ХАРБИН — ВИХОРЕВКА

Владимир Павлович Абламский родился в 1911 г. в Харбине. Был арестован в 1946 г. на 10 лет. После освобождения в 1956 г. остался работать в пос. Вихоревка.

Мои отец был фотографом, и у него была своя фирма в Харбине, известная всему городу. От него я самостоятельно выучился искусству фотографии и все мои фотографии в этих альбомах — это моя биография. Они

сохранились, к счастью.

Вот фотографии — я был чемпионом Харбина по фигурному катанию среди русских. Из Бельгии, где я учился немного, привез специальный свитер, трико... Там научился французскому языку, и знание языка пригодилось в лагере, когда я был невольным переводчиком у француза. В Озерлаге не было возможности фотографировать, но в последние годы и особенно после смерти Сталина я задумал сделать самодельный аппарат. Сделал его и назвал, как он того заслуживал, с юмором — «Киев системы «Пудель». В лагере у меня были и другие изобретения, вот КА-АР (карманный арифмометр), он и сейчас хранится у меня. Этот счетчик известен как палочки Нопера, но я об этом не знал. На 028-й колонне сделал КА-СЧ (карманный счетчик). И эти вещи — не последние в моем архиве. Сохранилась моя тетрадь с зелеными чернилами (из «зеленки»), как воспоминание о лагерной учебе по устройству пилорамной машины.

Моя лагерная жизнь... Мог там и погибнуть. И тяжелое повреждение получить.

Начал с Севураллага, с Сосьвы, а 4 февраля 1949 года попал в Озерлаг, на станцию Топорок в 46 км от Тайшета. Всех поместили в барак, где до нас обитали японцы, — это было сразу видно по чистоте, по восточным приметам, оставленным в строениях. Колючая проволока.

22 мая 1949 года был праздник — Николай Чудотворец. В лагере сидел священник из зеков, попросили его отслужить молебен, набрали хор, но в барак, приготовленный для богослужения, ввалились чекисты. В шапках. И начали «шмон». Праздник был испорчен.

В Озерлаге не было ничего постоянного. Меня перебрасывали несколько раз из колонны в колонну. Помню, как нас перевозили на 317-й км — это Мостовая колонна (сейчас она под водой Братского моря). Мы ехали туда три дня. Человек 18 — 20 «блатных» (хотя и 68-я статья) заняли лучшие места в вагоне, а остальные ехали, скрючившись в страшной тесноте. До «параши» добирались по головам.

Работали на строительстве трассы Тайшет — Лена. В «Восточно-Сибирской правде» писали, что ее комсомольцы делали. А какие там были комсомольцы — всем ведь известно. Мошка была страшная. Мы накрывались телогрейкой, когда ели, но не помогало. От уку-

сов опухали. Мошка появлялась, как правило, 11 июня. Ее было несколько разновидностей. Даже снег еще был, на солнце пригреет, и она вылезает. Чем мы только от нее не спасались: и соляркой, и дегтем. Усовершенствовали накомарник и вставляли в него обруч. А иностранцам, — немцам — приходили в посылках накомарники с зеленым тюлем. Или розовым. В них даже можно было курить сигареты. И крепкие были эти накомарники, как из конского волоса.

Зимой морозы достигали 56° мороза. Но в лагере существовала пословица: «На трассе дождя нет». Это значило, что работаем в любую погоду. Конвой («попки») — в плащпалатках, а зеки работают под проливным дождем. Глина налипала на лопату так, что та из рук выскакивала.

С 317-го км перебросили на 272-й, в Вихоревку на 013-ю колонну, а потом на 016-ю штрафную, от Вихоревки км 10 (1.9-й разъезд). Там познакомился с Михаилом Григорьевичем Купцовым, замминистра хлопковой промышленности. Он был крепкий, с характерной бородкой. Мы работали на срезке, на одерновке, на канавах — обустраивали железную дорогу. На работу добирались пешком.

Летом делали тачки — главное техническое устройство зека.

Там, в зоне, я оказался переводчиком у француза «ажана» де Сюрте — он зарабатывал хлеб тем, что гадал по руке. И это приносило ему успех.

