Жизнь и поражения советского инакомыслящего. Поиски взаимопонимания. Т. 8. До тюрьмы и в тюрьме
Жизнь и поражения советского инакомыслящего. Поиски взаимопонимания. Т. 8. До тюрьмы и в тюрьме
Сокирко В., Ткаченко Л. Жизнь и поражения советского инакомыслящего. Поиски взаимопонимания. Т. 8. До тюрьмы и в тюрьме. 502 с.– М., 2015.
Оглавление
ПРЕДВАРЕНИЕ .5 ПРЕДИСЛОВИЕ. ВИКТОР СОКИРКО – МЫСЛИТЕЛЬ, ДЕЯТЕЛЬ, ЧЕЛОВЕК. (Автор – А.Н. АЛЕКСЕЕВ) ... 6 ОТ РЕДАКТОРА-СОСТАВИТЕЛЯ ... 43 Л. ТКАЧЕНКО. О ВИТЕ .... 47 ЧАСТЬ 1. ПОИСКИ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ В БЛИЖНЕМ И ДАЛЬНЕМ ОКРУЖЕНИИ ... 100 1.1. О САМОМ ВАЖНОМ ПЕРЕД АРЕСТОМ .... 100 1.1.1. «Активно думать, успешно работать, смело жить!»… 100 1.1.2. Долгая предыстория ... 111 1.1.3. Репортаж о первом обыске ..... 143 1.1.4. Экономика 1990 года: что нас ждёт и есть ли выход.... 148 1.1.5. О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами .... 169 1.1.6. К вопросу о диссидентской этике ... 175 1.1.7. Прошение о выводе войск из Афганистана ... 184 1.1.8. На случай ареста ... 186 1.2. ЛЮДИ ИЗ БЛИЖНЕГО КРУГА О В. СОКИРКО .... 186 1.2.1. Обращение к Генпрокурору Руденко Р.А. от Оболонского А.В... 186 1.2.2. М.Я. Гефтер. Интервью, данное итальянскому корреспонденту 16 апреля 1980 г. (отрывок) .... 190 1.2.3. Г.С. Померанц. Мой собеседник Виктор Сокирко ... 192 1.3. ПОИСК ВЗАИМОПОНИМАНИЯ С ВЛАСТЬЮ... 204 1.3.1. Объяснительная записка В.Сокирко (июнь 1980) .... 204 ЧАСТЬ 2. БУТЫРСКИЙ ДНЕВНИК (В ГОД ОБЕЩАННОГО КОММУНИЗМА) ... 213 2.1. СОБЫТИЯ ЯНВАРЯ 1980 Г. .... 213 Арест 23 января ............................................................................. 213 Первый день.................................................................................... 224 Первая неделя. Камера 252 ........................................................... 232 Выдержки из дневника Лили ......................................................... 236 2.2. СОБЫТИЯ ФЕВРАЛЯ-МАРТА ................................................. 243 Жалоба на следователя ............................................................... 243 Сокамерники ................................................................................... 248 Уход из камеры 252 ........................................................................ 263 Из дневника Лили ........................................................................... 267 2.3. СОБЫТИЯ АПРЕЛЯ ................................................................. 285 Новые сокамерники ....................................................................... 285 Общения за пределами камеры ................................................... 312 Из Лилиного дневника ................................................................... 319 2.4. СОБЫТИЯ МАЯ ....................................................................... 339 Празднование 1 мая и камерные новости ................................. 339 Лилины записи ................................................................................ 351 2.5. СОБЫТИЯ ИЮНЯ ..................................................................... 364 Поворот .......................................................................................... 364 История с окнами .......................................................................... 378 В камере голодающих .................................................................. 385 В карцере ........................................................................................ 392 Вывоз 27 июня ................................................................................ 406 Из Лилиного дневника ................................................................... 423 2.6. СОБЫТИЯ ИЮЛЯ ..................................................................... 440 Новые сокамерники и «пытка ожиданием» ............................... 440 Высвечивание Фетисова ............................................................... 445 Лилины записи ................................................................................ 453 2.7. СОБЫТИЯ АВГУСТА-СЕНТЯБРЯ ............................................. 469 Вызов к следователю 11 августа ................................................ 469 Голодовка ........................................................................................ 474 Последние бутырские дни ............................................................ 476 Последняя ночь и последние книги .............................................. 488 Окончание Лилиного дневника .................................................... 494 Предварение Дорогой читатель! Перед тобой первая половина наших семейных материалов, связанных с Витиными поисками взаимопонимания как на свободе, так и в тюрьме, как с людьми ближними, так и с дальними. Я прошу у читателя прощения за то, что наше с Андреем Николаевичем Алексеевым – к.ф.н, социологом, автором Предисловия к данной книге и по сути её дотошным составителем – желание подробно, с разных сторон рассказать о Витиных поисках делает твой читательский труд чуть ли не подвигом. Правда, у тебя есть выбор – прочесть только ту половину, которая тебя больше привлечёт. Когда в процессе чтения тебя, дорогой читатель, стукнет мысль, что у книги должен быть один автор – В.Сокирко как носитель идеи «поисков взаимопонимания» и как автор большинства, входящих в книгу материалов, поверь, пожалуйста, что это и моё, и А.Н.Алексеева нереализованное желание. Л.Ткаченко Предисловие Виктор Сокирко – мыслитель, деятель, человек (А.Н. Алексеев) Моя первая – заочная – встреча с Виктором Владимировичем Сокирко состоялась 35 лет назад Из дневниковой записи: «13.01.1980. Из «Диссидентской этики» В. С.: 1) ответственность… 2) трудолюбие… 3) бесстрашие… (три заповеди!). «Экономика 1990: что нас ждет и есть ли выход?»; «О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами (к 100-летию со дня рожд. И. В. Сталина)». [Названия самиздатских работ. — А. А.] Оставляет сильное впечатление. Как и все остальное у В. С. — парадоксально; как и многое другое у него — верно…» 1 1 Цит. по: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Том 1. СПб.: Норма, 2003, с. 94. Все три названные работы В. Сокирко приведены в настоящей книге. (См. часть 1). Обратим внимание, что они относятся к тому самому историческому периоду, в котором разворачиваются события «Бутырского дневника». Притом, что автор этих строк вовсе не был, как сам В. С., в эпицентре диссидентской среды (например, не помню, чтобы я в Ленинграде держал в руках «Хронику текущих событий», разве что при поездках в Москву), эти самиздатские работы Сокирко, написанные им уже в предчувствии, если не предвидении ареста, как-то достигли меня, равно как и несколько выпусков его сборника «В защиту экономических свобод». Впрочем, из пассивного потребителя самиздата (со второй половины 60-х гг.) я неспешно и осторожно сам продвигался в сторону самиздатского творчества (конец 70-х). Правозащитных писем не подписывал, но вот, сообразно своей социологической профессии, затеял экспертно-прогностический опрос ленинградской и московской интеллигенции, под названием (оно же и тема) «Ожидаете ли Вы перемен?». (Моими компаньонами в этом андерграундном, предприятии были: писатель А. Соснин, экономисты В. Шейнис и Н. Шустрова и, что существенно, для дальнейшего повествования, историк М. Гефтер). Наши встречи обычно происходили на квартире Анатолия Семеновича Соснина, каждый раз, когда приезжали из Москвы Михаил Яковлевич Гефтер и / или Виктор Леонидович Шейнис. К концу 1978 г. были готовы программа исследования и методический инструмент – анкета, на вопросы которой эксперту предлагалось конфиденциально ответить. Пожалуй, главной интеллектуальной силой этого проекта был М.Я Гефтер (скажу не в упрек всем остальным). Обратите внимание, что 1978-1979 гг. были как раз временем развертывания другого проекта – издания в Москве самиздатского «толстого» журнала «Поиски взаимопонимания», в котором, как я считаю, решающую идейную роль также играл М.Я. Гефтер. Таким образом, оба проекта реализовались параллельно и различались не идейно, а, так сказать, жанрово. Одним из соредакторов (членов редколлегии) журнала «Поиски взаимопонимания» в декабре 1978 г. стал Виктор Сокирко. Он же был и одним из тех троих редакторов «Поисков» (всего их было семеро), которые в 1980 г. были судимы по ст. 190-1 УК РФСР и приговорены к различным срокам лишения свободы – именно за участие в издании этого журнала. Судьба «Ожидаете ли Вы перемен?» была счастливее, чем у «Поисков взаимопонимания» (в смысле репрессий). С 1979 по 1981 гг. удалось собрать лишь 45 экспертных интервью, к тому же результаты опроса не обнародовались, а накапливались. Ленинградское управление КГБ, прознавшее об этой акции, когда она по существу уже сошла на нет, по-видимому, опасалось проникновения этой информации на Запад. Но автор этих строк (как, кстати сказать, и Виктор Сокирко) вовсе не склонен был к мировой известности. Когда же «тучи стали сгущаться», он уничтожил все комплекты экспертных листов, кроме одной копии, которую удалось сберечь в «захоронке» до времен Перестройки. Материалы этого исследования были опубликованы в 1991 и в 2003-2005 гг. А поскольку анонимность интервью соблюдалась строго, никто из авторов методики и участников опроса не только не пострадал, но даже и не был заподозрен в причастности. Автору же этих строк это «обошлось» всего лишь официальным предостережением органов госбезопасности. Обозревая материалы этого опроса, еще в начале 80-х гг. мною был обнаружен экспертный лист, хоть и анонимный, как все прочие, но такой, который мог принадлежать только Виктору Сокирко. Ибо в нем содержалось краткое изложение упомянутых выше его самиздатских работ конца 1979 г. (Вероятно, к В. С. с вопросами нашей анкеты обратились либо М. Гефтер, либо В. Шейнис). Ответы этого эксперта принадлежали к числу интереснейших. Я потом опубликовал их в «Драматической социологии…» под заголовком «Прогноз-предостережение». 2 2 См. там же, с. 109-115. Так состоялась наша вторая – и тоже заочная! – встреча с Виктором Сокирко. Лично знакомы мы тогда не были. Третья встреча также была заочной, но уже интерактивной. В 2000 г. когда я затеял свою 4-томную «Драматическую социологию…», в которую предполагал включить и материалы «Ожидаете ли Вы перемен?», я, узнав адрес В. Сокирко, запросил у него разрешение на указание его авторства «экспертного листа № 30». В. С. не вспомнил самого факта участия в опросе, однако подтвердил, что текст того ответа о вероятном сценарии перемен, который я прислал для «опознания», действительно принадлежит ему. Кроме того, он прислал мне связку «старых бумаг», среди которых была и его работа 1992 г. «Вспоминая старые прогнозы К. Буржуадемова (В.В. Сокирко), составителя сборников «В защиту экономических свобод». Там были такие строки: «К сожалению, пессимистический прогноз 1979 г. в главных чертах осуществился. Необходимые преобразования начаты поздно и проводятся непоследовательно. К конструктивной экономической реформе страна еще не при-ступила и потому тенденций развала и сползания к новому тоталитаризму еще не преодолела. В. Сокирко. Ноябрь 1992». (Думаю, разглядеть тогда перспективу «сползания к новому тоталитаризму» были способны немногие). Между В. С. и мною завязалась переписка. Частично она опубликована. 3 3 См. Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Том 3. СПб.: Норма, 2005, с. 80-85. Среди прочих материалов, которые я получил тогда от своего корреспондента, был текст предисловия («предварения») М. Гефтера к собранию работ В. Сокирко. Речь идет о рукописи, в которой были собраны работы 1970-80-х гг., как уже упоминавшиеся (70-е гг.), так и некоторые относящиеся к начальному периоду Перестройки, в частности: «Рынок и коммунизм», «Об условиях выживания и развития», «За гражданский мир и взаимопонимание (открытое письмо “борцам перестройки” от самиздатского автора 70-х годов)». Приведу здесь фрагмент из этого предисловия М.Я. Гефтера: «…Полемические заметки В.В. Сокирко кажутся мне не просто заслуживающими внимания — в ряду других заметок, писем и откликов, которые вызывает перестройка. В них ощущается определенная позиция, за ним стоят годы продумываний, позволю себе сказать — выстраданных в самом буквальном смысле. «Самиздатский автор 70-х годов» был одним из пионеров борьбы за экономическое раскрепощение и в качестве такового отведал и Бутырки. Это, разумеется, не означает, что с ним надо соглашаться на этом единственном основании. Но вслушаться в его голос — и нравственно, и практически полезно. Тогда, в 70-е годы, В.В. Сокирко избрал себе псевдоним «К. Буржуадемов» (коммунист — буржуазный демократ). Сочетание странное, не правда ли? Кому-то может показаться и отдающим безуминкой. Людей, которые в нынешних спорах на темы собственно экономического свойства всерьез исходят из коммунистических убеждений, вероятно, совсем немного… Это само по себе должно было бы навести на размышления. Споря, В.В. Сокирко подвигает нас именно к размышлениям. Мало ли этого? Являясь сам сторонником многоукладности, как экономической доминанты, несущей в себе крайне существенное социальное и политическое… содержание, я, естественно, с симпатией отношусь к соображениям автора, идущим в этом русле… В сущности, речь идет о цели. О попытке сформулировать цель, смысл жизни, и не где-то сбоку конкретной злобы дня, вводимых и намеченных к введению экономических реалий, а – внутри них. По-моему, это крайне интересно и поучительно. М. Гефтер, 10.04.1988». По-моему, Михаил Яковлевич был точен в своей оценке ЭВРИСТИЧНОСТИ историко-философского поиска В. Сокирко, в котором соединялись «конкретная злоба дня» и «цель, смысл жизни» (аттрактор) общечеловеческого развития. И вот, наконец, личная встреча. Она произошла осенью 2007 г. в Центре им. А.Д. Сахарова, на одной из самых ярких (хотя бы прагматически и безнадежных) акций нашей «пятой колонны» (тогда еще так не называлась) – попытки выдвижения В. Буковского кандидатом в президенты РФ. Найдя друг друга в скоплении народа, мы с Виктором очно познакомились, обменялись книжками (он подарил мне свою 11 «Сумму голосов присяжных…»), договорились о дальнейших встречах. Я посетил семью Сокирко в квартире дома по ул. Гурьянова (кстати, расположенного неподалеку от дома, взорванного террористами в Москве в сентябре 1999 г.), после чего уже только переписывались (с Виктором и его супругой Лидией Ткаченко). В ту пору я еще не знал всех подробностей биографии моего нового друга. (Мог бы знать о них и раньше, но как уже отмечалось, от «диссидентской среды», особенно московской, я в советские времена был далек). Но меня ожидали иные, не менее интересные открытия. Из письма А. Алексеева Виктору Сокирко и Лиле Ткаченко: «...Второй день хожу под сильнейшим впечатлением от вашего сайта (персональной страницы), под непритязательным там названием “Виктор Владимирович Сокирко и Лидия Николаевна Ткаченко”… Меня пока хватило на прочтение нескольких обзорных и пояснительных текстов и др. Бегло – отдельные файлы, чтобы понять содержание и структуру. Просмотрел и прослушал целиком «Весну света» – убедился, что Ваши диа- или слайдфильмы доступны моей машине (и видеоряд, и звуковая дорожка). Очень внимательно прочитал Лилино «О Вите». Освоить все – труд, пожалуй, не меньший, чем чтение всех 4-х томов моей “Драматической социологии...” (кстати, построенной, в общем, по тому же хронотематическому принципу). Но, в отличие от указанных томов, ваше с Лидией многосоставное произведение не подавляет габаритами, поскольку они виртуальны… Я, конечно, с давних пор относился к Вам, Виктор, с чрезвычайным уважением, но тут “зауважал” (не то слово!..) непомерно… Однако многого я не знал – и не только в 80-х и 2000-х, но и до вчерашнего дня… 12 Во-первых, не знал о существовании вашего замечательного СЕМЕЙНОГО ТАНДЕМА… Относил все “за счет” Виктора… Во-вторых, ничего не знал о вашем “ПАРТИЗАНСКОМ КИНО”. Этот ваш уникальный изо- и аудио-самиздат есть то самое любительство, что выше всякого профессионализма, особый, бесценный культурный вклад. В-третьих, не предполагал такую степень нашего с Вами со-звучия в попытках сбережения жизненных следов как свидетельств времени (дневники, диафильмы). В-четвертых, вдруг осознал всю многосторонность и целостность Вашего таланта, где соединяются черты социального мыслителя, общественного деятеля и культурного творца. Вообще-то, любого из разделов вашего сайта-жизни (будь то “партизанское кино”, “дневники”, “идеология”, “экономика и нравы”, “антивоенное движение”, “семья и дом”, к чему можно было бы добавить “путешествия”, кабы не пронизывали они все остальное), так вот – любого из этих аспектов хватило бы на славный жизненный итог. Но тут – “человек-оркестр”... И жизнь – симфоническая. Удержусь от дальнейшей рецензии на “феномен Сокирко”… Скажу только, что другого такого примера среди людей, с кем свела судьба, у меня нет (ну, может, несколько...), чтобы так все сочеталось… Стоит заметить, что мы с Вами, Виктор, “паслись” все время на соседних “полянах”, разве что моя не была так “заминирована”, как Ваша. Притом, что оказывались с 60-х по 90-е гг. на расстоянии одного “посреднического” рукопожатия (это были и Марк Поповский, и Михаил Гефтер, и Виктор Шейнис с Аллой Назимовой). Было, однако, у нас различие в возрасте… идейных прозрений, гораздо более раннем у Вас (что и привело В. Сокирко в деятельный диссидентский круг в конце 60-х, когда Ваш нынешний корреспондент разве что “почитывал” самиздат и тамиздат)…. 13 В общем, у каждого своя жизнь... Кажется, буквальный перевод “синергии” (от которой – синергетика) – это со-трудничество человека с Богом. Тут – соединение Личности, Случая и Обстоятельств (вместе – Судьба). В том, что от Вас зависело, мне кажется, Вы распорядились своей судьбой наилучшим образом. Кстати сказать, в истории диссидентского и правозащитного движения место (иногда говорят – “ниша”) Буржуадемова-Сокирко уникально. Ну, я думаю, Вы и сами это сознаете. Не знаю, чтобы кто-то еще из правозащитников 70-х гг. ставил экономическую свободу во главу угла, вовсе не пренебрегая другими свободами. Ну, в гефтеровском поиске взаимопонимания, духе диалога – хоть с соратниками, хоть с оппонентами, и даже с властью, Вы были не так оригинальны. И слава богу, что в этом не одиноки…». 4 4 Это письмо А. Алексеева к В. Сокирко и последующий ответ на него цитируются по: Алексеев А.Н. и Ленчовский Р.И. Профессия – социолог…. Том 2, СПб.: Норма, 2010, с. 261-267. Из письма В. Сокирко – А. Алексееву: «…Я хотел бы, чтобы читатель увидел на сайте, как страна прощалась с диктаторским понятием коммунизма и имперским пониманием России – через мои мысли и споры со знакомыми и героями книг. 1980 г. – «год коммунизма» в тени Бутырки – пик этого осознания. Но даже эта, очень суженная тема чрезмерно широка для ознакомления сходу. Вот если удастся сузить ее еще кардинальней, до сотни страниц, тогда появится надежда, что кто-то сможет с ней ознакомиться взаправду… Другая линия основной части нашего сайта – история религиозно-философских учений, включая нынешний естественный атеизм. Третья сторона нашей жизни – домашняя экономика (дети и шабашки). И, наконец, последняя, итоговая сторона – про разнообразие российских стран – регионов. (Имеются в виду свыше сотни 14 диафильмов, изготовленных на материалах семейных туристских путешествий. – А. А. )... 28.12.2007». Таково мое личностное и отчасти биографическое введение в Предисловие к книге В. Сокирко «Поиски взаимопонимания. Бутырский дневник». *** Роль конкретно-исторического и отчасти идеологического введения к настоящему Предисловию отдам тексту «К истории «Поисков»«, опубликованному в «Русском журнале» в 2003 году (год 25-летия журнала «Поиски взаимопонимания»). Приведу его почти целиком, несмотря на размер цитаты 5: 5 См.: http://old.russ.ru/politics/20030609_poisk.html «Свободный московский журнал ПОИСКИ» выходил в самиздате (1978-1980 гг.) и тамиздате (Нью-Йорк, Париж, 1979-1984 гг.). Это был «толстый» художественно-публицистический журнал, издатели которого провозгласили принцип взаимопонимания, равноправного представительства различных концепций, идей и точек зрения, существующих в то время в стране. Издание просуществовало по самиздатским меркам довольно долго, и история его разгрома широко освещалась в правозащитных документах этого времени . В журнале публиковались произведения авторов как хорошо известных читателю официальной и неподцензурной литературы (А.В. Белинков, М.Я. Гефтер, Г.Н. Владимов, В.Н. Войнович, Ю.Н. Вознесенская, Ю.О. Домбровский, Ф.А. Искандер, А.Ф. Кормер, Л.З. Копелев, Ст. Лем, В.П. Некипелов, Г.С. Померанц, Г.И. Снегирев, Б. Чичибабин, Д.И. Хармс, А. Сент-Экзюпери и др.), так и начинающих, участников демократического движения СССР и других стран коммунистического блока (Я. Куронь, будущий президент Чехии В. Гавел и др.), узников ГУЛАГа и т.п. В редколлегию «Поисков» входили: В.Ф. Абрамкин, В.Л. Гершуни, Ю.Л. 15 Гримм, П.М. Егидес, Р.Б. Лерт, Г.О. Павловский, В.В. Сокирко. 6 6 Примечательно, что все редакторы журнала, за исключением Г. Павловского (выступавшего под псевдонимом), обозначили свои фамилии на титуле. Активное участие в формировании основных направлений, подготовке и издании «Поисков» принимали: С.А. Белановский, Е.Ю. Гайдамачук, М.Я. Гефтер, Л.З. Копелев, П.А. Подрабинек, Г.С. Померанц, Т.В. Самсонова, С.Ю. и В.М. Сорокины, Д. Сорокин, Л.Н. Ткаченко, В.В. Томачинский, М.Ю.Яковлев и др. Зарубежные номера «Поисков» выходили в издательствах «Детинец» (А.П. Григоренко, Нью-Йорк) и «Поиски» (П.М. Егидес, при участии С.Ю. и В.М. Сорокиных и поддержке А.Д. Синявского, М.В. Розановой). Основатели журнала провозглашали независимость не только от государственной, но и от идеологической цензуры «единомышленников» («Поиски» – журнал разномышленников, разномыслов», В. Гершуни). Программную идею журнала (полное название «Поиски взаимопонимания») точнее всего сформулировал один из его основателей историк Михаил Гефтер: ««Круглый стол» – и без лимита на сюжеты, и без кадровых в составе!... Нет для нас места в Мире, если не сделаем миром собственный дом: миром в Мире»… Период, получивший название «эпохи застоя», по мнению многих современников, стал временем возникновения и развития разнообразных общественно-политических направлений, идей, своеобразным ренессансом традиций поиска исторического пути, «поиска выхода», восходящих к XVIII-XIX столетиям – идеям просветителей, западников и славянофилов, русских религиозных философов, Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Очевидно, что катализатором этого процесса стал XX съезд КПСС и прекращение массовых репрессий. Действительно, все 50-е и 60-е годы как грибы вырастали организации, союзы, группы, и даже партии самых различных оттенков. В 1968 г. А. Амальрик, подводя итоги развитию 16 общественной мысли этого периода, пришел к заключению, что «за последние три десятилетия выкристаллизовались, по крайней мере, три идеологии, на которые опиралась оппозиция». Это «подлинный марксизм-ленинизм», «христианская идеология, предполагающая переход к религиозным нравственным принципам в духе славянофильства, с претензией на особую роль России» и, наконец, «либеральная идеология», которая, в конечном счете, предполагает переход к демократическому обществу западного типа. Вместе с тем, общей целью участников движения остается «охрана правопорядка», (защита) прав человека. Дальнейшее развитие этих направлений в 70-е гг. привело к формированию более или менее устойчивых кругов единомышленников, что, в свою очередь, вывело на новый уровень самиздатскую публицистику – в самиздате получил распространение жанр «толстых», проблемных журналов… На страницах самиздатской периодики почвенники, либералы и марксисты вели яростную полемику, накал которой возрастал с каждым годом… Каждое из направлений претендовало на ведущую роль своей программы преобразований, что вело к изоляционизму и отсутствию взаимопонимания между ними… Конец 70-х гг. стал переломным моментом во внутренней политике властей относительно инакомыслия. После ареста одного из редакторов «Хроники текущих событий» Т.М. Великановой, священника Г.П. Якунина, деятеля литовского национально-религиозного движения А.Терляцкаса и других начались обвальные репрессии, обращенные не только против отдельных людей, открыто выступающих с критикой режима, но и против инакомыслия как явления. В результате давления со стороны властей диссидентское движение сосредоточилось почти исключительно на защите его участников, все дальше отходя от проблем общества в целом. Это еще более усугубило изоляционизм, привело к своего рода «профессионализации» движения, сузило круг его участников, увеличило пропасть не только между диссидентами и властью, но и между диссидентами и обществом… 17 Таким образом, можно говорить о кризисе, переживавшемся инакомыслием в конце 70-х. Попытку предложить выход из этого тупика предприняла группа интеллигентов, объединившаяся вокруг журнала «Поиски». В концептуальную основу издания легли два постулата: - сосуществование различных идей «в одном доме» и приоритет диалога как процесса над его результатом. Процесс обмена идеями ценнее самих идей и даже возможных результатов их синтеза. Диалог самоценен, ибо создает «дом» – прообраз нормального общества. - развитие традиционной для 60-х гг. концепции о невозможности «брести к истине в одиночку». Согласно этой концепции создание идеальной модели общества осуществляется путем коллективных поисков, обсуждений, «снятия сливок» с каждой программы… Синтез – это не эклектика... Это захватывающая и неподъемная творческая работа. Редакция «Поисков» решилась проделать эту «совместную» (и очень напряженную) «работу мысли», вовлечь в нее широкий круг идей, расширить рамки диссидентства, найти точки его соприкосновения с обществом в целом. Насколько удалось выполнить постулированную программу за два года деятельности журнала, судить историкам. Круг проблем, затрагиваемых журналом, был чрезвычайно широк: конституция и право, экономическая реформа и правозащита, культура андеграунда и «соцреализма», восстановление исторического прошлого и социальные вопросы... Профессиональный уровень журнала выделялся на фоне самиздатской периодики того времени. История «Поисков» – это еще и судьбы людей, делавших их – один из самых драматических эпизодов истории правозащитного движения. За двадцать месяцев (столько времени выходил журнал) «Поисков взаимопонимания» восемь его издателей и сотрудников провели (в 1979-1987 гг.) в общей сложности более двадцати лет в тюрьмах, лагерях, ссылке, В.В. Томачинский погиб в тюрьме. Десятки людей, принимавших участие в издании и судьбе журнала, подверглись внесудебным 18 репрессиям: принудительной эмиграции, обыскам и задержаниям, увольнению с работы, исключению из института, партии и комсомола и т. п. История преследований «поисковцев» широко освещалась свободными СМИ того времени («Хроника текущих событий» и др.)». (Конец цитаты). *** Вот теперь автор настоящего Предисловия может, «с чистой совестью», не полагаясь на безотносительную к вышеприведенному обзору осведомленность читателя в предмете, задав историческую и концептуальную рамку, КОНТЕКСТ событий, описываемых в данной книге, обратиться к самой этой книге: Виктор Сокирко и Лидия Ткаченко «Поиски взаимопонимания», – произведению, как я считаю, выдающемуся. Сразу оговорю, что, какую бы задачу ни ставил перед собой автор при написании этой книги или отдельных ее частей, это НЕ МЕМУАРЫ, и даже НЕ документальная проза, а некий не прекращающийся ДИАЛОГ автора с героями своей книги, а теперь – и с читателями, а также… с самим собой, ибо понять себя порой не проще, чем других, равно как и других побудить к взаимопониманию. Это, конечно, пример литературы non fiction. Но такой, где едва ли не каждый факт (не придуманный) оказывается частью художественно-публицистического и, позволю себе сказать, нравственно-философского осмысления. Здесь «поиски взаимопонимания» переплетаются со смысложизненными поисками. И, хотел автор того или нет, а получился … «учебник жизни» (разумеется, один из множества возможных учебников). Так уж сложилась жизнь (а может – рефлексия о жизни), что каждое действующее лицо, представленное хоть в авторском описании, хоть в текстовом автопортрете, оказывается социо- и психотипом, а взаимодействие автора или других героев с этим лицом сплошь и рядом приобретает характер МОДЕЛЬНОЙ СИТУАЦИИ, словно специально 19 придуманной для обнажения пружин социальной коллизии или раскрытия типических характеров. Иногда просто диву даешься, насколько художественно выразительным оказывается – в определенном контексте – абсолютно бюрократическая, протокольная запись. Приведу только один пример. Из протокола допроса 28.01.1980. соседа по лестничной клетке КОНЬКОВА Виктора Александровича,1948 г.р., члена КПСС, ассистента МАДИ [Московского автомобильно-дорожного института]. “По существу дела могу сообщить следующее. По указанному адресу я проживаю со своей семьей с августа 1974 г. Примерно тогда же я познакомился с Сокирко, соседом по лестничной площадке. Насколько я знаю, материальное положение в семье Сокирко следующее: у них четверо детей – старшему сыну примерно 16 лет, дочери лет 11-12 и двойняшкам, мальчику и девочке, по 5 лет. Старшие дети учатся в школе, младшие посещают детский сад. Семья Сокирко очень часто ходила в походы, об этом я узнал из разговора со старшим сыном Сокирко. С самим Сокирко и его женой у нас дружеских контактов не было. В квартире Сокирко очень часто собираются гости, иногда мне приходилось видеть гостей Сокирко на площадке. Среди гостей Сокирко бывали и молодые, и пожилые, и мужчины, и женщины, и даже дети самого разного возраста. Больше всего молодых в возрасте от 20 до 35 лет. Обычно взрослые часто дружно выходили курить на лестничную площадку. Я обратил внимание, что среди гостей было довольно много бородатых мужчин. Из женщин я запомнил бывавшую у Сокирко пожилую женщину невысокого роста, судя по внешности, еврейку. Гости обычно приходили к Сокирко в будни, но бывали и в выходные дни. По словам моей жены Ларисы Николаевны Коньковой, визиты к Сокирко особенно участились в последние 3-4 месяца, в частности, по четвергам и вторникам. По времени гости приходили примерно от I8 до 20 часов, уходили от них от 23 до 01 часа ночи. Последний визит к Сокирко был 26 января в субботу. 20 Хочу дополнить, что, выходя однажды со своей собакой, я случайно услышал, как один из гостей Сокирко, молодой человек называл пожилую женщину, о которой я упоминал выше, как о еврейке, мамой. Из разговора с сыном Сокирко Артёмом я знаю, что сами Сокирко ранее ездили в отпуск на Урал, точнее на Северный Урал, в район Байкала, а в 1979 г. на Каспийское море, в район Махачкалы. Обычно супруги Сокирко ездят вдвоём, детей отправляют отдыхать к бабушке в Волгоград. По словам сына Сокирко Артёма, его отец снимает имеющейся у него кинокамерой фильмы и делает звуковое сопровождение... По роду своей работы я иногда бываю в дневное время дома, поэтому могу сказать, что периодически слышал доносящиеся из квартиры Сокирко стук работающей пишущей машинки. Иногда этот стук был слышен и по вечерам. Бывая в квартире Сокирко, я видел, что у них есть пишущая машинка типа “Континенталь”, большая и старая, примерно З0-40-х годов. Какой шрифт, я не знаю... Однажды вечером, примерно в ноябре-декабре 1979 года, находясь со своей собакой на прогулке за нашим домом, я посмотрел наверх и обратил внимание, что окно большой комнаты квартиры Сокирко затемнено, что в комнате работает кинопроектор. О числе гостей Сокирко я могу судить только по тем, которых я иногда видел курящими на лестничной площадке. Их обычно бывает 8-10 человек. Во вторник 22 января 1980 г. (это было накануне ареста В. Сокирко 23 января. – А. А.) примерно в 18-20 часов к Сокирко приходили гости, которые ушли в обычное время, которое я уже указал. 26 января 1980 г. среди гостей Сокирко я видел двух молодых женщин, которые вечером курили на площадке, а днем, позвонив в квартиру Сокирко, я через открывшуюся дверь видел у Сокирко в квартире мужчину лет 30-35. Хочу уточнить, что стук работающей машинки прослушивался не через стенку, а с лестничной площадки, и чаще всего этот стук слышался по вечерам. Примерно в 1977 и в1978 г. семья Сокирко выезжала в Среднюю 21 Азию. Поездки эти приходились в основном на лето или на начало осени. Как-то сын Сокирко Артём говорил мне, что его отец ездит подрабатывать, но где и каким образом не пояснил». (Конец цитаты). Я намеренно выбрал для иллюстрации своей мысли этот монолог »проходного» (третьестепенного) персонажа книги. (Понятно, соавтором является следователь). В этом монологе – весь человек и Время (не только не отдаленное, но то, к которому мы вновь приближаемся). Вы только подумайте – какое УСЕРДИЕ, какая «добросовестность» и поразительная «наблюдательность», какое бескорыстное стремление «помочь» органам, коль скоро соседа по лестничной площадке «замели»! Такие цитаты надо включать в хрестоматии. *** Автор этих строк полагает, что представить читателю настоящую книгу можно двумя принципиально различными способами: 1) как остросюжетный триллер, с каскадом событий жизни одного человека за определенный (относительно краткий) период времени (основная сюжетная линия пролегает от конца 1979 к началу 1981 г.; 2) как «приключения духа», на мой взгляд, не менее увлекательные, в ходе которых ставятся и так или иначе решаются некие ключевые вопросы смысла жизни, нравственной ответственности, взаимодействия личности со средой и т. п. Пожалуй, четко разграничить эти способы презентации не удастся… Но сначала – еще об авторе книги. Читатель теперь уже не так мало знает о Викторе Сокирко. Обратимся к «Википедии», где информация хронологически упорядочена. «…Виктор Владимирович Сокирко, родился 1 января 1939 г., в г. Харькове. 22 Отец Виктора, убежденный коммунист, постарался передать сыну веру в коммунистические идеалы. В юности – активный комсомолец, один год был секретарём комсомольской организации школы, но уже в 1955 (16 лет. – А. А.) составил письменные комментарии Краткого курса (истории) ВКП(б) и передал их директору школы, что привело к первым неприятностям у отца на работе. В 1956 г. поступил в МВТУ на факультет технологии машиностроения (специальность – оборудование и технология сварочного производства). Летом 1957 и 1958 гг. работал на казахстанской целине, награждён медалью «За освоение целинных и залежных земель». В 1961-м (22 года. – А. А.) направил в ЦК КПСС свою «Критику Проекта программы КПСС» и выступил с её (этой критики) основными тезисами на факультетской комсомольской конференции. Был исключен из ВЛКСМ за «клевету на советскую действительность, неубежденность в марксизме-ленинизме и непринципиальное поведение» (отказался назвать имя студента, с кем спорил о коммунизме). Направленное в ЦК КПСС его письмо с разбором, возможно, неверных толкований положений Программы, позволило защитить диплом в феврале 1962 г. В 1962 г соединил свою судьбу с Л.Н. Ткаченко – выпускницей МВТУ того же года, в 1974 году в их семье – четверо детей. В 1962-64 гг. работал на Коломенском тепловозостроительном заводе, сперва мастером в сварочном цеху, последний год – технологом в отделе главного сварщика… В январе 1965 г. начал работать старшим технологом на Московском трубном заводе, в начале 1971 г. (32 года. – А. А.) перешёл на работу в ЦЭМИ, где подготовил диссертацию по определению потребности страны в цветных металлах, которая из-за постоянных отказов в выдаче характеристики так и не была защищена. С октября 1972 г. … работал во ВНИИНЕФТЕМАШе. В 1968 году подписался под письмами: в защиту подсудимых Галанскова, Гинзбурга и др., с предложением 23 ратифицировать Пакты ООН о политических и экономических правах человека, с просьбой о пересмотре судебного решения по делу демонстрантов на Красной площади и в защиту права крымских татар на возвращение в Крым. Подвергся проработке на заводском профактиве...» (Конец цитаты). Приостановимся. В 1968 г. Виктору Сокирко 29 лет. Вся предшествующая биография – не безоблачна, но и относительно благополучна. В старшекласснике Сокирко сочетаются общественный темперамент и пытливый ум. Он комментирует Краткий курс истории партии, потому что эта история для него значима. В 1956 г. (год XX съезда), он уже первокурсник МВТУ им. Баумана (куда поступить нелегко), а к пятому курсу (1961; 22 года) вновь отличается не только успехами в учебе и общественной работе, но и критикой проекта новой программы КПСС, согласно которой к 1980 году должен наступить коммунизм. В 22 года Виктор Сокирко так же искренен и простодушен, как и в 16: тогда вручил свой трактат директору школы, теперь – мало что отправил в ЦК КПСС, еще и на факультетском комсомольском собрании обнародовал. Вот тут он был впервые заклеймен за «клевету на советскую действительность» (что в ту пору влекло за собой исключение из комсомола, но не правовые последствия). Итак, общественная отзывчивость, независимый ум и… простодушие или предельная открытость – вот те черты личности, которые без труда усматриваются в нашем герое еще в юности, и они сохранились в нем… на всю жизнь, как мы увидим позже. Получив институтский диплом, Виктор Сокирко, в качестве молодого специалиста, начинает строить производственную карьеру (кстати, на заводе восстановлен в ВЛКСМ), а потом пытается строить и карьеру научную. Одновременно возникает и строится и семья. 1960-е гг. для Виктора Сокирко, как я понимаю, это также годы интенсивного самообразования (начатого, впрочем, еще в институте), причем в далеко «не профильных» для его 24 основной, технической специальности областях: экономика, социология, философия. Лидия Ткаченко в своем очерке «О Вите» рассказывает о его безуспешных попытках поступить в философскую аспирантуру. В конце концов, работая уже в Центральном экономико-математическом институте, Виктор вынужден «удовлетвориться» технико-экономической диссертационной темой. 1960-е гг. – это годы НАКОПЛЕНИЯ жизненного, профессионального, общекультурного, научного опыта, благодаря чему стала возможной изумительно яркая самореализация в 1970-е. 1968 год (год вторжения советских войск в Чехословакию) был рубежным для поколения шестидесятников, к которому принадлежит Виктор Сокирко. Если прежде Виктор-школьник и Виктор-студент проявлял стихийный персональный нонконформизм, то здесь начинается этап сознательного ИНАКОМЫСЛИЯ и участия в диссидентском, правозащитном ДВИЖЕНИИ. Вернемся к «Википедии»: «…В 1969-70 гг. написал и передал в самиздат полемическую книгу «Очерки растущей идеологии» под псевдонимом К. Буржуадемов, в которой пытался найти ростки рынка и демократии в СССР и призывал двигаться в этом направлении… В 1968-1972 гг. перепечатывал и распространял «Хроники текущих событий» (№№ 2-27)….» Псевдоним «К. Буржуадемов» хорошо маркирует Сокирко-диссидента. Как уже отмечалось выше, Виктор Сокирко занимает едва ли не уникальное место в рядах правозащитников. Его соратники, как правило, ставили во главу угла политические свободы, он же (не в противоречии с марксистской парадигмой) настаивал прежде всего на свободах экономических. Буржуазная демократия для него есть прежде всего свободный рынок, без которого немыслимы и все остальные свободы. При этом он вовсе не отказывается от ИДЕИ коммунизма, сколь бы она ни была скомпрометирована практикой «развитого социализма», не 25 говоря уж о сталинизме. Просто, коммунизм обозначается им как отдаленный ориентир, продвижение к которому возможно только через «буржуазную демократию». Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что в деятельной и творческой практике инакомыслящего Виктора Сокирко уже тогда проявляется особая склонность к рефлексии и ауторефлексии. В его заметках и трактатах рубежа 1960-70-х гг. все отчетливее звучит мотив: «Как жить» и «Что делать». Нравственная природа правозащитного движение находит яркое воплощение как в его сочинениях, так и в повседневном поведении. И еще одна особенность диссидентства Виктора Сокирко. Он хочет защищать права человека в тоталитарной обществе и, вместе с тем, не отказываться от всех других способов самореализации, будь то наука, семья, альпинизм, «партизанское кино», для чего нужно как-то «уживаться» с властью и с обывательской средой, которая с этой властью в общем согласна. В «Википедии» приводится цитата из Сокирко тех лет: «Мы должны жить не в тюрьме, а на свободе, жить и работать вместе со всеми, в том числе с властями и с поддерживающим его (их) большинством». Вот тут, пожалуй, главное противоречие всей жизни нашего героя, его великая иллюзия. Простодушный смолоду, Виктор Сокирко и в зрелом возрасте хочет соединить, пожалуй, несоединимое: лояльность и свободу, бескомпромиссную критику общественного уклада и господствующей идеологии и «компромисс» с властью, будто бы способной эту критику терпеть. Здесь образцы и гражданской смелости, и способности «додумывать до конца», и принятия на себя нравственной ответственности за судьбу народа, а стало быть, и своих детей. И здесь же – наивная вера, что власть предержащие его поймут, надо только им «хорошо объяснить». Этакий романтизм и «антипрагматизм». 26 Но и не без «русского авось»: я не могу не подписать этого письма в защиту моих товарищей и единомышленников; возможно, придется за это поплатиться, но… «авось пронесет!». Если бы не стихийность и сугубо нравственная мотивированность действий нашего героя, можно было бы подумать, что он испытывает границы возможной свободы поведения в условиях тогдашней несвободы. В сущности, Виктор Сокирко не противник режима, он лишь его критик, будь то в сфере научного анализа или правозащиты. Он словно хочет доказать, что это совместимо с жизненным, служебным, семейным и прочим благополучием. И наконец, одна особенность личности нашего героя, которая прямого отношения к сказанному выше не имеет, но с ним переплетена. Назовем ее – ДОКУМЕНТАЛИЗАЦИЯ жизни. Виктор Сокирко живет напряженной, насыщенной, нравственной и красивой жизнью (это, понятно, мои определения), но при этом все время стремится записать, запечатлеть, зафиксировать значимые для него моменты бытия. Для чего? Чтобы сберечь себе и потомкам, чтобы поделиться с друзьями, чтобы самому осмыслить пережитое. Способы такой документализации могут быть различны: путевой дневник, личное письмо, открытое письмо, фотография, диафильмы, эссе, трактат... Тексты самых разнообразных жанров собираются в композиции, складываются в АРХИВ, но не просто бумагохранилище, а живой оборот, предмет общения. Чтобы хоть как-то иллюстрировать сказанное, приведем здесь оглавление одной из таких композиций. 7 7 См. на сайте В. Сокирко и Л. Ткаченко: http://www.sokirko.info/Tom2/ «В. и Л. Сокирко. Наши горы. 1967-1977 гг. Раздел I. Северный дневник. Диафильм «Кожа». 1967 г. Раздел II. Горы 1968 года Диафильм «Джан-Туган» «Будем альпинистами дома» (В. Сокирко) 27 Приложения к разделу II. 2008 г. … Е. Полищук. Смысл альпинизма О наших горных диафильмах Раздел III. В порогах. 1969-1970 гг. Уральский дневник. 1970 г. Раздел IV. «Хроника текущих событий».1971-1972 гг. Раздел V. Алтай. 1972 г. Алтайский дневник. Август 1972 г. Диафильм «Алтай». Перевалы и озера Белуха – гора воспоминаний Раздел VI. Падение и после. 1973-1977 гг. «Дневник мелкого процесса». Март-июль 1973 г. После суда. В спокойных водах. 1974-1977 гг. Приложения Приложение 1. Письмо ортодоксу. 1968 г. Приложение 2. Переписка маленьких людей. 1968 г Приложение 3. Письмо Т.С.Ходорович. 1976 г. Приложение 4. Письма о Конституции. 1977 г. Открытое письмо Л.И. Брежневу и А.Д. Сахарову. Предложения по исправлению Конституции СССР Письмо составителям самиздатских бюллетеней «Вокруг проекта Конституции СССР» (В 1970-е гг. все это было только в машинописи, на бумаге, и – слайдфильмы – на фотопленке; сейчас – оцифровано, общедоступно в интернете). И все же, завершая эту часть обзора, в поисках обобщающего определения жизненной мотивации нашего героя я бы взял не самореализацию, не инакомыслие, не философскую и / или экономическую рефлексию, не документализацию жизни, а то, что автор вынес в заголовок своей книги и что совпадает с названием самиздатского журнала, соредактором которого он успел – недолго! – побыть: ПОИСКИ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ. 28 Да, именно так: поиски взаимопонимания с другими, будь то друзья или антагонисты, близкие или далекие, «свои» или «чужие». Такие поиски могут совершаться только через ДИАЛОГ. И именно в процессе диалога находит наш герой смысл и главное содержание жизни. В данном биографическом экскурсе мы сейчас находимся в первой половине 1970-х (герою – 33-34 года): Счастливая, прирастающая детьми семья. экстремальный туризм, профильная и «непрофильная» наука, приобретение московской квартиры, друзья – «соль солей земли» (цвет московской интеллигенции), осмысленное коллективное правдоискательство… Кажется, все это совместимо. Так ли? В 1973 г. состоялась первая (если не считать юношеских) «Голгофа» Виктора Сокирко. Эта история подробно описана в очерке «Дневник мелкого процесса», включенном в настоящую книгу в качестве приложения. Наш герой оказался в числе ста с лишним лиц, допрошенных в качестве «свидетелей» по громкому делу диссидентов. Процесс над Якиром и Красиным – один из самых чувствительных ударов КГБ по правозащитному движению. «Свидетели» (в основном те, кого пристегнули к делу сами повинившиеся Красин и Якир), вели себя по-разному. В тогдашней диссидентской среде большой вес имела заповедь отказа от дачи каких бы то ни было показаний. 8 Так поступил и Виктор Сокирко, хоть это в общем и противоречило его собственной установке на компромисс. 8 «Для тех, кто прочно уяснил себе всю тщетность юридической эквилибристики со следователем, лучшим во всех отношениях будет категорический отказ от дачи каких-либо показаний. Преимущество, которое вы при этом получаете, гораздо дороже 20 процентов зарплаты – максимум, что вы можете потерять» (Из «Юридической памятки А.С. Есенина-Вольпина, 1966; цит.по: http://antology.igrunov.ru/authors/volpin/pamyatka.html ). 29 Для Виктора Сокирко личным категорическим императивом было то, что я бы определил: «Не навреди другому» (кстати, прямое следствие из «Золотого правила этики»). Это значит: все, что угодно, только не показания против (указания на…) кого-либо. Это моральное требование Виктор Сокирко (и после не раз попадавший в подобные ситуации) свято соблюдал всю жизнь. (Чем не каждый может похвалиться). Отказ от дачи свидетельских показаний в общем гарантирует соблюдение указанного морального требования, но он и чреват (у нас, кстати, и по сей день) уголовной ответственностью (пусть не тяжкой). Применяется соответствующая статья УК не часто, но ссылка на нее является формой давления правоохранительных органов на свидетеля. От нашего героя требовалось всего лишь подтвердить, что он дал свой фотоаппарат Красину, у которого тот потом был изъят (как используемый «в антисоветских целях»). Причем информация о «происхождении» этого фотоаппарата исходила от самого Красина, которому невозможно было навредить больше, чем он сделал это сам – себе и своим бывшим товарищам. Как быть? Виктор Сокирко реализует вариант поведения, которым не мог навредить никому, кроме него самого: отказался давать показания, а затем…стал объяснять, почему он так поступает. Тем самым, по существу, стал давать показания против себя самого. Компромисс? С кем? Ему показалось неудобным, невежливым не ответить на вопрос следователя: «Почему же Вы отказываетесь от дачи свидетельских показаний?». Не спровоцировал ли он этим дальнейшую «работу» следователя? Его вызвали еще, пригрозили судимостью по статье 182 УК, а самое страшное – пообещали вызвать его супругу (Л. Ткаченко; ведь именно она лично передавала злополучный фотоаппарат Красину, по поручению Виктора) Наш герой стоит на своем, но жену просит («разрешает» ей) не идти по его стопам, и та благополучно опознает фотоаппарат, который она в свое время передала Красину. В отношении же 30 В. Сокирко следствие решает устроить показательную экзекуцию, и дело об его отказе от дачи свидетельских показаний передается в суд. Виктор спохватывается, заявляет о своем согласии на дачу показаний, но уже поздно («Мы Вас предупреждали!»). На суде он признает свою ошибку, ему присуждают полгода исправительных работ по месту его работы (с отчислением 20 % из зарплаты); потом его снисходительно «прорабатывают» на собрании трудового коллектива. Все кончилось благополучно, если не считать… конца научной карьеры (защита готовой диссертации так и не состоялась). В этой истории, случившейся за 7 лет до событий, описанных в «Бутырском дневнике», в зародыше, в прообразе представлены важнейшие коллизии основного сюжета книги. Нельзя сказать, чтобы этот жизненный эпизод как-то искривил линию жизни Виктора Сокирко. Он продолжает работать во ВНИИНЕФТЕМАШе инженером-экономистом. Летом – туристские походы и /или шабашки; растет фонд диафильмов, на просмотры которых регулярно собираются друзья и знакомые; в 1974 г. рождаются близнецы – в семье уже четверо детей. В середине 70-х гг. наш герой возвращается к самиздатской деятельности, которая становится у него все более творческой, авторской. Его идеи, относящиеся к необходимости рыночной экономики и поддержки ее ростков в виде так называемой «теневой» экономики (те же шабашки, например), становятся все более отчетливыми, обоснованными, однако не находят понимания в правозащитной, диссидентской среде. По выражению Л. Ткаченко: «…не находя единомышленников, он был рад тому, что с ним спорили». А полемистом и дискутантом он был неутомимым. Важное место в творчестве Виктора Сокирко занимают моральные вопросы, в частности, поднятые в эссе А.