ЭРИСХАН АЛИЕВ

Ветром мировой трагедии занесло их сюда, во мрак каменного мешка грозненской ЧК. Один бесславно заканчивал свою долгую и достославную жизнь; другой безнадежно подводил столь же бесславный итог своей только начавшейся жизни - недолюбив, не исполнив того, что было предначертано Богом. И тому и другому оставалось жить всего лишь сутки. Сеяли ветер - пожали бурю. Сеяли новое, хотели построить новую жизнь, а получилось, что заложили фундамент на костях и крови. Революционная буря разметывала и гробила судьбы... И теперь их жизнь не имела никакой цены. И выхода не было. Они, словно бильярдный шар, загнаны рукой рока в лузу обреченности. Былые заслуги теперь ничего не значат. Ни звания, ни награды, ни раны в боях за Отечество - ничто, добытое подвигом, кровью и небывалым усердием. Их жизни теперь в руках типов, которые при слове «офицер», а тем паче «генерал» хватаются за маузер.

Отец и сын. Эрисхан Алиев и Иглар Алиев. Маршал артиллерии и капитан-инженер. Предполагалось, сын повторит блистательный путь отца... Не повторит. Ступенька восхождения обрывается здесь, в чекистском вонючем, слепом подвале. Дальше - бездна.

Сын нес в себе образ отца, подражал ему во всем, гордился им и смотрел на него, как смотрят на вершину, - с придыханием, волнением и легким головокружением. Перед лицом смерти они чувствовали и любили друг друга так, как любят свободные души вечность. Все земное - позади.

И тому и другому выпала страшная доля - сгинуть обезличенными узниками каменной ловушки «чрезвычайки». Они не принадлежали себе. Впрочем, как и бесчисленное множество людей в раздрызганной, оскверненной, вывернутой наружу красной изнанкой, смердящим исподним России. Суровый Бог отвернулся от новой державы, в которой ценились не личности, а толпа.

И души отца и сына, предчувствуя неизбежность трагического финала, готовились к полету в вечность. И расправляла крылья память старого воина. Ей было куда лететь долгой дорогой вспять. Эрисхан Алиев в последний раз мысленно переживал былое.

Будто вздрогнув, затеплилась, чуть согрела изнутри, под ложечкой, свеча. Потянуло теплом. Сердце качнуло кровь, погнало ее по жилам, стаивая сгустки холода. Он очнулся, все еще чувствуя озноб. В глазах

стояла мгла. И он снова закрыл их. Что это было? Все его сущее только что заглянуло в бездну, откуда дышала смерть. Ее многоокий ангел бил ледяными крылами, то ли уже звал, то ли еще вопрошал: «Готов ли?» И смертник догадался, что это за свеча с ее теплым, обволакивающим светом. Душа!.. Она не отпускала. Возвращала оттуда. Сознание мутило, сбивало с ощущения реальности. Эрисхан не любил этого состояния, напомнившего ему ранения в давнюю турецкую кампанию: тогда первая ружейная пуля прошила навылет правое бедро, а другая пробороздила слева по касательной теменную кость в вершке от уха. И он, прежде чем почувствовать боль, погрузился в цепкую муть тошноты. И если бы теперь не эта свечка души, фитилек надежды, ниспосланной свыше... Безумной, неземной... Хотя сейчас узник меньше всего страшился безумия.

Он не был фанатиком веры. В анкетах, в графе «вероисповедание» писал «магометанин». В частых служебных переездах не расставался с истертой книжкой Корана. В трудные минуты жизни погружался в тихое неторопливое журчание мухаммедовских сур. Кое-какие стихи помнил наизусть. Но никогда не отвлекался от служебного распорядка урочными намазами, хотя и держал поблизости бархатный с бахромой и арабским орнаментом молельный коврик. Не то что стеснялся выглядеть белой вороной в среде православных господ офицеров, просто дела души решал наедине с собой. Иные его коллеги, из соплеменников, переходили, «дабы воспомоществовать карьере», в православие, полагая, что так, с крестом, канонами и песнопениями христианской литургии, они становились ближе к православной душе богоизбранника царя-батюшки. Нет, оставаясь в исламе, Эрисхан с неменьшим чувством преданности относился к императору всея Руси, рассуждая по-солдатски прямо: вера - от отцов, а присягают лишь однажды.

Его губы невольно зашевелились, озвучивая внутреннюю речь: «Верую до конца... До последнего вздоха исполню долг, Ваше Величество...» И тут его пронзила леденящая, отрезвляющая мысль: «Господи, ничего уже нет. Ни царя, ни его, Эрисхана Алиева, маршальского звания, никчемного, ненужного здесь, коим пожаловал его в пик воинской доблести и удачи сам император Николай Александрович три года назад, стоя в двух шагах от передовых позиций Западного фронта Первой мировой, когда артиллерия командующего Второй армией генерала Алиева разила противника точнее не бывает, а за боем следил довольный, нет, не просто довольный, а по-юношески восторженно-

азартный взгляд императора. И сейчас, здесь, на пограничье, на кромке сознания, из сумрачной глубины души он расслышал, как полузабытую мерцающую мелодию, этот стих из Корана: «И бойтесь дня, когда душа ничем не возместит за другую душу, и не будет принято от нее заступничества, и не будет взят от нее равновес, и не будет им оказано помощи!»

Алиев-старший снова с усилием открыл глаза и первое, что разглядел, - слабый, худосочный свет, лежащий полосами на нечистом каменном полу поверх соломенной трухи. Реальная жизнь (если это можно назвать жизнью) сузилась до размеров давящего низкого и узкого подвала. Старый (ему уже шестьдесят пять) и очень нездоровый человек в каземате грозненской «чрезвычайки» вспомнил, что эта была его вторая встреча с чекистами. И догадался, что на этот раз ничего хорошего из подобного дуплета не выйдет...

Он огляделся и... испугался, сообразив, как попал сюда. Да, с ним понятно, но почему рядом его сын? Он слышит его дыхание, в подвальном слепом полумраке различает до боли родные черты, в которых (и теперь отчетливей, чем когда-либо) узнает свои, как будто река жизни повернула вспять, и он, Эрисхан Алиев, молодой царский офицер-горец, выпускник Константиновского артучилища, смотрит на себя в зеркало и загадывает бесконечное будущее.

Зачем он здесь? Спрашивал себя и отвечал догадкой и, перебирая подробности последних дней, еще больше немел душой от неотвратимости случившегося. Мучило то, что сын разделяет участь отца, битого старого волка. Кто заманил его в эту шайтанскую ловушку? Почему, умудренный жизнью, он не отвел беду, не спас сына? Ведь толпы офицеров утекли за кордон. Ему-то, бывалому вояке, присяжному генералу, не подобало драпать, поджав хвост и клубя пылью. Умирать, так с музыкой, как говаривали его храбрые солдаты. Но зачем остался Иглар, молодой, блестящий капитан-инженер, у которого вся жизнь впереди?!

Лицо Иглара было спокойным. И отец, укротив волну отчаяния, обреченности, гнева, вплотную приблизился к сыну, ощутив тепло его здорового тела. «Если бы не моя болезнь... - подумал Эрисхан Султанович. - Он из-за меня, из-за моей немощи не оставил Кисловодск...» Хотя они между собой и не говорили об эмиграции. А теперь и думать об этом — бесполезная мука. Все напрасно. Россия взбаламучена. Все в ней сплелось в один дьявольский клубок. И за какую нить ни потяни, исход один - крах.

Кругом озлобленность и растерянность, рухнул весь вековой лад. Новая власть, обещавшая сытую жизнь бедного, была уже в крови по щиколотку. Кавказ оказался на изломе. Советы обещали землю, заманивали в свой кагал земельным козырем. Но кто ж матушку-кормилицу отдаст за просто так? У казаков губа не дура. Те зарились на горские угодья, разворошили, двигая туда-сюда древние кордоны и засеки, присваивая чужие огороды, покуда сами, вместе со своим «атаманом» главкомом Антоном Ивановичем Деникиным, возомнившим себя новым державным богом, не получили сапогом краснопузых пинка под зад. «Нет правды на земле, - думал генерал, оглядывая тяжелый свод подвала. - Царя предали... А ведь кричали, что с уходом царя – «робкого, интеллигентного, слабовольного» - удастся отвести от Росии беду крамольных революций. Громче всех кричали временщики. Где они теперь, крикуны? Россия впала в тяжкий грех братоубийства, а значит, правды здесь искать нечего. Стихия, ураган бушует нещадный. Не до правды».

И все-таки старый генерал знал, что и в этот последний день и последнюю ночь, когда все можно вспомнить и тут же похоронить вместе с отлетающей душой, надобно и в собственном лице, и самого близкого на свете человека, родного сына, оставаться мужественным до конца.

С болезненной настойчивостью возвращался генерал к своим рассуждениям, словно можно было еще что-то исправить. Допустим, бежали бы они следом за Врангелем. Что там, за морем? Чужбина? Не смерть ли это души, когда лазейка открыта только телу? Несмотря на царские чины и судьбу, предначертанную триадой Бога, царя и Отечества, отец и сын оставались по духу вольными горцами. И если Бог - удел веры, а царь со своим семейством давно на небесах, то Отечество...! Где оно теперь? Земля Чеченская стонет под чужим сапогом, верней, под лаптями, пришлепавшими с русских равнин, оскверненных Советами. Чужда им, горцам, оказалась и деникинская великодержавная поступь, в которой слышится звяканье крепостных кандалов. Правда, смутило большевистское слово о своей земле, но звякнуло оно, словно пуля по порожнему котлу, и отозвалось таким же пустым звоном. И уж подавно, что ей, Чечне, до чужеземных залетных концессионеров, хоть английских, хоть иных, облизывающихся, как кот на сметану, на дармовую нефть?! Разве что горы Кавказские - вот дух родины!.. Но высоко до них отсюда, из чекистского мрачного и душного подвала.

Иглар проснулся, смотрит на отца и, похоже, думает о том же, о чем и его легендарный родитель. Он тоже никогда не забывал о чести и мужестве, берег в чистоте душу, которая принадлежала вечности. Хотя ни он, молодой и горячий офицер, ни его мудрый отец не могли бы объяснить ни себе, ни другим, что же это такое - вечность.

Эрисхан Султанович ловит взгляд сына. Им не надо слов. Их сердим бьются согласно. И когда языком души отец говорит: «Ты, Иглар, был бы достойным продолжением моим на земле», душа сына безмолвно отвечает: «А я и есть твое продолжение, мой дорогой отец... Но жизнь только зарождается на земле... Есть, отец, небо, совсем другие пределы и дали...» И каждый в эти последние часы, неотвратимо утекающие, неизбежные, роковые, начинает думать о своем. Ибо впереди - ничего. Позади — всё. Всё земное, святое и грешное, запечатленное и памяти.

И память Эрисхана Алиева невольной силой воскрешает тот февраль семнадцатого, ту последнюю черту, разделившую его жизнь (словно саблей сплеча рубануло) на две неравные части: одна - явь, другая - страшный сон, бред. Мысленно, не смутить бы мужественный настрой сына, он повторяет свои пророческие слова: «Сегодня мы предали государя. Расплата будет страшной». И за это чужое предательство, теперь-то генерал знал наверняка, он заплатит вдвойне.

И Эрисхан отчетливо, как будто это событие только что свершилось, снова видит удрученное лицо главкома Эверта. Оно выглядело нездоровым, бледным. Хотя откуда быть здоровому виду на войне, при столь переменчивой обстановке, когда рядом гуляет смерть, из далекого, как звезда, центра доходят нелепые до дикости вести? Его Высокопревосходительство в явном смятении. Он молча держит в руке телеграмму из Петрограда, словно раздумывает, читать или нет. Хотя сам давно прочитал и теперь не знает что делать. Вся его натура службиста противилась редкому политическому заявлению, которое содержалось в телеграмме. Шла война с коварным противником, затянувшим весь мир в невиданную бойню. А тут, в сердце России, такие чудовищные беспорядки. Революция под стать якобинской.

