ЛЮДИ СТРАНЫ ДУШИ

«Страна Души» по-абхазски звучит «Апсны» — так поэтично именуют абхазы свою родину. Но у каждого человека есть еще и своя Страна Души, где навсегда сохраняется память о пережитом, где можно вновь и вновь встретиться с теми, кого давно уже нет в живых. Герои моих воспоминаний, прекрасные люди с трагической судьбой — люди Страны Души в обоих смыслах. Это жители многонациональной Абхазии и желанные ее гости, с которыми навеки связана Страна моей души.

Среди них — Нестор Лакоба¹, выдающийся государственный деятель Абхазии и выдающийся человек, членом семьи которого волею судьбы мне довелось стать. Еще более дорога мне память о верной спутнице его жизни — Сарии, которая побила меня, как младшую сестру, и которой я от всей души платила взаимностью. Этой необыкновенной женщине посвящаю я свою книгу.

Впервые мысль о том, чтобы приняться за воспоминания, возникла в 1947 году, когда я бежала из казахстанской ссылки и нашла недолгий приют у известной актрисы МХАТ Анастасии Платоновны Зуевой². Именно она сказала мне:

— Ты обязательно должна написать о том, что с тобой случилось. А я тебе помогу.

Тогда я не восприняла ее идею всерьез. Да и было ли время об этом думать? Приходилось скрываться и бороться за существование. Долгие годы мне не удавалось избавиться от страха, въевшегося в душу. Я боялась ворошить прошлое...

Решение написать мемуары пришло благодаря одному случаю. К середине 1980-х годов сухумцы, глубоко чтившие

память о Несторе Аполлоновиче, сумели собрать кое-какие столичные пещи, письма и фотографии, отыскали даже письменный стол, когда-то стоявший в его кабинете, и телефон, специально оборудованный, поскольку Лакоба был глухим. Много писем и фотографий было передано младшим братом Сарии — Мустафой Джих-оглы (Джихашвили). Все эти предметы и документы составили экспозицию музея Нестора Лакоба, который был открыт в его бывшей квартире. Директором музея стала Людмила Малия — настоящая энтузиастка, отдавшая много сил и лет собиранию экспонатов, поиску оставшихся в живых свидетелей тех страшных событий, которые случились в Абхазии после гибели Нестора. Это время разгула репрессий и беззакония довелось пережить и мне.

После открытия музея в нем стали ежегодно отмечать день рождения Нестора Лакоба. 1 мая 1986 года на торжественный вечер собрались представители интеллигенции, бывшие репрессированные и члены их семей. Многие приехали из Батума, родины Сарии, и других городов, где также чтили Нестора. На этот вечер была приглашена и я.

В числе батумцев оказалась моя сокамерница по орточальской тюрьме Лили Чиковани. Наша встреча была бурной: мы рыдали, обнявшись, и многие из присутствующих плакали вместе с нами.

На вечере выступали многие люди, хорошо знавшие и помнившие Нестора. Одни когда-то работали под его руководством, другим он оказал какую-то помощь. Своими воспоминаниями делились и оставшиеся в живых родственники семей Лакоба и Джих-оглы. Все выступавшие говорили о Несторе Аполлоновиче как о необыкновенно чистом человеке, который любил Абхазию и посвятил жизнь своему народу.

Совершенно неожиданно ко мне обратилась Людмила Малия и попросила рассказать о жизни в семье Лакоба. Поскольку я была к этому не готова, то вначале растерялась, но быстро взяла себя в руки. Мысль пришла сама собой: на вечере было много сказано о Несторе, и говорить можно еще и еще — личность поистине многогранная, но почему никто ни слова не сказал о его жене Сарии и сыне Рауфе? Женщина и

мальчик выдержали ужасные, нечеловеческие пытки, но не отреклись от мужа и отца, отказались подтвердить обвинения, сфабрикованные НКВД. Мне показалось необходимым рассказать об их подвиге.

Свое выступление я начала с короткого рассказа о Несторе, о том, как стала членом его семьи, как два года спустя была арестована и отправлена в НКВД Грузии. Потом подробно рассказала о героическом поведении Сарии и выпавших на се долю нечеловеческих страданиях. Присутствовавшие с вниманием слушали меня, многие не могли сдержать слез. В конце своего выступления я сказала, что Сария умерла в орточальской тюремной больнице 16 мая 1939 года в 3 часа дня и что ей надо поставить памятник.

Закончив свою печальную речь, я упала на стул как подкошенная — столь велико было нервное и эмоциональное напряжение. Меня словно оглушили воспоминания. Но в то же время я испытала облегчение и радость от сознания исполненного долга.

В зале стало шумно, кажется, мой рассказ никого не оставил равнодушным. Из оцепенения меня вывел голос известного абхазского поэта Баграта Шинкуба³, который, обращаясь ко мне, сказал:

— Вы должны подробно обо всем написать, ведь многое известно только вам.

К Шинкуба присоединились и другие присутствующие на вечере. Люди подходили ко мне, выражали свое сочувствие и признательность и также просили меня запечатлеть свой рассказ на бумаге, добавив то, о чем я еще не говорила. Сообщенные мною факты сразу стали широко известны, поскольку вечер транслировался по абхазскому телевидению. Позже мое выступление было передано по радио. Многие звонили мне домой, благодарили и тоже просили обязательно записать мои воспоминания, чтобы сделать их достоянием истории. Я не ожидала, что моя речь, произнесенная экспромтом, вызовет такой широкий резонанс.

Вскоре меня попросили выступить перед детьми в школе-интернате. Там в мою честь даже поставили пьесу, а затем осы-

пали цветами — преподнесенные мне восемнадцать букетов символизировали тот возраст, в котором я была арестована. Свой рассказ я также посвятила памяти погибших, стараясь внушить юным слушателям, что необходимо помнить печальный опыт прошлого — только в этом случае есть надежда избежать повторения мрачных страниц нашей истории.

Словом, я вдруг превратилась в известную личность. Признаюсь, меня это очень смущало, поскольку к такому вниманию к себе я не привыкла. Появилась мысль: чтобы меня оставили в покое, нужно в самом деле сесть и написать воспоминания. Со мной беседовали и весьма солидные люди из правительственных кругов — они также подчеркивали, что память о прошлом нужна нашему народу.

Наконец я решилась. Первый вариант воспоминаний был завершен в 1987 году, я сама отпечатала его на машинке, внося попутно некоторые дополнения. Как только эта работа была закончена, ко мне стали обращаться историки, писатели, журналисты с просьбой позволить им ознакомиться с рукописью. Я никому не отказывала. Мои мемуары переходили из рук в руки. Только после этого начали писать о Сарии и Рауфе Лакоба, появились книги, статьи, стихи. Но мое имя при этом нигде не упоминалось⁴. Некий человек творческой профессии, фамилию которого называть не буду, использовал сообщенные мною факты в своей книге, а потом заявил мне:

— Но вы же во многих случаях не были непосредственным свидетелем того, о чем пишете, так что ссылаться на вас необязательно...

Конечно, такое отношение вызывало обиду. Но я знала, что мне удалось достичь главной своей цели: память о дорогих мне людях была увековечена.

На какое-то время обо мне забыли, но спустя десять лет к моим воспоминаниям вновь возник интерес: их решили подготовить к печати в расширенном виде. Для этого меня попросили кое-что дополнить и осветить ряд конкретных тем. Сначала я сомневалась, нужно ли это в изменившихся условиях. Слишком много событий произошло со времени напи-

сания первого варианта мемуаров. Распался Советский Союз, началась череда конфликтов между бывшими братскими народами, в 1992 году разразилась грузино-абхазская война. В октябре 1992 года был разрушен дом-музей Лакоба, погибли и огне документы и другие реликвии. Казалось, кого теперь должны волновать судьбы деятелей навсегда ушедшей советской эпохи? Зачем вновь привлекать внимание к проблеме сталинизма, когда сегодня хватает других, более насущных дел и поводов для беспокойства? Но вскоре одно важное общественно-политическое событие заставило меня отбросить сомнения.

15 апреля 1999 года в Сухуме состоялась Учредительная конференция Абхазской ассоциации жертв незаконных репрессий. Она проводилась в зале заседаний Кабинета министров Республики Абхазия, и на ней присутствовало очень много людей, в том числе члены семей репрессированных, представители творческой интеллигенции, правительственные чиновники, журналисты. Была приглашена и я. Работа конференции транслировалась в прямом эфире, и вся Абхазия была прикована к экранам телевизоров.

Выступавшие вспоминали своих родных и близких, погибших в тюрьмах и лагерях. Я тоже выступила. Помню, что была очень взволнована и горячо говорила о том страшном времени, о Несторе и особенно о Сарии. Возможно, мое выступление было слишком темпераментным, я плохо себя контролировала, но мне хотелось, чтобы все узнали правду о злодеяниях Берия в Абхазии, о массовом уничтожении абхазов и представителей других народов. Все, что накопилось в душе, вырвалось наружу. Не подбирая выражений, я обвиняла сталинскую эпоху и палачей того времени. Я говорила по-русски, а закончила свою обвинительную речь несколькими словами на абхазском.

Зал слушал меня затаив дыхание. Когда тишину нарушили рукоплескания, я была словно в шоке. Меня окружили, обнимали, задавали вопросы... Дома еще долго после этого не смолкали телефонные звонки, люди хотели встретиться со мной, поговорить.

И вот тогда я окончательно утвердилась в мысли, что необходимо обнародовать свои мемуары. Людям по-прежнему нужна правда о прошлом, поскольку без прошлого не может быть настоящего. Многие проблемы сегодняшнего дня уходят корнями в сталинскую эпоху. Страшная волна репрессий 1937—1938 годов, уничтожение интеллигенции, разрушение исторически сложившегося уклада жизни многих народов, насильственное переселение представителей ряда национальностей в 1940-х — начале 1950-х годов — эти и многие другие преступления до сих пор дают о себе знать, оборачиваясь межнациональной ненавистью, вооруженными конфликтами, упадком культуры и ростом преступности. Проявления произвола и беззакония в период сталинизма коснулись в той или иной степени всех республик Советского Союза, но в маленькой Абхазии последствия чудовищных злодеяний сталинских и бериевских палачей, возможно, более заметны. Только за период с июля 1937 года по октябрь 1938 года в Абхазии с населением около 300 тысяч человек (из них абхазов — 56 тысяч) было арестовано 2184 человека, расстреляно 784 (большинство — абхазы). Тысячи абхазов и представителей других национальностей республики сожжены в известковых ямах, забиты до смерти, умерли в тюрьмах, на этапах и в лагерях смерти. А затем была предпринята попытка ассимилировать абхазский народ, растворить его в потоке переселенцев из Западной Грузии. В Абхазии насильственно насаждался грузинский язык, кадровая политика была ориентирована на приоритет грузинской национальности. Проводилась идеологическая обработка населения с целью обосновать некую неполноценность, ущербность абхазского народа по сравнению с грузинским. Старались даже доказать, что абхазы не являются коренным населением Абхазии, что это исконно грузинская земля. Все это привело к накоплению межнациональных противоречий, вылившихся в конечном счете в грузино-абхазскую войну.

Последствия мрачного господства Сталина и Берия и поныне влияют на судьбы Кавказа. Неспокойно и трудно жить в послевоенной Абхазии, государственный статус которой до

сих пор остается неопределенным. Рядом продолжается война в Чечне, и конца ей не видно. Людям не хватает мудрости и терпимости. Может быть, это происходит оттого, что они не знают своего прошлого и не думают о нем?

Я очень надеюсь, что эта книга внесет свой скромный вклад в обретение всеми нами исторической правды и в постижение ее. Без этого невозможно строить разумную и справедливую жизнь.

МОЯ СЕМЬЯ

Летом 1885 года в Сухумскую бухту вошел турецкий корабль за очередной партией табака знаменитых местных сортов. В числе других пассажиров с корабля на причал спустился молодой человек — это был мой дед по отцу, Яхья Керболай Аббас. Привлеченный рассказами об очаровании здешнего мягкого климата, о красотах природы, о бескорыстном гостеприимстве жителей этого края, он прибыл из Ирана, чтобы увидеть и получше узнать эти удивительные места.

Сын состоятельных родителей, Яхья мог себе позволить путешествовать по всему свету, но он давно и настойчиво стремился в Абхазию и, приехав сюда, не обманулся в своих ожиданиях. Эта маленькая страна покорила его живой прелестью многоязычного дружелюбия, да и сам он, со своей общительностью, остроумием и великолепным знанием турецкого языка (а турецкий язык в то время был языком общения в многонациональной Абхазии), легко вписался в раскованный, распахнутый быт Сухума — приморского города, стоявшего на пересечении торговых путей из Европы в Азию.

Яхья решил остаться в Сухуме, где у него уже было много друзей. В доме одного из них он встретил Гюльфидан Кервалидзе, красивую черноглазую девушку, приехавшую погостить к родственникам из Очамчири. Она очаровала Яхью, и он, в свою очередь, тоже не оставил красавицу равнодушной. Было решено: Яхья Аббас, уладив на родине свои дела, через год вернется к Гюльфидан. Ровно через год они стали мужем и женой⁵.

Яхья занялся строительством — строил дороги, мосты, дома. Он был хорошим мастером, а кроме того, ему сопутствовала удача. Обнаружив недалеко от Сухума, в районе Гульрипша глину, пригодную для выделки кирпича и черепицы, он выстроил два кирпичных завода, и скоро слава о нем распространилась по всему Черноморскому побережью Российской империи. На него обратили внимание власти, и Яхье был предложен подряд на строительство Новороссийске-Батумского шоссе⁶ — крупнейшей стройки того времени, имевшей важное экономическое и стратегическое значение для Юга России. Кстати, A.M. Горький написал рассказ «Рождение человека», когда работал на строительстве этой дороги⁷. И сегодня близ реки Кодор стоит роддом, названный «Рождение человека» в память о пребывании писателя в наших краях.

На набережной в Старых Гаграх дед построил двухэтажный дом, где летом жила его семья. Затем он облюбовал место на скале, где собирался построить настоящий дворец, но от этой затеи ему пришлось отказаться: принц Александр Петрович Ольденбургский⁸ — близкий родственник царя — считал себя хозяином этих мест и возражал против соседства.

Принц Ольденбургский, генерал от инфантерии и сенатор, был женат на герцогине Евгении Максимилиановне Лейхтенбергской — внучке Николая I. Их сын, П.А. Ольденбургский, был зятем Николая II — мужем его старшей сестры, великой княгини Ольги Александровны. В 1899 году в Санкт-Петербурге при Государственном совете была создана комиссия под председательством А.П. Ольденбургского, которая должна была подыскать на Черноморском побережье России участок земли для обустройства отечественного курорта, который не уступал бы Альпийской Швейцарии и средиземноморским французским курортам. Было решено, что наиболее подходящим местом для этого являются Гагры. В 1901 году под личным руководством принца началась работа по превращению приморского поселка в фешенебельный курорт европейского класса — «российскую Ниццу».

Еще до начала строительства гагрского курорта принц решил выстроить для себя дворец в Гаграх⁹. О дальнейших событиях повествует наша семейная легенда. Принцу вздумалось построить дворец на скале. Дважды лучшие мастера закладывали фундамент дворца, который за короткое время давал трещину. Услыхав об иранце-строителе Аббас-оглы, принц пригласил его к себе. После короткой беседы дед согласился построить дворец к сроку, указанному принцем, и получил часть денег для начала строительства. Условились: если дворец не будет закончен в срок, то все денежные расходы лягут на деда.

Яхья немедленно приступил к делу. Заказчик был доволен успешным ходом строительства, но для завершения работы надлежало выдать оставшуюся часть денег, которых, очевидно, у принца не было. Деду пришлось добывать деньги у друзей и знакомых, и дворец был выстроен в срок. Однако принцу не хотелось платить по договору.

Возникло и еще одно осложнение. К этому времени авторитет деда возрос, ему удалось заслужить всеобщее уважение. Этим был весьма недоволен кутаисский губернатор, который ревниво относился к чужим успехам. По поводу строительства Очамчирского участка Новороссийске-Батумского шоссе они с дедом сильно поссорились. Деду угрожал арест. Оба неприятных обстоятельства вынудили его отправиться в Петербург с жалобой. Поездка заняла несколько недель, но увенчалась успехом. Как хороший специалист, дед был награжден Николаем II золотой медалью «За усердие» и грамотой¹⁰. Принцу Ольденбургскому пришлось вернуть долг.

В 1909 году Яхья Аббас-оглы получил еще одну награду — большую золотую медаль императорского Доно-Кубано-Терского общества сельского хозяйства за участие в промышленной и сельскохозяйственной выставке. Скорее всего, он был удостоен этой награды за продукцию своих кирпичных заводов.

Дед, как я уже говорила, стал популярной личностью. Я очень обрадовалась, отыскав упоминание о нем в записках старожила Гагр П.И. Борисова. «Это был высокий, здоровый,

черный, как араб, человек, — вспоминает Борисов. — Шикарно одетый, но в персидскую одежду, с красными, крупными коралловыми четками в руках, а иногда с такими же, но с янтарными». Без сомнения, это портрет весьма преуспевающего человека. Однако дед был известен не только как удачливый предприниматель, но и в первую очередь как порядочный и добрый человек, о чем красноречиво свидетельствует следующий случай, о котором мне рассказал человек, до 1918 года служивший швейцаром во дворце принца Ольденбургского.

Однажды на набережной дед нашел маленькую черную бархатную сумочку, в которой оказались золотые монеты и другие деньги. Дед пытался отыскать владельца (или владелицу) сумочки, но безуспешно. И тогда он твердо решил отдать ее самому нуждающемуся, на его взгляд, человеку. В то время курорт только строился, в Старых Гаграх еще не было водопровода и каждый день воду из родника привозил один бедный турок. Погрузив на тачку бочку с водой, он ездил по дворам, выкрикивая: «Соук-су!» (холодная вода). Так по копеечке собирал бедный Али деньги на дорогу к себе на родину—в Турцию. Обладатель сумочки не объявлялся, и дед вручил свою находку Али. Через месяц прибыл очередной корабль за табаком. Счастливый Али отслужил молебен в мечети за здравие деда и уплыл на этом корабле в Турцию. Вскоре дед узнал, что корабль потерпел крушение, и из пассажиров спаслось всего несколько человек. Али среди них не было. Это известие потрясло деда. Он очень переживал, потому что считал, что в какой-то степени его подарок был причиной гибели бедного Али.

После женитьбы Яхья, решив обосноваться в Сухуме, купил участок в лучшем районе города, на стыке центральных улиц — Георгиевской и Екатерининской (ныне проспект Мира и улица Калинина). В 1898—1899 годах дед построил здесь два двухэтажных дома, которые соединялись террасой и имели вид единой городской усадьбы. Этот ансамбль выделялся своей оригинальной архитектурой даже среди красивых зданий по соседству.

Стены домов Яхьи были выложены из красного и белого кирпича, а фасады украшены пилястрами и полуколоннами. В северной части владения находился большой сад и конюшня. Дед держал свой выезд: фаэтон и лошадей. Кучером был перс Хусейн, преданный ему человек.

Комнаты в квартире углового дома, которую занимал мой дед, а позже мои родители, были просторные, с высокими потолками. Стены и потолки украшены росписью, изображавшей времена года. Помню, что спальня деда была бледно-голубой, столовая — зеленой, кабинет с лепным камином — розово-абрикосового цвета. Стеклянная галерея вела на просторную террасу, заставленную кадками с маленькими апельсиновыми деревьями, к которой примыкали людская, кухня и ванная (в доме был водопровод и все бытовые удобства, редкие по тем временам). На нижнем этаже располагались пекарня и гастрономический магазин, а также квартира из трех комнат, в которой проживали многочисленные гости и родственники деда и бабушки.

В доме по улице Екатерининской, где жила семья моего дяди Ризы, на втором этаже были две спальни, столовая, гостиная, кабинет и комната для прислуги. Двери большинства комнат выходили на застекленную галерею, тянувшуюся по всей длине дома. В конце ее была дверь на террасу, увитую виноградом. В комнатах стояла красивая мебель, полы были застелены большими персидскими коврами. Богатая и изысканная отделка фасада придавала дому вид миниатюрного дворца. На первом этаже располагалась шестикомнатная квартира, завещанная дедом любимой дочери — моей тете Наргиз.

Первоначально у деда был другой план обустройства нашей жизни. Он намеревался эти дома сдать в аренду и построить большой особняк для всей семьи. Он даже купил уже обширный участок неподалеку, в верхней части Екатерининской улицы, ближе к подножию горы Чернявской, застроенной шикарными виллами местной и российской знати. Место было необыкновенно живописное, отсюда открывался прекрасный вид на Сухумскую бухту. Дед было уже приступил к строительству, но вынужден был отказаться от своей мечты:

помешала Первая мировая война и революция. Кроме того, в это время судьба нанесла ему два удара, от которых он до конца жизни так и не смог оправиться.

В 1912 году в возрасте сорока трех лет умерла моя бабушка Гюльфидан, которую дед очень любил. Единственной его отрадой были теперь дети. Старшие сыновья Шахбас (мой отец) и Риза закончили реальное училище (в то время в Сухуме не было высших учебных заведений). Для продолжения учебы дед отправил их в Тифлис. Кроме турецкого, персидского и абхазского языков, на которых говорили дома, братья владели французским и немецким, а также всеми языками местного населения — греческим, армянским, грузинским, мингрельским, эстонским... Увлекались охотой, занимались спортом. Дядя Риза одно время был капитаном сухумской футбольной команды «Унион». Тетя Наргиз училась в Сухумской женской гимназии, занималась музыкой и языками. Самый младший брат — Касим — уже заканчивал обучение в Одессе, когда неожиданно для всех с ним случилась беда.

Дело было так. Касим с друзьями решили отметить день рождения одного из своих сокурсников в ресторане. В приподнятом настроении они заняли столик, сделали заказ официанту и, негромко разговаривая, ждали. Вдруг один из товарищей заметил с тревогой:

— Касим, смотри, тебя разглядывает какой-то человек.

Действительно, за соседним столом сидел солидный, средних лет мужчина, который не отрывал от Касима недобрых глаз... Вскоре незнакомец исчез и через некоторое время вернулся с двумя полицейскими, которые схватили Касима и увели. Товарищи в недоумении пошли следом. В полицейском участке они узнали поразительную вещь: Касим арестован по обвинению в убийстве!

Дело в том, что несколько лет тому назад сын незнакомца из ресторана был зверски убит, убийца скрылся, но у отца погибшего осталась его фотография. По ней он и опознал в Касиме убийцу сына. Следствие велось пристрастно. Касима пытали, чтобы заставить признаться в преступлении, которого он не совершал. Несчастный отрицал свою вину, но его

доводы следователи и прокурор сочли неубедительными. Дело дошло до суда, который мог признать Касима виновным и приговорить к высшей мере наказания — смерти через повешение.

После ареста Касима его товарищи кинулись в порт. К счастью, на рейде стоял пароход, отправлявшийся в Сухум, и им удалось передать Яхье письмо о случившемся. Получив страшное известие, дед на том же пароходе прибыл в Одессу и успел явиться в суд до оглашения приговора. Предъявил документы, удостоверяющие, что Касим — его сын, иранец, не одессит и никакого отношения к убийству не имеет. Касима отпустили, он с отцом вернулся домой, но здоровье его было подорвано. Ему становилось все хуже и хуже, и он умер, когда ему было всего двадцать четыре года.

Смерть самых дорогих людей — жены и младшего сына — надломила деда. Не могли не сказаться на его здоровье и изменения, которые происходили в стране после революции, лишившей его имущества и вселившей тревогу за будущее детей.

Несмотря на все удары судьбы, и в нелегкие 20-е годы дед вел активную общественную деятельность. Будучи сопредседателем Сухумского магометанского общества, он был фактическим главой иранской общины. В одном из наших домов на первом этаже была устроена молельня, где исполнялись необходимые обряды в тех случаях, когда не было времени ехать в мечеть, расположенную на окраине города в районе Маяка. Посетителей по самым различным делам дед принимал как у себя дома, так и в особняке персидского консульства. Детская память сохранила смутный образ деда, его доброе лицо, седую бороду и мягкую улыбку. Помню его сидящим в гостиной, устланной персидским ковром, в большом кресле, с янтарными четками в руках, неторопливо беседующим с посетителями. Судя по дошедшим до меня рассказам, он некоторое время также исполнял обязанности консула. 18 апреля 1926 года Яхья Аббас-оглы скончался. Заслуги деда перед соотечественниками символизировал иранский флаг с траурной лентой, водруженный на нашем доме в день его похорон.

О родословной деда мне мало что известно. Я только знаю со слов отца, что дедушка был сыном состоятельных родителей и его отец занимал какую-то важную должность.

— Знаешь, что странно? — говорил мне много лет спустя бывший швейцар во дворце принца Ольденбургского, о котором я уже упоминала, и который охотно делился со мной воспоминаниями о том времени. — По тому, какой у твоего деда был размах, чувствовалось, что он вырос в очень состоятельной и знатной семье. Почему же он не стремился сблизиться с местной знатью, почему не искал невесток в этой среде?

Очевидно, это объясняется не только независимым характером деда, но и его глубокой религиозностью, приверженностью к духовным ценностям ислама. Дедушка еще до переезда в Абхазию совершил паломничество (хадж) в Мекку, что в 70-е годы XIX века было далеко не простым путешествием. Поэтому неудивительно, что он одобрил выбор сыновей: моя мама и жена дяди Ризы происходили из среды свободного крестьянства, из семей, оставшихся верными мусульманским традициям еще с турецких времен. Тут надо заметить, что у абхазов исторически сложилась своеобразная и довольно сложная социальная структура: помимо князей и нескольких слоев дворянства, было пять категорий крестьянства, высшая, свободная прослойка которого была весьма состоятельной и влиятельной общественной группой в Абхазии.

Когда сыновьям пришло время жениться, Яхья сказал им:

— Кого вы выберете, та и будет моей дочкой.

Однажды мой отец был приглашен на свадьбу в Очамчири, где познакомился с Муратом Авидзба — старшим братом моей мамы. Молодые люди подружились, стали встречаться, охотиться. Как-то Мурат пригласил моего отца и дядю Ризу поохотиться в окрестностях своего родного села Моква. Отец Мурата Кадыр Авидзба принял их как дорогих гостей, сыновей известного и уважаемого в Абхазии человека. Здесь мой отец впервые увидел маму и, как он потом говорил, глаз не мог от нее оторвать, так она была хороша. С этого дня начались упорные ухаживания, отец стал часто приезжать в Мокву.

Кадыр считал моего отца завидным женихом, но мама долгое время отвергала его, так как ей нравился другой молодой человек. Тот дважды ее похищал, но оба раза беглецов догоняли и Кадыр возвращал дочь домой.

В конце концов близкие уговорили маму выйти замуж за отца. Она стала любимой невесткой в доме Яхьи, ее красота и мягкий характер всех располагали к ней. С отцом она была счастлива. К сожалению, ей недолго довелось жить в радости и достатке...

История женитьбы дяди Ризы была еще более интересной. Часто бывая на охоте в живописных и богатых дичью окрестностях Очамчири, дядя иногда гостил в селе Гвада, в большой усадьбе дальних родственников бабушки — Лацужба. В их доме он и встретил Зинаиду Кварчия, которая сразу понравилась ему. Ее мать, урожденная Лацужба, умерла, когда Зина была совсем маленькой. Отец девочки Хазарат Кварчия решил вторично жениться, и семья Лацужба не захотела, чтобы их племянницу воспитывала чужая женщина. Они взяли Зину в свой дом, и тетки заменили ей мать.

Дядя рассказывал, что однажды после очередного застолья он загадал: «Если Зина сейчас войдет в комнату и станет убирать со стола, я на ней женюсь». Все так и произошло. После этого дядя стал часто бывать в доме Лацужба, открыто оказывая своей избраннице всяческие знаки внимания. Зинаида отвечала ему взаимностью. Но родственники не спешили с согласием на брак. Пришлось устроить похищение, в котором участвовали мой дядя Темур, брат моей мамы, и Константин Лацужба, двоюродный брат невесты. Он и нам приходился родственником, поскольку был по матери родным племянником Екатерины Павловны Жиба — приемной дочери Яхьи и Гульфидан.

Дядя Риза, украв невесту, привез ее в Сухум, в дом своего друга, русского офицера, поэтому свадьба была совсем не абхазской: вопреки местным обычаям, тетя Зина сидела за столом в шумной и веселой компании друзей жениха.

Семейная жизнь моей тети Наргиз также не обошлась без приключений. В шестнадцать лет она влюбилась в иранца

Миразиза Джафар-заде, который был намного старше ее, и сбежала с ним. Не внезапное замужество было большим ударом для ее отца и братьев, которые долгое время не признавали зятя. Вокруг Наргиз всегда увивались лучшие кавалеры, и родные искренне не понимали, что она нашла в Миразизе. Но вскоре у Наргиз родились сыновья — Миркямал и Мирзаи, и дед немного смягчился. Примирение состоялось с условием, что Миразиз будет жить с семьей в родном доме Наргиз.

Они поселились в квартире на первом этаже дома по Екатерининской улице. Миразиз Джафар-заде был удачливым предпринимателем, владел цитрусовыми плантациями в Новом Афоне и Диаскури. Близ Сухума у него была дача, и лето вся семья проводила там или в Кисловодске. Мальчики учились в русской школе, французскому языку и светским манерам их обучала Анна Петровна, которая в свое время была гувернанткой тети Наргиз. Еще, помню, они занимались музыкой в музыкальном училище.

Таким образом, сначала все было хорошо, но потом тетя поняла, что ошиблась в своем выборе.

Веселая по натуре, всегда нарядная, одетая по последней моде, благоухавшая парижскими духами, она по-прежнему пользовалась огромным успехом. Наргиз обожала цветы, особенно розы: белые, кремовые, ярко-красные и бархатистые темно-красные, которые казались черными. Я помню и огромные белые лилии в больших вазах, астры и гвоздики различных окрасок, белые и лиловые глицинии. А весной комнаты были убраны нарциссами, тюльпанами, ландышами, садовыми фиалками в маленьких вазочках. Цветы доставлялись тете целыми корзинами. Она любила общество и часто принимала гостей. Миразиза же раздражал весь этот блеск. Человек угрюмый, он ревновал жену и не желал ни на шаг отпускать ее от себя. Он стал придирчив и все чаще вымещал на Наргиз свое раздражение. Дед все замечал, но поделать ничего не мог, переживал молча.

Однажды на свадьбе нашего близкого родственника тетя Наргиз оказалась за столом рядом с интересным молодым человеком, который весь вечер ухаживал за ней. Потом он

несколько раз встречал ее в городе — случайно или преднамеренно, кто знает? Во всяком случае, он появлялся там, где бывала она. Незаметно симпатия переросла в серьезное чувство, и тетя дала согласие бежать со своим возлюбленным.

Было решено, что побег состоится, как только Миразиз отлучится по делам из дома. И вот наступил, казалось, удачный момент. Дядя уехал, тетя быстро собрала необходимые вещи и стала ждать. С наступлением темноты она услышала из сада условный свист. Вскочила на подоконник, выбросила саквояж и выпрыгнула сама. Ее подхватили сильные руки, она обвила руками шею мужчины и радостно воскликнула:

— Как все хорошо получилось!

Но ответа не последовало. Зажегся фонарь, и тут только Наргиз поняла, что находится в объятиях собственного мужа. Она лишилась чувств.

Оказывается, Миразиз давно следил за женой и знал, что готовится побег. Вот и сегодня он никуда не уехал, а наблюдал за домом. Услышав сигнал, он подкрался к окну и увидел похитителя. Тогда Миразиз вытащил пистолет и пригрозил, что убьет жену. Молодой человек отскочил от окна, а Миразиз подхватил спрыгнувшую с подоконника Наргиз. Долгое время она находилась в унынии, а потом смирилась с судьбой...

Еще я помню сестру деда Яхьи, Биби-ханум, которая приезжала к нам в Сухум из Ирана. Стройная, черноокая, интересная — настоящая восточная красавица. Она носила большие серьги, которые ярко блестели. Я садилась к ней на колени и пыталась их выдернуть, а она смеялась. Еще из Ирана приезжала племянница деда Селине с сыном Алавербеем и подолгу у нас гостила. Помню, когда дед умер, Биби-ханум и Селине плакали, а я, ничего не понимая, звала деда, чтобы он меня на спине покатал. Меня пытались увести, но я вырывалась и все звала и звала деда...

Мне было всего шесть лет, когда его не стало, поэтому его образ представляется мне расплывчатым, как в тумане. Мама рассказывала, какой он был добрый, отзывчивый, общительный и умный человек. Я вспоминаю его в белой рубашке, в темном костюме с жилетом, а в боковом кармане на цепочке

золотые часы. Я часто вытаскивала у него из кармана эти часы — и любовалась ими, а он смеялся. Потом сажал к себе на спину и катал, а я воображала себя ловкой наездницей. Вообще, Яхья очень любил и баловал меня и вторую свою внучку — маленькую Лейлу, дочку дяди Ризы.

Яхья был необыкновенно хлебосольным человеком, и его дом всегда был полон гостей, одни приходили просто так, другие — с какой-нибудь просьбой. Знание турецкого языка сближало Яхью с абхазами, относившимися к нему с особым почтением. Когда в гости приходили персы или турки, дед доставал кальян, привезенный из Персии, хотя, вообще-то, не особенно увлекался курением. Иногда в шутку он предлагал невесткам составить ему компанию. Они брали в рот трубку и заранее начинали кашлять и чихать, а дед хохотал. Тогда в нашем доме часто звучал смех... Мама и тетя Зина очень любили свекра, которого называли «баба» (отец). А он звал их «кызым», то есть «дочка».

Мама мне как-то рассказала такую историю. Однажды по случаю какого-то праздника у нас собралось много гостей. Мне было тогда три года, а Лейле — год; мы сидели на коврике, и я забавляла сестру. Гости громко разговаривали, смеялись, было шумно. Южане вообще отличаются тем, что говорят во весь голос и при этом жестикулируют. Пока готовился стол, некоторые мужчины вышли на балкон покурить, другие играли в нарды — излюбленную игру кавказцев. Женщины обсуждали наряды и новости. Обычно начинали говорить по-абхазски, затем непроизвольно переходили на турецкий или на русский. В многонациональной Абхазии многие владели несколькими языками.

Тетя Зина и мама накрывали на стол. Мама взяла поднос с сервизом, хотела поставить на стол, но неожиданно споткнулась, и вся посуда полетела на пол, не осталось ни одной целой тарелки. Сервиз был парадный, дорогой, мама растерялась и с ужасом посмотрела на деда. Гости сделали вид, что ничего не произошло. Дед, улыбаясь, подошел к маме, погладил ее по голове и сказал со смехом:

— Кызым, сервиз был старый, пришло время его заменить, завтра поедем и купим еще лучше, сама и выберешь. Не переживай, ничего страшного не случилось.

На другой день, как было условлено, дед с мамой поехали за новым сервизом. Кроме посуды, Яхья купил обеим невесткам по дорогому кольцу. Я рассказываю об этом незначительном эпизоде потому, что он очень хорошо передает ту атмосферу радости и любви, которая царила в нашем доме при жизни деда в первой половине 1920-х годов.

Я уже говорила, что Яхья Аббас-оглы пользовался в Сухуме большим авторитетом. Об этом свидетельствует, например, такой случай. Однажды во время оккупации Абхазии грузинскими меньшевиками мой отец, дядя Риза, дядя Темур — брат моей мамы и Константин Лацужба — двоюродный брат тети Зины шли по Георгиевской улице в сторону нашего дома. Возле городской думы им встретилась группа грузин-офицеров, которые их остановили и позволили себе язвительные комментарии в адрес «каких-то абхазов». Отец, дядя Риза и дядя Темур хорошо знали грузинский язык, поэтому поняли каждое слово. Дядя Риза был человеком выдержанным, а отец всегда отличался взрывным темпераментом и смелостью, которые многие принимали за высокомерие. Он ответил грузинам какой-то колкостью. Один из них выхватил пистолет, а отец распахнул на груди рубашку и крикнул по-грузински с сарказмом:

— Если ты мужчина, то можешь стрелять в безоружного!

В это время другой офицер сказал тому, кто уже собрался стрелять:

— Убери пистолет! Это сыновья Яхьи Аббас-оглы! Если мы их тронем, у нас будут большие неприятности.

Военные поспешили извиниться и ушли. Эту историю часто вспоминал дядя Темур.

Я хотела бы знать больше о прошлом моей семьи. Но, к сожалению, в памяти детей часто сохраняются события не очень значимые с точки зрения их же, взрослых. Да и сама атмосфера советского времени не располагала к воспоминаниям и расспросам о том, что случилось до революции. А потом последовало мое раннее замужество и короткая новая жизнь в совершенно ином кругу, после чего началась полоса несчастий... Но об этом позже.

СТАРЫЙ СУХУМ, НАШИ СОСЕДИ И ДРУЗЬЯ

История моего родного города берет свое начало две с половиной тысячи лет назад, когда на побережье Черного моря прибыли древнегреческие колонисты из Милета. На территории нынешнего Сухума они основали город, названный Диоскурией в честь мифических братьев-близнепов Диоскуров, сыновей Зевса. Диоскурия стала одним из важнейших портов и торгово-ремесленных центров древней Колхиды.

На пороге нашего летоисчисления Колхида перешла под власть могущественного Рима. Вскоре произошел ряд ужасных землетрясений, в результате которых Диоскурия оказалась под водой. Незатопленной осталась лишь северная окраина города, где римляне основали крепость Себастополис. Отсюда римские легионы совершали походы в глубь Кавказа.

В VI—VIII веках Себастополис, находившийся в то время под властью Византии, пережил нападения персов и арабов, дважды был разрушен почти до основания, но вновь и вновь восстанавливался. В древнегрузинской летописи, повествующей об арабском нашествии 736 года, город впервые упоминается под грузинским названием Цхум. В конце VIU века заново отстроенный Цхум стал одним из центров Абхазского царства, включившего в себя Западную Грузию. В XIII—XV веках территория нынешней Абхазии входила в состав созданного на основе Абхазского царства объединенного Грузинского государства. На Черноморском побережье в это время господствовали генуэзцы, которые переименовали Цхум в Сан-Себастьян и сделали его своей факторией. Однако в конце концов они были изгнаны восставшими абхазскими племенами.

В следующем столетии абхазские земли оказались под властью Османской империи. Турки восстановили Цхумскую крепость и поместили в ней гарнизон янычар во главе с пашой. Крепость они стали именовать Сухум-Кале. Более двухсот лет она являлась опорным пунктом распространения османского владычества на Кавказе. В начале XVIII века турки возвели в Сухуме новый бастион и начали совершать из него частые набеги на абхазские села, собирая дань и захватывая пленников,

которых продавали в рабство. Абхазские племена дважды поднимали восстание и осаждали Сухум-Кале, но не смогли взять крепость. В ответ турецкий султан прислал огромную армию, которая разорила Абхазию. Большая часть абхазов была насильственно обращена в мусульманство. Во время русско-турецкой войны 1768— 1774 годов абхазы вновь подняли восстание и даже сумели на время изгнать из Сухумской крепости турецкий гарнизон, но турки вскоре восстановили свои позиции.

С последней четверти XVIII века Сухум-Кале являлся резиденцией владетельного князя Абхазии Келешбея Чачба (Шервашидзе), который тяготился зависимостью от Турции и искал случая от нее избавиться. Благоприятный момент наступил в 1806 году с началом очередной русско-турецкой войны. Келешбей возглавил антитурецкое восстание и добился независимости от Турции. Протурецкие силы в Абхазии объединились вокруг старшего сына Келешбея — Асланбея Чачба. Келешбей был убит заговорщиками, а Асланбей захватил власть, закрепился в цитадели Сухума и заявил о своей верности Турции.

Второй сын Келешбея — Сафарбей — принял христианство под именем Георгия, вступил в союз с Российской империей и обратился к Александру I с просьбой о принятии Абхазии в подданство России. Утром 10 июля 1810 года русский десант штурмом захватил крепость Сухум-Кале, выбив из нее турецкий гарнизон. Георгий Шервашидзе занял абхазский престол, а Асланбей бежал в Турцию. Сухум-Кале окончательно вошел в состав России в 1829 году по Адрианопольскому мирному договору между Россией и Османской империей.

В 1830-е годы за Сухумской крепостью, к востоку от нее, вдоль побережья возникло небольшое поселение, получившее вскоре статус торгового порта, а затем и портового города, который носил такое же название, как и крепость.

Сухум тогда был совсем маленьким, в нем преобладали деревянные строения, а каменных зданий было всего одиннадцать. Город ограничивался стенами крепости. Вот что писал о нем русский путешественник в 40-х годах XIX века: «Сильный запах роз объял меня в ограде бывшей Турецкой крепости: аллеи

итальянских тополей, которыми обсажены все здания, обвиты были розовыми кустами, до половины их стройного стана. Нигде, даже в Мингрелии, не видел я столь богатой растительности». Во время Крымской войны город был занят на некоторое время турецкими войсками и пришел в упадок. Но после войны жизнь здесь постепенно наладилась. В 1866 году Сухум стал административным центром Сухумского военного отдела, созданного вместо упраздненного Абхазского княжества.

С началом новой русско-турецкой войны город был захвачен турецким десантом. На стороне турок выступила часть абхазов, недовольных политикой российского правительства в Абхазии. После упорных боев русские войска одержали победу. Турки, окруженные в районе Сухума, сожгли город, а затем в панике погрузились на корабли и бежали. За участие в военных действиях против России абхазы были признаны царским правительством «виновным населением». Им было запрещено жить в прибрежной полосе и менее чем в двадцати верстах от Сухума. До пятидесяти тысяч абхазов вынуждены были покинуть родину и переселиться в Турцию. Множество сел по всей Абхазии опустело, а Сухум и его окрестности обезлюдели. «Виновность», в течение нескольких десятилетий сдерживавшая развитие абхазов, была снята с них только в 1907 году.

Вот что пишет об этих событиях Е. Марков в книге «Очерки Кавказа» (1904):«... В Абхазии — рай земной, растительность чуть не тропическая, плодородие почвы баснословное, вся страна один сплошной сад... Сами абхазы — отличный народ, даровитый, тонкий, изящный — французы Кавказа, как их величают в Грузии; они большей частью христиане и притом старинные христиане, со времен Андрея Первозванного и Симона Хананейского. У абхазов великолепные сады и плантации на берегу моря. И их, и сады их бросили на произвол судьбы, не оставив на защиту их ни одной роты войска. А когда турки забрали их имущество, жен и дочерей и потребовали, чтобы они стали на их сторону, абхазцев, ненавидящих турок, сделали бунтовщиками.

Собственною непредусмотрительностью, собственною небрежностью своею мы убили чудную страну, которая долго теперь не оправится, которую уже ничем не вознаградить».

С последней трети XIX века в городе преобладало русское, греческое и мингрельское население. По данным первой всероссийской переписи 1897 года, в Сухуме проживало 7998 человек, из них русских было — 1685, мингрелов — 1522, греков — 1083, а абхазов — лишь 144 (в то же время по Абхазии в целом их численность составляла тогда более половины всего населения). В городе жили также аджарцы, турки, армяне, татары, персы, поляки, литовцы, латыши, эстонцы и представители других национальностей. Кроме того, среди обитателей Сухума перепись зафиксировала шесть англичан, одного француза и одного итальянца. А перепись 1926 года зафиксировала представителей около 60 национальностей, проживающих в Сухуме и Абхазии.

Абхазия манила не только природными красотами. Здесь процветало цитрусоводческое хозяйство, чаеводство, а главное — табаководство. Табак «самсун» и «трапезунд», вывезенный первоначально из Турции, хорошо прижился на здешней благодатной земле и выгодно отличался своим ароматом от прочих сортов. Греки, армяне и турки разбивали табачные плантации и строили табачные фабрики. Абхазский листовой табак начал славиться повсюду, и в сухумский порт за табаком стали заходить корабли из разных стран. На прилавках появились иностранные товары, открылось множество новых магазинов. Город, который стал центром оживленной торговли, постепенно разрастался и хорошел.

В конце XIX века в Сухуме началось интенсивное строительство. Богатые греки-коммерсанты и крупные предприниматели других национальностей строили для себя красивые дома с просторными комнатами, за толстыми стенами которых можно было укрыться от летней жары. В большинстве домов первые этажи обычно отводились под магазины. Фасады домов украшались подвесными балконами и остекленными галереями со стороны двора. Один из красивейших сухумских особняков, известный как «дом Алоизи», стоял на пересечении Заводской и Барятинской улиц (ныне Шотландская улица, 37 и улица Гулия, 1). Принадлежал он заместителю начальника Сухумского округа подполковнику М.А. Де Симону. После его смерти вдова продала дом французскому шелководу Иоакиму

Михайловичу Алоизи¹¹, жившему прежде в Киеве. Через три года новый хозяин перестроил особняк и превратил его в роскошную виллу оригинальной архитектуры, в которой причудливо сочетались разные архитектурные стили: модерн, мавританский, неоготический и неорусский.

В 1907 году Алоизи приступил к строительству театра, гостиницы и других построек на Михайловской набережной. К 1912 году в Сухуме появились театр Алоизи на 670 мест по проекту известного архитектора Саркисова (ныне перестроенный Абхазский государственный драматический театр им. С.Я. Чанба), трехэтажная гостиница «Гранд-отель» на 35 комфортабельных номеров (с 1925 года она стала называться «Курорт», а с 1927 — «Бзыбь»), кинотеатр «Олимпия». В 1946 году в зданиях театра и гостиницы случился пожар. Впоследствии они были реконструированы и объединены в одно здание — ныне здесь располагается драмтеатр им. С.Я. Чанба.

В 1908 году на углу Михайловской набережной и Колюбякинской улицы (ныне набережная Махаджиров и проспект Леона) было выстроено двухэтажное здание, в котором расположилась роскошная гостиница «Ориенталь» (с 1932 года — «Ткварчели»), принадлежавшая купцам Г.Б. Гвалияи Д.И. Чавчанидзе. На первом этаже размещались первоклассный ресторан, обширный мануфактурный магазин, табачный магазин, типография «Победа», первый в Сухуме синематограф-электробиограф «Ренессанс» и фотостудия известного сухумского фотографа И.П. Евкарпиди.

В 1914 году на углу Михайловской набережной и Романовского проспекта был выстроен великолепный трехэтажный особняк — дворец в стиле модерн. Здесь расположилась роскошная гостиница «Сан-Ремо», принадлежавшая промышленнику Х.П. Спанаки. В гостинице, 18 балконов которой выходили на море, было 52 комфортабельных номера, а на первом этаже разместился самый большой и самый лучший в это время ресторан в Сухуме — «Биржа» (впоследствии «Ориенталь»). В 1917 году Спанаки продал гостиницу табачному промышленнику Болтаджи. В 1921 году гостиницу муниципализировали, а через год сдали в аренду бывшему владельцу. В 1929 году «Сан-Ремо» переименовали в «Рицу».

В годы моего детства Сухум представлял собой небольшой торговый и курортный город. Население, состоявшее из абхазов, грузин, русских, греков, армян, турок, иранцев, немцев, болгар, эстонцев, поляков и представителей других национальностей, составляло около 30 тысяч человек; коренными жителями являлись, конечно, абхазы, но в городе их было все еще мало — сказывались последствия того времени, когда они считались «виновным населением» и не имели права жить в Сухуме.

Поэтическое описание города оставил О.Э. Мандельштам¹²: «Сухум обозрим с так называемой горы Чернявского или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую дуговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью. Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».

На горе Чернявского и ее склонах располагались виллы, принадлежавшие по преимуществу состоятельным жителям обеих российских столиц, приезжавшим сюда во время курортного сезона, то есть с мая по октябрь, или обосновавшимся здесь русскими семьям. Главная улица города — Георгиевская (она же III Интернационала, затем имени Сталина, а теперь это проспект Мира). На Георгиевской в основном жили греки — самые многочисленные и преуспевающие предприниматели старого Сухума. Это была весьма своеобразная культурная среда — семейные предания некоторых наших соседей брали свое начало чуть ли не в античных мифах.

Неподалеку от Георгиевской улицы река Беслетка делила город на правую и левую части. По обеим сторонам реки росли плакучие ивы, подними располагались лодочные станции. Река была богата рыбой, и в любое время года здесь можно было видеть рыбаков. Беслетка впадает в Черное море, и некоторые любители приключений уходили по ней на катерах в морские дали. На правом и левом берегах Беслетки находились магазины и маленький рынок. Этот район назывался Красный мост, поскольку мост через реку, соединявший обе части города, был выкрашен в красный цвет. Здесь же были хлебопекарни, чайха-

ны, кофейни, духаны. В основном розничной торговлей занимались греки, турки и армяне. Эмоциональные южане громко разговаривали, активно жестикулируя. Разноязыкая речь сливалась с шумом проезжающих линеек, дилижансов, фаэтонов.

Излюбленным местом отдыха горожан была морская набережная. Вечнозеленые тенистые деревья — пальмы, кипарисы, олеандры укрывали от жары. Кусты роз дивно благоухали, клумбы пестрели самыми разнообразными цветами. Особенно красиво было вечером, когда луна освещала морскую гладь, которая казалась зеркальной. Здесь у причала покачивалось на волнах множество шлюпок, на которых любители морских прогулок отплывали подальше в море. На лавочках, стоявших вдоль набережной, любили отдыхать пожилые пары, дыша целебным морским воздухом и наблюдая за фланирующей публикой.

Повсюду располагались многочисленные чайные, кофейни, бильярдные, здесь также играли в нарды, звучала музыка, всегда было оживленно и шумно. В чайных работали иранцы, а в кофейнях — греки, турки, армяне. Под навесами стояли столики, здесь продавали мороженое, восточные сладости, фрукты, прохладительные напитки, тут же на мангалах жарили шашлык, каштаны, фундук. Как же я любила жареные каштаны, каленые орехи и сушеные фрукты, которые продавались на каждом шагу! В ресторанах расположенных на набережной гостиниц «Сан-Ремо», «Гранд-Отель», «Ориенталь» тоже всегда было многолюдно. И этот праздник каждый год продолжался до глубокой осени.

В пору моего детства в Сухуме была оживленная культурная жизнь. Наибольший интерес местной публики вызывали гастроли артистов оперы и балета из Тбилиси и Москвы. Хорошо помню знаменитую в то время певицу Фатиму Мухтарову (Фатьму-Ханум), очень популярную на Кавказе. Она выступала в главных ролях в операх «Кармен», «Самсон и Далила» и других. Часто приезжали артисты Азово-Черноморской оперетты, театральные коллективы из Краснодара и других городов. Их очень тепло принимали. Сухумский зритель хорошо разбирался в искусстве, был требователен, мог оценить постановку. А мы, дети, особенно любили ходить в цирк, который располагался неподалеку от драмтеатра.

Мы жили в районе, который треугольником располагался между торговыми и административными кварталами, Красным мостом и верхней, дачной, частью города. Этот район считался аристократическим. По диагонали от нашего углового дома стоял огромный двухэтажный дом с мансардой и гастрономическим магазином, принадлежавший греческому торговцу Леониду Ивановичу Ксандопуло. Вдоль Георгиевской у нашего дома также располагались дома и особняки состоятельных греческих семей.

Георгий Саввович Калианиди был владельцем промтоварных магазинов. У братьев Спаниди тоже были свои магазины: галантерейный, мануфактурный, а также швейная мастерская. Эдмонд и Элефтерий Ямандопуло возглавляли местные предприятия лесной промышленности. Кроме того, по инициативе Элефтерия был открыт небольшой лимонадный завод, который находился на Воронцовской улице (ныне ул. Конфедератов, 21) и производил лучшую в Сухуме газированную воду. Старожилы рассказывали, что именно он изобрел способ изготовления необыкновенного лимонада и искусственной минеральной воды, которая впоследствии стала очень знаменитой. А дело было так. Дочь Ямандопуло вышла замуж за молодого человека по фамилии Лагидзе, и предприимчивый зять предложил Элефтерию:

— Знаешь, ты грек, твоя фамилия не звучит в этой стране. А я — грузин. Давай наладим производство под моей фамилией, тогда наше дело будет процветать.

Так и вышло. Вода Лагидзе вскоре стала пользоваться исключительным спросом. Это продолжается и по сей день. Конечно, Лагидзе внес большой вклад в расширение производства и совершенствование способов изготовления напитков в крупном масштабе. Но, как мне рассказывали, автором этого изобретения был именно Элефтерий Ямандопуло.

Семья Чатыр-оглы — греков с турецкой фамилией — жила в красивом двухэтажном доме, построенном в 1910 году. Братья Харлампий и Диамант занимались производством обуви. Три старших брата Сораканиди владели гастрономическими магазинами, а двое младших — мастерскими по шитью одеял и белья.

Прямо напротив нашего дома по Георгиевской улице жила семья Беглара Малакиевича Чантуридзе — провизора центральной городской аптеки. К его дому примыкала усадьба Комнино с великолепным дворцом, садом с экзотическими растениями, окруженным роскошной оградой, каждый столб которой был украшен лепной вазой с цветами. Дмитрий Константинович Комнино, крупнейший табачный промышленник, происходил из древнейшего рода константинопольских фанариотов^¹, потомков византийских императоров Комнинов. Его жена, Екатерина Павловна, была председательницей Сухумского благотворительного общества и сухумского отделения Всероссийского общества Красного Креста. У них были дети — Константин, Элла и Ариадна, ставшая впоследствии известной скрипачкой. После смерти Дмитрия Константиновича Екатерина Павловна вышла замуж за городского голову Сухума князя Н. К. Тавгиридзе.

Помню нарядные залы и комнаты дворца Комнино, где во времена моего детства разместилось важное партийное учреждение. Мы с моей подружкой, мать которой работала там уборщицей, проникали вечерами внутрь, чтобы полюбоваться красивой обстановкой, в которой еще сохранилось немало старинных вещей, в том числе и мебель наборного дерева из нашего дома, украшенная инкрустациями — вензелями дедушки. В 1943 году дворец Комнино был уничтожен прямым попаданием немецкой бомбы, парк тоже погиб. Уцелели только высоченные кипарис и пальма, которые сейчас возвышаются над руинами уже другого трехэтажного дома, выросшего на этом месте после Великой Отечественной и разрушенного во время последней войны.

Дальше по Георгиевской, на пересечении с Барятинской улицей, располагался нарядный одноэтажный особняк с длинным рядом арочных окон и нарядным палисадником перед ним, принадлежавший известной на Кавказе семье Алферовых. Степан Александрович Алферов, сын протоиерея Сухумского кафедрального собора, известный общественный деятель, был очень

энергичным человеком. Будучи членом Думы, он одновременно являлся председателем комиссии Сухумского общества сельского хозяйства по организации народных чтений и епархиальным наблюдателем церковно-приходских школ Сухумского округа, автором нескольких учебников. Его жена, Екатерина Дмитриевна, содержала санаторий «Азра», который Алферовы построили в 1914 году. В этом великолепном здании в стиле модерн в советское время располагалось крупное научно-медицинское учреждение — Институт курортологии, который возглавлял известный сухумский врач профессор Григолия. Дом Алферовых я помню с того времени, когда там уже находилось Персидское консульство, где мы с мамой бывали у деда.

На другом углу пересечения этих улиц, в элегантном полутораэтажном особняке жила состоятельная абхазская семья Ануа. К концу 30-х я их потеряла из виду — очевидно, они были репрессированы.

Неподалеку от нас были хлебопекарни Харлампиди, которые славились на весь Сухум своими булками и бубликами. Большая семья купца второй гильдии Ивана Николаевича Давыдова жила в одноэтажном особняке на Екатерининской улице. У него было пять сыновей: Илья, Степан, Дмитрий, Владимир, Александр (Алеко) и две дочери, Кириакия (Киля) и Галина. Потом старшие сыновья построили еще один дом — трехэтажный, с громадным балконом, нависавшим над большими витринами их гастрономического магазина, — на пересечении Мариинской (теперь ул. Джанашия) и Базарной (ул. Лакоба) улиц. Во дворах обоих домов были вырыты колодцы с чистой родниковой водой. Сейчас в Сухуме живет внучка Ивана Давыдова — Димитра Георгиевна Устабашиди, и она вспоминает, как водой из колодца во дворе старого дома пользовались не только хозяева, но и окрестные жители, особенно во время Великой Отечественной и грузино-абхазской войн. Колодцу уже более ста лет, но вода в нем по-прежнему чиста, прозрачна и доступна всем.

Давыдовы были образованными, гостеприимными и общительными людьми и жили на широкую ногу. В лучшие (дореволюционные) времена за обедом в большой столовой в их доме собиралось до 30 человек. Наши семьи были очень дружны.

Три дома, принадлежавшие также близким друзьям нашей семьи — греческой семье Вафиади, находились напротив нашего дома по Екатерининской улице. Они были построены в начале XX века и выделялись своей красотой. Один из них, располагавшийся в верхней части владения, представлял собой настоящий дворец. Между домами росли кипарисы и мимозы, а в садах — фруктовые деревья. Детей приучали к верховой езде — на зеленых лужайках они катались на пони. Павел Савельевич Вафиади был управляющим Сухумским отделением одной из крупнейших табачных фирм России «Богданов и К0» и гласным городской думы. У него было две дочери, Ефросиния и Клеопатра, и три сына, Константин, Николай и Георгий. Все дети получили прекрасное европейское образование. Вплоть до середины 20-х годов в доме часто устраивались домашние концерты. Старший, Константин, был хорошим виолончелистом, средний, Николай, — играл на рояле, а младший, Жоржик, — на скрипке. Я запомнила эти концерты, хотя была тогда совсем маленькой. Нашу улицу вообще называли певучей. Неплохим скрипачом был наш сосед Элефтерий Спаниди. Из дворца Комнино также часто доносилась музыка: дочери-красавицы прекрасно пели и играли на фортепиано и скрипке, а одна из них, как я уже упоминала, стала скрипачкой.

В семье Вафиади чтились православные традиции — помню множество икон в позолоченных и серебряных окладах, составлявших целый иконостас. Впоследствии Константин, получив инженерное образование в Варшаве, поселился под Смоленском, Георгий и Николай не уезжали из Сухума. Николай, самый близкий друг отца и дяди, лишившись состояния после революции, работал бухгалтером и благодарил судьбу за то, что они вообще остались в живых. А вот судьба Клеопатры Вафиади сложилась благополучно. Во второй половине 20-х годов ей с семьей удалось уехать в Грецию, где она прожила долгую и спокойную жизнь, а ее дочь вышла замуж за английского лорда.

В начале 30-х годов рядом с нашими домами, на участке земли, который прежде входил в нашу усадьбу, был построен двухэтажный «товарищеский» дом, состоявший из четырех просторных квартир. В одной из них жила семья Н. Димитриади — родного брата знаменитого дирижера Большого театра

О. Димитриади, в другой — семья князя Д. Эмухвари. Благополучная семейная жизнь этих красивых, интеллигентных, полных сил мужчин в новом доме оказалась недолгой. В 1937 году незадолго до ареста отца и дяди Ризы был арестован Д. Эмухиари. Встревоженный участью ближайших соседей и друзей, И. Димитриади поспешил уехать из Сухума.

Ближайшими друзьями моего деда были Ибрагим Искандер и Мухарем Буюк-оглы, по духу и положению близкие ему. Они часто встречались, помогали друг другу в делах. Искандеры, состоятельные и всеми уважаемые, были иранского происхождения, и дед находился с ними в отдаленном родстве. Ибрагим Искандер тоже занимался строительством и владел кирпичным заводом. Жили они в большом двухэтаж-1 юм доме, построенном в 1903 году. Я часто бывала в нем вместе с родителями и хорошо помню теплое гостеприимство и уют, который умели создать женщины этой замечательной семьи, особенно красавица Султан-ханум.

После смерти Ибрагима главой семьи стала его жена, абхазка Хамсада, гордая, властная женщина с сильным характером. Она прожила сто лет. У Ибрагима и Хамсады было четыре сына и дочь Султан-ханум, подруга моей тети Наргиз. В красавицу Султану влюбился персидский консул, и вскоре они поженились. В конце нэпа, когда началось притеснение богатых семей, он поспешил уехать за границу, а Султан-ханум осталась, не могла бросить старую мать и братьев. Точно так же разрушались и многие другие семьи...

Наша семья была связана с Искандерами и молочным родством. Одним из древних обычаев абхазов было братание (аталычество¹³), когда двух только что родившихся младенцев матери передавали друг другу и вскармливали грудью. Моя бабушка Гюль-фидан вскормила старшего сына Искандеров — Абдула (отца Фазиля Искандера), а Хамсада — моего отца Шахбаса. Позже побратимами стали мой дядя Риза и его тезка Риза Искандер.

Абдул был женат на абхазке Леле Мишелия. У них родились сыновья Фири и Фазиль и дочь Гюли. Семья разрасталась. Жили они мирно и дружно, пока не наступил роковой 1937 год. Абдула Искандера выслали в Иран, и его молодая жена с тремя детьми осталась вдовой при живом муже. Они его больше не увидели.

Семья Буюк-оглы занимала большой роскошный двухэтажный дом неподалеку от набережной, в деловой части города, рядом с портом. Деда Яхью и Мухарема Буюк-оглы сближало, очевидно, еще и то, что они были сопредседателями Сухумского магометанского общества: первый представлял шиитов, а второй — суннитов¹⁴. Богатый купец Мухарем Буюк-оглы был добрым, чутким человеком. Сам он в свое время приехал из Турции и активно помогал вновь прибывшим в Абхазию соплеменникам, пока они не освоятся на новом месте жительства. Жена его была абхазкой, ее звали Наджа Авидзба. Ихдети: сыновья Зуфти и Фикри и три дочери, Айше, Адиле и Сурие, — отличались красотой, особенно девочки. Впоследствии Айше вышла замуж за известного константинопольского врача и уехала с ним в Турцию. Помню, как она приезжала в Сухум и как все ею любовались: стройная белолицая брюнетка с точеными чертами лица, изысканно одетая. Адиле вышла замуж за родственника Сарии Лакоба — аджарца Сулеймана Васильевича Мехтерпашева. После ареста и расстрела мужа она тоже оказалась в Турции. Сурие стала женой директора Сухумского драматического театра Кадыра Османовича Карал-оглы. Он был расстрелян, а ее с малолетней дочерью сослали на Север. Один из братьев смог вырваться к Айше в Турцию, другой умер по дороге домой из ссылки. Рассказывали, как его тело на глазах у матери пришлось сбросить с поезда в голую степь.

Страшные события, которые стали происходить в 30-х годах, разрушившие мою жизнь и жизнь моих близких, не пощадили почти никого из наших соседей. Жить в Сухуме стало труднее уже к концу 20-х годов, но сухумцы старались не нарушать традиций. Черное море по-прежнему ласково встречало гостей. Жители многонационального города почти все знали друг друга и старались друг другу помогать. Местная власть, во главе которой тогда стоял Нестор Лакоба, с уважением относилась к людям любых национальностей, конфликтов не было. Люди пытались приспособиться к новым условиям. Если раньше шили одежду из дорогих материалов: шевиота, бостона, индиго, сукна, коверкота, крепдешина, шелка, то теперь научились ее искусно перешивать — все равно получалось нарядно.

Обувь для выхода была обязательно лаковая и кожаная. Мужчины носили фетровые шляпы, женщины — шляпки с узкими полями, а некоторые не отказывались от вуали.

В холодные зимние вечера горожане собирались друг у друга. Мужчины играли в нарды, шахматы, домино и карты. Много разговаривали, вспоминали старину, делились впечатлениями о спектаклях, книгах. Мы, дети, разинув рот, слушали. На столе всегда были кофе, сладости, фрукты, орехи. Сухумцы не сдавались.

Но начиная с середины 30-х стал меняться облик старого Сухума. Набережная, излюбленное место отдыха горожан, опустела. Некогда оживленный и шумный город притих. Но я так ярко, так отчетливо помню его другим, и так не хочется мне расставаться с моими детскими воспоминаниями.

МОЙ ДЕД КАДЫР

Семья моей матери жила в селе Моква Очамчирского района. Местность здесь очень живописная: цепью тянутся горы, покрытые лесом, а широкая река Моква делит село на горную часть слева и низменную справа. Особое очарование этому месту придает Моквский собор, архитектурный шедевр второй половины X века, стоящий у слияния рек Моквы и Дваби.

