ГОРЬКОЕ ПРОЗРЕНИЕ НАСТУПИЛО ПОЗЖЕ

Миновало уже более пятидесяти лет, как мы подверглись жесточайшему акту насилия со стороны государства. Найти какое-либо объяснение такому произволу невозможно. Говорят: "Время - лекарь". В самом деле, многие трагические события тех ссыльных лет в памяти поистерлись. Острота их поубавилась. Но разве от этого уменьшился масштаб трагедии, пережитой народом? Ничуть. Безвинно погибшие возродились разве? Целые семьи вымерли. Для народа это невосполнимые потери. И мы не вправе предавать забвению все то, что пережил народ, что довелось испытать всем нам. Поэтому и хотелось бы поделиться некоторыми своими воспоминаниями, чтобы последующие поколения могли иметь хотя бы некоторое представление о том, как это было.

О себе могу сказать, что был в том зрелом возрасте, когда многие физические трудности переносились благодаря здоровью, ресурсам молодого организма. К тому же в предвоенные годы, в особенности в годы войны, в нас выработалась устойчивая привычка работать в условиях высочайшего напряжения сил, огромной требовательности к себе и другим. Поэтому неустроенность быта, трудности в работе, сибирские

трескучие морозы и другие тяготы в личном плане я не считал для себя первостепенными бедами. Но вот в морально-психологическом отношении быть без вины виноватым и мириться с мыслью, что ты здесь оказался только за то, что калмык, и должен теперь жить и работать под пристальным надзором спецкомендатуры, - было гораздо тяжелее. Но думали мы так не только о самих себе.

За что страдает целый народ? Что его ждет впереди? По чьей злой воле калмыки изгнаны на вымирание? Эти и другие вопросы заставляли мучиться в поисках ответа многих моих друзей, товарищей, знакомых. Наша трагедия усугублялась тем, что мы были слепы в своей наивной вере в нашу власть, в ее справедливость. Поэтому даже тогда, когда началась варварская акция выселения, мы еще не верили, что народ увозят, no-существу, на погибель. Надеялись, что скоро это недоразумение прояснится и люди останутся на своих местах. Прозрение наступало по мере того, как все дальше на север уходил поезд от наших родных очагов.

Вначале я с семьей попал в поселок Каргат Новосибирской области. Это была достаточно крупная железнодорожная станция, ставшая позже городом. Были здесь предприятия пищевой промышленности. И я надеялся, что смогу устроиться туда на работу, поскольку, возглавляя рыбную отрасль, имел некоторое представление о специфике работы таких предприятий. Но мне отказали, ясно дав понять, что не доверяют как спецпереселенцу. Стало понятно, что идет это от спецкомендатуры. И только в пимокатном цехе комбината бытового обслуживания подыскалось мне место. Но это слишком далекое для меня было дело.

Точно в такой же ситуации оказались и другие наши товарищи. Делать было нечего, устраивались,

куда только удавалось. Надо же было кормить семью. В народе неспроста сказывают: "Пошевелишь руками - почавкаешь и губами". Только вот совсем худо приходилось тем семьям, у которых глава семьи находился на фронте или на Каспии в военизированном морском дивизионе. У тех и других не было опоры.

Пообвыкнув немного на новом месте, мы выяснили, что совсем недалеко, в городе Барабинске, есть "Рыбакколхозсоюз" областного масштаба и рыбтрест. Мы сразу же в комендатуру и давай проситься туда. Но не тут-то было. Отказали. Дали понять, что не мы выбираем себе место, а нам определяют, где жить. Однако складывать крылышки мы не собирались. Написали обоснованное ходатайство секретарю Новосибирского обкома партии Попову. Указали, в какой отрасли и в каких должностях работали до выселения и в каких заняты здесь. Подчеркнули, что на новом месте хотели бы быть максимально полезными, заниматься хорошо нам знакомым и любимым делом.