Близилась полночь, но главком решил собрать весь штаб Западного фронта. Слишком необычное и неотложное сообщение прислал председатель Госдумы Родзянко. Читал генерал медленно, подчеркнуто внятно, тем самым устраняя всякую затемненность или двусмысленность депеши-молнии из бушующей столицы:

- «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и ужасающие размеры. Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозит уничтожение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное признание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения... В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу».

Главком, не спеша, оглядев штабистов, говорит, раздумывая

- Господа, судя по сообщению, положение в столице крайне опасное. Думаю, что неразумное применение военной силы может только разжечь страсти. Хотя мы - солдаты и не должны вмешиваться политику. Но в предложениях Михаила Владимировича я вижу здоровое зерно. Как вы полагаете, господа, можем ли мы поддержать перед Его Величеством просьбу председателя Думы?

Офицеры молчат. Что они могут ответить ему? Судить о положении в столице и стране в целом - как? Они здесь, на войне, где свои суровые законы. А враг, оказывается, там, в глубоком тылу. Что на уме у Родзянко? Возможно, он прав. Перемены нужны. Но какие и какой ценой? Нельзя же все ставить с ног на голову. У трона столпились сытые сановники, советчики, возникшие по случаю, у которых всегда есть возможность свалить свою вину на другого. Но это терпимо в условиях мира. А грянула война, забурлил народ... Заводы стоят, топлива нет, железные дороги в разрухе, снарядов не хватает, потому что не хватает чугуна и стали. Винтовки дают осечку, и их просто мало. Обмундирования нет. Это в России-то, крестьянской, артельной, не во что одеть защитников ее... Порочный круг!.. И за все воровство, головотяпство, бездарность руководства ответственность взвалить на одного, хоть и наипервейшего в государстве, человека? Правильно ли? Выход, во всяком случае, напрямую заявить свою позицию государю... А кто решится? Здесь не Дума, а действующая армия. Да и Дума распущена самим царем. И не в отместку ли на роспуск депутатов депеша Родзянко, не уловка ли его ходатайство?..

Слово просит командующий Второй армией генерал Алиев.

- Ваше Высокопревосходительство, господа офицеры, я полагаю, мы не вправе вовлекать войска в политику, тем более во время войны. Предлагаю переслать телеграмму господина Родзянко главнокомандующему генералу Алексееву, сопроводив ее нашими соображениями необходимости обеспечения армии вооружением и провиантом. А генерал Алексеев как верховный главком и лицо, приближенное к государю, сам решит, что следует докладывать Его Величеству.

Алиева поддержали. Был соблюден такт. Выдержана субординация. Эверт поблагодарил Эрисхана Султановича за уместное и как бы внееполитическое предложение и тут же подготовил текст ответа.

Чем больше вспоминал об этом времени Алиев, тем больше открывал в происходящем непонятного, подчас просто откровенно нелепого. Отдавало явным лакейством. Недавние приближенные императора, министры и советники, открыто обвиняли его во всех смертных тяжких грехах. Ну, хорошо, думал Алиев, поднял голову народ, возбужденный разночинной интеллигенцией и обиженным (недодали!) дворянством. Мстило эхо крепостного права. Мишки и Гришки захотели стать Михаилами и Григориями, как их господа, прийти во власть, покомандовать. История - маятник. Теперь вот качнуло в сторону бедноты. Но разве так надо действовать? Залить кровью, сметая все на своем пути. Грабя награбленное... А что он, Алиев, награбил? У кого? Высшее звание - генерала артиллерии, за которое заплатил многоусердной учебой, тяжелыми ранами боевыми, - у кого отнял? И почему его надо грабить и убивать, чтобы другим было вольготно?! Кто-то допустил явный промах. Многие... Потеряли бдительность, увлеклись либеральными идеями, чем провоцировали безнаказанность, попустительство, заигрались на лаковом паркете под звон канделябров... Теперь поздно. Что толку снимать с фронта полки и пулеметные команды для усмирения петроградских бесчинств? Не только он, большинство понимало это. Но спячка охватила общество, равнодушие, бесполезны теперь пустые фразы о пользе Отчизне...

Он запомнил и эту телеграмму. Она поступила на его имя от главкома фронта. Был конец февраля тысяча девятьсот семнадцатого. И время запомнил - 14.00. «В Петрограде восстание. Ни в коем случае никакое брожение среди войск фронта не может быть допущено. Войска должны помнить, что мы стоим перед злейшим врагом России и что наша святая обязанность - отстоять Родину от врага. Примите к этому все необходимые меры».

Следом за этой телеграммой – другая. Ставка главкома в Минске опять была поставлена в двусмысленное положение. На фронте дела шли из рук вон плохо, а Питер требовал «усмиренческих сил». Алиеву пришлось срочно выехать в Минск, решать вопросы на месте. Генерал Эверт, с еще более потерянным лицом, сообщил свое самому надежному командарму свежие новости, поступившие от вездесущего и мятущегося в столичной горячке Родзянко: о том, что Совет Министров все-таки приказал долго жить и власть перешла к Временному комитету Думы. Дальше - больше. Мятежники захватили не только Петроград, но и Кронштадт и уже куролесят в Москве.

Алиев пытался возражать. Говорил о трех снятых с фронта полках. Какое может быть еще «усмиренчество»? Эверт понимал, сочувствовал, но ничего не мог поделать. Уговорами, переговорами питерское взбаламученное море не утихомиришь, а ежели как следует надавить силой оружия, то революции кровавой - как ответного эха на силу, клин, знаете ли, клином (а сие не всегда уместно) - не избежать. Раньше, много раньше надобно было по-мирному улаживать и уступать, уступать, а не бычиться... А здесь, на фронте, воевать до победного конца, ибо нет ничего выше чести России (у Эверта заблестели глаза, он достал платок)... Алиев чувствовал то же. Что говорить, и уступать, и усмирять поздно. Теперь все они - вместе с Германским фронтом, с революциями в собственном доме, с продажностью министров и либеральной болтовней слева и справа, — летят в пропасть. Но опять и опять он не признавал, не хотел признавать, что все беды разрешит одно - отречение императора. Кто именно, какие силы заставили Его Величество так скоропалительно и внешне легко (хотя понятно, в государевой душе были и смятение, и буря) отступить от твердой позиции, согласиться передать трон?.. Ради чего? Ради всенародного благоденствия? Родзянко заявлял категорично: только отречение, и ничего больше. В пользу цесаревича. Странная логика. Обвинить в катастрофе царскую власть, императора Николая II, сместить его, но тут же посадить на шаткий трон другого царя. И ведь все приближенные к государю участвуют в недостойной России игре, где не свои правила, а с чужого, европейского, подворья. И ведь генерал Алексеев, любимец царя, разделял это отступничество. О чем он говорил тогда? Об «уступках»? Он называл капитуляцию именно так. Мол, нужны жертвенные уступки, дабы «усмирить распоясавшиеся силы» и спасти армию, во имя победы над внешним врагом. Это призыв потрафить внутреннему врагу... Дескать, со своими сговоримся или,

по крайности, прижмем к ногтю. А эти «распоясавшиеся» Россию съедят в один присест, а немцу руки развяжут.

Алиев опять рисковал быть непонятым, «белой вороной». Но говорил вслух то, что накипело:

- Это немыслимо!.. - И уже не скрывал волнения, чего в других случаях никогда не позволял себе в обществе коллег, продолжал: - Отречение государя... Зачем? Оно только усугубит положение. Такое отступничество - путь к анархии, к разложению общества, что незамедлительно перекинется на действующую армию. Какая может быть победоносная война и откуда взяться боевому настрою бить врага, ежели горит собственный дом, а хозяина нет?

Говори не говори, а продолжали разваливаться на черепки горшки с государственной печки. Эверт уже приготовил ответ в столицу, составленный под влиянием «высокого мнения» Ставки. Легче всего было встать за широкую спину Алексеева, молча присоединиться к его реляции. Но что это за главком, позволивший себе сдать позиции: «Ваше Императорское Величество... На армию в настоящем ее составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя... Средств прекратить революцию в столицах нет никаких... При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасающей анархии».

Долго длилась, будто целая жизнь, та ночь первого марта семнадцатого, когда он не то что заснуть — дышать не мог. Удушье давило, горечь в горле комом, душа разрывалась: «Поздно, слишком поздно разбираться в том, что случилось!.. Искать виновных, распутывать этот ужасный клубок. Ясно одно: сегодня мы предали государя!..»

Когда он видел императора в последний раз?.. За год до отречения. Близко, на расстоянии руки, глаза в глаза, в которых вдруг разглядел усталость. Только потом понял, откуда она, и что мучило этого кроткого, интеллигентного человека, вовсе не имевшего самодержавного норова.

Тот январь шестнадцатого с искристым, скрипучим, веселым снежком, со звонким здоровым морозным воздухом он будет вспоминать не раз. И здесь, в спертом и затхлом подвале ГрозЧК, Алиев ловил

себя на мысли, что не только один человек, но и целое государство случается, теряет бдительность. Все идет и идет по накатанному: одна часть общества резвится и полощется в шампанском, а другая мучается заботами о хлебе насущном, добывая его в поте лица. Год оставался до катастрофы. В разгаре мировая война. А ответственности в обществе все меньше и меньше. Рок навис над Россией за старые и новые прегрешения. Бога забыли, долгу и чести предпочли выгоду и золотого тельца. И все-таки, думал Алиев, в царе, в династической, наследной, многовековой преемственности был мудрый расчет и ответственность и была державная сила, опора государственности для всех и для каждого. Но монархи становились в мире атавизмом, политическую моду определяли либеральные лозунги: свобода, братство и равенство. Так отчего бы и у нас, в православной России, не рубануть сплеча? Вот и рубанули под корень. Кровь брызнула из жил, смешала в своем потоке и правых, и виноватых.

В таком бодром настроении Алиев никогда царя не видел. Под стать морозному дню дышала свежестью вся фигура императора. Он ловко спрыгнул с подножки вагона и поднял голову, оглядывая встречающих. На лице легкий румянец, у глаз смешливые морщинки, которые как бы говорили: оно, конечно, милостивые государи, обстановка военная, сугубая и обязывает к строгости, но что поделаешь, если есть русский крепкий морозец, легкий снежок сыплет рождественской серебряной пылью и просто хочется, господа, жить и любить и не думать об изменах, болезнях и смерти!

Над станцией Замирье Александровской железной дороги, где остановился царский поезд, плыл белый пар дружного дыхания встречающих - и генералитета, и специального почетного караула. Глухо и зычно гукнуло и отлетело эхом приветствие главкома Эверта. И свита чинно поплыла вдоль первой эполетной шеренги командующих. Император здоровался по-простому, успевал каждому сказать теплое слово. Задержался подле генерал-лейтенанта Алиева. Чуть, по-армейски, кивнул головой, улыбнулся дружески.

- Дорогой генерал, ваша артиллерия действует просто великолепно. Наслышан... Докладывали неоднократно о ваших успехах... приготовили вам приятный сюрприз. - И горячо пожал Алиеву руку!

Генерал в ответ с вежливым, подобающим достоинством склонил голову, сказал просто и четко:

- Благодарю вас, Ваше Величество. Для меня лучшая награда - ваше внимание.