Но ничто не вечно под луной. И я вновь в Вихоревке, но на № 011. Это в начале Вихоревки, оттуда мы ходили на работу за 5, 7 км, что составляло для нас дополнительную трудность. Бригадиром у нас был Сергей Меределин. Мы делали дорогу в лесу для зимника. Там меня настигла дистрофия. Я — крупный по размерам и работал без устали. А как можно обойтись 1650 граммами хлеба? Меня направили в больницу в Братск. Фамилия заведующего была Беленький, а начальником был майор Этлин, с которым в будущем приходилось встречаться не раз. Заодно подлечил пупочную грыжу, заработанную еще на Урале...

И снова 011 на Вихоревке. Делали электростанцию и подъездные пути, строили узкоколейку, две ветки. И здесь на работу ходила за 5 — 7 км пешком. На лесоповале жег костры. Видел случаи саморуба. Не человека видел, а пень, а на нем — три отрубленные фалан-

ги и кровь. Сам я надсадился на столбах, которые вкапывали в ямки, и пошла кровавая моча.

Нам можно было писать письма два раза в год, но они никогда не доходили. А тут старик на КБЧ посоветовал написать на  «Общество граждан СССР» в Дальнем (Маньчжурия). Я так и сделал. Написал что-то вроде: «Прошу передать моим родным (и указал адрес) просьбу прислать теплое белье и переслать посылку на п/я 215-011». Через некоторое время пришла первая весточка с воли в виде посылки. На ней почерк матери, китайские марки. Теперь будут знать, что их сын жив. И жене передадут обо мне. Мама прислала теплое трофейное белье, три носовых платка, кашне и пачку сахара. Теплое белье меня сильно выручило. Если все остальное пришлось выменять, то белье я берег как самую большую драгоценность. Но самое главное — я узнал о своих близких, а они — обо мне.

В то время мы доделывали железнодорожный магазин (сейчас он в центре Вихоревки), и помню, как я бегал в рощицу за школу № 1 (сейчас № 101) собирать сушняк для костров конвоирам. Морозы зимой были жуткие.

Стал доходягой. Поддошел я до того... Меня, как говорится, колыхало. И стал задумываться, как бы не умереть и найти место «потеплее». Через знакомого устроился разгружать уголь — тоже несладкая жизнь, но все же там понемногу откормился. Опять помогла моя рационализаторская жилка. Я внес предложение, как можно лучше перекачивать каустик. И вместо ручного, сопряженного с опасностью труда появился механизированный — я отремонтировал испорченный фабричный насос, который работал отменно. Дело пошло быстрее — плюс бригаде, и я отъелся. Ко мне стали обращаться и за другими делами. Старику-бригадиру из вольных я соорудил приспособление к велосипеду в виде тяги и шарикоподшипников, так что он и его зять могли ездить по рельсам, резко сокращая путь до дома и не боясь бездорожья. Старик был доволен.

Пришла мысль сделать шезлонг. Сказано — сделано. Получился удобный, на заклепках, складной шезлонг. Для внуков бригадира сделал деревянные наганы. Один пистолет сделал для детей начальника санчасти. Задумал сделать ППШ, но не удалось.

Рационализатор из меня так и лез. Я предложил сделать в зоне разборные нары, что было удобно и па-

разитам-клопам невыгодно. В результате я попал на Доску почета, и моя средняя выработка составляла 125%.

Но ничто не вечно под луной. Меня направили на  028-ю колонну в Чуну. Пилили «боянами» (двуручными  пилами) лес, строили 25-километровую узкоколейку, маркировали лес.

Но уже повеяло переменами. Сталин к тому времени умер. Сняли решетки с бараков, отменили ношение номеров, перестали запирать на замок, ввели два ряда запреток: предварительную и окончательную. Разрешили писать два раза в месяц. Стало даже на душе веселее.

Я пишу на открытке и запрашиваю о своих родителях в Харбин. Потом пишу письмо. Мама написала о жене Лиде, к сожалению нерадостные вести. Она не дождалась меня. Но дочка (как она, наверно, выросла!) пишет мне с любовью.