И. Солженицына «Жить не по лжи!». В 1976 г. наш герой пишет своего рода манифест: «Активно думать, успешно работать, смело жить» (он приведен в книге) и тем самым развязывает 31 среди московских интеллигентов дискуссию, нашедшую отражение в трех выпусках сборника «Жить не по лжи», подготовленных К. Буржуадемовым – В. Сокирко (1977-1978). 9 9 Некоторые авторы выступали в этой дискуссии под своими именами. Например: В. Абрамкин, Т. Великанова, Г. Померанц, М. Поповский, В Сокирко. Использовавшиеся другими авторами псевдонимы ныне раскрыты в комментарии к современной публикации выпусков сборника. (См.: http://www.sokirko.info/ideology/gnl/intro1.html ) Вернёмся к «Википедии»: «…В 1977 г. принял участие в обсуждении Конституции, послав свои предложения Л. Брежневу и А. Сахарову, которые были опубликованы в самиздатском бюллетене “Вокруг проекта Конституции СССР“. В 1978 году написал статью «Я обвиняю интеллигентов-служащих…» с призывом поставить требование свободного рынка на первое место. Ответы на неё были собраны в сборник «В защиту экономических свобод» (ЗЭС № 1). До ареста (январь 1980) собрал, отпечатал и распространил ещё шесть ЗЭСов. В декабре 1978 года становится соредактором самиздатского журнала «Поиски взаимопонимания»…». (Об этом журнале см. выше). С этого момента начинается собственно сюжет настоящей книги, и лучше не пересказывать его, а читать книгу. Следует заметить, что задача автора настоящего Предисловия во многом облегчена включением в книгу очерка «О Вите», принадлежащего супруге и главному со-участнику жизни (мысли, слова и дела) Виктора Сокирко. (Она же – редактор-составитель этой книги). Многое, заслуживающее отображения в настоящем предисловии, мною опущено, поскольку это прекрасно сформулировано в очерке Лидии Ткаченко. В нем органично сочетаются: апология, критика и защита Виктора Сокирко. 32 Автор настоящего Предисловия убежден, что и в первом, и во втором, и в третьем наш герой нуждается. *** В центре книги – пребывание Виктора Сокирко в СИЗО Бутырской тюрьмы с января по сентябрь 1980 г. Это – период испытания главных ценностных ориентаций нашего героя. Испытание личности «на излом», ее способности адаптироваться к экстремальной ситуации и адаптировать эту ситуацию к себе. Можно, мне кажется, выделить несколько главных тем в этом произведении: А) Тюремный быт, повседневная среда обитания и общения в тюрьме; Б) Взаимоотношения узника и представителей власти (следователя, его «коллеги» из КГБ, сотрудников прокуратуры, судебных органов); В) Синхронность событий, происходящих с героем в заключении, и событий жизни его семьи (дневниковые записи Л. Ткаченко); Г) Участие деятелей официальной науки в «изобличении» отечественного инакомыслия; Д) Взаимоотношения В. Сокирко и его товарищей, друзей, коллег, в частности – диссидентской среды, в период до и после суда над ним. Есть еще две специфических тематических линии: Е) самообразование и интеллектуальная работа нашего героя (с использованием тюремной библиотеки); Ж) конфликт поколений (письма матери Л. Ткаченко к дочери). А. Наблюдательность и цепкость памяти Виктора Сокирко позволяют ему, уже по выходе из заключения создать галерею выразительных психологических портретов своих сокамерников. (Тюремщики позаботились о разнообразии его жизненных впечатлений: сначала он сидит с мошенниками, потом с уголовниками рецидивистами). С некоторыми из сокамерников ему удается найти общий язык, некоторые же являют собой такой распад личности (то же можно встретить и среди тюремщиков), что «компромисс» практически невозможен. И слава богу, что наш герой лишний раз убеждается в неуниверсальности «поисков взаимопонимания». 33 Его общение в этой среде избирательно, сплошь и рядом ему приходится отстаивать свои права – перед микрогруппой. Его решения и шаги порой непостижимы для других (например, отказ от продуктовых передач). Его «тюремная биография» включает в себя и голодовку, и карцер. Ограничусь минимумом комментирования этой тематической линии «Бутырского дневника». Б. На протяжении всего времени пребывания в тюрьме, Виктор Сокирко находится под постоянным мощным психологическим давлением со стороны «правоохранителей». Несмотря на эпизодические «удачи» этих последних (вроде дела Якира и Красина, еще в 1973 году), отечественные диссиденты в массе своей держались стойко, не каялись и получали сполна, свои сроки лагерей и ссылок. В отношении нашего героя, являвшего собой к тому времени заметную фигуру в диссидентском движении, как видно, рассчитывали на определенный «успех», ввиду его: а) известной установки на компромисс и лояльность и б) семейного положения (ведь четверо несовершеннолетних детей!). Понятно, что оба фактора были для узника значимы. Виктор Сокирко, обвиняемый в редактировании журнала «Поиски» и в издании сборников «В защиту экономических свобод», вначале отказывается давать показания, потом соглашается – «в обмен» на обещание изменения меры пресечения и возвращения в семью до суда, что было для него принципиально. От него требовали «полных» показаний и признания своей вины, но он соглашается только на показания о себе самом и отказывается признать наличие клеветы в журнале «Поиски взаимопонимания» и сборниках «В защиту экономических свобод». (И сумел провести эту линию поведения до конца). Все это – несмотря на шантаж, состоявший в угрозе применения к нему не ст. 190-1, а более суровой – 70-й статьи УК РСФСР, грозившей переводом в КГБшную тюрьму Лефортово и многолетним сроком лишения свободы. 34 Будучи отнюдь не категоричным в любых своих суждениях, Виктор Сокирко не исключал возможности каких-либо своих заблуждений, но только не клеветы. В самом деле: клевета есть намеренная ложь, а он и его товарищи, когда писали и публиковали свои труды, были уверены в своей правоте; и признать за собой (или за ними) клеветнические намерения было бы заведомой неправдой. А доказать ему его «ошибки» обвинение не могло, не помогли и эксперты (о чем ниже). (В принципе возможно логически доказать ложность некоторого утверждения, но это не значит, что доказана клевета, т.е. заведомая – с точки зрения говорящего, а не других людей – ложность утверждения или сообщения). Правда, был один момент, в котором обвиняемый был готов согласиться с обвинителями: это то, что его труды могли быть использованы за рубежом для нанесения «вреда» советскому государству и… народу. Это своего рода отождествление государства и народа было, пожалуй, одной из немногих теоретических ошибок нашего героя, ошибкой, на мой взгляд, капитальной. Поиск «компромисса» между узником и властью вылился в многомесячный торг, начавшийся с попытки Виктора Сокирко письменно объяснить обвинителям свою позицию, а закончившийся подписанием такой версий заявления для суда, в которой фигурировало признание своего поведения «антиобщественным» (обвинители и обвиняемый трактовали эту формулу принципиально по-разному). За такое «самоосуждение» ему было обещано применение относительно мягкой меры наказания (лишение свободы условно). Добился-таки наш герой и изменения меры пресечения ДО суда, так что на суд он являлся сам, а не его доставляли на автозаке из Бутырки. Виктор Сокирко считал, что следует пойти на компромисс со следствием и т. д. и вместе с тем вовсе не находит этот свой шаг оптимальным. «Ты сам свой высший суд!». Думаю, В. Сокирко согласился бы с афоризмом: 35 «Прожитыми годами не горжусь, но вроде и не стыжусь их». Одну из своих автобиографических композиций он назвал: «Жизнь и поражения советского инакомыслящего» (она есть на сайте). О победах пусть судят другие. Нравственный человек ведет счет поражениям. Считать ли суд над В. Сокирко и «смягченный» приговор его поражением? Наш герой выполнил «договор» с властью: прочитал «свое» заявление. А затем, отказавшись от адвоката, в своей защитной речи камня на камне не оставил от обвинительного заключения. Преследователи были шокированы. Но «утешились» тем, что суд по существу был закрытым (заинтересованных зрителей, кроме жены и двоих друзей, на суд не пустили), В судебном протоколе эта речь отражена несколькими строчками. Правда, сохранилась автостенограмма (она включена в книгу). В. Собственно «Бутырский дневник», составляющий вторую, центральную часть книги, – это, в сущности, два дневника, или дневник, имеющий двоих авторов: Виктора Сокирко и Лидии Ткаченко. В нем соединены два повествования: Виктор создал свой текст, понятно, уже по выходе из тюрьмы, дневник же Л. Ткаченко писался на протяжении восьми месяцев заключения мужа. Этот «дуэт» разлученных супругов наполняет книгу особым драматизмом, который проиллюстрируем лишь одним фрагментом: «…24 июня 1980 г. Утро началось с Алексеевской гимнастики, продолжилось беседой с Бурцевым (следователь, ведущий дело В. Сокирко. – А. А.) . Длинный и не получившийся рабочим день. Когда позвонил Бурцев, меня бросило в дрожь, и успокаивалась я долго. Беседу трудно записать – была она какой-то сумбурной. Но самое главное, Бурцев сказал, что тебе не грозит больше 70-я, а наговорил ты (о себе. – А. А.) уже достаточно, чтобы было тебе послабление и по 190.1. Степень послабления зависит от твоего и моего дальнейшего поведения. После разговор шёл вокруг да около. Правда, наконец, он ясно сказал, что нужны от 36 тебя показания на людей: кто давал, кому, кто печатал. Для дела такие показания ему не нужны, для дела достаточно технических показаний: эта работа напечатана на этой (твоей) машинке, а нужно тебя сломать, чтобы ты таким образом доказал своё «лояльное отношение к строю». Ты нужен поломанным. На это я ему сказала, что приму тебя всякого и любить буду всякого, но боюсь, что ты не простишь мне, что подтолкнула тебя к падению. Интересно, как он тебе передаст мои слова, т.к. именно с них он собирался начать сегодняшний разговор с тобой. Он сказал, что на этой неделе должен закончить свои беседы с тобой. На свидание после этой беседы, я, наверное, не могу рассчитывать, т.к. отказалась написать, что никакие твои действия я не осужу. Мы долго препирались, и всё же я написала, что никакие твои слова не буду осуждать: «Всё, что ты ни скажешь, я не осужу». Эту фразу я намеренно чётко написала, чтобы ты увидел, что она написана под диктовку. Но может он тебе и не даст письма. Он сказал, что после предыдущего моего письма ты стал говорить с ним суше, ибо в письме была двусмысленность. Боже, как они тебя замучили, наверное! В такую жару! Мне разговор с Бурцевым никаких страданий не доставляет. Больше того, я сегодня узнала, что тебе не грозит 70-я и рада–радёшенька. А тебе-то каково? Господи, дай ему силы!». Г.Что касается академической общественной науки того времени, то она изрядно скомпрометировала себя своим участием в судах над соредакторами самиздатского журнала «Поиски взаимопонимания». Следственные органы обратились в: Институт экономики АН СССР; Институт философии АН СССР; Институт истории СССР АН СССР; Институт всеобщей истории АН СССР; Институт международного рабочего движения АН СССР. Экспертные заключения, выполненные в духе демагогической защиты «марксистско-ленинского учения», подписаны тогдашними директорами этих учреждений. (Читайте их в книге). Именно с ними полемизирует, их 37 опровергает Виктор Сокирко в своей защитной речи на суде 29 сентября 1980 г. Пикантный эпизод: в июне 1980 г. обвиняемого Виктора Сокирко извлекают из карцера и, кое-как придав благообразный вид, вывозят (сначала в «воронке», а потом пересадив в черную «Волгу»!) на другой конец Москвы, в фешенебельную гостиницу, где его ожидает некий благодушный и самодовольный, прикормленный органами госбезопасности профессор – для «душеспасительной» беседы на политэкономические темы. Разъяснить нашему герою его заблуждения, понятно, не удалось. Вообще, нельзя сказать, чтобы преследователи Виктора Сокирко, со своей стороны, не искали с ним «взаимопонимания». Д. Взаимоотношения с товарищами, друзьями, коллегами. Насколько я понимаю, Виктор Сокирко – рефлексирующий экстраверт, что само по себе не ординарно. Круг его общения чрезвычайно широк. У него сильный аналитический, независимый ум. Но вместе с тем парадоксально велика его психологическая зависимость от дружеского круга, от мнения окружающих. Он прокладывает СВОЮ линию жизни вообще и текущего поведения в частности. Но для него важно одобрение, признание этой линии другими – теми, кого он любит, уважает, ценит. Так было всегда, но это проявляется с особой силой в обстановке тюремной изоляции, где контакт с «референтной группой» невозможен. Виктор Сокирко соглашается на «договор» со следствием (в указанных выше пределах). Но остро переживает, что его товарищи, соредакторы «Поисков» Валерий Абрамкин и Юрий Гримм, арестованные тогда же и содержащиеся в той же Бутырке, на такой компромисс с властью скорее всего не пойдут и приуготовились к лагерю. Редкостная удача: архитектура Бутырской тюрьмы позволяет связаться с другом и подельником. 38 Валерий Абрамкин дает Виктору добро на «сделку с дьяволом». Позднее В. Абрамкин напишет: «…Особо мне хотелось бы сказать о Викторе Сокирко. Я знаю, какому давлению подвергся он здесь, в тюрьме, в следовательских кабинетах. Знаю, чем ему грозили. В июне(1980 г. – А. А.) Виктор изложил мне свою позицию, я поддержал его и в основном одобрил. Не думаю, что те маленькие уступки, которые он вынужден был сделать под прессом следствия и суда, могут быть поставлены в вину этому мужественному и честному человеку…» Сам Виктор, уже после суда, напишет: «…Моим товарищам по журналу «Поиски» В. Абрамкину и Ю. Гримму выпал путь в лагерь. Я разделяю восхищение их твёрдостью и высокими нравственными качествами, сочувствую горю их родных и им самим в нелёгкой участи, но вместе с тем и сожалею, что они не искали взаимопонимания со следственными и судебными властями и не вышли из тюрьмы….». Сожаление Виктора Сокирко понятно. Но в данном случае не «выпадает» человеку тот или иной путь, а каждый ВЫБИРАЕТ его сам. И вовсе не обязательно этот путь единственно правильный. Во всяком случае, не может быть единого пути для всех порядочных людей. Но вот суд состоялся. Приговоренный к трем годам лишения свободы условно, наш герой воссоединился с семьей и обещал уйти в «частную жизнь», во всяком случае – не участвовать в самиздатской деятельности. Но было бы странно, если бы его оставили в покое и не стали обращаться с предложениями, от которых если не невозможно, то трудно отказаться. Вот, звонит «коллега» следователя (сотрудник госбезопасности) и просит Виктора встретиться с 39 корреспондентом Агентства печати «Новости». Тот предлагает «всего-навсего» подписать заявление для АПН, начинающееся словами: «Как мне стало известно, в некоторых зарубежных средствах массовой информации появились сообщения обо мне, как о «жертве советского режима». Известно мне также, что эти же средства массовой информации расценили сделанное мною в суде заявление лишь как результат давления и угроз, оказанных на меня во время следствия и в тюрьме. Это – неправда!» Корреспондент АПН неплохой стилизатор. Текст как будто самим Сокирко написанный, да еще с учетом его установки на взаимопонимание, в том числе и с властью. Кончается это заявление словами, словно бы идущими «от души»: «В заключение, хочу сказать, что с чувством большой благодарности я принял приговор суда и постараюсь впредь быть полезным членом советского общества. Подпись. 24.10.1980». Словно завороженный, наш герой уступает уговорам корреспондента АПН поставить свою подпись. Нет, это уже не компромисс, а что-то вроде стокгольмского синдрома!.. Уже через несколько часов Виктор Сокирко дозванивается до «коллеги» следователя, чтобы дезавуировать это «свое» заявления. Получив обещание «все уладить», он не успокаивается и пишет теперь уже собственный текст на ту же тему, вполне пристойный, не «верноподданнический» и концептуальный. К сожалению, лишь через пару с лишним недель он отсылает этот текст в АПН, так и не дождавшись нового появления корреспондента. Тем временем, его не адекватное заявление попадает (от него же самого) в руки его давнего наставника и консультанта по правовым вопросам (еще со времен «мелкого процесса» 1973 г.), адвоката-диссидента С.В. Каллистратовой. Та выражает свое безусловное неодобрение, и не только в личной беседе, но и в форме открытого письма нашему герою, к чему прилагает злополучное заявление В. Сокирко от 24.10.1980. Оба документа получают хождение в самиздате, причем сначала там, и уж 40 потом, чуть ли не через месяц, Виктор Сокирко получает текст открытого письма С. К. от нее по почте. В отличие от Виктора Сокирко, с его установкой на взаимопонимание, даже с властью, диссидентская мораль ориентирована скорее на противостояние, и довольно нетерпима к «отступникам». Возникает ситуация, обозначенная как «диссидентский суд», чему посвящена 3-я часть книги. Вовсе не оправдывая себя за подписанное им первое заявление для АПН, Виктор Сокирко защищает свою точку зрения, и у него, по счастью, находятся защитники. Эта история находит отражение и в «Хронике текущих событии» (1980, № 60), и даже в «Русской мысли» (май 1981). Не стану пересказывать все аргументы «за» и против», еще долго волновавшие диссидентскую общественность. Скажу лишь, что, после «Голгофы» Бутырской тюрьмы, для Виктора Сокирко это была еще одна «Голгофа». Одним из самых решительных и мудрых защитников Виктора Сокирко был Михаил Яковлевич Гефтер. В книге приводится его письмо от февраля 1981 г. (к сожалению, адресат неизвестен): «…Мы пережили здесь – и еще недопережили – трудное время. Трудное с самой важной точки зрения – отношения друг к другу. Я целую неделю читал составленный Лилей отчет о бедствиях, страданиях и исканиях Вити Сокирко, отчет в документах – всех без малейшего исключения. Признаюсь, что такая степень открытости, искренности для меня была бы недоступной. Читать все это было и тяжело, и необходимо. Обсуждать с банальной позиции (хорошо ли он себя вел или плохо, правильно или неправильно?) – бессмысленно. Чересчур непроста вся эта история – и не только в индивидуальном, Витином «разрезе». Капитуляция? – нет. Капитуляцией было бы признание «Поисков» клеветой, а он не только не признал этого, но и твердо отстаивал противоположное на суде (тем самым – по сути – доказывая незаконность преследований и суда). Но если не капитуляция, то что? 41 Поражение. Его поражение – и, смею утверждать, наше поражение. Мы потерпели его не в качестве инакомыслящих, какими остались: и он, и другие. Мы потерпели его как люди, которые надеялись добиться перемен, сдвинуть с места, если не большинство, то многих. Остаться наедине с собой – и есть поражение. Для меня (возраст, образ жизни!) это тяжело. Для таких, как Витя Сокирко – невыносимо. Они не могут и не хотят жить кандидатами на выезд. Они не хотят и не могут просто уйти в «обыкновенную» – частную жизнь… Какой же выход? Сокирко искал его в компромиссе, компромиссе между диссидентом (!) и властью. Отвергая «клевету» он оставался (и остался!!) диссидентом. Другая «сторона» вынуждена была признать его таковым – в обмен на покаяние и отказ от прежней деятельности. Не слишком ли тяжелая цена? Может быть, и слишком. Не мне судить отца четверых детей. Но испытание, которое он поставил – не на другом человеке, а на самом себе – смею думать, не останется безрезультатным для всех способных думать, к каким бы выводам они при этом ни пришли… Сторонники и поборники диалога в наших условиях… если, конечно, они не собираются оставаться в сфере «чистой мысли» и нравственных проповедей, вынуждены – и обязаны! – делать тот или иной шаг (шаги) от диалога к компромиссу. Открытый вопрос – какой компромисс и с кем? Но именно: открытый. Витя Сокирко открыл его не в идеальных условиях и не в самой лучшей форме (это он и сам признает). Но стоит ли «закрывать» его, этот открытый вопрос, с помощью высокомерных назиданий и не идущих к делу сравнений? Заранее знаю, что кто-то скажет: вот они, русские, всегда такие (и до Федора Михайловича Достоевского, и после него). Отвечаю: я сам такой русский. Живу сомнением, недовольный собою и пуще всего на свете отвергающий, презирающий самодовольство (любое!)…» (Конец цитаты). Читая эту книгу, думая о Викторе Сокирко, три литературных ассоциации возникают у меня: Дон Кихот, Гамлет и князь Мышкин. Казалось бы, несовместимо. Но от каждого в 42 моем друге, как будто, есть что-то свое, переплавленное в его тигле. Может, я не прав, не настаиваю. *** Наш герой не претендует кого-либо учить, но его произведение УЧИТ. Чему? Мне кажется, оно учит трем вещам: а) великой ценности и необходимости ДИАЛОГА; б) осознанию нравственной ОТВЕТСТВЕННОСТИ всякого человека перед «близкими» и «далекими», перед культурой и человечеством; в) опасности АБСОЛЮТИЗАЦИИ любой идеи, даже если это идея поисков взаимопонимания. Май 2015. 43 От редактора-составителя Около десяти лет назад по инициативе старшего сына Артёма (Артёма Викторовича Сокирко) начал заполняться наш с Витей сайт. Со школьных лет Витя (Виктор Владимирович Сокирко) хранил плоды своих раздумий в тетрадях, а с покупкой пишущей машинки (на пятом курсе вуза) – даже не в одном экземпляре. В диссидентские времена напечатанное (в восьми экземплярах) раздавалось заинтересованным читателям, а следующая закладка распределялась по архивным захоронкам, у друзей. В перестроечные времена мы радостно отволокли два чемодана с одним из комплектов наших архивов в заявивший о себе «Народный архив», к сожалению, довольно быстро скончавшийся. Теперь сохранённое лежит на первом сайте – victor.sokirko.com (пополнение закончилось в начале 2011 г.) и на втором – www. sokirko.info (пополняемом младшим сыном Алёшей (Алексеем Викторовичем Сокирко) до сих пор). Сетевые ссылки в этой книге я даю на второй сайт.10 10 См.: http://www.sokirko.info/ . (Здесь и далее сноски принадлежат редактору-составителю. – Л. Т.). Имея два сайта, Витя всё равно продолжает думать, что сохранять написанное надёжней в бумажном варианте. Как ещё может думать человек с почти 70-летним читательским стажем?! Выполняя его желание, летом 2014 г. Алёша сделал второе издание (первое было в Мюнхене, в 1974 году; до нас дошло всего два экземпляра) первой Витиной книги «Очерки 44 растущей идеологии» – о ещё плохо (тогда) видных ростках рыночной экономики в нашей стране. 11 11 Первое издание: Буржуадемов К. Очерки растущей идеологии. Мюнхен: Издательство «Эхо», 1974. (K. Burzhuademov. Essays on a Growing Ideology, Echo Press, 1974, Второе издание: К. Буржуадемов (Виктор Сокирко) Очерки растущей идеологии. (Антигэлбрейт), Москва: ОнтоПринт,2014 Электронная версия – http://www.sokirko.info/kb/ 12 См.: http://www.sokirko.info/Tom10/index.html 13 См.: http://sokirko.info/ideology/vokrugpoiskov.html 14 См.: http://www.sokirko.info/ideology/pv1.html В ходе работы над той книгой Витя завершил формирование (осознание) своего мировоззрения как буржуазно-демократического, уверовав, что путь к коммунизму лежит через буржуазно-демократические ценности, и взял псевдоним «К. Буржуадемов». (При вопросе – что стоит за первой буквой псевдонима, В. В. отвечал сперва «Кадет», но вскоре остановился на «Коммунист», а свои взгляды чаще всего называл «буржуазно-коммунистическими»). Сейчас мы решились издать книгу о самом напряжённом для нас периоде жизни – годе обещанного Н. Хрущёвым начала коммунизма (1980). В неё вошли (частично) материалы из опубликованных на сайте работ: «Бутырский дневник»12 , «Вокруг «Поисков взаимопонимания». 1978-1982 гг. и дальше»13 и «В. Сокирко в письмах и выступлениях 1956-1979 гг.» 14, естественно, с правками, однако не меняющими сути, в чём легко убедиться, обратившись по ссылкам к сайту. Название настоящей книги первоначально состояло из двух частей «Поиски взаимопонимания. Бутырский дневник» – первая половина отражала жизненную позицию основного автора В.Сокирко, вторая означала условия, в которых ему её пришлось отстаивать… Но более полное раскрытие жизненной позиции В. Сокирко потребовало выхода за тюремный период: «Бутырский дневник» стал центральной частью книги, и она дополнилась частями 1 и 3. 45 Тексты «Бутырского дневника» относятся к периоду января-сентября 1980 г., когда Витя находился в заключении в качестве обвиняемого по ст. 190-1 в связи с его участием в самиздатской деятельности (соредактор Свободного московского журнала «Поиски взаимопонимания» в 1979 г. и редактор сборников «В защиту экономических свобод» в 1978-1979 гг.). Строго говоря, этот «дневник» следовало бы назвать «пост-дневником», т.к. Витя писал его уже после выхода из Бутырки и закончил в апреле 1981 г. В отличие от Витиных, мои дневниковые записи, включённые в «Бутырский дневник», писались «по горячим следам». Приложениями к этой части являются документы из материалов уголовного дела и запись состоявшегося над ним суда (сентябрь 1980 г.), а также записи Витиных размышлений над прочитанными в Бутырке книгами. В части 1 («Поиски взаимопонимания в ближнем и дальнем окружении») – Витины статьи и обращения, написанные незадолго до ареста, высказывания о Вите близких людей, а также «Объяснительная записка», написанная в тюрьме. В части 3 («Поиски взаимопонимания продолжаются») – обвинения в адрес В. С. со стороны большинства ближнего диссидентского круга, его (Вити) защита меньшинством диссидентов и самозащита того времени (1980-1981 гг.). В «Приложениях к книге в целом» представлены: а) Витины сценарии двух (из 107) диафильмов, а именно: о шабашке 1979 года и с размышлениями о событиях «года Бутырки»; б) запись суда над соредактором «Поисков» Г. Павловским (1982 г.) 15; в) «Дневник мелкого процесса» (посвященный событиям 1973 года, когда Витю судили за отказ от дачи свидетельских показаний по уголовному делу Якира и Красина). 15 Свободные записи судебных процессов над соредакторами «Поисков» В. Абрамкиным и Ю. Гриммом (1980), к сожалению, никем из присутствующих не велись «Бутырский дневник», как и предшествующие ему туристские дневники, мы в 1980-х гг. давали читать только 46 близким людям. «Дневник» начинался коротким Витиным предисловием: »Пишу и очень надеюсь, что семь моих тюремных месяцев, 225 бутырских дней, для нашей семьи останутся единственным путешествием в знаменитый Архипелаг, что этого опыта хватит на всех близких. А для этого надо все поточнее вспомнить и понять самому, как вдруг и почему оказался на одном из его островов. Почему нежелательные арест, тюрьма и суд вдруг стали казаться жизненной вершиной. И вместе с тем – простой ямой-пропастью» Лидия Ткаченко Ноябрь 2014 – март 2015 47 Дополнение. В помощь читателю, пожелавшему узнать больше о человеке, чьи воспоминания и статьи-размышления он, возможно, настроился читать, я прилагаю свой рассказ о подаренном мне судьбой супруге и его родителях – «О Вите».16 Л. Т. 16 См.: http://www.sokirko.info/family/About_Vitya.html . Писано в 2005 году. 17 Ася Александровна Сокирко (в девичестве Махлина) – жена старшего сына В.В. Сокирко и Л.Н. Ткаченко – Артема Викторовича Сокирко. 18 См.: http://sokirko.info/family/mama.html Л. Ткаченко. О Вите Прочтя рассказ нашей старшей невестки Аси 17 о том, что она увидела в Витиной самиздатской книге «Память о маме» 18 и что сложилось у неё за 15 лет собственного касания к приобретённым родственникам, я пообещала, что вместо разбора её видения общей картины и частностей опишу своё представление о «феномене Сокирко» (термин из газеты «Русская мысль»). Моими инструментами будут искренность и трезвость, т.е. я надеюсь не допустить приукрашиваний. Меня, к сожалению, могут подвести слабеющая память и нефилософский склад ума, но в своей интуиции на правду я не сомневаюсь. Я буду для надёжности использовать Витины высказывания, сохранённые в разных наших архивных томах. Заранее сообщаю, что мой рассказ (очерк?) будет написан доброжелательной краской в противовес «чернухе» (определение первого читателя Асиного разбора жизни Витиной семьи). Наверное, не появись Асина «чернуха», много лет ещё я не собралась бы изложить свою благодарность судьбе, уготовившей мне совместную жизнь, любовь и дружество с эти человеком. 48 До студенческих лет Витя родился в первый день января 1939 года в семье военнослужащего – авиационного техника (которому тогда было 30 лет) и медсестры (24-х лет). А ведь мог бы и не родиться: врачи не советовали Татьяне Дмитриевне рожать из-за больных почек, сведших-таки её рано в могилу, но уже после рождения последних внуков. Будь она «благоразумной», не было б у меня любимого мужа, а для наших невесток и зятьёв не родились бы мужья и жёны. На кладбище в Петрищево, где Витины родители лежат рядышком, я сперва благодарю маму за веру в своё главное предназначение – родить и вырастить ребёнка (вырастить первенца-дочку ей не привелось), а затем папу – за его безукоризненно внимательное ко мне отношение и за его ненамеренные уроки поведения во здравии и болезни. Мамины уроки мне тоже часто вспоминаются. А первый из них – обучение меня обращению «мама». В присутствии моей мамы она прижала меня, чужого ребёнка, к своей груди и ласково предложила сказать вслух «мама», а про себя «Витина». И так тепло и защищённо почувствовала я себя на её большой груди, что только секундочка понадобилась мне, чтобы выдохнуть «мама». Это оказалось таким счастьем – получить от судьбы организаторов нашего быта и советчиков в виде мамы-папы (мои-то родители жили далеко, в Волгограде). Жаль, что не смогла я этот урок передать невесткам. Вступив в войну в ВКП(б), Владимир Климентьевич никогда не был на партийных должностях, но и не порывался выйти. Так что свою веру Витя получил хоть и не с молоком матери, зато с теплотой отца – непорочного коммуниста. «Как большинство сверстников, я воспитывался в коммунистической вере, сам я долго верил в коммунизм, и в будущем мне хотелось бы называть себя этим именем (не люблю немотивированных, не выстраданных измен своей вере)» (из самиздатской статьи «Размышления о социализме»). 49 Доставшиеся Вите на период возмужания 1953-56 годы не посеяли безверия, разные комсомольские посты (один год был секретарём комсомольской организации школы) не оттолкнули от общественной работы, а наоборот, породили желание сделать эту работу живой и нужной. Подтверждением тому – сохранившийся ответ на его письмо из журнала «Юность» от 29.05.1956. – реакция на его предложения по искоренению формализма в комсомольской работе. Старшеклассные годы – время составления своей библиотеки из букинистического магазина на старом Арбате (деньги в основном от не съеденных завтраков), составление своей картины мира, осмысление связей исторических событий и дружбы со странными, опальными учителями. «Первые признаки моего грехопадения появились ещё в 1955 году, когда я отдал уважаемому историку и директору школы на консультацию свои недоумения в письменном виде после чтения «Краткого курса ВКП(б)». Ответа на свои вопросы я не получил, зато с заводского парткома затребовали данные об отце на предмет выяснения причин уклонений сына… На моё счастье уже готовился ХХ съезд, и коренные изменения готовились не в моей судьбе, а в судьбе всей страны. От меня же доброжелательные учителя потребовали только сжечь все «неправильные бумаги». По настоянию родителей я обещал и действительно сжёг наиболее сомнительные из них на газовой плите («Память о маме») 19 19 См.: http://sokirko.info/family/mama.html. 1956 -1961 гг. Мечту об обучении на историческом факультете МГУ пришлось запрятать в глубины памяти. Родители и уважаемый Витей учитель советовали приобретать нейтральную инженерную профессию. Деканат нашего факультета 50 безошибочно назначил Витю старостой группы, и все годы учёбы он не только сам добросовестно учился, но и одногруппников тянул: вёл бои с пропусками лекций, оживлял комсомольскую работу, убеждая всех стремиться к званию «группа коммунистической учёбы». На четвёртом курсе он – один из организаторов успешного училищного диспута «О времени и о себе» (идея – в наше время не должно быть равнодушных к общественной жизни, к задачам нашего общества). Одногруппникам устных и письменных дискуссий на всякие темы от него доставалось больше всех. На встрече одногруппников в честь 40-летия окончания МВТУ им. Баумана, состоявшейся у нас дома, выпускник из второй сварочной группы принёс сохранённые им мелко исписанные листы одной из таких дискуссий, что безотказно окунуло собравшихся в студенческую жизнь, в которой добродушный увалень, с под нуль стриженой головой и значком Мао Цзе-Дуна, подчиняясь внутреннему позыву участвовать в улучшении жизни для скорейшего прихода коммунизма, вовлекал окружающих (не спрашивая их желания, не дожидаясь удобных моментов) в обсуждение насущных проблем настоящей и будущей их жизни в нашей стране. Дискуссии выявляли вопросы, на которые он не может убедительно ответить, и он ищет ответы в первоисточниках – по собственному желанию штудирует Ленина, Маркса, экономистов. Прочитанные собрания сочинений Ленина и Маркса до сих пор хранятся у нас на даче. Он читает также всё, что находит о проблемах социализма в Китае и на Кубе, в Югославии и Венгрии и, конечно, в нашей стране. Трудиться по-коммунистически звали призывы на целину. После первого курса ездили только остро желающие, их набралось 19, они использовались на стройках, а после второго – весь наш курс, работавший на косьбе и подборке валков со скошенным хлебом и на открытых токах, где зерно, дожидавшееся очереди к малочисленным в Кустанайской области элеваторам, мокло и требовало постоянного перелопачивания. 51 «В спиртовом дурмане гниющего зерна наступало наше отрезвление от трудовой романтики…Люди, которым начхать на нас, использовали наш тяжкий и бескорыстный труд лишь как средство поправлять свои (добавлю, а чаще верхнего начальства, – Л. Т.) дурацкие ошибки. Из героев – добровольцев, мы сползли на ступень услужливых служак – рабов и даже штрейкбрехеров. Впрочем, в официальном плане всё было наоборот: после возвращения в Москву мне даже вручили медаль «За освоение целинных земель» и надолго записали как бы в «почётные комсомольцы». Однако внутреннее самоуважение было подорвано. Окончательно оно рухнуло в третий сезон, когда я работал в строительной коммуне измайловского общежития. Надо было обладать моим упрямством и толстокожестью, чтобы записаться участником этого предприятия, подчиняясь притягательному слову «коммуна»… Мои сокоммунники работали лишь из-за суровой необходимости: им грозил или отказ от места в общежитии, или исключение из института…Цинизм, безделье, скука, бессмыслица…» («Дети и шабашки»). 20 20 См.: http://sokirko.info/Part5/Chabarowsk-74/index.html Потребность в положительной работе привела Витю в СНТО (студенческое научно-техническое общество), сперва на своей кафедре, а затем дополнительно ещё и на кафедре организации производства (от последней ездил в длительную командировку в Таганрог). Из него в конце учёбы вышел неплохой инженер, в любом случае, лучший, чем из меня: его чуткие руки и сейчас находят довольно быстро поломки в механизмах (только в швейную машину он зарёкся залезать), его логичный ум чаще всего составляет правильные технологии изготовления или починки. Но общечеловеческие законы жизни занимали его голову постоянно, и как следует из написанной на него в те годы характеристики, он «придерживался мнения, что каждый человек должен иметь своё мировоззрение, своё мнение по всем 52 вопросам, а вырабатывать такое мнение – это одно из условий сознательного труда на благо общества». А что такое иметь своё, проведённое через сердце и ум, через жизненный опыт, выстраданное мнение? Это значит внутренне освободиться. Следующий естественный шаг – к свободе внешней. Но инакомыслие за пределами студенческой группы активисты того самого общества, чаще всего карьерно ушибленные, терпеть не собирались. Для Вити час Икс наступил в 1961 г., перед ХХ11 съездом партии: «… главное моё преступление заключалось в документе «Критика проекта программы КПСС», направленном в ЦК и «провокационном « выступлении на факультетской конференции. Я был исключён из комсомола с шумом и гамом «за неубеждённость в марксизме-ленинизме, клевету на советскую деятельность (назвал выборы в Верховный Совет – ширмой партийного руководства. – В. С.) и неправильное понимание товарищества (не назвал имени комсомольца, с которым ранее доверительно беседовал на острые темы. – В. С.)». Моё исключение из института было делом предрешённым (лишь личное расположение ректора и моё последующее «покаяние» по некоторым пунктам позволили мне всё же получить диплом в 1962г.)». («Память о маме»). 21 21 См.: http://sokirko.info/family/mama.html Исключение из комсомола – это ещё и начало маминой гипертонии, и начало нашего сближения. Пять лет мы не представляли один для другого никакого интереса. После случайного общего осеннего похода стали здороваться, встречаясь в коридорах. В этот день мне не захотелось поздороваться, и я отвернулась. Вечером девчонки из общежития сказали, что Витю Сокирко сегодня исключили из комсомола. Утром я бросилась искать его, чтоб извиниться за вчерашнее. Слово за слово, и вот мы уже вместе выходим из училища и не спешим расстаться. Оказывается, что мне очень интересно слушать Витю, а мои незрелые «на ходу» мысли им подхватываются и развиваются. (За следующие 40 лет я 53 встретила только двоих, способных радоваться чужой мысли как подарку и развивать её). Где мы ходили, не помню. Помню только сильно стёсанные каблучки моих единственных нарядных голубых туфель. Пройдёт потом целый год Витиных ненавязчивых, но и неотступных ухаживаний, внутри которого были моё ворочение носом (вроде: «Ямочка на подбородке», «Профиль не греческий»); огромная корзина цветов; лыжный поход в Карелию; распределение, на котором Витя попросился на один завод со мной в Коломну, и многое другое, прежде чем амур запустил в меня стрелу поострей и очнулось моё сердце. 1962-1965 гг. Витя начал работать на Коломенском тепловозостроительном заводе почти сразу после защиты дипломного проекта (мы защищали его в феврале), а я появилась в Коломне только в сентябре. Конечно, меня отчитали за полугодовой прогул, но я зато хлебнула гор по максимуму: сперва горнолыжная смена в Алибеке и на хижине, потом у родителей дождалась первой альпинистской смены в Цее, а за ней оказалась и вторая и, наконец, в августе поход с друзьями на Алтай. Путёвки на Кавказ были чуть ли не бесплатные – в Училище была мощная альпсекция, а алтайский поход скрытно от меня спонсировал уже работающий Витя, я ж запомнила только большой букет цветов от невесть откуда взявшегося на перроне Вити. Кроме радости от знакомства с навсегда полюбившимся Алтаем, я привезла в Коломну растерянность от отчуждения друзей. Окрепшая от хождения по Кавказским горам, я должна была бы брать на себя большую тяжесть бивуачных забот, да и требовать более тяжёлого рюкзака, разгружая других, а я этого не понимала и теперь съедала себя за толстокожесть и ревела от потери друзей, как мне казалось, навсегда. 54 Витя, привыкший к моей невнимательности, просто тихо мне радовался, развлекал прогулками по Коломне и её окрестностям. Разговоры с участниками похода ничего ему про меня не добавили. Он любил меня со всеми моими недостатками, любил, как сказал позже, земную женщину. Удивительно, но прошло всего две недели, и мои беды отступили перед моим вторым открытием Вити, уже не как независимо мыслящего, стойкого, не отступающего от своей главной линии жизни, а как надёжной опоры, источника добра и радости и вообще симпатичного парня. Куда я раньше смотрела? Мы сняли комнатку с кухонькой в малюсеньком низеньком доме, типичном доме заводского рабочего начала ХХ века, рядом с заводом. Регистрироваться мы не решились, иначе Витя не смог бы вернуться к родителям и вернуть московскую прописку, а мы оба собирались поступать в очную аспирантуру, да и отрываться от родителей не хотелось. Витя работал сперва сменным мастером в сварочном цехе, а через год перешёл в Отдел главного сварщика. Я – совсем недолго – поммастера в кузнечно-штамповочном, а потом до аспирантуры (с перерывом на дородовой и послеродовой отпуска) в Отделе главного технолога. По Витиному сообщению (на другой день после первого поцелуя) каждой здоровой семье нашего общества полагалось 2,3 ребёнка. Я начала торговаться с 1, Витя с 3, и огорчённо уступил на 2. Это потрясшее меня понимание молодого человека о правильном устройстве семьи и сильное огорчение Вити, дающего согласие на двоих детей, время от времени выплывало из подсознания в сознание, пока не вызрело в готовность выносить ещё одного ребёнка. Бог дал тогда не одного, а двоих – повезло. Но в Коломне у нас был только Тёмушка, с рождением которого мы переехали уже в обычный частный дом с множеством комнат, одну из которых в 5 кв. м мы снимали, и с яблочным садом. Вода – в колодце на соседней улице, для готовки и кипячения пелёнок – керогаз, установленный в 55 холодных сенях, керосин в определённые дни – в керосиновой лавке. И всё же от тех месяцев осталось ощущение полноты счастья. Возвращаясь с работы, Витя подхватывал ведро с нечистыми пелёнками и возвращался почти к заводской проходной, к общежитию, чтоб в вольной воде выстирать пелёнки, которые я потом кипятила, полоскала, сушила во дворе на верёвках, а Витя гладил. Книга, по которой мы растили нашего первенца, требовала идеальной чистоты от пелёнок. Витя купил бадминтонные ракетки, и на своей безмашинной улице, отодвинув подальше от летающего воланчика коляску со спящим Артёмкой, мы радовались общей игре. Витя даже отпускал меня в заводской спортзал, и я играла в любимый баскетбол. А по воскресеньям он предоставлял мне возможность уходить в читальный зал для подготовки к экзаменам в аспирантуру. В библиотечной тишине я быстро засыпала на раскрытом учебнике, а просыпалась с чувством вины и благодарности. Я до сих пор удивляюсь тому, что 24-летний Витя мог так ценить и пестовать мои потребности, хотя его собственные потребности в свободном времени были постоянно неутолёнными. Своё членство в комсомоле он восстановил ещё до моего приезда, активно откликаясь на комсомольские инициативы. Отказываться от дальнейшего осмысления мира и участия в общественной жизни он не собирался и нацелился на поступление в аспирантуру на кафедру философии, для чего читал Маркса, открывал для себя его и Энгельса личности, вгрызался в Гегеля, которого Маркс считал своим учителем, читал утопистов, как и он мечтателей о лучшей жизни для своего народа. В начале 1963 г. Витя заканчивает «Мировоззренческие наброски». «В «Набросках» сформулировано моё миропонимание, моя модель действительности, кредо, символ веры (символ веры, потому что здесь почти нет доказательств, одни гипотезы, ждущие доказательства), приведён в относительный порядок накопленный ранее материал: перепечатано большое 56 количество ценных для меня цитат. Сейчас у меня одно желание, чтобы «Наброски» были последней работой на полку, для себя, желание делать что- то для всех открытое… Цель – уяснить общие закономерности мира, правильно предвидеть будущее, чтобы правильно действовать» Продолжая считать коммунистическое общество желанным для себя и людей, он искал пути к нему, через критическое отношение к официальной теории – ибо »она занимается больше оправданием политики руководства, а не установлением научной истины». Коломенские годы – время горячей поддержки «развития кибернетики, которое даёт возможность переосмыслить все результаты общественных наук, поставить в будущем на место качественных законов – количественные» («Некоторые вопросы философии кибернетики»,Машинописный текст,1964 г.,семейный архив). На третьем году работы на Коломенском заводе Витя пытается поступить в аспирантуру на кафедру философии в наш институт, где был разрешён приём своих выпускников, но не был отпущен с завода (не получил характеристику, а характеристику для моей аспирантуры мы с ним «выходили», поочерёдно напрашиваясь на приём к тем, кто должен был поставить подпись). В следующем, 1965 году, когда три обязательные года отработки по распределению закончились, наша кафедра философии аспирантов не набирала. Тогда он попытался поступить в аспирантуру Института философии АН СССР, чтобы заняться социологическими исследованиями по темам философского профиля. У нас сохранился его реферат «Неудовлетворённость трудом как один из факторов технического прогресса», выросший из доклада, сделанного на одном из семинаров в этом институте, которые Витя посещал после возвращения из Коломны. Кажется, основная причина отказа в приёме была – отсутствие диплома историка. Не получилось также поступить в аспирантуру кафедры философии МЭИ (Московского энергетического института). 57 Но это было позже. А пока шла наша «молодая Коломна». Событий было много: в магазинах надолго пропадали масло и сахар, бывали перебои с хлебом; я впервые воспользовалась услугами ателье и сшила из тяжёлой зелёной, мамой подаренной ткани платье-костюм (так называлась пара юбка с пиджачком, не имеющим подкладки); мне неожиданно как молодому специалисту и матери-одиночке (мы же еще с Витей не расписались) завод дал комнату в 4-комнатной квартире, в которой было вволю воды, на общей кухне стояла газовая плита, да и комната была аж 13-и квадратных метров. На санках мы перевезли своё имущество, основной частью которого была Артёмкина кроватка, отскребли от своих зарплат (95 и 130 руб.) денег на диванчик, а стол в виде сплющенного с одной стороны эллипса Витя вырезал из толстой фанеры и поставил на ножки сам. И ещё Витя сделал из посылочного ящика переносной стульчик для нашего сыночка, куда мы его по летним воскресеньям и усаживали, отправляясь в лес, и где он охотно и подолгу сидел и даже спал, прислонясь к мерно покачивающейся на ходу широкой папиной спине. В то лето, когда Тёмушке исполнялся годик, вся природа особенно щедро показывала нам свои богатства, а может просто камертоны нашего счастья отзывались на всё, чем могут удивить листочек и дерево, небо и облако, ласка воды и вкус ягоды. Осенью 64-го я сдала экзамены, став аспиранткой своей кафедры, переехала с Артёмкой к Витиным родителям и заменила пучок на голове химической пышноволосостью. Витя снова оказался один в Коломне. Зато в Москве его ждали и радовались, встречая, родители и жена с сыном. Он терпеливо дорабатывал обязательный трёхлетний срок (поступившим в аспирантуру вроде меня допускался двухлетний) и продолжал искать в книгах ответы на свои вопросы. В те годы я постоянно поражалась тому, как прочитанное шло ему на пользу: выращенный в юности мировоззренческий «ствол» интенсивно обрастал новыми ветвями и веточками, становясь плодоносящим, своим трудом выращенным деревом. 58 Его новые знания не могли рассеиваться, т.к. были предназначены не для совершенствования себя, своего ума. Сам себе Витя был не интересен. Важно было изучить, понять политические и экономические ситуации, закономерности, чтобы знать наверняка естественный путь страны и на этом пути быть ей полезным. Он уже освободился от мифов и иллюзий реального социализма, изжил их. Доверие же к людям и их вековым идеалам позволило ему не впасть в грех очернительства существующего строя, а направить усилия на поиски выхода. Например, кибернетику он воспринял как науку, открывающую фантастические возможности для коммунизма, т.к. она обещает сделать производство полностью автоматизированным, а людей, значит, свободными от обязательного труда. Научная фантастика была интересна тем, что она проигрывала варианты будущего. 1966 -1970 гг. После разрушения надежды на профессиональное занятие философией или социологией Витя нацеливается на техническую науку: добивается доступа в заводскую лабораторию и своего участия в проводимых там экспериментах, связывается со своей кафедрой, подаёт две заявки на подтверждения изобретений совместно с преподавателями МВТУ и, наконец, осенью 1967 г. поступает в заочную аспирантуру на кафедру сварки, делает экспериментальную установку, проводит свои опыты на заводском оборудовании, пишет обзоры и статью. В 1966 году в нашей жизни началась полоса диафильмов, ставших нашим увлечением на всю жизнь. Она, к сожалению, отделила нас от туристских друзей, но принесла нам много-много новых знакомых, некоторые из которых, наиболее близкие по духу и по взаимным симпатиям, остались друзьями до сих пор. Первый диафильм – о культе Сталина. Выговорившись, Витя стал писать сценарии о походных 59 впечатлениях, о северных деревянных церквях, об истории России на видах Московских церквей и т.д. Но наступает 1968 год. «Я считаю, 1968 – кульминацией не только моей жизни, но и жизни многих моих сверстников… февраль – первая подпись под письмом в защиту Галанского, Гинзбурга и Лашковой… май – рождение нашей дочери Гали…июнь – подпись под письмом в Верховный Совет СССР с предложениями ратифицировать Пакты ООН о политических и экономических правах человека… сентябрь – первые Хроники [«Хроника текущих событий». – Л. Т.]