И потянулась протокольная церемония с почетными караулами, музыкой, с отъездом на автомобиле царской свиты, с сопровождающими императора графом Фредериксом и командующим Эвертом, в расположение русских войск. Там император пересел на коня и, подъехав к строю, приветствовал воинов. По полю разнеслось: «Рады стараться, Ваше Величество!», «Ура!..» Потом царь в звенящей тишине держал речь - говорил хорошо, задушевно, искренне, не кичась перед русским воинством, сердечно благодарил за опасную службу, которую ценит вся Россия и он лично, император всея Руси. Последние слова произнес без пафоса, дрогнувшим голосом!

- Храни вас Бог, братцы! Спасибо за все...

И вновь взорвалось в ответ раскатистое «ура!».

Он, Эрисхан Алиев, переживал это воспоминание как явь. Тот морозный день сплотил в едином порыве всех - и высшие чины, и простых солдат. Это единство духа внушил и поднял на высоту сам император. Легко и вольно, без нажима в голосе и опоры на абсолютный авторитет... И что же? Где он, этот дух единения?.. И уже собственный дух Эрисхана Алиева вырывался из каменной клетки, проникал сквозь зарешеченное слепое подвальное окно-щель, пробивался через толщу смутных, сплавленных огнем адского раздора лет туда, где все было иначе, где все еще была единая Россия, стоявшая стеной перед лютым и коварным врагом.

Он до каждого слова и жеста помнил тот ужин в царском поезде и тост императора в его, Алиева, честь.

- Эрисхан Султанович, имеем честь с удовольствием сообщить вам, что за огромные заслуги в борьбе с неприятелем и особо отличную организацию и умелое командование артиллерией Западного фронта нам присвоено звание полного генерала от артиллерии. - Государь поднял бокал: - За здоровье генерала от артиллерии Алиева, господа!

А на следующее утро император пожелал вдохнуть запах пороха - посетить передовые позиции русских войск. Мороз отпустил, уступил место оттепели, дороги раскисли. Царский автомобиль по слякотному месиву (а за ним едва поспешал грузовик с табаком для солдат на передовой) миновал лес и выкатился к опушке. Алиев пригласил царя и главкома пройти на наблюдательный пункт батареи тяжелого артиллерийского дивизиона. Отсюда хорошо было видно, насколько прицельно бьет русское орудие. Алиев со строгим лицом, всем своим видом показывая, что все это не игра, а опасный эпизод войны, тем более что пришло много людей, и есть риск быть замеченными противником,

попросил оставить наблюдательный пункт всех гостей, кроме императора и главкома. Свита, поворчав, спустилась в укрытие. А царь прильнул к биноклю.

Артиллеристы постарались на славу. Работа заладилась. Алиев не скрывал удовольствия, но ни слова одобрения расчетам не говорил, дабы не различили в этом нескромности и показушной бравады. Снаряды накрывали немецкие окопы и укрепления, а император, как мальчишка волнуясь и переминаясь с ноги на ногу, вскрикивал на каждое попадание:

- Точно! Опять точно в цель!.. Ах, молодцы! - И одобрительно оттопыривал большой палец на вскинутой руке.

Наконец, был тот последний достопамятный вечер. Наверное, лучший во всей жизни Эрисхана Султановича, когда царь, глядя на него совсем не царским и вовсе не пронзительно-холодным (как говаривали) взглядом, а кротко и ласково, сказал ему тихим дружеским тоном:

- Благодарю вас, генерал. Сегодня я еще раз убедился, что вы один из лучших полководцев нашей армии и достойны самых выоких наград. Вы - бог артиллерии.

Так что не страшна ему смерть. Он бы умер спокойно сразу после тех лестных слов государя. Жизнь прожита недаром. Его ценили. От солдата до императора. Знал он цену и победам, и поражениям. Но тогда Родина была в надежных руках. За нее и умирали, чтобы только она была. Теперь-то за кого и за что отдавать жизнь? За этих?.. И он с брезгливым отвращением подумал о тех, кто буквально сидел на головах у них, подвальных узников, ожидающих смерти, - о нечесаных, расхристанных, недоученных студиозусах с оловянными глазами и похабными ухмылками. Не умирают за такую власть, от которой уже смердит.

Он встряхнул головой, чтобы освободиться от этого сатанинского наваждения. Посмотрел на сына. Он дремал. Под воспаленными бессонницей веками нервно вздрагивали, ходили глазные яблоки. Его лицо отдавало влажной бледностью с серым, будто тень, налетом — от дурного худосочного света подвала. «Если бы не он, - с горькой безнадежностью и отчаянием думал, продолжая мучить себя, Эрисхан Султанович, - если бы не такая нелепая, чудовищная участь сына, я спокойно смотрел бы судьбе в лицо с чувством исполненного долга... В горах есть обычай - при случае старику разрешается занять место приговоренного к смерти сына. Обмен с позволения Аллаха. Ибо

старик прожил жизнь, имел детей, уважал и потчевал гостей, помогал бедным и бил врага недрогнувшей рукой. Ему и время держать ответ перод Всевышним и Всемилостивейшим. За что же безвинно карать их, молодых и красивых, только-только пригубивших из родника жизни?!

Да, сметает все живое кровавая рука междоусобицы и братоубийства, слепой меч снимает головы и старых и юных, и грешных и святых!..

И он опять погружается в свои тягучие думы, раскручивает долгую нить жизни и, будто высоко воспаривший орел, оглядывает родные утесы и ущелья. Странное дело, но ему так, как теперь, в этом смертельном мешке, не вспоминалось никогда. Иной раз в семейном кругу за просторным овальным столом под уютной лампой нет-нет да и воскреснет былое. Или сын по человеческому любопытству, а скорее всего как профессиональный военный, спросит у отца о подробностях той или иной нашумевшей операции. И тогда он позволял себе открыть закрома памяти. Жизнь военачальника слишком напряженна и непостоянна. А мемуары, как известно, пишутся потом, в отставке, в тихом кабинете провинциальной усадьбы... Вот и дождался он своей «усадьбы»... Усадили, хуже не придумаешь!.. Хотя тело и в неволе. Но дух, память... Тут уж никаких оков. Лети душа куда желаешь. Раскатывай время вспять. Черпай из реки прошлого пригоршнями для утехи в эту страшную, застывшую, оплывшую льдом ночь. Долгую, но и не бесконечную. Думай, старый воин, и вызывай былое, переживай его сызнова, ибо, как сказано в Апокалипсисе, «времени уже не будет».

Он и прежде задумывался над этим. О том, что кому-то судьба - мать родная, другому - мачеха. Оглядывался назад, и голова кружилась оттого, что было. Но загадка оставалась загадкой: отчего его, чеченца-сироту, Бог избрал и подвигнул на такой путь? Случайно ли нагрянул в родной аул Старые Атаги, словно ангел с неба, мудрый татарин-мулла Янгулбай Хасанов? И раньше ведь хаживали «люди Аллаха» по аулам вдоль Терека и Сунжи, забирались и высоко в горы, шли упрямо по козьим тропам. Кто с Кораном в руке - свет небесный открывал простым людям, кто с идеей распространения арабского языка.

В 1862 году, когда Эрисхану было семь лет, Янгулбай добился разрешения у властей Терской области открыть в Грозном горскую школу. Вот мулла и забрал из аула сироту, смышленого и вдумчивого Эрисхана, учиться. Через несколько месяцев еще одна встреча - с генералом Петром Усларом, знаменитым на Кавказе ученым-этнографом.

Работал он тогда над чеченской азбукой на основе славянской кирилицы. Так в жизнь Эрисхана вошел русский мотив. И не только это. Мудрый учитель Янгулбай и яркий, энциклопедических, корневых знаний, просветитель Услар увлекли своих учеников, муталимов, - Эрисхана и его сверстников - сотворчеством. Именно так: сотворчеством. Конечно, и сам Услар справился бы с составлением азбуки. Но книжка писалась не ради книжки. Это было живое пособие по грамоте. Так отчего бы и не примерить азбуку к тем, кому она предназначалась? И учителя, и ученики объединились в полезном деле. И вот его плоды: за шесть недель научились ребята и читать, и писать; и на родном языке, и по-русски. Вскоре первый букварь на чеченском увидел свет - вышел в типографии главного штаба Кавказской армии. А потом Услар рекомендует несколько усердных и одаренных чеченцев - среди них и Эрисхана - в ставропольскую гимназию, крупнейший по тем временам центр просвещения на Кавказе.

Сразу обнаружилось пристрастие Алиева к точным наукам. Хотя природному любопытству больше отвечала история. Точнее, жизнеописания великих полководцев. По ночам он жег свечку над страницами о легендарных походах Александра Македонского, Цезаря, Ганнибала, Наполеона... Увлекся не на шутку. Сказал себе: «Буду военным!» После гимназии и поступил, не раздумывая, в Константиновское артиллерийское училище в Петербурге.

Очень большой город не мог не поразить горского юношу столичным блеском. Сразу заметил, что лицо северной столицы - офицеры, царева гвардия, военное дворянство. На них упование, с них и спрос. Для них и вольница с балами и картишками, приличествующим питьем и традиционным этикетом, который венчало подчеркнутое, до болезненности обостренное чувство чести. И хоть дуэли все больше становились досужими легендами (власти и лично царь-батюшка сурово карали за них, не щадя и любимцев), нарушить слово чести или негласный, то есть вне закона или, вернее, сверх закона, кодекс благородства, было презираемым в офицерском кругу пороком. Но Эрисхан слишком строго относился к собственному выбору цели и не позволял себе подражать богатым отпрыскам именитых дворянских родов. Для себя решил: коли выбрал артиллерийское дело, будет добиваться на этом поприще всего, чего только можно достичь, применяя фанатичное прилежание вкупе с интересом. Прилежно отучился. А практическому интересу потрафило назначение в артбатарею. Теорию подкрепила практика.

Но после нескольких лет службы что-то затосковала душа штабс-капитана на родину потянуло. Перевелся в Чеченский конный полк. Там он встретил человека, который станет для Эрисхана образцом блистательной военной карьеры. Это был боевой генерал царской армии Арцу Чермоев, отец будущего известного политика Тапы Чермоева. Позже, на Первом съезде горских народов во Владикавказе, их пути - Алиева и Чермоева - пересекутся. То есть Эрисхан увидел человека гор, земляка, который добился, казалось бы, невозможного - стал вровень с высшим русским породистым офицерством, обласканным государем. Значит, задумался Эрисхан, права старая суворовская истина: смелость города берет. Дело не в происхождении, не в сословном и имущественном цензах. Смелость, честь и благородство (не по родовитости, а по сути) не знают границ - ни социальных, ни национальных. Отвага и умение - вот запальные фитили в любом, особенно ратном, деле. И строгость характера, и мужество, ну и, само собой, терпение.

В этом позорном подвале он уже не чувствовал страха. Хотя страх - священное чувство. Не животный, из боязни за свою шкуру, а достойный человека, который серьезно относится к жизни, строг и к себе, и к другим. Нет, не ужас был в его сердце, а презрение и брезгливость к тем, в чьих руках отныне была их судьба. И еще разве обида, горечь за всю нелепость, необъяснимость того, что происходило окрест... А когда-то он, молодой офицер, знавал в бою чувство страха. И не верил тем, кто ради красного словца бравировал презрением к смерти, от сабли ли, от шальной пули-дуры. Знавал он благородное, естественное для нормального человека ощущение близкой опасности, которое будоражило, обостряло, натягивало до предела нервы и в то же время заставляло работать рассудок, напрягало волю уздой здравого смысла. Он не слишком одобрял стихийный, с хмельной бесшабашностью азарт боя. Прежде чем кинуться в атаку, взвешивал обстановку, ибо знал, что смерть любит отчаянных. Хотя знал и другое: в редкие минуты смятения в боевых порядках, когда промедление смерти подобно, он отбросит и расчет ума, и тиски страха - и поднимет ряды в атаку, откроет в порыве всего себя, увлечет за собой.

