^¹Год 1939: война в Польше

Лидзбарк: 1 сентября 1939

1 сентября 1939-го. Я в Лидзбарке на границе Восточной Пруссии — как командир Новогрудской бригады кавалерии, состоящей из четырех полков, усиленных артиллерией, батальоном пехоты, легкими бронемашинами и другими мелкими частями. Мы входим в состав армии «Модлин», большая часть которой защищает Варшаву от ожидаемого удара из Восточной Пруссии. Моя бригада обороняет направление на Плоцк. В Лидзбарке, маленьком, но красивом и чистом городке, мы стоим с середины июля. Рядом озеро и чудесные старые леса. Лидзбарк лежит на перекрестке дорог. До границы всего 25 км. Недалеко, за границей, находится поле битвы под Грюнвальдом, где в 1410 году Польша разгромила войска крестоносцев. Рядом — поле другой битвы, происшедшей на пятьсот лет позже — Танненберг, год 1914. Немцы соорудили здесь грандиозный памятник в честь победы Гинденбурга над русскими.

Уже несколько недель со дня на день мы ждем немецкой атаки. Каждый кавалерийский патруль, посланный к границе, докладывает о постоянно растущих немецких силах. Люди, бегущие из Восточной Пруссии, приносят известия о танковых частях, большом количестве пехоты и артиллерии. Немецкая пресса и радио непрерывно атакуют Польшу. Говорят и пишут о репрессиях по отношению к немцам, да что там — прямо-таки о погромах. Это, конечно, гнусная ложь, но весьма показательная. Именно так год назад началось с Чехословакией. Мы также знаем, что немецкая армия фактически уже мобилизована и сконцентрирована на наших границах.

1 сентября на рассвете мы видим вражеские эскадрильи — журавлиными треугольниками они летят к Варшаве. Скоро по телефону приходит известие, что на столицу сброшены бомбы. Почти одновременно мы получаем донесение от передовых патрулей, что немцы перешли границу. Есть убитые и раненые. Война началась.

25 лет назад

Когда война прямо заглядывает в лицо солдату и он осознает свой долг, то, даже не будучи человеком сентиментальным, как бы оглядывается на прожитые годы и оплачивает счета совести. А что уж говорить о сентябре 1939-го, когда каждый из нас, солдат, даже и на менее ответственных постах, понимал трудность, почти безнадежность польской военной ситуации. Ничего странного, что я вспомнил всю свою солдатскую жизнь, надеясь в минувших трудностях найти источник веры и оптимизма, без которых солдат сражаться не может.

Итак, годы 1911—1914 — Рижский политехнический институт и столь дорогая моему сердцу студенческая корпорация «Аркония». Оттуда вырвала меня первая мировая война, и как раз в сентябре 1939-го минуло 25 лет с того дня, как я, офицер резерва русской армии, въезжал в составе кавалерийского корпуса хана Нахичеванского в ту самую Восточную Пруссию, границу которой, границу Речи Посполитой, защищаю сейчас во главе бригады польской кавалерии. За долгие годы той войны 3-й драгунский полк, в котором я служил, прошел вдоль всей линии фронта, от Балтики до Черного моря. Бои, кавалерийские атаки, вылазки в пинских болотах, раны, блеск и нищета солдатской жизни. Наконец, учение в Академии в Петербурге. Незадолго до первой, еще не большевистской, революции, в середине февраля 1917-го, царь Николай вручал нам дипломы об окончании Академии. Это происходило в Царском Селе. Царя окружала многочисленная, сияющая орденами свита. Я вспоминаю эту минуту, потому что потом, когда революция лишила российского самодержца и его семью не только трона, но и жизни, торжество в Царском Селе не раз представало перед моим мысленным взором. Как же хрупка и ненадежна любая форма автократии или дик-

татуры. Пока самодержец или диктатор является источником благ, его окружает толпа придворных, выпрашивающих улыбку или приветливое слово. Но когда катаклизм лишает его власти, он остается один. Во время революции на защиту царя Николая и его семьи не встал никто из толпы военных и штатских вельмож. На месте казни в Екатеринбурге до конца остался верен царской семье лишь князь Долгоруков, кстати сказать, бывший командир моего полка. Но в тот торжественный день, когда нам вручали дипломы, заходящее солнце царского счастья еще отражалось в звездах и орденах нарядной свиты, соревнующейся в выражении верноподданнических чувств.

Добольшевистская революция застала меня в Румынии, где я исполнял обязанности начальника штаба 7-й стрелковой дивизии. С энтузиазмом приветствовали революцию все угнетенные народы России, прежде всего поляки, которые в течение 150 лет неустанно боролись с царизмом.

В моих воспоминаниях о революции особенно радостно сияет минута, когда я мог приколоть к форме польского орла, вступая в 1-й полк креховецких улан.

Тогда начались бои с большевиками над Днепром, в которых я принимал участие, будучи начальником штаба 7-й дивизии польских стрелков в составе польского корпуса. Я пережил тяжкие минуты принудительной демобилизации корпуса, но вскоре наступил великолепный перелом 1918 года и возрождение польского государства. После Кракова, Львова и Варшавы пришел черед Великопольши, где сигналом к изгнанию немцев стал приезд Щдеревского в Познань. Как начальник штаба Познаньской армии я пережил триумф участия в очищении от немцев древних польских земель.

В апреле 1919-го я принял командование над 15-м полком познаньских уланов. Сначала мы бились с немцами на великопольской земле, а потом на востоке в боях с большевиками дошли до Березины. Сдерживая московский натиск на Польшу, в 1920 году мы принимали участие в исторической битве за Варшаву, всем сердцем переживали победу и гнались за отступающим врагом до самого Несвежа и Столбцов. Мы понимали, что не только завоевали независимость нашей Родины, но и отбили ата красного империализма на Европу.

Мир, заключенный в Риге в 1921 году, большевики считали для себя весьма выгодным. Мы — нет. Слишком большие территории, населенные миллионами поляков, остались по ту сторону. Ленин сначала готов был отдать Польше значительно больше. Наше правительство было сдержанным, не желая в будущем каких-либо конфликтов с Москвой...

Я вспоминаю учение в Есоlе Superieure de Guerre, во Франции. Из Парижа я вернулся в 1924 году. Многим я обязан этой великой школе, а проведенные там два года — одни из счастливейших в моей жизни.

Живо встает в моей памяти трагедия переворота Пилсудского в 1926 году, когда я был обязан, подчиняясь солдатской присяге, защищать законное правительство и Президента, сражаться в Варшаве со своими же братьями-поляками. Потом началась служба командиром кавалерийской бригады на рубежах Польши: в Ровно, Кременце, Бродах и, наконец, в Барановичах. Это дало мне возможность как следует изучить наши восточные земли. В марте 1939 года меня перевели в район Серпеца, на границу с Восточной Пруссией. А теперь Лидзбарк.

Ожидание

Уже весной 1939-го мы знали, что война с немцами неизбежна. Концентрация немецких войск на плацдарме в Восточной Пруссии, а также в Чехословакии свидетельствовала о том, что немецкие клещи сжимаются вокруг Польши. Мучительное ожидание. Меня привел в ярость запрет приближаться к границе даже небольшим отрядам, а также запрет на строительство оборонных укреплений. Казалось, что верховные власти колеблются и не знают, будет война или нет. Только в июле принялись рыть окопы, тянуть заграждения из колючей проволоки, готовить дзоты для пулеметов и противотанковых орудий. Какие жалкие времянки! Разве могли мои легонькие, маленькие бронемашины противостоять мощным немецким танкам! Я чувствовал, что война будет страшно тяжелой. Надо было, чтобы солдат проявил высочайшее мужество, выстоял и дал возможность союзникам оказать нам помощь.

Тяжкое ожидание, граничащее с отчаянием. Общая мобилизация, назначенная на 29 августа, отменена. Поймите: буквально за три дня до войны. Сегодня мы знаем, что это произошло вследствие демарша послов — британского, Кеннарда, и французского, Ноэля. Мир не хотел верить, что война близка. Дорого это обошлось Польше — по крайней мере, на несколько недель ускорило наш разгром.

Все эти мысли проносились тогда в моей голове. Но, как всегда, реальность не дает солдату много раздумывать, направляя его мысли на день сегодняшний, на выполнение приказов...

Первые выстрелы

Приходят сообщения, что немцы наступают по всему фронту. Батальон моей пехоты под Дзялдовом в тяжелом положении. Я должен им помочь и посылаю резерв. Мощная атака идет на 20-ю пехотную дивизию в Млаве. Бой разгорелся и налево от меня. На нашем участке натиск сравнительно слабый. Мои полки удачно отбивают атаки передовых частей противника.

С тревогой гляжу я в небо, где лишь сильные авиационные соединения немцев и ни одного нашего самолета. По радио постоянно слышно: «Внимание, воздушная тревога!» Приходит известие, что бомбили не только Варшаву, но и города и местечки в глубоком тылу. Железнодорожные коммуникации разрушены во многих местах.

Я уже предвижу трудности, которые нам придется преодолевать из-за толп беженцев. Повозки с узлами и скот начинают забивать дороги. Завидев военные части, беженцы останавливаются и задерживают всякое нормальное движение.

Я приказываю ускорить строительство укреплений под Плоцком, которые прикрывают переходы через Вислу, потому что в этом

направлении мне придется отступать. Млава, несмотря на превосходство сил противника, держится хорошо. Но в ночь с 3 на 4 сентября я узнаю, что защитники ее получили приказ отступить на рассвете. Что же будет? Как они пройдут среди бела дня под огнем вражеской артиллерии и авиации?

4 сентября примерно в 11 часов я получаю приказ принять под командование также 20-ю и 8-ю пехотные дивизии. Вижу, что дело плохо. Оставляю своего заместителя, полковника Казимежа Желиславского, предупредив его, что придется отходить по направлению к Плоцку. Он должен ждать приказа, но уже сейчас приготовиться к немедленному отступлению.

Еду с моим начальником штаба, майором Адамом Солтаном, и капитаном Гилем на машине в Млаву. Напрямик проехать нельзя, приходится добираться в объезд, с другой стороны. По дороге вижу горящие деревни и много убитых среди гражданского населения. Особенно страшно видеть детские трупы.

Вижу, как немецкий летчик кружит над толпой детей — около ста человек,— учительница вывела их из местечка к ближайшему лесу. Самолет снижается до 50 метров, сбрасывает бомбы и стреляет из пулемета. Дети разлетаются в разные стороны, как воробьи, но около двадцати разноцветных пятен остаются на поле. Я предчувствую, какой будет эта война.

Мы заезжаем в тылы 20-й пехотной дивизии. Дороги забиты автоколоннами, орудиями, повозками с пулеметами и полевыми кухнями. Сотни вражеских самолетов бомбят не только колонны, но и отдельные группы солдат, уходящих по полям. Это уже нельзя назвать организованным отступлением.

Отступление

При таком положении вещей я не вижу иного выхода, кроме отступления обеих дивизий на левый берег Вислы через мосты в Плоцке и Вышогруде. Посылаю двух офицеров к полковнику Желиславскому, чтобы он немедленно оторвался от неприятеля, оставив за собой отряды прикрытия, и направился в Плоцк для подготовки оборонных позиций. Я боюсь, как бы немцы не окружили нас. Сам я еду в Плоцк, чтобы организовать оборону и принять разбитые дивизии. Приехал я позже, чем хотелось бы. Нас атаковали неприятельские самолеты. Я ранен в позвоночник осколком. На десять минут у меня парализовало ноги, но, слава Богу, все кончилось благополучно. Удалось отремонтировать машину, в которой было около тридцати дыр. С огромным трудом мы пробирались то по дороге, забитой войсками и беженцами, то напрямик через поле. В ночь с 4 на 5 сентября приехали в Плоцк. Меня перевязали, наложили гипс. Я почувствовал себя гораздо лучше и принял командование.

Оказывается, в Плоцке есть большая фабрика мясных консервов, что дает возможность накормить армию. На складах лежат огромные запасы ветчины в банках. Хорошо, что их не успели отправить за границу.

Я узнаю, что мост на Висле под Вышогрудом, к сожалению, взорвали раньше времени. Вследствие этого основные силы пехоты должны перейти по мосту в Плоцке. Часть ее вдоль Вислы спускается к Модлину.

Я испытал большое облегчение, узнав, что приказ мой дошел до кавалерии, которая движется к Плоцку, атакуемая лишь вражеской авиацией. Однако потери серьезны. 5 сентября вечером новогрудская бригада вошла в Плоцк, оставив на подступах к городу спецотряды.

Мы занимаем оборонные позиции. Подходят и остатки батальона майора Петра Перуцкого из-под Дзялдова. Нам противостоят не слишком большие части противника. Немцы бомбят Плоцк. Мы сбиваем 4 самолета, в том числе, к сожалению, один свой. 6 сентября мне удается наладить телефонную связь с генералом Бортновским, и мы обсуждаем возможность использования моей кавалерийской бригады: все ее полки сохраняют боеспособность. Однако я получаю приказ взорвать мосты в Плоцке и перейти с бригадой через Кампиноскую пущу на правый берег Вислы. Вечером 8 сентября я взрываю два моста в Плэцке, оставляю отряды, которые должны продержаться до подхода армии «Поможе», и начинаю отход. Нас обстреливают неприятельская артиллерия и пулеметы с другой стороны Вислы, из-под Вышогруда.

Тяжелые, сыпучие пески страшно затрудняют продвижение. Совершенно нечем поить лошадей. Под самым Модлином я получаю приказ вернуться на прежние позиции. Однако сам я должен прибыть в Рембертов под Варшавой для получения дальнейших распоряжений. Задание трудное, поскольку все дороги так забиты войсками и беженцами, что едва ли можно пробиться. Мне не раз приходилось объезжать заторы полями. На рассвете 10 сентября я добираюсь до Рембертова и являюсь к генералу Крукович-Пшеджимирскому.

В общем, положение наше весьма тяжелое. Польские части- разбиты всюду. Немцы уже под Варшавой. Верховное командование выехало в Брест на Буге.

Генерал Юлиуш Руммель, назначенный руководить обороной Варшавы, передал мне по телефону приказ Верховного Главнокомандующего — я перехожу в его распоряжение. Мне следует отправиться в район Вёнзовны и принять командование над оперативной группой, которая будет оборонять Вислу к югу от Варшавы. С моими частями в Кампиноской пуще нет никакой связи, и я решил вернуться, чтобы лично организовать переход. Это было нелегко. Мы удачно прошли по мостам под Модлином, выдержав неприцельный огонь тяжелой артиллерии немцев...

Я дважды приезжаю в Варшаву: 11 и 12 сентября. Дорога через Прагу¹ разрушена бомбами. Вокруг руины. На улицах — баррикады из перевернутых трамваев. Душевный подъем у варшавян — небывалый. Бои идут в предместье, но приказы, отданные перед этим для гражданского населения, вносят путаницу и хаос необыкновенный. В

одних говорится об эвакуации всех, способных к ношению оружия, другие велят оставаться на месте.

Я узнаю, что немцы обошли Варшаву в районе Минска-Мазовецкого и перерезали шоссе между Гарволином и Люблином. Люблин подвергся тяжелейшей бомбежке. Все труднее становится доставать продовольствие и фураж. Не хватает боеприпасов и бензина.

Получив известие, что части генерала Пшеджимирского отступили от Буга и что немцы движутся с севера на Минск и Дубы Великие, генерал Руммель приказывает мне 12 сентября ударить на Минск, одновременно прикрывая переходы через Вислу и на юг от столицы.

Из-под Варшавы на юг

В разгар боя я получил по радио приказ, переданный через полковника Александра Прагловского (начальника штаба генерала Руммеля): прекратить бой и, по распоряжению Верховного Главнокомандующего, немедленно присоединиться к его резервным частям в районе Прачева. Варшава будет защищаться до последнего. Я лично разговаривал по радио с полковником Праглов-ским, который на прощание, желая мне удачи, добавил:

— Мы остаемся в Варшаве.

Гораздо позже я узнал, что генерал Руммель приказ Главнокомандующего о моем отходе задержал на четыре дня, что имело катастрофические последствия для нашей группы войск.

Я приказал немедленно оторваться от противника. Сумерки немного облегчили нам задачу. Однако из-за разбросанности частей и потери связи под очень сильным огнем неприятельской артиллерии были и трудности. Я знал, что придется еще пробиваться через окружившие нас немецкие части: они перерезали шоссе Варшава—Люблин. Я решил сконцентрировать свои части в лесах на юго-запад от Гарволина...

Переход был необыкновенно мучителен. Мосты были взорваны диверсантами, немецкими колонистами. Огонь немецкой артиллерии с востока, а также из-за Вислы, хотя и неприцельный, вносил тревогу в толпы беженцев. Моя машина тоже была продырявлена осколками, а офицер-связист, ехавший со мной, ранен.

Мы прошли через Гарволин, застав там лишь догорающие развалины и, как и на дорогах, множество трупов, человеческих и лошадиных. В Гарволине, повятовом¹ центре, было несколько кожевенных мастерских, большинство населения составляли бедные евреи. Немецкая авиация стерла этот городок с лица земли за день до нашего прихода.

Я разослал офицеров-связистов, чтобы они собрали части. Я лично повернул несколько эскадронов 11-го уланского полка и 1-й полк легкой кавалерии Варшавской кавалерийской бригады, которые направлялись к Варшаве, но не могли объяснить, кем был отдан такой приказ. Сбор я назначил в лесу западнее шоссе Гарволин—Люблин. Постепенно части удалось собрать и привести в порядок. Нам предстояло выбираться из «котла». Мы видели немецкую авиацию, которая шла на помощь своим частям, отрезая нам путь к отступлению. Я провел отвлекающий маневр, атаковав немцев вдоль шоссе Гарволин—Люблин небольшим отрядом, а основные части совершили обход по бездорожью и удачно добрались до Вепша. Нам удалось вывести часть бронемашин, несколько легковых автомобилей и — самое главное — почти все обозы с боеприпасами и продовольствием.

Большую трудность представляла переправа через Вепш, уцелел лишь один мост, остальные были разрушены. Я не застал там не только никаких приказов Верховного Главнокомандующего, но и вообще никаких польских частей. Люди были измучены, кони тоже. В сущности, никто не спал с самого начала войны. Воспользовавшись тем, что у меня было несколько автомобилей, я отправился в Люблин, который сильно пострадал от бомбардировки 8 сентября. Самая большая гостиница была сожжена. Многие дома лежали в развалинах.

В Люблине польских войск не было, они ушли по направлению к Хелму. Осталось несколько маленьких отрядов под командованием полковника Петра Бартака. Великолепно проявил себя бывший депутат сейма, ротмистр запаса Дудзинский, который по собственной инициативе организовал партизанский отряд, посадил его на реквизированные машины и велосипеды и успешно воевал с передовыми немецкими частями. Я сам видел, как его отряд возвращался с вылазки, захватив около 150 пленных. Дудзинский проявил талант военачальника и огромное личное мужество. Он погиб в этих боях вместе с сыном.

Немцев в пригороде еще не было. По счастливой случайности я нашел склад с боеприпасами, продовольствием и бензином, которых нам так не хватало. К сожалению, не удалось достать карты территорий на восток от Вислы. Надо быть солдатом, чтобы понять, каково это — воевать без карты.

Я поехал в Хелм, где, по слухам, находился штаб генерала Стефана Домб-Бернацкого. С большим трудом я отыскал его в сторожке около леса. Он был в полном отчаянии. Я просто не узнал этого самоуверенного и деспотичного офицера. Я предложил ему как старшему принять командование. Он об этом и слышать не хотел, твердя, что все пропало. Я просил его приказать своим частям не разрушать мостов и переправ, по которым мне придется отходить на юг. Он твердил о какой-то фантастической операции в районе Владимира-Волынского, по плану которой мне пришлось бы пройти 180 км за несколько часов. После резкого разговора я уехал, оскорбленный и — предоставленный самому себе.

Вернувшись к себе, я понял, что принужден потерять еще 24 часа на подготовку частей к дальнейшему движению. Из Люблина прибыли боеприпасы и продовольствие. Тем временем немцы наступали нам на пятки. Они заняли Люблин. Следовало спешить, чтобы проскочить между Люблином и Хелмом.

Я приказал выступать в ночь с 17 на 18 сентября в направлении Рейовице. Последний ужин в Козлувке. Мы обсуждаем новости и слухи о положении дел на Западе. Когда же, наконец, Франция и Англия начнут наступление? Мы не можем понять, почему они нам не помогают.

Нож в спину: Россия

Я включаю радио и узнаю, что советские войска перешли границу Польши и движутся на запад. Все глаза впиваются в меня. И ниоткуда никаких приказов, никаких инструкций. Что делать?

Еще перед началом войны нас застал врасплох так называемый пакт о ненападении, заключенный 23 августа 1939 года между Германией и советской Россией; врасплох — потому что мы знали, что в мае в Москве была и английско-французская миссия. Мне и в голову не приходило, что советская Россия выступит против Англии и Франции, а опосредованно и против Америки. Думаю, что и верховное командование Польши оценивало обстановку подобным образом. В противном случае оно не стало бы перемещать оборудование и предприятия на восток, да и само бы не переехало в Брест. Правительство вместе с иностранными посольствами не эвакуировалось бы в Кременец и Тарнополь. Оказалось, что наши тылы, открытые и беззащитные, отданы на милость советской армии, и как раз в ту минуту, когда натиск немцев стал ослабевать, когда растянутые на сотни километров немецкие коммуникации стали рваться, когда мы могли бы еще сопротивляться некоторое время и дать союзникам возможность ударить на открытые западные границы Германии.

Советская Россия в одностороннем порядке разорвала договор с Польшей о ненападении в самую тяжелую для Польши минуту и, как шакал, набросилась со спины на истекающую кровью польскую армию.

Я не изменил своих планов. Мы идем на юг, где, я был уверен, нужно создать плацдарм на венгерско-румынской границе. Ведь с Румынией у нас заключен военный союз, а с Венгрией нас всегда связывала дружба. Мы сделаем все, чтобы пробиться. В конце концов, мы будем продолжать битву за Польшу, хоть и на чужой земле.

Сегодня мы знаем, что германо-советский пакт спровоцировал начало войны. Сегодня мы знаем, что советская Россия — искренне или нет — завязала самую тесную дружбу с Германией с целью раздела не только Польши, но и всего мира. Именно поэтому в тот период вся советская пресса резко нападала на Англию и Францию как на государства империалистические и агрессивные. Сегодня мы знаем, что Россия сделала все, чтобы морально разоружить французский народ. Для этого она использовала свое влияние на французских коммунистов. Но тогда не было времени на размышления. Следовало во что бы то ни стало пробиться на юг. Мы удачно пересекли шоссе Люблин—Хелм, а идущей позади 10-й дивизии пришлось вступить в неравный бой с немцами. В районе Рейовице мы пережили несколько сильных бомбежек. Только благодаря тому, что части быстро рассеялись, удалось избежать больших потерь. Открыв огонь из автоматического и ручного оружия, мы сбили несколько самолетов. В сущности, это не имело никакого значения, но придало бодрости солдатам. Среди взятых в плен немецких летчиков я впервые увидел женщину. Она была бортрадисткой.

Догоняем части генерала Домб-Бернацкого. Я еду к нему, чтобы согласовать действия. Генерал Домб-Бернацкий принял командование над всеми нашими войсками. Его приказ наступать по всему фронту без какой-либо общей стратегической мысли я считаю совершенно ошибочным. Предлагаю сконцентрировать силы и пробиться через линию фронта, а дальше, в тылу у немцев, идти на юг. К сожалению, он не соглашается отменить уже отданные распоряжения. Я должен атаковать противника между Замосцем и Тарноваткой в направлении Суховоля—Краснобруд. 10-я пехотная дивизия поступает под командование генерала Яна Крушевского, а я получаю остатки кавалерии, да и то лишь теоретически, потому что они разбросаны по разным местам, я даже не знаю толком где. Единственная часть, которая находится в хорошем моральном состоянии, обеспечена боеприпасами и продовольствием,— это моя старая новогрудская бригада. Способны воевать также волынская и остатки приграничной и вильненской бригад. Вот и все, чем я практически командую. Я вижу, что дивизии генерала Домб-Бернацкого измучены и неспособны выдержать бой. Я убежден, что новогрудская бригада смогла бы прорвать фронт и оборонять место прорыва, пока не пройдут все войска. Генерал Домб-Бернацкий в это не верит. Я предупреждаю, что долго этот «коридор» не удержу, потому что туда сразу же устремятся резервные части неприятеля и его авиация. Пехоте надо сконцентрироваться непосредственно за кавалерией и отказаться от атаки на Замосць.

Операция начинается вечером 22 сентября. Солдаты сражаются с беспримерной отвагой. В 23 часа окружение прорвано. Я приказываю выступать и по радио сообщаю об этом другим частям.

Бензина нет, поэтому мы уничтожаем бронемашины и легковые автомобили. Обозы пройти не могут, потому что пойдем напрямик, по бездорожью. В орудия запрягаем по четыре лошади — дорога через поля тяжела, а кони измучены. Я еду верхом вместе со штабом. При переходе через шоссе Томашув — Замосць волынская бригада принимает бой с немецкими частями. Немцы разбиты в штыковом бою, много пленных.

Мы идем дальше. Бой на переправах в Краснобруде. Великолепный, неутомимый 25-й полк великопольских улан стремительной атакой занимает переправу. К сожалению, гибнет целый эскадрон. Полк берет пленных и освобождает несколько сот захваченных немцами поляков. Отбит также госпиталь с ранеными. Потери у немцев довольно велики.

Немцы напирают со всех сторон. Надо защищать фланги, а сзади слышна артиллерийская канонада. Мы, однако, останавливаемся, чтобы как можно больше войск смогли пройти вслед за нами.

Я получаю донесение, что 4-й стрелково-кавалерийский полк, который удерживал проход через шоссе, понес огромные потери и практически перестал существовать. Действительно, к нам присоединяются лишь отдельные солдаты. По-моему, за нами войск уже нет.

Мы получаем известие, что Львов — героический Львов и другим никогда не был — защищается, и немцы не могут сломить обороны. Советские войска продвигаются в глубь Польши.

Нельзя терять ни минуты, надо немедленно пробиваться на юг. Как назло, с самого начала войны не выпало ни капли дождя. Стоит прелестная солнечная погода. Сухое лето, низкий уровень воды в реках. Немецкие танки не встречают никаких преград. Великолепная видимость для немецкой авиации — польской авиации уже не существует.

Мы измучены. С 1 сентября непрерывно ночью — переходы, а днем — бои. Не всегда попадаются леса, где можно укрыться. Офицерам приходится все время ездить вдоль колонн и будить спящих солдат. Почти невозможно сойти с коня, потому что спешившийся солдат тут же засыпает и добудиться его нет никаких сил. Наконец, все вздыхают с облегчением: небо хмурится, и все с радостью чувствуют первые капли дождя. Он льет все сильнее: теперь мы хотя бы отчасти защищены от воздушных налетов.

Постоянно натыкаемся на немецкие тыловые части. У меня такое впечатление, что немцы отходят на запад. Мы идем день за днем, ночь за ночью.

Шоссе Нароль — Любачув занято немцами. 24 сентября — тяжелый бой под Плазовом. Мы ждем ночи, чтобы пробиться. Идем двумя колоннами. Вдруг похолодало, пошел первый снег. Он тут же тает и превращается в грязь, артиллерия еле плетется. Мы преодолеваем и эти трудности. Боковыми дорогами продвигаемся дальше, доходим до района Горынце.

Еще около Суховоли к нам присоединился поручик Антоний Бондзынский из 1-го полка конных стрелков со знаменем полка. Он рассказал, как сдалась группа генерала Тадеуша Пискора, в том числе мотобригада полковника Стефана Ровецкого, будущего генерала Грота¹, руководителя Армии Крайовой. В замойских лесах мы прошли там, где сдалась 6-я пехотная дивизия генерала Бернарда Монда: он через своих представителей уговаривал нас сделать то же самое. Мне кажется, что они поторопились. Если бы они продержались до нашего прихода!

Я приказываю двигаться дальше на Яворув—Самбор. Все измучены беспредельно, кони едва идут. Я ожидаю встречи с немцами на шоссе Яворув—Ярослав. Принимаю решение двумя параллельными колоннами пробиваться на юг. Сам я в одной колонне. Другой командует полковник Гробицкий. Вдруг колонна останавливается. Разведчики докладывают, что немцы окопались у деревни Брошки на шоссе Яворув—Краковец. 26 сентября. Светает.

Раздается одиночный выстрел с немецкой стороны. Сейчас начнется пулеметный огонь. Сворачивать некуда. Я посылаю в кавалерийскую атаку оба головных полка, 26-й и 27-й уланские. Немцы захвачены врасплох, частью вырублены, частью взяты в плен. Командование немецкой 28-й пехотной дивизии присылает парламентеров с предложением сдаться, утверждая, что вся страна занята немецкой армией и продвигающимися на запад советскими войсками. Наконец, я предлагаю отдать пленных в обмен на обещание не атаковать нас первыми. Я отдаю пленников, да и что мне с ними делать, тем более что неприятель упорно защищается в следующей деревне, Мораньце. У нас серьезные потери.

Я решаюсь продолжать движение. Я уже знаю, что фланговая колонна полковника Гробицкого, которая шла на Рогожно, вступила в бой, но все-таки продолжает двигаться на юг. Мы идем к местечку Дернаки, где назначена встреча обеих колонн.

К сожалению, Дернаки заняты большевиками. Вечер 26 сентября. Идет мелкий дождь. Передовые отряды, встреченные пулеметным и орудийным огнем, вступают в бой. Я приказываю продолжать марш, стараясь пройти между советскими и немецкими войсками. По пути приходится вести непрестанные бои с советскими частями.

Мы натыкаемся на крупное соединение советской армии. Я пытаюсь договориться с ними, чтобы они без боя пропустили нас на юг и позволили уйти в Венгрию. Посылаю парламентером одного из лучших моих офицеров, ротмистра Станислава Кучинского. Увы, напрасно. Он был ограблен до нитки и едва ушел живым. Почти в ту же минуту большевики начинают заранее подготовленный артиллерийский огонь. Трещат пулеметы, появляются первые танки. Разгорается бой. 9-й дивизион конной артиллерии, который был примером в труднейших боях, необыкновенно точным огнем поддерживает наши действия. При помощи противотанковых пушек он уничтожил немало советских танков. К сожалению, и невооруженным глазом видны тучи советских войск, которые окружают нас. 25-й уланский полк истекает кровью, прикрывая наш фланг.

Я вижу ясно, что на столь удобной территории, как румыно-венгерская граница, не организовано никакого плацдарма, хотя и не могу понять почему. Уже после войны я узнал, что такой плацдарм был приготовлен на линии Днестра, чтобы дать армии возможность уйти за границу, но вступление советских войск в его тылы лишило нас возможности спасти по крайней мере 200— 300 тысяч человек, которые так пригодились бы нам потом на Западе.

С тыла все сильнее напирают советские части. Бой продолжается. Артиллерия выпустила последний снаряд. Кончаются патроны. Совершенно нет медикаментов, нечем перевязывать раненых. Кони давно некормлены и непоены. Мы не прорвемся.

Иного выхода нет, надо разделиться на мелкие группы и, пользуясь ночной темно-

той, уходить лесами в Венгрию. Шансов почти никаких.

Вместе с группой офицеров и рядовых нам удалось пройти между советскими частями, иногда в ста метрах от стоящих лагерем отрядов. Только тогда я понял, какое огромное количество советских войск находилось на этой территории. Все деревни, даже хутора заполонила большевистская армия. Мы прошли около Самбора и при помощи великолепных проводников добрались по горам к местечку Турку.

Мы остановились в лесу, чтобы дать отдых измученным коням, и собирались отправиться в путь под вечер. Вскоре мы заметили, что со всех сторон нас окружают советские части. Они явно были заранее предупреждены и подготовлены к охоте на польские отряды. Кони не могли пройти сквозь болота и чащи, нам пришлось их бросить и укрыться в гуще леса. Цепь советских солдат прошла в нескольких шагах от нас. Мне пришлось следить, чтобы кто-нибудь в возбуждении не выстрелил.

На закате мы двинулись на юг. Когда мы обходили деревню Застувку, в темноте на нас напала банда, состоявшая, видимо, из русских солдат и украинских партизан. Началась стрельба и даже рукопашная. Как великолепна была в ту минуту горстка поляков!

Меня ранило раз, а потом другой. Я чувствовал, что поврежден позвоночник. Хлестала кровь из раны в бедре. Не желая затруднять соратникам дальнейшее продвижение, я просил их оставить меня. Я решил, что живым не сдамся. Но мои однополчане и слышать об этом не хотели. С огромным трудом, жертвуя собой, они вынесли меня на руках. Я почувствовал, что истекаю кровью, и приказал им идти в Венгрию. Прощайте, солдаты.

Тюрьмы

Из боя в тюрьму

Утром 29 сентября я решил на авось пробраться к ближайшей деревне, Стасёвой Ясёнке. Со мной, несмотря на мои уговоры, остались ротмистр Кучинский и улан Томчик. Как только мы подошли к деревне, один из ее жителей немедленно оповестил милицию, а затем и советских солдат, которые были расквартированы в каждом доме. Под экскортом бронемашин нас отвезли через Турку в Старый Самбор, где расположилось командование Красной Армии.

По дороге мы убедились, что в деревне обосновались части всех видов оружия. Во многих местах, особенно около Турки, мы видели сотни людей, строивших полевые укрепления. Меня удивило, что все укрепления предназначались для отражения удара с севера, так же как и около 20 орудий тяжелой артиллерии, которые я успел разглядеть. На мой вопрос советский майор, не смущаясь, ответил, что они уже неделю находятся в этом районе, а их задача состоит в том, чтобы разбить или выловить все польские части, пробирающиеся с севера на юг. Большевики не хотели допустить возможной организации польской армии за границей; тогда, после очередного раздела Польши, они были искренними союзниками немцев.

Именно тогда я впервые услышал это характерное мнение: мы с Германией теперь настоящие друзья и вместе выступим против мирового капитализма. Польша выслуживалась перед Англией, поэтому гибель ее была неминуема. Польши больше никогда не будет. Немцы подробно извещают нас о всех передвижениях польских частей, которые стремятся пробиться в Венгрию или Румынию.

Я видел огромное количество танков, бронемашин и артиллерии. Правда, большинство солдат были плохо обмундированы, кони тощие, хворые, транспорт и оружие нечищены, но в целом армия выглядела куда лучше, чем в 1920 году. Чувствовались дисциплина и субординация. Тогда я впервые столкнулся с офицерами в красно-голубых фуражках. Мне объяснили, что это офицеры НКВД. Сразу было заметно, что все их боятся.

В Старом Самборе меня отвели к командарму Тюленеву. Он принял меня, окруженный по крайней мере двадцатью офицерами. И сразу набросился с упреками — зачем я не сдался сразу, оказал сопротивление, вследствие которого Красная Армия, которая по-братски вошла в Польшу, чтобы освободить народ от «бар и капиталистов», потеряла 18 танков и много «бойцов» (солдат). На мое замечание, что Советы нарушили договор и без каких-либо на то основании заняли польскую территорию, я получил такой ответ:

—У Советского Союза своя политика. Этот аргумент мне приходилось слышать еще не раз.

Тюленева интересовало, где наши солдаты и где спрятаны знамена, почему польские части уничтожают оружие и не хотят сдаваться Красной Армии, зачем стараются пробиться в Венгрию и Румынию, почему Польша является «агентом» Англии и т. д. При этом он показал мне знамя, которое им удалось захватить. Знамя было очень красивое, шитое золотом и серебром, поэтому он упорно твердил, что оно принадлежало какой-то гвардейской части. Тюленев был ужасно недоволен, когда я объяснил ему, что это знамя провинциального общества ветеранов силезского восстания.

Мне пришлось выслушать весьма длинную лекцию, которая содержала такие интересные тезисы:

—  заключенный с Германией дружественный союз вечен, поэтому править миром будут только большевики и немцы;

—  советская Россия поможет немцам побить Англию и Францию, чтобы раз и на всегда покончить с главным врагом советской России — Англией;

—  можно не считаться с Соединенными Штатами, которые никогда не вступят в войну, потому что Советы этого не допустят через свои коммунистические организации;

—  нет политики мудрее, чем политика Советского Союза, а Сталин — гений;

—  Советский Союз значительно сильнее Германии.

Спор, который возник между нами, был

бессмысленным. Самые очевидные, казалось бы, аргументы до него не доходили. Все в Советском Союзе было самое лучшее и всего было очень много. Хотя разговор шел в достаточно спокойной атмосфере, он произвел на меня угнетающее впечатление, и было ясно, что окружающие абсолютно согласны с рассуждениями товарища Тюленева. И с подобным мнением я встречался потом на каждом шагу.

