслужили посмертную славу.

* * *

Мы, узники запроволочного Заполярья, часто не ведали даже, кто ушел в побег — урки или "политики", но всякий раз с тревогой и надеждой ловили скупые сведения о ходе розысков, праздновали каждую неудачу оперативников. "С концами", то есть непойманными уходили бывшие фронтовые разведчики. Эти ребята берегли свои уши.

Сучья война

Когда началось расслоение в мире блатных, в этой лагерной латифундии? На моей памяти — вскоре же по окончании войны. Неписаный кодекс воровской чести не допускал никаких отступлений. Нарушителя объявляли "сукой" и тогда любой "законный вор" мог с ним расправиться как угодно: загнать под нары, изувечить, отнять одежду, а то и саму жизнь. Голод, мучавший ла-

герное население особенно в годы войны, невыносимые условия штрафных колонн, куда загоняли рецидивистов, толкали многих блатных на разного рода авантюры. Один брал на себя обязанности бригадира, хотя в некоторых зонах бригады отвечали перед Оперчекотделом за все провинности работяг. Другой помогал нарядчику выводить на производство заключенных. Третий становился тайным осведомителем Органов — в обмен на обещание перевести его в обычную колонну или в лазарет. Были и такие, что совершили нечто непростительное еще на воле, и об этом стало известно здесь, в лагере. Проштрафившихся год от года становилось все больше, на отдельных колоннах они уже преобладали над "честными" уголовниками. Суки хватали воров и заставляли их, под ножами, нацеленными в грудь и спину, принять "сучью веру". Процедура перевода была предельно проста: честный брал в руки грабли и разравнивал разрыхленную перед проволочным ограждением землю. Ведь по следам на этой трехметровой полосе (в предзоннике) надзиратели устанавливали факт побега.

Иногда на колоннах, в этапах завязывались настоящие сражения, и фраера отчужденно наблюдали, как "законники" режут сук или — наоборот... Видел я не раз, как на колонну прибывал этап с группой блатных. Во время обязательного обыска у них отбирали все режущие и колющие предметы — по инструкции — и безоружных кидали в лапы осатаневших сук. Тех, кто отказывался перейти на их сторону ("жил честным вором и умру так!" — восклицал патетически иной знаменитый урка), резали тут же, в бане, куда прибывших загоняли на санобработку. Здесь же грабили мужиков, отнимали последнюю вольную одежонку. Но это давно уже стало бытом.

Вскоре мы уразумели, что подобные стычки в уголовной среде не случайны, их организует 040 с благословения начальства. Зачем Лубянке понадобилась эта всесоюзная резня? Блатные слишком долго и жестоко угнетали — истребляли мужицкое население в Зоне Малой. Рабочих рук стало не хватать. И потом, Берия не

терпел нарушения своей монополии на убийства. Можно было просто расстрелять рецидивистов, но зачем же так явно нарушать закон. Пусть блатные сами себя истребят. Погибнут в основном главари, полезная государству масса блатных останется. На том и порешили лу-бянские калькуляторы.

Мир блатных не был сведен на нет, но именно при Берия ему нанесли сокрушающий удар. Ссученные не взяли окончательно верх над "честными ворами", к тому же среди сук началось расслоение, появились "предельные" и "беспредельные", "зеленые" и "птичий базар", "махновцы", об этом впору трактат писать...

Между уголовниками и лагерными охранниками издавна сложились самые теплые отношения. Все награбленное у фраеров блатари сбывали надзирателям, конвоирам, оперуполномоченным и получали взамен вино, женщин, удобные этапы, досрочное освобождение за хорошую работу. Если возникала нужда в дополнительных доходах, оперативник или офицерик из отряда охраны выбирал на колонне самого шустрого бандита и выводил его ночью за зону "на допрос" к "куму". Они направлялись к баракам или вагонам, где жили вольнонаемные специалисты. Урка грабил, конвоир стоял "на вассере". Если пострадавшие поднимали шум, оперативник накрывал грабителя и, грозно щелкая затвором нагана, уводил подопечного в зону. При благополучном исходе делили добычу и вновь выходили на дело. Разновидностей сотрудничества родственных душ было много, всего не упомнить.

Симбиоз уголовников с чекистами утвердился повсеместно, он так въелся в лагерную систему, что пережил и бериевские времена. А разве сам Берия, разве все эти кобуловы и Меркуловы, мильштейны и деканозовы не являлись уголовниками, вырядившимися в государственные мундиры?