Крестила его война. Сначала русско-турецкая. Без войны офицер еще не воин. Закалка войной - школа мужества. В книжках пишут и про это. Читал... Но пишут задним числом, вдыхая уже запах не пороха,

а свечного стеарина. Сводят концы с концами. А на койне как на войне. Надобно исполнять приказ. Скажем, впереди крепость османская - Карс. Взять ее!.. Война - это шаг и поступок. Широкий шаг и отчаянно-смелый поступок - подвиг. Взял высоту, закрепился, пошел дальше, к новой высоте. От города к городу. Почуял неизбежное и как будто оборвалось что-то внутри - ближний бой. Удел храбрых. Видел лики врага. Не свирепые, не из бронзы, с резкими чертами. Живые, грязные, растерянные, потные и... жалкие. Колол, рубил, не глядя. Бежал дальше, спотыкаясь. Лишь бы не зацепило, не упасть бы в это сочащееся, шевелящееся месиво, приторное до тошноты. Не зевал и бил первым, помогал соседу, держал его в поле зрения, сбивался плечом к плечу. И - оглянись... Наступая, успей вовремя остановиться... И те две раны, две пули... Вихрем неслись в памяти бои, азартные... Как будто все это было вчера...

Русско-турецкая кампания, кавказский театр военных действий, горы... Горы помогали, родной воздух крепил дух... Знаменитая Аладжинская операция, бои у Зивина. Первые одоленные штурмом бастионы (как тот упомянутый Каре) и первые царские награды, от которых кружилась голова, - Святой Владимир и Святая Анна с мечами и бантом...

После такого подъема можно бы и дух перевести. Но цель еще не достигнута. Хоть и преодолена крутая первая ступенька, судьба указывала путь дальше и выше. Горец ведь! Среди лучших боевых офицеров полка Алиев рекомендован продолжать учебу. Императорскую Михайловскую академию закончил по первому разряду. Назначен в артиллерийскую бригаду в заштатный сибирский городок.

Там и осел. Обрел статус исправного гарнизонного служаки с размеренным течением жизни, развлечения коего - за зеленым сукном ломберных столиков с меловыми «диспозициями» счетов. Собирались офицеры поочередно друг у друга, неизменный вечерний вист, бутылочка-другая бордо («бурдашки»), немного музицирования под рояль или гитару. Молодежь зевает и тупеет от наката захолустной жизни. А то вдруг вскинется в спорах на мировые темы, рубит сплеча, не особенно глубоко, впрочем, погружаясь в проблемы мироздания, а тем паче политики. Политические темы редки и привычно нежелательны в офицерской среде. Там не любили либеральных сквозняков, метаний и всяческих диссонансов; наоборот, обожали при случае (тост ли, застольный гимн в честь самодержца) подтвердить публично почтение к существующему государственному устройству.

Эрисхан к тому времени устоялся и в семейном смысле. Женился на дочери уважаемого генерал-майора Арцу Чермоева - княжне Селиме. У него растут замечательные сыновья - Иксан и Иглар...

Все бы ничего, да холод донимал их, южан, в зимнюю пору, тянувшуюся полгода. Сибирь - лютая, чужаков не щадит, душу выворачивает наизнанку, кровь стынет в жилах. Никакого спасу. Гарнизонная служба артиллериста - поле да ветер. В штабе не отсидишься. Подумывал о рапорте. Хоть бы куда перевестись, хоть к черту в пекло, лишь бы подальше от мороза-воеводы... Да так и дотерпел до русско-японской войны. А там уж не до перевода - русская армия сама потянулась к нему, на Восток, где и вправду попала в кромешное пекло: не просто теплее, а дышать стало нечем от военного ада. А был в разгаре пронзительный февраль.

Думал и об этой войне. И справа, и слева говорили, что внятной стратегии не было, что политически недооценили японцев, и разведка подкачала, и командующий Маньчжурской армией генерал Куропаткин оказался бездарен и недальновиден, вдобавок русским силам, оторванным от крупных тыловых узлов, недоставало продовольствия, обмундирования и прочего. Может быть. Но тогда полковнику Алиеву, командиру Восточносибирской стрелковой дивизии, сие было неизвестно или, по крайней мере, не в такой очевидной степени. Это оттуда, из столичных военных ведомостей, вырисовывалась общая неутешная картина; это будучи в Верховной Ставке можно было догадаться о просчетах и тактики, и стратегии...

Порт-Артур к лету блокирован самураями. В этот ключевой район и надлежало прибыть дивизии Алиева. Перед боем отслужили молебен. На вольном поле выстроены войска в каре; на столе, покрытом зеленой парчой, иконы; от каждения поплыл сладкий, приторный аромат ладана, который скоро перешибет пороховое зловоние; мерцание свечей подле ликов святых, Божьей Матери Заступницы. Полковник в гуще солдат. Слушает молебственный наказ армейского священника и думает о завтрашнем сражении. Какие лица у солдат, внимающих молитве!.. Строгие и кроткие. Завтра, думает командир, многие из них не услышат ни боговдохновенного слова, не увидят ни белых облаков, ни высокого и льдистого, как хрустальный свод, неба, которое с утра затянет до самого горизонта дымным пологом пороховой гари.

Главная буча разыгралась летом. Пик ее - Порт-Артур. Битва за него озадачила самого государя. По его настоянию было послано

подкрепление - корпус генерала фон Штакельберга с целью оттеснить охватные силы японцев от города. В составе корпуса восточно-сибирские стрелки под командованием Алиева. Дрались отчаянно. Держались три дня, вот-вот наступит победа... Но взбалмошный Куропаткин приказывает отойти. Якобы так, пятясь, и можно избежать потерь... Потом целый месяц обе стороны переводили дыхание. Дивизию Алиева бросают на защиту двух перевалов - Пханлинского и Янзелинского. Держались там с переменным успехом. Копили силы для удара по армии японского генерала Куроки. Японцы тем времен нем, упреждая удар, малость потрепали фланг Маньчжурской армии со стороны Ташичао. Русские охнули от боли, но опять натиск сдержали, укрепились, и... новый приказ Куропаткина на отход. «Дабы избегнуть ненужных поражений», как явствовало из донесений с фронта. А японцы, не будь дураками, взяли да и засели в портах, что и уладило их проблемы со снабжением.

Все тогда было похоже на сон, думал Алиев из своего обреченного далека. Дурной сон, когда хочешь ступить ногой или рукой пошевелить, а они не слушаются. Но приказы, пусть и глупые, надлежало исполнять. Он представил себе всю эту лестницу, вроде террас Вавилонской башни. На самом верху царь. Но что он там, со своего вавилонского Зимнего дворца, мог разглядеть на самой восточной окраине империи? Вести с Востока тянулись бесконечно долго, а у Маньчжурской армии своя оперативная игра. Идейки были, а вот масштабной идеи недостало. Стратегия пылилась в папках Ставки, витала над картой боев, а здесь метался и поджимал хвост Куропаткин. Но надо кому-то решать и задачи местного значения. Теперь козырь маньчжурского воинства — Ляоян. Восточносибирскую дивизию и бросили туда. В бой врубились с ходу. И опять за спиной Алиева бездарно верховодили, перетасовывали колоду сражения. А платили напрасными потерями, отдавали позиции.

К осени из России опять пополнение. Алиев поступает в распоряжение Восточного отряда под командованием генерала фон Реннен-кампфа. В отряде царит наступательный дух в отличие от общего пораженческого настроя. Здесь у Алиева произошла встреча, которую позже назовут роковой. Судьба свела его с начальником штаба Забайкальской дивизии подполковником Деникиным (а также и с хорунжим той же дивизии бароном Врангелем). Рок не рок, но через пятнадцать лет трагический виток событий сведет их - Алиева и Де-

никина. Но не в нем, не в будущем главкоме Добровольческой армии, был источник рока, а во всей российской взъерошенной жизни, которая с начала века уже заглядывала в бездну революций.

Отряд Ренненкампфа поднял боевой дух алиевцев, вроде бы началось наступательное движение - обошли части генерала Куроки, подошли вплотную к Бенсиху. Но наступательный азарт опять сбил Куропаткин. Два дня медлил с приказом... И инициатива русских осеклась, заглохла. Хотя лично Алиеву и его дивизии было чем гордиться в этом сражении... Без ложной скромности получал награду - орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени. Как явствовало из наглядного свидетельства, «за блестящее и умелое руководство огнем батарей в бою под Бенсиху с 26 по 29 сентября 1904 года, последствием чего было прекращение огня японских батарей, выбитие неприятельской пехоты из окопов... решительным огнем и энергичным управлением огня своих батарей... чем дал возможность отряду пережить критические минуты, заставил замолчать неприятельские батареи, открывшие огонь по нашему флангу и тылу...».

Ценил и другую награду - золотое оружие с надписью «За храбрость» - отличился в ноябрьских боях 1904 года. И дело не в позолоте - в золотых словах: за храбрость!

Но тут же волна приятных, все еще щемящих сердце - несмотря на нынешнее положение - воспоминаний откатывает. И только душная, мутная пелена... Было и было. Был и пал Порт-Артур. Был Мукден, в котором сшиблись 330-тысячная русская армия с 270-тысячной японской. Там, в тартарном чаду сражений, сызнова заметен уже генерал-майор Эрисхан Алиев, особенно в переменчивых боях на Знаменской сопке. Оставил командную высоту, личным порывом поднял в атаку смущенную неприятельским огнем гвардию. Оправдывал и доказывал храбрость - и не на именном оружии, а на деле.

Тысяча девятьсот пятый год втянул армию в смуту. Алиев в Харбине. По Сибири и Дальнему Востоку катило эхо Советов, гудение забастовочных и стачечных комитетов. Демобилизованные с японской войны и не доехавшие до крестьянских угодий и заводов матросы и солдаты впали в бунт, буйствовали по армейским тылам. Голодные, возбужденные революционной горячкой толпы осаждали вокзалы, захватывали эшелоны, громили пакгаузы, а в близлежащих городах - лавки и лабазы. Правительство вынуждено уповать на военную силу. Война вывернулась изнанкой, обернулась внутрь. Дивизия Алиева

срочно двинула на Запад, по Сибирской железной дороге, по ходу следования восстанавливая прежнюю власть и смиряя «буйные воинские эшелоны». Лечили бунтовщиков и так: снимали с поезда и гнали пешом верст двадцать - тридцать по сибирскому холоду до кровавых мозолей. Но силу не применяли (по крайней мере, Алиев сим не грешил), брали уговорами и вот так - «охлаждением разгоряченных чувств».

А потом как бы само собой вся эта крамола вошла в берега. Жизнь потекла по привычному руслу быта. Но смущение в душах от поражения в войне осталось.

Эрисхана Алиева, обласканного за ратное усердие наградами и очередными чинами (теперь он генерал-лейтенант), назначают командиром Второго Сибирского армейского корпуса. Все бы ничего, но вот пришла зима, сковало Забайкалье - и опять промерз до костей. Раньше терпел - война все-таки, общая беда, отогрелся возле военного костра. А теперь... Отвлекся было думами о ратном опыте. Стал писать для себя заметки. Да так, раздумывая, и сел за книгу. Получился учебник по артиллерийской тактике. Труд основательный. Такого в России еще не было. Учебник стал незаменимым в российских артиллерийских училищах.

Так незаметно и пролетело время между двумя войнами. Об одной, японской, вспоминал как о тяжелом сне. И думал (и не он один), что после такого кровавого урока мир будет надолго. Но военный очаг сместился в забродившую смутой Европу, в самый центр ее. Трагедия зрела...

