О чем это мы должны были рассказать?.. Как о чем? О том, как я набрал семьдесят пять, а потом еще восемь. Семьдесят пять ты уже вспоминал, правда, урывками. К примеру, как с Карпухиным случился шок в момент, когда он должен выбраться по подкопу на волю, и мы с трудом оттащили его от лаза; да, Карпухин — «дурак подкопный»; потом, как я уходил от погони больной, с температурой, сел на корточки, трижды сказал себе: «Нельзя болеть!» — и поднялся здоровым… Это когда мы сбили со следа…собак, что ли? Да! А как меня в Джезказгане взяли прямо из постели женщины?! Тогда я получил двадцать пять, и мой четвертак утроился. Восемь лет мне дали в бухте Ванино. О, об этом стоит вспомнить! Вспомним. Мы в бухте Ванино, нас готовят к этапированию на Колыму… Готовят, как же! Просто держат. У беглеца всегда глаза распахнуты, нет ли где лазейки, чтобы сбежать. Мое внимание привлек Карпухин — «дурак подкопный». Он расхаживал по зоне в резиновых сапогах… Мне это показалось подозрительным, где-то явно затевался подкоп. Явно, впрочем, было и другое: Карпухин снова не решится на последний шаг, и ох как трудно придется его соучастникам! Не хочешь тащить по всему подкопу этакую орясину, если, конечно, ему не выпадет по жребию лезть последним… Полно, не путаю ли я фамилию, Карпухин ли это? Да хоть Багратион2Мухранский, не все равно?! Я проследил за ним и заметил, что зэки делали подкоп от большого нужника, землю оставляли в яме же, отбрасывая ее по обе стороны и маскируя фекалиями. Нужник, метров десять в длину и пять в ширину, был рассчитан на несколько тысяч человек. Яма располагалась в двух2трех метрах от проволочного ограждения, и сделать подкоп особого труда не составляло. Я поделился своими соображениями с Картлосом Ахвледиани. В побег идут семеро. Даже если удастся усколь-

знуть двоим, откуда знать охране, бежали двое или, скажем, пятеро? Под нашим бараком фундамент метра на полтора, под полом пустота. Запасемся провизией. Сейчас лето — вода, табак, по одеялу. Что нам еще нужно? Начальство засуетится, значит, судно причалило к пирсу. Да мы и отсюда его заметим — пристань отлично видна. Заберемся в подпол, затаимся и будем отсиживаться, пока группа не уйдет в побег. Из-за двух-трех беглецов этап не задержат. Зона опустеет, мы переждем с неделю в укрытии, ночью вылезем, и пусть ищут. Не скажу, что план был совершенным, но безнадежным он тоже не был. Картлос объявил: «Я на Колыме деревьев не сажал, поливать мне здесь нечего!» Когда пришло время, мы спустились в подпол. Верные люди забросали сверху наше укрытие, и через пару дней состоялся побег, точнее, зэки сделали подкоп, вышли, но охрана взяла всех одного за другим…Нам сообщили об этом, но почему-то сказали, что Саше Воробьеву и Ивану Кузнецову удалось уйти… Мы с Картлосом решили отсидеться в укрытии — время все лечит, за несколько дней ситуация прояснится…«Красногвардеец» — пароход, переоборудованный для перевозки заключенных, — загрузили до краев, зона опустела, мы должны были высидеть еще несколько дней и… Но оказалось, что уходивших по подкопу взяли всех, и, поскольку двоих при общей поверке недосчитались, сообразили, к какой уловке прибегли пропавшие — где-то спрятались!.. Привели собаку и приказали: «Выходите, господа!» Мы долго убеждали, что не бежать хотели, а только отстать от этапа, там, дескать,

у нас враги, мы боялись, что нас порешат! Дураков нет — восемь лет! Итого — восемьдесят три!.. Что2то ты говорить стал через пятое на десятое, мы пытались бежать, когда нас вели из Норильска на Колыму! А как быть с норильскими историями? Как быть? Да никак. Рассказать, и вся недолга!

Это был тур во всех отношениях примечательный. Караганда—Норильск. Три тысячи семьсот заключенных в пульмановских товарных вагонах. Мы прогромыхали через всю восточную часть Советского Союза до Красноярска. К составу прицепили и так называемый вагон-зак, в котором везли особо опасный контингент. Меня, естественно, поместили в этот вагон. Думаю, из-за моих побегов, а может, Удодов приложил руку, в таком случае я приношу ему свою благодарность за то, что он избавил меня от ударов деревянным молотком по спине. В пульманах пересчитывали так: в вагон врывалась охрана, перекрывала его посередке и начинала пересчитывать заключенных, перегоняя их на свободную половину, при этом хоть раз да охаживала по спине молотком, прямое назначение которого простукивать снару-

жи стенки — не вырезал ли кто доски изнутри. В вагон-заке пересчитывали прямо в «купе», обходились без молотков… Везли нас, везли и привезли в енисейский распределитель. Сколько времени понадобилось на эту часть тура? Пара недель… Да, не больше. Здесь мы провели всего несколько дней, потом нас погрузили на огромную баржу «Путораны», ходившую на буксире до Таймыра. Через семнадцать суток прибыли на речной вокзал Дудинка, откуда нас отправили по узкоколейке в Норильск. Эх, сколько проделало этот путь, сколько полегло в эту мерзлую полярную землю… Займутся и этим когда-нибудь исследователи…

Haш контингент являл собой хорошо организованную, надежно законспирированную силу, исполненную бойцовского духа. Ценою забастовок, бунтов, жизней многих из нас мы добились «свободы в заключении» и именно по этой причине оказались в Заполярье. Нас привезли, распределили по разным лагерям и принялись изучать каждого в отдельности.