Паразитизм вольнонаемных

Голод, охвативший запроволочное население в годы войны, затронул и жизнь вольнонаемных работников. Берия установил для строек НКВД приоритетное снабжение. Что до охранников, чекистов, инженерно-технического персонала, эксплуатационников, то им доставались лучшие куски скудного государственного пирога. Но лагерным начальникам всегда всего было мало. Они тащили со складов предназначенные зека валенки и медикаменты, мясо и спирт, белье, телогрейки, муку, сухофрукты, жиры... Из зоны пополняли свои запасы дров, угля, брали инструменты, гвозди, цемент и олифу. Зачем тратиться, если можно так взять? И труд заключенных крали, пользуясь услугами врачей и портных, учителей и художников... Начальница лазарета Печорлага на станции Косью несколько лет держала "на истории болезни" двух инженеров-москвичей. Они устроили в дальнем углу барака, гордо именуемого лечебным корпусом, нечто вроде кустарной мастерской и вручную сплетали проволочные каркасы для абажуров, обшивали их кусками цветной вискозы. Начальница презентовала эти абажуры нужным людям — из санитарного отдела, из охраны. Варшавские и лодзинские портные, загнанные в лагеря вместе с сотнями тысяч земляков после полюбовного раздела Польши в 1939 году, шили цивильную одежду для чекистов и охранников. Шили на руках: какие там швейные машинки в зоне. Охранники отбирали на женских колоннах прачек, поварих, нянек для командирских детей. Делали с работницами, что хотели и меняли, когда хотели.

Врачей и фельдшеров вызывали из зоны в любое время дня и ночи. На вахте медиков выпускали беспрепятственно, даже если доктор числился "троцкистом" и пропуск на бесконвойное хождение ему не полагался до самого конца срока. Врачам, пользовавшим семьи охранников, разрешали даже носить нормальные прически. Искусные мастера шили "вольняшкам"

сапоги и ботинки, дамские туфли, домашнюю обувь. Их не выгоняли поутру вместе с бригадами на трассу или в карьер, и тем они довольствовались. Ремонт квартир и радиоприемников, работа в огородах и садах, — все делалось руками заключенных. Ну а если кто из зеков получал из дому богатые посылки, какой же начальник откажет себе в удовольствии запустить туда руку?

Так они и жили десятилетиями рядом — кровопийцы и безропотное арестантское племя.

«Лагерные дела»

При Берия начали широко практиковать создание "камерных дел". И в зонах — новые лагерные дела стряпать. Большую масштабность такая практика приобрела с начала войны, потом это вошло в арестантский быт, как ежедневная баланда.

После 1948 политических загнали в спецлагеря. Они охранялись с особым тщанием, поэтому побеги там случались чрезвычайно редко. За побеги — 58, пункт 14 — контрреволюционный саботаж. Цензура стала двойной: обычная лагерная (040, спецчасть) и военная.

Александр Папава

Он попал на Воркуту в марте 1937 года. Города еще не было, добыча угля только зарождалась, Северо-Печорская железная дорога еще строилась. Он работал в бригаде грузчиков на перевалочной базе в маленьком арестантском поселке Воркута-Вом. Грузы поступали на базу по реке Усе, здесь их перетаскивали на узкоколейку, соединявшую базу с Воркутой — 64 километра от реки до шахт.

О массовых расстрелах тридцать седьмого года, о кровавом произволе сталинского наместника Кашкетина

Папава знал понаслышке. До сих пор жжет память Старый кирпичный завод — воркутинская голгофа... И спектакль милосердия, поставленный в тридцать девятом в честь нового наркома Лаврентия Берия. На Воркуте этот спектакль отозвался пересмотром двух—трех дюжин дел уголовников с двадцатилетним сроком — им скинули кому по пять, кому по десять лет. "Контриков" либерализация не коснулась, не могла коснуться.

Во время войны лагерные чекисты открыли богатую смертоносную жилу; заговоры, пособничество немцам, восхваление вражеской техники. На воле — на фронте и в тылу — уже действовала бериевская директива, и Малой Зоне отставать от Зоны Большой было бы не к лицу. В тюрьмах и лагерях террор военной поры напоминал игру из кошмарного сна: того заключенного, на кого указывал перст раскормленного "кума" с рыбьими глазами, хватали охранники и волокли его, дважды арестованного, в карцер. Не отбывшему первый срок, "мотали" второй.

Где еще, в каком углу истерзанной планеты творилось такое?

Пятилетний срок Папава заканчивался в октябре 1941. Его, разумеется, не выпустили. В ту пору Воркутой правил уже генерал Мальцев. Папава повезло: наказание было заменено "мальцевским сроком", и бывший ректор Кутаисского пединститута поселился за зоной — в бараке, но без нар и осязаемой охраны. Он мог пользоваться столовой для вольнонаемных, мог передвигаться по Воркуте и окрестностям, в пределах расположения угольных шахт. Теперь-то уж, после победы, всех отпустят по домам.

Папава арестовали 13 июня 1945 года. Наполовину "вольный", он вернулся в привычное состояние зека. Ему инкриминировали: активное участие в подготовке вооруженного восстания на Воркуте, организацию террористической группы, связь с московским шпионским центром... Оказывается, еще осенью сорок первого, когда немцы подходили к Москве, заговорщики начали

разрабатывать план захвата лагерной охраны. Вооружившись, они двинулись бы на Москву. У них был даже намечен состав контрреволюционного правительства. Папава вошел в него как представитель национальных меньшинств. Сценарий этой заполярной фантазии был разработан по типовым образцам, пущенным в ход во многих лагерях.