Абхазы живут здесь, по берегам Моквы, издревле. Раньше свои дома они строили из дубовых и каштановых досок. Обычно в доме было две-три комнаты. Мебель — самая простая: самодельные шкафы, топчаны, большой стол, несколько стульев и табуреток. В самой большой комнате был камин, сложенный из камня или кирпича. Еще имелся крытый балкон с выходом в просторный двор. Кдому пристраивали «пацху», то есть кухню. Хотя точнее будет сказать «приплетали», потому что стены плели из гибких прутьев, а пол оставался земляным. В пацхе находилась необходимая утварь: шкаф для посуды, стол, табуретки. Посредине помещения на землю клали большой плоский камень, на него складывали бревна и разводили костер, а дым выходил через специальную щель на

крыше, покрытой черепицей или соломой. С потолка над очагом свисали тросы или цепи, скрепленные одна с другой, на концах их были крючки, на которые подвешивали котлы, когда готовили пищу на открытом огне. Затем на угли ставили глиняные горшки, в которых варили фасоль и горох. На вертеле жарили кур. Еще под потолком подвешивали железные сетки, на которых коптили сыр сулугуни и мясо на зиму. Во дворе обычно находился колодец. Просторные дворы — главное украшение абхазской усадьбы, — покрытые вечнозеленой травой, словно ковром, содержались в чистоте.

Абхазы — гостеприимный и доброжелательный народ. Гостя или гостей они всегда принимали (и принимают) радушно, окружали вниманием, щедро угощали. В честь гостя резали кур, а более имущие — барана.

Стычки между сельчанами возникали редко, в основном жили дружно. Однако серьезное оскорбление или убийство, произошедшее во время драки, могло привести к кровной мести, что, к счастью, случалось нечасто. В начале 30-х годов кровная месть в Абхазии была искоренена.

Как у всех кавказцев, родственные связи у абхазов были весьма прочны. Родственники и соседи обязательно оказывали помощь друг другу в проведении свадеб и похорон, которые всегда были многолюдными.

Христианство распространилось в Абхазии очень рано, еще до крещения Руси. Но затем, как я уже говорила, начиная со времен турецкого нашествия, стал насильственно насаждаться ислам. Турки господствовали в Абхазии несколько столетий, поэтому местное население вынуждено было принимать их религию. Однако настоящих мусульман здесь почти не было. Я всегда смеялась, приезжая в Мокву на мусульманские праздники и наблюдая, как на них пьют вино и водку, а некоторые семьи готовят праздничные блюда из свинины. Православные праздники тоже отмечались. На Пасху красили яйца, пекли куличи. Постепенно все смешалось, и даже элементы древних языческих верований сохранились до сих пор.

Мой дед Кадыр был высокого роста, с тонкой талией, худощавый, светловолосый, голубоглазый, с аккуратной седой

бородкой, взгляд острый, а на губах играет чуть заметная улыбка — весь его вид внушал уважение. Сколько его помню, он всегда носил черкеску, сапоги из мягкой кожи, башлык, на поясе — неизменный серебряный кинжал.

Кадыр Авидзба был родом из села Эшера. И вот в определенный момент он решил отделиться от родных и начать самостоятельную жизнь. Будучи хорошим наездником и стрелком, а также смелым и решительным человеком, Кадыр отправился за перевал. Потом нам, внукам, слушавшим его затаив дыхание, дед рассказывал, какие трудности ему пришлось преодолевать, как он сражался с медведем, как бродил по лесам и горным ущельям, как наконец добрался до черкесов и завел там друзей, как побывал в Кабарде. Несколько месяцев родители о нем ничего не знали, считали его погибшим. Но он вернулся, и не один — с ним прискакал такой же смельчак черкес, который решил обосноваться в Абхазии.

Не раздумывая долго, Кадыр выбрал себе участок в селе Моква около проезжей дороги и недалеко от леса. День и ночь трудился. Рубил лес и заготавливал строительный материал для будущего дома. Охотился, обрабатывал землю, а собранный урожай, оставляя себе самое необходимое, продавал. На вырученные деньги опять-таки приобретал нужный материал для дома. Несколько лет, пока шло строительство, он жил во времянке. Соседи удивлялись его упорству, и со временем кое-кто из сельской молодежи стал ему помогать. Энергичный и общительный, Кадыр привлекал к себе людей. Теперь он не один ходил на охоту — у него появились друзья.

Трудясь не покладая рук, дед построил двухэтажный дом. Нижний этаж — из камня и кирпича, а второй — из каштановых и дубовых досок. Самая большая комната — для приема гостей, три другие — спальни, еще были две комнаты для гостей. В каждой комнате по камину. Окна в доме были большие, с резными наличниками. Из залы дверь выходила на открытую, под навесом галерею, с которой по лестнице можно было спуститься во двор. По обеим сторонам лестницы дед посадил кипарисы, у забора, близ дороги вырыл глубокий колодец. Летом вода в нем была холодная, зимой — теплая и

очень приятная на вкус. Цементный ободок украшала надпись: «Колодец Кадыра Авидзба», потом дед добавил имена сыновей. Он специально выбрал место для колодца так, чтобы проезжающие могли напиться и отдохнуть.

В зале на стене над большим резным топчаном висел ковер, пол был покрыт медвежьей шкурой, и почти во всех комнатах на полу лежали такие шкуры — охотничьи трофеи деда. Посреди комнаты стоял большой стол, в углу — шкаф с посудой, еще тут были кресло-качалка, в котором Кадыр любил сидеть в свободное время, тумбочки и много стульев. В каждой спальне стояли железные кровати, гардероб, комод, стены украшали фотографии и репродукции.

Электричества в селе тогда не было. Дед купил большие медные керосиновые лампы, называемые «чудо-лампами», и подвесил под потолком. Из тоненьких досок с резными узорами сделал абажуры.

На первом этаже был огромный камин, внутри которого висела цепь с крючками, чтобы можно было цеплять чугунные или медные котлы для варева. Были еще приспособления для жарки кур и многого другого. В северной части дома были кладовые, где хранились продовольственные запасы.

Двор был большой, как у всех состоятельных абхазов, покрытый зеленой травой, около забора рос виноград. С южной стороны за двором был большой яблоневый сад, который давал большой урожай, несколько грушевых деревьев. В западной части за двором находились вспомогательные помещения для виноделия, амбары, конюшня. Дальше был огород. Выращивал дед и зерновые культуры, а также завел домашних животных и птиц. Большое хозяйство нуждалось в рабочей силе. У деда жили и работали переселенцы — турки, которыми он умело руководил. Позже он всем им помог обустроиться, обзавестись семьями.

Кадыр сумел создать настоящую усадьбу, главный дом которой был единственным двухэтажным зданием в селе, на диво всем. Дед считал, что упорным трудом можно достичь всего, и до глубокой старости был непоседой.

Женился он поздно, в зрелом возрасте, на абхазке из старинного рода Кецба. Его избранницу звали Шамсие. Это была

небольшого роста, темноволосая и черноглазая девушка, спокойная, трудолюбивая и такая же общительная, как дед.

Зажили они хорошо. У реки дед построил мельницу. Два его младших брата переехали в Мокву и тоже с помощью деда и построили здесь дома — так пошел род Авидзба в селе Моква. Вскоре добрая слава о Кадыре распространилась по окрестным селам. Он стал пользоваться всеобщим уважением и почетом, и люди нередко обращались к нему за советом и помощью.

К этому времени семья деда состояла из восьми человек. Сыновья: Мурат, Мексуд, Темур. Дочери: Нафие, Маяне, Асие (моя мама). С раннего детства дед приучил всех к труду: брал с собой в поле, поручал ухаживать за животными. Когда дети подросли, Кадыр нанял для дочерей портниху, которая научила их кроить и шить (школ для девочек еще не было). Мальчики окончили четырехклассную сельскую школу, а потом продолжили учебу в Очамчири. Чуть свет отец их увозил и после занятий привозил обратно. Дети по-прежнему продолжали выполнять свои обязанности по дому, а вечером готовили уроки. Бабушка жалела сыновей, однако дед уверял ее, что сочетание физического и умственного труда только пойдет им на пользу.

Моя мама, которая очень хотела учиться, с согласия деда стала посещать приходскую двухклассную школу при Моквинском соборе. Потом, когда старшая сестра вышла замуж, мама переехала к ней в Очамчири, где продолжила учебу в четырехклассной женской прогимназии. По обычаям абхазов девушку нельзя было одну отправлять в город. Деда многие осуждали, особенно первое время (его новшества всегда приводили односельчан в недоумение), но он понимал, что образование необходимо.

Когда сыновья окончили очамчирскую школу, Кадыр отправил их в Батум для продолжения учебы, но высшее образование (юридическое) успел получить один Мексуд. Уже наступили смутные времена, началась всеобщая неразбериха, и сыновьям пришлось вернуться домой. Они обзавелись семьями. Старший, Мурат, женился на турчанке Лейзе Кувел-оглы, Мексуд — на грузинке Гаяне Рухадзе, а младший, Темур — на абхазке Елене Капба. Темур дольше всех будет жить при отце. Сначала возле дома он открыл магазин. Потом нашел непо-

далеку глину, пригодную для выделывания черепицы, купил пресс-машину и необходимое оборудование и организовал производство. Село Моква стало отличаться от других сел.

Долгое время все жили вместе. Дед сразу же полюбил своих невесток, несмотря на различие национальностей и вероисповеданий. Более того, он нарушил, казалось бы, раз и навсегда заведенные порядки. В абхазских селах было принято, чтобы молодая невестка вставала раньше всех и сразу приступала к выполнению домашних обязанностей, причем делать все следовало молча. По обычаю, она не имела права разговаривать с родителями мужа, вообще ни с кем. На вопросы положено было отвечать жестами и мимикой. За столом тоже нельзя было сидеть вместе со всеми, не говоря уже о том, чтобы как-то выказывать обиду. Кадыр сразу посадил за стол своих невесток и заставил их разговаривать с ним. Обращался к ним ласково, шутил. От них требовал только уважения друг к другу. Невестки его любили, как отца, в доме был мир и покой, бабушка от радости плакала.

Этот поступок деда сильно задел сельчан. Его осуждали, но потом смирились, стали по-прежнему обращаться за советом — его изобретательный ум мог справиться с любой проблемой. Однажды кто-то из старейшин спросил его, почему он нарушает обычаи. Дед ответил:

— Меня устраивает, что невестки и зятья ко мне относятся, как к отцу, а не ждут, втихомолку проклиная меня, моей смерти.

А кроме того, Кадыр был смелым человеком, его побаивались. Как-то поздно вечером на магазин напали грабители, не местные — из города. Они окружили здание и стали стрелять по стенам. Внутри был дядя Темур с приказчиком, проверял какие-то счета. Дед услыхал шум, схватил охотничье ружье, выбежал из дома и, выстрелив в воздух, закричал так, что в течение минуты разбойников и след простыл.

Мурат раньше других отделился от отца и обосновался в Очамчири. Мексуд позже переехал в Сухум. Времена стали меняться, жить становилось все труднее. В стране начались раскулачивание, коллективизация. Дед сразу отдал мельницу и завод государству. После этого в Сухум уехал и Темур.

У деда отобрали скот, лошадей. То же происходило и с другими зажиточными крестьянами. Сельчане собрали сход, и дед выступил с речью. Он долго и убедительно говорил о том, что времена теперь другие и жить надо по-новому.

— Когда был царь, — сказал он в заключение, — мы жили по одному, теперь пришел другой, будем жить по-другому. Ничего страшного не произошло, организуем колхоз, будем вместе трудиться, не надо падать духом.

Конечно, на душе у него было совсем не так спокойно, как он старался показать, но дед продолжал трудиться и охотиться. Повторял только:

— Все, что у меня отняли, я нажил честным трудом. Но я не разучился работать, поэтому снова все это наживу.

Забегая вперед, скажу, что если Нестор Лакоба со своими спутниками оказывался в этих местах, то всегда заезжал к Кадыру. Он знал, что этот крестьянин может принять хоть сто человек гостей. А когда дедушку раскулачили, был такой случай. Приехали какие-то представители из Москвы и Тбилиси, и Лакоба с ними заехал к деду. Гости сидели во дворе, ели фрукты. Прошло два часа. Нестор видит: не похоже, что стол собираются накрывать, — и говорит Кадыру по-абхазски:

- Слушай, мои гости проголодались.

- Ты же у меня все отобрал, — отвечает дед, — а теперь хочешь, чтобы я тебе стол накрыл?

- Не позорь меня, — взмолился Нестор.

- У меня есть чем стол накрыть, но о чем ты думал, когда меня раскулачивал?

- Я тебя не раскулачивал, дорогой. Это общее положение, не могу же я противиться политике центральной власти.

Конечно, дед не собирался оставить гостей голодными — это позор для каждого абхаза. Но и промолчать он не мог, ведь не его одного коснулась беда — он видел, как тяжело приходится другим. Впрочем, Лакоба и сам все понимал...

Стол был моментально накрыт. Одна из невесток и моя мама давно уже хлопотали потихоньку на кухне. Кур и индюшек заранее зарезали и приготовили, испекли хачапури, в которых сыру было больше, чем теста, другие блюда тоже по-

явились незамедлительно. Вскоре Кадыр вновь обзавелся большим хозяйством и вновь без устали трудился, обрабатывая землю и ухаживая за скотом.

Нас, внуков, было много, и почти каждое лето все мы проводили у деда. По натуре он был строг, но нас баловал, веселился вместе с нами, играл, угощал, брал с собой в лес — сам рубил засохшие деревья, ветки, а нас заставлял очищать кустарники. Рассказывал интересные случаи о своей охоте, особенно когда ходил на медведя. Водил он нас и на рыбалку — река была недалеко от дома, за обрывом, и мы бегали туда по нескольку раз на дню.

Особенно дед был нежен со мной. Я была самой хрупкой из детей, но уступать никому не любила, вместе со всеми носилась по двору, пыталась лазать по деревьям, иногда мне это даже удавалось. Не любила плакать и жаловаться, да и язычок у меня был острый — словом, могла себя защитить. Может быть, какие-то из этих качеств впоследствии помогли мне выдержать все, что со мной случилось?.. Как бы то ни было, воспоминания о летнем пребывании в селе Моква — одни из самых прекрасных и дорогих для меня.

ДРУГИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ДЕТСТВА

Отец мой был небольшого роста, но складно сложенный темный шатен с добрыми синими глазами. По натуре он был очень веселым, любил шутить, рассказывать забавные истории, раскладывая при этом карты, которые служили как бы иллюстрацией к рассказу. Например, говорил: «А мимо шла красивая молодая дама...» — и каким-то чудом, не глядя, вытаскивал из колоды даму червей. Отец любил музыку, слыл добряком, и у него было много друзей разных национальностей. Например, он дружил с местными эстонцами, у которых была своя маленькая колония в селе Эстоновка недалеко от Сухума. Поэтому отец хорошо знал эстонский язык. Дядя Риза, кстати, тоже. Когда разговор братьев не был предназна-

чен для посторонних ушей, они переходили на французский или эстонский.

Отец был заядлым курильщиком. Он не признавал никаких сигарет и папирос фабричного производства. Его друзья из Эстоновки привозили ему хорошо высушенные табачные листья «самсуна» или «трапезунда». У него была маленькая машинка, с помощью которой он как-то по-особому крошил табак и смешивал эти два сорта, а затем набивал предварительно купленные папиросные гильзы. Любители покурить, которых отец охотно угощал, говорили, что его табак имел необыкновенный аромат.

Еще помню, что отец за обедом ел горький перец так спокойно, словно это были огурцы. Съедал по пять-шесть стручков. В этом, правда, он был не одинок. Например, аджику — очень острую приправу из горького перца с массой специй — абхазы ели, как масло. Приезжие поражались, глядя на них. Один из иногородних друзей писал впоследствии маме: «Александра^¹ Кадыровна, пришлите, пожалуйста, вашего абхазского масла».

С самого раннего детства я любила праздники — в нашем доме отмечались и мусульманские, и православные праздники. Некоторые из них я не различала, но точно помню, что в их числе были Пасха, Рождество, Новый год, Масленица, Байрам. Отец исповедовал ислам, но не придерживался строгих правил веры. Родственники и знакомые упрекали его за то, что он не посещал мечеть. В нашем доме не молились, и меня никто не принуждал к этому. Мама склонялась к православию, отец также чтил православные традиции. Помню, как он любил красить яйца, как в доме пекли куличи и делали пасху, как отец христосовался с друзьями.

Однажды был какой-то большой мусульманский праздник. Отец с трудом уговорил маму пойти в мечеть. Взяли и меня (мне тогда было лет шесть). С нами еще отправилась тетя Зина — жена дяди Ризы. Мечеть находилась на окраине города и ничем особенным не выделялась — обычное большое здание. Постараюсь передать, что мне пришлось пережить. Большой зал, на полу ковры. Прежде чем войти, в специальной комнате моют

руки, ноги и в носках заходят в зал. Мужчины садятся на ковер. В другом конце зала восседает мулла. Идет молебен. Рядом с залом — большая комната, завешенная плотной шелковой тканью. Это помещение для женщин. Они сидят на ковре, кто молится, кто разговаривает. Мы, дети, выглядываем из-за занавеса, видим все, что происходит в зале. В одном углу стоит большой стол, на нем медный самовар на четыре-пять ведер, большой медный таз, чуть подальше большой поднос, посередине большая свеча, а вокруг подноса семь свечей и семь острых с загнутыми концами ножей. В тарелке сахар. Мы не можем понять, для чего ножи и свечи. Думаем: как же будут пить чай без стаканов? На нас никто не обращает внимания.

Неожиданно раздался крик муллы: «Шах Хуссейн, вах Хуссейн!»¹⁵ Весь зал хором повторил эти слова, некоторые дети испугались и убежали, а я осталась — смотрю, ничего не понимаю. Крик повторился, и в зал вошли семь мужчин с бритыми головами в белых длинных рубахах и тапочках из белой материи. Они подошли к подносу, появился какой-то еще во всем белом человек, взял поднос, а семеро мужчин стали бегать вокруг него.

Когда мулла еще раз закричал «Шах Хуссейн, вах Хуссейн!», мужчины в левую руку взяли зажженные свечи, а в правую — ножи и со всей силы ударили себя по головам. По лицам и одежде полилась кровь. Тогда человек, державший поднос, поставил его, взял в левую руку свечу, а правой мочил в тазу полотенца, обмакивал их в сахар и быстро прикладывал к ранам на головах мужчин. Некоторые из них падали, а другие еле держались на ногах.

Дальше ничего не помню, видимо, я закричала и меня вынесли на воздух, а потом на фаэтоне привезли домой. Успокаивали, говорили, что никто не умрет, все будут здоровы. Долгое время я по ночам вскакивала во сне с криком. Спустя много лет я где-то прочла, что шах Хуссейн был великомучеником, а фанатики совершают в память о нем такое жертвоприношение. Смертельные случаи при этом бывают редко.

Совсем другие воспоминания связаны у меня с посещением православного храма. В Сухуме на том месте, где сейчас филармония, стоял кафедральный собор Сухумской епархии,

построенный в 1888 году (в состав Сухумской епархии входило более 100 церквей от Новороссийска до Ингура). Это было монументальное, величественное здание в византийском стиле, которое в начале 30-х годов воспринималось островком старого, уходящего мира в уже советском городе. Мы с мамой часто бывали там. Внутреннее убранство храма также поражало пышностью и великолепием. Сильное впечатление произвела на меня, маленькую, и сама служба, которая, в отличие от мусульманского обряда, не напугала, а, наоборот, вселила в душу какой-то благотворный покой. Возможно, это послужило толчком к тому, что спустя много лет, пройдя через, тяжелые испытания, я все-таки крестилась и стала православной.

В семь лет я пошла в русскую школу № 6. В Сухуме она считалась одной из лучших и не уступала абхазской образцовой школе. Учителя были пожилые, с большим стажем. С особой теплотой вспоминаю учительницу по литературе и русскому языку Олимпиаду Николаевну Соколову, по математике — Тамару Виссарионовну Бахтадзе, физику преподавал Захаров, фамилию педагога по химии, эстонки по национальности, я, к сожалению, забыла. Директором школы была женщина в годах с аристократическими манерами. Она крепко держала школу в руках, и дисциплина была идеальной. Директриса владела немецким и французским языками, а преподавала немецкий. Когда ее уволили, мы все очень переживали, никак не могли понять почему.

Вместо нее пришла коммунистка — Евдокия Михайловна, грубая, некрасивая, крикливая, с мужицкой походкой. С ее приходом часто стали меняться учителя. Она придиралась по пустякам, и мы ее боялись. Евдокия Михайловна преподавала географию, но предмет не знала, говорила что в голову придет. Мы изучали географию самостоятельно, по учебнику и картам.

Неожиданно ее тоже уволили, и вместо нее директором был назначен грузин Веселия. Он плохо владел русским языком, что не мешало ему преподавать физику. Мы про себя называли его бесом.

Наша школа была многонациональной — я могла бы сравнить ее с букетом из разных цветов. Все учащиеся были дружны — после летних каникул мы всегда встречались с радос-

тью, помогали друг другу, те, кто хорошо успевал, охотно занимались с отстающими. Книг было мало, и приходилось учить уроки по очереди, но к учебе все относились серьезно. Некоторые факультативно изучали французский язык, посещали музыкальные занятия.

Учеба мне давалась легко. Я еще успевала заниматься в театре юного зрителя, принимала участие во всех школьных вечерах, выступала в спектаклях, а больше всего любила танцевать. Вообще, в нашем классе были свои певцы, музыканты и танцоры. Хотя девочки и мальчики учились раздельно, на переменах мы встречались во дворе, играли вместе в волейбол. Было у меня и несколько задушевных подруг. В свободное время мы ходили вместе с родителями или с кем-нибудь из старших в кино, в цирк. Много читали, а потом хвастали, кто больше прочел книг. Делились впечатлениями.

Детство мое можно назвать счастливым, но оно уже начало омрачаться сгущающимися над нашими головами тучами. К началу 30-х годов отношение к иностранным подданным в СССР резко изменилось в худшую сторону. С каждым днем становилось все тревожнее. Дядя Миразиз оценил обстановку и решил вернуться на родину, в Иран. Добился права на выезд, распродал оставшееся добро и в 1932 году с женой и сыновьями покинул Абхазию. Хорошо помню тяжелое, полное слез расставание в порту, где мы все провожали тетю и ее семью. Мы потеряли связь с ними, зато они смогли избежать той участи, которая вскоре постигла нас всех.

Отец некоторое время еще оплачивал мои занятия персидским языком — возможно, тоже думал об отъезде заграницу...

Вскоре его и дядю Ризу стали притеснять как «буржуев». Надо сказать, что наша семья оказалась среди наиболее преследуемой сухумской «буржуазии». Отец и дядя не попали в число тех, кто был «нужен и полезен» новой власти. Те специальности, которыми они владели, не были востребованы. Кроме того, не будучи абхазами, они не имели клановых связей. А при новой власти процветали либо выдвиженцы-революционеры, либо, как это ни странно, представители мест-

ной знати и интеллигенции, пользовавшиеся покровительством Лакоба, который всячески стремился сохранить национальную элиту. Этому способствовало то обстоятельство, что многие из дворян не успели до революции оформить через сословные комиссии свою принадлежность к этому сословию и после революции стали рядовыми советскими гражданами, поэтому к ним не могло быть юридических претензий. Тем более что, как правило, они были малоимущими. А вот городская буржуазия, «обремененная» собственностью, оказалась козлом отпущения. Наша семья как раз и попала в категорию тех, кого новая власть считала «отъявленными капиталистами». Немалую роль в этом сыграла и известность деда, промышленника-иностранца, обласканного старой властью.

Во времена нэпа отец и дядя Риза пытались приспособиться к новой жизни, но не смогли, в том числе и в силу своих личных качеств. На первом этаже нашего дома до 1929 года работал магазин, и с помощью дяди Яши Ашкенази, бывшего служащего деда, отец пробовал заниматься торговлей. Но душа у него к этому не лежала — он считал, что это занятие ему «не по чину», ведь прежде в магазине всегда работали приказчики. Попытки мамы помочь отцу в этом «эксперименте» тоже не увенчались успехом. Она стеснялась появляться за прилавком и предпочитала прятаться «за кулисами» (в подсобном помещении) — очевидно, сказывалось пренебрежительное отношение к торговле, вообще свойственное абхазам.

В 1933 году первый этаж нашего дома перешел в ведение Сухумского горсовета, а второй стали энергично «уплотнять». Нас загнали в одну комнату, магазин и пекарня отошли государству. В такие дома, как наш, подселяли выдвиженцев, ударников труда, коммунистов. Помню, как первой шумно вселилась к нам ударница-коммунистка Аня, работавшая на консервной фабрике. Она захватила лучшую комнату и часть галереи. Следом за ней появились и другие. Большую семью дяди Ризы втиснули в две маленькие комнаты, а остальную часть дома также передали в фонд горсовета. Еще при жизни деда одну комнату там занимала дочь нашей бывшей кухарки со своим мужем, который потом стал сыщиком НКВД, в дру-

гой комнате проживал Яков Ашкенази. Оба эти помещения дед им передал в пожизненное пользование. Во все другие комнаты были вселены люди разных профессий и национальностей со своими семьями.

Смутно помню, как из наших домов выносили мебель, ковры, дорогую посуду, частично уцелевшие с былых времен. Ведь конфискации, о которых я слышала от родителей, начались уже в первые дни советской власти — когда в марте 1921 года в страхе перед наступавшими красными все члены нашей семьи покинули свои дома. Дед с тетей Наргиз, которая тогда была беременна, и ее мужем срочно выехали в Батум в расчете на покровительство находившегося там персидского генконсула — знакомого деда. Отец и дядя с семьями уехали в деревни, откуда были родом их жены. Когда, успокоенные поступившими сведениями о мирном характере новой власти, они вернулись, то нашли свои дома разоренными. На первом этаже дома на Екатерининской вообще была устроена конюшня, где лошадей кормили извлеченным из мягкой мебели сеном. Несмотря на все это, дед поверил обещаниям новой власти, выдавшей ему 7 мая 1921 года охранный лист, в котором говорилось, «что имущество и квартира персидско-подданных в Сухуме и в республике считаются неприкосновенными», и решил остаться в СССР.

Очевидно, в первой половине 20-х годов обстановка была более-менее спокойной — тучи стали сгущаться к концу 20-х, когда деда уже не было в живых. Зато с избытком досталось его детям. Уже на моей памяти отца и дядю неоднократно уводили в НКВД, где задерживали, требуя выдать утаенные якобы ценности. Но все это было только началом моих страхов.

Старшее поколение очень тяжело переносило перемены, однако по привычке все старались придерживаться прежнего образа жизни.

У нас во дворе рос огромный инжир, очень плодоносный и высокий, намного выше нашего дома — можно было из окон галереи притягивать к себе ветви и срывать плоды. В тени этого дерева стояли стол и лавочки. В жаркие летние дни там собирались наши соседи, друзья, играли в нарды, пили кофе-саде,

изредка выпивали по рюмочке коньяку. Иногда дядя Яша жарил крымские чебуреки (у него, крымского еврея, они получались особенно вкусными) — он любил угощать, как он говорил, «хороших, уважаемых друзей». Моя мама, тетя Зина и Матильда Семеновна Вафиади тоже что-то стряпали, получался неплохой ужин. Говорили о разном: жаловались на жизнь, делились новостями, успокаивали друг друга, но чаще вспоминали прежние времена, ведь многие из тех, кто сегодня все потерял, еще совсем недавно владели табачными плантациями, фабриками и магазинами. Говорили по-турецки, по-гречески, но в основном общались на русском языке. Дядя Яша был человеком начитанным и остроумным. Слушать его было одно удовольствие, а уж рассказывать он любил: и сказки, и случаи из жизни, и многое другое. Днем я обычно делала уроки, а вечером садилась на скамеечку и слушала эти взрослые разговоры. Иногда переходили на шепот, покачивая головой и разводя руками. Я не понимала, о чем идет речь.

Не понимала я также, почему раньше при встрече дамам целовали руку и снимали шляпу, а теперь обходились кивком головы. Южане любят поговорить, стоя по нескольку человек прямо на улице. Теперь ходили мрачные, разговаривать перестали. Обстановка в школе тоже изменилась. Нас, детей «буржуев», в комсомол не принимали. С этого времени некоторые наши друзья стали вести себя заносчиво и сторониться нас.

С материальной точки зрения тоже жить стало трудно. Я и моя двоюродная сестра Лейла, старшая дочь дяди Ризы, вынуждены были бросить занятия иностранными языками и музыкой. Я очень переживала. К счастью, в балетную школу я продолжала ходить (занималась у известного тогда в Сухуме балетмейстера Екатерины Гореловой). Ценные вещи, которые чудом оставались в доме, шли на продажу. Все в прошлом состоятельные семьи испытывали похожие трудности — объявив «буржуями», их лишили права голоса, на работу не брали. Отчаяние родителей сказывалось на нас, детях.

Мой отец, человек вспыльчивый, был настроен очень агрессивно по отношению к существующим порядкам, и ему с большим трудом удавалось скрывать свои чувства. Добрый,

веселый, дружелюбный с людьми разных национальностей, в том числе и с евреями, он терял самообладание, когда говорил о злодеяниях большевиков и их «еврейского правительства». Мама постоянно боялась, как бы чего не вышло, поэтому дядя Риза старался сопровождать брата во все публичные места, особенно на долгие застолья, чтобы уберечь его от какого-нибудь безрассудства.

Отец хорошо разбирался в строительстве, и неожиданно для него нашлась работа. В западной части города, на окраине, близ железнодорожного вокзала, приступили к строительству госпиталя (затем это здание было передано Сухумскому государственному педагогическому институту). Строительство возглавил человек, которого мой отец хорошо знал. Это был выдвиженец-коммунист, плохо разбиравшийся в строительном деле, поэтому ему пришлось подыскивать людей из бывших специалистов, а ныне «буржуев», правда, взять их он мог только на незначительные и низкооплачиваемые должности. Вот он и вспомнил про отца и пригласил его на работу в качестве десятника. Сначала отец обиделся, что ему предложили такую низкую должность, он хотел возглавить более ответственное дело, но мама заставила его согласиться ради меня. Отцу начислили мизерную зарплату, но нам все-таки стало жить чуть-чуть легче.

Неожиданно на работу вызвали и дядю Ризу. В свое время его уволили с поста директора кирпичного завода в Гульрипше, а теперь там начались какие-то серьезные неполадки. Завод был на грани закрытия. Волей-неволей новому начальству пришлось вернуть дядю, но уже рядовым технологом.

Дядя в отличие от отца был очень выдержанным и даже мягким человеком. Переборов гордость, вернулся на работу, и уже вскоре благодаря ему завод заработал в полную силу. К этому времени в семье дяди было уже четверо детей: дочери Лейла и Телли, сыновья Сатбей и Яхья. Несмотря на свои знания и опыт, зарплату дядя получал маленькую. Содержать семью ему становилось все труднее.

Как-то я случайно услышала такой разговор между родителями. Отец рассказывал маме, как несколько человек, разорившись, обратились к Нестору Лакоба с просьбой разо-

браться в создавшейся ситуации. Лакоба обо всем знал, но на него давили сверху. Он, как мог, тянул время, никого не хотел выселять и разорять. Очень переживал, сознавая свою беспомощность, затягивал раскулачивание, не сослал дворян. Но он не смог противиться преобразованию Абхазии в автономную республику в составе Грузии, что в большей степени связывало ему руки и уменьшало его влияние. Отец говорил, что Лакоба приходится трудно...

В 1932—1933 годах в Абхазию хлынули толпы голодающих с Украины и Кубани. Опухшие от голода люди валились прямо на тротуары, более молодые и здоровые, волоча ноги, бродили по городу в поисках пищи, Нестор Лакоба обратился к населению с призывом помочь несчастным. Было решено распределить их по селам. Специально организованная комиссия расселила голодающих по домам, где их могли приютить. Те, кто выжил, постепенно стали помогать по хозяйству, а весной им выделили участки для посева кукурузы и под огород. Привезли стройматериал, и они стали строить времянки, обзаводиться семьями. Многие понемногу начали говорить по-абхазски, переняли местные обычаи. Некоторых сирот усыновили абхазские семьи. Через несколько лет большая часть спасенных людей вернулась на родину. Даже сейчас, вспоминая об этом, я испытываю гордость за свой народ, гостеприимный и щедрый, что бы с ним ни происходило.

ТЕТЯ КАТЯ

Павел Жиба, двоюродный брат моей бабушки Гюльфидан, умер, оставив молодую жену с двумя малолетними детьми — мальчиком и девочкой. У Яхьи и Гульфидан еще не было своих детей, и они удочерили двухлетнюю Катю (родилась она в 1886 году).

В доме деда еще жила овдовевшая бездетная сестра бабушки, были там всегда и другие родственники. Катя росла в большой и дружной семье. Ее, сироту, очень баловали. Она была чуть старше моего отца и больше всех его любила. Вместе с

ним шалила, участвовала на равных во всех его затеях. Подросшую Катю дед устроил в гимназию. Она несколько раз сходила на занятия и бросила — учиться ей не понравилось. В доме все были расстроены, но давить на нее не стали — Катя всегда отличалась своенравием. Прошло еще несколько лет, и она превратилась в очаровательную девушку — чуть выше среднего роста, стройную, голубоглазую, со светлыми, вьющимися волосами. Появились и кавалеры, но она ни на кого не обращала внимания. Пока не познакомилась с одним молодым грузинским князем...

Откуда он взялся, никто не знал, возможно, где-то увидел Катю и влюбился. Часто на своем фаэтоне подъезжал к дому, искал встречи с ней. Однажды, когда она вышла на прогулку, князь преградил ей дорогу. Учтиво поклонился, представился. Девушка смутилась — он произвел на нее большое впечатление. Молодые люди стали встречаться.

Бабушка вскоре заметила, что Катя постоянно куда-то спешит, да и одеваться стала более тщательно. Она проследила за ней, навела справки и обо всем рассказала деду. Выяснилось, что князь — человек взбалмошный, игрок и волокита. О нем шла дурная слава. Кроме того, он был немусульманином. Дед с бабушкой всполошились и решили поскорее выдать Катю замуж за пределами Сухума.

Бабушка отправилась в Новые Гагры к своим знакомым, которые представили ей молодого турка — Османа Хамзи-оглы, который совсем недавно приехал в Абхазию. Высокий, стройный и вежливый парень пришелся Гульфидан по душе. В следующий раз в Новые Гагры они поехали вместе с Катей. Предприимчивые старшие как будто случайно познакомили молодых людей, они друг другу понравились, и вскоре их посватали.

Осман почти не знал русского языка, но не растерялся, приобрел несколько лошадей и стал чаландаром. В Гаграх шло бурное строительство дорог и жилых домов. Для покрытия крыш требовались тонкие дощечки (дранка), которые изготавливались в высокогорных районах, где росли подходящие деревья. Их рубили, пилили на тоненькие полоски, которые

потом сушили и вывозили в город на лошадях и ослах. Погонщики по-турецки назывались чаландарами. Каждый день, пешком, подгоняя навьюченных животных, они поднимались в горы по узкой, довольно опасной тропинке с провизией для рабочих, а потом, забрав очередную партию груза, спускались обратно.

Летом на отдых в горы целыми семьями отправлялись и местные жители. Я дважды с тетей Катей и ее дочерью Генусой поднималась туда с чаландарами. Шли очень медленно и осторожно. Тропинка начиналась с Гагрского ущелья. В поход выступили с рассветом. Вначале шли животные, за ними — мы. Сначала путь лежал через густой лес — красота вокруг необыкновенная. Затем лес редел и появлялись большие кустарники, почти как деревья по высоте, а на них красивые цветы, похожие на розы. Это место называлось «Яз-гюльген», по-турецки «Летние розы». Тропинка вилась как змея. На большой высоте начинались скалы, здесь лес становился совсем редким — мы добирались до «Таш-баш», то есть «Камень-головы». Становилось страшно. Дальше деревья и кустарники вновь сгущались, так что трудно было различить идущих впереди. Несмотря на усталость, я любовалась растениями, которых не встретишь в городе, — они как-то по-особенному пахли. Так мы шли до позднего вечера. Казалось, дороге не будет конца.

Наконец добирались до вершины. Перед глазами открывалась огромная сказочной красоты поляна, покрытая сочной травой и цветами, прямо посредине была глубокая впадина, на дне которой сверкало в солнечных лучах озеро. Вся усталость вмиг улетучивалась, дышалось необыкновенно легко, хотелось есть. На поляне стояло несколько деревянных домиков для отдыхающих и для тех, кто заготавливает лес. Здесь же жили пастухи. У них можно было купить мясо, молоко, сыр. Неподалеку от этого места было другое озеро с теплой, целебной водой. Оно называлось «Чауш-су», то есть «Вода Чауша», в честь пастуха по имени Чауш-оглы, который его обнаружил. Здесь можно было принимать ванны под ласковыми лучами солнца.

Помню еще, что там был радиорепродуктор, заводили патефон. Играла музыка, отдыхающие кружились в вальсе на танцплощадке. На поляне был еще один домик, очень уютный, который носил имя Нестора Лакоба — руководителя Абхазской Республики. Иногда он сам, большой любитель охоты, поднимался сюда с друзьями на отдых. Глядя на этот скромный домик, я, в то время еще ребенок, не могла даже вообразить, что через несколько лет стану членом семьи этого человека...

Но вернемся к истории моей тети Кати. Осман Хамзи-оглы благодаря неустанному труду скопил наконец приличный капитал и мог теперь жениться. Сыграли пышную свадьбу, на которой почетным гостем был сам принц Ольденбургский. Подаренный им чайный сервиз до сих пор хранится у внучки Екатерины Павловны — Зульфии Авалиани. Недалеко от моря, у подножья горы в Новых Гаграх дед купил для молодоженов большой участок земли и заложил на нем дом с бельэтажем, а кроме того, дал значительную сумму денег для завершения строительства и приобретения мебели и других необходимых вещей.

Тетя Катя была от природы умна и практична и сумела наилучшим образом распорядиться своим приданым. Закупила саженцы цитрусовых, других фруктовых и масличных деревьев, и уже через несколько лет дом утопал в зелени: в саду зрели апельсины, лимоны, мандарины, маслины достигали огромной высоты и были сплошь усеяны зелеными плодами. Для уборки урожая нужны были рабочие руки. Рабочих она щедро награждала, поэтому у нее все трудились охотно. Большую часть собранного урожая Екатерина Павловна сдавала государству, а потом значительную часть этих денег тратила на благотворительность: посылала молодых абхазов учиться в Москву, Ленинград и другие города России, помогала нуждающимся, но мудро не забывала и местное начальство, щедро одаривая его фруктами.

Кроме того, она сумела переселить несколько абхазских семей из дальних районов Абхазии поближе к Сухуму и Гаграм. По ее примеру и с ее помощью здесь появилось много

цитрусовых садов. С некоторыми семьями она породнилась по абхазскому обычаю. Это делалось просто: собирались гости с той и другой стороны, и совершался обряд братания — нужно публично признать себя, например, братом и сестрой и с этого момента делить радость и горе. А еще на своем участке тетя Катя приютила многодетную греческую семью. Впоследствии они стали близки как родственники. Через несколько лет двое из этой семьи уехали в Грецию и оттуда часто присылали тете посылки.

Постепенно слава об Екатерине Павловне и ее добрых делах распространилась по всей Абхазии. К ней стали приходить и приезжать за помощью крестьяне, обиженные местным начальством. Решительная и смелая, она не боялась обращаться к властям за помощью пострадавшим. Как ни странно, с ней считались и даже ставили в пример другим. Долгое время новая власть ее, богатую женщину, не ущемляла, настолько она была популярна. Да и кто из тогдашних советских начальников не побывал в гостях в ее доме!

Тетя Катя своевременно приняла советское подданство, стала писаться абхазкой и носить фамилию своего родного отца — Жиба. Тем не менее нашу семью она не забывала, очень гордилась тем, что воспитывалась в нашем доме, и, когда настали трудные времена, всегда помогала нам и другим своим близким.

Осман бросил чаландарство и начал управлять хозяйством. Их единственная дочь Генуса вышла замуж за ответственного работника милиции Северьяна Авалиани, у них родилось двое детей.

Вскоре тетей Катей заинтересовался сам Нестор Аполлонович Лакоба. Вот как произошло их знакомство. В период коллективизации обиженные крестьяне пришли к Екатерине Павловне с просьбой помочь им. Тетя Катя, недолго думая, собрала все крестьянские жалобы и отправилась в Сухум прямо к председателю ЦИ К, то есть к Лакоба. Ее не пропускали в здание. В это время ко входу подъехала машина, в которой был сам Нестор Аполлонович. Увидев, как женщина настойчиво требует пропустить ее к Нестору Лакоба по неотложно-

му делу, он подошел, взял ее под руку и повел к себе. От неожиданности она растерялась, но быстро пришла в себя, уже на ходу стала возмущенно рассказывать о том произволе, который творится в отношении крестьян, и попросила вмешаться. Лакоба внимательно ее выслушал, обещал все проверить и помочь.

С тех пор они подружились. Тетя Катя часто бывала у Нестора дома и всегда рассказывала ему о беспорядках и отклонениях от закона, которые, увы, происходили все чаще.

ЛЕТО, ПОЛНОЕ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Я очень любила тетю Катю и почти каждое лето бывала у нее в Гаграх. Мне казалось, что ее дом расположен в самом уютном и милом уголке города. Не стало исключением и лето 1929 года, которое выдалось очень жарким.

Город облетел слух, что приезжает Сталин. Все знали, что он любил отдыхать в Гаграх — гулял по живописным склонам гор, иногда ходил на охоту. Здесь он чувствовал себя спокойно. Позже я слышала, что Сталин одно время скрывался в Батуме в абхазской семье. А дядя Темур Авидзба, брат моей матери, как-то, вспоминая о моем отце, рассказал мне такой случай.

Отец тогда еще не был женат на маме, но они уже были друзьями. Дядя Темур пригласил отца поехать с ним на охоту в высокогорный район, в село Гупи, к родне жены дяди — Мичич Капба. Поздно вечером они прибыли на место и, войдя в дом, увидели незнакомого усатого человека, который хмуро их встретил. Дядя Темур, обращаясь к своему шурину Дзадзу Капба, спросил, кто этот гость, откуда он. Дзадзу ответил, что не знает — этот грузин приехал к ним неожиданно несколько дней назад. Все время молчит и озирается по сторонам. Может, он совершил какое-нибудь преступление и теперь скрывается? Но, как бы то ни было, он гость и его надо принимать, как принято у абхазов.

Мой отец говорил по-грузински, как на родном языке. Он обратился к незнакомцу и вежливо предложил ему завтра рано

утром отправиться на охоту. Гость после некоторого раздумья согласился, не задавая больше никаких вопросов. Как было условлено, утром отправились в лес. За всю дорогу незнакомец не проронил ни слова, был задумчив. Охота не удалась, домой вернулись поздно. Через три дня отец с дядей стали собираться в обратный путь. Незнакомец подошел, пожал им руки, затем попросил (говорил он с сильным грузинским акцентом), чтобы они о нем никому не рассказывали. На третий день после их отъезда он ушел. Позднее кто-то сказал, что это был Иосиф Джугашвили.

Но вернусь в 1929 год. Старые и Новые Гагры оцепила охрана. Город замер, а точнее, вымер — люди не рисковали без особой нужды показываться на улице. Мы, дети, чувствовали волнение старших. Жена Нестора Лакоба Сария приехала к тете Кате и попросила ее приготовить для Сталина аджику.

Приготовление этой приправы к национальным блюдам для стола вождя (а тете Кате приходилось готовить для Сталина аджику не однажды) всегда превращалось в своеобразный ритуал. С утра драили кухню, и без того сиявшую чистотой, тетя Катя тщательно мыла руки и запиралась в кухне, предварительно закрыв рот марлевой маской. Любопытство распирало нас, но в кухню мы войти не могли. Приготовленную аджику тетя упаковывала в банку и передавала Сарии, которая приезжала за ней в указанное время. Только после этого тетя, усталая, опускалась на стул и облегченно вздыхала. Нам казалось, что она совершила что-то необычное.

Сталин очень любил национальные блюда, где основной приправой была аджика, особенно фасоль по-абхазски, мамалыгу с сыром. Все эти блюда готовила Сария Лакоба. Вначале она пробовала еду, только потом Сталин начинал есть. Когда Сарию арестовали, она никак не могла понять: если Сталин так доверял ей тогда, за что же ее наказывают теперь?

Однажды мы играли возле дома и вдруг услышали лай собак. Смотрим, идут люди, много людей, и держат на привязи собак. Посредине — Лакоба и Сталин. Мы замерли. Сталин

был одет в белый китель, белые брюки заправлены в сапоги. Шествие возглавлял один абхазец, заядлый охотник. Хорошо рассмотреть лицо Сталина мне тогда не удалось. Только запомнила, какая большая у него охрана.

Через некоторое время тетя Катя приехала к нам в Сухум и пообещала взять меня на день рождения сына Нестора Лакоба — Рауфа. Пришли мы в самый разгар веселья: уже с улицы слышны были звуки музыки и детские голоса. Поднявшись по лестнице со стороны двора, мы сразу попали в комнату Рауфа. Сария радостно встретила нас, а меня поцеловала.

Мебель в комнате была сдвинута к стенам, чтобы удобнее было танцевать. Собралось много детей. Тетя оставила меня с ними и вышла в столовую, где находились старшие. Я быстро освоилась, ведь я училась в балетной школе и хорошо танцевала.

Вдруг открылась дверь в соседнюю комнату, и я увидела, что у двери стоит незнакомый молодой человек и внимательно смотрит на меня. Я не придала этому значения и продолжала танцевать. В это время вошла улыбающаяся Сария.

— Чья это девочка с голубым бантиком? — спросил ее молодой человек.

Я поняла, что речь идет обо мне, и остановилась. Молодой человек подошел ко мне, поправил мой бант, который развязался во время танцев, и поцеловал меня в лоб. Потом поднял мою голову за подбородок и сказал, обращаясь к Сарии:

— Какие синие глаза! Знаешь, Сария, когда она вырастет, я обязательно на ней женюсь!

Я стояла смущенная и растерянная, а Сария с улыбкой прикрыла ему рот рукой и увела в соседнюю комнату. Потом я узнала, что это был ее младший брат Гамид Джих-оглы, которого в семье звали Эмды. В то время он учился на инженерно-строительном факультете Тбилисского государственного политехнического института, куда перевелся осенью 1927 года из Бакинского политехнического института (на том же факультете учился его брат Меджит). Через несколько лет он стал начальником строительства Сухумской ГЭС.

Вскоре нас, детей, усадили за стол. Гамид еще несколько раз подходил ко мне, предлагал попробовать какие-то фрукты, сладости. Я смущалась от такого внимания.

Вернувшись домой, сразу же рассказала обо всем маме.

- Как ему не стыдно! — возмутилась она. — Как мог взрослый человек сказать такое ребенку?

- Шурочка, не переживай, — успокоила ее тетя Катя, — девочка ничего не поняла. Она просто от неожиданности смутилась.

С того дня Сария начала относиться ко мне как-то по-особенному: при каждой встрече подчеркивала, как быстро я расту и хорошею. Ее слова почему-то волновали меня. Я представляла, как она говорит обо мне своему брату, когда тот приезжает в Сухум.

ПОХИЩЕНИЕ

В июне 1935 года я, как обычно, отдыхала у тети Кати в Гаграх. Мне только что исполнилось пятнадцать. Неожиданно приехала Сария: в Сухуме скоро ожидали прибытия Сталина, а, как я уже говорила, аджику для его стола доверяли готовить только тете Кате.

Сария подошла ко мне, погладила по голове.

— Диленька, как ты выросла! — сказала она и повернулась к тетиным родственникам, которые стояли рядом и улыбались. — Посмотрите, какой барышней она стала!

Все это было сказано шутливым тоном, но почему-то сердце у меня слегка защемило, словно от какого-то предчувствия. Я не нашла, что ответить, только смущенно улыбнулась.

Сария поцеловала меня:

- Ладно, дорогая, я спешу, потом в Сухуме встретимся.

Когда она ушла, тетя сделала мне выговор:

- Почему ты ведешь себя как дикарка?

А я и сама не могла понять, что со мной.

В сентябре я пошла в восьмой класс. Однажды в самом начале учебного года я торопилась ко второму уроку. Порт-

фелей тогда еще не было, поэтому я несла книги в руках. Возле школы была суматоха: после звонка дети высыпали на улицу. Вдруг кто-то меня толкнул, и мои учебники рассыпались по тротуару. Возмущенная, я стала собирать их. Неожиданно прямо возле меня остановилась «эмка». Я подняла голову и замерла: из машины выходили Сария и Эмды, которого я сразу узнала. Они с улыбкой подошли ко мне. Сария по своему обыкновению поцеловала меня и сказала:

— Адиле, ты еще больше похорошела! Ты узнаешь эту девочку, Эмды?

Он ничего не ответил, только молча смотрел на меня и улыбался. Тут к нам подошла наша общая родственница Хаджера, родная сестра первой абхазской летчицы Мери Авидзба. Они с Сарией перебросились несколькими словами, которые я не расслышала.

Вечером Хаджера повела меня в гости к своей двоюродной сестре Адиле Буюк-оглы, которая была замужем за родственником Сарии. Надо сказать, что родители Адиле и мои были хорошими друзьями. Кроме того, мать Адиле и моя мама были однофамильцами, а у абхазов однофамильцы считались родственниками. Мы часто бывали у них в доме. Среди гостей Адиле и ее мужа был и Эмды. С этого дня он начал ухаживать за мной: встречал после школы, провожал до дома. Честно скажу, я растерялась, ведь Эмды был старше меня на целых шестнадцать лет! Меня удивлял его интерес ко мне, я еще не чувствовала себя взрослой. Словом, мысли мои путались, я не знала, что делать дальше, а поделиться с кем-нибудь и попросить совета не решалась. Отцу же я вообще боялась попасться на глаза вместе с Эмды.

Когда Эмды сказал, что намерен на мне жениться, я испугалась:

— Но я замуж не собираюсь, я еще учусь.

Он ответил:

— Через год или два тебя все равно кто-нибудь украдет, ждать не могу.

Я растерялась еще больше. Что делать? Эмды мне нравился, я находила его красивым: он был чуть выше среднего рос-

та, черноволосый, с большими темно-серыми глазами, обрамленными длинными ресницами. Нравился мне и его характер — мягкий и жизнерадостный. Кроме того, с ним было интересно, он много знал, любил музыку и живопись. Со мной он был очень нежен и в то же время сдержан.

Однажды по дороге в школу мне встретилась Хаджера и пригласила меня надень рождения Адиле, той самой, у которой я снова встретилась с Эмды. Я, ничего не подозревая, сказала Хаджере, что приду.

...Я уже собралась выходить из дому, когда пришел отец и спросил у меня, что за машина кружит вокруг нашего дома. Я сразу узнала машину Эмды, но не придала этому особого значения — привыкла, что он всегда стремился оказаться поближе ко мне. Адиле жила неподалеку от нас, в доме, где была гостиница «Ткварчели». Войдя в комнату, я растерялась — не ожидала, что здесь окажется так много людей, все они сидели за большим столом, пили вино и громко разговаривали. Но потом подумала, что ничего удивительного нет — ведь сегодня день рождения Адиле. Это было 20 октября 1935 года.

Адиле подошла ко мне и увела в другую комнату. Там меня окружили женщины, среди них была Назия, младшая сестра Сарии и Эмды. Вскоре пришел и он сам с братом Меджитом. Тот казался удивленным, сердито и громко сказал:

— Эмды, ты с ума сошел, ведь она еще ребенок, опомнись!

Брат быстро вывел его из комнаты, но еще некоторое время я слышала их голоса — они продолжали спорить. На шум прибежала Сария, и все стихло.

Не помню точно, что было потом. Кажется, мне что-то дали выпить, потому что последующие события я воспринимала словно сквозь сон.

Назия начала диктовать мне письмо, я послушно писала: «Дорогой папа! Я выхожу замуж по доброй воле. Никого не обвиняй. Крепко целую, Диля».

Затем меня повели на улицу, к машине, за рулем уже сидел Эмды. Я села рядом с ним, и машина тронулась. За нами на своем автомобиле ехала Сария, а за ней остальные гости. Оглядываясь назад, я видела целую вереницу машин. Я все

еще находилась в полусонном состоянии, происходящее казалось мне нереальным. Помню, я спросила:

- Куда мы едем?

- А тебе разве не сказали? — улыбнулся Эмды. — Не волнуйся, все будет хорошо.

Машина выехала из города, и я поняла, что мы направляемся в сторону первого участка Сухумской ГЭС. Эту дорогу я знала, потому что мы туда ездили с отцом.

- Куда мы едем? — снова спросила я. — на СухГЭС?

- Куда же еще? Больше по этой дороге ехать некуда.

Вскоре мы приехали на Сухумскую ГЭС. Ее первый участок был расположен среди высоких гор, покрытых густым лесом. Недалеко протекала река Гумиста. Маленькие домики утопали в зелени каштанов и чинар.

Только мы вышли из машины, как нас обступили встречающие и раздались звуки кемендже, греческого музыкального инструмента. Грек Ставро, я его знала, играл свадебную музыку, а его сестра Марика плясала возле него. Сладкая мелодия разливалась по лесу. Потом завели патефон. На деревьях горели цветные лампочки. Я удивлялась: когда же успели все это подготовить? Мне казалось, что я попала в сказку и превратилась в принцессу, окруженную всеобщим вниманием. Вскоре стали подъезжать машины с гостями. Назия и Меджит привезли мне свадебное платье, кольцо и цветы. Меджит был очень ласков со мной, старался меня утешить и ободрить. Он почему-то думал, что мне страшно. Мне же на самом деле было весело, хотя я и не осознавала в полной мере, что со мной происходит. А ведь это была моя свадьба.

Тут хотя бы несколько слов нужно сказать об абхазских свадебных обычаях. Невесту сначала осыпают цветами, конфетами и деньгами, а затем вводят в комнату и ставят в угол, накрыв ей голову шелковой накидкой. Гости подходят, приподнимают покрывало, целуют и поздравляют девушку, после чего садятся за стол, а она остается стоять в углу. Положение жениха не лучше: он вообще не имеет права появляться перед гостями и должен где-то неподалеку скрываться до конца празднования.

Наша свадьба тоже началась с того, что меня осыпали цветами, конфетами и мелкими монетками, а затем, как положено, поставили в угол в комнате для приема поздравлений. Эмды увидел это и закричал:

— Что вы делаете, а ну-ка, быстро сажайте ее за стол!

Сам он и не думал прятаться, как положено жениху. Наоборот, появляясь то тут то там, именно он руководил праздником. Вообще, Эмды полагал, что некоторые старинные обычаи пригодны только для отсталых людей. Сария была того же мнения: в семье руководителя советской республики эти пережитки прошлого были недопустимы.

Меня посадили за стол рядом с женихом. В огромном доме, где праздновалась наша свадьба, было много смежных комнат, и в каждой был накрыт стол. Собралось очень много гостей, было шумно и весело. После угощения сдвинули мебель и начались танцы. Под мелодию «Ах, эти черные глаза» пары вихрем понеслись по залу. Потом меня подхватили и поставили на стол, где я продолжала танцевать. Когда я остановилась, Эмды бережно опустил меня на пол. По нашим обычаям это считалось неприличным; между гостями пробежал легкий ропот, но Эмды на такие вещи внимания не обращал, наверное, нарочно старался вести себя проще, чтобы я к нему быстрее привыкла. Веселье продолжалось до утра.

А рано утром из леса донеслось тихое пение — местные девушки с цветами пришли нас поздравить. Это было очень необычно и красиво: чудесное, теплое, солнечное утро, хотя была уже середина осени, и нежное звучание мелодичных девичьих голосов... Гости потом говорили, что еще не видели такой необыкновенной свадьбы.

ОТЧАЯНИЕ РОДИТЕЛЕЙ

Узнав о моем замужестве, отец пришел в страшную ярость. Соседи мне потом рассказывали:

— Мы думали, он сошел с ума. Всегда такой тихий, интеллигентный человек, а тут просто разбушевался, кричал на весь

двор: «Что со мной сделала лакобовская семья! Моя дочка даже как барышня еще не одевалась, она еще в школе учится! Что, не могли год или два подождать?»

Его долго не могли успокоить, он плакал как ребенок.

Мама во время моей свадьбы была в деревне у деда — Кадыр сильно заболел, и она, младшая дочь, ухаживала за ним. Когда маме сказали, что я вышла замуж, она едва не лишилась чувств.

Она приехала в тот же день — от Моквы до Сухума всего час езды на машине. Ее попутчицей оказалась Назия Хонелия, бывшая няня Рауфа, которая возвращалась от своих родственников из Очамчирского района. Эта женщина очень любила всю семью Лакоба. Она постаралась еще по дороге успокоить маму.

— Подумай, — говорила Назия, — предположим, заберете вы дочку обратно. Поднимется шум — некрасиво получится, сама понимаешь. Да и девочку не надо тревожить.

Мы увиделись с мамой не сразу, только через два или три дня. Ее братья Мексуд и Темур жили со своими семьями неподалеку. Они уже не один раз побывали у нас дома — пытались объяснить отцу, что следует смириться с неизбежным. Улучив момент, когда он куда-то вышел, они стали уговаривать маму помириться с семьей зятя.

В конце концов она согласилась навестить меня втайне от отца и вместе с братьями пришла в дом, где я поселилась после свадьбы. Увидев меня, она опять начала плакать, а братья ее увещевали:

— Посмотри, какая она счастливая, так и летает, ее же узнать теперь невозможно — разодета как принцесса. Гамида все спрашивают: «Где ты нашел такое чудо?»

Убедившись, что со мной все обстоит благополучно, что я попала в хорошую семью, мама вернулась домой немного успокоенная. Ее только по-прежнему смущала разница в наших с мужем годах, ведь мне было всего пятнадцать с половиной.

Другие мои родственники и друзья к моему замужеству отнеслись по-разному. Некоторые считали, что я слишком

молода, другие были уверены, что меня обманули. Но дело было сделано, и вскоре большинство близких примирились с моим браком. Только отец, который безумно любил меня, все не находил себе места. Сария заставила меня послать ему записку, в которой я просила у него прощения и уверяла, что вышла замуж по доброй воле. Однако я предчувствовала, что мое письмо произведет обратное действие. Так и вышло: отец окончательно потерял самообладание, ворвался в дом Лакоба и наделал много шума. А потом он написал жалобу на Нестора и отправил ее в Тбилиси.

Я долго не могла понять, почему мое замужество привело отца в такую ярость, и, только оказавшись за решеткой, смогла найти этому объяснение. Я думаю, отец не мог смириться с тем, что я, несовершеннолетняя, без его согласия вошла в дом большевиков — тех, кого он считал своими врагами. Он не верил новым хозяевам жизни, к которым относил и Лакоба, не верил в прочность существующего строя, который уже проехался тяжелым катком по нашей семье и семьям наших родных и друзей. Повальных преследований и арестов пока не было, но из Москвы уже доходили тревожные вести. Отец боялся за меня.

В ДОМЕ ЛАКОБА

Мы с мужем поселились в доме Нестора Аполлоновича, в том самом, где впоследствии будет устроен ныне разрушенный музей. По сохранившемуся фасаду можно судить о красоте этого здания, которое принадлежало знаменитому табаководу Бостанджогло, владельцу трехэтажной табачной фабрики, протянувшейся по улице Атарбекова на целый квартал. За углом стоял принадлежавший ему же одноэтажный дом в стиле модерн, а рядом, на Базарной улице (ныне улица Лакоба), — двухэтажный дом из красного и белого кирпича, с фасадом, украшенным двумя навесными балконами. Эти дома в 1918 году купила у прежнего владельца семья Гульянцев, армян, бежавших от резни из Турции.

После установления советской власти в Абхазии оба дома были переданы сухумскому горсовету, причем Гульянцам оставили второй этаж двухэтажного дома, а в одноэтажном после его муниципализации была размещена аптека Баумана. Лакоба со своей семьей жил в то время далеко от центра. Абхазское правительство стало настаивать, чтобы он вселился в двухэтажный особняк Гульянца. Лакоба согласился, при условии, что Гульянцу и его семье будет возвращен их одноэтажный дом. В 1924 году Совет Народных Комиссаров Абхазии распорядился вернуть здание прежним хозяевам. Примечательно, что вместе с тем в течение некоторого времени они продолжали считаться владельцами квартиры Лакоба и даже получали от абхазского правительства небольшую арендную плату. Невестка Гульянца Ашхен стала самой близкой подругой Сарии, бесконечно ей преданной. У Ашхен был сын, психически больной мальчик, и Сария доставала для него редкие лекарства и вообще всячески поддерживала Ашхен, у которой рано умер муж. Двор был общий, и обе семьи жили дружно.

Семья Лакоба состояла из семи человек: Сария и Нестор, их сын Рауф, сестра Сарии Назия, младший брат Мусто и две девочки — воспитанницы Сарии, Лиза и Маруся. Лиза была молочной сестрой Рауфа, дочерью его няни Назии Хонелия, о которой я уже упоминала. Маруся с родителями и сестрой Мотей приехала в Сухум, спасаясь от голода на Украине. Родители ее умерли, и девочку взяла к себе Сария, а Мотю — мать Сарии. Обе они считались членами семьи.

С Мусто, кстати, я была знакома раньше, потому что он ухаживал за девушкой из нашего класса. Он был очень резко настроен против нашего брака — как потом оказалось, Мусто имел самые серьезные намерения в отношении моей одноклассницы, но ему казалось немыслимым, что он и его брат, который старше на двенадцать лет, женятся на подругах.

Однажды, когда прошло уже больше года со времени моего замужества, и все страсти улеглись, Мусто, Эмды и я сидели на балконе и разговаривали.

— Мусто, — неожиданно обратился мой муж к брату, — почему ты не хотел, чтобы Диля вышла за меня замуж, да еще ее подруг подговаривал помешать ей?

Мусто смутился.

- Понимаешь, я просто в ужасе был. Мне казалось диким, что подруга моей девушки может стать женой моего старшего брата.

- Как же вы все мне мешали, — покачал головой Эмды.

Так я узнала, что Мусто намеревался сорвать мое похищение. О планах брата он рассказал своей девушке, та побежала к нашим общим подругам, и они выставили пикет неподалеку от моего дома, чтобы перехватить меня по дороге и никуда не пустить. Но как раз тот отрезок пути я проехала на машине.

Квартира Лакоба занимала всю главную, фасадную часть второго этажа, на который вела широкая отделанная искусственным мрамором лестница парадного подъезда, и состояла из семи просторных комнат с высокими окнами, из которых открывался вид на море. Опишу эти комнаты так, как они мне запомнились. Угловая комната с юго-восточной стороны — спальня Сарии — была обставлена скромной мебелью. Над кроватью — картина, на которой изображен замок на берегу озера. Одна дверь из спальни выходила в кабинет Нестора, где была расположена библиотека (Сария много читала и собирала редкие книги). Из другой двери можно было попасть в спальни Рауфа и Назии, а затем и в комнату Лизы и Маруси. Из кабинета Нестора одна дверь с южной стороны выходила в гостиную, а другая — в столовую, из которой, в свою очередь, можно было выйти на галерею. Посредине столовой стоял большой обеденный стол, у стены — старинный буфет, с другой стороны — диван и несколько стульев. В одном углу — маленький стол с патефоном, в другом — камин, возле которого Нестор Аполлонович любил сидеть в зимние вечера. Гостиная была обставлена мягкой мебелью, в углу располагался рояль, на котором играл Рауф. С юго-западной стороны к гостиной примыкала комната Мусто. На северной стороне располагалась большая застекленная галерея, откуда был выход

во двор. Никакой показной роскоши и излишеств, но в квартире было очень уютно.

К главной части дома со стороны двора примыкало крыло с отдельным входом. В этой квартире, состоявшей из трех комнат, кухни и ванной, жили мы с мужем. Я очень любила свою спальню: две железные кровати с причудливыми спинками, зеркальный гардероб, трельяж, между окнами, выходящими во двор, — большой резной письменный стол, два кресла по углам, высокие тумбочки, на которых стояли парные фарфоровые вазы, небольшой шкаф-консоль с книгами, на полу ковер, на стене тоже висел ковер старинной работы.

В просторной столовой у стены стоял диван с двумя высокими тумбами с книгами в них по бокам. Еще большой раздвижной стол, полумягкие стулья, напротив дивана у стены старинный буфет с посудой. Над диваном висела огромная картина в золоченой раме, на которой были изображены лес, тропинка и идущий по ней охотник, увешанный дичью. В углу — камин. Из столовой — дверь в прихожую, а парадная дверь из прихожей уже выходила на висячий длинный балкон с лестницей во двор.

На первом этаже дома были еще три квартиры. В одной из них жила семья наркома земледелия Абхазии Михаила Чалмаза¹⁶, в другой — сотрудница аппарата ЦИК Ольга Лакер-бая, в третьей — семья правительственного чиновника Сихарулидзе.