Тогда полуостров Таймыр был самостоятельной административной единицей со столицей Норильск. Тут добывались и обрабатывались различные полезные ископаемые. Правил полуостровом некий Зверев, полковник, наделенный неограниченной властью. Судите сами, он имел право освобождать заключенных!

Вот только ни разу им почему-то не воспользовался.

Период правления коммунистов в России отмечен недальновидностью и роковыми ошибками. Трудно сказать, почему вдруг бунтарский карагандинский контингент перебросили на

полуостров Таймыр. Это было ошибкой, и большой, что в скором времени подтвердилось. Думаю, история ГУЛАГа еще не знала такого рабского послушания, какого добились от заключенных генералы и полковники Зверева. Для этих целей использовались суки и элементы, склонные к криминалу. Лагерная администрация назначала их комендантами, бригадирами, обслуживающим персоналом поближе к кормушкам, — словом, наделяла их властью. К примеру, бригадир отбирал у членов своей бригады не только гроши, заработанные тяжелым трудом, но и посылки, получаемые из дому. Если кто шел против правил, верные «молотобойцы» вершили самосуд, чтобы неповадно было обкрадывать его величество бригадира. К слову сказать, среди бригадиров и прочих заправил были люди и порядочные, но если кто-нибудь из них нарушал заведенный порядок — прощай, благополучие, а может, и жизнь! В общем, рядовые заключенные работали, медленно угасали, а бригадиры занимались спортом и играли в карты, одаривая награбленным добром супружниц мужского пола.

В это царство беспредела и насилия привезли нас, многонациональное, но прочное единство людей, поставивших перед собой цель поднять общее восстание рабов. Первый этап нашей борьбы предполагал достижение «свободы в заключении». Поскольку мы, по мнению лагерного начальства, были сплошь «отрицаловкой», то лучших педагогов, чем норильские бригадиры, для нашего исправления трудно было сыскать… Однако начальство просчиталось. Мы уже в карантине стали призывать лагерников к неповиновению, пропагандировать полученные в Караганде результаты. Наша деятельность превзошла ожидания. Пока нас распределяли по бригадам, основная масса уже была на нашей стороне. Поколебавшись, к нам примкнули и те из бригадиров, которых силой подчинили заведенному порядку. Были эксцессы, стычки, кое на кого надели «деревянный бушлат». Лагеря очистились, вздохнули и мы, пришлые, и местные.

Вот как неумно распорядились чекисты: болезнь переросла в эпидемию. Что говорить, время и без нас внесло бы изменения в Горлаг, или Горный лагерь.

Мы прибыли в Норильск в сентябре. Через шесть месяцев великий вождь отправился на тот свет. Его соратники, как видно, понимали, что перемены необходимы, но какие? Вероятно, по этому поводу начались раздоры, и чекисты пребывали в растерянности. Неразбериха в верхах отразилась и на лагерной жизни. Похоже, никто не мог решить: усилить или ослабить режим. Сверху, надо думать, указаний тоже не спустили, иначе не посмели бы ослушаться! Словом, все пошло на самотек, можно подумать, нам специально предоставили свободу.

Странная вышла история. Председателем второго отделения нелегального комитета был украинский националист Владимир Нос, один из тех людей, кому цельность натуры, разум и доброта были дарованы Богом. Во время войны он был связным в одной из украинских подпольных организаций. В пятнадцать лет, когда его схватили немцы, мальчик бежал из концентрационного лагеря. Прошел через всю Германию, вернулся домой, снова взялся за подпольную работу. Его взяли, он опять бежал… Потом его арестовали уже коммунисты. Приговорили к расстрелу. Расстрел заменили лагерем — мальчик был несовершеннолетним. Бежал и оттуда. Владимир Нос посвятил свою жизнь родине и людям. Его любили и уважали все. В политическом мире ГУЛАГа его знали все. Он был отважным борцом и правильным человеком — даже чекисты относились к нему с почтением. Прозвище он получил за большой нос. Точно заметил Киробов: честные в политике не выживают. Нос действительно не выжил. Погиб. Погиб, когда нужен был движению как воздух. Он был организатором карагандинского сопротивления. Нос не только превосходно знал законы и правила конспирации, но и умело пользовался ими. Чекисты много раз сажали его в тюрьму, но доказать вину так и не смогли: никаких улик, а одни

подозрения. Нос умудрялся руководить движением даже из штрафного изолятора. Он погиб при крайне подозрительных обстоятельствах. Впоследствии подозрения подтвердились. Вот как это было. В лагере началось брожение. Бригады ходили на работу, но ничего не делали. Система зачетов действовала: при перевыполнении нормы день засчитывался за три. Вкалывали те, кому нужны были дни, и те, кому оставалось совсем немного до окончания срока. Бригада Носа работала на строительстве города. Нос сидел долго, и его показное рвение получить зачет ни у кого не вызвало подозрений. В один из дней панель, сорвавшись с подъемника, придавила Носа. Он скончался на месте…Мы были близкими друзьями, я очень любил его и тяжело переживал утрату… В какие только передряги он не попадал! Такая личность — и такой тривиальный конец!.. Это важно для изложения норильских историй, потому и рассказал…

…Вот и пришло время вспомнить господина Чан Дзолина. На этот раз он не привиделся мне, как бывало в детстве. Я встретился с ним в пятом лагере Горлага. Самое удивительное, что он оказался в той же секции, что и я, на соседних со мной нарах, живое существо во плоти.