Попову, курировавшему рыбный промысел, наша просьба, как видно, пришлась по душе. Ответ был утвердительный и скорый. И мы, Саранг Менкеев и я, без промедления выехали в Барабинск. Быстро вошли в курс дела. Рыболовство здесь было только озерно-прудовое. Оно ни в какое сравнение с тем, чем занимались дома, не могло идти. Мы-то вели промысел на Каспии и Волге. Масштабы и объемы промысла совершенно другие. Но для нас важнее всего было то, что дело это знакомое и близкое. И потому за работу взялись с охотой.

С первых же дней установили связи со своими товарищами, с которыми были знакомы еще дома. В первую очередь с Дорджи Утнасуновым, бывшим секретарем обкома партии по идеологии. Во время выселения калмыков он учился в Москве в высшей партий-

ной школе. Оттуда его и выслали в Сибирь. Ему было заявлено: "Теперь тебе учеба не нужна". Церен Корсункиев был заместителем наркомздрава. Выяснилось, что здесь собрались многие бывшие руководящие работники республиканских органов власти и ведомств. Назову имена некоторых из них: Дорджи Гахаев, бывший заместитель председателя СНК КАССР; Улан Дорджиев, один из видных работников рыбной промышленности Калмыцкой АССР, директор рыбоконсервного завода; Анджука Наднеев, начальник главлита республики. Рядом с Барабинском в городе Куйбышеве, что находился в двенадцати километрах, оказалось, поселили таких известных работников, как Санджи-Гаря Манджиев, Иван Мацаков, Церен Саврушев, Иван Азыдов и другие.

Каждый из них имел достаточно высокое образование, обладал опытом работы в советских, партийных органах власти, в той или иной отрасли, ведомстве. Это были люди, умеющие думать и принимать решения. Если раньше мы были едва знакомы, то здесь сошлись быстро. Нас сблизила и сделала единомышленниками общая беда и чувство тревоги за судьбу своего народа.

Мы выкраивали время, хотя по разным причинам это было крайне сложно, чтобы заглянуть друг к другу, поговорить. Все наши мысли вертелись вокруг вопросов несправедливого выселения, трудностей жизни наших людей на спецпоселении. Поэтому мы были убеждены, что надо писать в Москву обо всем. В то же время была неопределенность: "Кому из партийных и государственных руководителей адресовать письмо? Дойдет ли оно по назначению? Не перехватят ли?"

Между тем наши разговоры, негативная оценка действий партийного руководства и советского правительства в вопросе выселения калмыцкого народа,

общее настроение спецпереселенцев, как видно, становились известными в спецкомендатуре. По некоторым признакам мы стали догадываться об этом. Но наши встречи и разговоры продолжались. Не нами ведь придумано: "У кого что болит, о том и говорит".

К лету 1944 года комендатура стала переходить к активным, но пока профилактическим мерам. То одного, то другого вызывали и требовали прекратить клеветнические измышления о политике партии и правительства. В противном случае угрожали привлечь к уголовной ответственности. Долго ждать реализации этих угроз не пришлось.

В ноябре или декабре 1944 года арестовали Анджука Наднеева. Я его хорошо знал. Он работал старшим экономистом рыбозавода. Не могу сказать, что он среди нас отличался особой активностью, чтобы этим в первую очередь обратить на себя внимание. Скорее всего, он попал в число первых по некоторым другим мотивам. Но как только взяли его под стражу, стали распускаться слухи, что он чуть ли не собирался покушаться на Сталина. Через некоторое время арестовали "куйбышевцев" Ивана Мацакова, Церена Сазрушева. А позже всем троим определили наказание по известной 58-й статье Уголовного кодекса с разными сроками лишения свободы.

Эти меры мы воспринимали как показательные, предпринятые, чтобы посеять страх среди остальных калмыков, заставить всех молчать и никуда не высовываться. Но чем жестче становился режим надзора, круче меры давления, тем больше возрастало наше внутреннее сопротивление. Оно подпитывалось тем, что мы каждый день видели вокруг себя. Жестокие условия жизни, природно-климатические особенности, к которым наш народ не был приспособлен, голод, отсутствие одежды, обуви, полная обездоленность боль-

шинства людей косили их, как чума. Вымирали целые семьи. Положение усугублялось и морально-психологическим фактором. И мы отчетливо понимали, чем все это может обернуться для нашего народа. Так что многие из нас были готовы действовать, не оглядываясь на угрозы спецкомендатуры.