Миша Чалмаз, маленького роста, полный, всегда улыбавшийся, очень приятный, покладистый человек был женат на двоюродной сестре Нестора. В домашней обстановке между ними существовали очень добрые, семейные отношения, но на работе Нестор своих родственников не выделял, был одинаково строг и требователен ко всем, в том числе и к Чалмазу, и к своему брату Михаилу Лакоба¹⁷, и к другим.

Под новый, 1936 год состоялась наша с Эмды свадьба в доме Нестора Аполлоновича. Сария непременно хотела пригласить всех друзей и знакомых, но Нестор был против большой и шумной компании. Он предупредил Сарию, что все должно быть

скромно. Вообще, он был против женитьбы шурина на несовершеннолетней девушке, возможно, и мое происхождение его беспокоило. И вот, все взвесив, он решил не присутствовать на нашей свадьбе, но по настоянию Сарии все же пришел поздравить нас и, сославшись на нездоровье, быстро попрощался, попросив, чтобы никто не выходил за рамки приличия.

На нашу свадьбу пришло много народу. Пришли близкие друзья моего мужа, съехалась родня Нестора из села Лыхны, а из Батума — родня Сарии. Было весело. Сария танцевала со своими братьями и казалась очень счастливой.

ПЕРВАЯ ЛЕДИ АБХАЗИИ

Сария была женщиной редкой красоты — стройная брюнетка с большими карими бархатными глазами, излучавшими доброту, и обворожительной улыбкой. Голос у нее был нежный и певучий, походка — легкая. При всем том она отличалась мужественным, волевым характером.

Аджарка по национальности, Сария была родом из Батума. Ее отец Ахмед-Мамед Джих-оглы¹⁸, состоятельный человек, имел три дома на берегу моря, которые сдавались внаем, хлебопекарню и несколько маленьких магазинов. Мать Сарии, Мелек Патланзе, родилась в Очамчири. Эта простая женщина, которая в начале 1920-х годов еще ходила в чадре, сумела прекрасно воспитать семерых детей. Все они были очень дружны между собой и обожали свою мать.

Нестор Лакоба дружил с Аки, старшим братом Сарии, который сочувствовал большевикам. В 1920 году Нестор некоторое время скрывался в их доме от английских оккупационных властей, тогда они с Сарией и полюбили друг друга. Ей было пятнадцать (как и мне), когда она убежала с ним¹⁹. Школу Сария не успела окончить. Нестор нанял для нее репетиторов в Сухуме — супругов Емельяновых, которые готовили ее по математике и русскому языку. Сария экстерном сдала экзамены и получила аттестат зрелости, потом занималась самообразованием, много читала.

Она отличалась элегантностью и тонким вкусом. У нее было много драгоценностей, в основном подаренных братьями — Нестор не считал возможным чрезмерно баловать жену, — но она никогда не выставляла их напоказ, считая это дурным тоном. Например, если надевала дорогое кольцо, то серьги старалась выбрать поскромнее. Наши правительственные дамы старались ей подражать. Вообще, ее очень уважали, зная, что она всегда может дать правильный совет.

Помню, среди жен абхазских наркомов была одна дама, которая безумно ревновала своего мужа. Сария пригласила ее к себе, усадила рядом и стала по-дружески внушать:

— Ты бегаешь за мужем и тем самым унижаешь и его, и себя. Над тобой уже смеются. Чего ты хочешь? В конце концов, он тебя бросит и ты останешься одна. Лучше следи за собой, учись хорошим манерам, потому что ты с мужем бываешь в избранном обществе. Ведь к нам в Абхазию приезжают важные люди, поэтому необходимо уметь себя держать. И если даже твой муж на приеме за кем-то ухаживает — что страшного? Он ведь должен уделять внимание гостям, а не сидеть все время возле тебя.

Тетя Катя говорила, что Сария умела давать советы, не обижая человека. Вот и этот совет достиг своей цели — семейная жизнь женщины наладилась.

Если даже люди старше Сарии по возрасту прислушивались к ее мнению, то что говорить обо мне — ее влияние на меня было огромно. Помню, она посоветовала мне (и не только мне) прочесть книгу «Правила хорошего тона» издания 1864 года, которую сама знала практически наизусть. Я до сих пор помню многие места из этой книги: как одеваться, как вести себя в обществе, как правильно есть. Мало кто из абхазов, в основном жителей сельской местности, умел правильно держать вилку и нож, в деревенском быту казалось вкуснее есть руками. Сария же старалась приобщить своих близких к европейской культуре. И не потому, что ее не устраивали абхазские обычаи, — просто ей казалось важным, чтобы окружение Нестора Лакоба выглядело цивилизованно, и Нестор Аполлонович был ей за это очень благодарен.

Я не помню, чтобы она на кого-нибудь сердилась. Наверно, у нее тоже бывало плохое настроение, но она его никак не проявляла. Никогда не повышала голос на сына, на своих воспитанниц. Скажет только: «Чтобы я больше этого не видела», — и всё, одной фразы было достаточно. Рауфу она внушала:

— Ты такой же, как все, сегодня твой отец занимает высокую должность, а если завтра он не будет ее занимать, что ты тогда будешь делать?

Рауф был хороший мальчик, правда, шаловливый. Красивый, черноглазый, очень похожий на мать. В раннем детстве за ним ухаживала няня-абхазка — Назия Хонелия, о которой я уже упоминала. Она обучала его абхазскому языку, знакомила с обычаями абхазов. Сария, со своей стороны, заботилась о том, чтобы дать ему хорошее образование. Рауф говорил по-французски, учился музыке. У него была своя маленькая библиотека на русском и французском языках. Например, Берия подарил ему на день рождения собрание сочинений Жюля Верна — старинное дорогое издание на языке оригинала. В семь лет Рауф пошел в абхазскую образцовую 10-ю среднюю школу. Учился он хорошо, был общительным и добрым, и в школе его любили. Кроме того, Рауф увлекался спортом, особенно теннисом и футболом.

Сария была хорошей хозяйкой. Она прекрасно готовила, пекла, хотя у нее была домработница Феня — тетя ее воспитанницы Маруси, очень преданная Сарии и ее семье. Взаимное уважение и предупредительность в семье Лакоба были в порядке вещей, и близкие к ним люди ценили это. Когда ожидались гости, Сария всегда помогала Фене на кухне — национальные блюда готовились только под ее руководством. А уж как она умела сервировать стол!

Все, кто бывал у Лакоба, отдавали дать ее многочисленным талантам. На ее вечерах никто из гостей не скучал — она могла поддержать любую беседу с любым человеком, обладала чувством юмора и прекрасно танцевала. Нестор Аполлонович гордился ею.

Многие члены правительства в Москве знали или слышали о гостеприимстве Нестора и его жены. Многие были лично знакомы с Нестором и Сарией, так как те часто бывали на

приемах в Кремле; о том, что Сталин благоволил Нестору, всем также было известно. Не случайно Сталин любил отдыхать в Абхазии — он считал Нестора преданным ему человеком. Благодаря этому Лакоба многого сумел добиться для процветания своей маленькой республики.

Не было секретом и то, что Сталину нравилась Сария, к которой он относился с подчеркнутым уважением и предупредительностью. Среди его подарков ей был патефон с позолоченной головкой и маленькая машина-«жучок», которую Сария водила сама²⁰.

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Сегодня я жалею о том, что не обращала должного внимания на все происходившее в доме Лакоба. Здесь бывало очень много людей — как важные персоны, так и простой народ, двери были открыты для всех. Разве могла я подумать, что когда-нибудь мне придется вспоминать обо всем этом, а тогда — что делать — я была слишком молода. Кроме того, я никогда не спрашивала, кто были наши гости. Некоторых высокопоставленных лиц, которые бывали в Сухуме, а значит и у нас, я знала. Например, Орджоникидзе и его жена были близкими друзьями супругов Лакоба. Еще помню некоторые фамилии из разговоров Сарии и моего мужа. У Лакоба бывали А.В. Винтер, академик, видный советский энергетик, с женой, Л.А. Раскин из Наркомата тяжелой промышленности, актриса Юлия Солнцева — жена Довженко. Обычно все они останавливались на даче Сталина и в спецсанатории в Гаграх, а к Нестору и Сарии охотно приходили в гости.

Среди гостей Нестора были знаменитые люди искусства, представители творческой элиты. Надежда Яковлевна Мандельштам, которая вместе с мужем, поэтом О. Мандельштамом, тоже отдыхала в Сухуме на госдаче, вспоминала: «По вечерам приезжал Лакоба поиграть на бильярде и поболтать с отдыхающими в столовой у рояля. Эта дача с избранными гостями была для него единственной отдушиной, где он мог поразвлечь-

ся и поговорить по душам... Лакоба умел развлечь людей интересным рассказом».

Однажды в воскресенье Нестор, Сария, Назия, Мусто и мы с мужем поехали на дачу Сталина. Здесь собралось большое общество: присутствовало все местное правительство, были также очень важные гости из Москвы и Тбилиси. Охрану усилили.

На ужин все собрались в большом зале. Потом заиграла музыка, начались танцы. Вначале была лезгинка. Меня все время приглашали, и я танцевала до упаду. Затем со мной танцевал мой деверь, его сменил муж, который наконец увел меня из зала. Кто-то из тбилисских гостей преподнес мне большой букет цветов, чем вызвал недовольство Эмды. После ужина и танцев большинство мужчин, в том числе и Лакоба, направились в бильярдную, Нестор Аполлонович очень любил эту игру. Некоторые вышли на балкон покурить.

Мы с Назией воспользовались этим моментом, тихо вышли и стали бродить по комнатам. Они были огромными, с высокими потолками, на стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также много картин знаменитых художников. На полу везде лежали ковры с густым ворсом. Большие окна занавешены очень тонкой узорчатой тканью и тяжелыми шелковыми портьерами. В кабинете стоял большой письменный стол, а на столе — украшение в виде трубки, большой чернильный прибор, какие-то статуэтки. Большой книжный шкаф, кожаная мебель. Потом мы вошли в другой зал, тоже необыкновенно красивый. Все комнаты я не запомнила, потому что мы спешили попасть в спальню Сталина. Она была закрыта на ключ, который торчал в дверях. Мы тихонько открыли дверь и вошли... В комнате стояли две деревянные кровати, покрытые красивой шелковой тканью, на полу — ковер, на тумбочке — телефон и настольная лампа из разноцветного стекла в стиле модерн, зеркальный бельевой шкаф, трельяж и гардероб. На стенах — картины, которые мы не успели рассмотреть. Не помню, кому из нас в голову пришла мысль полежать на кровати, где спал Сталин. Мы легли, потом поменялись местами, так как не знали, какая кровать его, быстро вскочили, поправили покрывало и вышли. Только закрыли дверь на ключ,

как к нам подбежал перепуганный охранник. Мы ему сказали, что заблудились и совершенно случайно оказались здесь, только тогда он немного успокоился. Сария уже нас искала. Когда мы ей сказали, что лежали на кровати Сталина, она с ужасом на нас посмотрела и обеими руками зажала нам рты. Мы больше никому не говорили об этом.

Вдруг я услышала громкий смех из бильярдной, направилась туда и увидела такую картину. Вокруг огромного стола стояли Константин Инал-Ипа²¹, Владимир Ампар²², Михаил Чалмаз, Михаил Лакоба, Константин Семерджиев²³ и другие. Нестор в это время на четвереньках проползал под столом, все громко смеялись. Оказываться, у них был установлен такой порядок: кто проиграет, должен проползти под столом туда и обратно. Вдруг Лакоба заразительно рассмеялся и сквозь смех произнес:

— Вот где меня выручил мой маленький рост, а посмотрим, как это проделает верзила Костя, который тоже проиграл!

Под дружный хохот присутствующих Инал-Ипа, краснея и пыхтя, с трудом прополз под столом, едва передвигая ноги.

Бывало, что и мы с мужем принимали высокопоставленных гостей. Помню, в октябре 1935 года на Сухумскую ГЭС приехала большая комиссия, в составе которой был Г.Л. Пятаков²⁴. Мой муж как начальник строительства организовал банкет. Встречая гостей, я удивлялась про себя, насколько с ними было просто общаться. Позже интересный, с черной бородкой мужчина пригласил меня на вальс. Я растерялась, но он подхватил меня и мы закружились по залу. После танца он подвел меня к мужу и галантно раскланялся — это и был Пятаков.

Вообще, когда мы с Эмды бывали на приемах, меня часто приглашали танцевать, и я замечала, что это ему не очень нравилось. Представляя меня, он смущался, потому что я слишком молодо выглядела — ведь мне было всего шестнадцать. После ужина мы обычно уезжали.

Для меня это было счастливое время. Я встречалась со многими интересными людьми, близкие любили меня, да и я сама начинала по-настоящему любить своего мужа. Вот только счастье мое оказалось коротким, как вздох.

ВСТРЕЧИ С БЕРИЯ

Помню май 1936 года. После праздников в Сухум приехал Лаврентий Берия²⁵. Воскресный день, все были дома, я сидела за столом и готовила уроки. В комнату вошла Сария и сказала, что у них гость, он хочет меня увидеть, потому что к нему попало письмо моего отца, в котором тот жалуется на Сарию — якобы она обманом выдала его несовершеннолетнюю единственную дочь за своего брата Гамида Джих-оглы. Сария просила меня сказать, что мне уже семнадцать и в дом Лакоба я вошла по собственной воле. Быстро приведя себя в надлежащий вид, я пошла к ним. В столовой я увидела сидящих за праздничным столом гостей. Все встали, а я растерялась и смутилась. Это были Берия, его жена Нина и сын Серго, которые сидели с одной стороны стола, а Нестор Аполлонович — с другой. Нестор подвел меня к Берия и сказал по-абхазски:

— Апсцнас дгуткыл.^¹

Я наклонилась к гостю, и он поцеловал меня в лоб, поцеловала и Нина. Затем Нестор посадил меня возле себя, рядом села Сария. Первый тост был произнесен, как обычно, за Сталина, потом стали поднимать бокалы в честь гостей. Я никак не могла справиться со своим смущением и не знала, как себя вести. Нестор Аполлонович наклонился ко мне и по-абхазски сказал, чтобы я успокоилась, а то гость подумает, что мне здесь плохо. В это время ко мне обратился Берия, его интересовало, сколько мне лет, как я оказалась в этой семье, почему отец жалуется. Он засыпал меня вопросами, я что-то бормотала в ответ. Во время разговора он впился в меня глазами так, что я еле выдержала его взгляд через пенсне — пронизывающий, страшный.

Берия был среднего роста, коренастый, темный шатен, почти лысый, с зеленовато-карими слезящимися глазами. От него веяло холодом. Весь он был какой-то зловещий: змеиная улыбка, чуть выпяченная нижняя губа. Он заметил мое состояние, но продолжал смотреть на меня своим свинцовым взглядом, ни на кого не обращая внимания. Кажется, впервые в жизни я

так была напугана. Красивая жена Берия не участвовала в нашем разговоре и лишь мельком поглядывала на меня.

Разрядила обстановку Сария — быстро встала и завела патефон, который, как я уже говорила, ей подарил Сталин на день рождения. Она предложила мне станцевать лезгинку, я тут же вскочила и понеслась вихрем по комнате, только бы не видеть этого человека с металлическим блеском в глазах и самодовольной улыбкой. Неожиданно распахнулась дверь и на пороге показался мой муж. Он поприветствовал гостей, а мне строго велел идти домой. Я с радостью поспешила исчезнуть за дверью.

Придя к себе, я тут же рассказала свекрови о том ужасе, который мне только что пришлось испытать. Она громко рассмеялась:

— Это был большой человек, Адиле. Чем он мог так тебя напугать?

Но тут же стала серьезной и попросила о моем впечатлении никому не говорить.

В ноябре 1936 года, после праздников, Берия снова был в гостях у Нестора. Опять позвали меня. За столом Берия предложил выпить за двух красивых дам, Сарию и ее невестку. Теперь уже мы вместе с Сарией танцевали. Снова явился мой муж, и Сария шепнула мне на ухо, чтобы я через несколько минут незаметно ушла. Потом Эмды очень серьезно мне сказал, чтобы я не появлялась там, где бывает этот человек. А свекровь спросила, каким Берия показался мне на этот раз. Я подтвердила свое первое впечатление.

ЭПИЗОДЫ МОЕЙ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ

Скоро я стала любимицей всего дома, мне казалось, что я очень давно живу здесь. Родные мужа окружили меня заботой и вниманием, и я платила им тем же. Я по-прежнему училась в школе, а в свободное время занималась домашними делами. Сария продолжала меня опекать, всюду брала с собой. Мы часто ходили с ней в театр, отдыхали вместе в Гаграх на даче Нестора Аполлоновича, ездили в Гудауты на скачки.

Мама признала мое замужество и стала втайне от отца навещать меня в моем новом доме. Она была почти ровесницей моего мужа - старше всего на шесть лет. Однажды мама пришла меня навестить, но не застала - я была у подруги. Скоро дома начали беспокоиться, и Эмды с мамой пошли меня искать. Ближе к вечеру кто-то из соседей встретил меня во дворе и сказал:

- Знаешь, твой муж гулял сегодня по набережной с такой интересной женщиной!

Я побежала к Эмды требовать объяснений.

- Это была твоя мама! - расхохотался он.

В доме Лакоба меня все любили и баловали, а я порой проявляла свой дерзкий характер, что, как я теперь думаю, отчасти объяснялось моим юным возрастом. Наверное, новые родственники понимали это и старались многое обращать в шутку. Но однажды, после того как я, никого не предупредив, снова пошла к подруге и задержалась у нее допоздна, Сария вызвала меня в свою комнату.

- Дилечка, - сказала она, - ты уже не девочка, а замужняя женщина, и ты знаешь, какое положение занимает мой брат. Мы все тебя очень любим, но не говорить, куда ты идешь, да еще к тому же задерживаться - это просто неприлично.

- А я не вешалась вам на шею, - заявила я. - Вы сами меня взяли!

Сария потом моей маме говорила, что такой дерзости она от меня не ожидала.

Весной 1936 года муж решил меня вместе со своей матерью отправить в Батум на отдых. Его старший брат Аки, который был вторым секретарем Аджарского обкома, дал нам пропуск на пограничную с Турцией территорию, где располагалась небольшая курортная зона. Село, в которое мы отправились, назвалось Кырнап и находилось на советском берегу реки Чорох, на склоне горы. Место было живописное, у подножья горы протекала бурная и мутная река. На другом берегу уже видна была турецкая земля, поблизости находился знаменитый высокогорный курорт.

Перед моим отъездом из Сухума муж дал мне какое-то письмо и сказал:

- Прочти внимательно и не верь ни одному слову. Если бы в письме была правда, я бы тебе никогда его не дал.

Я положила письмо в сумку и забыла о нем. Прошло дней десять, пока я о нем не вспомнила. Прочитала и просто взбесилась.

Какая-то женщина писала Эмды: «Мне не забыть твои ласки, твои поцелуи...» - и далее в том же духе. Недолго думая, я отправила мужу гневное послание на нескольких страницах: «Ты воспользовался моим возрастом, ты меня обманул, ты...» - и так далее, но все равно никак не могла успокоиться.

Оставаться в этой деревне мне было невмоготу, и я вернулась в Батум, где жили двоюродные сестры мужа. Конечно, я с возмущением дала им прочесть письмо, рассчитывая на сочувствие, но такой реакции я не ожидала. Они сказали мне:

- Диля, неужели ты не понимаешь, зачем Эмды дал тебе это письмо? Он хочет, чтобы ты поняла: есть люди, которые хотят разбить ваше счастье. Тебе будут еще подбрасывать подобные послания, и ты должна научиться не обращать на них внимания. Это все неправда.

Я подумала, решила, что они правы, успокоилась и наконец начала отдыхать с удовольствием: вместе с сестрами мужа осматривала достопримечательности Батума, купалась. Про историю с письмом я совершенно забыла, поэтому по возвращении была удивлена вопросом мужа, который нас встречал:

- Тебя к маме отвезти или домой?

- Куда хочешь, - ответила я в недоумении. Конечно, мы поехали домой, но Эмды очень быстро ушел.

Я не понимала, что происходит. Тут ко мне в комнату вошла Назия.

- Адиле, - сказала она строго, - как ты могла написать Эмды такое глупое и дерзкое письмо? Когда он его прочитал, у него просто руки тряслись. Он мне сказал: «Я чувствую, что она меня не любит, если могла этому поверить» - и назвал имя женщины, которая написала записку. А еще сказал: «Я Адиле ни на кого не променяю». Он до сих пор переживает, ты уж постарайся как-то сгладить ситуацию.

Но через неделю ситуация разрешилась сама собой. У Назии была подруга Тина Тинейшвили - жена известного в Сухуме адвоката. Молодые женщины вместе учились на агрономическом факультете Сельскохозяйственного института. Однажды Тина пришла, когда я была одна дома, и ни с того ни с сего стала мне рассказывать, что Эмды изменяет мне. Говорила она долго, и мне показалось, что я узнала некоторые фразы из того злополучного письма.

- Тина, - выпалила я, - вы писали Эмды?

Застигнутая врасплох, она растерялась, но попыталась изобразить недоумение.

- О чем ты говоришь?

- Вы знаете о чем. Так писали или нет?

- Откуда ты знаешь? - вырвалось у нее.

- Знаю, потому что вы повторили то, что было написано в письме.

Она разозлилась, даже переменилась в лице, но потом сменила тон и начала просить, чтобы я ничего не рассказывала мужу.

Но как раз в этот момент вошел Эмды, и Тина поспешила исчезнуть. Я передала мужу наш с ней разговор. Он схватил меня на руки и начал кружить по комнате.

- Ну, наконец-то ты поняла. Тина давно уже вешается мне на шею. Но как ты догадалась, что это она?

Я рассказала ему и об этом.

- Смотри-ка, ты у меня не по возрасту развита, - засмеялся Эмды, и конфликт был исчерпан.

Правда, мое письмо из Батума Сария и Назия припоминали мне еще долго и все допытывались:

- Нет, скажи, кто тебе помогал писать? Откуда ты взяла такие слова, ты ведь еще ребенок?

- Ниоткуда, - честно отвечала я. - Просто мне очень обидно стало.

Потом мне еще много приходилось встречать «доброжелательниц», одни из которых интересовались: «А ты не боишься, что он тебе изменит?» - а другие рассказывали, что уже изменил. Некоторые просто проходу мне не дава-

ли. Но я уже не обращала на них внимания. А может быть, мне было еще слишком мало лет, чтобы ревновать по-настоящему?..

Мой муж был очень добрый, отзывчивый человек. Он был талантливым инженером и как начальник строительства знал свое дело - это отмечали все. Сотрудники его уважали и ценили. Эмды постоянно совершенствовал свое образование, много читал, интересовался живописью, музыкой. Никогда не упускал случая, бывая в Москве, Ленинграде и других больших городах, сходить в театр, на концерт, на выставку. Потом много мне рассказывал о своих впечатлениях и рекомендовал что-то прочитать или увидеть. Я и сама с детства очень много читала, музыку тоже любила. Нам было интересно друг с другом, и, я думаю, мне нередко удавалось приятно удивлять его своей любознательностью, а взгляды на жизнь у нас совпадали, несмотря на разницу в возрасте.

Обычно, представляя меня друзьям, муж говорил:

- Знакомьтесь, вот моя княжна!

Иногда он и мне повторял в шутку:

- Ты ведь княжна, а я из простой семьи.

- Зато, - отвечала я, - ты теперь принц, а мы кто?

Кстати, наш брак был не единственным «мезальянсом» в семье моего мужа. Его брат Меджит был женат на княжне Лиле Шервашидзе, семья которой принадлежала к боковой ветви владетелей Абхазии, к роду самурзаканских удельных князей Чачба-Шервашидзе. Ее отец, Алексей Дмитриевич, родился в родовом Эшерском имении и воспитывался у родственников в их сухумском дворце. После окончания Воронежского военного училища он продолжил образование во Франции, в Сорбонне, а потом, став офицером русской армии, участвовал в составе Абхазской сотни Кавказской дивизии в Первой мировой войне. Еще во время учебы он женился на Терезе Лакербая, внучке одного из самых богатых и влиятельных абхазских феодалов генерала К. Маргания.

Лиля родилась в 1914 году в Константинополе, в дворцовой клинике, так как родственница Шервашидзе была женой турец-

кого султана и имела большое влияние при дворе. В 1918 году в I урции начались революционные события, и Шервашидзе вернулись на родину.

После падения меньшевиков Нестор, опекавший семью Лили, пытался помочь ее отцу, Алексею Дмитриевичу, устроиться и новых условиях. Однако этот блестяще образованный чело-пек, кадровый военный, не сумел приспособиться к большевистскому режиму и предпочел добровольно уйти из жизни.

После его смерти семье пришлось нелегко. Именно в это время Лиля и вышла замуж за Меджита. Как рассказывала моя мама, мать Лили не скрывала своего недовольства браком дочери. У Лили было два брата - Лео, он стал крупным ученым - искусствоведом, историком, археологом, и Дима, который в 1944 году погиб на войне.

Я видела Лилю несколько раз, когда она с мужем приезжала в Сухум, - тихая, неразговорчивая, всегда сидит в уголочке и думает о чем-то. Брак Меджита и Лили был недолгим: они развелись в 1936 году, незадолго до рождения их дочери. Через год оказалось, что крах семейной жизни обернулся для Лили счастливым обстоятельством: она не была репрессирована.

Нестор Аполлонович в шутку называл меня помещицей.

- Ну и компания, - шутил он, глядя на нас с Лилей. - Я большевик, а с кем за одним столом приходится сидеть!

Действительно, в этом смысле с некоторыми членами семьи руководителю советской республики не повезло.

Отец по-прежнему не хотел ничего слышать обо мне и моем муже. Он повторял:

- Никогда больше ее в дом не пущу и его признавать не буду.

Тете Кате было неудобно за него, поэтому в июле 1936 года она устроила у себя Гаграх большую свадьбу человек на триста. Столы были накрыты на длинной галерее и еще дополнительно поставлены во дворе. Были приглашены все родственники и друзья из Сухума, Гагр и из многих сел. Из Моквы приехали дедушка с бабушкой.

Свадьба продолжалась двое суток. Было устроено шуточное соревнование, кто больше выпьет - со стороны жениха

или со стороны невесты. Специально отобрали людей, умеющих пить. Состязание заняло немало времени, но в конце концов победила моя сторона. Эмды тогда пошутил:

- И тут ты меня обошла.

После празднования в Гаграх мой отец по абхазским обычаям непременно должен был устроить свадьбу в своем доме. Но он по-прежнему и слышать о примирении не хотел. Его сумел уговорить только Василий Лакоба²⁶, который был близок с ним и пользовался его уважением. Василий жил по соседству и часто заходил к отцу - они беседовали, курили, пили кофе. Через некоторое время после свадьбы в Гаграх Василий пришел к отцу и сказал:

- Послушай, Шахбас, ты же наполовину абхаз. Ты знаешь, что по нашим обычаям считается неприличным поднимать шум, а тем более затягивать ссору. А уж в Иране, откуда родом твои предки, мужчины по шесть жен имеют, а девочки выходят замуж в двенадцатилетнем возрасте.

Он что-то еще говорил отцу, приводил какие-то аргументы и наконец предложил:

- Устрой свадьбу дочери, а я буду у вас тамадой.

Василий Лакоба занимал высокое положение, был авторитетным и известным человеком, любимцем города. Отец прислушался к его мнению и согласился на примирение.

Свадьба в доме отца состоялась в августе 1936 года. Она была скромнее, чем в Гаграх. Собственно говоря, от дома у нас осталась всего одна комната, в остальные были вселены жильцы по разнарядке горсовета. Гостей принимать было негде, но наши соседи-абхазы вынесли все вещи и предоставили нам свои помещения. Мой дядя Риза заложил уцелевшую после обысков массивную золотую цепь и купил в Торгсине дорогое вино, чтобы не ударить лицом в грязь перед новой родней и гостями.

Отец не знал, по каким правилам следует проводить свадьбу. Сам он уважал абхазские обычаи, хотя и считал себя иранцем.

- Куда мы должны поместить свою дочку? - спрашивал он. - Нужно ли ей стоять в углу, как положено?

- Пусть сидит за столом рядом с мужем, - решила Сария.

- Все-таки твои родители прогрессивные люди, - сказал мне потом Эмды. - Чтобы и мать, и отец, и все родственники согласились нас посадить за стол вместе - это большое достижение!

Свадьба у нас получилась очень веселая. Василий Лакоба оказался умелым тамадой, следил за тем, чтобы все гости прилежно ели и пили, сам много пил, но твердо держался на ногах и не терял красноречия. Василий Дмитриевич разошелся до того, что устроил ко всеобщему восторгу салют в нашу честь, несколько раз выпалив в потолок из пистолета.

Отец подарил нам на свадьбу серебряный фамильный чайный сервиз с вензелями дедушки и четыре фигурки девушек из мейсенского фарфора, символизировавшие времена года.

Сария была на свадьбе со всеми своими братьями, кроме Лютфи, который жил под Москвой и возглавлял крупное промышленное предприятие. Аки, приехавший из Батума, подарил мне кольцо с бриллиантом. Из Гагр прибыл Меджит, который тогда руководил строительством шоссейной дороги от Сухума до озера Рица. Приехал и Мусто, учившийся в институте в Новочеркасске.

Нестор Аполлонович тоже пришел, но ненадолго: поздравил нас и заторопился по каким-то важным делам. Его появление в доме моего отца установило окончательный мир между нашими семьями. Через некоторое время мои родители и родственники были приглашены в дом мужа и с тех пор стали там частыми гостями. Отец наконец успокоился.

Жизнь продолжала идти своим чередом. Я была теперь совершенно счастлива. Правда, как в любой семье, не обходилось без маленьких недоразумений. Например, в первое время свекровь постоянно проявляла свои батумские привычки. Я должна была ложиться спать только после нее, вставать до того, как она встанет. А она, бывало, соберет у себя в комнате приятельниц и беседует с ними до двух-трех часов ночи. Мне же наутро приходилось идти в школу невыспавшейся. Муж часто задерживался на СухумГЭС до глубокой ночи и, приезжая домой, видел, что я не сплю. Однажды, когда это в

очередной раз повторилось, он мне ничего не сказал, но наутро пошел поговорить с Сарией:

- Что происходит? Сколько раз я приезжал ночью, Адиле, бедная, сидит за столом, засыпает. Ждет, пока мама проводит подружек.

- Может, она уроки делает?

- В два часа ночи?!

На следующий день Сария позвала меня к себе.

- Адиле, ты что, пожаловалась Эмды?

- Нет, ничего такого не было.

- А почему он сказал, что мама тебя беспокоит?

- Не знаю.

- Ладно, я с ней поговорю.

С тех пор я стала ложиться спать вовремя.

23 апреля 1936 года мне исполнилось шестнадцать лет, и я должна была получить паспорт. Эмды, не предупредив меня, отправился в милицию и сам все оформил через своего приятеля. Вечером принес мой паспорт, в котором уже стоял штамп регистрации брака, а я значилась под фамилией мужа.

- Ну вот, - сказал он, - ты теперь Джих-оглы.

- Почему ты мне ничего не сказал? - возмутилась я.

- А какая разница? Ты «оглы», и я «оглы», кем была, тем и осталась, - пошутил Эмды.

На самом деле разница была. Позже мне объяснили, что он поступил не по правилам, не придал значения тому, что я дочь иностранного подданного. При оформлении паспорта мне следовало получить советское гражданство и сняться с учета в Иностранном отделе. Впоследствии мне пришлось из-за этого перенести немало неприятностей.

Я продолжала учиться в восьмом классе. В связи с замужеством мне пришлось на несколько месяцев прервать учебу, но я быстро наверстала упущенное. Учиться мне всегда нравилось, особенно легко давались точные и естественные науки - я увлекалась химией. После летних каникул мне предложили перейти на 3-й курс рабфака, что соответствовало 9-му классу средней школы.

- Нет, не хочу, - сказала я. - Сразу пойду на четвертый курс.

Этот курс по программе был равносилен выпускному школьному классу и одновременно являлся подготовительным для поступления в институт. Я экстерном сдала экзамены за 9-й класс и с сентября 1936 года стала учиться на рабфаке Всесоюзного института субтропических культур.

Все мои новые товарищи были старше меня, поскольку поступили на рабфак после 10-го класса. Моей лучшей подругой стала Аня Джаяни, которая была старше меня на два года. До поступления на рабфак она работала секретарем Эмды на строительстве Сухумской ГЭС. Аню отличали подлинная интеллигентность и благородство. Ее отец, князь Константин Джаяни, имел табачные плантации, торговал табаком, за которым приезжали покупатели из Турции. Мать, Анна Федоровна Долгорукова, работала провизором в сухумской аптеке. В 1930 году, в возрасте двенадцати лет, Аня осиротела: вначале умер отец, а через полгода - мать. Девочку и двух ее младших братьев буквально выгнал из родительского дома начальник сухумской тюрьмы Топуридзе. Аню и среднего брата взяла на воспитание сестра матери, а младшего брата, которому было всего два с половиной года, воспитала кормилица. Мы с Аней сохранили нашу дружбу до сих пор. Она и ее муж профессор Ираклий Антелава очень помогли мне в трудный период моей жизни, о чем я подробно расскажу позже.

Нестор и Сария решили определить меня в Медицинский институт в Тбилиси. Я мечтала о профессии врача, хотела стать хирургом. Муж не возражал, но этому не суждено было осуществиться.

Неподалеку от дома моих родителей, на стыке двух живописных улиц был построен красивый трехэтажный дом для сотрудников Сухумской ГЭС, в котором мужу была отведена четырехкомнатная квартира на втором этаже (он решил отделиться от родных, оставив свою квартиру матери и младшему брату Мустафе). Эмды активно участвовал в создании проекта этого уникального по тем временам дома: просторные, залитые солнцем комнаты, изысканная отделка фасада и интерьеров, перед

домом роскошный сквер с большой клумбой, нарезная чугунная ограда. Вообще, радостный облик дома, его изящество и элегантность очень точно характеризуют его создателей как людей, сохранивших веру в светлое завтра. Дом стал постепенно заселяться. В нашу квартиру была уже привезена изготовленная по заказу мужа мебель из красного дерева для спальни, столовой, гостиной и детской. Будущие жильцы - сотрудники ГЭС решили, когда все въедут, отпраздновать новоселье вместе. Но внезапная гибель Нестора Лакоба оказалась роковой для всех.

Все последующие годы мне казалось, что какая-то неведомая сила преследует нас. В народе говорят, что человек должен быть терпеливым, что «после грома светит солнце». Но солнце больше не светило. Мы мечтали о счастливой жизни в новом доме, о детях и других человеческих радостях. Мы хотели приносить пользу стране. Но эти мечты развеялись в прах. Наверное, всевидящее око диктатора заметило относительное благополучие нашей маленькой Абхазии на фоне общей мрачной картины советской жизни...

«ЗНАЕТЕ, КТО ПРАВИТ НАМИ?»

Думаю, пришло время рассказать подробнее о Несторе Аполлоновиче, каким я его запомнила. Это был небольшого роста, худощавый, круглолицый, неброской внешности человек. Помню его чуть заметную улыбку на полных губах и большие лучистые глаза - черные, внимательные. Волосы тоже черные, красивая шевелюра. Он был почти глухой (Сталин так его иногда и называл - Глухой), носил слуховой аппарат в виде наушников. Говорил тихо и внушительно, повышал голос только тогда, когда сердился или выступал с речью. Он был прост в обращении, всюду ходил без телохранителя. Не чванился своим положением и другим запрещал зазнаваться. Никогда никого не унижал. Мог неожиданно появиться на предприятии или, например, в школе, просто поговорить с людьми, выслушать их проблемы, всегда старался помочь. Никто его не боялся, наоборот - уважали и любили.

Однажды он меня спросил, довольна ли я своей жизнью, не слишком ли строго относится ко мне свекровь.

- Ведь батумцы - капризные люди, - заметил он, - и очень держатся за свои устарелые обычаи. Если тебя тут будут притеснять, немедленно сообщи мне, я сумею всех поставить на место.

Помню еще такой случай. Мы с мужем обедали у Сарии и Нестора. Вдруг кто-то постучал в дверь. Вошла соседка - Раиса Исааковна Леви, известная в то время портниха в Сухуме. Счастливая, улыбающаяся, она подошла к Нестору и положила перед ним на стол сверток с копченой рыбой, которую он очень любил.

- Нестор Аполлонович, это вам, ешьте на здоровье!

Лакоба смутился, но она объяснила, что рыба керченская, очень вкусная и привез ее брат, которого Нестор когда-то спас от голода. Нестор Аполлонович продолжал смотреть на нее, явно не понимая, о чем она говорит. Тогда Раиса Исааковна напомнила ему, а заодно и всем нам, как было дело.

В 1932-1933 годах в Керчи был голод. Многодетный брат Раисы Исааковны написал ей письмо о том, что его семья голодает. Она со слезами прибежала к Сарии и стала читать письмо брата. В это время вошел Нестор, спросил, что случилось. Женщина разрыдалась и протянула ему письмо. Нестор прочел и сказал: «Известие очень неприятное. Всем мы, к сожалению, не в силах помочь, но в данном случае постараемся что-нибудь сделать». После некоторого раздумья он кому-то позвонил и узнал, что на следующий день идут катера за очередным грузом в Крым. Потом выписал Раисе Исааковне мешок муки, немного крупы и сказал, что она может отправить посылку на катере, а он позаботится, чтобы ее вручили адресату.

Сияющая соседка сообщила, что теперь ее брат живет хорошо и помнит, что своей жизнью он обязан Нестору Аполлоновичу. И вот теперь он приехал к сестре в гости и привез эту вкусную рыбу.

А однажды кто-то подарил Сарии огромный торт. Назия очень любила сладкое и все ходила вокруг него, но торт не разрезали - ждали Нестора Аполлоновича. Когда тот пришел, то распорядился отослать торт в детский дом.

Когда я получила паспорт, Эмды и Сария решили, что надо отметить день регистрации нашего брака. Стол накрыли посемейному. После работы к нам зашел Нестор Аполлонович. Он выглядел очень усталым, сказал, что было много посетителей, но он непременно хотел поздравить нас с официальным бракосочетанием и от души пожелать счастья и долгой жизни.

После ужина Нестор Аполлонович подозвал меня:

- Я хочу с тобой поговорить наедине.

Мы с ним перешли в другую комнату.

- Знаешь, моя дорогая, - начал он, - я все понимаю. Я очень уважаю твоего отца и всех твоих родных. Но если я сей час что-то для них сделаю, меня могут упрекнуть: вот, девочку взяли, теперь начали сразу выделять ее семью. Пусть пройдет какое-то время, мы освободим в вашем доме еще какую-нибудь комнату. Твой отец - строитель, подберем ему подходящую работу. Но все это можно будет сделать не сразу и не для него одного, - продолжал Нестор Аполлонович, - постараемся помочь еще нескольким людям, чтобы не говорили: Лакоба помогает свойственникам. Ты же понимаешь, в моем положении заметен каждый шаг, нельзя давать повода для упреков. Я хочу вернуть всем все, что можно. Мы будем строить новые дома, постепенно освободим квартиры, в которые нам пришлось подселить людей. Вернем дома прежним владельцам. Но я не могу сразу все сделать так, как хочу.

В конце разговора Нестор Аполлонович вспомнил добрым словом моего деда Яхью. Подчеркнул, что он построил заводы, благодаря чему многие люди имеют работу.

Потом он меня отпустил, я вышла в сад и присоединилась к Сарии и Назии, которые сидели под фруктовыми деревьями. Вечер был весенний, теплый. Через некоторое время подошел Нестор Аполлонович, сел возле нас и стал рассказывать анекдоты. Мы громко смеялись, а он продолжал шутить.

В это время открылась калитка, и во двор вошли две женщины. Одна была во всем черном, другая, помоложе, вела ее под руку. В руках они держали корзины. В одной оказались сыр, кукурузная мука и еще что-то, а в другой - вино и индюшка. Женщина постарше с плачем подошла к Нестору Аполлоно-

вичу, видимо, она его знала. Скороговоркой, всхлипывая, стала ему жаловаться на абхазском языке. Нестор Аполлонович ее усадил, напоил водой и ласково заговорил с ней. Велел успокоиться и объяснить, что ее привело к нему. Женщина рассказала, что она многодетная, больная и не может работать в колхозе, пока не окрепнет, еще говорила о недоимках и о том, что старший сын выступил в ее защиту, не сдержался и обругал председателя колхоза, за что взят под стражу. Муж у нее умер, и главой семьи является старший сын. Нестор Аполлонович был возмущен. Он что-то записал в блокнот и обещал помочь. Затем велел Сарии их накормить и оставить ночевать, так как было уже поздно. Но женщины запротестовали, сказали, что у них родственники в Сухуме и им есть где остановиться. Женщина помоложе хотела отдать Сарии корзины. Нестор неожиданно вспыхнул и сердито сказал:

- Кто вам сказал, что мне надо приносить все это? Если еще кто-нибудь придет с приношением, в дом не пущу!

Сария вмешалась в разговор и разрядила обстановку. Нестор Аполлонович с минуту помолчал и ласково обратился к женщинам:

- Во всем этом вы сами нуждаетесь. Лучше отнесите до мой и накормите своих детей.

Женщины, низко кланяясь и благословляя его, ушли. На второй день их просьба была удовлетворена, а председатель колхоза получил выговор.

В другой раз я была свидетелем такой сцены. Сария меня за чем-то позвала, я тут же поднялась к ним. Посреди столовой стоял Нестор Аполлонович, а перед ним с виноватым видом - М. Чалмаз, М. Лакоба, К. Семерджиев, К. Инал-Ипа, Б. Зантария и еще два незнакомых мне человека. Нестор был сердит и, видно, уже долго их распекал. Я успела услышать конец разговора. Лакоба возмущенно говорил:

- Вы, наркомчики, зазнались и много себе позволяете. Кто вам дал право унижать человека да еще задевать национальные чувства! Запомните: все живущие у нас в Абхазии люди неабхазского происхождения являются нашими гостями, а абхазцы всегда отличались гостеприимством, из-

вольте это не забывать. Мы должны мирно жить и работать со всеми.

Немного успокоившись, он сказал, тихо, но очень твердо:

- Нас так мало, и мы должны уважать всех, кто хочет с нами жить и работать, независимо от происхождения и национальности. Чтобы больше подобного не слышал, шкуру спущу!

Мужчины, как провинившиеся школьники, опустив головы, потихоньку потянулись из комнаты. Нестор Аполлонович покачал головой и произнес с досадой:

- Выскочки...

Здесь я хочу сказать, что сам Лакоба как национальный лидер никогда не делал различий между людьми по национальному признаку или вероисповеданию. В многонациональной Абхазии все населявшие ее народы пользовались равными правами с коренными жителями. Подбор кадров в центральных советских и партийных органах точно соответствовал национальному составу республики. В республиканское руководство: Президиум ЦИК, Сонар ком, бюро обкома партии - входили абхазы, русские, грузины, армяне и греки - представители основной массы населения Абхазии. В школах дети обучались на русском, абхазском, грузинском, армянском и греческом языках. Работали абхазский, русский, грузинский и греческий театры.

Была и такая история. На одном курсе с Назией учился юноша из княжеской семьи по имени, кажется, Георгий Ан-чабадзе. Он вел себя вызывающе, требовал особого внимания к своей персоне и мог, например, заявить какому-нибудь своему сокурснику:

- Ты крестьянин, а я князь!

Слухи об этом дошли до Лакоба, и он пригласил молодого человека к себе домой.

Я спускалась по лестнице, когда услышала голоса во дворе. Это были Нестор Аполлонович, который только что пришел с работы, и Георгий. Мне очень хотелось услышать их разговор, поэтому я тихонечко вошла в прачечную на первом этаже нашего дома и подкралась к окну, которое выходило во двор.

Нестор Аполлонович пригласил гостя в дом, но тот отказался, поэтому они остались во дворе. Лакоба попросил юношу представиться. Тот назвал себя, особо подчеркнув свое княжеское происхождение.

- Знаешь, - заметил Нестор, - все князья получили свои титулы не за то, что были красивы или статны, а за заслуги перед отечеством. До меня дошли слухи, что ты себе очень много позволяешь. А что ты сделал для своей родины такого, что дало тебе право кичиться своим княжеским происхождением?

Потом он сказал, что у нас в Абхазии князья и дворяне вообще мало чем отличаются по своему положению от свободных крестьян и что Георгий ведет себя недостойно.

- Если ты хочешь, - внушал ему Нестор, - чтобы люди относились к тебе с уважением, ты должен чем-то отличаться от других в лучшую сторону: своим характером, своим поведением, своими успехами в учебе. Тогда ты сможешь гордиться своей фамилией.

Я никому не рассказывала об этом случае - это значило бы признаться в том, что я подслушивала. Но вскоре Назия заметила:

- Не пойму, с чего это наш Жора так изменился. Такой прилежный стал, внимательный и к занятиям готовится теперь вместе со всеми.

Спустя некоторое время Назия и ее однокурсники отмечали чей-то день рождения. Веселились, выпили, и вдруг Жора встал и громко сказал:

- Знаете ли вы, кто правит нами, нашей маленькой республикой?

Назия насторожилась, ожидая услышать что-нибудь неприятное. А Георгий продолжал:

- Такой человек раз в сто лет рождается! Он сумел, не оскорбляя, не унижая меня, объяснить, что я позорю своих пред ков, что я должен свою фамилию заслужить. И я все для этого сделаю!

Не знаю, как потом сложилась судьба Георгия Анчабадзе. Вскоре начались репрессии, и многие представители аристократических фамилий попали в их страшное колесо.

...После реабилитации Нестора Аполлоновича состоялся вечер в Сухумском драмтеатре. Со всех концов Абхазии приехали люди, чтобы почтить его память. Их было так много, что зал не мог вместить всех. Каждый старался выступить, рассказать о своей встрече с Лакоба. Одним Нестор Аполлонович оказал материальную помощь, другим предоставил возможность учиться или работать, кому-то помог достать лекарства, кого-то защитил от несправедливости... На вечере выступали не только абхазы и грузины, но и греки, армяне, русские: Лакоба старался помогать всем, независимо от национальности.

ЛАКОБА И ТРОЦКИЙ

Однажды зимой Сария и я сидели у камина. Сария молча курила свои любимые папиросы «Рица». Нестор в кабинете разбирал бумаги.

Через некоторое время она погасила папиросу, поворошила угли в камине и стала рассказывать о Троцком²⁷, очень тихо, чтобы не услышал Нестор. О Троцком говорить было опасно. В это время в комнату зашел Мусто, сел рядом с нами и тоже стал слушать.

- Нестор был знаком с Троцким, но близко его не знал... - говорила Сария.

Троцкий не раз приезжал на лечение и отдых в Сухум и Гагры. Нестор навещал его и произвел на Троцкого сильное впечатление своим умом и дальновидностью суждений. Об этих встречах Сарии рассказал кто-то из друзей Нестора.

В это время к нам подошел Нестор, и Сария замолчала.

Впоследствии мне стали известны другие детали взаимоотношений Лакоба и Троцкого. В начале 1924 года Троцкий уехал отдыхать на Кавказ. Для Сталина, давно уже готовившегося захватить власть, момент был самый подходящий. Когда Троцкий узнал о смерти Ленина, он хотел немедленно вернуться в Москву на похороны. Однако Сталин отговорил его, мотивируя тем, что он все равно не успеет на похороны, которые состоятся 26 января (хотя хоронили 27-го), и насто-

ял, чтобы Троцкий отправился в Сухум на лечение. Он всеми силами старался задержать Троцкого на Кавказе.

Троцкий отправился в Сухум с высокой температурой. Предварительно Дзержинский и Орджоникидзе направили Лакоба письма, в которых просили уделить Троцкому максимум внимания и создать все условия для его лечения и охраны. Письма были написаны в дружеском тоне.

Троцкого сопровождала жена, которая позже рассказала о том, какой радушный прием был им оказан. Нестор окружил гостей вниманием, устроил их на госдаче, в бывшем имении Николая Николаевича Смецкого. Костромской купец Смецкой переехал в Сухум в 1889 году. На участке в пятьдесят десятин он разбил огромный субтропический дендропарк, где произрастали десятки видов пальм, эвкалиптов, камелий, магнолий, саговника, агавы, была даже уникальная коллекция кактусов. После революции бывшее имение Смецкого стало излюбленным местом отдыха партийной элиты²⁸. Троцкий и его супруга на время стали единственными хозяевами этого сказочного места - Лакоба позаботился о том, чтобы им никто не мешал. Именно тогда он часто навещал Троцкого, и их беседы нередко длились до позднего вечера. Троцкий с женой тоже бывали у Нестора в гостях.

Хорошее лечение, уход и целебный воздух здешних мест довольно скоро сделали свое дело - Троцкий поправился. После выздоровления они с Нестором по-прежнему много времени проводили вместе - были частыми гостями у абхазских крестьян (Троцкий интересовался обычаями и нравами абхазов, в частности хотел знать, изжила ли себя кровная месть), посещали сельские сходы. На одном таком грандиозном сходе, кстати в селе Моква, Троцкий выступил с речью, начав ее с ритуального обращения на абхазском языке: «Люди, пусть я умру раньше вас...» Изумлению крестьян не было границ. Вообще, они удивлялись, что большой человек из Москвы запросто общается с ними.

Вторично Троцкий посетил Сухум в 1925 году. «Весною 1925 года мы жили с женой на Кавказе, в Сухуме, - вспоминал он в 1938 году, будучи в Мексике, - под покровитель-

ством Нестора Лакобы, общепризнанного главы Абхазской Республики. Это был (обо всех приходится говорить "был") совсем миниатюрный человек, притом почти глухой. Несмотря на особый звуковой усилитель, который он носил в кармане, разговаривать с ним было нелегко. Но Нестор знал свою Абхазию, и Абхазия знала Нестора, героя Гражданской войны, человека большого мужества, большой твердости и практического ума. Михаил Лакоба, младший брат Нестора, состоял "министром внутренних дел" маленькой республики и в то же время моим верным телохранителем во время отдыхов в Абхазии. Михаил (тоже "был") молодой, скромный и веселый абхазец, один из тех, в ком нет лукавства. Я никогда не вел с братьями политических бесед. Один только раз Нестор сказал мне:

- Не вижу в нем ничего особенного: ни ума, ни таланта.

Я понял, что он говорит о Сталине, и не поддержал разговора».

Пока Троцкого не было в столице, Сталину удалось укрепить свои позиции. В период последующей острой борьбы между этими двумя большевистскими лидерами Лакоба сумел остаться в стороне, что еще больше расположило к нему Сталина: может быть он решил, что Нестор помогал ему, намеренно удерживая Троцкого в Абхазии?

Это способствовало еще большему их сближению. Известно, как однажды он как бы в шутку, невзначай, во всеуслышание сказал: «Я Коба, а ты Лакоба». С этого момента перед Нестором распахнулись двери Кремля и всех правительственных кабинетов. Авторитет его вырос чрезвычайно, хотя Сталин лично знал его еще со времен Гражданской войны и всегда ему симпатизировал.

С этой интригой Нестору справиться удалось - поддержка из центра сыграла немалую роль в сохранении абхазского народа, однако впоследствии недолгая дружба Лакоба с Троцким (да и можно ли назвать их отношения дружбой?) окажется роковой не только для Нестора Аполлоновича, но и для всей Абхазии.

ЛИДЕР «МАЛЕНЬКОЙ РЕСПУБЛИКИ»

Еще до моего появления в доме Нестора Лакоба я много хорошего слышала о нем от отца и от других людей. Разумеется, в силу моего возраста мне трудно было тогда судить о нем как о государственном деятеле, руководителе республики. О многих обстоятельствах его жизни я потом узнала от мужа и от Сарии, а с какими-то фактами его биографии познакомилась уже будучи взрослой.

В 1918 году, в период борьбы с грузинскими меньшевиками, объявившими Абхазию частью созданной ими Грузинской Демократической Республики, Нестор выступает инициатором создания революционных военизированных крестьянских дружин «Киараз» и становится во главе движения абхазов против невиданных доселе национального угнетения и произвола со стороны меньшевистских оккупационных властей, повсеместно вызывавших народное возмущение.

Ясное представление об этой трагической странице абхазской истории дает отрывок из доклада абхазских меньшевиков грузинскому правительству: «Казаки этого отряда^¹ врывались в мирные абхазские деревни, забирая все мало-мальски ценное, совершая насилия над женщинами. Другая часть этого отряда были заняты разрушением бомбами домов тех лиц, на которых кто-либо доносил. Аналогичные же насилия были произведены в Гудаутском уезде. Начальник грузинского отряда, поручик Купуния, бывший пристав г. Поти, избил целый сход в селе Ацы, заставив всех лечь под пулеметный огонь, и прошелся потом по их спинам, нанося удары шашкой плашмя; затем приказал сходу собраться в кучу, верхом во весь карьер врезался в толпу, нанося побои кнутом...»

Видимо эти и подобные им действия грузинских властей в отношении других народов позволили англичанину Бехо-

феру в своей книге «В деникинской России», вышедшей в Лондоне в 1921 г., сделать столь категоричное заявление: «Свободное и независимое социал-демократическое государство Грузии всегда останется в моей памяти как классический пример империалистической малой национальности и по отношению к другим народам, и по отношению к захватам территорий вне своих пределов, и по отношению к бюрократической тирании внутри государства. Шовинизм его превосходит всякие пределы».

От оккупационного режима Абхазия была освобождена 4 марта 1921 года, и в ней была установлена советская власть. Это отвечало национальным интересам абхазского народа, поскольку позволяло восстановить абхазскую государственность, ликвидированную в 1864 году. Нестор в это время находился в Турции. По личному поручению Ленина в ноябре - декабре 1920 года Ефрем Эшба²⁹ и Нестор Лакоба во главе большой делегации были направлены из Абхазии в Турцию для заключения мирного договора с Турцией на выгодных для РСФСР условиях. В Турции они опирались в основном на абхазскую диаспору этой страны, на потомков тех махаджиров, которые были насильственно переселены в Турцию в 1866 и 1877 годах, к тому же самого Кемаль-пашу окружали некоторые влиятельные абхазы. Один из них, Хусейн Рауф Орбай (абхазская фамилия - Ашхаруа), занимал высокую должность, а позже стал председателем Совета министров Турции и ближайшим соратником Ататюрка.

Возможно, В.И. Ленин дал обещание предоставить самостоятельность Абхазии в случае удачного завершения абхазской миссии в Турции. Нестор Лакоба вел работу в городах Ризе, Трапезунде и Стамбуле, и ее результаты оказались весьма успешными: по условиям мирного договора Батум и вся Аджария отошли к Грузии, где к тому времени также была восстановлена советская власть.

Лакоба и Эшба вернулись в Абхазию 6 марта 1921 года. В этот же день был сформирован высший законодательный и распорядительный орган Абхазской ССР - ревком. На Ба-

тумском совещании 28-31 марта 1921 года единодушно было принято решение объявить о независимости Союзной Социалистической Республики Абхазии. Об итогах Батумского совещания Ефрем Эшба по прямому проводу поставил в известность Ленина.

Однако в Тбилиси с самого начала стремились ликвидировать независимость Абхазии как союзной республики и на правах автономии ввести ее в состав Грузии. Очевидно, этого хотел и Сталин, который, как известно, вообще был сторонником автономизации. Процесс объединения Абхазии с Грузией проходил с принуждением и администрированием, когда игнорировалась воля абхазского народа и руководства Союзной Социалистической Республики Абхазии. В результате уже в феврале 1922 года Абхазия, сохраняя формально статус союзной республики, объединилась с Грузией на основании «особого союзного договора».

Эта не имевшая аналогов правовая форма изначально рассматривалась в Тбилиси как вынужденная временная мера. В 1929 году на заседании Закавказского краевого бюро КП (б) был поставлен вопрос о включении Абхазии в состав Грузии на правах автономной республики. Известно было, что таково намерение Центра. Все выступавшие, как по команде, горячо поддержали эту идею, вопрос казался решенным. Один Лакоба сидел молча. К нему обратились:

- Нестор Аполлонович, все высказались, решение, кажется, единодушное. А вы как считаете?

- А я ничего не слышал: слуховой аппарат у меня плохо работает.

Повторять обсуждение вопроса сочли невозможным, а без согласия Лакоба оформить протокол заседания, и вынести резолюцию было нельзя. Таким образом, он сорвал принятие этого решения и выиграл какое-то время.

В 1930 году в Абхазии был упразднен Совет народных комиссаров. Нестор Лакоба, занимавший в течение четырнадцати лет должность председателя Совнаркома, теперь был избран председателем Центрального исполнительного комитета республики. Он по-прежнему пользовался в Абхазии

большим авторитетом и любовью. К нему шли на прием по всем вопросам, обходя другие инстанции, полагая, что только Нестор (так в народе его называли) может помочь.

В 30-х годах, в период коллективизации, Лакоба прилагал все усилия к тому, чтобы не проводить ее в Абхазии, хорошо понимая сущность этого «мероприятия», направленного на подрыв зажиточных крестьянских хозяйств, которых в Абхазии было подавляющее большинство. Поэтому он не всегда выполнял директивы центрального правительства, за что еще раньше был подвергнут резкой критике со стороны генерального секретаря ЦК ВКП (б) - Сталина.

Несмотря на дружеские отношения с Лакоба, Сталин со всей строгостью требовал от него немедленно провести коллективизацию. Нестор, как мог, противился этому. Он доказывал, что в Абхазии нет кулаков, что все сословия здесь равны, объясняя это особым традиционно сложившимся укладом абхазской жизни. При нем не было массовых репрессий. Берия, которому Нестор мешал проводить шовинистскую политику в Абхазии, был сильно раздражен этим и старался столкнуть Нестора со Сталиным. Кроме того, Берия не мог не знать, что Сталин собирался перевести Нестора в Москву и прочил его на место Генриха Ягоды³⁰.

Нестор всеми силами старался оттянуть проведение коллективизации, надеясь на расположение к нему Сталина. Но тот дал понять, что не будет торопить Нестора при условии, что тот согласится ввести Абхазию в состав Грузии на правах автономной республики. Нестор понимал, в какой попал капкан, но выбора не было, он вынужден был согласиться, сознавая, что его отказ мог трагически закончиться для всего абхазского народа.

Ситуация возникла сложная: вся Абхазия была охвачена антиколхозным движением, к тому же волнения усилились из-за решения о вхождении Абхазии в состав Грузии. По селам собирались многолюдные сходы, причем самый грандиозный состоялся в селе Лыхны, на родине Лакоба. В то же время крестьяне понимали, что Нестор не в силах что-либо изменить, что он выполняет указание сверху, а вот его соб-

ственная жизнь, если он проявит непослушание, будет под угрозой.

Взвесив все обстоятельства, Лакоба стал обдумывать, как бы вовлечь крестьян в колхозы без принуждения. Люди ему верили, и колхозы стали потихоньку создаваться. Более того, семьи княжеского и дворянского происхождения не выселялись из Абхазии, несмотря на то, что такое указание было дано. Некоторым Лакоба предложил самим уехать на какое-то время, пока все утрясется. Характерно, что в правительстве Лакоба были представители абхазской аристократии. Видимо, это соответствовало его представлениям о некой социальной гармонии в пределах одной отдельно взятой страны - Абхазии, поскольку абхазская жизнь, пронизанная аталычеством, то есть молочным родством, на протяжении многих поколений, предоставляла широкие возможности для общения представителей разных слоев общества.

Таким образом, Лакоба старался сохранить сложившуюся социальную среду. Бывший личный секретарь Нестора А.М. Буланов рассказывал в 1954 году: «Не велось в Абхазии какой-либо борьбы с абхазскими князьями, которые чувствовали себя свободно, и это бросалось в глаза. В 1924 году в Совнарком Абхазии приходил князь Александр Шервашидзе, и Нестор Лакоба принимал его. Кроме того, на прием к Нестору Лакоба приходили князья Эмухвари, Эшба, крупная домовладелица Дзяпшипа. О чем они говорили с Нестором Лакоба, я не знаю, но видел, как Шервашидзе, Дзяпшипа по запискам Нестора Лакоба получали деньги в бухгалтерии Совнаркома. В бухгалтерии говорилось, что им выдавалось пособие».

Об отношении Лакоба к представителям знати говорят такие факты. Сегодня уже мало кто знает, что Лакоба спас от гибели ближайшего родственника последнего владетеля Абхазии князя Дмитрия Георгиевича Шервашидзе. Его отец, Георгий Дмитриевич, попал ко двору с должности тифлисского губернатора, с 1899 года состоял обергофмейстером при вдовствующей императрице Марии Федоровне. По мнению ряда историков, впоследствии она вступила с ним в тайный мор-

ганатический брак с разрешения своего сына - императора Николая II. Во всяком случае, они не расставались до самой смерти Г.Д Шервашидзе в 1918 году в Крыму, незадолго до отъезда императрицы, ее дочерей и родственников в эмиграцию.

Дмитрий Георгиевич Шервашидзе, окончив школу правоведения, служил камер-юнкером Высочайшего Двора, затем был ставропольским и витебским вице-губернатором. В 1918 году из революционного Петрограда он приехал в Абхазию, где занимался сельским хозяйством в своем Келасурском имении. В 1924 году произошло так называемое менылевистско-дворянское восстание в Западной Грузии, к которому Дмитрий Георгиевич, по мнению властей, оказался причастен. Ему грозил арест и расстрел, но Нестор Лакоба успел выслать его в Иркутск, где он стал известным юристом. Очевидно, Нестор не мог не знать, что помогает родственнику царской семьи. Еще Лакоба был в приятельских отношениях с другие представителем владетельного дома, известным театральным художником Александром Шервашидзе и провожал его, когда тот в 1918 году решил уехать во Францию по приглашению С-Дягилева³¹.

В княжеской семье Эмухвари было несколько братьев, одного из них я несколько раз видела в Очамчири. Старшего брата убили. Трое младших ушли в лес с целью отомстить убийце и стали абреками. Один из них был убит в перестрелке, другой вернулся через некоторое время к мирной жизни, а третий продолжал скрываться в горах. Нестору кто-то подбросил анонимную записку с предупреждением, что абрек Эмухвари собирается совершить на него покушение. Лакоба не поверил, но его брат Михаил, возглавлявший в то время абхазскую милицию, решил принять меры предосторожности. И вот однажды Нестор, возвращаясь домой, увидел у калитки постового. Он возмутился:

- Что это еще такое, зачем? Я хожу по городу в любое время суток без охраны, выступаю перед людьми. Если захотят меня убить - смогут это сделать где угодно. Нечего здесь стоять, я не нуждаюсь ни в какой защите! Никто не скажет, что

Нестор Лакоба - трус! Кроме того, я не верю, что меня хотят убить, я не сделал никому ничего плохого.

Через день у дома Лакоба была найдена другая записка, подброшенная на этот раз самим князем Эмухвари (эта записка потом долго хранилась в доме Лакоба, ее мне показывала Назия). «Дорогой Нестор, - говорилось в ней, - я не только никогда не подниму на тебя руку, но и постараюсь уберечь тебя. Мой зоркий глаз и мои верные друзья тебя охраняют».

Милиция уже долгое время охотилась за Эмухвари, но безрезультатно. У него было много друзей по всей Абхазии, и, где бы он ни появлялся, никто его не выдавал. Наконец нашелся предатель - зять Эмухвари, муж его сестры. Он сумел войти в доверие к шурину и узнал, в чьем доме тот будет скрываться в ближайшее время, а потом поспешил сообщить об этом в Управление внутренних дел. Немедленно снарядили облаву - два десятка человек. Эмухвари успел выскочить на улицу, но дом был уже окружен. В него попало восемь пуль, но он все еще стоял на ногах, истекая кровью. Последние его слова были:

- Берегись, Нестор Аполлонович, не верь всем! Лакоба очень переживал из-за гибели Эмухвари.

- Зачем, - повторял он, - было убивать такого храброго и честного человека? Его следовало перевоспитать. Почему не взяли живым, ведь он был один, а вас двадцать?!

Берия потом ставил эти слова в вину Нестору. Подчеркивал, что тот защищал бандитов, и к тому же князей.

Лакоба пытался спасать и представителей крупной буржуазии. Топчян - известные табаководы, четыре брата, попались на каких-то махинациях с табаком. Приехала специальная комиссия, кажется, из Тбилиси, которая приговорила их к смертной казни. Нестор не подписал этот приговор.

- Ни в коем случае, - сказал он. - Это знающие табаководы, уважаемые люди, которые подняли здесь хозяйство. Они совершили ошибку, надо их наказать, но не лишать жизни.