В самом начале следствия применили испытанный конвейер: арестанта вызывали круглые сутки, следователи менялись, свежие, сытые, а он должен был стоять навытяжку и отвечать на вопросы. 12 суток длился первый заход. Папава, когда его вели из следственного изолятора в кабинет, засыпал на ходу, во время допроса падал на пол. Следствие по этому грандиозному делу длилось два года. Папава провел в изоляторе 23 месяца. Паек — 300 граммов черного хлеба в день. 690 дней по 300 граммов.

Его не пытали. Пока. Когда минули первые восемь месяцев, Александру Ивановичу показали листы допросов "заговорщиков". Они все подписали. Папава держался один.

Однажды во время очередного допроса в кабинет вошел заместитель начальника 040 Макеев. В ту пору, когда Папава работал на правах вольнонаемного в жилищно-коммунальном отделе Управления комбината, он ведал ремонтом квартир и распределял талоны на топливо. Одним из просителей оказался майор Макеев. Папава отремонтировал его квартиру бесплатно. Майор дал ему за это талоны на спирт — продукт в Заполярье весьма ценный.

Макеев отпустил следователя, занял его место за столом и пригласил узника сесть. "Вы напрасно упираетесь. Раз вы к нам попали, вам отсюда без срока не уйти. Подпишите все, что требуется по делу. На вас ведь показывают ваши же друзья. План вооруженного восстания не удался, так что расстреливать никого не будем. А в лагере устроитесь вполне сносно. Спасайте себя. Я распорядился о том, чтобы вас не мучили. Вот вам бумага, напишите все сами, все, что вам известно о

подготовке восстания .

И он написал все, что было. А было вот что. Они собирались небольшой группой в те дни, когда немецкие армии окружили Москву. Что будет с нами, если они отрежут северную магистраль от центральной России? На Печоре—Воркуте полмиллиона заключенных, запасов продовольствия всего на два—три дня. Надо выбрать делегацию, поговорить с начальником, воззвать к благоразумию охранников... На этом все и кончилось. Свергнуть Советскую власть никто не собирался.

Папава добавил кое-что о своих взглядах на политику Сталина. Он всегда считал, что ЗСФСР — искусственное образование, мало способствующее полному раскрытию возможностей народов Закавказья. Он высказался против губительной политики массовых репрессий и заметил, что практика повальной коллективизации сельского хозяйства несовместима с ленинским планом кооперации.

Эти признания прочитал начальник следственной части Заболоцкий. Он пытался сдержать служебную ярость, но не сумел:

— Кому нужны ваши сказки? Напишите конкретно: каков план восстания, кто должен был снабдить оружием, назовите явки, сообщников.

Вскоре "заговорщику" предложили, в соответствии со статьей 206 ГПК, расписаться в том, что он ознакомился с делом. 14 объемных томов, 17 человек в нем завязано. В их числе — бывший министр правительства Колчака Капушевский. Два года следствия позади, скоро суд и — новый срок. Хватит ли жизни на все это? Досрочная смерть — не нанесет ли она морального ущерба сталинской охранке?

А гебисты, на этот раз московские, решили под конец разыграть комедию справедливости. Летом 1946 года Александра Ивановича вызвали в 040. В кабинете Макеева — представители Лубянки: полковник ГБ за столом, рядом военные и один высокий чин из Министерства юстиции.

— Мы получили ваше дело, — сообщил полковник. — Оно содержит такие материалы, что мы решили проверить все на месте. Свои показания вы дали добровольно или вас принудили? Напишите все, как было здесь, в нашем присутствии.

И Папава написал. Как неделями лишали сна, как два раза надевали ручные кандалы, содержали в голоде в холодном изоляторе...

После этого знаменательного вызова прошел еще один год, и в мае сорок седьмого ему подали письменное извещение: постановлением Особого совещания Папава назначен новый срок — 8 лет. Вот и весь суд. Остальным дали тоже по восемь, лишь двоим "главарям" — по десять.

Осужденных отправили в разные места. Папава угодил в Вятский ИТЛ, оттуда его через три года (в январе 1950) этапировали в Инту, на 5-й лагпункт Минлага, 300 километров южнее Воркуты. Конец срока — 18 марта 1953 года — почти совпал с днем кончины Сталина. Папава отвели под конвоем в Большую Инту, в Управление ИТЛ. В комендатуре "свободный гражданин" оставил записку стандартного содержания: "Мне... на основании Постановления Совета Министров СССР от ...1948 г., определено постоянное место жительства город Инта. Побег из места жительства карается каторгой на срок 20 лет. Обязуюсь являться два раза в неделю в комендатуру для отметки".