Но в отличие от моего торговца жемчугом этот Чан Дзолин держал в руках котелок и хлебал баланду. Мы встретились как старые кореши, разве что не поцеловались. Мне и поныне наша встреча кажется удивительной — в моем сознании реальность причудливо переплелась с воображением. Человек этот был китайцем, странно совпавшим своим обликом с Чан Дзолином из моих видений. Между нами, зэками, ходила история, случившаяся с китайцем, отбывавшим срок в пятом лагере. Он им и оказался. История связана с кухней, в частности с баландой… Поскольку я назвал китайца Чан Дзолином, пусть это имя за ним и останется, тем более что его настоящего имени я никогда не знал; китаец отлично заваривал чай — еще довод, по которому лично я величал его Чан Дзолином… Да, теперь об истории: у китайца была в

жизни счастливая пора, когда, возвращаясь с работы, он до поздней ночи подвизался на кухне и всегда был сыт. Как-то раз он хватил лишку, случился заворот кишок, его сочли мертвым и отнесли в морг. Там он то ли от холода, то ли еще от чего воскрес. Когда вернулся из лазарета, его место на кухне заняли — селедку от белых червей, так называемых попрыгунчиков, чистил кто-то другой. Вот после этого и прогремело имя Чан Дзолина по всему ГУЛАГу. Он изобрел новый способ кражи баланды — прямо с крыши! Как? Над котлами с варевом были установлены огромные вентиляционные зонты, от них на крышу вела вытяжная труба с приваренной к ней лесенкой. Чан Дзолин, человек наблюдательный, в подробностях изучив распорядок дня на кухне, взбирался на крышу, когда баланда, уже готовая, мирно клокотала на плите, а повара тешили свой аппетит краденым морзверем. Следуя заведенному ритуалу, они запирались в кабинете заведующего. Кухня оставалась без присмотра. Вот тогда-то в самый центр восьмисот литрового котла и опускалась по трубе вентиляционного зонта трехлитровая посудина особой конструкции. Все суета сует, и все в подлунном мире преходяще, не так ли? Кашевары в лагерях, как правило, были людьми жестокими и грозными. Для начала они избили Чан Дзолина до полусмерти, потом сунули его в котел, из которого он подкармливался, и развели под ним огонь, но Бог милостив, и подоспевший дежурный надзиратель спас от гибели в кипящем вареве хитрого прожорливого китайца. Чан Дзолин от природы был щуплым, а в лагере настолько съежился, что скорее походил на тень — в толпе не вдруг заметишь: вечно голодный, забитый, тихий, молчаливый. Трудно было судить о его умственных способностях по тусклым глазам; мог ли я себе представить, что у Чан Дзолина, теоретика и практика, был за плечами богатый опыт заговоров, переворотов, революций, национально-освободительной борьбы и других деяний!

Как-то раз, вернувшись с работы, я заметил на двери барака объявление:

«Даю уроки технологии победы.

Четвертая секция. Китаец».

Кратко и ясно! Я подумал, Чан Дзолин дошел до ручки, вот и закинул аркан. В тот вечер на объявление никто не откликнулся. Назавтра вечером пришли двое, но Чан Дзолин марки не уронил: группа должна состоять хотя бы из пяти человек!

Понабежали лидеры-козявки, и Чан Дзолину как-то удалось увлечь их своими беседами. Однажды я вернулся с заседания комитета. Чан Дзолин сидел во главе стола, читал ученикам очередную лекцию. Их собралось столько, что сидели на полу. Я прилег, прислушался. Мелькнула мысль: вот не думал, что он так хорошо будет смотреться в роли тамады. Это был совсем другой Чан Дзолин, полный достоинства, сдержанный и, представьте, внешне ничего себе! Мне почему-то кажется, что тибетские лекции по медицине тамошние ученые читают именно таким тоном и в таком стиле — вежливо, спокойно, со скупой жестикуляцией и твердой верой в истинность своих слов. Он проповедовал:

— Мы уже прошли ту часть полного курса, краеугольным камнем которого является положение: конечное прибежище неудачников — политиканство. Теперь нужно заострить внимание на том, в каком случае человек не достигает поставленной цели, с какими качествами он приходит в политику. Основная причина поражения — бездарность. Нет таланта — с делом не справишься, цели не достигнешь. Однако одной бездарности маловато. Необходима убежденность, что причина поражения лежит не в тебе, а в окружающих. Но и это не все. Победы должны исполнить вас манией величия. Это легко, поскольку всех вас родители баловали, пестуя комплекс гениального ребенка. Мания величия необходима для того, чтобы вы ни на мгновение не усомнились в безграничности своих возможностей. Если масса заметит в вас нерешительность, она не пойдет за вами. Необходимо еще одно качество — трусость, но на этом не нужно особенно заострять внимания, потому как трусость и

без того всегда сопутствует мании величия и идет от убеждения, что в случае моей гибели никому не дано продолжить начатое мною дело. У кого нет перечисленных данных, прошу покинуть семинар!

Чан Дзолин окинул взглядом собравшуюся аудиторию и недовольно покачал головой:

- Недоростков, где обещанный сахар?..

- Принесу, все время забываю. Сегодня же принесу!

- Ладно, ладно!.. Значит, так: вы твердо должны усвоить, что для активизации борьбы и достижения победы нужна благоприятная обстановка. Масса, к которой обращены ваши слова, суть почва, предназначенная для ваших манипуляций, и она должна быть готова принять в себя зерно, напоить его, чтобы оно набухло и выбросило росток. Обратите внимание, политизированная часть молодежи стала отпускать бороду и усы! Знак того, что революционная ситуация зреет!.. Улыбаетесь? Симптом, подтвержденный историей… Теперь первейшая задача — выявить всех стукачей и выдворить из лагеря. Если даже кто останется, проследить за тем, чтобы стукач вообще не встречался с начальством, а в случае вызова брал с собой свидетеля из заключенных, чтобы остальные знали, зачем его вызвали. Между прочим, это правило распространяется на всех, независимо от репутации… Чекисты, надо полагать, из боязни засветить оставшихся в лагере агентов, тоже станут избегать общения с ними. Таким образом, начальство не будет знать, что происходит в лагере, а политические вожди, устранив помехи со своего пути, легче смогут политизировать массы. Начальство выпустит из рук бразды правления, полетят производственные планы, жизнь лагеря дестабилизируется. Для ГУЛАГа это — чрезвычайное положение: пересуды, разные сплетни, неопределенность и предчувствие беды всколыхнут лагерную массу…

Все семинары я прослушал, лежа на боку. Чан Дзолин проповедовал методы борьбы все в той же аудитории — вел семинары в нашем лагере,

вот только состав слушателей несколько изменился. Я рассудил так: кто не брал в расчет паранойю и манию величия, перестали ходить на лекции, а те, кто считал эти болезни достоинством, напротив, стали посещать их. Так или иначе, с течением времени я прослушал полный курс лекций китайца и в результате мог бы в одной из стран Южной Америки устроить революцию за приличное вознаграждение, но предпочел на время воздержаться и пройти производственную практику в Норильске.