Тюленев, по моей просьбе, обещал отослать меня в госпиталь во Львове, потому что передвигался я с большим трудом, а раны кровоточили непрестанно и были очень болезненны.

В комнате, куда меня затем препроводили, я встретил некоторых моих офицеров. И там нас не оставили в покое. Нам пришлось выслушать многочасовой пропагандистский доклад о мудрости и всемогуществе Советского Союза и плохой политике Польши, которую могло спасти лишь присоединение к Советскому Союзу.

В тот же день меня отослали в госпиталь в Стрые, где, в сущности, впервые перевязали. На другой день утром пришел автобус с группой наших офицеров под сильной охраной. Я поехал вместе с ними, и вечером 1 октября мы прибыли во Львов.

Во Львове мы остановились около гостиницы «Жорж», где нам позволили купить немного хлеба. Никто и слышать не хотел о том, чтобы оставить меня в госпитале, мне сказали, что приказы командарма Тюленева тут никакой силы не имеют. Автомобиль двинулся через город по направлению к Тарнополю и... как тут не поверить в провидение? Машина заглохла при выезде из города, на Лычаковской. После долгих телефонных совещаний решили, наконец, вернуть нас в городскую комендатуру, чтобы на следующий день ехать на другой машине. Нас всех поместили в маленькой комнатке. Я кричал, что истекаю кровью, что вообще не могу двигаться, и в конце концов получил разрешение отправиться вместе с моим ординарцем Томчиком в госпиталь. Вез меня энкаведешник с револьвером в руке. Мы ездили от больницы к больнице, всюду не было мест, наконец, меня под расписку поместили в военный госпиталь на Лычаковской. Вот так, по чистой случайности я не был вывезен в лагерь и не разделил в Катыни судьбу моих соотечественников.

В госпитале еще были наши врачи и сестры. Я оказался под опекой известного хирурга, подполковника Адама Солтысика и его персонала. Мне рассказали о вступлении Красной Армии в Польшу, о лжи, о массовых арестах. Тут же мне показали обращение командующего фронтом Тимошенко к солдатам с призывом убивать офицеров. Я узнал подробности обороны Львова: о том, как вошли большевики, как грабили имущество не только частное, но и государственное, как НКВД все сильнее проникает во все сферы жизни, о толпах беженцев, которые, узнав, каково жить при большевиках, несмотря ни на что, хотят уйти на земли, оккупированные немцами.

Через некоторое время советские власти постановили отдать госпиталь на Лычаковской исключительно советским солдатам. Раненых и больных поляков перевезли в другие больницы. Я оказался в больнице общества социального страхования на Курковой. Хотя и она находилась под строгим контролем большевиков, но все-таки тут было посвободнее. Ко мне приходило много людей — друзей, знакомых, а часто и вовсе не знакомых. Я получал информацию о создании подпольных организаций. Все были потрясены несчастьями Польши, однако никто не пал духом. Твердо верили, что, в конце концов, Германия и советская Россия будут разбиты. Надеялись на могущество Англии. Были убеждены, что Америка вступит в войну.

Сколько же тогда носилось слухов! Одни говорили, что организуется миллионная армия в Сирии, эта армия должна ударить на Кавказ. Другие утверждали, что вот-вот начнется французское наступление. Или что Италия присоединится к союзникам, что некоторые итальянские части уже в Румынии.

Уравнение злотого с рублем стало причиной страшного повышения цен. Грабежи и разбой — организованные оккупационными властями и стихийные — подтачивали доверие к новым хозяевам. Особенно трудно было тем, кто бежал от немцев с наскоро собранными пожитками, с небольшими деньгами и оказался в переполненных городах. Толпы беженцев шли на запад, надеясь уйти из-под советской оккупации.

Большевики все строже охраняли границы, особенно румынскую и венгерскую. Ежедневно через Львов шли десятки вагонов с польской молодежью, схваченной при попытке перейти границу. Измученные, втиснутые в запломбированные вагоны, они в голос рыдали от голода, жажды и холода. Хотя советские охранники стреляли в каждого, кто приближался к вагонам, львовя-не, рискуя жизнью, старались помочь узникам хотя бы куском хлеба или одеждой. Все поезда шли на восток.

22 октября 1939 года прошли так называемые выборы. Уже сам факт выборов был беззаконием, потому что они проводились на оккупированной территории под чужими штыками и при терроре НКВД. Можно было голосовать лишь за назначенных властями кандидатов, подавляющее большинство которых состояло из граждан Советского Союза, членов большевистской партии, часто привезенных на оккупированную территорию только на время выборов. Кроме того, избирательные урны были под опекой коммунистических комитетов и агентов НКВД. Лучше всех охарактеризовал ситуацию старый еврей из Вишнёвца — в его корчме я не раз останавливался во время маневров,— навестивший меня в больнице:

— Я вам скажу. У нас в местечке велели нам голосовать за двух кандидатов-коммунистов, которых никто не знал. Я договорился со всей моей семьей и со многими знакомыми, что бросим белые карточки. Может, они забоялись, но я-то точно бросил белую. А оба кандидата были выбраны единогласно. В урне не нашли ни одной белой карточки.

В больнице, несмотря на самый заботливый уход, раненых умирало очень много. Никогда еще мне не приходилось видеть столько заражений крови при осколочных ранениях. Врачи стали подозревать — не

было ли в снарядах отравляющего вещества.

Меня беспокоил интерес советских властей к моей особе. Меня все чаще навещали разные высокопоставленные чины, пока не появился сам комендант города генерал Иванов с группой энкаведешников. Имела место длинная политическая беседа. Он предложил создать польское правительство под покровительством советских властей. Суть дела выглядела туманно. Я не мог понять, почему Советы думают о создании польского правительства, потому что не знал тогда, что, согласно первому советско-немецкому договору, Советы получали польские земли до Вислы. Я предполагал, что речь идет лишь о диверсии по отношению к нашему легальному правительству, которое находилось в Париже в новом составе, сформированное генералом Сикорским.

После многократных долгих разговоров мне предложили вступить в Красную Армию, обещая всяческие блага:

—Мы вас назначим командармом.

Я отказался.

—Вы подумайте как следует, мы еще об этом деле поговорим.

Я не знал, была ли это угроза, но почувствовал, что из больницы следует уносить ноги, и как можно скорее.

Ходить я еще не мог, потому что пулю из бедра не вынули и раны меня мучали. Бежать в такой ситуации в Венгрию или Румынию? Никаких шансов! Укрываться во Львове было очень трудно. Я решил перейти в зону немецкой оккупации и после выздоровления пробираться в Венгрию через Словакию. Я знал немецкий язык, кроме того, я рассчитывал на офицера, служившего под моим командованием в кампании 1919—1920 годов; сейчас он был инспектором пограничных частей на словацкой границе. Он даже приготовил фальшивые документы. Мы должны были ехать в Закопане, а оттуда дальше.

А тем временем десятки тысяч ожидали под открытым небом на официально указанных пограничных пунктах, пока им разрешат перейти на территории, занятые немцами. Большевики несколько раз открывали ненадолго границу. Кроме того, распространились слухи, что все тяжелораненые, родившиеся на территориях, оккупированных немцами, могут вернуться туда. Начали готовить транспорт. Поскольку я был ранен восемь раз, мне удалось получить инвалидное свидетельство. Начальник госпиталя производил впечатление спокойного и доброжелательного человека. Он получил от меня деньги на подкуп чиновников и устроил, чтобы меня и еще нескольких польских офицеров включили в списки отправляемых.

Около середины октября мне удалось переслать генералу Сикорскому рапорт о ситуации в Восточной Малопольше. Мне также удалось успокоить взбудораженную львовскую молодежь, я посоветовал им соблюдать осторожность. В городе был арестован весь городской совет и все члены общественных организаций. Аресты производились ночью в квартирах и на улицах; жертвами их стали, прежде всего, государственные служащие. В тюрьмы были брошены также судьи, а затем врачи, адвокаты, католические священники. Часть евреев, особенно молодежь, которая с самого начала демонстративно и радостно приветствовала наступающее советское войско, начала сотрудничать с НКВД. Милиция, собранная из всяких отбросов общества, выслуживаясь перед новыми властями, доносила на каждого, неугодного советскому режиму.

В первых числах ноября я получил известие, что один из моих соратников, генерал Мечислав Борута-Спехович, находится во Львове, что он принадлежит к тайной организации и хочет увидеться со мной. Через несколько дней он действительно пришел. Он был в темных очках, мы разговаривали шепотом по-французски. Он рассказал о положении дел в подполье, а также сообщил, что идет курьером через Венгрию в Париж, чтобы встретиться с генералом Сикорским и получить указания. Я не совсем понял, зачем он идет сам, почему оставляет свой пост. Я сказал ему о своих планах и попросил передать о них генералу Сикорскому. Мы торжественно условились, что, независимо от того, как обернутся дела, а особенно если один из нас будет арестован, факт пребывания генерала Боруты у меня в больнице должен остаться абсолютной тайной. Мы договорились, что последний раз мы виделись перед войной в Варшаве. Я отмечаю это потому, что позже у меня было много неприятностей из-за этой нашей встречи.

Я был очень рад, когда в больницу пришел полковник Бронислав Раковский, бывший командир 12-го уланского полка в моей бригаде и мой близкий друг. От него я узнал точно и подробно о героической обороне Львова и о том, как вели себя большевики, войдя в город. Вопреки заключенному договору, они обманным образом арестовали несколько тысяч наших офицеров и вывезли их на восток. Полковник Раковский сопровождал генерала Лангнера, когда тот летал в Москву на переговоры. Много было обещано, но ни одно обещание не исполнено. Часть этих офицеров, как выяснилось позже, оказалась в Катыни, остальные были в Старобельске, а после 1940 года о них ничего не было слышно.

Неожиданностью для меня был приход в больницу ротмистра Згожельского и поручика Кедача. Оказалось, что, расставшись со мной, когда я был ранен, они дошли пешком до самой венгерской границы. Там их захватили спящими и вывезли в лагерь в Шепетовке, откуда им чудом удалось бежать вместе с капитаном Кошутским. Теперь они решили пробираться во Францию. Но никак не могли отказаться от встречи со мной. Зашли попрощаться и узнать, что передать от меня. Сохрани вас Господь, отважные парни!

А тем временем эшелон как-то сформировали. В канун отъезда начальник госпиталя вручил мне документы, с которыми я мог бы уйти из больницы. Однако он советовал мне ехать именно с этим эшелоном, потому что, насколько ему было известно — и это так и было в действительности,— более 20000 человек ожидали разрешения на переход границы в самых ужасных условиях. Кроме того, он показал мне документ — согласие немецких властей на прием эшелона с тяжелоранеными.

В первых числах декабря 1939 года нас отправили в Перемышль под немногочисленным конвоем. В Перемышле отъезд наш откладывался со дня на день. Мы даже на минуту не выходили из поезда, опасаясь, как бы он не тронулся без предупреждения.

Однажды высоко в небе чуть заметной точкой показался самолет. Наши солдаты, для шутки, убедили советский конвой, что это английский самолет, который не имеет права тут летать, и что надо стрелять в него. Несколько советских солдат стали стрелять из обычных винтовок, через пару минут стрельба грохотала не только на станции, но и во всем городе. Советским властям не удавалось прекратить эту канонаду до тех пор, пока самолет не исчез.

Мы стояли на станции в Перемышле почти неделю. Условия ухудшались с каждым днем: беспорядок, грязь, ни воды, ни продуктов. Я поддался на уговоры и поехал на квартиру к семейству М., где смог, наконец, помыться и отдохнуть.

Через несколько дней пришло «абсолютно точное» известие, что поезд отправляется на другой день, на рассвете, но все должны быть в поезде еще вечером. Я почуял что-то недоброе; всюду полно НКВД, усиленные патрули. Через некоторое время явились энкаведешники и объявили, что все офицеры обязаны еще раз заполнить свои формуляры в городской комендатуре, причем дали честное слово, что через час мы вернемся. Они настаивали, чтобы я переночевал в ближайшем госпитале, так как в вагоне было тесно и неудобно. Мои протесты не помогли. Конечно, мы поехали в НКВД, где на допросе нам задали сотни глупых, совершенно не относящихся к делу вопросов.

Наконец, поздно ночью мы поехали в госпиталь. У двери комнаты конвой, который сопровождает даже в туалет. Два красноармейца с винтовками наизготовку ждут, пока не выйдешь из уборной. Утром приходят энкаведешники, заявляют, что поезд вот-вот отойдет. По дороге мы несколько раз останавливаемся, в автобус садятся офицеры из поезда, которые должны были заполнить формуляры. Все они избиты и ограблены; их держали в подвалах, без пищи и воды. Вместе с ними в автобус входят и конвоиры, которые весело подшучивают над буржуями, возвращающимися в Польшу. Автобус движется по направлению ко Львову. Я чувствую, что начинается новая страница моей жизни: я в когтях НКВД, нового воплощения знаменитой ЧК и ГПУ.

19 декабря 1939 года, мороз градусов под двадцать, поля заносит снегом. Мы едем на большом автобусе, реквизированном большевиками где-то во Львове или Перемышле. На каждого польского офицера приходится по охраннику-энкаведешнику с револьвером или винтовкой в руках. Все офицеры — раненые, кто-то на костылях, у кого-то рука на перевязи. Почти все жадно едят хлеб, который нам выдали в дорогу. Мы проезжаем деревни и местечки, полные советских солдат. Видны отряды советской кавалерии, скачущей полями. Сердце болит при виде исхудавших, запущенных коней, нечищеной, драной сбруи.

Въезжаем во Львов. Что за горестный вид! Магазины разграблены, витрины разбиты, лишь на одной — несколько шляп.

Бесконечные очереди у продуктовых магазинов. Где он, прекрасный, чистый, смеющийся Львов!

Настроение у людей мрачное. На улицах полно энкаведешников и солдат.

Мостовые и тротуары грязные, заваленные снегом. Впечатление ужасное.

Допрос в НКВД во Львове

Нас долго возят по львовским улицам, пока автобус не останавливается у особняка, когда-то красивого и ухоженного, а теперь запущенного, с выбитыми окнами.

Нас всех ведут в подвал с одним крохотным, зарешеченным окошком. Два-три поломанных стула и немного соломы. Три дня подряд нас по очереди вызывают наверх, где подробно записывают все сведения о каждом. Причем не только паспортные данные и биографию, но и всех знакомых, где они сейчас, что делают. Допрашивают офицеры НКВД, двадцатилетние мальчишки, высмеивают поляков, повторяя те же аргументы, которые я слышал в штабе советской армии от Тюленева. Упрекают нас в том, что не все фабрики были переведены на восток, не весь скот туда согнан, потому что лучше, чтобы все это попало в руки Советов. Висла должна быть границей Германии и Советского Союза. Польша никогда больше не возродится. Надо мыслить реально, потому что Германия и Советский Союз — друзья на вечные времена, а при помощи Советов немцы разобьют Францию и Англию.

Через три дня меня перевезли в главное здание НКВД на ул. Пелчинской, 1. Несколько часов мне пришлось просидеть в коридоре под стражей, поскольку НКВД начинает работу в 22 часа. И с этого времени до 6 утра меня допрашивали по очереди несколько следователей, предъявляя самые разные обвинения.

Итак, оказывается, предательством интересов международного пролетариата было то, что мы воевали против большевиков в 1919—1920 годах и не допустили их распространения по всей Европе. Преступлением было то, что поляки в момент вступления советских войск в Польшу продолжали борьбу. Преступлением было то, что Польша заключила союз с Великобританией и верит в ее победу. Меня лично обвиняли в том, что в сентябре я воевал с советскими войсками, и войска эти понесли большие потери в танках и живой силе. Выходит, я шпион, раз не согласился ни сформировать польское правительство, ни вступить в советскую армию. Я же организовал во Львове подпольное движение, направленное против Советов.

Они оскорблялись, когда я говорил, что советская политика ошибочна, что ошибка — угнетение и уничтожение всего польского, что дружба Советов с Германией недолговечна и рано или поздно между ними вспыхнет война. Меня с издевкой спросили, как же может вспыхнуть война, раз немцы связаны военными действиями на западе и знают, какова мощь Советского Союза, каким огромным количеством танков и самолетов он располагает и уже давно го-

тов к любой войне. И где же, по-моему, немцы могут атаковать советскую армию? Я тогда нарисовал на листке бумаги цветным карандашом предполагаемое направление немецкого наступления и удары немецких армий, как я себе это представлял. (Этот несчастный клочок бумаги еще причинит мне в будущем немало неприятностей.) Меня все время убеждали, что имеются неоспоримые доказательства моей вины, но никаких фактов не предъявляли.

— Мы все знаем, но вы сами должны сознаться и рассказать.

Я чувствовал, что эти полуграмотные люди действуют по заранее установленному плану.

В шесть часов меня привели в роскошно обставленный кабинет начальника НКВД полковника Краснова. Там было еще десятка полтора людей в мундирах НКВД и в штатском. Он заявил мне, что я арестован за тягчайшие преступления против Советского Союза, и спасти меня может только вступление в советскую армию, так что я должен немедленно подать соответствующее заявление. Я, понятное дело, отказался. Я объяснил, что едва могу передвигаться с помощью костылей, что все время находился во Львове под наблюдением советских властей и что они обязаны обращаться со мной по крайней мере как с военнопленным. Естественно, никаких результатов это мое заявление не принесло; меня от-: везли в львовскую тюрьму для уголовных преступников, называвшуюся «Бригидки».

Камера в «Бригидках»

Меня поместили в тюремную больницу, где я встретил кое-кого из знакомых. Я узнал, что во Львове арестовали всех отставных офицеров; мне перечислили около сотни знакомых фамилий. Вообще, аресты шли непрерывно, люди пропадали по ночам. Уже тогда было известно, что во время допросов применяются пытки. Били и мучили средневековыми методами, нередко до смерти. Не щадили ни женщин, ни детей.

Камеры были переполнены. В помещения, предназначенные для 10—12 человек, набивали по 100 и больше. Условия были страшные. Грязь, насекомые, воды не было не только для умывания, но даже и для питья, голодный паек еле удерживал человека на грани смерти. В такой ситуации тюремная больница казалась раем: здесь у каждого была отдельная кровать, каждый день давали хлеб, что-то вроде чая и так называемый суп.

Увы, через несколько дней, еще до 1 января 1940 года, ночью в палату ворвались несколько энкаведешников, стащили меня с постели и поволокли в другое здание, в одиночку. Вежливостью они не отличались. Когда я с трудом стал на своих костылях спускаться по лестнице, они специально толкнули меня, так что я не удержался и покатился по ступеням. Это повторялось на каждом этаже. Я был весь в синяках и ранах. Просто чудо, что я не переломал себе руки и ноги. Меня провели через множество зарешеченных дверей и, наконец, втолкнули в комнатушку с разваленной печкой и зарешеченным окном без стекла.

Одежду мне взять с собой не разрешили. Я был в одном белье. Зима в тот год была суровая, морозы стояли ниже 30 градусов. Мне принесли ведро с водой, которая тут же замерзла. И другое — для отправления физиологических потребностей. Раз в два-три дня мне бросали кусок хлеба и ставили на пол тарелку отвратительного варева. За восемь недель, которые я там провел, меня лишь один раз выводили из камеры.

Через шесть недель появился следователь; я выразил протест против методов тюремных властей и против условий, в которых меня содержали. Я показал ему отмороженные, нарывающие щеки, руки и ноги. Сообщил, что никто не обращает внимания на мои протесты, ни разу меня не осматривал врач. Я потребовал возвратить мне одежду, застеклить окно и выдавать хлеб хотя бы раз в день. Мне пришлось подписать так называемый ордер на арест, после чего он обещал удовлетворить мои требования.

Еще раз следователь спросил меня, согласен ли я подписать заявление о вступлении в Красную Армию. Я отказался. Он ушел в бешенстве, угрожая, что я сгнию в этой камере.

И снова потянулись недели, а все оставалось по-старому. Я убедился, что конец мой близок. Несмотря на сильный организм, я очень похудел и так ослаб, что уже не чувствовал боли от ран и язв. Думаю, что в подобных условиях я не протянул бы даже двух недель. Стучать в дверь и звать охранников было совершенно бесполезно.

Зато по ночам то и дело врывались энкаведешники и производили тщательный обыск. Смешно — они не могли найти гвоздя, который легко вытаскивался из пола, и тридцатирублевую купюру, лежавшую в ведре на виду, зато личный досмотр проводился профессионально и грубо, заглядывали, что называется, во все дырки, не давали спуску и моей длинной, отросшей в тюрьме бороде, которая — облитая гноем, текущим с отмороженных щек,— смерзлась намертво. При этом меня били и пинали ногами.

В Москву

И вдруг, 29 февраля 1940 года, мне принесли одежду и отвели в тюремную канцелярию. Мне отдали также мой чемоданчик, а когда я спросил про часы и деньги, ответили:

— Вам перешлют.

Ясно, куда-то повезут.

Нас поодиночке вталкивают в закрытые машины. Под конвоем энкаведешников мы едем на вокзал. Пешком, с трудом пробираясь по путям и насыпям, наконец, доходим до поезда, где меня загоняют в специальный вагон, так называемую «столыпинку». Это вагон-тюрьма. Камеры большей частью одиночные, без окон, с зарешеченными дверями, чтобы стоящий в коридоре охранник мог следить за каждым моим движением. Тут несравненно теплее, чем в камере. Впрочем, ведь и одежду мою вернули. Ежедневно дают примерно полкило хлеба, кусочек селедки и два раза в день горячую

воду, которая притворяется чаем. Начинают болеть обмороженные места, потому что гной в тепле растаял. Раз в день меня водят в туалет. Воды для мытья нет. Проходя по коридору, я соображаю, что нас везут на восток по направлению к Киеву. Рядом, в общей камере, слышны голоса женщин, говорят по-польски. Потом направление движения изменяется, и через десять дней мы у цели.

Снова каждого по отдельности вталкивают в машину (так называемый «черный ворон»). Автомобиль без окон, только маленькая электрическая лампочка. Каждый сидит в крохотной каморке, тесной настолько, что нельзя пошевелиться. Куда едем, не знаю. Лишь доносятся отзвуки многолюдной улицы. Мне кажется, это Москва.

Медальон с Девой Марией

Во дворе мне велят выйти. Это явно тюремный двор. Ведут по бесконечному лабиринту коридоров. Несколько раз обыскивают. При первом обыске отбирают все вещи вместе с чемоданчиком. Оставляют только одеяло, мыло, зубную щетку и кружку. Одежда, обувь — все изрезано и распорото. И вот находят медальон с образом Девы Марии. Сбиваются в кучу над бедным образком, хамский гогот и:

— Ну, поглядим, как тебе эта б.... поможет в советской тюрьме.

Медальон брошен на землю и растоптан ногой. До сих пор я не могу забыть той минуты. Позже, в тюрьме, мне часто снился этот медальон. Перед глазами вставало личико Матери Божьей Ченстоховской, чаще всего похожей на св. Тересу. Я чувствовал Ее неустанную опеку и помощь. И чем громче раздавался вокруг меня смех безбожников, тем тверже становилась вера в Бога. Она придавала сил в борьбе со слабостью людской в те тяжкие для меня минуты.

Наконец я вхожу в камеру без окон, ярко освещенную. Койка, на ней матрац, набитый сеном. Маленький, привинченный к полу столик. Негде сделать и двух шагов, можно только сидеть. Мне дают чай с двумя кусочками сахара и ломтик хлеба, а потом ведут в баню. Там парикмахер стрижет меня, подравнивает бороду. Я иду под душ. Какое наслаждение! Наконец-то впервые за несколько месяцев, можно вымыться, обмыть раны. После бани мне помазали каким-то жиром обмороженные места. Вернувшись в камеру, я получаю водянистый супчик. Но он горячий! Есть и второе: две ложки каши. Мои тогдашние чувства и то, что я помню это до сих пор, может понять лишь человек, долго голодавший.

Я снова заполняю формуляры. И меня опять ведут по бесконечным коридорам, время от времени закрывая в специальных боксах, находящихся по обе стороны коридора. Все это исполняется под команду энкаведешников, звуки которой напоминают аистиный клекот. Это затем, чтобы один узник не встретился с другим.

После нескольких обысков, лифта и лестниц вхожу в камеру номер 34. Три часа ночи. Камера маленькая, четыре койки, три заняты, четвертая для меня. Чисто. На столе вода в чайнике; я чувствую приятный запах лука.

Сокамерники просыпаются и шепотом спрашивают, кто я и когда арестован. Что нового в мире? И я узнаю, что нахожусь во всемирно знаменитой Лубянке.

Лубянка, сокамерники и все время НКВД

Тюрьма на Лубянке размещается в центре города, в бывшей гостинице, соответственно перестроенной. Старый дом окружен со всех сторон современным зданием, в котором расположились высшие руководители НКВД — того, что сначала называлось ЧК. Во главе НКВД в тот период, когда я впервые попал в камеру на Лубянке, стоял член Политбюро Берия, грузин, личный друг Сталина, самая важная — после Сталина и Молотова — особа в стране.

Как я уже говорил, в камере было три человека, все трое — члены коммунистической партии.

Самым интересным был Дунаевский, еврей по происходжению. Когда-то он работал в отделении русского Красного Креста и во время прошлой войны был в Персии. До ареста занимал пост заместителя наркома легкой промышленности. Трудно было дознаться, за что его арестовали. Он неохотно говорил об этом. Однако относились к нему совсем не так, как к другим. Он был прекрасно одет и — единственный из всех заключенных — получал передачи и деньги, на которые мог покупать в тюремном ларьке продукты на 75 рублей ежемесячно. Он сидел уже три года. Каждый день он писал какие-то дополнительные показания и мечтал лишь о том, чтобы его дело тянулось как можно дольше. Он панически боялся лагеря, повторяя, что с его слабым здоровьем он там не протянет и нескольких месяцев.

Другой был грузин, инженер, я не уверен, что правильно запомнил его фамилию, кажется, Кавнадзе. Его арестовали в Баку в июле 1939 года и привезли в Москву; он так и сидел в чем был в момент ареста — в тонкой рубашке, белых брюках и полотняных туфлях. И он говорил, что понятия не имеет, за что сидит, да еще искренне хохотал, когда я удивлялся. Мне объяснили, что, по крайней мере, девять десятых заключенных в России не знают, за что их взяли; достаточно пустякового доноса, и человек исчезает.

Как Дунаевский, так и Кавнадзе предупредили меня, чтобы я был осторожен с третьим сокамерником, по фамилии Молчанов, поскольку это майор НКВД. Был это человек необразованный, на редкость некультурный, он все время подслушивал наши разговоры. И каждый день по-новому объяснял причину своего ареста.

Меня поразил вопрос Кавнадзе, разобьют ли немцы союзников и как скоро это произойдет. Мое мнение, что война будет долгая, а после вступления в нее Соединен-

ных Штатов судьба Германии будет решена, очень его расстроило.

— Только Германия,— говорил он,— могла бы победить Советы и изменить нашу паршивую жизнь. Франция и Англия, если разобьют Германию, не сумеют, да и не захотят ничего сделать для пародов, чудовищно задавленных советской властью и террором.

Режим дня на Лубянке соблюдался весьма строго. Разговаривать можно было только шепотом. Еда и хождение в туалет — точно по часам. Каждую минуту в глазок заглядывает охранник. Ежедневно заключенные убирались в камерах и мыли пол. Зато было чисто и никаких тараканов. Зимой в тюрьме топили. Раз в 10—12 дней парикмахер стриг бороду машинкой, выдирая, впрочем, при этом часть волос. Раз в 10—12 дней давали в камеру несколько книжек для чтения и водили в баню, после которой выдавали чистую рубаху, кальсоны и постельное белье. Все это было тесное и рваное, но стираное.

Тюрьма на Лубянке выгодно отличалась от других российских тюрем, где царили неописуемая теснота, грязь, вши и тараканы. Ничего странного, однако, в этом не было: тюрьма на Лубянке предназначалась для людей, которые особенно интересовали НКВД.

Меня сразу же научили помнить о трех вещах: во-первых, не бояться, когда следователь станет говорить, что все знает и на все у него есть доказательства, потому что никаких доказательств у него нет; во-вторых, ничему не верить, потому что в советской России никто никогда не говорит правды; в-третьих, ни на что не надеяться, потому что не было случая, чтобы к кому-то отнеслись по справедливости и выпустили из тюрьмы. Каждый должен подтвердить все предъявленные ему обвинения. Если не сделать этого по доброй воле, заставят пытками.

Через несколько дней меня вызвали к следователю, как обычно, ночью. Сначала со мной обошлись хорошо, даже любезно и ограничились общими вопросами. Лишь на последующих допросах следователь стал все настойчивее требовать показаний о государственных деятелях Польши, их взглядах и местопребывании. От меня хотели, чтобы я выдал структуру подпольной организации Львова, рассказал, что я докладывал в Париж, кто приходил ко мне в госпиталь, о чем мы говорили. Допросы длились целыми ночами, а часто и днями.

Чаще всего меня допрашивал следователь НКВД Кондратик. Когда я отрицал все и подчеркивал, что я солдат, несколько раз раненный на войне, он напоминал мне, что не было еще заключенного, который не признался бы во всем на допросах НКВД. Шутил: «Вы что же думаете, вам памятник в Варшаве поставят»,— указывал на лозунг, висящий на стене. Лозунг этот гласил, что НКВД никогда не ошибается. Принцип деятельности НКВД таков: лучше расстрелять сто невинных, чем оставить на свободе одного виноватого.

Мне грозили переводом в Сухановку или Лефортово. Позже я узнал, что это были тюрьмы, где специально пытали заключенных, чтобы вырвать у них признание. Много поляков прошли через муки, многие оттуда не вернулись.

Помню случай, весьма точно характеризующий нравы НКВД.

Во время довольно неприятного допроса зазвонил телефон на письменном столе. Слышу обрывки разговора:

—Кто? Лиарус? Сейчас, подожди.

Следователь, рукой прикрывая трубку телефона, обращается ко мне, знаю ли я такую фамилию. Я говорю, что не знаю.

—Да ведь я знаю, что вы с ним знакомы. Мы все знаем.

Я говорю, что, возможно, речь идет о Ларуссе, авторе самой популярной в мире энциклопедии. Он недоверчиво расспрашивает меня — неужто и в самом деле был такой? Уверяю, что был. И он тут же кричит в телефонную трубку:

—Ты, неуч! Ты что ли не знаешь, что Лиарус энциклопедию написал? Не знаешь, что такое энциклопедия? Так узнай. А я с таким дураком говорить не буду, только время терять.

Однако больше всего меня тревожила необыкновенная открытость, с какой иногда говорилось о делах, казалось бы, совершенно секретных. Из этого следовал вывод, что советские власти уверены в своем всемогуществе и не считаются с тем, что я когда-нибудь смогу выйти на свободу.

—Вы не думайте, что мы и в самом деле обожаем немцев. Мы просто гораздо сильнее ненавидим англичан. Но когда немцы, разбив Францию и Англию, истощат свои силы, мы нападем на них и завоюем всю Европу.

Они, не стесняясь, показывали мне мое досье. Я с изумлением обнаружил там документы, касающиеся не только мельчайших подробностей моей служебной карьеры, но и многих совершенно частных эпизодов. Мне, например, показали совершенно незнакомые мне фотографии моей поездки на Олимпиаду в Амстердам и на международные конкурсы в Ниццу. Видя мое удивление, они хвастались:

—У нас есть такие досье на всех интересующих нас военных и политиков всего мира. У Советского Союза длинные руки.

Через две недели меня вызвали из камеры привычным приказом:

— Собирайтесь на допрос.

Я был убежден, что еду в знаменитое Лефортово. После многочисленных обысков я оказался в Бутырках.

Я просидел там до первых чисел сентября 1940 года, все время в одиночке, на допросы меня ни разу не вызывали. Режим был весьма суровый. Резкий свет постоянно бил в лицо. Глаза у меня болели, гноились. Я боялся совсем ослепнуть.

В сентябре 1940 года, после многомесячного пребывания в Бутырках, меня опять перевезли на Лубянку.

Новости!

Вхожу в общую камеру на Лубянке. После осторожного знакомства с семерыми однокамерниками на вопрос, что в мире слышно, новости: немцы заняли Данию, Нор-

вегию, Голландию, Бельгию, Париж взят! Франция капитулировала! Скоро будет разбита и Англия! Италия вступила в войну на стороне Германии!

Впечатление было столь сильным, что у меня ноги подкосились.

Что случилось? Неужели Германия настолько всемогуща, что никто не может устоять перед ней? Значит, напрасны были жертвы Польши? Ведь мобилизация во Франции уже закончилась, и нападение немцев никак не могло застать ее врасплох. Ведь в предыдущей войне миллионы французов героически сражались под Верденом и по всему фронту. Я знал на собственном опыте, как идеально вышколены французские офицеры. Должно было случиться что-то сверхъестественное.

Но даже если Германия действительно так необыкновенно сильна, раз она в столь краткий срок разбила Францию, то ведь это еще не значит, что с Англией пойдет так же легко. Даже захват Британских островов не означал бы конца войны, у Великобритании есть доминионы и мощный флот. Уже во Львове я слышал о потоплении броненосца «Адмирал граф Шпее». Ну, и есть еще Америка, со своими неисчерпаемыми материальными и людскими ресурсами, Америка, которая не позволит уничтожить Англию.

В камере на Лубянке я узнал также, что Россия заняла без боя часть Румынии, Литву, Латвию и Эстонию, что она заключила мирный договор с Финляндией. Значит, сообщники продолжали пожинать плоды своего сговора!

С другой стороны, теперь возможно столкновение между Германией и советской Россией. Мне казалось логичным, что Германия, захватив Европу, выиграет время на подготовку к тому, чтобы избавиться от «друга» на востоке. Ведь есть же какой-то смысл в том, что энкаведешники недвусмысленно утверждали: советская Россия только и ждет, чтобы западные державы обескровили друг друга, тогда она вступит в войну и легко установит свои порядки в Европе. Ведь я так часто слышал как от офицеров НКВД, так и от сокамерников-коммунистов:

— Ах, только бы нам удалось спокойно выполнить эту пятилетку!

Немцы наверняка это понимают.

Обдумав ситуацию, я успокоился, придя к выводу, что война между Германией и советской Россией близка и неизбежна.

Русские на Лубянке

Меня несколько раз переводили из камеры в камеру. Наконец, я задержался в камере № 11. Соседи тоже то и дело менялись. Дни тянулись один за другим. Уже много месяцев меня не вызывали на допросы. Хорошо это или плохо? Опытные товарищи по несчастью отвечали одно и то же: тут никто никуда не торопится, у советской власти время есть. Меня удивляло, что три четверти заключенных было членами коммунистической партии. Они неохотно говорили, за что сидят. Только в самые горькие минуты, когда они возвращались ночью с допроса, окровавленные, избитые, срывались с их уст проклятия и жалобы. В обычном своем состоянии они сверхлояльно восхваляли режим.

Почти все евреи — а было их очень много — сидели по обвинению в симпатии к троцкизму, который является одним из основных этапов перерождения большевизма.

Польское общественное мнение в свое время внимательно следило за этими метаморфозами. Ничего странного: наш народ не мог забыть того потрясения, когда большевики в 1920 году стояли у ворот Варшавы. Они были уверены в своей победе, а Ленин говорил тогда: «...Наступая на Польшу, мы тем самым наступаем на самую Антанту; разрушая польскую армию, мы разрушаем тот Версальский мир, на котором держится вся система теперешних международных отношений».

Для нас, военных, политическая доктрина советской России вовсе не была областью так называемой чистой политики, то есть исключительно политики. С доктриной политической была тесно связана военная доктрина. Еще, кажется, никогда в истории представители никакого другого общественного течения не интересовались в такой мере проблемами стратегии и войны, как марксисты, а прежде всего большевики. Ленин сделал из учения прусского теоретика Клаузевица вывод, согласно которому партия не должна рассматривать войну иначе, чем определенную форму политики, что каждая война, служащая целям революции, будет «справедливой» и будет встречена поддержкой и одобрением коммунистов всего мира. Нетрудно понять, что этот образ политического мышления абсолютно совпадал с устремлениями советских молодых военных, каждый из них «носил маршальский жезл в ранце».

Преемник Ленина, Сталин, видимо, так уверовал в свою силу еще в дореволюционном подполье, что уже не скрывал ни своих политических взглядов, ни диктаторских претензий и планов. Уже на посту наркома по делам национальностей, а позже наркома рабоче-крестьянской инспекции он подчеркивал, что стремится к мировой революции. Из того, что он говорил и писал — а по сравнению с Лениным говорил и писал он скупо,— было совершенно ясно: пока он не соберет все силы, не отважится на агрессию; когда же силы будут накоплены, ничто не остановит его...