Кажется, «вредители» все же были расстреляны, а Лакоба за заступничество получил строгий выговор из Москвы.

Когда в Абхазии все же началось раскулачивание, хозяйства полностью не разоряли, никого не преследовали, не выселяли. Были, конечно, ярые коммунисты, позволявшие себе слишком крутые меры, - таких Нестор не терпел. Если крестьяне жаловались на действия местных властей, он неизменно вставал на сторону пострадавших. Мой отец вспоминал, как осторожно проходила коллективизация, национализация промышленных предприятий, и говорил, что Нестор Аполлонович никогда не применял жестких мер - ни в 20-е годы, ни в начале 30-х.

Когда состоятельных горожан лишали права голоса, конфисковывали их имущество в пользу государства, Нестор, как мог, старался помогать. Ему, например, удалось сделать так, чтобы в списки подлежащих конфискации недвижимого имущества попали не все, а только часть имущего населения. Мой отец и дядя как иностранные подданные в списках не значились, поэтому нам удалось позже вернуть свои дома.

При Несторе Лакоба Абхазия находилась едва ли не в самом благоприятном положении среди всех советских республик. Она сохраняла свое лицо, свой особый уклад общественной и экономической жизни. Неоднократно бывавший в Абхазии Мандельштам отмечал, что «нельзя не плениться административным и хозяйственным изяществом небольшой приморской республики, гордой своими драгоценными почвами, самшитовыми лесами, оливковым совхозом на Новом Афоне и высоким качеством ткварчельского угля».

Несмотря на все это, а возможно, именно поэтому Нестор Аполлонович как руководитель республики ходил, что называется, по острию ножа. Времена были такие. Нашлись завистники, которые отправили в Москву анонимное письмо, «разоблачавшее» Нестора как изменника и врага народа. Доброхоты в Москве постарались передать это письмо Сталину. Позже Нестор узнает, чьих рук было это дело.

Вскоре в Сухум прибыла комиссия с большими полномочиями из представителей Москвы и Тбилиси и провела глобальную ревизию. В результате появился порочивший Нестора материал. Вскоре Лакоба был вызван в Москву. Сталин в присутствии Молотова обвинил его в нарушении советских законов, в самовольных действиях. Обвинения сыпались градом. Молотов поддакивал. Жизнь Нестора висела на волоске, но самообладания он не потерял.

Молча выслушав оскорбления и угрозы Сталина, Лакоба, никак не обнаруживая своего душевного состояния, начал говорить - сначала тихо, но убедительно, затем голос его окреп (многие отмечали, что Нестор был хорошим оратором и умел воздействовать на слушателей). Он понимал, что пощады ждать неоткуда. Лакоба признал, что особые обстоятельства и специфические условия абхазской жизни вынуждали его допускать некоторые отклонения от линии партии, но советские законы он уважает и никакой измены в своих действиях не видит. Потом сказал, что комиссия необъективно провела ревизию и что изложенное в анонимке не соответствует действительности.

- Видимо, - подчеркнул Лакоба, - за этим письмом стоит влиятельный человек, заинтересованный в том, чтобы меня опорочить.

Немного успокоившись, он напомнил своим собеседникам некоторые исторические факты. Сказал, что абхазы в прошлом пережили этническую катастрофу. В период господства султанской Турции их жестоко притесняли, процветала работорговля. Одной из форм сопротивления абхазов был их отказ от принятия ислама, отстаивание христианства и своих древних верований. Политика царского правительства тоже была направлена на угнетение абхазского народа. Поэтому в 1866 году и вспыхнуло восстание, охватившее всю Абхазию, за которым последовало махаджирство - насильственное переселение абхазов в Турцию. Везли их морем, на чем попало, и многие погибли в пути. Самая малая часть абхазского населения, чудом оставшаяся в Абхазии, еле выжила в то страшное время. Ежегодно в Абхазии чтят память о махаджирах.

- Абхазы, - продолжал Нестор, - немногочисленный народ, и немалую его часть составляют князья и дворяне по происхождению, хотя и живут они нередко, как простые крестьяне. Практически никто и никогда не жил в Абхазии, как князь, в полном смысле этого слова. Если бы я выслал этих людей, с кем бы тогда я проводил намеченные советской властью преобразования, кто защитил бы Абхазию и создал Абхазскую Республику? Это они поднялись на борьбу против грузинских меньшевиков. Это они создали партизанские отряды и всколыхнули все население Абхазии...

В тот раз Нестору удалось себя защитить. Его убедительные доводы спасли его от кары - Сталин ему поверил. Однако поездка в Москву не прошла для здоровья Нестора Аполлоновича бесследно: после возвращения в Сухум он долгое время болел, беспокоило сердце, но я не помню, чтобы он хоть раз пожаловался на свое состояние.

И все же ситуация продолжала оставаться неспокойной. Сталин вроде бы по-прежнему хорошо относился к Нестору, но тот чувствовал, что вокруг него начинают сгущаться тучи, а кроме того, хорошо понимал, насколько опасен Берия с его интригами. Видимо, Берия уже тогда мечтал заселить Абхазию крестьянами из Западной Грузии. Нестор не соглашался, и Берия решил убрать со своего пути непокорного руководителя республики, который, несмотря ни на что, продолжал добиваться отделения Абхазии от Грузии без открытых конфликтов. Поставив себе цель обезглавить Абхазию и ассимилировать абхазов и завидуя авторитету Нестора в Москве, Берия стал фабриковать материалы против него, используя неоднократный отказ Лакоба переехать в Москву и возглавить НКВД СССР после Ягоды.

Начиная с 1935 года Сталин не раз предлагал Нестору этот пост, но тот всякий раз отказывался, как, например, в декабре 1936 года, когда Лакоба приехал в Москву в служебную командировку. С ним была Сария. Мой муж также находился в Москве по своим делам. Обычно в таких поездках в качестве личного водителя (машина предоставлялась через представительство Абхазии в Москве) и адъютанта Лакоба сопро-

вождал Давлет Кандалия, человек, лично ему преданный. Всего с 1933 по 1936 год Лакоба в сопровождении Давлета Кандалия ездил в Москву 18 раз, прожил там в общей сложности 172 дня, был принят Сталиным 23 раза и при каждой встрече добивался отделения Абхазии от Грузии. Однажды у него со Сталиным был долгий разговор наедине. Возможно, согласись Нестор стать наркомом внутренних дел СССР, все обернулось бы по-другому?..

Примерно с осени 1936 года я почувствовала в доме тревогу. Часто шепотом велись осторожные разговоры, особенно после возвращения Нестора из Москвы. Сария как-то сникла. Однажды я пришла к ним. Сария сидела возле Нестора у камина и курила, слева от нее стоял мой муж. Они возбужденно о чем-то говорили. Я услышала только конец разговора: кого-то из крупных руководителей, очевидно хорошо им знакомого, арестовали, и эта новость всех потрясла. Они даже не заметили, как я вошла. Нестор Аполлонович нервно сжимал еще не совсем созревший мандарин - он всегда что-то теребил в руках, когда волновался.

В другой раз я услышала, как Нестор возмущенно сказал:

- Зачем Сталин предложил мне такой высокий пост? Я никогда не дам согласия, даже если мне будут угрожать.

Я поняла, что он говорил о посте наркома внутренних дел СССР. Нестор Аполлонович был очень раздражен, а Сария старалась его успокоить. Нестор нервно ходил по комнате из угла в угол, потом остановился, повторил те же слова. На вопрос Сарии, что он сказал Сталину, Нестор ответил не сразу. Что-то припоминал, затем сел на диван и, повернувшись к Сарии, сердито сказал:

- Мой народ еще апарчман^¹ кушает, а я полезу в верха?! Никогда не соглашусь на это.

Но я думаю, что, хорошо зная нрав Сталина, его подозрительность, Нестор Аполлонович понимал, что тот никогда не простит ему отказа. Вождь, которому на должности наркома нужен был человек, в преданности которого он бы не сомне-

вался, полагал, что Нестор Лакоба как раз и есть такой человек, послушное орудие в его, Сталина, руках. И вдруг тот отказывается! Наверное, с этого момента Сталин и изменил к нему свое отношение.

Настроение у всех было тревожное, подавленное. В Москве тоже было неспокойно, слишком часто оттуда стали приходить дурные вести. В одной из последних поездок Нестора в Москву его, как всегда, сопровождала Сария. Сталину нравилось, как она танцевала лезгинку, и почти всегда ее партнером был Серго Орджоникидзе. Вот и на этот раз на банкете в Кремле Орджоникидзе, как обычно, пригласил Сарию на танец. Однако танцевать ей не хотелось - она заметила, что Нестор чем-то озабочен. Сталин же, наоборот, был необычайно разговорчив. Нестор сидел слева от него, а Берия - справа. Вдруг Сталин наклонился в сторону Берия и язвительно, умышленно громко, так, чтобы и Нестор услышал, сказал, указывая на Сарию:

- Лаврентий! Смотри-ка, Нестор тебя во всем превзошел, даже в жены себе взял красавицу, каких мало, - и рассмеялся.

Берия ничего не ответил, только в лице изменился и бросил на Нестора ненавидящий взгляд. Это было началом гибели Лакоба. Об этом случае мне рассказала Назия после ареста Сарии.

ГИБЕЛЬ НЕСТОРА

На второй или третий день после возвращения Нестора, Сарии и Эмды из Москвы в декабре 1936 года (это было 24 или 25 декабря) позвонили из Тбилиси — Нестора Аполлоновича хотел видеть Берия³². Этот неожиданный звонок встревожил Нестора. Ему очень не хотелось ехать, но отказаться он не мог. Сария тут же привычно стала собираться в дорогу, однако Нестор строго сказал, что на этот раз он поедет один, только со своим шофером. Сария горячо стала возражать.

Между ними возник спор. Впервые я видела Нестора таким сердитым. Он бросил быстрый взгляд в нашу сторону (я, моя свекровь и Назия оказались невольными свидетелями этой непривычной для нашего дома сцены) и сказал:

— Надоело слушать, что моя жена — мой телохранитель, никуда меня одного не отпускает!

На этот раз никакие уговоры не заставили его изменить свое решение. Подъехала машина. Сария, расстроенная, остановилась у двери на лестничную площадку. Нестор Аполлонович стал спускаться вниз. Не прошло и минуты, как вдруг с улицы раздался оглушительный выстрел. Сария страшно закричала и в ужасе, не помня себя, помчалась вниз по лестнице, мы все за ней. У двери стоял улыбающийся Нестор, держа в поднятой руке пистолет. Он крепко прижал к себе перепуганную Сарию и сказал:

— Я сейчас убедился в том, что, если со мной что-нибудь случится, ты, Сария, будешь горько плакать.

Потом быстро сел в машину и поехал на вокзал. Больше мы его живым не видели.

На следующую ночь зазвонил телефон в кабинете у Нестора — это был специальный телефон, с особым устройством, он очень громко звонил, слышно было отовсюду. Трубку взяла Назия. Звонили из Тбилиси, она поняла только, что кто-то умер. Через какое-то время снова раздался звонок, и снова Назия услышала, что надо сообщить семье покойного, но о ком шла речь, не разобрала. Сария тоже проснулась. Она вышла и стала расспрашивать Назию, кто звонил и кому. Назия сказала, что кто-то умер в Тбилиси, но она не расслышала кто. Чтобы как-то унять тревогу, потому что о сне уже никто не думал, Сария вышла вгалерею покурить, открыла окно и вдруг увидела во дворе людей. В. Лакоба, В. Ампар, К. Семерджиев и другие стояли с обнаженными головами... При виде Сарии все зарыдали, и тогда она закричала... На этот крик сбежались все домашние — было около семи часов утра. Сария рвала на себе волосы и беспрестанно повторяла:

— Кто его убил? Как это случилось?

Мужчины рыдали в голос, никто не мог говорить. Двор и дом мгновенно заполнились людьми. Горе было внезапное, неожиданное для всех и потому особенно страшное. Я тут же позвонила на СухГЭС и вызвала мужа. Сария и Рауф, прижавшись друг к другу, плакали, Сария сквозь слезы успокаивала сына:

— Рауфчик, не бойся, нас в беде не оставит Иосиф Виссарионович.

Бедная Сария еще не догадывалась, откуда исходит основное зло...

Вечером Сария с Эмды и несколькими близкими родственниками выехали в Тбилиси. Траурный поезд они встретили в Самтредиа. Гроб сопровождали секретарь ЦК КП Грузии Георгий Стуруа³³ и другие люди, чьи фамилии я не запомнила. На каждой станции поезд встречали толпы народа — вся Абхазия оплакивала своего любимого руководителя. Сухумские улицы были запружены людьми. Гроб, который на руках несли к дому Лакоба родные, друзья и совершенно посторонние люди, установили в гостиной. А народ шел и шел...

Мать Сарии, оплакивая зятя, вспомнила, какое зловещее впечатление произвел на меня Берия при первой встрече. Она сказала:

— Моя молодая невестка Адиле, еще ребенок, с первого взгляда разгадала его и испугалась, а мы принимали этого очкастого змея как дорогого гостя.

Она произнесла это по-абхазски. Кто-то из стоявших рядом спросил меня:

— Что она говорит?

Я, в забытьи от горя, не задумываясь, перевела ее слова. Это было моей большой ошибкой. Конечно, нашлись люди, поспешившие поставить об этом в известность «лучшего друга абхазского народа» — Берия. Прошло совсем немного времени, и мне припомнили этот эпизод.

Ночью Сария попросила оставить ее одну с покойным. Тогда же она пригласила Ивана Григорьевича Семерджиева³⁴ (он был заместителем наркома здравоохранения), чтобы тот

произвел вскрытие и установил причину смерти. Семерджиев после тщательного осмотра заявил, что Нестор отравлен цианистым калием (через несколько дней Семерджиев исчез, домой он больше не вернулся)³⁵. Утром нас, узкий круг родных, поставили об этом в известность.

На следующий день гроб с телом Нестора Аполлоновича был перенесен для прощания в Сухумский драматический театр. Круглые сутки через огромное фойе, задрапированное черным бархатом, шли люди, рыдания заглушали траурную музыку. Смерть Нестора вся Абхазия восприняла как личное горе. Было такое ощущение, что с его гибелью для всех нас закончилась одна эпоха и неотвратимо наступает другая.

Хоронили Нестора Аполлоновича в Ботаническом саду. На траурном митинге выступали члены абхазского правительства, гости, приехавшие из других республик, друзья и соратники. Выступила первая абхазская летчица Мери Авидзба³⁶, которая в конце митинга поднялась на самолете в воздух и кружилась над тысячами скорбящих людей. Это было так неожиданно, величественно и трагично...

Телеграммы с выражением соболезнования лежали неразобранными кипами, чтобы их все прочесть, не хватило бы и дня. Принимать их Сария поручила мне, и я едва успевала расписываться в получении. Эти телеграммы были со всех концов Советского Союза, а также из Германии, Турции, других стран. Я даже не предполагала, что Лакоба пользовался такой известностью за пределами Абхазии. Не прекращались телефонные звонки — знакомые и незнакомые люди спешили выразить свое сочувствие семье покойного. Лишь от Сталина не было ничего, никакого отклика, и это приводило Сарию в отчаяние. Она заставляла меня вновь и вновь внимательно просматривать тексты телеграмм и подбегать к телефону. Тщетно: Сталин молчал, и это было плохим предзнаменованием.

Некролог напечатали центральные, республиканские и местные газеты. Из Тбилиси привезли около сотни фотографий, сделанных во время траурной церемонии, которая проводилась вначале там. На одном снимке запечатлен стоящий с венком у гроба Берия, скорбящий, склонивший голову над

телом человека, которого сам же и убил. На других фотографиях он стоит в почетном карауле, идет за гробом. В Сухум на похороны он, видимо, приехать не решился.

Водитель Нестора (потом я узнала, что он также был его телохранителем) подробно рассказал Сарии и моему мужу, как все произошло. Позже это стало известно мне и другим близким. Встреча Нестора с Берия в Тбилиси была необыкновенно бурной — они крупно поссорились. Нестор вернулся в гостиницу очень возбужденный, долго не мог успокоиться, а спустя некоторое время позвал шофера и сказал, чтобы он его всюду сопровождал, не отходил ни на шаг.

Немного успокоившись, Нестор Аполлонович сел за стол и стал просматривать газеты. Вдруг раздался телефонный звонок. Он нехотя поднял трубку — звонила Марта Виссарионовна, мать Берия.

— Нестор, — сказала она, — пожалуйста, приходи к нам на обед. Я приготовила жареную форель, знаю, что ты ее любишь. Приходи, я тебя очень прошу.

Лакоба довольно резко отказал ей и повесил трубку. Водитель услышал, как при этом он послал кого-то к черту.

Прошло немного времени, кто-то постучал в дверь. Когда открыли, на пороге стояла Нина, жена Берия. Со слезами на глазах она стала умолять Нестора приехать к ним хотя бы на ужин. Сказала, что кабинетные ссоры и споры не должны сказываться на их семейных отношениях, что они остаются, как всегда, друзьями. Уговаривать Нестора Нине пришлось долго, однако в конце концов ему пришлось уступить и они все вместе отправились к Берия домой. Там был накрыт стол, но Нестор от еды отказался. Нина настойчиво предлагала что-нибудь поесть, затем принесла жареную форель. Лакоба съел кусочек рыбы, выпил немного коньяку, больше он ни к чему не притрагивался. Минут 10—15 спустя он стал жаловаться, что ему дурно и кружится голова, и поспешил уехать. В машине по-абхазски сказал шоферу: «Сыршит».^¹

«Мы вернулись в гостиницу, — продолжал свой рассказ водитель, — не успели раздеться, как приехала машина за Нестором Аполлоновичем. Тут же раздался телефонный звонок. Тоном, не терпящим возражений, Берия потребовал, чтобы Нестор Аполлонович приехал в оперный театр, где должны были давать какую-то новую оперу. Ему пришлось пойти, я отправился с ним. Самочувствие у него было неважное».

После первого акта Берия пригласил Лакоба в комнату для гостей, находящуюся за ложей. Там уже собралось несколько человек. Подали по рюмке коньяку. Все выпили стоя. Вдруг рюмка выпала из рук Нестора, а сам он упал без чувств. Его сразу отвезли в гостиницу, а потом в больницу. Берия приставил к нему своего врача, а водителя Нестора Аполлоновича выставил за дверь. Больше его к Нестору не подпустили. В полночь Лакоба скончался, к утру его тело анатомировали. Так, рыдая в голос, шофер закончил свой страшный рассказ.

РОКОВОЙ 1937-й

Примерно через месяц после похорон стали распространяться слухи, порочившие Нестора. Слушать эти россказни было и страшно, и противно. Постепенно отовсюду начали исчезать портреты Лакоба. Наконец, было совершено настоящее святотатство: тело Нестора выкопали из могилы в Ботаническом саду и перезахоронили на Михайловском кладбище.

Ужас обуял всех. Даже при встрече с хорошими знакомыми мы боялись заводить разговор о Несторе. Люди вообще стали смотреть друг на друга со страхом, ходили как под гипнозом, хмурые, подавленные.

Примерно в середине апреля 1937 года у нас в гостях был средний брат мужа, Меджит. Однажды к нам домой пришли (не помню, кто это был), вызвали Меджита и попросили его буквально на несколько минут зайти в НКВД, что-то уточнить. Он ушел и больше не вернулся. С этого момента начались повальные аресты наших близких,

знакомых, друзей. В начале лета под Москвой был арестован старший брат мужа - Лютфи. Нас стали сторониться, как прокаженных.

После ареста Меджита Сария с сыном выехала в Москву, надеясь попасть к Сталину на прием и рассказать, что происходит в Абхазии. С собой она взяла записную книжку Нестора Аполлоновича, в которой содержались факты, свидетельствующие об «антипартийных» действиях Берия. Однако в приеме ей было отказано. Наконец, после настойчивых просьб Сарию принял Молотов, который, впрочем, не стал с ней долго разговаривать³⁷. К просьбе разобраться в том, что происходит в Абхазии, он отнесся равнодушно. Бедная Сария вернулась подавленная, ничего не понимая. Страдала за братьев, горевала по Нестору, но все еще на что-то надеялась.

- Нас Иосиф Виссарионович в беде не оставит, он знает, как был предан ему Нестор, - повторяла она.

(Поначалу могло показаться, что Сталин действительно не забыл своего соратника: после смерти Лакоба Сарии, Рауфу и матери Нестора - Шахусне была назначена большая пенсия. Но уже через несколько месяцев ее у них отобрали без объяснения причин.)

В это тяжелое время Сария и Мусто сумели сохранить архив Нестора Аполлоновича. Они при свидетелях сожгли во дворе письма Троцкого и другие опасные бумаги, а некоторые документы сложили в коробку, которую упаковали в толстую фольгу и спрятали в тайник в доме. Когда Мусто в 1955 году вернулся из ссылки, в доме располагалось общежитие техникума. Документов в тайнике не было: рабочие перестилали полы и нашли коробку. Мусто начал наводить справки, и, как ни странно, коробку ему вернули. Архив хорошо сохранился. После смерти Мусто он перешел к его сыну Мемету Джихашвили.

В июле 1937 года я поступала на химико-естественный факультет Сухумского государственного педагогического института имени AM. Горького. Тогда сдавали экзамены по всем предметам: математика, русский язык, литература, физика, химия, иностранный. Я все сдала на «отлично» и «хорошо».

Неожиданно нам объявили, что надо сдавать еще экзамен по истории партии. Все расстроились.

Этот экзамен (вернее, это было собеседование, по итогам которого нас зачисляли в институт) принимал незнакомый мне молодой человек, наверное из пропагандистов. Все нервничали, не могли толком отвечать. Когда он в списке прочел мою фамилию - Джих-оглы, то спросил, кто я такая. Не успела я ответить, как он набросился на меня:

- Вы из тех мерзавцев, из лакобовцев! Кто вас допустил к экзаменам?

Я молчала. Он долго меня запугивал, потом немного успокоился, увидел в моем экзаменационном листе отличные и хорошие оценки по всем предметам, внимательно посмотрел на меня и допустил к занятиям условно. На прощание сказал:

- Увидим, как вы будете учиться.

В списках поступивших я числилась, начала посещать лекции. Но прошел всего месяц, и стали исключать студентов с разных курсов из семей репрессированных, чтобы они «не разлагали молодежь». Вскоре меня вызвал директор института Михаил Делба (позже он окажется провокатором и предателем) и объявил, что я не имею права учиться, и поэтому исключена. Я пришла к родителям совершенно убитая - так рыдала, что меня не могли успокоить. И таких, как я, оказалось много. Преподаватели нам сочувствовали, но помочь ничем не могли.

В июле же Сарию неожиданно вызвал секретарь Абхазского обкома Гобечия. Я пошла с ней, но при разговоре, который занял не более 15 минут, не присутствовала. Помню только, как она выскочила из кабинета - на ней лица не было, и она вся тряслась, как в лихорадке. Схватила меня за руку и чуть ли не бегом потащила домой. Дома несколько часов сидела, словно в оцепенении, глядя на стену, и на расспросы не отвечала.

Вечером Сария, мой муж и мать Нестора Шахусна пошептались и исчезли, никого не предупредив. Вернулись они только на следующий день ближе к вечеру. Случайно я услы-

шала разговор Эмды с матерью и только тогда узнала, что произошло. Оказывается, Гобечия предупредил Сарию, что над прахом Нестора собираются надругаться: выкопать из могилы на Михайловском кладбище и куда-то выбросить. И тогда Сария решилась сама его выкопать, увезти в село Лыхны Гудаутского района (где родился Нестор) и там захоронить так, чтобы никто никогда его не нашел. Они с матерью Нестора, никем не замеченные, под вечер отправились к морю, набрали белых камушков и отвезли кладбищенскому сторожу, попросив его обложить этими камнями могилу Нестора, чтобы ночью ее можно было найти. Сторож согласился помочь (позже его убьют, пострадает и его семья). На следующую ночь Сария, Шахусна и Эмды увезли тело Нестора в Лыхны, но к захоронению Сария моего мужа не допустила - боялась, что его могут арестовать и заставят сказать, где похоронен Нестор.

Станислав Лакоба в своих «Очерках политической истории Абхазии» приводит показания сотрудника НКВД Абхазии Раждена Гангия, которые тот давал в 1954 году относительно этого перезахоронения. Вот что говорит Гангия: «О том, что родственники Нестора Лакоба узнали о месте захоронения трупа (на Михаиловке), я доложил Пачулия. После этого, спустя 8-9 месяцев, когда наркомвнуделом был уже Какучая, последний мне предложил разыскать на Михайловском кладбище останки Нестора Лакоба и перенести их в район Маяка. Это распоряжение было вызвано тем, что как будто труп Нестора Лакоба похитили его родственники. На самом деле труп оказался на месте. Под моим руководством труп был захоронен в районе Маяка. Во время этой эксгумации я снял значок ЦИКа и взял белый ножик, который находился в одежде, и представил их Какучая в качестве доказательства, что труп Нестора Лакоба был мною обнаружен».

Тому, о чем сообщает Гангия, я не верю. Хотя бы потому, что была свидетелем той суматохи, которая поднялась в Сухуме после того, как родные забрали тело Нестора с Михайловского кладбища. Приезжал даже Берия со своей свитой, рвал и метал, несколько машин сразу помчались на Михай-

ловку. Весь город знал, что тело не было обнаружено. Многие сотрудники НКВД Абхазии были тут же арестованы за недостаточную бдительность.

А в мае 1991 года я встретилась с двоюродной сестрой Шахусны Лакоба Марией Джергения на вечере, посвященном памяти Нестора Аполлоновича и приуроченном ко дню его рождения. Мы долго с ней говорили", и она вспоминала, что сестра рассказывала ей и про то, как они с Сарией собирали белые камушки, и про то, как обкладывали ими могилу Нестора... Она подтвердила, что Сария выкрала тело мужа, и на допросах, под пытками так и не призналась, где похоронила его.

В том же июле 1937 года мой муж был освобожден от должности начальника строительства Сухумской ГЭС. Перед этим из Москвы прибыла специальная комиссия, которая должна была изучить положение дел на строящейся электростанции и дать оценку работе моего мужа. Нечего и говорить, что результат этого «изучения» - обоснование необходимости отстранения от должности члена «лакобовской шайки» Гамида Джих-оглы - был известен заранее.

Потеряв любимую работу, Эмды поехал к брату Аки в Батум. В конце июля я получила оттуда письмо, в котором муж просил меня приехать. Ехать решила 2 августа. В этот день, рано утром, пришла моя мама. Сария сидела в галерее и много курила, погрузившись в свои думы. Мама села возле нее, и Сария стала рассказывать ей страшный сон, который видела прошлой ночью. Якобы она с маленьким Рауфом на руках металась по комнате горящего дома, но выхода не было, весь дом пылал, и вдруг языки пламени превратились в головы ее братьев. Она закричала и проснулась от собственного крика... Рассказывая свой сон, Сария продолжала дрожать, мама пыталась ее успокоить.

Потом я пошла за билетом. По набережной направилась в сторону морского вокзала и встретила своего бывшего школьного товарища Мавро. Вид у него был встревоженный. Он меня остановил:

- Куда ты?

- Иду покупать билет на пароход, хочу поехать в Батум, - ответила я.

Мавро посмотрел на меня многозначительно.

- Вернись домой, никуда ехать не надо. Я как раз иду из порта и видел, как вели арестованными твоего мужа и Аки. Гамид меня узнал, и мы обменялись взглядами. Я шел к тебе об этом сказать.

Не помня себя, я помчалась домой, но мне не хотелось сразу сообщать страшную новость Сарии. Поэтому я тихонько приоткрыла дверь и позвала Назию. Она тут же вышла ко мне. Когда я все ей рассказала, она не смогла сдержать крик. Когда прибежали Сария и моя мама, Назия, захлебываясь от слез, сообщила им об аресте братьев. Сария напряглась, как сжатая пружина, губы побелели, и она с горечью произнесла:

- Вот мой сон и сбывается...

Теперь уже были арестованы четыре ее брата.

Мыс Назией побежали в НКВД и узнали, что Эмды и Аки здесь. Затем вернулись домой, собрали передачу и отправились назад. Так начались наши ежедневные хождения в тюрьму и обратно. Первые месяцы вещевые передачи еще принимали. Возле тюрьмы НКВД стояла огромная толпа народу, в основном женщины: кто-то хотел узнать о судьбе мужа, сына, брата, родителей, кто-то, как и мы, принес передачу. Наконец открылась форточка и грубый голос объявил о начале приема передач. К вещам следовало приложить записку с фамилией арестованного и обязательно приписать, что дома все хорошо, все живы, иначе передачу не принимали. В ожидании ответа также приходилось выстаивать по нескольку часов. Иногда нам выдавали грязное белье, пропитанное марганцем и кровью (сначала мы по своей наивности не могли понять, откуда взялась кровь). Однажды я, собираясь стирать полученные в очередной раз из тюрьмы вещи, заметила, что один угол носового платка завязан узелком. С большим трудом развязала узел, оттуда выпал крошечный шарик из папиросной бумаги. Я развернула шарик и прочла: «Кто остался дома, как вы все живете? Ничего о вас не знаю. До сих пор не можем понять, почему нам приписывают какое-то преступ-

ление. Следствие идет жестко, положение наше пока остается опасным, кто-то нас оклеветал, но почему? Где Сария? Боюсь за вас всех. Эмды».

Теперь нам стало ясно, почему белье окровавленное... Горькими днями и ночами мы если не плакали, то пытались придумать, как помочь нашим дорогим людям, как вызволить их из беды. Но что мы могли сделать, кому пожаловаться, когда все от нас отвернулись?

В сентябре моего мужа и его брата Меджита перевели в тюрьму в поселке Дранды, расположенном в двадцати километрах от Сухума. Тюрьма была переполнена. Чтобы сделать передачу, надо было с вечера ехать в Дранды и где-нибудь пересидеть до утра, а с рассветом бежать, чтобы занять очередь на передачу (первое время принимали носильные вещи, но позже отменили), а очереди были колоссальные. Бывало, простоишь целый день, а когда очередь подойдет, вдруг передачи перестают принимать. Или принимают, но не у всех. Могли придраться к чему угодно, оскорбить, отогнать. Несчастные люди не роптали, терпеливо и с надеждой продолжали ждать. Или молча разбредались - до следующего утра. Это трудно описать. Страшнее всего было царившее в очереди, состоявшей из сотен людей, безмолвие. Боялись даже шепотом переговариваться друг с другом: а вдруг рядом шпион, который сообщит куда следует о наших разговорах, и передачу не примут... Эту зловещую тишину только нарушали маленькие дети, которые теребили матерей, потому что хотели есть, пить, спать.

В один из таких похожих один на другой дней я сумела передать вещи Эмды, у моей двоюродной сестры Генусы, дочери тети Кати, приняли передачу ее мужу, а чуть позже и матери. Я успокоилась, отошла от очереди и стала смотреть на тюремные окна (щитов на окнах тогда еще не было). Неожиданно кто-то окликнул меня по имени. Я подумала, что мне послышалось, но снова услышала свое имя и узнала родной голос. Тогда я стала искать глазами окно, откуда меня звал Эмды, и наконец увидела его. Он прижался к решетке и быстро-быстро сказал:

- Уезжайте из Абхазии как можно дальше, боюсь за вас. Нас, наверное, сошлют. Верь, мы ничего плохого не совершили...

Это все, что я смогла расслышать, - его оторвали от решетки. Люди вокруг меня плакали. Не успела я опомниться, как подбежал милиционер, схватил меня за шиворот, матерясь, поволок к выходу и, отвесив подзатыльник, вышвырнул за ворота с такой силой, что я упала на землю. Совершенно разбитая, я вернулась домой.

ДЯДЯ АЛИ

Через несколько дней Эмды и Меджит были переведены в тбилисскую тюрьму НКВД. На второй день после этапирования арестантов к нам пришел Али Джих-оглы, дядя моего мужа. Он передал мне записку от Эмды и рассказал, как она к нему попала. Очень просил прочесть записку при нем, порвать и никому о ней ни слова не говорить.

Дело было так. Когда арестантов из драндской тюрьмы вели на железнодорожный вокзал, дядя был рядом и случайно увидел среди конвоиров дальнего родственника. Заметил его и Эмды, который искал случая передать приготовленную заранее записку. В какой-то момент они поравнялись, и Эмды уронил бумажный шарик на землю. Конвоир наступил на него, потом наклонился, будто завязывая шнурки, и спрятал записку в карман. Затем он передал ее дяде Али.

Вот что было в этой записке: «Дорогая Адиле, нас везут в Тбилиси. Нам приписывают чудовищные преступления. Нас могут сослать лет на десять. Произошла какая-то ошибка, надеемся, что все выяснится. Много людей арестовано, так не может продолжаться долго. Я еще молод, выживу и смогу доказать свою непричастность к приписываемым мне преступлениям. Пока положение наше опасное. Все уезжайте за пределы Абхазии, в глубь России. Пройдет время, все прояснится, и мы вернемся. Ты еще молода, считай себя свободной, но я буду тебя ждать. Я остаюсь тебе верным. Это какое-

то ужасное недоразумение. Где Сария, Рауф, Назия? Где вы все живете? Прощай, родная, твой Эмды, прокаженный. Прочти и сожги записку, никому ни слова. До боли сердца хочу вас видеть. Еще раз прощай». Слова эти я на всю жизнь сохранила в памяти, повторяя их в самые тяжелые минуты, во время ареста, в тюрьме, в ссылке.

Письмо Эмды из Батума и обе записки из тюрьмы мама долго хранила, но в 1949 году, когда началось переселение греков, сожгла, боясь обыска, после того как узнала, что и мы состоим в списках на переселение.

Спустя несколько дней я узнала, что арестовали дядю Али. Вскоре арестовали единственного сына Али - Адила и его жену Недиме. Осиротела их маленькая дочка Ульвие, и бабушка - жена дяди Али Фанди взяла внучку к себе.

Дядя Али с семьей жил на улице Лакоба в ломе № 36 (ныне № 42) на первом этаже, а на втором жил следователь, который его арестовал. Этот человек хорошо знал семью дяди Али, бывал у них в гостях, и вот теперь он издевался над своим соседом, хотел заставить его признаться в том, что Нестор и Сария готовили заговор против Сталина. Дядя Али страдал астмой и эпилепсией, и во время допросов с ним случались припадки, а следователь от этого еще больше зверел. В конце концов, не добившись нужного ему признания, этот садист выпустил в несчастного Али девять пуль. Когда тетя Фанди на следующий день принесла в тюрьму передачу, ей сказали, что ее муж умер от падучей болезни. Она потеряла сознание и долго не могла прийти в себя, но не поверила этому страшному сообщению и продолжала ездить в Дранды... Потом каким-то образом она узнала правду о смерти Али.

Но это были еще не все испытания, что выпали на ее долю. Фанди с маленькой Ульвие выселили из квартиры, ей пришлось уехать в Батум. Она жила то у одних, то у других на правах прислуги, но вскоре и в этом ей было отказано. Спасло ее то, что в Батум переехала мать Сарии - в ее собственном доме ей выделили одну комнату, и тетя Фанди с ребенком переселилась к ней. Средств на жизнь не было, пришлось идти на заработки на чайную плантацию. Вначале она почти ничего

не зарабатывала, потом научилась собирать чай, как все, но ей все равно не доплачивали, придирались. Целыми днями с согнутой спиной она трудилась на плантации, а денег не хватало. В 1946 году из ссылки вернулась Недиме, и тетя Фанди поспешила с Ульвие, которой было уже десять лет, к невестке в Сухум. Недиме с криком радости бросилась к ребенку, но девочка не признала ее, с плачем вырывалась и цеплялась за бабушку. Долго пришлось матери ждать, пока дочка снова к ней привыкла...

Я стала общаться с Недиме в 1947 году, после моего возвращения из ссылки. Часто мы вместе плакали и вспоминали наши страдания. Недиме рассказала, что в пересыльной тюрьме встретилась с одной женщиной, от которой узнала, как издевались над Сарией. На груди у нее была выжжена звезда. На каждом допросе следователь царапал рану и сыпал на нее соль. В другой пересыльной тюрьме Недиме повстречала Зинаиду Циколия, которая ей рассказывала, как они с Сарией сидели по горло в воде несколько суток.

АРЕСТ САРИИ И РАУФА

17 августа 1937 года поздно вечером мы все - Сария, Назия, Мусто, их мать Мелек, воспитанницы Лиза и Маруся и я - сидели, как обычно, в галерее и в который уже раз говорили о несчастьях, обрушившихся на нас в последнее время. Рауф был в соседней комнате. Сария много курила. Она никак не могла понять, что случилось, почему в Москве ее так плохо встретили, не хотели выслушать, почему, наконец, лишили назначенной пенсии. Никто из нас ничего не понимал...

Было поздно, мы уже собрались расходиться, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Мы все вздрогнули и со страхом посмотрели друг на друга. Мусто подошел к двери, спросил:

- Кто там?

Вместо ответа снова раздался стук. Он дрожащей рукой открыл. Ворвались три человека, скомандовали: «Не сметь выходить из дома!» - и начали обыскивать дом. За какие-то

полчаса перевернули все. От Сарии грубо требовали какие-то документы. Мы все стояли перепуганные, а Сария продолжала курить и спокойно отвечала, что не понимает, о каких документах идет речь. Тогда один из троих подошел к ней вплотную к с усмешкой сказал:

- Ну, красавица, скоро ты у нас попляшешь лезгинку, но не так, как плясала в Москве, куда ты и твой муж пролезли.

Затем они опять стали шарить по ящикам, пролистали, наверное, все книги - вырванные страницы летели во все стороны, как птичьи перья. Сария тем временем дала мне знак следовать за ней. Мы прошли в гостиную. Не знаю, когда она успела приготовить вещи, которые теперь передала мне. На шею мне она надела свое золотое ожерелье из черного агата с рубинами и сказала:

- Носи его как талисман.

И тут же всунула мне за пазуху маленький дамский пистолет. Я от неожиданности вздрогнула, но она меня успокоила:

- Если найдут, скажи, что это я тебе дала, а если не заметят, отдай маме.

Тут ее позвали и велели быстро собраться, чтобы идти с ними. Посреди комнаты стоял испуганный Рауф. Когда мать уводили, он бросился к ней, но его оттащили. Его тоже до этого о чем-то спрашивали, но я не расслышала. Сария накинула на себя черный шарф, обвела нас прощальным взглядом и направилась к выходу. У двери она остановилась, повернулась к нам и, попытавшись улыбнуться, сказала:

- Это какое-то недоразумение, которое я постараюсь рас кутать и как-нибудь помочь себе и братьям.

Она попросила мать беречь Рауфа до ее возвращения и исчезла за дверью навсегда.

(С.З. Лакоба в своей книге утверждает, что Сария была арестована 21 августа 1937 года. Но я точно помню, что это произошло 17 августа. Возможно, 21 -го был выписан ордер на арест, но тогда получается, что Сарию арестовали незаконно.)

Мы до утра приводили квартиру в порядок, не подозревая, что скоро нас всех вышвырнут из дома. Утром, после бессонной ночи мы со свекровью вернулись к себе. Она все вре-

мя плакала. Теперь у нее были арестованы четыре сына и дочь, на свободе остались только Назия и Мусто. Немного ее успокоив, я отдала ей пистолет Сарии. Она с ужасом на меня посмотрела, взяла пистолет и куда-то унесла.

Через три дня нас пришли выселять. В одном из троих чекистов я узнала бывшего соседа моих родителей Зоркина. Он тоже меня узнал, но взглядом дал понять, чтобы я не обращалась к нему как к знакомому. Начался обыск в первой комнате. Зоркий направился во вторую и незаметно сделал мне знак следовать за ним. Когда я вошла, он сказал:

- Очень печально, что приходится выселять вас. Не подавайте вида, что вы меня знаете, я постараюсь чем-нибудь помочь.

Потом он велел мне собрать самые для меня дорогие вещи и посоветовал выбросить их во двор через окно, пока будут обыскивать вторую комнату. Я собрала в большой узел золотые украшения, подаренный мне отцом серебряный позолоченный сервиз, несколько фарфоровых ваз, кое-что из вещей Эмды и моих и спустила во двор через окно с помощью скрученных наподобие веревок порванных простыней. Мне удалось так же спустить два больших чемодана с вещами Меджита. Вдруг слышу приближающиеся шаги. Я села на стул и, схватившись за сердце, сделала вид, что мне плохо. Чекисты не обратили на меня никакого внимания и принялись шарить по комнате.

На первом этаже жила семья Сихарулидзе. Тетя Тамара из своего окна увидела, как со второго этажа падают вещи, и догадалась, что их надо спрятать. Таким образом мне удалось спасти кое-что, но, когда арестовали меня и отца, вещи все равно изъяли.

Вскоре всех оставшихся на свободе членов семьи Лакоба: мать Сарии, Назию и Мусто переселили в крохотную комнату на Горийской улице. В этот дом уже были вселены семьи Харжарата Шамба, Вианора Анчабадзе³⁸ и других. Я вернулась к родителям, которые были убиты горем и страхом за меня. Мы все чувствовали, что обрушившиеся на нас несчастья закончатся не скоро.

Именно тогда мы с мамой избавились от некоторых вещей, которые я взяла с собой из дома Лакоба, например от старинных, тяжелых, слоновой кости бильярдных шаров. Все знали, что Нестор был заядлым бильярдистом, и мама очень боялась, что кто-нибудь из посторонних увидит у нас эти шары - арестовывали тогда и за меньшее. И вот несколько вечеров подряд, когда было уже совсем темно, мы с ней ходили на набережную, старясь, чтобы нас никто не заметил, и бросали эти шары один за другим (шаров было много) в Беслетку - смотрели, как они погружаются в воду, и прощались с прошлым. Но каким же долгим окажется для меня это прощание...

В конце октября в Сухуме начался процесс по «делу тринадцати лакобовцев»³⁹. На скамье подсудимых оказались Михаил и Василий Лакоба, Константин Инал-Ипа, Михаил Чалмаз, Владимир Ладария⁴⁰ и другие друзья и сподвижники Нестора. Помню, как рано утром к нам пришел Мусто. Мы включили репродуктор. Не только мы были прикованы к радиоприемнику - весь город замер, даже движения транспорта было не слышно. Все со страхом ждали, что будет.

Вначале выступил с обвинительной речью прокурор. Он перечислил преступления, совершенные «врагами народа». Потом обреченные то признавались в совершенных ими преступлениях, то нападали друг на друга. Признавались невпопад, путались, тут же отказывались, пытались доказать свою невиновность. Все это было похоже на плохой спектакль. Один крестьянин, свидетель, говорил по-абхазски, что не знает никакого Троцкого, ни с кем никаких преступлений не совершал, утверждал, что хорошо знал Нестора, но ничего плохого о нем сказать не может. Кто-то заявил, что шурин Нестора (мой муж) вредил строительству Сухумской ГЭС. Услышав такое, мы обмерли. Вообще, целью процесса было убедить всех в намерении «лакобовцев» убить Сталина и в том, что они ненавидели советскую власть. Наконец трансляцию отключили. Мусто попрощался с нами и ушел.

После вынесения приговора⁴¹ женам дали свидание с мужьями. Одна из женщин рассказывала, что делалось с ними: рыдали все вместе, конвоиры не могли оторвать их друг от

друга. Скоро жен самих арестуют вместе с детьми. Большинство из них также будут расстреляны, лишь единицы вернутся домой после долгих лет тюремного заключения и ссылки. Затем началась облава, стали выявлять тех, кто следил по радио за ходом процесса. Некоторые от страха наговаривали на своих знакомых. Детей выгоняли из школы. Началась настоящая травля людей. Ежедневно кого-то арестовывали, кого-то выгоняли из квартиры. Оставшиеся на воле с собранными вещами ждали, когда за ними придут. Любой стук в дверь отдавался громом в ушах. Хорошо помню лица людей, измученных тревогой и страхом.

В Сухум на процесс по «делу тринадцати лакобовцев» приезжал Берия. До этого Рауф два месяца добивался свидания с матерью, но ему отказывали. На этот раз он пошел к самому Берия с просьбой разрешить ему увидеться с матерью. Рауф был уверен, что «дядя Лаврентий» ему не откажет, ведь при жизни Нестора Лакоба Берия всегда старался показать свое доброе отношение к его сыну, делал ему подарки. Берия принял мальчика, приласкал и разрешил ему свидание с матерью, обещал помочь Сарии. Радостный Рауф прибежал к бабушке и стал просить ее быстро собрать маме вещи для передачи - «дядя Лаврентий разрешил». В НКВД с Рауфом пошла Назия. Она еще питала какую-то надежду, думала, что это свидание прольет свет на истинное положение близких. Насколько же они были наивны, насколько были наивны мы все...

Рауфа узели, а Назии велели дожидаться в приемной. Прошло больше часа, а Рауф не возвращался. Назия встревожилась, ведь свидание не могло так долго продолжаться. Ломая руки, она ходила из угла в угол по комнате, наконец постучала в окошко и спросила, почему Рауф задерживается. Ее послали к черту и сказали:

- Не дождешься его, уходи.

Назия вернулась домой убитая горем, не зная, как сказать матери, что Рауфа тоже арестовали. Как только бабушка узнала об этом, она стала кричать и рвать на себе волосы. Мы ее еле успокоили, сказав, что могут также забрать Назию

и Мусто, что тогда станет с ней? Несчастная старуха зарылась в подушку и долго рыдала.

Когда Рауф Лакоба погиб - точно неизвестно. Существует несколько версий его гибели. Вот что, например, говорил мой деверь Мусто. Кажется, в 1954 году он присутствовал на процессе над бывшими следователями НКВД Грузии, и один из них рассказал, при каких обстоятельствах был убит сын Нестора Лакоба.

Рауф был осужден и отправлен в лагерь строгого режима. Спустя несколько лет он написал письмо Берия, в котором просил разрешить ему вернуться на родину, говорил, что хочет учиться, работать. Берия был взбешен тем, что «Рауф-змееныш» еще жив, и потребовал немедленно доставить юношу из лагеря и продолжить разбирательство его дела. На каждом допросе от Рауфа снова требовали признать своих родителей «врагами народа», ему также предложили выступить с обвинением против них в печати и по радио и за это обещали жизнь. Рауф отказался, тогда начались пытки. На одном из таких допросов его били по вискам молоточком. Он терял сознание, его приводили в чувство, и тут же начиналась новая пытка. Однажды он больше не пришел в сознание и умер...

По другой версии, Рауф Лакоба был расстрелян 28 июля 1941 года. Вместе с ним расстреляли сыновей Михаила и Василия Лакоба - Николая и Тенгиза, а днем раньше - Николая Инал-Ипа, сына Кости.

По делам «О контрреволюционной, диверсионно-вредительской террористическо-повстанческой шпионской организации в Абхазии» и «Об антисоветской националистической организации в Абхазии» с июня 1937 года по октябрь 1938 года, по неполным данным, было арестовано 1186 человек, из них расстреляно 794, а остальные сосланы - и это при населении в 300 тысяч. Репрессии продолжались и в последующие годы. Некоторым нашим знакомым удалось избежать ареста только потому, что они вовремя скрылись, уехали из Абхазии. В их числе были близкие друзья моего мужа. Коля Анчабадзе, например, скрылся на Кубани, потом, вернувшись,

стал знаменитым виноделом, создал известную марку вина «Букет Абхазии». Гриша Званбая, историк, перебрался в Москву, где одно время занимал большую должность в МГУ. Среди всех репрессированных в конце 30-х годов в республике были главным образом абхазы, в то время как они составляли всего 25 процентов многонационального населения Абхазии.

НОВЫЕ УДАРЫ СУДЬБЫ

2 января 1938 года арестовали моего отца. За несколько месяцев до ареста его неожиданно перевели простым кладовщиком на строительстве турбазы, а затем он был уволен. Отец понял, что это конец.

Ночью раздался громкий стук в дверь. Соседка Аня открыла. В комнату вошли несколько чекистов, привели наших соседей в качестве понятых. Начали вытаскивать из шкафов оставшиеся еще у нас ценные вещи, стучали по стенам, разрезали мягкую мебель, смотреть на все это было противно. Для вида, конечно, составляли опись имущества, но ясно было, что все это они намеревались забрать себе. Двое чуть не подрались из-за какой-то шкатулки. Один из них сказал:

- Да, хорошо вы жили. Сразу видно, буржуи. Давно надо было с вами разобраться.

Все ценное они сложили на стол, затем пошли в другую комнату. В этот момент я быстро подошла к столу, схватила несколько золотых вещей и спрятала за пазуху. Когда стали обыскивать нас, брошка за пазухой расстегнулась и больно уколола меня. Я хотела ее незаметно поправить, и тут спрятанные вещи посыпались на пол. Отец и мать с ужасом смотрели на меня. Я замерла в ожидании наказания. Один из чекистов подошел ко мне, заставил собрать все с пола и с насмешкой произнес:

- А ты еще, оказывается, и воровка. Забирай свое барахло, пока я не передумал.

Мама была почти в обмороке, папа, обессиленный, опустился на стул. А чекисты явно наслаждались нашим страхом и своей властью.

Отец шепнул мне:

- Беги, скажи брату, что меня забирают. Пусть скорее уходит.

Мне удалось незаметно выйти. Я быстро прошла через двор в дом дяди Ризы, поднялась по лестнице и постучала в дверь, но она уже была открыта. На пороге я увидела Александра Драндера, который, женившись на тете Леле (дочери кухарки деда), поселился в доме моего дяди.

Драндер служил в милиции и считался хорошим сыщиком по уголовным делам, что не мешало ему быть редкостным негодяем. Прозвище у него было Шурка-Драндрышка. Он обладал поистине собачьим нюхом, благодаря чему преступники боялись его как огня. Летом и осенью в Сухум съезжалось на отдых много состоятельных людей, подтягивались и представители уголовного мира - и крупные авторитеты, и мелкие жулики. Благодаря Драндеру удалось раскрыть ряд преступлений, совершенных в основном приезжими. За бдительность и отвагу он имел награды, а Нестор Лакоба лично подарил ему пистолет, который Драндер теперь из страха выбросил, а на Нестора старался лить грязь.

Внешность Драндера была отталкивающей: высокого роста, рыжеволосый, с продолговатым лицом, глубоко посаженными голубыми водянистыми глазами и узкими губами, плотно сжатыми в прямую линию. По национальности он был немец. Ни с кем не общался, был завистлив и озлоблен. Поскольку охота за людьми была не только его профессией, но и призванием, он ко всем относился с подозрением.

Наши «буржуйские» семьи он ненавидел всей душой. Видимо, ему было заранее известно, что к нам придут: обычно он пользовался черным ходом, а тут стоял у главного входа при полном параде. Увидев меня, расплылся в злорадной улыбке.

- Что, прибежала?

Я в слезах влетела в комнату родных. Они стояли посреди комнаты, вид у всех был совершенно потерянный. Тетя Зина посмотрела на меня с ужасом, сестры и маленький Яхья заплакали. Дядя Риза вопросительно поднял на меня глаза.

- Что, Шахбаса уже?..

Тут вошли двое чекистов и забрали дядю. Я хотела поцеловать его на прощание, но один из чекистов грубо меня оттолкнул:

- Пошла отсюда, собачья дочь!

Как рассказывала позже моя двоюродная сестра Лиля, на следующее утро она побежала к родственнику тети Зины Арсену Кварчия - в то время наркому местной промышленности, чтобы сообщить о случившемся. Несмотря на ранний час, в комнате Арсен был не один - его окружали друзья и коллеги, молодые специалисты, получившие благодаря поддержке Нестора образование в лучших вузах страны. Все были растеряны и явно сильно встревожены. Арсен, сохраняя самообладание, попытался успокоить девочку и попросил ее вернуться домой, пообещав, что позже он сам придет и во всем разберется. Но Лиля и тетя Зина так и не дождались его - Арсен и его друзья были арестованы чуть ли не в тот же день. После ареста отца и дяди Лилю, которой было всего тринадцать лет, несколько раз вызывали в НКВД. Ее расспрашивали, чем занимался дядя Риза, кто бывал у них в доме. Спрашивали, с кем она дружит. Девочка почувствовала недоброе и ответила, что подруг у нее нет, хотя это было неправдой. Наверное, она понимала, что родители ее ближайших подруг Тамары Федоровой и Нины Мержановой тоже были «из бывших». Возможно, таким образом ей удалось кого-то спасти...

Примерно через три-четыре месяца после ареста отца мы с мамой шли по Барятинской улице в сторону Красного моста. Вдруг на углу Барятинской и Лакоба затормозил грузовик - в кузове сидел отец. Он крикнул по-абхазски:

- Амижь фней ачаахор та сарги скалет уа.^¹

Этот ларек находился напротив здания НКВД, возле Ботанического сада. Рано утром мы с мамой уже были там, вошли внутрь и стали ждать. Вскоре увидели в окно, как под конвоем ведут отца, в руках он держал мешок. На нем был потрепанный костюм, а на ногах почему-то калоши, подвязанные шпагатом. Сам он выглядел измученным и каким-то

жалким - всего за четыре месяца щеголь и весельчак превратился в сгорбленного старика. Как это возможно?! Я поняла это лишь тогда, когда сама оказалась в его положении. Конвоиры остались у входа курить, а его втолкнули в ларек. Нас они не заметили. Продавец, грек, был нам знаком, он начал шумно взвешивать хлеб, чтобы конвоиры не могли нас подслушать, а отец тихо сказал по-турецки:

- Доченька, я очень боюсь за тебя, ведь ты член семьи Нестора, а вся его родня арестована. Уезжайте с мамой куда-нибудь подальше в Россию. Никто из нас не понимает, что происходит, в каком преступлении нас обвиняют, голодаем, нет курева. Но еще страшнее неизвестность: что будет с вами?

Я, думая, что совершаю героический поступок, положила отцу в карман сторублевку, а он на меня посмотрел с ужасом, но тогда я его не поняла...

Докурив, конвоиры вошли в ларек, погрузили мешок с хлебом отцу на плечи и повели его прочь. На нас они даже не посмотрели. Отец шел и плакал. Последний взгляд он бросил маме, он с ней прощался. Мы его больше никогда не увидим. Домой мы вернулись убитые горем с одной только мыслью: как помочь отцу?

Рядом с нами на проспекте Мира (бывшая улица Сталина) жил врач Абакумов, который теперь работал врачом при НКВД. Этот садист ревностно служил карательному ведомству и гордился этим. Спустя много лет мы узнали о его преступлениях во время допросов. В качестве врача (в голове не укладывается такое лицемерие!) он присутствовал при пытках наших родных и близких. Никого не щадил, наоборот, науськивал палачей:

- Бейте, бейте негодяя, он притворяется!

Немало жертв на его совести. Часто подследственные при нем умирали, а он хладнокровно придумывал причину смерти. Обращаться к такому извергу было бесполезно. При встрече с нами на улице он проходил мимо, не здороваясь. Но у Абакумова была домработница, которая очень уважала нас. Она же по его настоянию обслуживала его и при НКВД - от страха перед ним не могла отказаться. Однажды она сама пришла к

нам и рассказала, что случайно встретила моего отца, которого вели на допрос. Она заговорила с ним, и конвоиры не обратили на это внимания, зная, что она их сотрудница. Отец успел ей шепнуть, что, когда у него в кармане обнаружили деньги, его жестоко наказали, но он не сказал, кто ему их дал. Еще он просил прислать ему табаку. У нас с мамой началась истерика. Я вспомнила, как отец посмотрел на меня, когда я положила деньги ему в карман. Я просто сходила с ума от чувства вины.

Мы с мамой приготовили для отца табак по его особому рецепту, смесь «самсуна» с «трапезундом», и передали домработнице Абакумова. Больше она к нам не приходила, мы даже не знали, удалось ли ей передать отцу или кому-нибудь другому этот табак.

Вскоре отца, как и всех наших близких, перевели в драндскую тюрьму, а затем отправили в лагерь на Колыму. Вместе с отцом туда попали его родной брат Риза, а также его побратим - Риза Искандер. Двоюродный брат моей мамы Фарах Авидзба был в магаданских лагерях. Когда спустя семнадцать лет Фарах вернулся в Сухум, он рассказал нам, как встретился в лагере с моим отцом и обоими Риза.

...Дядя Фарах, когда была возможность, ходил по баракам и искал кого-нибудь из Абхазии. И вот однажды прибыла новая партия заключенных. В одном из бараков Фарах по-абхазски обратился к новеньким: есть ли среди них кто-нибудь из Абхазии? И вдруг услышал в ответ абхазскую речь. Это был Риза Искандер, который сказал, что с ним оба брата Аббас-оглы. Только абхазский язык помог им найти друг друга, иначе дядя Фарах не узнал бы своих родственников: у всех троих была цинга, лица опухли, из ран сочилась сукровица. Отец мой был в самом плачевном состоянии - дядя Риза и Риза Искандер буквально волокли его, хотя сами еле держались на ногах. В какой-то момент он упал и уже не мог подняться. Потом, собравшись с силами, слабым голосом произнес:

- Фарах, все кончено, мне страшно от того, что мой брат и Риза Искандер вряд ли выживут, посмотри на них, они не лучше меня. За что такое наказание, где же справедливость, что происходит?

Голос его замер, он уже не видел склонившихся над ним людей, но долго еще шевелил губами. Из обрывков слов можно было понять, что он прощается с близкими и очень боится за судьбу своей единственной дочери, за детей брата и за всех родных. Через несколько минут он умер. Подошли другие заключенные, помогли оттащить его на пустырь, подальше от барака, и там с трудом закопали в мерзлую землю. Уже было темно, общими усилиями приволокли большой камень, который лежал неподалеку, и положили сверху на могилу. Той же ночью арестантов разъединили, и больше дядя Фарах ничего не слышал ни о дяде Ризе, 1чи об Искандере. После своего освобождения он искал их, но даже следов не нашел: людей умирало много и все списки были перепутаны.

Уезжая из проклятого лагеря, Фарах не испытывал никакой радости: сколько близких потерял он в этом страшном месте, в лагере смерти, как называли его заключенные. На родину он привез свои косточки, как говорят у абхазов, и через два года после тяжелой болезни умер. Похоронен он в селе Моква.

Осенью 1937 года был арестован зять тети Кати Севериан Авалиани. Два года его истязали, а потом сожгли вместе с другими заключенными в известковой яме недалеко от драндской тюрьмы. Жители села Дранды с ужасом вспоминали душераздирающие крики обреченных. Не все вместились в яму, переполненную телами жертв; сброшенные последними, наполовину обожженные, пытались выбраться на поверхность, но палачи сталкивали их в негашеную известь, обрекая на ужасную смерть.

Летом 1938 года была арестована тетя Катя. Ее мужа Османа Хамзи-оглы еще раньше вынудили выехать в Турцию, где он вскоре умер.

Когда забирали тетю Катю, ее дочь Генуса спряталась в стоге сена в саду, где росли цитрусовые деревья. У Генусы были две дочери. Старшей, Вере, было десять лет, а младшей, Зюле, едва исполнилось три года. В семье тети Кати воспитывалась также ее племянница Шура, дочь ее родного брата Павла. Вера и Зюля приставали к семнадцатилетней Шуре, чтобы она сказала им, где бабушка и мама. Дети бегали по чужим дворам,

искали их. Бедная Шура не знала, как их успокоить и чем накормить. Она тоже не понимала, что происходит, а соседи не решались ей помочь, боясь навлечь на себя беду.

Тетю Катю привезли из Гагр в Сухум. Сначала ее держали в НКВД, затем перевели в Дранды. Следствие велось очень жестко. От нее требовали признаться в том, что она была любовницей Нестора и знала обо всех его «преступлениях». Якобы Нестор, будучи турецким шпионом, готовил переворот в Абхазии, возглавлял тайную контрреволюционную организацию, покушался на жизнь Сталина. Бедная тетя пыталась клятвами убедить следователей, что это клевета: Нестор, наоборот, был верен Сталину и ни о какой тайной организации она не знает. Потом в ход пошли пытки, но она продолжала все отрицать. Однажды тетя Катя ласково обратилась к своему постоянному следователю со словами:

- Сынок, я тебе в матери гожусь, а ты меня материшь и мучаешь, подумай, если бы с твоей матерью так поступили, что бы ты сделал?

Лучше бы она этого не говорила: следователь подскочил как ужаленный и набросился на нее с криком:

- Какой я тебе сынок, сука, да я такую мать пристрелил бы собственными руками!

Затем он со всей силы ударил ее по лицу. У тети Кати носом пошла кровь, выбиты были два передних зуба. Она упала на пол, а следователь бил ее ногами... В это время зазвонил телефон, и мучитель отошел от своей жертвы. Тогда тетя Катя, увидев в полу расщелину между досками, быстро затолкала туда выбитые зубы и клок вырванных волос - вдруг когда-нибудь пригодится как вещественное доказательство. Эта мужественная женщина еще надеялась на такую возможность, понимала, что так долго продолжаться не может и возмездие обязательно наступит, только бы выжить... Часто ее били плетьми, раны на спине не успевали зарубцовываться. Постоянные пытки и карцер подорвали ее здоровье, теперь ее водили на допрос под руки, сама она не в силах была двигаться. В конце концов, она была осуждена тройкой НКВД, а затем ее, умирающую, перевели в тюремную больницу.

Генуса целые дни проводила возле тюрьмы. Наконец ей удалось узнать, что тетя Катя в больнице в тяжелом состоянии. Она подкупила тюремного врача, который помог ей забрать домой умирающую мать. Вместе с моей мамой они привезли тетю Катю в Сухум еле живую. Четыре месяца ее выхаживали, наконец она стала приходить в себя. Тогда и рассказала, через что ей пришлось пройти, о нечеловеческих страданиях безвинных людей...

Рассказала она и о страшной смерти матери Нестора - Шахусны, которая была арестована 23 августа 1937 года. На каждом допросе над пожилой женщиной жестоко издевались, требовали, чтобы она признала своих сыновей предателями, шпионами, «врагами народа», за признание ей была обещана свобода. Также выпытывали, где захоронен Нестор. Она кричала, просила у Бога смерти, но никакие угрозы и пытки не смогли заставить ее сказать, где могила сына.

От истязаний Шахусна потеряла рассудок. Все время разговаривала со своими сыновьями, звала их, Сарию, внуков. Перестала принимать еду. От истощения она уже не могла ходить, но ее не оставляли в покое. Другие арестанты плакали, слыша ее причитания, разносившиеся по всей тюрьме. Однажды охранники, наверное, сами обезумев от ее криков, вышвырнули ее, оборванную, босую, в тюремный двор, через несколько часов подобрали полуживую, но не смогли заставить замолчать. Через несколько дней ее вместе с другими женщинами (Шаминой - женой Василия Лакоба и еще двумя) вывели в четыре часа утра в тот же двор и расстреляли. Тетя Катя говорила об этом и рыдала, а вместе с ней Генуса и моя мама. Позже мне тетя сама об этом расскажет.

3 июня 1938 года арестовали Назию. За год до этого, в 1937-м, ее, как и меня, исключили из института - она училась на четвертом курсе агрономического факультета Сельскохозяйственного института. Первое время Назия находилась в Драндах, потом ее перевезли в Тбилиси. Я буду арестована в 1939 году, и меня тоже отправят в Тбилиси. В тюрьме нам с Назией не пришлось встретиться, но она в пересыльной камере узнала, что я выслана два дня назад, что я лежала в тю-

ремной больнице на той самой койке, на которой умерла Сария, и что я знаю о ее страданиях. Уже будучи в ссылке, я неожиданно получила от Назии письмо, в котором она писала, что тяжело переживала мой арест, и звала переехать к ней на Аральское море, где она совершенно одна и очень страдает. Еще она просила меня рассказать, что мне известно о смерти Сарии. До конца срока ссылки мне нельзя было никуда выезжать, и я написала Назии подробное письмо обо всем, что случилось с ее старшей сестрой и со мной.

Только после моего возвращения из ссылки в 1947 году у меня появилась возможность встретиться с Назией, которая вернулась в Батум раньше меня. Я отправилась туда вместе со своим двоюродным братом и его женой. Назия тут же собрала своих оставшихся родственников, накрыла стол - траурный стол... Мы все - около сорока человек - вспоминали пережитое и гибель дорогих нам людей. Мне снова пришлось до мельчайших подробностей рассказать все, что я знала о Сарии.

Мусто, самый младший брат, был арестован в 1939 году. Он находился в ссылке в Красноярском крае, а затем на Урале, в Нижнем Тагиле. На свободу он вышел только в 1955 году.

После того как арестовали Назию, мне опасно было оставаться в Сухуме, притом один наш родственник под большим секретом сообщил, что я состою в списках на арест. Мы вспомнили предупреждение Эмды, который в каждой записке просил нас уехать из Абхазии.