… октябрь – три дня стояния перед зданием суда над демонстрантами на Красной площади …ноябрь – подпись под обращением к Президиуму Верховного Совета СССР с просьбой пересмотреть судебное решение по делу демонстрантов, подпись в защиту права крымских татар на возвращение в Крым. («Наши горы»). 22 22 См.: http://sokirko.info/Tom2/gory.html 23 См.: http://sokirko.info/Tom2/budem.html Вите, бросившемуся в стремнины движения в защиту людских прав, недостаточно было стать самому «подписантом», какое-то время он верил, что можно привлечь друзей и знакомых. Оказалось, что разговоры «глаза в глаза» почти неэффективны. Он делает попытку выразить призыв к гражданской смелости в рассказе «Будем альпинистами дома». 23 Местом написания была палатка наблюдателей на Ложном Чатыне на Кавказе летом того же 1968 года. В это лето Витя получил третий разряд по альпинизму (выполнил своё желание «догнать» меня, в студенческие годы несколько раз бывавшую в альплагерях). Согласие же побыть наблюдателем за восхождением инструкторов по сложному маршруту было продолжением его восхищения горами и их смелыми покорителями, казавшимися к тому же близкими по духу. Цель его сочинения была »показать, что достойный человек должен рисковать жизнью и что если человек это поймёт и 60 преодолеет свой страх в горах, он ту же смелость проявит…в делах общественных». Не понимал он тогда, «что одно дело – рисковать своей жизнью при общественном одобрении, ради «родного коллектива» и общепризнанных целей, и совсем другое дело – против «коллектива», против одобрения знакомых и близких людей. Что так называемое гражданское мужество – совсем другое качество, едва ли не противоположное воинскому героизму или альпинистской смелости. Сейчас я могу только предположить, что для укрепления такого рода мужества нужен предварительный опыт независимой от коллектива жизни, опыт отрыва от коллектива. Что-то подобное тому, что мы с Лилей испытали в самостоятельных походах в Фаны или по Северу… Однако у большинства наших друзей, у большинства советских людей нет опыта самостоятельной жизни, опыта одиночества. Поэтому так малочисленно и слабо оказалось наше движение в защиту прав…» («Наши горы») Поиски ответов на вопросы «как жить?» и «что делать?» приводили подчас к удивительным выводам. Например, что пропаганда, т.е. вдавливание в головы людей любых, даже самых правильных идей и убеждений, вредна. Следует полагаться лишь на их естественное и ненасильственное распространение. Всё остальное – экстремизм. В экстремистских группах задача развития независимой личности вновь откладывается, отодвигается в далёкую перспективу. Боязнь немедленного преследования за открытое выступление осуждает человека на тайное озлобление и совращает его в экстремизм (там же)» («Наши горы». Раздел III».24 24 См.: http://sokirko.info/Part5/Sev_Ural_70 (Хоть я и стараюсь писать только о главном, делать цитаты пореже и короче, но не привести здесь притчу о нашем любимом В.Г. Короленко не могу, тем более, что мне 61 представляется: Витя одной с ним породы. Описывая свой открытый отказ от присяги новому царю Александру III и последующую за этим иркутскую ссылку, Владимир Галактионович вспоминает, сколько недоумения и непонимания он встретил со стороны своих друзей и коллег – политических ссыльных. И только один отзыв оказался исключительно верным: «Если бы Вы приняли присягу, то потом стали бы террористом»). Только тюрьма в 1980 году, где Витя свободно говорил следователю: «Да, мой псевдоним К. Буржуадемов, да, я написал…., и участвовал…» окончательно позволит ему осознать себя лояльным к власти человеком, желающим жить в своей семье и в своей стране и стремящимся предотвратить опасные для жизни разломы, подсказывая пути мирного выхода страны к настоящему развитию. А в 1968 году он просто интуитивно делал шаги в сторону сочетания лояльности и свободы. Прошло профсоюзное собрание на трубном заводе (протокол его Г.Павловский не удержался и напечатал в своём журнале « ХХ век» в начале перестройки – за колоритность выступлений), где Витино подписанство было осуждено. и он предупреждён о том, что »в случае повторения им подобных поступков, коллектив не потерпит его в своих рядах»(«Письма 1956 – 1979 гг.»). 25 Прошло заседание родной кафедры, куда пришёл сигнал с завода о »политически незрелых действиях аспиранта Сокирко В.В.» (там же), и зав. кафедрой, который впоследствии много лет был ректором МВТУ, Г.А. Николаев пресёк обсуждения и размышления преподавателей своим вывороченным заявлением, что, дескать, если завод даёт отрицательную характеристику, то какая может быть речь о пребывании в аспирантуре. Между этими заседаниями были запреты на отлучку с рабочего места, даже в лабораторию, где стояла его экспериментальная установка, на подключение её к 25 См.: http://sokirko.info/ideology/pv1/36.htm 62 мощному генератору (без чего опыты были невозможны) и раздрызг с научным руководителем. В этот раз стать лояльным инакомыслящим Вите не удалось – члены правящей нами партии готовы были выжигать открытое перед властями и миром инакомыслие. Следующее письмо – протест против исключения Солженицына из Союза писателей он не подписал, и больше ему подписываться не предлагали. Однако чувствовать себя в безопасности не получалось: выше его сил было самому отказаться от чтения сам- и тамиздата, особенно «Хроники текущих событий», и не мог он не ходить за ними на квартиру Якира, не мог не пытаться отпускать в самиздат свои размышления. Витя привык думать с помощью ручки и бумаги, а к этому времени написал уже много толстенных писем, рецензий и философских осмыслений глобальных вопросов. Одно из них «Сущность коммунизма» стало базой его первой книги, отпущенной в самиздат в 1970 году и вернувшейся из Мюнхена тамиздатским томом с двумя (из четырех в рукописи) приложениями. Название книги – «Очерки растущей идеологии». Автор Буржуадемов видит сам и показывает убедительно, что жизнь в нашей стране прорастает буржуазно-демократической идеологией, и это хорошо, и этому надо помогать. 26 26 См.: http://www.sokirko.info/kb/ С этой книгой связан один из счастливейших моментов в моей жизни, момент необычного признания Витиной значимости. В Нью-Йорке (1991 г.) нас позвал к себе американский издатель «Хроники» Эдвард Кляйн, свободно говорящий по-русски. Сначала я была поражена старомодной добротностью обстановки дома, затем удивлением его хозяина перед Витиным прозрением: «Как же Вас не задавила коммунистическая идеология? Откуда такое понимание буржуазных ценностей?» Как я гордилась Витей в эти минуты и продолжаю гордиться сейчас! Да, судьба подарила мне в мужья человека, умеющего не только мечтать о светлом будущем для нашего народа, для 63 наших детей и следующих веточек семейного древа, но и сумевшего с помощью старательских поисков искорок нужных ему знаний о наилучшем устройстве окружающей жизни и своей интуиции увидеть, какие из уже идущих процессов надо поддерживать и как. Не фантаст, создающий свои прекрасные нереальные миры, а строитель-мечтатель, стоящий на твёрдой родной почве. Э. Кляйн подарил нам одну из изданных в Америке «Хроник» с Витиным большим портретом на задней обложке и совершенно неожиданно… 500 $ в виде гонорара (?), начавших наш путь к квартире-кормилице, позволяющей сейчас чувствовать себя независимыми от детей и не бояться государственных наездов на пенсионеров. И уже вдогонку мне, совершенно ошалелой, он высыпал в руку кучу жетончиков на метро, когда услышал, что мы не ездим, а ходим пешком и сейчас из Манхэттена в Бруклин тоже пойдём. Но вернусь в 70-й год, очень напряжённый для нас: не ладилась моя диссертационная работа – от меня ускользал смысл проделанных экспериментов с гофрированием трубок для сильфонов, не желая укладываться в стройную теорию. Витя помогал, сколько мог, но ведь главными у него были» Очерки…» и «Хроника» (он стал её перепечатником со 2-го номера), был самиздат, который надо было читать быстро и, не задерживая, отдавать, а что- то хотелось перепечатать. К тому ж всё больше одолевал нас диафильмовский азарт: написать об увиденном в летних походах применительно к слайдам, вложив свои знания и понимание (Витина задача), отредактировать, подобрать музыку и записать на магнитофонную ленту (подключалась я), а затем показать гостям (Витя показывал, я обеспечивала чайное застолье). К лету 1970-го было записано 26 диафильмов. Детей обихаживали: Галю – моя мама, Тёму – Витина. В 1970-м мы могли себе позволить только двухнедельный байдарочный поход, в который отправились вместе с Игорем Крюковым, архитектором, индивидуалистом, обладателем аристократических манер. Встречи с местными жителями 64 («куркулями», по определению встреченных туристов), умеющими обходиться без госпособий в виде пенсий, и постоянное общение с человеком индивидуалистического склада повернули Витю к оценке значимости носителей таких направлений для разрушения родовой коллективистской устойчивости, препятствующей коренным реформам нашего общества. Ведь ни в своей среде (инженерной), ни в диссидентском кругу (в основном из гуманитариев и естественников) людей, приветствующих главную ценность буржуазной идеологии – свободу собственного дела – не находилось. Все мечтали только о свободе слова и вероисповедания (совести). 1971 – 1974 гг. В феврале 1971-го Витя перешёл работать в академический институт (Центральный экономико-математический институт АН СССР), я в июне защитилась-таки, а в декабре на последущие 21 год стала патентным работником в Институте патентной экспертизы. Витя »работал со страстью изголодавшегося, с напряжением преследуемого…Я откровенно торопился выйти на диссертационный материал, чтобы через три-четыре года защититься и догнать Лилю. Неустойчивость же положения «хроникёра» только подстёгивали мою спешку: пока с Петром (Якиром. – Л. Т.). и с «Хроникой» ещё ничего не случилось, может быть, и удастся сделать диссертацию… «…И потом я привык к мысли: голова боится – руки делают. Вдруг да получится? У нас же был семейный опыт, когда успешно выходили из, казалось бы, безнадёжных ситуаций. Хорошо помнился пример нашего северо-уральского похода, когда максимальным напряжением сил при небольших шансах на успех мы смогли-таки вовремя вернуться в Москву» («Наши горы»). 27 27 См.: там же. 65. Все перипетии полутора лет работы в ЦЭМИ, причиной увольнения из которого стал отказ в выдаче допуска к секретным материалам, бои за диссертационные материалы с начальником отдела и доведение до предзащиты подробно описаны в сб. «Наши горы».28 Я не стану в них вдаваться. Даже эпизод с Витиным «шантажом» бывшего начальника, так неоднозначно воспринятый друзьями, не стану обсуждать. Сборник «Наши горы» в нашей домашней библиотеке в открытом доступе, а вне дома – в пяти архивах. Скажу только, что к этому времени моё доверие к Витиной интуиции (совести), ведущей его по жизни и не позволяющей изменять своим устоям, не позволяющей добавлять зла в этот мир, уже невозможно было поколебать. Применить к лицемерному и жестокому человеку шантаж, если только он один мог подействовать, это без всяких натяжек значит – уменьшить количество зла. Витины «Тезисы о морали», написанные в начале 1973-го 29, наверное, не только для меня несли освободительные от людского мнения мысли, расчищая поле доверия к голосу своей собственной совести. 28 См.: http://www.sokirko.info/Tom2/ 29 См : http://www.sokirko.info/Tom2/fall.htm l Гораздо сложней (из-за новизны) для Вити оказывалось участие в правозащитном движении. Начав с попытки с помощью своего литературного опуса убедить друзей и знакомых стать смелыми подписантами («Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идёт на бой» был его девиз) и продумывая, куда может завести неоглядная смелость, Витя понял, что сам «туда» не хочет. Реальная жизнь предлагала выбор: между жизнью на свободе «с нечистой совестью» и тюремной жизнью за действия, совершаемые человеком по зову совести, но не дозволенные существующей властью. Витя склонился к первому варианту. Он нас сильно любил и не мог позволить себе переложить на женские и детские плечи мужские семейные тяжести. Но ведь мир, в который вступили наши дети, пропитан рабской психологией, полон 66 несправедливостей, позорно плохо устроен. Участвовать в его выздоровлении – и на это должно хватать сил у мужчины. Значит, надо найти свою меру участия, которая, конечно, всегда будет казаться малой по сравнению со смелыми людьми, с которых хочется брать пример. Но он твёрдо определился – выбранная мера участия не должна доводить до тюрьмы, эмиграции, смерти. Отказ от открытого подписанства Витя компенсировал участием в перепечатывании «Хроники текущих событий…», сообщавшей новости из политлагерей, о судебных и внесудебных преследованиях, новости самиздата и др., и работой над своим собственным самиздатом, не подписанным или под псевдонимом. Члены Инициативной группы – Ковалёв, Великанова, Ходорович объявили, что распространяли и будут распространять «Хронику», не исключая передачи её на Запад, и этим прямо утвердили её открытость и «легальность», хотя и редакция, и корреспонденты себя не объявляли. На Западе она считалась подпольным журналом. Со временем охранители советского строя хроникёров расклевали… Витя до сих пор гордится своим участием в распространении «Хроники». Но почти сразу в околохроникёрном кругу Витя столкнулся с тем, что было глубоко неприятно его инстинктам старого комсомольца: он практически поверил, что НТС – издатель журнала «Посев», в котором было много интересной для него информации и хлёсткой публицистики, по-прежнему призывает к вооружённой борьбе с советской властью. Больше всего на свете Витя не хотел гражданской войны, где хроникёры могут оказаться на враждебной нынешнему народу стороне. Но если эта перспектива не была столь уж близка, то собрать всех диссидентов в несколько вагонзаков, убеждая свой народ, потряхивая журналами «Посев», что эти отщепенцы связаны с зовущими к вооружённой борьбе с советской властью, нашим КГБ-шникам ничего не стоит. «Уже не на одном процессе инакомыслящих НТС исправно играет провокационную роль пугала, пользуясь которой судьи 67 доказывают преступность любого инакомыслия, ведущего якобы прямо к диверсиям НТС» («Наши горы»). 30 30 См. http://sokirko.info/Tom2/khronik.html Свои просьбы-требования о размежевании он обращал к окружению П. Якира и к нему самому до его ареста. «Выступите с заявлением о непричастности к НТС и с объяснением по поводу изъятых материалов, не допускайте своего ареста, Пётр Ионович», просил Витя. «Нет», – в один голос отвечали все. – «Никаких заявлений. Сейчас нужно держаться твёрдо». У них была своя мера участия и не было в ней знака: «Запрещено – далее тюрьма», хотя, конечно, никто в тюрьму не хотел. «Что же делать? Ожидать вместе со всеми неизбежного конца или отходить от преследуемой, т.е. ставшей де-факто нелегальной Хроники? Первому мешали убеждения и заинтересованность в жизни и работе, второму мешала простая порядочность и чувство причастности к лучшим людям нашего времени» («Наши горы»). После посадки Якира Витя собирается и обращается с большим, продуманным письмом к анонимной редакции «Хроники», прося её «принять действенные меры предосторожности… в смысле максимального возвращения в рамки легальности... Ленинское презрение к ликвидаторству, к отказу от нелегальной борьбы воспитано в нас с детства, но следует ли культивировать его дальше?... Что же касается чести и достоинства, то как раз эти чувства отмщения, борьбы, «око за око» и тянут нас порой на революционный в конечном итоге путь» (там же). Конечно, Витя понимал, что «продвинутые» в смысле, более радикальные, чем он, правозащитники будут отмахиваться от него, как от труса, а некоторые и вовсе заподозрят в нём КГБ-шного наймита, и всё же он продолжает твердить: «Мы должны жить не в тюрьме, а на свободе, жить и работать вместе со всеми, в том числе с властями и с поддерживающим их большинством» (там же). 68 Жизнь продолжала подкидывать загадки. Пётр «потёк» и арестованные после него – тоже. Каким непонятным, немыслимым способом достигают капитуляции твёрдых диссидентов? Единственной опорой казалась решимость: если вызовут, то «не вступать в игру с дьяволом», закрыть уши и сразу отказаться от показаний. Таково было общее настроение, и Витя ему поддался, как бы заразился непримиримостью … от страха перед возможной своей слабостью. Первое испытание ему было назначено на 5 марта 1973 г в Лефортовском СИЗО. Давать показания по делу Якира и Красина Витя отказался. Отказался и на повторном допросе. Беседовавший с ним в этот раз прокурор объявил, что он будет привлечён к уголовной ответственности за отказ от дачи показаний. Следователь на прощание сообщил, что в ближайшую субботу вызовет меня. Два дня терзаний, как помочь дорогому человеку выпутаться из коллизии, когда и давать показания нельзя (вдруг кому-то повредишь) и не давать нельзя (возможен суд и увольнение вслед за Витей с уже полюбившейся работы), прорвались Витиным разрешением мне дать показания о фотоаппарате (так случилось, что именно я отдавала его Красину) и больше ни о чём. Все размышления, разговоры, описания допросов, суда и даже вклинившейся перед судом удачной предзащиты Витиной диссертации уже по сложившейся привычке были оформлены в машинописном виде под названием «Дневник мелкого процесса» 31 (раньше и потом Витя перепечатывал мои походные дневники, снабжая их своими обильными комментариями, и дневники приобретали смысл и привычный для чтения вид). 31 См.: Приложение к книге в целом – П.0.3.1. Ужасно тянет хотя бы упомянуть обо всех переживаниях тех двух месяцев, но я всё же удержусь. С благословения адвоката-правозащитника Софьи Васильевны Калистратовой Витя на суде признал свою вину, согласился дать показания 69 относительно фотоаппарата и потому «отбывал» 6 месяцев исправительных работ за своим рабочим столом, в колхозе, в Крыму, используя заработанные в колхозе две недели отгулов и опять на свежем воздухе – в совхозе. Связанные с судом переживания прибавили Вите спокойствия и уверенности, он навсегда вернулся к свойственной ему позиции: не отказываться от разговоров и показаний, не скрывать своих убеждений (например, в полезности «Хроники» и самиздата), но в то же время не давать конкретных показаний, избегать всего, что может быть поставлено в вину кому бы то ни было. 1974 – 1979 гг. В 1974-м в районном КГБ Витю «кадрили» в стукачи и получили ответ: «Я согласен беседовать с Вами на любые темы, работать на взаимопонимание, но… только я не буду скрывать содержание этих бесед от своих друзей. Это непременное условие». Злобную реакцию описывать не буду. Зато оставили в покое. Защитить диссертацию не удалось – разобиженные КГБ-исты многократно запрещали институтскому треугольнику ВНИИНефтемаша (куда Витя перешел из ЦЭМИ в конце 1972 г.), выдавать характеристику, даже после окончания срока исправительных работ. Путь в официальную науку оказался перекрытым, и Витя с головой ушёл в работу над своими собственными исследованиями в истории, экономике, мировоззрении, а деньги для растущей семьи он начал зарабатывать на шабашках (летом 1974-го мы переехали в купленную в кредит квартиру, родились Анечка и Алёшик, а Витя провёл свой отпуск и отгулы на шабашке под Хабаровском). Шаг за шагом наступало освобождение. Немало этому способствовало оформление Витиных соображений на всевозможные темы в наших дневниках и диафильмах и их последующее обсуждение вслух с читателями и зрителями. Не упускал он случая писать и письма-рецензии в официальные 70 издания и знакомым, а в сентябре 1977-го включился в обсуждение проекта Конституции СССР, послав Открытое письмо двум адресатам: Брежневу и Сахарову. Брежнев смолчал, а Сахаров (скорей всего кто-то из его окружения) передал составителям бюллетеня «Вокруг проекта Конституции СССР». Витины предложения выпирали из диссидентского единообразия и потому подверглись довольно значительной цензуре по важным для него пунктам Конституции. Конечно, он послал составителям свои отчётливые возражения. Но…поезд ушёл. Меня всегда поражало Витино, как сейчас говорят, «интерактивное» чтение: он делал выписки и тут же их комментировал. Со временем записи разных лет по наиболее важным для него книгам и статьям он собрал и обработал в своей книге «Советский читатель вырабатывает мировоззрение». Мне хочется из неё привести две цитаты (обе из комментариев к сборнику статей «Демократические альтернативы»): « Надо кончать споры и просто постараться ужиться друг с другом, помогать и работать совместно. Работая над своими убеждениями, над выяснением собственных идеалов, не надо огорчаться, что другие люди думают по-иному. Даже спорам о том, куда «пойдёт Россия после демократизации» не следует придавать большого значения. Ибо это решение будут принимать сами люди, народ, а на их волю будут действовать как давние традиции, воспитание, привычные идеи – в пользу сохранения социалистических форм жизни, так и требования рациональности, эффективности, свободы – в пользу рыночного хозяйства, капитализма.» «Сводить свои задачи к политической борьбе без экономического преображения, которое только и способно подвести устойчивую базу свободного труда под великолепное здание демократии – значит, быть экстремистом. Как дом строится с фундамента (хотя, конечно, не фундамент – самое главное в доме), так и демократизацию нашей жизни надо начинать с хозяйства, с экономической повседневност. Глупо, конечно, всё сводить к фундаменту и им ограничиваться, но не 71 менее глупо и строить крышу на воздухе. Более целесообразно ограничиться подготовкой элементов дома». В первой цитате спокойная уверенность в повороте на демократический путь и доверие к людям, к тётям Маням и дядям Колям. По мере роста их желания рациональной и свободной жизни рыночная экономика, которая в виде теневой уже народилась, будет усиливаться и светлеть-здороветь. Эта мысль, совершенно чуждая интеллигентам – диссидентам, считающим именно себя мозгом, учителем нации, конечно, не могла быть воспринята в те годы. Вите симпатизировали, но к его идеям не прислушивались. Диссиденты строили крышу дома, не беспокоясь о стенах и фундаменте и не дожидаясь, когда остальные сограждане, понесут свои камни в фундамент дома. И так я это явственно представляла и так жалела Витю, не находящего себе единомышленников. Витя не позволял себе переживать по этому поводу, он был рад и тому, что с ним спорили. Любому, кто слушал, он старался показать естественность и моральность рыночных отношений, неэффективность плановой системы хозяйствования с её безрассудной растратой материальных и трудовых ресурсов. И в организованной им в 1977-ом дискуссии вокруг призыва Солженицына «Жить не по лжи!», Витя отстаивает самостоятельность в работе и жизни, выдвигая тезис: «Чем лучше для нас самих, тем лучше для общества и его будущего». (Я не знаю, почему открытие Адама Смита: свободное преследование каждым своих частных выгод в итоге даёт, как правило, наибольшую сумму благ для всех, – Витя представлял в таком виде. Наверное, так его легче впустить каждому в своё сознание). В дополнение к лозунгу «Жить не по лжи!» Витя предложил: «Жить и работать по собственному уму и воле!», даже если это и будет нарушением официальной устаревшей морали. «Житейская практика показала мне, как трудно, почти невозможно сделать собственный нравственный выбор, если он противоречит господствующим моральным убеждениям. Необходим хотя бы один человек, 72 который подтвердил бы правильность твоего выбора…Необходимо затратить много труда, чтобы критерии нравственного выбора сегодняшних людей сблизились и составили то самое твёрдое ядро, которое остаётся на сегодня вне сферы нравственной свободы» Во исполнение своих представлений о том, «что необходимо», он тратит много сил и времени на уговоры и на сбор письменных ответов, из которых составляет три сборника откликов на призыв Солженицына. Основной автор третьего выпуска – Г.С. Померанц с его известными «Письмами о нравственном выборе». Конечно, мне не следует перечислять всё написанное Витей и тем более комментировать. Добросовестный архивист (я старалась быть таковым для нашей семьи, но осталась от идеала далека) давно б имел единый список Витей написанного. Могу только сказать, что отдельных текстов много сотен. Но ведь нельзя же не сказать о программных статьях и о сборниках, за которые его посадили. Отчаявшись быть понятым в самых важных для него вопросах, Витя пишет в 1978 году резкую (провокативную) статью «Я обвиняю интеллигентов-служащих и потребителей в противостоянии экономическим свободам и прогрессу Родины». О, какой всплеск возмущения и устного, и письменного обрушился на него! Ведь как обидно было людям нашего круга читать фактически про себя такое: «Для большинства современной служилой интеллигенции спокойная государственная служба лучше беспокойной службы народу, свободным рыночным потребителям, сытое и спокойное рабство много лучше трудной и неустойчивой свободы… Если желаете свободной и богатой жизни, то займитесь свободной экономической деятельностью, не жалея своих сил и времени, презрев опасности от государственных преследований и моральные упрёки от «служилой» интеллигенции. Становитесь кустарями, 73 шабашниками, леваками, спекулянтами, предпринимателями, частниками. Если же вы не желаете изменять своим прежним духовным занятиям, своему самосовершенствованию, вечным проблемам, то будьте последовательными: ограничьте свои материальные потребности, становитесь йогами, аскетами, духовно очищайтесь, но оставьте наш материальный мир от ваших требований» («ЗЭС» № 1). На этот раз откликнулось много народа, и это Витя ценил и хотел сохранить, чтобы привлечь ещё большее количество спорщиков. В результате стал складываться первый выпуск сборника «В защиту экономических свобод», отпечатанный в марте 1978-го. Семь выпусков ЗЭС Витя успел собрать, распечатать и размножить на «Эре» до посадки. Витя Сорокин (с 1982-го года живущий с семьёй во Франции) в те годы активно участвовал и как автор, и как советчик. Первые сборники не имели твёрдо устоявшихся разделов, а начиная с третьего, включали разделы «Наука», «Истоки», «Книги и рецензии», «Право и судебные преследования», «Письма и дискуссии». Как мечтал Витя соединить в единый поток информацию о преследованиях за свободную экономическую деятельность с информацией о преследованиях за свободное слово! Но где там… «Находясь между людьми умственного и физического труда, между крайними представителями – диссидентами и «леваками», я разрываюсь в крике: «Братья, вы ведь одно и то же, не презирайте друг друга!» И получаю по морде… « («ЗЭС» № 1) Такой настроенностью на положительное решение всех конфликтов, больших и малых, вообще настроенностью на решение наших проблем своими силами, без опоры на Запад, путём выработки взаимопонимания и терпимости, т.е. постепенного воспитания демократического поведения, пронизаны все его слова и поступки. Это его духовная потребность, его «крест». Поиски взаимопонимания начались для Вити раньше, чем он вступил в редакцию журнала с таким 74 названием (сдвоенный 1-2-й номер журнала вышел в июне 1978-го.) Как я писала, уже в 1972 году в письме в редакцию «Хроники» Витя пытается найти основу для взаимопонимания между диссидентами и властью. А в 1974-м в редакцию «Литературной газеты» и в самиздат пошло письмо-отклик на статью о Солженицыне «Продавшийся», в котором Витя всячески убеждает автора статьи, а в его лице и всех охранителей власти, что инакомыслие – это нормально, естественно, полезно стране. Резкие столкновения диссидентов и сталинистов вызвали у Вити желание написать статью «О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами», а столкновения между почвенниками и либералами – статью «Ради России». Своеобразной оценкой Витиной личности является фраза Роберта Боска – французского социолога, иезуита, профессора католического университета в Париже, привозившего в Москву студентов для обучения русскому языку (Лена Сморгунова – русист познакомила нас, а многочасовые прогулки по Москве – подружили): «У меня с Вами больше понимания, чем со многими моими братьями по ордену». Витино отношение к религии менялось с годами от «пионер не верит в Бога» до осознания значимости Бога для людей. «Огромна церковная тематика, велико накопленное церковью и неизвестное нам духовное богатство. Мы… пользуемся всяким случаем, чтобы воспринять опыт церкви и её истории, перевести его на собственный материалистический озвученный язык.… В последние годы я много раз вступал в споры о вере с «ищущими Бога», но окончательной твердости так и не достиг». 32 32 См.: http://sokirko.info/Tom4/nughno.html В эти самые «последние годы» Витя изучал русского дореволюционного философа Н.Ф. Фёдорова, что позволило ему осознать бессмертие своей атеистической души в делах и 75 творениях, читал «Протестантскую этику» М. Вебера, открывшую и для меня источник человеческой активности и успешности. «Мне, материалисту, оказывается гораздо ближе мораль и миропонимание протестантов, т.е. сектантов, уважающих чужую веру, чужих Богов, исполненных добра и чести и в то же время ориентированных на труд и его рационализацию, на материальное и духовное преуспевание» («Советский читатель…».). 33 33 См.: http://sokirko.info/ideology/samosoznanie/weber.html Из анализа книг, касающихся сектантства, он сделал вывод, что все секты, первоначально коммунистические, при продолжительной жизни приходят к хозяйственному процветанию и неминуемо перерождаются в крепкие буржуазные организации. Не потому ли так тянуло его поработать летом в шабашных коммунах (даже когда мы выплатили долг за квартиру), что в них он видел ростки новой идеологии: «через проповедь истинного коммунизма к капитализму – это мировой опыт». Витин интерес к религии, пробудившийся в 60-е годы от удивления перед искренней верой нашей однокурсницы Светы К., ставшей адвентисткой седьмого дня («Москва-Ополье»), с годами рос и увлекал других, т.к. выражался в самиздатских статьях и диафильмах: до 1980 года родились «Московские церкви», «Ополье», «Рассказ об иконах» – о православии, «Огонь Баку» – о мусульманстве и зороастризме, «Среднеазиатские города» – о мусульманстве, «Буддистская Сибирь» – о буддизме, после 1980-го в диафильмах рассказывалось о католичестве, униатстве, языческих верованиях алтайцев, мордвы, коми-пермяков и т.д. «Каждому из нас нужна вера, не догматическая, а живая, укрепляющая нас в добрых делах на благо мировой жизни. 76 Развиваться же вера может только в общении с Богом или Бесконечным миром, т.е. в реальных делах» 34 34 См.: http://sokirko.info/ideology/pv1/64.htm Витя отделял свою атеистическую веру от господствовавшего у нас вульгарного безбожия, называя его «антитеизмом». Атеизм потому, видимо, стал его верой, что из двух альтернатив – мир управляется сверхъестественной силой и мир управляется собственными законами – и тогда мы должны познавать их, ориентируясь на практику своих дел» – последняя в большей степени соответствовала его деятельной натуре, его поискам социальной справедливости, т.е. главному делу жизни. Витино кредо атеиста, по-моему, лучше всего сформулировано в процетированном письме священнику С.А. Желудкову (1978 г.): «Он (атеист) знает только одну реальность и человека в ней. Знает, что мир (эта движущаяся и взаимосвязанная, т.е. одушевлённая материя) не абсурден, а упорядочен и закономерен, что он не холоден к человеку, теплый, ибо породил человека и способствует его жизни, как может. Однако природа-мать не всесильна и может разрушиться и погубить с собой и своих детей. На людях лежит огромная ответственность – продолжить жизнь и передать накопленное богатство развития в века будущим поколениям. Миллиарды лет существования жизни и миллионы лет горения разума утверждают нас в надежде на практическую бесконечность жизни человечества. У атеистов есть уверенность в существовании своей души и надежда на её бессмертие – в детях и делах, в общечеловеческой памяти и опыте. Надежда, не уверенность». Эта же мысль в «Письме друзьям» с грифом «На случай ареста» изложена удивительно чеканно и невольно заставляет меня перейти на торжественное чтение: «Как верующий материалист, я верю в свою бессмертную душу лишь как в совокупность идей и впечатлений, которые 77 через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям…» Наверное, за такое отношение к жизни и смерти наши дети и называют нас романтиками, а не за то, что мы любили походы по Подмосковью и по горам, хоровое пение у костра до рассвета и лыжные прогулки по заснеженному лесу. В декабре 1978 года Витя согласился стать редактором самиздатского журнала «Поиски взаимопонимания». Доверился названию и «Приглашению» М.Я. Гефтера, поверил в возможность расширить круг обсуждающих экономические проблемы и согласился, несмотря на моё неодобрение. Наверное, сейчас уместно сказать, что я привыкла доверять Витиным шагам, но тут моя интуиция засигналила: «Опасно!» Интуиция молчала по поводу «ЗЭС»ов, хотя почти через два года Витю судили не только как редактора журнала, но и как составителя «ЗЭС»ов. И всё же не будь первого, я уверена, ему удалось бы избежать тюрьмы, чего он желал всем диссидентам. Не то, чтобы «ЗЭС»ы нельзя было признать «антисоветчиной» – про необходимость изменения существующего общественного и хозяйственного устройства можно было выведать почти из каждой их статьи, но не было в них открытого противостояния и обращения к западной общественности. В конце декабря один из редакторов (Юрий Гримм) объявил на весь мир о существовании «свободного московского журнала», а в начале 1979-го последовали обыски у редакторов и сотрудников. У нас изъяли гору самиздата – 68 наименований и пишущую машинку. Наш личный архив, привычно изготавливаемый в семи экземплярах, был развезён по захоронкам, дома хранились лишь одинокие тома, которые и не заинтересовали «налётчиков». По горячему следу Витя написал очень эмоциональный «Репортаж о первом обыске». Уголовное дело на поисковцев было заведено в конце марта, опасность заставляла спешить. В начале июня Витя заканчивает укладывать в «ЗЭС»ы набранные материалы. (Летом, перед 78 поездкой в отпуск, я торопливо резала рулоны отпечатанных в 15 экземплярах на «Эре» листов пяти «ЗЭС»-ов). Прошёл второй обыск, прошли три допроса. Уезжающего на шабашку Витю следователь просит: «Надеюсь на Вашу совесть – ничего не сочиняйте, не творите такого… хотя бы месяц!» Месяц Витя вместе с бригадой «творит» двухэтажный дом- профилакторий на берегу Каспийского моря и приглашает меня приехать к нему с детьми. Мы вчетвером (без Тёмы) приехали за 10 дней до окончания работ. Из этих дней получился наш любимый диафильм «Мангышлак», а из последующего месячного похода по Кавказу – четыре больших фильма про лезгин, аварцев, чеченцев и азербайджанцев, правда, уже после возвращения Вити из Бутырки. 1 ноября арестована Таня Великанова – основатель Инициативной группы, хроникёр. Наше восхищение и уважение Таня получила, как только мы узнали её получше. С Таней, её мужем Костей Бабицким и подругой Леной Сморгуновой мы познакомились – пересеклись маршрутами на Севере летом 1967-го. А через год 25 августа Костя в составе уже не туристской группы вышел на Красную площадь, протестуя против нападения СССР на Чехословакию, а Таня его провожала. Таня с Витей часто жестко спорили по тактическим и моральным вопросам (к экономическим работам Вити она была равнодушна), но взаимная симпатия не пропадала. В первые дни после её ареста Витя написал отчаянное письмо-листовку «К аресту Тани Великановой», с которым согласились и поставили свои подписи В. Абрамкин и В. Сорокин. Письмо было отослано, кажется, в «Правду». 35. 35 Текст этого письма: «К аресту Тани Великановой Мы знаем Таню много лет. Она была всегда примером, нет, почти недостижимым идеалом бесстрашия и стойкости, работоспособности и скромности. Она была гарантией безопасности нашего осмысленного существования. Ибо пока жила в своем дому с детьми и внуками член-основатель Инициативной группы по защите прав человека – упрямо открытая Т.М. Великанова, провозгласившая свое право на распространение «Хроники текущих событий» – этого бесстрастного свидетеля и летописца преступных нарушений наших прав, до тех пор мы были под ее материнской защитой. И вот теперь ее арестовали – не для суда (Таня не может быть виновной в нарушении законов), а для расправы. И потому пришла пора и нам, ее подзащитным, вступиться за свои души и заявить открыто: - Мы не можем отказаться от защиты себя и других людей, от сотрудничества с «Хроникой текущих событий» и преемницей инициативной группы – «Хельсинкской группой»; - Мы не можем отказаться от Самиздата, от свободы мысли и слова, завоеванного Таней и ее соратниками; - Мы не можем отказаться от защиты прав человека, от помощи политзаключенным, от ответственности за страну и ее будущее. Таня защищала нас, защищала страну – пришла наша очередь. Мы не предадим Родины. В. Сокирко, В. Абрамкин, В. Сорокин» (См.: http://www.sokirko.info/ideology/vokrugpoiskov/1.7.htm ) . 79 В письме Витя брал на себя обязательства, которые потом не смог выполнять, т.к. на своём суде он вынужден был по сути отказаться от участия в правозащитном движении, получив взамен условный срок. Не имея больше возможности разговаривать с Таней, Витя изложил свои мысли в статье «К вопросу о диссидентской этике», где он опять надоедливо, неприятно для диссидентов напоминает, что помощь из-за рубежа вместе с пользой несёт и огромный вред в виде роста паразитизма и отстранения поддержки отечественного окружения, что правозащитное движение защищает только свободы интеллигенции и равнодушно к правам, важным множеству людей: на свободный труд, на свободную экономическую деятельность и пр. «Ответственность перед нацией, трудолюбие, смелость – вот три этических кита, на которых только и может укрепиться диссидентское движение». К 100-летию Сталина была написана очень миролюбивая статья «О возможности и жизненной необходимости союза 80 между сталинистами и диссидентами», вызвавшая, по свидетельству Г. Павловского, наибольшие споры в диссидентских кругах, ведь антисталинизм оставался единственной идеей, общей для всех диссидентов. 36 36 См. ниже: раздел 1.1.3. 37 См. ниже: раздел 1.1.4. Но для меня и, я знаю, для многих из нашего окружения и дальше самой важной статьёй предпосадочного времени была «Экономика 1990 г: что нас ждёт и есть ли выход». Мне приносили разные перепечатки. Она выглядела как настоящее исследование и была столь убедительна, что оторопь брала: цифры показывают, что страна через пару лет начнёт нищать! Всё! Доехали! «Единственной настоящей альтернативой для страны и её руководства осталась отныне лишь честная и бесстрашная переоценка ценностей, и, прежде всего – скорейший отказ от смертоносной идеи всеобщего планирования, немедленная легализация общественного, рыночного регулирования». 37 С ноября Витя пытается убедить своих коллег объявить о прекращении выхода журнала «Поиски» . Трудно шли поиски взаимопонимания среди редакторов, даже после ареста Валеры Абрамкина (в декабре 1979 г.) . 31 декабря 1979 г. редакция журнала объявила, что прекращает (приостанавливает) свою работу, но было уже поздно… *** В 1979 году нам исполнилось по 40 лет. Дети подросли: Тёма перешагнул рубеж совершеннолетия (16 лет), Гале с мая пошёл 12-й год, малышам летом исполнилось по пять. Уже умерли Витина мама и бабушка, мои папа и бабушка. Витиному папе было 71, моей маме – 66, оба продолжали работать, не в последнюю очередь потому, что помощи денежной от нас не могли ждать, не позволяли себе думать о ней. Мама приезжала к нам на отпуск, и всё старалась «оттянуть от плохих друзей», 81 папа переживал молча. В папиной квартире мы бывали редко, там хозяйничала его вторая жена, которая за ним хорошо ухаживала, но не становилась нам родной. Чаще всего встречались на даче, куда Витя считал своей обязанностью приезжать, и к которой я постепенно прикипала по мере того, как просыпались детские огородные навыки. Мама жила в Волгограде одиноко, т.к. со второй женой моего брата, жалея первую, не сдружилась, а время от времени возникающему её желанию переехать к нам мы не радовались, понимая, что здесь и она будет ещё более одинока, и наша жизнь усложнится. Старшие дети хорошо учились, были самостоятельны в выборе занятий и друзей, малышам вдвоём было не скучно. Быт устоялся. Магазинные очереди, готовка, уборка не были в тягость, т.к. изыскивались способы уменьшить на них время, втиснуть в промежуток между главными делами: работой, чтением, записью диафильмов, встречами с друзьями, обращениями к искусству, правда, не частыми и многими другими интересными занятиями. Мы уже 5 лет назад вернули Трубному заводу свою комнату в общей квартире и переехали в кооперативную, ежемесячно возвращая без напряжения долг за неё. Мальчишки жили в одной комнате, девчонки в другой, мы в третьей, а собирались в общей или на кухне. Нам представлялось, что условия для жизни у всех хорошие. От детей мы своих интересов не скрывали, слушать разговоры взрослых на пятничных диавечерах они могли без ограничения. Витя, постоянно во внерабочее время сидящий за печатной машинкой, охотно отрывался от неё, если ребёнок хотел поговорить или просто получить ответ на свой вопрос – он получал подробный ответ. Общие семейные дела случались редко, вниманием к себе лично каждый ребёнок не был избалован и потому видно, спустя 25 лет, приходится констатировать: не получилась из нас крепко держащаяся друг за друга и помогающая друг другу семья, зато выросли самостоятельные, вполне социальные, с чувством собственного достоинства люди, которых окружают свои семьи и друзья. 82 И нас Бог не обидел друзьями. Мы не приживались в тех компаниях, где много пили по случаю и без, но не отказывались от бокала шампанского и нескольких рюмок вина на днях рождения. Наша студенческая туристская компания научила гордиться тем, что для нас предпочтительней общаться между собой и с природой на трезвую голову. На пятничный вечер новичок по незнанию мог принести бутылку вина, но основной напиток был чай, к которому я пекла что-нибудь простенькое. Друзей мы, как и большинство людей, заводили в молодости. Так что к сорока годам у нас уже был устойчивый круг друзей и очень большой спектр знакомых, завлечённых когда-то на наши диафильмы и не терявших к нам интерес – кто месяц, а кто и годы. В отдалении держались туристские, со студенческих лет друзья. Встречались, с ними в основном, на футбольном поле в Кусково и Григорово. Но было исключение: в 1972-м Толя Жилин пригласил нас на Алтай. И всё прошло бы хорошо, если б не вздумали мы отпечатанный и откомментированный Витей мой походный дневник подарить участникам похода. Какое бурное было неприятие со стороны Гали П. и Толи Ж. (реакцию нашего случайного попутчика Володи Т. не помню)! Ещё раз друзья показали нам, что нельзя не считаться с тем, что каждый очень по-разному видит мир вокруг. Пришло охлаждение. Но настолько сильно кипела жизнь читателей и «писателей» самиздата, в круг которых мы вошли с 1967-го, где никак не давило чувство вины, не будировался комплекс неполноценности, а всё было наоборот, что тоска по старым друзьям ушла в глубину. Случались расставания и с новыми друзьями. Болезненно была пережита мной необходимость расставания с Таней Т. Мы начали дружить с начала активного участия её мужа Вадима Т. в событиях перед первым Витиным судом. Через год с лишним последние дни перед родами я жила в их маленькой квартире, т.к. Витя был на шабашке, Таня отвозила меня в роддом и слала Вите ликующую телеграмму о рождении двойняшек. Их Лёнечка – третий ребёнок в семье – родился на следующий год, и 83 Вадим решил, как и Витя, подрабатывать на шабашках. Витя уговорил свою МВТУ-шную бригаду взять Вадима и был настолько горько разочарован, что оказался не способен продолжить даже нетрудовое общение. Мы уже не могли дружить ни семьями, ни одна с другой. (Через 10 примерно лет к нам пришло наказание – Таня Великанова отказалась дружить с Витей, не отказываясь от меня, но для меня это всё равно означало конец дружбы, расставание). Незадолго до смерти Вадим приходил к нам и звал к себе в гости. Пришли только на проводы-поминки и были поражены количеством людей, благодарных ему за теплоту и помощь. Участливое слово, обращённое к друзьям, было его силой, а в чуждой шабашной обстановке он был не на месте. Я не знаю, правильно ли я решаю свою задачу – раскрыть неординарность Витиной фигуры, вспоминая эпизоды из нашей жизни и надеясь, что у читателей создастся объемный Витин образ. Вот только, может, я мало рассказываю о нём в быту. Мы строили свою жизнь на труде и радости, не зацикливаясь на заботах о жилье, мебели, одежде, здоровье, еде, домашней технике. 22-метровую комнату в соседнем с родительским подъезде мы получили от Трубного завода сразу после рождения Гали, а перед рождением двойняшек вступили в жилищный кооператив, не сумевший распределить 4- комнатные квартиры среди своих сотрудников. Мебель для квартиры – стенные шкафы, трюмо, двухъярусную кровать, книжные стеллажи делали мой папа и Витя. И это Витя придумал оклеить шкафы в мальчишеской комнате вместо обоев картами. Вот и стала у сыновей потребность в путешествиях одной из первичных. Только в ноябре 2004 г. мы заменили карты обоями, да после окончательного отъезда Тёмы сняли верхний ярус, остальное продолжает служить по назначению. Одежду-обувь, б/у конечно, детям приносили. Помню Витино удивление, когда, не обнаружив в середине ночи меня рядом, он пошёл с полузакрытыми глазами на поиски, и широко 84 раскрыл их, увидев, как я сижу у шкафов большой комнаты, а весь её пол занят ну не меньше чем двумя дюжинами пар детской обувки. Мне в тишине и покое нужно было решить, что оставить, а что передать дальше и кому. Пожалел меня. Для нас обувь и одежду я покупала в комиссионных на рынках (позже их, чтоб отличить от богатых комиссионных в городе, стали называть скупочными). В моей жизни было три сшитых в ателье платья-костюма: белый (свадебный), зелёный (в Коломне) и темно-синий к защите диссертации (в 1971 г.). Юбки шила сама и носила до сильного износа. У Вити было (до кражи) два хорошего качества костюма, которые он надевал редко, предпочитая дешёвые курточки и брюки. Ботинки он предпочитал самые дешёвые – за 7 рублей. С детства не носил перчатки, чтобы мама не могла больше его упрекать в случае их потери. В руках – кожемитовая папка на молнии, которую много раз друзья и сослуживцы пытались заменить чем-то приличным: кожаной папкой, папкой с ручками, сумкой на плече – не удалось. Когда его папка распалась, Витя стал ходить с черной болоньевой сумкой. Мне известно, что в Прокуратуре СССР, куда он в начале 90-х годов приносил в этой сумке кипы документов и свои надзорные жалобы, его звали «мужик с сумкой». На своё и детское лечение до 40 лет тратить деньги не приходилось. Витя, правда, заразившись в Средней Азии желтухой, пролечился в Боткинской больнице, но было это тогда безденежно, последовавшая диета – необременительна. Родители со своими расходами справлялись сами, у нас не было ощущения, что они нуждаются в нашей денежной помощи, (мой папа оставил деньги от продажи полдома своей сестре, за ним ухаживавшей, Витин папа отдал нам их накопления, которые мы передали детям на их свадьбах). Еда наша не отличалась ни изысканностью, ни дороговизной. Из двух сортов колбас за 2.90 или за 2.20 выбиралась последняя, из двух масел «Вологодское» или просто «Сливочное» – также второе, из двух сортов мяса – опять же второй сорт, чаще гуляш в нашей институтской кулинарии, а 85 полуфабрикаты котлет стоили гораздо дешевле шницелей. Зато с лета 1968-го стало много дачной зелени, ягод, фруктов, овощей. Надо было только их дождаться и наесться на всю зиму. Летняя роскошь частично сохранялась в закрытых банках, и до сих пор по утрам после Витиного ночного чтения газет я обнаруживаю очищенные от варенья вазочки. По пятницам были мои пироги, а от гостей торты и всяческие сладости-вкусности. Из домашней техники вместе с нами в отдельной квартире поселились холодильник, стиральная машина, пылесос, громкоговоритель, телевизор (спрятанный в шкафу), проигрыватель и «Нота». Магнитофонная приставка к проигрывателю «Нота», купленная за 80 рублей в начале нашей диафильмовской жизни, дожила до сегодняшних дней, работая на износ при записях, при прослушивании, переживая переносы в рюкзаке к местам показа диафильмов. Музыка, становившаяся одной из составляющей наших диафильмов, могла сниматься с пластинок и затупившейся иглой и воспроизводиться низкосортным усилителем, но со всем этим Витя готов был мириться, т.к. главным было – слово. И действительно, мы смотрели много чужих диафильмов, были среди них особо художественные, эмоциональные, но не пришлось увидеть столь же эмоционально осмысливающих поставленные проблемы: исторические, политические, психологические, философские. Рассказывая друзьям о своём понимании устройства мира дальнего и ближнего через открытые для нас Славой Коренковым возможности диафильмов, Витя не упустил шанс реализовать себя как историка и публициста. 