Как известно, большевизм отвергает так называемые буржуазные принципы этики и морали. Так что и теория Ленина, и практика Сталина являются конечным продуктом развития простой формулы всех узурпаторов мира: цель оправдывает средства. Советские тюрьмы и лагеря могут в некотором смысле служить опытными лабораториями в области истории партии, а тем самым и истории послереволюционной России. Как на геологическом срезе видны наслоения разных эпох и исторических периодов, так почти в каждом лагере или тюрьме, да что там! — даже в каждой обшей камере или бараке можно встретить жертвы тех или иных партийных чисток, внутрипартийных конфликтов, столкновений, переворотов. Страшно жаль, что люди так редко выходят из тюрем и лагерей и еще

реже удается им вырваться за границу СССР, и поэтому мир приговорен к познаванию истории России только по официальным советским учебникам. Я убедился, что университетский диплом в этой области можно получить лишь в тех опытных лабораториях.

Кого только там не встретишь!

Смешенье всех стихий: начиная от жертв различных национальностей еще со времен гражданской войны и военного коммунизма, жертв борьбы большевиков с эсерами (самой многочисленной революционной партией в России в период революции, которая была раздавлена чудовищно жестоким террором после неудачного покушения на Ленина в 1918 году), с меньшевиками и кончая жертвами массового террора последних лет, то есть показательных и непоказательных процессов, которыми так богата история сталинского периода...

Когда читаешь официальную историю большевизма, кажется, будто лишь отдельные люди или небольшие группы «мешали» большевикам в «строительстве социализма», в то время как весь народ, особенно рабочий класс, верно следовал сталинским лозунгам. Советская тюрьма показывает нечто совершенно противоположное: как одиночки («вредители»), так и «небольшие группы», отраженные в официальной истории, были выразителями воли народа. И чем сильнее выражалась эта воля в каком-либо социальном процессе, тем больше было жертв советского террора. За рабочими процессами шли аресты и ликвидация десятков и сотен тысяч рабочих, за процессами времен коллективизации — ликвидация миллионов крестьян.

В рассказах узников больше всего поражало то, что Сталин и его партия, покончив с той или иной оппозиционной группировкой, с циничной откровенностью принимали программу своих противников, вроде того, как это сделал Ленин с эсерами в 1917 году, приняв их крестьянскую программу.

В 1940 году в тюрьмы и лагеря все прибывали и прибывали жертвы последней, прямо-таки чудовищной по своим размерам и формам, чистки троцкистов, которая — начавшись в 1935 году — не была еще, как следует, закончена к началу войны с немцами.

Чисткой этой Сталин уже окончательно рассчитался со всеми группировками партийной и внепартийной оппозиции, то есть, прежде всего, с «чистым» троцкизмом с международным оттенком, с так называемым левым уклоном, ставящим во главу угла диктатуру пролетариата в буквальном, а не сталинском понимании этого слова, когда «пролетариат» на практике подменялся «партией», а точнее, только партийной верхушкой, и с правым уклоном, который, в свою очередь, высказывался против поспешной индустриализации и за либеральную политику по отношению к деревне.

Две военные школы

Ни один из процессов не вызвал столько толков, как процесс высшего военного командования, на котором были приговорены к смертной казни заместитель наркома обороны маршал Тухачевский, командующий киевским округом Якир, его заместитель Примаков, бывший командующий ленинградским округом Корк, командующий белорусским округом Уборевич, командующий военным флотом Орлов, командующий авиацией Алкснис, начальник службы гражданской обороны Эйдеман, бывший военный атташе в Лондоне Путна и многие другие. Перед самым процессом покончил с собой начальник Политуправления Красной Армии Гамарник, а сразу же после процесса «исчезли» еще два маршала: командующий Дальневосточной армией Блюхер и начальник генштаба Егоров. Им обоим пришлось перед собственным концом разыграть роль судей на процессе Тухачевского. Из пяти красных маршалов остались двое: Ворошилов и Буденный. Кроме тех лучших военачальников, которых я перечислил, были арестованы тысячи офицеров. А если вспомнить о том, что большевистская юрисдикция, единственная в мире, руководствуется принципом коллективной ответственности и что рядом с виноватыми в тюрьмах и лагерях оказываются их родственники, друзья и знакомые, легко себе представить, какие массы потекли в советские тюрьмы, и сколько рук для принудительного бесплатного труда получила третья пятилетка.

Процесс Тухачевского вызвал среди нас, военных, наибольший интерес. Не только потому, что еще по кампании 1920 года мы помнили фамилии Егорова, Якира или Примакова, а прежде всего — самого Тухачевского, но, конечно же, потому, что и в этом случае, так же как в процессах так называемой старой гвардии большевиков, Кремль озабочен был вовсе не уничтожением «фашистской агентуры». В послевоенные годы мы пристально следили друг за другом — как развивается военная мысль. Польские военные журналы были заполнены обзорами советской военной прессы и перепечатками советских статей, было много переводов советских книг, посвященных военному искусству. То же самое делали и большевики; у меня даже иногда складывалось впечатление, что в определенные периоды польские военные журналы становились предметом пристального изучения советских военных специалистов.

Скоро стало очевидно, что уже в первые послевоенные годы в этой области завязалась весьма оживленная дискуссия, которая со временем переросла в беспощадную борьбу. Советская военная мысль неизменно опиралась на ленинскую концепцию непрекращающегося «наступления революции», но как между Троцким и Сталиным разгорелся спор о понимании тактики этого наступления, так в кругах чисто военных столкнулись две концепции — не сущности войны, а ее формы. Сущность оставалась неизменной: Красная Армия становится авангардом мировой революции, а революцию эту некоторые примитивно отождествили с московским империализмом. Так говорил Троцкий, так говорил и его анта-

гонист и преемник на посту наркома обороны Фрунзе, который вскоре умер в больнице при несколько странных обстоятельствах. Но воплощение в жизнь этого наступательного принципа вызывало споры.

Если не вдаваться в подробности, то можно сказать, что в 1924—1929 годы существовали два лагеря: Свечина и Тухачевского. Свечин исповедовал принципы старого, суворовского, национального русского военного искусства. Он утверждал, что Россия должна избегать ведения «атакующей» войны, но стремиться к войне, изматывающей противника. Такая война дает России, по его мнению, наибольшую выгоду, потому что полностью уничтожает противника и позволяет затем перейти в ничем не сдерживаемое наступление. Тухачевский, с его темпераментом, презирал всякую медлительность. Темперамент Троцкого создал доктрину «перманентной революции», темперамент Тухачевского — доктрину «великих масс» и «сметающих таранных ударов». Укротитель кронштадтских моряков с истинно наполеоновским упорством шел к маршальскому жезлу. С той же безжалостностью, с какой сам был потом ликвидирован, он убрал Свечина и уничтожил его учеников. Он, бывший немецкий военнопленный, был горячим сторонником Рапалльского договора. Он восхищался немецкими теориями блицкрига, предоставляя немцам советскую территорию для учений, а советские фабрики танков и авиации — для снабжения рейха вооружением. Своим неоспоримым стратегическим талантом он умел покорить даже Сталина, который еще в 1936 году, не стесняясь, публично заявлял, что ни одна капиталистическая свинья не сунет свое рыло в нашу страну, мы будем бить врага на подступах к нашим границам; ему, видимо, и в голову не приходило, что он выдает насквозь агрессивный характер советского плана войны.

Когда я был в советских тюрьмах, да и позже, уже на свободе, мне приходилось видеть в советских учреждениях плакаты, на которых огромная свиная морда получала удар русским прикладом где-то примерно в районе Варшавы. Разве мы в Польше не должны были сделать из этого определенных выводов при организации обороны страны? Должны были пройти годы, прежде чем Сталин и партия сообразили, что их «оборонный» план создания государства совершенно не соответствует той наступательной динамике, которую представляла доктрина Тухачевского — верное отражение теории Троцкого о «перманентной революции». Согласно этой доктрине советские войска уже в мирное время были сконцентрированы на польской границе, а базы снабжения продвинулись далеко на запад.

Не было другого процесса по обвинению в связях с Троцким, в котором эти связи чувствовались бы столь ощутимо и реально, как это было в процессе Тухачевского. После ликвидации маршала, его сотрудников и широких кругов его поклонников немедленно вернулись к теории Свечина. Два новых маршала, Шапошников и Тимошенко, выступили уже с совершенно суворовскими, национальными концепциями ведения войны ценой территории, масс, человека. Все для царя и Отечества! В царские времена в этом лозунге фигурировал еще и Бог, но красный царь сам стал «Богом» и о революции говорил по примеру французского абсолютизма: «Революция — это я».

Что рассказывали

Как-то привели в камеру молодого энкаведешника по фамилии Попов.

Оказалось, что он работал в отделении НКВД на станции Сибирской железной дороги, где арестовывал и допрашивал железнодорожников. Однажды его вызвали к начальнику в вышестоящую ячейку НКВД в Чкалове.

— Очень плохо работаешь,— сказал начальник.— Слишком мало у тебя арестованных, а в лагерях нужны рабочие руки.

Не помогли объяснения, что большинство арестованных железнодорожников не признает своей вины, и доказательств никаких нет.

— Езжай обратно и привези своих арестованных.

Поехал и привез их в Чкалов.

— Садись рядом,— сказал начальник,— учись, как вести следствие.

Привели одного из арестованных.

—  Признаешь свою вину? — спрашивает начальник.

—  Да я ни в чем не виноват, ей-богу, не виноват.

—  Да за одно это «ей-богу» тебя посадить следует. Не признаешься? Спускай штаны и клади... на стол.

Допрашиваемый, естественно, сопротивлялся, но, после нескольких ударов в лицо, выполнял приказ. Тогда начальник НКВД тяжелым металлическим пресс-папье бил по лежащей части тела. Допрашиваемый терял сознание. Облитый водой, приходил в себя. Снова тот же вопрос. Не признается? То же самое... Естественно, признался во всем.

Таким образом, допросили всех арестованных, привезенных в Чкалов, и все как один признались.

—Видишь, как надо вести следствие? Возвращайся и работай.

Молодой энкаведешник вернулся на свою станцию, и, по его словам, результаты у него всегда были прекрасные, только я так и не узнал, за что его посадили.

Недолго пришлось мне сидеть с очень веселым парнем, офицером НКВД, который вернулся из Китая. Из его рассказов я понял, что он был сыном ротмистра русского 16-го гусарского полка, насколько я помню, по фамилии Чернявский, которого я знал еще до первой мировой войны. Он рассказывал о больших успехах советской пропаганды среди китайских коммунистов. Говорил об организованной в широком масштабе переброске оружия из России через Монголию. Я тогда не очень верил в эти блестящие успехи, но сейчас, когда у нас есть данные о росте коммунистической партии в Китае, я думаю, что он не слишком преувеличивал.

Люди в камерах все время менялись. С каждым днем все труднее было выдержать

страшный, монотонный и безнадежный тюремный режим. Иногда в камере было лишь несколько человек. Иногда трудно было повернуться из-за тесноты. Со многими товарищами по несчастью вообще невозможно было понять друг друга. Некоторые из молодого поколения никогда в жизни не слышали слова «Иисус Христос». Все без исключения насмехались над Богом, не верили, что в Европе каждый может найти себе работу, какая ему нравится, что магазины доступны для всех без исключения, что можно без специального разрешения ездить из города в город или получить номер в отеле.

Питание — это был принципиальный вопрос. Я узнал, что только крупные города, такие как Москва, Ленинград, Киев, Одесса, Баку и Тифлис, неплохо снабжаются, а вся остальная Россия голодает. Не голодает лишь коммунистическая аристократия и НКВД. У этих всего навалом. Более-менее снабжается армия.

Бомбы: война!

Однажды мы услышали взрывы бомб в Москве и беспорядочную стрельбу зенитных орудий. Сердце мое замерло. Итак, наконец-то — война! Мое натренированное ухо не могло меня обмануть. На следующий день начали красить окна в синий цвет. В тюремных коридорах появились мешки с песком. Советские власти объявили, что идут учебные воздушные тревоги, но налеты все повторялись. Редкие пятнадцатиминутные прогулки по тюремному двору прекратились совсем. Даже мои сокамерники пришли к выводу, что это не учения. Начались споры, английские это самолеты или немецкие.

Странно, но ненависть русских к Великобритании была необыкновенно сильна. «Проклятый Альбион» не сходил у них с уст. Немцев боялись и в то же время питали к ним какое-то странное уважение. Может быть, потому, что в течение многих десятилетий, вплоть до последней войны, немцы занимали ключевые посты в Российской империи. А может, и потому, что в предыдущей войне немцы не раз били русских и явно ни в грош их не ставили. Или потому, что немцы в запломбированном вагоне переслали в Россию в 1917 году Ленина с товарищами, чем немало помогли большевикам в захвате власти. Имело значение и пребывание в России большого количества немецких инженеров, которые создавали тяжелую промышленность.

Я лично не сомневался. Мне казалось совершенно невозможным, чтобы англичане, не разгромив немцев, напали на Россию.

Я молился о войне между Германией и Россией: я не верил в возрождение Польши, если дружба между тигром и шакалом продлится.

И снова были у меня большие неприятности. Меня вызвали к следователю, который, показав забытый уже мною клочок бумаги, на котором я нарисовал предполагаемое направление ударов немецкой армии, внушал мне, что я знал об этом от немцев, значит, я — немецкий шпион. Объяснения мои, что, будучи профессиональным военным и опытным боевым офицером, я не мог не предполагать некоторых очевидных вещей, его совершенно не убеждали. Гораздо позже я узнал, что действительно правильно угадал направление немецкого наступления.

Невероятные немецкие успехи, разгром советских армий, необходимость обратиться за помощью к союзникам— все это создало ситуацию, которая спасла меня от последствий моей неуместной проницательности.

Признаки перемен

Вскоре меня вызвали к следователю. Не знаю, случайно или нет, но это был тот самый человек, который первым допрашивал меня в Москве и сказал, что польские генералы — трусы, потому что не хотят говорить правду. Он подробно расспрашивал меня о моем здоровье, которым до сих пор никто не интересовался. Спросил, что слышно, а я ответил:

—  Это я должен вас спросить, правда ли, что началась война.

—  Какая война?

—  Ну, между вами и Германией. Я же своими ушами слышал бомбежку и стрельбу зенитной артиллерии.

—  Это не война, а учения.

—  Это вы кому-нибудь другому скажите. Я в таких вещах разбираюсь. Вы заключили союз с Великобританией?

— Да.

—  Спасибо.

—  Вам что-нибудь нужно?

—  Конечно. Поесть и сигарет.

—  Мы скоро еще увидимся.

На другой день меня повели к парикмахеру, и впервые за двадцать месяцев тюрьмы я был побрит и даже надушен очень плохим, но очень пахучим одеколоном, тем самым, которым обливались все вахтеры в тюрьмах.

Тем временем в камере появился первый немец, Ганс Шинке, майор немецкого генерального штаба. Перед самым началом войны русские арестовали его, обвинив в шпионаже. Думаю, обвинение было обоснованным. В день, когда началась война, его вызвал к себе заместитель шефа НКВД Меркулов, молча ударил кулаком в лицо и велел отвести обратно в камеру.

Шинке был убежден в победе Германии. Он твердил, что немцы на днях войдут в Москву, а небольшое количество налетов объяснял хорошей противовоздушной обороной. Он говорил, что русские давно разрабатывают новые виды оружия, и не исключал возможности, что при обороне Москвы используются «лучи смерти». Еще он говорил, что немецкий штаб располагает абсолютно точными данными о вооружении Красной Армии, и что к началу войны в армии было 18000 танков и 35 000 самолетов. Естественно, большая часть вооружения давно устарела, добавлял он.

Я в этих цифрах сомневался; но, судя по информации, впоследствии полученной мною от разных советских офицеров, он был бли-

зок к правде. Танков действительно было много, но низкой боеспособности, самолетов — очень много, но главным образом почтовых, транспортных, истребителей и штурмовиков. Бомбардировщиков я почти не видел.

Необыкновенные гости и... свобода

Меня теперь брили через день. Наконец 4 августа в 4 часа дня открылась дверь камеры, и я услышал вопрос:

—Кто тут на букву «а»? Живо, живо, собирайтесь на допрос.

Уже в коридоре я почувствовал, что творится что-то странное. Заместитель коменданта тюрьмы и несколько старших надзирателей ожидали меня. Повели по разным лестницам, потом повезли в лифте. Никто не выкручивал рук за спину, не толкал, как это обычно бывало. Я шел свободно. К нам присоединился даже комендант тюрьмы. Я шел на костылях, меня поддерживали на ступеньках. Любезность необычайная. Коридоры все чище и краше. Наконец меня завели в небольшую комнату, где находились офицеры НКВД и несколько машинисток. А затем я попадал в огромный, великолепный кабинет, весь в коврах, обставленный мягкой мебелью. Из-за стола встали двое в штатском.

—  Как вы себя чувствуете?

—  С кем имею честь?— спрашиваю я.

—  Я Берия,— отвечают они по очереди.— А я Меркулов.

Спрашивают, не хочу ли я чаю или сигарету. Я, в свою очередь, спрашиваю, заключенный я или уже свободен. Ответ:

— Вы свободны.

Тогда я прошу чаю и сигарету.

И начался длинный разговор о том, как вероломны немцы, как они предательски напали на Советский Союз, и что теперь надо жить в дружбе, забыть прошлое, потому что самое важное — это разбить немцев. Поэтому заключен союз с англичанами и подписан договор с поляками. Все поляки будут «амнистированы», и, согласно договору, будет создана польская армия; причем, с согласия советского правительства, я назначен польскими властями командующим этой армией. Они очень рады, что выбор пал именно на меня, потому что они это знают, я самый популярный среди поляков в России. Якобы 90% поляков высказались за меня. До сегодняшнего дня остается для меня загадкой эта точная цифра, поскольку я ничего не знаю о подобном референдуме, и, конечно же, никакого референдума и не было. Мне объявили, что моей скромной особой интересуется сам Сталин.

Я узнал, что для меня приготовлена отдельная квартира. Советские власти обеспечат меня всем необходимым. Им очень важно, чтобы я как можно скорее выздоровел. Мне дали большую сумму денег, объяснив, что часть моих вещей пропала. Я взял эти деньги с чистой совестью, так как при аресте во Львове у меня действительно все отобрали. Мой бывший следователь полковник Кондратик был отдан в мое распоряжение. Он весьма неловко объяснял свое поведение во время допросов. Сам начальник тюрьмы нес за мной чемодан. Я, однако, заметил, что чемодан не мой. Начальник тюрьмы ответил, что вещи переложили в этот, потому что он лучше; не хватает лишь бритвенного прибора, но завтра утром я его получу. Потом оказалось, что в чемодане было лишь старое, рваное и чужое... белье. Бритвенного прибора и своих вещей я так никогда и не получил.

Я вышел из тюрьмы без носков, в рубахе и кальсонах с печатью: «Внутренняя тюрьма НКВД», но зато из тюремных ворот выехал в лимузине самого наркома внутренних дел. Я покинул здание НКВД после двадцати месяцев заключения, из них семь месяцев я провел в одиночке. Чудом мне удалось выбраться на свободу.

Еще несколько часов назад я был рядовым узником Лубянки. А сейчас я не только свободен, но и буду командующим польской армией, которую должен организовать в СССР. Я буду воевать за Польшу!

Польская армия в СССР

В преддверии свободы

В восемь часов вечера 4 августа 1941 года автомобиль отъехал от главного подъезда здания НКВД. Улицы слабо освещены. Редкие прохожие, зато много машин, все военные, злоупотребляющие клаксонами. Проведя почти два года в тюремной камере, я был ошеломлен воздухом, шумом и движением.

Чувства мои трудно описать. Я на свободе, но что-то давит в груди. Через несколько минут машина въезжает во двор. С трудом я вскарабкиваюсь на третий этаж на своих костылях. Лифта нет.

Предназначенная для меня квартира состоит из четырех прилично обставленных комнат и кухни. Есть повар Иван Васильевич и горничная Марушка. Я не сомневаюсь, что они работают на НКВД. Большой стол в столовой уставлен бутылками и закусками. Шампанское, коньяк, красные и белые вина — не хватало, кажется, только виски. Зато много русской водки. Закуски великолепные, как в доброе довоенное время, с икрой во главе. Повар спрашивает, что приготовить на ужин. Я просто испугался этого изобилия.

Я вспомнил, как мы, оголодав в камере, постоянно рассуждали о еде, и каждый рассказывал, что бы он съел, если бы вышел на волю. Я всегда настаивал на яичнице с ветчиной. И теперь я поблагодарил за деликатесы и попросил яичницу из одного яйца и кусочек ветчины.

В тот день меня ожидал еще один сюрприз. Полковник Кондратик сообщил мне, что часть наших офицеров уже освобождена и находится в Москве и что двоих из них, а именно подполковника Зигмунта Берлинга и подполковника Дудзинского, он мог бы еще сегодня привезти ко мне. Конечно же, я немедленно согласился. С пер-

вым я был почти незнаком, знал только, что незадолго до войны он ушел в отставку. Со вторым я встречался, когда служил в 20-й пехотной дивизии под Млавой. Потом он заболел и выехал с другими больными офицерами на восток, где и попал в руки большевиков.

О своих перипетиях они рассказывали довольно невнятно. Их отделили от остальных офицеров, держали сначала в тюрьме, потом в специальном особняке под Москвой, а последний месяц они вместе с другими (всего около двадцати человек) живут в Москве. Троих из этих «остальных» — майора Леона Букоемского, капитана Кази-межа Розен-Завадского и поручика Вихеркевича — я знал лично, причем с самой худшей стороны. Они подтвердили то, что я узнал от капитана Кушеля: поляки были собраны в трех основных лагерях в Старобельске, Козельске и Осташкове, причем в Старобельске и Козельске — только офицеры. Все три лагеря ликвидированы в 1940 году; что стало с узниками — неизвестно. Знали только, что 400 офицеров из этих лагерей какое-то время находились в лагере Павлищев Бор, оттуда их перевезли в Грязовец и там объединили с группой, состоящей примерно из тысячи польских офицеров, доставленных из Литвы.

Я был с ними осторожен. Слишком настойчиво они подчеркивали необходимость сотрудничества с советской Россией и драматизировали ситуацию в довоенной Польше: фальшивость этого драматизма я видел тем лучше, что и сам относился к политической ситуации в Польше перед войной без особого восторга. Особенно раздражал меня этот фальшивый тон у Берлинга, который был офицером Первой бригады¹.

Долгое время я не мог отделаться от чувства, что за мной постоянно наблюдают — как в камере, через глазок. Я с удовольствием закрывался ночью на ключ. Часами просиживал на балконе, наблюдал за жизнью улицы. Не только бедная и потрепанная одежда останавливала мой взгляд, но и медленные движения, как будто никто и никуда не спешил, угрюмые, злые лица. Ни тени улыбки и радости, даже дети — во всем мире такие беззаботные — здесь были тихими и задумчивыми. Меня возили на прогулки в городские сады, но и там толпа была все та же: молчаливая и грустная.

На обычный советский манер всюду были выставлены огромные портреты вождей, прежде всего Сталина, «солнышка» Советского Союза, обычно рядом с Лениным. Следовало вбить в головы, что Ленин и Сталин — это одно и то же. На самом деле отношение Ленина к Сталину было недоверчивым и критическим.

В армии на место ликвидированных маршалов — Тухачевского, Егорова, Блюхера — назначили трех новых: Шапошникова, Тимошенко и Кулика, который до этого в течение нескольких лет был начальником снабжения и вооружения армии. Портреты этих троих и выживших из предыдущей пятерки Ворошилова и Буденного висели повсюду. Однажды я заметил, что портрет Кулика исчез. Естественно, я спросил об этом полковника Кондратика, который сопровождал меня. Он взглянул на меня изумленно, а потом ответил, многозначительно подчеркивая каждое слово:

— У нас о таких вещах спрашивать не полагается. Подобный вопрос у нас считается преступлением. Был, а теперь нету!

Невольно мне вспомнились рассказы сокамерников о том, что люди исчезают тысячами, и никому, под угрозой немедленного ареста, нельзя интересоваться ими или спрашивать про них: просто — они были, а теперь нету!

Уже в тюрьме я обратил внимание на то, что в книгах, которые нам иногда давали, бывали вырезаны фамилии авторов. Естественно, это касалось современных авторов. Мне объяснили, что каждый арестованный автоматически становится врагом народа и как таковой умирает для общества, а значит, и имя его должно исчезнуть навеки.

Члены различных миссий, выезжающие за границу, обязаны были, вернувшись, представить отчеты, то есть описать все, что они там видели, с большевистской точки зрения. Я читал немало этих произведений: они состояли из лжи и сотен больших и маленьких выдумок о жизни людей на Западе. Впрочем, вернувшись, все выезжающие рано или поздно оказывались в тюрьме, обвиненные в шпионаже, а если не в шпионаже, то по крайней мере сотрудничестве с капиталистами. Советский режим не терпит людей, которые могут сравнивать и делать из этого выводы.

Первые люди из Лондона

Из газет я узнал о прибытии в Москву польской военной миссии во главе с генералом Зигмунтом Богуш-Шишко, но лишь через несколько дней мне удалось узнать его адрес, и я смог с ним встретиться. Вид польского мундира и польского орла произвел на меня сильное впечатление. В гостинице «Националь», где остановился генерал Богуш-Шишко, я несколько часов подряд расспрашивал его о том, что делалось на свете с сентября 1939 года. То есть о положении на Родине, оккупированной немцами, об участии наших войск во французской кампании, о ситуации в Норвегии, о перемещении президента, правительства и части наших войск в Великобританию, о беззаветном геооизме наших летчиков в битве за Англию. Все это рассказал мне генерал Богуш-Шишко. А также о том, что генерал Сикорский после капитуляции Франции заявил, что союз Польши с Великобританией нерушим, что плечом к плечу мы будем биться до победы. Он подтвердил мои догадки о том, что Соединенные Штаты щедро помогают Великобритания. Рассказал мне о польско-советском договоре от 30 июля 1941 года и о планах создания польской армии в СССР.

Когда генерал Богуш-Шишко подробно информировал меня о разногласиях в правительственных и неправительственных кругах по вопросу о договоре с Россией, я, расспросив его о всех деталях и подумав как следует, ответил так:

— В данный момент мне трудно оценить, права или неправа оппозиция, и каковы ее аргументы. Генерала Соснковского я знаю как человека серьезного и умного. Не думаю, что он высказал свое мнение, не исследовав предварительно всех аспектов проблемы. Теоретически он и его единомышленники, может, и правы, но практически Сикорский куда ближе к правде. В тюрьмах я имел возможность познакомиться с произведениями Ленина, Сталина и других крупнейших большевиков. Я основательно изучил их образ мысли, их подход к проблемам большой политики и их тактику. И видел, как они вели себя у нас на Родине. Я им не верю. Сейчас в безнадежной ситуации они любезны и на все согласны. Но ситуация может измениться очень быстро. Либо они окрепнут, либо сдадутся немцам. В том и в другом случае мы снова окажемся в тупике. Нам следует спешить. Мы должны организовать сильную армию. Мы должны спасти наш народ. Я считаю, следует полностью поддержать Сикорского.

Пока что я был один-одинешенек, полководец без армии, однако постепенно стали выходить из тюрем друзья. За многих пришлось бороться с властями НКВД. Я убедился, что военные не имели права голоса, во всех сферах военной и гражданской жизни безраздельно царил НКВД. Характерен был мой разговор с полковником НКВД Кондратиком, когда я настойчиво требовал освободить Брониславу Выслоухову, которая впоследствии работала инспектором Вспомогательной женской службы и много сделала на этом посту.

— Зачем вам эта вредная баба? — упорствовал он.

С трудом удалось мне вырвать ее из тюрьмы, а потом оказалось, что именно Кондратик лично пытал ее, выбивая нужные показания. Многие офицеры долгое время не были уверены, что выживут, месяцами ожидая казни в камерах смертников.

Я посетил шефа британской военной миссии генерала Мак-Фарлейна, человека необыкновенно сердечного и доброжелательного, с которым позже мы стали близкими друзьями. Впервые в жизни я увидел военного в шортах. Он вручил мне письмо и инструкции от генерала Сикорского. На самом деле командующим польской армией в СССР должен был стать генерал Галлер, но поскольку его не смогли найти, на этот пост назначили меня.

Мне было важно только одно — как можно скорее организовать армию и как можно больше людей спасти из тюрем и лагерей. Я не знал, какими человеческими ресурсами мы располагаем. Я не знал, где находятся офицеры, число которых, по оценкам освобожденных из лагерей коллег, составляло не менее 11 000. Что с рядовыми? Мне было известно заявление Молотова, сделанное 2 ноября 1939 года в Верховном Совете, после нападения Советского Союза на Польшу, в котором он утверждал, что в плен взято 300 000 солдат. Я ожидал, что власти меня проинформируют, тем более что армейская газета «Красная звезда» сообщила 17 сентября 1940 года, то есть через год после вступления большевиков на польскую землю, что в боях на украинском фронте, на Волыни, около Люблина, Гродно и т. д. в плен взято 12 генералов, более 8000 офицеров и более 200 000 рядовых.

Полномочным представителем советского правительства по делам Польши был назначен генерал Жуков — прошу не путать с будущим маршалом Жуковым, а полномочным представителем генерального штаба — заместитель маршала Шапошникова, генерал Панфилов. С Жуковым я познакомился сразу после того, как вышел из тюрьмы. Он показался мне человеком умным и энергичным. Это был типичный русский коммунист молодого поколения, преданный Сталину душой и телом, но отношения между нами сложились самые дружеские.

Через несколько недель лечения я отбросил костыли и стал ходить с палочкой, хотя сначала это было трудно. И мундир мне сшили такой же, как у генерала Богуш-Шишко. 10 августа 1941 года я получил звание генерала дивизии.

Из Лондона в качестве поверенного в делах прибыл Юзеф Ретингер, личный друг генерала Сикорского, человек необыкновенного ума и обаяния, объездивший весь мир. Он познакомил меня с британским послом, сэром Стаффордом Крипп-сом, с которым его связывала давняя дружба. Мне показалось, что даже Криппс, опытный политик и дипломат, с трудом понимал, чего хотят Советы. Я, со своей стороны, свел Ретингера с важными советскими чиновниками, думаю, его встречи с ними пошли на пользу польскому делу. Характерно, что советские власти были особенно заинтересованы в том, чтобы получить помощь для своей разведки в Польше.

Не только солдаты, но и все поляки, освобожденные из тюрем и лагерей, узнав о том, что создается армия, старались добраться до района, где она организовывалась. Страшные морозы на севере страны и отсутствие теплой одежды вызывали в несчастных, естественно, желание двигаться на юг.

Военный договор

Польско-советский военный договор был заключен 14 августа 1941 года, и в нем, в частности, говорилось:

«Польская армия будет в кратчайшие сроки организована на территории СССР, причем она будет составлять часть военных сил суверенной Речи Посполитой Польши... Она будет предназначена для общей, с войсками СССР и других союзных держав, борьбы против германского рейха. После окончания войны она вернется в Польшу... Польские части будут отправлены на фронт после достижения ими полной боевой готовности... Солдаты польской армии на территории СССР будут подчиняться польским военным законам и приказам. Вооружение, боеприпасы, обмундирование, транспорт и т. д. будут предоставлены по мере возможности а) правительством Советского Союза из собствен-

вых средств, б) правительством Речи Посполитой Польши из доставок по ленд-лизу».

Один за другим появлялись офицеры, выпущенные из московских тюрем. Измученные, ослабшие, но в прекрасном состоянии духа. Начальником штаба я выбрал полковника Леопольда Окулицкого.

Первая официальная встреча с советскими властями по поводу организации армии состоялась 16 августа 1941 года, потом — 19, 22, 26 и 29 августа. Я был потрясен теми жалкими цифрами бывших пленных, которые назвал мне генерал Панфилов: в двух лагерях всего 20 000 рядовых, а в Грязовце 1 000 офицеров. А что с остальными? Ведь я же знал, что в лагерях в Старобельске, в Козельске и в Осташкове было около 11 000 офицеров, а в Осташкове, кроме того, несколько тысяч унтер-офицеров, особенно полицейских, жандармских и пограничных частей.

С большим трудом я получил согласие на формирование двух дивизий и одного резервного полка. Еще и комиссии не выехали для приема людей, а срок боевой готовности уже был определен — 1 октября 1941 года. Это было настолько нереально, что я не протестовал. Я заранее знал, что к этому времени даже люди не будут собраны, не говоря уж об оружии, мундирах, боеприпасах...

Лишь 22 августа мне сообщили, что штаб армии разместится в Бузулуке, 5-я пехотная дивизия — в Татищеве, а 6-я дивизия и резервный полк — в Тоцком. И только тогда я получил согласие послать мобилизационную комиссию в эти три населенных пункта. Руководили комиссией полковник Сулик, подполковник Вишневский, подполковник Станислав Пстроконский.

Советские власти назойливо требовали список офицерского состава, и я сделал его на скорую руку, что было нелегко. Я знал лишь тех офицеров, которые были в Грязовце, да и то понятия не имел, в каком моральном и физическом состоянии они находятся. Многие были стары и мало пригодны для службы. Лучшие офицеры приходили из тюрем, но невозможно было узнать, кто еще находится в заключении. Цвет нашей армии прошел через лагеря в Старобельске и Козельске. Но где они сейчас? Поскольку, судя по нашим источникам информации, очень много польских солдат содержалось в исправительно-трудовых лагерях, а приток добровольцев в польскую армию все возрастал, 12 сентября 1941 года я направил советскому командованию документ, обосновывающий необходимость формирования еще нескольких дивизий.

Москва военная

Я был свидетелем нескольких немецких налетов на Москву — наблюдал их с балкона моей квартиры. Налеты происходили ночью. Мне, однако, казалось, что в воздушных атаках никогда не участвовало более двадцати бомбардировщиков. Зато я убедился в правоте Ганса Шинке. Количество зенитных орудий и минометов, защищавших Москву, было просто фантастическим. Впрочем, что ж тут странного. При централизации управления Россией из Москвы не только шли все, даже самые мельчайшие распоряжения, она была еще и центром всей телефонной и телеграфной связи, а также главным транспортным узлом. Генерал Жуков заявил мне, что Москва не будет сдана ни в коем случае. Потери от бомбардировок были невелики, но зато осколки сыпались как горох.

До войны Москва снабжалась неизмеримо лучше всех остальных городов советской России. То же самое было и во время войны, но недостаток продуктов чувствовался все сильнее. Бросалась в глаза чудовищная, нигде более не встречавшаяся разница в жизни чиновников и офицеров, которые ни в чем себе не отказывали, и голодавшего народа.

Только пройдясь по улицам Москвы, можно было понять, как мало в течение этих двадцати лет советское правительство заботилось о нуждах народа. В сущности, ничего нельзя было купить, а то, что было в магазинах, отличалось крайне низким качеством. Впрочем, никто и не скрывал, что ценой именно этих насущных потребностей народа была построена колоссальная военная промышленность на Урале.

Из радиопередач и газет мы узнали, что 25 августа британские и советские войска вошли в Иран. Пресса захлебывалась описаниями подвигов советских солдат, упоминалось огромное количество пленных и трофеев. 16 сентября объявили, что шах отрекся от трона в пользу своего сына.

Тем временем немцы добились серьезных успехов. Советская армия лишилась миллионов солдат, попавших в плен, потеряла массу вооружения и боеприпасов. Ворошилов и Буденный были отозваны с фронта. Кому-нибудь другому такой разгром не прошел бы даром, а их не ликвидировали. Слишком велики были их заслуги в укреплении авторитета Сталина в партии и армии. Имена обоих, а особенно Буденного, кровью вписаны в память народов, порабощенных красной Москвой. Где бы ни оказались наши солдаты — в колхозах, лагерях, на лесоповале или строительстве дорог, на Украине, Кубани, северном Кавказе, в Узбекистане, Башкирии, Казахстане,— местное население рассказывало шепотом о кровавой бойне, которую устраивал советский режим под руководством Буденного, Ворошилова, Кагановича и т. п. и после которой оставались только пепелища, развалины и рвы, забитые тысячами безымянных трупов.

По отношению к другим Сталин не был так великодушен. В первый год войны после каждого поражения ликвидировали генералов, командующих армиями, корпусами и дивизиями, и не будет преувеличением, если я скажу, что от рук НКВД их погибло в первые годы войны больше, чем от рук немцев. Но советское командование поняло, что руководящие кадры армии должны быть принципиально обновлены в духе современной войны. Помню, какой шум вызвала пьеса «Фронт» Корнейчука, тогдашнего фаворита Сталина; в пьесе этой осмеивался тип военачальника, к которому как раз и принадлежали Буденный

и Ворошилов. Советская армейская молодежь всерьез восприняла призывы Сталина обновить армию, омолодить ее. Никому и в голову не приходило, что это одна из тактических уловок диктатора, о которой он заставит забыть, как только надобность в ней отпадет. Когда ситуация на фронте переменилась к лучшему, та же пропаганда, которая взывала к чувству народного и вечного российского солдатского духа, стала утверждать, что победы — исключительная заслуга большевистской партии. На пути от Сталинграда до Берлина стали происходить случаи гражданской смерти (а кто знает, только ли гражданской) многих быстро "прославившихся новых маршалов и военачальников, которых после окончательной победы и вовсе убрали, чтобы поставить на их место старые, верные, хотя и поредевшие, сталинские кадры. Своей хитрой и жестокой политикой иллюзий, обещаний, заманивания грядущими переменами и намеками на вот-вот начинающийся либерализм и повышение жизненного уровня, умением осыпать орденами и разбудить амбиции у каждого нового поколения Сталин в первые годы войны потушил опасность, за которой всегда пристально следил, опасность армейского бонапартизма, не дал армии или одному из ее вождей захватить власть.

