ДАЖЕ ТАМ МЫ УМЕЛИ РАДОВАТЬСЯ

В ссылку я попал на четвертом году своей жизни. Поэтому как о самом выселении, так и о первых годах жизни среди бескрайних снегов и льдов я знаю только то, что известно мне из скупых рассказов матери. Она не любила распространяться на эту тему, потому что эти воспоминания не доставляли радости: слишком много несправедливости выпало не ее долю.

В самом начале войны моя мать, Акуева Киштя Мусаевна, осталась девятнадцатилетней солдаткой. Отец, Убуш Манджиевич, прощаясь, очень просил мать беречь меня, их годовалого первенца. И она хранила этот наказ в душе всегда, а я для нее стал смыслом жизни. Она, как могла, старалась выходить меня.

Но война и суровая судьба распорядились по-иному. Она стала солдатской вдовою. Цинично-подлый, потому самый жестокий, удар нанесла родная наша власть, защищая которую погиб не только мой отец, но и совсем еще юный его младший брат Бадма-Гаря. Не стало и их старшего брата, не щадя себя работавшего в тылу для фронта. Я и мать были изгнаны вначале в Красноярский край, а потом отправлены по Северному Ледовитому океану на Таймыр.

Мать с содроганием вспоминала, как много людей замерзло по пути в Сибирь, а потом и на Крайнем Севере. А мы с ней чудом избежали этой участи. "Может быть,- говорила она,- помог всевышний. Не дал исчезнуть роду Акуевых".

Насчет всевышнего - не знаю, а то, что помощь добрых, отзывчивых людей в самом деле была нам кстати,- это точно. Так, на рассвете 28 декабря 1943

года, когда два солдата и офицер пришли нас выселять, мать, как смогла, объяснила им наше семейное положение. И те, видимо, прониклись сочувствием. Не повели себя так, как их сослуживцы. Офицер подсказал матери взять теплую одежду, новые вещи, даже мясо, если сможет зарезать скотину, и другие продукты. Но, куда нас повезут, не сказал.

Все мужчины из соседних с нами семей были кто на фронте, кто на море, и резать скотину было некому. А вот кое-что из теплых вещей и немного муки мать взяла. Но сколько она могла унести, если я еще висел ношей? Все же прихваченные вещи помогли в дороге, а потом и первое время в Сибири. Правда, приходилось отдавать их чуть ли не задаром. Так, в пути отменный полушубок отца ушел за буханку хлеба, который мать до последней крошки скармливала только мне. Сама же голодала...

Личные мои впечатления связаны уже с жизнь в фактории Обойная, где мать наравне с мужчинами рыбачила. Я видел, какой уставшей, измученной приходила она с лова. Однако от такой работы мало что менялось в нашем положении. Ни поесть вдосталь, ни одежды, чтобы сменить обноски.

А вот тяжелая работа вскоре сказалась на здоровье матери. Она стала все чаще болеть, пока летом сорок восьмого года совсем не слегла. В фактории никакой медицинской помощи не было, и ее увезли в Хатангу, положили в районную больницу. Так я в свои неполные восемь лет остался один, а мать находилась на лечении целый год. И весь этот срок я жил тем, что соседи по бараку делились: кто - обедом, кто - ужином". В благодарность и я старался быть полезным им чем-нибудь. Пока взрослые работали, протапливал печи, запасал лед, стаивал его и грел воду, чтобы теплая вода была готова к их возвращению.

Летом сорок девятого года я стал подумывать о поездке в Хатангу, чтобы быть ближе к матери, если она будет оставаться в больнице. А возможность была только одна: сесть на идущую туда баржу. Других средств передвижения летом не было. И вот с последней баржей (река должна была со дня надень стать), собрав в один узел свои пожитки, оставил Обойную.

Наконец, мне повезло, и к моему появлению в Хатанге мать выписалась из больницы. Здесь она устроилась на работу. Так мы остались в районном центре. Этой же осенью в возрасте девяти лет я пошел в первый класс, начал постигать азы грамоты. И в моей жизни появилось некоторое разнообразие. Ведь в такой многочисленной ребячьей среде вращаться мне не доводилось. Поэтому на занятия я ходил охотно. Но потом произошел один инцидент, который на время осложнил мои отношения с учительницей и вызвал отвращение к школе.

Случился он при следующих обстоятельствах. На уроке учительница, показывая портрет усатого человека в букваре, сказала, что это Сталин, при этом перечислила множество его заслуг и достоинств. От услышанного во мне все словно закипело, запротестовало. И, вымещая таившуюся во мне обиду на него, я принялся безрассудно замалевывать черным портрет вождя, "друга" всех советских детей. Живя на фактории, портрета Сталина я не видел, но наслышан был достаточно. Среди калмыков были образованные мужчины, которые вели разные разговоры про политику, про выселение калмыков. И часто Сталина обвиняли в наших бедах, в том, что мы оказались на Крайнем Севере, и многие умерли от голода и холода. Поэтому в моей детской душе уже прочно сидела нелюбовь к нему.