1980 -1989 гг. Наступил первый месяц «года коммунизма» (Хрущёв так обещал в 1961-м). 3 января на допросе в Мосгорпрокуратуре Витя сообщил, что журнал «Поиски» приостановлен и подписался «бывший член редакции…» Он позволил себе думать, что опасность ареста миновала. 10 января Витя написал 86 Брежневу «Прошение» с просьбой о выводе наших войск из Афганистана. 17 января бывший член редакции Егидес вылетел за границу, 21-го Сахарова отправили в Горький, 23-го арестовали Витю и ещё одного члена редакции – Юрия Гримма. 38 38 Соредакторами первых четырёх номеров Свободного московского журнала «Поиски взаимпонимания» были Петр Абовин-Егидес, Раиса Лерт, Валерий Абрамкин (все трое – ныне покойные) , П. Пыжов (псевдоним Глеба Павловского); позже к ним добавились: Владимир Гершуни, Юрий Гримм (оба – ныне покойные) и Виктор Сокирко. В итоге судов, состоявшихся во второй половине 1980 г., трое из редакторов «Поисков» были осуждены по статье 190-1 УК РСФСР: В. Абрамкин, приговорен к трем годам лишения свободы в колонии общего режима, Ю. Гримм (подвергавшийся политическим репрессиям и до этого) – к трем годам лишения свободы в лагерях строгого режима, В. Сокирко – к трем годам лишения свободы условно. Позднее (в 1982 г.) был арестован и приговорен, по той же статье, к пяти годам ссылки Г. Павловский. В. Гершуни неоднократно подвергался политическим репрессиям и до, и после издания «Поисков». Кроме того, в конце 1980 г. был осужден по статье 181 УК РСФСР ответственный исполнитель издания «Поисков» Виктор Сорокин. Витя вернулся осенью, 4 сентября, худой и серый после голодовок и карцера, прибитый чувствами разных вин перед всеми, кто его знал и по-своему в него верил. Я же, как правильно написала Оля О., живущая по принципу «что муж ни сделает, то и хорошо», ни на секунду не усомнилась в правильности его поступков. По мне, можно и нужно было оговаривать себя столько, сколько хотелось его следователям, добиваясь освобождения хотя бы до суда. Нельзя было только ничего рассказывать про других и признать журнал и сборники клеветническими. Упреки вроде «да, на других не давал показания, зато предал диссидентское движение, заявив, что, будучи диссидентом, «занимался деятельностью, порочащей 87 советский общественный и государственный строй», я выслушивала с недоумением. Разве Витя сказал, что диссиденты занимаются этой самой деятельностью, он написал оговор исключительно на себя: «я по глубокой заблужденности занимался…» Горько было прощаться с теми, кто вошёл было в нашу жизнь, но не сумел полюбить Витю, сражающегося на воле и в тюрьме за право нормального существования человека оппозиционных убеждений без ареста и тюрем, не сумел поверить в его «непредательскую натуру», сущность которой – поиски взаимопонимания и компромиссов. Ушли желающие видеть в диссидентах героические личности, себе недостижимый пример. Ушли не способные выйти из-под осуждающего мнения сильных, но нетерпимых, для кого любая лояльность есть безнравственная смычка с преступной властью. Отвернулись те, кто поверил в высказанную в листовке «К аресту Тани Великановой» решимость подхватить Танино знамя, говоря: не удержал, капитулировал, отрёкся от взглядов и ещё оправдывается вместо того, чтобы каяться. Их вывод: Витя оказался недостойным общественной деятельности, и потому ему нельзя больше ею заниматься. У них своё отношение к людям, своя правда, но и по сей день я продолжаю входить в диссидентские собрания ощетиненная, готовая защищать Витину правду, которая мне видится как глубоко человечная. Зато каким счастьем был поздравительный поцелуй от Алёны Армандт в первое утро после Витиного возвращения, на гимнастике, в ответ на мой выдох «Витя вернулся!» Как благодарна я до сих пор Юре Коновалову, первому приехавшему поприветствовать вернувшегося Витю и после прочтения «Письма друзьям», сказавшего: «Не надо оправдываться, надо жить дальше». И не случилось пустоты вокруг! Тех, кто любил, доверял Вите, оказалось много. С октября после суда опять по пятницам наполнялись наши комнаты народом. Опять звучали диафильмы и доклады. Опять формировали мы свои архивные тома, лишь гриф на них стоял: 88 «Семейный архив». Собирались в них материалы вокруг «Поисков», Витины бутырские записки-заявленья и мои судебные стенограммы, отзывы экспертов о «ЗЭС»ах и Витина адвокатская, самозащитная речь; записал Витя ещё свежие бутырские воспоминания, вложив в них сбережённые выписки из прочитанных в Бутырке книг, переложенные его комментариями, и мои дневниковые записи, и, наконец, появилось ещё одно размышление вслух – диафильм под странным названием «Наши пансионаты», в котором вперемешку рассказали мы о нашем пребывании в Клязьминском пансионате перед судом и о Витином пребывании в Бутырке, которую он назвал пансионатом за вынужденное своё безделье, казённую постель и трехразовое кормление. Каждое лето мы продолжали ездить по нашей огромной стране, с двойняшками и Галей или с Сулимовыми. Витя привозил десятками отснятые цветные плёнки и, разрезав, запечатав в рамки, писал по ним сценарии диафильмов, которые после наших горячих споров при правке текста обретали музыку и наши голоса, записанные «Нотой». Так получилось, что, отодвинувшись от запрета властей «участвовать в самиздате» и от запрета диссидентов «участвовать в общественной деятельности», Витя не замолчал и не стал «играть в шахматы», а продолжал и думать, и писать, и устраивать диспуты, и предоставлять квартиру («площадку» по определению Володи Г.), и собирать слушателей и зрителей для поэтов, художников, философов, религиозных проповедников, экстрасенсов. При этом просветительская цель была второй, впереди стояли всё те же поиски взаимопонимания под девизом «не бояться дарить всем своё понимание и быть благодарным другим за сказанное». Сам Витя уже освободился от страхов пред кем-либо , став свободным в несвободной стране. Конечно, не все оставшиеся с нами друзья отнеслись к Витиной цене за выход несерьёзно, как я, и время от времени случались в пылу споров высказывания «с высоты своей непорочности» или от сочувствия к «оступившемуся» и не 89 желающему, ну, если не каяться, то хотя бы стыдливо помалкивать – ведь оказался «слабаком», не устоял. А он держится, как будто был прав, как будто так и должен себя вести диссидент. И тогда я кидалась его защищать. Хочется привести отрывок из одного письма, наверное, потому, что сегодняшние мои записи спокойные, а в 40 с небольшим эмоции ещё определяли все мои поступки. «Вы полагаете, что Витя изменил своим идеалам, но Вы их просто не знаете, приписывая ему стандартные идеалы. Он, К. Буржуадемов, всегда избегал и осуждал максимализм, приводящий к бунтам и тюрьмам. Его идеал – жить в мире, в полезном диалоге, приводящем к развитию страны, со всеми слоями и группами, в том числе с правительством и КГБ. «Договоритесь, пока не поздно!» – кричал Ю. Ким в известной Вам поэме. Об этом же твердил Витя, каждой своей статьёй обращаясь к правительству, к диссидентам, к сталинистам и интеллигенции. Да вот не верите Вы, что это и есть основная Витина установка. Даже в тюрьме он вёл трудный диалог с властями в лице КГБ, не теряя своего достоинства до самого конца. Вести свою линию в тюрьме, Вы думаете, многие способны на это? Я за себя сильно неуверена. Гораздо легче сохранить себя, спрятавшись в кокон молчания и доказав тем самым своё враждебное отношение к власти. Вспомните по диафильму, как Витя за несколько часов до выхода радовался, что не выйдет, что не надо больше вести диалог. Даже он устал. В этот день замолчать ему хотелось больше, чем выйти на свободу. Витя никого не опозорил и от идеалов мирного реформенного преобразования путём вкладывания личных усилий не отказался и сейчас: хочешь свободы слова – бери её, расширяй круг своих слушателей за пределы семьи; хочешь свободы печати – садись за машинку, размножай то, что ты считаешь важным; хочешь свободы собраний 90 - собирай людей на семинары, диафильмы, лекции; хочешь свободы вероисповедания – исповедуй свою веру- материализм во всё более христианизирующемся окружении. А не делаешь ничего, значит, хочешь только потрепаться да показать свою «прогрессивность». В «прогрессистах» Россия недостатка не знала. Свободы не имеют привычки спускаться как манна небесная. Старая истина говорит, что их надо завоёвывать в каждодневной жизни. Истина эта для многих звучит лишь красивым аргументом. Услышат, вздохнут, в очередной раз к себе примерят – жмёт, повосхищаются теми, кто надел вериги, и снова будут ждать манны небесной или злобиться на нехватку продуктов, сырья для работы и т.д. Витя дал обещание не участвовать в самиздате. Но разве самиздат – единственная форма свободы печати? В 1973 году он перестал перепечатывать «Хронику», но начал печатать свои и другие статьи. Сейчас он не будет собирать ЗЭСы, но Вы уже читали Архив, смотрите диафильмы. Второе Витино «прегрешение» – признание политической вины в заявлении для печати. Оговорюсь сразу, это заявление я для себя не делю на слова, для меня оно просто крупная плата за освобождение, грубо говоря, захватившим путника по праву силы разбойникам, плата, существенно облегчившая карман, но предотвратившая разорение и смерть. Разбойники не могли же отпустить свою жертву с полными карманами. И всё же, какую вину признал Витя? Вы, похоже, даже не делали попытку понять. Он винился только за то, что его работы используются противниками нашей страны в ущерб ей. Витя «без дураков» любит свою страну и готов взять на себя ответственность даже там, где вина его проблематична. Ну, кто может знать, как будет использована даваемая тобой информация: добрые используют по-доброму, злые – во зло. А 91 его «я по глубокой заблуждённости занимался…» Да ГБ-исты буквально стали на уши, чтобы диссидента, железно отказывающегося каяться в юридической, подлежащей суду, вине, выдать своему начальству и печати как покаявшегося и достойного освобождения грешника».(Из личного письма. Семейный архив). Шли годы, заполненные работой, походами, их оформлением в диафильмы, встречами, новыми знакомствами, пятничными вечерами. Тема «Поисков взаимопонимания» не кончалась: провожали Сорокиных во Францию, Витя писал заявления прокурорам по поводу ареста Г. Павловского, по поводу опасности второго срока В. Абрамкину, Председателям КГБ – о В. Гершуни, Т. Великановой, В. Абрамкине. Желание помочь Валере избежать второго тюремного срока привело к скандальному письму к трём известным диссидентам, от которых Витя требовал позволить Валере снять шлем героя и с помощью компромиссов освободиться. Это письмо и для вернувшейся после лагеря и ссылки Тани Великановой поставило точку в наших отношениях. Я жалею о том, что не пришлось додружить с Таней, Леной, Асей, но до сих пор не жалею, что разнесла копии этого письма адресатам. Продолжается война в Афганистане, и в 1984 году – второе Прошение Генеральному. секретарю ЦК КПСС, теперь уже Черненко, о выводе войск, а в 1989-м он обращается к американскому президенту Дж. Бушу использовать громадный авторитет США для скорейшего примирения враждующих в Афганистане сторон. Мы много читаем сам – и тамиздата. Витя на всё значительное пишет торопливые, часто плохо напечатанные рецензии, но теперь они уже не собираются по темам вроде того, как это было сделано в книжке «Советский читатель вырабатывает мировоззрение», законченной в 1978 г. 39, а после прочтения заинтересованными людьми собираются в 39 См.: http://sokirko.info/ideology/samosoznanie/index.html , 92 хронологическом порядке. Темы: о пользе инакомыслия, о сверхидеалах, которые могли бы объединить разномыслящих, о КСП (клубе самодеятельной песни), в пользу движения крымских татар, отстаивающих своё право возвращения в Крым, о проблемах Карабаха и т.д., и т.п. Главная тема – экономические свободы – до перестройки звучит мало, в основном на пятницах и в письмах. В конце 1981 г. Витя отправил Андропову своё обращение «О реабилитации буржуазно-коммунистического мировоззрения и выражающих его сборников «В защиту экономических свобод» и получил ответ-вопрос от уже знакомого КГБ-шника: «Ну, когда же Вы угомонитесь?!» Зато в перестройку Витя вкладывает свой разум и силу по максимуму: в собрании «Московская трибуна» он докладывает о новой кооперации, предварительно собрав материал и его расквалифицировав, Горбачеву уходит обращение «О необходимости широкой амнистии», пишутся статьи для разных изданий, возникших в это время, и старых, народным депутатам делаются законодательные предложения, берутся интервью у кооператоров. И, наконец, составляются сборники под названием «Новый ЗЭС» (№ 1-3 в1989 г. и № 4-6 в 1990 г.) и тоненький сборник «Амнистия хозяйственникам». Летом 1989-го Витя «по наводке» В. Абрамкина знакомится с И.С. Котовой, отсидевшей почти все отмеренные ей 8 лет и работавшей тогда разнорабочей на бумажной фабрике в Серпухове. С попытки добиться её реабилитации осенью того года начала работу «Группа защиты осуждённых хозяйственников» в составе правозащитного Центра В. Абрамкина, которая через год была зарегистрирована как независимое «Общество защиты осуждённых хозяйственников и экономических свобод (ОЗОХиЭС)» 93 1990 – 2000 гг. Годы работы ОЗОХиЭС – подарок судьбы Вите. Одна за другой раскрывались его дремавшие способности: организаторские – в наиболее активные годы в Обществе постоянно работало 5-6 человек и несколько юристов, проводились ежегодные собрания, собирались общественные суды присяжных (по 10-15 в год); способности добытчика – три гранта от Сороса с оборудованием в виде компьютеров, принтеров-ксероксов, телефона-факса и пр.; ораторские – стал говорить свободно, и образно. Совершенствовались и известные мне способности, например, журналистские. Писал он теперь легче, убедительней и чаще всего быстро. Надзорные жалобы были нередко поразительными и, как я понимаю, не только для меня, но и для прокуроров-судей, их читающих. В надзорных жалобах он был защитником, а не адвокатом, обязанным следовать букве закона и писать юридическим языком. Витя же, сохранив юридическую строгость в описательной части жалобы, далее говорил языком экономиста, болеющего за нормализацию жизни в нашей стране, показывающего своим адресатам, почему наказание этого конкретного человека не только не полезно нашему обществу, но и вредит обществу, загоняя ещё не посаженных «в тень», вися дамокловым мечом над каждым человеком, способным к экономической активности. Чтобы не утяжелять мои записки, приведу лишь пару примеров.
2. По делу астраханского приёмщика рыбы С. Бодаговского, осуждённого на 15 лет, Витя пишет в Генеральную прокуратуру СССР в том же 1991 г.: »...ведь в данном случае рыбу не крали у государственных предприятий, а создавали её неучтённые излишки. Государственные планы лова рыбы выполнялись, и государство само по себе не терпело никаких убытков. В конечном счёте, « излишняя» с плановой точки зрения рыба, предназначенная для частной продажи, изымалась у природы, что, конечно, предосудительно с учётом нашего сегодняшнего знания об её оскудении, но не более преступно, чем излишние и расточительные госпланы». Прямо в ткань жалобы Витя включает стихи Бодаговского, чтобы иметь право сказать: »Поэтическая склонность и гордый характер делают, видимо, маловероятной просьбу о помиловании» (отсидев полсрока, заключённый имел право подать просьбу о помиловании, но для Бодаговского Витя полагал, что пересмотр – более вероятен, чем помилование). А как горячо он защищал женщин (половина наших подзащитных- женщин были «козлы отпущения» – бухгалтера). «Да как же нет основания?» – возмущённо писал он в ответ на судейскую отписку. Я называю годы перестройки и первые ельцинские – годами растерявшейся бюрократии, не способной «накинуть платок на каждый роток»- ротков оказалось много. Витя в полной мере использовал эту растерянность, своими руками и мозгами помогая переворачивать нашу экономику с головы на ноги. Мощный импульс работе нашей Группы, а потом Общества был дан на обсуждении 17 мая 1990 г. в Подкомитете по правам человека Верховного Совета СССР темы «Соблюдение в СССР экономических свобод и прав человека на рыночную деятельность», участие в котором организовал наш изначальный юрист Олег Сокольский. Витин доклад и выступление Олега обсуждались серьёзно юристами и МВД-шниками. Мощную поддержку мы получили от доктора юридических наук А.М. Яковлева, начавшего с того, что «поднятая проблема реальная, существенная и идёт в самый центр нашего существования». 95 Боевой дух поддерживали успехи обжалования приговоров: в первый же год мы узнали о прокурорских протестах по трём делам наших подзащитных. Уверенность в правильности выбранного Витей пути питалась результатами общественных судов присяжных, особенно когда сторонами и ведущим были юристы с докторскими званиями, а о свершившихся действиях сообщалось по телевидению и в газетах. Правозащита пронизывала всю нашу жизнь. Даже выезжая впервые за границу на велосипедах, мы, по Витиному настоянию, везли на рюкзаках плакаты на немецком: «Группа помощи заключённым предпринимателям и торговцам в СССР приветствует свободных людей Европы!», «Тысячи заключённых предпринимателей и торговцев в СССР ждут поддержки от вас», «Амнистия советским бизнесменам!» То-то недоумевали случайные прохожие, кому удавалось что-то прочесть. Мы ещё раздавали им свои материалы про наших подзащитных – пусть знают, кого у нас держат в тюрьме. Наверное, мало кто пытался их читать, но для Вити плакаты и листовки добавляли значимости нашим поездкам. Оглядываясь назад, я признаю, что исходившее от нас – «безлошадных» русских искреннее стремление обратить внимание, вызвать сочувствие к судьбам наших «экономических диссидентов» у европейских правозащитников и журналистов должно было оставлять следы доброго дела и слова. Нам же оно дало много встреч и знакомств, много ответного тепла, тёплые ночлежки и продукты на дорогу. Многонедельных велосипедных заграничных поездок было у нас пять, они все уместились в это десятилетие. В США (в 1991 г.) мы летали без велосипедов, но и там дней, свободных от встреч со старыми знакомыми и знакомств с новыми, почти не было. А в Москве копились груды писем и ждали помощи заключённые и их родственники. Чтобы как-то справляться, отработав январь 1992 г., уволился из своего института Витя, а я – к лету. Конечно, было жаль – ведь прикипела, но потом-то я поняла, что, увольняясь по собственному желанию, избежала вынужденного увольнения, доставшегося моим сослуживицам. 96 Витина голова переполнялась проектами, которые незамедлительно внедрялись, если могли способствовать освобождению зря сидящих в лагерях людей, осуждённых за хозяйственные «преступления». Поскольку, как хороший архивист, Витя всё собрал в 23-х «Голосах», то вроде мне и писать об этом не обязательно. Я только назову поражавшие меня: многостраничные «Записки для прокуроров и судей» в качестве ликбеза по нормальной экономике; двухнедельная (честная, с 8 утра до 8 вечера, дома пил горячую воду и спал) голодовка зимой перед «насельниками» Белого дома с требованием амнистии осуждённым хозяйственникам; постоянная работа над законодательными предложениями, касающимися экономического блока статей Уголовного Кодекса и положения заключённых в лагерях и тюрьмах; проведение многолюдных отчётных собраний и даже добывание денег для работы юристов и сотрудников; участие во всевозможных конференциях, круглых столах, демонстрациях для постоянного напоминания о тех, кого мы защищаем; содействие в организации партии экономической свободы; эмоциональнейшие надзорные жалобы, пронимавшие судей и прокуроров. Все эти дремавшие в нём способности очнулись, когда открылись возможности открыто заниматься своим делом, в полезности которого для нашей жизни он не сомневался. К пенсионному возрасту он успел реализовать свой потенциал. В 1996 году Витя поднял огромную глыбу – проведение и видеозапись исследовательских судов присяжных и по собранным материалам написал книгу «Сумма голосов присяжных в поисках граней экономической свободы».40 Огромнейшая доступная нам работа по восстановлению в нашей жизни престижа судов присяжных была доведена до 40 Сокирко В.В.. Сумма голосов присяжных в поиске граней экономической свободы. М.: Издательство «РосКонсульт», 2000. Электронная версия – http://www.sokirko.info/ecomomy/prisyaghnye.htm ; http://lib.ru/POLITOLOG/SOKIRKO/prisyazhnye.txt 97 возможного конца. Читайте! Витя сделал всё, что мог. Книгу рассылали, дарили, продавали. Самый крупный подарок – районным библиотекам Москвы и страны, более 1600 книг. Начало ХХI столетия В этом столетии мы – пенсионеры. В ноябре 2001 г. судья Люблинского суда окончательно закрыла наше Общество ЗОХиЭС (по совокупности независящих и зависящих от нас обстоятельств). Витины многолетние попытки (до закрытия Общества) найти себе молодого сменщика оказались неудачными. Находились люди, готовые взять «раскрученное Общество», но не понимающие, что его успешность держалась на неимоверной Витиной работоспособности, даже точнее, самоотдаче, на всеохватности его ума и на обаянии. Письма из колоний продолжают идти, но «наши» писать перестали, пишут только осуждённые по уголовным статьям, и отвечаю им, за редким исключением, я, причём по установившейся традиции всем без исключения. Витя начал писать книгу о гранях экономической свободы. Удастся ли ему ясно выразить, что мы защищали 10 лет, где проходят границы между недопустимыми и допустимыми деяниями людей в нормально действующей экономике? Первый вариант оказался неудачным, да Витя и сам согласился, что начинать надо с примеров, говорить проще, а любимые базовые философские построения оставить на конец. Вот и пишет он второй вариант. Работа идёт, к сожалению, с многомесячными перерывами. Главная «отвлекалка» – стройка фундаментального дома на нашем садовом участке. Колоссальные земляные и бетонные работы на месте будущего цокольного этажа начались летом 1998 года, а первые огурцы под стеклянной крышей (на третьем этаже) я посадила в 2003 году. Отделочных работ ещё много и они могут затянуться, т.к. на Витю сильно действует моё отравляющее его нежелание в новом доме жить. Мне привычно и не в тягость житьё по устоявшейся схеме. Если дети жили б летом на даче, возможно, нам стало бы тесно, но пока Галя 98 предпочитает по-другому проводить лето, а у Ани свой дом за городом. Думать о необходимости жить на даче зимой, пока я нужна внукам, мне и вовсе не хочется. Затоскую. Вторая «отвлекалка» – перевод наших диафильмов на компьютерный язык. Последний наш диафильм о велопоходе с американцами от Чопа до Киева мы сделали в 1990-м году. И с тех пор только переживали, что слайды выцветают, а магнитофонные плёнки сохнут. Дети нам сочувствовали, и вот Тёма подарил сканер, Алёша составил программу, чтоб Витя мог сохранить свои труды. И теперь часы-дни-месяцы Витя этим занимается. Я согласна с Тёмой, что перезаписывать надо только лучшие диафильмы, но Витя то ли так ценит их, то ли в нём звучит пиетет перед его величеством историей, для которой архивы – основа и подпитка. В общем, труда своего ему не жалко, и уже добрую треть он перезаписал на дискеты и раздарил. Третья « отвлекалка» – строительство Алёши-Полиного дома. Мы гордимся, что справились вдвоём с фундаментом (хотя проявившиеся летом 2003 г. на Алтае боли суставов, видимо, от этого расползлись сейчас по моим ногам). И во второй половине лета 2004 года Витя много времени и забот посвятил этой стройке. В это лето мы никуда не поехали, учитывая и стройку Алёшиного дома, и наш недострой и оправдываясь, что поездки были же: у меня в конце зимы с Тёминой семьёй в Альпы, где Тёма и Ася катались на лыжах, а я с двухлетней Танечкой гуляла и много читала, пока Танечка спала, а Витя ездил в Германию на две недели в начале мая помогать детям переезжать из одного дома в другой и общаться с внучкой. И, наконец, последнее – неисчерпанное переживание событий и людских судеб. Ещё задолго до официального закрытия ОЗОХа Витя стал постоянным пикетчиком в группе, протестующей против новой войны в Чечне. Они стоят напротив памятника Пушкину каждый четверг полтора часа и в мороз, и в зной. Война же всё не заканчивается, наоборот, расползается по стране с возвращающимися из Чечни 99 милицейскими отрядами, заражёнными вседозволенностью, с озлобленными солдатами. За пять лет пикетчики стали близкими друг другу людьми, между которыми были и резкие споры, и примирения, и общие чаепития, и несколько выпусков тонкого журнала, и участие в митингах, демонстрациях, выставках и т.п. Новые Витины товарищи и являются, в основном, читателями его статей – откликов на взволновавшие его события или исторических размышлений. 43 года назад свела нас с Витей судьба, а потом крепко переплела детьми – внуками, друзьями, диафильмами и самиздатом, тюремной разлукой, походами и велопоездками, десятилетней глобальной работой на благо нашей выздоравливающей экономики. Мне совсем не хочется кого-либо уверять, что жизнь наша протекала при полном взаимопонимании, без ссор и обид, без мировоззренческих столкновений, без отстаивания своих личных интересов и времени на них. Сейчас, когда мы стареем и труднее соображаем, размолвок даже стало больше, хотя, казалось бы, столько лет притирались. Но в дни лада и покоя мы продолжаем мечтать – успеть завершить все начатые дела и умереть в один день. Дай Бог и вам такой мечты! 19.01.2005. 100 Часть 1. ПОИСКИ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ В БЛИЖНЕМ И ДАЛЬНЕМ ОКРУЖЕНИИ 1.1. О самом важном перед арестом 1.1.1. «Активно думать, успешно работать, смело жить!» (1976) 41 41 http://sokirko.info/ideology/gnl/burghuademov.html Уезжая из страны, А.И. Солженицын оставил нам призыв «Жить не по лжи!» Он не требовал невозможного и потому ждал от нас неучастия во всеобщей лжи лишь в меру сил каждого. Таков призыв. Автобиографические книги А.И. («Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом») показывают нам, как он применял сам это правило в собственной жизни. Надо сказать, что А.И. был достаточно гибок, прекрасно владел фигурой умолчания и, например, во время написания «Архипелага» мог встречаться и «по-товарищески» беседовать и с министром внутренних дел, и с творцами лагерных законов, и даже соглашаться с ними. Т.о. умолчание, а иногда и прямое притворство никак не отвергалось А.И. в своей личной практике. Но я не только не осуждаю такой «прагматизм», а от души приветствую и даже восхищаюсь. Он был необходим Солженицыну, чтобы исполнить главную жизненную задачу – раскрыть людям официальную ложь и реальную правду о лагерях и стране. В итоге вся его жизнь стала исполнением завета: «Жить не по лжи!», а повседневные умолчания и даже 101 мелкая ложь были лишь тактическими несущественными отступлениями. И все же лозунг «Жить не по лжи!» мне не кажется достаточным и даже не кажется главным, ключевым. Может быть, при обращении его к писательской, гуманитарной интеллигенции он и может стать основным, поскольку раскрытие правды – их хлеб, их дело. Для прочих же людей правило «жить не по лжи» никак не меняет характер основной деятельности, не может преобразовать жизнь. Конечно, если бы все вдруг перестали привычно лгать-лицедействовать по известным правилам, вдруг отбросили бы привычные шаблоны поведения, то наша жизнь круто изменилась бы. Нет, она просто взорвалась бы, развалилась, уступив место хаосу. «Жить не по лжи» – всегда было и будет доступно лишь немногим праведникам, святым людям. Обычных же людей этот лозунг новой жизни не учит. Но что можно предложить в качестве руководящего принципа? В III томе «Архипелаг ГУЛАГ» изложена чрезвычайно интересная история завоевания зэками 50-х годов своей свободы – с помощью «ножа», т.е. убийства (по тайному приговору зэковского руководства стукачей и пособников лагерной администрации). А.И. убедительно показывает, как еще до смерти Сталина тактика террора против стукачей привела к изоляции администрации, к ее вынужденным уступкам, к внутреннему освобождению и объединению заключенных, к началу их успешной борьбы за свои права и свободу. Становится ясным, что не столько смерть Сталина и разоблачительная смелость Хрущева привели к сильнейшему сокращению и едва ли не уничтожению всей системы сталинских лагерей, вездесущего Архипелага. Нет, огромную, а может и решающую роль сыграла здесь и борьба самих заключенных за реальную власть в лагерях, и их фактическая победа. Постепенно преобладающей формой лагеря конца 50-х годов стало зазонное, т.е. свободное (с семьями) содержание. Преобладающей формой отношений с администрацией – заискивание последней перед организованными заключенными. Если бы сама страна самоосвобождалась так же быстро, как и 102 лагеря, то и нынешний Архипелаг давно стал бы достоянием истории. Однако в 1961 г. был введен в действие Указ о смерти за убийство в лагерях, за террор против «исправившихся». Фактическая безнаказанность террора против стукачей и пособников администрации била ликвидирована, а сам террор сломлен. Стукачи и администрация снова взяли силу, и «Архипелаг» самовосстановился. Рассказывая эту историю, Солженицын отказывается делать окончательные выводы о «благодетельном влиянии ножа». Нет, он не закрывает глаза и на перерождение самих «борцов-террористов». Да и сама христианская вера запрещает ему прославление насилия. Однако и правды скрыть он не хочет. Что же остается делать нынешним заключенным, когда не только мораль, но и закон смертельно осуждают террор? Солженицын рассказывает и об ином способе воздействия на пособников администрации: раз за разом у них крадут и портят обувь и т.п. Все подобные методы оказываются нужными, чтобы противостоять засилью стукачей и, следовательно, администрации, чтобы сделать возможной самоорганизацию и самоосвобождение. Но обратите внимание: в первый раз освобождающиеся заключенные нарушали заповедь «не убий», во второй раз – заповедь «не укради», о соблюдении заповеди «не лги» и говорить нечего... Все это – реальные примеры реального освобождения в нашей стране. И все они сводятся не к отказу от действий ради соблюдения своей моральной чистоты, а, напротив, к самостоятельным активным и успешным действиям по собственной воле и разумению, даже если это связано с нарушением моральных заповедей против гулаговцев. Видимо, в этом-то и состоит главное – чтобы осмелиться жить по собственной воле, а не служить по воле начальства. «Самостоятельно думать, ответственно решать и смело действовать» – вместо традиционного у нас «внимательно слушать, беспрекословно повиноваться, выполнять не рассуждая». И если прирожденные службисты мешают 103 свободной жизни – против них идет активная борьба со всеми естественными моральными издержками. Главное – самим научиться быть свободными людьми, научиться свободно думать, работать и жить – и отстоять себя в таком качестве от посягательств старых службистов, прислуживающих «Народу», «Революции», «Партии», руководству, администрации ГУЛАГа и т. п. Не надо думать, что я призываю к устранению всяческих моральных запретов в отношениях между приверженцами Архипелага и приверженцами свободы. Нет, даже в горячей войне соблюдаются известные нормы и правила, от нас не требуется соблюдение еще большей жестокости, моральных запретов (например, запрет террора и насилия) и общечеловеческих законов, но есть и определенная грань в таком моральном ригоризме, за которым следует лишь фактический отказ от успешной борьбы и эволюции... Но отвлечемся пока от проблем конфронтации приверженцев старого и нового. Спросим себя: «Но что значит стать свободным на деле?» Мне кажется, это прежде всего: перестать надеяться на какие-либо кардинальные, радикальные изменения – «освобождения» (сверху или снизу – все равно). Ждать «освобождения» – уже означает признавать свое сегодняшнее рабство, т.е. иметь рабское, ожидающее, бездеятельное состояние души. Свободный же человек принимает настоящую ситуацию лишь как трудные внешние условия, в которые он волею судьбы попал, но которые он будет сам изменять и приспосабливать себе своим целям на пользу. Да, нам уже показали примеры действий духовно свободных людей – зэки добиваются расконвоирования, Солженицын добивается свободы печати – в жестокой и длительной борьбе. Трудно, но реально. Ну, а мы с вами, те, кто ходит на свободе (т.е. «бесконвойно и зазонно»)? – Ведь нас большинство и от нас зависит жизнь страны... 104 Я предлагаю для обсуждения три возможные у нас модели поведения, три возможные позиции: 1) активно противодействовать властям Архипелага, в том числе и в своей работе («чем хуже работать, тем быстрее произойдет их крах»); 2) служить Власти, помогать ей во всем («чем вернее служишь власти, тем лучше будет обществу»); 3) активно действовать по собственным целям, воле и разумению (чем лучше себе и сейчас, тем лучше будет обществу и сейчас, и потом). Рассмотрим эти позиции подробней. Первая – эта позиция простой ненависти и прямого противостояния имеет и давно известные названия: революционаризм, пораженчество, вредительство. Открыто объявляя себя врагом власти и того большинства, которое ее пока поддерживает, сторонники этой позиции превращают себя в прекрасные мишени, замечательно удобных мальчиков для битья, т.е. для единственного дела, которое властители Архипелага могут выполнять профессионально и которым они могут оправдать свое существование в глазах народного большинства. Реальное существование таких «врагов народа» – козырная карта Власти; укрепляющая ее положение. Террор народовольцев в прошлом веке укрепил Александра III, потуги троцкистов оказали немало услуг Сталину, а когда все же «врагов» не хватало, приходилось их выдумывать («вредительство спецов»). Постоянное наличие в обществе революционеров, «врагов порядка и народа» и т. д. необходимо для тоталитарной власти, является реально действующей опорой и наилучшим залогом устойчивого существования. Таким образом, принцип этой позиции на деле такой: чем радикальнее сопротивление, чем больше связанные с ним жертвы и вред – тем лучше для власти. Вторая позиция – полная покорность и действия исключительно по воле руководства приводит систему Архипелага к выявлению ее полной неэффективности, безнадежной дискредитации и практическому краху, когда 105 подданные уже не хотят, а управляющие уже не смогут управлять по-старому, т.е. к революционной ситуации и самой революции. В этом случае: чем больше и вернее служишь власти, тем будет ей хуже в конечном итоге! Нет больших пособников революции, чем ее ненавистники – ревностные служители Архипелага. Позиция «лучше служить» – не творческая, она не учит людей самостоятельной работе, правилам свободной жизни, а просто ведет общество к распаду и революции. Революционные же хаос и разруху, как известно, можно преодолеть лишь возрождением «порядка», конечно, по сути того же самого, что был раньше, ибо иного не знают люди. Так через временную гибель система Архипелага возродится и укрепится. Следовательно, 1-я и 2-я позиции при всей их внешней противоположности едины в своем итоге: обе они ведут к увековечению Архипелага. Только в первом случае, при наличии «врагов-революционеров» Архипелаг живет непрерывно, консервативно, а во втором случае, при засилии служак-консерваторов – он будет проходить через стадии революционного уничтожения и укрепления, т.е. прерывисто, революционно-реакционными циклами. В реальном общественном механизме тоталитарной страны революционеры выполняют консервативную роль. Но и те, и другие – в конечном счете, продолжают в будущее архипелажью систему. Подлинной альтернативой существованию Архипелага может служить только третья позиция: самостоятельности в работе и жизни. Вот здесь доподлинно: чем лучше для нас самих, тем лучше для общества и его будущего. Старайся для себя, своих близких и дальних, приноси им реальную пользу и выгоду – и от этого будет лучше всем – и сейчас, и в будущем. Такой тезис нам, воспитанным в осуждении «буржуазного эгоизма», понять трудно. Но вспомним, что именно западные (эгоистические) народы достигли наибольших успехов в материальной и духовной культуре всего общества, а потому признаем, наконец, старую (еще от Адама Смита) мудрость: свободное 106 преследование каждых своих выгод в итоге дает, как правило, наибольшую сумму благ для всех. Мудрость эта стара, как мир, но в нашей стране множество людей открывают ее заново. Самые разные люди из разных классов. Вот рабочие. Не только у нас, но и во всех странах эти люди самой технологией производства обречены на деятельность полуавтоматов, на рабскую подчиненность. И в этом смысле им труднее всех. В сравнении с западными рабочими наши обладают только правом на увольнение и выбор работы, но не имеют права на независимый профсоюз и забастовку. Однако, когда возникает крайне существенная угроза понижения их жизненного уровня, возникают стихийные забастовки, которые обычно бывают весьма результативными (не прямо, конечно, а косвенно). Знаменитый новочеркасский «бунт» кончился, казалось бы, полной неудачей, однако сегодня, после событий 1969 года в Польше, когда рабочие волнения привели к падению власти, они напоминают и нашему руководству о подобной возможности. Отсюда курс на повышение жизненного уровня, отсюда контроль за ценами на продукты и ширпотреб, отсюда даже привилегированное положение рабочих. Наши рабочие не бастуют, но могут забастовать – и этого уже достаточно. На угрозе забастовок держится прочность ныне принятого «реалистического» курса, прочность нашего относительного благосостояния. Другое дело, что наши рабочие работают плохо, неквалифицированно, незаинтересованно, что они пьют – но как раз с этим они не могут сами «справиться», как нельзя самого себя вытащить за волосы. Основная вина за эти «пороки» современной рабочей силы лежит на нынешней безответственности и бессильности хозяйственной власти, на факте отсутствия подлинных и полноправных хозяев производства. Можно сказать даже конкретнее: виновато отсутствие у производственных руководителей права на свободное увольнение плохих и излишних рабочих. Но, конечно, не рабочим бороться за права хозяйственников. 107 В условиях безрассудной растраты материальных и трудовых ресурсов рабочие по своей инициативе могут только спасти часть этих материалов и своего времени, вложив их в производство «левой» (т.е. частной) продукции – для себя и других. Огромное положительное значение для страны имеет это «левое», свободное производство. Даже помимо прямой реальной пользы и выигрыша для всех (фактически, это работа на «сэкономленных ресурсах») оно сохраняет и тренирует рабочую квалифицированную силу, готовит кадры истинных хозяйственников. Ведь не только поделками («для дома и семьи») ограничивается современный рабочий. Постепенно он начинает обслуживать и своих знакомых и даже незнакомых, нащупывая клиентуру и сферу преимущественного сбыта. Великий жизненный механизм рынка восстанавливает свою силу. А бригады шабашников, на труде которых держится, можно сказать, почти половина сельского и поселкового строительства? А сообщения в газетах о раскрываемых иногда «левых фабриках»? Конечно, сейчас «левый сектор» еще очень слаб, полукустарен – из-за репрессий Архипелага, до его организации на мировом уровне еще очень далеко, но тем не менее – только в смелости, инициативности и работоспособности «левых работников» заключена наша надежда на лучшее будущее. Крестьяне – сегодня это те же рабочие, только в особом министерстве. Но в отличие от промышленных рабочих у крестьян этот «рабочий», вернее, рабский статус искусственен, неоправдан. Ведь на Западе до сих пор эффективным считается именно фермерское индивидуальное хозяйство. Сегодня у нас нет крестьян-хозяев, есть лишь рабочие на государственных плантациях. Правда, эра голого («феодального») принуждения в сельском хозяйстве, когда «самостоятельность» колхозов означала работу на государство без зарплаты и без капитальных вложений – прошла. Ужасающая неэффективность с.-х. труда и отток населения в города (своеобразная забастовка, а вернее, стихийная борьба сельской молодежи за свои права) привели к 108 известным улучшениям: государство ныне направляет в деревню миллиарды капиталовложений, а сельские рабочие получают иной раз больше городских. Но, как и в городе, повышение жизненного уровня мало сказывается на повышении эффективности с.х. труда. Как и в городе, крестьяне могут лишь участвовать в «левой» реализации с.-х. продукции, но не более того. Магистральный путь повышения производительности труда в сельском хозяйстве состоит в передаче поля или фермы под единую ответственность механизатору – будущему фермеру. И если новая такая передача не будет осуществлена сверху, она будет сделана явочным порядком снизу. Частная реализация колхозной или совхозной продукции (неотличимая сегодня от «разворовывания») должна смениться непланируемым, свободным («левым») производством с.-х. продуктов. Не только выгода – само достоинство человека, живущего и работающего на земле, требует смелых и ответственных действий по собственному разумению. Служащие – казалось бы, по своему культурному уровню и развитости эти люди гораздо ближе стоят к освобождению, чем все прочие общественные слои. Но как раз у служащих их личное положение самым понятным образом связано с начальством, со службой ему, с карьерой, поэтому именно у них позже возникает воля к самостоятельным действиям. Да и что они могут сделать? Конечно, добиваясь повышения своей личной заработной платы, служащий вроде бы не отличается от рабочего в городе и деревне. Но если рабочие добиваются этого результата стихийно массовыми «забастовками-миграцией», то у служащих до сих пор преобладающим путем является служба начальству. И понятно, почему, в целом, слой служащих, особенно «подслой» технической интеллигенции, сегодня скатился на уровень самых малооплачиваемых категорий работников. Уровень зарплаты, в некотором смысле, можно принять как показатель самосознания рассматриваемого слоя людей, т.е. инженеры намного отстали от рабочих. 109 Это обвинение в гораздо меньшей степени можно отнести к таким слоям служащих, как работники торговли, бытового обслуживания, здравоохранения и т.д., поскольку они достаточно широко организуют «левое» распределение товаров, услуг и пр. – и в этом смысле, возможно, занимают наиболее передовые позиции. Другое дело – работники управления, техническая интеллигенция, на которую у нас в стране возложена практическая ответственность за организацию общественного труда, его эффективность. Именно на этих людей ложится самым тяжким, морально задавливающим грузом сознание ужасающей неэффективности общественного и собственного труда и бессмысленности любых усилий по исправлению неисправимого, ощущение никчемности своей работы и своего существования. Как правило, благополучное развитие того или иного хозяйственного подразделения связано с большим количеством прямых или слабо замаскированных нарушений официально действующих инструкций, с фальсифицированной отчетностью и заниженными планами. Ведь эти запреты и установления, подобно змеям, опутали все наше хозяйство. Их нарушение – необходимое условие нормальной жизнедеятельности любых хозподразделений, предварительное условие организации их взаимодействия на основе взаимовыгоды. Как в сталинских лагерях террор против стукачей позволил заключенным вернуть себе человеческий облик, так фальсификация отчетной и плановой информации позволяет как бы отключить (вернее, ослабить) контроль верховных хозяев Архипелага и расчищает поле для нормального хозяйствования, для введения НЭПа – сначала де-факто, а уже потом, после укрепления – де-юре. Содействовать развитию таких хорошо действующих хозяйственных подразделений, обороняться от губительного действия верховного контроля, т.е. лучше работать для реальной пользы своей и своих сослуживцев – вот достойная задача для служащих, сознающих свое истинное предназначение. 110 Основной парадокс третьей позиции, как мы видели, заключается в видимом противоречии с официально принятой моралью и мнимом противоречии с общими моральными принципами. Даже сама первичная установка третьей позиции – на эгоизм, на личную или коллективную выгоду – аморальна с точки зрения нашего «социализма». А нарушения инструкций, фальсификация отчетов, организация «левого» производства – это уже вообще лежит на грани уголовного наказания. Заповеди «не лги», «не кради» подвергаются здесь суровым потрясениям. Кажущаяся аморальность третьей позиции сегодня является главным препятствием к ее принятию мыслящими, активными людьми. Только большая умственная работа, только сознание конечной пользы от частного эгоизма и личной свободы каждого может вернуть 3-й позиции принадлежащую ей по праву действительную моральность, истинную человечность. Только когда мы поймем, что: - шабашить, значит, не только много зарабатывать, но и благодетельствовать стране; - «левое» производство товаров и услуг – должно слыть не грабежом, а реальным увеличением эффективности национального хозяйства, приводить к существенному росту реального национального богатства; -спекуляция – это не «паразитизм» (если ее отличать от создания частной монополии), а дьявольски трудное в нашей стране, но чрезвычайно полезное налаживание жизненно необходимых рыночных связей, -снабженческие махинации, фокусы бухгалтеров и плановиков просто необходимы для производства, обеспечивают его функционирование, учат НЭПу, готовят свободное экономическое будущее, и т.д. и т.п. Только тогда мы сможем найти свое место в общей работе освобождения! 111 И чем быстрее мы перейдем от устаревшей морали сталинского социализма к морали свободного общества, тем быстрее пойдет наше развитие, тем основательнее и надежнее будет рушиться в нашей жизни «Архипелаг». Подведем итоги: книга «Архипелаг ГУЛАГ» и жизнь его автора показывают недостаточность (а может, и неосновательность) лозунга «Жить не по лжи!» То же показывает и жизнь народа. Важное правило: «Жить и работать по собственному уму и воле», даже если это и будет нарушением официальной устаревшей морали. Уяснить себе и усвоить истинную моральность свободной частной жизни и на этой основе ее активизировать – наша задача! 22.12.1976. 1.1.2. Долгая предыстория Для меня внешне эта история начинается со вступления в редакцию самиздатского журнала “Поиски взаимопонимания” в конце 1978 года. Уже через месяц с небольшим, 25 января 1979 г., почти у всех членов редакции прошли обыски, изъятия, а еще через три месяца было возбуждено отдельное уголовное дело против “Поисков”, окончившееся арестом и осуждением троих из семи редакторов, эмиграцией четвёртого. До этого я был осторожен. За 12 моих самиздатских лет редакция “Поисков” стала первой диссидентской группой, в которую я вступил и почти сразу стал платить за этот шаг обысками и разногласиями, а потом тюрьмой и враньем. Многие потом говорили, что этот шаг был ошибочным. Но как я его сделал? Официально меня пригласил и рекомендовал в редакцию П.М. Егидес. Так я показывал на следствии и в суде, тем более что к тому времени Петр Маркович уже был выпущен за границу. И это было правдой, но не всей, потому что к Егидесу 112 привел меня Валерий Абрамкин, один из главных героев “Поисковой” истории. С Валерием нас связывало многолетнее знакомство по песенным слетам. Это не было близкой дружбой: Валерий был слишком яркой и известной личностью, одним из лидеров радикального крыла многотысячного и многолетнего молодёжного движения “КСП” (“Клуб самодеятельной песни”). Я бывал на их грандиозных праздниках только изредка, гостем, но их проблемы, особенно отношения стихийной молодёжной организации с горкомом комсомола, как представителем власти, меня живо интересовали. Свои впечатления я даже выразил в двух самиздатских письмах “человека со стороны” 42 Последнее из них было направлено прямо Валерию, к тому времени уже начавшему свой отход – разрыв с КСП, руководство которого вынуждено было признать помощь-контроль горкома. Помнится, я призывал его к сдержанности и компромиссу. 42 См.: http://sokirko.info/ideology/pv1/73.htm ; http://sokirko.info/ideology/pv1/74.htm Валерия познакомили со мной как с одним из самиздатских авторов в начале 70-х (возможно, даже рассказали, что моя книжка “Очерки растущей идеологии” вышла на Западе). Наверное, тогда я казался более оппозиционным и “резким”, чем Валерий – ведь за моей спиной уже были исключения из комсомола и аспирантуры, суд за отказ от показаний, самиздатские работы и участие, пусть небольшое, в знаменитой “Хронике”. А Валерий к тому времени обладал ещё очень благополучной биографией и, кажется, продолжал состоять в комсомоле. Но вот развивались мы в разных направлениях. В общем, и тогда одной из моих главных тем было противостояние диссидентскому экстремизму (может, правильнее сказать – революционаризму-марксизму) и поиски жизненного компромисса с властями. Валерий же был настроен против всякого “примиренчества с неправдой”. Ему это было необходимо для выполнения своей главной цели – строительства негосударственной контркультуры (по его определению – 113 неформальной). Мы встретились в невольном споре: я, как самиздатский либерал, он, как комсомольский радикал. Но ведь важно не минутное состояние, а тенденции развития. Всё наше многолетнее знакомство стало непрерывной дружбой-спором, чаще молчаливым, но благожелательным спором – год за годом, вплоть до тюрьмы, откуда я ушел домой, а он – в лагерь. Вот когда различие линий развития перешло, наконец, в различие жизненных положений. Уйдя из КСП, Валерий сначала организовал особые “мини-слеты”, кустовые “воскресенья”, расширяя свою аудиторию за счёт привлечения к песенникам представителей иных “неформальных” искусств: авангардистских художников, непризнанных поэтов и др. Вместо двух слетов в год он проводил свои “воскресенья” почти еженедельно. Сначала люди ходили сотнями, потом приелось, популярность упала, стали ходить десятки. Но кипучий темперамент Валерия не желал мириться с приливами-отливами человеческих настроений. От организации “воскресений” – слетов он переходит к изданию самиздатского журнала “Воскресенье”, конечно, первоначально на базе творчества КСП. Вот здесь наши интересы сошлись очень близко, потому что самиздатский публицистический журнал был моей мечтой еще с 1965 г., когда, даже не зная слова “самиздат”, мы на трубном заводе пытались выпускать светокопировальный “Разбег” (правда, уже на первом номере были остановлены райкомом партии). К 1978 году я потерпел неудачу с сотрудничеством в медведевском “ХХ веке”, составил свой первый дискуссионный сборник вокруг статьи А.