В то время охранником при НКВД работал мой знакомый, Платон Аршба, которому я очень нравилась. Он тоже пришел к нам и сказал, что видел мою фамилию в списках на арест. Помолчав немного, он вдруг предложил:

- Выходи за меня замуж, думаю, это тебе поможет. Вне себя я схватила его за гимнастерку и стала трясти:

- Вон отсюда! Мой муж еще живой! Ты что, с ума сошел?

- Смотри, - сказал он, отталкивая меня, - как бы ты об этом не пожалела.

С этого времени Аршба затаил на меня злобу, и впоследствии я действительно много от него натерпелась.

Мы с мамой стали думать, что нам делать дальше. Выручила меня наша соседка Матильда Семеновна Вафиади, которая предложила поехать с ней в Москву к ее подруге - известной актрисе Анастасии Платоновне Зуевой.

АНАСТАСИЯ ПЛАТОНОВНА

Я уже рассказывала про наших соседей и друзей Вафиади. Примерно в 1926-1927 годах, когда усилилось наступление на «буржуев», семья Вафиади разорилась, подобно нашей и многим другим. Старший сын, Константин, уехал в Россию, младший, Жорж, тоже ушел из дому, остался только средний сын, Николай. Он был женат, имел сына и дочь. Чтобы хоть как-то содержать семью, дядя Коля устроился бухгалтером на мизерную зарплату. Жена его Матильда Семеновна, красивая, веселая и остроумная женщина, вела дом. Хорошая хозяйка, она стала готовить обеды курортникам. А еще Вафиади сдавали комнаты отдыхающим. Однажды комнату у них сняла актриса МХАТ Анастасия Платоновна Зуева, приезжавшая в Сухум на отдых. Они с Вафиади подружились.

По старой дружбе Матильда Семеновна часто бывала у нас в гостях, а мы у нее. В ее доме я и познакомилась с Анастасией Платоновной. В очередной раз мы встретились с Зуевой летом 1936 года, вместе ходили на пляж, она приглашала меня к себе в Москву.

В июле 1938 года Матильда Семеновна собралась в Москву по делам. Мама поделилась с ней нашими заботами, и она, не задумываясь, предложила взять меня с собой. Мама тут же собрала вещи и кое-какие ценности, и мы с Матильдой Семеновной 5 июля чуть свет выехали на автобусе в Сочи (между Сухумом и Сочи еще не было железнодорожного сообщения). В Гагры приехали голодные, поэтому решили перекусить, зашли в кафе и расположились за столиком. И вдруг с ужасом, близким к паническому, обнаружили, что за соседним столом сидят чекисты. Они стали нас рассматривать, тихо

переговариваясь между собой. Мы с трудом высидели десять минут - кусок не шел нам в горло, - а потом встали и вышли, изо всех сил стараясь не бежать.

Всю оставшуюся дорогу до Сочи мы тряслись от страха, казалось, даже воздух вокруг нас был пропитан опасностью. На железнодорожном вокзале купили билеты и поспешили в вагон - к счастью, ждать поезда нам не пришлось. В одном купе с нами оказались двое мужчин, возвращавшихся в Москву после отдыха в Гаграх. Один из них, видимо, заметил, что мы ведем себя как-то странно, и, когда второй пассажир вышел курить, вежливо поинтересовался у Матильды Семеновны, откуда мы едем и куда. Она тихо ему отвечала, потом я не раз видела, что они разговаривают. Видимо, Матильда Семеновна прониклась к нему доверием и кое-что ему рассказала, потому что, когда мы приехали в Москву, он предложил мне поехать с ним во Владивосток, где, как он сказал, я буду в безопасности, но я отказалась. На всякий случай он оставил свой адрес.

В Москву мы прибыли 9 или 10 июля. Оказалось, что Зуева еще не вернулась с гастролей, но Матильда Семеновна сказала:

- Не беда, поедем пока в другую семью.

Она привезла меня в дом одного крупного ученого, профессора, к сожалению, я забыла его фамилию. Помню, что он жил на Петровке, кажется, в доме № 5. Но выяснилось, что как раз накануне нашего приезда этот профессор умер; семья была в трауре. Матильда Семеновна попросила разрешения остаться на несколько дней, пока не вернется Анастасия Платоновна.

Она каждый день звонила Зуевой, но соседи отвечали, что ее нет. Наконец однажды к телефону подошел сын Анастасии Платоновны Константин, который учился в Военной академии и редко бывал дома. Он сказал, что мама приедет только через неделю. Оставаться на Петровке так долго мы не могли: у людей горе, свалившись им как снег на голову, мы чувствовали себя неудобно. Кроме того, в эту семью как раз тогда приехали другие гости.

- Знаешь, - сказала мне Матильда Семеновна, - мы сейчас поедем к моему деверю Константину.

Константин Вафиади с семьей жил в городке Ерцево Смоленской области. Мы доехали до Смоленска, там пересели на другой поезд - до Ерцева. Оказалось, это даже не город, а местечко, больших домов было мало.

Константин встретил нас приветливо, но его жена была очень недовольна нашим появлением.

- Зачем вы приехали? - говорила она. - У вас там такое творится, хотите, чтобы и у нас были неприятности?

Константин побаивался свою жену, которая была на пятнадцать лет его старше (когда-то он учился в Варшаве и жил у нее в доме, потом она его на себе женила). Так что мы пробыли в Ерцеве всего три дня. Пока добирались до Смоленска, а затем до Москвы, прошло еще дня два или три. Этого оказалось достаточно.

Прямо с вокзала Матильда Семеновна позвонила Зуевой. Та сама подошла к телефону.

- Я здесь с Дилей, - сообщила ей Матильда.

- Что-то случилось?

- Это не телефонный разговор.

- Хорошо, сейчас же приезжайте.

Мы поспешили к ней - Зуева тогда жила на улице Кирова, неподалеку от Главпочтамта, кажется, в доме № 6, на шестом этаже. Анастасия Платоновна встретила нас очень радушно, провела в комнату, где уже был накрыт стол.

- Как хорошо, что я сегодня свободна, могу с вами посидеть. Так что же все-таки случилось?

Матильда Семеновна вкратце рассказала ей о моих несчастьях.

- Я почувствовала, - сказала мне Анастасия Платоновна, - что тебя заставили приехать какие-то обстоятельства, но не думала, что положение до такой степени серьезно. Конечно, - поспешила она добавить, - оставайся у меня сколько нужно, здесь ты будешь в безопасности.

Анастасия Зуева была в то время известной актрисой МХАТ. Она родилась в 1896 году в селе Спасском Тульской

губернии. Рано лишившись отца, она вместе с матерью и сестрой Елизаветой переехала в Москву. Здесь окончила гимназию, затем школу драматического искусства, а в 1916 году поступила в Московский Художественный театр. Первой ее ролью стала роль Вари в знаменитой пьесе Зинаиды Гиппиус «Зеленое кольцо». Талантливая ученица Станиславского, любимица публики, она пользовалась большим уважением в театре. Я бы сказала, что она была достаточно влиятельным человеком - многих знала и многим в это страшное время помогала (позже я узнала, что была далеко не единственной, кого Анастасия Платоновна пыталась спасти). Меня удивляло и восхищало ее бесстрашие. Прятать у себя члена семьи «врагов народа» - и каких «врагов»! - это был поступок, требующий настоящего мужества, ведь она очень многим рисковала, несмотря на то что артисты пользовались особым расположением власти.

В Москве я долго не могла освоиться, стряхнуть с себя страшные впечатления двух последних лет. Но внимание Анастасии Платоновны и моя молодость взяли верх. Иначе не могу объяснить, как я после всего пережитого смогла на какое-то время забыться.

Матильда Семеновна пробыла в Москве дней десять, уладила свои дела и уехала, а я осталась на правах гостьи Анастасии Платоновны.

Соседями Зуевой по квартире была семья Павла Владимировича Массальского, тоже актера МХАТ. Его жена, Ная Александровна, сварливая, ревнивая женщина, смотрела на меня подозрительно и была очень недовольна моим появлением. Я старалась пореже с ней сталкиваться. Кухня и холл были общими, здесь же на тумбочке стоял телефон. Анастасии Платоновне часто звонили, в том числе теперь и по моему поводу: она старалась через своих знакомых устроить меня на работу, но без прописки это сделать было практически невозможно.

В первый раз, уходя в театр и оставляя меня одну, Анастасия Платоновна сказала:

- Будь как дома.

- Но я же не могу сидеть без дела...

- Если хочешь, сходи в магазин, купи что-нибудь из продуктов по своему усмотрению. Вот, возьми деньги. Можешь приготовить что захочешь. Да, кстати, моя соседка очень любопытна, - предупредила Анастасия Платоновна, - ты не должна ей ничего объяснять. Ты у меня в гостях.

Мое появление на кухне очень не понравилось Массальской. Я объяснила ей, что приехала в гости к Анастасии Платоновне.

- А что же ты тогда в кухне делаешь? - спросила она не довольным тоном.

- Как же иначе? Неужели Анастасия Платоновна после работы должна еще готовить для меня обед?

Так я стала заниматься хозяйством: покупала продукты, готовила. Анастасия Платоновна меня кое-чему научила - сама она умела прекрасно готовить.

Прошел примерно месяц. Однажды Анастасия Платоновна сказала мне:

- Я хочу тебя отвезти на Лосиноостровскую, там живет моя старшая сестра. У нее был муж болгарин, который бросил ее и уехал на родину. Она осталась с тремя детьми, ей трудно с ними управляться. Поживешь там, поможешь ей. А я пока узнаю, что смогу для тебя сделать.

Елизавета Платоновна оказалась такой же гостеприимной, как сестра, и была рада моему приезду. Ее младший ребенок, девочка, ходила в первый класс, старший сын учился, кажется, в десятом, другому мальчику было лет одиннадцать или двенадцать.

Я быстро приспособилась к тамошней жизни. Готовила обед и убирала дом к приходу детей из школы. Кормила их, помогала младшим готовить уроки. Елизавета Платоновна возвращалась с работы поздно и была очень довольна: к ее приходу все уже было сделано.

Предполагалось, что я поживу у Елизаветы Платоновны около месяца, но пришлось задержаться у нее на более длительный срок, потому что Анастасия Платоновна куда-то снова уехала, кажется, на гастроли. Вернувшись в Москву, она

позвонила и сказала, чтобы я ехала к ней. Елизавете Платоновне не хотелось меня отпускать.

- Без тебя мне будет трудно, - сказала она.

- Я к вам скоро еще приеду, - пообещала я, - буду курсировать туда-сюда.

За время моего отсутствия Анастасия Платоновна пыталась через своих друзей узнать, чем можно мне помочь, но никто не смог посоветовать ничего определенного.

- Пока безуспешно, - сообщила она мне. - Я к очень влиятельным людям обращалась и была абсолютно уверена, что мне в моей просьбе не откажут. Но они так въедливо ста ли меня расспрашивать, кто ты, да зачем приехала, да как живешь в Москве без прописки, что я решила с ними дела не иметь. Теперь попробую поговорить с теми, кто рангом по ниже. Да, и еще, Массальские слишком интересуются твоей личностью, постарайся с ними не общаться.

Я и сама это знала. Думаю, Ная Александровна просто ревновала к молоденькой квартирантке своего мужа (она была старше его). Как бы то ни было, я старалась не выходить из комнаты, когда она была дома. Сидела и прислушивалась. Как только хлопала входная дверь, я выбегала на кухню и быстро начинала готовить, чтобы успеть исчезнуть до возвращения Массальской. Она так опасалась за Павла Владимировича, что даже не отпускала его на дружеские посиделки к Анастасии Платоновне, да и сама, естественно, не приходила.

Зуева была общительной, гостеприимной, и в доме у нее всегда было много гостей, не только артисты, но и писатели, художники, музыканты. Помню, однажды в гостях был известный скрипач, который устроил маленький концерт. Когда за чаем собиралось большое общество, было весело и интересно. Многие из гостей были заметными фигурами в московской культурной жизни, блестящими рассказчиками, но мое тогдашнее состояние не позволило мне сохранить подробные воспоминания об этих интереснейших встречах.

Разговоры велись в основном о театре, музыке, книгах, обсуждали роли, но сплетен я не слышала никогда. Да и чис-

то женские компании собирались у Зуевой редко. Много шутили, смеялись, хотя, думаю, не всегда и не у всех было легко на душе - время было совсем не легкое.

Часто бывали в гостях Алла Константиновна Тарасова, ставшая в 1937 году народной артисткой СССР, и Иван Михайлович Москвин, старейший и известнейший русский артист, работавший в Московском Художественном театре с 1898 года (народный артист СССР с 1936 года). Анастасия Платоновна доверилась им и рассказала, кто я и почему я здесь. Однажды Тарасова подошла ко мне, погладила по голове.

- А ты бы не хотела стать актрисой? - спросила она.

- Нет, что вы, я не смогу, - ответила я после секундного замешательства.

- Ну, этого ты пока не знаешь. Я наблюдала за тобой, в тебе есть что-то артистическое.

- Может быть, потому, что я училась в балетной школе?

- А, так вот почему ты так изящно двигаешься. Настенька, - повернулась она к Зуевой, - мы еще с тобой об этом поговорим.

Вскоре Анастасия Платоновна привела кого-то из театральных режиссеров (и снова ругаю себя за то, что не запомнила его имени).

- Вот та девушка, про которую я говорила, - отрекомендовала меня Зуева.

Мужчина протянул мне раскрытую книгу:

- Прочтите-ка вот это стихотворение.

Я, конечно, постаралась. Он внимательно выслушал и констатировал:

- Акцент почти отсутствует. Эмоциональная девушка. Что ж, давайте попробуем. Я вам дам какую-нибудь роль, Анастасия поможет ее подготовить, а потом мы уже в театре проверим, на что вы способны.

Как только он ушел, я кинулась к Анастасии Платоновне.

- Разве я могу работать в театре? Как я буду оформляться? Ведь спросят фамилию, имя, кто я, зачем приехала, что со мной случилось. А я не умею врать. Что я скажу? Потом,

придется заполнять какие-то анкеты, писать автобиографию...

- А ты знаешь, Диленька, я об этом не подумала, - призналась Анастасия Платоновна. - Нужно будет еще переговорить кое с кем.

Несколько дней она не возвращалась к этому разговору. Я решила, что дело на том и кончилось.

Анастасия Платоновна была разведена. Ее сын Константин, который учился в Военной академии, иногда приезжал и оставался на несколько дней. Свою мать он обожал. Как-то Анастасия Платоновна сказала ему:

- Костенька, ты будешь водить Дилю в театр. Город она еще не знает, да и вообще, не надо ее одну отпускать.

- С удовольствием, - ответил Костя, и похоже, искренне. Ему шел двадцать второй год, а мне было восемнадцать.

На следующий день он пригласил меня в оперный театр. Я охотно согласилась.

У меня с собой были кое-какие драгоценности. Когда я уезжала из Сухума, мама сказала: «Бери все. Может быть, продать придется или поменять». Конечно, я не рассчитывала, что буду выходить в свет, тем не менее теперь эти вещи оказались очень кстати. Например, золотые старинные часы с черным циферблатом и белыми фосфорными стрелками, которые светились в темноте и каждые полчаса тихонько звонили один раз. Еще я надела бриллиантовые серьги, подаренные мне на свадьбу, и то колье, которое дала мне Сария в день своего ареста. Словом, на мой взгляд, выглядела я вполне достойно.

С тех пор Константин стал моим провожатым: мы с ним обошли и объездили многие достопримечательности Москвы. Конечно, не пропускали ни одного спектакля в Художественном театре, были несколько раз в Большом. Я всегда держала Костю за руку - так мне было спокойнее, возникало ощущение безопасности.

- Не бойся, - поддерживал он меня, - держись уверенно.

У нас с Костей сложились очень теплые, дружеские отношения, хотя, по-моему, он меня немного побаивался, называл «кавказской дикаркой». Я чувствовала, что нравлюсь ему.

Он тоже был мне симпатичен, но я даже мысли не допускала о том, что наша дружба может перерасти в нечто большее. Я хранила верность моему Эмды, хотя не знала, жив он или нет. Однажды Костя прямо сказал мне:

- Диленька, оставайся у нас. Я женюсь на тебе, все плохое забудется. Моя мама имеет большое влияние, никто не посмеет тебя тронуть.

Мне не хотелось его обижать, и я мягко ответила:

- Знаешь, Костя, если я сейчас выйду замуж, мне в Абхазию дороги не будет. Все скажут: «Муж погибает в тюрьме, а она от него отреклась, предала его».

- Да нет же, - настаивал Костя, - это нужно только для того, чтобы тебя спасти. После замужества сменишь фамилию, никто тебя не найдет.

- Они каждого найдут где угодно, - ответила я со вздохом, - никуда от них не скроешься. Да и вы можете пострадать из-за меня.

Костя еще не раз возвращался к этому разговору, думаю, и Анастасия Платоновна была бы не против, но я стояла на своем. Я не могла предать Эмды.

Вскоре Анастасия Платоновна вновь заговорила со мной о моей театральной карьере.

- Знаешь, Диленька, мы решили никакими документами тебя не оформлять. Подготовишь роль, на тебя посмотрят, привыкнут к тебе. А потом придумаем, что про тебя сказать. Скажем, например, что ты из деревни...

Помню, я с грустью подумала тогда: «Какие же они наивные!» Я-то приехала в Москву уже насмерть перепуганная, потому что знала, как чекисты умеют копаться в биографиях людей.

- Дорогая Анастасия Платоновна, - сказала я ей, - не надо ничего этого делать. Все равно без разбирательства не обойдется. Спросят: «Что, она специально приехала пробовать себя в театре? А до этого чем занималась?»

- Как же ты напугана, - заметила Анастасия Платонов на сочувственно, - всего боишься...

Но еще через несколько дней она вернулась вечером домой очень печальная. Рассказала, что была у большого человека, которому могла доверить правду обо мне, даже не всю, а только некоторые детали.

- Мой вам совет, - сказал он, - насчет этой девушки никуда не обращайтесь, никого не просите. Это очень серьезно, я вас предупреждаю.

- Ладно, не переживай, - успокоила меня Анастасия Платоновна, - будем пока жить так. Погостишь еще у меня, потом съездишь на какое-то время на Лосиноостровскую.

На том и порешили.

Однажды я пошла в магазин за продуктами. Возвращаясь домой, заметила во дворе маленькую фигурку, прижавшуюся к стене. Подошла поближе и увидела девочку, которая плакала, утирая слезы рукавами грязного балахона. Она была вся в лохмотьях, и даже на ногах у нее были какие-то тряпки с завязками - чуни или что-то в этом роде. Сердце у меня сжалось при виде ее. Решение пришло само собой, я даже не задумалась, правильно ли поступаю.

- Пойдем со мной, - предложила я ей.

- А можно? - спросила она с робкой надеждой.

Я заметила, что ее речь звучит не совсем чисто, с оттенком какого-то местного говора.

- Как тебя зовут?

- Васенок.

- Сколько тебе лет?

- Не знаю.

На вид ей можно было дать самое большее лет шестнадцать- семнадцать. Я привела ее в квартиру, очень опасаясь, как бы Массальская не увидела. К счастью, ее дома не оказалось. Я быстро покормила свою гостью на кухне, впустила в комнату и посадила на стул. Вскоре моя гостья, разомлев от тепла и еды, начала дремать, видно было, что ей пришлось много вытерпеть, пока она не попала в безопасное место. А я смотрела на нее и переживала: бросить ее на улице не могла, но в то же время понимала, что поступаю самовольно. Что же делать?

Тем временем пришла Анастасия Платоновна, я выбежала ей навстречу.

- Ой, наверное, я большую ошибку сделала, только не ругайте меня.

- А что такое? Разбила что-нибудь? - улыбнулась Зуева.

- Нет, тут другое дело.

И я рассказала, что подобрала во дворе девочку.

- Ну, пойдем посмотрим, - сказала Анастасия Плато новна.

В комнате мы увидели съежившуюся на стуле фигурку. Я заметила, что лицо Зуевой приняло жалостливое выражение. Это меня успокоило. Но все же я спросила:

- Что же с ней теперь делать? Неужели опять отправить на улицу?

- Нет, что ты! Мы ее не выгоним. Знаешь что, выкупай ее хорошенько. Она, наверное, не знает, что такое ванна. Заверни в какой-нибудь мой халат, а я пока сбегаю в магазин и подберу для нее что-нибудь из одежды.

Я занялась отмыванием нашей гостьи и после удаления невероятного количества грязи обнаружила очень славную девочку-девушку - шатенку с милым овальным личиком, карими глазами, красивым ротиком и очень маленькими ручками и ножками. Тут как на грех стукнула входная дверь - пришла Массальская. Я успела незаметно отвести Васену в комнату, велела ей сидеть тихо и не выходить. Скоро вернулась Анастасия Платоновна, принесла платье, обувь.

- Что мне делать, если соседи увидят? - спросила я.

- Несколько дней постарайтесь не выходить из комнаты, когда Массальская дома. Постепенно я их подготовлю.

Мы скрывали свою новую постоялицу примерно неделю. Не знаю уж, как Анастасия Платоновна объяснила Массальским ее появление. Может быть, сказала, что она приехала из ее деревни.

Когда Массальская уходила, я учила Васену пользоваться газом, готовить. Она быстро все схватывала и очень старалась нам угодить. Иногда доходило до смешного. Однажды, когда пришел Константин, я попросила Васену приготовить чай. И

вот через какое-то время она торжественно появилась в комнате и поставила перед Костей огромную эмалированную кружку на тарелке. Простодушная Васена видела, что мы с Анастасией Платоновной пьем чай из чашек, которые ставятся на блюдца, и решила, что для мужчины порция должна быть намного больше. Видимо, Васенок заметила выражение наших лиц.

- Ой, я что-то не так сделала?

- Просто Костя такой горячий чай не любит, - ответила я, стараясь ее не обидеть, - и так много он не выпьет.

Я вышла на кухню и перелила чай в чашку.

Вскоре я стала водить ее за покупками. Деньги она умела считать хорошо, сдачу всегда приносила правильно. Так мы прожили до ноября. После праздников позвонила Елизавета Платоновна.

- В доме холодно, дети из школы приходят голодные, - пожаловалась она сестре. - Я ничего не успеваю. Может, Диленька нас выручит?

- Я поеду, - сказала я Анастасии Платоновне. - Васенок уже может сама более-менее управляться по хозяйству.

Я отправилась на Лосиноостровскую и пробыла там до середины декабря. За время моего отсутствия Васена окончательно освоилась. Когда я вернулась, она была уже вполне бойкая и самостоятельная: ходила за продуктами, готовила и делала другую домашнюю работу.

Васенок меня боготворила, но мы ей все же не стали говорить, кто я такая. Побоялись, что у нее будут спрашивать, а она по наивности все и расскажет.

Она все время пыталась поцеловать мне руку и повторяла:

- Никогда не забуду, как ты меня спасла!

- Не смей! - говорила я ей. - Нельзя руку целовать. По целуй лучше в щечку.

Она не сразу, но рассказала нам о себе. У нее была большая семья, она - старшая. Мать тяжело заболела, и весь груз домашней работы лег на Васену. Отец с горя начал пить, пропивал последние деньги, бил детей, жену. Васенок убежала. Соседка посадила ее в поезд, наказала: «Плачь, тогда не высадят». Вот так она и оказалась в Москве.

Лишь много лет спустя я узнала, что Васена побоялась рассказать нам правду. На самом деле Василиса Федоровна Тубольцева родилась в 1902 году в семье староверов в деревне Поныри Курской губернии. Следовательно, определяя ее возраст, я ошиблась на двадцать лет. Внучка Зуевой Елена Константиновна Симакова рассказывала, что Васену и в более позднем возрасте можно было принять за девочку: маленького роста, худенькая, с крохотным личиком. Да и ни о каком пьянстве в старообрядческой среде не могло быть и речи. Дело было совсем в другом. Отец Васены Федор Тубольцев считался очень зажиточным крестьянином: имел трех лошадей, пять коров, много овец и домашней птицы. Его раскулачили и вместе с семьей выслали, а Васена сумела убежать и приехала в Москву.

Я стала замечать, что Анастасия Платоновна очень озабочена и часто куда-то уходит. Возвращается расстроенная. Я спросила у Кости, что случилось. Он сказал, что мать ходит к своим друзьям и знакомым, у которых близкие арестованы, а дети и старики испытывают острую нужду. Вот она и носит им еду и кое-какие вещи. Она пыталась облегчить их участь, обращалась в вышестоящие инстанции, но тщетно. Ее даже вызвали и предупредили, чтобы не вмешивалась не в свои дела.

В это время на нее обрушилось и личное горе. Однажды, придя домой, она вбежала в комнату и долго, в голос, рыдала. Потом стала звонить по телефону, с кем-то о чем-то договариваться. Вскоре подъехала машина. Она вскочила, надела темное платье, накинула на голову черный шарф, дрожащими руками обняла меня, поцеловала и сказала, что едет в Ленинград - погиб Валерий Чкалов⁴², ее большой друг. На похоронах в Москве Анастасия Платоновна стояла в почетном карауле. Только после похорон она под большим секретом призналась мне, что Чкалов был ей не только другом. Она его очень любила. Анастасия Платоновна долго потом горевала, не могла забыть его. На столике у ее кровати стоял портрет Чкалова.

Однажды во время уборки квартиры я случайно увидела под ее подушкой маленькую серебряную икону Богоматери и была очень удивлена своим открытием. Анастасия Платонов-на не стала скрывать от меня, что является глубоко верующим человеком.

- Диленька, - сказала она доверительно, - я каждое утро и перед сном молюсь. Перед каждым спектаклем тоже молюсь. Но ты ничего не знаешь, и никому об этом ни слова.

Возможно, вера в Бога делала ее такой милосердной?..

МОСКОВСКИЕ СЕКСОТЫ

Слово «сексот» я впервые услышала в Сухуме летом 1937 года, так сокращенно называли секретных сотрудников - осведомителей НКВД. Становились сексотами по-разному: одни прельщались разного рода подачками, другие доносили из подлости, третьи надеялись получить гарантию собственной безопасности. В маленьком городе, где все друг друга знали, положение было просто ужасным. В обстановке повальных арестов каждый видел в своем знакомом предателя.

В Москве, казалось мне, все иначе. Не замечая вокруг себя хмурых и испуганных лиц, я постепенно успокоилась, отвлеклась от пережитого мною кошмара. Но вскоре мне снова пришлось вспомнить об осторожности.

Однажды в метро я неожиданно встретила Мусю Фрейсман, с которой вместе поступала в Сухуме в институт в июле 1937 года и которая потом с отцом переехала в Москву. Увидев меня, она очень обрадовалась, дала свой телефон, пригласила в гости.

- Обязательно приезжай к нам, - сказала она. - Посидим, поговорим, вспомним нашу сухумскую жизнь. Правда, мама у меня умерла, и с мачехой мы не очень ладим...

И я отправилась к ним на Крестьянскую Заставу. Приняли меня внешне очень радушно, подали чай, сладости. А потом мачеха Муси стала меня расспрашивать.

- Лакоба? Я слышала о нем. Что-то такое случилось в Тбилиси... А что там произошло?

Ничего не подозревая, я стала рассказывать и не заметила, как наговорила о себе много лишнего. Муся в это время выходила на кухню. Вернувшись, она услышала обрывок разговора и незаметно подала мне знак, чтобы я замолчала. Я прикусила язык, но было уже поздно. Расспросы продолжались с возросшей настойчивостью, но я была начеку и старалась уходить от прямых ответов. К тому же, когда Муся вернулась за стол, разговор сделался более общим, и от меня наконец отстали.

Тем временем уже стемнело, я стала собираться домой.

- Обязательно приезжайте к нам еще, - прощаясь, потребовала хозяйка. - Если не приедете, я сама явлюсь за вами.

Это было сказано шутливым тоном, и только потом я поняла, что в шутке была и доля правды. Не прошло и недели, как начались настойчивые телефонные звонки с приглашением в гости. Сначала позвонила Муся, а потом и ее мачеха. Анастасия Платоновна заметила на это:

- Знаешь, Диленька, что-то не очень нравится мне такое внимание.

- Но что же теперь делать? И надо же было нам встретиться...

И вдруг Муся приехала сама - адрес Зуевой она знала - и стала упрашивать меня пойти сфотографироваться на память о моем пребывании в Москве.

Мы пошли с ней в фотоателье, сфотографировались.

- Когда снимки будут готовы, я их заберу и тебе отдам, - пообещала моя подруга.

Вскоре снова раздался телефонный звонок - звонила Муся:

- Диленька, приходи к нам, пожалуйста, в гости.

Я набралась смелости:

- Нет, я больше не приду.

- Ну, я тебя умоляю, приходи, а то мачеха меня просто съест!

Анастасия Платоновна была очень озадачена.

- Что же делать? - рассуждала она. - Если не пойти, эта назойливая баба может что-нибудь натворить. Ладно, поезжай, но, ради Бога, ничего больше не рассказывай. Лучше вообще молчи. Скажи, что ты скоро уезжаешь.

Пришлось ехать, хотя я и чувствовала, что делать этого не следовало. Когда вошла в комнату, увидела, что за столом сидит какой-то мужчина.

- Вот и она, - радостно объявила хозяйка. - Повтори все, что ты нам рассказывала.

Потом она сказала, что ее гость обладает определенным влиянием и согласен мне помочь. Что мне было делать в такой ситуации? Я не смогла отказаться. Правда, я сократила свой рассказ до минимума и старательно обошла все острые углы. Но невозможно было скрыть основное обстоятельство: арест членов моей семьи.

Мужчина внимательно слушал, потом обратился к хозяйке:

- Да, жалко девочку. Она совершенно ни при чем. Надо постараться как-то ей помочь. А как Анастасия Платоновна к вам относится? - спросил он меня вдруг.

- Она была бы рада, если бы я ушла от нее, - соврала я. - Но мне в Москве некуда идти.

- Не волнуйтесь, все образуется, куда-нибудь вас устроим.

Я постаралась поскорее распрощаться.

- Когда ждать тебя снова? - поинтересовалась хозяйка.

- Вряд ли я смогу, мне уже пора возвращаться в Сухум.

Муся пошла меня провожать, выглядела она расстроенной и виноватой.

- Будь я проклята, - сказала она в сердцах. - И зачем только я тебя пригласила? Это же ведьма, а не человек. А насчет фотографий не волнуйся. Когда будут готовы, я тебе вышлю.

Этих снимков я так никогда и не увидела, думаю, они отправились прямой дорогой в НКВД.

Тем временем в доме Анастасии Платоновны стали раздаваться какие-то странные телефонные звонки: одна и та же

девушка настойчиво добивалась разрешения прийти к Зуевой, утверждала, что она ее поклонница. А потом все же явилась в дом. Звали ее Женя, она была маленького роста, рыжая, и лицо у нее было неприятное, со следами оспы. Анастасия Платоновна была очень проницательным человеком, она сразу поняла, что Женя пришла по мою душу - я попала в поле зрения секретных сотрудников НКВД.

В общем, тучи сгущались. Анастасия Платоновна и Костя переживали. Тем временем из Сухума мне с оказией привезли письмо от мамы, в котором говорилось: «Сейчас стало немного спокойнее, но твой приезд нежелателен». Тем не менее, я уже не могла больше злоупотреблять гостеприимством Анастасии Платоновны. Я чувствовала ее постоянную тревогу, которую она от меня тщательно скрывала, и, с моей стороны, было бы бессовестно доставлять ей и Косте столько хлопот и беспокойства.

- Я поеду домой, - объявила я наконец.

- Как это ты поедешь? Я тебя не отпущу, - решительно сказала Зуева.

Но мне все-таки удалось убедить ее, что лучше будет вернуться в Сухум.

- Ну, хорошо, - согласилась Анастасия Платоновна после некоторого колебания. - Я тебе куплю билет в купе, чтобы ты в вагоне ни с кем не общалась.

И она купила мне билет международного класса, надеясь, что публика там будет солидная и неназойливая.

Перед отъездом мне нужно было еще съездить за посылкой для одной моей родственницы, а потом я собиралась на Лосиноостровскую - там у меня оставались кое-какие вещи. И вот, забрав посылку, с этим тяжелым узлом, который пришлось держать перед собой обеими руками, я стою на станции метро «Красные ворота» в очереди в кассу, чтобы купить билет. На плече у меня маленькая сумочка на цепочке, в которой паспорт, билет на поезд, фотографии, письма от мамы и украшения - все самое ценное, что у меня есть. За сумкой я, естественно, не слежу, поскольку озабочена тем, как бы не уронить свой груз. И вот, когда я уже стою у платформы в

ожидании поезда, чувствую, что цепочка с плеча падает. Хватилась - сумки нет, срезали.

Какое-то время я стояла, озираясь как безумная по сторонам. Наконец увидела милиционера и подбежала к нему с криком:

- У меня сумку украли!

Он тоже огляделся вокруг, но ничего подозрительного не заметил и сказал:

- Сейчас же выходите на улицу, здесь поблизости 49-е отделение милиции. Обратитесь туда, по горячим следам проще будет поймать вора.

По-прежнему плохо соображая, я выскочила из метро и помчалась в милицию. Там рассказала дежурному о том, что меня обокрали. Он взял какой-то журнал и стал спрашивать, где я живу, где прописана, фамилию, имя и отчество. Я обмерла и... пришла в себя - поняла, наконец, где я нахожусь, и чем мне это грозит. Тут, на мое счастье, в отделение привели каких-то двух подростков. Дежурный извинился и занялся задержанными, а я, воспользовавшись этим, выскользнула за дверь и почти бегом кинулась к Анастасии Платоновне. Мне казалось, что меня уже выследили.

Не помню, как добежала до дому, как вошла в квартиру. Увидев доброе лицо Анастасии Платоновны, расплакалась, меня била нервная дрожь.

- Что случилось? - перепугалась она. Я показала ей цепочку:

- Сумку украли.

- А твои письма, фотографии, ценности?

Они были там, я ведь уже все собрала для отъезда. Анастасия Платоновна даже руки заломила от отчаяния.

- Билет - черт с ним, я тебе куплю другой. Но документы, фотографии... Еще неизвестно, к кому они попадут.

Тут со мной началась истерика, накопившееся за последнее время нервное напряжение вырвалось наружу. Увидев мое состояние, Анастасия Платоновна моментально взяла себя в руки и сделала все возможное, чтобы меня успокоить.

Делать нечего - я поехала на Лосиноостровскую за своими вещами. Рассказала там о своем горе. Елизавета Платоновна, конечно, расстроилась, но чем она могла мне помочь? Я от всей души поблагодарила ее за доброту, попрощалась и вернулась в Москву.

Анастасии Платоновне пришлось снова купить мне билет, но на этот раз в обычном мягком вагоне, поскольку без паспорта нельзя было получить место международного класса. В тот же день, 27 декабря 1938 года, я выехала в состоянии полного отчаяния к себе на юг, предчувствуя впереди только плохое.

АРЕСТ

В пути двое мужчин средних лет из соседнего купе были ко мне чрезвычайно внимательны. Меня это насторожило, я чувствовала, что за их любезностью что-то кроется. Приехали в Сочи рано утром 31 декабря. Мои попутчики предложили поехать с ними на их машине до Гагр, но я отказалась и отправилась на такси. Когда в дороге я случайно посмотрела назад, то увидела, что за нашей машиной следовали они, мои попутчики.

Приехали в Гагры, я тут же отправилась к тете Кате, но она уже была арестована. Мой приезд никого в семье не обрадовал. Оказывается, мою двоюродную сестру Генусу, дочь тети Кати, уже успели предупредить, чтобы я немедленно уезжала, так как меня должны задержать. Пришлось тут же выехать в Сухум.

Не успела я перешагнуть порог родного дома, как меня вызвали в НКВД.

Руководителем одного из отделов НКВД Абхазии в то время был бывший нарком внутренних дел Григорий Пачулия⁴³, кривоногий, маленького роста, настоящий Квазимодо. О своем выдвижении на руководящую работу в НКВД он сам рассказал на судебном процессе по делу бериевских палачей, который проходил в Сухуме в 1955 году. Мы с Мусто были при-

глашены на слушания наряду с другими жертвами репрессий и сидели в зале в первом ряду.

История этого садиста необычна и в то же время характерна для своего времени⁴⁴. Родом он из Батума, из семьи торговца. Был футболистом. Берия же всегда увлекался футболом и обратил внимание на Пачулия, энергичного, старательного до исступления и при этом озлобленного. Подозвал его, стал расспрашивать.

- Родители в разводе, — рассказал Пачулия, — я живу с матерью. Отец очень тяжелый человек, пьет.

- Я тебя переведу в Абхазию, — объявил Берия, — будешь наркомом внутренних дел.

- У меня четыре класса образования, — признался Пачулия. Он подумал, что Берия шутит.

- Ладно, иди. Через два дня придешь снова.

Когда Пачулия явился в назначенный срок, Берия ему сказал:

— Будешь делать так, как я тебе прикажу. На твоей новой работе не нужно ни диплома, ни образования. Главное, что бы тебя все боялись. Все будут знать, что я тебя назначил. Это го достаточно. Ты хороший футболист, — добавил Берия, — будешь хорошим чекистом. Арестовывай как можно больше — не ошибешься. В Абхазии все троцкисты.

Пачулия говорил на процессе, что два дня не мог прийти в себя — не понимал, чем заслужил благосклонность этого всесильного и страшного человека. Вскоре Берия вновь вызвал к себе вчерашнего футболиста, дал ему уже конкретные указания и без промедления направил в Сухум. Сотрудники НКВД уже были предупреждены и встретили нового начальника с должным подобострастием.

Пачулия оправдал оказанное ему высокое доверие: 150 человек застрелил собственноручно. Но этого ему было мало. Именно Пачулия приказал выкапывать огромные ямы, которые засыпали негашеной известью и сталкивали туда сотни людей, обрекая их на мучительную смерть.

На процессе Пачулия бойко отвечал на вопросы и охотно рассказывал о своих преступлениях, более того, пытался себя оправдать.

- Я выполнял приказ! — твердил он. — Я не имел права задумываться.

- Неужели у вас ни разу рука не дрогнула? — спросили его.

- Да, рука уставала...

Его не расстреляли, а дали 25 лет.

Вот к такому человеку я была вызвана сразу же по приезде в Сухум.

- Предъявите ваш паспорт, — приказал Пачулия.

- Видите ли, у меня в Москве украли сумку вместе с документами, — начала объяснять я.

- А почему вы не заявили, что у вас украли паспорт? — перебил меня Пачулия.

Я замялась, подбирая подходящее объяснение, но он, не дожидаясь, задал новый вопрос:

— У кого вы жили в Москве?

Я подумала: все равно знают, врать бессмысленно.

— У Анастасии Платоновны Зуевой. Я ее случайно узнала, мы здесь на море познакомилась. Я, нахальная, приехала к ней, а она меня постеснялась выгнать. О моей истории она ничего не знала, — добавила я поспешно.

Пачулия слушал внимательно, не перебивая.

- А теперь, сучка, — вдруг сказал он грубо, — скажи, что ты собираешься делать?

- Я хочу получить паспорт, буду работать.

Он пристально на меня посмотрел и неожиданно спросил:

— А где твои письма, фотографии?

Я догадалась, что моя сумка попала прямо в НКВД. Врать и выкручиваться теперь было бессмысленно.

- Мать писала тебе, что в Сухуми возвращаться еще рано?

- Писала. Она боялась за меня. Но разве я совершила какое-то преступление?

- Ладно, мы еще подумаем, что с тобой делать, — сказал бывший нарком и отпустил меня.

Я вернулась домой подавленная и не знала, как рассказать все маме. Она видела мое состояние и молча страдала. Через несколько дней меня снова вызвали в тот же кабинет.

На этот раз Пачулия обвинил меня в том, что я нарочно выбросила паспорт, желая избавиться от фамилии Джих-оглы. Он кричал, ругался и грозил привлечь меня по 39-й статье — «Политическая неблагонадежность». Эти вызовы, сопровождавшиеся руганью и угрозами, несколько раз повторялись в течение января 1939 года. Меня продолжали спрашивать, где я жила в Москве, чем занималась и почему уничтожила паспорт. Казалось, объяснений никто не слушал. Начали угрожать арестом. Выезд из города мне был запрещен. Можно понять, в каком я была состоянии.

Потом меня вроде бы оставили в покое, но так только казалось. В феврале в Драматическом театре шел спектакль, какая-то абхазская драма, кажется, «Махаджиры», о насильственном переселении абхазов в Турцию. Моя подруга Дина Кучулория стала меня уговаривать пойти с ней в театр. Мне не хотелось, но она настояла на своем.

В фойе я обратила внимание на группу мужчин, которые молча стояли в углу, — почему-то сразу было ясно, что это люди из органов. Когда мы проходили мимо них, один вдруг сказал:

— Стопроцентная...

Я невольно оглянулась и увидела, что все они улыбаются.

— Не обращай внимания, — сказала Дина.

Я действительно не была уверена, что замечание относится ко мне. Но все равно стало неспокойно на душе.

Сидели мы в четвертом ряду. Было прохладно, и я накинула шаль. Вдруг почувствовала, как кто-то тянет за нее сзади. Хотела оглянуться, но Дина вновь шепнула, чтобы я не обращала внимания. Тогда за шаль дернули сильнее, она соскочила у меня с плеча и осталась у кого-то в руках. Я обернулась и увидела, что позади нас сидят мужчины из фойе, но теперь среди них был и Платон Аршба.

- Не бойся, — сказал он мне по-абхазски. — Мы пошутили.

- А чего мне бояться? — ответила я как можно спокойнее.

Мне вернули шаль, и я положила ее на колени. Дина сидела с невозмутимым видом, словно все происходящее не имело к ней никакого отношения. А я уже не могла следить за

происходящим на сцене и боролась с желанием вскочить и убежать из театра. Но обнаружить свой страх перед всеми мне не хотелось. Продолжала сидеть как на иголках.

Спектакль закончился поздно, в первом часу ночи. К нам с Диной подошли трое все тех же мужчин, в том числе Аршба.

— Хотим вас проводить, — сказал он с усмешкой. — А то еще кто-нибудь украдет, как в первый раз.

Это он так решил сострить. Но во мне и без того кипела злоба — я повернулась к нему и выпалила:

- А я никого не боюсь!

- И все-таки мы тебя проводим.

Дине нужно было идти в другую сторону. Я просила ее пойти со мной, но она отказалась. Думаю, дело здесь было нечисто, возможно, ее предупредили заранее.

Я быстро пошла по улице, а они шагали следом, но на некотором расстоянии. Так мы почти дошли до моего дома, потом они отстали. Позже я узнала, что меня должны были арестовать в тот же вечер. Но Платон уговорил своих товарищей не трогать меня — пусть, мол, еще помучается!

Не прошло и двух дней, как Дина вновь явилась ко мне и стала приглашать на торжественный вечер, посвященный Дню Красной Армии.

- Знаешь, Дина, я уже боюсь идти.

- Ну что ты, это приглашение моей сестры, отказываться неудобно.

Ее сестра Нина работала в одном из правительственных учреждений в какой-то небольшой должности. Дина меня долго уговаривала и пыталась даже пристыдить. Но я не соглашалась — внутри все сжималось от предчувствия неизбежной беды.

Внезапно заболел мой дед Кадыр, и маме пришлось поехать к нему в Мокву. Мама тоже как будто чувствовала, что мы с ней расстаемся на долгие годы, — уезжая, она плакала.

И вот я осталась одна со своими невеселыми думами, а 22 февраля в половине двенадцатого ночи кто-то стал громко стучать в нашу дверь. В коридор выскочила соседка.

— Слушай, Диля, не за тобой ли пришли? Я не хочу открывать.

В дверь заколотили еще сильнее.

— Нет, я не открою, пусть ломают.

Снаружи стучали и дергали за дверную ручку довольно долго, а потом все стихло. Через террасу я прошла в соседний дом, где после ареста дяди Ризы жила его жена тетя Зина с их четырьмя детьми, и попросила свою двоюродную сестру Лилю побыть со мной.

Когда мы вернулись ко мне в комнату, я на всякий случай сняла с пальца кольцо и отдала Лиле: вдруг, думаю, действительно приходили за мной. Серьги, к сожалению, снять забыла. В это время в дверь забарабанили с новой силой. Соседка вынуждена была открыть. В квартиру вошел Пачулия, собственной персоной. С ним был уполномоченный Ражден Гангия, за которым закрепилась репутация палача. Чекисты привели с собой в качестве понятого молодого абхазского поэта Киаазыма Агумаа⁴⁵, который тогда жил на первом этаже нашего дома. Сначала он не понял, чего от него хотят. А когда увидел, что пришли за мной, начал громко возмущаться:

- Зачем она вам понадобилась? Она же еще ребенок!

- Нужно кое-что уточнить.

— А что, днем нельзя уточнить? Я никуда девочку не пущу!

Они, не обращая на него внимания, начали рыться по всем углам. Искать было уже, в общем-то, нечего, поскольку при аресте отца нас уже обыскивали. Достали альбом с фотографиями. Я стояла, прислонившись к стене, и безучастно смотрела на происходящее, а Киаазым продолжал спорить с ними. Когда из альбома вытаскивали фотографии, на которых я с мужем и родственниками, он попытался их отнять.

Прибежала тетя Зина, за ней другая моя родственница.

- Матери этой девочки нет дома, — заявили они. — Мы никуда ее не отпустим!

- Да она нужна нам всего на несколько минут, — стал убеждать их Пачулия.

Но я поняла, что это арест, поэтому спросила:

- Скажите лучше, что мне с собой взять?

- А что, ты собралась к нам надолго? Знаешь за собой какую-то вину?

- Ну, раз вы пришли ночью и обыскиваете дом, то все ясно...

- Ничего не надо брать с собой.

Почему-то Пачулия относился ко мне снисходительно, вроде бы даже с какой-то жалостью, а вот Гангия смотрел зверем. Вокруг нас продолжалась суматоха, тетя Зина и Лиля плакали, а Киаазым по-прежнему возмущался:

- Я все равно ее одну не пущу.

- Да тут же всего четыре квартала до нас. Мы ее быстро отпустим.

- Не пущу, сейчас полночь. Откуда я знаю, куда вы ее на самом деле поведете.

Пачулия что-то шепнул третьему чекисту, который появился в дверях, кажется, это был шофер. Тот ушел, и через несколько минут послышался шум мотора: к дому подъехала машина.

- Ну, на машине-то с вашей девочкой ничего не случится.

- Нет, мы все тоже поедем.

В машину со мной сели тетя Зина и Киаазым, и мы все вместе поехали в НКВД. Моих заступников оставили у порога. Двери открыл Платон Аршба.

— Ну что, попалась? — сказал он злорадно.

До сих пор помню, как за мной с шумом захлопнулась дверь, на долгие годы отгородившая меня от нормальной жизни. Платон подскочил ко мне и начал торопливо вытаскивать у меня шпильки из волос: арестованным не полагалось иметь при себе металлические предметы. Волосы у меня были длинные и густые, они упали, рассыпались по плечам и спине. Аршба засмеялся:

— Теперь попляшешь, Русалочка!

Видно было, что мое появление в качестве арестантки доставляет ему огромное удовольствие. Не сомневаюсь, что он приложил руку к тому, чтобы я оказалась здесь.

Меня обыскали, отобрали серьги, вытащили мелкие вещи из карманов, а затем повели к наркому внутренних дел Какучая⁴⁶. Я слышала об этом человеке — о нем хорошо отзывались его соседи, наши общие сухумские знакомые. Он удивленно посмотрел на меня и некоторое время молчал. Затем усадил на диван и сказал:

— Ты не арестована, мы только хотим кое-что уточнить, поскольку ты жила в доме Лакоба и можешь прояснить некоторые обстоятельства. Советую тебе рассказать все, что знаешь. А потом ты сможешь вернуться домой.

Какучая разговаривал со мной вежливо, каким-то даже успокаивающим тоном. Человек, привыкший к своей работе, он тем не менее смотрел на меня с сожалением, если не сказать с сочувствием, и велел охранникам оставить меня до утра в соседнем кабинете. Но стоило ему уйти, как меня повели в баню, находившуюся в другом крыле здания, и заперли в предбаннике. Вероятно, это было сделано потому, что в расположенных рядом с кабинетами на втором этаже камерах сидели мои близкие, знакомые, родственники, и охранники опасались, что я могу услышать, как их ведут на ночной допрос.

В предбаннике горел тусклый свет, было очень сыро и холодно. Я забилась в угол и сжалась в комочек. Вокруг с хозяйским видом бегали крысы, не обращавшие на меня ни малейшего внимания. Я очень боялась этих тварей и каждый раз вскрикивала, когда они появлялись.

В ту ночь ответственным старшим дежурным в здании НКВД был турок Осман-оглы, брат бывшего кучера моего деда. Он когда-то жил неподалеку от нас и хорошо знал нашу семью — деду случалось помогать ему. Осман увидел, как меня вели к месту моего ночного заточения, и теперь все время крутился возле бани. Услышав мои крики, он подошел к двери:

- Что случилось, девочка, почему ты шумишь?

- Здесь крысы!

- Не бойся, спи спокойно. Я буду караулить тебя до утра и пугать крыс.

Действительно, в течение ночи он время от времени подходил к моей двери и стучал, отпугивая крыс. Я успокоилась и уснула.

На рассвете Осман-оглы отомкнул дверь и дал мне кружку горячего чая и кусочек хлеба. Пока я ела, он сидел рядом, ласково говорил со мной, стараясь меня успокоить и ободрить. До сих пор помню добрые глаза этого человека, который помог мне выдержать первую ночь моего заключения. В любую минуту нас могли заметить вместе, и за такое внимание к политзаключенному он бы поплатился собственной головой.

Утром 23 февраля меня вновь повели к Какучая, который сказал, что меня направляют в Тбилиси в НКВД Грузии, и еще раз посоветовал сказать все, что я знаю.

Перед отъездом мне разрешили повидаться с тетей Зиной и дядей Мексудом, братом моей мамы. Тетя рассказала, что произошло после того, как меня ввели в здание НКВД. Ей и Киаазыму тут же приказали:

— Уходите, а то мы и вас посадим!

Тетя плакала, Агумаа чуть не дрался с охранниками. Конечно, все это было бесполезно. Наконец он спросил:

- Что-то надо ей принести?

- Принесите постель.

Тетя прибежала домой, выбрала самое лучшее одеяло, самый большой матрас и сложила кое-какие вещи, что под руку попало: туфли, платье. Все это они и принесли мне наутро вместе с дядей Мексудом, которому тетя Зина сразу сообщила о моем аресте. Я поцеловала родных на прощание, и они ушли.

КАМЕРА №38

В «черном вороне» меня привезли на вокзал и посадили в общий вагон, на окнах которого почему-то были решетки. Не знаю, может быть, в этом вагоне были одни арестанты? Пока ехали, меня зачем-то несколько раз пересаживали с одного места на другое.

Всю дорогу меня мучила одна и та же мысль: почему меня везут в НКВД Грузии, что я такого совершила, почему им понадобилась? Ведь мне еще не было и девятнадцати, никакой должности я не занимала, никаких опасных разговоров не вела. Так, истязая себя, прижавшись лицом к окну вагона, доехала до Тбилиси. С вокзала на таком же «черном вороне» меня повезли в НКВД Грузии. Там меня сфотографировали в профиль и анфас, сняли отпечатки пальцев, заполнили какую-то анкету, потом что-то спрашивали, до сих пор не могу вспомнить, о чем, водили из одной комнаты в другую, говорили что-то обо мне на грузинском языке, показывали на меня пальцем, опять между собой что-то говорили и наконец повели в камеру.

Меня втолкнули в камеру под номером 38, и дверь с грохотом за мной захлопнулась. Я оказалась в маленьком темном помещении, таком тесном, что в нем едва можно было повернуться. С двух нар на меня испытующе смотрели две женщины. Третьи нары ждали меня.

Как я потом узнала, обе мои сокамерницы сидели уже более двух лет и испытали невообразимые физические и нравственные мучения. Но это были по-прежнему красивые женщины. Одну звали Тина Рамишвили, и она была женой какого-то влиятельного человека, признанного «врагом народа». Взгляд карих глаз этой высокой, стройной, изящной молодой женщины с рыжими волосами был ласковым и печальным. Потом я узнаю, что она была очень начитанна и образованна, увлекалась живописью. Тина недолго находилась в камере № 38. Вскоре ее перевели в Орточальскую тюрьму, где мы с ней некоторое время спустя встретились вновь.

Другая моя сокамерница - Екатерина Гегечкори, черноглазая, худенькая, с добрым лицом, - оказалась невесткой жены Берия. Когда я увидела ее, она еще не оправилась после очередного избиения, еле могла двигаться. Она рассказывала мне о себе и своих близких. Катя происходила из интеллигентной и состоятельной семьи, получила хорошее образование, была очень музыкальна, прекрасно говорила по-французски. Ее муж, Николай Гегечкори, брат Нины Бе-

рия, был известным вТбилиси хирургом. Жили они дружно. Их единственная дочь была больна туберкулезом кости, у нее одна нога была короче и тоньше другой. С ними жила Катина мама, она ухаживала за внучкой, возила ее в коляске в школу и на музыкальные занятия. Теперь через арестантов Катя узнала, что мать с больной девочкой выбросили из квартиры и загнали в подвал. Истерзанная побоями женщина все время рыдала, и раны на ее руке и ногах не заживали. Она очень страдала. Я спросила, почему ей не поможет Нина Берия? Она ответила шепотом, что Берия расправился со всеми родственниками и к нему никто не смеет обратиться. Катя говорила, что ее муж добился выезда в Германию с семьей для лечения дочери, и три раза они возили девочку на какой-то знаменитый курорт. В 1937 году их обвинили в шпионаже и арестовали. Так Катя оказалась в камере № 38, а Николай Гегечкори, кажется, был расстрелян. Бедная Катя часто, глядя на меня, вспоминала дочь, которая была младше меня всего на два года. Бывало, прижмет меня к груди, плачет и оглядывается на волчок в двери, чтобы не увидел охранник. Она научила меня перестукиваться через стенку с соседними камерами...

В начале 1980-х годов, когда я работала в Сухумском государственном педагогическом институте, ко мне пришел директор сухумского краеведческого музея Черкезия. Он дождался, когда члены кафедры ушли, и спросил меня, знала ли я Екатерину Гегечкори. Я насторожилась. Он заметил мое замешательство и объяснил, что получил от нее письмо, в котором она просила его найти меня и, если это удастся, прислать ей мой адрес и фотографию. Еще он добавил:

- Она пишет воспоминания и хочет знать о вашей дальнейшей судьбе.

Но в то время я еще не изжила свой страх перед прошлым.

- Напишите ей, - сказала я ему, - что меня нет в живых. Он очень удивился и стал меня уговаривать, но я так и не согласилась. Больше о Кате я ничего не знаю...

В ту ночь, когда я впервые переступила порог камеры № 38, Екатерина и Тина смотрели на меня с сочувствием. Только

захлопнулась за мною дверь, как посыпались вопросы: откуда я, за что посадили, сколько мне лет. Но я, оглушенная увиденным и бессонной ночью, свалилась как подкошенная на нары и уснула. Разбудил меня душераздирающий крик какого-то молодого человека.

Я вскочила и заметалась по крохотной камере - мне казалось, что каждый его следующий страшный вопль отбрасывал меня от одной стены к другой. Потом крики и стоны смолкли. На мой вопрос, кто кричит и что с этим человеком, ни Катя, ни Тина не ответили - только молча смотрели на меня, а на глазах у них были слезы. Тогда я схватила Катю за руки и стала трясти, умоляя сказать, что случилось и что этот несчастный говорит. Она мягко высвободила свои руки, обняла меня, погладила по голове и сказала:

- Деточка моя, не спрашивай, скоро сама все узнаешь...

Я горько зарыдала.

В ту же ночь меня повели на допрос (обычно вызывали ночью, в 3-4 часа). Вели по коридорам второго и третьего этажей, отовсюду раздавались крики, стоны, ругань. Я сначала в ужасе останавливалась, озиралась по сторонам, но тут же получала грубый толчок в спину: полагалось идти молча, опустив голову и заведя руки назад, разговаривать с охранником тоже строго запрещалось. Так начались мои ночные мучения. Допрашивали меня следователи Гургенидзе, Акопов и другие, фамилий которых не помню, а некоторые и не знала.

Много чего я наслушалась и насмотрелась в камерах и коридорах НКВД. Нечеловеческие крики с разных сторон, соседки по камере, которые корчились от боли... Иногда ведут на допрос, а навстречу по коридору волокут людей, которые не могут сами идти после пыток. Смотреть на этих несчастных конвоиры не позволяли:

- Отвернись к стене, руки назад!

Среди охранников попадались иногда и хорошие люди. Помню, один из них, осетин по имени Илюша, всегда старался вести меня на допрос в такое время, когда не было встречных. Кроме того, он предупреждал меня, в какой кабинет мы идем:

- Возьми себя в руки, я веду тебя к Гургенидзе.

Я уже знала, что это был за зверь, и благодаря предупреждению конвоира могла заранее приготовиться, собраться с духом.

На одном из первых допросов Гургенидзе показал мне какую-то бумагу:

- Вот, прочти. Это разрешение применить к тебе средства физического воздействия. Я могу с тебя теперь шкуру спустить.

Я молчала. Тогда он схватил меня за волосы (а волосы у меня были длинные, ниже пояса), намотал их на руку и стал таскать меня за собой по кабинету. Я молчала, хотя было очень больно. Потом начал командовать:

- Встань, сядь! Встань, сядь! Руки вверх, руки вниз! Руки вверх, руки вниз! На колени! Поднимись!

Я должна была выполнять эти бессмысленные команды до полного изнеможения, пока руки и ноги не опухали. Но бить меня почему-то не решались, почему - не знаю, знаю только, что Лилю Чиковани, которая была на два года старше меня, тоже не били.

Зато вдоволь издевались по-другому. Самое страшное, когда избивали других, а меня заставляли смотреть на их мучения. Видела, как били резиновым кнутом женщин, как пытали и били по самым чувствительным местам полуголых мужчин и заставляли их бегать на четвереньках. Много чего я видела, о чем не могу говорить и не хочу вспоминать. Я тогда забывала, где нахожусь, и готова была кинуться на помощь, но одним ударом в спину палачи быстро приводили меня в чувство. Следователь угрожал и со мной так поступить, если я буду отпираться. Часто меня сажали в карцер, который находился в полуподвальном помещении: полтора на полтора метра, цементный пол, крохотное отверстие в двери, тусклый свет. Быстро становилось душно, и я начинала метаться, как зверь в клетке. Один раз в сутки давали 200 граммов черного, твердого, как камень, хлеба и два раза - по кружке воды. В углу стояла параша. Можно было задохнуться от зловония.

Но я никогда на допросах не плакала, никогда не взывала к жалости своих мучителей.

- У-у, персючка, - говорил мне один из следователей, - сразу видно, кровожадная персючка!

Мой жизненный опыт был невелик, и, пока я не оказалась в камере № 38, я полагала, что вокруг меня в большинстве своем только добрые, желающие мне счастья люди; я никогда не знала обид, оскорблений, побоев, голода, угроз, унижений - но жаловаться им я не собиралась, хотя, когда ночью меня вызывали на допрос, ноги от страха подкашивались, а руки дрожали.

Однажды меня повели к наркому внутренних дел Грузии Рапава⁴⁷. Я вошла в просторный светлый кабинет, на окнах - красивые шторы, на полу - роскошный ковер, мягкие стулья, обитый бархатом диван. По сравнению с моей камерой это были поистине царские апартаменты. С портретов на стене на меня смотрели Сталин и Берия, а за большим письменным столом в кресле восседал сам нарком и тоже сверлил меня глазами. Перед ним лежали папки, книги, еще я запомнила массивный чернильный прибор и бронзовую Афродиту.

Затем в кабинет вошли три человека, один из них был мой следователь Гургенидзе, двух других я видела впервые. Чуть позже на пороге появился, красивый светловолосый мужчина в облегающем сером костюме и с тросточкой в руке, как будто только что с загородной прогулки. Потом я узнала, что это был начальник отдела Савицкий. Лицо его показалось мне добрым, он улыбался. Я почему-то решила, что этот человек мой спаситель, и смотрела на него с надеждой. А он, увидев меня, перестал улыбаться, нахмурился и грозно спросил:

- Разве ты, девчонка, сможешь выдержать то, что вы держала лакобовская проститутка Сария? Если по-прежнему будешь молчать, мы из тебя сделаем бабу-ягу. У тебя, сука, нет выбора, - продолжал он, повысив голос, - расскажи, как Лакоба подготовил покушение на товарища Сталина весной 1934 года в Гудаутском районе, как ты посредничала между Лакобой и турецким шпионом, с которым встречалась на границе, в Кырнапе (это он мне припомнил мой отдых на реке Чорох. - А.А.). Чистосердечно признаешься - получишь свободу, будешь молчать - изувечим и прикончим - и тебя, и твою мать.

Я слушала этого красивого человека, в одно мгновение превратившегося в зверя, и плохо соображала, что происходит, зачем меня привели сюда. Понимала только одно: это конец. Затем меня заставили под диктовку написать, что меня, несовершеннолетнюю, хитростью заманили и выдали замуж за брата жены Нестора Лакоба, чтобы воспитать меня послушной, беспрекословно подчиняющейся Нестору. Запуганная, одурманенная бесконечными ночными допросами, чувствуя себя совершенно беспомощной, я не отдавала себе отчета в том, что пишу. Они еще что-то диктовали, не помню, я все писала и писала. Мне уже было все равно. Разве я думала тогда, что останусь жива, что снова окажусь на воле, что наступит время возмездия? Нет, и многие не думали. Я только видела, что тюрьма переполнена, что люди умирают. Но были среди нас и те, кто верил: правда победит и палачей постигнет кара. Сария была уверена в этом...

Закончив, я подписала свои показания и только хотела их прочесть, как следователь схватил меня за руку и заорал:

- Не сметь! Ты что, забыла, где находишься?!

От его крика что-то внутри у меня словно оборвалось, я съежилась и с ужасом стала ждать, что будет дальше. Вдруг один из присутствующих, не то случайно, не то сжалившись надо мной, сказал, что в начале 1934 года мне еще не исполнилось четырнадцати лет и я не была невесткой Лакоба. Они о чем-то коротко переговорили между собой и отправили меня в карцер.

Этот карцер помещался где-то наверху - крыша была раскалена от палящего солнца, и в крошечном помещении без окон горел ослепительный свет. На допросах не плакала, а тут разрыдалась, меня трясло словно в лихорадке, голова шла кругом. Я разговаривала со стенами, с небесными силами, в общем, была на грани безумия. Даже сейчас, когда я это вспоминаю, меня бросает в жар. Даже мысленно возвращаясь к прошлому, я прихожу в ужас.

Через два дня меня вернули в камеру, а там на нарах, избитая, корчилась от боли и стонала Катя Гегечкори. Я стала ухаживать за несчастной женщиной, хотя сама едва держалась на ногах. Кроме нас, в камере никого не было: кто на допросе, кто в карцере. Но вскоре привели трех женщин. В камере было

очень тесно, кое-как разместились. Ночью спали валетом, хотя спать-то почти и не приходилось, потому что кого-нибудь вызывали на допрос. Выпадали редкие дни, когда нас не трогали, и тогда мы вполголоса разговаривали. Еще осторожно перестукивались через стенку с помощью тюремной азбуки, в которой количество ударов означало букву, - узнавали тюремные новости. Перестукивание грозило десятидневным карцером как нарушение тюремного режима. Постоянно приходилось быть начеку: охранники все время смотрели в волчок. А сидеть надо было так, чтобы им были видны руки и ноги. Однажды я решила немного поднять настроение моим соседкам и стала рассказывать анекдот про чекистов, однако увидев страх на их лицах, замолчала. В эту же ночь одну из женщин, Аню, вызвали на допрос, а вскоре и меня повели к следователю. Только я вошла в кабинет, как на меня набросился с руганью Гургенидзе. Кроме него, в комнате были еще трое мужчин. Он долго кричал, угрожал, а я не могла понять, чего он хочет. Выплеснув злобу, он наконец спросил:

- Чем это вы занимаетесь в камере, что ты болтала про нас?

В это время вошел второй мой следователь, Акопов, и Гургенидзе приказал повторить анекдот, который я рассказала в камере.

Вначале я растерялась, не зная, как поступить. Однако после некоторого замешательства взяла себя в руки и преподнесла им анекдот даже с некоторым азартом - что будет, то и будет! Анекдот был такой: «В одном доме жил на первом этаже еврей Абрам, на втором - чекист. В любое время дня Абрам, входя в дом или выходя из дома, если встречал чекиста, снимал фуражку, низко кланялся и вежливо говорил ему: "Добрый вечер!" (Эти слова я произнесла с еврейским акцентом.) Однажды чекист остановил Абрама у входа и сказал:

- Абрам Моисеевич, ведь сейчас день, а вы говорите: добрый вечер.