Впрочем, в далекой Сибири все еще пока тихо и незаметно тлел провинциальный очажок. Но опять, с новой зимой, не хватало тепла. И сам он, Эрисхан Алиев, и его домочадцы вконец продрогли до последней клетки. Ни теперь, по прошествии времени, ни тогда он не мог объяснить себе: отчего ему так трудно было переживать забайкальские зимы? Нервы обострились. Появилась недопустимая в его сдержанной, волевой и суровой натуре раздражительность. Чувствовал себя медведем в клетке. Холод тех зим выходил за рамки физиологии и бил по нервам. Да и вся эта сибирская продуваемая бескрайность, распластывающая душу... Ландшафт, может, слишком равнинный, где носило, как травинку в былинном поле. Или просто глазу давно пора было уткнуться в горы, разделить, растворить в себе их высоту, вскинув голову, вдохнуть терпкий вольный воздух родины.

Словом, решился на безотлагательный рапорт в главный штаб Вооруженных сил.

«Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь Николай Петрович!

Во имя прежних хороших Ваших ко мне отношений обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбой: выяснить мне мое положение.

Я уже с 1904 года служу здесь. По закону прослуживший здесь 5 лет имеет право на перевод в Европейскую Россию, каковой мне дважды был обещан, но как-то не удается.

Как уроженцы Кавказа, я и моя семья с большим напряжением сил переносим суровый забайкальский климат, и запас энергии уже начинает истощаться; вряд ли без ущерба для здоровья удастся вытерпеть еще одну пятимесячную здешнюю зиму. Кроме того, тяжелая здешняя служба, при частых переменах начальства... усугубляется и нервным, и физическим расстройством здоровья.

До сих пор все невзгоды и служебные неприятности я переносил стоически в предвидении ежегодно ожидаемой войны, но если и настоящею весной ничего не выйдет, то покорнейше прошу, если есть возможность и если я не предназначаюсь, как непригодный, к вручению синего пакета, то, как милости за свою службу, прошу перевода в Европейскую Россию.

Как покойный незабвенный Александр Петрович относился покровительственно к моему сыну в корпусе, так и я надеюсь на Ваше заступничество. Если и Вы не поможете, то мне остается только собирать свои пожитки и бросить любимое дело, которому посвятил всю свою жизнь и все свои силы.

Глубокоуважающий Вас покорный слуга Эрисхан Алиев.

Февраль 5 дня 1913 г., г. Чита».

Слава Богу, до отставки дело не дошло. Слишком заметной, из ключевых, фигурой был генерал Алиев. Покорнейшее прошение всемилостиво удовлетворено, хотя, как видно из рапорта, только с третьего раза. Пожитки собрал и отбыл с семейством далеко на Запад, в сторону Европейской России, с тайной надеждой уже оттуда со временем, Бог даст, приблизиться и к югу, вознестись до родных гор, откуда и сошел, дабы стремительно подняться по каменистым уступам военной карьеры. Что ж, горы господин генерал увидит вплотную, ближе не бывает, вернется и на круги своя, но позже, преодолев прежде еще одно великое ратное испытание - Первую мировую, от которой и по сей день тошнит планету, и расходятся железные круги бед века минувшего.

Освободился, оттаял от пятимесячных страшных забайкальских зим имперской окраины, попал в более умеренный, правда несколько

промозглый и гниловатый климат Белой Руси утвердился и Минске в новой должности командующего войсками Четвертого артиллерийского корпуса Виленского округа. Но не успел как следует расположиться, гнездо семейное устроить - пахнуло порохом с неметчины. Выстрел в Сараеве оглушил мир.

И опять, думал он, вспоминая эту трагедию, закричали о неготовности России дать отпор стародавнему врагу, о бездарных шагах военной реформы. В России, дескать, ничего загодя не учредишь прежде, чем шишку на лбу не набьешь, а там уж, задним умом... А ведь дело неотложное - военная реформа. Весь мир повернулся к технической революции. Армия - часть общества. И на нее должен распространяться прогресс. Но рутинные золотопогонники-генералы ничего такого не хотели, полагая, что выше гения Суворова и его школы науки нет и быть не может, не в технике, мол, дело, а в стойкости духа. Лозунг старый: «Бей, коли, руби!» - и дери глотку громогласным «ура!», а там уж как Бог даст. Но говори о реформе, не говори, готова ли Россия к боевым действиям или нет, - мир впал в грех всеобщей войны.

На излете лета четырнадцатого, ближе к августу, загромыхало патриотическое «ура!». Столыпинская Россия, только-только гордо поднявшая голову, после недавних потрясений заставила в черной зависти и жажде отмщения вскинуть голову и другие силы, затаившиеся по норам еще с пятого - седьмого годов. Они и точили ножи, ждали повода ударить в спину возрождавшейся державе. Общество раскололось. Классы бурлили. Война вроде бы сплотила русский люд пред лицом общего врага. Отстоять честь России - это было очевидным... По крайней мере, на исходе лета 1914 года. Стратегия Ставки выглядела проще простого: широким фронтом разом ударить и по Германии, и по Австрии. Начать решено было с северного крыла, с Восточной Пруссии. Костяк Северо-Западного направления — две мощные группировки: Первая армия генерала Ренненкампфа (в районе Вильно) и Вторая армия генерала Самсонова (близ Варшавы). И цель простая - разъединить Пруссию с Германией, обойти двумя победоносными дугами-удавками, замкнуть кольцо и с триумфом войти в Берлин.

И началось... Самсонов двинул свои войска в сторону Мазурских болот, и весьма скоро в этих же болотах всем своим авангардом и увяз. А Ренненкампф (у него и был в подчинении генерал Эрисхан Алиев) приблизился к прусской столице Кенигсбергу. Спешили отчаянные русские головы, да промахнулись в азарте наступления, браслетка отчего-то не замкнулась: вместо сжатия единого генеральского

кулака вышло отсечение двух наступательных рук. И свалилась на голову России августовско-сентябрьская самсоновская беда сотнями тысяч погибших. Выбили и Ренненкампфа из Восточной Пруссии - его Первая армия недосчиталась шестидесяти тысяч. Прошла волна отступлений с неминуемыми «ловушками» и «котлами». Дошло до того, что немец грозил взять Варшаву... Русские дрогнули. Ставка срочно пересматривает оперативные планы. Вспомнили опытных полководцев. В том числе и Алиева. Вторая армия досталась ему. В нее вошли и остатки самсоновской Первой...

К пятнадцатому году положение на фронте так или иначе стабилизировалось. Квасного патриотизма, шапкозакидательства поубавилось. Война стала грязной каторжной работой землекопов и гробокопателей.

Алиев среди солдат на передовой, где его тут же окрестили «окопным генералом». Делил с ними и хлеб, и участь, был рядом в гуще боев. А между боями командир хлопотал по части снабжения. Добывал, тормоша тыловых чинуш, боеприпасы - главное, снаряды, без которых пушки молча разевали жерла. И тыл содержал на уровне - увеличил количество лазаретов, походных кухонь...

Но как ни усердствуй, смерть косила войска в чудовищных размерах, вокруг грязь и кровь, и трижды перепаханная тоннами динамита земля, и новое, дикое, невиданное прежде химическое оружие -желтые, ядовито-хинные, ипритовые курящиеся туманы стлались по полям, словно посланники преисподней...

И все-таки над всем этим адом, как Казбек над тучами, возвышался полководческий гений генерала Алиева. Первая мировая венчала славой его воинский дар. Он терял вес, не ел, не пил, жил обок со смертью, но был горд востребованностью судьбы, ее полнотой...

Раздумывая из тюремного далека о той страшной войне, он понимал, почему смерть не страшна на поле боя: во-первых, по русской поговорке, на миру и косая красна, потом - когда делаешь свое дело и получается это лучше всех. Когда общая беда и ты дал клятву... Но до чего позорно и недостойно боевого генерала ожидание смерти здесь, в зловонном подвале, оторванном от мира, гибели от поганых рук выскочек без роду и племени, а главное, никогда не знавших чувства долга и чести.

В феврале пятнадцатого стало невыносимо жарко (вот и согрелся!). Отстоял Алиев со своими славными братушками Варшаву. Получил еще одну высокую награду - Святого Георгия 3-й степени.

Поймал себя на мысли, что теперь новые знаки отличия не радуют так, как некогда. Грудь едва вмещала все ордена. Ну и что? Важнее, что под ними. А под мундиром билось утомленное сердце. Не столько надрывом суровой службы, сколько болью, предчувствующей большую, поправимую беду. Уже вставала, вздымалась тень антихриста...

А война затягивала удавку. Все больше отнимала времени рутина забот и обязанностей. Полководцу приходилось выколачивать из тыловых закромов снаряды, винтовки, патроны. Обращался лично военному министру Сухомлинову, но просьбы боевого генерала-героя повисали в воздухе. Какая-то неразбериха и апатия охватили державу. Россия у последней черты, а военный министр по-прежнему заботится о том, чтобы выглядеть абсолютно верноподданным государю и не забывать развлекать двор. Не перевелись, видать, шуты гороховые и в новые времена... Да и Бог с ними, с дворцовой элитой, солдаты вот страдают, им приходится голыми руками рвать вражью глотку. Убитых сменяли новобранцы, но и у них не было оружия. Военная промышленность впала в летаргию.

Английский историк Д. Бучен вспоминал: «Люди были брошены на линию огня без винтовок, вооруженные только штыком-ножом в одной руке и гранатой в другой. Русским необходимо было любой ценой пробраться к позициям неприятеля на расстояние, с которого можно было швырнуть гранату, а затем броситься врукопашную,. Это была война одержимых, вызовом всем современным правилам, возвращением к временам первобытных баталий».

И по сей день его жег стыд за преступные глупости «паркетных генералов», за бесконечные и бездарные потери, за все-таки оставленную Польшу, Латвию, часть Литвы... За миллион пленных русских, которые сдавались не по воле или по слабости духа, а из-за «голых рук», которыми и защищали матушку-Русь... Или, может, уже мачеху Расею. И хоть сбил инерцию отступлений генерал Брусилов своим историческим прорывом, добыл в боях, вернул Галицию, настроение Алиева было подавленным. Блистательный и честнейший генерал, рыцарь чести и долга, зарубками на сердце отмечал все вольные и невольные недуги той штормовой поры.

И здесь он, как бы завершив круг тяжелой, мятущейся памяти, опять вспомнил тот светлый январь шестнадцатого, искрящуюся и колючую снежную крупу, веселый хруст под сапогами и гулкое эхо приветствия императору. Вспомнил его утомленные и словно извиняющиеся глаза со склеротичными красными прожилками, отяжеленные

бессонницей веки и мягкий и неловкий, неуверенный шаг уже теряющею класть самодержца, когда он шел к своему автомобилю понурив голову... И тот ужин, и извещение из уст царя о высшем армейском чине - полном генерале, равном маршальскому...

Но в блаженную память грубо ворвались чужие звуки - во дворе «чрезвычайки» закричали, раздалась нецензурная брань, возникла кутерьма пьяных возгласов, кто-то из глубины двора запел дурным, на вскрик, голосом под сиплое пиликанье русской гармошки. Песня тут же оборвалась, утонула в гоготанье молодых луженых глоток. Близко, с нарастающим гулом зацокали кованые сапоги, брякнул запор. Принесли ведро с мутной, отдающей железным привкусом водой. Упал ковш... Охранник выругался. Снова клацнул запор, простонала дверь... Сын, вздрогнув, все еще дремал (не заболел ли?), чуть подрагивая головой, опущенной к коленям.