Родственники сообщили обо мне в Кировскую область, и оттуда мой шурин прислал мне посылку с брюками. Их я променял на часы «Молния».

И вновь смена лагпункта. Теперь я на 043 в Анзебе. Не успеешь сойтись с людьми, как наступает расставание. Познакомился с профессором Немцовым из Ленинграда. Он работал до ареста в кожевенном институте. Имя его помню очень неточно: Григорий (?) Лукич (?). В Анзебе встретил многих земляков-маньчжурцев. Техники на строительстве железной дороги не было, а здесь, в Анзебе, я увидел «стрелу Бабинова», такой инженер-зек был, он изобрел погрузочный агрегат, как кран, который поднимал бревна.

И вновь перемены в моей судьбе, бах — и весной 1955 года я снова на Вихоревке, на 011 (в третий раз!). Выгрузили нас из вагонов, и вдруг я увидел, как по рельсам едет «мой велосипед», а за ним еще такой же!

Удивился очень и в столовой, когда увидел куски хлеба на подносах. После голодных дней на 043 начал есть вволю. Стало вдоволь рыбы камсы, из нее даже делали рыбные котлеты, хоть и солоноватые.

Отчего на этой колонне было так с питанием? Думаю, что из-за немцев. Их было много в зоне. Западные немцы получали роскошные посылки с родины и работали на 5%, а восточные работали на всю катушку.

В связи с немцами вспоминается еще вот что. На-

чальство в лагере очень любило образцовость и украшательство, а один из немцев предложил сделать в лагере клумбы. Он украсил их стеклом, обложил кирпичом. Посадил цветы. Какой прекрасный запах был у ночной фиалки! У нас, заключенных, чувства были обостренные. Но однажды к проходной положили труп заключенного, застреленного при побеге. Он лежал здесь напоминанием другим зекам, которые были склонны к побегу. При утреннем разводе приподнимали рогожку с трупа и запахи, зловонный и прекрасный, переплетались в неестественное звучание.

Осенью 1955 года нас расконвоировали.

Начал фотографировать. На 043 у фотографа Вани Башарина появился казенный фотоаппарат «Зоркий» и фотоувеличитель. А у меня не было увеличителя. Правда, мой «Киев системы «Пудель» служил мне верой и правдой. Я стал штатным фотографом.

На 013 появилось небольшое футбольное поле, а вместе с ним команды немцев, мадьяров. Играли в волейбол. Появились театральные постановки. В ларьках можно было купить на деньги 900 г хлеба. Люди оживали.

Начала работать Комиссия Верховного Совета по реабилитации. Иностранцев отпустили домой. Их вывезли под Москву, в Потьму, а потом отправили домой.

По праздникам разрешалось до вечера выходить за зону. В воскресенье 28 июля был для меня радостный день — День святого Владимира, День Ангела — день рождения значит. Я с оравой девушек целый день гулял по лесу, фотографировал их. Они подарили мне графин, носовые платки. Но праздник испортил нам начальник, майор Этлин. По возвращении в лагерь он попался мне навстречу и, видя мое радостное настроение, отменил мне подобные увольнения в дальнейшем. Старый знакомый по больнице, он никогда не давал нам покоя. Однажды вызвал зеков к себе на ремонт квартиры. Ему сделали все неплохо, а он не покормил людей. А другой лейтенант, которому сделали такой же ремонт, заставил жену покормить ребят, и даже водки им налили.

И наконец пришел день освобождения — 23 августа 1956 года. А арестовали меня прямо на улице. Взяли часы, фотоаппарат, экспонометр, сняли обручальное кольцо, позже крестик, грудной штатив... Все обещали вернуть... и с концом.

Так окончились мои скитания по Озерлагу. Что я

вынес из них? Я верил в бога, по сейчас, после всего пережитого, — не верю. За все мои страдания бог послал мне счастье, освободив меня, но нет... ушла жена, я повидал столько горя, столько смертей, столько невинных. И он не помог...

А я получил 500 рублей подъемных и остался достраивать ДОК на Вихоревке.