За свой поступок я тут же выслушал нотации и угрозы от учительницы. Потом меня прорабатывал

комендант. Для начала дал несколько тумаков, чтобы я почувствовал силу удара его увесистого кулака. Потом голыми коленками поставил на соль и продержал так несколько часов. Все запугивал меня, что за такое дело может посадить, несмотря на то, что я еще мал.

Хотя дело на этом закончилось, обида во мне сидела еще долго. А когда умер Сталин и все вокруг в школе плакали, я в душе ликовал. Во всяком случае не скорбел, и из моих глаз слезы не текли. Даже с несколькими мальчишками отважились гонять футбол, когда в школе был объявлен траур.

Многие семьи бедствовали, особенно те, в которых не было главы семьи - мужчины. Поэтому подростки брали на себя хозяйственные заботы. Особенно старались мы, когда начинался ледоход. Вместе со льдом всегда шел всякий лес. И мы с большим риском для себя, перепрыгивая со льдины на льдину, собирали и выбрасывали на берег древесину. А еще выше Хатанги находилось Каякское месторождение каменного угля. Там добывали высочайшего сорта антрацит. Местами лед бывал усыпан им. Вот и приноровились мы собирать его. Мало-помалу запасались так топливом.

А как мы ждали навигацию, сказать невозможно. Суда привозили продукты практически на целый год. Их нужно было как можно быстрее разгрузить. Поэтому для этой работы брали и подростков, несмотря на их малолетство. Здесь, кроме прямого заработка, нам удавалось разжиться и провизией. Особенно при разгрузке кондитерских изделий мы ловчили. Так, я иногда в самом конце трапа вроде как нечаянно, из-за потери равновесия, ронял ящик. Тара разбивалась, содержимое рассыпалось и становилось добычей пацанов. Мою же долю, они честно оставляли. Бригадир прекрасно понимал мои уловки и для виду, бывало, прикрикнет, но смотрел снисходительно. От работы

меня не отстранял, давал возможность хоть сколько-нибудь подзаработать.

В течение учебного года я время от времени прерывал учебу, чтобы подработать. Мать со своим подорванным здоровьем не могла иметь приличный заработок. Поэтому моя голова нередко была обременена мыслью, как бы раздобыть пропитание. Тогда учеба на ум шла туго, и я чаще всего шел в бондарный цех рыбозавода. Здесь работали хорошие знакомые из наших. Они всегда старались помочь и поддержать советами. А начальству не было дела до моей учебы: круглый пятерочник я или безнадежный двоечник. Хотя я не был ни тем и ни другим, их отношение меня устраивало. В меру своих сил работал и по труду получал.

Делали мы здесь сто- и двухсоткилограммовые бочки для засолки рыбы. Собирали из клепок, так назывались дощечки для боковых стенок бочки, стягивали металлическими обручами. На этом наша часть работы заканчивалась. Завершающая операция - укрепление дна и уплотнение - была не по нашему умению. И ее выполняли старшие.

Между делом мы не забывали свои детские утехи. Любили сражаться мечами или на саблях. Для их изготовления лучше всего подходили дубовые клепки. Подстругаешь, придашь нужный профиль - и оружие готово. К тому же, прочность в прямом смысле дубовая. А раздобыть материал можно было в бондарном цехе. И потому, выполняя наказ сверстников, я плутовским путем выносил заготовки и делился с ними. Это было частью наших внеурочных забав, которые хоть как-то скрашивали суровую жизнь.

Все же мы были детьми и потому умели радоваться по самому малому поводу. Как-то из поступивших по ленд-лизу американских вещей матери по карточке досталась пара солдатских ботинок размером на круп-

ного мужчину. Тем не менее я решительно настроился их носить сам, поскольку мне казались они очень хорошими. И представлял себе, как в них буду вышагивать на глазах у пацанов. Но, чтобы они не слетали на; ходу, пришлось набить их опилками, а ноги обматывать портянками. После этого было не до важного вышагивания, приходилось буквально волочить ноги. Но даже тогда мне было приятно, что у меня настоящие; солдатские ботинки.

...Наперекор всему в пятьдесят восьмом году (мне было уже восемнадцать) я окончил семь классов. Тем же летом с последней группой калмыков я и мать выехали с Таймыра на родину. И были безмерно рады, что дождались этого момента.