После смерти Сталина и событий, связанных с Берией, когда власть перехватил на несколько месяцев Маленков, мне довелось прослушать следующую лекцию Чан Дзолина.

- Автор системы преставился, он в аду. Его клевреты, не поделив между собой власть, расправились с жандармским головой. Намотайте это на ус. В процессе вашего правления может сложиться ситуация, когда с вас спросят за содеянные преступления или ошибки. Переложите вину на вашего соратника. Пусть он один держит ответ. Очень удобно. Испы-

танный метод. Всегда дает желаемый результат. Нас интересует арена, на которой разворачивается наша деятельность, — ГУЛАГ! Да будет вам известно, что помимо паранойи и мании величия великого вождя мучил еще навязчивый страх террора. Этот страх стал одной из причин создания ГУЛАГа. Окружение вождя тоже не возражало против постоянных репрессий. Напротив, они чувствовали себя спокойно, когда их потенциальные конкуренты были надежно упрятаны в тюрьмы.

- Правильно! — прервал один из учеников. — Вот, например, мой родственник Александр Сергеевич Щербаков. Только за два года — тридцать седьмой и тридцать восьмой — он сменил четыре разные области в качестве первого секретаря. Поскольку у него был обширный опыт по проведению репрессий, его перебрасывали из области в область. Во всех четырех он поработал успешно, был настолько предан вождю, что даже моего отца не пощадил. Потом до конца жизни просидел начальником Главного политического управления Советской Армии. Сталин держал его на этой должности, чтобы использовать в случае надобности. Скольких он там уничтожил — Бог знает. Разве такой человек мог обойтись без ГУЛАГа?!

- Не мог! — поддержал чей-то голос. — Таких много, потише…

Чан Дзолин снова взял слово, и только теперь я заметил, как он говорил по-русски с едва заметным акцентом, — значит, учился, сукин сын, в Москве!

- Государству от ГУЛАГа один ущерб, это известно. Нельзя не согласиться, что система лагерей — университет для воспитания врагов коммунизма, ни одно высшее учебное заведение не готовит столь высококвалифицированных специалистов в этой области. Миллионы заключенных имеют семьи, в каждой по три-четыре члена, помимо того, у них родственники, друзья, сочувствующие. Тот, кто сочувствует репрессированному, — враг коммунизма, если не действующий, то потенциальный. Согласитесь, это грозная опасность для государства. Врагов

нужно нейтрализовывать…Кроме того, новая власть наметила новый курс внешней политики. Общеизвестна реакция всего человечества на систему террора и насилия в советской империи. Надо полагать, это вынудит власти провести реформы, послабляющие режим в системе ГУЛАГа.

Чан Дзолин замолчал, встал, заложил руки за спину и стал расхаживать. По-моему, он обдумывал содержание второй части лекции, и, если меня спросить, все получилось здорово:

- Представим себе всеобщие амнистии, довольных людей, незанятые рабочие руки, опустевшие лагеря, экономию денежных ресурсов, реакцию свободного мира! Можно завоевать сердца десятков миллионов людей!.. Среди руководителей государства непременно есть такие, кто понимает, что ГУЛАГ — рудимент, его должно преобразовать, а лучше ликвидировать и создать заново. Понимают, но их мало, реакционеров больше, и на уступки они не пойдут. Иначе быть не может. Как их вынудить? Надо игнорировать все мероприятия, приказы и указания лагерной администрации. Это убедит реакционеров в том, что коренные перемены в репрессивной системе необходимы! Кажется, я уже говорил, но хочу еще раз заострить ваше внимание на том, что каждая новая власть, добиваясь доверия масс, допускает множество ошибок, вынужденных и случайных, включая роковые. Подобные ситуации неоднократно повторялись и считались закономерными. Вы должны помогать врагам допускать ошибки! Как помогать? Очень просто — путем дестабилизации! Что последует за этим? Тупик, безвыходная ситуация и неизбежная роковая ошибка властей. Допустим, во властных структурах взяли верх реакционеры. Начнутся расстрелы, человечество заявит протест, власти вступят в переговоры. Другой вариант: взяли верх сторонники реформ. Власти пойдут по пути уступок. В обоих случаях события будут развиваться в нашу пользу, и тогда — да здравствует гипертрофия демократии, то есть хаос!

Для чего это нужно, узнаете потом. А теперь — дестабилизация! Это ближайшая задача!

Я пересказал слова Чан Дзолина членам нелегального комитета. После небольшой дискуссии мы решили работать в этом направлении — способствовать хаосу. О том, что идея принадлежит китайцу, все почему-то забыли, и вышло так, будто подпольщики сами пришли к этому решению, точнее, его предложил Святополк, председатель нашего комитета.

Ситуация сложилась такая, что выходить на работу было как бы необязательно. Кто хотел — ходил. В основном же все лагеря Таймыра в зоне или на работе занимались митингами и политикой. Однажды Чан Дзолин подсел ко мне на нары. Говорил шепотом. Глаза его сверкали — обычно такие глаза бывают у овчарки на привязи, почуявшей чужого!