Он никогда не задумывался: ради чего, зачем люди живут на свете? Риторика, философия не его науки. А теперь поздно. Мир - вот он, каменный колодец. Невольники и палачи - вот нынешнее государственное устройство. Нет внутреннего порядка, забыли о Боге, расстроена душа, сорвана с оси; нечего ждать порядка и вокруг... Рядом сын, поодаль, сбившись кучками, незнакомые люди. Кто-то роптал, ворчал под нос проклятия, крамолу, кто-то по-детски, украдчиво, хныкал, кто-то шептал молитву... Зачем все это? Где Россия? Это Россия?! И как это случилось?.. Как из местных стычек и митингов, из площадных слов, из прокламаций и угроз вспыхнуло братоубийство? Гражданская война побежала по споткнувшейся греховной бывшей империи, как огонь по сухому камышу.

И снова обдало мутью, от темени до пят... Отказались от монарха, написали на знамени «свобода». А ведь царь был оплотом. Кому-то ведь надо служить. Не земному - небесному. Царская власть свыше. А царствие Божье внутри нас. Что у православных, что у магометан. Бог един!.. Все, что зависело от него, от царского генерала Алиева, слуги Отечества, он сделал. Теперь его жизнь и жизнь самого близкого человека на свете, сына Иглара, не имели никакого значения. Что останется от них? Не от них лично - от их дела. Кто вспомнит? Их раны, их победы, их муки... Да и будет ли кому вспоминать? Не онемеет ли и не ослепнет ли история, рассеченная, разъятая бездной? Это и есть пролом, пустота в истории. Годы есть, людей нет. Толпа. Земля в огне, а небо... Небо слишком далеко.

Да, дикий сон, бред навалился на него (да и на нею Россию). Замелькало, полетело кувырком: революция, и германская война, и гражданская... Дьявольская карусель. Смешались события прежней жизни в сплошном мельтешении. Как из летящего вспять столыпинского зарешеченного вагона, вспыхивали искаженные, смазанные, смещенные скоростью лица, лица, лица... Станции и полустанки, встречный вихрь, гарь да копоть, толпы нищих по обочинам, безмолвно кричащих или хохочущих, вопрошающих или проклинающих... Новая Россия отбросила блестящего генерала в небытие. Ни его, ни за ним не было никого и ничего. Того мира просто не существовало.

Сперва над военачальниками питерская совдепия удумала поставить неграмотного солдата. То бишь власть народа. Перевернули армейскую субординацию с ног на голову. Дело не в пресловутом приказе № 1. Алиева возмутило открытое хамство. То, что политика (неважно в чьем лице - крестьянина-солдата, матроса-комиссара либо чахоточного разночинца) уселась на голову армии. Это не просто разложение и конец армии. Это конец всему мироустройству. Подчиниться приказу № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов было невозможно в принципе. Сто пятьдесят лучших генералов царской армии (а другой и не было), элита державного военного и светского управления смещены. Всех их обозвали «монархически настроенными элементами» и послали куда подальше. Раньше или позже почти всех их поставят к стенке. Месть обиженных судьбой неимущих страшна. Среди этих ста пятидесяти наш герой.

В конце апреля семнадцатого генерал-артиллерист Эрисхан Алиев в непривычной цивильной одежде возвращается в горы. Вот и вернулся домой. Не он ли мечтал об этом? Ему шестьдесят два. В общем-то, можно и на покой. Заслужил! Но какой тут покой?! Во Владикавказе, куда он приехал, шум и гам, как на воскресном базаре. Митингуют, дерут глотки, никто не работает, трудящийся люд, «сбросив цепи эксплуататоров», шлендрает по улицам, студенты и курсистки с красными бантами и глупыми праздными лицами визжат, как щенки; расхристанная солдатня скандалит по кабакам, тут и там шальная пьяная стрельба, а пьяных тьма - напиваются дико, до беспамятства. Праздник с приметами тризны.

Втянули было и его в политику - получил приглашение на Первый горский съезд, учрежденный Временным Центральным комитетом объединенных горцев. Славили до хрипоты Февральскую революцию, поголовное равенство и демсвободы. Алиева, человека армейского,

коробил этот нездоровый экстаз. Ему претила анархистская расхлябанность. Он поначалу ждал от съезда трезвых предложений. В том числе и к нему - о сотрудничестве. Его обошли вниманием. Маршала, единственного из горцев, полагали за свадебного генерала. В такие маскарадные игры Эрисхан Алиев не играл. От Первого всегорского съезда (впрочем, и от трех других) - шум в голове, горький осадок. Досада больше, чем на других, на себя: чурался, как черт ладана, политики, да и увяз. Стыд... Решил отстраниться от непонятной новой жизни, уехал в Кисловодск, замкнулся в домике, который приобрел еще до войны. Но разве отгородишься от сумасбродного, спятившего мира цветочной куртиной, живой изгородью из акации или даже из прошипованного терновника? Газеты кричали, улица вопила, соседи с воспаленными общественной горячкой глазами начинали разговор с городских вестей: кого-то подстрелили, кого-то арестовали и обобрали до нитки, а кто-то, струхнув, сам на себя наложил руки. А тут и конец сплетням, двери, ставни захлопнулись - на Кисловодск (да и на всю Терскую область) налетела красная саранча. Из городских подвалов и окраинных зловонных нор выползла на свет чернь, отряхнулась и подняла голову. Начались обыски, ликвидация драгоценностей, повальные аресты всех «неблагонадежных». А «неблагонадежными» были все, кто занимался делом, служил в армии, лечил и учил, торговал, промышлял коммерцией, то есть просто работал. Тыкали пальцем в любого и - в подвал ЧК. Забычился или заговорил про совесть, здравый смысл и адвоката - к стенке, «в расход». Лютовал с мандатом кисловодской «чрезвычайки» местный большевистский вожак - некто Юрий (а вообще-то Яков) Фигатнер, который с мая 1918 года и возглавил ЧК Терской области.

Много чего не хотелось бы вспоминать в последние часы жизни. Век бы того или этого не помнить. Крест поставить, кол осиновый вбить... Вот хоть бы тот рассвет, первый его арест... Топот во дворе, как от табуна коней, и сразу под дверью клацанье затворов и нетерпеливые голоса. Толпой вломились в спальню, повалив стулья и этажерку с книгами, хрустнув сапожищами по чему-то упавшему хрупкому. Наставили в упор винтовки на него, только что очнувшегося ото сна. Как глухому, орали в ухо, с двух шагов:

- Ни с места, вы арестованы!

Сразу бросилось в глаза - нечистые, сплошь в прыщах, физиономии и под стать им ружья, которые чекисты держали как лопаты или вилы. Больше всех визжал юркий и мелковатый в кожанке и с маузером. Этот

местный чекист-чирей раздавал команды, кому где стоять, а кому сесть и не трепыхаться. Голос у него срывался. Он пыжился, вскидываясь на каблуки, явно с чужой ноги, сапог, и шмыгал носом.

- Одеваться, ваше благородие. Иль помочь? - размахивал маузером «прыщ» в черной, тошнотно отдающей дегтем коже.

Генерал вспыхнул, но сдержался. Сказал, презрительно оглядев свиту:

- Что за цирк! Уберите оружие. Вы же видите (хотел сказать «господа», но осекся)... я не вооружен и никуда бежать не намерен. Пусть они выйдут. Мне надо одеться.

А потом он трясся в автомобиле. Привезли в дом губернатора. Дворец захватили ревтрибунал и «чрезвычайка». В подвале, с огромными кольцами из сырых сводов и запахом затхлого мяса, набилось человек пятьдесят. Представители (как в гордуме) тогдашнего общества — офицеры, адвокаты, учителя и врачи, разномастные буржуи, а также прочий «декласс», вплоть до местных карманников и бродяг, «детей солнца». Весь день и ночь за окном гуляла солдатня (они именовали себя «красногвардейцами»). Утром вызвали на допрос. Эрисхана Алиева допрашивал развязный студент в пенсне.

- Признаете себя виновным?

- Позвольте узнать, в чем именно? - полюбопытствовал Алиев.

- Как это в чем?.. А за что вас арестовали?

- Извините, но я так же, как и вы, не знаю.

Началось заполнение анкетных данных: чин, возраст, семейное положение, род занятий до семнадцатого года. Потом опять подвал. Когда стемнело (чекисты обожают темень), из подвальной толпы выдернули несколько человек и расстреляли. По оставшимся пробежал страх: доживут до следующего утра или не доживут?

Стал вспоминать: о чем подумал тогда, услышав выстрелы в ночи?! Страха не было. Провалился будто в ватный мешок. Время исчезло. Утро наступило, он остался живым, потом опять ночь... Смерть буднично с привычным бряканьем запора и грубыми выкриками расстрельных имен входила в подвал. Между этим - тошнотная бурда, а то и вовсе (день-два) безо всякой еды. Грелись, прижавшись друг к другу, вертелись с боку на бок, шурша слежавшейся соломой. Утром допрос, ночью расстрел. Подвал заметно прореживался. Через некоторое время стали расстреливать чаще. Так Советы отмечали победы Добровольческой армии Деникина... Услышав тогда знакомое имя, Алиев загадал скорые перемены. Какие именно - не знал...

Миновал чекистской пули случайно. Удалось передать на волю списку к родственникам. Те связались с народно-трудовым Советом. Предсовета Таштемир Эльдарханов организовал в Кисловодск целую делегацию во главе с одним из лидеров Терского нарсовета Якубом Лрсановым с поручением добиться незамедлительного освобождения «славного чеченского генерала», а также всех других чеченцев, захваченных кисловодской ЧК. Кисловодскому совдепу, оторванному от своего центрального большевистского логова ходко наступающими деникинцами, ничего не оставалось, как освободить Алиева.

Позже, уже на свободе, он увидит то, что и с ним могли сотворить чекисты. Губернаторские хоромы завалены трупами. У кого-то были отрублены пальцы (так удобней снимать кольца), у кого-то выколоты глаза...

Не дали и отдохнуть. Тут же пригласили перебраться в Чечню. Алиев отказался. Слишком устал. И душой, и телом. Остался в Кисловодске, положившись на судьбу. Хуже того, что было, подумал, не будет. Он ошибся.

А потом в его затянувшийся бытовой паутиной мир ворвался деникинский вихрь. Спустя годы, уже глядя в лицо смерти, он признается себе, что ошибся не в том, что встал в ряды Добрармии, а в том, что он, Эрисхан Алиев, мудрый царский генерал, против воли поддался лихорадке политики, пошел наперекор своим устоям.

В первых числах января 1919-го деникинский генерал, командующий Третьим корпусом Ляхов вошел в Кисловодск, а 8 января и сам главком Вооруженными силами юга России генерал Деникин. Судьбы Алиева и Деникина через пятнадцать лет вновь пересеклись. Встретились, как давние друзья. Деникин поздравил коллегу с освобождением, стали говорить о большевиках, но тема (за очевидностью) сразу скисла, перешли к другой - вспомнили японскую войну, как они познакомились. Наступила пауза. Деникин сделал строгое лицо.

- Не знаю, что и предложить вам, - заговорил как бы извинительно. - Войск у нас не слишком.

Алиев ответил просто:

- Я, Антон Иванович, артиллерист. На этом поприще и послужил бы... Если вам будет угодно.

- О чем речь, дорогой Эрисхан Султанович. Не мне угодно - России... Да и верно - артиллерия у Добрармии еще весьма слаба, и ваше участие будет крайне желательным и ценным. Инспектором артиллерии у нас генерал Неведомский. Согласны ли вы служить с ним?..

К сожалению, другой должности, достойной вашего высокого положения и чина, у меня нет.

- Разумеется, Ваше Превосходительство, - тут же ответил Алиев, проигнорировав то, что генералом господин Неведомский стал только год назад. - Какие могут быть разговоры, когда вокруг творится такое... До чинов ли, когда Отечество у края гибели.