И. Солженицина “Жить не по лжи!? “ и начинал готовить его второй выпуск, участником которого стал и Валерий. Я в ответ согласился быть автором и даже сотрудником Валериного “Воскресенья”. Правда, всё моё техническое участие ограничилось перепечаткой 50 страниц какого-то неопубликованного романа и подготовкой отзыва на знаменитое интервью академика Аганбегяна по разделу “ Экономика” (1965 г.). 114 Однако и с изданием журнала у Валерия дело шло очень медленно и потому скучно. Вся возня с перепечаткой, сверкой, правкой, переплётами и тому подобной неблагодарной, черной работой (притом текстов сомнительной художественной и идейной значимости) не была приятной ни ему, ни его друзьям по КСП. А отсутствие энтузиастов-помощников губило всю затею на корню. И помню, что я уже приготовился к тому, что этот журнал быстро засохнет... И вдруг Валерий ошарашивает меня известием о решении всех технических трудностей: “Встретил людей, готовых взять на себя всю техническую сторону дела – нам остается только собирать и редактировать самиздатские материалы, причем подойдут и художественные и публицистические произведения – как для нормального толстого журнала”. Он не сомневался, что я тут же схвачусь за это предложении, но я встретил его слова кислой усмешкой. И как часто бывает, скепсис, даже весьма разумный, посрамляется неразумной дерзостью и энтузиазмом. Летом 1978 г., когда мне показали первое детище Валерия и его коллег – “Поиски” № 1, я понял, что на этот раз ошибся: из беспочвенных фантазий получилось хорошее дело. А после знакомства с предисловием к № 1, где целью журнала объявлялись поиски взаимопонимания, дискуссии людей разных взглядов, общественный диалог, почувствовал просто зависть. 43 43 «Приглашение К Поискам и взаимопониманию Нашему замыслу соответствовало бы название, слишком длинное для журнала – ПОИСКИ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ. Нисколько не урезав замысел, мы сократили лишь название, и к участию в наших «ПОИСКАХ» приглашаем всех, кто за взаимопонимание. Всех, кто убедился, что нет сейчас ничего рискованней и неотложнее этого: полного понимания, которого нельзя достичь, к которому иначе не пробиться, как совместной работой мысли, не ограничивающейся одной-единственной позицией, заведомым углом зрения, единственно возможным способом ставить вопросы и доискиваться ответов. 115 Сказанное, разумеется, чересчур обще. Призыв к взаимопониманию уместен в любое время и при любых обстоятельствах. Разве мыслимо такое время, когда отпадает нужда в понимании, поскольку на все вопросы уже даны окончательные, исчерпывающие ответы? Да и потребность во взаимности, в движении от многообразных начал к проблемам, жизненно важным для многих, если не для всех – эта потребность далеко не всегда и не всеми признаваясь, сегодня не покажется и новинкой. Призыв к взаимопониманию – либо общее место, либо он нуждается в разъяснении. И, тем не менее, мы рискуем утверждать, что сегодня этот призыв ясен без долгих обоснований. Нам, в Советском Союзе, вероятно, это ощутимее, чем где бы то ни было. Мы пережили с 1953 года целую полосу надежд и крушений, избывания старых и новых иллюзий. Надо полагать, это время дало многое, и не нам одним. Но теперь видно, что оно, переломившись в 1968, пришло к концу. Теперь заметнее не только сделанное, но и то, что не сделано, и сделано быть не могло. И это последнее не менее, если не более важно, чем первое. Глядя на собственные тупики, вложив персты в наши язвы – кто рискнет сказать с полной уверенностью в правоте: я знаю лечение, я вижу выход?! Каждая неувязка в отдельности, каждая несообразность, взятая врозь, кажутся устранимыми – было бы желание, умение и соответствующие «люди на местах»... Но идет время, и все ощутимее, заметней: пропущенные в свое время возможности – самая неподатливая реальность сегодня, как и связь между всеми диспропорциями и напастями, как и отсутствие «соответствующих» и беспомощность тех, кто желает перемен, не ведая, с какого бока за них приниматься, не накликав беды хуже нынешней. Тупики наши оттого и мысленные, и нравственные – разрывы между поколениями и внутри поколений, которые, похоже, не только не сглаживаются, но делаются все глубже и раздражимей. И вряд ли оттого, что яснее стали ныне ответы, предлагаемые отдельными течениями и людьми. Скорее, наоборот, ожесточенность, вражда – от застревания в чем-то первоначально-отрицающем. Но даже и тут, в этом необходимо-критическом, клеймящем смысле мы оказались неспособны пробиться вглубь, к причинам причин, дойти до корней трагедии, образовавшей эпоху, до природы тупиков, составляющих русскую злободневность, уклад жизни и быт: самое простое и труднее всего выносимое. 116 Прежде говорили: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Сегодня это следует дополнить и уточнить, сказав: не может быть ни свободен, ни уверен в будущем народ, притязающий на то, чтобы собою одним – своими успехами ли, глубиной ли своего отчаянья определить всесветное будущее. Эта истина не так проста – и не только потому, что задевает государственные престижи, национальные самолюбия, претензии первенства, богатства, силы. Она отнюдь не проста и по существу. Взаимная уступчивость и терпимость – превосходные качества. Право оставаться собой – великое право, становящееся новой международной нормой, суверенитетом МИРА, где впервые за всеми народностями, за всеми человеческими сообществами признано право на независимость в решении своих внутренних дел, как и право на равную причастность к судьбам мира в целом. Два права – нераздельных, и, вместе с тем, трудно совмещающихся. Мир миров, стремящийся стать человечеством, – вправе ли мы попустить, чтобы «правом оставаться собой» распоряжалось многоликое насилие, всякое принуждение к единомыслию, любой владетельный запрет на идейные искания, на движение проблем, не знающих кордонов?! Таковы общие основания к тому, чтобы сделать поиски взаимопонимания исходной позицией для совместной работы. «Только» поиски – оттого, что на пути к согласной встрече исходно разноначального не одни внешние препятствия. Поэтому мы приглашаем к дискуссии без ограничивающего регламента и с этой, сугубо предварительной заявкой, которая может стать более четкой программой лишь в процессе поисков». (Поиски взаимпонимания. 1978, № 1. Цит. по: http://old.russ.ru/politics/20030609_gefter.html ). Что же произошло? Валерий-мечтатель встретился с другими мечтателями и свободными публицистами – бывшими коллегами Роя Медведева по “ХХ веку” (выпуск этого журнала 117 был прекращен Медведевым по требованию властей на втором номере). Это были доктор философских наук П.М. Егидес (несколько лет сидевший, но не смирённый), профессиональный журналист и редактор Р.Б. Лерт и, наконец, бывший учитель истории и ученик известного историка М.Я. Гефтера – Глеб Павловский. Вместе с Валерием они вошли в первый состав редколлегии “Поисков”. Как я только сейчас догадываюсь, само чудо “технического обеспечения”, так очаровавшее Валеру, было предложено П.М. Егидесом и состояло, наверное, в том, чтобы собирать и редактировать номера журнала здесь и переправлять на Запад, а после напечатания там единомыслящими эмигрантами (которые только и ждут материалов с Родины), номера будут приходить сюда уже красивыми книжками. Конечно, столь великолепный план ничем не отличался от плана медведевского “ХХ века” (Рой собирает его здесь, Жорес печатает там и переправляет Рою хотя бы сотню экземпляров), разве только большей утопичностью, ибо у Егидеса на Западе не было своего Жореса. И, главное, он не мог, как Рой (с его очень лояльным и осторожным изданием для узкого круга интеллигенции) реально рассчитывать, что власти смогут примириться с его детищем. “Чудо-план” Петра Марковича вообще отбрасывал необходимость рассчитывать хотя бы на временное терпение властей. Мечтания доходили даже до того, что, как только всё наладится, журнал станет выплачивать своим сотрудникам значительные гонорары, вполне достаточные для жизни профессиональных литераторов... Бред? Да было бы так, если бы мечта не стимулировала лихорадочную работу. Впрочем, так всегда и бывает: чем сказочней утопия, тем энергичнее деятельность поверивших в неё людей. Ведь не жалко своих сил и самой жизни, чтоб осуществить такую грандиозную штуку, как, например, настоящий толстый свободный журнал. Нужны лишь смелость да первоначальный пусковой труд – собрать и отредактировать первые номера журнала. 118 Конечно, то тоже была тяжёлая и черная работа, но душу грела надежда, что так будет только поначалу. Оказалось, что в наших условиях журнал надо печатать на машинке хотя бы в 10 экз., чтобы быть уверенным, что не пропадет на случайном обыске, чтобы было, что обсуждать самим и показывать ближайшим друзьям. Ведь не будешь ждать долгие месяцы (оказалось – годы) заграничного издания, чтобы поделиться с друзьями. Но как бы то ни было, а от егидесовской утопии Валерий загорелся и заработал с мощностью ракеты. Как было сказано в преамбуле «Поисков взаимопонимания» № 1, в новом журнале соединили свои силы группа “демократических социалистов” (пишу по памяти) и молодёжная группа “Воскресение”. На деле первые принесли лишь свои собственные литературные силы (правда, довольно значительные), а черновая работа легла как раз на Валеру и его друзей. Однако, теперь, одухотворенная авторитетом “стариков” и ”чудо-планом”, она не казалась скучной. Летом появился первый, сдвоенный номер, осенью за 3-м сразу был сделан 4-й, в голове Валеры варились планы 5-го и 6-го, и сам он прямо светился преображением. Вот тогда-то осенью 1978-го он и привёл меня на квартиру Егидеса. У меня были свои планы – я хотел пригласить Егидеса к участию в третьем, заключительном, выпуске дискуссионного сборника “Жить не по лжи?!” как авторитетного представителя одного из трех (по моим понятиям) диссидентских движений – социалистического. С православно-почвенническим движением у меня случилась неудача – никто из почвенников не хотел “общаться с К. Буржуадемовым”, и напротив, быстро и человечно договорился с таким известным либеральным литератором, как Г.С. Померанц. Держался Петр Маркович совсем просто и щедро: конечно-конечно, он обязательно будет участвовать в дискуссии “Жить не по лжи?!”, но за это мне предлагается вступить в редколлегию “Поисков” и участвовать в общей работе. Тон был шутливым, но само предложение было сделано в деловом, 119 торговом плане: я напишу отзыв в Ваш сборник, а Вы вступайте в “Поиски”. Я согласился сразу, и не из-за торга, а из-за внутренней давней склонности к этому шагу. И еще одно: к тому времени я выпустил два сборника “В защиту экономических свобод” 44. Можно было ожидать, что в отличие от “Жить не по лжи?!”, намечалось устойчивое издание с очень важной и ответственной, по моим представлениям, ролью. Я очень боялся, что не потяну его в одиночку, и потому искал соратников. Вступление в солидный самиздатский журнал было хорошим выходом для моих сборников, которые я рассчитывал преобразовать в экономический раздел “Поисков”. Они получали базу и, что ещё важнее, аудиторию, широкое обсуждение темы экономических свобод. Как Валера был готов идти на риск и тяжелый труд ради роста контркультуры, ради свободного журнала, так и я был к этому готов ради широкого общественного обсуждения необходимости проведения радикальной экономической реформы, экономического освобождения. Наконец, как ни странно, меня очень привлекала открытость состава редколлегии. Ведь сборники я делал под псевдонимом, а в редакцию пришёл под своей фамилией. Таким образом, мне представлялось, что из составителя псевдонимного, как бы полуподпольного, сборника “В защиту экономических свобод” я превращался в одного из членов вполне легального, дискуссионного и даже лояльного (как по своей терпимости, так и по социалистической направленности) журнала. А если начнутся какие-то неприятности в будущем, то успею разобраться в обстановке. Так я не думал, а чувствовал. 44 См. http://sokirko.info/ecomomy/Zes1/index.html ; http://sokirko.info/ecomomy/Zes2/index.html / Хотя в 4-м номере моё участие было формальным, но при составлении 5-ого я был уже равноправным вместе с ещё ранее введёнными – В. Гершуни и Ю. Гриммом. Правда, равноправие было формальным, но я не претендовал на большее. Зная, что авторитет нужно зарабатывать лишь собственной работой, я 120 хотел только поставить на прочную основу экономический раздел. Редакционные совещания (до 25 января 1979 г. их было, кажется, два) проходили на редкость бурно и неорганизованно, с шумом и спорами, главным образом между “стариками” (Егидес и Лерт) и “молодыми” (Валерий и Глеб), вёзшими основную часть организационной работы. С Егидесом спор шёл постоянно о сроках и размерах поставляемых им статей, а с Лерт – о содержании и качестве принимаемых в номер материалов. Как профессиональный редактор-марксист, Раиса Борисовна была жёстким (и очень полезным) цензором, и Валерию приходилось громогласно пробивать свои материалы. Раиса Борисовна требовала, чтобы все материалы проходили через её “вето”, которое Валерий и Глеб иной раз обходили, пользуясь большинством в редакции или просто ссылаясь на механические трудности (не удалось во время показать, т.к. сначала надо было распечатать и т. д. и т. п.). Не раз Валера говорил, что уйдёт, еще чаще Р.Б. готовила официальное заявление о своей отставке. Но чем дальше, тем очевиднее становилось, что их разрыв уже невозможен: уходящему было бы безмерно стыдно перед коллегами, покидаемыми в опасности, особенно после возбуждения уголовного дела. Необычайную крепость этой групповой связи я тоже ощутил, но несколько позже. Честно говоря, бедлам в “Поисках” и особенно на редакционных заседаниях меня совсем не устраивал. Не зная толком о “чудо-плане” печатать издание за границей, я был нацелен на здешний, сугубо самиздатский способ и считал, что коллеги по редакции должны быть равноправными участниками и в тяжёлой технической стороне дела. Идеалом я считал самиздатский коллектив, каждый член которого ведёт свой раздел, имеет своих помощников, распечатывает свой раздел в 10 экземплярах, а ответственный по номеру (в порядке очерёдности) собирает из этих кусков 10 “сигнальных” журналов для последующего прочтения, коллективного обсуждения и исправления, прежде чем номер будет утвержден 121 для выпуска. Если каждый из редакторов сделает ещё по закладке утверждённого номера, то получится в итоге около 80 экземпляров – вполне достаточно, чтобы журнал стал реальным событием самиздатской литературы. Много раз я пытался поставить на обсуждение свои представления о “должном” – в частных разговорах и на заседаниях – но не находил отклика: никому не нравилось работать по разделам, все претендовали решать всё. А может, были и иные причины. Да не до того скоро стало. Так что никакого практического участия и тем более влияния на ход дел в журнале я не имел, да и не стремился к этому. Только в апреле-мае 1979-го я попытался один раз выполнить свой долг перед журналом: с трудом нашел машинистку для перепечатывания № 5 журнала, чтобы сделать его известным хотя бы своим ближайшим знакомым. Моя попытка кончилась неудачей. При передаче напечатанного меня вместе с машинисткой задержали на станции метро “Беляево”, что стало потом одним из основных пунктов моего обвинения. После серии обысков 25 января журнал вдруг оказался в положении практически запрещенного, стал вопрос о его существовании. Помню, в феврале Валера даже рекомендовал в разговорах намекать, что журнала больше не будет. Однако когда изъятый № 5 был возрожден из уцелевшего чернового экземпляра, его выпустили в свет с предисловием, в котором, обращаясь к миру, редакция открыто заявила о своем неповиновении: журнал будет выходить и дальше. Прокуратура ответила на это официальным возбуждением уголовного дела, новыми обысками-изъятиями и даже неофициальным предупреждением Валерию: появится следующий номер – посадим, остальных – вышлем. Началось открытое противостояние “Поисков” и властей. Обыски были и у меня. Многочасовые, с захватом на работе и привозом в прокуратуру на допрос, с огромными изъятиями и страхами. Почему я тогда не вышел из редакции? Наверное, от того же: стыдно праздновать труса и уходить первому. Думаю, что страх испытали и другие, но из двух 122 возможных вариантов поведения: уступить власти в данном случае или, напротив, идти напролом, добиваясь своего под защитой мирового общественного мнения, победил последний. Я даже не мог толком высказать свои возражения. Да и высказывать их было стыдно – они были бы расценены как капитулянтство. А ведь все мы очень зависим от мнений окружающих. Поэтому никто не хочет сказать первым о необходимости, например, самороспуска редакции или своего выхода, боясь презрения, с которым станут толковать этот шаг окружающие. Наверное, поэтому я молчал: попал в порог и греб не рассуждая. Очутился в преследуемом коллективе, потеряв собственную свободу выбора действий. Конечно, если бы редколлегия была готова тогда заявить о своем самороспуске, я бы первый поддержал такую осторожность. Или, если бы тогда редколлегия заявила, что будет стоять на своём, даже когда всех до одного арестуют, я бы, наверное, опомнился. Но она поступила более осторожно: временно приостановила выход новых номеров, а с другой стороны – громогласно объявила уголовное дело против “Поисков” незаконным преследованием. Мне рекомендовали при последующих допросах отказываться от показаний (я так и делал, требуя предварительного доказательства наличия клеветы в журнале, т.е. обоснованности обвинений). Петр Маркович утверждал, что любая информация на допросе, даже самая невинная, может быть использована во вред. Например, на первом допросе Сокирко сказал, что интересуется в основном экономическим разделом, но тогда выясняется, что кто-то иной, например, Егидес, занимается более опасным общеполитическим разделом, а ведь в журнале принят принцип равной ответственности... Гершуни же уверял, что если никто показаний давать не будет, бумаг никаких не будет, дела не оформишь, и потому суда не будет. Доводы такие мне казались наивными, и хоть после пережитого в 1973 году45 очень не хотелось снова вставать на позицию тотального отказа от 45 См.: П.0.3.1 123 показаний, я дал соответствующее обещание. Уж очень противно было, что на тебя смотрят как на труса. Но конечно, голова у меня хоть и кружилась, но ещё была способна соображать. Обыски и объявление уголовного дела я воспринял однозначно, как начало неизбежного конца журнала: раз вцепились, то не отступят, пока не задавят. В таком повороте событий я винил тогда неосторожность Юрия Гримма, который перед Новым годом дал интервью западному корреспонденту о московском свободном журнале “Поиски”, а тот через радио “Немецкая волна” рассказал об этом всему свету и тем навлек преждевременный гнев властей. На деле, интервью Гримма стало лишь последней каплей. Как мне потом “поясняли”, Егидеса могли терпеть пока он лишь “болтал языком”, но выпуски толстого и серьёзного журнала, претендующего на роль идейного объединяющего центра “демократического движения”, были слишком серьёзным делом, чтобы не обратить на них внимания и, соответственно, карательные меры. Я понимал, что “задавят”, неясно было только, как и когда. Моя второстепенная роль в редакции позволяла надеяться, что при этом я сильно не пострадаю, что под суд и в лагерь мне идти не придется, а вот помочь как-то Валерию в осторожности я надеялся. Суд над всеми членами редколлегии казался невероятным – уж очень не любят наши власти устраивать политических процессов. А как же иначе можно было расценить такой суд? Так и получилось. Прошла сумасшедшая весна, когда так неудачно закончилась моя единственная попытка принять реальное участие в распространении “Поисков”, и, напротив, я успешно оформил весь накопленный экономический материал в виде ещё пяти сборников “В защиту экономических свобод” (ЗЭС №№ 3-7) – не получилось в журнале, пришлось выпускать сборники. В последнем номере я объявил о прекращении своего участия в ЗЭСах, ввиду “чрезмерного внимания ко мне властей”. Кстати, ещё до моего ареста появился ЗЭС № 8, а после выхода из тюрьмы мне довелось прочесть ЗЭС № 9. Насколько проще 124 было решать такие тяжёлые нравственные вопросы одному, единолично! Летом все разъехались по дачам и шабашкам, и, может, потому следователь Бурцев начал вызывать на допросы именно меня: раз, два, три, а в промежутках – моих знакомых, по отобранной телефонной книжке, человек 6. На допросах я отказывался давать показания, но “разговаривал”. И хотя для меня это был разговор с властью, а для Бурцева – просто работой, ни к чему те разговоры не приводили. Помню только один существенный момент: “ Неужели Вам, Сокирко, и вправду хочется в лагерь? Ведь сколько читали, каково там, а ведь и хуже бывает... Правда, не хотите? Тогда вот Вам ручка, пишите, что больше не будете писать ничего этакого (самиздата, наверное), и мы выведем Вас из этого дела...” Вот когда судьба давала мне шанс “выйти из дела” (а может, и нет?), конечно, с большим стыдом, но гораздо меньшим, чем пришлось принять потом, после тюрьмы и самоосуждения в суде. Сейчас мне кажется, что тогда я сделал ошибку. Не был готов к предложению ничего не писать больше в самиздате, такое условие казалось мне почти духовным самоубийством. Просто не мог себе представить такого. Я тогда отказался и даже заявил публично, что предпочту этому лагерь. Сейчас я не понимаю своей логики: ведь лагерь тоже означает прекращение самиздатской деятельности, потому что ни в лагере, ни после него под угрозой очередной и гораздо более тяжёлой статьи самиздатом заниматься не будешь. На деле же я говорил, что лучше буду жить под страхом преследования, чем откажусь от своей свободы мысли и слова, надеясь, что угрозы меня все же минуют, а свобода останется при мне. Короче, я еще не верил в неизбежность лагеря. Помню только, что боялся, как бы Бурцев не испортил мне летнюю шабашку, задержав своими допросами отпуск. И был счастлив, когда он всё-таки отпустил, взяв слово, что не буду писать ничего этакого хотя бы месяц... Временное освобождение от 125 допросов мне казалось чуть ли не победой собственной стойкости. Такой дуралей! Прошла в августе моя изумительная каспийская шабашка в тесном общении с морем, пустыней, детьми – источник радости на многие годы вперед. Прошёл наш с Лилей сентябрьский поход по Кавказу – морю народов и судеб, закончившийся великолепным абхазским гостеприимством в Гаграх. Ещё никогда мы так полно и радостно не отдыхали от Москвы, и впервые не хотелось в неё возвращаться: радость возвращения домой, к детям чернилась предчувствием опасности от возвращения к запутанным делам “Поисков”, очередным вызовам Бурцева. Что же оказалось в Москве? Сам я, конечно, не торопился проявлять себя, и потому октябрь прошел тихо-спокойно и был занят проявлением путевых плёнок, печатанием путевого дневника, записью диафильма “Мангышлак”. Переснял на “Эре” и раздал последние выпуски экономического сборника – последняя моя дань “экономическим свободам”. Отнёс три комплекта 3-го – 7-го выпусков Тане Великановой. Было ощущение работы, выполненной до конца, до предела личных возможностей. Теперь уже всё зависит не от меня: вопросы поставлены, заданы так громко, как смог, а будут ли они услышаны и найдутся ли в обществе на них ответы – от судьбы зависит. А судьба начала показывать когти. В конце октября был обыск у Тани. До того я несколько раз заходил к ней и с грустью убеждался, что вечно занятая хозяйка так и не добралась до моих выпусков, как обещала – лежат они нетронутой грудой в столь опасном месте и опасном количестве. И дождались-таки обыска. Хозяйку пока не тронули, а сборники, конечно, утащили... Таня встретила меня виноватой улыбкой. Господи, ей ли вечной труженице, виниться? Но ведь и пропажа моя немалая. И как деловые люди, своими руками делающие самиздат и знающие, чего он стоит, мы внутренне соглашаемся, что в данном разе Таня действительно виновата – каков бы ни был 126 дефицит времени, а сборники надо было сплавить побыстрей. Я мягко досадую, а Таня смущённо молчит. А 1 ноября её забирает Московское УКГБ. В тот же день и по тому же делу был обыск у меня. Думаю, что как раз из-за изъятых неделей раньше у Тани сборников. Вот для меня и ещё одно свидетельство, что “они” знают, кто такой К. Буржуадемов – составитель ЗЭСов. Теперь они узнали и о последних сборниках и, конечно, не обрадовались. Опасность прямо-таки сжимает моё горло. И недаром. Уже при закрытии своего дела я узнал, что Институту экономики отзыв на ЗЭСы был заказан не прокуратурой, а Московским УКГБ ещё до моего ареста. Значит, дело на меня начало оформляться и по ЗЭСам, но лишь в марте КГБ передало его в прокуратуру, поскольку я был уже арестован по “Поискам”. Аресты Тани, а за ней священника Г. Якунина всколыхнули очень многих людей. Уж очень долго Таня вела, тащила “Хронику” – главный нравственный стержень правозащитного движения, была единственным человеком, открыто объявившим о своей причастности к “Хронике”, о своей готовности свободно распространять её. Для меня Таня значила много, очень много, она казалась гарантией легальности правозащитного движения. С её арестом эта “гарантия” оказывалась иллюзией легальности и непреследуемости каждого из нас. И если прибавить ещё и давние добрые наши отношения, несмотря на все идейные расхождения, то можно представить, каким обвалом для меня оказался её арест. Обычные подписи под протестами не удовлетворяли, в них не отражалось чувство покинутости, а главное, не представлялось, как Танина открытая приверженность к самиздату, к “Хронике” будет продолжена. Поэтому я составил собственное письмо “К аресту Т.М.Великановой” (оно было потом подписано ещё Валерием и Витей Сорокиным).46 Главным в нем было именно объявление открытой и легальной приверженности (“мы не можем отказаться...”) к “Хронике”, к “Хельсинской группе”, к 46 http://sokirko.info/ideology/vokrugpoiskov/1.7.htm / 127 самиздату и к помощи политзаключённым. Как бы клятва верности основным правозащитным знаменам – притом на высшем уровне, ибо приравнивалось она “верности Родине”. Это письмо было отправлено в редакции советских газет и, конечно, в самиздат. Много раз я потом слышал отзывы о его чрезмерной смелости. Я так не считаю, ибо опасность исходит не от открытого объявления своей “верности”, а от реальной деятельности. И в тюрьме, и в суде мне не ставили в вину письмо в защиту Т.М. Великановой, как впрочем, и все последующие письма... В обстановке сильной опасности от следствия по “Поискам”, от обыска по Таниному делу, одним письмом больше или меньше – казалось не существенным, зато хотелось сказать всё важное, пока тебя не заткнут. А там уж один ответ за всё... В ноябре же я начал составлять свои последние самиздатские письма-статьи, торопясь высказать самое важное: - о приближающемся кризисе в экономике (прогноз социальной катастрофы, если не будет радикальной экономической реформы), - о необходимости взаимопонимания между либералами (диссидентами) и “народными сталинистами”, потому что только их союз может обеспечить проведение радикальных реформ, - о диссидентской этике, о желательности большей самостоятельности диссидентов от западной поддержки в 80-х годах. Последним, уже в январе 1980 г. стало письмо Брежневу с просьбой о выводе наших войск из Афганистана. Я писал, как перед смертью, спрятав на всякий случай, завещания – письмо на случай ареста. И потом, когда арест всё же случился, с удовлетворением мог сказать себе: самое главное успел сказать громко и открыто, а теперь можно думать и о себе, о своём глубинном, и отказ от личной самиздатской деятельности был легок и естественен: “ Всё уже и так сказано. И отказываться не от чего...” 128 Но как ни странно, в том же ноябре, в период своей максимальной раскованности, отчаянной свободы и началось моё “отступление”, поиски реального выхода из надвигающегося “Архипелага”. Это трудно понять. В одно и то же время, в одном и том же человеке шли два противоположных процесса: эскалация открытых до отчаяния, резко-критических писем и поиски реального отступления, прекращения уголовного дела против “Поисков” в обмен на его самороспуск. Общее у них только происхождение – реакции на опасность. Первый процесс был реакцией на неопределённую опасность, мобилизацией всех сил и наличной агрессивности: до наступления неизвестного часа Х успеть сделать максимум возможного. Второй – реакцией уже на осознанную, понятную, конкретную опасность, которую следует устранять конкретными же мерами. Где-то после ноябрьских праздников со мной встретился Женя П[олищук] и рассказал, что его вызывал Бурцев и официальным протоколом записал его рассказ о том, как он нашел для меня машинистку. Летом он давал объяснения по этому поводу, а теперь их “оформляют” протоколом... Этот незначительный, казалось бы, факт и перевёл вдруг мою ситуацию из какой-то неопределенной, едва ли не мистической и далёкой угрозы в совсем иной, реалистический план: известный мне следователь Бурцев вызывает людей, оформляя на меня дело. До жути реально осозналось, что существует конкретный срок, чтобы через несколько месяцев (а может, дней) посадить кого-то из нас (а может, и меня – раз на меня оформляют протоколы) в реальную тюрьму. А ведь, сколько было до этого признаков, свидетельств, разговоров, предупреждений об опасности... Вот, в октябре меня неожиданно послали на курсы повышения квалификации после долгого убеждающего собеседования со мной самого директора института: “Будь умней и пожалей своих детей”. Потом старый знакомый рассказал по секрету, как с ним тайно беседовали обо мне “из органов” и просили посодействовать, ибо, видно, Сокирко не понимает, насколько положение его серьёзно. 129 Каждое из этих предупреждений было серьёзно, но неопределённо, походило скорее на угрозы, которым, прежде всего “нельзя поддаваться”, чем на неотвратимое доказательство. А вот после рассказа Жени неотвратимость будущего суда я хорошо осознал. Ведь, хоть и медленно, но работа над 6-м и 7-м номерами “Поисков” (а в загашнике лежали материалы на 8-й номер) продвигалась и рано или поздно, но окончилась бы выпуском этих номеров. После этого неизбежно начнутся вызовы и аресты – ведь угрозы даются для того, чтобы их выполнять. Неизбежно готовятся три последующих номера, но ещё более неуклонно готовит Бурцев обоснования к нашему аресту. И если ничего не делать, то никакого “не может быть”, никакого “чуда-спасения” не будет, а надо просто ожидать ареста со дня на день. Никогда я не хотел тюрьмы – не только потому, что боялся её, а действительно считал, что надо избегать посадки всеми силами, как события вредного, не только в личном, но и в общественном плане. Правда, последний год меня посещали иногда мученические мечтания: суд, на котором я смело говорю, что как Буржуадемов хотел правды и честного труда, что спасение страны в свободной инициативе и законности, надеясь, что после моих слов идея экономических свобод станет публично обсуждаемым фактом (по старой традиции: “тогда лишь дело прочно, когда под ним струится кровь”, и если не кровь, то хотя бы суд и тюрьма – сильны ещё в нас эти экстремистские чувства, даже во мне, их давнем гонителе). Такие тщеславные фантазии были редкими и стыдными, а трезвый рассудок быстро подсказывал, что давать себе волю в подобных намерениях через горе близких и стыдно, и нехорошо. А потом Лиля... Каким-то образом она угадывала у меня такие настроения и однажды с тревогой спросила: “Ты что, созрел для тюрьмы?” И я с горячностью опровергал ее беспокойство, с остервенением подавлял в себе такие поползновения, убеждал себя и других, что в тюрьму я не попаду. Теперь же, после информации Жени, когда вдруг обнажился реальный ход следственной машины, я понял, что 130 должен как-то прервать его или всем нам готовиться к тюрьме: сначала Валере, потом другим. Прервать ход следствия можно только прекращением деятельности редакции, которая в то время, несмотря на отсутствие новых номеров, была весьма активной в виде участившихся редакционных заявлений по самым разным поводам и предлогам. Заявления часто подписывались просто “Редколлегия свободного московского журнала “Поиски”. Собраться вместе было трудно, а заявления были срочными, поэтому я иной раз узнавал о “своём заявлении” уже после его выхода в свет, что меня особенно сильно раздражало. И сделать ничего нельзя – ведь и вправду из-за преследований трудно и опасно собираться и совещаться. Редакционная коллегиальная работа стала невозможной. Редколлегия без журнала оказалась просто одной из диссидентских групп (да и группой лишь по названию, ведь после лета мы не собрались ни разу вместе) для заявлений по разным, в том числе и внешнеполитическим поводам, вызывая у властей, наверное, глухое раздражение, побуждая прокуратуру ускорить ход её машины. Я договорился о встрече с Валерием и Глебом, ибо только с ними я был близок в редакции. Они понимали важность моих мотивов: следствие полным ходом идёт к завершению, т.е. к арестам. Если мы не хотим садиться, то надо спешить с объявлением о прекращении журнала, конечно, при одновременном выпуске последних номеров, что необходимо для частичной моральной компенсации. Однако итог нашей встречи был отрицательным. Валерий тихо, но твёрдо отвергал мои доводы. Он тоже не хочет садиться в тюрьму, но спасение видит лишь в ещё большей смелости, активности и твёрдости в защите. Например, вступить в проектируемую тогда ассоциацию самиздатских журналов и т. д. Понятная психология: “ от неизвестного – смело вперёд!” Мои прогнозы следствия отвергались – мол, понять “их” всё равно невозможно, а любые уступки “им” – смертельны... В общем, ответ на всё один: “нельзя уступать”. Глеб, говоря со мной, соглашался, что надо искать выход, но в разговоре с Валерием тоже оседлал 131 известный мотив: “их” действия абсолютно злы и непредсказуемы, и потому ничего сделать невозможно. Что же мне оставалось? Действовать самому! Таким шагом стало моё письменное заявление в редакцию о прекращении своего участия в редакционной работе (не снимая ответственности за уже подготовленные номера), в общих заявлениях. По существу же это было выходом из редколлегии. Своё заявление я написал в том же ноябре, недели через две после письма о Тане, и потому сразу же объяснился, что не отказываюсь от самиздата, а только выхожу из группы, попавшей в положение противостояния. Я выхожу, потому что редколлегия вынуждена прекратить реальную работу по журналу, а противостоянием я заниматься не собирался и не хочу. Надо уйти из-под удара и искать иные формы работы. Вот эта моя бумага, отданная Валерию дождливым вечером (кажется, 22 ноября) в церковной сторожке на подворье Антиохийского Патриарха, и стала началом моей решимости – выйти из тюрьмы ещё до посадки в неё, началом поисков компромисса. Волновался я при этом отчаянно, ведь речь могла идти и о нашем полном расставании. Обвинения в трусости я тогда не боялся. Но поймёт ли он справедливость моих доводов? Надежд почти никаких... Валера при чтении тоже волновался, а после молчания только сообщил, что ждал чего-то подобного после нашей последней встречи. Его Катюша даже выразила вслух: “Вот увидишь, Витя уйдёт”. Я не возражал. Он молчал и только один упрёк допустил, и я был ему благодарен за эту откровенность: “Мы, Витя, давно с тобой спорим. И сейчас наш спор длится. Для меня главное – нравственность, а для тебя – польза дела”. На что я возразил: “Нет, не так. У нас с тобой просто разные нравственные цели. Ведь сохранение нормальной, не тюремной жизни и работы – вполне нравственная цель. Выстоять в противостоянии даже ценой гибели – тоже нравственная цель, но иная, не моя”. Валера на это промолчал, наверное, не согласился. 132 Моему решению была рада только Лиля: “Как будто тебя совсем захлёстывало, а сейчас ты всё же начал выплывать”. Как бы то ни было, но теперь я отделился от преследуемого коллектива, снова не связан групповой дисциплиной и, с учётом ранее взятых обязательств, смогу быть свободным и в жизни, и в своём поведении на следствии. К моему удивлению, реакция редколлегии на моё заявление не оказалась сплошь отрицательной. Во-первых, практически полностью меня поддержал Глеб, вернее, моё право на такой “смелый шаг”, как он выразился. А во-вторых, и это было самым радостным за всю осень событием, в один из диафильмовских наших вечеров в конце ноября пришёл вдруг Валера и попросил меня забрать назад заявление и уничтожить его, потому что практически вся редколлегия согласна сделать на днях заявление о приостановлении журнала на неопределённое время с одновременным выпуском трёх последних номеров. Конечно, заявление такое будет последним, и потому нужды в моей отставке нет. Каждый из нас будет сам распоряжаться собой. У него лично уже есть свои планы... Конечно, я выполнил просьбу Валеры. В этот вечер мы стали как будто намного ближе. Вдруг открылся новый Валерий – способный к трезвой оценке ситуации и к трудным поворотам. Но ведь если подумать, то и не могло быть иначе: многие годы он был вожаком молодёжи и, значит, учился трезво учитывать обстоятельства. Валерий говорил, что такое решение он уже успел согласовать со стариками. В положительном же отношении Гримма и Гершуни он был почему-то уверен. Особенно трудны и мучительны были его переговоры с Егидесом, но всё же и он согласился. Правда, прошло время, и к радости (ведь гораздо лучше выходить из-под удара вместе, чем одному, рискуя прослыть отступником и шкурником) начало примешиваться беспокойство. Снова я оказался в коллективе “Поисков” и зависел от того, когда будут готовы последние номера, чтобы можно было собраться и составить свой последний документ. А 133 уже я хорошо знал, сколь медленно едет коллективная улита, особенно сейчас. Ведь старики очень неохотно, лишь под Валериным нажимом, понимая, что арест грозит ему – в первую, а им – в последнюю очередь (Раиса Борисовна была опасно больна, и следователи это знали, а Пётр Маркович уже получил разрешение на эмиграцию и срочно оформлял документы), согласились на публичный спуск знамени “Поисков”. Всё будет идти очень медленно, а Бурцев ведь ждать не будет, можно просто не успеть. Но Валерий спокойно отвечает: “На днях...” И меня снова захлёстывает радость, что мы вместе, что в таком жизненном вопросе мои слова были услышаны и приняты, может, впервые в жизни... 4 декабря Бурцев арестовывает Валерия. Мы всё же опоздали со своим решением и, наверное, опоздали очень сильно. “Это” случилось, и все знали, что суд и лагерь для Валеры стали теперь неизбежными. Уже в тюрьме Бурцев объяснил мне, что Абрамкина арестовали после того, как на каком-то обыске обнаружили материалы “Поисков” № 6: “Мы его предупреждали – и вот результат”. А что теперь будет с решением о приостановлении журнала без Валерия? Первая и естественная коллективная реакция – письмо в защиту арестованного Валерия Абрамкина. В этот момент я пытался подать свой проект этого письма, в котором наряду с протестом была и информация о выходе в свет последних номеров журнала, подготовленных с Валериным участием, и об остановке журнала во исполнение подготовленного с ним же решения. Я доказывал, что наряду с протестом мы должны сразу же легализовать последние номера и объявить следствию, что “Поиски” как редакция больше не существует и потому суд над Абрамкиным будет местью, а не целесообразной охранительной акцией, доказывая, что только такое наше кардинальное решение может облегчить Валерино положение и судьбу. Однако сразу наткнулся на решительный отказ Лерт и вынужден был подписать лишь голый протест, смирившись, что “сейчас для этого – не время”. А когда будет время? Может, 134 когда дождёмся очередного ареста за № 7 и т.д.? Или просто свяжем себя заявлением, что будем “стоять до конца”, пока Валерия не выпустят, т.е. до своего конца, потому что его не выпустят – это точно. И ни на какие переговоры и условия с нами власти не пойдут, не так воспитаны и не для того арестовали. Декабрь был ужасным, сосредоточенным на одной лишь цели – осуществить приостановку журнала уже как волю Валерия, потому что только этот аргумент и мог воздействовать на стариков. Теперь мы были вместе с Глебом, а основным противником оказался Егидес. Пётр Маркович не отказывался, что с Валерием у него было “о чём-то условлено”, но о чём именно, он сообщал очень неопределённо и глухо. Теперь он соглашался на объявление о временной приостановке журнала только в обмен на освобождение Валерия из тюрьмы, т.е. на заведомо утопических условиях. Думаю, что он и сам понимал нереальность своих условий, но на деле ему не хотелось останавливать журнал, не хотелось уезжать на Запад представителем уже несуществующего журнала. Впрочем, каждый раз он благородно заявлял: “Я буду согласен с любым общим решением, раз сам я уезжаю, но уверен, Витя, что с Вами никто не согласится”. Спорили мы почти весь декабрь. Практически друг с другом, потому что Раиса Борисовна лежала в больнице и была вне досягаемости. С Гершуни и Гриммом я, в отличие от Егидеса, был почти незнаком, и мне было неудобно начинать переговоры с ними за спиной у Егидеса, а общая встреча всё откладывалась и откладывалась... Моя настойчивость оказалась бы безрезультатной, если бы не твёрдая поддержка Глеба и его учителя М.Я. Гефтера. Именно Михаил Яковлевич был основным автором последнего, заключительного заявления “Поисков”, удовлетворившего, в конечном счете, всех нас. Именно он по старой дружбе навестил Раису Борисовну в больнице и убедил её в правильности такого решения: действие журнала приостанавливается, а редколлегия становится группой по защите Валерия Абрамкина. Раиса Борисовна передала нам 135 письмо с согласием на текст Михаила Яковлевича и с просьбой “ не ссориться”. Её письмо решило всё за насколько дней до Нового года. Но пока шли переговоры, я жил как в лихорадке, чисто физически ощущая уже не ход, а бег времени, со дня на день ожидая, как Бурцев вызовет кого-нибудь из нас и скажет: если выйдет № 7, будете арестованы Вы. Особенно я боялся за Глеба и потому торопил его как мог. А когда я узнал, что Бурцев вызвал Глеба, то был убежден – именно за этим. Кажется, никогда я не был так красноречив, уговаривая его, прежде всего, заявить о произошедшем выходе в самиздат трёх последних номеров журнала, чтобы предупредить угрозу. Хорошо было бы намекнуть, что редакция свёртывает свою работу, и только арест Валерия задержал объявление этого. Если “им” и вправду нужен не процесс, а лишь закрытие журнала, то такая информация должна притормозить ход следовательской машины. Только потом я понял, что Бурцев и его заказчики имели разные интересы: если заказчики были заинтересованы по-тихому закрыть журнал, то Бурцев – дооформить начатое дело и потому обращаться с такой информацией к нему было бесполезно. Помню, что я прямо заявил Глебу: “Не скажешь ты, скажу я сам. Пусть это и нехорошо – делать единолично заявление такой важности без согласия других, но уж нет никакого времени, да и невозможно добиться согласия Петра Марковича, а ведь дело идёт о судьбе всех нас. Нет уже времени, нет!” Так зримо, почти вещественно я ощущал тогда опасность. Глеб обещал приехать ко мне вечером сразу после допроса... и не приехал! Воспринял я это, как очередное колебание, и потому к утру написал своё заявление на имя Бурцева. Отвести его взялась Лиля – было проще ей опоздать на работу, чем мне отпрашиваться у начальства, которое и так потеряло голову, не зная, что со мной делать и как относиться. В то утро я снова почувствовал себя отдельным от всех и снова ошибся. Перед обедом ко мне на работу приехал Глеб. Вчера он просто не успел, а Бурцеву он заявил всё же, что последние номера журнала (№№ 6, 7, 8) существуют и уже вне 136 нашей власти. Узнав, что Лиля отвезла в прокуратуру моё письмо, сильно возбудился, если не сказать больше... Я даже почувствовал себя виноватым, как вдруг меня позвали к телефону. Звонила Лиля из прокуратуры: “Бурцева нет на месте, а его сотрудница требует оформить заявление официально через регистратуру как письмо. Как быть?” – “Ничего не надо, отбой!” Снова случай не позволил мне отделиться от общей редакционной воли “Поисков”. Если бы я был мистиком, то сослался бы на рок. С Глебом мы помирились, а после этого случая действовать он стал очень энергично, сначала сам, а потом с помощью Гефтера. Наконец, Егидес согласился собрать всех на своей квартире, правда, после моих визитов домой к Гершуни и Гримму (впервые). Нас было пятеро, Валерий в тюрьме, Раиса Борисовна в больнице. Решать было почти нечего: текст заявления о приостановке был одобрен Раисой Борисовной, Глебом и мною, о принципиальном согласии Валерия тоже все знали. Оставшись практически в одиночестве, Петр Маркович “не возражал”. Однако так долго я добивался этого заседания, что до последнего момента не верил в успех и держал в кармане заявление о выходе в случае неудачи. Помню, как Глеб меня тихо успокаивал: “Не волнуйся Витя, тише. Новый год мы встретим с тобой частными людьми”. Так и получилось. Перед Новым Годом последнее заявление редколлегии “Поисков” появилось в Самиздате. Счастлив я был безмерно. Кончился период добровольно “повязанных рук”, вынужденных обязательств, безнадёжного бессилия, когда знаешь, что действовать надо, но не имеешь на это права, связанный желаниями и мнениями других членов группы. Больше никогда в жизни я в подобные группы или редакции, как бы их ни называли, входить не буду. Конечно, я сам влез в эту ситуацию-западню. Сам испытал, как легко было вступить в самиздатскую редакцию год назад и как трудно оказалось выйти из неё. Но был счастлив, что всё же смог выкарабкаться, успел до ареста. 137 ПОСЛЕДНЕЕ ЗАЯВЛЕНИЕ РЕДАКЦИИ «ПОИСКИ» «К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ» 47 47 Опубликовано в № 8 журнала «Поиски взаимопонимания». После выхода первого номера «Поисков» прошло 20 месяцев. Сейчас мы предлагаем читателю последние номера: шестой, седьмой и восьмой – и хотим подвести некоторые итоги. За это недолгое время мы стремились строго следовать принципам, выраженным в «Приглашении», которым открывался первый номер свободного московского журнала. В самом сжатом виде, они гласят: диалог во имя взаимопонимания. С этим мы адресовались ко всем. Мы не оговаривали участие в журнале ни предварительными условиями, ни тесными программными рамками. Равно ответственные, мы отказались от предпочтения какой-то одной позиции, одной точки зрения, одной системы взглядов. Не скроем: держаться этого стиля работы было нелегко. Через многое в самих себе приходилось переступать. Многие сочтут, наверное, что нам следовало больше преуспеть и дальше продвинуться. Но ясно одно: дело диалога пустило корни и в наш солончак. Лиха беда начало! Но и мы начинали не с пустого места. Незачем перечислять все попытки, всех предшественников поименно, притом разных. Укажем только двух: «Новый мир» Твардовского и – легендарную «Хронику…» 138 «Новый мир» тех, уже давних лет, не только шел в ногу с ростом общественного самосознания, но и в том лучшем, что он передал читателю – опережал и его, и время. Он отвоевал место для открытой мысли и открытого слова. Его поражение – из тех, что не забудутся, поистине: зарубка на века. Следующей зарубкой стала и продолжает быть «Хроника текущих событий», неотъемлемая от Самиздата, как и тот неотъемлем от инакомыслия, от движения в защиту прав: всех наших соотечественников и, стало быть, каждого из них. Высоко ценя старое доброе наследство 60-х годов, мы отдавали себе отчет в ограниченности сделанного тогда. Кто поставит в вину шестидесятым, что они запнулись, что они оказались не в силах остановить попятные стремления и закончились всеобщим застоем? Не вина это, а беда. Беда разобщенности. Беда взаимного недоверия. Беда от незнания: куда идти? Но именно тогда, в 60-х, многие были подвигнуты на важное – на свободное слово, несущее страшную правду, освобождающее совесть от накипи фальшивых оговорок и утешительных софизмов. Это было лишь начало. Разбуженная мысль продолжала работать. Настала пора Диалога. Доверие и взаимопонимание ищут себе поприще, приложения к делу – и признания их делом. Эта идея носится в мировом воздухе, у нас же она прямо – на острие ножа. «Поиски» лишь дали этой идее имя, журнальный переплет; стали для нее испытательным полигоном. Нам ли судить о качестве опубликованных материалов? 