- Я хочу сказать: любая власть во все времена берет на войну в первую голову молодых. У них горячие сердца, они бездумно жертвуют собой, влекомые инстинктом, а не разумом. Восстание — как юноша, исполненный экстаза, за счет этого оно и побеждает! Восстание обречено на провал, когда в дело активно вмешивается способность анализировать и проницать, свойственная пожилым интеллигентам. Мудрость вредит восстанию, мудрость нужна до восстания и после него, независимо от победы или поражения. Парадокс? Пересмотрите историю восстаний под этим углом. Известно, что есть интеллигенты иного склада — неудачники. У этих ко всему отношение злобное, циничное. Они стремятся проникнуть в новую для них сферу деятельности, вписаться в нее и взять бразды правления в свои руки. Вы меня поняли?

- Да, понял. А дальше?

- Их нужно устранить из лагеря. Большинство с радостью согласится унести ноги от опасности. Иные в лепешку расшибутся: хочу, дескать, умереть вместе с вами! Пусть остаются, Бог с ними…

- Святополк уже разогнал интеллигентов. Шайка Киприна стала возводить на них поклепы, а когда раздосадованные интеллигенты потребовали у Свято-

полка объяснений, он им сказал: «Я знаю, вы агенты чекистов. Если можете возразить мне — слушаю, возражайте!» Большинство направились к выходу, осталась часть, но и среди них есть агенты.

- Ладно, оставим это. Знаете ли вы, кто такой Святополк и откуда у него это имя?

- Нет.

- Я знаю. Он вроде Святополка Окаянного, пре дал гибели своих же братьев из-за политических разногласий… Думал ли ты о смерти Володи Носа? С ним он разделался так же, как с интеллигентами, — вы, дескать, агенты чекистов — и убрал конкурентов с дороги. Ясное дело, расчищает путь. Для него восстание — это идефикс. Конечно, он тоже страдает манией величия, но, как руководитель, он, безусловно, на порядок выше всех. Вы, вероятно, знаете, у него есть свои люди. Довольно большая группа, у них коноводом Киприн. Они с готовностью выполняют все задания Святополка, в том числе и убийства. Почему? Потому что паранойя для них равносильна гениальности… Знаете, что дает мне смелость быть с вами откровенным? Во-первых, я чувствую ваше отношение к Святополку и знаю, вы меня не выдадите. Во-вторых, меня отсюда скоро заберут. Вы с Минцем составили обращение к правительству — я его прочел — разрешить иностранцам выезд на родину!.. Помимо того, в обращении есть пункт — признать заключенных официальной стороной… Это дополнение внес Святополк, он собирается использовать его для своих дел. Я закончил, теперь я в ваших руках…

Тем временем мы узнали от пожарников, врачей и знакомых с воли, что полковник Зверев с приспешниками отбыл в Москву на совещание. Через неделю прошел слух, что он возвращается с особыми полномочиями. Сказать, что это было для нас неожиданностью, не могу, мы и так предполагали, что за нас возьмутся всерьез. А что им оставалось?! В общем, начальство прибегло к террору. Первая трагедия произошла на Медвежке. Конвой вел колонну заключенных на работу. У старичка-сектанта подкосились ноги, он упал.

Сколько ни кричали на него конвоиры, встать он не смог. Расстреляли. Весть об этом распространилась по всем лагерям. Была пора долгих ночей. В четвертом лагере двое сектантов проникли в запретную зону и с криками «Начальник, стреляй!» стали карабкаться на проволочное заграждение. Расстреляли и этих. Дважды еще разъяренные конвоиры пытались вывести заключенных из строя и пристрелить на месте. Товарищи не позволили. И оба раза конвой едва не открыл стрельбу по всей колонне. Эти эпизоды накалили страсти, люди были на пределе, для восстания нужна была искра, и она высеклась.

Пятый лагерь был мужским, шестой — женским. Их, как обычно, разделяла огневая зона с ограждением из колючей проволоки. Вечерами к зоне с обеих сторон сходились женщины и мужчины — в основном земляки. Если кто получал весточку из дому, обменивались новостями. Были заигрывания, шутки, люди отводили душу… Часовые смотрели на это сквозь пальцы. Если мне память не изменяет, это случилось вечером 3 или 4 мая 1953 года. Парни, по обыкновению, балагурили с девушками, перекрикиваясь через зону, и вдруг часовой открыл по ним пулеметный огонь. Несколько человек упали — кого убило, кого тяжело ранило. Чаша терпения переполнилась. Представителей администрации вышвырнули из лагеря…

Мы объявили всеобщую забастовку. На другое утро к нам присоединились все лагеря полуострова Таймыр.

Остановилось все — строительство Норильска, добыча и переработка меди, угля, железа, кобальта и других цветных металлов. Прекратились работы по погрузке и разгрузке морских и речных судов. Свободное население охватила паника. Лагерь обнесли окопами, установили огневые точки. На сторожевых вышках поместили динамики. Появились какие-то полковники, попытались начать переговоры. Лагерный забастовочный комитет отказался разговаривать с мелкими сошками. Тогда пожаловали генералы

с материка. Помню, какие у них были удивленные лица: из-за чего, дескать, сыр-бор?! Мы требовали представителей правительства, хотели официально, из рук в руки, передать наши требования.

Пообещали пойти и на эту уступку!

На заседании комитета мы доработали документ — Обращение к Политбюро Компартии, Совету Министров СССР. За преамбулой на трех страницах следовало двенадцать пунктов требований: 1. Упразднить номерную систему, то есть спороть номера, заменяющие нам фамилии, имена, отчества, с груди, левого рукава, правой штанины и шапки. 2. Упразднить заведенный порядок, в соответствии с которым заключенные в бараках сидели взаперти с семи часов вечера до шести утра. 3. Снять решетки с жилых помещений. 4. Предоставить свободу переписки; официально мы имели право посылать два письма в год, но на самом деле и этого не было. 5. Признать заключенных официальной стороной; мы хотели добиться, чтобы все злободневные вопросы решались с администрацией на основе соглашений. 6. Установить восьмичасовой рабочий день. 7. Отправить всех иностранцев на родину для отбывания срока в соответствии с законами их стран. 8. Перевести в отдельный лагерь заключенных-краткосрочников на время принятия решения касательно их будущего. 9. Немедленно освободить инвалидов.