Штаб главкома, несмотря на боевую обстановку, вязнул в чиновной поденщине: разбухал входящими-исходящими бумагами, отчетами и цифирью. Сочинялись вновь воинские уставы и циркуляры… Алиев окунулся в работу так называемой Комиссии по изучению организации артиллерийского дела. Странными и неурочными были все эти академические затеи. Возможно, важные в иные, мирные времена, но никак не сейчас. Генерал просил практического примения его знаниям и опыту. А тут инструкции, циркуляры и прочая чепуха.

Вспомнилась неожиданная, как дар небес, встреча с сыном в Екатеринодаре. Иглар служил в Добрармии в чине капитана инженерных войск. Возмужал, взгляд строг, напряжен, словно обращен в себя, как у солдата перед атакой. По просьбе отца Иглару разрешили продолжить службу в распоряжении генерала Алиева. А может, зря, думал он теперь; не случись того перехода Иглара в его распоряжение, ушел бы сын с боями совсем в другую сторону, хоть и отступную, но не смертельную. Ведь это только у стариков один шаг и в одном направлении: загадывай не загадывай - в спину дышит холод могилы и усталый ангел-хранитель складывает крылья. Молодым жить! А как и что - видно будет... Но поздно, казнил себя в этих мыслях напрасных, безнадежных. Вся жизнь, все шаги ее, в том числе и роковые, писаны начисто, набело, раз и навсегда. Жизнь - игра с листа. Никаких тебе репетиций и черновиков.

В конце зимы девятнадцатого Деникин вызвал Алиева для важного разговора. Встретил сердечно. Настроение у главкома преотличное, голос бодрый.

- Дорогой Эрисхан Султанович, как вы знаете, нашими войсками освобожден от большевистских банд весь Северный Кавказ, в том числе и ваша родная Чечня. Сейчас образуется гражданская администрация для управления освобожденными областями. Главнокомандующим и командующим войсками Терско-Дагестанского края назначены генерал Ляхов, Кабарды - полковник Бекович-Черкасский, Осетии - генерал Абациев, Ингушетии - генерал Мальсагов... Ну а вам, Эрисхан Султанович, наводить порядок в родной Чечне...

- Благодарю за доверие, Ваше Превосходительство, но я никогда не был гражданским начальником, а тем более правителем целой области, а но сути целого народа. И для меня административная работа...

- Позвольте, Эрисхан Султанович, возразить... Видите ли, почти никто из нас раньше не работал по гражданскому ведомству. Не мы выбираем обстоятельства, равно и должности, они - нас. Обстоятельства заставляют полководцев становиться и чиновниками, и писцами, и устроителями хозяйственных нужд. Не спешите с отказом... Ведь вы, помнится, выражали желание к практической деятельности. Вам и карты в руки.

- То, что выражал желание, Ваше Превосходительство, не отрекаюсь, - говорил Алиев, понимая, что отказаться, как бы ни хотелось, не удастся. - Но позвольте, Антон Иванович, и с вас взять слово, что мне будет обещана самостоятельность в решении вопросов внутреннего управления. - Деникин недвусмысленно развел руками и согласно склонил голову. - А ежели так, я, пожалуй, соглашусь.

Так боевые генералы дружно замешались в грех политики - взвалили на себя груз ответственности автономных, удельных князей. И Алиев, как ни обходил резкие шаги правления (по сути наместнически-диктаторского), был несвободен - условия игры разработал сам непререкаемый Деникин. В его откровенно грозных фразах и был составлен ультиматум о выдаче всех большевиков и красноармейцев в Чечне. По духу он напоминал приснопамятное первое ермоловское «Обвещение к Надтеречным чеченцам». Генерал Алиев поставил свою подпись. Он хотел иначе. Сердечней. Намеревался обратиться к землякам, как к братьям. Но диктовал пункты ультиматума начальник грозненской группы войск генерал Драценко по прямой указке «суфлера» Деникина.

«Объявляю чеченскому народу... следующие решительные требования и условия, при выполнении которых еще есть возможность спасти аулы от полного разорения и разрушения:

1. Если аул выдаст русских красноармейцев, большевиков, дезертиров, грузин, азербайджанцев, турок и других участников из отрядов Узун-хаджи, Гикало, Эльдарханова и прочих главарей и не сделает ни одного выстрела по войскам Добровольческой армии, то такой аул не будет уничтожен.

2. По требованию отрядов генерала Драценко аулы должны давать проводников и охранять отряды Добровольческой армии от стрельбы злоумышленников с тыла: если раздастся хотя один выстрел из ближайшего аула, то этот аул будет немедленно разрушен.

3. Аулы, которые не могут выполнять вышеозначенные условия, должны теперь же озаботиться выводом в безопасные места женщин и детей, так как никакой пощады никому сделано не будет. Еще раз предупреждаю, что если вы сами, своими средствами выгоните от себя банду Узун-хаджи и выгоните большевиков, то этим спасете от разгрома свои аулы и имущество. Для объявления чеченскому народу этих обязательных и непременных условий, поставленных генералом Драценко, я посылаю представителя Чеченского Национального Совета Ибрагима Чуликова и представителя от Надтеречного участка Артиева».

По обычаям горского гостеприимства (и об этом Алиев не мог не знать) чеченцы никого, разумеется, не выдали. Большевики-историки пытались объяснить промах ультиматума социальным сознанием чеченской бедноты, кому совдепия обещала, во-первых, вернуть и еще нарезать «от пупа» казачьи земли, а во-вторых, сытую жизнь под народной властью. Чеченцы не верили Деникину, открыто козырявшему великодержавным, а по существу колониальным лозунгом «За единую и неделимую Россию». К большевикам прислушивались. Особливо по части земли. Чеченец - трудяга. Земля - мать-кормилица. Как без этого!.. Потом и с большевиками разберутся. Разберутся и с совдеповскими уловками соединить классовую борьбу с идеей газавата. Но прозрение придет позже, когда схлынет Гражданская война и воссевшая на трон новая власть так называемых Советов будет гнать горцев против их воли, да и вообще здравого разумения, в коллективные хозяйства, как овец в стадо.

Не вышло, одним словом, по-мирному. Кровь полилась по аулам. Пахнуло, как прежде, царской казармой, загрохотал с новой силой российский сапог. Срочно пришлось для пущего усмирения учредить специальный Комитет по очищению Чечни от банд большевиков. Возглавил комитет глава чеченского (атагинского) меджлиса Ибрагим Чуликов, личность яркая, авторитетная на Северном Кавказе. И опять ничего не вышло. Силой силу не перешибешь. У горцев характер. И куначество у них до гроба, и гостеприимство и прочее - крепок в жилах отзвук адата предков. А коли биться, то до смерти. Не смирились аулы, восстали. И потянуло страшным дымком вдоль железной дороги, по так называемой «революционной железке»: Гудермес, Истису, Энгель-Юрт, Герзель-Аул, Хама-Юрт, Чечен-Аул, Устар-Гардой, Шаама-Юрт... И как некогда, укрылись чеченцы в горах, рассеялись в поисках крова по окрестным селениям Терского края.

В копне марта девятнадцатого года подводили итоги выполнения ультиматума Добрармии на экстренном совещании, созванном Алиевым и Чуликовым. Приняли постановление. Вот его основные пункты:

«1. Признать власть главнокомандующего Вооруженными силами на юге России генерала Деникина.

2. Не признавать никакого другого правительства и не допускать и пределах Чечни иных представителей власти, кроме утвержденных генералом Деникиным.

3. Выразить сожаление по поводу происшедших столкновений чеченцев с Добровольческой армией и выполнить условия, предъявленные главнокомандующим.

4. Принять меры к немедленному прекращению военных действий и установлению мирной жизни, изгнать большевиков и агитаторов, которые ведут чеченский народ против Добрармии.

5. Немедленно выставить всадников для оформления чеченской дивизии, вернее, для ее создания в помощь Добрармии».

Напряжение росло. В ответ на усмиренческие удары деникинского кулака откликнулась партизанщина под водительством неких Гикало и Шерипова... События сбились в клубок неразрешимых противоречий. Алиев с обостренным армейским чутьем к закону и порядку страдал от невозможности как раз установить хоть какой-нибудь порядок. Не урезонили хаос и созданные по его инициативе местные органы самоуправления и воссозданные грозненская городская Дума и Чеченский нацсовет. Да и какие там закон и порядок, когда аулы сводят огнем, толпы обездоленных земляков бредут на ощупь в поисках крова и куска хлеба! Надо прекратить кровопролитие. Это генерал чувствовал душой. Нужно хотя бы временное затишье, чтобы был услышан голос уж коли не пророка, то хотя бы кого-то со здравым трезвым умом, с душой и сердцем.

Решено созвать Чеченский общенациональный съезд. Привлечь к сходу религиозных лидеров, как когда-то в тяжкие времена. В напрасной схватке гибнут новые поколения. Надо спасать здоровье нации. Но не духовники главенствовали на сходе - опять ультимативный и бескомпромиссный Деникин в компании главы британской военной миссии при Добрармии генерала Бриггса и терского лютого атамана генерала-рубаки Вдовенко.

Деникин раздражен неповиновением Чечни. Администрация белой гвардии горцами не признается. Партизанщина наглеет. Вон ведь

войска генерала Драценко только в одном бою за селение Алхаи недосчитались семи сотен белых орлов.

- Придя на Кавказ и освободив его от большевиков, - гудел, не скрывая раздражения, главком, - мы думали, что встретим здесь друзей, но вместо этого со стороны чеченского народа нам объявили войну. Вы понимаете, что нужно идти на север и освобождать Россию. Мы не можем, господа, допустить, чтобы здесь, в тылу, оставались вооруженные противники.

Взял слово англичанин Бриггс. Настоятельно просил поддержать Деникина. Вежливо хаял большевиков... Поднялись делегаты из Урус-Мартана: от имени чеченского народа заверили Деникина в лояльности да и просто абсолютной преданности Добрармии, заявили, что Чечня и думать не думала воевать с Деникиным Антоном Ивановичем.

Решили в единодушном порыве: войну прекратить, власть Деникина признать безоговорочно, а для скорейшего разгрома Красной Армии незамедлительно сформировать Чеченскую дивизию.

Эрисхан Алиев, возбужденный общей горячкой, поверил было в перелом общенационального духа. Но ничего такого на самом деле не увидел. К лету 1919 года горная и нагорная Чечня забурлила по-новому. В общем-то, заноза, оплывшая нарывом, старая: чеченский народ не знал, какая власть лучше, поскольку никакую власть не понимал и не принимал. Знал одно: кто землю дал, за того и народ. В восемнадцатом терская власть возвратила земли. Это и годится.

А тут свалилась с неба еще одна верховная власть - дагестанского шейха Узун-хаджи. В Ведено короновали нового духовного императора. Вступила в борьбу третья сила - втиснулся между Деникиным и большевиками клин имамата, по духу вроде шамилевского, да поскромнее, ибо полокальнее, так сказать. Поначалу показалось, что партизанствующие большевики сговорились с Узун-хаджи против общего врага, Деникина. Деникин по-звериному оскалился и обрушил на новый союз свежие карательные меры.

Алиев почувствовал тупик. Признался в том Деникину: дескать, время по-мирному, как обещали всем на съезде, уладить, иначе грядет невиданная беда. Не мечом надобно усмирять, а словом. Хватит крови. Да и правда из вторых рук - не правда. Надо не с представителями говорить, а с самим народом. Деникин смотрел на Алиева странным взглядом. От боевого ли, крещенного столькими сражениями, ранами и наградами, генерала, любимца царя, слышит он столь мягкотелые, чуть ли не либеральные слова?