Человек деятельный, привыкший ко всякому труду, Папава соорудил вместе с товарищем землянку, неподалеку от здания комендатуры. Устроился на работу. 12 марта 1955 года в Инту поступил документ о реабилитации. Но до полной реабилитации было еще далеко: пока пересмотрено лишь второе лагерное дело, оно прекращено за отсутствием состава преступления.

Александр Папава вернется в родную Грузию, его реабилитируют, наконец, и по первому делу. И восстановят в партии.

К чему эти подробности почти в протокольном изложении? В его судьбе отразилась судьба миллионов.

Вадим Благовещенский

В конце 70-х в Варшаве скончался от рака почек мой товарищ по заполярным страданиям Станислав Валенто. Участник польского сопротивления, он попал после войны вместе с тысячами патриотов под репрессии, неумолимый конвейер выбросил его на Печору. В сражениях с германскими оккупантами и в катынском побоище погибла не вся польская интеллигенция, геноцид получил продолжение в истребительных лагерях. Инженера Валенто ожидала скорая гибель, и если бы не начальник Центральной технической лаборатории Печорстроя Благовещенский... Вадим Викторович был одним из тех начальников, очень немногих, кто почитал своим долгом спасать интеллигентов. Ведь им в заключении доставалось более других. Каждый надзиратель с особым удовольствием давил зеков с умными глазами, с высоким лбом. Над ними измывались охранники и бригадиры, их в охотку калечили уголовники...

Благовещенскому удавалось время от времени выискивать через знакомых сотрудников 2 отдела (учетно-распределительного) Управления лагеря попавших в лагерь специалистов и забирать в свою лабораторию. Их переводили на штабную колонну при Управлении с относительно сытным пайком и теплым бараком, опять же — относительно. Так он устроил у себя рабочими профессора Московской горной академии Лифшица и военного топографа Гедеонова. Они были осуждены за "антисоветскую агитацию" — по статье 58, пункт 10 УК. Лаборантом в ЦТЛ работал полковник Бунякин (попал в плен, стал "изменником"). На лесокомбинат лаборантом Благовещенский направил старого большевика, сидевшего еще при царе, Георгия Яковлевича Стрелкова. На воле он работал заместителем начальника Главзолота.

Станислава Валенто Вадим Викторович буквально вытащил из лазарета, истощенного до предела, потерявшего всякую надежду выжить. Позднее специалист по строительным материалам Валенто работал на построенном за Воркутой цементном заводе, на Аяч-Яге.

Оперчекистский отдел бдительно следил за тем, чтобы "враги народа" уходили из жизни раньше прочих заключенных, использование "агитаторов" и "шпионов" в лагерной зоне являлось прямым нарушением исправительной политики. Пришлось Благовещенскому обратиться за санкцией к самому начальнику Печорстроя Василию Арсеньевичу Барабанову.

Надо сказать, что в лагерях под постоянным страхом расправы жили не только заключенные, но и вольнонаемные — начиная от фельдшеров и рядовых инженеров, до начальников колонн. Имитируя активную деятельность по выявлению крамолы, оперчекисты заводили "дела" на всех. Их гнусные происки нередко заканчивались скоротечным "судом" и переводом вчерашнего "вольняшки" из Зоны Большой в Зону Малую. Благо они сосуществовали в близком соседстве. Благовещенскому такое перемещение грозило постоянно: он был из дворян, служивших в царской армии, дед — в звании генерал-лейтенанта, отец — полковника. Судьба отца сложилась трагично — его преследовали при всех режимах. При царе сослали за либеральные взгляды в Сибирь. Белочехи приговорили к расстрелу. Вскоре после выхода из тюрьмы участвовал по поручению М. Фрунзе в составлении Устава Красной Армии. Последнее место службы — заведующий учебной частью первых курсов красных командиров в Бийске. Там он скончался от инфаркта в 1921 году. Казалось бы, честная биография честного патриота. ан нет, действовала доктрина истребления дворянства как класса, до последнего человека. Диктатура не жалела ни детей, ни внуков чуждых классов.

Вадима Благовещенского по окончании школы не принимали ни в один вуз, и он стал рабочим, потом буровым мастером в Брянской геологоразведочной партии НИИ удобрений имени академика Э.В. Брицке. Оттуда, с производства, он получил направление в Ленинградский горный институт. Службу инженер-геолог начал в Осо-

бой экспедиции ОГПУ, занимался разведыванием радиоактивных руд в системе ГУЛАГа. Он строил аэродромы и авиационный завод, шоссейные и железные дороги, служил с первого года войны в саперных частях, был начальником рудника в Кожиме, на Печоре... Его биография — неотрывная часть истории ГУЛАГа, а везение — Благовещенского ни разу не арестовывали — лишь оттеняет неуемность машины репрессий.