Три последних пункта имели свой подтекст: мы готовы стоять до последнего и хотим уберечь от кровопролития людей, которым недолго ждать освобождения. 10. Освободить женщин с малолетними детьми независимо от приговора, исключая случаи преднамеренного убийства и приравненные к ним преступления. 11. Ликвидировать ОСО, Особое совещание МВД СССР — орган, наделенный правом выносить заочно приговор от трех лет до расстрела включительно на основании заключения, представленного Комитетом госбезопасности. 12. Пересмотреть все политические дела, которые когда-либо

рассматривались Комитетом госбезопасности. Без исключений.

Обращение мы передали начальству. Никакой реакции! По мнению Святополка, текст следовало зачитать лагерникам. Я принес документ на площадь, там никого не оказалось… Пошел на стадион. Народу собралось видимо-невидимо. Святополк стоял возле трибуны с членами комитета. Я передал сообщение и спросил, почему назначили митинг на стадионе?

- Площадь плохо просматривается, пусть чекисты видят наше единодушие! — ответил Святополк, поднимаясь на трибуну, и стал читать документ.

Люди слушали, затаив дыхание. За колючей проволокой сгрудилось высокое начальство, такого скопления офицеров нам не приходилось видеть. Стояли, слушали. Едва Святополк закончил читать, как среди чекистов поднялся переполох, и в них полетели камни. Это действовала шайка Киприна, их было человек десять…

- Прекратить! — заорал Святополк и, повернувшись ко мне, приказал: — Сбегай, утихомирь подлецов! — Он соскочил с трибуны, спасая свою шкуру.

Я сорвался с места. Пробежал почти полпути, как раздалась команда «Огонь!». Застучал пулемет. Митинг не то, что рассеялся — испарился…

- Отставить! — послышалась команда. Стрельба прекратилась. На стадионе лежали несколько десятков раненых и убитых, среди них и Марат Киприн, исключенный из университета за сочинение и распространение пасквилей…

- Нострадамус! — пробормотал я, потрясенный, не в силах двинуться с места.

- Возглас венценосной дамы, не так ли? — заметил Чан Дзолин.

Обернувшись, я машинально откликнулся:

- Екатерины Медичи!

Он стоял, понурившись, будто был соучастником этого ужасного побоища. Мне припомнилась наша беседа накануне и его предупреждение:

- Берегись!

Раненые кричали, стонали, взывали о помощи, но поблизости никого не было. Я сделал движение подойти. Это не было сколько-нибудь четко осознанным решением, я только знал, что нужна помощь, и двинулся. Чан Дзолин схватил меня за руку:

- Не ходи! Видишь, они все еще там, что-то замышляют…Киприн, само собой, знал больше положенного. Святополк послал тебя не потому, что ты был первым в списке тех, кого надо убрать с дороги, не думай. Ты — так, попал ему под руку, стоял ближе других. Роберт Сорский и тот простодушный энтузиаст… Как его? Оппозиционер!

- Дискант.

- Дискант! Вот кого он хотел убрать, они могли оттеснить Святополка на задний план. Не вышло.

Офицеры со знанием дела осмотрели стадион. Отдали еще какие-то распоряжения и оставили поле боя.

Над бараками взвились черные флаги. Три-четыре дня плакали и выли все лагеря Таймыра. Голосили женщины, шесть тысяч одновременно! Забыть это невозможно. Такое дано услышать раз в жизни, да и то не каждому! Мы вырыли на стадионе братскую могилу. Траурные митинги продолжались неделю. Искренно, с горечью и болью двести тысяч заключенных оплакивали новые жертвы ГУЛАГа.

Я спросил Чан Дзолина, зачем чекисты пошли на такое дикое преступление? Тот мне ответил:

- Порой в процессе революций, на некоторых этапах, цели освободительного движения и реакционных сил совпадают. Более того, кое-какие процессы и ход событий на руку обеим сторонам. Случается, что лидеры двух противных сторон действуют заодно. В условиях нашей лагерной революции подобная ситуация может сложиться в самом ближайшем будущем. А пока, думаю, просто совпали цели сторон, противники не договаривались заранее о побоище. Цель Святополка ясна — кровь! Чекистами двигало нечто иное. Они знали, когда голову поднимет оппо-

зиция и страсти поутихнут, придется пустить события на самотек или принять меры устрашения.

Офицеры, думаю, пришли на митинг не слушать. Акция была запланирована, мы дали повод. Верх одержал Святополк, лагерной администрации не представился случай прибегнуть к репрессивным мерам. Отныне они будут действовать заодно, согласованно!..

После того как на стадионе расстреляли Киприна с его людьми, переговоры с начальством прервались. До этого и после, по возобновлении, они проходили так. Часовой с вышки оповещал: «Прибыло начальство, от вахты на двадцать метров отступить!» Мы делегировали двух добровольцев-златоустов, на которых возлагалось одно: твердить, что наши требования

справедливы, правительство должно удовлетворить их все без исключения. Противная сторона тянула резину. Требования, дескать, рассматриваются, вот-вот будет вынесено решение, вам нужно успокоиться и возобновить работу. Вот и все. Наши посланцы, люди битые, держали ухо востро. Начальству случалось во время переговоров обмолвиться о чем-то важном для нас, посланцы все мотали себе на ус и пересказывали нам.