- В то время, когда псе силы нашей армии должны быть брошены для генерального наступления на Москву, - горячился главком, — в это время ваша Чечня оттягивает чуть ли не сорок тысяч войск. Почти треть пополнения, которую мы полагали использовать под Курском и Воронежем, была направлена для прекращения горских полпенни. Это недопустимо, и с этим надо как можно скорее кончать...

Алиев, обычно сдержанный и предельно учтивый, позволил себе повысить тон:

- Вы меня, Ваше Превосходительство, или не слушаете, или не хотите слушать. Я неоднократно имел честь докладывать вам, что посылка карательных экспедиций только ухудшит положение. Необходимо успокоить население, отменив непосильную контрибуцию и закрепив за чеченцами хотя бы часть земель, возвращенных им и прошлом году.

- Нет, Эрисхан Султанович, на передел земли мы не пойдем. Не можем пойти. Казаки никогда не согласятся уступить свои владения. А пойти против казаков я не могу. Они составляют почти половину моей армии и дают основные пополнения. Нет, портить отношения с казачеством нам никак невозможно.

- Тогда, Антон Иванович, - спокойно и твердо сказал Алиев, - я вынужден сложить с себя всяческие полномочия. В этой ситуации я не вижу сил и средств для успокоения народа и управления вверенным мне краем.

В июне девятнадцатого Эрисхан Алиев оставляет пост правителя Чечни и прекращает какое бы то ни было участие в рядах Вооруженных сил юга России. Покидает белый стан.

Вернулся в Кисловодск. Зимой тяжело заболел. Прослышав о недуге отца, приехал Иглар...

А летучая белая гвардия, истощенная в боях и потерявшая всякую связь с местным населением (которому надоело воевать!), да и дрогнув в корневой своей идее освободительной миссии, откатила в Крым и, уже агонизируя, бросала прощальный взор вслед уплывающей в небытие некогда великой державе. Алиевы не разделили участи Добрармии. Разделили другую... Трезво и сознательно. Круг замкнулся. Здесь, в подвале грозненской ЧК, к которому спешила медля смерть и уже дышала у порога, извлекая из утомившейся от всех этих нахлынувших воспоминаний памяти последние трагические зарубки.

Последние события его жизни - поистине бред в жанре трагедии. Время словно сбросило путы хронологии, какой бы то ни было последовательности, и длилось, как бы примеривалось уже к другому отсчету -

вечному. И сверлило, пронизывало бездну этой остановившейся ночи лучом долгой, невыразимой словами любви-боли к сыну. Думая о нем, он невольно подумал о себе. О покое для измученных душ, которые уже расправляли опаленные крылья, примерялись к отлету в жизнь вечную... И он вдруг почувствовал на своих сухих, воспаленных губах улыбку. Долг на земле исполнен. Страха нет. Все его существо наполняло умиротворение - то далекое сладкое чувство детства, когда колыбельная матери, ласковый ее лепет сливался с речкой сна.

Арестовали их в обычный, ничем не примечательный летний день. Взяли как белогвардейских офицеров. Несмотря на то что эти «белогвардейцы» мирно и незаметно жили в тихом доме, ибо никаких кровавых дел за собой не помнили. Но о грехах дозволено рассуждать, равно и судить, исключительно чекистам. Гуляла в те времена, косила направо-налево беспощадная «чрезвычайка» - коллегия Терской области, ТерЧК.

Судилище разместилось в огромной комнате. Два окна, два стола под зеленым сукном. Портреты «вождя» Ленина и «полководца» Троцкого. Дверь обита войлоком, вход огражден тяжелой портьерой. На полу плевки, окурки, скомканные клочки бумаги. Председательствует на очередном заседании чекистской коллегии некто Дивенгталь, справа от него особист ЧК Розенблюм, напротив, в кожаном кресле, также особист, но из Красной Армии Медведев. Перед ними чистые листы бумаги и список «текущих дел». За вторым столом, заваленным горой папок, старший следователь ЧК Крафт. На их лицах смертельная скука. Утомительная работа. Дел невпроворот. Но надо! Что не сделаешь во благо революции и трудящегося народа!

Дивенгталь, пытаясь придать голосу официальный тон, объявляет заседание открытым.

- Товарищ Крафт, начинайте доклад.

Следователь слюнявит палец и открывает первую папку, берет из нее лист, читает, «ковыляя», обвинительное заключение. Члены коллегии не слушают. Кто-то зевает, кто-то шуршит газетой. Все уже решено. Монотонно, будто пономарь, следователь бубнит, комкая, слова приговора:

- Принимая во внимание вышеизложенное, предлагаю применить высшую меру социальной защиты - расстрел...

- А какой это Алиев? - перебивает его особист Розенблюм. - Не генерал ли?

- Генерал. Тот самый... Царский... Служил у Деникина, руководил карательными операциями в Чечне.

- А мы его еще в восемнадцатом в Кисловодске хотели шлепнуть... Вот и попался, золотопогонник!..

- Тогда упустили, сейчас к стенке, - оживился задремавший было Медведев. - От нашей революционной руки не уйдешь.

Дивенгталь, довольный, вскинул голову, оглядел членов коллегии. Сказал с ехидной ухмылкой дежурную фразу:

- Вопросы, возражения, дополнения будут, товарищи?

Ничего такого не было, потому что не могло быть. И председатель, стукнув огрызком красного карандаша по столешнице, проговорил:

- Утвердить... - И поставил в списке напротив фамилии Алиева крестик. И, не поднимая головы, строгим голосом крикнул: - Кто там следующий?

Только что закончился суд, а точнее, фарс, где заседала тройка (чрезвычайная комиссия). Она вынесла решение приговорить отца и сына Алиевых к высшей мере наказания - расстрелу, за то, что он, Эрисхан Алиев, был генералом от артиллерии в царской армии, а его сын Иглар офицером. Они спокойно, как подобает настоящим мужчинам-горцам, как воины, не раз смотревшие смерти в глаза, восприняли приговор, вынесенный им. И вот сейчас они сидели, погруженные в свои думы, и каждый о чем-то вспоминал, с чем-то прощался. Огромный мир, еще недавно казавшийся бесконечным в прямом и в переносном смысле и рисовавший им самую что ни на есть радостную перспективу, сузился настолько, что, казалось, он весь вместился в эту маленькую, сырую, вонючую тюремную камеру, в которой они находились. Узники знали: сегодняшняя ночь, может, последняя в их жизни. Но на их лицах не было ни тени подавленности и растерянности. Все, что происходило, не поддавалось никакому логическому объяснению. Особо они переживали друг за друга: Иглар - что не может помочь больному отцу, а Эрисхан - что виновником трагедии сына является он. Ведь сын, как бы предвидя, что их ожидает, просил отца уехать вместе с тысячами офицеров, в том числе и с их родственниками Тапой Чермоевым и другими, на Запад. И вот сейчас это несбывшееся спасение угнетало отца больше, чем предстоящая смерть. Молчание нарушил Иглар:

- Отец, мы с тобой не понимаем, в чем наша вина и что хотят от нас те, кто нас держит здесь. Интересно, понимают ли эти тюремщики,

чего хотят от всех, кого они убивают здесь каждую ночь. И почему на все это спокойно смотрит Бог?

- Если ты думаешь, что он спокойно смотрит, то ошибаешься, не меньше нас переживает за все происходящее, но Бог терпелив.

- Вчера мне тот писатель, из соседней камеры, рассказывал, что видел во дворе тюрьмы, когда его выводили убирать трупы расстрелянных людей. Убийцы радостно хохотали и танцевали в огромной луже крови после своей кровавой трапезы. Можно ли это объяснить?

- Иглар, сын мой, не нужно ничему удивляться; тот, кто останется в живых, еще увидит, как эти дьяволы в обличье людей будут не только танцевать, но и купаться в море человеческой крови. Происходящее ничем, как пляской смерти, не назовешь. Дьяволы восстали против Бога. Они в человеческом обличье, они в душах этих убийц. И ничего хорошего нашу страну не ждет. Тем, кто раньше уйдет отсюда, хоть куда, даже на тот свет, будут завидовать оставшиеся. Люди прогневили Бога, в их душах поселились дьяволы. И теперь их ждет кара. Бог не простит им, пока последний из них вместе со своим потомством, со всем своим наследием не уйдет из этого мира. Эта страна обреченная, как и весь ее народ. Не скоро люди увидят здесь милость Аллаха, не скоро они познают радости жизни, а до тех пор будут ненавидеть друг друга. Их же дети станут их врагами, а жизнь наполнится адски ми муками. И мне думается, это будет длиться целый век, столько лет, по преданию, живет дьявол. Так что, сын мой, радостного очень мало. И поэтому мне не страшно уйти из этого мира. Но я не могу простить себе, что не уберег тебя, не убедил, не уговорил уехать на Запад вместе с твоим дядей Тапой Чермоевым.

- Отец, ты можешь себя не корить. Я бы без тебя все равно не уехал. Ты же сам мне говорил, человек живет на земле ровно столько, сколько ему отпущено Богом...

- Да, это так, Иглар, но ты молод и еще не видел жизнь. Я не знаю, что нас ждет. Мы, конечно, примем все, что нам судьба пошлет. Но я терзаюсь оттого, что не могу тебе помочь.

- Отец, поверь мне, я счастлив, что сейчас рядом с тобой. Меня ничто не может испугать. Я не боюсь смерти. Но меня убивает то, что я, сильный, готовый свернуть даже горы, не могу помочь тебе. Пусть меня расстреляют не один раз, а десять, лишь бы не тебя.

- Сын мой, видит Бог, я давно готов был принять смерть, и к тому же спокойно, так как у меня был ты, достойное мое продолжение. Я видел в тебе всего себя. Ты мог бы принести много пользы отече-

ству и народу. Но жизнь, как красивая игрушка, которую дали человеку и вдруг отобрали. Жаль... очень жаль...

В что время защелкал засов. Дверь со скрипом отворилась, и громом прозвучало: «Эрисхан Алиев, Иглар Алиев, на выход!»... Отец взглянул в глаза сыну, Иглар был спокоен. Он улыбнулся отцу и обнял его. Казалось, они в эту минуту слились воедино. Эрисхан по-особенному почувствовал тепло сыновней любви, и по его щеке, сколько он помнил себя, впервые потекла слеза... которая лучше и больше слов говорила обо всем, что творилось в душе отца.

Он служил Вере, Царю и Отечеству. Осталась Вера. Она билась птицей в клетке, нетерпеливо спеша вырваться на волю...

Вот и всё.

А потом был рассвет. Страшный и обычный до неправдоподобия. Маршала артиллерии Эрисхана Алиева и его сына капитана Иглара Алиева расстреляли. Их души, так и не расставшись ни на миг, парили рядом неразлучной парой - в запредельной долине теней.

Долго-долго длилось эхо того подлого выстрела, покуда не растворилось в глухой тишине времени. А тишина длилась еще дольше и была еще более зловещей. И только-только наша немая память, стряхнув с себя дурную дрему, делает попытку обернуться к нашему герою, воскресить его черты и оценить размах этой в высшей степени достойной жизни. Нынешние российские энциклопедии и словари неизменно обходят личность Эрисхана Алиева. Отчего так? Или маршалов у нас пруд пруди? Или горец, чеченец, ставший виднейшим русским полководцем, чем-то смущает историка, запутавшегося в эпитетах: то ли «чеченский», то ли «русский»? Лень ли ума, обычное нелюбопытство к собственной истинной истории, или все еще, по инерции, отголоски классовых и социальных исторических жупелов?.. Бог им всем судья!

Я рассказал вам историю русского маршала - чеченца, отдавшего жизнь за наше Отечество. Прорвано позорно затянувшееся безмолвие. Мы, чеченцы, сказали свое слово о нашем великом земляке. Теперь слово за Россией.