Абрам привычно наклонил голову и скороговоркой произнес:

- О! Когда я вас вижу, у меня темнеет в глазах.

Чекист громко засмеялся и остался доволен ответом перепуганного Абрама».

Я замолчала. После минутного молчания вдруг раздался взрыв смеха. Следователи смеялись до слез, анекдот произвел впечатление. Меня отправили в камеру. Я была удивлена таким оборотом дела и тут же рассказала обо всем своим сокамерницам.

После этого отношение ко мне изменилось. Меня стали сторониться, не разговаривали, смотрели с подозрением. Два дня я мучилась, не понимая причины столь резкой перемены. Наконец не выдержала и, когда все были в камере, спросила, в чем я провинилась, и от обиды заплакала. Катя Гегечкори повернулась ко мне и строго сказала:

- Как они могли тебе простить этот анекдот? Может, ты согласилась стать стукачом?

Оправдываться я не стала, это было бесполезно - как я могла доказать свою невиновность? Ночью меня вызвали на допрос, после которого снова посадили в карцер. Как потом оказалось, пока меня не было, Аню перевели в другую камеру, а к нам привели молодую женщину, которая сказала, что Аня - жена следователя и что ее помещают в разные камеры, чтобы она следила за арестантами и доносила, о чем они говорят и чем занимаются. То есть она-то и была самой настоящей стукачкой!

На третий день я вернулась в свою камеру, измученная, с высокой температурой, невыносимо болело ухо (впоследствии потеряю слух). За мной стала ухаживать Катя, которая от имени всех извинилась передо мной. Она сказала:

- Прости, деточка, за ту обиду, которую мы тебе незаслуженно нанесли. Теперь мы точно знаем, кто у нас был сексотом.

Позже по тюремному телеграфу нам сообщили, что мужа Ани посадили и он вскоре умер в тюрьме, а ее отправили на восемь лет в лагеря.

Меня продолжали каждую ночь вызывать на допросы. Наконец объявили, что следствие закончено, и предъявили отпечатанный на пишущей машинке документ.

- Вот, все статьи по номерам, - сказал следователь. - Признаете себя виновной?

- Но я не знаю, что означают эти номера...

Он стал перечислять:

- Это - шпионаж, это - измена Родине, это - разглашение важных сведений, это - антисоветские выступления, это - дискредитация партии и правительства. Так что советую тебе признаться - подпиши, для тебя же будет лучше.

И я написала под его диктовку: «Я признаю себя виновной по предъявленным мне статьям...»

Следователь взял у меня из рук подписанное «признание» и удовлетворенно сказал:

- Теперь тебе осталось только встать к стенке. Есть все основания для того, чтобы тебя расстрелять.

Я испытывала в тот момент такую апатию и усталость, что даже не испугалась. Не знаю, куда они потом дели этот документ. Окончательное обвинение мне было предъявлено по другим, менее страшным статьям.

После минутной паузы следователь вдруг обратился ко мне с неожиданным вопросом:

- Адиле, если останешься жива, будешь на свободе и вдруг случайно встретишь меня на улице, как ты поступишь?

- Как увижу вас, - ответила я, - сразу перейду на другую сторону и все сделаю для того, чтобы только бы не встретиться.

Он посмотрел сердито и велел охраннику отвести меня в камеру, а вдогонку сказал:

- Еще надо иметь счастье остаться в живых и выйти на свободу!

До сих пор не могу понять, зачем он задал свой вопрос...

ГИБЕЛЬ САРИИ

Оказывается, когда я была в камере № 38, в камеру № 40 поместили Рауфа, а Сария сидела в камере № 16. Мы все находились на одном этаже. Но ни Сарию, ни Рауфа мне увидеть не удалось - все, что я знала о них, мне сообщили другие арестанты. О Сарии, о ее необыкновенной стойкости, о том, что даже следователи поражались ее мужеству, знала вся тюрьма, стены трещали от перестукивания.

Мне было известно, что Сария страшно страдала, узнав, что Рауф здесь, а она ничем не может ему помочь. Раз в сутки арестованных - камеру за камерой - водили в туалет и помыться, и они проходили мимо камеры № 16. Сария высчитывала по шагам, сколько людей проходит, и когда очередь доходила до камеры № 40, ложилась на пол, приложив ухо к щели между полом и железной дверью, и ждала, когда услышит шаги сына. Она всегда узнавала его и вскрикивала:

- Вот мой Рауфчик прошел, мой единственный и несчастный сын!

После этого ей становилось очень плохо - она была уже совершенно истерзана физически. Рауфу об этом сказали, и он стал снимать обувь и старался идти как можно тише. Сария, не слыша больше шагов сына, успокоилась. Она подумала, что следствие закончилось и Рауфа перевели в орточальскую тюрьму.

Не проходило дня, чтобы над ней не издевались: ее сажали в самый страшный карцер, следователь Кадагишвили бросал ее на пол и избивал сапогами, а были и другие - Кобулов, Давлианидзе, Савицкий, Хазан, Галаванов, - и каждый изгалялся как мог: она подвергалась самым диким пыткам. На допросах присутствовал и Берия. Мучители требовали признаться в том, что Лакоба готовил заговор против Сталина, интересовала их и судьба архива Нестора, в котором хранились не только письма Берия, - говорили, что на розыске документов настаивал сам Сталин. Сария все отрицала, отказывалась давать показания. Тогда на ее глазах начали пытать братьев: Меджита, Лютфи, Аки, Эмды. Она молчала. Пробовали по-другому: Сарию пытали на глазах у братьев.

Наконец Берия велел устроить очную ставку Сарии с Рауфом. Когда и это не дало результата, он закричал:

- Бейте этого выродка! Топчите! Пусть до ее бесстыжего слуха дойдет вой сына!

И мальчика избивали снова и снова.

- Спаси меня, мама, - просил он. - Скажи все, что они велят.

- Терпи, сынок, - отвечала Сария, - терпи... Твой отец был чистым человеком. А нас все равно не отпустят...

В мае 1939 года меня перевели в орточальскую тюрьму. В камере № 1 нас было сорок человек самых разных национальностей - помню немку Эльвиру, француженку Юлию, австриячку Эльзу, осетинку Ольгу Пилиеву, грузинку Кето Кавтарадзе... Были также турчанки, русские, но в основном грузинки. Интересные были женщины, большинство - очень интеллигентные. Вообще, я встречала в тюрьме очень много интересных людей, многому у них научилась и всех вспоминаю с большим уважением.

Поначалу арестантки считали, что с ними произошла какая-то ужасная ошибка, и надеялись, что вскоре она будет исправлена, потом практически все эту надежду теряли. В основном мои сокамерницы были женами коммунистов, их мужья занимали большие должности и были искренне преданы советской власти. Теперь они тоже были арестованы.

В камере я была самой молодой, и обо мне все заботились. Вскоре у меня появилась подружка - к нам привели красивую грузинку лет двадцати двух, которую звали Лили Чиковани^¹. Эту черноглазую, кудрявую, породистую девушку с удивительно мелодичным голосом полюбила вся камера, как, впрочем, и меня. Мы сблизились с ней, разговорились, поведали друг другу свои истории. Лили до ареста была студенткой третьего курса Медицинского института в Тбилиси. Отца и мать ее посадили. Когда она рассказала об этом в институ-

те, на второй день ее тоже арестовали, а также тех, кто ей сочувствовал. (В 1988 году Лили опубликовала свои воспоминания, в которых сказано и обо мне.)

Камеру № 1 я до сих пор вспоминаю с содроганием. Это было огромное, темное и сырое помещение. По полу сновали крысы и мыши, которые порой пробегали и по нарам. От большого скопления заключенных нечем было дышать, а на стенах выступали капли влаги, окно же было забито деревянным щитом. Утром давали кипяток, чай - редко, из еды еще был черный хлеб, похлебка. Громко разговаривать запрещалось, приходилось перешептываться. Всех мучила неизвестность. Некоторые впадали в истерику. Каждый день одно и то же. На прогулку не выпускали, только в пересыльной камере станут выпускать, и то, как скотину, на десять минут. Откровенно разговаривать мы боялись - повсюду были стукачи. Начальство знало до мелочей, что творится в камерах. За малейшее нарушение сажали в карцер.

В тюрьме свирепствовал тиф, ежедневно умирали десятки арестантов, их тела за ноги вытаскивали из камер и потом бросали в общую яму. В нашей камере многие тоже болели тифом, и мне приходилось за ними ухаживать.

В такое совпадение трудно поверить, но, когда я находилась в камере № 1, в соседнюю камеру - № 2 - привезли Сарию, уже смертельно больную. О ее прибытии сразу узнала вся тюрьма. Сокамерники Сарии передавали мне, что, узнав о моем аресте, она плакала и приговаривала:

- Бедная Адиле, единственная дочь у родителей, что с ней станется, что ждет ее, загубили мы ей жизнь, а ведь она была наша любимица. Брат был счастлив с нею.

Сама она еле двигалась, не в силах была перестукиваться и просила других выяснить, где Рауф, что мне о нем известно. Мы ей врали, что Рауф здоров и к нему хорошо относятся, а на самом деле ничего о нем не знали. Рассудок у нее был помрачен, она то и дело плакала, а бывало, хохотала как безумная или сердилась на кого-то, кричала. После таких приступов у нее горлом шла кровь (отбили легкие). Вскоре она попала в тюремную больницу с кровохарканьем. Боль-

ные как могли ухаживали за ней, врач украдкой делал ей уколы, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. Она уже не могла вставать с постели, которая состояла из тряпья и соломы. Согнутая, как старушка, Сария лежала на нарах, задыхаясь. Но иногда она вскакивала - откуда только силы брались, удивлялись больные, - и, сложив руки на груди или вытянув их перед собой, по-абхазски обращалась к сыну, о чем-то его просила, в чем-то убеждала, плавно водила рукой, как будто ласкала его, приговаривала: «Сыуковшет Рауфчик» (это ласковое слово трудно перевести с абхазского), просила мать беречь сына до ее возвращения. Как-то отчетливо произнес:

- Ах, Иосиф Виссарионович, если бы ты знал, какую змею ты держишь возле себя! - Потом крикнула громко: - Нет, Нестор никогда не покушался на жизнь Сталина, нет, это не правда! Нестор не садился кушать, пока не выпьет стоя за здоровье Сталина. Не может быть, чтобы Сталин поверил Берия, нет, нет...

Перед самой смертью она не раз повторяла:

- Пройдет десять или пятнадцать лет, и все узнают, что мой Нестор ни в чем не виноват. Он не изменник, он кристально чистый человек, клянусь вам единственным сыном!

Никто не понимал, к кому были обращены эти слова. Больные смотрели на нее и плакали.

Несколько суток она умирала, будучи без сознания и лишь временами приходя в себя. Утром 16 мая ей стало очень плохо, она не могла говорить. Почти отказали легкие, она тяжело дышала, но была в сознании. О ее состоянии сообщили следователю. Около 12 часов дня в больничную палату прибыл следователь Кадашвили с сопровождающим. Сария сгорала от высокой температуры, но узнала Кадашвили и с ужасом смотрела на него.

Следователь достал из портфеля обвинительное заключение и, как обычно, грубо обратился к ней:

- Подпиши, а то прикончим твоего сына.

Несчастная женщина находилась почти в агонии, но у нее хватило сил привстать, наклониться и облить обвинительное

заключение кровью, которая пошла у нее из горла. Еле слышно она сказала:

- Вот моя подпись навеки... - Потом отдышалась и добавила: - Пройдет десять-пятнадцать, а может и больше лет, и вы все ответите за нас. Нестор никогда не был врагом народа и предателем. Он погиб невиновным. Вы все получите свое...

Сказала - и упала навзничь. Учащенное дыхание стало тише и наконец почти пропало. Даже Кадашвили смутился и быстро вышел из палаты. Она открыла глаза, обвела всех взглядом, как будто кого-то искала, пошевелила губами - что-то хотела сказать еще, но не смогла. По ее щекам покатились слезы, тело вздрогнуло и вытянулось - все было кончено. Это случилось 16 мая 1939 года в три часа дня. Ей было 35 лет. Все зарыдали, даже врач. Когда Сария лежала как изваяние из белого мрамора на больничной койке, она была необыкновенно красива, это говорили все, кто ее видел тогда. Так она пролежала до вечера, а потом врач сообщил о ее смерти, пришли санитары и унесли ее.

В тюрьме моментально стало известно, что Сария умерла. Все заключенные переживали, даже уголовники сочувствовали. В этот же день узнали о том, что еще раньше расстреляли четверых ее братьев: Аки⁴⁸, Лютфи, Эмды и Меджита, а сестра находилась под следствием. На свободе оставался лишь младший брат, Мусто, но и его арестовали в 1939 году.

В конце мая мы с Эльзой попали в карцер на десять суток за нарушение тюремного режима: громко разговаривали и отказались есть вонючую баланду. Нас засек один из «волкодавов», так мы называли охранников.

Правда, были среди них один-два человека, которые относились к заключенным с состраданием. Один такой охранник однажды вызвал меня из камеры и привел в маленькую комнатку, предназначавшуюся для свиданий уголовников. Там никого не было. Он достал из кармана пучок молодой редиски, кусочек белого хлеба и кусочек сыра и предложил мне все

это быстро съесть. Я очень удивилась - к такому отношению мы не привыкли. Заметив мое недоумение, он заплакал и сказал, что этой ночью посадили его дочь и зятя и он тоже ждет своей очереди. Я объяснила ему, что не могу есть, зная, что в камере все голодные, больные, но он продолжал настаивать. Пришлось есть, второпях, в страхе, как бы нас не засекли. Конечно, вернувшись в камеру, я обо всем рассказала, но никто не стал меня упрекать. А на следующее дежурство он принес уже два пучка редиски и несколько булок для всех и сказал, чтобы мы все быстро спрятали, если он громко постучит в дверь. Прятать ничего не пришлось, так как народу было много и едва хватило на всех.

Но вернусь к тому случаю, когда нас с Эльзой посадили на десять суток в карцер, где мы вдвоем еле поместились. Через пять дней Эльзу с высокой температурой забрали в больницу. Температурила и я. На восьмой день дверь карцера открылась, охранник вывел меня в коридор и передал мне клочок бумаги - это была записка от мамы. Она писала, что передала мне 50 рублей, и спрашивала, как здоровье. Охранник велел мне написать на обратной стороне, что чувствую себя хорошо, крепко целую, деньги получила. Я с трудом писала, а слезы лились ручьем. Могла ли моя мама представить, где я нахожусь и в каком я состоянии?! Денег мне, естественно, не дали.

На десятый день меня с высокой температурой перевели в камеру, так как в больнице не было мест. А в камере уже многие болели тифом. Я была самой молодой, и мне приходилось обслуживать больных: подать воды, подвести к параше. А мне самой становилось все хуже. Однажды только я хотела подать воды одной больной, как упала и потеряла сознание, дальше ничего не помню. Очнулась на больничной койке. Когда открыла глаза - увидела Ольгу Пилиеву, она гладила меня по голове и плакала. Кроме нас, здесь были еще три женщины, среди них одна итальянка лет тридцати, ее звали Феломена Деблязи. Только через четыре дня я смогла говорить. У меня был в тяжелой форме тиф. Феломена (ее еще называли Инна) сразу стала ухаживать за мной.

Она рассказала мне о себе. Ее отец приехал в Грузию до революции, встретил девушку-грузинку, влюбился и решил остаться с ней в Тифлисе. Дед Феломены был граф и очень влиятельный человек в Риме, но ни богатство, ни угрозы не помогли ему вернуть сына. В 1937 году арестовали сначала его с женой, а вскоре и дочь. Всей семье приписывали шпионаж. Отец Феломены скончался в тюрьме от побоев, а мать исчезла бесследно.

Мне становилось все хуже и хуже: я металась, кричала, звала маму, теряла сознание от высокой температуры. Тюремный врач хотел обстричь мои волосы, которые доходили до колен, но потом раздумал:

- Пусть уж умирает со своими роскошными волосами. Сейчас у нее кризис, но вряд ли она из него выйдет.

Это был тот самый человек, который прежде оказывал помощь Сарии. Он приносил в кармане какие-то таблетки, в пузырьке - мацони, сухари. Меня другие больные под руку выводили в туалет и там давали все это. В тюремной больнице надзор был чуточку слабее. Еще врач приводил медсестру-татарку, которая делала мне уколы. Через неделю он сказал, что я буду жить. Как жаль, что не помню его имени. Он был внимателен и к другим больным.

Когда я пришла в себя и могла нормально разговаривать, мы сблизились с Феломеной. Однажды я обнаружила, что на нарах, на стенах - в разных местах было нацарапано: «С. Лакоба». Я узнала руку Сарии.

- Что, Сария лежала в этой палате? - спросила я взволнованно своих соседок.

- А откуда ты ее знаешь? - насторожились женщины, и больше всех Феломена.

Я заплакала:

- Ведь я жена ее младшего брата...

(Я носила фамилию мужа - Джих-оглы, а они не знали девичьей фамилии Сарии.)

Оказалось, Сария перед смертью взяла с Феломены клятву, что та все расскажет, если останется жива, кому-нибудь из близких. Она передала ей свой гребешок, туфли, изорванный ста-

рый платок и черное платье, которое Феломена стала носить в знак траура по отцу, убитому в тюрьме. Когда Феломена убедилась в том, что я действительно невестка Сарии, она выполнила ее просьбу - рассказала мне все, что ей было известно.

Феломена начала свой рассказ утром, а закончила поздно ночью. Говорили мы очень тихо - боялись, что подслушают. Она отдала мне гребешок, туфли и платок Сарии. К сожалению, мне не удалось сохранить эти вещи.

Я слушала Феломену и содрогалась от ужаса...

РАССКАЗ ФЕЛОМЕНЫ

Сарию в НКВД в Сухуме держали недолго, вскоре она была переведена в Тбилиси. Вначале допросы вели в вежливой форме, пытались уговорить ее подтвердить показания арестованных соратников и братьев Нестора. Потом перешли к угрозам, а затем и к пыткам: запирали в карцер, били, загоняли булавки под ногти. Она упорно отказывалась дать показания против мужа и ничего не подписывала.

Однажды Сарию привели на очередной допрос. В кабинете, кроме следователя, были знаменитый своей жестокостью Савицкий и еще несколько человек. Ее предупредили, что если она будет молчать, то забьют сына, братьев, а потом и ее. Тут в кабинет втолкнули ее старшего брата Аки и Костю Инал-Ипа — оба, истерзанные побоями, еле держались на ногах. Несколько минут все трое не могли прийти в себя от неожиданности. Сария опомнилась первой — бросилась к брату и стала крепко его целовать. Оба рыдали. Вдруг раздался металлический голос Савицкого:

— Ну как, признаете себя виновными?

— Да, признаем, — ответил Инал-Ипа.

Аки смотрел на сестру с мольбой, а она громко крикнула, обращаясь к Косте:

— Ты трус, ты способен перешагнуть через труп своей матери ради спасения своей шкуры, в чем же ты признаешься, негодяй?

Несчастный Инал-Ипа пропустил слова Сарии мимо ушей и повторил, что действительно был заговор против Сталина и руководил злоумышленниками Нестор Лакоба.

Аки умоляюще сказал сестре:

— Сария, пожалей нас, так надо.

Она же, побагровев от гнева, подскочила к Косте и дала ему пощечину, а брату бросила:

— Вы, мужчины, окончательно потеряли совесть, я никогда не подпишусь подложными показаниями! — и громко сказала следователю: — Уведите этих подлецов!

Брат с ужасом посмотрел на нее, Костя оцепенел — в этот момент они потеряли последнюю надежду на спасение. На несколько минут воцарилась гробовая тишина. Сария потом рассказывала, что эта сцена тронула даже палачей. Мужчин увели, а ее избили и, когда она потеряла сознание, бросили в камеру. Арестанты ухаживали за ней, делали марганцевые примочки, уговаривали пощадить братьев, сестру, сына, наконец, себя. А Сария, собрав последние силы, сказала:

— Пусть убьют, я никогда не подпишу то, чего не было, а если нужно будет, закрою глаза и всем пожертвую, даже сыном.

Допросы с пытками участились. Сария согнулась, постарела, еле передвигалась, но сломить ее не могли.

Однажды в камере у нее вырвалось, что больше всего на свете она боится змей, и кто-то из соседок донес об этом следователю. Через несколько дней ее ночью забрали, а спустя три дня приволокли обратно чуть живую, в невменяемом состоянии. У нее была высокая температура, на вопросы она не отвечала, только смотрела на всех блуждающим взглядом, не узнавая, и постоянно просила пить. Прошло дней пять-шесть, она стала приходить в себя и наконец заговорила. Оглядываясь по сторонам и вздрагивая от малейшего шороха, Сария рассказала, что с ней случилось.

Ее привели к следователю, начался обычный допрос: угрожали, запугивали, материли, били, но ничего не добились. Следователь велел охраннику увести ее, бросив вслед:

— Теперь как миленькая заговоришь!

Охранник втолкнул ее в подвальный карцер. Там царила кромешная тьма. Она помнит, как упала в воду и что-то скользкое и холодное коснулось ее ноги. Когда глаза немного привыкли к темноте, она увидела змею. В ужасе стала кричать, колотить в дверь. Последнее, что помнит, — сильно закружилась голова, и она потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела, что лежит на полу, вся мокрая, в кабинете следователя, а вокруг ее мучители, уверенные, что теперь-то она наконец заговорит. Следователь сказал:

— Неужели будешь продолжать молчать? Подпиши, и все мучения кончатся.

Но она продолжала молчать и вскоре опять потеряла сознание. Что было с ней дальше, не знает, потому что в себя она пришла только в Орточальской тюрьме и долго не могла понять, почему ее окружают совсем другие люди. Наверное, это было какое-то временное помутнение рассудка — психика ее уже не выдерживала.

Дальше Феломена говорила о том, чему сама была свидетелем, — о последних днях жизни Сарии. Та уже находилась на грани безумия. Все время звала Рауфа, мать, братьев, говорила с Нестором... Смотреть на нее было страшно. Она то приходила в себя, то вновь теряла рассудок. Феломену она заставила поклясться, что та найдет кого-нибудь из родственников и все расскажет...

Инна закончила свой страшный рассказ и добавила:

— Теперь я выполнила свою клятву — ты родственница Сарии, и ты все знаешь. Ее душа может успокоиться.

Позже я спросила у врача, который, рискуя жизнью, до вечера не сообщал о смерти Сарии, где ее похоронили. Он ответил:

— Кто будет хоронить?.. Выбросили в общую яму, как и других...

Днем и ночью я возвращалась мыслями в свое детство — там было все так светло, просто и чисто. Вспоминала свою недолгую жизнь в доме Нестора и Сарии. Вспоминала с мучительным чувством вины маму и отца: что с ними, живы ли?

И только об Эмды я себе запрещала думать — это было невыносимо больно.

Сария и после смерти продолжала руководить мною: вспоминая ее, я решила, что должна выжить — хотя бы для того, чтобы рассказать правду всем, кто помнил и любил семью Нестора и кто еще остался в живых. Непоколебимая вера Сарии в то, что пройдут годы, может, очень много лет, но правда восторжествует, вселила и в меня надежду. Я стала сильнее духом.

ПРИГОВОР

Только я начала выздоравливать, как меня перебросили в НКВД на переследствие и посадили в одиночную камеру. Это было в июле, в самое жаркое время. Железный щит над окном камеры накалялся от палящего солнца, дышать было нечем. Некоторые охранники жалели меня и тайком приносили воды. Я мочила грязную, вонючую, рваную простыню и заворачивалась в нее; как только она высыхала, процедура повторялась. Не было спасенья от мух, которые тучами кружились вокруг меня и днем и ночью. Я вымещала на них свою злость, вслух громко считая убитых: «Двести... триста...» Охранники, наверное, решили, что я сошла с ума. Только через две недели меня повели на допрос к Савицкому. Некоторое время он внимательно, с видимым удовольствием меня разглядывал. Я едва успела оправиться после тифа, похудела, холодные обертывания от жары вызвали радикулит, и я еле передвигала ноги, лицо опухло от слез...

— Посмотри, на кого ты стала похожа, — издевательски сказал Савицкий. — Попала к нам Русалочкой, а скоро будешь бабой-ягой, как я и обещал. Подумай хорошенько над своим положением...

И начались новые допросы, во время которых следователь несколько раз упоминал Сарию. Он сказал, что я не вынесу того, что пережила она, умру совсем молодой.

— Не понимаю, дура ты или просто очень хитрая? — говорил Савицкий. — Неужели ты не знаешь, где находишься, и чем это закончится для тебя?

Я стала падать духом, и смерть казалась мне избавлением. Однажды я попросила дать мне яд.

— Что, легкой смерти хочешь? — зло рассмеялся следователь.

Как-то он сказал мне:

— Не была бы ты иностранной подданной, шкуру бы с тебя содрал, но есть и другие методы... Живой отсюда не выйдешь. А за признание тебе будет очень легкое наказание, так что не упорствуй.

В конце ноября, ничего не добившись, меня вернули в Орточальскую тюрьму, и я снова встретилась с Феломеной, которая сообщила мне страшную новость: всех иностранно-подданных собираются выслать за границу. Это известие меня как громом поразило.

Почти каждый день всех, у кого не было советского гражданства, вызывал на собеседование прокурор Морозов. Это был средних лет, суровый на вид, плотный мужчина, с узкими, всегда сжатыми губами, крупным вздернутым носом и серыми глазами, которые смотрели на всех с насмешкой. Весь он был какой-то громоздкий, неуклюжий, говорил громко, басом. Заключенным любил давать прозвища. Вызывали нас часто, заставляли заполнять разные анкеты, фотографировали, спрашивали, кто из родственников живет за границей, кто поддерживает связь с ними. Мне, естественно, припомнили мое иранское происхождение. Морозов говорил:

— Вот поедешь в Иран, Адиле-ханум, станешь шестьдесят шестой женой шаха и обязательно пришлешь мне красивый персидский ковер. Ты ведь голубоглазая блондинка, а иранки все брюнетки, значит, будешь самой любимой же ной в гареме. Только вряд ли у тебя там будет сладкая жизнь — другие жены ревновать начнут, издеваться... — и все в том же духе.

Говорил и громко смеялся, очень довольный собой, а я все принимала за чистую монету и приходила в отчаяние. После этих встреч с Морозовым мне по ночам мерещились страшные старые иранцы, я действительно воображала себя в гареме. От ужаса ночью просыпалась, кричала, звала маму, мне казалось,

что меня кто-то душит. Мои сокамерницы, которые все были старше меня, старались меня успокоить, говорили, что Морозов просто издевается, что никуда меня не вышлют.

А вот Феломену должны были скоро отправить на родину, к деду. В отличие от меня она считала дни и радовалась, что скоро окажется далеко от всего этого ужаса. Окончательно уверившись в том, что ее готовят к высылке в Италию, она подошла ко мне, крепко обняла, поцеловала, и сказала, что по приезде в Рим сразу начнет меня разыскивать через посольство, и, если меня отправят в Иран, она вызволит меня оттуда. Заставила выучить адрес деда: «Италия, Рим, Монте-Пело, 109».

Однажды Морозов набросился на меня с руганью: почему я скрыла, что в Иране живет моя родная тетя Наргиз. Стал спрашивать, имели ли мы с ней связь, я ответила отрицательно. Не успела вернуться в камеру, как стали вызывать первую партию иностранных подданных, в том числе и Феломену, с вещами, для отправки за границу. Мы с ней прощались, как родные, обе рыдали и давали клятвы любой ценой найти друг друга. Насколько мы были наивны, я поняла гораздо позже. Больше я о Феломене ничего не знаю...

Через несколько дней меня вновь вызвал Морозов, спросил, хочу ли я поехать в Иран и, положив на стол анкету, предложил ее заполнить. Я хорошо помню, что написала: согласна на любой срок ссылки в пределах нашей страны. Морозов прочел, посмотрел на меня и сказал:

— А вот твой отец и дядя будут ждать тебя на границе, их тоже высылают...

Я не знала, верить ему или нет, и очень переживала.

Вскоре нам, оставшимся иностранным подданным, объявили, что нас отправят на вольную ссылку, где мы должны честным трудом искупить свою вину, и что высылка за границу прекращена. Я стала ждать, что будет дальше. В декабре 1939 года мне объявили, что решением Московского особого совещания меня, как «члена семьи махрового бандита Лакоба», высылают сроком на три года, и сразу же перевели в пересыльную камеру.

УГОЛОВНИЦА ФАТИМА

Пересыльная камера помещалась в подвале. Набили ее арестантами, как рыбой бочку. Холодно, темно, по стенам течет вода. День и ночь горит маленькая тусклая лампочка. Воздух спертый, дышать нечем. Особенно жутко мне становилось вечером, когда все начинали готовиться ко сну: суетятся, толкают друг друга, чтобы улечься, кто вздыхает, кто тихо плачет, а кто-то мурлычет себе под нос какую-нибудь жалобную мелодию. Тоска душит, слезы наворачиваются на глаза, но приходится сдерживаться. Еще, конечно, мучила неизвестность: куда сошлют, на какой срок и — самый главный, постоянный вопрос — за что?

Все дни были похожи один на другой. Счет времени я потеряла, да это и не имело значения. Иногда появлялась надежда, что вольная ссылка позволит вернуться к жизни, где опять будут зима и весна, солнце, деревья, реки. В тюрьме вокруг меня был только холодный камень: над головой, под ногами и перед глазами. Я отвыкла от всего того, что раньше радовало меня, — от неба, от моря, от цветов и деревьев. Отвыкла от обычной человеческой жизни с ее радостями и огорчениями. Нас всех отделили от мира щиты за окнами и железные решетки, а еще — стена клеветы, обвинений в несуществующих преступлениях, и кто воздвиг эту стену, мы не знали. На каждом сердце был этот камень и приходилось жить под его тяжестью.

Прошло несколько дней. Мы уже собирались ложиться спать, когда открылась дверь, и охранник вызвал меня с вещами. Я оцепенела от неожиданности. Повторный окрик привел меня в чувство. Я быстро собрала свой нехитрый скарб и у двери обернулась, чтобы попрощаться. На меня смотрели сорок пар сочувствующих, измученных глаз. Сердце сжалось от боли.

Охранник долго вел меня по коридору и втолкнул в темный подвал, тут же загорелась ярким, ослепительным светом лампочка. Камера, в которой я оказалась, была очень маленькой, без нар. В углу лежало сено, больше — ничего. Под са-

мым потолком — крошечное окно. Было сыро, по стенам, покрытым плесенью, стекала вода, по полу без всякой боязни сновали крысы. Почему я здесь оказалась?

В этой камере я пробыла трое суток. Два раза в день давали кружку воды и кусочек хлеба, черного, жесткого — не раскусишь. Я от страха кричала, била ногами и руками в железную дверь, металась как затравленный зверь, все напрасно. Вдруг, когда я уже потеряла всякую надежду, открылась дверь, и охранник повел меня в мою прежнюю камеру, где от радости, что я жива, все кинулись ко мне и стали наперебой целовать.

Оказывается, я побывала в камере приговоренных к смерти (честно говоря, я догадывалась об этом, но боялась признаться самой себе) — по какой-то ошибке. После моего ухода, когда мои сокамерницы не дождались от меня ни мыла, ни чулок (в тюрьме было условлено, что, если вернешь в камеру, откуда тебя взяли, чулки, значит, тебя перевели в другую камеру, если мыло — в карцер, а если ничего не вернешь — тебя нет в живых), они встревожились и объявили голодовку. Уголовница Фатима, которая сидела вместе с нами, «политическими», сообщила об этом своим друзьям в «уголовных» камерах, и те решили поддержать голодовку, но не по-тихому: они подняли такой шум, что всполошилась вся тюрьма. Тогда-то и выяснилось, что меня вместо кого-то отправили в камеру смертников. Короче, своим спасением я была обязана уголовнице.

— А почему ты к нам попала? — спросили мы как-то Фатиму.

— Да чтобы слушать, чего вы тут говорите, и потом этим... — она выругалась, — передавать. Только шиш они у меня получат!

— А когда они тебя спрашивают, ты что им говоришь?

— Отвечаю: сволочи эти политические чувствуют, что я подслушиваю, и ничего не говорят!

Уголовников действительно часто помещали к политзаключенным, чтобы доносить на них. Видимо, тюремное начальство решило, что Фатиме легко удастся завоевать наше

расположение — она была веселой и общительной, но не учло того обстоятельства, что, в отличие от многих, она оказалась порядочным человеком. Ей было около семнадцати лет, и я не могла бы назвать ее красавицей, а вот голосом она обладала чудесным и очень любила петь. А еще нам с Фатимой повезло потому, что ей многое разрешалось, — она была связана с крупными уголовными авторитетами и охранников ни в грош не ставила. Уголовники вообще были в тюрьме на особом положении. Как-то Фатима сказала мне:

— Ни в одной другой стране преступники не пользуются такими льготами, как у нас. Мы можем выдвигать свои требования, и нас слушают.

Надо ли говорить, что все уголовники очень уважали Сталина.

Как-то я спросила у нее, почему она оказалась за решеткой, причем сидела уже второй раз. Фатима не сразу ответила на мой вопрос. Вдруг сникла, съежилась, глубоко вздохнула, закурила и затем только медленно и тихо начала рассказывать свою историю.

По национальности она была татарка, рано потеряла родителей, и ее воспитывала тетя, сестра матери. Жили они в Тбилиси. Когда Фатиме шел пятнадцатый год, она с подругами однажды гуляла в парке, и там к ней привязался парень по имени Николай, Колька. С той поры он стал ходить за ней по пятам. Поначалу Фатиму это просто забавляло, но вскоре она сама стала искать встреч с ним. Николай был веселый и щедрый, и у него всегда водились деньги. Они ходили в кино, в рестораны. Красивая жизнь Фатиме понравилась, и она не сразу поняла, что ее ухажер был... вором.

Однажды Колька в очередной раз повел ее в ресторан. Как только вошли, внимательно оглядел зал и велел ей подсесть к столику у стены, за которым сидел средних лет мужчина. Сказал, что Фатима должна познакомиться с этим человеком и добиться, чтобы он пошел ее провожать. Она хотела спросить, зачем это нужно, но Кольку как ветром сдуло. Ослушаться Фатима не посмела, поэтому подошла к столику и нерешительно опустилась на стул рядом с незнакомцем. Тот с инте-

ресом посмотрел на девушку и предложил вина. Фатима выпила, повеселела, и они с новым знакомым за приятной болтовней досидели до самого закрытия заведения. Обнаружив, что уже поздно, Фатима встревожилась, но мужчина ее успокоил, пообещав проводить домой и заметив, что такой молодой девушке опасно ходить ночью по городу одной. Прошли они примерно квартала два, как вдруг из-за угла вышли трое и направились к ним. Не успел провожатый Фатимы опомниться, как его руки были скручены, а на голову надет черный колпак. Фатима хотела закричать, позвать на помощь, но кто-то зажал ей рот и приказал обыскать жертву. Она узнала Колькин голос и машинально стала вытаскивать из карманов незнакомца деньги, золотые часы на цепочке, сняла с пальца кольцо...

Так и втянулась в воровскую жизнь. Колька вскоре исчез. Она связалась с другими людьми, посолиднее. Сбежала от тети. Участвовала в нескольких ограблениях квартир и магазинов, было на ней и убийство. Об этом самом страшном своем преступлении, за которое она попала в тюрьму первый раз, она мне тоже рассказала. Дело было так. Фатиме под видом горничной поручили проникнуть в номер к одному командированному, у которого при себе были большие деньги. Сказали:

— Подсыпь ему этот порошок, а когда он уснет, ты его обчистишь.

Сначала все шло по плану. Мужчина ничего не заподозрил, и Фатима без труда высыпала порошок в стакан с минеральной водой, стоявший на столе, и ушла. Когда через некоторое время она вернулась, чтобы забрать деньги, то увидела, что человек мертв. Она растерялась и не успела убежать. Ее задержали. Поскольку она была несовершеннолетней, ей дали маленький срок.

Закончив свой невеселый рассказ, Фатима глубоко вздохнула и добавила:

— Моя жизнь кончена, возврата нет...

Мы смотрели на нее с сожалением.

— Зачем же ты себе жизнь поломала?

— Что теперь об этом говорить...

Ко мне Фатима прониклась доверием (мы ведь были почти ровесницы) и как-то раз сказала по секрету:

— Как только зеленый ковер пойдет, будем драпать.

— Что такое «зеленый ковер» и «драпать»? — не поняла я.

— Ну, когда первая трава появится, мы с нашими пустимся в бега...

А пока приближался Новый год. Конечно, этот праздник был не для нас, но у взбалмошной Фатимы созрел план, который она вскоре и осуществила.

Осужденных иногда выпускали на прогулку на десять минут. И вот, когда мы 31 декабря, поеживаясь (было холодно, а все одеты во что попало), один за другим вышли в тюремный двор, Фатиме удалось вырвать одну из тех маленьких елочек, что недавно посадили во дворе уголовники, и спрятать ее под пальто. Так как мы все от холода жались друг к другу, охранник ничего не заметил. Вернувшись в камеру, мы набросились на Фатиму — ее дерзость могла нам всем дорого обойтись, но она сказала, что все возьмет на себя. Елочку мы спрятали под нары.

Затем Фатима под каким-то предлогом упросила охранника отпустить ее в «уголовную» камеру, которая находилась напротив нашей. Зная ее строптивый характер, охранник разрешил. Вернулась она поздно, принесла губную помаду, чернила, серебряные обертки от конфет, марлю и вату. Еще ее друзья передали нам мастерски вылепленные из хлебного мякиша фигурки животных. Помню, в числе прочих был олень с большими рогами — настоящее произведение искусства.

И мы принялись за дело (все сорок человек принимали участие в этой дерзкой и опасной затее). Сначала повыдергивали из рубашек нитки и привязали к фигуркам — получились елочные игрушки. Потом достали елку, воткнули в кусок черного хлеба и поставили на маленький столик посреди нар. Развесили фигурки, предварительно обмотав их разноцветными нитками, помадой и чернилами раскрасили кусочки марли и ваты и тоже закрепили на елке — получилось очень красиво. Все это мы делали, не выпуская из поля зрения волчок на двери.

В десять часов вечера — отбой. В камерах наступает тишина. Охранники, позевывая, устраиваются каждый в своем углу, но каждый час проходят по коридору, заглядывая в волчки. Удостоверясь, что все в порядке, вновь возвращаются на свои места, чтобы отдыхать до очередного обхода. Так мы ориентировались во времени.

После одиннадцати Фатима велела скатать тряпки, на которых мы спали. Нары были сплошные, и образовалось нечто вроде сцены. Потом собрала со всех цветные платки, комбинации — у кого что было поярче — и быстро смастерила костюм баядерки, а из серебряной бумаги сделала украшения. Потом протянула наряд мне и распорядилась:

— Надевай, будешь танцевать!

Она тихо напевала арию из «Баядерки», а я плясала... Это было так необыкновенно, так волшебно — никогда, ни на одном спектакле не было и не могло быть таких благодарных зрителей, впервые за долгое время на лицах наших подруг появились улыбки. Кто-то стал читать стихи, кто-то рассказывал анекдоты. Казалось, никому нет до нас никакого дела, мы словно очнулись после глубокого, страшного сна и вернулись к жизни...

Вдруг с грохотом открылась дверь камеры, и на нас с руганью накинулся охранник, вслед за ним ворвались еще три человека, в том числе начальник тюрьмы. Меня и Фатиму, как зачинщиц, посадили в подвальный карцер без света. Всю ночь мы с ней просидели, отгоняя мышей или крыс, в темноте трудно было разглядеть. Утром нас через тюремный двор повели к начальнику. Я как была, так и осталась в наряде баядерки, полураздетая, поэтому дрожала от холода. Фатима набросила на меня пальто, которое успела прихватить где-то по дороге.

В кабинете начальника она держалась уверенно, я бы даже сказала, нахально, на вопросы отвечала грубо. Она сказала, что затея была ее, а я, мол, от страха ей подчинилась. Пока нас допрашивали, уголовникам каким-то образом стало известно, что нам грозит наказание. Эти воры, преступники, убийцы, отрешенные от нормальной человеческой жизни, не в первый уже раз удивили меня своей солидарностью по от-

ношению друг к другу. Узнав, что Фатима попала в беду, они пришли ей на выручку. Во всех камерах поднялся гвалт, уголовники кричали, стучали в железные двери и требовали нашего немедленного возвращения в камеру. По всей тюрьме разносился невообразимый мат. Я уже говорила, что уголовники имели гораздо больше прав, чем политические, и пользовались этим. Вот и теперь тюремному начальству пришлось уступить.

Если бы не Фатима и не тюремное уголовное братство, я бы точно не отделалась карцером за нарушение тюремного режима... Мне предстояло сделать еще немало подобных открытий.

В «СТОЛЫПИНСКОМ» ВАГОНЕ

В январе 1940 года меня, с узелочком в руке, больную (все еще мучил радикулит) погрузили вместе с уголовниками в так называемые «столыпинские» вагоны — настоящие карцеры на колесах с маленькими зарешеченными окошками. В эти клетки людей набивали, как инкубаторских цыплят. Политических отправили раньше, в начале декабря 1939 года. Я тогда совсем не могла ходить из-за радикулита, поэтому отстала от своего этапа. Из Тбилиси мы отправились сначала в Баку.

Бедная моя мама, которая по два раза в месяц приезжала, чтобы передать деньги, потеряла меня. В орточальской тюрьме, простояв целый день, а то и ночь, она слышала: «Такая не значится» — и уходила. В тбилисском НКВД меня тоже не было. А ведь вся мамина жизнь тогда заключалась в том, чтобы в обмен на передачу получить от меня клочок бумаги с несколькими словами: «Мамочка, не беспокойся, чувствую себя хорошо, целую».

Мне пришлось побывать во многих пересыльных тюрьмах. Из Баку двинулись в Ростов, затем — Харьков, Сызрань, Челябинск, Троицк, Кустанай, Бреды... В Ростове меня поместили в одну камеру вместе с уголовницами, которые отобрали у меня мои жалкие пожитки и деньги. А еще кто-то украл

шерстяную жакетку у охраны, и ее подбросили мне, велели спрятать и молчать, иначе, сказали, «мы тебя, "политичку", прикончим и отвечать не будем». Я забилась в угол и стала со страхом ждать, чем все это закончится. Появились конвоиры и стали всех обыскивать. Я сидела ни жива ни мертва, но, к счастью, на меня, как на политическую, не обратили внимания.

И снова вагон с решетками, снова неизвестность...

Я ехала в ссылку, еще даже не догадываясь, что скрыто за этим словом. Ехала рядом с убийцами и грабителями, проститутками — с людьми, которые жили по «законам», недоступным моему пониманию. Жестокость, с которой я постоянно сталкивалась, перестала меня удивлять, но растерянность перед толпой этих женщин из другого мира, мучивших меня расспросами о моей прошлой жизни: кто я, как стала «врагом народа», — обессиливала меня, и без того больную, измученную постоянными усилиями не раствориться в этих людях, не уподобиться им...

Уже не помню, с чего началось, но я стала пересказывать им прочитанные книги — они называли это «театром». Вот когда я не раз вспомнила Сарию — ее любовь к книгам, ее вкус, ее меткие и остроумные замечания... Со временем уголовницы привыкли ко мне, они даже вернули мои вещи и часть денег и стали считать меня «своей».

...Наш поезд шел в неизвестном нам направлении. Я, как всегда, забилась в угол, кашляя от густого папиросного дыма и стараясь не прислушиваться к обильно сдобренным матом разговорам моих соседок по вагону. Вдруг одна женщина окликнула меня:

— Эй, ты ведь из Сухума? Про Шурку-Драндрышку не слыхала?

Я спокойно ответила, что Драндер был квартирантом в нашем доме. Что тут началось! Все повскакали со своих мест и бросились на меня с криками, а одна даже в горло мне вцепилась.

— Ты с этим... — тут она от души выругалась, — в одном доме жила?! Почему раньше не сказала?

— Откуда же я знала, что он такая известная личность? Я его и вспоминать-то не хочу.

Но пришлось все-таки выслушать целую историю. Оказалось, что в свое время Драндер упрятал за решетку двух девиц, которые теперь ехали со мной в одном вагоне. Еще в 1934 году в Сухуме девушки решили обчистить одного солидного отдыхающего. Подсели к нему в ресторане и под веселые разговоры подпоили. Потом одна отправилась с ним в номер, подсыпала снотворное, а когда он уснул, вытащила из портмоне деньги и сбежала. Утром, естественно, пропажа обнаружилась и поднялся шум. Вызвали милицию. Пришел Драндер, осмотрел номер, задал несколько вопросов, а потом двое суток рыскал по всему Сухуму и наконец напал на след. Этих девиц (с ними были трое знакомых мужчин) он накрыл в ресторане «Абхазия». Все были арестованы и осуждены.

Через несколько лет в Сухум, освободившись, вернулись знакомые моих соседок по вагону. Они выследили Драндера и решили отомстить ему. Поздно вечером, когда он возвращался домой, его схватили, связали и притащили на гору Чернявскую. Там избили, заткнули рот и привязали к кустам. Убивать не стали — подумали, сам задохнется или умрет с голоду, место-то безлюдное, никто не найдет. Но Драндеру повезло: утром его совершенно случайно обнаружил молодой человек, который поддерживал спортивную форму, ежедневно поднимаясь на гору и спускаясь с нее. Не могу не признаться, что, слушая этот рассказ, я мысленно сожалела о том, что спаситель Драндера выбрал местом своих тренировок именно Чернявскую...

Наконец мы прибыли в Харьков, и меня присоединили к политзаключенным из других поездов. Всех выгнали из вагонов, велели встать на колени, нас окружили охранники с собаками, которые так и рвались с привязи, вот-вот бросятся. Но ужаснее и отвратительнее разъяренных собак была грубость конвоиров. Ветер, сильный мороз, мы плохо одеты, дрожим и ждем, когда нас, как животных, пересчитают по головам. Разве охранники не видят наш жалкий, измученный вид,

думала я, ведь среди нас много пожилых, совсем больных. Неужели совсем исчезло милосердие? Неужели они не понимают, что в любой момент могут оказаться на нашем месте, не зря ведь говорится: «от тюрьмы да от сумы не зарекайся»?

Но вот проверка кончилась, и всех нас, как стадо, подгоняя отстающих, повели в харьковскую пересыльную тюрьму. Сначала — тюремная баня. Мыться пришлось в присутствии охранников-мужчин. Кое-как обмылись, наскоро оделись в свое тряпье. Затем нас стали распределять по камерам. Среди политзаключенных не было моих ровесников, и меня по ошибке опять втолкнули к уголовницам. И снова все повторилось, как в дурном сне: когда уголовницы узнали, что я «политическая», отобрали все, что у меня осталось, и стали угрожать, что убьют, потому что та, «которая против правительства выступает», лучшей участи не достойна.

Но ошибка вскоре обнаружилась — оказалось, что по спискам среди политзаключенных не хватает одного человека, стали проверять по всем камерам... Вообще, надо сказать, что со мной часто выходила путаница. Я страдала от своей двойной фамилии: Джих-оглы — Аббас-оглы (когда муж взял для меня паспорт на свою фамилию, он не сообщил об этом в Иностранный отдел, и там я осталась под фамилией Аббас-оглы). Малограмотные конвоиры, передавая нас другим, перечисляли фамилии, а мою постоянно путали, особенно нервировало их «оглы». На мою голову сыпались проклятия и ругань. Кричали:

— Сколько же ты раз, сволочь, выходила замуж!

И кому объяснять, почему у меня две фамилии и что «оглы» — это всего лишь приставка?

Из камеры, куда я попала по ошибке, меня, полуживую, вывел сам начальник тюрьмы. Строго посмотрел на меня и спросил:

— Ты еще дитя, когда же ты успела совершить такое преступление, что оказалась здесь?

(Позже, перебирая в памяти все, что со мной произошло, я не раз спрашивала себя: неужели этот, судя по всему, неглупый человек на самом деле полагал, что каждый, кто попадал

в его тюрьму, обязательно должен был совершить какое-то преступление? Даже я, в свои неполные девятнадцать лет, уже такие считала...)

Он задал еще несколько вопросов о моем прошлом и стал раздумывать, в какую камеру меня поместить. Затем привел к себе в кабинет, дал ручку и две почтовые открытки и сказал, что я могу написать родным: что я сейчас в Харькове, чувствую себя хорошо и следую в Северный Казахстан. Я была настолько удивлена его обращением, что некоторое время не в состоянии была написать ни слова. Потом написала маме и дяде Мексуду, который жил в Сухуме. Я подумала, что мама часто уезжала в Мокву и могла не получить открытку, тогда дядя сообщил бы ей, что я жива. Написала и передала начальнику тюрьмы. Затем он взял шерстяное одеяло и повел меня по тюремным коридорам, размышляя вслух:

— Куда бы тебя поместить?

Около одной камеры он остановился, отпер дверь, ввел меня в камеру, сказал:

— Не обижайте эту девочку.

Я стояла, с еще не высохшими, длинными всклокоченными волосами, и разглядывала окружающих. С правой стороны на меня испытующе смотрела женщина с разными глазами (один черный, другой зеленый, впоследствии мы окажемся в ссылке вместе), слева сидела женщина с одним глазом и обезображенным лицом (позже я узнала, что она геолог и травму получила в горах). В упор на меня недоверчиво уставились множество настороженных глаз. Начальник обвел всех требовательным взглядом и еще раз предупредил, чтобы никто меня не обижал. Тут рядом с разбитым окном он заметил свободные нары. А на улице было 40 градусов мороза. Притащил какую-то драную тряпку и заткнул ею дыру. Потом отдал мне принесенное одеяло и ушел. Я свалилась на нары как подкошенная и тут же уснула.

Когда я открыла глаза, первым вопросом было, кто я и какое мне предъявлено обвинение. Они вначале подумали, что я стукачка — не зря же сам начальник обо мне заботился, но постепенно их отношение ко мне изменилось. У многих жен-

щин остались дети почти моего возраста, и они, не сговариваясь, начали заботиться обо мне.

Через несколько дней я заболела. Поднялась высокая температура, я бредила, звала маму. Все в камере ухаживали за мной. И на этот раз мне удалось выкарабкаться. Именно тогда, во время этой болезни, я познала одну истину: человек может выдержать гораздо больше того, на что, как ему казалось, он способен. Но понимаешь это только во время тяжких испытаний. Так жизнь преподавала мне урок за уроком, проверяла мою выносливость.

В пересыльной харьковской тюрьме мы провели месяц, каждый день мучаясь неизвестностью: что будет дальше?

К концу января нас этапировали в Сызрань. Прибыли туда рано утром. Город показался мне страшным: небо — серое, сугробы в человеческий рост, дует леденящий ветер. И опять конвоиры подгоняют нас, как животных, опять собаки рвутся с цепей... Обессиленная толпа арестантов движется медленно. Старики вообще еле передвигают ноги. Из глаз текут слезы, которые тут же превращаются в сосульки. Мимо проходят местные жители, они стараются не смотреть на нас.

Наконец мы остановились возле мрачного здания тюрьмы. Как обычно, окрик «на колени!» и перекличка, так как среди арестантов была желтуха, и люди умирали в пути. Затем нас загнали в баню. Мы ждали, пока конвоиры выйдут, но грозный голос начальника конвоя быстро привел нас в чувство: велено было немедленно раздеться и мыться в их присутствии.

Вряд ли это можно было назвать баней — просто бочки с горячей и холодной водой. Я едва держалась на ногах — опять начался радикулит. Со мной были две женщины, одна — та самая, с разными глазами, которую я встретила в Харькове, а другая примкнула к нам в Сызрани — Екатерина Игнатьевна Биникалос. Они быстро смешали горячую и холодную воду в одной бочке и помогли мне влезть в нее. От горячей воды мне стало легче. Вся процедура происходила в присутствии мужчин, которые смотрели на нас и смеялись.

Потом мы, все трое, попали в камеру, где было двести женщин. Лежали впритык друг к другу, повернуться невозможно. В основном все были из Грузии, весь цвет республики: жены, матери, дочери и сестры влиятельных чиновников, известных артистов, писателей...

Однажды ночью раздался душераздирающий крик, все моментально проснулись — оказывается, лопнула какая-то труба и в нашу камеру, которая находилась в полуподвальном помещении, хлынула холодная вода. Она быстро прибывала, стала уже заливать нары, вещи насквозь промокли. Все двести человек кричат, стучат в дверь, в стены, по нарам — это было что-то страшное. Крики слышались и из других камер, видимо, там случилось то же самое. Наконец открылась дверь, и вода хлынула в коридор.

Через три-четыре дня, когда нас вывели на очередной этап, вещи были еще сырыми, но кого это интересовало? Конвоиры кричат:

— Давай, падла, шевелись а то прикладом пришибу!

От тюрьмы до вокзала далеко, и казалось, этой дороге не будет конца. Мороз, гололед, ветер, руки и ноги коченеют. Многие падали, их поднимали, поддерживали, волокли на себе. Некоторые бросали свои узлы, чтобы легче было идти. Старики плакали как дети. Душа разрывалась, страшно было смотреть на эти жалкие, измученные лица. Да что старики — все мы выглядели одинаково, невозможно было определить, кому сколько лет. Редкие прохожие, кто брезгливо, кто с опаской, разглядывали нас. Не могу забыть эти взгляды (вообще, я заметила: чем дальше на север мы продвигались, тем суровее становились люди)... Наконец, изнемогая от усталости и голода, мы добрались до вокзала. Трое из нашего этапа остались лежать на снегу мертвыми.

Наконец нас погрузили в наши железные клетки. Вагоны, естественно, не отапливались, горячей воды не давали, поэтому всю дорогу мы дрожали от смертельного холода. В день нам выдавали 200 граммов черного замерзшего хлеба и 50 граммов маргарина. У некоторых заключенных были деньги, и они просили конвоиров купить им какую-нибудь еду. Те соглашались,

но, если им удавалось что-нибудь раздобыть, половину они брали себе. Я говорю «если», потому что очень редко встречались места, где можно было купить что-то съестное. Из вагонов почти каждый день выбрасывали умерших. Тому, кто прошел по такому этапу, знаком этот нескончаемый кошмар страданий, болезней, потерь, унижений. Но ему также знакомо братство людей, вышвырнутых безжалостной рукой тогдашнего «правосудия» и «законности» из круга человеческой жизни с оставшимися там близкими, дорогими тебе людьми, по которым ты тоскуешь в камере, в карцере, в таком вот столыпинском вагоне, не зная, что с ними, а вдруг то же, что с тобой? Как жить?..

В конце января 1940 года рано утром приехали в Челябинск. Нас передали новым конвоирам, которые были еще хуже прежних. Тех, кто направлялся в Северный Казахстан, объединили, а меня с моими двумя подругами, наоборот, разлучили. Я была в отчаянии. В челябинской тюрьме меня поместили в камеру, где нас было двое, и моя соседка не говорила по-русски. Камера была маленькая, сырая, горел тусклый свет. Двое суток мы обе молчали, тишину нарушал только кашель этой женщины и мои стоны от боли в спине. На третий день во время переклички она услышала мою фамилию, очень обрадовалась и сразу заговорила со мной по-турецки. Я с детства знала турецкий язык и ответила ей. Бедная женщина стала рассказывать о себе. Ее звали Сирануш, и она была армянка из Тегерана. По приглашению приехала к родственникам в Армению, а их репрессировали, и ее по приезде тоже арестовали как иностранную подданную, шпионку, и теперь она отправляется в ссылку. В процессе разговора выяснилось, что она была в очень близких отношениях с семьей моей тети Наргиз Джафар-заде, уехавшей в Иран в 1932 году. Сирануш рассказала, что, приехав в Иран, дядя Миразиз стал часто болеть и через два года умер. Первое время тете было очень тяжело с двумя детьми. Потом она открыла швейную мастерскую и дела у нее пошли в гору. Дети учились во Франции. Наргиз по-прежнему хороша собой, замужем за высокопоставленным чиновником. Единственное, что ее мучает, так это тоска по родине. Сирануш ска-

зала, что горсть земли, которую Наргиз, уезжая из Абхазии, взяла с собой, она все эти годы хранила как зеницу ока в хрустальном сосуде, мечтая вернуться. С детьми часто разговаривает по-абхазски. Вспоминает любимых братьев, родственников и плачет. Тетя говорила Сирануш, что видит плохие сны и думает, что с братьями что-то случилось.

Мы с Сирануш так увлеклись разговором, что совершенно забыли о том, что нас могут засечь. Вахтер, который наблюдал за нами в волчок, никак не мог понять, на каком языке мы разговариваем, и доложил начальству, что мы, наверное, шпионки. Нас тут же разъединили, и меня долго допрашивал начальник тюрьмы, пытаясь узнать, о чем мы говорили. По-моему, мне удалось его убедить, что мы просто разговаривали о себе. Но меня все же перевели в другую камеру и посоветовали побольше молчать.

Через несколько дней нас стали готовить к новому этапу. Я еще не оправилась от болезни, мне было трудно ходить, но я очень боялась отстать от тех, с кем свыклась в пути, поэтому одна только мысль сверлила мозг: не отстать, не упасть, не заболеть снова и поскорее добраться до места назначения, хотя неизвестно, что меня там ждет. Как сейчас помню: на мне легкое истрепанное пальто, драная косынка и резиновые боты, я трясусь от холода, как в лихорадке, и с трудом переставляю ноги, скрючившись от нестерпимой боли в спине. Рядом шли мужчины, один из них взял мой узелок и стал меня поддерживать, чтобы я не упала...

Нас привезли на станцию Троицк, загнали в какой-то склад и продержали три дня. Потом повезли в Кустанай. Там, в разваленной землянке двое мужчин — пожилой и молодой — стали нас распределять: кого куда. Старший вызывал каждого отдельно, говорил, куда направить, а молодой записывал. Наконец подошла моя очередь, и я узнала о месте своего назначения: Северный Казахстан, Кустанайская область, Орджоникидзевский район, поселок Бистюба, бруцеллезно-туберкулезный мясосовхоз. Объявив мне это, пожилой добавил бесстрастно:

— Оттуда живым навряд ли кто вернется...

БИСТЮБА

Через два дня нас снова повезли в Троицк, затем на станцию Бреды. Это было, наверное, самое захолустное и дикое место на свете: кругом бесконечная степь без каких-либо признаков человеческой жизни. Всем хотелось есть, но нигде не видно было жилья, чтобы попросить еды. Лишь через четыре дня прибыл танк, который вез на прицепе грузовик-«студебеккер». Нас — 72 человека, в том числе трех женщин (мы снова оказались вместе с разноглазой гречанкой Шурой Логаридис, той самой, что сидела со мной в харьковской тюрьме, и Екатериной Игнатьевной Биникалос), — погрузили в машину, как овец, и накрыли брезентом, чтобы мы не околели от холода. А дальше мы потеряли счет времени и решили, что нас везут в степь, чтобы расстрелять. Мы тихо плакали и прощались, прижавшись друг к другу под тяжестью брезента. Это был февраль 1940 года.

Машину действительно остановили где-то в степи. Неужели конец? Но нет, водители перекурили, предварительно послав нас «по матери», и мы отправились дальше. Уже под утро нас, полуживых, привезли в какой-то поселок, но домов не видно — кругом снежное поле. Мы с трудом выбрались из кузова, ноги не слушаются, голова гудит от холода, голода и переживаний. Озираемся по сторонам — ни души. Нас охватил ужас, началась самая настоящая паника, мы все были уверены, что водители нас тут бросят, а сами уедут. Прошел примерно час, который показался нам вечностью. Наконец появился мужчина средних лет в волчьем тулупе до земли. Оглядел нас и сказал:

— Опять привезли одних стариков? Гробы им впору сколачивать, если найдутся доски. Работники...

О чем-то еще поразмышлял и повел нас за собой. Вдруг через какую-то дыру мы провалились, как казалось, под землю и очутились действительно в землянке, но там было достаточно уютно и тепло: в русской печи горел камыш. Нам-то сначала показалось, что вокруг — голая снежная степь, а рядом, оказывается, было жилье, только занесенное снегом.

Только теперь мы успокоились, поняв, что никто не собирается нас убивать. Человек в волчьем тулупе, по фамилии Нартов, был директором совхоза. Он распределил нас по домам.

На следующий день нас собрали возле конторы, объявили, что отныне мы сами должны заботиться о себе, и погнали на работу: одних — рубить здешние саксаулы, других — убирать за скотом. С утра до ночи работали, не разгибаясь. Подходящей одежды не было, как, впрочем, и сил. Люди мучились от холода и недоедания. Старики болели и умирали.

Мне повезло больше, чем другим, — я попала в дом к хорошей женщине, Анастасии Найде. У нее было трое детей, муж — в армии. Она работала на маслобойне. Я готовила, убирала, стирала, присматривала за детьми и помогала двум старшим выполнять школьные задания, вышивала и вязала — словом, делала все, только бы жить в семье. Хозяйка меня жалела, и мы даже ели вместе.

На работе меня, как самую молодую, гоняли повсюду и старались побольше загрузить. Тяжелее всего для меня было, когда приходилось работать на ферме — я очень боялась коров и особенно быков. Сколько раз от страха я зарывалась в хлеву в сено, сколько раз впадала в самую настоящую истерику. Успокаивала себя только тем, что скоро, в феврале 1942 года кончится срок моей ссылки. После тяжелого дня валилась с ног, а ведь надо было еще помочь хозяйке по дому...

Неожиданно ее вызвал местный энкавэдэшник, по фамилии Баранник, и отругал за то, что она, солдатка, меня приютила. Настя очень переживала, ей со мной было хорошо, но все же мне пришлось искать новое пристанище. Меня взяла к себе Зоя Кошелева. Она тоже была женой солдата — Баранник пугал и ее, но она на него не обращала внимания. Зоя часто болела, у нее были двое маленьких детей, и ей очень нужна была помощница.

Между тем в поселке начался голод, снабжение продуктами становилось все хуже. Моя хозяйка сама еле перебивалась, но пока ей удавалось выделять мне кусочек хлеба, чашку молока и миску картошки — за это я шила, вязала, выполняла практически всю домашнюю работу. Но скоро и этого не ста-

ло. Силы мои таяли. Семеро человек из нашей партии уже умерли от голода.

В конце апреля 1940 года ко мне приехала мама. Ей это удалось только благодаря ходатайству Анастасии Платоновны Зуевой, потому что приезжать в места ссылки для свидания с близкими запрещалось. Зуева, узнав о моем аресте и высылке в Казахстан, первое время переписывалась со мной. Я знала, что она предпринимает попытки вызволить меня, но из этого ничего не вышло. Вскоре ей запретили мне писать. Но маме она сумела раздобыть билет и пропуск на проезд до Кустаная, а дальше мама пробивалась сама, часто рискуя жизнью.

Как сейчас помню: я собирала камыш, вдруг пришли несколько ссыльных греков и сказали, что приехала моя мама. Я не поверила им и тут увидела вдалеке ее саму. От радости я бросила камыш, побежала к ней, обхватила, стала целовать. Несколько минут мы не могли оторваться друг от друга, говорили наперебой и одновременно плакали. Немного успокоившись, вернулись в поселок. У меня собрались почти все, кто мог еще ходить. Мама привезла много провизии, в том числе чай (а в обмен на чай можно было что-нибудь раздобыть у казахов), вещи. Все наперебой просили маму запомнить их домашние адреса и сообщить близким об их состоянии. Шум стоял страшный. Мама плакала навзрыд. Через некоторое время все стали расходиться, и наконец поздно вечером мы остались одни. Мама никак не могла прийти в себя после всего увиденного в дороге и здесь, в Бистюбе. Когда она ехала ко мне, она представить себе не могла, в каком положении я здесь нахожусь, и теперь повторяла со слезами:

— Девочка моя, куда же тебя загнали? Ни людей вокруг, ни деревьев, ничего, одна голая степь. Боже мой, за что такое проклятие?

Она рассказала, что приехала на грузовой машине со станции Бреды. Ей казалось, что она едет по пустыне на край света: ни жилья, ни кустика, только холмы и полувысохшие озера. Она была в полном отчаянии и рыдала от своей беспомощности. Проговорили мы с ней всю ночь, а на следующий день

нас обеих вызвал в контору Баранник. Его главной обязанностью было следить за ссыльными (мы каждое утро должны были расписываться в специальном журнале), поэтому приезд моей мамы и наша встреча, которая состоялась без его ведома, сильно его возмутили.