И вот как-то явился ко мне Дорджи Баджаевич Утнасунов и категорично заявил: "Хватит выжидать. Надо писать!" Тут же договорились направить письмо Андрееву. В стране он был очень известным человеком. В тот период, кажется, работал секретарем ЦК ВКП(б) и Председателем КПК при ЦК ВКП(б). Д. Б. Утнасунов в период учебы в Москве слушал выступления А. А. Андреева и вынес хорошее впечатление о нем. Мы решили, что человек такого масштаба обязательно разберется в нашем вопросе и, если будет нужно, дойдет и до Сталина.

Но проходили месяцы, а ответа не было. Это, конечно, нас сильно огорчило, но не остановило. И мы продолжали писать и ждать. Все безрезультатно. Кроме нас двоих, активно участвовали в этом Церен Корсункиев, Дорджи Гахаев, Саранг Менкеев.

Наконец, решили написать самому Сталину. Составили обстоятельный план Письма. Д. Гахаев, Ц. Корсункиев и я собрали материалы об историческом прошлом нашего народа, участии Калмыцкой АССР и калмыков в защите Родины от фашистов, его трагическом положении на спецпоселении. Каждый подготовил свой раздел письма.

Поскольку я был на разъездной работе, встречался в районах с земляками, то располагал конкретными фактами с мест поселения.

Общий текст из подготовленных материалов написал Церен, а потом собрались, подредактировали, и письмо было готово. Главные мысли сводились к тому,

что калмыцкий народ обвинен в предательстве совершенно необоснованно, что его вклад в защиту Родины от врага ничуть не меньше других. Там были такие слова (примерно): "Перед советской страной и всеми ее народами человеческая, гражданская совесть подавляющего большинства калмыков осталась чистой. Предателями могут быть единицы и десятки людей, они были среди многих народов. Но никогда не будет предателем целый народ". Мы утверждали, что выселение калмыков из родных мест является трагической ошибкой, которая имеет очень тяжелые и непоправимые последствия в судьбе народа. Поэтому калмыки должны быть возвращены на свои родные земли, национально объединены, политически реабилитированы, экономически и культурно возрождены. Закончили письмо в полном соответствии с духом того времени, пафосно: "С коммунистическим приветом Корсункиев Церен, Гахаев Дорджи, Андраев Дорджи". Было это перед самым первомайским праздником 1946 года.

На этот раз реакция последовала быстро. Примерно в конце мая в Барабинск нагрянул сам генерал-лейтенант Жуков, начальник отдела спецпоселений Управления НКВД по Новосибирской области. Визит лица такого ранга, конечно же, ничего хорошего не предвещал.

Нас начали вызывать в комендатуру города. Первым поймали меня. Внутренне я подготовился к худшему. В кабинете, кроме Жукова, находился человек в форменной гимнастерке, приталенной офицерским поясным ремнем, но без знаков различия. Каменная молчаливость и пристальное внимание его к разговору означали, что он - крупная "птица" из органов госбезопасности.

С первых минут стало ясно, что содержание наших писем хорошо известно Жукову. Он возмущался: откуда

мы такие выискались и кто нас уполномочил выступать в роли защитников калмыцкого народа. Стал обвинять меня в том, что я сочиняю всякую чушь, чтобы скомпрометировать местную власть. "Вот пишете, что в Каргатском районе какая-то семья не имеет даже крыши над головой, а вещи лежат прямо под открытым небом. Откуда такое взяли? - все более распаляясь, напирал генерал.- Ах, это видели сами!? Почему тогда не зашли в райком партии и не сказали? Где взяли такие цифры о смертности калмыков, а что - другие не умирают? Почему должны верить вашим выдумкам? Если на местах где-то не успевают похоронить трупы, так сообщите в райисполком. Там разберутся. Вместо этого пишете наверх всякие небылицы и пытаетесь доказать, что вы серьезные люди, обеспокоенные за народ. Кого хотите обмануть? Лучше подумайте о себе",- и в его голосе звучала откровенная угроза.