Прошло десять дней, и вот наконец часовой с вышки крикнул: «Прибыло начальство, отступить на двадцать метров от вахты!» Отступили. Ворота распахнулись, мы застыли: генерал в сопровождении двух штатских, двойной ряд охраны, и все! Ни единого офицера. Нависла тишина, муха пролетит, и то слышно. Мы смотрели на них с изумлением, они — с плохо скрытым страхом.

- Здравствуйте, работяги! — крикнул штатский. Снова наплыла тишина. Не скажу, обратил ли кто внимание на это обращение, но лично я пропустил его мимо ушей. Чан Дзолин насторожился.

- Со времен революции нас всегда называли зэками. «Работяги» должно что-то значить! — шепнул он мне.

- Да, действительно!.. — отозвался Святополк, не сводя глаз с прибывших.

- Ну что, будем говорить или как? Где ваши… как их…представители?

Наши посланцы в ожидании указаний обернулись на Святополка — идти им или нет? Тот по-прежнему не сводил глаз с прибывших. Тогда один из посланцев вопросительно посмотрел на меня, я кивнул — ступай!

Они пошли.

Начались переговоры. Слов почти не было слышно, и лагерники подошли поближе к ограждению. Святополк встал за спиной наших представителей. Чан Дзолин и я остановились на расстоянии слышимости.

Посланцы стали легко, без запинки, излагать требования — много раз говоренный, затвержденный на память текст. Святополк поначалу прислушивался, потом вмешался. Начал он спокойно, но, по мере того как говорил, все больше распалялся и механически продвигался вперед. Едва он переступил за ворота, как солдаты схватили его. Ворота захлопнулись!

Толпа расшумелась. В ответ застучали пулеметы, мы бросились врассыпную кто куда. Стреляли в воздух, никого не задело. Четко спланированная операция была проведена не менее четко. Что правда, то правда.

Опомнившись, мы подали знак женщинам, и те устроили такой ор — как только небеса не рухнули. Мы требовали вернуть Святополка. Всколыхнулся Таймыр, началась паника среди населения. Двинулся к казармам караван детей и женщин с узлами…

Наша взяла. Двухчасовой мятеж сделал свое дело — Святополка отпустили! Мы почти до рассвета обсуждали события того дня. Святополк заверил нас, что противная сторона готова пойти на уступки, но будет торговаться из-за каждого пункта.

Утром по возвращении в барак я застал Чан Дзолина на ногах. Он вывел меня на пару слов. Я смертельно устал, но в том возрасте усталость была мне нипочем. Я мог не спать и двое суток, играя в нарды, а уж полчасика ради того, чтобы послушать этого человека, с удовольствием выдержал бы. Мы стали прохаживаться. Наконец Чан Дзолин прервал молчание:

- Тюремный опыт у тебя большой. Задавался ли ты когда-нибудь вопросом, в каких случаях чекисты выпускают в ходе следствия задержанного политического преступника?

- Это азбучная истина.

- Я гоминьдановец, был близким другом Чан Кайши. В тридцать девятом нас пятеро попало в лапы к коммунистам. Пытали жестоко. Вмешался сам Мао Дзедун. Один из членов нашей группы согласился сотрудничать с коммунистами, и нас выпустили. Он

так и работал до конца на коммунистов. Перед смертью признался. Таких людей немало. — Чан Дзолин умолк.

Я спросил:

- Зачем ты затеял этот разговор?

- Скоро меня заберут отсюда. Два пункта ваших требований касаются непосредственно меня: я и инвалид, и иностранец. Они удовлетворят оба эти требования. То, что я скажу тебе, должно для пользы дела остаться между нами. Сам не пойму, почему мне хочется, чтобы ты знал об этом. Чекисты завербовали Святополка еще во время первого следствия, потому и выпустили. Хотя, должен отметить, он стойкий борец, один из тех, кто умеет поставить на службу своему делу даже связь с органами. Обычно говорят, что в политике и борьбе все средства хороши. Я держался иного убеждения, может, потому и проиграл. Чекисты на какое-то время потеряли Святополка из виду. Такое случается. Надо думать, они вышли на него в Караганде. Тот рыжий субъект из свиты генерала, что представился депутатом Верховного Совета… может, он на самом деле депутат, не знаю… Но ты заметил, как Святополк смотрел на него? Буквально пожирал его глазами! Потом подошел поближе, чтобы быть на виду. Во время этих переговоров между ними установился молчаливый контакт… Святополк так и нарывался, чтобы его схватила охрана. Ты думаешь, его отпустили оттого, что наши вопли помогли? Они снюхались и отныне будут работать в сговоре — у них есть общая цель!.. Правда, доколе будет длиться это согласие, не скажу.

Около полудня меня разбудил гул тысячной толпы лагерников и слаженный стук. Я выскочил из барака. К воротам подошел рыжий человек — знакомый Святополка. Он был без сопровождения. Узнав, из-за чего крик, он удалился.

Через пару часов ворота снова распахнулись, вошел лжедепутат и подозвал к себе заключенных. Первыми, естественно, ринулись наши послы. Рыжий, выждав, пока люди приблизятся, объявил:

- Получен приказ из центра. Он распространяется на все исправительно-трудовые лагеря системы ГУЛАГ. Бараки на ночь запираться не будут, решетки можно снять, номера спороть! Успокойтесь, со временем все ваши требования будут удовлетворены. — Его последние слова поглотил рев толпы.

Рыжий повернулся и ушел. Мне запомнилось, с какой радостью лагерники с треском срывали друг у друга номера с одежды. У нас был столяр, эстонец. Когда ему сорвали со спины номер, оттуда вдруг выпал стольник. Эстонец искренне удивился: откуда взялся?!

Кто знает, чей бушлат ему достался и какая судьба постигла того, кто вшил в бушлат заветный стольник. Может, родные и поныне ждут его дома… Бог весть!