Несколько минут, которые показались нам вечностью, он сверлил нас своими светлыми водянистыми глазами. Убедившись, что мы уже достаточно напуганы, сквозь зубы процедил:

— Кто разрешил твоей матери приехать? Пусть немедленно убирается, а то не успеет оглянуться, как присоединится к вам.

Угроза была страшная, что и говорить, но мама не могла уехать немедленно: таял снег, была распутица. Пришлось ждать. Через десять дней погода установилась, снег лежал теперь только в оврагах. 10 мая приехала машина из области за пшеницей, на этой машине мама и должна была уехать. Она стала собираться в обратный путь, ссыльные пришли попрощаться, но, поскольку разговаривать долго не разрешалось, быстро разошлись.

Расставались мы с ней будто навсегда, шли к месту стоянки и плакали. Уже у машины обнялись, нас оттащили друг от друга. Шофер крикнул:

— Хватит слюнявиться, поехали!

Мама, не переставая плакать, забралась в кузов, грузовик тронулся с места и покатил прочь по грязной дороге. Я стояла и смотрела вслед, пока машина не исчезла из виду. Наверное, я еще долго оставалась бы в таком состоянии, если бы меня не окликнула моя хозяйка. Она не дождалась моего возвращения и пошла меня разыскивать: детей надо было помыть, накормить и уложить спать.

Закончив все домашние дела, я села у окна и долго смотрела в темноту, словно надеялась увидеть там маму. Ночь прошла тревожно. Меня душила тоска, я вспоминала свое детство, родной дом, милый мой Сухум. Грудь сжималась от обиды и горя. Но плакать я не могла, чтобы не вызвать неудовольствие хозяйки.

Прошло дней десять. До Бистюбы дошел новый указ: никто из местных жителей не должен держать у себя в доме ссыльных и не должен общаться с ними. Нас разместили в бывшем хлеву. Все лето мы месили кизяк — коровий помет с соломой и глиной, и из этой смеси делали перегородки. Но я и две мои подруги в конце концов оказались в крошечной землянке — в телятнике главного гуртоправа^¹. Это был грозного вида мужик по фамилии Гордиенко, выходец с Украины.

Надо сказать, что в Бистюбе жили раскулаченные с Украины, из Белоруссии и других мест. Многие умерли, оставшиеся в живых примирились с судьбой. Подросли дети, устроились, кто как сумел. Старики вначале сторонились нас, но постепенно стали сами заговаривать. Некоторые, посмелее, рассказывали, как их раскулачивали, как высылали с семьями. Они говорили, что большинство высылаемых не имели ни коровенки, ни лошади, но их все равно раскулачили. Рассказывали о своих мучениях в пути, о том, как их везли в вагонах для скота, как умирали старики и дети, как потом им было трудно привыкать к суровому климату, рассказывали о своей нищете и бездушии местных властей. Многое они рассказывали и просили никому не говорить об этом.

Так вот, Гордиенко был сыном ссыльных. Рос он в нужде, рано потерял родителей, но сумел выкрутиться, стал гуртоправом, однако душа у него очерствела. Страшный был человек. Все, что пережил сам, теперь вымещал на нас, например в самую жару заставлял рыть ров вокруг поселка — зачем? Похоже было, что наши страдания доставляли ему наслаждение. Все покрикивал на меня:

— Мы тебя научим работать, белоручка!

Справляться с голодом становилось все труднее. Я променяла все свои вещи на картошку, муку и капусту. Скоро и у местных жителей продуктов не осталось. А тут еще началась жара. Климат в этих краях резко континентальный — зима суровая, а летом температура доходит до 55—60 градусов жары.

Днем невозможно выйти на улицу, спасались в землянках. В полночь нас поднимали, заставляли гнать в степь скот, косить до наступления жары люцерну, ковыль, полынь и другие травы. Старики валились с ног, а нас, женщин, бригадиры погоняли угрозами. Косить мы не умели — стали вязать снопы. И так от зари до зари.

Однажды, вконец обессиленные, мы укрылись от солнца под стогом сена. Вдруг я почувствовала, как что-то холодное коснулось моей ноги. Я вскочила в ужасе — возле меня, свернувшись клубком, лежала змея и уже подняла голову, готовая броситься. Я закричала и кинулась бежать — подальше от этого места. Все переполошились, стали меня успокаивать. Тут, как назло, приехал управляющий, привез местных на покос. Он страшно разозлился, обнаружив, что люди не работают, и, выяснив причину всеобщего волнения, послал меня в отместку на самый трудный участок.

Через некоторое время меня перевели работать техническим секретарем — я должна была сопровождать скот и регистрировать больных животных. Стадо погнали очень далеко, в Тургай, километров за сто от нашего поселка. Там были хорошие пастбища, близко протекала река Кара-Су, что значит Черная вода, неизвестно откуда бравшая свое начало и исчезавшая в песках. Ехать пришлось по степи более двух суток. Жара стояла невыносимая, запаса воды не было, ее брали из полувысохших озер. Поздно ночью прибыли к месту назначения. Я увидела множество кибиток, стоявших в круг, а в середине казахов, которые пили чай. С раннего утра в загон запускали скот, у животных брали кровь, делали прививки. Я, как секретарь, записывала номера, масть, возраст и все приметы. Потянулись мучительные, заполненные однообразной работой дни, но зато я была сыта.

Казахи ко мне относились хорошо, особенно когда узнали, что я иранка, мусульманка. Они ежедневно охотились в свободное от работы время, по большей части на дудаков (это дикие индюки), из которых готовили бешбармак, что в переводе означает «есть пятью пальцами», — блюдо показалось мне необыкновенно вкусным. Вообще, только летом казахи мог-

ли сытно и вкусно поесть. Иногда мне перепадало молоко, кумыс.

В первых числах августа отправились обратно. Ехали более трех дней, останавливаясь в пути. По возвращении Наргов вызвал меня и сообщил, что, поскольку я молодая и грамотная, меня решили перевести в бухгалтерию счетоводом. Если буду хорошо работать, пообещал направить меня на бухгалтерские курсы в район. Я не поверила своим ушам — неужели мне наконец улыбнулась удача? Так я стала работать в бухгалтерии. Проработала август, сентябрь и октябрь. Моей работой были довольны. Правда, зарплата была мизерная, но зато давали паек — это уже было большим счастьем.

БУРАНЫ

Бухгалтерия находилась в конторе совхоза, на центральной усадьбе, а я жила на ферме, от усадьбы метрах в трехстах. Конец октября выдался холодным, часто поднимался буран. Однажды, вдень зарплаты, я немного задержалась. Получила деньги и поспешила домой. Уже начало темнеть. Из конторы надо было идти прямо, никуда не сворачивая. Я шла по протоптанной в снегу (снег уже лежал) дороге, миновала землянку-магазин, до фермы осталось метров двести. Вдруг неожиданно резко потемнело и, откуда ни возьмись, налетел верховой буран: сильный, порывистый ветер взметал и кружил снег — на шаг впереди ничего не было видно. Стараясь защититься от ветра, я закрывала лицо руками и незаметно сошла с тропинки.

Куда идти? Ничего не видно. Я стала метаться как затравленный зверь, то вправо, то влево, и окончательно потеряла направление. Прошло много времени (а может быть, только так казалось), мне стало жарко. Я знала, что когда человек замерзает, ему становится жарко, потому что мороз жжет тело, но справиться с собой не могла — меня давила моя одежда, и хотелось только одного — спать. В тот самый момент, когда я скинула с головы платок и уже стала снимать пальто, кто-то

сильно ударил меня по лицу, и у самого уха я услышала мужской голос:

— Марджа^¹, пропадаиш будеш, помрат, адивай свой палто.

Старик казах тряс меня изо всех сил, натянул мне на голову платок, а на руки — варежки, потом заставил меня прыгать, продолжая приговаривать:

— Скоро буран кончит — это поземка.

И действительно, скоро буран стал слабеть и наконец затих.

Этот старый казах, оказывается, шел за мной следом из конторы. Увидел, как темное пятно исчезло с тропинки, на какое-то время потерял меня из виду, потом, когда буран на секунду притих, вновь заметил, догнал и стал стараться привести меня в чувство. Мне казалось, что мы топчемся в снегу уже целую вечность, и тут мой спаситель увидел свет фонаря — это ссыльные, не дождавшись меня, повесили в сенцах фонарь. Старик потащил меня на свет. Меня раздели, растерли снегом, и через некоторое время я заснула как убитая. Утром проснулась полуживая. Лицо опухло и покрылось волдырями, как после ожогов. Ноги и руки распухли и побагровели. Несколько дней я не в силах была подняться. Мой спаситель, казах Адылбей, принес кружку молока. Потом я узнала, что он потихоньку доил коров, когда убирали гурты, и, сильно рискуя, несколько дней подряд носил мне молоко. Позже раздобыл кусочек гусиного жира, которым я смазывала лопнувшие волдыри. Разве можно это забыть?

(В шестом классе я писала сочинение по повести Пушкина «Метель», и мне тогда страшно захотелось испытать те чувства, которые пережил герой, — как же давно это было и как далеко от реальной жизни...)

В бухгалтерии были недовольны моим отсутствием. Как только я смогла ходить, отправилась на работу. Лицо было еще страшное, я его закрывала платком. К счастью, у меня были мужские валенки, которые я выменяла на свои вещи, такие большие, что мои распухшие ноги в них с трудом, но влезли.

Самое ужасное было то, что я не могла писать: обмороженные пальцы не гнулись. Но страх потерять работу подгонял меня, и я коряво выводила буквы и цифры. Однако моя самоотверженность меня не спасла — опять пошли разговоры, что я враг народа и мне не место в бухгалтерии. В декабре меня уволили.

Что делать? С больными руками работать я не могла, есть было нечего. Написала маме, что страдаю желудком, без всякой уверенности, что мое письмо дойдет. Но мама получила письмо и поняла намек. Долго не было ответа, зато в конце января 1941 года пришли сразу пять посылок. Одну я дала почтальону, чтобы другие взять себе. Тут же собрались все ссыльные. В ящиках оказались сухари и немного масла. Это был большой праздник. Мы вскипятили воду, мочили в ней сухари и ели как кашу. На другой день уже нечего было есть. Мы, женщины, вместе лежали на нарах, закутавшись, во что попало. Мужчины тоже страдали, ходили полуопухшие от голода. К счастью, к концу зимы многим ссыльным стали приходить посылки. Вот только пережили зиму немногие...

Этот год был тяжелее предыдущих. Хлеб совсем перестали давать. Местные тоже голодали, весь поселок бедствовал, съели все, что было в хозяйстве. Начальство не находило выхода из создавшегося положения. Семенной хлеб запрещено было трогать. Начался тиф, который унес много жизней — и ссыльных, и местных жителей. Зима была суровой, запасы топлива закончились, а идти за камышом на обледенелое озеро не решались. Лютый холод вселился во все землянки. Рано темнело, жгли лучины — кусочек тряпки в жиру, который, тлея, коптил и издавал зловоние. Часто, экономя жир, сидели в кромешной темноте.

В конце февраля 1941 года начался падеж скота. Но резать больных коров не разрешалось. Мясо павших животных ели и умирали — почти весь скот был болен бруцеллезом или туберкулезом. Начальство запаниковало. Наконец прибыла комиссия. После тщательной проверки убедились, что гибель скота была неминуема. Только тогда подбросили немного зер-

на и стали выдавать по 200 граммов черного, с чем-то смешанного хлеба. Подвезли немного корма скотине.

Меня снова назначили техническим секретарем при ветеринарном враче Петре Богодухове. Надо было обслуживать все фермы, а расстояние между ними было 10—12 километров. С рассветом садились в сани, запряженные лошадьми, и отправлялись объезжать фермы — выявляли больной скот, молодняк лечили. Я вела записи и составляла отчеты.

Однажды — дело было весной — мы, ветврач Петр Богодухов, зоотехник Авксентий Клименко и я, поехали на очередную проверку. День выдался морозный, градусов 40 ниже нуля. От собственного дыхания лицо покрывалось инеем, на ресницах, бровях и вокруг рта висели сосульки, руки и ноги деревенели от стужи. Ехать было очень трудно, лошади вязли в снегу, который залил беспрерывно. Неожиданно поднялся буран, сразу потемнело. Ветер дул с бешеной силой, все время меняя направление. Лошади заржали, перешли на шаг и вдруг остановились. Богодухов, человек бывалый, сказал:

— Ветер скоро стихнет, лучше переждать, а то лошади собьются с пути.

Для ориентировки по пути от фермы к ферме через каждые 10 метров в снег втыкали высокий камыш, который примерзал и не падал. Но скоро совсем стемнело, и камыша не было видно. Прошел примерно час, и действительно ветер стал слабеть, немного посветлело. Лошади пошли быстрее, надо было спешить, чтобы успеть доехать до ночи, иначе конец. Богодухов хлестнул лошадей, и они рванулись так, что я вылетела из саней, никем не замеченная (я сидела сзади). Мой заячий тулуп настолько был велик и тяжел, что я не могла сразу вылезти из снега и закричать. Меня охватил ужас. Кругом сугробы, дороги не видно. Я закуталась в тулуп и, вероятно, стала засыпать. Очнулась я в санях.

— Наконец-то пришла в себя, — сказал Богодухов, — а то мы уже хоронить тебя собрались.

(Местные жители зимой увозят покойников далеко в степь, и, если до весны труп сохранится, тогда уже предают тело земле. Промерзлую землю невозможно копать.)

Потом они мне рассказали, что Клименко случайно обернулся и обнаружил, что меня нет. Они остановили сани, лошадям дали сена, а сами пошли меня искать. Когда нашли, я спала, почти засыпанная снегом. Если бы они отъехали дальше — вряд ли бы нашли. Богодухов знал, что я уже однажды попадала в буран, это был второй случай, и, многозначительно посмотрев на меня, сказал:

— У северян есть примета: если третий раз в буран попадешь, смерти не миновать.

Сказал — и погнал лошадей. Оставшуюся часть дороги мы ехали молча. Не знаю, о чем думали мои спутники, а я представляла себе, как буду замерзать в глухой степи, и никто никогда не узнает, где и как я погибла. Когда мы наконец добрались до фермы, была ночь. Нас напоили крепким чаем и угостили лепешками.

Всю весну приходилось ездить по фермам в такую опасную погоду. На каждой ферме мы задерживались по две недели. Вставали чуть свет и до позднего вечера проверяли скот и лечили больных животных. За это время я поближе познакомилась с казахами. При всей своей бедности это был добрый народ. Летом они кочевали по степи вместе с совхозным стадом и жили в кибитках, а зимой — в землянках на ферме. Целыми днями возились со скотом, а на отдыхе в первую очередь закладывали за нижнюю губу насвай — смесь махорки с разными травами, обладающими наркотическими свойствами. Насваем пользовались и мужчины, и женщины. Жевали его, сидя на полу, на кошме, и через некоторое время начинали раскачиваться: вправо — влево... Настроение у них становилось приподнятым, глаза чуточку слезились, лицо делалось глуповатым. Излюбленным напитком у казахов был чай. Готовили они его очень вкусно и пили из пиал медленно, часами, что доставляло им большое удовольствие. Почти у всех были гнилые зубы, чирьи на руках и ногах, многие страдали удушливым кашлем. Спали на земле, на овечьих или козьих шкурах, которые никогда не вытряхивали. Никогда не видела, чтобы они мылись, — да и где им было мыться? Условия жизни были невыносимо тяжелыми. При всем том казахи ка-

зались мне уживчивыми и честными людьми. С местными неказахского происхождения и ссыльными они не конфликтовали.

В мае, когда мы должны были вместе с погонщиками следовать за скотом в степи Тургая, у меня вдруг поднялась высокая температура. Богодухов решил, что это грипп, и оставил меня в покое. И действительно, это оказался грипп. Через четыре дня я с трудом поднялась и, шатаясь, стала понемногу двигаться. Я осталась одна в маленькой землянке: Шура Дульжер-Логаридис сошлась со ссыльным греком и ушла к нему, ее примеру последовала и Екатерина Биникалос. Одной мне было не по себе, страшно, особенно ночью. Часто снились кошмары, от которых я вскакивала, обливаясь холодным потом...

ПОЛЯКИ

Весной 1941 года в Бистюбу привезли около тридцати семей польских ссыльных (в основном из Варшавы и других больших польских городов), а вслед за ними — примерно двадцать семей чеченцев и ингушей, среди которых были больные тифом. В поселке началась эпидемия. Умерла моя первая хозяйка, а вскоре и Зоя Кошелева.

Несколько вновь прибывших семей оставили на центральной усадьбе, а остальных распределили по фермам. Часть поляков разместилась в большом доме-бараке рядом с конторой, других расселили в домах местных жителей, в каждом доме по две-три семьи. В бараке, кстати сказать, жили (очень обособленно и замкнуто) еще две семьи корейцев и две семьи немцев, сосланных из Минвод, а рядом с бараком, в крошечной землянке, — два китайца, которые из прутьев плели корзины и разные предметы кухонного обихода. Они и мне подарили корзину и шумовку. В любую погоду, и зимой и летом они косили на озере камыш для конторы и однажды не вернулись, замерзли.

Вначале поляки держались гордо, одевались красиво, поскольку умудрились привезти с собой хорошие вещи. Они не

знали, за что их сослали, и свое переселение считали ошибкой. В основном это была молодежь, офицеры польской армии, все с высшим образованием. Пока у них оставались продукты и деньги, они отказывались выходить на работу, но продолжалось это, разумеется, недолго. На меня эти люди сразу произвели хорошее впечатление, мы быстро нашли общий язык — в буквальном смысле, потому что они стали учить меня польскому. Я уже к тому времени немного говорила по-украински, поэтому польский язык освоила быстро. Правда, поляки смеялись над моим произношением, говорили, что у меня еврейский акцент, и называли «жидомиркой».

Сразу по прибытии полякам предложили записаться украинцами и считаться гражданами Советского Союза. Некоторые согласились, и им была обещана работа и материальная помощь (впоследствии им пришлось горько жалеть об этом).

Баран ник, председатель месткома и по совместительству представитель НКВД, занимался распределением мужчин по гуртам. Гордые поляки должны были чистить гурты, кормить скот и время от времени стричь овец. И так с утра до позднего вечера — в холоде и темноте, поскольку электрического освещения не было, горела коптилка или фонарь. Их предупредили, что за неподчинение будут строго карать. Кроме того, их гоняли на сенокос и на уборку урожая.

Я видела, как в этих нечеловеческих условиях, униженные до предела, понимавшие, что скорее всего «ошибка» по отношению к ним будет исправлена не скоро, поляки доходили до полного отчаяния. Некоторые смельчаки пытались было планировать побег, но куда убежишь по бездорожью и без документов, да и как оставить стариков и детей... В конце концов голод заставил их подчиниться. Но все равно у них часто бывали стычки с управляющим Гордиенко, надсмотрщиком Клименко и другими гуртоправами, порой доходило до драки — поляки старались приспособиться, но никогда не теряли чувства собственного достоинства.

Некоторое время я жила вместе с семьей Добровольских. Мать, Ядвига, шестидесяти пяти лет, суровая, властная жен-

щина, была, по сути, главой семьи — ее муж был полковником польской армии, и она не знала, где он находился. Старшая дочь Мариша, имевшая пятилетнего сына Казимира, работала уборщицей в конторе, сын Людвиг, коренастый, здоровый парень, — в гараже. Младшую, певунью Стефу, отправили на работу в поле. Все они ко мне хорошо относились.

Семья Новак состояла из четырех человек. Отец и мать — пожилые, больные. Старший сын Казимир работал где попало, лишь бы прокормить семью. Младший, Юлиян, наоборот, был строптивый, отказывался работать, не раз убегал в степь, но его возвращали. Он открыто ненавидел Советский Союз в целом и каждого из своих притеснителей в отдельности.

Была еще семья Волынских. Хозяин умер уже здесь, в поселке. Его вдова, Янина, была маленькая, хрупкая, милая женщина. Старшая дочь, Стефана, очень красивая блондинка, вскоре вышла замуж за Людвига Добровольского, у них родился сын Стасик. Младшая — «синеглазая», как ее называли, веселая Ганка, жила с матерью, работала в поле, а зимой убирала гурты.

После работы к нам в поселок приходили жившие на фермах молодые поляки и до поздней ночи рассказывали о своей Польше — они все тосковали по родине и надеялись когда-нибудь вернуться домой.

Начальство запрещало местным общаться с ссыльными, но постепенно контакты стали налаживаться. Как я уже говорила, среди поляков было много молодежи. Мы с ними быстро подружились и решили устроить что-то вроде клуба, тем более что помещение уже было — недостроенная пустующая казарма. Привезли из области длинные лавки, смастерили сцену, раздобыли керосиновую лампу, позже привезли дизель из Кустаная, протянули электрические провода, и в клубе, а заодно и в находившихся поблизости хатах загорелся свет. Мы были так рады, что на какое-то время забыли о своем бедственном положении. Местные сначала посматривали настороженно, но потом тоже стали приходить в клуб. Вокруг обнаружилось немало талантов, и мы стали готовиться к концертам.

Пожилой грек из Орджоникидзе, Климент Муратандо, оказался хорошим музыкантом, он виртуозно играл на скрипке, которую ему прислали друзья из родного города. Шура Дульжер-Логаридис играла на гитаре и пела цыганские романсы. Екатерина Биникалос, обладательница дивного сопрано, под руководством Муратандо исполняла оперные арии. Красивый баритон также обнаружился у местного парня Миши Шахова. Польский офицер Витольд Баньковский, который когда-то учился в Варшавской консерватории, тоже имел прекрасный голос и пел арии из опер и народные песни на родном языке. К счастью, кроме меня, польский никто не понимал, а потому не догадывался, что в некоторых песнях говорилось о жестокостях русских властей, о борьбе поляков за свою независимость, о тяжелой судьбе тех, кто был выслан на чужбину после подавления народных восстаний. Среди наших артистов были еще старики-греки Бумбуриди и Христофориди, высланные из Ашхабада; они играли на своих национальных инструментах — кемендже и тоже пели грустные песни, выражая в них свою боль и тоску.

Я же танцевала лезгинку, абхазские и турецкие народные танцы, а костюмы мне мастерски шила Екатерина Биникалос из каких-то обрывков материи. Особым успехом пользовался турецкий танец, который я исполняла со свечами, горевшими в маленьких стаканчиках. В зале выключали свет, и все зрители внимательно следили за огоньками, которые в моих ладонях двигались, словно летели по воздуху в темноте, совершая под музыку замысловатые движения. Публика была в восторге. Даже Нартов как-то не выдержал и на весь зал воскликнул:

— Вот ведь чертовка, как змея выворачивается!

Местная молодежь все больше тянулась к нам. Все вместе мы поставили и сыграли мольеровского «Тартюфа», потом «Платона Кречета» Корнейчука. Поляки ставили спектакли на родном языке. Нам все это позволяло хоть на время забыть о нашем беспросветном существовании, заглушить душевную боль, тоску по дому, да и в жизнь местного населения была внесена свежая струя. Начальство нас поощряло и поддерживало.

Я и мои товарищи были молоды и благодаря этому выдерживали все трудности. Старались, несмотря ни на что, находить радость в жизни. Радостью было то, что мы получали по полкило хлеба. Радостью было и то, что летом поздно вечером можно было ходить купаться на озеро. Вода в нем была прозрачная, с голубизной. Вокруг озера росли невысокие кусты, лежали крупные валуны. Я вспоминала родной Сухум и воображала себя у моря...

25 июня 1941 года выдался жаркий день, мы работали в поле — косили ковыль, люцерну. Поздно вечером вернулись настолько уставшими, что решили отменить очередную репетицию и пойти на озеро. Вдруг нас всех вызвал Баранник. Перепуганные, мы поплелись в клуб, где нас уже ждал человек из областного управления НКВД, который объявил, что из-за войны, которая началась 22 июня, наша ссылка объявляется бессрочной, и добавил:

— Из-за таких, как вы, война и началась.

Новость нас буквально оглушила. Еще приезжий чекист сказал, что отныне самодеятельность запрещается, а местное население не должно с нами общаться.

Состояние наше невозможно описать. Мы разбрелись по своим углам с одной только мыслью — все кончено, нам отсюда не выбраться никогда. Но это было только началом наших бедствий.

Стали забирать в армию местных жителей, и очень скоро начали приходить похоронки. Душераздирающие крики и плач доносились из домов. К нам, ссыльным, стали относиться враждебно. Перестали здороваться, перестали обменивать и продавать продукты. Теперь считалось большой удачей, если удавалось за свои же, заработанные деньги купить кружку молока, кулек квашеной капусты или еще что-нибудь из съестного. Дважды в день мы должны были являться в комендатуру и расписываться, за нами бдительно надзирали представители из района, как будто не была самым надежным сторожем эта голая степь, эта бескрайняя равнина, поросшая ковылем и редкими чахлыми кустами...

Пришло время убирать хлеб. Нас погнали на уборку. Жара стояла невыносимая, мы работали на току, в пыли. Не выполнишь норму — не получишь похлебки (называлась «затирка» — галушки на воде). Работали до полного изнеможения. И по-прежнему — никакой надежды.

Почтовые переводы и письма стали приходить редко. От мамы уже долгое время не было ничего. Лето заканчивалось, впереди опять бесконечная лютая зима. Сколько я еще тут выдержу — среди чужих, без теплых вещей, без денег? Меня все чаще охватывало отчаяние.

Половина ссыльных греков и поляков вымерла за это время: от недоедания, изнурительного труда, зимой от холода — замерзали на озерах, когда косили камыш, или их заносило снегом во время бурана. Черная смерть кружилась вокруг нас. С ухудшением положения на фронте ухудшалась и наша жизнь. Похоронки следовали одна за другой. В поселке все ходили убитые горем, с поникшими головами и всё больше ненавидели нас. Темным, неграмотным людям казалось, что это мы, «враги народа», виноваты в том, что их дети и мужья гибнут на войне.

Я всегда думала, что в глуши люди более верующие, чем в городе. Но в Бога никто из местных, казалось, не верил. Жизнь велась разгульная. Мать и дочь могли передраться из-за любовника. Все гнали самогон и пили до одурения. Вспоминаю об этом с отвращением.

ИВАН ВАСИЛИАДИ

Среди ссыльных был один пожилой грек, Константин Лазаревич Василиади, с которым я познакомилась еще до прибытия в Казахстан, на этапе. Это был среднего роста, коренастый, светловолосый, с правильными чертами лица человек, очень подвижный и активный, с волевым характером. Когда из харьковской тюрьмы нас гнали на вокзал, он шел около меня. Я еле передвигала ноги, он взял мой узелок и заговорил со мной. Конвоиры набросились на него с руга-

нью, собаки подняли лай, но он все равно остался рядом и поддерживал меня во время всего пути. В Бистюбу мы тоже прибыли вместе.

Константин Василиади родился в Карее. Этот город, который в XVI веке турки превратили в свою крепость, в 1878— 1918 годах, как известно, входил в состав России. Константин происходил из старинного рода зажиточных крестьян, получил среднее образование и занимался торговлей. Когда в 1918 году началась армяно-турецкая война, грекам пришлось бежать, так как турки убивали всех христиан без разбору. Старший брат Василиади отправился в Грецию, но в результате оказался в Румынии, двое средних обосновались в Греции. А Константин с женой и тремя детьми решил податься в Россию.

Основную часть пути им пришлось проделать пешком. По дороге от холеры умерли жена и маленький сын; дочь Фимия, восьми лет, и трехлетний Иван чудом выжили. Отец и дети, преодолев множество трудностей, добрались до Крымского полуострова. К счастью, Константину удалось сохранить взятые с собой ценности и сбережения, и это помогло ему обосноваться в Симферополе. Сначала он устроился на работу в пекарню одного турка, где пек лаваши, а вскоре стал заведовать пекарней и еще продавать мороженое, которое сам и готовил. Дочь и сын ему помогали.

Через несколько лет он женился на вдове-гречанке. У нее тоже была дочь. Константин день и ночь работал, жена занималась хозяйством и воспитывала детей. Иван, Фимия и их сводная сестра Люба учились в русской школе и одновременно изучали греческий язык. Вскоре семья купила дом неподалеку от центра Симферополя.

Девочки выросли, вышли замуж. Иван, у которого обнаружились способности к математике, начал учиться в Мелитополе на инженера-механика.

Наступил 1937 год, и начались аресты. Почти всем грекам, как иностранным подданным, были предъявлены обвинения в шпионаже. Константин рассказывал, как над ними издевались, показывал мне спину, сплошь покрытую шрамами. Два

с половиной года он просидел в тюрьме, а затем был сослан вместе с женой и семьей дочери. Дочь с мужем оказались в Свердловской области, а старики попали с другими греками в Северный Казахстан.

В течение голодного 1940 года Константин старался меня хоть как-то ободрить. Он все повторял, что скоро его сын Иван приедет и обязательно поможет мне.

Он очень хвалил своего сына, говорил:

— Сын мой инженер, умница, и у него добрый характер. Даже мачеха его любит больше, чем свою дочь.

Я молча слушала. Мне и в голову тогда не могло прийти, что речь идет о моей судьбе.

Ивана хотели исключить из института как сына «врага народа», но преподавателям удалось отстоять способного студента, однако стипендии его все-таки лишили. Потом он рассказывал, как, зарабатывая на жизнь, ночами делал чертежи, писал курсовые и дипломы. Еще будучи студентом, он готовился к сдаче кандидатского минимума, но, как иноподданному, ему отказали.

После окончания института Ивана распределили в Южный Казахстан, но он добился перевода в Северный Казахстан, где отец отбывал ссылку. В Бистюбу он приехал в конце 1940 года. Сначала его назначили главным инженером, но вскоре перевели на должность рядового инженера-механика, ведь он был сыном ссыльных. Обслуживать ему приходилось несколько районов Кустанайской области.

Ивану выделили землянку, где он поселился с отцом и мачехой, и Василиади стали часто приглашать меня к себе в гости. Новый знакомый произвел на меня приятное впечатление — среднего роста, жгучий брюнет, черноглазый, с добрым, мягким выражением лица.

Нашему совхозному начальству он, похоже, тоже пришелся по душе. Образованных людей в Бистюбе было мало — с высшим образованием только ссыльные поляки, но они плохо говорили по-русски. Иван организовал курсы трактористов и комбайнеров и терпеливо учил поляков обращаться с машинами, чтобы затем они могли получить

более квалифицированную работу, а не заниматься чисткой гуртов.

С наступлением осени было велено сажать карагач — для этого выделили огромный участок земли неподалеку от нашей фермы. Сначала нужно было вырыть широкие и глубокие рвы вокруг этого участка, чтобы скотина не испортила молодые деревца. Затем привезли из области сотни тысяч корней карагача. Мы трудились с утра до позднего вечера, не разгибая спины. Деревья хорошо принялись и уже через несколько лет стали настоящими гигантами. Мы вырезали на стволах свои имена и фамилии, так что память о ссыльных останется здесь навеки.

Осень была холодная, рано выпал снег. Наступила тяжкая пора. Моя работа заключалась в том, что я ворошила семенную пшеницу в амбаре. Там было страшно холодно, и мой радикулит снова стал напоминать о себе. Дома тоже было ненамного теплее, а скоро кончился и керосин, который я случайно раздобыла. Приходилось сидеть в темноте. Зима еще не началась, а дома уже были по самые крыши занесены снегом, вода в колодце замерзла. С питанием было плохо. Это не считая того, что из Денисовки регулярно наезжал в поселок представитель НКВД, который учинял ссыльным допросы: кто недоволен жизнью, кто плохо отзывается о членах партии — и обещал скоро заслать еще дальше на север.

Поляки Добровольские, которые жили на то, что выменивали вещи на еду у местных, пожалели меня и взяли к себе. Я делала все, чтобы не быть им обузой, помогала по хозяйству, и какое-то время все было хорошо, а потом начались неприятности. Умерла Ядвига Добровольская. У средней сестры, Мариши, все время болел сын, она нервничала и ко всем придиралась. В доме стоял крик, плач. Я не знала, куда деваться. Вот в таком состоянии и застал меня однажды Иван Василиади. Посмотрел, как я живу, и сказал:

— Адиле, я очень хочу вам помочь, но пока не знаю, как это сделать, мне велели с вами не общаться, даже угрожали.

Ему удалось еще до начала войны отправить отца в Крым, поскольку у того закончился срок ссылки. Но вскоре старика

вместе с другими греками опять выслали, на этот раз в Среднюю Азию, в Фергану. Иван Василиади очень переживал, узнав о новой ссылке отца, но уже ничем не мог ему помочь и вообще потерял связь с ним. Теперь он тоже остался один среди чужих людей.

Через несколько дней Иван снова пришел и сказал, что был в области в управлении НКВД, просил разрешения на мне жениться и получил согласие — ему пошли навстречу как единственному инженеру-механику и вообще ценному работнику. Когда он мне об этом сказал, я возмутилась: как это он мог за меня решать мою судьбу? Иван спокойно меня выслушал и сказал, что делает это для моего спасения, потому что другого выхода не видит. Все вокруг тоже меня уговаривали, говорили, что я еще молода, должна жить, а он добрый, хороший, образованный человек...

Для меня это было непростое решение. С мамой я посоветоваться не могла — связь с ней пропала, и я решила, что ее арестовали. На то, что я когда-нибудь вернусь домой, надежды теперь тоже не было. Иван не торопил меня, просто был рядом и не давал совсем упасть духом. В октябре 1941 года я вышла за него замуж.

Не могу сказать, что жить стало сразу легче. Теперь местное начальство издевалось и над ним. Часто, гораздо чаще, чем раньше, отправляли в дальние районы, и я по нескольку месяцев ничего о нем не знала. За каждый пустяк угрожали перевести в разряд ссыльных. Прошло уже три года после его распределения, и он, как вольнонаемный, мог перевестись в другой район или уехать, но он выбрал свою судьбу, решив остаться со мной. Трудностей хватало, но Иван никогда не жаловался на судьбу. По характеру он был очень выдержанным человеком. Всегда улыбался. «Иван Константинович, — часто спрашивали его, — вы вообще когда-нибудь сердитесь?»

Жизнь — моя жизнь — понемногу налаживалась благодаря Ивану, В 1942 году у нас родился сын Эдик, ставший для меня первой отрадой за пять беспросветных лет.

ТЯЖЕЛЫЕ ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Летом 1943 года вновь начались трудности с продовольствием.

Одна казашка из местных, у которой было двое маленьких детей, после дойки припрятала пол-литровую бутылку с молоком за пазухой, и эту бутылку у нее нашли. Другая женщина при уборке колосьев (на поле оставались отдельные колосья, которые надо было собирать вручную) насыпала в сапоги зерно, и ее тоже поймали. Из района прибыли судья и прокурор, и в клубе состоялся показательный суд над этими женщинами. Их называли воровками, предателями Родины. Прокурор потребовал для каждой по пяти лет лишения свободы. Ни слезы, ни мольбы несчастных не помогли — их осудили. Все были в ужасе от такого строгого наказания. Один поляк, из офицеров, Зигмунд Новак, и я не выдержали и выступили в защиту. Прокурор заорал на нас:

— Сразу видно, что вы враги народа, если выступаете против закона!

Зигмунд возмущенно ответил:

— Советские законы бесчеловечны, это мы знаем по себе... Дальше ему говорить не дали, он был тут же арестован, а

меня взяли на заметку и предупредили, что отправят в лагерь, где сдохну как собака. За меня заступился муж. Помогло и одно случайное обстоятельство. Машина, на которой приехали судья и прокурор, вдруг сломалась, ее никак не могли завести. Иван предложил свои услуги, и через три часа машина была отремонтирована. Судья был очень доволен и обещал пока меня не трогать. А Зигмунда через несколько месяцев судили — тот же судья и тот же прокурор. Ему дали десять лет за антисоветские выступления и отправили в лагерь строгого режима. Мать его вынесли из зала суда полуживую. Она от него получила только одно письмо и больше ничего не смогла о нем узнать.

В 1944 году по поселку распространился слух, что ссыльные поляки — офицеры и молодежь — будут освобождены и отправлены в Польшу, где создается польская армия по ини-

циативе генерала Сикорского⁴⁹. Затем наступило длительное затишье. Оказывается, Сикорский еще летом 1943 года погиб во время перелета из Польши в Англию, куда он направлялся для переговоров. Теперь организатором польской армии стал Владислав Андерс⁵⁰, которому в конце концов удалось вернуть поляков на родину. Вновь приехали из района представители НКВД, началась перерегистрация, и в число освобождаемых не попали те, кто значились украинцами. Среди поляков началась паника, многие семьи должны были теперь распасться. Обманутые люди рвали на себе волосы, рыдали в голос, старики были в истерике. Я не в состоянии описать эти страшные сцены, происходившие у меня на глазах.

Первую партию поляков отправили через Иран и Африку. Мы даже получили от них письма, чему были очень удивлены. Через некоторое время пришло разрешение о выезде на родину еще нескольких польских семей. Уезжая, они забыли свой страх и открыто проклинали тех, кто их притеснял. Ганна Новак уже подойдя к повозке, на которой она должна была ехать со своими двумя детьми, стала кричать на весь поселок, проклиная Нартова и его подручных за гибель ее старшего сына Зигмунда, который осмелился на суде вступиться за несчастных женщин. Она долго плакала и кричала по-польски и по-русски, рвала на себе волосы. Другие поляки не в силах были ее успокоить, они и сами рыдали, оплакивая своих близких, умерших на чужбине. Я плакала вместе со всеми. Расстались мы как родные. Я долго провожала повозки глазами, пока они не исчезли из виду. Душа разрывалась на части — мне-то ведь отсюда не уйти никогда...

В 1944 году у нас уже было небольшое хозяйство. Купили корову, завели кур, свинью. Теперь я могла помогать голодающим ссыльным. В период сенокоса и уборки урожая, уставшие, они приходили к нам с Иваном после работы отвести душу. А в зимние вечера, когда бушевал буран, хаты заносило снегом, а в трубе слышался жуткий вой, похожий на звериный, в нашей землянке собиралось особенно много народу. Старики греки из Ашхабада — Бумбуриди и Христофориди

смастерили нарды и часто играли. Скрипач Муратандо, Витольд Баньковский со второй фермы, красавец с голосом оперного певца, Стефа Добровольская, Дульжер-Логаридис, Екатерина Биникалос, местный талант Михаил Шахов — все, кто раньше принимал самое активное участие в клубных концертах, теперь рассаживались за нашим самодельным столом, и начинался праздник. Я даже умудрялась танцевать. В некоторые вечера удавалось состряпать ужин на всю нашу большую компанию. Ивану за работу вместо денег давали чай, продукты. Если появлялось мясо и сало, мы лепили пельмени, пекли блины. Приносили все кто что мог.

В 1944 году у нас родилась дочь, которую я назвала Лейлой в честь моей любимой двоюродный сестры. Глубокой осенью того же года моя девочка заболела, а медицинского пункта в поселке не было. Я написала письмо в районный центр с просьбой разрешить мне выехать в область для лечения ребенка. Через несколько дней меня вызвали в район, в Денисовку. Отправились на грузовике. Лежал снег, и машина все время буксовала. Выехали рано, а добрались до Денисовки лишь ночью. Наутро, прижимая к себе больную дочку, я пришла в отделение НКВД. Начальник встретил меня грубо и велел больше его не беспокоить по таким пустякам.

— Подумаешь, — сказал он, — один ребенок умрет, другой родится, невелика беда.

И с этими словами негодяй выставил меня за дверь. Я, ошеломленная, измученная дорогой и тревогой за дочку, брела по улице к нашему грузовику с Лейлой на руках, спотыкаясь и ничего не видя от слез. Вызвать в такую даль, чтобы еще раз унизить! Сердце разрывалось от горя и обиды. Навстречу мне шла стройная женщина в заячьем тулупе, закутанная по самые глаза в шерстяной платок. Увидев меня, остановилась, покачала головой.

— Да ведь ты сама еще ребенок, — сказала она ласково, — как же ты попала в эти страшные края, где люди хуже зверей?

Она погладила меня по голове и быстро пошла прочь. Я удивленно смотрела ей вслед. Водитель грузовика, который видел нас, сказал, что эта женщина — «жена какого-то Тухачевского⁵¹» — зимой и летом ходит с закрытым лицом и что она сослана без права переписки. Позже я узнала, что она погибла при неизвестных обстоятельствах.

ПОБЕГ

Летом 1947 года мужа перевели в поселок Комсомолец Карабалыкского района — преподавателем специальных дисциплин в сельскохозяйственный техникум. В этом техникуме работали знающие, грамотные преподаватели, что, в общем-то, было удивительно для такой глуши. Впервые за долгое время, попав в круг интеллигентных, образованных людей, мы почувствовали, что вернулись к жизни. И тем не менее проблем было много. Наша квартира из-за нехватки топлива промерзала насквозь, дети часто болели, а лечить нечем, хотя в поселке была поликлиника.

Однажды трехлетняя Лейла упала и сломала руку у локтя. Врач тщательно осмотрел ее и сказал, что положение очень опасное, но помочь он не в состоянии. Рука опухла, поднялась температура. Мы не знали, что делать. Ребенок погибал. И я решилась на дерзкий шаг: уехать с детьми без разрешения, чтобы спасти их. Мы обсудили ситуацию с мужем. Дело в том, что меня в Бистюбе сняли с учета, а на новом месте жительства я на учет еще не встала, так как документы пока не прибыли, и я решила использовать этот момент. Иван меня поддержал, хотя замысел был поистине безумным.

При расчете в Бистюбе муж получил большую сумму денег, да и зарплату мы почти не тратили, так как покупать было нечего. Теперь эти деньги пригодились. С большим трудом мы приобрели несколько килограммов масла, растопили, влили в бидон, раздобыли немного хлеба, и с этим багажом в середине марта мы с детьми двинулись в путь. Мне было тогда 27 лет.

Иван привез нас на станцию Тогузак, которая находилась в двадцати пяти километрах от нашего поселка, потом поехал обратно в Комсомолец, оформил отпуск на неделю и вернул-

ся к нам. За это время растаял лед, и через реку трудно было переправиться. Ивану пришлось прыгать со льдины на льдину, он чуть было не утонул, пришел к нам весь мокрый, но свои документы и деньги спас.

Поезда шли переполненные, и у нас никак не получалось уехать. Наконец мужу удалось уговорить проводника взять нас за деньги, и мы с трудом влезли в вагон для скота, битком набитый людьми. Тут надо сказать, что на станции к нам присоединилась Стелла, шестнадцатилетняя девушка-гречанка, у которой все родные умерли от тифа. Она каким-то образом узнала о моем отъезде и пешком добралась до станции, где нашла нас, когда мы уже садились в вагон. У нее не было с собой ни документов, ни вещей, ни денег. Обливаясь слезами, она бросилась мне на шею и умоляла взять ее с собой. Пока я соображала, что с ней делать, поезд тронулся. Ничего другого не оставалось, как только положиться на судьбу.

Когда мы подъезжали к Челябинску, в вагоне началась проверка документов. Я сначала растерялась, не зная, что предпринять, а потом придумала вот что. У меня с собой был большой чемодан, сбитый из досок, и узелки с едой. Чемодан я поставила на бок, узлы пристроила рядом, сына уложила сверху, а за чемоданом спрятала Стеллу. Сама села на краешек чемодана с больной дочкой на руках, которая все время плакала. Вдруг резкий свет фонаря ударил мне в лицо, я обернулась: передо мной стоял пожилой человек и требовал документы. Я, полуживая от собственной дерзости, сказала:

— Мой муж погиб, а я с детьми еду к матери, документы в чемодане.

С этими словами я сделала вид, что собираюсь открыть чемодан. В этот момент моя девочка так закричала, что контролер махнул на нас рукой и пошел проверять других пассажиров.

В Челябинске наш вагон отцепили и потребовали, чтобы все, у кого нет билетов, приобрели их. Я с другими пассажирами направилась в кассу, но там тоже требовали документы, спрашивали, откуда едешь и куда, так что я вернулась без билетов. Решила, что как-нибудь уговорю проводника.

Однако уговаривать никого не пришлось — помог счастливый случай. В вагоне рядом с нами сидели муж с женой, которой от страшной духоты стало плохо, и я начала ухаживать за ней. Достала топленое масло, хлеб, предложила поесть. На вопрос, кто я и откуда, соврала — сказала, что возвращаюсь с детьми из эвакуации. В результате муж этой женщины стал оберегать меня и детей от контролеров. Помог и с билетами. Он показал проводнику свои билеты, а затем подсунул их мне. Проводник не очень присматривался и решил, что у нас все в порядке. Я только не знала, что делать со Стеллой. Когда мои попутчики ее заметили, пришлось сказать, что ее родители погибли, а она не совсем психически здорова и я хочу в Москве положить ее в больницу.

Через три дня на одной из станций нас пересадили в другой вагон и прицепили к товарному поезду. По счастью, никто на нас не обращал внимания. Народу было много, почти все с маленькими детьми, все суетились, стараясь устроиться получше. Мне удалось занять крайнее боковое место, и теперь Стелле прятаться было легче. Чемодан я опять поставила боком, прикрыв мою подопечную.

Почти месяц мы тащились до Москвы. Сколько страху я натерпелась в пути, не описать. В довершение всего мои мальчик и девочка заболели корью.

Однажды Стелла решила набрать для всех детей, заболевших в долгой дороге, горячей воды на остановке и бросилась проводнику в глаза. Он никак не мог понять, откуда она взялась. Только она набрала воды и хотела вернуться в вагон, как он схватил ее за руку. Мне ничего не оставалось, как сказать, что она психически больная сирота, ее надо довезти до Москвы и поместить в больницу. Я так умоляла проводника, что он сжалился, но предупредил, что скоро опять будет проверка документов и Стелла не должна попадаться контролерам на глаза. Очередная проверка длилась около часу. Наш вагон был последним. С минуты на минуту контролеры могли появиться и у нас. Мое волнение пассажиры приписали тяжелой болезни детей. Мы уже подъезжали к Москве, когда в нашем вагоне появились проверяющие. Они

увидели, в каком состоянии находятся мои дети, горевшие от температуры, и решили высадить всех нас на ближайшей станции. Близко к нам они не подошли, думая, что у детей тиф.

Утром мы прибыли в Москву. Не успели мы сойти с поезда, как снова проверка документов. Я опустилась на свой чемодан и зарыдала от отчаяния. Когда ко мне подошли проверяющие, я даже не встала. Я настолько была измучена, что мне уже было все равно, как со мной поступят. На просьбу предъявить документы я ответила, что дети тяжело больны, что в пути мы находимся уже около двух месяцев и я не знаю, куда засунула документы. Потом добавила:

— Делайте, что хотите, я больше не в силах двигаться.

Я выпалила все это сквозь рыдания. Контролеры приняли меня за эвакуированную и отстали.

На вокзале был медицинский пункт. С помощью Стеллы я отыскала более-менее укромный уголок и позвала медсестру. Пришла немолодая женщина, посмотрела на детей и ушла. Спустя некоторое время принесла чай в банке и какие-то лекарства. Она показалась мне добрым и отзывчивым человеком, и я все ей рассказала, так велико было желание с кем-нибудь поделиться. Выслушав меня, она призналась, что у нее все родные и близкие тоже были арестованы и она ничего о них не знает. Сама чудом уцелела и теперь живет в постоянном страхе.

Немного успокоившись, я позвонила Анастасии Платоновне Зуевой. Вначале она не поняла, кто с ней говорит, а когда узнала меня, велела немедленно приехать. Я оставила детей Стелле, а сама отправилась на улицу Кирова. Поездка в метро была настоящим испытанием — все обращали внимание на мою грязную одежду, я же старалась ни на кого не смотреть.

Увидев меня, Анастасия Платоновна ахнула:

— Боже мой, Дилечка, что с тобой сделали! — и крепко прижала меня к себе.

Я коротко ей обо всем рассказала. Она, со слезами на глазах, слушала, а потом извинилась передо мной:

— Я тебя не забыла, даже собиралась к тебе приехать, но мне рассоветовали, а вернее, запретили те, к кому я обращалась за помощью...

В конце нашего разговора я попросила ее помочь Стелле выехать в Орджоникидзе, на родину. Зуева меня накормила, переодела, дала с собой запас провизии, мы тепло попрощались, и я вернулась на вокзал.

Там я обнаружила испуганную Стеллу с детьми, которая сидела и плакала, — поскольку меня слишком долго не было, она решила, что меня, наверное, арестовали. Я дала Стелле деньги и отправила ее на метро к Зуевой. Позже Анастасия Платоновна мне напишет, что уже через три дня ей удалось отправить Стеллу в Орджоникидзе. Потом и от самой Стеллы пришло письмо, в котором она писала, что доехала благополучно, нашла дальних родственников, благодарила Зуеву. На этом наша переписка закончилась, и больше я о ней ничего не знаю.

На вокзале мы с детьми провела три дня. Знакомая медсестра о нас заботилась, приносила еду и лекарства. Она же помогла купить билет до Новороссийска, так как билеты до Сочи достать было невозможно. На четвертый день мы отправились в путь.

До Новороссийска добирались две недели, поезд останавливался каждые два-три часа. Кругом видны были следы только что закончившейся войны: развороченные железнодорожные пути, которые чинили на ходу, взорванные и сожженные станции. Мы проезжали мимо разрушенных городов, поселков, деревень, съестного нигде нельзя было купить. Я была в отчаянии и уже почти не надеялась, что мои ослабевшие дети выживут. Наконец показался Новороссийск: всюду развалины, руины, на берегу моря валяются катера, лодки, обломки кораблей — жуткое зрелище. Дальше Новороссийска поезда не шли, выехать можно было только на пароходе. Морской вокзал был забит людьми со всех концов страны. Все суетились, о чем-то спорили, поминутно возникали драки, дети плакали. Я со своими расположилась у входа. С моря дул холодный ветер, и укрыться от него было негде.

Подошел пароход, и нужно было срочно достать билет. Я стала пробиваться к кассе.

— С детьми вперед идите, — предложил кто-то.

Я протискивалась между людьми, повторяя, что у меня двое больных детей, еду издалека, муж погиб на фронте. Однако последний билет достался многодетной женщине, которая стояла в очереди прямо передо мной.

Началась посадка на пароход — это было какое-то безумие: все друг друга толкают, кричат, ругаются, суетятся, как муравьи в гигантском муравейнике. Тем временем ветер начал крепчать — знаменитый новороссийский норд-ост. Мне удалось в этой сутолоке найти безветренный уголок, куда я перетащила детей. У них от простуды воспалились уши (позднее обоим придется делать трепанацию черепа), они все время плакали. Сидящие рядом пассажиры сами были измучены, и постоянный плач моих малышей конечно раздражал их. Время от времени мне приходилось оставлять детей, чтобы раздобыть хлеба. У меня еще оставалось немного масла в бидоне, и я его обменивала на хлеб, но масло вскоре кончилось, и что делать дальше, я не знала.

На четвертый день прибыл пароход «Молотов», и все опять кинулись к кассе. На этот раз мне удалось достать билет на палубу. Какое это было счастье!

Началась посадка, норд-ост дул со страшной силой, и люди едва держались на ногах. У трапа ветер чуть не снес меня с детьми в море. К счастью, нас подхватили молодые ребята, моряки-черноморцы, и с их помощью мы взобрались на палубу. Ветер не стихал, нас качало из стороны в сторону, волны заливали палубу, и скоро мы все вымокли до нитки. Тогда те же трое моряков подошли к нам, молча взяли моих детей, вещи и спустили вниз. Мы оказались в проходе между каютами, расположились на полу. По-прежнему качало, но зато было сухо и безветренно. Моряки принесли нам по кусочку сахара, сухари, чай и еще накормили какой-то похлебкой. Мои бедные дети впервые увидели сахар и не знали, как его есть, а я тогда в который уже раз подумала, что вряд ли я смогла бы выдержать все невзгоды, если бы не встречались мне на пути настоящие, хорошие люди.

Постепенно ветер стал стихать, «Молотов» смог наконец выйти в море, а мы легли спать на полу. Впервые за всю дорогу я, почувствовав себя в безопасности, крепко уснула, так что даже не услышала, что ночью на пароходе прорвало трубу. Стала прибывать вода. Наши ребята-защитники вовремя это заметили, схватили детей и меня, спящую, вытащили наверх. Когда я очнулась, долго не могла понять, что случилось.

Наступило утро. Ярко светило солнце, море было спокойное. Мы приближались к Сухумской бухте. Сердце тревожно забилось, ведь я не знала, как меня примет после долгой разлуки мой родной город. Меня опять обуял страх перед неизвестностью. Только теперь я представила себе последствия своего поступка: а что, если меня вернут обратно? Дети расплакались, как будто почувствовали мое состояние, и не было сил их успокоить.

КАК МЕНЯ ВЕРБОВАЛИ В ШПИОНЫ

Я с детства хорошо говорила по-турецки. Знающие люди отмечали, что у меня правильное произношение на самом распространенном диалекте. Неожиданно меня вызвал Платон Аршба и объявил, что их отделу поручили найти человека, знающего турецкий язык, и привлечь к сотрудничеству с органами. Сказал, что выбор остановился на мне. Я сначала не приняла его слова всерьез, решила, что он, как всегда, издевается надо мной. Но через некоторое время Платон меня снова вызвал и повторил то же самое. К делу подключился и его двоюродный брат Нури, человек очень влиятельный, лично известный Сталину (когда тот приезжал в Абхазию, Нури сопровождал его на охоте). Нури Аршба тоже занимал какой-то значительный пост в МВД Абхазии и стал давить на меня, принуждая принять предложение о сотрудничестве.

Я уверяла, что знаю турецкий очень плохо, понимаю только некоторые фразы, а писать не умею ни по-турецки, ни по-абхазски. Говорила, что я болтлива и невнимательна — какой из меня агент? Мои отговорки не помогали. Вначале меня упрашивали, сулили золотые горы, затем перешли к угрозам. Маму тоже вызывали, требовали, чтобы она повлияла на меня.

Министр внутренних дел Шалва Бокучава⁵³ кричал на нее, хотя хорошо был знаком с нашей семьей. В конце 20-х годов многодетная и бедная семья Бокучава жила с нами по соседству. Мой отец жалел их и всегда старался помочь материально, мать Бокучава чуть ли не молилась на него. Моя мама однажды напомнила Шалве, как хорошо отец относился к их семье, но Бокучава только еще больше разъярился.

— Подумаешь, помогал нам! — вопил он так, что слышно было в коридоре. — Карманы у него, буржуя, были полные, вот и раздавал подачки!

Убеждать такого человека и просить о чем-то было бесполезно. Вызовы в МВД и издевательства продолжались. Время от времени даже забирали моего сына на несколько часов, пытаясь меня сломить.

Мой двоюродный брат Юрий Авидзба, сын дяди Мексуда, работал следователем по особо важным делам, поэтому хорошо знал моих мучителей.

— Оставьте сестру в покое, — требовал он, — иначе я на вас найду управу. Вы действуете не по закону.

Примерно в конце 1950 года мною занялись тбилисские инстанции. Я только что приехала из Моквы после длительной разлуки с детьми. Мама была больна. Я начала убирать дом, вдруг слышу — дочка во дворе плачет и зовет меня. Я подошла к окну и увидела, как сын подбежал к ней и зажал ей рот.

— Маму не зови, — сказал он громко. — Ты что, забыла? Маму нельзя звать, только нану^¹, а то маму арестуют.

Мои бедные дети знали, что мама не имеет права жить дома, и если узнают, что она приехала, ее заберут. Они часто спрашивали бабушку:

— Почему маме нельзя жить вместе с нами, а другие дети живут вместе с мамой и папой?

Я быстро спустилась вниз по лестнице и только открыла дверь на улицу, как передо мной оказался молодой человек — брюнет, невысокий, худощавый, неброский на вид, с мелкими чертами лица, на котором выделялись хитрые черные глаза. Незнакомец пристально на меня смотрел. Я опешила, а он вдруг сказал:

— А вы — Адиле.

— Откуда вы меня знаете?

— Я видел вашу фотографию десятилетней давности и читал описание вашей внешности. — Не спеша, с улыбкой он начал перечислять: — Синие глаза, золотистые волосы, родинка на левой щеке...

Он говорил с сильным грузинским акцентом. Потом добавил:

— А вы здорово изменились, к сожалению, не в лучшую сторону, но приметы верные. Я сразу вас узнал.

Я решила, что он сумасшедший. В это время подбежали дети и прижались ко мне, испуганно глядя на незнакомца. Судя по всему, ему не хотелось привлекать к себе внимание, и он достаточно раздраженно заметил:

— Может быть, вы пригласите меня в дом, у порога не прилично разговаривать.

Пришлось пригласить, хотя мне было как-то не по себе, я была озадачена приходом этого человека. Он сразу уселся за стол и начал задавать мне разные вопросы о моей жизни, на первый взгляд вполне безобидные.

— Почему вы так мною интересуетесь? — спросила я.

— Обязан по долгу службы, — ответил он, загадочно улыбнувшись, и перевел разговор на литературу. Начал спрашивать, что я читала, что мне понравилось, а что нет. Я невольно оживилось.

— А вы читали «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова? — спросил гость.

— Нет, эти книги я не читала.

— Правда? Это замечательные вещи, очень интересные! Обязательно надо прочесть, я вам завтра принесу.

Я попыталась было отказаться, но он сказал, что обязательно придет еще, затем галантно раскланялся и ушел. Тем временем в соседней комнате мама разговаривала с Юрой Авидзба, который зашел нас проведать. Он успел мельком взглянуть на моего гостя, когда тот собирался уходить.

— Знаешь, — сказал мне брат, — а ведь этот парень из органов.

— С чего ты решил?

— А я его видел в нашем учреждении, его там принимали как своего. Будь осторожна, — добавил Юра.

На следующий день незнакомец, как и обещал, принес «Двенадцать стульев» и сказал, что вернется за книгой через несколько дней. На пятый день он пришел и поздоровался со мной так, как будто мы были старыми друзьями.

— Ну как, прочли?

— Да, прочла.

— Так быстро?

— А что, разве это невозможно?

Я не стала объяснять, по какой причине свободного времени у меня вполне достаточно.

Он начал спрашивать, как мне понравился тот или иной момент, что я думаю о героях и так далее. Мне бы прикинуться дурой, а я, напротив, увлеклась и стала давать развернутые оценки. Он слушал меня и кивал, одобрительно улыбаясь. Потом поблагодарил за беседу, взял книгу, а на стол передо мной положил журнал «Огонек», посоветовал прочесть какую-то статью, не помню какую, и ушел. Дней через десять вновь явился и завел разговор на литературную тему, но на этот раз, собираясь уходить, вытащил из кармана красную книжечку. Сказал, что живет в Тбилиси и работает в органах.

— Вы нам нужны, — повторил он.

Я оторопела, хотя, казалось бы, должна была быть готова к такому повороту событий. Потом сказала:

— Для чего я могу вам понадобиться? Я не доучилась, меня исключили из института...

— А вы владеете турецким языком?

— В детстве что-то знала, а потом забыла.

— Неправда. Вот сейчас вы врете — ваше лицо вас выдает.

— Ну, в Сухуме все говорят по-турецки, это еще ничего не значит.

— Нет, далеко не все знают этот язык, а тем более не все обладают умом.

Я продолжала отговариваться, он — настаивать, причем все более и более резко, а в конце сказал:

— Вы хоть понимаете, что я сию минуту могу вас арестовать?!

С этого момента он стал приходить регулярно. Вел себя по-разному: то угрожал, то опять казался вежливым и мягким. Принес еще какую-то книгу, но я ее не стала читать. Тогда он заявил:

— У вас нет другого выхода, вы не можете отказаться. Вы — беглая, у вас политическая статья...

Наверное, он решил по моему виду, что я уже достаточно запугана, потому что перешел наконец к сути дела.

— Мы хотим, — сказал он, — послать вас на двухгодичные курсы специальной подготовки на отделении турецкого языка при Институте востоковедения. Потом вы отправитесь в какую-нибудь из стран Востока, но скорее всего в Турцию.

— А что я должна буду делать?

— Будете работать на нас, — ответил он без лишних пояснений.

— Вы знаете, — попыталась я вновь начать отговариваться, — я такая болтливая, такая откровенная... Вы же сами в этом убедились в наши первые встречи.

— Ничего, когда понадобится, язык прикусите, — ответил он грубо.

— Нет, я никогда на это не пойду!

— А вот это мы еще посмотрим, — сказал он и ушел. Вскоре после этого к нам зашел Юра Авидзба. Я все ему рассказала.

— Как же так, — недоумевала я, — как мне могут предлагать такую подлую работу? Ведь я сама столько страдала из-за чьих-то доносов...

— Диля, ни за что не соглашайся, — сказала мама, которая присутствовала при нашем разговоре. — Эти люди тебя используют, а потом убьют.

— Мама, о чем ты говоришь? Да я лучше умру!

Юра пообещал, что постарается мне помочь, и действительно попросил своих друзей устроить ему встречу с тбилисцем.

— Вам лучше оставить мою сестру в покое, — сказал ему Юра. — Она столько пережила, зачем же еще ее мучить?

— Мне и самому ее жалко, — ответил агент, — очень жалко. Но что я могу поделать? На меня давят, у меня задание — непременно ее завербовать. Даже сказали: не завербуешь — в Тбилиси не возвращайся.

— Знаете, — сказал тогда Юра, — с вами и в Сухуме может случиться какое-нибудь несчастье.

Вскоре Юра и мой зять, муж двоюродной сестры Шамиль Вардания, подкараулили моего мучителя на улице.

— Слушай, — сказал тбилисцу Шамиль, а он был горячий, настоящий сорви-голова, — если еще раз заявишься к нашей Адиле, я тебя прирежу.

— Посудите сами, — испугался агент, — что я могу? У меня же приказ, от меня требуют выполнить работу.

— Что хочешь делай, но от нее отвяжись!

— Пусть исчезнет из города, — предложил тогда тбилисец, — пусть куда-нибудь уедет, а я доложу начальству, что не смог ее найти.

Когда мне это передали, я побежала к моим друзьям Антелава и все им рассказала. Ираклий предложил:

— Оставайся у нас, пока вся эта шумиха не уляжется.

И они целый месяц меня прятали. Связь с домом я поддерживала через сына, приходившего ко мне тайком. Ираклий очень любил моего Эдика, который учился тогда во втором классе, и поражался его способностям: они решали задачки по математике с одинаковой скоростью. А после начинали прыгать по комнате — кто дальше. Аня смеялась:

— Ну просто малый дурак и старый дурак!

Пока я скрывалась, агент уехал в Тбилиси, и я смогла вздохнуть спокойно. Но вскоре меня опять начали донимать — с другой стороны.

Нури Аршба вызвал меня к себе в отдел и завел со мной откровенный разговор:

— Что ты ломаешься? Тебе предлагают хорошее дело. Твои дети будут обеспечены, твоя мать будет обеспечена, и сама ты будешь жить, как графиня, за границу станешь ездить...

— Нури, отстаньте от меня, я знаю себя, не могу я этим заниматься...

— Боишься?

— Просто я не умею так жить. Я не смогу доносить на людей. Не подхожу я для такого дела.

— Тогда тебя ожидает плохой конец.

Мы говорили с ним, переходя с абхазского на русский. Вдруг он начал ругаться по-турецки, бросая мне в лицо самые

чудовищные оскорбления. Я еле сдерживалась, но нашла в себе силы стоять спокойно и делать вид, что ничего не понимаю. Это продолжалось несколько минут, а потом Нури сказал с удовлетворенным видом:

— Ну вот, а ты говорила, что не подходишь для этой работы. Видишь, какое у тебя самообладание? Ты же все понимала, но даже бровью не повела.

Затем он выставил меня из кабинета, успев вслед сказать:

— Адиле, повторяю, ты плохо кончишь — лучше согласись, у тебя нет другого выхода!

Через какое-то время вдруг опять появился тот самый агент из Тбилиси, только теперь настроенный еще более решительно, видимо, получил выговор за невыполнение задания. Он напомнил мне, что я — беглая ссыльная, а мой муж и теперь находится в ссылке. Говорил, если не соглашусь, то меня все равно заставят, отлучат от детей, арестуют маму... Братья Аршба грозили высылкой на край света, пугали несчастным случаем, который со мной может произойти. Положение стало невыносимым.

НА НЕЛЕГАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Из Новороссийска я отправила маме телеграмму о своем предстоящем приезде, не рассчитывая, впрочем, на то, что она дойдет. Но телеграмма дошла, и мама с несколькими родственниками ежедневно приходила в порт встречать меня. Когда я сходила с парохода, у меня от волнения кружилась голова, я упала в объятия мамы и зарыдала. Родные смотрели на меня и моих больных детей с состраданием, но было видно, что наш приезд их обеспокоил. Мы молча сели на линейку и двинулись к дому. Так встретил меня мой любимый город, который мне часто снился, о котором я столько лет мечтала. Что-то у меня в груди оборвалось.