Я твердо стоял на том, что каждый пример, приведенный в письме, имеет свой адрес, относится к конкретным лицам или семьям. Это легко проверить. Писали же не для того, чтобы опорочить руководство области или какого-то района, а чтобы показать, в каком безысходном и унизительном положении оказался целый народ, который вымирает на глазах. Генерал гнул свое.

Стало предельно ясно, что генерала и его спутника положение калмыцкого народа не заботит. Они ведут себя так, будто совершенно глухи и слепы. И я с горечью припомнил калмыцкую пословицу: "У безжалостной души и глаза незрячи". Службисты были озабочены лишь одним: заткнуть нам рты. Но это была не их личная инициатива. "Стало быть,- подумалось мне, - наш народ и его судьба не интересуют саму власть, самих руководителей партии, государства, которых мы боготворим и превозносим до небес". И я уходил из

осточертевшего мне кабинета, получив еще один горький урок.

Следующим был Дорджи Баджаевич Утнасунов. Я успел шепнуть, о чем шел разговор. Подверглись обработке Д. Гахаев, Ц. Корсункиев, С. Менкеев и другие. Всем были предъявлены одни и те же обвинения и угрозы. Визитеры как появились, так же внезапно и уехали, оставив нас в недоумении. Но мы постоянно были настороже, ждали крутых мер.

И вот последовал вызов в Новосибирск целой группы наших товарищей. Из Барабинска поехали Д. Утнасунов, Д. Гахаев, Ц. Корсункиев, С. Менкеев и еще кто-то. Были там и из Куйбышева. Я в это время находился в служебной командировке в одном из районов и не успел к выезду группы.

По возвращении товарищи рассказывали, что разговор был в обкоме партии. Секретарь обкома, генерал Жуков и кто-то еще вели очень жесткий разговор. И потребовали прекратить писать. Даже открыто пригрозили: "Если не прекратите, то вызовем не сюда, а в Управление НКВД и устроим "баню" поодиночке". Что такое "вызов" в НКВД, мы немного знали. И понимали, что слова эти сказаны не только угрозы ради.

После этого наши судьбы складывались нелегко. Меня стали принуждать перейти на другую работу. Но руководство рыбной отрасли, особенно председатель "Рыбакколхозсоюза" Ефимкин Антон Иванович, относилось к нам, рыбникам-калмыкам, с большим доверием и уважением. И ему удавалось улаживать конфликтные вопросы с комендатурой. Ефимкин нередко получал сигналы из Москвы. Ответственные работники Рыбакколхозцентра, которые хорошо нас знали по работе на родине, интересовались тем, как используют нас в отрасли, какие у нас проблемы. Даже по итогам

сезона или юбилейным датам присылали именные подарки.

Особенно колоритной личностью был заместитель наркома рыбного хозяйства Александр Кириллович Обухов, до 1938 года работавший председателем Калмыцкого рыбакколхозсоюза. Он был своим человеком среди калмыков Прикаспия. Прекрасно знал народные традиции, людей, со многими рыбниками был в личной дружбе. Ссылка народа не изменила его прежних чувств. И он не был безучастным в нашей судьбе. Поэтому наше непосредственное начальство, в меру своих возможностей, старалось отстоять нас перед комендатурой.

Но комендатура, говоря образно, камень держала всегда за пазухой. Через несколько лет "Рыбтрест", к этому времени из "Рыбакколхозсоюза" я перевелся сюда, стали перебазировать из Барабинска в Новосибирск. Комендатура наложила запрет на мой переезд в областной центр. Руководство треста попросило помочь секретаря обкома партии Попова. А тот заявил: "Зачем этого калмыка-смутьяна тащите в Новосибирск? Нечего ему здесь делать..."

Д. Гахаев из-за постоянных придирок со стороны спецкомендатуры переехал в Алтайский край. Но и там не оставили его в покое. В 1949 году "пришили" ему статью и посадили. Д. Утнасунов по рыбной отрасли получил направление и уехал на Сахалин.