Но все-таки в тот период страшных поражений старым друзьям пришлось уступить свои места новым людям. Ворошилов и Буденный получили приказ формировать резервные армии за Уралом и Волгой. Такова была официальная версия. А неофициально — это были неисчислимые карательные экспедиции, ссылка десятков тысяч жертв, усмирение постоянных бунтов и восстаний среди населения разноязычных республик юго-востока европейской России и центральной части России азиатской. Народы, прикованные к СССР, встретили войну с облегчением. И не потому, что хоть в какой-то степени симпатизировали гитлеризму или даже Германии. Нет! Попросту рассчитывая на то, что война изменит их положение. Сколько раз наши солдаты выслушивали возмущенные речи от крестьян, рабочих и даже советских интеллигентов:

— Зачем вы идете помогать Сталину в борьбе с немцами? Мы надеемся, что война, наконец, освободит нас от большевизма.

Сама организация обороны на необъятном фронте вследствие внутренних трудностей велась большевиками политическо-полицейскими методами. Трудно было не заметить, что непрерывная советская мобилизация неравномерно поглощает разные народы. Наиболее эксплуатировались те, которые считались особо опасными для Советского Союза с точки зрения его централистской, тоталитарной политики. Каково было бы наше удивление, например, если бы мы тогда узнали, что Центральный Комитет украинской большевистской партии, который руководил всем украинским партизанским движением, расположился на окраине Москвы и что всех украинских партизан советское командование использует на московском фронте, а не на территории Украины. Ленинград защищали тоже украинцы, но мало их осталось в живых. На подступах к Москве гибли тысячи узбеков, татар и кавказцев и под Сталинградом — солдаты нерусского происхождения. Испокон веку Россия умела использовать янычаров. Когда нам рассказывали об этом умелом кровопускании порабощенным народам, мы помнили, что Суворов взял Прагу при помощи башкир и калмыков.

Советское командование не признавало и не учитывало ни в своей тактике, ни в стратегии экономии солдатской крови, так же как большевистская экономика не признает ценности человеческой жизни. Поэтому, несмотря на то, что немцы подошли к самой Москве, было ясно, что они держатся из последних сил. Мне кажется, что независимо от огромных усилий советских солдат, возбужденных надеждой на лучшее будущее, несмотря на большой вклад штабов и военачальников, немалую роль сыграло и запаздывание немецкого наступления. Российское бездорожье, плохое снабжение продуктами и горючим, износ техники, а потом — ранняя осень, дожди и распутица, затем — сразу снега и морозы — это были важные природные факторы, которые пришли на помощь советскому командованию. И самое важное: немецкое командование было так уверено в победе еще до конца 1941 года, что не подготовило своих солдат как следует к зиме. Да, генерал Мороз — это великий генерал! Самый лучший в советской России. Он же был самым лучшим под той же Москвой при Наполеоне в 1812 году.

Первые шаги в армии...

В конце августа мне с трудом удалось получить согласие на перелет в Грязовец. Приземлились мы в Вологде, где местные власти приняли нас неслыханно щедро. Я был еще слаб и не мог пить водку, а это было непременной принадлежностью ритуала. Генералу Богуш-Шишко, который сопровождал меня, пришлось меня выручать. Он знал немало русских анекдотов и умел их рассказывать, это производило большое впечатление, но еще большее впечатление произвели его великолепные английские ботинки — желтые, высокие, на шнуровке.

Мы долго ехали на дрезине по совершенно безлюдным местам и наконец добрались до Грязовца. Я медленно прошел вдоль строя, наконец-то глядя в глаза тому, общения с кем я долго был лишен,— польскому солдату. Дрогнуло сердце при виде исхудавших лиц друзей и однополчан. Я чувствовал, какую великую радость принесло им мое присутствие и сообщение о том, что скоро они станут свободными людьми и солдатами Польши.

Только здесь я подробно узнал о роли подполковника Берлинга и его друзей, которые еще во времена советско-германской дружбы объявили о желании вступить в Красную Армию, хотя бы и рядовыми.

Я потребовал снятия вооруженной охраны и разрешения выходить за окружающую лагерь колючую проволоку, а также согласовал с советскими властями сроки разделения офицеров на группы и размещения этих групп в отдельных лагерях, где должны были формироваться части поль-

ской армии. Обратно я долго-долго летел на допотопном самолете, который приходилось постоянно ремонтировать, над вологодской тайгой до Москвы; перед лицом стремительного немецкого наступления нельзя было терять ни минуты, следовало немедленно приступать к организационной работе.

22 августа 1941 года я уже мог отдать первый приказ по армии, в котором объявил, что на основании договоров, заключенных между правительством Речи Посполитой и правительством СССР на территории СССР формируются суверенные вооруженные силы Польши под моим командованием, и призвал польских граждан исполнить свой долг и встать под знамена Белого Орла.

Мне повезло — я получил согласие советских властей на присутствие в армии капелланов, что было неслыханным явлением в структуре советского общества. Кроме того, я добился разрешения сформировать Вспомогательную женскую службу. Я знал, что наравне с мужчинами в тюрьмы брошены тысячи наших девушек и женщин, которые тоже хотели бы отдать все силы Польше. Я знал, что в данных условиях это единственный способ спасти им жизнь.

Знаменательной чертой была усилившаяся религиозность всех поляков, откуда бы они ни прибыли. Я этому не удивлялся, поскольку чувствовал то же самое. Вера в божественное Провидение, которое чудесно спасло нас всех, приговоренных, казалось бы, к медленной и страшной смерти, была вместе с любовью к народу и Отчизне нашей величайшей духовной силой. Я помню первое богослужение в Москве, во французской часовне. Я человек не сентиментальный, но у меня перехватило горло, и слезы наворачивались на глаза. Но я не стыдился этих слез, и вместе со мной плакали старые солдаты, не раз смотревшие смерти в лицо. Вот когда я вспомнил издевательства энкаведешников, топтавших мой медальон с Богородицей.

Во второй половине августа, когда уже достаточно большая группа поляков оказалась з Москве на свободе, советские власти организовали для нас экскурсию на корабле по каналу Москва—Волга. Большевики невероятно гордились каналом и часто им хвастались. Действительно, он стоил огромных трудов, а кроме того — был оплачен жизнями сотен тысяч заключенных. Канал этот, как и так называемый Беломорский, как тысячи других объектов, строил НКВД исключительно руками людей, приговоренных к каторжным работам. Когда во время экскурсии на корабле я спросил руководителя поездки, полковника НКВД Федечкина, правда ли, что на строительстве канала погибло столько людей, он ответил просто:

— А что люди! Одни мрут, другие родятся. А канал останется навеки.

...и первые шаги политиков

Мы ожидали приезда польского посла, профессора Станислава Кота. Он должен был привезти мне инструкции от генерала Сикорского и организовать помощь полякам, оказавшимся на территории СССР. Доктор Ретингер предупредил меня, что это человек очень умный, но и очень неискренний. Профессор был ближайшим другом генерала Сикорского, связанным с ним еще со школьных лет, а потом работой в НКН¹ при австрийцах.

Встреча моя с профессором Котом произошла в здании польского посольства, том самом, где оно находилось до 1939 года и где после заключения советско-немецкого пакта размещалось германское посольство. Профессор Кот вручил мне сердечное письмо от Президента, датированное 1 сентября 1941 года, и не менее сердечное письмо от генерала Сикорского, в котором также находились подробные инструкции. Я был очень рад, поскольку инструкции эти — как относительно принципа абсолютной независимости, так и использования армии,— совершенно совпадали с моими мыслями и убеждениями.

Профессор Кот был необыкновенно любезен, и казалось, что наше сотрудничество сложится как нельзя лучше. Однако уже при первой встрече произошло столкновение, поскольку он потребовал удалить из армии всех офицеров, бывших в свое время в легионах². Я объявил ему, что при создании армии руководствовался следующим принципом: отбросим все, что нас разделяет, и примем все, что нас объединяет в труде и борьбе за свободу и независимость Польши. В то же время я ясно дал ему понять, что если он хочет быть со мной в хороших отношениях, то не должен вмешиваться в армейские дела. После чего беседа закончилась в дружеской атмосфере.

Через несколько дней ко мне пришли профессор Станислав Грабский, глубокий старик, и бывший член Польской социалистической партии Ян Щирек. Пришли по тому же делу, то есть с призывом немедленно убрать из армии так называемую санацию³ и всех офицеров-легионеров. Я напомнил им, что в 1926 году я до последнего защищал Президента и правительство Витоса⁴, что, несмотря на всю мою симпатию к Пилсудскому, я дрался против него, потому что того требовала от меня солдатская присяга. Сегодня я не могу убирать из армии моих коллег-офицеров, которые воевали в 1939 году и прошли через ад, я сам все это испытал. Я уверен, что в армию должен быть принят всякий, кто хочет биться за Польшу. Я добавил, что это последний разговор на эту тему. С тех

пор меня довольно долго никто не беспокоил по этому поводу.

Тем временем я получил известия от офицеров, направленных в лагеря, которые были указаны советскими властями, для мобилизации. Они застали там только солдат, которые работали на польской территории, оккупированной Советами, и в момент немецкого наступления были высланы на восток пешком. (Замечу в скобках, что слабых и больных, которые не выдержали этого адского перехода, пристрелили по дороге.) Солдаты эти находились в несравненно лучшей физической форме, чем бедняги, выходившие из тюрем и лагерей. Сначала они не верили, что это мобилизация в польскую армию, и только когда посланные к ним полковники нашли среди них знакомых и давних подчиненных, лед был сломан. К изумлению НКВД, оказалось, что среди рядовых укрывались 23 офицера и один полковой священник.

Профессор Кот, который совершенно не знал России и не понимал по-русски ни слова, обратился ко мне с просьбой, чтобы я устроил ему встречу с высокопоставленными советскими чиновниками. К сожалению, после завтрака, который я устроил для профессора Кота и русских, я пришел к убеждению, что лучше этих экспериментов не повторять. Он слишком старался быть любезным, сыпал неуместными комплиментами, а поскольку водки не пил, был принят как «хитрый». А что еще хуже, произвел неприятное впечатление (хотя и по другим причинам) на поляков, находящихся в Советском Союзе. Он был удивительно бездушен по отношению к людям, а что касается организационной стороны дела — большей бездарности я не встречал. К сожалению, все время, пока профессор Кот находился в России, поляки за границами СССР были неправильно информированы о его деятельности. Генерал Сикорский все еще доверял профессору Коту и совершенно незаслуженно осыпал его благодарностями, к великой горечи поляков в Советском Союзе, которые знали правду.

Среди заключенных, прибывших с Лубянки, оказался также бывший премьер-министр Леон Козловский, от которого я узнал о смерти бывшего премьер-министра Александра Пристора в Бутырской тюрьме¹.

Наша резиденция: Бузулук

Примерно 10 сентября я вылетел вместе со штабом, слепленным на скорую руку, в Бузулук, приказав доставить туда по железной дороге машину, которую мне подарил Сталин. Мы летели довольно низко, можно было подробно рассмотреть все, что происходило на земле. Больше половины хлеба не убрано. Коней и скота почти не видно. Картофель никто не выкапывает. Не видать ни стогов, ни дров, запасенных на зиму, нет даже заборов вокруг изб. По дороге мы останавливались в Куйбышеве, где принимали меня необыкновенно богато, как обычно — море водки и горы икры. Это вечный способ завоевывать симпатии заграничных гостей, казалось бы, примитивный, но я убедился, что, к сожалению, многие приезжающие в Россию ловятся на показное богатство.

Бузулук был типичным русским деревянным городком. Нищета и убогость бросались в глаза. Всюду грязь по колено. Лишь две улицы вымощены булыжниками, да и то давно не ремонтированная мостовая рассыпается. Польское командование разместилось в большом каменном здании. Я был глубоко тронут, увидев, что над ним уже развевается польский флаг. Я знаю, что это производило сильное впечатление на всех, прибывавших из тюрем и лагерей. Понимаете: вот, после безнадежных лет медленного умирания человек видит, как польское знамя развевается над штабом.

В историю войдет так называемый Резервный центр в Бузулуке, куда направляли только что прибывших. А приезжало много — и все в ужасном состоянии. Не хватало абсолютно всего. Раздобыть гвоздь или доску — это была проблема.

14 сентября я выехал в лагерь в Тоцком. Маленькие палатки посреди леса. Там формировалась 6-я пехотная дивизия. Впервые я столкнулся с тем, что меня ждали семнадцать тысяч солдат. До конца жизни не забуду этого зрелища. Почти все — босые и без рубашек. Какие-то лохмотья, обрывки старых польских мундиров висели на исхудавших телах, почти скелетах, покрытых язвами из-за авитаминоза. Но, к изумлению сопровождавших меня большевиков во главе с генералом Жуковым, все они были тщательно выбриты. И что за выправка! Сердце мое сжалось при виде этих бедолаг, я спрашивал себя, удастся ли создать из них армию, смогут ли они вынести солдатскую долю. Ответ последовал немедленно: достаточно было заглянуть в эти глаза, в которых сияла вера и несокрушимая воля. Я медленно пошел вдоль шеренг, мы смотрели в глаза друг другу, и возникало взаимопонимание, столь необходимое на трудных военных дорогах. Старые солдаты плакали, как дети, во время богослужения, первого после стольких лет, а когда зазвучала песня «Верни свободу Родине, Господь...» — казалось, что окрестные леса ответили нам стократным эхом. В первый и, дай Бог, в последний раз в жизни принимал я такой парад — босые солдаты маршировали передо мной на песке, четко отбивая шаг израненными ногами. Они хотели показать большевикам начало своего пути к Польше.

Примерно такие же условия были в Татищеве, где формировалась 5-я пехотная дивизия. Так называемый резервный полк квартировал в лесу, среди глубоких снегов, в местности Колтубанка. Невозможно передать, какие были трудности с устройством обозов и получением хоть какого-нибудь обмундирования. На несколько топоров и лопат требовалось разрешение аж из Москвы.

В конце сентября я прилетел в Москву, где принял участие в предварительных англо-американских переговорах под председательством лорда Бивербрука, министра снабжения в правительстве Черчилля с июля 1941 года; лорд Бивербрук прибыл в Москву на совещание о поставках в Россию. А меня интересовало вооружение польской армии.

С большим сожалением я понял, что лорд Бивербрук занимается только советской Россией и что проблема вооружения наших дивизий решается плохо.

Пробыв в Москве несколько дней, я вернулся в Бузулук, где меня ждала работа.

Советские власти выделили мне три самолета, поскольку полное отсутствие дорог и огромные пространства делали самолет единственно возможным средством передвижения и поддержания связи: мне надо было посещать лагеря и как-то добираться до высшего советского командования. Самолеты, очень старые и полуразвалившиеся, иной раз теряли в воздухе различные детали, а однажды даже отвалился пропеллер. И мне пришлось возвращаться в Куйбышев пешком, на санях и, наконец, пароходом по Волге; это длилось десять дней. Было у меня еще несколько подобных вынужденных посадок, но все они кончались в основном благополучно.

Мы жили надеждой получить сто тысяч комплектов английского обмундирования, отправленного из Великобритании стараниями генерала Сикорского. Благодаря моему постоянному нажиму 5-я дивизия получила часть оружия и коней. Лошади были в ужасном состоянии, но в руках наших людей стали постепенно поправляться.

Из лагерей — в армию

Было совершенно ясно, что советские власти поражены тем огромным количеством людей, которые вступали в польскую армию. Видимо, советские чиновники надеялись, что мало кто выйдет живым из концлагерей, а выжившие будут непригодны для военной службы. У меня была возможность разговаривать со многими тысячами мужчин, женщин и детей, которые прибывали в армию, и я с ужасом понял, как чудовищно обращались с ними советские власти не только в период германо-советской дружбы, но и после начала войны 1941 года.

Уже сквозь тюремные стены до меня доходили обрывочные сведения о массовых арестах и ссылках, которые совершались советскими властями на территориях Польши, оккупированных в сентябре 1939 года, но истинный размах этой заранее запланированной акции открылся мне лишь после освобождения, когда по мере создания армии стекались десятками тысяч со всех сторон бескрайних просторов СССР освобожденные пленные, заключенные, ссыльные — а они составляли лишь часть по крайней мере миллиона вывезенных — и рассказывали о своих переживаниях, о судьбах своих близких, еще живых и уже погибших. До сих пор каждый из нас знал лишь собственную историю да, может быть, истории сокамерников и друзей по ссылке. С этих пор собираемые, сравниваемые, проверяемые известия составили трагическое целое — двухлетнюю историю систематического обезлюживания польских земель, уничтожения на этих землях в первую очередь самых активных и социально-важных членов общества, невзирая на национальность, классовую и религиозную принадлежность. Поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, помещики и крестьяне, фабриканты и рабочие, офицеры и рядовые, судьи, купцы, полицейские и ксендзы, пасторы и раввины — все они были вырваны из своих домов и втянуты чудовищной машиной НКВД, брошены в тюрьмы и лагеря. Вслед за арестами шла принудительная высылка семей (не исключая детей и стариков) в пустыни Казахстана или сибирскую тайгу. Москва реализовала таким образом свой обычный план «обезглавливания» народа, земли которого захватила. Потому что это «обезглавливание» является необходимым условием советизации народа, то есть превращения его в безвольную и бесформенную человеческую массу.

Первая волна поляков, лишенных свободы,— солдаты польской армии, сражающейся против немцев, взятые в плен превосходящими советскими силами, которые 17 сентября, согласно пакту, заключенному с Гитлером, коварно ударили в наши тылы. Им мешали прорываться в Венгрию и Румынию, вылавливали даже отдельных солдат, которые хотели лишь одного — продолжать бороться с фашистами.

Другая категория арестованных советскими властями, особенно в первые месяцы оккупации,— так называемые «нарушители границы», то есть поляки, главным образом военные, которые уже в гражданской одежде пытались перейти границу нейтральных в ту пору соседних стран, чаще всего Венгрии и Румынии, а вначале также Литвы и Латвии, чтобы затем добраться до Франции, где начала формироваться польская армия. Этих гражданских «туристов» вылавливали советские пограничники, действуя с особым старанием и коварством. Таким образом, московское правительство выполняло свои обязательства по отношению к своему тогдашнему союзнику, гитлеровской Германии. Когда коммунистические агенты Коминтерна саботировали изнутри военные усилия демократических стран Запада во Франции и в Англии, советские власти на оккупированных польских землях делали все, чтобы уменьшить число поляков-добровольцев, прорывающихся на Запад, для участия в дальнейшей борьбе с фашизмом. «Нарушителей границы» вылавливали и вывозили в глубь России. Несмотря на то, что по советским законам за такое преступление предусмотрено наказание в виде 1— 3 лет лишения свободы, их обычно судил заочный политический административный суд («ОСО», бывшая революционная тройка) и приговаривал к пяти—восьми годам лагерей.

Следующая категория арестованных сразу же, в первые дни оккупации,— это видные политические и общественные деятели. Их брали по спискам, заранее приготовленным НКВД, с этими списками представите-

ли советской полиции приезжали на место. К этой категории принадлежали послы и сенаторы, бургомистры, владельцы крупных фабрик и поместий, выдающиеся общественные деятели, судьи, ксендзы, прокуроры и полицейские, не исключая и обычных постовых. По мере того как советская полиция входила в курс дела и осматривалась на месте, к этой категории наиболее выдающихся и поэтому, по мнению советских властей, наиболее вредных представителей польского общества присоединяли все новых и новых людей, имеющих какое-либо влияние. Таким образом, круг «бесследных исчезновений» становился все шире, волна репрессий катилась из верхов общества вниз, из больших городов в глубокую провинцию. Всем этим людям затем предъявлялось обвинение в службе польскому государству, обвинение по статье советского уголовного кодекса, в которой говорится о контрреволюции (ст. 58 или 54, в зависимости от того, применялся ли кодекс российский или украинский, впрочем, разница между ними была лишь в нумерации статей), а службу собственному государству, поскольку государство это было капиталистическое, советская юриспруденция считала преступлением против интересов революции и международного пролетариата. Владельцев фабрик и поместий судили оптом, не обращая внимания на действительное положение вещей,— за эксплуатацию пролетариев. Не помогали многочисленные коллективные прошения рабочих или крестьян, выражавшие благодарность справедливым, гуманным и великодушным «буржуям», и инициаторы подобных акций немедленно отправлялись за решетку вслед за своими «эксплуататорами» как «прислужники капитализма». Из этой категории арестованных многие пропали бесследно, других приговорили к большим срокам, более десяти лет, третьих попросту, руководствуясь советским правом, держали в тюрьмах без суда и приговора или давали заочно восемь лет административной высылки.

Еще одна разновидность арестованных — это те граждане нашей страны, которые, служа польскому правительству (находившемуся сначала в Париже, а потом в Лондоне), руководившему борьбой нашего народа за свободу против тоталитарного агрессора, приступили к созданию в оккупированном Отечестве подпольного польского государства и подпольной армии. Советская Россия, будучи в 1939—1941 годах союзником гитлеровской Германии, безжалостно подавляла любые действия поляков в этом направлении. Арестовывали, приговаривали к смерти и ссылали тех самых поляков, деятельность которых в будущем, когда немцы напали на СССР, была столь благословенна и плодотворна для Москвы, оказавшейся в смертельной опасности: ведь немецкой армии постоянно приходилось бороться в своем тылу с диверсиями, организованными польским подпольем. И вот эти солдаты негаснущей битвы за свободу заполняли советские тюрьмы с сентября 1939 года до начала войны СССР с Германией.

Следом за этими арестами шла принудительная высылка в глубь Советского Союза, насчитывающая сотни тысяч жертв. Высылке подлежали прежде всего семьи арестованных всех вышеперечисленных категорий, а затем широкий круг социально-активных слоев населения: чиновники, учителя, врачи, землевладельцы и купцы, войты, солтысы¹ и секретари гмин², работники кооперативов, пожарных команд и других профессиональных и общественных союзов. Высылались целые семьи: старики, взрослые и дети. Происходило это обычно так: однажды ночью — дата была известна лишь властям и держалась в тайне — мобилизовывался весь местный транспорт, всех подлежащих высылке в течение нескольких часов перевозили на станцию и загоняли в товарные вагоны, длинные ряды которых уже ждали на путях. В квартиры несчастных изгнанников врывалась полиция, предварительно заблокировав все выходы. Людей поднимали с постели и давали им полчаса на сборы, а потом грузили в машины. И начинался ад многонедельного пути в вагонах для скота, в тесноте, в грязи, без воды и пищи, в трескучие морозы или страшную жару. В пути этом гибли младенцы и старики, распространялись эпидемии, так что составы прибывали на место полупустые. А там, на месте, в азиатском климате, убийственном для европейцев, для ссыльных начинались каторжные работы, уносившие новые и новые жизни.

И наконец, последняя категория поляков, принужденных покинуть Родину и лишенных свободы,— мобилизованные в советскую армию. Как это произошло? А просто московское правительство, нарушая международное право, так же как и гитлеровская Германия, вероломно аннексировав польскую территорию на основании пакта Молотова — Риббентропа, провело на этой территории незаконную мобилизацию.

Я старался установить, каково было настоящее число польских граждан, вывезенных в 1939—1941 годах. Сделать это оказалось очень трудно. Я обращался к советским властям. В конце концов, меня направили к генералу НКВД Федотову. Я беседовал с ним несколько раз. Под большим секретом он сообщил мне, что из Польши вывезено 475 000 поляков. Однако оказалось, что сюда не вошли ни схваченные на границе, ни солдаты, взятые в плен в 1939 году, ни арестованные по подозрению в политической деятельности, и, наконец, не были включены в это число ни украинцы, ни белорусы, ни литовцы, ни евреи, поскольку они как национальные меньшинства считались советскими гражданами. Долгие месяцы работы и сбора информации от наших людей, приходивших к нам из тысяч тюрем и концлагерей, разбросанных по всему Советскому Союзу, позволили нам установить цифру — 1 500 000. Ее подтвердила и информация, полученная нами позже из Польши. Увы, большая часть сосланных к тому времени уже погибла. Один только Бог знает, скольких убили, а сколько умерло в чудовищных условиях тюрем и лагерей.

Когда я приступил к созданию армии, со всех сторон Советского Союза потянулись к местам постоя первых наших частей бывшие узники и ссыльные. Им приходилось преодолевать тысячи километров, бороться

с сопротивлением властей, ставящих различные препоны и не выполняющих условий договора. Пока мы находились на территории СССР, каждый день в наши части приходили люди — оборванные, истощенные, добравшиеся до нас буквально на последнем дыхании. За спиной у них были два года неволи и унижений, непосильной каторжной работы, смерть близких, и все это — за тысячи километров от родного дома, в атмосфере морального террора, который лишал их права на собственную национальность, религию, цивилизацию. Люди эти были уверены, что спаслись из ада, о существовании которого они, выросшие в цивилизованной стране, не имели понятия. Но это были еще не все жертвы. Со временем до меня дошли чудовищные, но — увы — верные известия о судьбе тех польских политических заключенных и пленных, которых германо-российская война застала на польской территории и поблизости от линии фронта. Во многих населенных пунктах они были убиты перед уходом отступающих войск или их гнали пешком и пристреливали по дороге, поскольку не все могли выдержать стремительный переход — а марш иногда тянулся на сотни километров.

Колыма

О Колыме я услышал еще в тюрьме. И слышал потом не раз, хотя большевики на эту тему говорили неохотно. Отвечали коротко: с Колымы не возвращаются!

Лишь перед самым выходом польской армии из России прибыла группа, состоящая из 171 мужчины, которые только 8 июля 1942-го, почти через год после подписания договора, наконец-то были освобождены с Колымы. Эти люди действительно чудом вернулись к жизни. Почти все перенесли ампутацию пальцев рук и ног, тела их были покрыты язвами — последствие цинги. В страшных условиях так называемых исправительно-трудовых лагерей умирали миллионы людей, однако Колыма работала исключительно на уничтожение. Я лично разговаривал почти со всеми прибывшими оттуда, у меня есть 62 письменных свидетельства. Общее мнение было таково:

—  Колыма — это смерть. Можно выдержать год, в лучшем случае — два. Конечно, можно выдержать и больше, если получишь работу среди лагерной администрации, но эти места почти всегда заняты уголовниками. Для остальных — мороз, доходящий до семидесяти градусов, цинга, голод, пуля или штык охранника.

—  Но что такое эта Колыма?

—  Колыма — это золото. Сколько там золота, никто не знает. Золото всюду, подо мхом, под камнями, золото на поверхности земли. Его добывают самыми примитивными методами, а потом тоннами вывозят самолетами на юг.

По их рассказам, заключенных на Колыму везут через Владивосток, а оттуда из порта Находка морем до Магадана. Это путешествие в трюмах, в самых чудовищных условиях, длится 14 дней. Поляки прибыли на Колыму еще в 1940 году, двумя этапами, каждый по нескольку тысяч человек. Известно, что в трюме корабля, который вышел из порта Находка 5 июля 1940 года, было около 5000 человек. В 1941 году прибыло 2 600 человек, однако не всех высадили в Магадане, 1 500 отправили в порт Пестра Дресва. По самым осторожным подсчетам, в 1940—1941 годах на Колыме находилось около 10 000 польских граждан. Как и во многих других случаях, советские власти не выполнили условие — освободить всех поляков после заключения договора с польским правительством. Всего советские власти освободили с Колымы 583 человека. Первую группу освободили в сентябре или октябре 1941 года (150 человек), вторую — 31 декабря 1941 года (262 человека), третью, о которой я уже упоминал,— 8 июля 1942 года (171 человек). Сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь из первых двух групп добрался до нашей армии, и мне кажется, что мы можем лишь помолиться за души всех остальных — из тех десяти тысяч, что были вывезены на Колыму.

Как я уже писал, меня неустанно тревожила судьба 15000 офицеров и унтер-офицеров из лагерей военнопленных, которые как в воду канули и о которых советские власти не желали давать никакой информации. До нас доходили разные вести и слухи, но все были слишком расплывчаты, а возможности проверить у нас не было. Так вот, один из прибывших с Колымы, пан П. (фамилия мне известна, но я не привожу ее, поскольку семья его находится в Польше), рассказал следующее.

Осенью 1940 года он работал на строительстве дороги, на 64-м километре от главной трассы. Там он встретился с советской научно-исследовательской экспедицией, занятой поисками полезных ископаемых; члены этой экспедиции случайно провели ночь в одном с ним бараке. От них он узнал, что на строительстве линии Якутск — Колыма работает «много польских офицеров и генералов», режим там очень строгий и приблизиться к работающим практически невозможно.

Другой наш солдат пишет:

«На прииске «Комсомолец» (на Колыме) было около 5 000 заключенных, в том числе 436 поляков. От голода и истощения каждый день умирало 7—11 человек в забое, в зависимости от холода, потому что, когда морозы доходили до 68°, больше умирало от так называемого термического шока. Поляков вместе со мной осталось 46 человек, остальные умерли от истощения, голода и побоев. В марте 1941 года на прииск «Комсомолец» прибыл заключенный, бывший русский начальник НКВД северной Камчатки с полуострова Чукотка, где находятся оловянные рудники. Из разговора с ним я узнал, что в августе 1940 года на Чукотку пришло судно, которое привезло 3 000 поляков, главным образом военных и служащих полиции. Всех поляков, прибывших на Чукотку, загнали на оловянные рудники, причем их специально ставили в штреки, наиболее заполненные окисью олова. Из-за отравления ежедневно умирало около сорока человек. До моего отъезда 90 % поляков погибло. На их место в 1941 году привезли грузин и казахов. До моего отъезда с Колымы, то есть до 7 июля 1942 года, ни один поляк с Чукотки не вернулся».

Описание Колымы, условий труда и нечеловеческого обращения с заключенными потребовало бы отдельной книги. На Колыме

отказ от работы, даже из-за болезни или обморока, считался саботажем и карался немедленным расстрелом на месте; охранник был хозяином жизни и смерти. Повсеместная формула: «шаг вправо, шаг влево, шаг вперед, шаг назад» на Колыме слепо исполнялась. Условия жизни были так ужасны, что лишь 15 % могло выдержать более одной зимы. В принципе заключенных освобождают от работы при морозе ниже 51 градуса по Цельсию, однако на практике это не всегда применяется. Обуви нет почти ни у кого, ноги обматывают тряпками, найденными в мусорных ямах. Рабочий день длится двенадцать часов, но заключенные, не выполнившие нормы, как правило, остаются на следующую смену. Заключенные воспринимаются как временные рабочие на один сезон. Это принципиальное, сознательное и заведомое уничтожение людей.

Другой свидетель рассказывает о тех, кто стал инвалидом:

«Я видел один такой лагерь в Магадане. В нем были только инвалиды без рук и ног. Слепых я не видел. Все они стали калеками, отморозив конечности в шахтах. И они не ели свой хлеб даром, а зарабатывали его плетением корзин или шитьем мешков. Даже калеки без обеих рук перекатывали ногами огромные бревна. Другие, без ног, рубили дрова. Я видел и навсегда запомнил, как эти инвалиды ползли в баню пятерками».

Все наши люди, вернувшиеся оттуда, повторяли слова советских заключенных: в отдаленных районах Восточной Сибири (бассейн Лены и Енисея) находятся спецлагеря, отрезанные от всего мира. Туда якобы и перевозили инвалидов. От одного из наших заключенных, который видел эти составы в порте Находка, я услышал следующее:

«Кошмарное зрелище, свидетелем которого я был в лагере «Бухта Находка». Однажды на большом судне привезли около 7 000 калек из лагерей Колымы и Чукотки. 70 % без ног, причем без обеих ног, без рук, ушей, без носов, слепые и сумасшедшие. Год назад, а некоторые и менее года назад, они были отправлены в лагерь совершенно здоровыми людьми, а сегодня, чудовищно искалеченные, они либо ползут на животе, либо совсем не в состоянии двигаться самостоятельно. Почти все с политическими статьями. Вы думаете, их освободили? Нет. Они были бы компрометирующим свидетельством против режима. Мы часто разговаривали с этими беднягами. Ненависть перехватывает горло, когда я вспоминаю все это. Их не освободили, их везли на верную смерть в глубь Сибири, далеко на север от Иркутска. Я сам работал, готовя для них вагоны. Ушло шесть эшелонов».

Принцип — никто не должен вернуться с Колымы — строго соблюдается. Это касается даже охранников НКВД и чиновников. Конечно же, живут они в относительном комфорте и достатке, но никогда уже не увидят ничего, кроме Колымы.

Евреи в армии

Я оказался в весьма затруднительном положении, когда в армию стали поступать представители национальных меньшинств, прежде всего евреи. Как я уже говорил, определенная часть евреев радостно приветствовала советские войска, вступившие на польскую территорию в 1939 году. Поляки не могли забыть об этом, и мне пришлось сглаживать противоречия и усмирять конфликты. С другой стороны, ряд еврейских общественных деятелей хотели подчеркнуть особое положение евреев. По этому вопросу ко мне обращались два выдающихся еврейских общественных деятеля (представители польских евреев), Альтер и Эрлих. После долгих переговоров они признали, что проект их нереален, потому что тогда я был бы обязан создать также и украинские, и белорусские части. А я отстаивал такой подход: мы возрождаем польскую армию, все граждане, независимо от национальности и вероисповедания, имеют право вступить в нее. В конце концов, я их убедил. Вот фрагмент официального заявления, направленного в польское посольство в Куйбышеве от 31 октября 1941 года, подписанного Альтером и Эрлихом:

«1) Мы абсолютно разделяем принцип, подробно обоснованный генералом Андерсом, а вкратце сводящийся к тому, что польская армия должна формироваться как цельная организация на основе равноправного отношения ко всем польским гражданам, независимо от национальности и вероисповедания, а первейшей задачей этой армии является вооруженная борьба за свободную, демократическую Польшу, общее Отечество всех ее граждан. Мы с удовлетворением приняли заявление генерала Андерса о том, что он отдал приказ о преследовании на территории польской армии в СССР за разжигание национальной розни в любой форме, в том числе и проявлений антисемитизма, и намерен со всей энергией придерживаться вышеуказанного постановления...»

Альтер и Эрлих, социалисты и еврейские патриоты, полярно отличались от советских тоталитаристов. Поэтому большевики их ненавидели и, видимо опасаясь их бегства за кордон, расстреляли. Может быть, Альтер и Эрлих неосторожно обнаружили свое желание выехать в США.

Я уже упоминал о том, что встречался в тюрьме с большим количеством евреев, несомненных коммунистов. Все они сидели по обвинению в принадлежности к оппозиции или прямо в троцкизме. Оказавшись на свободе, я убедился по различным рассказам и даже просто по анекдотам, как сильно антисемитизм укоренился в советской России. Грузин Сталин манипулировал антисемитскими настроениями не хуже, чем это делал немец Плеве при царе, а может, и лучше. Впрочем, проявления антисемитизма не новость в большевистской политике. Ведь еще на съезде РСДРП в Лондоне в 1907 году, когда еврейский Бунд поддержал меньшевиков и выступил, таким образом, против большевиков, Ленин заметил: «Нам не надо в партии еврейского засилья». Эти слова облетели весь мир. Их, прежде всего, запомнил Сталин, развил ленинский принцип и применил весьма широко. Об этом пишет Троцкий в книге «Сталин» (с. 152). А Троцкий Бронштейн был наверняка хорошим специалистом в этом вопросе. Вспоминает он и об антисемитских карикатурах и

стишках (с. 399), которые появлялись в партийной прессе. Наконец дошло до того, что Сталин заявил: «Я борюсь с Троцким, Зиновьевым и Каменевым не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Это двусмысленное заявление было направлено против «перегибов» в антисемитизме и одновременно звучало предостерегающе: не забывайте, что руководители оппозиции — евреи. Троцкий считает, что это заявление развязало руки антисемитам. В то же время советская Россия, благодаря ловкой пропаганде, особенно в самом начале войны с Германией, не только умела выглядеть государством, где нет антисемитизма, но еще и другие страны обвиняла в антисемитизме. Формально уголовный кодекс определяет антисемитизм как преступление, но в действительности массы настроены антисемитски, так что когда немцы заняли Киев, а румыны — Одессу, после 23 лет советского воспитания местное население устроило страшные погромы. Есть сведения, что в одном только Киеве было убито 80 000 человек, но об этом мало упоминалось в мировой прессе, как, впрочем, и обо всем, что могло рассердить Сталина.