Мои злоключения Вадим Викторович принимал близко к сердцу и несколько раз спасал от неминуемой расправы. То ли мои очки досаждали начальникам, то ли причиной тому был мой независимый характер, которому я не изменял и в заключении. Меня постоянно постигала незаслуженная кара: какой-нибудь оперчекист, из самых ретивых борцов с "контрой", загонял на дальнюю колонну, иногда на штрафную даже... А там царила беспредельщина — беспредельная жестокость охраны и полный произвол блатных. Первые могли сгноить тебя в карцере или же пристрелить при случае, вторые, "социально близкие" им, могли сотворить с тобой такое, до чего даже изощренный лубянский костолом еще не додумался. При мне однажды уголовники живьем сварили в котле повара, который чем-то им не потрафил. Сюда попадали лишь отпетые рецидивисты из тех, что и в лагере успели совершить убийство или грабеж. Терять им было нечего, хуже этой зоны не бывает. Охранников, надзирателей сюда набирали тоже из самых отпетых.

Производственный план колонны — его спускали сверху каждой клетке запроволочного организма — выполняли бригады мужиков, как их презрительно именовали уголовники, пожиравшие почти весь их скудный рацион. Выдержать более месяца эту двойную каторгу я бы, конечно, не мог. Спасала инвалидность по зрению, зафиксированная окулистами еще на печорской пересылке.

Связь, в обычном смысле слова, отсутствовала, но мне удавалось иногда отправить "на волю" записку в центральную лабораторию Благовещенскому. Много лет

спустя, уже в Москве, мне стало известно, что он был вхож к наместнику Вождя на Печоре Барабанову. Василий Арсентьевич приглашал Благовещенского домой. Ночи напролет играли в преферанс, обсуждали новинки литературы. Барабанов выписывал журнал "Вопросы философии", покровительствовал театру... Это был просвещенный лагерный босс. Сталин лично держал его на примете и наградил после войны золотой звездой Героя Социалистического Труда. Социалистического...

Рассказ почему-то постоянно уводит меня в сторону от главного. Внешность Благовещенского, интеллигентность и высокое чувство юмора делали его желанным собеседником. Он умел в любой, даже самой трудной ситуации, оставаться оптимистом. "Так... Картина Айвазовского "Девятый вал", — говаривал он в таком случае, и тут же искал ближайший выход, созванивался с охраной, доставал транспорт, выколачивал дефицитные реактивы в отделе технического снабжения, а то и в самом ГУЛАГе. Вероятно, этим и объясняется расположение к нему Барабанова, и он никогда не отказывал Вадиму Викторовичу в таком пустяке, как наряд на переброску нужного лаборатории зека из одного конца необъятного лагерного края в другой конец, хотя бы в поселок Абезь, где находилось управление строительства.

Петр Вестенберг

...Театр, научно-техническая служба стали островами спасения в океане лагерной смерти. И лазарет. Без него не обходился ни один крупный лагерь: чрезмерная убыль рабсилы грозила начальству суровыми карами. Срыв производственного плана в ГУЛАГе не прощали никому.

В Печорлаге, помимо центрального лазарета, в некоторых отделениях, насчитывавших более трех тысяч работяг, открыли больницы для заключенных.

Штаб 5-то отделения находился на станции Хано-вей, в 50-ти километрах южнее Воркуты. Начальником лазарета там был Петр Иосифович Вестенберг, из бывших заключенных. Его арестовали перед войной на четвертом курсе Минского медицинского института, дали 5 лет за "антисоветскую пропаганду". Дефицит в медперсонале в Печорлаге был велик, и Вестенбергу доверили небольшой стационар на отдаленном ОЛП. Он оказался хорошим организатором, волевым, добросовестным хозяином, умел постоять за своих больных, строго следил за качеством пищи. В оборудовании и медикаментах ему не отказывали: в санчасти знали, что Вестенберг "выбьет" все необходимое не сегодня, так завтра...

Свой срок он закончил в 1944 году и решил остаться здесь по вольному найму. Ехать на родину с лагерным клеймом, да еще с "немецкой" фамилией было опасно. В ту пору хановейский лазарет переживал кризис: начальник, бывший фронтовик, оказался пьяницей, медперсонал разболтался, в корпусах бесчинствовали уголовники. Они расхищали продукты питания и медикаменты, пропивали казенное белье и терроризировали даже вольных врачей. Фельдшерицы боялись заходить в зону... Но главное — высокая смертность среди больных зека. Вопрос о назначении Вестенберга был решен в санотделе Управления довольно быстро, хотя формально он не отвечал всем требованиям, поскольку не успел закончить вуз.

Петр Иосифович начал с чистки контингента, избавился от наглевших уркаганов, навел порядок на складе и в пищевом блоке, собрал рабочую бригаду из выздоравливающих. В короткий срок они отремонтировали все корпуса и заодно — казарму взвода охраны. Так Вестенберг завоевал сразу же благорасположение командира ВОХРы и надзорсостава.