Особо хочу сказать о Церене Корсункиеве. Без преувеличения, в его деле не было ему равных. И это особо ценили в областном управлении здравоохранения. При всяких эпидемиях его всегда привлекали в качестве главного специалиста. Но это не спасало его от преследований комендатуры.

В повседневной жизни Церен Корсункиевич казался молчаливым, замкнутым человеком. Он находил-

ся в состоянии постоянного размышления, поиска ответов на многочисленные вопросы, но преображался, когда заходила речь о судьбе народа. Писать, доказывать и отстаивать свои позиции мог где угодно и перед кем угодно без тени сомнения и страха. Никакие генералы не могли его смутить или укротить. Зато его откровенность и резкость ставили в тупик собеседников любого уровня.

Мы с ним были очень дружны. И, как старший, он нередко меня наставлял: "Тебе надо быть осторожней. В условиях такого режима жена не сможет одна поднять ваших детей. А мне бояться нечего. Посадят - и в тюрьме не пропаду. Буду работать врачом. Детей у меня нет. Жена фельдшером всегда устроится, себя как-нибудь прокормит. Твою "Таисию учительствовать не возьмут". И продолжал в открытую осуждать партию и правительство за их преступную политику в отношении калмыцкого народа. В конце концов его исключили из партии, сняли с работы, и он вынужден был уехать в Чулым. В партии его восстановили только после восстановления автономии. Жаль, что при его жизни нельзя было обо всем этом говорить и писать в открытую.

После XX съезда КПСС мы вновь стали обращаться в ЦК КПСС, лично к Н. С. Хрущеву. Писали о необходимости скорейшего восстановления Калмыцкой АССР в довоенных границах. Наладили мы надежную связь с активистами из других регионов и по договоренности писали в Москву из всех мест проживания калмыков.

Такой натиск с мест, как видно, всерьез встревожил верховные власти. Осудив культ личности, они не собирались возвращать в родные места депортированные народы. Поэтому во все области и края, где жили калмыки, командировали работников ЦК КПСС. А там собрали бывших руководящих работников-калмыков

и членов партии. И агитировали нас отказаться от требования вернуться на прежнюю родину. За это народу сулили всякие блага. Но разве можно было так просто купить людей?! Ни один из участников таких собраний, как мне известно, не допускал и мысли о возможности такого решения.

Тем более ни один из них не согласился ездить по районам и уговаривать истосковавшихся по родным землям соплеменников отказаться от возможности возвратиться к праху предков. И посланцы ЦК партии получили полный отказ. После чего и вынуждены были в центре принимать решение о возвращении калмыков на родину.

Сегодня мне не стыдно за моих товарищей-единомышленников и за себя. Мы не молчали. Наш голос в защиту своего народа, как его ни пытались заглушить, все-таки доходил до высших органов власти партии и государства. И в конце концов мы не остались без ответа.

От автора. К сказанному Дорджи Лиджи-Горяевичем необходимо добавить, что несколько позже Наднеева в конце декабря 1944 года арестовали и Цебека Манджиева, бывшего заместителя наркома земледелия Калмыцкой АССР. В марте 1945 года арестовали Церена Саврушева и Ивана Мацакова. Еще через месяц подвергся аресту Очир Нормаев. Все они до ликвидации Калмыцкой АССР работали на различных руководящих должностях. Новосибирским чекистам очень хотелось раскрутить громкое уголовное дело. Поэтому всем арестованным предъявили обвинение, будто бы они входили в антисоветскую националистическую группу, состоявшую из бывших руководящих работников бывшей Калмыцкой АССР В1945 году по этому же делу пытались привлечь к уголовной от-

ветственности Дорджи Утнасунова и Дорджи Гахаева.

Но эта затея не удалась. Следствие не смогло доказать наличие объединенной группы, члены которой были бы связаны единством программы и действий. И тогда, выделив материалы в три самостоятельных уголовных дела, арестованных обвинили в антисоветской пропаганде и контрреволюционной деятельности и осудили на сроки от 5 до 10 лет лишения свободы. Тем не менее, перед Москвой чекисты отрапортовали, что выявлена и ликвидирована антисоветская националистическая группа, состоявшая из бывших руководящих работников бывшей Калмыцкой АССР.