Светская жизнь в Куйбышеве

Около 20 октября 1941 года из Москвы в Куйбышев переехало вместе с другими дипломатическими представительствами польское посольство, возглавляемое профессором Котом. Я постепенно перестал доверять ему. Это был человек фальшивый до мозга костей и в то же время слащаво-любезный с теми, кто мог быть ему полезен, грубый и равнодушный по отношению ко всем остальным. Его терпеть не могли военные и не слишком любили работники посольства. Он не умел не только завязывать какие-либо отношения с советскими властями, но даже и поддерживать формальные беседы.

Я помню, как в день праздника советской армии, который отмечался в Куйбышеве, после торжественного заседания и представления в театре, советские власти дали прием для дипломатического корпуса. На приеме был также заместитель комиссара НКВД Меркулов, который одновременно занимал должность шефа НКГБ, человек, ненавидимый всеми. Когда я стоял рядом с ним у буфета и разговаривал, послышался голос профессора Кота:

— Господин генерал, представьте меня господину министру.

Меркулов говорил по-польски. Профессор Кот поспешил с неуместным комплиментом:

— Господин министр, для меня большая честь познакомиться с вами, так много я слышал о вас от наших людей.

Меркулов знал, что могли говорить наши люди. Они могли только проклинать его, как проклинала вся Россия. Он повернулся спиной к профессору Коту, вообще ничего не ответив на его слова.

Советское правительство на основании декрета от 8 сентября 1941 года постановило вывезти в Сибирь около 300 000 немцев — советских граждан, проживавших в так называемой автономной республике немцев Поволжья. Осенью 1941 года в этот район был сброшен батальон парашютистов НКВД в немецкой форме. Когда немцы проявили некую симпатию к «немецким солдатам», энкаведешники начали резню. Немецкая республика играла немалую роль в экономике СССР: на ее территории находились крупнейшие фабрики мясных консервов. Немецкие поселения были самыми зажиточными и отличались относительно комфортабельными постройками. Я поехал в Саратов, чтобы на месте посмотреть, нельзя ли получить согласие властей на размещение там польских граждан, освобожденных из тюрем и концлагерей. Я вел переговоры с комиссией, во главе которой стоял генерал НКВД Серов. Подавались, конечно, определенные надежды, но, как всегда, заслонялись объяснением, что все решает Москва. Кстати говоря, Серов как-то заявил:

—У меня в жизни только одна мечта: допросить Гитлера и Геринга.

Конечно, все знали, что следует понимать под словом «допросить». А присутствовавший при этом генерал Жуков добавил:

— А я бы хотел побыть, хотя бы день-два, начальником тыловой службы в Берлине.

В Куйбышеве я нанес визит Калинину, который имел официальный титул Председателя Президиума Верховного Совета, то есть, по европейским понятиям, являлся президентом Советского Союза. Это был старый, больной человек, не игравший никакой государственной роли. Говорил он фразами, заимствованными из советских газет. Конечно, через каждые три слова повторялось: Сталин, Германия, фашисты. Говоря о Польше, он отважно заметил, что поляки — очень мужественные солдаты.

Так вот, этот хилый старик был во всемогущем Политбюро единственным среди так называемых представителей пролетариата представителем крестьянства, то есть представлял более чем 65 % населения. После этого визита я не удивлялся, что мало кто в мире слышал о Калинине, президенте Советского Союза.

Генерал Сикорский в России

В ноябре 1941 года я узнал о намечающемся приезде генерала Сикорского. Он хотел, прежде чем отправляться в Москву, выяснить, как Сталин относится к польской проблеме. С этой же целью в середине ноября 1941 года состоялась беседа посла Кота со Сталиным. Сталин в принципе согласился с польскими требованиями, отложив, однако, их окончательное удовлетворение до непосредственной встречи с генералом Сикорским.

Требования наши были следующие:

1)    немедленное — в соответствии с заключенным договором — освобождение все еще остающихся в тюрьмах и лагерях поляков;

2)    мобилизация в польскую армию всех поляков, включая и тех, что были мобилизованы в Красную Армию;

3)    перевод армии в район, где было бы возможно ее вооружение и снабжение Великобританией;

4) эвакуация 15 000 — 20 000 солдат.

Вернувшись из Кремля, профессор Кот торжествовал. Я не верил в неопределенные советские обещания.

Меня уведомили, что генерал Сикорский едет в Египет, чтобы там навестить воюющую карпатскую бригаду, после чего прибудет в Россию. Я отправился в Тегеран советским самолетом в сопровождении шефа военной миссии генерала Богуш-Шишко.

Встреча наша была очень сердечной. В последний раз мы виделись в Варшаве за несколько месяцев до войны.

После двухнедельного пребывания в Иране мы вылетели в Куйбышев. Советские власти торжественно приветствовали генерала Сикорского на аэродроме, украшенном польскими и советскими государственными флагами. Почетный караул советских войск исполнил гимны обоих государств.

Генерал Сикорский пробыл два дня в посольстве у профессора Кота и постоянно с ним совещался. Как непохоже было на сердечную встречу в Тегеране такое заявление:

— Генерал, кое-кто считает вас моим конкурентом. Скажите, вы — мой человек? Ваши люди — мои люди?

Я ответил, что все мы — люди Польши, и если ставить вопрос именно так, то на нас можно полностью положиться.

Далее генерал Сикорский отметил, что условия, в которых я работаю, дают мне слишком большую самостоятельность, что формирующаяся армия полностью мне подчиняется, и это вызывает у него опасение, как бы я не перерос его. Впрочем, говорил он это без явной враждебности.

Я спросил, доверяет ли он мне, потому что в противном случае я не могу принять на себя ответственность за организацию армии в столь тяжелых и сложных условиях.

Тогда генерал Сикорский сменил тон — оказалось, что яд профессора Кота действует недолго,— и заявил, что доверяет мне абсолютно. Он подчеркнул, что в армии его должны принимать с соответствующими почестями — видимо, и тут профессор Кот посеял в нем сомнения,— на что я ответил, что он будет принят, как подобает Верховному Главнокомандующему. Он попросил — как бы мимоходом указывая источник,— чтобы я облегчил работу профессору Коту и жил бы с ним в согласии.

Далее генерал Сикорский заговорил о польско-советском договоре, выражая веру в лояльность Сталина и советского правительства, но желая, видимо, услышать и мое мнение по этому щекотливому вопросу. Я старался убедить его, что следует быть предельно осторожным и недоверчивым, ведь это те самые люди, которые заключили пакт с Германией и вонзили нож в спину Польши, и приводил множество фактов преднамеренного уничтожения поляков в 1939-м, 1940-м и 1941 годах, а также после начала войны с Германией. Я доказывал, что так называемая амнистия не выполняется, как следует по договору, поскольку сотни тысяч людей гниют и умирают в лагерях и тюрьмах, что у нас нет никакой информации о пропавших офицерах и что все это очень подозрительно. Мы постоянно наталкиваемся на всякие препоны в организации армии. Несмотря на наши протесты, целые эшелоны с людьми не доходят до армии, но, под предлогом нехватки мест для размещения высылаются советскими властями в южном направлении без точного указания места назначения. Слушал он внимательно, но я не знаю, насколько мне удалось убедить его. В день приезда генерала Сикорского в Куйбышев нам удалось выпустить первый номер еженедельника «Белый Орел»; там был помещен приказ, в котором я приветствовал генерала Сикорского, согласно надеждам и чувствам каждого нашего солдата, как Верховного Главнокомандующего.

Переговоры: Сикорский — Сталин

2 декабря мы полетели в Москву. Я проинформировал генерала Сикорского о тяжелых условиях, в которых находится армия о плохом питании и о требовании советских властей уменьшить численность армии до 30000, что означало бы голодную смерть для остальных. Тогда я впервые высказал идею перевода армии и беженцев на Ближний Восток. Генерал Сикорский сначала отверг ее, но потом вернулся к ней в разговоре со Сталиным. Прием на аэродроме в Москве был подобен приему в Куйбышеве.

Беседа со Сталиным состоялась 3 декабря 1941 года. Присутствовали: генерал Сикорский, председатель Совета Народных Комиссаров СССР Сталин, посол профессор Кот, комиссар иностранных дел Молотов, командующий польской армией в СССР генерал Андерс, а также секретарь Молотова в качестве переводчика. На самом деле роль переводчика выполнял я, ведя протокол вместе с послом Котом. Ход беседы привожу согласно этому протоколу, просмотренному генералом Сикорским, поскольку советского протокола мы — несмотря на все наши старания — так и не получили.СИКОРСКИЙ: Я безмерно рад, что могу приветствовать одного из настоящих творцов современной истории и руководителя героической русской армии. Как солдат я выражаю восхищение мужественной обороной Москвы, которой вы лично столь эффективно руководили, находясь в столице. В то же время я благодарю господина президента за необычайное гостеприимство, которое чувствую с первых минут пребывания на советской земле.

СТАЛИН: Благодарю господина премьера за добрые слова и рад видеть вас в Москве. СИКОРСКИЙ: Начну с того, что я никогда не поддерживал политики, проводимой против советской России в двадцатые годы. Поэтому я имел моральное право подписать договор, способный претворить в жизнь идеи, которые я издавна провозглашал. Больше того, в этом важном для будущего деле меня поддерживает польский народ, как на Родине, так и за границей: в Америке, где проживает 4,5 миллиона поляков, в Канаде, Франции, где их 600 000, а также и в других странах. Мои давние политические противники и сейчас мешают мне. Мне не хотелось бы, чтобы промедление в реализации договора ослабило политику сближения и сотрудничества между нашими государствами. От полного и реального проведения в жизнь всех его пунктов зави-

сит — осуществится ли крутой поворот в наших отношениях. Это зависит от вас, поскольку ваше слово в этой стране — решающее. Поэтому следует тщательно исполнять условия нашего договора, чтобы стала невозможной любая дискриминация поляков в вашей стране. Я прекрасно понимаю сложное положение, в котором сейчас находится Россия. Четыре пятых всех вооруженных сил германского рейха навалилось на вас. Понимая это, я выступаю адвокатом вашего дела в Лондоне и Соединенных Штатах. Уже несколько месяцев тому назад я подал соответствующие документы, доказывающие необходимость создания второго фронта на западе.

СТАЛИН: Благодарю господина премьера. Это правильно и хорошо. СИКОРСКИЙ: Но это нелегкая задача. Существуют большие транспортные трудности. Переправить через канал Ла-Манш большое количество войск, занять и закрепить определенные позиции на континенте — дело непростое. Подобные операции следует подготавливать весьма старательно, тщательно и основательно, тут нельзя нажимать, чтобы не повторился второй Дакар.

МОЛОТОВ: Правильно. Если подобная операция не удастся, моральные потери будут очень велики.СИКОРСКИЙ: Однако возвращаюсь к сущности вопроса. Я заявляю вам, господин президент, что ваше распоряжение об амнистии не выполняется. Большое количество наших людей, причем наиболее ценных для армии, находится еще в лагерях и тюрьмах.

СТАЛИН (записывает): Это невозможно, поскольку амнистия касалась всех и все поляки освобождены. (Последние слова адресованы Молотову. Молотов поддакивает.)

АНДЕРС (уточняет детали по желанию генерала Сикорского): Это не соответствует действительному положению вещей, поскольку у нас есть абсолютно точные данные, что в лагерях освобождали сначала евреев, затем украинцев, а потом, наконец, наиболее физически слабых поляков. Сильных задерживали, освобождая лишь немногих из них. У меня в армии есть люди, вышедшие из таких лагерей несколько недель назад, и они утверждают, что в некоторых лагерях остаются еще сотни и даже тысячи наших соотечественников. Приказы правительства там не исполняются, поскольку коменданты отдельных лагерей не желают лишаться лучшей рабочей силы, без которой выполнение производственного плана стало бы невозможным.

(Молотов улыбается, кивая головой.)

АНДЕРС: Люди эти совершенно не понимают всего значения нашего общего дела, которое таким образом несет большие потери.

СТАЛИН: Этих людей следует отдавать под суд.

АНДЕРС: Так точно.СИКОРСКИЙ: Не наше дело предоставлять советскому правительству точные списки наших людей, полные списки есть у комендантов лагерей. У меня с собой список, где значится около 4 000 офицеров, вывезенных насильно и находящихся в данный момент в тюрьмах и лагерях, и даже этот список неполон, потому что содержит лишь те фамилии, которые названы по памяти. Я поручил проверить, нет ли их в Польше, с которой у нас постоянная связь. Оказалось, что там нет ни одного из них; так же, как и в лагерях военнопленных в Германии. Эти люди находятся здесь. Ни один из них не вернулся.

СТАЛИН: Это невозможно. Они убежали.

АНДЕРС: Куда они могли убежать?

СТАЛИН: Ну, в Маньчжурию.

АНДЕРС: Невозможно, чтобы все смогли убежать, тем более что с момента отправки их из лагерей военнопленных в исправительно-трудовые лагеря и тюрьмы полностью прекратилась их переписка с семьями. Я совершенно точно знаю от тех, кто вернулся с Колымы, что там находится много наших офицеров, известны даже их фамилии. Я знаю, что эшелоны с поляками, готовыми к освобождению и отправке, в последнюю минуту оказались задержанными. У меня есть информация, что наши люди находятся даже на Новой Земле. Большую часть офицеров, перечисленных в этом списке, я знаю лично. Среди них — мои офицеры штаба и командиры частей. Люди эти погибают в страшных условиях.

СТАЛИН: Наверняка их уже освободили, просто они еще не прибыли. СИКОРСКИЙ: Россия велика, и трудности тоже велики. Может быть, местные власти не исполнили приказов. Те, что прибыли, освобожденные, рассказывают, что оставшиеся влачат жалкое существование. Если бы кто-нибудь из них оказался за границами России, то непременно дал бы мне знать.

СТАЛИН: Знайте, что у советского правительства нет никаких причин задерживать хотя бы одного поляка; я выпустил даже агентов Соснковского, которые устраивали нападения на нас и убивали наших людей.

АНДЕРС: Однако у меня есть информация от верных людей с названиями тюрем и номерами камер, в которых содержатся поляки. Я знаю много лагерей, в которых задерживается большое количество поляков, и они принуждены продолжать работать.

МОЛОТОВ: Мы задержали только тех, которые после начала войны совершили преступления, организовывали диверсии, устанавливали рации и т. д. Этих вы наверняка не будете отстаивать.

КОТ: Конечно нет, но я же неоднократно просил, чтобы нам предоставили списки этих людей, поскольку очень часто такие обвинения выдвигаются против тех, кого я знаю как горячих патриотов и которые абсолютно невиновны.

(Молотов кивает головой.) СИКОРСКИЙ: Не будем касаться времен войны. Сейчас хорошо было бы, чтобы господин президент сделал официальное заявление по этому вопросу с целью принципиальной перемены отношения к полякам в советской России. Это же не туристы, но люди, силой вывезенные из своих родных городов, из своих домов. Они тут оказались не по своей воле, их сослали, они прошли через чудовищные страдания.

СТАЛИН: Население Советского Союза хорошо относится к полякам. Ошибки совершают только служащие.

АНДЕРС: Речь идет не только о служащих, которые плохо исполняли приказы, но и о том, чтобы русский народ понял, что формирование польской армии не представляет

для него никакой опасности. Нам особенно важны хорошие отношения с населением. СИКОРСКИЙ: Я видел в Куйбышеве эшелон с нашими людьми, он произвел на меня ужасное впечатление. Им следует немедленно помочь. Я делю поляков, находящихся в СССР, на две категории: способных работать — и они должны получить работу в возможно хороших условиях...

СТАЛИН: В таких же условиях, как и советские граждане...СИКОРСКИЙ: Об этом и речи не идет, не в таких же, но хотя бы в сносных условиях. Ведь это в наших общих интересах — как можно полнее использовать их в военных целях. Господин президент, конечно же, понимает, что неправильно использовать специалиста по строительству танков на лесоповале или отправлять выдающегося химика на работу в сельском хозяйстве. Вторая категория наших граждан — это неспособные к труду, старики, женщины и дети, которые должны быть собраны в местностях с соответствующим климатом и условиями, чтобы посольство могло ими заняться. Из трудовых лагерей все должны быть выпущены немедленно, а оставлены лишь те, что живут в ссылке в сносных условиях. Нескоординированные переброски людей туда и обратно лишь возбуждают плохие настроения, потому что происходят в очень тяжелых условиях, и в результате окажется, что мы своим договором с вами причинили этим людям одно зло. Люди умирают, не вынеси плохих условий. Эти жертвы серьезно отягчат наши будущие отношения. Людям этим надо помочь, и не стоит торговаться из-за нескольких миллионов рублей, ведь во время войны это — ничтожная сумма. Финансовая помощь польскому правительству должна быть оказана в большом масштабе. И совершенно необходимо, чтобы представители польского посольства были допущены во все места скопления поляков и имели не только формальные, но и реальные права. Так, например, наш представитель в Архангельске не в состоянии помочь людям, и его работа ограничивается лишь отправкой эшелонов. Он даже не может раздать польскому населению теплой одежды. Мне также важно, чтобы представительство польского посольства начало работать во Владивостоке, поскольку американские поляки собрали много вещей для поляков в России, но согласны переслать их лишь представителям польского посольства.

СТАЛИН: Согласен на представителей также и во Владивостоке.

МОЛОТОВ: Я думаю, вряд ли в лагерях еще остаются ваши люди.

АНДЕРС: Однако я со всей ответственностью заявляю, что это так, повторяю, задерживают самых сильных, потому что нуждаются в рабочей силе. И таким образом вредят нашему общему делу.

СТАЛИН: Это будет сделано. Исполнительные органы получат специальные указания, однако надо понять, что мы ведем войну. СИКОРСКИЙ: И хорошо ее ведете.

СТАЛИН: Ну, нет, средне. Транспорт наш был страшно перегружен. Мы вывозили раненых, эвакуировали население, мы переместили 70 крупных заводов. Поляки должны понять огромные трудности, какие у нас были. Но дела пойдут лучше. СИКОРСКИЙ: Польское население следует разместить в местностях с более приемлемым климатом.

СТАЛИН: Об этом следует подумать. В Фергане и Узбекистане хлеб привозной, потому что там мы разводим хлопок, есть даже постановление, запрещающее там выращивать зерновые. С этой точки зрения это не очень удобные территории. Пожалуй, южные районы Семипалатинской области больше бы подошли. Впрочем, мы можем посмотреть, как это выглядит на карте. (Все встают и подходят к карте, Сталин показывает на карте.) Значит, Ташкент, Алма-Ата и весь Южный Казахстан. КОТ: Для тех, кто сейчас находится на Дальнем Востоке, может быть, удобнее были бы территории около Барнаула и Новосибирска.

СТАЛИН: Там холодно, но хлеба много.

КОТ: Но куда посылать тех, кто в Архангельской области и в Коми?

СТАЛИН: Тоже в Южный Казахстан. (Садятся к столу.)СИКОРСКИЙ: Что касается займа, то я считаю, что 100 миллионов рублей устроили бы нас на достаточно долгое время, и вам не пришлось бы слышать упреки, что вы чините препятствия по пустякам.

МОЛОТОВ: Но ведь мы уже дали 65 миллионов.

КОТ: Но это на армию. СИКОРСКИЙ: Гитлер научил всех, как без золота, одной только работой можно добиваться великих целей. Господин комиссар, не подражайте западным министрам финансов, которые сначала спорили из-за каждого миллиона.

СТАЛИН (соглашаясь): Хорошо. СИКОРСКИЙ: Это все, что я хотел сказать о польском гражданском населении. Теперь затрону военные дела. Должен ли я сразу говорить о проблеме в целом, или будем обсуждать отдельные вопросы по очереди?

СТАЛИН: Как хотите, господин генерал. СИКОРСКИЙ: Мы, поляки, понимаем войну не как символ, а как настоящую борьбу.

(Сталин кивает, соглашаясь.)

АНДЕРС: Мы хотим воевать на континенте за независимость Польши. СИКОРСКИЙ: В Польше мы имеем сильную военную организацию, строго законспирированную, потому что там расстреливают за каждое слово. (Сталин кивает. Генерал Сикорский информирует о методах борьбы польского народа с немцами.) Наши войска сражаются всюду. В Великобритании мы имеем корпус, который нуждается в пополнении. У нас есть военный флот, который действует великолепно. У нас 17 авиационных эскадрилий, которые получают новейшие английские самолеты и храбро воюют. 20 % потерь немецкой авиации над Англией — это заслуга польских пилотов.

СТАЛИН: Я знаю, что поляки отважны. СИКОРСКИЙ: Когда ими хорошо руководят. Благодаря Богу, ну и господину президенту, здесь находится генерал Андерс, мой лучший солдат, его восемь звездочек, означающих ранения, свидетельствуют о его отваге. Вы посадили его в тюрьму за то, что он хотел соединиться со мной. Это лояльный военачальник, не политик, который и

своим подчиненным не позволит проводить никакой политики.

СТАЛИН: Лучшая политика — это хорошо воевать. (Обращается к генералу Андерсу.) Сколько вы сидели в тюрьме?

АНДЕРС: 20 месяцев.

СТАЛИН: А как с Вами обходились?

АНДЕРС: Во Львове исключительно плохо. В Москве немного лучше. Но господин президент сам понимает, что значит «лучше» в тюрьме, если просидеть 20 месяцев.

СТАЛИН: Ну, ничего не поделаешь, такие были условия.СИКОРСКИЙ: У меня одна бригада в Тобруке, она будет переведена в Сирию и реорганизована в дивизию моторизованной пехоты с двумя батальонами танков. Если будет такая необходимость, можно будет перебросить ее сюда, на восток. У нас есть несколько военных кораблей. Когда я вручил награды морякам нашей подводной лодки на Мальте, потопившей итальянский крейсер и еще одно транспортное судно, экипаж так воодушевился, что потом лодка вошла в греческий порт и, несмотря на поврежденный перископ, потопила еще один крейсер и одно греческое транспортное судно. Вернулись без всяких потерь. Так будет биться польский солдат всюду, если им хорошо командовать. Страна наша оккупирована, и единственный резерв нашей молодежи мы имеем здесь. Я хочу послать для пополнения в Шотландию и Египет всего 25000, из остальных следует сформировать около 7 дивизий. Это безмерно важно для Отчизны, которая смотрит на армию как на символ сопротивления и независимости. Мы хотим драться, поэтому войска в Шотландии будут использованы как авангард для открытия второго фронта или же переброшены сюда, на восток. В этом случае я лично принял бы командование. Нынешние трудности с питанием, снаряжением и обучением весьма тревожат меня, боюсь, что части, формируемые в подобных условиях, будут ни на что не годны. Вместо того чтобы посвятить свои силы и жизнь общему делу, люди влачат жалкое существование или бесцельно гибнут. Война будет долгая. Великобритания и Соединенные Штаты излишне разоружились, а их военной промышленности, особенно американской, потребуется много времени, чтобы достичь необходимого уровня. Однако уже сейчас Рузвельт и Черчилль уверяют меня, что смогут вооружить наши дивизии одновременно с вашими, причем это никак не повлияет на поставки для вас, при одном, впрочем, условии: если формирование нашей армии будет происходить на территории, куда можно без особого труда доставлять английское оружие и продовольствие. Нынешнее состояние вооружения наших дивизий абсолютно неудовлетворительно. Они не готовы к бою, поскольку не получили всего необходимого снаряжения. Генерал Андерс объяснит вам подробно.

(Андерс подробно характеризует состояние полученного вооружения и общие проблемы снабжения польской армии, подчеркивая непреодолимые трудности, с которыми приходится сталкиваться ежедневно.)

СТАЛИН (спрашивает о некоторых деталях артиллерийского вооружения): Россия начала войну с дивизиями по 15 000 человек, которые, однако, на практике оказались не слишком маневренными, вследствие чего мы перешли на тип облегченной дивизии в составе около 11 000 человек. СИКОРСКИЙ: Условия, в которых сейчас формируется польская армия, совершенно никуда не годятся. Солдаты мерзнут в летних палатках, страдают от нехватки питания и прямо-таки приговорены к медленной гибели. Поэтому я предлагаю вывод всей армии и всего людского резерва, способного к несению военной службы, например, в Иран, где климат, а также несомненно обеспеченная нам американо-английская помощь, возможно, дадут людям за короткое время прийти в себя, и мы сформируем, сильную армию. Армия эта затем вернется сюда на фронт, чтобы занять на нем свое место. Это согласовано с Черчиллем. Со своей стороны, я готов официально заявить, что армия вернется на русский фронт и что она может быть усилена несколькими британскими дивизиями.

АНДЕРС (продолжает сообщение о нынешнем положении формируемой армии и доказывает, что при таком питании, медицинском обслуживании и размещении в условиях тяжелого климата организация частей, способных вести боевые действия, совершенно невозможна): Это жалкое существование, при котором все усилия людей направлены только на то, чтобы просто выжить. Ведь речь идет, прежде всего, о том, чтобы польская армия как можно скорее была готова к бою и могла бы сражаться за Польшу вместе с союзниками, что в нынешних условиях абсолютно невозможно. Поэтому совершенно необходим перевод армии в условия такого климата, питания и снабжения, которые позволили бы двинуться всему делу вперед. Ввиду трудностей, перед лицом которых стоит Россия, следует принять во внимание возможность английско-американских поставок. Наиболее подходящая территория — это Иран. Весь личный состав армии и все мужчины, способные нести воинскую службу, должны быть переведены туда. Когда мы примем участие в боях, наша армия не должна быть лишь символом, но служить цели, во имя которой мы воюем во всем мире, цель эта — борьба за Польшу. СИКОРСКИЙ: Я хотел бы, чтобы советское правительство с доверием отнеслось к моим словам. Если я говорю «да» — то это означает «да», если говорю «нет» — то это значит «нет», а если я не говорю ничего, то или не могу, или не хочу сказать правду.

СТАЛИН (тоном раздраженным и явно недовольным): Я человек опытный и старый. Я знаю, что если вы выйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь. Вижу, у Англии полно работы, и она нуждается в польских солдатах.СИКОРСКИЙ: Мы с Великобританией связаны военным союзом, она свои обязанности выполняет честно. Кроме того, в Великобритании мы имеем настоящую самостоятельность. Я могу перебросить сюда корпус из Шотландии, и Англия наверняка не будет мне чинить никаких препятствий. Точно так же я могу перевести сюда части из Тобрука.

КОТ: Поляки особенно хорошо воюют, когда они близки к своей Родине.

СТАЛИН: Правда, Иран не так уж далеко, но англичане могут заставить вас воевать с немцами на территории Турции, а завтра в войну может вступить Япония.

АНДЕРС: Мы хотим воевать за Польшу. Мы верим, что даже самые сильные авиация и военный флот не решат исхода войны. Его решат сражения на континенте. Мы все без исключения любим свою Отчизну и хотим войти в нее первыми, хотим как можно скорее отправиться в бой, но в тех условиях, в которых мы сейчас находимся, армия наша никогда не достигнет необходимой боеспособности.СИКОРСКИЙ: Англия сегодня и Англия раньше — это небо и земля. У англичан сейчас достаточно войск для обороны своих островов, так что у них нет никаких причин задерживать наш корпус. (Молотов предлагает вызвать генерала Панфилова и отдает соответствующие распоряжения секретарю.)

АНДЕРС (объясняет трудности формирования и условий жизни в Колтубанке, Татищеве и Тоцком, нерегулярность поставок продовольствия, фуража, снаряжения, боеприпасов и т. д.): Это лишь жалкое существование и зря потерянное время. Формирование армии в этих условиях абсолютно невозможно.

СТАЛИН (раздраженный): Если поляки не хотят воевать, пусть уходят. Мы их держать не станем. Если хотят, пусть уходят. СИКОРСКИЙ: Если бы могли сформировать армию, мы бы уже сражались, но сколько же времени потеряно не по нашей вине. В нынешних районах размещения мы все еще не имеем никаких условий для обучения солдат. (Минута молчания.) В таком случае прошу как-то иначе решить этот вопрос.

СТАЛИН: Если поляки не хотят воевать, пусть прямо скажут: да или нет. Мне 62 года, и я знаю: где армия формируется, там она и остается.СИКОРСКИЙ (более резким тоном): В таком случае, прошу указать мне другое решение, потому что здесь нет условий для организации нашей армии, а я не хочу, чтобы люди гибли понапрасну. Я не ставлю ультиматумов, но когда впереди — суровая зима, ветра и морозы, от которых гибнут люди, то я не могу смотреть на это и молчать.

АНДЕРС: Морозы уже доходили до 33°. Люди живут в палатках, большей частью без печек, нам их доставляют слишком мало. Утром просыпаются с отмороженными носами и ушами. Это не формирование армейских частей, а жалкое существование. СИКОРСКИЙ: Необученных солдат нельзя бросать в бои с немцами. Это была бы непростительная компрометация армии. Польская армия должна быть хорошо вооружена, и воевать как целостное соединение.

АНДЕРС: Мы затем и формируемся, чтобы сражаться, причем я имею в виду именно бои на континенте. По моим расчетам, я могу иметь 150000 солдат, то есть 8 дивизий. А тем временем у меня всего две дивизии, этим все и ограничивается. Мы не получаем необходимого продовольствия, а обещания не выполняются.

СТАЛИН (генералу Сикорскому): Как вам угодно.СИКОРСКИЙ: Я не хочу так ставить вопрос. Я все еще жду новых предложений, и согласен на любое приемлемое решение.

СТАЛИН (с оттенком иронии): Я вижу, что англичане нуждаются в хорошей армии. СИКОРСКИЙ: Оценка эта не точна. В Англии нас ценят, но не эксплуатируют. Я хорошо знаю Черчилля и знаю, что он хочет сделать все, чтобы помочь России.

АНДЕРС: У меня 60 % резервистов, эти люди после двух лет должны прийти в себя и пройти переподготовку. Добровольцы тоже пребывают в тяжелом состоянии и должны пройти обучение, а для этого необходимо время и соответствующие условия.

СТАЛИН (раздраженный): Это значит, что мы дикари и ничего уже не можем исправить. Выходит, что русский может только душить поляка, но сделать для него ничего не способен. Но обойдемся и без вас. Можем всех отдать. Сами справимся. Освободим Польшу и тогда отдадим вам ее. Но что на это люди скажут? Весь мир насмешим тем, что не можем договориться об этом.СИКОРСКИЙ: Я не получил ответа — где я должен создавать армию, чтобы она могла принять участие в войне, а не гибнуть в страшных климатических условиях. Прошу конкретных предложений. Еще раз категорически заявляю, что мы хотим биться за Польшу плечом к плечу с вами.

СТАЛИН: Если вы пойдете в Иран, вам придется воевать в Турции против немцев; если завтра в войну вступит Япония, тогда против Японии. Как прикажут англичане. Может быть, в Сингапуре.

АНДЕРС: Мы хотим воевать на континенте против немцев за Польшу. Наши люди давно не видели своей Отчизны, а никто не любит свою Родину так, как поляки. Отсюда нам ближе всего до Польши. СИКОРСКИЙ: Патриотизм поляков не нуждается в доказательствах. Я вынужден признать, что до сих пор не вижу никаких альтернативных предложений.

СТАЛИН: Если вы так уж хотите, один корпус, 2—3 дивизии могут уйти. А если хотите, могу дать место и средства на формирование 7 дивизий. И все-таки я вижу, что англичане нуждаются в польских солдатах. Ведь и Гарриман, и Черчилль согласились на эвакуацию польской армии. СИКОРСКИЙ: Не так плохи дела англичан, чтобы польская армия, которая здесь формируется, могла бы решить их судьбу. Они медлительны, но уже сегодня представляют собой большую силу. Это я сам потребовал от Черчилля выступления по вопросу эвакуации нашей армии. Однако я засвидетельствую свою добрую волю: я готов оставить армию в России, если вы выделите удобный район для концентрации польских сил и гарантируете снабжение и размещение, создав условия, необходимые для обучения армии.

МОЛОТОВ: Панфилов готов. Вы не имеете ничего против присутствия генерала Панфилова? (Все выражают согласие. Через минуту входит генерал Панфилов, заместитель начальника генштаба).

(Далее идет разговор между Сталиным, генералом Андерсом и генералом Панфиловым об условиях создания польской армии.)

АНДЕРС: Я категорически утверждаю, что мы не получаем полагающегося нам предо-

вольствия и фуража для лошадей. Дивизии не получили ни всех обещанных продуктов питания, ни столь необходимого снаряжения, как печки для палаток. С тех пор как мне обещали прислать трактора, прошло уже несколько месяцев, а они все еще не пришли. Все наши просьбы остаются без ответа, а обещания советских военных властей не выполняются. У меня в частях сыпной тиф, а я не могу допроситься санитарного поезда. Солдаты уже несколько месяцев не получают мыла, строительных инструментов, досок, гвоздей, совершенно не видят овощей. Многих дополнительных продуктов питания нам вообще не доставляют. Транспортных средств катастрофически не хватает, а те, что есть, в очень плохом состоянии. Пару недель назад количество пайков вдруг уменьшили с 44 000 до 30 000 и, несмотря на то, что президент Сталин обещал нашему послу вернуть прежнее количество пайков — 44 000, до сих пор это не сделано. На 1 декабря весь лагерь в Тоцком вообще не получил продовольствия. (Перечисляет ряд других недостатков в снабжении.) Это неправда, будто мы не сообщали об этом. Я постоянно обращался к полковнику Волковыскому, через которого осуществляется связь, и сам посылал телеграммы и официальные обращения. (Панфилов молчит.) Я также неоднократно лично ездил по всем этим делам.

СТАЛИН (очень резко Панфилову): Кто в этом виноват?

ПАНФИЛОВ: Были соответствующие инструкции, приказ отдал генерал Хрулев.

СТАЛИН: Когда я распорядился увеличить количество пайков?

ПАНФИЛОВ: Две с половиной недели назад.

СТАЛИН: Так почему же приказ до сих пор не выполнен? Они что, должны питаться вашими инструкциями?

(Эту часть разговора Сталин ведет в очень резком тоне. Генерал Панфилов стоит навытяжку, краснеет и бледнеет.) СИКОРСКИЙ: Только большие трудности, с которыми мы постоянно сталкиваемся здесь, и плохие условия принудили меня так поставить вопрос.

СТАЛИН: Мы можем обеспечить польской армии те условия, в которых находится Красная Армия.СИКОРСКИЙ: В тех условиях, которые были до сих пор, не удастся организовать даже корпус.

СТАЛИН: Я понимаю, что условия плохие. Наши части формируются в лучших условиях. Ну что ж, если в Иране вам обещают обеспечить лучшие условия... Что касается нас, то мы можем дать вам лишь то, что имеет наша армия. А питание советского солдата лучше, чем немецкого.

АНДЕРС: Если я получу полное питание, какое полагается солдату, этого будет достаточно, но его должны доставлять без этих постоянных перерывов, как было до сих пор. Я должен иметь, возможность сам распоряжаться, создавать запасы, а не жить одним днем, когда, если транспорт запоздает, солдаты остаются голодными. СИКОРСКИЙ: Я еще раз заявляю о нашем желании воевать вместе с вами против нашего общего врага — Германии.

СТАЛИН: А мне казалось, что англичане нуждаются в вашей армии. СИКОРСКИЙ: Нет, это я, видя, какие тут перед нами встают трудности, добивался у англичан и американцев помощи в переводе наших солдат в лучшие условия.

АНДЕРС (сообщает точные данные о количестве польских солдат, находящихся на юге России, называя соответствующие районы; затем идет дискуссия о местах формирования, речь идет об Узбекистане, Туркмении, Закавказье): Я рассчитывал на 150 000 человек, но среди них много евреев, которые в армии служить не хотят. СТАЛИН: Евреи — плохие солдаты. СИКОРСКИЙ: Многие из тех евреев, которые выразили желание служить, это спекулянты или осужденные за контрабанду, из них никогда не выйдет хороших солдат. Такие не нужны в польской армии.

АНДЕРС: 250 евреев дезертировали из Бузулука из-за слухов (которые оказались ложными), будто бомбили Куйбышев. Более 60 дезертировали из 5-й дивизии накануне объявленного дня раздачи оружия.

СТАЛИН: Да, евреи — никудышные вояки. (Начинается дискуссия между Сталиным, генералом Андерсом и генералом Панфиловым о вооружении и его недостатках.) СИКОРСКИЙ: Когда мы получим новые места размещения и узнаем о других подробностях формирования армии? (Сталин громко советуется с генералом Панфиловым и называет ориентировочно — Узбекистан, Туркмения, Закавказье.) СИКОРСКИЙ: После формирования и переподготовки все следует собрать в одно целое, чтобы ударить всей армией, потому что только это надлежащим образом подействует на моральный дух польского народа.