139 Главной заботой инициаторов и редакторов было и остается: дать выход всем ищущим голосам. Нашим рабочим кредо было и остается: нет неважных идей, пустых мнений, лишних подробностей, когда речь идет о кровном, касается ли это России или Мира; всех наших соотечественников или немногих из них – и даже судьбы одного. Все оттенки и все «детали» смысла, так или иначе, соучаствуют в создании той структуры живых различий, какая если не общество, то его прообраз. Дверь в него, открытая всем живым. Этим мы начинали «Поиски». И сегодня вправе сказать: дело, которое мы делали, не отдаляло и не отдаляет нас ни от одного дельного и мыслящего человека – на каком бы «месте» он ни находился и как бы ни относился он к нам сегодня. Конечно, мы далеки от мысли, что сам по себе диалог достаточен, чтобы оградить от худшего – нас, детей наших и детей их детей… Но мы уверены, что нет иного начала у пути, способного предотвратить общую беду. Этим мы начинали, но здесь нас вынудили остановиться. Систематически ужесточающиеся гонения лишили и нас большинства средств, необходимых, чтобы продолжать эту работу. За попытку прорвать блокаду диалога, за открытость своих имен и действий мы уже заплатили арестом одного из редакторов – Валерия Абрамкина. Горько думать, что человек необыкновенной душевной энергии и нравственности – за решеткой Бутырок… Поставленные перед насильственной и лживой дилеммой: смириться с чьим-то правом ставить пределы для ищущей мысли или – уйти в подполье, мы отвергаем то и другое как равно ложное. 140 Мы оставляем за собой право – определять самим форму и срок продолжения дела, равноценного для нас смыслу жизни. Мы отказываемся, сегодня и в дальнейшем – прятаться и спорить шепотом. Мы не вели игру в «политику» – и не согласны на условную ничью, чего, видимо, ждут от нас. Адресуясь читателю и соотечественнику, мы признаем лишь его критическое верховенство. Мы повторяем, что готовы все вместе с Валерием Абрамкиным отстаивать законность «Поисков» и необходимость честного диалога для страны, граждан и государства. Мы не ставим риторического вопроса «кто виноват?», предоставляя его суду читателя, вместе с восемью томами «Поисков». Сами же сосредотачиваемся на действиях в защиту наших коллег В. Абрамкина и В. Сорокина. 48 48 О Валерии Абрамкине – см. выше. Что касается Виктора Сорокина, то он, хоть и не состоял в редколлегии «Поисков», был одним из главных технических исполнителей самодеятельного издания, а его жена – Соня Сорокина – выполняла основной объем машинописных работ. Сорокина несколько раз допрашивали и угрожали ему, а в декабре 1979 г., в подкрепление угроз, арестовали на 15 суток, якобы за оскорбление представителей власти. Впоследствии, уже в конце 1980 г. он был осужден по статье 181 на один год лишения свободы. Освобожден по УДО в апреле 1981 г. В 1982 г. эмигрировал. в уверенности, что начатый нашим журналом диалог во имя взаимопонимания неискореним из общественной жизни. Мы благодарим всех, кто своей бескорыстной помощью и активным участием сделал возможным выход свободного московского журнала – в течение двадцати месяцев труда, сопротивления, диалога. Редакция журнала «Поиски». 141 Москва, 31 декабря 1979 г.” 49 49 Автор предисловия к настоящей книге А.Н. Алексеев (в дальнейшем – А. А.) спросил меня: «А где тут заявление о самороспуске редколлегии и о прекращении выпуска «Поисков»?». Отвечаю: «Да, прямо не сказано, если не считать слов «…вынудили нас остановиться». Похоже, в предназначенном для читателей «Обращении» хотелось сохранить некоторую неопределённость, а реально самороспуск редколлегии состоялся». Л. Т. . Правда, чувства избавления от опасности не было. Я понимал, что следствие давно уже запущено и наше решение не может остановить его. Знал, что опасность грозит мне не меньше, чем другим: и потому что для следствия очень выгоден и эффектен эпизод задержания меня с машинисткой в метро, и потому что они, конечно, знают, кто такой Буржуадемов и кто составляет сборники “В защиту экономических свобод”, и потому, что они знают мою мягкость поведения и могут рассчитывать, что в тюрьме я сломаюсь... В общем, всё говорило об опасности, но всё же чувство радости освобождения было главным в январе нового, 1980 года. Даже если меня будут судить, лучше я буду жить и отвечать сам за себя, как Сокирко и К. Буржуадемов, а не как член редакции, зависимый от чужой и непонятной мне воли и мнений. Кончился период моих диссидентских колебаний. Однако сейчас, пройдя тюрьму и суд, как расплату за этот год, я вспоминаю утешительные слова следователя: “В жизни, наверное, всё бывает, надо и диссидентом побывать...” и соглашаюсь с ними. Этот жизненный опыт, наверняка, был для меня необходимым, как мощная прививка против вступления в какую-нибудь партию. А партией в наших жёстких условиях противостояния становится любая публично заявленная организация. Так и редколлегия “Поисков” с начала следствия превратилась в политическую группу, где вместо разных людей разной воли стали необходимы “члены группы” с единой волей, а эту волю диктовал самый максималистский и нещепетильный 142 лидер. Мы смогли “приостановиться”, разойтись по-хорошему. Как же было трудно это сделать! Но хорошо, что сделали, ибо оставили за собой лишь память о восьми номерах большого дискуссионного и оппозиционного журнала конца 70-х годов, не осложнив её политическими распрями. Редколлегия “Поисков” кончилась, но… пусть здравствуют без нас поиски взаимопонимания! Сразу после новогодних праздников я получил повестку и впервые с удовольствием явился к Бурцеву. Теперь я смог спокойно объяснить ему: делайте, что хотите, но история нашего журнала окончена, и преследовать нас нет резона. Только судьба Валерия заставляет нас держаться вместе. Если же Ваша цель – месть или оформление уже начатого дела (а на деле так оно и было), то можете арестовывать хоть сейчас... Бурцев меня не арестовал, хотя не смог удержаться от уже заготовленной угрозы: “Следующим можете оказаться именно Вы”. А я спокойно ушёл домой, убедив себя, что теперь-то после столь полного объяснения арестовывать меня как бывшего члена редакции “Поисков” совершенно нет резона… Я и сейчас вижу, что мои надежды тогда имели под собой разумные основания, но ведь не только разум диктует решения. Репрессивная машина была запущена, решение о том, что будет суд над “Поисками”, уже существовало и, наверное, даже решили, кто именно будет реальными участниками уголовного процесса. Были выбраны Гримм и Сокирко, потому что “оба здоровые и уже были судимы” (так мне объяснил Бурцев). Конечно, если бы я был чутче к оттенкам бурцевских угроз, то понял бы, что следователь выжидает отъезда за границу Егидеса, чтобы поставить точку: трое в тюрьме, один в эмиграции, двое в больнице. И только Глеба спас случай: вызванный в эти же январские дни на Лубянку, он смог там правильно сориентироваться, дал обязательство впредь не заниматься политической деятельностью, и был оставлен, к нашей общей радости, на свободе... 143 17 января 1980 г. П.М. Егидес вылетел за границу. Через неделю моим арестом закончилась ПРЕДыстория «Бутырского дневника». Декабрь 1980 г. 1.1.3. Репортаж о первом обыске В январе 1979 г. двое веселых неизвестных (представившихся работниками Мосгоругрозыска), имея при себе трудолюбивого следователя прокуратуры, двух робких понятых и печального милиционера, унесли из моей квартиры два мешка машинописных рукописей и пишущую машинку. Прикрытием у них был ордер на обыск с целью обнаружения “клеветнических материалов, порочащих советский государственный и общественный строй” по делу №46012/18-76 [в отношении «Хроники текущих событий»]. Правда, “веселые ребята” не уставали утешать меня, что изымают не насовсем, что “там” разберутся и все хорошее и правильное, безусловно, вернут. Однако, и чужой, и мой личный опыт показывает, что верить этим обещаниям нельзя. В 1973 г. мне клятвенно обещали, что забранный при обыске у Якира фотоаппарат вернут после суда, а потом так и не вернули. Зачем они так делают, зачем нарушают не только собственные обещания, но и свои собственные инструкции и законы (конфискации может быть подвергнуто только имущество осужденного, но никак не свидетеля), понять невозможно. Я лично склоняюсь к признанию низменных мотивов: помешать работе – изъятием машинки, месть за обличения и критику – изъятием всех дорогих ему материалов, или простая корысть (до сих, пор гадаю, кому попал мой старый товарищ по походам – фотоаппарат “Зенит-3М” с объективом “Мир”, сожалею о нем и злобствую на похитителей). Итак, 25 января 1979 г. меня в числе других участников самиздатского журнала “Поиски” ограбили, очевидно, с низменными целями. И при этом я не сопротивлялся, не кричал 144 и не созывал добрых людей на помощь. Наоборот, открыл двери квартиры, выпроводил побыстрее дочь на хоровой кружок, раскрывал все шкафы, разворачивал коробки, листал книги, стремясь побыстрее закончить обыск и избавиться от непрошеных гостей. 6 часов мы неутомимо работали, как говорится, плечом к плечу, отбирая все, что могло интересовать “веселых ребят” (я до сих пор не понимаю, почему репортаж политзаключенного, кажется, Снегирева, из Владимирской тюрьмы они все-таки оставили, хотя и держали в руках, а вот обычные путевые дневники и выписки из краеведческой литературы забрали.) И при этом, кажется, мы даже не теряли симпатии друг к другу. Они помогали мне одевать двойняшек в детском саду, а я приглашал их ужинать вместе, когда кормил детей. Но как возможно такое? Такое сотрудничество и даже приязнь? Такое извращение? Я объясню: они понимали, что изымают не клеветнические материалы, а материалы журнала “Поиски” и все, что может стать его редакционным портфелем, а также все, что характеризует меня самого. Они понимали, что я вовсе не “патологический клеветник” и не “агент американского империализма”, а обычный инакомыслящий, если и больной – то совестью, тем, что с грибоедовских времен называется в России “горем от ума”, и потому не могли не проявлять уважения и стеснения. Я же понимал, что они пришли сюда не по собственной злой воле, а по долгу службы, может, даже тяготятся своими мерзкими обязанностями, и сочувствовал им. Ведь в комсомольской молодости я и сам оказывался в аналогичных ситуациях – например, в пору организации добровольных народных дружин и оперотрядов. До сих пор не могу забыть стыд, когда нас, студентов МВТУ им. Баумана, привели в ГУМ и заставили довить “спекулянтов” и “нарушителей правил социалистической торговли”, т.е. тех, кто, купив туфли или кофту, потом из-за неподходящего размера и т.п. решают продать их за ту же магазинную цену... Все мы – советские люди 145 и попадаем иногда в стыдные ситуации, и лишь немногим счастливцам удается избежать их, да и то не всегда и не полностью. Может быть, момент острого стыда придет и к моим молодым “гостям”, но пока они веселы и играют с самого начала до самого конца разбитных и свойских парней. Я их увидел в 12 часов дня, ввалившихся в наш вагончик (меня на 2 недели послали от института помогать прокладывать на улице кабель – привычнейшая для всех хозяйственная гримаса – и, конечно, мы, ставшие из конструкторов и технологов чернорабочими, почти не работали, сидели больше не в канаве, а в вагончике для обогрева). “Ну, где тут лопаты, дайте, ребята, поработать... вместо Сокирко... Есть такой? Его на работу срочно вызывают. Ну, а мы сейчас... “ А через минуту, когда я выкарабкался из теплой конуры, они уже кончали балагурить: “Ну, мы пойдем, переоденемся и завтра придём... “ и быстрым, догоняющим шепотом мне в спину: “Ладно, это мы просто так говорили, а на деле: вот машина, поехали. “ И уже в машине, зажатый двумя веселыми грабителями, я услышал: “Ключи от квартиры с собой?” Теперь всё стало понятно. Впрочем, они не были самостоятельными «разбойниками», а лишь пособниками тех, кто послал их на дело. Впрочем, и начальство их тоже творит не собственную волю, а плывет по воле обстоятельств. Безрассудно и бездумно. Всех их можно понять и посочувствовать... Обыск шел 6 часов, спокойно и деловито, с профессиональным распределением обязанностей. Один из веселых ребят вёл со мной душеспасительные и доверительные беседы, другой руководил обыском, указывал, что взять, а что оставить; следователь переписывал подсовываемые папки, понятые лихорадочно считали количество листов и складывали изымаемое в специально запасенные мешки. В беспомощном отчаянии я наблюдал, как стекаются в их бездонное нутро мой труд, мысли, чувства, жизнь – на уничтожение. Не только моя жизнь, но и других людей. Квинтэссенция не только прошлой, но и будущей жизни. Ведь если они захотят, то на этих 146 материалах состряпают “дело” – им это просто, и засадят на какой-угодно срок, вычеркнут большую часть жизни – у меня, у родных, у знакомых... Но сейчас мне жалко не столько будущего (бог знает, каким оно будет), а прошлого, уже воплотившегося в вечной бумаге и вот… погибающего. Хорошо верующим, они могут отнестись с презрением к человеческой памяти в бумаге и делах, уповая на потустороннюю душу. Я же знаю, что моя бессмертная душа живет только в этом, сотворенном и напечатанном, и я трепещу за ее существование. Слава богу, пока исчезают лишь копии. Главное сохранилось, но надолго ли? Что-то уже пропало навсегда, останется лишь в непрочной памяти. Как я буду все это восстанавливать и когда? И будет ли на это время? А мешки все полнятся ... Ах, проклятые. Но мне не дают долго отчаиваться. Веселый собеседник нашел новую тему разговора. Мы с ним перебрали уже много тем: и прокладку кабеля, и спецодежду, и кооперативные взносы, и дату установки телефона в квартире, и воспитание детей, и выезд за рубеж (” не только евреи выезжают”), и обучение в МВТУ им. Баумана, и защиту диссертации, и денежную базу самиздата, и летние походы, и еврей ли Солженицын, и роль Сахарова в журнале “Поиски”/?/... Ну что еще? - А Вы были на Пушкинской, на последней демонстрации? - Был. - Почему же я Вас там не видел? - Просто шел с Бульварного кольца, а Вы, наверное, на улице Горького всех задерживали. - А-а...50 50 Замечание А. А.: «Все-таки 1979 год. Непонятно, зачем надо было сообщать о своем участии в демонстрации в День политзаключенного 30 октября «веселому собеседнику». Л. Т.: «Мы с Витей так и не признали для себя ценность «многозначительного умалчивания». Помнится, Ю. Шиханович, относя к нам домой номер 147 «Хроники» с напечатанной там историей нашей переписки с С.В. Каллистратовой, заметил в разговоре со мной, что не стал бы близко дружить с Витей из-за его чрезмерной открытости». И мы пускаемся в воспоминания. Впрочем, вспоминаю, конечно, я: глухой забор, возведенный вокруг памятника Пушкину, грохот компрессора и отбойных молотков на случай речей, кучка молодёжи у забора, сцепившихся за руки и полные решимости не поддаваться на провокации, а вокруг них – кольцо наблюдателей и метущихся “неизвестных”, наскакивающих на сплоченных людей. Сам видел, своими глазами – и эту стойкость немногих людей, и эту бешеную злобу “веселых ребят”, когда от толкания и шипения: “Щенки проклятые!”- они переходят к действиям: вцепляются в волосы, бьют каблуками по пояснице... Мой собеседник молчит, а потом переходит на другую тему... О своей дочери, которая сейчас болеет ангиной, и о том, какие у меня хорошие дети и как всё же нехорошо... И как все-таки начались у меня эти досадные отклонения? Неужели все началось с комсомольской активности? Неужели с раздумий о причинах царящего кругом бардака и циничного безверия в коммунистические идеалы? Странно... А всё же, может, подумаете – ведь 70-я статья тяжёлая. И я соглашаюсь: “Да, тяжёлая... А за что?” – Он пожимает плечами. Потом вместе с ним и одним понятым : “весело” шагаем в детский сад за моими двойняшками, грузим их на санки и с почётным эскортом улыбающихся дядь катим домой. Через полчаса дети накормлены, понятые отпущены, я читаю протокол обыска, а «милые грабители» сидят на диване и читают оставленные ими книжки... “За остальными и диафильмами мы приедем в воскресенье”, – шутят они (на следящее утро я утаскиваю свою диафильмовскую “душу” в неизвестном направлении, ибо от этих шутников можно всего ожидать). Мы ждем хозяйку с работы, чтобы было на кого оставить маленьких, когда хозяина повезут на допрос. Все чинно и 148 пристойно. Пусты мои полки. И только протокол подпрыгивает в моей руке – свидетельством о будущей кремации. А в машине, в том же окружении, меня начинают посещать мысли выздоровления: “А что же дальше? Как же жить теперь под угрозой нового обыска или, еще хуже, ареста? Можно ли привыкнуть к жизни под угрозой, к ожиданию нового беззакония?” И как бы почувствовав мое новое состояние, «ангел-хранитель» (или дьявол-охранник) заводит очередное: “Разве нельзя иначе – через письма в компетентные органы, конструктивно... “ На что получает неожиданно горячее: “Нет, нельзя иначе!” Про себя я продолжаю: “Нельзя без поиска, нельзя без альтернатив, нельзя без раздумий, без споров и взаимопонимания неравнодушных людей, нельзя без риска! Никак нельзя! Без этого страна погибнет, развалится, не будет будущего у детей, у всех детей!” Как же не понимают этого люди, стиснувшие меня в служебной “Волге”?! Все наши люди?! Как они не понимают, что отказываться от собственных мыслей и надежд, от их воплощения, значит – предать Родину, стать презренным в будущем, погубить свою реальную душу? Как же они не жалеют себя? 31.01.1979 1.1.4. Экономика 1990 года: что нас ждёт и есть ли выход Два главных чувства преобладают ныне в экономических разговорах: недовольство настоящим и бессилие что-либо понять и тем более изменить. Но эти же недовольства и бессилие угадываются в бесчисленных и бесплодных попытках властей реформировать и благоустроить наше плановое хозяйство. Едва отойдя от вакханалии хрущёвских перестроек, с 1965 г. мы видели и попытку проведения либеральной экономической реформы, и её 149 отмену, потом курс на автоматизацию планирования и управления посредством АСУ, потом введение производственных объединений вместо главков, программно-целевое планирование, а в этом году – новое постановление ЦК КПСС «О совершенствовании хозяйственного механизма» вновь пропагандируется как коренной поворот к будущему улучшению. Ни в одной капиталистической стране хозяйственный механизм не претерпевал столь частых «коренных» реорганизаций и реформ. И, тем не менее, хозяйственные затруднения не разрешаются, а лишь усугубляются. Всё большему числу становится очевидным, что все последующие попытки такого «реформирования» тщетны, пока не будет устранено главное: претензии государства обладать абсолютной экономической властью в форме всеобщего планирования. Сама идея совершенного планирования из центра всех трудовых действий представляется абсурдной: но в том-то и дело, что этот абсурдный идеал провозглашён не прямо (официально говорят о централизованном планировании лишь главных пропорций, оставляя частности на усмотрения предприятий), а косвенно, через запрет автоматического рыночного балансирования всех этих частностей, случайностей и ошибок планирования. Конечно, запрещённое идеологически и юридически, рыночное регулирование по необходимости всё же существует. Через толкачей, снабженцев, леваков, дельцов, чёрные и прочие рынки, где вместо денег действуют связи, блат, дефициты – оно всё же увязывает концы с концами, плохо и с большими потерями, но всё балансирует хозяйство и тем позволяет ему существовать. На деле нет и быть не может чисто планового хозяйства. На деле только и есть: нелегальное рыночное хозяйство, задавленное и изуродованное гигантской системой директив и планов, пытающихся смоделировать те балансовые решения, которые могли быть установлены обычным путём рыночного регулирования. Без рыночной корректировки, и тем более против неё, план всегда опаздывает, неточен, ошибочен, 150 антиэкономичен. Хороший хозяйственный руководитель всегда борется с планом, нарушает инструкции и законы, всегда виноватый, всегда преступник и потому находится в личной зависимости от милующей его до поры до времени власти. Либеральная экономическая реформа 1965 г. была неосуществима в самой своей идее: освободить хозяйство от мелочного регламентирования, дать ему в качестве экономического стимула – прибыль, и в то же время – не легализовать рынок и ценовое (рыночное) регулирование. Хозяйство обрекали на хаос, оставляя его даже без грубой госплановой балансировки (по обобщённым позициям). Эту реформу можно было или развить частичным введением рыночного регулирования – как и произошло в Венгрии – или вернуться к усилению централизованного планирования. После чехословацкой неудачи 1968 г у нас произошёл окончательный поворот к идеалу совершенного планирования, теперь на основе вычислительных машин и АСУ. Химеричность этих надежд была понята после многомиллионных затрат на АСУ и ухудшения качества планирования. Последнее постановление о совершенствовании планирования на деле уже не вводит никаких радикальных изменений. Констатируя необходимость кардинальных улучшений, оно упирается лишь на стёршиеся лозунги о повышении ответственности, усилении материальной заинтересованности, поощрении инициативы, улучшении планирования и т. д. и т. п. Провозглашается перевод хозяйств на показатель чистой продукции, как главный показатель работы. Однако это тоже неосуществимо в условиях планового хозяйства, как и провозглашённый в 1965 г. перевод предприятий на показатель прибыли. Ведь балансировать сверху можно только вал, материальные потоки, а не чистую продукцию. И если предприятия будут в погоне за премированием пренебрегать валовыми показателями ради максимума чистой продукции, то быстро наступит та же дезорганизация чистой продукции, которая уже началась однажды – в 1965 г. после введения показателя прибыли. А в 151 остальном почти ничего нового, как будто власть выдохлась. И чувствуется, что сами создатели этого постановления несут в себе двойственный дух недовольства и бессилия, когда дальше ехать некуда и остаётся только латать всё увеличивающиеся дыры, ожидая развязки. Если посмотреть на динамику развития советского хозяйства за последние годы, то прежде всего бросается в глаза снижение темпов роста главного экономического показателя страны – национального дохода: за период 1951-55 гг. – 11,4%, 1956-60 гг. – 9,2%, 1961-65 гг. – 6,5%, 1966-70 гг.– 7,8%, 1971-75 гг. – 5,7%, 1976-80 гг. – 4,1% (ожидается). Само по себе падение темпов роста по мере увеличения объёмов хозяйства у развивающейся и догоняющей Запад страны – явление естественное, тем более прирост нашего населения низок – меньше 1% в год, что должно обеспечить повышение благосостояния людей даже при небольшом росте национального дохода. Важно другое: приостановится ли тенденция снижения темпов роста на сколько-нибудь приемлемом уровне (например, в развитых капиталистических странах средний темп роста национального дохода, как правило, 4-5%). Если нынешнюю тенденцию падения темпов роста национального дохода в СССР экстраполировать в будущее, то получится, что уже в 1985-1990 гг. прирост национального дохода станет меньше прироста народонаселения, и страна начнёт нищать: не относительно других стран, а абсолютно, и не по отдельным группам населения, а в целом. Прежнее положение, когда большинство населения год за годом всё же улучшало своё материальное положение и потому мирилось со многими неурядицами и со своим бессилием, исчезнет, что откроет эру социальных потрясений. Страшное предсказание Амальрика о конце системы в 1984 г. становится социально-экономическим прогнозом на 1990 год и его окрестности. Если же мы учтём, что официальная статистика не учитывает реально протекающую инфляцию (по некоторым исследованиям – около 1,5% в год), то реальный темп роста национального дохода уже сейчас находится на уровне 2-3% в год, и страна начнёт реально 152 нищать ещё раньше 1984 г. Прогноз Амальрика может оправдаться даже по срокам. Чтобы предсказание не сбылось, необходимо следующее: начиная с нынешнего года темпы роста национального дохода снижаться не будут, а при благоприятных условиях даже повысятся до 4-5%, свойственных нормальным капиталистическим странам, и будут несколько превышать рост народонаселения, или понизится прирост населения до отрицательной величины (потому что 1-2% и так очень низкий процент). Но не думаю, что кого-нибудь устроит процесс национального вымирания. В первом варианте следует рассмотреть перспективы двух факторов, за счёт которых может устойчиво расти национальный доход: рост производительности труда за счёт технического прогресса и рост трудовых ресурсов, особенно в части квалифицированности и умения. Впрочем, есть ещё и третий важный фактор. Высокие темпы роста национального дохода могут быть достигнуты за счёт широкой распродажи природных ресурсов страны. Так, наивысший уровень благосостояния достигнут не в развитых странах, а в Кувейте и иных нефтедобывающих странах. Стало почти общепризнанным, что плановое хозяйство органически противится техническим нововведениям и уступает им лишь под сильным нажимом власти, вынужденной конкурировать с Западом, или при закупке иностранной, более совершенной техники и технологии. Тьма существующих у нас научно-технических организаций сегодня работает вхолостую или паразитирует на западных образцах. В условиях планового хозяйства нет главного условия технологического прогресса: рыночного выявления эффективности новой техники и технологии. Из-за этого рыночного «регулятора и отбраковщика» наша страна расплачивается трудом вхолостую своих инженеров и учёных, продажей природных богатств за технические новинки, принципиальной отсталостью. Ибо за срок внедрения у нас любого западного достижения там успевает родиться и внедриться новое. В плановом хозяйстве 153 неустранимы огромные потери из-за балансовых неувязок (в рыночной экономике они возникают обычно только в периоды кризисов). Сегодня, согласно даже официальной статистике, уровень производительности труда в нашей стране больше чем вдвое ниже этого уровня в США. Возможна и другая модель. За счёт массовой закупки новейшей техники и технологии («выхватывания патентов») при жёсткой организации их использования, можно превзойти уровень производительности труда в некоторых из развитых капиталистических стран, достигнув высокого материального благосостояния, обеспеченности и социальной устойчивости. Но для этого надо обладать гигантскими, легко доступными запасами природных ресурсов и идеально вымуштрованной рабочей силой (немецкого или японского образца). Практически этот вариант для нашей страны исключён. С этим ещё можно было бы мириться, когда страна «догоняет», сокращая разрыв, по этому (следуя определению Ленина) главному критерию прогрессивности общественного строя. На деле оказался утопией даже вариант равных с Западом темпов роста производительности труда (но на более низком уровне абсолютного её значения). Так, я слышал от лектора на курсах повышения квалификации, что в последние годы темпы роста производительности труда в нашей стране ниже, чем во всех развитых капиталистических странах, и что этот факт «очень тревожен». Не знаю, как для наших властей, но для меня такое сообщение было не просто тревожным, а грозным свидетельством перехода из «догоняющих» в «регрессирующие», сигналом начала конца. Прошли времена, когда можно было утешать себя: пусть мы живём пока что хуже Запада из-за прошлых войн и разорений, но год от года общество живёт всё лучше и скоро станет с миром вровень. Общественному сознанию придётся смириться с чувством национальной ущербности, с комплексом неизлечимо бедной, неспособной, второсортной страны-неудачницы. Но смириться с этим ни одно национальное сознание не способно. Дело может 154 окончиться общенациональным кризисом и социальной перетряской. Что же касается возможности поддержать достаточный рост национального дохода и материального благосостояния с помощью форсированной продажи природных ресурсов, то этот источник близок к исчерпанию и не спасёт нас в предстоящем десятилетии. Дело в том, что хоть в принципе мы обладаем огромными запасами ископаемых (ведь шестая часть суши захвачена предками для нас, одной пятнадцатой части человечества), но ближние запасы, доступные для дешёвой добычи и «рентабельной растраты» сегодня, при реальных наших силах и технике – близки к исчерпанию. Было время, и Россия торговала с миром продуктами земледелия – они ведь тоже в немалой степени дары земли, природные ресурсы. Сегодня мы потеряли силы и способности брать от нашей земли её продукты и себе на прокорм, и на вывоз. Сегодня 80% нашего экспорта состоит из ещё более даровых нефти, газа, руд и цветных металлов, не говоря о пушнине, лесе, рыбе, икре и т. п., но добыча и этих земных даров требует труда и капитала. Надежда прожить наш век кувейтскими шейхами (чтоб не сказать проще – паразитами) на продаже и растрате национального благосостояния – беспочвенна. Тем более, что природные ископаемые не восстанавливаются, как плодородие почвы или квалификация рабочей силы, а тают по мере выкачивания. Нефтяные скважины перестают фонтанировать, и чтобы поддерживать поток нефти, землю накачивают водой, травят кислотой, топят паром и огнём, бурят на многие километры вглубь до дальних горизонтов, тратят несметное количество труда при резком понижении качества получаемого продукта. Примерно то же происходит и с газом, падение добычи которого сегодня ещё компенсируют освоением дальних уголков нашей родины, терпя огромные убытки в северных условиях, при постройке тысячекилометровых газопроводов. То же самое и с древесиной, ибо леса около дорог и сплавных рек уже вырублены, а строительство новых дорог и выращивание нового строевого 155 леса требуют гигантских затрат труда, времени, денег. Выбит пушной зверь и выловлена рыба, что требует дотаций на зверофермы, рыбколхозы и т. д. и т. п. Одно только сохранение достигнутого уровня добычи природных даров требует всё увеличивающихся затрат труда и капитала (и чем дальше, тем больше, вот в чём ужас!), не говоря уже о росте объёмов добычи, необходимом для удовлетворения потребностей растущего народного хозяйства и расширения экспорта, т.е. валютных поступлений, достаточных для поддержания нашего материального благосостояния, для покупки западной техники и компенсации ею низкой производительности труда. Уже сегодня становится очевидным, что мы вступаем в эру бессилия и неспособности даже взять и продать (!) свои природные богатства. Так, в последние годы в нашей стране стремительно рос объём добычи нефти, подхлёстываемый ростом мировых цен, обеспечивая валюту и рост национального дохода. Долгое время Госплан считал, что этот поток будет нарастать и в будущем, планируя в 1990 г. получить 750 млн т. И лишь в последние годы наступило отрезвление. Доступные на сегодня месторождения уже освоены, и компенсировать естественное падение добычи нечем. По слухам, Министерство нефтяной промышленности теперь планирует на 1990 г. лишь сохранение нынешнего уровня добычи – 582 млн. т, конечно, при ещё большем росте капиталовложений и труда, чем в прежние периоды. С добычей газа дело обстоит пока лучше, и рост её объёма будет продолжаться, особенно при обострившемся дефиците нефти. Однако надо учитывать, что в общем балансе энергетических ресурсов газ составляет только 2%, и потому трудно надеяться, что за его счёт можно долго преуспевать. Стабилизация добычи нефти может означать в скором времени прекращение нефтяного экспорта, даже переход к его импорту ради собственных «всё возрастающих» нужд. Повторится история с российским зерном! Но если за зерно мы ещё в состоянии расплачиваться колымским золотом, то для 156 покупки нефти уже никакой Колымы не хватит. Энергетический кризис вплотную подошёл к нашему порогу. Одно из главных препятствий к продолжению добычи угля, нефти, руд сегодня – не столько бедность ресурсов, сколько неразвитость инфраструктуры, в частности, железных дорог. Заготовленный лес годами гниёт в Сибири на товарных складах (под Красноярском и в других местах) и бесцельно становится трухой из-за перегруженности дорог, не находя пути к потребителю. БАМ несколько исправит положение, облегчит вывоз даров Сибири на мировой рынок, но один БАМ, конечно ж, не решит проблемы. Пожалуй, в скором времени для нас единственным выходом покажется привлечение иностранных рабочих и капиталов (как это уже происходит с помощью стран СЭВ) – переход от продажи природных богатств к распродаже концессий, т.е. права на извлечение ископаемых. Тогда при определённых гарантиях и выгодах в страну хлынут иностранные деньги и рабочие, как во всякую колонию. Однако полученная экономическая передышка станет крайней ступенью национального паразитизма и порогом социального краха. Наконец – трудоспособность населения, которая ведь тоже не есть неизменная величина. Так может быть, она-то нас и спасёт? К сожалению, нет. Как раз в области трудовых ресурсов мы уже находимся в состоянии кризиса. Это знает и чувствует вся наша страна, каждый человек. Короче говоря, выбраны уже все резервы рабочей силы. Официально работают почти все, хотя на деле многие только паразитируют на государственной службе. Особенности же демографического роста приведут к тому, что в предстоящем десятилетии прироста рабочих рук просто не будет. Зато количество детей и пенсионеров возрастёт. Конечно, это неприятная случайность, но она совпадёт с наступающим кризисом и усугубит его. Обычно считают, что непрерывный рост образования и производственного обучения повышают эффективность рабочей силы, увеличивая её производительность. Но плановое начало 157 вторгается и сюда: обязательность среднего образования (всеобуч) приводит к повсеместному снижению требований к качеству обучения и трудового воспитания. Несколько лучше положение в высшей школе, поскольку там ещё сохранился конкурс и отсев. Однако её выпускников поджидает беда того же планового, т.е. нерационального распределения трудовых ресурсов. Не меньше, если не больше бед приносит запрет на увольнение излишних или плохих работников (под флагом борьбы с безработицей), ибо поощряет недисциплинированность, безделье и пассивность, прогулы и пьянство. Справиться с этими бедами в плановом хозяйстве можно только двумя методами: угрозой тюрьмы и пряником материального роста. Первый способ широко использовал Сталин и, надо сказать, успешно: жесточайший террор, несравнимый по тяжести с простым увольнением, воспитал-таки трудовое и дисциплинированное поколение, которое до сих пор работает хорошо – просто в силу привычки, по инерции. У тех, кто хоть немного хлебнул сталинских трудовых навыков, кому в 1953 г. было 25 лет, в ближайшие годы наступит пенсионный возраст. Их же дети имеют совсем другие привычки и интересы. Они не будут хорошо трудиться при любых условиях, как их отцы, они привыкли не работать, а получать жалование – своего рода пособие по безработице. Как правило, хорошо работать они могут при перспективе повышения их индивидуального заработка выше среднего уровня, что заставляет ценить своё место и бояться его потерять. Другой способ дисциплинирования кадров – тюрьмой, сегодня не может стать основным, ибо стране, пережившей великий террор, психологически трудно к нему вернуться. Поколение идейных фанатиков, из которых можно было рекрутировать беззаветных чекистов, вымерло подчистую. Сегодня единственным работающим стимулом является рост зарплаты. Но не в меру общего роста реального дохода, а сверх него, чтобы за счёт этой разницы создавать очаги временной конкуренции за обладание выгодными 158 рабочими местами. Такие различия не могут быть устойчивыми. Быстрый отлив работников из невыгодных мест заставляет повышать зарплату и там. Такой круговорот ведёт лишь к инфляционному росту заработной платы, не обеспеченному соответствующим выпуском товаров. Процессы эти идут уже вовсю, катастрофически убыстрятся они в ближайшие годы. Сегодня же особенно тяжёлое положение с работниками в деревне – несмотря на то, что в последние годы государством были затрачены гигантские усилия, чтобы вырваться из сельскохозяйственного кризиса. Некоторые успехи в производстве зерна и мяса почти начисто съедаются развращением и разбазариванием деревенских трудовых ресурсов – главного родника, питающего до сих пор трудовыми руками всё наше хозяйство. При Сталине деревня жила ужасно. Но зажатые паспортными и другими запретами, получая за свой труд в колхозах мизер, селяне выживали в основном за счёт продукции приусадебных участков, кормились с них, урывая ещё и на продажу в город, чтобы на вырученные деньги купить необходимые городские товары (иных источников денег просто не было). Но вот режим ослаб, отток людей на лёгкие городские хлеба и комфорт усилился, а прекратить его решили единственно возможным сегодня средством – деньгами. Зарплата нынешнего сельского механизатора 200-300 руб., что превышает доход среднего горожанина. И хотя отток людей из села не ослаб (блага городской культуры для молодёжи важнее денег, да и сами деньги в городе весомее), трудовое прилежание остающихся не увеличилось, а сильно снизилось. Ибо они, как и прежде, получают не за результаты труда, а за должность, место (большие деньги, щедрая поставка техники и капиталовложений только развращают доступностью этих благ), зато теперь им не надо корпеть на личных огородах, выращивать овощи и скот на продажу, а для себя продукты можно заказать в магазине. Вот где причина упадка производства продуктов в личном хозяйстве, которое даже на сегодня составляет около 30% от общего сельскохозяйственного 159 производства страны. Прирост продукции в колхозах и совхозах, достигаемый благодаря неимоверным усилиям властей и закупкам иностранного оборудования, почти полностью съедается падением производства не приусадебных участках. Самый большой пример – программа подъёма сельского хозяйства Нечернозёмной зоны, через которую за последние годы вложено много миллиардов средств на строительство, мелиорацию и техническое перевооружение; тем не менее, объём сельхозпродуктов не растёт, во многих областях просто падает. Кризис сельского хозяйства, собственно, уже начался. Всё больше колхозов и совхозов ищут для работы шабашников или вызывают из города «шефов» (даровую рабочую силу). Но с шабашниками надо расплачиваться большими деньгами, а за весьма непроизводительный шефский труд платит государство – жалованием по основному месту их службы. Многие совхозы уже не мыслят своего существования без сотен приезжающих «шефов». Весь летний сезон те заменяют основную рабочую силу. Местных же хватает только на должности звеньевых и кладовщиц, чтобы было кому командовать, покрикивая на приезжих горожан, как на ленивое быдло. Высокооплачиваемые рабы, высокообученное быдло – где ещё виданы такие парадоксы? И далеко ли ещё катиться? Сфера торговли и услуг находится даже в более печальном положении. Отсутствие нормальных рыночных, равновесных цен – едва ли не главный порок директивного планирования – порождают неизбежные неравновесия в торговле, излишки одних и дефицит других товаров. При инфляционном росте зарплаты преобладает, конечно, дефицит – набирает силу неизбежно связанный с ним чёрный рынок. Государственная торговля и сфера услуг становятся почти неизбежно агентами этого нелегального рынка. Равновесие между вздутым денежным спросом и скудным товарным предложением устанавливается поднятием нелегальных цен на дефицитные товары (продажа их из-под прилавка), ухудшением качества товаров (разбавление и обвешивание), хамским обращением и 160 ещё массой разных способов, отваживающих покупателей от покупок. Всё, что государство отдаёт отдельным категориям работников в качестве инфляционного излишка, затем отбирается торговцами и спекулянтами и тратится ими на собственное гипертрофированное потребление. Но вину за последнее следует возлагать всё-таки на государство, создавшее своим планированием эти диспропорции и потери, а запретом на гибкие цены и рыночное регулирование, мешающее выравниванию диспропорций и конкуренции между самими спекулянтами. Пусть вины на спекулянтах нет, а их деятельность в целом даже полезна и необходима (балансирует спрос и предложение), но их самих она развращает и портит, делает неспособной к нормальной трудовой деятельности, к нормальной торговле и услугам. Обогащение за счёт разницы между рыночной и государственной ценой (или расценкой) – это одно, а эффективная конкуренция в торговле и услугах – совсем другое. И когда придёт час окончательного развала планового хозяйства, мы окажемся не только без сельского хозяйства и промышленности, но и без сферы услуг. Простое экстраполирование предсказывает кризисную точку где-то на рубеже 1990 г., с учётом непризнаваемой инфляции – в районе 1984 г., понимая под ней начало падения национального дохода на душу населения, т.е. начало абсолютного обнищания населения СССР. Однако анализ источников роста национального дохода показывает, что плавно снижающаяся кривая темпов роста в ближайшие годы, видимо, резко упадёт к отрицательным величинам. Конечно, этот вывод следует незамедлительно проверить и подкрепить (или опровергнуть) более тщательным исследованием. Я убеждён, что наши профессиональные экономисты и социологи, среди которых есть обеспокоенные судьбой страны, обладая техникой моделирования основных тенденций развития (по примеру таких зарубежных прогнозистов, как Медоуз, Форрестер и др., а в нашем случае основные тенденции развития более устойчивы и легче 161 поддаются моделированию), не могут не взяться за эту общественно необходимую работу. Однако социальные процессы хотя и зависят от экономического положения, но далеко не прямо, и обладают собственной инерцией. Конечно, начало абсолютного обнищания большинства людей породит сильнейшее недовольство, однако ещё далеко не сразу приведёт к взрыву. При прогнозировании последнего необходимо учесть и внешнеполитические обстоятельства, и национальные распри, и те контрмеры, которые обязательно предпримет власть, чтоб отвести надвигающуюся угрозу. Сейчас можно только продумать логически вероятные сценарии развития кризиса. Их может быть несколько. Мне же наиболее вероятным (90%) как из-за догматических иллюзий руководства, так и из-за развращённости и пассивности низов, включая образованные слои, представляется следующий вариант: 1.Руководство страны продолжает нынешнюю «оппортунистическую» политику поддержки внешнего благополучия без радикального изменения курса – вплоть до явного кризиса, при этом социально-экономические болезни нашего общества окажутся запущены до состояния неизлечимости. 2.С момента, когда средняя зарплата людей (реальная) начнёт снижаться, болезнь вступит в стадию острого протекания, что выразится в громком недовольстве, снижении производительности труда и падении трудовой дисциплины. Поддерживать последнюю хозяйственные руководители кое-как смогут лишь форсированным, фактически бесконтрольным повышением зарплаты своим работникам, что без товарного обеспечения (а откуда оно?) приведёт к росту инфляции. При сохранении плановой системы, т.е. неизменных в принципе цен на товары, инфляция будет означать расширение чёрного рынка, нелегальных операций, объёма спекулятивной прибыли и размера вынужденно-паразитического потребления чернорыночников. 162 Таким образом, абсолютное обнищание советских людей будет сопровождаться, как ни парадоксально, сильнейшим обогащением верхних слоёв – чёрнорыночников и номенклатурной элиты, находящейся на спецснабжении. В преддверии экономического кризиса усилится классовый раскол в обществе – основа социальной катастрофы. Этому процессу не помешает даже введение карточной системы – излюбленное средство экономического спасения диктатур в крайних условиях. Оно бесполезно, потому что у потерявшей доверие системы не будет беззаветных защитников, способных эффективно ввести карточную систему и сурово нормировать потребление всех людей без изъятия, начиная с самих себя. Введение карточной системы в нынешних условиях приведёт только к формализму, нелегальному обходу новых запретов, дальнейшему расцвету и усилению чёрного рынка, на котором будут продаваться уже не только дефицитные, но и ворованные из распределителей товары и продукты. 3. Очень важно, что недовольство большинства людей обрушится в первую очередь на чёрнорыночников, как на «хозяев положения» и новых господ-выскочек (привилегии управляющей номенклатурной элиты для массового сознания более традиционны и привычны). Именно их будут винить во всех своих бедах. Винить несправедливо, ибо истинная вина лежит на управляющей элите, вцепившейся в свою абсолютную экономическую власть, в абсурд «планирования». В этот-то момент и вскроется, что наша официально-плановая система на деле – кентавр: планово-чернорыночный, легально-нелегальный. И чем хуже планирование, чем больше его просчёты и диспропорции, тем больше дела для исправляющего его чёрного рынка, тем больше он жиреет, утилизируя эти диспропорции в потреблении своих агентов. Трагедия в том, что к агонии и развалу ринутся не только плановое хозяйство и корректирующий его чёрный рынок, но и сама идея рынка, ибо для массового сознания именно чёрный рынок представится главным виновником краха. У нас нет достаточно чёткого понимания разницы между чёрным рынком 163 – необходимым дополнением плановой системы – и нормальным рынком, к которому следует перейти всей нашей экономике, чтобы излечиться от своих давнишних болезней. Агония планового хозяйства будет сопровождаться ростом ненависти не только к чёрному рынку, но и к неотделимым от него элементам здорового рынка, существующим в нашей стране, уже сейчас. Это чревато ростом симпатий к прежнему «крепкому» плановому хозяйству (ведь в экономике приходится на деле выбирать между основными типами организаций – плановым и рыночным). Развал планового хозяйства и рост массовых симпатий к плановому хозяйству – это ли не дьявольская ирония нашей несчастной истории? А рост народной ненависти к чёрному и иному рынку только подхлёстывает власти в их надежде извернуться, сохранив лозунг «социализма» – принцип централизованного планирования, что окончательно доконает экономику. Но что толку видеть этот исторический капкан недалёкого будущего, раз нет понимания, как избежать его. 4. По-видимому, в качестве последнего средства укрепления дисциплины, карточной системы и трудового энтузиазма руководство прибегает к внешнеполитическим авантюрам, обычным для развивающихся общественных систем. Тем более, что наш растущий военный противник – Китай – будет с помощью Запада усиливаться год от года. Однако, как бывало уже не раз, авантюры, развязанные с целью укрепить систему, означают начало её конца. Наступит «час Амальрика»- мы вступим в свой «1984-й год»… Однако, даже пережив ещё одну перетасовку и разруху, оставшиеся в живых люди сохранят ненависть, прежде всего к рыночному «беспорядку», и мечту о восстановлении крепкого, безрыночного «порядка», чистой сталинщины. И они достигнут этого, но только ценой катастрофы. Мечта о Сталине сегодня – нелепа и утопична, ибо некому её осуществлять. Зато после катастрофы, в эпоху политического разброда, иностранного вмешательства, вооружённых банд и вымирания наиболее гуманных, 164 образованных, совестливых и трудолюбивых людей, в огромном бродиле «неестественного отбора» гражданской войны выкуются кадры будущих фанатиков и беззаветных исполнителей; вот тогда Сталин вернётся обязательно. Круг замкнётся. Довольно скоро нам придётся своей шкурой испытать банальный революционный расклад, много раз повторяющийся в иных восточных «развивающихся» странах. Деспотическая правящая элита в союзе с хищнической компрадорской буржуазией ведут страну к развалу и взрыву, в котором и гибнут, увлекая за собой и ростки ещё не развившегося нравственно и экономически здорового рыночного хозяйства (национальной буржуазии). После всегубительного пожара в стране воссоздаётся лишь укреплённый и очищенный от рынка (буржуазии) деспотизм – диктатура в других одеждах (и конечно, тут же заводится новый чёрный рынок). Да, круг замыкается, но через смерть нашу и наших детей. И когда потомки будут разбирать причины и исследовать возможности иного выхода из нынешней, ещё не совсем пропащей ситуации (у меня лично ещё есть слабая надежда на мирное проведение коренных реформ), их поразит нынешняя слепота и потеря чувства опасности и у верхов, и у всего общества. Повторяю, я убеждён, что шансы на спасение есть, хотя они исчезающе малы. Основания для моей надежды: - Наша страна совсем ещё недавно пережила опыт сталинщины, и пока в её памяти живы её мрачные уроки, до тех пор стремления людей к твёрдому порядку будут соединяться с мечтой о законном, свободном, демократическом строе. - В стране растёт разноверие. Наряду с официальным марксизмом и признаваемым православием, есть множество христианских сект, и находится в стадии вызревания не меньшее количество всяких коммунистических и национальных (и националистических) ересей. Такой плюрализм вер и идеологий также может помешать возрождению новой сталинщины, ибо необходимая её база – единая государственная 165 идеология (неважно какого свойства). Одновременно рост числа вер увеличивает общее количество разноверующих в стране и укрепляет их мораль, причем нормы разноверующих часто оказываются близкими. Нравственное же возрождение – необходимое условие социального спасения. - В стране растёт уважение к авторитету индивидуальной и свободной трудовой групповой деятельности, в области как физического, так и интеллектуального труда – труда кустаря, шабашника, частника, приусадебника и т.