Каким он был, Петр Вестенберг? Тихий, скромный, порой даже застенчивый, он на фоне горластых лагерных начальников казался беспомощным администратором, фигурой случайной. Но в минуту опасности, в критической ситуации действовал решительно и смело,

в то же время осмотрительно. Природа обделила его ростом, тюрьма и злые заполярные ветры отметили лицо густой сетью морщин, в глазах застыла боль загубленной жизни. Ничего внешне яркого, никаких намеков на апломб. Но под этой неказистой оболочкой пряталась неутоленная жажда самоутверждения и столько лет угнетаемое чувство собственного достоинства. Негласные "законы" карательных органов категорически запрещали занятия боевыми видами спорта — дзюдо, каратэ, боксом. Вестенберг основал в своей зоне тайную секцию бокса. Поначалу их было всего трое: два москвича-перворазрядника и сам начальник. Потом удалось спасти от дизентерии мастера спорта из Киева, осужденного за "измену родине". В 48-м году к ним присоединился китаец, чемпион дальневосточного региона. Петр Иосифович восхищался его техникой. Подвешенную к потолку бани грушу китаец обрабатывал удивительными сериями ударов. Устоять против него в бою не удавалось никому. Китайцу намотали, естественно, срок по шпионской статье — 58, пункт 6, уполномоченный 040 при 5-м отделении Печорлага ожидал его выписки, дабы отправить на гибельную подкомандировку, но Вестенберг держал боксера на истории болезни...

Он многим рисковал, начальник лазарета: уличенного в занятиях запретным спортом тотчас осудили бы на новый срок, вместе с подопечными зеками.

На тренировках работали с тяжестями, накачивали мускулатуру. Упорней всех был в этих занятиях Петр Иосифович. Скоро он выковал такой мощный красивый торс, которому позавидовал бы иной крафтакробат. Все это придало Петру Иосифовичу уверенность в схватках с бандитами. Однажды с группой больных в лазарет прибыл известный урка, но дежурный врач отказался госпитализировать здоровяка. Однако вывести его за зону не удавалось: верзила, воздев к потолку свои ручищи ("грабки") с растопыренными пальцами, кидался на стены вахты, грозно рычал на надзирателей — не подступись... Как раз в тот момент в зону пришел Вестенберг. Устрашающие маневры бандита его не смутили:

короткий удар в солнечное сплетение, захват правой руки с резким поворотом, и вот уже усмиренный верзила сдан конвоирам.

Ох, как трудно было избавиться от произвола уголовников! Сколько бы раз иного не отправляли назад, он проникал в лазарет вновь и вновь, освоив "науку" лагерных мастырок. В отличие от работяг, которые, спасаясь от гибельной каторги, рубили себе руки или нарочно отмораживали пальцы, уголовники ограничивались гнойными ранами и ожогами, или имитацией сифилиса.

В арсенал мастырок входило повреждение нёба и внутренней стороны век (с помощью химического карандаша), вызов сердцебиения (выпив настой табака) или искусственного фурункулеза (вспрыскивание под кожу керосина)... Многие зеки, отчаявшись сохранить жизнь на общих работах, вызывали водянку: поглощали соль, пили литрами воду и лежали, опухшие, на нарах в ожидании актировки. Иные, утратив самоконтроль, тихо отходили в лучший мир... Я это видел сам.

Карательные органы ревностно следили за мастырщиками, наказывали их штрафным изолятором, судили за... вредительство. В самом деле, кто позволил наносить ущерб рабсиле, этому бесценному государственному имуществу?

...Попав всеми правдами-неправдами в лазарет, уголовник-рецидивист, разыскав своих, принимал участие в расправе над "чужими". Да, война между "законными ворами" и "суками" не обошла стороной хановейский лазарет, и Вестенбергу пришлось не один год, с риском для жизни, оберегать больных и медперсонал от кровавой резни.

В ту пору мне, расконвоированному (половину срока уже отсидел), доверили контролировать бетонные работы. Проверка качества песка и гравия (щебенки), активности цемента (его реальной марки) и битума, а также — извести. Анализ состава воды — не агрессивна ли? Обеспечение правильной технологии укладки бетона и его прочности. Контроль за

соблюдением государственных стандартов (ГОСТов) и технических условий (ТУ) — все это и многое другое я должен был знать досконально и применять жестко, авторитетно. Без подписи лаборанта промбанк документы по так называемой форме-2 не принимает и отказывает в финансировании строительства. Маленькая фигура — лаборант, а какая важная...

И я освоил эту профессию, но на первых порах, прибыв на объект, предпочитал отмалчиваться, приглядываясь с умным видом к действиям опытных прорабов. Учился у начальника группы искусственных сооружений (ГРИССО) Сурикова, высокоэрудированного инженера, относившегося к нам, зекам, с нескрываемым сочувствием. Постепенно, изучив наличную техническую литературу — монографии, справочники, — я стал признанным специалистом.