СТАЛИН: На это уйдет много времени.

АНДЕРС: Нет. Если все будет сделано, как следует, формирование после получения оружия не будет долгим. (Сталин касается вопроса формирования армии без корпусов).СИКОРСКИЙ: Может, это и лучше. Мы согласны на это, надо только как следует вооружить и обеспечить дивизии.

СТАЛИН: Организация без корпусов куда лучше, потому что командующий армией при существовании корпусов перекладывает всю ответственность на командующих корпусами, и в конце получается, что никто ни за что не отвечает. Лучше, чтобы в вашей армии просто было 7 дивизий, так, как сейчас в нашей.СИКОРСКИЙ: Я прослежу, чтобы военные поставки к вам из-за границы увеличились. При желании это можно сделать.

СТАЛИН: Мы дадим часть, англичане должны прислать остальное. Однако морские транспорты не всегда приходят в срок. Они могут опаздывать, следует принимать это во внимание.СИКОРСКИЙ: Я должен эвакуировать отсюда 25000, потому что они нужны для авиации, флота и танковых частей. Кроме этого, мы можем сформировать 7 дивизий. Ведь здесь находится наш единственный резерв живой силы. Достаточно ли у вас самолетов?

СТАЛИН: Самолетов никогда не бывает достаточно. Количественно мы находимся

на том же уровне, что и немцы, качественно даже превосходим их. Зато с танками дела обстоят куда хуже. СИКОРСКИЙ: В Ливии уничтожена часть немецкой авиации.

СТАЛИН: Вот уже два месяца мы не чувствуем перевеса немецкой авиации. Летчики у них сейчас молодые, неопытные. Самолеты не слишком скоростные. А сколько в вашей эскадрилье самолетов? СИКОРСКИЙ: 27, из них 18 на первой, а 9 на второй линии.

СТАЛИН: Это наш авиаполк. СИКОРСКИЙ: У нас будет возможность перебросить из Англии несколько авиационных эскадрилий для нашей армии. Там люди горят желанием попасть сюда. (Сталин хвалит английских летчиков, находящихся в России.)СИКОРСКИЙ: У наших летчиков острый глаз и быстрая ориентация.

СТАЛИН: Лучшие и храбрейшие летчики — это славяне. Они действуют стремительно, потому что это молодая раса, которая не растратила своих сил.СИКОРСКИЙ: Эта война омолодит англосаксов. Британцы — это не французы, с которыми практически все кончено. СТАЛИН: Я с этим не согласен. СИКОРСКИЙ: Простой народ, может быть, еще чего-то стоит, но верхи большей частью ничего из себя не представляют.

(Продолжительная беседа на тему Петена, Вейгана и других).

СТАЛИН: Немцы сильны, но славяне их раздавят.СИКОРСКИЙ: Я хотел бы теперь поехать посмотреть армию и посетить места, где сконцентрировано гражданское население, а потом вернуться в Москву, чтобы еще раз увидеться с господином президентом.

СТАЛИН: Пожалуйста, я в вашем распоряжении.СИКОРСКИЙ: Завтра я выступаю по радио от имени народов, оккупированных Германией. Текст моей речи вам должен был передать комиссар Вышинский.

СТАЛИН: Да, я читал, будет очень хорошо, если это выступление прозвучит по радио. СИКОРСКИЙ: Я считаю, что мир должен это услышать. Выступление будут транслировать также Би-би-си и Америка. СТАЛИН: Я велел перевести его на сорок языков.СИКОРСКИЙ: Прошу объявить заранее мое выступление. Я предлагаю подписать совместное политическое заявление. Правда, я на этом не настаиваю, но проект оставляю господину президенту (вручает проект заявления).

СТАЛИН: В принципе я согласен. Я прочитаю, и завтра мы это вместе обсудим. СИКОРСКИЙ: Итак, я считаю вопрос об армии согласованным. В совместной комиссии, которая должна собраться как можно скорее, чтобы закончить это дело, меня заменит генерал Андерс. Для поездки по лагерям господин президент, я полагаю, назначит своих доверенных лиц.

СТАЛИН: Да. (Называет Вышинского и генерала Панфилова, спросив, подходят ли они генералу Сикорскому.)

(СИКОРСКИЙ отвечает утвердительно и уходит вместе с послом Котом. Генерала Андерса СТАЛИН задерживает.)

(Беседа СТАЛИНА с генералом Андерсом длится несколько минут. СТАЛИН спрашивает о сотрудничестве с генералом Панфиловым, на что генерал Андрес отвечает, что работали они при полном взаимопонимании, но генерал Панфилов мог сделать не так уж много.)

АНДЕРС: Теперь, когда господин президент обещал убрать все преграды, я верю, что формирование армии пойдет, как следует.

СТАЛИН: Мне очень жаль, что я до сих пор не встречался с вами.

АНДЕРС: Это не моя вина, господин президент не вызывал меня.

СТАЛИН: Мне очень хотелось бы еще встретиться с вами.

АНДЕРС: Господин президент, я готов в любую минуту прибыть по вашему приказу.

(Переговоры продолжались около двух с половиной часов. Составлено под диктовку генерала Андерса по запискам посла Кота.)

Я привожу все документы без каких-либо поправок или изменений. Не опускаю слов, сказанных как мною, так и другими, которые, возможно, были неуместны. К таким словам я причисляю замечание о Франции, брошенное мимоходом генералом Сикорским. Генерал СИКОРСКИЙ бывал резок в разговоре и не раз сам позже жалел о сказанном. Мы все знали о постоянной симпатии генерала Сикорского к Франции и французам, его обвиняли даже в ослеплении по отношению к этой стране и ее народу, так что, возможно, он сказал это, чтобы отвести от себя подобный упрек, неточно сформулировав свою мысль в пылу дискуссии. Но реплика Сталина убедительно свидетельствует, как необыкновенно гибки советские политики, умеющие мгновенно сориентироваться и воспользоваться любой возможностью в пропагандистских целях. Сталин лестно говорит о Франции и французах в период, когда ведет переговоры с генералом де Голлем. Но тот же Сталин и советская пропаганда зимой 1939—1940 годов вторили гитлеровцам, называя французов прогнившей и выродившейся нацией.

На следующий день в советском штабе состоялось совещание, посвященное проблемам чисто военным: создание армии, ее вооружение, переброска в Южный Казахстан в условия, более подходящие для организации и обучения. В совещании принимали участие с советской стороны — генералы Панфилов и Жуков, майор Сосинский, с польской стороны — я, генерал Богуш-Шишко и полковник Окулицкий.

Генерал Сикорский выступил по московскому радио.

Вечером того же дня Сталин дал обед в Кремле для генерала Сикорского и сопровождающих его членов польской делегации. Во время обеда произошел важный разговор между генералом Сикорским и Сталиным. Привожу текст, записанный на следующий день, исправленный и дополненный генералом Сикорским — от руки, карандашом.

СИКОРСКИЙ: Когда я вчера предложил перевести всю польскую армию для формирования в Персию, я предполагал, что вы

не хотите иметь действительно сильную польскую армию. Признаю, что в этом я ошибался. Мне важно было создать такие условия, в которых армия может быть сформирована как можно скорее.

СТАЛИН: Это меня оскорбило, вы не верили в нашу добрую волю. СИКОРСКИЙ: Но я также был обижен тем, что вы не хотите отпустить из Красной Армии и трудовых батальонов всех польских граждан, мобилизованных вами на оккупированных территориях в 1939 году.

СТАЛИН: Но ведь мы их отпускаем.

АНДЕРС: Только начали, и то лишь одних поляков. В то же время нас официально уведомили, что белорусов, украинцев и евреев освобождать не будут, а ведь они были и фактически не переставали быть польскими гражданами, поскольку вы расторгли все договоры с Германией.

СТАЛИН: Зачем вам белорусы, украинцы и евреи? Вам нужны поляки, это самые лучшие солдаты.СИКОРСКИЙ: Дело не в количестве, в конце концов, их можно заменить поляками — советскими гражданами, но я не могу в принципе принять подобную ситуацию, намекающую на нестабильность польских границ. Те, кто в 1939 году были польскими гражданами, ими и остались. Нельзя силой ставить перед свершившимися фактами. Этого никто на Западе не признает.

СТАЛИН: Они приняли участие в голосовании и стали советскими гражданами.

АНДЕРС: Они сделали это не по своей воле, а что касается белорусов, то они чувствовали себя поляками и были хорошими солдатами во время войны 1939 года. СИКОРСКИЙ: Вы вчера сказали, что мир бы смеялся, если бы вся польская армия ушла из России. А я на это отвечу, что мир бы смеялся, если бы я принял участие в дискуссии на тему границ 1939 года и признания ситуации, насильственно созданной во время войны.

СТАЛИН: Мы, конечно же, не станем ссориться из-за границ.СИКОРСКИЙ: Разве вы сами не говорили, что Львов, например,— это польский город.

СТАЛИН: Да, но из-за Львова вам придется ссориться с украинцами.

АНДЕРС: Многие украинцы были и остались германофилами, поэтому у нас было много неприятностей из-за них, а потом и у вас тоже.

СТАЛИН: Да, но это были ваши украинцы, не наши. Мы их, общими силами, уничтожим.СИКОРСКИЙ: Я говорю не об украинцах, а о территории.

СТАЛИН: Мы с вами должны сами установить общую границу еще до мирной конференции, как только польская армия вступит в бои. А сейчас не будем говорить об этом. Не беспокойтесь, мы вас не обидим. СИКОРСКИЙ: Границы 1939 года не могут быть подвергнуты никаким сомнениям. Я, с вашего позволения, еще вернусь к этому вопросу.

СТАЛИН: Пожалуйста. С удовольствием.

Показательно было то, что, когда генерал Сикорский убедительно говорил о нерушимости границ Речи Посполитой, Сталин пытался вбить клин национальной розни между польскими и непольскими жителями восточных районов Польши. Но генерал Сикорский не поддержал разговора на эту тему, продолжая отстаивать идею целостности и нерушимости границ. Возбуждение розни между поляками и украинцами было, как известно, с XX века излюбленным методом Вены, а позже Берлина. Но и советская политика и, кажется, даже сильнее, чем былая царская политика, сводилась к вбиванию клиньев между отдельными нациями не только на территории Советского Союза, но и во всех соседних странах, а прежде всего, конечно, между украинцами и поляками.

В конце обеда были подняты многочисленные тосты. Начал комиссар Молотов тостом в честь генерала Сикорского.

Сталин выступил с речью, как мне тогда казалось, весьма дружелюбной по отношению к Польше. Он подчеркнул, что Польша должна быть великой и сильной. Затем заявил:

— В былые времена вы дважды покоряли Москву. Русские несколько раз были в Варшаве. Мы постоянно сражались друг с другом. Пора кончать драку между русскими и поляками.

Он говорил об общих усилиях и борьбе с Германией до победного конца. Закончил пожеланием совместной победы над фашистским агрессором. После обеда велась светская беседа в дружеской атмосфере.

Сталин рассказывал о своем пребывании в Польше перед первой мировой войной; он отправился туда с поручением к Ленину, жившему около Закопане. На одной станции, уже за границей, он пошел в привокзальный ресторан и заказал обед. Поезд должен был скоро отойти, поэтому он с нетерпением наблюдал, как подали обед его соседям — с той и с другой стороны. Потом заметил, что обслужили тех, кто пришел после него. Перед самым отходом официант поставил перед ним тарелку горячего супа. Оскорбленный явной насмешкой, Сталин, тогда молодой и вспыльчивый, перевернул тарелку с супом на скатерть и вышел из ресторана. Когда он потом рассказал Ленину о выходке официанта, тот сразу же спросил:

—   На каком языке ты заказал обед?

—   Конечно, по-русски,— ответил Сталин.

—   В таком случае не удивляйся,— объяснил ему Ленин,— что к тебе так отнеслись. Поляки вытерпели столько обид от России, что пользуются всяким удобным случаем, чтобы отомстить.

В другой раз Сталин пробирался к Ленину через границу нелегально. К несчастью, люди, которые должны были помочь ему при переходе границы, подвели. Он оказался один в чужом приграничном городе, обращая на себя всеобщее внимание своим характерным внешним видом. Несколько евреев предложили ему свои услуги.

—Но я,— рассказывал Сталин,— не доверял этим евреям. Я видел по их физиономиям, что за деньги они готовы отдать меня в руки русских жандармов. Наконец я нашел поляка с честным лицом и к нему обратился за помощью.

И, обращаясь к сидящему рядом полковнику Окулицкому, Сталин добавил:

— Вы мне его напоминаете. Вы на него очень похожи.

Этот поляк, совершенно посторонний человек, бескорыстно приютил его, накормил, а потом помог перейти границу.

Затем нас пригласили в кинозал, где во время показа военного фильма Сталин вел добродушную, иногда даже сердечную беседу с генералом Сикорским и со мной.

Позже меня часто спрашивали, какое впечатление производит Сталин, как он выглядит и как ведет себя.

Сталин невысокого роста, коренастый, крепкий, широкоплечий, производит впечатление сильного мужчины. Бросается в глаза его большая голова, густые черные брови, черные, с проседью, усы, коротко остриженные волосы. Но больше всего врезаются в память глаза — черные, без блеска, ледяные. Даже когда он смеется, глаза его не смеются. Кроме того, весьма заметен (чего не видно на фотографиях) очень большой восточный нос. Движения очень сдержанные, как бы кошачьи. Говорит только по-русски, с довольно сильным кавказским акцентом, спокойно, обдуманно. Видно, что каждое его слово рассчитано. Властен, и это чувствуют все вокруг. В то время, когда я его видел, он одевался всегда в серый костюм: куртка полувоенного фасона с отложным воротником, застегнутая на все пуговицы (пуговицы костяные), брюки, заправленные в мягкие сапоги русского образца — голенища гармошкой. Этот костюм выделял его из окружения, все носили либо военную форму, либо типичные для России темно-синие гражданские костюмы. Он всегда был очень вежлив. Естественно, это выгодно отличало его от заикающегося Молотова с вечно злым лицом.

Кроме Сталина и Молотова, который исполнял роль хозяина приема, были еще комиссары: Берия, адмирал Кузнецов, Микоян, Каганович, а также, если не ошибаюсь, Маленков, Щербаков, Жданов, Жуков и заместитель начальника генштаба Василевский. Большинству из них не было и пятидесяти, хотя на своих постах они находились уже много лет. Каждый по отдельности был необыкновенно самоуверен и полон энергии, но в присутствии Сталина все, не исключая и Молотова, совершенно съеживались. Чувствовалось, что они ловят каждый его жест, каждое слово и готовы выполнить любой приказ, во что бы то ни стало.

После фильма мы перешли в другое здание, там было подписано совместное заявление, названное впоследствии декларацией Сталин — Сикорский от 4 декабря 1941 года.

Правительство Советского Союза и Правительство Польской Республики, исполненные духом дружеского согласия и боевого сотрудничества, заявляют:

1. Немецко-гитлеровский империализм является злейшим врагом человечества — с ним невозможен никакой компромисс.

Оба Государства, совместно с Великобританией и другими Союзниками при поддержке Соединенных Штатов Америки, будут вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков.

2. Осуществляя Договор, заключенный 30 июля 1941 года, оба Правительства окажут друг другу во время войны полную военную помощь, а войска Польской Республики, расположенные на территории Советского Союза, будут вести войну с немецкими разбойниками рука об руку с советскими войсками.

В мирное время основой их взаимоотношений будут доброе соседское сотрудничество, дружба и обоюдное честное выполнение принятых на себя обязательств.

3. После победоносной войны и соответственного наказания гитлеровских преступников задачей Союзных Государств будет обеспечение прочного и справедливого мира. Это может быть достигнуто только новой организацией международных отношений, основанной на объединении демократических стран в прочный союз. При создании такой организации решающим моментом должно быть уважение к международному праву, поддержанному коллективной вооруженной силой всех Союзных Государств. Только при этом условии может быть восстановлена Европа, разрушенная германскими варварами, и может быть создана гарантия, что катастрофа, вызванная гитлеровцами, никогда не повторится.

На прощание Сталин напомнил генералу Сикорскому о своем приглашении, ожидая его возвращения в Москву, а также обещал во время этого второго визита поездку на фронт под Москвой.

Во время нашего пребывания в Москве не меньше десяти — пятнадцати раз в день, особенно вечером и ночью, разные женщины звонили по телефону, якобы ошибаясь номером, старались завязать разговор и предлагали прийти в номер. Это известный здешний метод. Я предупредил генерала Сикорского, что мы должны быть очень осторожны, разговаривая в комнате, поскольку я знал, что всюду вмонтированы подслушивающие устройства. Лучший способ помешать подслушиванию — постукивать ложечкой о стакан в то время, как разговор ведется вполголоса.

Генерал СИКОРСКИЙ в армии

5 декабря мы вернулись в Куйбышев. Генерал Сикорский простыл и пролежал несколько дней. Только 10 декабря мы могли начать осмотр военных лагерей. Ехали мы на поезде, отданном в распоряжение генерала Сикорского; он занимал салон первого класса, оставшийся еще от царских времен. Из представителей советских властей нас сопровождали, в частности, заместитель народного комиссара Вышинский, генерал Жуков и заместитель начальника генштаба генерал Панфилов. Путь чаш лежал через Бузулук, Тоцкое и Татищеве; потом с аэродрома в Саратове генерал Сикорский должен был улететь в Тегеран.

В Бузулуке гостю был устроен торжественный прием, а после поездки по военным частям все собрались в штабе армии на ужин.

Во время ужина было сказано много речей. Абсолютно верноподданническим выступлением по отношению к России и советским властям отличился командир чешского батальона полковник Свобода. Присутствовали также британский майор Газалет и несколько офицеров высокого ранга из американских войск. В Тоцком и Татищеве генерал СИКОРСКИЙ участвовал в богослужениях, принимал парады войск, частично уже одетых в присланные из Англии мундиры, произносил длинные речи, посещал палатки и беседовал с солдатами.

Выехав из Татищева, мы ночевали в Саратове. На другой день утром генерал Сикорский беседовал с генералом Жуковым о проблемах организации разведки в Польше. Я не присутствовал при начале этой беседы. Поскольку генерал Сикорский не знал русского, а генерал Жуков — польского, произошло какое-то недоразумение, по поводу которого советские власти впоследствии давали объяснения. Из Саратова мы вылетели в Тегеран. На аэродроме генерала Сикорского торжественно провожал саратовский гарнизон, а также советские государственные деятели во главе с Вышинским, Панфиловым и Жуковым.

В Тегеране генерал Сикорский имел беседу с персидским шахом, который якобы предлагал ему уступить немецкое вооружение, находящееся под контролем союзников. Генерал Сикорский выступил на пресс-конференции перед журналистами, поделился своими впечатлениями от пребывания в России и заявил, что поляков выпустили из тюрем и лагерей, причем не упомянул об огромном количестве пропавших без вести офицеров. Советская пропаганда использовала это интервью и раструбила о нем по всему миру, что, к. сожалению, надолго ввело в заблуждение мировое общественное мнение.

Генерал Сикорский покинул Россию, весьма оптимистично настроенный относительно польско-советских отношений. Он видел неприятные симптомы, был раздражен рядом поступков советских властей, но в то же время признавал силу советского руководства, а в особенности Сталина. Тем более что во время его пребывания в СССР немцы были разбиты под Москвой и под Ростовом.

Генерал Сикорский, имея несомненно большой талант политика и великолепно зная Запад, где пользовался глубоким уважением крупнейших политических деятелей, никогда не имел возможности непосредственно и основательно познакомиться с Россией, с теми переменами, которые произошли в Советском Союзе. Он не знал русского языка, ему было совершенно чуждо безмерное советское коварство. Естественно, что люди типа Кота, Ксаверия Прушинского и т. п. нарисовали ему картину, совершенно не соответствующую действительности. Из-за этого, несмотря на мою дружбу с генералом Сикорским, уже с первой встречи у нас обнаружились серьезные расхождения в оценке советской политики и положения польской армии в Советском Союзе. В окружении генерала Сикорского всегда находились люди, которые неустанно возбуждали в нем недоверие ко мне; это привело к принципиальным столкновениям, отношения сгладились лишь незадолго до трагической смерти генерала Сикорского.

Договор и реальность

Положение польской армии в России было ужасно. Светлым лучом, который на мгновение осветил тяжкое существование наших солдат, было вступление США в войну 8 декабря 1941 года. Вспомнили об обращении президента Рузвельта к президенту Речи Посполитой от 5 июля 1941 года, в котором он воздавал почести борющейся Польше, называя ее вдохновляющим примером не только для народа Соединенных Штатов, но и для всех миролюбивых людей всего мира. В конце января 1942 года американское радио передало послание президента Рузвельта к польскому народу, известное под названием «Президент знает. Послание это распространялось на листовках, а люди в лохмотьях, измученные и голодные, преклоняя колени на снегу, благодарили Бога, полные веры и надежды на сильных союзников.

Я все больше убеждался, что советские власти не слишком заинтересованы в создании польской армии, и доказательством были трудности, которые множились на каждом шагу. Мы постоянно получали со всех сторон известия, что тысячи людей задерживали в тюрьмах и лагерях, а постановление об амнистии не выполнялось. Я считал, что следует спасать тех, кто находится в северной и восточной части России, и перемещать солдат и гражданское население на юг. Уже тогда я видел единственное спасение в выходе из-за железного кордона через Персию. Другого мнения был профессор Кот, который мешал реализации этого плана и который несет немалую ответственность за задержку этих перемещений.

Возвратившись из Куйбышева и Бузулука, я старался провести в жизнь договор, заключенный в Кремле. Передо мной встали серьезные трудности. Переход частей на юг откладывался. Морозы доходили до 52° при сильном ветре и буранах...

Наконец, в начале 1942 года пришло решение перевести польскую армию на юг. Сформированные с большим трудом штабы — как зачатки будущих военных соединений — выехали в назначенные районы с целью мобилизации людей. Штаб армии разместился в Янги-Юле (что значит Новая Дорога), недалеко от Ташкента, и действительно, оттуда мы начали... новую дорогу по странам Ближнего Востока. Дивизии были разбросаны на огромном пространстве. Люди стали прибывать со всех сторон толпами. У нас были английские мундиры и белье; они оказались бесценным вкладом, поскольку все приходили в лохмотьях и чуть живые. Ширились эпидемии, а поскольку вшей в России чудовищно много, то, прежде всего — сыпной тиф. Наши врачи и сестры проявили огромную самоотверженность, спасая людей от смерти в страшных условиях, при отсутствии лекарств, помещений, белья и необходимого питания. Смертность была большая, особенно среди детей.

Советские власти все более затрудняли прибытие желающих в армию. Целые эшелоны высаживали в степи без еды, палаток, теплой одежды. Следует постоянно помнить о том, что в России невозможно было купить продукты, и если у кого не было карточек, то он просто умирал с голоду. Иногда можно было обменять на еду одежду или белье, но после двух лет плена почти никто не имел вещей, пригодных для обмена.

В это время особенно явным стало вмешательство советских властей в нашу внутреннюю жизнь. Многие, выйдя из лагеря, не возвращались и пропадали бесследно, как это вообще и происходит в советской России. Случалось, что НКВД хватал людей прямо в наших лагерях. Мы активно протестовали, но, несмотря на официальные обещания, что подобное больше не повторится, все это продолжалось до тех пор, пока армия пребывала в границах СССР.

Еще в Бузулуке мы совершенно случайно наткнулись на подслушивающие устройства в зданиях, где размещалось командование армии. Оказалось, что даже в моем кабинете было несколько таких аппаратов в стенах и в потолке. Провода вели наружу в маленький домик, охраняемый советскими солдатами. Вследствие моего протеста приехала комиссия из Москвы, которая после долгих исследований объяснила, что это старое подслушивающее оборудование, которое осталось с тех пор, как в Бузулуке были размещены различные гражданские организации. Это была явная ложь хотя бы потому, что аппаратура была совершенно новая. Мы удивлялись тому, что советские власти задерживали переезд штаба в Янги-Юль. Они утверждали, что помещения еще не готовы. Наученные горьким опытом, приехав, мы основательно обследовали здание, и наши инженеры нашли целую прослушивающую систему, установленную практически по всем комнатам. Провода шли на чердак и дальше, через поле, в здание советской почты. Мы перерезали провода, причем я запретил уведомлять об этом советскую сторону. Уже на другой день я заметил тревогу среди офицеров НКВД. Они хотели прислать рабочих для ремонта чердака, который, по их мнению, был еще не закончен. Мы ответили, что ремонт на чердаке закончили наши солдаты. Мы застигли нескольких советских агентов при попытке ночью пробраться на этот чердак.

Еще перед тем, как армия была переведена из Бузулука в Янги-Юль, посланный туда подполковник Рудницкий доложил, что советские власти категорически против приема в армию представителей национальных меньшинств Польши. Мобилизационные комиссии получили соответствующие инструкции. Эта позиция подтверждалась письменным указанием генерала Панфилова от 24 июня 1942 года. Я энергично выступил по этому вопросу. Было ясно, что большевики постановили считать советскими гражданами всех граждан Польши за исключением чистокровных поляков. Мы не могли согласиться на это, поскольку договор от 30 июля 1941 года абсолютно ясно указывал на необходимость освобождения всех польских граждан.

Несмотря на эти трудности, люди прибывали постоянно. Обещания Сталина снабдить оружием две дивизии выполнены не были. Оружие было только у 5-й дивизии, и то гораздо меньше, чем положено, то есть только та часть оружия, которую мы получили осенью 1941 года; больше мы так ничего и не получили.

Тем временем советские власти стали требовать, чтобы на фронт были посланы отдельные дивизии. Приехал генерал Жуков, сначала прощупал мои настроения, а потом выступил с недвусмысленным предложением послать на фронт в первую очередь 5-ю дивизию. Он подчеркнул, что это будет иметь огромное политическое значение, если польский солдат начнет воевать плечом к плечу с советским солдатом. Я признал его правоту, но лишь при том условии, что пойдет вся армия, и что солдаты перед этим будут хорошо обучены, обмундированы и вооружены. Я не соглашался посылать отдельные дивизии, аргументируя это тем, что никто в мире, а тем более в Польше, их и не заметит. Вдобавок солдаты были физически истощены, а продовольственные пайки так малы, что не позволяли проводить нормальные строевые занятия. Я не мог представить как аргумент — а впрочем, большевики и об этом знали — то, что наши солдатские пайки еще и спасали от голодной смерти множество детей и женщин, скопившихся вокруг лагеря. Я заявил, что, если генерал Сикорский не согласится с моим мнением и отдаст приказ послать дивизию на фронт, я сам, по причинам морального характера, приму над ней командование.

4 февраля 1942 года я дал телеграмму генералу Сикорскому, запрашивая его решение. Кое-какие опасения у меня были, поскольку я знал, что генерал Сикорский еще раньше, через британского посла сэра Стаффорда Криппса, высказывал мысль, чтобы две дивизии, хотя бы и невооруженные, пошли на Кавказ в целях защиты нефтяных месторождений. С истинным облегчением прочитал я ответ генерала Сикорского от 7 февраля, что он совершенно разделяет мое мнение, которое, впрочем, согласно с духом договора между СССР и Польшей, ибо в договоре этом сказано, что польская армия будет использована на фронте не вразброс, но как единое целое. Генерал Жуков и генерал Панфилов приняли ответ генерала Сикорского с большим неудовольствием.

Мелкие неприятности

В это время возникла проблема подполковника Берлинга. Я получил телеграмму от генерала Боруты-Спеховича из городка Джалалабад, нового места стоянки 5-й пехотной дивизии. Генерал просил немедленно забрать из дивизии и наказать подполковника Берлинга за неправильное поведение по отношению к командующему дивизией. Дело было неясное главным образом потому, что в свое время как раз генерал Борута усиленно требовал, чтобы подполковника Берлинга назначили к нему в дивизию начальником штаба. Я тогда без особой охоты согласился на это из-за отношения

подполковника Берлинга к советским властям. Я уже упоминал о том, что он еще в период советско-германской дружбы хотел поступить на службу в Красную Армию. Наше тяжелое политическое положение в советской России не позволило нам принять самое верное решение — немедленно удалить его из армии. В рапорте подполковник Берлинг объяснил, что недоразумение между ним и генералом Борутой имело личный характер. Я посадил его под домашний арест, а потом перевел на должность начальника базы в Красноводске, откуда он, впрочем, позднее дезертировал в августе 1942 года, украв доверенные ему документы.

Подполковник Берлинг знал о тревоге, постоянно мучившей меня, о моих усилиях, направленных на то, чтобы найти 11 000 пропавших офицеров. Совершенно неожиданно он предложил мне, что займется этим делом, если ему присвоят генеральский чин. Я отверг его предложение. Я инстинктивно чувствовал, что этот его шаг запланирован советскими властями, что ни о каких поисках пропавших офицеров и речи нет, а важно только, чтобы Берлинг получил чин генерала от законных польских властей. Его дезертирство еще более утвердило меня в этом мнении. Через два года Сталин произвел Берлинга в генералы Красной Армии.

Нехватка оружия и продовольствия; переговоры со Сталиным

Примерно 10 марта 1942 года генерал Хрулев, который заведовал интендантством Красной Армии, уведомил меня, что с 20 марта количество пайков, выдаваемое польской армии, будет уменьшено до 26 000. Это грозило неминуемой катастрофой, потому что в рядах армии было тогда около 70 000. Как я уже говорил, солдаты отрывали от себя последние крохи, чтобы спасти от голодной смерти детей и женщин. Советский паек, который мы тогда получали, по калорийности был в три раза меньше английского. Единственным моим резервом был небольшой продовольственный запас, присланный из Великобритании. Но это был НЗ. Перед польской армией замаячил призрак голода. Я обязан был категорически и немедленно протестовать против этого неслыханного распоряжения. Я обратился непосредственно к Сталину. В ответ пришла телеграмма следующего содержания:

«Я получил обе Ваши телеграммы о положении с продовольствием в Вашей армии и о распоряжении генерала Хрулева. Проверив все материалы, я пришел к выводу, что проблема снабжения Красной Армии продовольствием осложнилась в связи с нападением Японии на Англию и Соединенные Штаты. Война на Дальнем Востоке привела к тому, что Япония не соглашается дать разрешение перевозить зерно для СССР на американских судах, а наш собственный тоннаж ограничен. Мы рассчитывали получить из Америки более 1 000 000 тонн пшеницы, а получили 100 000 тонн. Вследствие этого возникла необходимость пересмотреть план снабжения армии в пользу воюющих дивизий за счет дивизий резервных. Несмотря на это, с большими трудностями мне удалось отвоевать сохранение нынешнего уровня снабжения для польской армии в СССР до 20 марта. После этого срока придется уменьшить число пайков для польской армии по меньшей мере до 30 000. Если Вы считаете это необходимым, то можете приехать в Москву. Я с удовольствием выслушаю Вас. Сталин».

Я слишком хорошо знал советскую чиновную иерархию и прекрасно помнил, что СТАЛИН всегда строит из себя «bon рара»¹. Если он просит приехать, значит, за этим что-то кроется. В Советском Союзе все «планируется».

Сразу же после получения телеграммы я вылетел в Москву в сопровождении начальника штаба полковника Окулицкого. 18 марта 1942 года я имел беседу со Сталиным в присутствии Молотова и секретаря. Содержание этого разговора, который я считаю исключительно важным, привожу дословно, по протоколу полковника Окулицкого, просмотренному мною. Как обычно, советского текста мы не получили.

СТАЛИН: Вы приехали ко мне, чтобы узнать, почему уменьшилось количество пайков для польской армии? Отвечу совершенно откровенно. Видите ли, в октябре, когда здесь были Гарриман и Бивербрук, мы с Америкой договорились, что она будет поставлять нам 200 000 тонн зерна в месяц, к нынешнему дню мы должны были получить из этого источника 1 000 000 тонн пшеницы, а до конца июля 1942 года — 1 800 000 тонн. На этом был основан наш план снабжения армии продовольствием. Зерно должно было доставляться на американских судах, потому что наш собственный тоннаж ограничен. В результате зерна у нас — кот наплакал. Я никого не виню, но до сих пор мы получили всего 60 000 тонн. Японцы пропускают наши суда, но американские, плывущие без конвоя, топят. Уже четыре затопили. Война с Японией смешала все карты. Американцы не могут доставить нам зерно. Поэтому мы принуждены были расформировать тыловые и территориальные части, что вы можете проверить на месте, чтобы обеспечить продовольствием фронт. Мы также значительно уменьшили численность кавалерии. Подвоз фуража затруднен. Из этого и возникло распоряжение генерала Хрулева о том, что до 20 марта вы будете получать продовольствие на весь личный состав, а после 20 марта — только 40 000 пайков. Мне не хотелось бы, чтобы говорили, что советские люди не выполняют своих обещаний, но пока не изменятся условия, ваша армия должна быть ограничена до трех дивизий и резервного полка.

АНДЕРС: Я все это понимаю, и приехал потому, что убежден, что из этого положения должен быть какой-то выход. После телеграммы генерала Хрулева и до того, как я получил депешу господина президента, я никому ничего не говорил. После депеши господина президента я уведомил генерала Сикорского: в ответ он сообщил мне, что нам отправлены 2 000 000 пайков. Сегодня армия состоит из 75 000 — 78 000 людей, я же не могу позволить, чтобы «лишние» умерли с голоду. Я

вижу такой выход: дайте нам продовольствие на весь личный состав, пока мы не получим продуктов из Англии. В связи с этим делом я хочу лететь в Лондон. Генерал Сикорский согласен с этим и желает, чтобы я отправился туда как можно скорее. В данный момент он летит в Вашингтон, скорее всего там он будет обсуждать проблему снабжения нашей армии в СССР. Я хочу сделать хоть что-нибудь для Польши, я ищу оптимальное решение. Я считаю, что следует избежать рассеивания наших вооруженных сил, и поэтому стремлюсь к тому, чтобы на территории СССР была создана как можно более сильная польская армия.

СТАЛИН: Годятся ли люди, прибывающие в армию, для военной службы? Вы ими довольны?

АНДЕРС: Да. В основном это люди совершенно пригодные в моральном отношении — все хотят драться с немцами; физически очень истощены, но быстро приходят в себя. В данный момент нас замучила эпидемия тифа. Я рассчитываю на пополнение из стройбатов и из русской армии. Это молодые люди.

СТАЛИН: А вы знаете, что в Польше бушует тиф? У нас его быть не должно. Мыла достаточно, так что мы должны быстро ликвидировать тиф. Сколько дивизий вы уже организовали?

АНДЕРС: Шесть, но лишь две имеют полный личный состав, однако остальные будут готовы, как только прибудут люди, это вопрос времени, потому что командный состав сформирован.

СТАЛИН: Жаль! В данной ситуации вы можете иметь только три дивизии — корпус. Если бы вы могли получить из Америки продовольствие, тогда армию можно было бы увеличить.

АНДЕРС: Генерал Сикорский как раз вылетел в Америку. Я уверен, он сделает все, что в его силах, чтобы получить эту помощь.

СТАЛИН: Доставка продовольствия возможна только через Англию. Американцы посылают суда без конвоя, и японцы топят их. Английские суда идут с конвоем и приходят точно в срок, без каких-либо потерь. По этому вопросу я обратился к Рузвельту, но он не ответил на мое предложение. Если англичане не доставят продовольствие на собственных транспортных средствах, американцы могут подвести.

АНДЕРС: Продовольствие, о котором я упоминал, 2 000 000 пайков, обещанных генералом Сикорским, скорей всего придет через Иран. Я только не знаю точно когда. Я уверен, что придут и следующие партии продовольствия.

СТАЛИН: В таком случае я дам продовольствие на 40 000.

АНДЕРС: А что делать с остальными?

СТАЛИН: А может, остальные пойдут работать в колхозы?

АНДЕРС: Это невозможно. Все польские граждане, годные к военной службе, должны вступить в армию. Они прекрасно знают о договоре господина президента с генералом Сикорским и о вашем обещании. Чтобы не ослабить боевой дух армии, этого нельзя допустить. Тем более что в колхозах нет продуктов, и колхозники сами голодают.

СТАЛИН: Сейчас польская армия получаемым продовольствием кормит гражданское население. Я не вижу в этом ничего плохого. Я понимаю, что людям надо помочь.

АНДЕРС: Признаю, что это было. Польское гражданское население находится в таком состоянии, что мы вынуждены помогать им даже ценой уменьшения солдатского пайка. Инициативу проявили сами солдаты.

СТАЛИН: Нельзя допускать уменьшение солдатских пайков, тем более что вы получаете живую силу в состоянии физического истощения.

АНДЕРС: Я уже запретил это приказом.