д. Сюда же надо отнести и всех работников государственных хозяйств, которые ведут себя не как чиновники, винтики, а как настоящие хозяева, себе и потребителям на пользу: директор предприятия и председатель колхоза, изобретатель и учёный… да мало ли их? Главное, что эти люди по мере ослабления и развала планового хозяйства окажутся способными к конструктивной работе спасения – по собственной инициативе. - В отличие от прежних эпох, существующее в стране оппозиционное диссидентское движение носит подчёркнуто легальный правозащитный характер – и не из тактических соображений, а по своей внутренней сути. Оно защищает основные свободы человека, в том числе, право на свободный труд и ни в коей мере не заражено брезгливостью к рыночной экономике. И пока именно правозащитное движение будет возглавлять, а потом и формировать оппозиционное массовое сознание, до тех пор в стране будут развиваться и укрепляться начала свободной деятельности людей, а страна увеличивать свои шансы на спасение. - Руководство страной чем дальше, тем яснее чувствует, что надежды на систему всеобщего планирования тщетны, что единственной альтернативой гибели является радикальный и твёрдый поворот к высвобождению культурных и экономических сил отдельных людей – то есть к рыночному социализму, ленинскому НЭПу. Осмысленный поворот, потому что всякие половинчатые реформы, вроде провозглашённой в 1965 г., только внесут в систему сумятицу и погубят дело спасения. Радикальный – потому что болезнь зашла далеко и 166 ждать уже некогда, твёрдый – потому что процесс перестройки всегда связан с трудностями и риском. Но консервативной альтернативы этому нет. Призывая власть к настоящим реформам, мы должны сами независимо от неё искать достойную форму своей трудовой деятельности, чтобы обеспечить себя и свою семью: не за счёт государственной благотворительности, из кошелька распродажи национальных богатств, а за счёт личного труда. Мы обязаны приветствовать всех людей, живущих свободными тружениками, умея быть полезными для людей (конечно, я имею в виду не только физический труд), помогать им и защищать их свободу. Мы должны требовать от государства, чтоб оно ценило их и помогало именно таким, свободным и трудолюбивым людям, ибо в них – шанс на спасение страны. И тогда, может быть, мы сумеем выполнить свой долг. Публикация речи Л. Брежнева на Ноябрьском (1979 г.) пленуме ЦК КПСС о положении народного хозяйства лишь подтвердила мои ожидания. Сам факт обнародования столь критической речи говорит о резком ухудшении экономической ситуации, о том, что дальше твердить лишь об «успехах» невозможно. Впервые мы слышим резкие обвинения министерств и ведомств, осуждающих Госплан, впервые признаётся тяжёлое положение ряда народнохозяйственных отраслей – транспорта, энергетики, добычи нефти, производства качественного металла и т. д. – провал общих хозяйственных планов. Из последующего доклада председателя Госплана СССР Байбакова на Верховном Совете СССР стало ясно, что в 1979 г. национальный доход вырос всего на 8 млрд. руб. Лишь косвенно из доклада можно понять, что абсолютный объём национального дохода в 1979 г. равен 408 млрд. руб.и что темп его роста был меньше двух процентов. Из утверждения Байбакова можно понять, что рост населения в последние годы был всего лишь 0,9% (кстати, столь низкий общий прирост населения СССР, учитывая, что многочисленное население Средней Азии и Закавказья растёт много быстрее, означает для народов России, Украины, 167 Прибалтики, по-видимому, отрицательный прирост, т.е. вымирание). Следовательно, рост национального дохода на душу населения в 1979 г. по официальным данным составляет около 1,1%, а если учесть весьма сдержанную, но официально не учитываемую оценку ползучести инфляции в 1,5%, то можно сказать, что уже в 1979 гматериальное благосостояние советских людей не повысилось, а снизилось пока только на 0,4%. И я уже сейчас вынужден сделать поправку: начало конца наступило не в 80-х годах, а в 1979 г. – по исторической насмешке предпоследнем году наступления коммунизма («построения в общих чертах»), как обещает до сих пор Программа КПСС. И мы, возможно, ещё испытаем коммунизм в 80-х годах, только не хрущёвский, с «бесплатным транспортом», а реальный военный коммунизм… Снижение благосостояния ещё невелико и неощутимо для привилегированных слоёв населения – жителей столиц, сельских механизаторов, высокопоставленной интеллигенции, не говоря уже об элите и чернорыночниках. Но для провинции и малооплачиваемых работников оно обнаружится очень скоро и очень болезненно, а для мыслящих людей эти цифры звучат похоронным звоном. Не от того ли тревожны призывы Брежнева к удвоенной и утроенной энергии его помощников, для поднятия качества продукции и производительности труда, ибо – «иных альтернатив нет»? Однако и голос сверху становится сразу голосом в пустыне, а очередная пропагандистская кампания в печати – лишь мёртвым и искажающим эхом чьей-то, возможно, действительной тревоги. Призыв к повышению качества и эффективности уже не альтернатива, а битая карта, ибо в десятой пятилетке она была испробована и не привела к положительным результатам. Настаивать на ней сегодня – настаивать на иллюзии. Единственной настоящей альтернативой для страны и её руководства осталась отныне лишь честная и бесстрашная переоценка ценностей и, прежде всего – скорейший отказ от 168 смертельной идеи всеобщего планирования, немедленная легализация общественного, рыночного регулирования. Долг всех честных и понимающих людей – потребовать этого открыто. Именно сегодня. Ибо завтра уже будет поздно. Поэтому я и составил это письмо. 30.11.1979 Примечание: Статья была отправлена автором в редакцию газеты «Правда» в декабре 1979 г., а 14.03.1980. сотрудник её отдела пропаганды марксистско-ленинской теории С. Родин ответил следующим образом: «Написанное Вами не может быть предметом обсуждения, ибо оно провокационно и по духу и по содержанию. Все Ваши рассуждения о ликвидации централизованного планирования и переводе социалистической экономики на рельсы рыночного хозяйства есть, другими словами, предложение о ликвидации общественной собственности на средства производства, т.е. о ликвидации социалистического строя. Однако, к Вашему сожалению, наша экономика продолжает успешно развиваться и впредь будет развиваться темпами, которые недоступны капиталистической системе. И конечно не случайно виднейшие буржуазные экономисты вот уже много лет пытаются изобрести способы перевода капиталистической рыночной экономики на рельсы планирования». 169 1.1.5. О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами51 51 В оригинале называлось: «О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами (к столетию со дня рождения И.В. Сталина)». - Знаешь, в войну шли в бой за Родину, за Сталина. Давай и мы выпьем за Родину, за Сталина! - Не обижайся, но не могу я пить за Сталина, много страшного он сделал. Давай выпьем за Родину! -…Ну ладно, тогда давай выпьем за Родину и Советскую Власть! - …Давай!» (Из разговора грузинского крестьянина и московского туриста летом 1979 года) В августе-сентябре 1979 г. я целый месяц был туристом на Кавказе и часто встречался с именем Сталина. Приближающийся столетний юбилей бывшего вождя заставляет особо вдуматься в причины популярности этого, казалось бы, давно разоблачённого исторического злодея. Упрямая любовь и уважение к Сталину в Грузии могут быть легко объяснены национальными пристрастиями, ореолом национального героя. Однако уважение к этому имени и восхищение его действиями со стороны простых жителей Азербайджана, Дагестана и даже пострадавшей от насильственной депортации Чечни и Ингушетии – понять трудно. Также трудно понять уважительную память о Сталине многих простых людей в иных частях страны, что проявляется и в разговорах, и в портретах Генералиссимуса в автомашинах и рыночных ларьках, в распродаже набора сталинских фотографий в поездах и подворотнях. Распродажа усатых портретов оказалась прибыльней открыток с ядовито красивыми 170 девицами и голубками, и было бы легкомысленно отмахиваться от столь авторитетного рыночного свидетельства. Напрасно думают, что под этими внешними признаками народная приязнь к Сталину – лишь отголосок прежних сталинских мифов, лишь их “реакционный пережиток”. На деле открытое выражение приязни – тоже своего рода оппозиционность, даже протест против сегодняшнего руководства и именно поэтому едва терпится властями, которые, конечно же, были гораздо теснее связаны со Сталиным в прошлом и раболепно служили ему в отличие от нынешних бесхитростных “народных сталинистов”. Сталинизм как народная оппозиционность и протест имеет глубокие корни. Думаю, что они гораздо сильнее и устойчивей, чем даже правозащитное движение, идеями которого волнуется в основном только интеллигенция. Правда, “народный сталинизм” не имеет пока своих общеизвестных выразителей-идеологов, но, во-первых, такие попытки уже были, во-вторых, легко предсказать, что такие идеологи обязательно появятся в скором будущем. Как правило, либерально настроенные интеллигенты, сталкиваясь с проявлением этого феномена, презрительно морщат нос от народного “невежества”, забывшего, мол, лагерные смерти, и ужасается “народной дикости”, ведущей к реставрации кровавого культа. При этом у них возникает только одно желание: поскорей “промыть мозги”, просветить и воспитать этих невежественных людей, а с другой стороны – попридержать их в государственной узде, как опаснейших антидемократических элементов, как будущих фанатиков, а быть может, и палачей. Однако либеральная реакция интуитивного страха – нетерпима и гибельна. Она неверна, потому что народный сталинизм пока совсем не враждебен демократии и даже либералам-диссидентам. При столкновении с их неприязнью в народе обычно удивляются и недоумевают: “А что Вы имеете против Сталина?” Простой человек совсем не желает возобновления террора и репрессий, существование которых в 171 прошлом объясняет влиянием злых помощников Сталина, вроде Берии. Такая позиция либерального интеллигента нетерпима, потому что к искреннему проявлению народного самосознания он относится предубеждённо и с ненавистью – сразу, с порога, не разбираясь в его сути. Она и гибельна, потому что без поисков взаимопонимания с людьми самых различных идеологий, тем более, с людьми честными и работящими, переживающими за порядки в стране, диссиденты-либералы не смогут выработать общеприемлемую, народную точку зрения на необходимые жизненные реформы и действия и не спасут страну от надвигающегося хаоса, от гибели. На мой взгляд, есть следующие основные причины устойчивого существования, а возможно, и роста сталинских настроений в стране, роста мифа о Сталине: - Недовольство нарастающими экономическими беспорядками и нравственным упадком, неэффективностью и обесцениванием своего труда, упадком производственной дисциплины и энтузиазма в работе, иждивенчеством и бездельем молодёжи. Отсюда миф: “При Сталине был порядок и все работали”. - Недовольство растущим дефицитом товаров и постоянным ростом цен – ползучей инфляцией, бьющей, прежде всего по низкооплачиваемым группам населения. Отсюда миф:“При Сталине в магазинах было всё, а цены на товары только снижались” (один из самых распространённых). - Раздражение растущей зависимостью от чёрного, нелегального рынка и засильем спекулянтов и расхитителей государственного имущества, т.е. обострение антагонизма между относительно нищающими низами и богатеющими рыночниками. Отсюда миф: “При Сталине ворам и спекулянтам спуску не было, а честные люди жили в достатке и почёте”. Конечно, есть и иные причины роста сталинского мифа. Важно и психологическое чувство вины перед отцами, которые 172 умирали “За Родину, за Сталина!” (реальные отцы умирали, наверное, иначе, но думается сегодня именно так). Возможно, жива и память о потерянных некоторыми людьми привилегиях. И не только чекистами! Шахтёры часто вспоминают, что при Сталине уважения к ним и достатка было больше. Конечно, национальные чувства (грузин и т. д.) И всё же это не главное. Основной фактор – глубокое недовольство сегодняшним обществом, идущим к нравственному упадку и экономическому разладу. В той или иной степени недовольство ощущают многие – сегодня, наверное, подавляющее большинство нашего населения. И никто не имеет при этом конструктивных предложений и ясных альтернатив существующему, не видит выхода. Недовольное большинство впадает в пьянство, апатию, плывёт по течению. Народные сталинисты всё же лучше прочих, ибо они, как им кажется, имеют альтернативу и видят конкретный выход: в возвращении к твёрдому порядку Сталина. Иных конструктивных предложений у них просто нет. Православная монархия кажется прочно забытой и непривлекательной сказкой, либерализм и рыночная экономика не только опорочены пропагандой и давними революционными традициями, но и опытом столкновения с нынешним чёрным рынком, с его “буржуями-ворами”. Сталинское время кажется невозвратной молодостью – нелёгкой, но трудовой, дисциплинированной, честной и добродетельной: прекрасным прошлым, но омрачённым “отдельными ошибками” и “бериевскими злоупотреблениями”. Фактически перед нами – очередной вариант крестьянского мифа о добром царе (теперь – вожде). Таким образом, народный сталинизм кажется сегодня вполне естественной и неизбежной реакцией людей на болезненное состояние нашего общества. И потому именно со сталинистами следует заводить диалог нам, диссидентам, так же желающим стране выздоровления, хотя и на совсем иных путях. Главное, есть для такого диалога прочная база, основа. И у 173 народных сталинистов, и у диссидентов одна и та же цель – спасение Родины, и потому есть надежда, что на путях этого исторического компромисса они смогут договориться о средствах достижения своей главной цели. Действительно: 1. Сталинисты видят выход в укреплении строгой, но справедливой и законной власти, которая искоренит воров и грабителей, одновременно не трогая честных и трудовых людей, не допуская “бериевщины”. Диссиденты видят выход во власти, твёрдо идущей по пути охраны правопорядка, законности, защиты прав и свобод законопослушности граждан. Между этими двумя позициями нет неразрешимых противоречий. 2. В области экономики сталинисты считают самым важным укрепление трудовой дисциплины, порядка, авторитета, свободы рук хозяйственным руководителям. Многие из них вспоминают, что при Сталине “дело” ставилось превыше всего, так что хозяйственники в своей области были самостоятельней и ответственней, чем сейчас, руководство Сталина было достаточно прагматичным и стремилось к понятной всем пользе, не обращая внимание на теоретические догмы. Так, в области авиастроения Сталин устроил систему конкурирующих главных конструкторов – “для пользы дела”, не обращая внимания на догмат о плановом хозяйстве, не терпящем, мол, параллелизма. Для пользы дела твёрдый хозяин может повернуть руль экономики и в сторону НЭПа, как это сделал Ленин, отказавшись от военного коммунизма. Здесь народный сталинизм вполне одобрит такую твёрдость и прагматизм. Либеральные диссиденты, как известно, видят выход в твёрдом и последовательном проведении экономической реформы, освобождающей рабочих от бюрократического планового аппарата, т.е. во введении рыночного регулирования и дисциплинирования. И здесь между сталинистами и 174 либералами нет непримиримых противоречий. Скорее наблюдается деловая взаимодополнительность: первые настаивают на твёрдой власти, вторые – на эффективной экономической и культурной свободе. Но устойчивым на деле может быть только соединение твёрдой власти и свобод населения. Без первой права и свободы не будут обеспечены и утонут в анархии, а без свобод твёрдая власть переродится в культ личности и погибнет. И только соединение твёрдой власти и воли к обеспечению свобод населения способно реформировать страну. Опыт двух стран, успешно эволюционировавших от деспотизма к демократии, – Японии и Испании – говорит об этом недвусмысленно. 3. И сталинисты, и диссиденты выше всего ставят нравственные принципы, народную мораль. Эти принципы, конечно, могут различаться, но основа – едина. И потому они обязаны найти общий язык и прийти к взаимопониманию. Я уверен, что все остальные, внешне непримиримые противоречия при благожелательном друг к другу отношении могут быть развеяны. Только не надо свирепеть от одного имени бывшего вождя, или бывших буржуев, или бывшего монарха. Надо всегда помнить, что при всей несомненной связанности новых идеологических течений с их прежними знамёнами, настоящее связывает их гораздо крепче. Нынешние сталинисты – это отнюдь не реальный Сталин, как либералы – совсем не прежние буржуи, а православные почвенники очень далеки от царских жандармов. Зато цель спасения и укрепления страны у всех одна и та же. А это главное. И осуществить её можно только компромиссом этих внешне противоречивых течений. Пусть пример режет ухо, но смогли ведь испанцы соединить фалангистский корпоративизм, католический монархизм и демократический социализм, добившись этим мирного перехода к демократическому и свободному государству! Более того, сталинисты и либералы исторически необходимы друг другу. Если первые добьются власти без либеральных реформ, то они не смогут обновить страну, а лишь 175 ввергнут её в ещё более страшный кризис. А либералы никогда не смогут провести свои реформы без твёрдой власти. Повести страну по пути постепенных демократических преобразований может только твёрдая либеральная власть наверху – при глубоком взаимопонимании и союзе сталинистов и диссидентов, интеллигентов, либералов внизу. Поиски взаимопонимания и начала широкого исторического диалога между ними должны подготовить почву для заключения исторического компромисса снизу. Гигантская и благородная задача! Одновременно этот диалог – и только он – может спасти и саму Советскую власть, и даже нынешнее руководство, раздираемое сейчас сталинистскими вожделениями и либеральной “порчей”. Так что лозунги сталинистов “За твёрдого хозяина!” и либеральных диссидентов: “За свободы и права человека!” должны соединиться и стать основой союза: “За настоящую, прочную и развивающуюся советскую власть!” Ноябрь 1979г. 1.1.6. К вопросу о диссидентской этике Пожалуй, осенними арестами 1979 года – Татьяны Великановой и отца Глеба Якунина, двух наиболее активных и стойких деятелей правозащитного движения – власть надеется добиться перелома в «излечении» общества от диссидентской “заразы”. И эти надежды имеют под собой, увы, реальные основания. За последние годы (начиная с кризисного 1973 г.) правозащитное движение внешне вполне устойчиво. Действуют Хельсинская группа, Фонды помощи политзаключённым, выходит “Хроника текущих событий”. Вместо арестованных и отъезжающих появляются новые люди, и тем самым сохраняется среди диссидентов преемственность традиций. Появляются даже новые формы – свободные профсоюзы, 176 независимые пресс-агентства (Соловьёва, Поповского), делаются попытки издания самиздатских журналов и т. д. Это создаёт впечатление роста и развития. Однако, на мой взгляд, впечатление благополучия обманчиво. Существуют и много тревожных тенденций: 1. За последние годы неизмеримо выросли связи диссидентов с Западом. Ограниченное разрешение эмиграции с начала 70-х годов привело к возникновению за рубежом большой группы бывших диссидентов, заинтересованных в поддержке оставшихся в стране. Они с большой оперативностью мобилизуют мировое общественное мнение в поддержку наших протестов, оказывают информационную и материальную помощь политзаключённым. Всё это, конечно, усиливает действенность диссидентства. От чтения слепых, разрозненных машинописных копий публика перешла к чтению добротных книжек тамиздата, и наши авторы вместо забот о самораспространяемости своих произведений теперь озабочены переправкой их за рубеж. Участие многих людей в протестах против нарушений прав человека стало излишним, ибо протесты и информационная деятельность Хельсинской группы, оповещающая мир о нарушениях прав человека, оказывается более эффективными и удобными для множества людей. Помощь политзаключённым в немалой степени стала осуществляться из “Русского общественного фонда”, “Фонда Солженицына”, что соответственно уменьшает нужду в сборе личных пожертвований. Таким образом, помощь от инакомыслящих за рубежом при всей её громадной положительной роли имеет и очень важную нравственно отрицательную сторону: уменьшение самопожертвования и работоспособности среди нынешних участников движения, рост нетребовательности к себе, своеобразный паразитизм. Из-за арестов и эмиграции поколения диссидентов сменяются очень быстро, неустойчивы их традиции и облик. Чем прочнее опора на помощь зарубежных единомышленников, тем менее значимой и потому ослабевающей становится поддержка отечественной среды, тем 177 больше изоляция и внутренняя шаткость правозащитного движения. Стоит расчётам на помощь с Запада зайти достаточно далеко, как власти, усилив меры пресечения, насильственно перекроют все каналы неофициальных связей (и это вполне осуществимо при каком-либо обострении международной обстановки), и диссиденты окажутся без вольной литературы, без Фонда помощи, без общественной защиты. Изменился и сам состав участников движения. Большой удельный вес стали иметь люди, принявшие решение об эмиграции – немедленной или в некотором будущем. При всех нравственных достоинствах этих людей принятое решение об эмиграции накладывает на их деятельность и позицию определённые отрицательные черты. Я имею в виду, прежде всего, пессимизм, ибо добровольно покинуть Родину чаще всего решаются те, кто разочаровался и не верит в её будущее. Их активная общественная деятельность теряет патриотическую значимость и распространяет среди инакомыслящих неверие и скепсис. Кроме того, глубокая изоляция этих людей от советского окружения. Человек, решившийся на эмиграцию, стал тем самым как бы гражданином иного, зарубежного мира и потому начинает смотреть на своё окружение отчуждённо, а иногда с недоброжелательством, как свидетель с иной планеты, что, в свою очередь, вызывает реакцию отчуждения и у окружающих. Ещё хуже, если человек и вправду начинает работать в качестве добровольного иностранного описателя и корреспондента, пишет статьи, картины, книги – уже не для нас, а для иного мира, зарабатывая себе авторитет в нём (хотя с общей точки зрения – что тут ужасного?) Последней же степенью падения в этой самоизоляции, на мой взгляд, является решение будущего эмигранта принимать активное участие в правозащитном движении, хотя внутренней склонности к нему он не чувствует, но собирается завоевать некоторую известность и добиться скорейшего выезда (своеобразный карьеризм). И наконец, диссиденты, решившиеся на выезд, чаще занимают максималистские позиции. К этому их толкает и пессимизм, и 178 чувство наступившей освобождённости (говорю, что хочу, всё равно выпустят), и изоляция от лояльной советской среды. Повторяю, все эти отрицательные моменты никак не порочат конкретных людей, но в целом, они, конечно, ослабляют правозащитное движение. 2. На мой взгляд, наиболее тяжёлые последствия для нас будет иметь замедленное идейное развитие различных диссидентских групп. В самиздате мало появляется работ о проблемах реальной жизни и путях их разрешения. Однако если самиздат будет ограничиваться лишь острой критикой существующего и самозащитой, то он не выполнит своей главной задачи и не станет существенной сферой самосознания нации. Наиболее интересной попыткой в последнее время был выход нескольких номеров свободного московского журнала “Поиски”, который реально начал излагать различные точки зрения и завязывать общественный диалог различно мыслящих людей. Однако ориентация на мировое общественное мнение почти свела на нет и это интересное начинание. Ещё не успев встать на ноги, едва начав работать, редакция объявила о своём существовании на пресс-конференции иностранным корреспондентам, что вызвало обыски и возбуждение уголовного дела со стороны Мосгорпрокуратуры. Слежка и частые обыски практически парализовали деятельность журнала, и он остался фактически неизвестным публике. С иными самиздатскими журналами, ориентированными на западное издание, по-моему, дело обстоит ещё хуже. Ибо они начинают рассчитывать на эмигрантского читателя и уже потому не могут найти связи с читателями на родине – и не только с нынешними диссидентами, но и с будущим широким читателем, с нашим народом. Можно сказать, что замедленное идейное развитие сегодняшнего диссидентского движения является следствием его излишней ориентации на мировую поддержку и недостаточного внимания к важнейшим национальным проблемам. 179 3. Другим отрицательным следствием этого крена является значительная индифферентность диссидентов к защите прав человека в полном комплексе – не только права на свободу выезда, слова, творчества, передачи информации и т. д., но и права на свободный труд, на свободную экономическую деятельность, права трудовых коллективов и их руководителей и иных прав, имеющих громадное значение для множества людей. Можно сказать, что правозащитное движение, состоящее в основном из представителей интеллигенции, уже научилось защищать свободы интеллигенции, но его пока не трогает вопрос о свободной деятельности иных слоёв населения. Эти отрицательные явления способны привести правозащитное движение к кризису, если не сейчас, то в будущем, т.е. к снижению числа его участников и их активности. Выйти из этого кризиса диссиденты смогут, только изменив свои внутренние установки, только переориентировавшись на собственные силы и внутреннюю помощь, переключив своё внимание на решение самых насущных проблем страны, только став широким и разноидейным оппозиционным движением. Впрочем, перестройки потребуют и обостряющиеся социально-экономические трудности страны. Поэтому сегодня, в преддверии кризиса, небесполезно снова поставить вопрос о диссидентской этике, вернее, о будущей диссидентской этике. Мне думается, что мы, авторы и читатели самиздата, прежде всего, должны перестать смотреть на себя лишь как на потребителей любопытного чтива. Нет, мы обязаны смотреть на это не совсем безопасное занятие, как на исполнение гражданского долга. Судьба нам отвела участь стать интеллигентами – и не просто по анкете, а по всем мыслимым критериям, включая и строгие дореволюционные характеристики о совести и разуме нации. Раз мы ищем, читаем и волнуемся самиздатом, этим истинным, неофициальным голосом нации, значит, мы, действительно, входим в состав “мозга нации”, но тогда должны и оправдывать делом такое 180 самоназвание. Мы должны на деле стать независимой от государства интеллигенцией, т.е. общественной прослойкой, занятой профессионально или по призванию (интеллигент, зарабатывающий на хлеб физическим трудом, – всё равно интеллигент) усвоением или переработкой информации, жизненно необходимой обществу. Подчёркиваю: обществу, нации, а не государству за жалованье. Особенно сейчас, в пору нарождающегося национального самосознания интеллигенция обязана выражать чаяния и проблемы всех слоёв общества и воодушевляться единой целью его спасения и преобразования, поисками взаимопонимания, взаимоприемлемой программы спасения. Конечно, интеллигенция – это и самиздатские авторы, и те, кто доводит до авторов новые веяния и мысли, кто чисто словесно формулирует витающие в воздухе мысли, кто читает и, следовательно, по-своему осмысливает общественные проблемы, обогащая их собственным опытом, и передаёт дальше в цепи стихийной общественной мыслительной работы. И кто собирает и хранит самиздат, и кто организует его обсуждение и т.д. и т.п. Тут нет неважных функций, они все необходимы. Важно только осознать свой долг, а уж каждый сам найдёт наилучший способ приложения своих сил. Но только когда все эти функции мы будем исполнять сами, автономно и стихийно, по велению собственной совести, только тогда процесс национального самосознания будет протекать быстро, устойчиво и неуязвимо для репрессий. Только тогда мы сможем выполнить свой гигантский долг. В осознании своего долга и ответственности (перед обществом, нацией, Богом) за работу самосознания, за возникновение и развитие общественных дискуссий, за существование и действенность самиздата состоит, на мой взгляд, первая и самая главная заповедь интеллигента или диссидента, называйте, как хотите. Второй по важности диссидентской заповедью я считаю трудолюбие, имея в виду, как раньше говорили, трудолюбие в Божьем деле, а именно – в создании, 181 распространении и хранении преследуемого самиздата. Почти каждый из нас имеет пишущую машинку и свободное время. Следовательно, почти каждый имеет возможность печатать и распространять самиздат, делая его бессмертным и неуязвимым. И каждый по долгу совести должен это делать. Как раньше верующие обязаны были отдавать десятую часть доходов в церковь на милостыню и иное Божье дело, так и сейчас настоящий интеллигент обязан десятую часть своего времени отдавать печатанию самиздата. Только исполняя свой долг, он сможет иметь чистую совесть, и его не будет терзать унылое: “А что я могу?” К несчастью, исполняющие заповедь диссидентского трудолюбия довольно редки. Наоборот, распространено барское убеждение, что интеллигентам пристало заниматься чтением, или, по крайней мере, написанием своих произведений, но никак не перепечаткой “чужого”. Такая гордыня – громадный грех. На деле, трудолюбию диссидентов нет приемлемой замены и потому нет цены. Мощности и возможности тамиздатской литературы ограничены, каналы поступления её продукции к нам узки и могут быть легко перекрыты. Печать с помощью наёмных машинисток и левых множительных аппаратов в государственных учреждениях тоже бесперспективна. Во-первых, потому что в условиях растущей инфляции плата за ручную и тем более за опасную перепечатку или за левое копирование возрастает очень быстро. Этот путь требует больших денег, сложных методов сбора и расчёта средств, конспирации. Я лично пробовал осуществить его, но достаточно быстро от него отказался. К тому же он втягивает в производство самиздата людей равнодушных или даже просто мало нравственных (например, пьяниц на множительных аппаратах). Да и странно выглядит, когда мало зарабатывающий интеллигент тратит деньги на производство духовно необходимого ему самиздата с гораздо большей расточительностью, чем если бы он сам перепечатывал его и тем избавился от необходимости зарабатывать на него деньги. Так было бы полезней для всех, и безопасней, и нравственней. 182 Повторяю: убеждён, что альтернативы диссидентскому трудолюбию нет. Однако, к сожалению, лень и барство изживать нам всем очень трудно. Надеяться на силу моральных призывов не приходится. Сегодня примером трудолюбия могут служить, пожалуй, только сотрудники “Хроники текущих событий”, вкладывающие в перепечатку её материалов свой труд и досуг, жертвуя не только личной безопасностью, но и творческим временем, не говоря уж о денежных интересах – лишь бы жил и действовал главный выразитель и защитник диссидентов. Они занимаются “Хроникой” с истинно религиозным рвением, как, впрочем, и должны заниматься самиздатом. После кризиса и отказа от опоры на зарубежную помощь станет ясно, что только самиздатское трудолюбие интеллигенции сможет сделать процесс национального самосознания широким, неуязвимым и необратимым (ибо невозможно пересажать всех инакомыслящих, если они все, а не только инициативные группы, будут распространять самиздат). Наконец, третьей главной заповедью диссидентов я бы назвал смелость, потому что отсутствие её в большой степени тормозит и парализует процесс национального мышления в самиздате. Я имею в виду не смелость открытого протестанта и правозащитника. Она тоже необходима обществу, но далеко не обязательна для каждого интеллигента, ибо далеко не каждый должен обрекать себя на открытое противостояние власти и, как следствие, на изоляцию от нормальной человеческой жизни. Нет, я имею ввиду именно смелость автора и читателя самиздата, который безбоязненно хранит, перепечатывает и обменивается самиздатом, не делая трагедии, если власти вдруг сделают обыск в его доме и отнимут самиздатские произведения. Интеллигенту присуще чтение самиздата, как любому современному человеку – слушание иностранного радио, и потому этого факта не надо стыдиться и скрывать. Конечно, с такой смелостью связан некоторый риск, но, как показывает опыт, очень небольшой (обыски редки и направлены в основном лишь против активных диссидентов). А главное, 183 надо осознать, что издержки от нашей самиздатской боязни очень велики. Нередко слышишь, как при одном известии о произведённом у диссидента обыске, от него катится по знакомым настоящая волна страха: в панике ожидают, что “завтра придут и к ним” и начинают срочно перепрятывать, т.е. перевозить свои самиздатские библиотеки другим знакомым, которые часто и не читали ничего подобного и читать не будут. И бывает, что, разобравшись с содержанием подкинутых им “красных свитков”, новые хранители приходят в ужас и перепрятывают их другим или уничтожают как “опаснейшие бумаги”. Такая волна страха часто губит гораздо больше, чем изъято властями на самом обыске, ибо переданный на хранение, а не для чтения самиздат выпадает из оборота, из мыслительного общественного процесса. Сохраняясь физически, эти тексты, создание которых досталось так дорого, уничтожаются духовно, т.е. на деле. Мне кажется, что перепрятывание должно расцениваться, как перекладывание на другого, практически неосведомлённого человека, своих собственных опасностей и тягот, что просто непорядочно. Настоящий интеллигент не станет заниматься такой нечистоплотной конспирацией, а просто будет исполнять свой долг, заботясь о сохранности самиздата не с помощью хранения в чьих-то тайниках, а с помощью распечатывания. Разумеется, что из этой моральной нормы: “Не прятаться!” могут быть исключения, когда угроза обыска весьма реальна и просто жалко, что снова “всё очистят”. Но как только близкая угроза исчезает, самиздат должен вернуться домой, занять своё открытое место на полках и читаться, читаться, читаться. Ведь его так мало, а думать нам нужно много, и уже почти нет времени. Самиздатские книги – самое важное, что у нас есть, и потому их надо беречь. Я не вижу ничего ужасного даже в том, чтобы записывать (зашифровывать), кому даёшь книгу на прочтение – это почти необходимое условие нормального кругооборота. Опасность расшифровки не велика, да и почему читателю не брать на себя и этот риск, раз он берёт самиздатскую книгу и уж этим становится интеллигентом? 184 Ответственность перед нацией, трудолюбие и смелость – три этических кита, на которых только и может укрепиться диссидентское движение и преодолеть свои нынешние слабости. Сам я давно уже пытаюсь преодолеть ориентацию на чью-то помощь, барство и паразитизм, трусость и изолированность от среды и хотел бы найти в читателях своих единомышленников. Ноябрь1979 г. 1.1.7. Прошение о выводе войск из Афганистана Генеральному секретарю ЦК КПСС Председателю Президиума Верховного Совета СССР Брежневу Л.И. от Сокирко В.В., проживающего по адресу <…> ПРОШЕНИЕ Осознав личную ответственность за будущее страны и своих детей, выполняя гражданский долг, я обращаюсь к Вам с просьбой дать указание о немедленном выводе всех советских войск из Афганистана. Предвидение многих бед, которые придут в наши семьи и ко всей стране в случае продолжения нашего прямого участия в этой гражданской войне, заставляют меня впервые обратиться к Вам с подобным письмом. Решение о вводе войск в Афганистан является изменением всей долговременной внешней политики и показывает дурной пример. Вводы наших войск в Венгрию 1956 г. и в Чехословакию 1968 г., как их ни расценивать, были осуществлены в признанной миром сфере советского влияния. В Корее, Вьетнаме, на Кубе и в Африке наши войска не воевали. Сейчас все изменилось. Решение 1979 г. – это шаг в пучину, ибо умиротворение гражданской войны в горной стране с 16 миллионами фанатичных воинственных мусульман потребует 185 громадных усилий, времени и жизней, а кроме того, поставит нас во враждебное положение ко всему мусульманскому миру. Россия Х1Х века воевала с горцами Кавказа больше четверти века, война с басмачами после революции тоже длилась больше десятилетия. Афганистан же может потребовать большего. А ради чего? Чтобы принять на себя заботы о прокормлении разоренной страны, непрошеном контроле над религиозным народом? Чтобы создать прецедент и соблазн военной “поддержки” очередных “восстаний и революций” в очередных странах? Чтобы жертвовать жизнями своих солдат в чужой войне и в охране афгано-пакистанских и афгано-иранских границ? Чтобы обеспокоить все страны за свою внутреннюю и внешнюю безопасность, озлобить и сплотить против нас, похоронить надежды на разоружение и разрядку? США потерпели поражение в попытках умиротворить борющийся Вьетнам, наша страна может потерпеть еще большее поражение в Афганистане. Я предлагаю отозвать наши войска из Афганистана. Если существует взаправду внешняя угроза Афганистану со стороны Ирана, Пакистана и Китая, то следует просить ООН о посылке ее войск на афганские границы для предотвращения агрессии. Если нынешнее правительство не может обеспечить безопасность работающих там советских специалистов, надо их отозвать до окончания войны. Если подавляющее большинство афганского населения поддержит “контрреволюционеров”, то следует предоставить политическое убежище нынешним “революционным властям”. Политика невмешательства и отказа от экспорта революции в другие страны должна быть восстановлена в полном объеме. Вы обязаны спасти страну от разорения, а молодежь от бессмысленной гибели. 10.01.1980. Подпись 186 1.1.8. На случай ареста Дорогие друзья! Вы хорошо знаете, что я очень не хотел ареста, и если не сумел всё же избежать его, то потому, что приходилось рисковать настоящим, чтобы облегчить свою жизнь в будущем. Вы знаете, что как верующий материалист, я верю в свою бессмертную душу лишь как в совокупность идей и впечатлений, которые через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям. Мои главные дела – в диафильмах и в самиздатских статьях. И я прошу всех, кто любит меня, спасти мою душу, её самую главную и самую важную часть, воплощённую в диафильмах и статьях. Я прошу показывать и смотреть мои диафильмы, сохранить их от уничтожения и забвения, а также читать, оспаривать и распространять мои статьи – ведь я писал их не для себя и они больше меня. Убеждён, что даже в наших с Лилей дневниках есть много интересного, в них надо только заинтересованно разобраться. Об этом моя главная просьба. Сознание, что вы на неё откликнетесь, придаст мне силы спокойно отсидеть, сколько выпадет, и дождаться более справедливых времён. [Ноябрь-декабрь 1979 г.] Подпись 1.2. Люди из ближнего круга о В. Сокирко 1.2.1. Обращение к Генпрокурору Руденко Р.А. от Оболонского А.В. Товарищ Генеральный прокурор! Недавно Мосгорпрокуратура арестовала В.В. Сокирко в связи с уголовным делом, которое возбуждено против него, насколько мне известно, по ст. 190-1 УК РСФСР. В связи с этим 187 я, как человек, хорошо знающий В.В. Сокирко, как юрист и как гражданин считаю своим долгом указать на следующие обстоятельства. Я знаком с В.В. Сокирко около 10 лет и потому со всей определённостью могу утверждать, что он в высшей степени порядочный, трудолюбивый, честный и принципиальный человек, талантливый учёный, прекрасный товарищ и семьянин. Ему абсолютно чужды корыстолюбие, тщеславие, неприязнь к людям, пренебрежительное отношение к моральным и правовым нормам, т.е. качества, лежащие, как известно, в основе подавляющего большинства случаев преступного поведения. Поэтому представляется, что следствию в данном случае особенно необходимо тщательно проанализировать не только существо инкриминируемых тов. Сокирко поступков, но и мотивы их совершения. По моим представлениям, в основе действий, которые могут быть вменены В.В. Сокирко в вину, лежит та черта его личности, которая в условиях нашего общества не только не может рассматриваться как криминогенная, но, напротив, является необходимым качеством подлинного гражданина, идеалом, к которому мы все призваны стремиться. Я имею ввиду активность жизненной позиции, непримиримость к недостаткам, готовность поступиться личными интересами ради общественных. В.В. Сокирко обладает активным гражданским темпераментом и глубоко, лично переживает проблемы, возникающие в процессе развития нашей страны. Он всегда искренне заинтересован в позитивном решении любых проблем, больших и малых. Как гражданина и как отца четверых детей тов. Сокирко не могут не интересовать проблемы экономического и социально политического развития страны, в которой он живёт, ибо от того, как они будут решены, зависит будущее, в том числе, и его детей. Конечно, человек, ищущий ответа на острые вопросы, неизбежно в чём-то ошибается. В той мере, в какой мне известны взгляды Сокирко, думаю, что они часто бывают 188 спорными и даже неверными. Но взгляды человека, как известно, независимо от их характера, не являются компетенцией следственных органов и не могут служить основанием для его уголовного преследования. Что же касается взглядов В.В Сокирко, то их уж во всяком случае нет оснований рассматривать как «заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй», ответственность за распространение которых предусмотрена ст.190-1 УК РСФСР, т.к. понятия искренности убеждений и их «заведомой ложности» несовместимы (в данном случае можно говорить не более чем о добросовестном заблуждении), а критику существующих недостатков с целью их преодоления следует рассматривать не как стремление «опорочить советский строй», а напротив, как желание поспособствовать его совершенствованию и укреплению. По моему мнению, существованию в нашем обществе людей, подобных В.В. Сокирко, следует радоваться. Они хотя бы отчасти компенсируют такие пороки, как мещанство, обывательское равнодушие ко всему, что выходит за рамки личных дел. Люди его типа не только не представляют социальной опасности, но, наоборот, если правильно их использовать, способны принести советскому обществу немалую пользу. Далее, и по своему складу, и по роду занятий тов. Сокирко – учёный. А для учёного обычным методом выражения своих мыслей служит их запись. В тех случаях, когда рукопись не публикуется, учёный, естественно, передает её для прочтения коллегам либо просто людям, мнение которых для него важно. Те, в свою очередь, если считают нужным, отвечают ему в письменной форме. Это нормальный, общепринятый в научной среде способ обсуждения. В рамках социалистической законности он ни в коей мере не является уголовно наказуемым. Тем более нельзя рассматривать с подобных позиций и направление в различные инстанции писем, содержащих всякого рода предложения или указания на конкретные недостатки. Более того в Конституции СССР и общесоюзном 189 законодательстве, как известно, прямо установлен порядок рассмотрения таких писем, а также предусматривается ответственность лиц, преследующих граждан за критику. Мне известно также о намерении В.В. Сокирко выпускать совместно с несколькими друзьями нечто вроде рукописного журнала. Собственно, называть подобного рода соединение машинописных текстов «журналом» можно лишь весьма условно, так как по чисто техническим причинам он может быть практически доступен только для крайне узкого круга людей. Общий девиз этого материала –»поиски взаимопонимания» – также вряд ли может вызвать какие-либо серьёзные возражения, т.к. именно поиски взаимопонимания всегда составляют исходный пункт обсуждения любого вопроса. Сами инициаторы данного начинания не видели в нём ничего криминального и не считали нужным от кого-либо его скрывать. Исходя из перечисленных обстоятельств, я считаю, что любые репрессивные меры против организаторов «журнала» были бы антидемократическими, ошибочными как с юридической, так и с политической точки зрения. Другие факты, которые могут быть инкриминированы В.В. Сокирко в рамках ст. 190-1 УК РСФСР, мне неизвестны. В силу изложенного призываю Вас дать указание о пересмотре предпосылок, положенных в основу обвинения по данному делу и, в случае отсутствия у следствия фактов иного рода, о его прекращении и освобождении из-под стражи В.В. Сокирко и других лиц, арестованных на тех же основаниях. Полагаю, что только такое решение будет соответствовать принципам социалистической законности, демократии и справедливости. Существует и ещё одно обстоятельство, в силу которого быстрое и гуманное решение вопроса особенно необходимо: у В.Сокирко четверо детей, двое из которых находятся в возрасте формирования человеческой личности. Уголовное преследование их отца, которое они неизбежно воспримут как несправедливое, принесёт им не только материальные лишения. Оно может искалечить их психику, пагубно повлиять на их 190 социальные установки и всю последующую жизнь. Тем самым отрицательные последствия допускаемой сегодня следственной ошибки будут сказываться много десятилетий. Об этом мы, ныне живущие и принимающие решения, тоже обязаны помнить, поскольку от наших поступков в значительной степени зависит, каким станет будущее нашей страны. В любом случае прошу это письмо приобщить к делу. С уважением, А.В. Оболонский [Февраль 1980 г.] 1.2.2. М.Я. Гефтер. Интервью, данное итальянскому корреспонденту 16 апреля 1980 г. (отрывок) …Не смотрю ли я на мировые события с «диссидентской» колокольни? Не исключено. Говоря о поражении, я имел в виду и нас, и себя. Но не поймите это чересчур буквально. Сейчас нередко можно услышать, что советское инакомыслие агонизирует, что практически оно свелось почти к нулю. Если иностранным корреспондентам не с кем разговаривать, то, действительно, Россия может показаться и вовсе опустевшей… Я не хочу никого мистифицировать мнимым знанием действительного положения вещей. Наши источники «информации» – частичны и случайны, кругозор неизбежно узок. Москва – это особое тело, живущее отдельной от страны жизнью, а интеллигент в Москве – всего лишь частица этого тела; если же эта частица вдобавок исторгаемая, то нетрудно представить, как неумолимо ограничивается ее образ действительности. Но кого в этом винить? Есть, однако, бесспорные факты, в отношении которых вопрос сводится уже не к признанию их реальности, а к тому, чтобы признать их жизненно важными для себя, если даже они прямо тебя не касаются. Можно сказать, что тут самое больное наше место. Как назвать нынешнее умонастроение: ступором? Прострацией?… Либеральный интеллигент, внимающий радиоголосам, имеет возможность «переживать», не сдвигаясь с 191 места. И тот же интеллигент, и также не сдвигаясь с места, может поучаствовать в играх иносказания, разочарования, взаимного сжигания прошлого, получая от прикосновения к «чужой» опустошенности своего рода санкцию на бездействие. И опять-таки: вменить ли это в вину? Речь идет ведь не только о немалом риске даже малого шага в сторону от привычного и обязательного. Но куда шагнуть обеспокоенному дельному человеку,… в пустоту – за отсутствием ясной и просто всякой цели? Я не склонен к всепрощению, тем более, когда речь идет о человеческих судьбах. Я не могу отвлечься от того, что вопиет: почему наше «образованное общество» предало диссидентов? Предало молчанием, если не равнодушием. Но я сам себя останавливаю, спрашивая: вправе ли кто-то присваивать себе роль судьи, когда в подсудимых оказываются все? Нет избранничества в мудрости и когда исчезает она, когда место вчерашнего смысла (пусть окровавленного, пусть в исторической грязи, но все-таки смысла) занимает – «пустота», то надо либо вовсе отойти в сторону, либо самую «пустоту» признать своей… Не этой ли иллюзией мы особенно близки сейчас остальному миру? Тем не менее я не склонен хоронить отечественное инакомыслие, хотя отдаю себе отчет и в понесенных им тяжких потерях, и в том, что оно проходит ныне трудную полосу изживания собственных иллюзий и переоценки ценностей. Но именно это последнее и внушает надежду. Я мог бы персонифицировать эту надежду, назвав не одно имя. Ограничусь, однако, двумя: Валерием Абрамкиным и Виктором Сокирко. Это люди среднего возраста, отцы семейств, инженеры по профессии, способные и квалифицированные специалисты, стоявшие на пороге защиты диссертации и обеспеченной деловой карьеры, когда они почувствовали себя обязанными начать другую жизнь. Я выделяю этот момент. Общее у названных людей – то, что они прежде всего нравственные люди, которыми владеет не честолюбие и не озлобление, люди, которым внутренне чужды всякие бенгальские огни и мелодраматические жесты; движет ими в первую очередь 192 потребность узнать, понять – отчего у нас так плохо идут дела и отчего так трудно живется людям. Я не уверен, что оба они придерживаются одинаковых взглядов, и знаю, что во многом они думают иначе, чем я. Но из встреч и бесед с ними я вынес стойкое впечатление: это действительно, поборники диалога. Я бы сказал – рыцари диалога, если понимать под последним не просто процедуру, не только взаимную вежливость и даже терпимость, но гораздо большее: взаимную заинтересованность в других взглядах и позициях. Неслучайно жизненный путь привел их в редакцию «Поисков» – самиздатсткого «свободного московского журнала», девизом и стержнем которого и явилась идея диалога (диалога, как выбора, диалога как выхода!) Остается только добавить, что оба они, Валерий Абрамкин и Виктор Сокирко, находятся сейчас в Бутырках – под следствием по делу «Поисков». Не могу не упомянуть также, что накануне ареста Сокирко написал статью, в которой доказывает допустимость и необходимость диалога демократов со «сталинистами» (в широком смысле, включающем и то, что он назвал там «сталинской народной оппозицией»)… 1.2.3. Г.