Гуманитариям приспособиться к лагерной жизни было значительно труднее, нежели зекам-"технарям". Это понимали все, но оперативно перестроиться сумели немногие. Литератор и журналист Всеволод Ракицкий быстро освоился в должности прораба одной из колонн 5-го отделения. Мы подружились и по-братски жили вместе после освобождения — до самой гибели его в 1962 году.

Жил я на штабной колонне, но ночевать приходилось иногда на дальних колоннах, где строили железобетонные трубы (ЖБТ) под насыпью, мосты, водонапорные башни... Передвигался на попутных товарных поездах, забравшись на тормозную площадку или на раму "хопра". Случалось, машинист, которого я почтительно называл механиком, пускал к себе в кабину. Лютой зимой это было спасение. Жизнь бесконвойного казалась первым шагом к свободе, да так оно и было.

Клуб для вольнонаемных стоял близ станции Ха-новей, нам крутили популярные кинофильмы, устраивали концерты художественной самодеятельности... Мое участие ограничивалось чтением стихов и эстрадных фельетонов. И вот однажды читаю "Стихи о советском паспорте" Маяковского. В зале — вольные инженеры,

техники и другие сотрудники штаба отделения, офицеры охраны, аплодируют скупо, вдруг в центре, где сидел начальник лазарета со своими медиками, раздался всплеск горячего одобрения. После концерта Вестенберг подошел ко мне, и сразу же, при первом знакомстве, обнаружилось родство душ двух страдальцев, обреченных режимом на вечное прозябание. Но Петр был полон решимости прорвать государственную блокаду, его острый ум, бойцовский характер подсказали выход — создать в лазарете свой круг свободомыслящих, творцов, людей, не сломленных тюремной судьбой.

Мне запомнились художники Игорь Билименко и Жозеф Богацкий. Первый был совсем еще молодым красивым парнем, энергичным, веселым и весьма сведущим в истории искусства. В лазарете он ублажал своими пейзажами надзирателей и прочих начальников. Это позволяло ему чувствовать себя уверенно, не опасаясь внезапного этапирования на производственную колонну. Он благополучно отсидел свой срок, после смерти Сталина вернулся в Москву и создал серию космических пейзажей — Венера, Марс, Луна... Это было очень интересно. Воображение, романтизм художника увлекли известного писателя-фантаста Ивана Ефремова, и он приобрел все картины Игоря.

Пейзажи Богацкого я помнил по Всесоюзной выставке довоенного времени "Индустрия социализма". Это сразу сблизило нас в зоне лазарета, где я стал частым гостем. Впускали меня туда, разумеется, по указанию начальника. На войне Богацкий был тяжело ранен осколком мины в позвоночник, и если бы не это обстоятельство, давно бы сгинул, дали 25 лет...

Уж очень независимо держался он с оперчекистами и охранниками, не терпел никаких унижений. Красиво развернутые плечи, гордая посадка головы, полный искрометного ума и сильной воли взгляд, артистичная внешность — таким был Жозеф Богацкий. На фронте отважный разведчик дослужился до звания капитана, потом за дерзость и своеволие был разжалован в рядовые, вторично поднялся по офицерским ступеням до

капитанских погон, отмечен дюжиной боевых наград...

...Под спасительной крышей лазарета Петр Иосифович собрал несколько писателей, известного философа, членкора Академии наук... Мы собирались длинными зимними вечерами у него в кабинете, спорили, рассказывали разные истории, каждый делился своими знаниями из области, в которой превосходил других. Современную политику, по молчаливому соглашению, не затрагивали. Все понимали, сколь это опасно: сексотов хватало и в лазарете. Но то ли проницательность Петра оказалась сильнее попыток чужаков проникнуть в наш тесный круг, то ли "кум" мирволил начальнику лазарета, он продолжал благородное дело спасения интеллигентов до конца.

...Философия, история, естествознание, театр, поэзия, религия, искусство — беседы на эти темы пробуждали придавленный пытками и голодом интеллект, освобождали смятую память. По предложению Петра устраивали литературные ристалища: взяв отправной точкой какой-нибудь предмет, понятие или фразу, каждый участник сочинял новеллу, стараясь уложиться в обусловленный срок. На черновик, на варианты времени не оставалось... Не без гордости вспоминаю о своих победах в этом виде "литературного спорта"...

Когда в лазарете накапливалось в избытке уголовников и они, обозленные строгим режимом, готовились к погрому, на их пути неизменно вставал Вестенберг. Он не мог допустить разграбления склада и диктата "законных воров" на кухне, запугивания врачей и насилия над медсестрами, вымогательства лекарств, особенно морфия. Надзиратели и охранники не всегда справлялись с озверевшими рецидивистами: входить в зону с оружием было запрещено... Мне довелось видеть однажды Петра в деле. Он стоял один с тяжелой кочергой в руках, прикрытый с тыла стеной аптеки, перед кучкой блатарей, вооруженных самодельными финками. "Ну-ну, — произнес он, сверкая исподлобья жесткими глазами, — только суньтесь! Двоих—троих уложу, а там видно будет..." И они отступили. Не исключено, что

кто-то из бандитов проиграл начальника в карты и по "закону" обязан был убить Вестенберга, но...