СТАЛИН: Ну что ж, ничего не поделаешь, иначе нельзя. Вы получите 44 000 пайков, этого вам хватит на три дивизии и резервный полк. Времени на организацию и переподготовку у вас будет достаточно. Мы не настаиваем, чтобы вы пошли на фронт. Я понимаю, что для вас будет лучше пойти на фронт, когда мы подойдем ближе к границам Польши. Вы имеете право на такую честь — первыми вступить на польскую землю.

АНДЕРС: В таком случае, если нет другой возможности, остальных следует перебазировать в Персию.

СТАЛИН: Согласен. У нас останется 44000 ваших солдат, остальные будут эвакуированы. По-другому нельзя. Будут говорить и говорят уже, что мы вас обманули. Я знаю, что это не вы, военные, но, например, ваш Кот так говорит посторонним, и другие тоже распускают о нас много неприятных слухов. Если бы не война с Японией, не было бы того, о чем мы сейчас говорим. Мы, советские люди, привыкли твердо держать свое слово и выполнять, что обещали.

ОКУЛИЦКИЙ: А нельзя ли, чтобы вы дали продовольствие на весь личный состав нашей армии до тех пор, пока нам его не дадут англичане? Ведь это ненадолго.

СТАЛИН: Это невозможно, у нас нет продовольствия. Фронтовые лайки мы уменьшить не можем. Немцы морят голодом нашу страну. Сейчас мы заняли районы, которые долгое время были под оккупацией, и не можем рассчитывать на местные запасы. Наоборот, нам приходится кормить гражданское население, которое немцы ограбили, каждая 1 000 тонн продовольствия имеет для нас огромное значение, и поэтому мы не можем дать вам больше. Сегодня я говорю: 44000 пайков.

АНДЕРС: Для меня это весьма огорчительное решение.

СТАЛИН: Иначе быть не может. Белоруссию, где сейчас проходит фронт, немцы обглодали до костей. Армии надо отдать все. Армия, которая воюет, не может голодать. Больше 44000 пайков мы дать не можем.

АНДЕРС: Что делать, чтобы как можно скорее перевести в Персию людей, для которых нет продовольствия? Этот вопрос нельзя решить за несколько дней. А ведь до момента отъезда их надо кормить.

СТАЛИН: Сколько у вас сейчас людей?

АНДЕРС: По данным на 8 марта — около 66000, ежедневно прибывает 1000—1500 человек, так что сейчас должно быть около 80 000. Число это постоянно увеличивается, и будет увеличиваться. В данный момент проблема быстрой эвакуации в Персию

имеет принципиальное значение. Следует организовать базу в Красноводске, на это у меня до сих пор нет согласия. И может быть, в Ашхабаде.

СТАЛИН: Сколько продовольствия могут вам дать англичане для эвакуированных?

АНДЕРС: Для начала 27000 пайков на 7 дней, с тем что продовольствие это надо будет перевезти из Пахлеви в Красноводск.

СТАЛИН (приказывает соединить его с генералом Хрулевым): Где вы размещены? Нет ли там малярии?

АНДЕРС: Мы находимся на территории Узбекистана, в южной части Казахстана и северной части Киргизской республики. В данный момент имеется эпидемия сыпного тифа. Малярия, брюшной тиф и дизентерия обычно появляются позже. Применяются профилактические средства.

СТАЛИН: Как с вооружением? (Андерс вручает документы, которые Сталин внимательно читает. Звонит генерал Хрулев).

СТАЛИН (спрашивает по телефону): Сколько пайков получает польская армия? (Возвращается к столу после ответа генерала Хрулева.) Мы продлили до конца марта выдачу пайков на весь личный состав вашей армии. (Садится за стол.) Какая дивизия вооружена?

АНДЕРС: Была вооружена 5-я дивизия, сейчас оружие распределено между всеми частями для учений.

(Молотов спрашивает у генерала Андерса номера дивизий.)

СТАЛИН: Мы изменили состав наших дивизий. Увеличили их и усилили вооружение. Вместо 16 орудий даем 20. И 12 гаубиц. Увеличили число солдат в ротах. Всего в дивизии — 12 700 человек. Какие орудия вы получили?

ОКУЛИЦКИЙ (подает список вооружения, указывает на перечисленные в нем орудия и говорит): Образца 1939 года.

СТАЛИН: Очень хорошее орудие, дальнобойность— 14 км, может быть использовано как противотанковое. Большая начальная скорость. (Просматривает список вооружения.) А вторая дивизия оружия не получила?

АНДЕРС: Нет. Несмотря на ваше обещание и, несмотря на мои постоянные напоминания, со времени визита генерала Сикорского мы ничего не получили.

СТАЛИН: Вы правы, мы вам обещали. Следует немедленно дать оружие второй дивизии. Мы производим очень много винтовок—330000 в месяц. И этого все же не хватает. (Еще раз просматривает список.) Третья дивизия уже сформирована?

АНДЕРС: Да. Четыре дивизии почти готовы. Организация командного состава закончена. Личный состав этих дивизий быстро пополняется.

СТАЛИН: У вас есть номера этих дивизий?

АНДЕРС: Да. С пятой по десятую.

МОЛОТОВ: Сколько у вас выйдет дивизий из 44 000?

АНДЕРС: Этого я не знаю. Зависит от количества солдат в составе дивизии. Если следовать вашему примеру, о котором рассказал господин президент, то три дивизии, и кое-что останется на резервный полк и отдельные части.

СТАЛИН: Должно хватить на три дивизии и резервный полк. У вас есть авиационные части?

АНДЕРС: Да. Летчики у нас сгруппированы в одном месте и уже давно готовы к эвакуации.

СТАЛИН: Вы хотите их эвакуировать?

АНДЕРС: Согласно договору с генералом Сикорским как летчики, так и моряки должны быть эвакуированы, кроме того — 25 000 человек.

СТАЛИН: Куда будут отправлены летчики?

АНДЕРС: В Англию, там у них будут хорошие условия для переподготовки.

СТАЛИН: Южным или северным путем?

АНДЕРС: Южным, через Персию. Они уже давно готовы к эвакуации, но, несмотря на мои постоянные старания, она никак не может начаться.

СТАЛИН: Разве мы мешаем переброске этих летчиков в Англию?

АНДЕРС: Не знаю, по каким причинам нам до сих пор не разрешают начать эвакуацию. Это зависит только от вас. Они уже давно могли бы выехать.

СТАЛИН: Почему же? Вы обращались по этому вопросу к Панфилову?

АНДЕРС: Да. И не однажды. Я даже не раз слышал обещания, но в результате ничего не сделано. Только что мне отказали в просьбе по поводу базы в Красноводске.

СТАЛИН: Летчики будут эвакуированы. Наркоминдел должен этим заняться немедленно (делает пометку в записной книжке).

МОЛОТОВ: Будет сделано.

АНДЕРС: Для быстрого выполнения всех формальностей надо назначить уполномоченного представителя у нас на месте, потому что иначе решение проблемы будет оттягиваться, и мы ничего не добьемся.

СТАЛИН: Правильно, представитель будет послан. Я думаю, генерал Жуков подойдет лучше всего. Где Жуков?

МОЛОТОВ: Он на месте, в Москве.

СТАЛИН: Он же должен был быть на юге.

АНДЕРС: Он был у меня все время, но несколько дней тому назад вернулся в Москву. Он сотрудничает с нами с самого начала и наверняка сделает все, чтобы помочь нам.

СТАЛИН: Какие у вас еще просьбы?

АНДЕРС: Самое важное и самое срочное — это организовать эвакуацию. Значит, Красноводск. Чтобы сразу же отослать тех, для кого нет продовольствия.

СТАЛИН: Хорошо, это будет сделано. Еще что?

АНДЕРС: Второе дело — весьма срочное. Надо послать в Тегеран шоферов и необходимый персонал для получения

автомашин и находящегося там оборудования.

СТАЛИН (записывает): Еще что?

АНДЕРС: Технические подробности эвакуации я согласую с генералом Жуковым. В связи с создавшимся положением я должен как можно скорее вылететь в Лондон, прошу устроить мне самолет до Каира и, если можно, послать со мной кого-нибудь из ваших людей в качестве представителя, может быть, кого-нибудь из уполномоченных по вопросам формирования польской армии.

СТАЛИН (записывает): Зачем вам нужен русский? В Лондоне скажут, что мы приставили к вам опекуна из ЧК. Они там косо смотрят на такие вещи, и у вас может быть больше неприятностей, чем толку.

АНДЕРС: Я этого не боюсь, надо обсудить все проблемы эвакуации, снабжения и т. п. с английским командованием.

СТАЛИН (прерывая): Ну, хорошо. Но чем вам там поможет русский?

АНДЕРС: Там — ничем, но на обратном пути может оказать большую помощь в Тегеране, если у него будут соответствующие полномочия.

СТАЛИН (записывает): Так, эвакуация через Красноводск может оказаться недостаточной, тогда можно будет перебрасывать из Ашхабада на Мешхед сухопутным маршрутом (идет к карте, потом ищет атлас на книжных полках, требует карту). Наши войска вам в этом помогут, они знают местные условия. (Совершенно неожиданно.) Сомневаюсь, чтобы англичане дали вам какое-либо вооружение.

АНДЕРС: Уже дают (показывает реестр первого транспорта оружия из Англии).

СТАЛИН (берет реестр, изучает, потом что-то записывает).

МОЛОТОВ: Это идет через Иран?

АНДЕРС: Да. Этот транспорт уже в пути и должен прийти в ближайшее время. В Иране для меня приготовлены медикаменты для организации госпиталей. Кроме того, на территории Ирана находится большое количество оружия иранской армии, его можно было бы легко и быстро передать нашим войскам, если бы вы дали на это согласие.

СТАЛИН (записывает): Я этому не препятствую, но там были в основном винтовки, и часть мы уже взяли. (Спрашивает Молотова.)

МОЛОТОВ: Да — 100 000 винтовок.

АНДЕРС: По моим данным, там было от 250 000 до 300 000 винтовок, а кроме того, автоматическое оружие, противовоздушная артиллерия и малокалиберные противотанковые орудия (вынимает записную книжку и хочет сообщить количество).

СТАЛИН: Этого мы не брали, это можно отдать вам.

АНДЕРС: Ко всему этому оружию нужны немецкие снаряды, кроме того, у вас наверняка много трофейного немецкого оружия. Наши солдаты великолепно знают это оружие, его можно использовать для обучения, пока мы не получим английское оружие.

СТАЛИН (записывает): Это, безусловно, возможно. (Минутное молчание, и вдруг совершенно неожиданно.) Много поляков служат в штабах у немцев переводчиками.

АНДЕРС: В любом обществе и в любом народе есть отбросы. У вас такие тоже есть. (СТАЛИН кивает.) Однако из подобных фактов нельзя делать обобщающих выводов. Мы знаем, как с ними следует поступать. ( СТАЛИН кивает.)

(Приносят карту, СТАЛИН изучает ее, все собираются вокруг карты.)

СТАЛИН: Вдоль побережья Каспийского моря есть дорога (показывает на карте), которой можно с успехом воспользоваться. АНДЕРС: Я об этой дороге ничего не знаю, знаю только дорогу на Мешхед. (Карта возвращается на место.) В первых числах апреля, как только вернется генерал Сикорский, я хотел бы быть в Лондоне. Дело весьма срочное.

СТАЛИН: Дать вам самолет до Каира? (Записывает.) Хорошо. Это все?

АНДЕРС: Я прошу отдать польской армии поляков из стройбатальонов и из советской армии, согласно вашим, господин президент, обещаниям.

СТАЛИН: Мы их можем отдать, но ведь их, надо кормить, а у вас нет продовольствия.

АНДЕРС: Там здоровые молодые люди, из которых выйдут прекрасные солдаты. Самых сильных я оставлю у себя в числе 44 000, а остальных эвакуирую.

СТАЛИН (записывает): Хорошо, отдадим.

АНДЕРС: Кроме того, еще много наших людей находятся в тюрьмах и в исправительно-трудовых лагерях. Постоянно приходят люди, освобожденные совсем недавно. До сих пор нет офицеров, вывезенных из Козельска, Старобельска и Осташкова. Они должны быть у вас, никаких других возможностей я не вижу. Мы собрали о них дополнительную информацию (вручает два списка, Молотов принимает их). Куда они могли деться? Есть следы их пребывания на Колыме.

СТАЛИН: Я уже отдал приказ освободить их. Говорят даже, их видали на Земле Франца-Иосифа, а там ведь нет никого. Я не знаю, где они. Зачем мне задерживать их? Может быть, они были в лагерях на территории, которую заняли немцы, и они разбежались.

ОКУЛИЦКИЙ: Невозможно, мы бы знали об этом.

СТАЛИН: Мы задержали только тех поляков, которые были шпионами на службе у немцев. Мы выпустили даже таких, которые потом перешли к немцам, например Козловского.

АНДЕРС: Козловского военно-полевой трибунал приговорил к смертной казни, я утвердил приговор, и он будет приведен в исполнение, может быть, даже нашими людьми на Родине.

СТАЛИН: Где Бек?

АНДЕРС: Интернирован в Румынии.

СТАЛИН: Ну, его немцы не обидят, это их друг. А где Смиглы? АНДЕРС: По сообщениям из Польши, находится в Варшаве, кажется, тяжело болен, грудная жаба.

СТАЛИН: Наверное, скрывается?

АНДЕРС: Конечно.

СТАЛИН: Ну Смиглы-Рыдз — неплохой военачальник, в 1920-м он неплохо бился на Украине.

АНДЕРС: Да, но в этой войне как главнокомандующий он уже через несколько дней выпустил поводья из рук.

СТАЛИН; Причина вашего поражения в том, что у вас не было хорошей разведки.

АНДЕРС: Это неправда, разведка у нас была хорошая, информация точная, только ею плохо пользовались. Я, стоя перед самой войной на границе с Восточной Пруссией, точно знал, кто находится против меня. Точно так же было прекрасно известно о концентрации немецких сил в Словакии.

СТАЛИН: Ну да, для вас разведка на территории Германии не должна представлять особой трудности. Там ведь много поляков.

АНДЕРС: Это правда, мне, например, поставляли информацию мазуры из Восточной Пруссии.

СТАЛИН: Мазуры еще держатся? Это хорошо.

АНДЕРС: Да, держатся с большим мужеством и наверняка выстоят до конца. И еще одно. Генерал Сикорский поручил мне довести до сведения господина президента, что сожжение в Познани огромных складов с теплой одеждой, собранной со всего рейха, на пороге зимы серьезно послужило нашему делу.

СТАЛИН: Это неплохо.

АНДЕРС: Генерал Сикорский должен был 15 марта вылететь в Вашингтон, он требует от Черчилля и Рузвельта серьезных акций на западном фронте. Он считает, что создание одной танковой дивизии в 1942 году полезнее, чем пяти — в 1943-м. Все с нашей стороны свидетельствует о дружественном отношении к СССР.

СТАЛИН: Гитлер — это яростный враг всего славянства. Он боится славян. (Совершенно неожиданно и невпопад.) Наш летчик Леваневский, Герой Советского Союза, великолепный характер, упрямо, несмотря на возражения и сомнения, стремился к цели. Когда он погиб, мы послали его матери денег. Мы хотели поставить ему памятник там, где он родился.

ОКУЛИЦКИЙ: Брат его, наш очень хороший летчик, тоже погиб.

СТАЛИН: Да, я знаю об этом.

АНДЕРС: Раньше кавалерия была важнейшим родом войск, особенно гусары, которые сегодня отдали свои крылья летчикам, а доспехи — танкистам, но дух старой кавалерии остался. Славяне же особенно талантливы в авиации. Ваши летчики великолепны, а наши занимают первое место в Англии.

СТАЛИН: Да, вы правы. Кавалерия всюду славилась своим великим воинским духом. У вас еще что-нибудь?

ОКУЛИЦКИЙ: Времени на проведение эвакуации осталось очень мало. Лучше всего вести эвакуацию через базу в Красноводске. Однако надо немедленно отдать все распоряжения, иначе дело затянется, а продовольствие кончается 31 марта.

СТАЛИН: Правильно, следует поспешить с этим, я отдам соответствующие приказы.

АНДЕРС: Технические проблемы, чтобы не отнимать времени у господина президента, я обговорю с генералом Панфиловым, если господин президент уполномочит его решать эти вопросы.

СТАЛИН: Хорошо, этими делами займется Панфилов.

АНДЕРС: Господин президент позволит мне подвести итоги нашей беседы? (СТАЛИН кивает.) Итак, мы можем рассчитывать, что вся та часть армии, которой не хватает продовольствия, будет эвакуирована на территорию Персии.

СТАЛИН: Да.

АНДЕРС: В связи с эвакуацией и ограничением численности армии до 44 000 мобилизация не будет приостановлена, и поляки из стройбатальонов и русской армии будут освобождены и направлены в польскую армию.

СТАЛИН: Да.

АНДЕРС: Мы можем рассчитывать на оружие, находящееся на территории Персии. Против этого вы ничего не имеете, и я могу передать это генералу Сикорскому и англичанам?

СТАЛИН: Да, не имеем ничего против.

АНДЕРС: По вопросу моего визита в Лондон я могу рассчитывать на советский самолет до Каира и обратно?

СТАЛИН: Да, самолет я зам дам, но никого с вами не пошлю, потому что у вас есть люди, которые никому не верят, и они скажут, что ЧК посылает своего контролера.

АНДЕРС: Мнение глупых людей, которые есть всюду, меня не интересует, важна конкретная работа, я считаю, что ваш представитель может оказать мне большую помощь в Тегеране.

СТАЛИН: Это не просто глупые люди так говорят у вас, новый председатель Национального Совета Грабский написал против нас очень неприятную статью.

ОКУЛИЦКИЙ: Сегодня наши мечты о том, чтобы создать как можно более сильную армию и прямым путем — воюя — идти к свободной Отчизне, развеялись.

СТАЛИН: Ничего не поделаешь, по-другому нельзя. Если бы не японцы, вам удалось бы это сделать, мы свое слово держим. Обстоятельства изменились не по нашей воле.

АНДЕРС: Мы хотим, чтобы удар наш был силен. Только тогда мы достигнем своей цели — поднимем боевой дух не только среди наших солдат, но прежде всего в Польше. Быть может, нам удастся сформировать часть армии в Иране, а потом она вместе с теми частями, что остаются в СССР, пойдет на фронт.

СТАЛИН (кивая): Тогда вы получите продовольствие, как все наши фронтовые части.

АНДЕРС: Мы хотим первыми войти на территорию Польши, мы знаем, что таков наш долг перед Родиной и что там с нетерпением ждут нас наши братья. В данный момент после вашего решения, господин президент, главным делом является эвакуация, которая должна начаться как можно скорее.

СТАЛИН: Правильно. Я прикажу проверить состояние железнодорожного и морского транспорта и обстановку в этом районе и отдам соответствующие распоряжения. Когда вы улетаете?

АНДЕРС: Завтра мне вряд ли удастся. Я буду совещаться с генералом Панфиловым. А послезавтра я хотел бы

вылететь.

СТАЛИН: Это, кажется, все. (Встает, подает на прощание руку.) Желаю удачи. (Молотов прощается весьма любезно.)

Разговор закончился около 19 часов.

...Я размышлял над тем, почему Сталин относительно легко согласился с моими выводами. Это было столь необычное исключительное решение в истории Советского Союза, что я мог объяснить его лишь трудностями, которые в ту пору переживали Советы перед ожидавшимся немецким наступлением. Правда, Сталин, прощаясь, предупредил, что он должен собрать Совет народных комиссаров, чтобы тот утвердил его постановления, но мне кажется, это был обычный блеф, потому что через двадцать минут после моего приезда в гостиницу я получил известие, что все формальности соблюдены. Возможно, заседание Совета произошло еще до моей встречи со Сталиным.

Первая эвакуация

Советские власти необычайно энергично приступили к реализации решений, согласованных со Сталиным. Из Москвы я немедленно послал телеграмму в штаб с сообщением о принятых решениях, а советские власти распорядились организовать транспорт для эвакуируемых. Благодаря моим неустанным просьбам было дано согласие присоединить к отъезжающим часть женщин и детей, так что общее число эвакуированных составило 40 000. Эшелоны должны были идти по железной дороге до Красноводска, а там — морем до Пахлеви.

Во время моего пребывания в Москве я встретился с только что прибывшим новым британским послом сэром Арчибальдом Кларком Керром. Я уведомил его о беседе со Сталиным и распоряжении о частичной эвакуации. Сказал и о моей поездке в Лондон.

Возвращаясь в Янги-Юль, я задержался в Куйбышеве, где ознакомил профессора Кота с решениями, принятыми в Москве. Он был совершенно ошеломлен. Когда он расспрашивал меня и неустанно допытывался о подробностях беседы, я сказал ему, что Сталин обратил мое внимание на то, что некоторые наши люди ведут в России антисоветские разговоры, что я ответил, что дураков везде хватает — не только у нас, но и в Советском Союзе, и что услышал в ответ: «Да, но разговоры вел не обыкновенный дурак, а посол Кот». (Это замечание Сталина в протоколе опущено.)

—Я оказался в очень неприятном положении,— сказал я профессору Коту,— когда услышал это от Сталина.

Реакция профессора Кота была совершенно неожиданной.

—Как же так, Сталин такое сказал, а вы, господин генерал, не встали на мою защиту? Кто же это мог передать Сталину? Ведь не норвежец и не швед, они порядочные люди. А, знаю! Наверняка чех Фирлингер. А ведь меня предупреждали, что это свинья и коммунист.

Вернувшись в Янги-Юль, я отдал необходимые распоряжения. И тут мне пришлось дать бой советским властям, которые, прежде всего, хотели отослать ранее сформированные отборные части. Все еще надеясь на дальнейшее поступление людей, которые, несмотря на трудности, асе время, хотя и небольшими" группами, добирались до нас, я считал более правильным эвакуировать вновь сформированные дивизии, состоящие из людей крайне истощенных, только что вышедших из тюрем и лагерей. Я предпочитал остаться в советской России с тем, что уже являлось силой, способной дать отпор.

Я послал в Пахлеви группу офицеров во главе с главным медиком генералом Шарецким и полковником Окулицким с тем, чтобы они организовали все необходимое для приема людей.

Я связался с командованием наших частей на Ближнем Востоке для организации помощи по договоренности с британскими властями; с первой группой офицеров выехал подполковник Халлс, британский офицер-связной при польской армии в СССР.

26 марта 1942 года я совершенно неожиданно получил следующую телеграмму от профессора Кота:

«Известие об эвакуации гражданских лиц вместе с армией уже разошлось и вызовет массовый исход гражданского населения с севера, а также неорганизованные передвижения на юге. Прошу господина генерала дать соответствующие распоряжения, чтобы эвакуация происходила в обстановке строгой секретности и не допустить распространения информации о ней. Кот».

С большим трудом мне удалось убедить советские власти в необходимости присоединения к эвакуирующимся частям гражданского населения, женщин и детей. Я знал, что для них это единственное спасение от голодной смерти. Солдат недоедал, отрывая крохи от своего полуголодного пайка, делился куском с соотечественниками, которые толпами стремились под спасительное крыло армии, видя там единственную возможность выжить. Сотни и тысячи умирали в лагерях для перемещенных лиц и в карантинах. Я отдал приказ принимать в военные эшелоны каждого поляка, который заявит о своем желании эвакуироваться. Я приказал вывезти сирот и детей, потерявших родителей. Как я уже упоминал, советские власти проводили эвакуацию в страшной спешке. Многие поляки не успевали явиться на эвакуационные пункты. Посол Кот хотел помешать распространению информации об эвакуации. Это было какое-то чудовищное недоразумение, происходящее от полного непонимания советской действительности.

На следующий день я получил телеграмму из Лондона, подписанную за генерала Сикорского, который в это время находился в Америке, начальником генерального штаба генералом Климецким:

«Британские власти встревожены известием о том, что к эвакуируемым частям армии присоединяются семьи, которые планом эвакуации не предусмотрены. Имея в виду продовольственные трудности в Иране, следует дальнейшую эвакуацию семей немедленно приостановить вплоть до возможного согласия британских властей, чтобы не задерживать или не ограничивать эвакуации армии. Сколько гражданских лиц уже эвакуировано и сколько вы, господин генерал, еще хотите эвакуировать?».

Эшелоны отходили с точностью до минуты. Эвакуация должна была завершиться в течение недели. Кто не выедет в

этот срок, тот бесповоротно теряет всякую надежду вырваться из советской России. И я должен ждать возможного согласия британских властей! В тот же день получаю еще две телеграммы того же содержания от генерала Климецкого и посла Кота с категорическим требованием остановить эвакуацию семей и обещанием когда-нибудь, в будущем, когда будет закончена эвакуация армии, вернуться к этому вопросу. У меня нет времени объяснять и убеждать. Либо я спасаю гражданское население, либо оставляю людей на произвол судьбы. Если даже в Иране часть их умрет от голода, то здесь все до одного обречены на гибель. Я принимаю на себя всю ответственность и не отменяю своих приказов и распоряжений.

В Лондон

Через два дня я вылетел на советском самолете в Тегеран, откуда, установив контакт с британскими властями и обсудив проблемы эвакуации с польским командованием, отправился дальше, в Каир. Англичане проявили далеко идущую доброжелательность и готовность помочь.

Самолет наш после прибытия в Каир вызвал сенсацию. Был это, кажется, первый самолет с красной звездой, приземлившийся на египетской земле. Каир произвел на меня незабываемое впечатление. Прелестный город весной, в солнечную погоду, нормальная мирная жизнь, ну и нету НКВД. Собственно, только здесь я по-настоящему почувствовал себя свободным, и, может быть, поэтому я до сих пор так сильно люблю Каир.

После однодневной остановки в Лиссабоне, где я встретил старых знакомых, в том числе посла графа Юзефа Потоцкого с женой, многих людей из польской колонии, мы полетели в Ирландию, а оттуда в Лондон.

В день приезда я был на обеде, который дал в мою честь генерал Сикорский. Вслед за телеграммой, которую я отправил еще из России, я сообщил ему о последних событиях. Генерал Сикорский принял меня сердечно.

Я впервые встретился с Черчиллем, который задал мне ряд вопросов, касающихся советской России; интересовался он также состоянием польской армии. Я высказал свое мнение о том, что следует всю польскую армию вывести из России и сконцентрировать на Ближнем Востоке.

Когда я впоследствии рассказывал подполковнику Халлсу о встрече с Черчиллем, он спросил, угостил ли меня премьер-министр сигарой. Я ответил, что угощал, но я поблагодарил и отказался, поскольку курю исключительно сигареты.

— Какая жалость, что вы, господин генерал, все-таки не взяли сигару, раз в жизни я выкурил бы сигару самого Черчилля...

Я познакомился также с Майским и Богомоловым. Я даже был принужден посвятить им довольно много времени, хотя и знал заранее, что скажет каждый из них. Кажется, это были единственные скучные встречи в Лондоне, лишенные искренности и свободы, не приносящие ничего нового...

Перед самым отъездом из Лондона я в течение нескольких часов беседовал с генералом Сикорским. Вследствие выдвигаемых с 1942 года претензий на польские территории его вера в добрую волю Кремля сильно поколебалась.

Я доказывал необходимость немедленного вывода людей из советской России, причем следовало употребить все возможности дипломатического нажима сейчас, пока Россия слаба, а Германия угрожает ей ежеминутно.

Генерал Сикорский предложил мне либо остаться в Лондоне, либо принять командование на Ближнем Востоке. Я объяснил, что это невозможно, что в условиях, которые в данный момент существуют в советской России, я должен закончить то, что начал. Я лично знал всех членов советского правительства, многих выдающихся военачальников и офицеров НКВД, а главное, я ориентировался в советской психологии. Наконец, наши люди, оставшиеся в России, привыкли видеть во мне руководителя и справедливо могли бы упрекнуть меня в том, что я бросил их в трудную минуту. Независимо оттого, что будет, я должен вернуться к моим солдатам.

Генерал Сикорский согласился с моими доводами и уполномочил меня предпринять все действия для выведения как можно большего числа людей из России, а для того, чтобы подчеркнуть связь между нашей армией и войсками, которые уже были на Ближнем Востоке, назначил меня одновременно инспектором на Ближнем Востоке.

Обсуждая тяжелое военно-политическое положение, я выразил убеждение, что будущее наступление в Европе должно пойти через Балканы, что было бы, по моему мнению, благоприятнее всего для Польши, потому что в момент разгрома немцев на территорию Польши вошли бы силы западных государств и польская армия. Поэтому я считал, что следует всю польскую армию сконцентрировать и подготовить к боевым действиям на Ближнем Востоке. Я предлагал генералу Сикорскому перебросить из Шотландии войска и авиацию и самому встать во главе армии. Мне казалось, что генерал Сикорский склоняется к тому, чтобы признать весомость моих аргументов, но он не дал определенного ответа, сказав, что пока его пребывание в Лондоне необходимо.

Я просил генерала Сикорского опровергать, где только можно, лживую советскую пропаганду о так называемом втором фронте. Первый фронт, по моему мнению, был в 1939 году в Польше. Этот же фронт переместился потом в 1940 году в Данию и Норвегию, а затем — в Голландию, Бельгию и Францию. На этом же фронте шла битва за Англию, к нему принадлежали Югославия и Греция. Для союзников и для нас именно советский фронт был вторым фронтом, возникшим исключительно вследствие недоразумений между бывшими союзниками — Германией и Россией. Советская пропаганда умышленно, предвидя далеко идущие политические замыслы, уверяла общественное мнение в том, что только германо-советская война создала первый фронт в советской России. Это неточное название широко распространилось, и даже генерал Сикорский в Москве заявил Сталину, что он сторонник скорейшего создания второго фронта. Генерал Сикорский согласился с моими аргументами, но в то же время заявил, что политическая ситуация требует активных действий в создании фронта на западе европейского континента, а название — вопрос второстепенный.

В результате после долгой искренней беседы мы расстались с генералом Сикорским в дружеских отношениях.

В России все тяжелее

Я застал трудную ситуацию. НКВД все больше вмешивалось в наши дела. Нам мешали на каждом шагу. Оружия не доставляли, продовольствия выделяли все меньше. Вдобавок началась малярия. Люди были ослаблены, недоедали, так что болезнь легко убивала их. Советские власти все сильнее сдерживали перемещение людей с севера на юг. Приходили известия, что тысячи поляков задерживаются в лагерях и тюрьмах. О пропавших офицерах До сих пор ничего не было известно. Зато все упорнее ходили слухи о том, что их всех расстреляли, а также о том, что их утопили в Белом море.

Я все больше приходил к осознанию того, что если поляки останутся в советской России, то все они погибнут. 8 июня я послал телеграмму генералу Сикорскому, в которой сообщал об этом. 12 июня я получил ошеломляющий ответ: «В высших политических целях армия должна остаться в СССР».

Я понимал, что если даже сейчас, когда Россия находится в трудных условиях, немцы постоянно наступают, Союзу грозит разгром, если даже сейчас советские власти так неприязненно относятся к нам, полякам, что же будет, когда военное счастье отвернется от немцев? Политические руководители, все Политбюро, все советское правительство — это те же люди, которые заключили пакт с Германией и устами Молотова выражали радость, что Польша, «ублюдок версальской системы», навсегда прекратила свое существование. Это были те же люди, которые причинили невиданные ранее в истории страдания миллионам поляков и уничтожили многие сотни тысяч человеческих жизней. Впрочем, точно так же они поступали со своим народом. Мы подсчитали, основываясь на сообщениях людей, освобожденных из лагерей, что общее число заключенных в лагерях и тюрьмах колеблется от 17 до 20 миллионов. Обычно никого никогда не освобождали за исключением уголовников, которых отправляли на фронт. В некоторых лагерях смертность достигала 80 % в течение года...

Мы полностью зависели от советских властей. Профессор Кот, вообще враждебно относившийся к военным, мешал нам во всем и, думаю, неправильно информировал генерала Сикорского. В тот момент, когда начались аресты польских представителей и сотни тысяч людей были отданы на произвол советских властей, он совершенно потерял голову и заявил, что болен и что ему придется уехать. Не дожидаясь прибытия нового посла, Тадеуша Ромера, в июле 1942 года он покинул Куйбышев и отправился с ближайшими сотрудниками в Тегеран. Временно его место занял советник Генрик Сокольницкий. Он не мог сделать почти ничего, тем более что обращения посла Кота к Вышинскому не дали никаких результатов.

Я продолжал настаивать, чтобы нашей армии разрешили выйти в Иран.

Для СССР необычайным событием было разрешение на приезд в польскую армию епископа Гавлины. Конечно, это произошло только из-за военно-политической ситуации СССР. Кремлю было важно показать США и Великобритании, что в Советском Союзе существует свобода религии. Однако изумление охватило не только тех советских граждан, которые видели епископа, служащего молебен в литургическом одеянии, но даже многих военных и энкаведешников. Правда, во время молебна чиновники НКВД и «сексоты», то есть рядовые тайные агенты, крутились всюду и отгоняли местное население, но люди приходили толпами и, видя наших солдат с непокрытыми головами, и сами потихоньку снимали шапки. Для наших солдат это было потрясение: еще недавно им запрещали молиться, а теперь приставленные к польской армии генералы и полковники НКВД слушают молебен с непокрытыми головами.

Епископ Гавлина до конца оставался вместе с армией в СССР, а после эвакуации из Ирана сопровождал нас в Ирак. Там он уже свободно мог говорить о судьбах поляков в советской России и без недомолвок обвинять Советский Союз в тоталитаризме, гнете и несправедливости. Он поднимал в людях дух, укреплял веру в Бога и Его справедливость. Поэтому так сильно нападала на него потом советская пропаганда, особенно за книгу, которую он написал после своего возвращения из советской России.

Так получилось, что последние месяцы своего пребывания в СССР армия провела в Узбекистане. Я собственными глазами видел следы чудовищно кровавой ликвидации восстания туркмен и узбеков, восстание это подавлял Буденный. До сих пор лежат в развалинах городки и деревни. Люди вспоминают о сотнях тысяч убитых и миллионах вывезенных в концлагеря. Лишь небольшим группам молодежи удалось прорваться в Афганистан. Во время моего пребывания там я ясно чувствовал враждебное отношение гражданского населения к режиму. Видимо, это и было причиной еженощных арестов и высылки людей на север. Когда я побывал в Самарканде и вспомнил, что здесь останавливался Чингисхан, здесь проходили его войска, то невольно пришло на мысль сравнение: в Москве сидит новый Чингисхан, куда более жестокий, и влияние его простирается далее границ бывших владений старого завоевателя.

Во время своего пребывания в Янги-Юле я получил от Сталина двух лошадей и постоянно ездил на них. Это была единственная возможность ускользнуть от опеки НКВД. Я часто проезжал мимо концлагерей, где видел тысячи людей в лохмотьях и в тех же условиях, в каких недавно были наши солдаты. Охрана НКВД, видя меня в фуражке и сапогах, была уверена, что это офицер НКВД высокого ранга объезжает территорию. Им и в голову не могло прийти, что кто-нибудь другой в советской России мог так свободно верхом разъезжать в этой округе. В одну из своих дальних поездок я наткнулся на лагерь, где все заключенные были в военной форме. Присмотревшись, я понял, что это советские офицеры. Как обычно, после арес-

та они уже не имели знаков различия, но следы нашивок остались на воротниках. Я видел генералов и полковников, и не было ни одного младше майора. Вернувшись с прогулки, я спросил полковника НКВД Волковыского, что это значит. Он ответил, что это гитлеровцы и трусы; а было их около полутора тысяч. На другой день, сам полковник уведомил меня, что был звонок из Москвы с просьбой не совершать прогулок в том районе.

В Янги-Юле многие солдаты волей-неволей общались с местным населением. Это было нелегко, потому что количество энкаведешников значительно увеличилось, а местные знали, что им грозит за близкое знакомство с польскими солдатами. Однако купания в реке и чудесные ночи делали свое дело. К тому же в Янги-Юле было много женщин, они работали на мармеладной фабрике, существовавшей с 1910 года. С рабочими власти обходились ужасно. Многие просили еду у солдат. Оказалось, что теоретически им полагался ежедневный паек — 600 граммов хлеба, а больше ничего, впрочем, как и во всей России. Но очень часто хлеб не привозили, и тогда два—три дня люди буквально голодали. Спасали свою жизнь тем, что варили суп из листьев, в лучшем случае ели краденые фрукты. Когда хлеб, наконец, привозили, то никогда не отдавали паек за пропущенные дни. Просто говорили: «Как-то ведь выжили, обойдетесь». Таким образом, поступали с рабочими везде в СССР.