Три пункта наших требований были выполнены. На второй день товарищ депутат объявил, что правительство согласно выполнить еще три пункта: свободу переписки (пиши и получай, сколько душе угодно), свободу выбора (лагерники имеют право выбирать так называемый совет актива) и, наконец, восьмичасовой рабочий день. Из двенадцати пунктов выполнили шесть. Из оставшихся шести в последующие дни еще три — перевели в отдельный лагерь инвалидов и женщин с детьми. Через несколько месяцев их освободили. Перевели в отдельный лагерь и иностранцев. Мы с Чан Дзолином расставались со слезами на глазах. Оставались невыполненными три пункта, которые были выполнены впоследствии: ликвидировали ОСО; освободили большую часть заключенных — комиссия Верховного Совета СССР спустя несколько месяцев стала пересматривать дела, ездить по лагерям, допрашивать на местах. В лагерях осталась только часть заключенных, которым сократили срок, сведя его до минимума. Один-единственный пункт остался невыполненным: краткосрочников не убрали из наших лагерей. Их оставили там же, где они находились во время восстания, — должен же кто-то строить Норильск?! Что касается актива восстания, то нас, не-

сколько тысяч заключенных, погрузили на баржу и отправили по Енисею на Колыму. Как оказалось, ОСО еще до подавления восстания заочно приговорило нас к заключению в политизоляторе. Поскольку тюрьмы были переполнены, привести приговор в исполнение удалось частично. Что касается меня, то ОСО расщедрилось на пять лет заключения в изоляторе. Не больше. Я получил восемь лет за попытку побега из бухты Ванино. Впрочем, об этом я уже говорил.

Этой истории много лет, в моем рассказе возможны упущения, неточности. Не суть важно. События, о которых шла речь, так значительны, что они найдут своих летописцев. Я только замечу, что Святополк обрел свободу, а вместе с ней и пулю в висок — по возвращении на Украину он был убит своими же людьми…

Не могу не сказать о Таратуте — крепко он мне запомнился. За пару месяцев до начала восстания я случайно услышал историю Таратуты. Он рассказал ее сам, когда заскакивал в хижину бригады Анчабадзе погреться. Таратута был пленным — за то и сидел. Но пленный пленному рознь… Вот его рассказ. В первый же день начала Второй мировой войны Таратута, выбрав момент, перешел на сторону немцев. Некоторое время мыкался в лагере для пленных, а потом, как часто бывало в начале войны, хозяин-немец взял его к себе на хутор пасти коров. Прошло время. Когда фашисты ощутили нехватку живой силы, то стали брать в армию и пленных с хуторов. На Таратуту немцы крепко рассчитывали: дескать, по своей воле к нам перешел, значит, хорошо воевать будет. А Таратута удрал от немцев, улучив момент, и сдался англичанам. Не понравилось у англичан, переметнулся к американцам. Его зачислили в часть. Завязались тяжелые бои. Таратута снова перешел к немцам, рассчитывая на то, что его поместят в лагерь вместе с американскими пленными и он подкормится продуктами от Красного Креста, а там, глядишь, и война закончится. Не вышло. Немцы отправили Таратуту на Восточный фронт, на территорию Польши. Он перешел на сторону русских. Легенда у Таратуты

была хорошая, и ему поверили. Закончилась война. Через полгода за ним пришли чекисты — пятнадцать лет. Розыск о нем не вспомнил бы, но Таратута сам высунулся — позарился на медали. Свою историю он рассказывал с юмором, не лишенным бахвальства… Когда началось восстание, норильские чекисты установили громкоговорители — стали уговаривать заключенных выйти из лагеря через проход в ограждении. Актив позволил покинуть лагерь краткосрочникам. Ушли человек тридцать. Таратута не входил в эту категорию заключенных. Актив во второй раз предложил покинуть лагерь тем из краткосрочников, кто еще не ушел. Желающих не оказалось. Тогда актив заключенных установил свой пост прохода. Они должны были задерживать таких перебежчиков, которые могли предать огласке планы восставших. В этом была необходимость.

Мы с Максимом Мельниченко болтали, устроившись на трибуне стадиона, когда я заметил Таратуту, завязавшего разговор с нашими часовыми неподалеку от коридора. Я кивнул на него Максиму и рассказал о мытарствах Таратуты. Мы стали с интересом наблюдать за ним, уверенные, что он собирается оставить лагерь. Для того чтобы прорваться к коридору, надо было лишь пересечь стадион, то есть пройти каких-то пятьдесят метров. Таратута вовлек дежурных в разговор и встал так, что, сорвись он с места, те не смогли бы даже палкой пройтись по его спине… План его удался. Но когда он был уже на полпути к коридору, я крикнул:

— Беги, Таратута! Тебе не впервой…

Он остановился как вкопанный, застыл на какое-то время, потом обернулся на нас и на матерившихся дежурных и пошел неторопливым шагом к ограждению. Едва он вышел за территорию лагеря, охранник скомандовал: «Ложись!» — и Таратута лег ничком на землю, лицом в грязь. Вдоль проволочного ограждения был проложен дощатый настил, по которому расхаживал часовой. К Таратуте подошел прибывший из Красноярска полковник Михайлов.

- Фамилия?! — обратился он к нему.

- Таратута, — ответил тот.

Полковник бросил взгляд на расшумевшихся заключенных и произнес во всеуслышание:

— М-да! Таратута! Интересная фамилия…Перебежчиков, брат, всегда ненавидят! — Он повернулся и пошел по настилу.

На Таратуту надели наручники и погнали, как бычка… Эх, так я и не достал книгу Яна Амоса Коменского «Всеобщий совет по исправлению дел человеческих»… Интересно, как он собирался их исправлять?..

Глава о норильском восстании

из романа «Гора Мборгали»

(Знамя. 1995. № 7 и 8).