Наутро главарей отправили по этапу на штрафную. Однако избавиться от них было делом непростым: разбогатевшие на лагерном грабеже или в карточной игре (в той среде водились опытные шулеры, настоящие виртуозы), они подкупали и помощника по труду, и коменданта, и даже старшего надзирателя...

Петр Вестенберг покинул Печору лишь в 1956 году, поехал вместе с женой и двумя дочерями в Воронежскую область, в город Лиски. По знаниям и практическому опыту он превосходил многих врачей, но без диплома мог рассчитывать лишь на должность фельдшера. Квартиру в городе ему дать не могли — позднее он приобретет двухкомнатную кооперативную, — пришлось выехать в сельскую местность. Вскоре селяне поняли, как им повезло: новый фельдшер оказался универсальным доктором, к тому же на редкость отзывчивым, добрым человеком. Ни разу Петр Иосифович никому не отказал в помощи — ни ночью, ни в зимнюю стужу. И — что вовсе не бывало в тех краях — непьющий...

Вернувшись из мрачного Заполярья с просветленной душой, Вестенберг истолковал предназначение медика на селе как культурную миссию. Он стремился поднять сознание колхозников над обыденщиной, не жалел сил на профилактику болезней, убеждал в необходимости соблюдения правил гигиены, о вреде самогона да и казенной водки, ратовал за бережное отношение к женщинам и детям. На его лекции в клубе собиралось много селян. Потом до позднего вечера следовали вопросы — ответы. Случалось, в клуб забредал пьяный верзила. Так просто, покуражиться. Петр Иосифович вежливо предлагал ему покинуть зал. На первых порах хулиганы не понимали его: приехал какой-то коротышка и воображает, что он министр... Вестенберг спускался в зал и, выпроводив непрошеного гостя своими могучими кулаками, возвращался на сцену.

Быль и небылицы о замечательном фельдшере доходили до областного здравуправления, до Воронежа.

Однако приукрашивать деятельность Вестенберга не было надобности. Он бескорыстно, самоотверженно служил людям, не раз вырывал из костлявых лап смерти самых безнадежных больных. И держал в страхе всю шпану в округе. Петр Вестенберг скромно делал лишь то, что было ему под силу. Ему одному.

Может быть, ему радовались более всего в милиции. В трудных случаях, когда требовалась личная отвага, районное начальство посылало гонца за фельдшером, зная, что за плечами этого человека — богатый опыт борьбы с произволом уголовников.

Однажды приезжает на мотоцикле инспектор:

"Третий день не можем усмирить преступника. Он покалечил в пьяном угаре жену, она лежит в больнице с разбитой головой. Выгнал из дома детей и занял оборону: залез на печь, верх разобрал и мечет кирпичи во всякого, кто откроет дверь. Стрелять в него нельзя, приказали взять и привезти в милицию. Помогите, Петр Иосифович..."

Приехали на место. Возле избы — толпа, любопытные заглядывают в окна. Мужик на печи скалит зубы, рычит, в одной руке — молоток, в другой — кирпич. Петр попросил телогрейку и, накинув ее на плечо, резко открыл дверь. Преступник взмахнул рукой, но увидев, что имеет дело не с милиционером, а с местным фельдшером, ограничился угрозами вперемешку с бранью. Кирпич при этом он из рук не выпускал, но Петр, внимательно следивший за действиями забулдыги, полагался на свою тренированную реакцию. Он сделал полшага вперед и сказал: "Я хочу тебе помочь, я же доктор, вижу — тебе плохо, голова не болит?".

"Ничего у меня не болит, — взревел мужик. — Убирайся!" Но Петр продолжал его уговаривать, постепенно приближаясь к печке. Преступник размахивал кирпичом, изрыгал ругательства. Достигнув, наконец, печи, Петр молниеносно сбросил с плеча телогрейку и, набросив ее на голову "героя", стащил его на пол. Короткий удар в живот, захват кисти правой руки с переводом за спину, резкий толчок в зад — к дверям, и вот

уже преступник в сопровождении милиционеров понуро бредет по назначению.

Последнее время Петр уже работал в Листах, ежедневно тренировался, занимался бегом. Приучил к спортивному бегу младшую дочь Аллу.

...Однажды после пробежки в лесу они вышли на опушку, Петр взял в руки полотенце и упал. Увидев, что отец лежит без признаков жизни, Алла кинулась за помощью, но было уже поздно. Обширный инфаркт...

Слишком много сил отняли у него лагерные годы и отважное противостояние злу.