Окончательная эвакуация

В Куйбышеве 7 июля 1942 года я беседовал с сэром Арчибальдом Кларком. Он заявил мне, что был удивлен предложением перевести польскую армию на Ближний Восток, поскольку ранее он не имел на то никаких указаний от своего правительства, но в результате воспринял это с удовлетворением. Во время нашей беседы ему пришла телеграмма от британского правительства с поручением обратиться к советскому правительству за разрешением на эвакуацию семей военных вместе с детьми, а также по поводу продолжения мобилизации в польскую армию. Я настаивал на том, что для эвакуации гражданских лиц следует употребить все средства нажима на советские власти, потому что солдаты, оставив свои семьи на голодную смерть, не будут спокойны душой и не смогут воевать как следует. Я просил не ослаблять давление на советские власти по польскому вопросу, на что посол ответил, что англичане до сих пор не были достаточно настойчивы, потому что польское правительство не просило их об этом, и британские власти поняли это так, что польское правительство предпочитает вести переговоры непосредственно с Советским Союзом. Беседа закончилась обещанием в ближайшее время информировать британское правительство по всем польским проблемам в целом.

После возвращения из Куйбышева в ташкентском аэропорту в ночь с 7 на 8 июля подполковник НКВД Тишков сообщил мне, что советское правительство согласно на вывод польской армии из СССР в Иран. Постановление звучало так:

«Москва. № 26511224. Вручить немедленно. Срочно. Правительственное. Янги-Юль. Командующему польской армией в СССР дивизионному генералу В. А. Андерсу. Правительство СССР согласно удовлетворить просьбу командующего польской армией в СССР дивизионного генерала Андерса об эвакуации польских частей из СССР на территорию Ближнего Востока и не имеет намерения ставить каких-либо преград в немедленном осуществлении эвакуации. Полномочный представитель Совета Народных Комиссаров СССР по делам польской армии в СССР, майор государственной безопасности Жуков».

Итак, после долгих упорных стараний я получил согласие властей СССР на эвакуацию 70 000 поляков из советской России. Я не позволил исключить из этого числа тех украинцев, белорусов и евреев, которые уже состояли в рядах армии. Власти СССР делали все, чтобы затруднить выезд, особенно евреям, которые хотели эвакуироваться как члены семей военных. Советское коварство особенно полно проявилось именно в этом деле. Евреям сообщили, что польские власти не согласны на их выезд, одновременно армия получила строжайший приказ не впускать евреев в эшелоны. 3 августа я встретился с представителями евреев и объяснил им ситуацию. Я уведомил их, что советское правительство дало согласие на выезд только тех евреев, которые являются членами семей солдат и офицеров, находящихся на действительной службе в польской армии. Впрочем, и это позволение дано было только после моих настойчивых обращений. На выезд других граждан еврейской национальности советское правительство согласия не дало, без всяких исключений. Я касаюсь этого вопроса потому, что большевики, а вслед за ними и некоторые еврейские круги воспользовались этим случаем, чтобы заклеймить «польский антисемитизм». Я сохранил ряд писем от раввинов, общественных деятелей и еврейских граждан, выражающих мне благодарность за спасение им жизни — эвакуацию из советской России. Более 4000 евреев вместе с польской армией покинули Советский Союз.

Советские власти довольно энергично взялись за проведение эвакуации. Она была поручена генералу Жукову — ему предоставили неограниченные полномочия. Несколько поездов было выслано на юг, и назначен необычайно короткий срок эвакуации — две недели. Зная порядки, царящие на советских железных дорогах, я выразил сомнение в реальности этого срока. Я получил ответ, что делом этим занимается НКВД, так что сроки будут выдержаны, каких бы жертв это ни стоило, а опыт первой (мартовской) эвакуации заставлял верить в подобные утверждения.

После долгих переговоров мне удалось получить согласие — и я оставил моего тогдашнего начальника штаба генерала Богуш-Шишко во главе эвакуационной комиссии. Оставляя генерала Богуш-Шишко в СССР на более долгий срок, я имел в виду не только свертывание и упорядочение наших дел, но и досылку людей, которые пока что находились в госпиталях или

выехали на поиски своих семей. Важно было позаботиться и о людях, все еще прибывавших в нашу армию, несмотря на меры НКВД. И наконец, я допускал, что меняющаяся политическая и военная ситуация может сыграть нам на руку, поскольку немцы шли на Сталинград и на Кавказ. Казалось, что давление союзников в этот момент может дать определенные результаты.

Устроив все эти дела, я вернулся в Янги-Юль и приступил к организации эвакуации. Я объехал все части и расположения войск, чтобы морально поддержать людей и на месте обсудить с офицерами, как вывозить гражданское население. Это была очень трудная проблема, если принять во внимание позицию советских властей, которые мешали нам как могли. Физически люди были ослаблены, много больных. Если бы не запас продуктов из Великобритании, многие не дотянули бы до момента эвакуации. Особенно тяжело было в резервных частях в Гузаре, а также в 7-й дивизии в Кермине. Трудно было в Шахризабе, в 6-й дивизии, где сильнее всего косила людей малярия. Я был во всех госпиталях: даже тяжело больные умоляли вывезти их из Советского Союза.

Эшелоны отправлялись в путь. Я усилил наши базы в Красноводске, где командовал, к сожалению, подполковник Берлинг, а также в Ашхабаде.

С Черчиллем в Москве

12 августа я получил телеграмму, вызывавшую меня в Москву для встречи высокого гостя. Я догадался, что это должен быть Черчилль; я слышал по радио, что его ждут в Москве. Я вылетел немедленно. Черчилль уже находился в Москве и вел переговоры. 13 августа 1942 года меня уведомили, что прилетает Уэйвелл и начальник имперского штаба сэр Ален Брук. Я отправился на аэродром, где вместе с тогдашним начальником генштаба Красной Армии маршалом Шапошниковым и многими другими советскими генералами ожидал прибытия гостей. Самолет опоздал, так что я около часа разговаривал с маршалом Шапошниковым, который был офицером генерального штаба еще в предыдущей войне. Сначала он был осторожен в высказываниях, когда я начал разговор о польско-советских отношениях, а особенно о положении поляков в советской России, но охотно обсуждал военные действия, не скрывая тяжелого положения под Сталинградом и на Кавказе.

Обоих британских генералов поселили в гостинице «Националь», где жил и я. 14 августа мне представилась возможность обсудить наши дела и проблемы, нежелание советских властей отдать нам всех наших людей, а также коснуться всех тех вопросов, которые появятся после нашего перебазирования на Ближний Восток. Мне кажется, генералов волновало положение советской России.

15 августа я встретился с французским полномочным министром Гарро.

В тот же день я получил приглашение на вечер к премьер-министру Черчиллю.

Строго храня тайну и даже не сообщая, куда везут, меня доставили на виллу Сталина под Москвой. Она была окружена рядами колючей проволоки, ее охраняли двойные посты НКВД. Черчилль запаздывал в связи с совещанием у Сталина, последнего за время его визита, поэтому, не дожидаясь сэра, Уинстона, мы пообедали в обществе британского посла сэра Арчибальда Кларка Керра, заместителя министра иностранных дел Кадогана и начальника военного кабинета премьер-министра. Только в три часа ночи приехал Черчилль, весьма довольный ходом переговоров. В разговоре со мной Черчилль расспрашивал о военном положении, особенно интересуясь боями под Сталинградом и на Кавказе. Польские проблемы мне удалось затронуть лишь бегло. Время было позднее, а улетал Черчилль рано утром, поэтому он спросил меня, не могу ли я полететь с ним в Каир. Это было невозможно, так как я должен был отдать в штабе все необходимые распоряжения в связи с эвакуацией. Поэтому мы договорились, что, организовав эвакуацию, я немедленно вылечу а Тегеран, а оттуда в Каир для беседы с британским премьер-министром.

Вернувшись в гостиницу, я успел лишь умыться и переодеться; в 4.30 я выехал на аэродром, чтобы попрощаться с отбывающим премьер-министром. Черчилля провожали с великой пышностью и торжественностью. Во главе советских государственных деятелей выступал Молотов. Промаршировала рота почетного караула московского гарнизона. Прощаясь, британский премьер еще раз напомнил, что ожидает моего приезда в Каир.

17 августа в 6 часов утра я вылетел в Янги-Юль, где обсудил все оставшиеся вопросы, связанные с эвакуацией, с генералом Богуш-Шишко, а также с генералом Жуковым и с местными советскими властями.

Из России на Ближний Восток

19 августа на советском самолете я вылетел из Ташкента в Тегеран. Генералы и советские власти достойно попрощались со мной. Вообще, после освобождения из тюрьмы на каждом шагу старательно подчеркивалось, что я занимаю особый пост. Быть может, советские власти хотели завоевать мое доверие, поскольку знали, что я прекрасно разбираюсь в России и пользуюсь авторитетом среди поляков. Это выразил генерал Жуков, который перед самым отлетом спросил меня один на один, каково мое мнение о советской России и в самом ли деле я не вижу в Советском Союзе никаких хороших черт. Я ответил; что вижу великолепную организацию НКВД и силу, с какой взяты в клещи разные народы советской России. Я добавил, что это не совпадает с тем, что мы на Западе называем свободой человека. Генерал Жуков указал на большие успехи в области промышленности и в освоении огромных пространств Сибири, которые до тех пор были безлюдной пустыней. Я признал, что успехи велики, но слишком дорого обхо-

дятся — ценой больших человеческих жертв. Я попрощался с ним сердечно, потому что, хотя это и был человек, абсолютно преданный советскому режиму, он отличался порядочностью, и его энергии я обязан хорошим проведением обеих эвакуации; именно благодаря ему, мне удалось освободить из тюрем и лагерей многие тысячи людей, которые скорей всего никогда бы не увидели свободы.

Мы долетели до Ашхабада, где самолет заправили горючим, а я успел послать последние распоряжения начальнику базы. Мы долго набирали высоту, чтобы пролететь над горными хребтами, возносящимися на иранской границе.

Я покидаю советскую Россию, а в ушах у меня звенит песня, известная всем, кто прошел через страшные российские лагеря. Этой песней грохочут все мегафоны, и будут греметь каждый день ранним утром для 20 миллионов невольников, когда их, голодных и измученных, гонят на работу — во славу и величие Советского Союза.

Широка страна моя родная,

много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек!

Мы оставляем в России тайну

Большинство польских офицеров, которые попали в плен к Красной Армии, вошедшей в Польшу в сентябре 1939 года, были вывезены в Россию и размещены в трех лагерях: в Козельске на восток от Смоленска, в Старобельске недалеко от Харькова, в Осташкове под Калинином. В начале 1940 года в этих лагерях находились — в Козельске около 5000 человек, в том числе около 4500 офицеров; в Старобельске около 3920 человек, почти исключительно офицеры (около 100 человек — гражданские лица, подхорунжие и хорунжие); в Осташкове около 6570 человек, в том числе 380 офицеров, а кроме того, унтер-офицеры, солдаты-пограничники, священники, судебные чиновники.

Из вышеупомянутых 15000 пленных нашлось (после подписания польско-советского договора от 30 июля) только 400 человек, вывезенных в Грязовец.

В «Историческом походе» советского комиссара корпуса Кожевникова, напечатанном в газете «Красная звезда от 17 сентября 1940 года, читаем:

«В период с 27 по 28 сентября части одной кавалерийской дивизии при содействии танковой дивизии окружили и ликвидировали группу генерала Андерса севернее местности Райгородок. Группа эта, насчитывающая в тот момент 3000 сабель и 12 орудий, намеревалась выскользнуть и сбежать в Венгрию. Результатом боя было взятие в плен более тысячи солдат и большого количества трофеев, в том числе 11 орудий. Лишь небольшой горстке поляков удалось пробиться в район Перемышля, где их задержали наши части. При этом были взяты в плен генерал Андерс и генерал Плисовский, 3 полковника и более 50 других офицеров».

Я же во время создания польской армии в СССР нашел в единственном тогда лагере польских пленных офицеров (в Гря-зовце) только 3 офицеров из частей, которыми командовал в Польше. От них я узнал, что много офицеров, моих подчиненных, находилось до весны 1940 года в Старобельске.

Удивленный таким малым числом офицеров, которые явились в формирующуюся польскую армию, я обратился к советским властям. И получил успокаивающий ответ, что все найдутся.

От офицеров из Грязовца я узнал, что лагеря в Козельске, Старобельске и Осташкове были ликвидированы весной 1940 года, а пленных из этих лагерей вывозили группами в неизвестном направлении. С этого же времени прервалась их переписка с семьями. Только около 400 офицеров из этих трех лагерей передали в лагерь в Павлищевой Бору, а затем, в июне 1940 года, перевезли в Грязовец.

Время шло, никто из пропавших не появлялся, первоначальное удивление сменилось тревогой. Тем энергичнее я лично требовал информации у советских властей на всех уровнях, вплоть до самого высокого. То же самое делал профессор Кот. Польское правительство отправило ряд нот советскому правительству с просьбой прояснить судьбу пропавших. Эти требования подкреплялись списками имен, составленными по показаниям сослуживцев пропавших. Все эти усилия не дали никаких результатов. Советские власти оставили наши вопросы без каких-либо конкретных ответов — что же произошло с пропавшими польскими пленными?

Я стал расследовать эту тайну на свой страх и риск. Разослал людей на поиски по всей России. Среди тех, кто выполнял это необычайно трудное задание, следует назвать ротмистра Юзефа Чапского, который сам был пленником в Старобельске. Увы, и его старательные поиски не дали результатов. Ротмистр Чапский позже написал об этом книгу под названием «Старобельские воспоминания».

Ничего не дали попытки узнать что-нибудь о судьбе пропавших от поляков, которые со всех концов России прибывали в формирующуюся армию.

Меня все более грызла тревога. Со стороны советских властей — молчание или уклончивые формальные ответы. А тем временем появились страшные слухи о судьбе пропавших. Что их вывезли на северные острова за Полярным кругом, что их утопили в Белом море и т. п.

Фактом было то, что ни об одном из 15000 пропавших пленных не было с весны 1940 года никаких известий и никого из них, буквально — ни одного, не удалось отыскать.

Только весной 1943 года открылась миру страшная тайна, мир услышал слово, от которого до сих пор веет ужасом: Катынь.

Считаю людей и... свожу счеты с совестью

Я покидаю советскую Россию и понимаю, что для всех нас начинается новая эпоха в жизни.

Для нас всех? А сколько нас? Почти 115000 уже покинуло и покидает в данный момент Советский Союз. Они будут свободными людьми и пойдут в бой за свободу. А остальные из полутора миллионов вывезенных и заключенных? Мы подсчитали, по докладам и показаниям, что более половины из них уже нет в живых, а кости их рассеяны по всем, так называемым, советским республикам. Для тех, кто выжил, раз свершилось чудо, и блеснула надежда на свободу летом 1941 года, а после нашего отъезда снова упадет железный занавес. А ведь еще сотни тысяч, остались в России.

Был ли иной выход? Может быть, можно было и следовало поступить иначе? У меня не было и нет никаких сомнений. Достаточно взглянуть на эти 115000—старых, молодых, детей, здоровых и больных, умирающих от истощения. Если спросить их, не найдется ни одного, на самом деле — ни одного! — кто не ответил бы: Бог спас нас из дома неволи. Нет ни одного, не проклинающего палачей и мучителей, потому что эти люди узнали советский режим снизу, в ежедневной реальности. Они узнали всю фальшь и лицемерие Советов, где в течение 25 лет людей убеждают при помощи правительственных сообщений, прессы и радио (тоже правительственных, потому что других не существует), что эксплуатация трудящихся масс во всем мире, а особенно в Америке и Великобритании, напоминает худшие времена крепостного права и что в этих странах «прогнившего капиталистического Запада царит такая нищета, что жизнь в Советском Союзе — настоящий рай по сравнению с нею. Но они сами познали этот «рай» на собственной шкуре, прошли советские тюрьмы и лагеря, своими глазами видели нищету рабочего и крестьянина, убедились в чудовищном порабощении и убожестве жизни простого человека. Сколько раз мне приходилось слышать: «Ах, если бы коммунисты с Запада вздумали приехать хоть на два-три месяца, но не в Кремль, а так, чтобы в самом деле увидеть советскую жизнь, они излечились бы навсегда от своих иллюзий, как коммунисты, которые приехали из Австрии и Испании; только те уже никогда ничего не скажут, потому что почти все погибли в лагерях и тюрьмах».

Следует еще раз вспомнить и серьезно осознать, что в германо-советском союзе, а затем после оккупации Польши, двумя этими объединившимися тоталитарными режимами, польский вопрос был решен — Польша была приговорена к полному уничтожению, уничтожению не только государства, но и важнейших, наиболее жизнеспособных сил польского народа. С этой целью как немцы, так и русские арестовали и выслали более полутора миллионов поляков. К концу 1941 года половины из них уже не было в живых, а многие сотни тысяч других не выдержали бы следующей зимы. Советская Россия вывезла из Польши как пленных десятки тысяч офицеров и сотни тысяч рядовых. Подавляющее большинство рядовых были заключены в лагерях. Офицеров поместили в отдельных лагерях, из которых самые большие находились в Козельске, Старобельске и Осташкове. Приговорив их к смерти, после многих проверок выбрали из них пару десятков, отделили в относительно хороших условиях, и началась политическая обработка и подготовка агентов, преданных Москве. Несмотря на все усилия, количество «переподготовленных» так и не превысило двадцати до того момента, когда Германия напала на своего союзника.

Нападение Германии на Россию привело к подписанию польско-советского договора, который в других условиях был бы невозможен. Одним из важнейших пунктов этого договора было формирование польской армии в СССР. Весьма невыгодная для Советского Союза, а в то время даже более чем невыгодная, военно-политическая ситуация принудила Советский Союз поручить организацию армии самим полякам. Однако для верности армию разместили в глубине страны, в районе Бузулука, над Волгой. Русские не учли жизненной силы, выдержки поляков, они были поражены твердыми принципами «лагерников», их верой в возрождение независимой Польши, их глубокой религиозностью. Они быстро поняли, что не добились своего, что эта армия не станет коммунистической армией. Поэтому они задерживали приток добровольцев, не давали оружия, лишали армию продовольствия. Однако им важны были хорошие отношения с союзниками, прежде всего — помощь союзников. Не имея возможности поступить так, как они поступили в Катыни, хотели решить проблему польской армии высылкой на фронт по очереди отдельных дивизий, даже не вооруженных, чтобы они там и исчезли. Но замысел этот не достиг своей цели из-за моего решительного сопротивления. Не оставалось ничего другого, как дать согласие на переход только что сформированных польских частей в Иран. Такое согласие было дано лишь потому, что вследствие трудного положения Советов в то время они не могли себе позволить разделить и уничтожить эту группу, особенно перед лицом твердой и неуступчивой позиции польского солдата. Немедленно после выхода нашей армии Кремль приступил к созданию новой польской армии, но уже под русским и коммунистическим руководством. Происходило это под эгидой так называемого Союза Польских Патриотов. Для соблюдения приличий и для введения в заблуждение поляков во всем мире советской радиостанции, вещавшей на польском языке, дали имя национального героя Польши Костюшко.

Дальнейший ход событий ясно показал, что выход из России был возможен только в 1942 году, а уже через несколько месяцев старания наши не принесли бы никаких результатов и польские солдаты вернулись бы в лагеря.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ВЛАДИСЛАВ АНДЕРС, видный военный и государственный деятель Польши, родился 11 августа 1892 г. в Блонье близ Варшавы в семье земельного агента. В 1911 г. поступил в Рижский политехнический институт, из которого в 1914 г. был призван на военную службу. Участвовал в боях в составе кавалерийского корпуса хана Нахичеванского. В феврале 1917 г. окончил Петербургскую военную академию. После свержения царя вступил в 1-й полк креховецких уланов, в ноябре 1917 г. становится начальником штаба 7-й дивизии польских стрелков в составе польского армейского корпуса, действовавшего в Белоруссии. В 1919 г. назначается начальником штаба польской восточной армии, участвует в 1920 г. в боях с Красной Армией. В 1922—1924 гг.— учеба в парижской школе верховного командования. В конце 20-х — 30-х гг.— командир кавалерийской бригады в Ровно, Кременце, Бродах, Барановичах. К моменту нападения гитлеровской Германии на Польшу Андерс — командир кавалерийской бригады в Лидзбарке в ранге генерала дивизии. Период с сентября 1939 по август 1942 г. подробно описан в его книге, и нет нужды на нем останавливаться.

После вывода армии Андерса в Иран и Ирак она длительное время проходила обучение, доформировывалась, снаряжалась (вооружение, которое предоставило ей советское правительство, было оставлено в СССР), прикрывала ближневосточный театр военных действий, В 1944—1945 гг. возглавляемые генералом польские части сражались с немцами в Италии в составе 8-й английской армии. В мае 1944 г. ими был взят штурмом монастырь Монте-Кассино, во время сражения погибли 3779 поляков. Армия Андерса сыграла главную роль в освобождении Адриатического побережья Италии и закончила войну в Болонье. В 1945 г. генерал был назначен исполняющим обязанности верховного командующего польскими вооруженными силами.

После победы над гитлеризмом Андерс, не признававший правительство национального единства в Варшаве, не вернулся в свою страну. Он возглавил Польский корпус, в который вошли те солдаты и офицеры, которые решили не ехать домой. 26 сентября 1946 г. правительство ПНР лишило генерала польского гражданства. В 1954 г. Польский Национальный Совет в Лондоне избрал Андерса членом Совета трех, руководящего органа польского зарубежья. Фактически он стал его лидером.

Воспоминания Владислава Андерса «Без последней главы»¹ — не выдающийся памятник литературы, но документ, позволяющий ощутить драматизм эпохи. Трагедия Польши, разделенной между двумя тоталитарными режимами, ее народа, сотен тысяч мирных граждан, сосланных в Сибирь и Казахстан, заключенных в тюрьмы и лагеря ГУЛАГа, расстрелянных в Катыни, Харькове и Медном офицеров — в центре повествования. Видимо, будет нелишне напомнить о некоторых событиях 1939—1942 гг., чтобы мемуары польского генерала воспринимались в контексте истории тех лет.

В основании всей пирамиды лежит сговор И. В. Сталина и А. Гитлера относительно будущего Речи Посполитой. Намерение фюрера «третьего рейха» захватить Польшу превратилось в твердую решимость после того, как в октябре 1938 г. Варшава отвергла предложение Берлина о подготовке к совместному походу против СССР. 24 октября И. Риббентроп вручил польскому послу ноту с требованием присоединить Данциг к Германии и предоставить экстерриториальную зону для строительства автострады и железной дороги. 21 марта 1939 г. Польше были предъявлены новые, фактически ультимативные требования. 11 апреля Гитлер подписал директиву о готовности начиная с 1 сентября к проведению операции «Вейс» — захвату Польши. Эта акция рассматривалась как предпосылка к войне с Англией и Францией. Гитлер исходил из того, что «содействия России, если она вообще окажется на него способной, Польша никак не сможет принять, так как это означало бы ее уничтожение большевизмом»².

Сталин, ликвидировав всех способных в будущем занять отличную от него позицию, переключил свое внимание на внешнюю политику. Видимо, идея собирания потерянных в ходе революции и гражданской войны территорий бывшей Российской империи импонировала одержимому гигантоманией «отцу народов». К тому же представлялось заманчивым стравить западные демократии и державы «оси», а самому ждать, когда в истощивших друг друга государствах вспыхнет пролетарская революция. Антизападные настроения получили отражение в речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б), в смещении М. М. Литвинова. Как доносил в Берлин 5 июня посол Германии в СССР Ф. Шуленбург, новый нарком иностранных дел В. М. Молотов не только не отклонил в беседе с ним предложение о германо-советском урегулировании, но «почти что призвал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его»³.

Конкретное предложение заключить соглашение, которое приняло бы во внимание «жизненные политические интересы сторон», было внесено немцами в конце июля. Советское руководство встретило его с интересом и сразу поставило вопрос о территориях, населенных украинцами, то есть тех, что по Рижскому договору 1921 г. входили в состав Польши. 29 июля статс-секретарь германского МИД уполномочил Шуленбурга передать Молотову: «При лю-

бом развитии польского вопроса, мирным ли путем, как мы хотим этого, или любым другим путем, то есть с применением нами силы, мы будем готовы гарантировать все советские интересы и достигнуть понимания с московским правительством»⁴.

12 августа поверенный в делах СССР в Германии Г. А. Астахов сообщил советнику германского МИД К. Шнурре о готовности Молотова обсудить в Москве поставленные немецкой стороной вопросы, включая польскую и другие проблемы. Таким образом, обе стороны проявили готовность укрепить свои отношения за счет Польши, даже в ходе войны с ней. Результатом последующих переговоров был советско-германский договор «о ненападении» и секретный протокол к нему, подписанные в ночь с 23 на 24 августа Молотовым и Риббентропом в присутствии Сталина.

В то время как в традиционных договорах о ненападении соблюдение нейтралитета обязательно, если одна из сторон является объектом нападения, в пакте Риббентропа—Молотова — даже в случае, когда она сама совершила акт агрессии. Более того, договор запрещал помощь как жертве разбоя, так и любому государству, вступившемуся за нее. Фактически это было соглашение не о нейтралитете, но о сотрудничестве. В нем предусматривались консультации, информация друг друга, решение вопросов «в порядке дружественного обмена мнениями» и т. д. Взаимному сотрудничеству был посвящен и секретный протокол, разграничивший сферы обоюдных интересов СССР и Германии в Восточной Европе. Предвидя, а точнее планируя, «территориально-политическое переустройство областей», входивших в состав Прибалтийских государств и Польши, стороны заранее договорились, какие территории составят сферу интересов рейха, какие — СССР. В дальнейшем предполагалось выяснить, «является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого польского государства, и каковы будут границы этого государства». Сталин после подписания договора заявил Риббентропу: «Советское правительство относится к новому пакту очень серьезно. Министр знает, что на его слово можно положиться, что Советский Союз своих партнеров не предает». Выступая по поводу поспешной ратификации этого документа, Молотов 30 августа говорил уже о дружбе между СССР и Германией.

1 сентября гитлеровцы напали на Польшу, два дня спустя Англия и Франция объявили войну агрессору. 3 сентября Риббентроп через своего посла передал Молотову, что для разгрома польской армии потребуется несколько недель; в результате будут оккупированы области, входящие в сферу германских интересов, и потребуется сокрушить те воинские соединения, которые уйдут на территорию, составляющую сферу интересов СССР. Шуленбургу поручалось выяснить, не может ли Советский Союз ввести свою армию в эти районы.

5 сентября советский нарком ответил: «Мы согласны с вами, что в подходящее время нам будет совершенно необходимо начать конкретные действия. Мы считаем, однако, что это время еще не наступило»⁵. На следующий день в Москве принимается решение о подготовке к широкомасштабной военной операции — «освободительному походу» в Западную Белоруссию и Западную Украину. 7—13 сентября отдаются приказы о призыве в армию резервистов, передислоцировании многих соединений в направлении к западной границе, формировании новых дивизий и корпусов. В составе Киевского особого округа (КОВО) и Белорусского ОВО создаются мощные группировки войск, переименованные впоследствии в армии.

9 сентября Молотов информирует Шуленбурга, что советские военные действия начнутся в течение ближайших нескольких дней. 13 числа части выдвигаются на передовые рубежи, 16-го — на исходные позиции. В тот же день командующие группировок получают боевые приказы — перейти на рассвете 17 сентября госграницу и «нанести мощный и молниеносный удар по польским войскам, решительно наступая в направлении» таких-то городов⁶. Цель операции, как ее определил нарком,— окружить и разгромить польские войска. В листовках же, адресованных населению, говорилось о стремлении спасти единокровных братьев украинцев и белоруссов от национального и социального порабощения.

В 3 часа ночи 17 сентября В. П. Потемкин передал польскому послу в Москве ноту, которую Сталин с готовностью откорректировал в соответствии с пожеланиями Шуленбурга. В ней говорилось: «Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства. Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и правительство перестали существовать». Однако заявление не соответствовало действительности. Капитуляция Варшавы была подписана 28 сентября, группировка «Полесье» держалась до 5 октября. Польский президент, правительство и главное командование находились в это время в стране и даже пытались осуществить перегруппировку войск. Как следует из обзора штаба КОВО, на восточный берег Вислы и Сан отводились польские армии, которые действовали на Западе; в район Брест-Литовска — те части, что были на северо-востоке с задачей обеспечить связь с Румынией; армии генерала Кутцеба, находившейся в окружении, ставилась задача прорваться на юго-восток. Для того чтобы обезопасить армию от возможного охвата с северо-востока, командованию 9-го корпуса поручалось создать заградительную линию Пинск— Брест-Литовск. Одновременно в Ровно, Ковель, Луцк, Дубно были посланы выс-

шие офицеры с заданием формировать новые части. «Но переход войсками Украинского фронта границы сорвал эти меры»,— констатировалось в обзоре⁷.

Введя без объявления войны Красную Армию на территорию, входившую в Польшу, санкционируя боевые действия против ее армии, Сталинское правительство тем самым нарушило договор о мире с этой страной, подписанный 18 марта 1921 г. в Риге; протокол от 9 февраля 1929 г. о досрочном введении в силу пакта Бриана-Келлога, запрещающего использование войны как инструмента национальной политики; конвенцию об определении агрессии 1933 г.; пакт о ненападении, подписанный СССР и Польшей 25 июля 1932 г., и протокол 1934 г., продлевавший действие этого пакта до 1945 г. Тем самым оно совершило преступление против мира.

Для польской армии вступление на территорию восточных воеводств советских войск было полной неожиданностью. Выполняя приказ своего главнокомандующего, она оказывала сопротивление лишь при попытках разоружить части или при прорывах к венгерской и румынской границам, которые по приказу К. Е. Ворошилова были наглухо закрыты. К 20 сентября силы вермахта и Красной Армии сблизились настолько, что появилась опасность инцидентов между ними. Дальнейшее движение было приостановлено, а с 22 сентября начался планомерный отвод германских войск на демаркационную линию, установленную секретным протоколом от 23 августа.

В связи с отводом германских войск 23 сентября Ворошилов отдал приказ, который принял лично командующий КОВО. Потребовав держать дистанцию в 25 км с немецкими частями, нарком в то же время предписал: «При обращении германских представителей к командованию Красной Армии об оказании помощи в деле уничтожения польских частей и банд, стоящих на пути движения мелких частей германских войск, командование Красной Армии, начальники колонн в случае необходимости выделяют необходимые силы, обеспечивающие уничтожение препятствий, стоящих на их пути движения»⁸. И хотя при отводе немецких подразделений от г. Львова произошло несколько стычек с советскими частями, инциденты были тут же улажены путем переговоров с германским военным атташе Е. Кёстрингом. Как писал начальник штаба КОВО, «тесная связь была установлена и между частями, командиры которых сговаривались во всех подробностях в товарищеском духе»⁹.

23 сентября во Львов прибыла группа немецких офицеров, сообщивших о концентрации трех пехотных и четырех кавалерийских польских дивизий западнее г. Грубешова. Германское командование решило атаковать их танками во фланг в направлении на север и предлагало Красной Армии принять участие «в совместном уничтожении данной группировки»...

Можно ли удивляться после всего сказанного, что Андерс и подавляющее большинство взятых в плен польских офицеров считали, что их стране был нанесен удар ножом в спину в самый тяжелый для нее момент схватки с германским фашизмом?

Отношение генерала к Сталинскому режиму во многом определялось и преступным обращением с польскими военнопленными. Об этом я писала в майском номере журнала «Международная жизнь» за 1990 г. Напомню лишь самое существенное. Красная Армия взяла в плен более 200 тыс. человек, но до 4 октября, когда последовал приказ о роспуске уроженцев Западных областей Белоруссии и Украины, НКВД были переданы 126 тыс. человек. Из них 42 тыс. были распущены как жители вошедших в состав СССР областей и 42 тысячи переданы Германии при обмене военнопленных. Однако более 15 тыс. офицеров и полицейских и около 30 тыс. рядовых и младших командиров так и остались в советском плену. Последние были заняты на строительстве шоссе Новоград-Волынский — Львов и предприятиях Наркомата черной металлургии в Донбассе и Кривом Роге. Офицеры и полицейские содержались в Козельском, Старобельском и Осташковском спецлагерях.

Сталин, самолюбие которого было ущемлено поражением 1920 г., питал особую ненависть к командному составу польской армии. Ликвидировав совместно с Гитлером польское государство, он спешил разделаться с теми, кто в будущем мог вступить в борьбу за возрождение независимой Речи Посполитой. Неизменной была и решимость тоталитарной системы ликвидировать в зародыше всякое инакомыслие.

Сегодня мы еще не можем назвать, какого числа было принято решение о расстреле польских офицеров и полицейских, однако документы свидетельствуют, что шаги в этом направлении предпринимались с первых дней пребывания поляков в плену. В соответствии с директивой Л. Берия от 8 октября 1939 г. особые отделения лагерей должны были вербовать, среди пленных осведомителей и провокаторов, собиравших компромат против своих товарищей. В спецлагеря в конце октября были направлены из центрального аппарата НКВД бригады с задачей подготовить следственные дела на весь «контингент» для представления их Особому Совещанию. В феврале 1940 г. по указанию Берия его заместитель Меркулов отдал приказ передать областным управлениям НКВД (УНКВД) офицеров КОП, разведчиков, судейско-прокурорских работников, помещиков, активистов буржуазных партий с немедленным переводом их в тюрьмы. В марте проводилась интенсивная подготовка к операции по полной «разгрузке» Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей. В ходе операции с 1 апреля по 20 мая были переданы УНКВД по Смоленской, Харьковской и Осташковской областям 15131 офицер и полицейский, 395 человек отправлены в Юхновский лагерь (Павлищев Бор). Последние остались живы; тела офицеров из Козельского лагеря были найдены в 1943 г. в Ка-

тынском лесу близ Смоленска; массовые захоронения поляков из Старобельска — в этом году в 6-м квартале лесопарковой зоны Харькова, из Осташковского — близ села Медное в 30 км от Калинина. Все документы свидетельствуют о том, что это преступление было делом рук НКВД.

Вслед за расправой над офицерами, начиная с 20-х чисел мая, проводится еще одна операция, объектом которой стали 8 тысяч рядовых и младших командиров польской армии, трудившихся на предприятиях Наркомчермета и настаивавших, вплоть до забастовок, на освобождении их из плена. Все эти люди были оттранспортированы в Северный железнодорожный лагерь и размещены в неприспособленных к суровой зиме помещениях — землянках, бараках с проломанными крышами, не отапливаемых времянках и т. д. Спали на полу или поделанных из кругляка нарах, без тюфяков, так как «соломы не хватало даже для лошадей». Питание было столь скудным, а работа на лесоповале — по грудь в снегу, на строительстве железной дороги — такой тяжелой, что подавляющее большинство польских военнослужащих обессилело, все поголовно были больны цингой, многие обморожены. Можно представить, в каком состоянии они прибыли в армию Андерса.

Военнопленных из Львовского лагеря после начала войны пешком эвакуировали в Старобельск. Там их, так же как и офицеров и полицейских, интернированных летом 1940 г. в Литве и Латвии и вывезенных в июне 1941 г. в Грязовец, перевели на урезанный вдвое паек. Это не могло не отразиться на физическом состоянии людей.

Крайне истощены и изнурены были и те сотни тысяч поляков, которые принудительно депортировались начиная с февраля 1940 г. в Сибирь и Казахстан без возможности захватить с собой свое имущество. Оказавшись в суровых условиях без теплой одежды, продуктов, жилья, без средств к существованию, они голодали, болели, тысячами умирали или оказывались на грани смерти. Естественно, не могло быть и речи о том, чтобы послать этих людей через месяц-другой на фронт, не восстановив хотя бы в минимальной степени здоровье будущих бойцов.

Некоторых читателей может покоробить стремление генерала уклониться от участия в боевых действиях на советско-германском фронте. Были ли напрасными страхи Андерса по поводу того, что решение послать на фронт только что сформированную 5-ю дивизию преследовало цель ослабить польскую армию? У нас пока недостаточно документов, чтобы ответить на этот вопрос. Но что эти опасения после всего пережитого были вполне естественными, сомневаться не приходится. Сокращение же пайков людям, обессиленным и ослабленным голодом и болезнями, угрожало самой их жизни и жизни их родных, питавшихся за счет армии Андерса. В этих условиях решение, принятое польским правительством о выводе своих дивизий в Иран и Ирак, вполне объяснимо.

Дальнейшее сотрудничество правительств Сикорского и Сталина было прервано после обнаружения катынских могил в апреле 1943 г. по инициативе советской стороны. Обвинив лондонских поляков «в клевете», «вождь народов» и в дальнейшем отклонял все попытки нормализовать советско-польские отношения. Вопреки широковещательным заявлениям о стремлении видеть Польшу сильным, независимым государством он делал все, чтобы насадить там режим, подконтрольный ему и его приспешникам. В долговременной перспективе это не могло не оказать негативного влияния на отношения между советским и польским народами, отнюдь не безоблачными на протяжении нескольких столетий. Публикация мемуаров Андерса в Советском Союзе, раскрытие правды о Катыни — все это должно заложить камни в фундамент новых, истинно добрососедских и равноправных отношений между нашими странами.

Н. ЛЕБЕДЕВА