В первый день меня никто ни о чем не спрашивал. Детей помыли, накормили и вызвали детского врача — доктора Шляева, нашего соседа. Он сказал, что у детей осложнение на уши после перенесенной кори, положение очень серьезное и их надо класть в больницу. А как положить в больницу в мае 1947 года детей беглой ссыльной?

Когда врач ушел, мама сказала:

— Мы не преступники, будем бороться, пока есть силы.

Бедная моя мама... После того как нас с отцом арестовали, она в возрасте тридцати шести лет осталась одна. Из всего дома ей оставили только угловую комнату. Ценные вещи были конфискованы. На работу не брали. Каким-то образом она сумела сохранить несколько золотых монет — царских червонцев и продавала их через хорошо знакомого человека. Однажды он взял последние золотые и больше не появился. Мама осталась без гроша. Большинство близких и знакомых ее сторонились, а жить-то надо было. Она немного умела шить и занялась этой работой, начав с простых вещей. В первое время ей удавались только халаты, постепенно она научилась шить простые ситцевые платья. Известная в городе портниха Раиса Исааковна Леви, у которой мама когда-то шила наряды для себя, оказалась очень порядочной женщиной, она не побоялась поддержать маму и очень помогала ей. Мама работала по ночам, опасаясь инспекторов городского финнадзора, которые могли обложить таким налогом, что она не в состоянии была бы расплатиться. Вот этими случайными заработками она и жила. Бывали случаи, когда заказчики ей не платили, грозясь выдать финансовым инспекторам за нелегальную работу. Бог знает, сколько унижений ей пришлось вытерпеть.

Вся мамина большая семья тяжело пережила эти страшные времена. У маминой сестры тоже были арестованы муж и сын. Братья по возможности поддерживали обеих сестер. У самих братьев на войне погибли сыновья, погибли двое сыновей и у старшей сестры, третий вернулся без руки. В каждый дом пришло горе. Мама и вся наша родня были облачены в глубокий траур. В довершение всего в 1943 году на наш дом упала бомба. Половина дома была разрушена, остальное сильно повреждено. Жильцы, которые занимали отобранные у нас комнатах, разъехались. Местные власти предложили маме отказаться от права собственности на дом и передать его горсовету, однако у нее хватило мужества взять на себя обязательство самой восстановить разрушенный дом. На нее смотрели, как на безумную.

Ее отец, мой дед Кадыр, услышав об этом, вызвал ее к себе в деревню и сказал:

— Асия, дочь моя, послушай меня, старика, не отчаивайся, не падай духом, ты должна проявить мужество и найти выход из этого положения. Узнай, какое учреждение нуждается в помещении, и сдай ему часть дома в аренду на определенный срок, с условием, чтобы они восстановили весь дом.

Мама была сильным человеком и последовала совету своего мудрого отца. Она сдала дом в аренду Управлению шоссейных дорог при НКВД. Кое-как сделали ремонт, и в доме сначала разместилась военная часть, а потом поселилась семья полковника Александра Ивановича Колкунова. Мама по-прежнему жила в своей комнате. Еле-еле сводила концы с концами, а тут как раз приехала я с двумя больными детьми и без всяких прав, беглая.

Болезнь детей прогрессировала. Дочери срочно нужна была операция, а у сына воспалились железы, оба были в тяжелом состоянии. К счастью, в Сухуме еще работали в то время врачи, которые хорошо знали отца и всю нашу семью. Я набралась смелости, взяла Лейлу на руки и пошла во 2-ю городскую больницу Сухума, надеясь на «авось», как говорят по-русски. Анисим Соломонович Гриц, Илья Абрамович Карга, Анна Васильевна Хасая, Елена Георгиевна Антелава и другие врачи сердечно отнеслись ко мне и тут же устроили консилиум. После этого дочку срочно госпитализировали, ей была сделана трепанация черепа и прооперирована рука. Я все ночи дежурила возле нее.

У сына тем временем началась острая лихорадка — за ним смотрела мама. Муж по-прежнему оставался в Комсомольце, но положение его там осложнилось — местное Управление МВД угрожало ему арестом за мой побег. Спасло его только то, что он был очень нужным специалистом и весь преподавательский состав техникума взял его на поруки. Вскоре прошла денежная реформа, и мы остались без гроша. А затем началось самое страшное: меня начали преследовать как беглую по статье 39 — «политическая неблагонадежность», а в особом отделе всеми делами заправляли мои давние недруги Нури

и Платон Аршба. Мне объявили, что я совершила преступление, сбежав из ссылки, и потому должна убираться обратно в Казахстан. Припомнили, что я являюсь членом семьи «врага народа» Лакоба, и запретили бывать в Сухуме.

Дети нуждались в моей помощи, мама не в состоянии была нас содержать, я не знала, куда мне деваться. Уезжала на время в Очамчирский район к родственникам, а потом тайком возвращалась домой. Но стоило мне переступить порог, как тут же появлялся милиционер — Михаил Кинцуришвили. Приходилось прятаться в шкафу, в туалете, где придется, а перепуганные дети, еще не совсем здоровые, начинали плакать. От каждого стука в дверь мы все вздрагивали, вопрос был только в том, кто стучит — фининспектор или милиционер.

В феврале 1949 года из Казахстана приехал мой муж, которого в Сухуме, как грека, не прописывали, и он вынужден был уехать в город Квизань Ткварчельского района, где устроился мастером по ремонту машин. Начальник Управления государственной безопасности Ткварчельского района часто чинил у Ивана свою машину и обещал помочь ему с сухумской пропиской. Жить стало полегче.

Наконец и мои дела как-то устроились. Я уже упоминала о том, что моя самая близкая подруга Анна Джаяни была замужем за профессором Ираклием Георгиевичем Антелава⁵². Об этом замечательном человеке хочется рассказать подробнее. Он родился в Зугдиди в дворянской семье, окончил исторический факультет Тбилисского государственного университета, причем за свободные взгляды его четыре раза исключали, но всегда восстанавливали благодаря его способностям. Затем он решил поменять специальность и поступил в Московский финансово-экономический институт. В партию не стал вступать по принципиальным соображениям.

Окончив обучение, в 1936 году Антелава приехал в Сухум, где и встретил Аню. В следующем году они стали мужем и женой. Ираклий вернулся на первоначальную стезю и начал преподавать историю в Сухумском государственном инсти-

туте. Однако второе образование также пригодилось: впоследствии он самостоятельно выполнял все расчеты для своей докторской диссертации. Аня и Ираклий всегда принимали во мне и моей семье самое большое участие. В 1940 году, в страшное и тяжелое время, когда люди боялись своей тени, я получила от них, будучи в ссылке, теплое письмо, которое, перечитывая, не раз обливала слезами. Не могу передать, как это было важно для меня, которая чувствовала себя всеми забытой.

Не отказались они от меня и впоследствии, когда я вернулась в Сухум. Сколько раз я скрывалась у них от моих преследователей — работников особого отдела МВД. Сколько раз сидела за их праздничным столом рядом с известными людьми, и при этом мне никогда не давали понять, что я отверженная, не такая, как все.

— Это самая дорогая подруга моей жены, — говорил Ираклий, — причем без вины виноватая.

Ираклий Георгиевич не раз пытался меня устроить на работу, он же мне советовал поступить в институт и получить специальность, говорил, что так долго продолжаться не может, что правда в конце концов восторжествует. Наконец, ему удалось прописать меня в Гульрипшском районе, а позже он помог мне с институтом.

(Когда в 1954 году Антелава защитил докторскую диссертацию на тему «Государственные крестьяне Грузии в первой половине XIX века», по «Голосу Америки» передали, что в СССР появилась диссертация, в которой впервые дан объективный анализ положения грузинских крестьян в предреформенный период. «Интересно, — говорилось в сообщении, — найдется ли ученый, который сумеет так же объективно оценить положение современного советского крестьянства?» Ираклия Георгиевича немедленно вызвали в КГБ, но ничего не смогли ему инкриминировать: время наступило уже более спокойное.)

Вскоре началось массовое насильственное переселение жителей Абхазии, в основном греков и турок. Греков выселя-

ли в северные и южные степи Казахстана, а турок отправляли на Крайний Север. Исключений не делалось ни для стариков, ни для детей. Я сама была свидетелем того, как 13 июня 1949 года ночью к домам в первый раз подъехали грузовые машины, в каждой из которых находилось несколько человек из органов и один или два партийных представителя. Времени на сборы не давалось, за полчаса выселяемые должны были успеть увязать самые необходимые вещи. Несчастные метались по комнатам, не зная, что взять, да и сколько они могли взять с собой? Загруженные до предела машины с переселенцами проезжали по главной улице мимо нашего дома и двигались по направлению к Келасурскому железнодорожному вокзалу, где их ждали все те же «столыпинские» вагоны. Многие из выселяемых были нам хорошо знакомы, в их число попали и наши соседи греки. Страшно было смотреть, как они плакали, кричали, махали руками, прощаясь с нами и с родными местами...

Беда пришла и в нашу семью. Ивана выслали вместе с другими греками и турками из Ткварчельского района, об этом мне сообщил посланный из Квизани шофер начальника районного управления госбезопасности. Теперь я была уверена, что меня ждет вторая ссылка: я стала не только беглой, но и женой неблагонадежного. Мы с мамой и детьми не раздевались даже ночью, когда ложились спать. Если какая-нибудь машина останавливалась возле нашего дома, напряженно ждали стука в дверь, если машина проезжала мимо, облегченно вздыхали, думая про себя: на этот раз, кажется, пронесло. И так день за днем, ночь за ночью. Переселение продолжалось и в 1950 году, продолжались и наши тревоги. Правда, тогда переселялись уже единичные семьи, среди которых были и армяне. Всего из Абхазии за эти два года было выслано 12 тысяч семей. Большая часть греческой интеллигенции погибла в казахстанских степях.

Переселение в сельской местности проходило еще страшнее. Крестьян выбрасывали на улицу, даже не дав им возможности собрать вещи. Рев брошенной скотины и вой собак сводили с ума оставшихся. Бывали случаи, когда при переселе-

нии разъединяли семьи: высылали мужа, оставляя жену, или, наоборот, увозили жену с детьми, оставляя мужа. Свидетелем такой сцены был мой муж. Выселяли молодого турка, его жена-абхазка рвалась к нему, а братья ее не пускали. Наконец машина тронулась, и несчастная женщина долго еще кричала и бежала за машиной, а муж смотрел на нее из удалявшегося грузовика и плакал.

Еще напишут о том страшном 1949 годе.

В дома высланных вселяли других людей, из внутренних районов Грузии. Они также не хотели бросать места, где родились, росли и жили, но их принудили. Так и сновали машины из стороны в сторону, увозя одних в казахстанские степи, а других — в дома, лишенные хозяев.

Однажды постучали и в наши двери. Явился наш участковый Кинцуришвили с двумя представителями органов. Сомнений не было, что они пришли за мной.

— Вы Адиле Аббас-оглы? — спросил один из чекистов.

Я умоляюще посмотрела на участкового и рискнула соврать.

— Здесь такой нет, — ответила я со всей твердостью, на какую только была способна. — Ей не разрешили проживать в Сухуме, и она находится у родственников в Очамчирском районе.

Кинцуришвили вытаращил глаза от удивления, но промолчал, а чекисты меня не знали. На сей раз пронесло, а дальше? Я уехала в Мокву. За мной еще раз приходили, искали меня в Сухуме и угрожали арестом маме. В это время народным судьей работал мамин двоюродный брат — фронтовик Нури Авидзба, родной брат Фараха, о котором я уже рассказывала. Думаю, что только благодаря дяде Нури я еще не была арестована.

В том же 1949 году сыну исполнилось семь лет, и мама подала заявление во 2-ю русскую среднюю школу, однако в начале учебного года ей объявили, что турецких и греческих детей не принимают. Эдик страшно переживал. И опять мне на помощь пришел И.Г. Антелава. Он хорошо знал директора школы, взял мальчика на поруки и под моей фамилией, которая тоже была неподходящей для Абхазии сталинских времен, определил его в первый класс. Ребенку внушали, что он должен хорошо учиться и хорошо себя вести, иначе маму арестуют.

НА ЛУБЯНКЕ

Мы с мамой совсем забыли, что у нас в Москве, кроме Анастасии Платоновны Зуевой, есть еще одни знакомые — семья Колкуновых, которая когда-то жила в нашем доме. И, что самое важное, глава семьи Александр Иванович Колкунов, крупный военный строитель, был влиятельным человеком. Он сам напомнил о себе, прислав телеграмму, в которой вызывал меня в Москву (оказывается, кто-то из общих знакомых рассказал ему, в каком мы находимся положении). Это было в декабре 1951 года.

Я отправилась в столицу вместе с моей дочерью Лилей, имея при себе временное удостоверение личности, в котором значилось, что я была осуждена по 39-й статье — «политическая неблагонадежность», и которое не давало мне права выезда из поселка Гульрипш, где была оформлена моя времен-

ная прописка. Я понимала, что очень рискую, но еще большим риском для себя считала ничего не предпринимать. Жить в постоянном страхе за детей, за маму, бесконечно подвергаться угрозам я уже не могла.

Доехали мы благополучно. В Москве Александр Иванович посоветовал мне подготовить заявление в Верховный Совет СССР.

— Только много не пиши, — предупредил он, — а то читать не будут.

Я вкратце написала на одной странице, что была в ссылке, вернулась (не стала говорить, что бежала), у меня двое больных детей, материальное положение очень тяжелое, мне не разрешают жить в Сухуме и вдобавок ко всему преследуют сотрудники госбезопасности Абхазии и Грузии. Закончила просьбой разрешить мне жить с детьми в Сухуме и работать.

Александр Иванович в тот же день повел меня в Верховный Совет к своему хорошему знакомому Лебедеву, который поставил меня в очередь на прием к председателю Президиума Верховного Совета СССР Швернику. Как сейчас помню, я была шестьсот двадцатая по счету, и в течение четырех дней приезжала и сидела в приемной среди множества других посетителей в ожидании вызова. В огромном зале стояла глубокая тишина, лишь изредка было слышно, как кто-то раскрывает пакет с едой или вздыхает, а то и тихо плачет. Очередь двигалась быстро: людей вызывали буквально на несколько минут. Я видела, как открывалась таинственная дверь, человек заходил, а вскоре выскакивал в слезах и быстро уходил прочь. Кажется, за этой дверью никому ничего доброго не обещали.

Наконец подошла и моя очередь. Как только я услышала свою фамилию, ноги у меня подкосились и меня обуял такой страх, что я не могла двинуться с места. Мою фамилию произнесли во второй раз. Я собралась с силами и открыла тяжелую дверь... В маленькой комнате сидели три человека, которые прочли мое заявление, внимательно посмотрели на меня, пошептались и... направили меня в другую комнату. Там за большим письменным столом сидел пожилой человек и, как

мне показалось, пока я шла к столу, сверлил меня страшными глазами — это и был Шверник. Рядом стояла молодая женщина — наверное, помощница или секретарь. Шверник просмотрел мое заявление, после минутного раздумья куда-то позвонил и назвал мою фамилию, а мне сказал:

— Разберем, ответим.

Потом повернулся к сотруднице:

— Проводите гражданку в зал, пусть подождет, а мы пока подумаем, чем сможем помочь.

Я вышла и села на стул неподалеку от двери. Через какое-то время прием закончился, и я осталась одна. Вдруг ко мне подошли два милиционера.

— Вы кого ждете, гражданка?

— Не знаю, мне сказали, чтобы я сидела здесь.

— А, значит, это вы. Пройдемте с нами.

Они вывели меня на улицу, посадили в «черный ворон» и куда-то повезли. Когда машина остановилась и мы вышли, я поняла, что нахожусь на Лубянке: это страшное здание мне показывали знакомые. Я не стала задавать никаких вопросов, только сердце сжалось от предчувствия неминуемой беды: НКВД уже однажды искалечило мою жизнь.

Вероятно, охрана была предупреждена о моем прибытии, потому что дверь сразу же открылась.

— Аббас-оглы? Давайте ее сюда.

Я вошла, предъявила документы, а затем услышала знакомые слова:

— Руки назад! Не оборачиваться! Идите прямо.

И меня повели подлинным коридорам, покрытым ковровыми дорожками с густым ворсом. Шагов не было слышно. Шли по бесконечным переходам, потом поднимались по лестнице... В конце коридора верхнего этажа я увидела решетки — там были камеры. К счастью, мы прошли мимо. Кругом стояла гнетущая тишина. Мне было жутко.

Неожиданно прямо передо мной открылась какая-то дверь, и я оказалась в огромной светлой комнате. На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. На полулежал роскошный ковер. В глубине, почти у самой сте-

ны, стоял большой письменный стол с неимоверным количеством телефонов, за которым сидел немолодой мужчина с большой лысиной, круглолицый, бледный, с острыми, недобрыми глазами. Первым моим желанием было сесть на стул возле двери, но он коротким взмахом руки скомандовал подойти. Хорошо помню свое ощущение: мне казалось, что я очень долго иду по мягкому ковру и все никак не могу приблизиться к столу.

— Садитесь, — отрывисто произнес хозяин кабинета.

Я села, а он продолжал сверлить меня глазами. Это был кто-то из крупных тамошних начальников: Кобулов или Абакумов, не могу точно сказать. Несколько минут он молчал, потом зевнул, почесал затылок и строго спросил:

— Как ваша фамилия, откуда вы, что привело вас в Москву?

Я растерялась, не зная, с чего начать, он заметил мое замешательство и повторил свой вопрос. Я начала отвечать, но он меня перебил:

— Начните рассказывать с того момента, как себя помни те, с самого детства.

Я была в замешательстве — кому могут быть интересны детские воспоминания? Не делиться же с ним воспоминаниями о том, как его коллеги вытаскивали мебель из нашего дома, как у отца и дяди требовали золото... Потом наконец собралась с мыслями и стала последовательно излагать историю своей жизни. Говорила долго, тщательно выбирая слова и выражения. Он терпеливо и внимательно слушал, постукивая пальцами по столу, иногда задавал вопросы, чтобы уточнить некоторые обстоятельства.

Я закончила свое повествование и чуть не разрыдалась, чего больше всего боялась. Он дал мне время совладать с собой, затем нажал кнопку. Через мгновение рядом со столом оказался мужчина лет сорока, я даже не заметила, как он вошел. У него было приятное, доброе лицо, и он смотрел на меня с улыбкой. Начальник встал из-за стола и сказал:

— Зачем читать романы? Вот перед нами живой роман, жертва судьбы.

Потом повернулся ко мне:

— Сейчас вы пойдете с моим помощником и изложите все, о чем рассказали, в письменном виде.

Секретарь проводил меня в маленькую комнату (окна выходили во двор, и на другой его стороне я увидела стену с зарешеченными окнами), положил передо мной на стол бумагу и ручку, поставил баночку с чернилами. Я почувствовала его участие и не смогла больше сдерживаться — у меня началась самая настоящая истерика, я рыдала и не могла остановиться. Он подошел и положил руку мне на плечо.

— Успокойтесь, все хорошо. Вы знаете, дорогая, этот человек впервые в жизни пожалел другого человека. Это хорошее начало.

Несмотря на свое состояние, я обратила внимание, что говорил он шепотом, хотя в комнате мы были одни. Потом он сказал:

— Пишите, не спеша, и постарайтесь изложить основные факты.

Конечно, говорить было легче, чем писать. Я понимала, что необходимо все тщательно обдумать и ничего не упустить. Писала долго, стараясь вспомнить, в какой последовательности я только что излагала события. Кое-что секретарь помог мне написать иначе — диктовал, а я послушно строчила. Просидела за столом несколько часов. Перечитать он мне не дал. Сам бегло просмотрел текст, удовлетворенно кивнул. Потом спросил:

— Вы, наверно, хотите есть?

— Нет, спасибо, ничего не хочу.

— А вас до вечера не отпустят. Мы еще должны кое-что сделать.

Уже потом я узнала, что они звонили в Сухум, в Тбилиси и, возможно, в Казахстан — проверяли сообщенные мною факты.

Около полуночи помощник снова проводил меня в кабинет начальника.

— Где вы остановились? — поинтересовался тот. — Уже ночь, как вы будете добираться?

— Я остановилась на вокзале...

— А вот сейчас вы соврали, — сказал он с улыбкой.

— Знаете, хоть убейте меня — не скажу, — выпалила я. Он опять улыбнулся.

— Врать не надо, здесь не врут. И все-таки как же вы попадете домой? — повторил он.

— Я ее провожу до метро, — вызвался помощник, — тут же недалеко.

— Завтра придете к нам к двенадцати часам, — эти слова прозвучали как приказ.

— А как я к вам попаду?

— Назовете свою фамилию, этого достаточно. Вас проведут куда надо.

Помощник быстро довел меня до метро, и я как раз успела на последний поезд до закрытия перехода на станции «Проспект Маркса». Доехала до «Сокола», вышла в город. Генеральские дома находились на некотором расстоянии от метро. Я бежала по пустынным улицам, трясясь от страха и пережитого напряжения. Заскочила в подъезд и стала быстро подниматься на второй этаж. Вдруг сзади хлопнула входная дверь.

— Диля, Диля, это ты? — оказалось, следом за мной шел Александр Иванович. — Что случилось, куда ты пропала? Мы все испереживались.

Войдя в квартиру и едва успев отдышаться, я подробно рассказала о событиях этого дня. Выслушав меня, Колкунов сказал:

— Ну что же, твои дела не так уж плохи, раз отпустили с Лубянки.

Когда я рассказала, как пыталась их убедить, что остановилась на вокзале, он начал хохотать.

— О том, что ты живешь у меня, они знали прежде, чем тебя увидели. Им ведь каждый мой шаг известен, я фактически их сотрудник.

— В каком смысле?

— А дороги шоссейные я для кого строил? Для НКВД, а НКВД и Наркомат госбезопасности до 1943 года были одним

учреждением. Так что они все обо мне знают. И то, что ты не хотела меня назвать, я думаю, им даже понравилось. Но это так наивно! — продолжал Александр Иванович. — Наоборот, тебе следовало назвать мое имя и попросить, чтобы мне позвонили. Я бы заехал и забрал тебя.

— Я не хотела вас втягивать.

— Ладно, все хорошо. Похоже, пока все складывается для тебя удачно. Наверняка они звонили в Сухуми и собрали данные о тебе. Они тебя пожалели, — добавил Колкунов, — хотя обычно это не в их правилах.

На другой день Александр Иванович сам отвез меня на машине на Лубянку. Я постучала в маленькое окошечко на двери, назвала свою фамилию. Меня моментально пропустили и отвели на второй этаж в тот же самый кабинет. Вчерашний начальник стоял у стола и смотрел на меня, улыбаясь уголками губ.

— Мы собрали о вас все необходимые сведения, — сказал он, — и решили, что вам можно жить в Сухуми.

Затем обратился к помощнику, который в этот момент вошел в кабинет:

— Я тебе уже объяснил, что надо делать. Я спешу.

С этими словами он вышел, а помощник объяснил:

— Вам разрешили месяц жить в Москве. Ходите в театры, в музеи, куда захотите — никто вас не задержит. Можете быть совершенно спокойны. А теперь садитесь и заучите вот эти цифры, — и он протянул мне бумажку, на которой было на писано шестизначное число. — Перепишите, потом порвите и так сделайте несколько раз. Когда поймете, что запомнили, скажете мне.

Я все сделала так, как он сказал. Для проверки он попросил меня раза три повторить это число вслух и одобрительно кивнул.

— Хорошо, теперь держите цифры только в голове. А когда приедете домой, запишите в каком-нибудь месте, где их никто не заметит, — на потолке, за карнизом или еще где-то. Когда вернетесь в Сухуми, не исключено, что вас будут допрашивать: как попали к нам и как сумели вырваться. Они же

об этом знают, мы им звонили. Если будут превышать полномочия, возьмите конверт, напишите на нем «Москва» и вот эти цифры и отправьте. Такое письмо никто не имеет права вскрывать, оно сразу же попадет к нам. Сообщите, кто над вами издевается, мы примем меры.

Я была страшно удивлена таким поворотом моего дела. Неужели после стольких мытарств я смогу наконец успокоиться и отдохнуть?

БЕСКОНЕЧНЫЙ СТРАХ

Через несколько дней я позвонила Анастасии Платоновне — ее новый телефон дал мне Александр Иванович. Зуева жила теперь на улице Горького, напротив Телеграфа, и тут же пригласила меня к себе. Они с Васенком, которая по-прежнему жила у Анастасии Платоновны, встретили меня по-родственному тепло. Вот тогда-то Зуева мне и сказала:

— Скорее пиши мемуары, я тебе помогу.

— Нет, я боюсь. Сейчас такое время...

— Пиши для себя, чтобы ничего не забыть, а потом мы что-нибудь придумаем.

Зуева тогда была замужем за известным композитором Оранским. Услышав наш разговор, он отвлекся от своих занятий и, отложив ноты, внимательно посмотрел на меня.

— Это та самая твоя знакомая, — спросил он жену, — которая в юном возрасте испытала столько несчастий?

— Да, это о ней я тебе рассказывала.

— Знаете, — сказал он мне, — обязательно запишите все, что с вами случилось. Когда-нибудь вам это понадобится.

К сожалению, тогда я не последовала их совету. Можно было бы сохранить гораздо больше сведений, которые теперь вспоминаются с трудом. Но неотвязный страх не позволял даже думать о прошлом, не то что писать.

Анастасия Платоновна дала мне контрамарку во МХАТ, но я, к сожалению, ею не воспользовалась: одна идти побоялась, а Янина Францевна, жена Колкунова, в этот день была

нездорова. Но через несколько дней Александр Иванович достал нам билеты в Театр имени Вахтангова на спектакль «Первые радости» по роману Федина. Я как раз недавно прочла эту книгу, и мне было интересно увидеть постановку. Александр Иванович подвез нас к театру и обещал после спектакля прислать водителя.

За долгие годы я отвыкла от общества и чувствовала себя скованно. В гардеробе стала снимать шубу и вдруг почувствовала, как кто-то сзади ловко подхватил ее. Я обернулась и застыла от изумления: передо мной стоял знакомый помощник с Лубянки и улыбаясь смотрел на меня. Рядом с ним я увидела пожилую даму, которая смотрела на меня и тоже улыбалась.

— Здравствуйте, — сказал он, — позвольте вам помочь.

Можно представить, что я испытала. Еще раньше я предупредила Янину, что в случае какой-то опасности пожму ей руку, и теперь вцепилась ей в локоть так сильно, что она вскрикнула, и изо всех сил потащила ее прочь. Когда мы отошли на достаточное, по моему мнению, расстояние, я объяснила, что меня так напугало.

— Пустяки, — отмахнулась Яня, — не обращай внимания, это простое совпадение. Почему культурные люди не могут встретиться в театре?

Но я никак не могла успокоиться. Вспомнилось, как ходила в театр в Сухуме накануне ареста — тогда чекисты, сидевшие у меня за спиной, тоже вроде бы оказывали мне обычные знаки внимания. На меня накатил безумный страх: а вдруг этот человек за мной следит? Всего несколько дней назад я рассказывала ему о своих несчастьях, о том, что мне не на что жить, и вдруг он видит меня, веселую, в театре — что он подумает? Мне стало страшно, и я стала просить Яню поскорее отправиться домой, но она уговорила меня остаться до конца спектакля.

В антракте мы вышли в фойе и остановились у стенда с фотографиями артистов.

Вдруг за спиной я услышала тихий мужской голос:

— Правда, хороша?

Я быстро повернулась и увидела того же человека и его пожилую спутницу. Похоже, он говорил обо мне?..

Я попыталась улыбнуться и потянула Яню в другой конец фойе. Она наклонилась к самому моему уху и шепнула:

— Они идут за нами.

— Ну, значит, меня заберут, — обреченно прошептала я ей в ответ.

После второго акта я не хотела выходить из зала, но Янина сказала:

— Не надо показывать, что ты боишься, — и уже в конце антракта все же сумела вывести меня в фойе. И вновь мы увидели знакомую, улыбающуюся мне пару... Я не помню, как досидела до конца спектакля.

В гардеробе он опять оказался возле меня и помог мне надеть шубу. Я чувствовала себя совершенно уничтоженной, не понимая, что скрывается за этой навязчивой галантностью.

На улице я сказала своей спутнице:

— Ради бога, давай поскорее уйдем отсюда!

— Нас же машина ждет...

Однако машины на месте не оказалось: Александр Иванович отправил водителя, а тот что-то перепутал. Мы быстро пошли в сторону метро. Вдруг я услышала сзади отчетливые шаги. Повернулась и увидела его. Он так спешил вслед за нами, что оставил далеко позади свою спутницу. «Ну, все, — подумала я, — сейчас в метро меня арестуют».

Мы влетели на станцию и постарались смешаться с толпой. Доехали без приключений, а дома рассказали обо всем Александру Ивановичу.

— Диля, — засмеялся он, — по-моему, ты просто понравилась молодому человеку и он хотел тебя проводить. Наверное, матери о тебе дома рассказывал, а потом они в театре тебя случайно встретили и тоже удивились. Нельзя так себя настраивать, — добавил он уже серьезно, — так и с ума сойти недолго.

Через несколько дней Александр Иванович скомандовал:

— Хватит торчать дома. Тебе месяц дали — пользуйся этим. Сходите с Яниной в Третьяковскую галерею.

— Я там уже была.

— Это когда ты была, сейчас там все по-другому. Обязательно сходите.

И мы отправились в Третьяковку. Я с радостью окунулась в этот забытый, прекрасный мир, подолгу стояла то перед одной картиной, то перед другой. Вдруг Янина говорит:

— Какой-то мужчина все время ходит за нами. Хорошее настроение вмиг пропало, и я уже могла думать только о том, как бы поскорее выбраться на улицу. Незнакомец действительно шел за нами по пятам. Может быть, на этот раз «объектом» стала моя подруга? Только никакие разумные доводы в голову не приходили — мучительный, всепоглощающий страх буквально въелся в меня. Вечер был испорчен.

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПОПУТЧИК

Отпущенный мне месяц истек, и мы с дочкой собрались домой. В купе нашими соседями оказались моряк и молчаливый молодой человек, который, как мне показалось, наблюдал за мной. Моряк, напротив, был болтлив и любопытен. Стоило мне выйти из купе, как он начинал расспрашивать Лилю, кто мы, откуда да куда едем. Дочке было запрещено говорить правду, и она путалась. Моряк стал поглядывать на меня с подозрительностью, а я опять начала нервничать. Тем не менее, до Ростова мы доехали без происшествий.

На мое несчастье, в это время как раз проводились выборы депутатов Верховного Совета СССР. Люди, которые находились в дороге, могли голосовать в поезде или на остановках. Когда мы подъезжали к Ростову, в коридоре вагона появились активисты с урнами для голосования. Наш моряк вызвался им помогать. Меня охватил ужас: при голосовании требовался паспорт, а у меня было только временное удостоверение, без права выезда. За такие вещи могли снять с поезда и арестовать. Пока я лихорадочно соображала, что делать, поезд остановился. По радио объявили, что стоянка

продлится в течение часа и все желающие могут проголосовать в торжественной обстановке на избирательном участке вокзала.

Я решила сделать вид, что хочу проголосовать на вокзале, схватила Лилю за руку, и мы выскочили на перрон. Но моряк из нашего купе, как потом выяснилось, решил проявить бдительность и отправился вслед за нами.

Мы вошли в большую комнату, оборудованную для голосования: там стояли урны и две или три будки для заполнения бюллетеней. Играла музыка, в почетном карауле замерли пионеры. Лиля залюбовалась ими. За большим письменным столом несколько солидных людей записывали паспортные данные избирателей и выдавали бюллетени для голосования. Я тоже подошла, притворилась, что кого-то пропускаю, потом наклонилась и что-то спросила у регистраторов — в общем, сумела задержаться у стола на какое-то время, а потом вошла в будку, словно собираясь заполнить бюллетень. Затем направилась к урне, держа перед собой сумку, наклонилась и сделала вид, что опускаю бланк. Выпрямилась и увидела, как моряк из купе показывает на меня и что-то возбужденно говорит другому нашему попутчику. «Ну, все, — пронеслось в голове, — конец, они меня засекли». Мы с Лилей поспешили вернуться в купе. Вскоре появился молчаливый молодой человек, и, судя по всему, на этот раз он собирался поговорить со мной.

— А ведь вы не голосовали, — сказал он, — наш сосед это заметил. Он мне сказал: «Я эту суку поймаю» — и был при этом настроен очень решительно.

— Да, я не голосовала, — призналась я.

— А в чем дело? Да вы меня не бойтесь, — сказал он, заметив мою нерешительность. — Расскажите все как есть, чтобы я мог вам помочь. Вы ведь и сами понимаете, что этот чело век может вам сильно навредить.

С этими словами он вытащил из внутреннего кармана пиджака и показал так хорошо знакомую мне красную книжечку. Назвал свое имя и фамилию, но я, к сожалению, их не запомнила, не до того было — в голове билась только одна мысль:

угораздило же меня оказаться в одном купе с чекистом! А что, если он тут из-за меня?..

Но, как бы то ни было, врать и изворачиваться в такой ситуации бесполезно. Я достала свои документы. Он посмотрел и сказал:

— Да, дело нехорошее. Но вы не беспокойтесь, мы выход найдем.

Как раз в этот момент в купе вошел моряк, а я еще не успела спрятать свою бумажку. Он моментально выхватил ее у меня из рук.

— А, вот оно что! Ну, я вам покажу!

И выскочил из купе. Тем временем уже дали гудок к отправлению поезда. Чекист стал меня успокаивать:

— Как только поезд тронется, я все улажу. Ребята из соседнего купе говорили, что наш морячок любит выпить. Вот мы его и напоим, а потом высадим.

Разумом я понимала, что верить этому человеку у меня нет никаких оснований, но что мне было делать?

Тем временем активисты, помогавшие проводить голосование, собрались у себя в купе, чтобы отметить завершение выборов. С ними был и преследовавший меня моряк. Чекист ненадолго отлучился, а вернувшись, сообщил:

— Я сказал ребятам, чтобы они его хорошенько подпоили.

Поскольку дело происходило в соседнем купе, мы могли, так сказать, наблюдать за ходом событий. Моряк очень быстро захмелел — шумел на весь вагон, но и про меня не забывал, забегал время от времени в наше купе.

— Смотри у меня, стерва, — кричал он, — да тебя на ходу надо выбросить! Ну ничего, скоро пробьет твой час!

Чекист не вмешивался и спокойно наблюдал за происходящим со своей верхней полки.

— Еще пара рюмок — и парень свалится, — отметил он. Вдруг раздался шум. Чекист вышел посмотреть, в чем дело, и вскоре вернулся, от души смеясь.

— А Бог вам помог, — сказал он. — Вы верующая?

— Не знаю, — ответила я. Тогда я боялась об этом говорить.

— Наш герой с кем-то подрался, и на первой же остановке его ссадят с поезда.

Так и произошло: нарушителя порядка вскоре сняли с поезда милиционеры. По тем временам он совершил серьезный проступок, ведь выборы считались важнейшим государственным мероприятием.

Мы продолжали путь уже втроем. Лиля уснула, я тоже немного успокоилась. Но нас ожидала новая неприятность. Как только поезд направился в сторону Сочи и уже подъезжал к Северному Кавказу, вдруг объявили: «Обвалы, поезд не пройдет».

Нас отправили окружным путем — через Баку и Тбилиси. Я пришла в ужас. В те времена поезд из Москвы на Юг шел дольше, чем сейчас: дорога до Сухума занимала два с половиной дня. А через Баку пришлось ехать почти двое суток лишних. Я всю дорогу нервничала, ждала, что нас где-нибудь арестуют.

Когда поезд остановился в Баку, чекист заметил:

— У вас, кажется, еда кончилась?

— Ничего, как-нибудь доедем.

— А вот смотрите, на перроне много чего продают.

Мы вышли на платформу, где стояли местные жители с фруктами. Я обратилась к ним по-турецки, спрашивая цену. Они мне ответили сначала по-азербайджански, а потом, видя, что я не понимаю, по-русски. Я купила яблоки и рассчиталась. Попутчик с интересом наблюдал за мной, остановившись на платформе неподалеку от двери.

— На каком языке вы говорили? — спросил он

— Да я пыталась говорить с ними по-турецки. Они-то меня поняли, а вот я их не могу понять.

Он улыбнулся.

— Я впервые еду на Кавказ.

— А куда именно?

— В Гудауты, в дом отдыха.

— Это вам придется ехать через Сухум еще час. Я потом расскажу, как лучше добираться.

Так мы с ним беседовали, а меня не покидала мысль, что, несмотря на всю свою любезность, он вполне может меня арестовать, и проще всего сделать это в Сухуме. Может, он и мо-

ряка вывел из строя только потому, чтобы без помех выполнить свое задание? Что я, настолько глупа, чтобы поверить в доброту и человечность якобы случайно встреченного чекиста? Да разве чекисты случайно кому-нибудь встречаются? И потом, для чего ему Лилю расспрашивать — про папу, про то, где мы были тогда-то и тогда-то? Короче говоря, когда мы подъезжали к Сухуму, я окончательно утвердилась в мысли, что сразу по приезде меня арестуют.

Наша дорога от Москвы до Сухума заняла в общей сложности более четырех дней. Мама и тетя Зина ежедневно приезжали на вокзал и встречали каждый поезд.

Из вагона мы вышли последними. Чекист нес наши вещи, помог Лиле спуститься по ступенькам. Думаю: «Что же будет?» Увидела своих. Пока мы к ним шли, я все пыталась побежать вперед и предупредить маму, чтобы она не пугалась, когда меня будут арестовывать. Но мне этого так и не удалось сделать.

— Кто же из этих женщин ваша мама? — спросил он, когда мы подошли.

Я бросилась маме на шею.

— Вот она.

Он пожал маме руку и сказал:

— Гордитесь своей дочкой! Она столько пережила в жизни и так мужественно вела себя в безвыходном положении — я просто поражен ее смелостью и находчивостью.

Потом поцеловал меня в щеку — мама страшно удивилась, — и тут только я осознала, что сегодня меня точно не арестуют.

— Когда я вас спросил, в чем дело с вашими документами, — сказал он мне, — вы на несколько секунд задумались, хотели, наверное, что-нибудь сочинить, но потом решились сказать правду, и это меня очень тронуло. Такую правду слушать страшно. А теперь забудьте эту дорогу и никогда и никому не говорите, с кем вы ехали.

Попрощался со всеми и быстро ушел. Я потом долго вспоминала его и все думала: почему я не должна была никому говорить? Потом поняла — возможно,

этот человек тоже, как и я, боялся, ведь он поступил со мной не по правилам своего страшного ведомства, можно сказать, спас мне и моей дочери жизнь. Если бы не он, меня могли высадить уже в Ростове, арестовать, девочка попала бы в детдом... Конечно, он пожалел нас. Я как сейчас помню его: худощавый, высокий, круглолицый и светлоглазый, с негромким, спокойным, но очень отчетливым голосом. Не к таким чекистам я привыкла...

ВОЗВРАЩЕНИЕ К НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Буквально через несколько часов после моего возвращения за мной пришли: меня вызывал Нури Аршба.

— Так чья ты там любовница? — поинтересовался он, не успела я переступить порог его кабинета.

— Какая любовница? — я просто задохнулась от возмущения.

— А как же иначе! Кто ты такая, чтобы по твоему поводу звонили из Москвы?

Подошли еще двое сотрудников, которых я не знала. Вначале говорили со мной категорично, сурово:

— Как вы смели самовольно, без нашего разрешения выехать в Москву?

Как мне было рекомендовано на Лубянке, я молчала. Опять пошли в ход угрозы, но я на них не реагировала. Похоже, Нури был озадачен.

— К кому ты ездила, кто тебе помог? — продолжал допытываться он.

Ничего от меня не добившись, Аршба сказал:

— Звонили из Москвы и разрешили выдать тебе паспорт с временной пропиской в Сухуме. Иди к начальнику милиции.

И начались мучения с получением паспорта и с пропиской. Я уже говорила, что вся проблема была в том, что в свое время Эмды взял для меня паспорт на свою фамилию, а в Иностранный отдел не сообщил об этом. Потом, в ссылке мне

объявили, что я иноподданная (как и отец), поскольку процедура перехода в советское гражданство не была соблюдена. Когда мне оформляли временное удостоверение, на это никто не обратил внимания, а теперь все обнаружилось. Потребовались свидетельские показания, справки, которых я, естественно, не могла представить. К счастью, начальником паспортного стола в то время был троюродный брат моей матери — Николай Кецба. Он, рискуя своим положением, взял меня на поруки, и мне выдали советский паспорт, но с временной пропиской.

Друзья стали уговаривать меня вновь поступить в институт, я долго отнекивалась, но наконец решилась. Однако преподавание в Сухумском государственном педагогическом институте тогда велось уже на грузинском языке, на русском — только на историческом факультете. Так, по иронии судьбы, я, которая так любила точные науки, должна была поступать на исторический.

Стала собирать документы для поступления. В институтском архиве моих документов не оказалось, они бесследно исчезли, пришлось судебным порядком восстанавливать аттестат зрелости. Однако в первый раз я поступала в институт после рабфака в 1937 году под фамилией Джих-оглы, а в 1953 году у меня был временный паспорт на фамилию Аббас-оглы. Пришлось приглашать в суд в качестве свидетелей моих бывших учителей: супругов Емельяновых, Спиридона Таевича Хубутия, заместителя директора рабфака, и других. Они подтвердили, что я хорошо закончила рабфак и что Джих-оглы и Аббас-оглы — одно и то же лицо.

Я так перенервничала, пока не получила определение суда, что в институт мне уже поступать не хотелось, тем более на исторический. Да и на подготовку к экзаменам оставалось совсем мало времени. Но тут вмешался И.Г. Антелава, убеждал, помогал готовиться...

В приемной комиссии на экзамене по русскому языку и литературе был Иван Иванович Запорожский, мой прежний преподаватель, да и билет мне достался хороший, с интересными для меня вопросами. Члены комиссии выслушали от-

вет на первый вопрос и стал расспрашивать про мою жизнь, очень сочувствовали. Я получила «отлично». Письменную работу сдала чудом. К сочинению я толком не готовилась — времени не было, а школьный курс, конечно, порядком подзабыла. Я уже хотела уйти, как вдруг сидящий рядом парень положил мне на колени шпаргалку. Я растерялась. Во-первых, я никогда не пользовалась шпаргалкой, во-вторых, я не читала «Молодую гвардию» Фадеева. Но я взяла себя в руки и потихоньку стала писать. В общем, обошлось. Правда, у меня получилась скорее статья, а не сочинение, но комиссия не стала ко мне придираться, да и особых ошибок не было. Иностранный язык — немецкий — мне еще в школе хорошо давался, и я успела немного подготовиться перед экзаменом. Получила «хорошо». Географию сдавала незнакомому преподавателю. Он долго меня выспрашивал, но в конце концов тоже поставил «хорошо». Последний экзамен — история. За то короткое время, что у меня было, основательно подготовиться к экзамену по истории было, конечно, невозможно, и спасло меня только то, что председателем экзаменационной комиссии был муж моей подруги. Я пошла отвечать последней. Уставшие члены комиссии почти меня не слушали. Первый вопрос был о Петре I. Эту тему я знала и отвечала бойко. Больше меня не стали спрашивать, поставили «отлично». Судя по оценкам, я должна была пройти.

Однако при зачислении я и еще три человека не попали в число студентов. Все места были заняты участниками войны. Через два с половиной месяца дали еще пять мест, на одно из которых я попала. Таким образом, лишь в конце ноября 1953 года меня допустили к занятиям, зачислив на 1-й курс исторического факультета Сухумского государственного педагогического института. Предварительно со мной провел беседу ректор Н.К. Хурпидзе. Он предупредил меня о том, что я должна учиться только на «отлично», учитывая свое «особое положение».

И я старалась, хотя порой это было нелегко. Во-первых, в отличие от многих моих сокурсников, школу я закончила семнадцать лет назад, а во-вторых, были преподаватели, которые

относились ко мне предвзято. Например, преподаватель по истории Грузии все время ко мне придирался, не желая ставить заслуженную «пятерку». Я пожаловалась ректору. Он вызвал историка, спросил у него, в чем дело, и в ответ услышал такое объяснение:

— Фамилия у нее Аббас-оглы, отчество Шахабасовна, иранка. Шах Абас выпил всю кровь грузинского народа, и я ни за что не поставлю ей «отлично».

А шах Абас I, как известно, правил в Иране с 1571 по 1587 год. Но и за него мне пришлось отвечать...

В 1956 году меня и Ивана реабилитировали. Он приехал к нам. У мужа была блестящая характеристика, в которой он рекомендовался как очень хороший специалист. Однако долгое время его не хотели прописывать, а без прописки нельзя было устроиться на работу. Я была в отчаянии. В М ВД начальником особого отдела работал все тот же Платон Аршба, с которым наши пути неоднократно пересекались. Я ворвалась к нему в кабинет и потребовала дать разрешение на прописку. Когда он наотрез отказался это сделать, я подошла к его столу вплотную и прямо в лицо сказала, что он мне мстит за то, что я когда-то отказалась ответить ему взаимностью. И добавила, что лучше бы ему не доводить меня до крайности, иначе я брошусь под его машину и оставлю записку, что моя смерть на его совести. Аршба вытаращил на меня глаза и буквально потерял дар речи. Я не стала дожидаться, пока он придет в себя, выскочила из кабинета и наткнулась на его заместителя. Тот, оказывается, слышал мой монолог. Улыбаясь, он произнес только одно слово:

— Молодец!

Домой я пришла полуживая, никому не стала ничего говорить. Рано утром явился милиционер, велел мне прийти в паспортный стол. Так моего мужа прописали. Друзья помогли ему устроиться в Индустриальный техникум преподавателем. Он читал лекции по машиноведению, сопротивлению материалов и другим предметам, скоро заслужив репутацию хорошего специалиста. Несколько раз его работу проверяла комиссия из обкома партии и оценила ее высо-

ко. О нем даже писали в газете «Заря Востока» как о прекрасном работнике.

В 1957 году я с отличием окончила СГПИ и осталась работать в институте. Мне было поручено наладить работу отдела кадров и разобраться с архивом.

Надо сказать, что после войны в институте с документами царила полная неразбериха. Никто не хотел с этим возиться. Постепенно возвращались бывшие сотрудники института, много было и новых, у большинства были утеряны трудовые книжки... Словом, надо было срочно что-то делать, а я не знала, с чего начать. По совету нашего главного бухгалтера, человека очень пожилого и опытного, я стала собирать по деканатам всю имеющуюся документацию (кстати, свои документы и приказ об отчислении мне обнаружить так и не удалось). Кроме того, завела карточки на студентов. Собрав все эти бумаги — две комнаты оказались забиты всевозможными документами, приказами и так далее, я, с согласия главного бухгалтера, пригласила в помощь себе работников из Центрального архива.

Два года вместе с ними я обрабатывала документы, накопившиеся в прошлые, в том числе военные, годы. Многим восстановила трудовые книжки, упорядочила документы военнослужащих — словом, отдел кадров заработал. Комиссия института признала мою работу отличной, однако заведующей отделом меня так и не назначили. Тогдашний проректор по научной и учебной части института Ш.И. Басилая представил меня к званию заслуженного работника, но в Тбилиси это предложение отклонили — из-за моего прошлого. Я хорошо понимала, что мне нечего ждать, а надо работать, что я и делала.

Однажды совершенно неожиданно, без ведома ректора, явились два человека из органов и перевернули в отделе все вверх дном. Что они искали, я не знаю — ушли, ничего не объяснив.

За те восемь лет, что я проработала в созданном мною же отделе кадров, много чего случалось в жизни института. Хочу рассказать об одном случае, о котором всегда вспоминаю с

удовольствием, поскольку, возможно, мне тогда удалось изменить судьбу человека. В мои обязанности входило составлять списки военнообязанных, и я часто ходила в горвоенкомат с карточками призывников. И вот пришло время идти туда в очередной раз. Я собрала карточки военнообязанных, а одну отложила в сторону...

На физико-математическом факультете, на вечернем отделении у нас учился один очень талантливый студент (не хочу называть его фамилию, впоследствии он стал крупным ученым). Перед тем как идти в военкомат, я разыскала его и посоветовала немедленно перевестись на дневное отделение, а Басилая издал приказ задним числом. Когда в военкомате обнаружили, что не хватает одной карточки, я сказала, что молодой человек перевелся на дневное отделение, а я об этом забыла своевременно сообщить. Военком на меня набросился, кричал, что я своевольничаю, однако моя задача была выполнена: парень не попал в армию и смог дальше учиться, а потом стал гордостью нашей науки.

Тут вторично нагрянули люди из органов, опять стали проверять всю документацию. Я поняла: мне не доверяют, и стала ждать, что будет дальше. Откровенно говоря, я чувствовала себя уже довольно уверенно, поскольку в институте ко мне относились с уважением, помогали, в том числе и новый ректор.

Ждать долго не пришлось. В один прекрасный день меня вызвал секретарь СГПИ и вежливо сообщил, что я не знаю грузинского языка, не состою в партии, и по этой причине меня переводят на кафедру философии лаборантом. Но причина, как выяснилось, была даже не в этом — просто на мое место срочно потребовалось определить бывшего профсоюзного функционера — грузина и члена партии.

Я проработала некоторое время на кафедре философии, а затем перешла на кафедру истории партии старшим лаборантом. Новый ректор Акибей Фуатович Хонелия собирался дать мне часы на факультете начального образования, но секретарь парторганизации был против, постоянно подчеркивая, что я беспартийная и из семьи «врагов народа». Тем не менее,

когда кто-то из преподавателей отсутствовал, мне не раз приходилось их замещать и проводить семинарские занятия. Может быть, мне и удалось бы себя отстоять, но в это время тяжело заболел мой сын.

ПРОШЛОЕ МОЖЕТ УБИВАТЬ

Наверное, я допустила большую ошибку, когда внушала своим детям, что мы не такие, как все, что нас могут в любую минуту вновь выслать в Казахстан, если они будут плохо учиться и шалить. Теперь я понимаю, что мои переживания и страхи не могли пройти для них бесследно, кроме того, они накладывались еще и на их собственные страдания. Мои дети росли в тяжелое время, им пришлось испытать боль, нужду, унижения, страх потерять родителей. Пока я не получила временную прописку, я то появлялась дома, то исчезала, а ведь маленькому ребенку очень трудно объяснить, почему мама не живет вместе с ним.

Впоследствии, когда душевная болезнь сына уже вполне проявилась, я снова и снова перебирала в уме все обстоятельства нашей жизни, стараясь понять, могла ли я что-нибудь изменить.

Могла ли я, например, изменить отношение начальства к заведующей детским садом Л. Отырба, которая, сочувствуя маме, на свой страх и риск устроила моих малышей в свой садик? Ее стали упрекать в том, что она посмела принять детей из семьи репрессированных.

Могла ли я помочь им в их школьной жизни?

Весной 1953 года (Эдик заканчивал четвертый класс) дети, в том числе и мой сын, играли на улице в мяч, и кто-то из них разбил окно парткабинета. Все разбежались, а Эдик спокойно направился домой. В это время неожиданно подъехала машина первого секретаря обкома Гетия. Он видел, как дети разбегались, и задержал моего сына. Эдик сказал, что он стекла не разбивал, тогда Гетия спросил, чей он сын. Мальчик после некоторого замешательства назвал мою фамилию. Тогда Ге-

тия велел постовому отвести Эдика в детскую комнату милиции, поинтересовавшись напоследок:

— А что, разве Оглы еще живут в Сухуми?

Один из мальчиков, который все это видел, пришел к нам и рассказал о случившемся. Мы с мамой в панике побежали в милицию. Эдик стоял в углу в слезах. Увидев меня, он бросился ко мне, но милиционер схватил его за волосы и поволок на прежнее место. Стал на нас кричать и гнать вон. Как я ни убеждала его, что мой сын ни в чем не виноват, он был неумолим. Привели даже пионеров, которым показывали на Эдика как на сына «врагов народа», злостного хулигана. Сообщили в школу. В течение десяти дней в школу утром его сопровождал милиционер, а забирала я или мама. Он практически перестал есть. Хотя он хорошо учился и отличался хорошим поведением, учительница резко изменила к нему отношение и стала от него требовать больше, чем от других детей. Эдик всегда очень остро страдал от несправедливости по отношению к нему, а подобных случаев в его жизни было предостаточно.

Не прошло и трех дней, как случилась новая неприятность. После уроков все дети высыпали на улицу, кто-то пробежал по газону, а учительница опять обвинила Эдика. На следующий день меня вызвали в школу. Я пришла во время перемены и застала такую сцену: дети играют, посреди двора стоит мой сын, горько рыдая, а учительница отчитывает его за порчу газона, уже, наверное, не в первый раз. Я остановилась ни жива ни мертва. Как защитить своего ребенка? Стоило мне хоть слово сказать, Эдика бы исключили из школы. Наконец учительница грузинского языка не выдержала, подошла к мальчику, взяла его за руку и отвела в класс. После этого случая он стал всего бояться.

И уж совсем ничего не могла я изменить в нашей с Иваном судьбе. Как объяснить детям, что их отца наказывают за то, что он грек? В 1954 году я решила перевестись на заочное отделение в Кзыл-Орду, недалеко от поселка Миргалимсай⁵⁴, где тогда жил в ссылке мой муж, и с детьми поехала к нему. Мы пробыли у Ивана три месяца, дети ходили в местную шко-

лу. Но с переводом ничего не получилось, и нам пришлось вернуться. Рассказы ссыльных о том, что они пережили, произвели на Эдика очень сильное впечатление. Он никак не мог понять, за что греков сослали.

Настоящая трагедия началась вскоре после нашего возвращения в Сухум, когда у всех родителей потребовали свидетельства о рождении детей. У меня свидетельство о рождении сына было на фамилию отца — Василиади, а учился он под моей фамилией — Аббас-оглы. Как только одноклассники Эдика узнали, что он грек и его отец в ссылке, его стали дразнить, называть «незаконнорожденным». Сын сказал, что больше в эту школу не пойдет, и мне пришлось перевести его в другую. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, я со страхом стала замечать, что в лунные ночи он встает с постели и бродит по дому...

Еще очень трудно было нам с мамой объяснить Эдику, почему мы не чувствовали себя хозяевами в собственном доме.

В 1948 году мама сдала в аренду на десять лет квартиру в нашем доме молодому грузину — фронтовику, потерявшему на войне ногу и после демобилизации оказавшемуся, очевидно по партийной путевке, не у себя дома, в мингрельском местечке Хоби, а в Сухуме. Мы очень хорошо к нему относились, хотя знакомые говорили, что во время переселения греков он пытался узнать, подлежу ли я высылке.

— Вы пригрели змея, — предупреждали нас соседи.

Через два года он собрался жениться. Мама помогла ему организовать свадьбу, наладить быт: подарила молодоженам стол, кровать и другие необходимые предметы домашнего обихода. Мы с мамой тепло отнеслись к юной и красивой жене нашего постояльца — дочери известного в Грузии врача. Вначале молодая семья очень нуждалась, но затем родственники нашего квартиранта устроили его директором турбазы, что незамедлительно сказалось на его материальном положении. Затем он был назначен директором вечерней школы, что также немало способствовало его процветанию.

В 1958 году срок аренды подошел к концу, но маме было сказано:

— Я никуда отсюда не уйду. Десять лет прожил и дальше буду жить!

Когда мама стала возражать, он пригрозил ей:

— Хочешь, чтобы твоя дочка снова оказалась в Казахстане?

Я тогда сказала ему:

— Я была там и вернулась. Но если ты туда попадешь, ни когда не вернешься.

— Ты мерзавец, — не выдержал Эдик, — как же тебе не стыдно, тебе бабушка брюки починяла, свадьбу твою устроила...

— А ты вообще молчи, сумасшедший, — услышали мы в ответ.

И он получил разрешение на перепланировку занимаемой им части дома (вместо небольшого расширения галереи, на что под давлением обстоятельств была готова согласиться мама, он задумал пристроить еще одну большую комнату). Сила, в лице многочисленных родственников, которые занимали руководящие должности в обкоме партии, горсовете и городском суде, оказалась на его стороне. Маму вызвали в жилуправление горсовета и стали требовать, чтобы она подписала согласие на перестройку дома. Она отказалась.

— Зачем я буду это подписывать? Здание будет изуродовано, да еще мы потеряем почти весь двор.

— Послушай, ты, абхазка, — прикрикнул на нее родственник «соседа», — скажи спасибо, что по нашей земле ходишь!

Моя мама была очень выдержанным человеком, но такого оскорбления она стерпеть не смогла.

— Чтоб ты провалился! — крикнула она ему по-абхазски. Вскоре после этого случая мамин обидчик был у кого-то в гостях. Напился и вышел освежиться на балкон. Вдруг не удержался на ногах, перегнулся через перила, полетел вниз и разбился насмерть. Мама потом очень переживала, думала, что это она накликала на него беду. Я ее успокаивала, говоря, что этот человек стал жертвой собственной невоздержанности.

Нашей семье довелось испытать унижения и несправедливость, что называется, «по всем статьям». Сначала мы оказались жертвами большевистской политической системы как иноподданные, «социально-чуждые» и «капиталисты». Затем я попала в страшное колесо репрессий как член семьи советского руководителя! После тюрьмы и ссылки новое несчастье — массовое выселение греков и других иностранных подданных. Но обиднее всего было то, что после всех перенесенных страданий, дожив до «мирных времен», мы по-прежнему оставались в положении неполноценных членов общества — уже как абхазы, испытывая на себе теперь уже инерцию и рецидивы разгула грузинского национализма в Абхазии бериевского времени. Мы постоянно в повседневной жизни, находясь под одной крышей с людьми, незаконно, силой захватившими часть нашего дома и ощущавшими себя новыми хозяевами жизни, сталкивались с различными проявлениями национализма, как известно, особенно неприятного и порой вульгарного в быту.

Конечно, семья наших соседей не творила в отношении нас сознательное, целенаправленное зло. Они воспользовались своим преимуществом перед нами в тех условиях, когда абхазы не были хозяевами на своей родной земле. Отношения между нашими семьями отразили ситуацию в республике, подобно тому, как капля отражает море.

Кроме того, это соседство травмировало Эдика, служило для него постоянным источником мучительных навязчивых идей. Ему казалось, что сосед в действительности является сотрудником грузинского КГБ и испытывает на нем, Эдике, какое-то новейшее устройство, воздействующее на работу головного мозга. Он даже придумал подробную техническую характеристику этого «прибора» и обосновал принцип его действия. Это болезненное убеждение было настолько сильным, что не оставляло сына даже тогда, когда он реально воспринимал окружающий мир.

В 1959 году Эдик окончил 10-ю абхазскую среднюю школу, куда его перевели как сильного ученика и одаренного ма-

тематика. По рекомендации из школы он поступил в Сухумский государственный педагогический институт на физико-математический факультет. Учился отлично, да и отношения с товарищами складывались у него как нельзя лучше — Эдик был покладистым и добрым, как его отец. Друзья любили его и часто собирались у нас.

На государственных экзаменах сын обратил на себя внимание всей экзаменационной комиссии: он не закончил решение сложной задачи на доске, так как решил часть ее в уме, чем несказанно удивил экзаменаторов. Председатель экзаменационной комиссии назвал его «маленьким Эвклидом» и предложил попробовать поступить в Тбилиси в аспирантуру.

Наверное, так бы и произошло, но в 1964 году неожиданно умерла моя мама, весь дом погрузился в траур, и на какое-то время мне стало не до Эдика. А он не захотел никуда ехать и начал работать в институте лаборантом. Постепенно как-то охладел ко всему, погрустнел. Его уговаривали учиться дальше — безрезультатно. Его ничто не интересовало. Через два года он ушел из института.

Стал прогрессировать душевный недуг, долгое время не дававший о себе знать. Начались мытарства по врачам и клиникам. После 32 лет ему стало совсем плохо. Три раза он пытался покончить с собой, всякий раз уверяя меня, что делает это совершенно сознательно, чтобы облегчить мне жизнь. Профессор Рохлин, у которого мы консультировались в Москве, прямо сказал мне, что заболевание сына носит «социальный» характер и, если бы мы раньше обратились к врачам, его скорее всего можно было бы спасти... Другие врачи также считали, что причиной страшного заболевания стали психические и физические травмы, перенесенные в детстве.

Вся наша семья сплотилась, чтобы справиться с этим горем. Общими усилиями поддерживали Эдика. Я доставала редкие лекарства, ему становилось лучше, и на какое-то время удавалось стабилизировать это состояние. Казалось, сын

приходит в себя, становится прежним, он даже собирался сдавать экзамены в аспирантуру... Но грузино-абхазская война погубила его окончательно.

Не просто складывалась и карьера моего мужа. В Индустриальный техникум, где работал Иван, пришел новый директор, который закончил в Тбилиси тот же факультет, что и муж, — по специальности «инженер-механик». Сначала он просто ревниво присматривался к Ивану, а затем начал переводить курсы «на грузинский сектор», то есть преподавание стали вести на грузинском языке, но количество часов за мужем пока сохранилось. Иван работал еще и в Сельскохозяйственном институте, писал рецензии на дипломные работы, однако и здесь обучение постепенно переводилось «на грузинский сектор».

Вскоре директора техникума перевели на другую работу — он возглавил завод «Сухумприбор» и уговорил мужа перейти к нему. Однако отношения и тут складывались очень непросто — директору нужна была слава, и он использовал знания и способности Ивана, а самого его держал в тени. Муж очень переживал. Однажды он не выдержал и высказал все, что накопилось на душе. Пришел домой расстроенный, подскочило давление, его парализовало. На следующий день он умер от кровоизлияния в мозг. Это произошло 20 мая 1975 года.

В 1979 году вышла замуж дочь, и вскоре родился мой внук Янчик. Чтобы как-то свести концы с концами, я занялась репетиторством — готовила школьников к поступлению в институт по истории СССР и обществоведению. Однако здоровье стало меня подводить. Перенеся две операции, я наконец решила уйти на пенсию и в октябре 1988 года подала заявление об уходе. Сыну тогда было совсем плохо.

Одной из особенностей болезни Эдика было то, что он точно предсказывал, что должно было случиться. Однажды он сказал:

— Будет война, но она закончится победой Абхазии.

Так и произошло. Началась война, и нам опять пришлось пережить голод, холод, страх. После окончания войны сын медленно погибал в полуразрушенном Сухуме, где не было нужных ему лекарств, врачей. За два месяца до смерти он сказал, что умрет 27 февраля 1997 года в 10 часов утра. Предсказание сбылось в точности. Он умер в полном сознании, у меня на руках.

Янчику тоже пришлось нелегко. Во время грузино-абхазской войны, желая уберечь его от опасности, мы срочно переправили его в Москву к родственникам. Вернувшись, он не узнал свой родной город — Сухум лежал в руинах. Через некоторое время снова начали работать школы, но учителей не хватало, не хватало и учебников, классы часто пустовали. Дети по большей части были предоставлены самим себе. А что они видели на улице? Грабежи, оружие, наркотики... Мой семнадцатилетний внук чуть не сбился с пути. Благодаря нашим близким мальчика удалось отправить в Петербург. Он попал в хорошую среду, закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. С ним связаны мои надежды на будущее.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Один очень уважаемый человек, прочитав мои воспоминания, спросил меня:

— Это всё правда?

На несколько секунд я лишилась дара речи от удивления.

— Разве я похожа на писательницу? Если я смогла все это сочинить — значит, у меня большой талант!

Да, на этих страницах только правда. Все, что здесь описано, я видела собственными глазами или слышала от близких мне людей, слова которых не могут подвергаться сомнению. Время стерло в памяти некоторые имена, точные даты событий, отдельные подробности. Но в остальном все было именно так.

Хочу ли я забыть то, что со мной случилось?

Мое прошлое всегда мне мешало. Я не могла работать, где хочу и как хочу. Имея большое желание достичь чего-то, реализовать себя, я не могла его осуществить — гордость и нежелание унижаться не давали мне сделать это.

Мое прошлое мешало и моим детям. Ежедневно, ежечасно нам приходилось отстаивать свое право на простое человеческое счастье. Но в самые трудные и, казалось бы, безнадежные дни своей жизни я не позволяла себе отчаиваться, каждый новый удар судьбы делал меня тверже.

У каждого человека своя жизнь, порой очень тяжелая, трагическая. Может быть, лучше ее забыть?

Нет, собственную жизнь забыть нельзя.