С. Померанц. Мой собеседник Виктор Сокирко 52 52 А. А.: «Публиковалась ли эта работа Г.С. Померанца?». Л. Т.: « Насколько знаю, нет. Она ходила в самиздате. Краткую аннотацию на эту работу Г.С. поместила «Хроника текущих событий», № 56. (См.: (http://www.memo.ru/history/DISS/chr/XTC56-80.htm) В 7-м номере «Поисков» был опубликован диалог верующего с атеистом. В заключительном своём письме верующий, Сергей Александрович Желудков, писал: «Дорогой Витя!… После Вашего письма я имел возможность ближе познакомиться с Вами и Вашей женой и мысленно причислил вас обоих к светлым атеистам. Так я решил впредь именовать 193 для себя людей, которых прежде называл «анонимными христианами». Я согласен с Вами, что в главном, решающем, нам не о чем спорить… Ибо своей веры ни Вы мне, ни я Вам передать в споре не можем. В споре можно способствовать разрушению веры другого. А это может быть опасно – может привести человека к отчаянию, повредить ему в самом главном – в практике достойной жизни…». Откуда у светлых атеистов их дар света – вопрос метафизический, и я вслед за Сергеем Алексеевичем выношу это за скобки. Но всякий, кто знает Виктора Сокирко, согласится, что он действительно светлый атеист, что никакой компенсации там ему не нужно, его там – здесь, вся полнота бытия – здесь, и гражданская активность – от этой посюсторонности добра, от убеждения (или лучше сказать, ощущения), что человек по природе добр, разумен и не может не откликаться на разумное и доброе слово. Я несколько раз замечал, что подобный дар нравственного света и деятельного добра даётся людям неверующим, совершенно лишённым сознания «таинственного прикосновения мирам иным», о котором писал Достоевский. И наоборот, некоторые страстно верующие нравственно черны, как сапог, и просто переносят свою злобу на иноверцев. Или еретиков. Это не общий закон, и тот же Сергей Алексеевич – пример светлой веры. Но хочется подчеркнуть, что вера не гарантирует от бесовщины (так же как атеизм), и в наш век крестовых походов (оборачивающихся погромами) больше, чем когда-либо, нужно искать взаимного понимания светлой веры и гуманизма. Иначе фанатизм, выгнанный в дверь, тут же влезает в окно. Я не соглашался со многими идеями Сокирко. Но я чувствовал в нём ум одновременно страстный и не фанатичный. Никакого желания мести (хотя бы справедливой). Никакой злобы. Никакой любви к риску, придающей деятельности бретерский характер. Риска Виктор положительно не любил и никогда не храбрился. Напротив, он совершенно откровенно писал о себе и себе подобных: 194 «Их души будут постоянно раздираться тягой к любимой науке и требованиями совести, нравственной борьбы; они будут постоянно колебаться, не останавливаясь ни на одном крайнем решении… Только такая осторожная и мучительная позиция, когда ты и начальству не угоден, и себе самому кажешься, только она позволяет сохранить и развивать науку, труд и саму жизнь». Судьба автора, попавшего за решётку, поставила здесь точку над i, задним числом оправдав мой выбор этой цитаты в этюде о современном нравственном чувстве. Я убеждён, что чуткий человек не может не слышать одновременно нескольких нравственных призывов, сталкивающихся друг с другом, и именно это чувство постоянного конфликтанравственных законов мешает ему стать фанатиком одного долга, ангелом с пеной на губах, – самым страшным из исчадий добра, становящегося злом. Я знаю героев, захваченных своим гражданским долгом так, что всё остальное в них приглушено. Знаю учёных, жертвующих гражданской совестью ради науки. Знаю отцов и матерей, молчащих, когда камни вопиют, – ради детей. Ни в кого из них я не брошу камня. До какой-то меры, до какого-то порога они могут найти серьёзные оправдания. Но центр тяжести нравственной борьбы всё больше перемещается в борьбу добра с добром. Без одновременной чуткости к разным призывам герой становится тираном, мученик, избравший царство небесное, – инквизитором, а талантливый учёный и любящий отец – обывателем. В словах Сокирко, которые я привёл, меня сразу подкупило его совершенное нравственное несовершенство. Не могу это лучше выразить. Потом я убедился, что также совершенно несовершенен, так же широк Витя и в своих идеях, и в своём национальном чувстве. Он рос в Москве с четырёх лет и казался мне совершенно русским, но после первого обыска самое большое его огорчение было изъятие неоконченной рукописи о нивелировке этнических особенностей Украины. Впрочем, тут не было логического противоречия: Виктор бережно, почти 195 любовно относился ко всем этническим особенностям, уцелевшим под имперским бульдозером. Но в общественно-политических взглядах Сокирко есть прямые противоречия – с моей точки зрения, очень живые и интересные. Когда мы познакомились, он объяснил мне свой псевдоним К. Буржуадемов так: коммунист и буржуазный демократ. Я улыбнулся. Мне казалось, что коммунизмом от его взглядов и не пахнет. Но я просто не всё читал. «Прежде чем добиваться политических и иных прав, – писал Сокирко, – необходимо добиваться более основополагающих прав – экономических, т.е. прав на независимое от государства, свободно-рыночное существование. Не иначе! Ибо предоставлять политические свободы завистливым и ленивым рабам и нахлебникам столь же неразумно, как предоставлять такую свободу детям: набезобразничают, напортят, а потом пойдут по миру просить еды и кредитов». Это слова либерала, сторонника частной инициативы. Но оказалось, что от народной веры в грядущее царство правды Сокирко тоже не хочет отказываться. Я не люблю спекуляции словом «народность», но здесь оно подходит без всяких оговорок. Нападки Виктора на служивую интеллигенцию и защита экономически активных слоёв – не только теория. Это чувство, связанное, быть может, с рабочей семьёй, корни которой уходят в село. Такое же чувство (Виктор его сравнивает с инстинктом) – верность народной мечте о тысячелетнем царстве. Вот подлинные слова (из «Поисков», № 7): «На мой взгляд, если коммунизм равен социалистической мечте и может быть осуществлён, то – в далёком будущем, в итоге кардинальных изменений в производительных силах и отношениях; но когда именно – мне до сих пор мучительно непонятно. Ясно одно: путь к коммунизму – свободному будущему долог и идёт через сегодняшние вершины развития, т.е. через западные вершины – демократии, свободной экономики, либерализма. Убеждён: серьёзный коммунист в нашей стране, по ближайшим целям – буржуазный демократ, либерал. 196 И.Р. Шафаревич предлагает вообще отречься от социалистической мечты, как главной пагубы человечества, – хотя известно, что инстинкт вытравить из живых существ невозможно. П.М. Абовин-Егидес предлагает осуществить социалистическую мечту сейчас и немедленно – игнорируя исторический опыт того, что все попытки приводят только к застою. Я же предлагаю признать реально существующее: социалистическая мечта, обозначенная в нашей стране как коммунизм, есть только мечта, великая, жизненная, необходимая людям – но только мечта, осуществление её – тайна непонятного до сих пор будущего. С ней невозможно бороться, но не следует навязывать людям скорое осуществление». В отклике на книгу М. Поповского «Куда девались толстовцы» Сокирко противопоставляет коммуны (объединения единомышленников) и государственный коммунизм. Коммуны, «которые возникли вне воли властей, стихийно, по велению души энтузиастов, оказались эффективными». Виктор ставит их в ряд с колониями протестантов, заложивших основы Америки. Идею Макса Вебера о рождении капиталистического духа из протестантской этики он толкует в смысле эффективности всякого объединения единомышленников, живущих по своей воле: «Главная причина рождения этого «капиталистического духа», духа творческой, независимой работы лежит не столько в характере и деталях самого вероучения, сколько в факте его независимого свободного существования, в том факте, что группа людей, свободно и независимо избравших свою веру, твёрдо её держится и начинает истово трудиться, преобразуя мир вокруг себя по вере своей. Сама жизнь, сама свободная деятельность их корректирует то неверное, что было заложено в первоначальной их концепции…» Я сильно сомневаюсь, что всякое мировоззрение вело к могучему труду. Но некоторые монастыри действительно были центрами экономической жизни. И некоторые коммуны действительно были эффективны. Теория Сокирко недостаточно 197 строго сформулирована, но она позволяет поставить в один ряд монастырь Сергия Радонежского и израильский кибуц, или коммуну Макаренко, как генераторы экономической активности. Однако общество в целом нельзя организовать как монастырь. Сокирко неоднократно подчёркивает, что рынок, как общегосударственный регулятор, пока ничем нельзя заменить. «Когда Сталин и его присные обвиняли наши эффективные коммуны в кулацком духе – продолжает Сокирко, – они были недалеки от истины, если под кулаком понимать не ругательное слово, а нормального мелкого и среднего предпринимателя». Я думаю, нечто подобное имел в виду Н.И. Бухарин, когда говорил о врастании кулака в социализм. К сожалению, победила линия Сталина, и коммунары, вместе с кулаками, были уничтожены как класс. Виктор Сокирко на стороне любой экономической инициативы (коммунаров или кулаков), против лени, иждивенчества холуйства государственных служащих. Он подчёркивает, что шабашники (нынешние кулаки) часто работают артелями: «в стране не исчезает море студенческих коммун, шабашных артелей»… Экономическая свобода кажется Сокирко фундаментом политической и духовной свободы. И он призывает завоёвывать экономическую свободу явочным порядком: «Если желаете свободной и богатой жизни, то займитесь свободной экономической деятельностью, не жалея своих сил и времени, презрев опасности от государственных преследований и моральные упрёки от «служивой интеллигенции». Становитесь кустарями, шабашниками, леваками, спекулянтами, предпринимателями, частниками. Если же вы не желаете изменить своим прежним духовным занятиям, внутреннему самосовершенствованию, вечным проблемам, то будьте последовательны: ограничивайте свои материальные потребности, становитесь, йогами, аскетами, духовно очищайтесь, но избавьте наш материальный мир от ваших требований». 198 Впоследствии Виктор отступил от некоторых резкостей в формулировке своих идей. В прогнозе на 1990 год он более трезво оценивает чернорыночника и проводит чёткую разграничительную черту между чёрным рынком, неотделимым от чрезмерного государственного регулирования, и свободным рынком. Из этого логически вытекает отказ от чересчур оптимистической идеи стихийного движения к свободной экономике. В прогнозе утверждается другое: если экономическая политика не будет изменена, наступит катастрофа. Как-то учёл Виктор и моё возражение, что «раввин не спекулирует» и что интеллигенция должна оставаться самой собой и как интеллигенция бороться за свободу всех. В том числе и шабашников. Подумав, он спросил, согласен ли я, чтобы моя пенсия, при переходе к свободному рынку практически уменьшилась вдвое? Я ответил, что конечно; лучше отказаться от обеда, чем от свободы. Но это моё предпочтение рынка не есть материальная заинтересованность в рынке. Экономика для меня не основное, не главное. Нет ничего первичного для всех. Каждый человек волен устанавливать свою иерархию ценностей. Интеллигенту важнее всего духовная свобода – и именно эту свободу он может осуществить явочным порядком. И из крепости своей внутренней свободы делать вылазки в сторону других свобод – политических и экономических. Впрочем, практически мы легко сошлись: я согласился, что значение шабашника, в изменившихся условиях, может резко вырасти и что с нравственной точки зрения мы не вправе презирать человека, услугами которого пользуемся; а Витя неоднократно признавал долг интеллигента участвовать в борьбе за всякую свободу, духовную и материальную. Я упоминаю об этом споре, потому что идеи Виктора Сокирко задиристы, вызывают на спор и предлагают спор. В письме к друзьям на случай ареста он писал: «Вы хорошо знаете, что я очень не хотел ареста, а если не сумел его всё же избежать, то потому что приходилось рисковать в настоящем, чтобы обеспечить свою жизнь в будущем. Вы знаете, что как верующий материалист я верю в свою бессмертную душу лишь 199 как в совокупность идей и впечатлений, которые через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям… И я прошу всех, кто любит меня, спасти мою душу, её самую главную и самую важную часть (речь шла о диафильмах и статьях, – Л.Т.)… Я прошу …читать, оспаривать и распространять мои статьи, ведь я писал их не для себя, и они больше меня». Подчёркиваю слово «оспаривать». Сокирко верит не в свою особую правоту, а в спор, в артель свободной мысли. И сам он спорит артельно, резко формулируя возражения, но без злобы, без желания осрамить противника. Виктор готов взять в свою артель всех думающих людей. Даже в его анализе книги Л.И.Брежнева о целине нет никакой партийности, напротив, с радостью отмечается каждый случай, в котором крестьянский опыт и здравый смысл побеждали комиссарские привычки. С кем бы Виктор ни спорил, он стремился найти что-то хорошее и взять это хорошее в общий котёл. Любопытно, что Рой Медведев отказался взять в свой журнал его критический отклик на книгу И.Р. Шафаревича «Социализм»: недостаточно партийно, недостаточно зло. Впоследствии этот отклик был опубликован в «Поисках». С неистребимо доброжелательным отношением к собеседнику связана такая же неистребимая, донкихотская вера в доброжелательный отклик, вера в возможность убедить. Первым донкихотским шагом было письмо 22-летнего комсомольца с попыткой доказать, что обещание построить коммунизм, хотя бы в общих чертах, к 1980 году – нереально. Прошло 19 лет и любопытно вспомнить формулировку, с которой Виктор был тогда исключён из комсомола: «за неубеждённость в марксизме-ленинизме, клевету на советскую действительность и неправильное понимание товарищества (т.е. отказ сделать донос)». Дальнейшие неприятности ожидали Сокирко в 1969 году (отчислен из вечерней аспирантуры), в 1973 (шесть месяцев принудработ за отказ дать показания) и в 1974 году (предупреждён об уголовной ответственности за 200 распространение самиздата и показ диафильмов тенденциозного содержания). Тенденциозность диафильмов Сокирко заключалась в том, что он, снимая слайды, думал. И свои размышления, иногда тревожные, записывал на магнитофон. И показывал друзьям картинки вместе с раскручиванием магнитофонной ленты. Например, руины Кенигсберга и взволнованный голос автора: «Своими рваными ранами они кричат: «Голос мести имеет свои права в борьбе, и бомбы могут поразить не только солдат, но детей и церкви. Но после войны чувство должно уступить рассудку… Зачем вы сделали врагами ещё не родившихся немцев? Разве вам хочется ещё воевать?.. Черчилль не без умысла подсунул Сталину эти земли, на долгие годы сделав немцев нашими врагами. То же самое он проделал с японскими островами Итурук и Кунашир. И умирая в атомном вихре, горше всего будет сознавать, что мы сами навлекли на свою страну такую беду. Это ведь при нашей поддержке вырос в Китае Мао Дзе-дун. И мы же вынудили детей двух развитых стран стать антисоветскими реваншистами…» Видимо, всякая тревожная мысль тенденциозна, на что-то наталкивает, что-то ставит под вопрос. Сокирко никогда не был крайним. Он даже написал письмо в защиту конформизма, против ухода во внутреннюю эмиграцию, за диалог с тем правительством, какое есть. Он хотел оставаться на работе и остался до самого дня ареста, 23 января 1980 года. Он очень не хотел разлучаться с женой и детьми. Но нет у него условного рефлекса – умения вовремя промолчать и не попадаться под горячую руку. Люди гораздо более крайних взглядов (но с выработанной обществом условно-рефлекторной системой) живут и умирают в своей постели без вмешательства органов безопасности. А Сокирко всё время навлекал на себя несчастья. Не столько за свои идеи, сколько за непосредственность и горячность в изложении этих идей. В декабре 1979 года Сокирко послал в «Правду» прогноз «Экономика 1990 года», а 10 января – прошение Л.И. Брежневу о выводе войск из Афганистана. Прошение было отправлено 201 только адресату, следовательно, автор искренно надеялся на какую-то, пусть малую, возможность убедить, и считал свой поступок вполне лояльным: «Предвидение многих бед, которые придут в наши семьи и ко всей стране…, заставляет меня впервые обратиться к Вам с подобным письмом…» «Осознав личную ответственность за будущее страны и своих детей, выполняя гражданский долг, я обращаюсь к Вам с просьбой…» Я боюсь, что всё это было воспринято как ирония; между тем, Сокирко совершенно искренне простодушен. Он убеждён, что люди по своей натуре – здравомыслящие и добрые существа, и поэтому выход всегда может быть найден. То, что он предлагает в «Экономике 1990 года» – возвращение к ленинской политике НЭПа надолго и всерьёз – никак не может быть названо разрушительной идеей. Но адресаты, видимо, не способны вынести страстность, с которой Сокирко рисует возможные несчастья, если его предложения не будут приняты. Вот несколько выдержек из прогноза: «Общественному сознанию придётся смириться с чувством национальной ущербности, с комплексом неизлечимо бедной, неспособной, второсортной страны-неудачницы. Но смириться с этим ни одно национальное сознание не способно. Дело может кончиться общесоциальным кризисом и социальной перетряской». «С момента, когда средняя реальная зарплата начнёт не расти, а падать, болезнь вступит в стадию острого протекания… При сохранении плановой системы, т.е. неизменных в принципе цен на товары, инфляция будет иметь вид растущего дефицита товаров, что будет означать расширение чёрного рынка, нелегальных операций… Абсолютное обнищание советских людей будет сопровождаться, как ни парадоксально, сильнейшим обогащением верхних слоёв – чёрнорыночников и номенклатурной элиты, находящейся на спецснабжении. В преддверии экономического кризиса усилится классовый раскол в обществе – основа социальной катастрофы… Недовольство большинства людей обрушится в первую очередь на чернорыночников… Именно их будут винить массы во всех 202 своих бедах. Несправедливо, ибо истинная вина лежит на управляющей элите, вцепившейся в свою абсолютную экономическую власть, в абсурд «планирования»… В качестве последнего средства укрепления дисциплины, карточной системы и трудового энтузиазма, руководство прибегнет к внешнеполитическим авантюрам… Мы вступим в свой 1984 год…» Чтобы правильно понять позицию автора, надо вспомнить ещё один документ – рецензию на 125 номер «Христианского вестника»: В течение достаточно длительного периода развития у власти в России будут или коммунисты, или православные националисты. Но кто бы ни находился наверху, лояльная оппозиционность либералов и их направленность на защиту прав останется неизменной. Конечно, сам факт смены господствующей идеологии, революционного разлома и связанных с ним потрясений является нежелательным, поэтому либералы, прежде всего, лояльно критичны к существующей власти». Либералы до 1917 года были конституционными монархистами, а сейчас они конституционные социалисты. «И в этом нет беспринципности, а, напротив, глубокая и неизменная либеральная традиция лояльности…, упорной работы по мирному развитию правовых и демократических начал в реально существующем обществе…» Сокирко, как и другие либералы, объединившиеся в журнале «Поиски», добивались не власти, а диалога с властью, права на легальный анализ идейных, экономических и политических перспектив. Борьба шла не против порядка, не против охраны порядка, а только против гипертрофии охранительных функций, парализующих мозг страны. Я не экономист и не в состоянии оценить главных трудов Сокирко: «Очерки растущей идеологии», сборников «В защиту экономических свобод» (и то и другое – под псевдонимом К. Буржуадемов) Но об этических проблемах я много думал и размышления Сокирко в этой области читал с живым интересом. Хочется оценить их английским словом provocative. По-русски так не говорят; провокационно – звучит ругательно, а 203 провокативно – значит, будить мысль. Когда английский учёный хочет похвалить коллегу, он пишет: provocative, т.е. интересно, плодотворно. Сказывается многовековая привычка обходиться собственной головой, без окормления церковным или партийно-государственным авторитетом, без страха ереси. Арест В. Абрамкина, Ю. Гримма, и В. Сокирко можно объяснить филологически, нехваткой слова «провокативный» в русском языке. Они мыслили провокативно (в английском смысле этого слова), а оценено это было по-русски, как провокационная вылазка. Я не знаком с Гриммом и только раз мельком видел Абрамкина. Запомнилось только – хорошее лицо, хорошая улыбка. Но Виктора Сокирко я достаточно знаю, чтобы твёрдо свидетельствовать (вкратце я уже высказал это в прокуратуре 27 февраля 1980 года): Мотивами деятельности Сокирко и страстной резкости его прогнозов были только личная ответственность и гражданский долг. Если не я, то кто? Значит, надо самому – хоть головой об стенку биться. Владимир Соловьёв удивлялся, как можно вывести из материализма нравственное поведение: «человек произошёл от обезьяны, следовательно, будем творить добро». Но нравственная активность вообще логически не вытекает. Трусость обывателя всегда найдёт увёртки – христианские или атеистические. Нравственная активность даётся личности, «как нам даётся благодать», и если даётся, то приобретает силу инстинкта, заставляющего рыбу прыгать вверх по течению, через пороги. Не могу молчать: вот и всё оправдание, в котором деятельное добро нуждается. Нравственная позиция Сокирко неотделима от его веры в человека; «я убеждён, – пишет он в своём прогнозе, – что шансы к спасению есть, хотя они исчезающе малы… Единственной альтернативой гибели является радикальный и твёрдый поворот к высвобождению культурных и экономических сил отдельных людей…» В «Информации о ходе следствия», опубликованной в № 6 «Поисков», видно, что и со следователем Виктор, нарушая 204 диссидентский этикет, говорит, как с человеком (иначе, видимо, не умеет): «Я объяснил, что, конечно, боюсь тюрьмы и хотел бы избежать уголовного преследования, но не путём отказа от выражения своих убеждений, равнозначному духовному самоубийству. Кроме того, моё членство в редакции «Поисков» вполне сознательно и добровольно и вызывается чувством долга. Кто-то должен начать дискуссию о путях развития страны, начать поиски альтернатив и взаимопонимания – без этого страна придёт к тупику, к катастрофе. Да, я слабый человек и разрываюсь между гражданским долгом и жалостью к своим близким. И всё же постараюсь выдержать… Если за попытку выпуска дискуссионного журнала необходимо платить годами лагерей – пусть моя очередь будет одна из первых. Зато детям не будет стыдно за меня». Москва, март 1980 г. 1.3. Поиск взаимопонимания с властью 1.3.1. Объяснительная записка В.Сокирко (июнь 1980) 53 53 См.: http://www.sokirko.info/ideology/vokrugpoiskov/2.11.htm 1. 23/0I-1980 г. я был арестован по обвинению в клеветнических измышлениях, порочащих сов. гос. и общ. строй в статьях журнала «Поиски» и в экономических сборниках. За время изоляции у меня были возможности продумать причины случившегося со мной и будущие последствия. Я сознаю, что сейчас моя жизнь на переломе и от выбора правильной линии поведения зависит не только моя личная судьба, но во многом и судьба родных и близких мне людей. Понимаю, что этот выбор должен быть сделан ответственно и 205 своевременно, чтобы решающие мою судьбу инстанции имели правильную информацию обо мне. 2. Всю жизнь я считал себя неплохим человеком, честным и трудолюбивым, хорошо учился и старательно работал, не жалея себя. Старался больше принести пользы не только себе и своим близким, но и стране, чтобы жить в мире со своей совестью. Отношение окружающих людей всегда подтверждало эту оценку. Но этого мало. Непродуктивность нашей работы, формализм пропаганды, равнодушие людей подсказывали мне, что причина этих явлений – не отдельные «пережитки», у неё более глубокие корни. Так же, как в свое время страх и угар восхваления Сталина были потом объяснены единым словом – культ личности. 3. Начиная с юношеских лет моим преобладающим увлечением было самообучение – выработка убеждений, способных критически объяснить противоречия жизни и дать советы, как сделать, чтобы стране и людям было лучше. Изучение произведений классиков марксизма-ленинизма привело меня к убеждению, что их учение не соответствует сегодняшней официальной идеологии. Попытки выяснить эти вопросы у преподавателей из-за их уклончивости меня не удовлетворяли. Я видел, что общение со мной оказывалось для них тягостным и небезопасным. Самостоятельное же изучение философии и политэкономии только усиливало мои ревизионистские убеждения. Появление самиздатской литературы открыло мне людей, родственных по инакомыслию, с которыми можно было безбоязненно и откровенно обсуждать свои взгляды, проверять их в дискуссиях. Именно на выработку убеждений в спорах, на развертывание дискуссий, диалога разномыслящих людей была направлена вся моя самиздатская деятельность. Уверен, что дискуссии, в которых скрещиваются разные точки зрения и аргументы, не имеют ничего общего ни с пропагандой, т.е. вдалбливанием однонаправленных идей, ни с клеветой – однонаправленным искажением истины. 206 4. В настоящее время мои взгляды уже устоялись. Их можно определить как буржуазно-коммунистические. Моим идеалом является коммунизм как свободное и изобильное общество, в котором человеку даны все возможности для развития, где осуществлен принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но это общество может быть достигнуто в будущем не вопреки капитализму, а лишь на его основе, через полное развитие свободной рыночной экономики. Реальный же социализм мне представляется низшей общественной формацией, пограничной с азиатской формой феодализма. Такой комплекс взглядов был близок и Ленину, когда он вместе с легальными марксистами и в полемике с народниками отстаивал необходимость свободного развития капитализма в России. Отсюда моя убежденность, что переход к рыночной экономике и одновременное обеспечение прав и свобод человека являются необходимыми условиями быстрейшего приближения страны к коммунизму. 5. Важной составной частью моих убеждений стала также принципиальная нереволюционность. Тезис Маркса: «революция есть локомотив истории» мне кажется неверным. Общественный прогресс происходит именно в мирное время, когда человек работает, а во время войн и революций он только воюет и разрушает. Революция способна только катастрофически отбросить накопившееся развитие страны к исходному рубежу. Отсюда мое отрицательное отношение к экстремизму любых сортов, даже к диссидентскому и демократическому, отвращение к нелегальной деятельности. Любой призыв к насилию или подрыву существующего режима, принимаемого большинством людей, на мой взгляд, вреден. И несомненно, если сегодня большинство советских людей принимают принципы реального социализма, то и я не являюсь его противником, ибо никогда не желал идти против народа (даже если с высшей исторической точки зрения он и неправ). По тем же причинам не могу я быть и против Советской власти. В частных спорах я даже отстаивал необходимость КГБ (в части функции тайной полиции), несмотря на всю мою 207 непроизвольную неприязнь к этой организации – именно потому что она необходима для устойчивого существования нынешней власти. 6. Вместе с тем я считаю, что страна может устойчиво прогрессировать только при условии ее непрерывного реформирования, т.е. все большего обеспечения гражданских прав и экономических свобод, особенно свобод на инициативный, самостоятельный труд, права на дело. Анализ текущей прессы и своих жизненных впечатлений убедили меня, что несмотря на внешнее процветание, наша страна уже сегодня вступает в пору экономического, а потом и социального кризиса. Темпы развития падают вплоть до нуля, природные богатства эксплуатируются все сильнее, но тем ближе их истощение; труд инженеров и ученых становится все менее эффективным, трудоспособность населения, а вместе с тем и нравственность – падают, зато растет потребительство и развращенность. В этих условиях не только долг гражданина, болеющего за свою страну, но и простое беспокойство отца за будущее своих и других детей требовали от меня отбросить страх за себя и своих близких, и обращаться к властям и окружающим меня людям о настоятельной необходимости принимать меры по предотвращению грозящего кризиса (пусть не сейчас, а через 10-15 лет). Такими мерами, на мой взгляд, должно быть только раскрепощение трудовой и духовной самостоятельности и инициативности людей, а именно: - экономическая реформа в смысле предоставления хозяйственникам, ученым, изобретателям, частникам и т.д. – права на самостоятельное ведение своих дел, конечно. при контроле Закона и соблюдении законных государственных интересов, - разрешить деятельность оппозиционных группировок, способных критиковать, демократически контролировать и давать альтернативы правящей партии. Думаю, что уже сегодня оппозиционная деятельность правозащитников играет большую положительную роль по недопущению злоупотреблений в деятельности карательных органов. 208 7. Эти обстоятельства, а именно чувство гражданского долга и необходимость в дискуссиях вырабатывать правильные убеждения, привели меня к составлению экономических сборников и к участию в свободном московском журнале «Поиски». Это участие я не могу признать преступным, ибо у меня не было ни корыстных, ни тщеславных мотивов, я не хотел ни нарушать существующие законы, ни подрывать власть, ни, тем более, клеветать на нее. Я руководствовался лишь любовью к нашей стране, болью за ее будущее и конституционным правом на свободное выражение своих убеждений. Но вместе с тем я понимал, что, возможно, буду несправедливо наказан в административном или даже уголовном порядке за эти действия. Практика самиздата предупреждала о такой возможности, хотя она же говорила, что здесь существует большая неопределенность, что если за чтение и распространение некоторых самиздатских произведений или «Хроники» власти людей сажают в лагеря, то за попытки издания журналов, например, «Вече» или «Евреи в СССР» и т.д. ограничиваются лишь давлением в неофициальном порядке. Это создало у меня уверенность, что к дискуссионному журналу «Поиски» статьи 190-1 (а 70-й – тем более) не может быть применена, что своим участием я не буду нарушать действующие законы и подвергать себя и семью серьезной опасности. Реальность оказалась другой. Обыски, а затем и возбуждение уголовного дела против «Поисков» в 1979 г. доказало мне это с очевидностью. Что касается экономических сборников, то выводы я сделал сразу же, прекратив свое участие в составлении их. Решать относительно участия в «Поисках» было гораздо сложнее, так как я был связан словом с другими членами редколлегии о равной ответственности, а также апрельским утверждением следователя Бурцева Ю.А., что в случае выхода последующего номера журнала Абрамкин будет посажен, а остальные члены редакции высланы из Москвы в административном порядке. Принятое тогда негласное решение о приостановке следующего выпуска журнала поселило у меня 209 надежду, что уголовное дело против журнала окажется лишь временной угрозой. Кроме того, летом 1979 г. следователь сделал мне частное предложение «вывести из этого дела» при условии «не писать ничего этакого» (как я понял – самиздата). Согласиться на такое требование тогда я мог только в лицемерном желании обмануть, избавиться от наказания и уйти в подполье. Но это совершенно неприемлемо, поэтому я отказался. Осенью, когда по ряду признаков я окончательно убедился, что уголовное дело на нас заведено серьезно и кончится судом, я сделал решительные шаги, чтобы остановить журнал, а вместе с тем и уголовное дело – вплоть до индивидуального выхода из редакции, как бы это ни противоречило моему чувству товарищества. Свой выход я аргументировал тем, что издание легального журнала в условиях уголовного преследования нереально, ведет только к росту страха, отталкивает думающих людей, действует не в пользу, а во вред нашей главной цели – росту дискуссий, поиску взаимопонимания разномыслящих людей. К счастью, оказалось, что сходные мысли были и у других членов редакции, поэтому, хоть с трудом и не сразу, но было приято решение об остановке журнала и роспуске редакции (к сожалению, это случилось уже после ареста Абрамкина и не повлияло на решение прокуратуры о дальнейших арестах). Свой арест я расцениваю, как крупнейшую ошибку – и следствия и самого себя. Это ошибка следствия, поскольку оно лишило свободы лояльного и законопослушного человека, пусть он и обладает ревизионистскими убеждениями и занимался резкой критикой. Арестован, несмотря на то, что сам отказался от участия в журнале и в составлении экономических сборников. Это ошибка следствия, потому что в тюрьме и лагере лояльного человека обстоятельства учат только ожесточению и подпольному сопротивлению. B этом я успел уже убедиться, проведя в тюрьме четыре месяца. Это ошибка, потому что делает посаженного человека против его воли – мучеником за убеждения, толкает его к экстремистским идеям. Ведь известно, 210 что с идеями можно бороться только идейными средствами, другие же средства возбуждают лишь фанатическую приверженность к ним. Но одновременно я считаю свой арест своим крупнейшим поражением, потому что не смог удержаться на позиции лояльного инакомыслия, не смог удержаться от тюрьмы, этой школы экстремизма, и тем самым невольно стал на путь разрушительного сопротивления, пусть даже против своей воли. Наконец, это мое поражение еще и потому, что главному наказанию буду подвергнут не я, а моя семья и, главным образом, дети. И не только тем, что они будут лишены отца и его заработка, а тем, что они будут отделены от сверстников моей судьбой, ожесточены из-за меня и потому, возможно, не избегнут экстремистской судьбы – не дай этого Бог! 8. Как во многих иных случаях, так и в моем – «ситуация строится с двух сторон». Я знаю, что мое будущее во многом зависит от сегодняшнего выбора, но в еще большей степени она зависит от тех, в чьей воле вернуть мне свободу. Я вижу тут три возможных варианта. I позиция, к которой я вынужден сегодня арестом – активное противостояние, полное неучастие в следствии, как очевидном беззаконии. Отказ от адвоката, чтобы самому защищать на суде свои убеждения от обвинения их в клевете и антисоветизме. Очевидно, что суд не услышит моих доводов и вынесет решение о наказании по максимуму, в худшем случае к 12 годам лагеря и ссылки, а потом к бессрочной высылке из Москвы, от детей и родственников. Возможно, я буду сломлен этими годами, но скорей по своей неприхотливости перенесу их много легче своей семьи, а ощущение выполненного долга, возможно, компенсирует физические неудобства наказания. II вариант, о возможности которого мне разъяснено на следствии: давать показания по делу, не заниматься самиздатской деятельностью и признать свою преступность. Тогда просьба о помиловании после суда, возможно, будет удовлетворена. Я буду освобожден от наказания и даже будет решен вопрос о моей работе. 211 К сожалению, этот вариант в моем случае может быть удовлетворен лишь на основе лжи и лицемерия. Ибо для признания своих действий преступными мне необходимо изменить свои убеждения, понять их преступность, а это невозможно сделать в короткий срок и тем более в тюрьме, под давлением. Любые попытки дискуссий об убеждениях в тюрьме будут бесплодными, это совершенно очевидно. Если же под влиянием жалости к семье я сейчас совру и признаю преступной всю свою жизнь, то потеряю свою личность, уважение к себе самому, уважение окружающих людей и своих взрослеющих детей. Не за отказ от убеждений (может, в будущем я и сам от них откажусь, но только сам, не под давлением), а именно за ложь и трусость в главном. Я много раз читал, как бывшие диссиденты отказываются в печати от своих убеждений и обвиняют своих прежних друзей. И по опыту знаю, какое гадливое чувство возникает при этом у всех людей – и не только за «покаявшегося», но и за тех, кто насилием организовал это покаяние. А в том, что оно было вызвано лишь угрозами и насилием, никто не сомневается. Путем такой лжи я могу освободить себя и свою семью от материальных лишений, но ценой угрызения совести до конца жизни. Пойти на такую ложь я не могу, так же как просто физически не могу давать показания на других, не говоря уже о стукачестве, которое мне уже предлагалось в свое время как цена защиты диссертации. К сожалению, именно такие завышенные требования, вынуждающие людей ко лжи и стукачеству, и толкают их в конечном счете к противостоянию и экстремизму. III, компромиссный, вариант представляется мне как отказ от мученичества содержания в тюрьме, с одной стороны, но и ото лжи, лицемерного раскаяния и самооплевывания – с другой стороны. Я понимаю, что суд надо мной неизбежен и не прошу освобождения от наказания, я прошу только максимального снисхождения, учета всех вышеописанных обстоятельств, смягчающих мою «вину» перед властью, а главное – учета положения моей семьи, против интересов которой в основном и обращено лишение меня свободы. Ведь кроме ст. 70 есть еще и 212 ст.190-1, а та предусматривает не только лагерь, но и наказания, не связанные с лишением свободы и длительной разлукой с семьей. Я прошу учесть, что если мне пойдут навстречу, то у меня не будет причин игнорировать следствие и держаться «мученического венца». Конечно, я дам следствию и суду необходимые показания о своей деятельности (естественно, не касаясь других лиц). На суде я смогу отказаться от активной самозащиты, перепоручив адвокату возможность выставить суду все аргументы в пользу смягчения моего наказания. Я не могу считать свои убеждения клеветническими, а действия преступными, но могу признать, что мною сделано много ошибок и постараюсь не допускать их в будущем. Наконец, я могу дать обязательство не заниматься самиздатской деятельностью, поскольку она способна привести к уголовному преследованию. Думаю, что важным доказательством доброй воли и актом милосердия ко мне было бы изменение меры пресечения и освобождение из тюрьмы до суда. Только после этого я буду способен давать показания и взять адвоката. До суда я могу зарабатывать для семьи, выполнять неотложные домашние дела, успокоить отца и родных и выработать с их участием более спокойную (нетюремную) линию поведения, избавиться от не свойственного мне ореола мученика. 4.06.1980 г. 213 Часть 2. БУТЫРСКИЙ ДНЕВНИК (В ГОД ОБЕЩАННОГО КОММУНИЗМА) 2.1. События января 1980 г. Арест 23 января В отделе ВНИИНЕФТЕМАШа, где я работаю, маленькая суета – неожиданно на 14 часов назначено какое-то профсоюзное собрание. Мне тоже его не избежать, поэтому сортирую на столе бумаги, отделяя самиздатские статьи и письма (сегодня написал троим знакомым) в отдельную папку. Из-за неофициальных обысков, которые проводит начальство в моём столе, я держу все неделовые бумаги (которыми могу заниматься лишь в обед), только в личной сумке. И застываю: в комнату входит сам Юрий Антонович Бурцев со спутником: «Здравствуйте, Виктор Владимирович, собирайтесь... с нами». Криво улыбаясь, я представляю его сотрудникам: «Знакомьтесь, это мой следователь. Не смогу быть на собрании, к сожалению». А сам решаю: «Опять обыск, домой повезут. Ах, чёрт, пропал вечер, все три запланированных визита. А главное, здесь письма с адресами – вот что ужасно. Будет Бурцев таскать этих людей, трепать им нервы». Спутник Бурцева стоит уже около моего стола: «Что это за бумаги Вы перекладываете?» Я наскоро их показываю: «Рабочие документы», и, свалив всё в кучу, засовываю в самиздатскую папку, и в стол. Завтра разберусь... Кажется, пронесло, и эта маленькая удача наполняет спокойствием. Наверное, Бурцев ищет 6-8-е номера журнала. 8-го на деле ещё нет, а 6-й и 7-й дома, жалко, если найдёт... С 214 такими беспокойными мыслями и той же улыбкой я прощаюсь с сослуживцами до завтра. На лестнице догадываюсь: так вот почему час назад ко мне вдруг пришла малознакомая сотрудница соседнего отдела, назойливо расспрашивала о какой-то несусветной чепухе, пребывая в непонятном для меня возбуждении, видно, ей поручили удостовериться, что к визиту Бурцева я окажусь на месте, узнать, что я делаю. Вот стерва! Машина идёт ко мне домой. По дороге начинаю переписывать свою телефонную книжку, ведь Бурцев её обязательно отнимет. Сотрудник улыбается: «Зачем? Ведь Вам телефоны больше не нужны...» Я смеюсь: «Что, арестуете? Вот напугали-то». Бурцев пожимает плечами: « А это мы посмотрим по результатам обыска. Там и решим». Я отшучиваюсь: « Да дома всё обычно, не стоит и ехать». Нет, до меня не доходило. Даже такие прямые и недвусмысленные предупреждения казались лишь шуточками, а собственные ожидания ареста в декабре уже были вытеснены из памяти. Да и зачем им теперь арестовывать бывшего члена редакции преследуемого журнала, ведь не могут они и в самом деле считать, что мы клеветники и нарушали закон? Дома была одна Галя, в школьной форме, пионерском галстуке. Она даже не удивилась моему появлению с «чужими дядями» и сразу ушла в свою комнату. «Дядям» тоже было всё в этой квартире знакомо знакомо. Обыск был деловым, без суеты и кончился достаточно быстро, в 7-ом часу вечера. По разрешению «дядей», Галя сходила в садик за малышами, но Алёшик сразу ушёл гулять, так что к окончанию обыска дома были только мои дочки. Из имущества Бурцев отобрал для себя немного. Конечно, очередную пишущую машинку, пару самиздатских книжек, телефонные книжки, мои черновики, Валерины [Абрамкина] фотографии, последнее заявление «Поисков» («Вот оно какое?!»), два экземпляра моих последних «Писем» (ругнулся: «И опять-таки пишет!»). Но главное – «Поиски» № 6 и № 7 – не нашёл [до сих пор горжусь своим тайником, – Л. Т., 2015]. 215 И вот протокол обыска написан и подписан, понятые отпущены, изъятое упаковано и унесено, но вместо того, чтобы уйти, Бурцев подсовывает мне: «А теперь... Постановление об аресте Сокирко В.В. в качестве меры пресечения по делу...» Трудно было осмыслить сразу этот... не удар, а событие, переход в иное состояние. Тупо читаю, тупо хорохорюсь: «Удостоился-таки!», отказываюсь подписать. «Пожалуйста! Собирайтесь!» Да, надо собираться, но совершенно не понимаю, что надо с собой брать, настолько всё неважно в сравнении с самим уходом. Да и не буду ничего брать, ведь забирают они людей на улице, без ничего. Бурцев только подсказывает, что нужно взять паспорт и военный билет, а вот шарф и всё из карманов надо оставить дома, всё равно там отнимут. Лиля [я. – Л. Т.] на вечернем дежурстве и не видеться нам теперь очень долго, на суде через полгода, в лагере – через год. Никаких записок не дозволяется, на столе Бурцев оставляет только свой телефон. Я судорожно оглядываю квартиру – что ещё запомнить, что ещё можно сделать? А сколько не сделанного и сделано, наверное, не будет. Дома лишь две живые звёздочки. Прощаюсь с дочками. Когда я говорю Гале, что ухожу очень надолго, бурцевский сотрудник подсказывает: «В командировку», а я из упрямства противоречу: «В тюрьму!» Лицо её возбуждённо алеет. Голова её согласно склоняется, когда я глажу и прошу: «Помогай маме, ей будет трудно, очень прошу тебя». И надо бы обнять её, да не умею, зато Аня сама бросается на шею: «Папочка, не уезжай!» – Чтоб она понимала, эта кроха! – «Ну-ну, Аннушка, надо». И тут «надо». 54 54 По просьбе А. А., напоминаю сказанное в очерке «О Вите»: «В 1979 году нам исполнилось по 40 лет. Дети подросли: Тёма перешагнул рубеж совершеннолетия (16 лет), Гале с мая пошёл 12-й год, малышам летом исполнилось по пять» . Уже внизу, усаживая меня в чёрную «Волгу», сотрудник говорит в сердцах: «И как Вам не стыдно, имея детей, 216 заниматься такими делами!» Я немею от обиды и не могу даже ответить, а потом в камере не раз наполнялся горечью, что не смог ответить грубой бранью, а ещё лучше ударом по морде: он меня арестовывает, в натуре отрывает от Аннушки, и он же смеет упрекать меня!!! Только сейчас я могу представить, что и у этого сотрудника сердце не из камня, и обозлён он был на меня за то, что собственная совесть не была чиста, что не мог справиться со своей жалостью и стыдом за участие в аресте хорошего человека. В машине я говорю Бурцеву, что теперь разговаривать с ним вообще не буду. Пару минут назад, ещё в квартире перед дверью, вспомнив многозначительное: «По результатам обыска решать будем...», я сделал последнюю попытку остаться дома: «Если Вы и вправду можете решить вопрос со мной без ареста, то хотите, я подпишу обязательство не заниматься самиздатом, о котором Вы говорили мне летом». Бурцев ответил: «Нет, сейчас поздно». (Глеба [Павловского] же на Лубянке гораздо более осторожное обязательство избавило от ареста). Заводят в милицию. КПЗ где-то рядом с Новокузнецкой улицей. Первый островок Архипелага. Первая запись: фамилия, имя, отчество... Первый надзиратель в чёрном халате с тяжёлым взглядом, первый личный обыск, включая трусы. Отнимаются носовые платки, шариковые ручки, остатки исписанной бумаги из заднего кармана: «Хотели утаить?» Вводят в камеру. Дверь в Архипелаг захлопнулась за мной – я попал в иное измерение, в антимир. В просторной сумрачной камере (одна лампочка над входом, а, напротив, у потолка небольшое тёмное окошко в мелкой сетке) на деревянном крашеном помосте (основная часть площади) лежали двое, под 30 и под 40 лет, а в проходе беспрерывно сновал третий, юркий старик, по виду за 60. На помосте спокойно улеглось бы человек 10, так что мне пока повезло – автоматически отметил я, вспомнив читанное о переполненных камерах. Ответив на «Здравствуйте!», все трое смотрели на меня с интересом. В своём длинном зимнем пальто 217 я не выглядел обычным «пассажиром». Ещё больше удивились, услышав мою статью -190-1 – никогда о такой не слыхали. Мои объяснения прервал вызов. Бурцев вернулся из прокуратуры и начал снимать первый допрос с меня, уже не как свидетеля, а как «подозреваемого» (дальше будут: «обвиняемый», «подсудимый» и, наконец, «осужденный»). Было 9 или 10 часов вечера. Я молчал. Бурцев нервничал, наверное, он ожидал иного. Вот тут он и сказал неосторожную фразу, которая меня окончательно убедила, что произошедшее со мной необратимо, что возврата к прежней жизни нет. Он сказал так: «Если Вы правильно поведёте себя, то мы можем изменить меру пресечения». Я понял её так: «Будете давать нужные показания и обязательства, отпустим домой с подпиской о невыезде до суда. Суд же будет обязательно при любом варианте». Возможно, он сделал своё предложение в ответ на мою последнюю попытку выйти из-под удара обязательством не заниматься больше самиздатом и невольно проговорился, что суд надо мною он отменить уже не вправе (или не в силах, или не хочет), а значит, три года лагерей по этой статье неизбежны. Так какая разница, когда их начинать: сейчас или после суда? Чем скорее, тем даже лучше. Поэтому и результат следовательского контрпредложения оказался обратным ожидаемому: я совсем замолчал, привыкая к перспективе – на свободу выйду 23 января 83 года. «Ну что же, – заключил Бурцев, последний раз уверившись, что ответов от меня он не дождётся, – в следующий раз встретимся уже в Бутырской тюрьме». В камере меня продолжали расспрашивать, кто такие диссиденты. Отвечал я односложно про наш свободный журнал, про свои письма верхам и в газеты. Удовлетворив любопытство, они сами стали выкладывать мне свои оценки современных порядков. Инициативу в разговоре, ставшем потом монологом, прочно захватил 40-летний, видимо, самый авторитетный. Молодой больше молчал, а старик поддакивал и оглядывался. Главная же мудрость, которую мне втолковывал 40-летний (про себя я назвал его «паханом»), заключалась в «безнадёжности 218 борьбы с ними». «Всё у них крепко сколочено, не прошибёшь. И чем дальше, тем крепче становится. Тем, кто на воле живёт, это не так видно, а нам, как из лагеря выйдешь, так сразу в глаза бросаются перемены: на улице ментов ещё больше стало, на каждом углу стоят, да с рациями, с машинами по вызову, каждое движение у них на учёте. Выйдешь, не успеешь оглянуться – снова у них в лапах, снова в лагере. Что же говорить о таких, как вы, на саму власть руку поднимающих? Раздавят и всё. Вот ты попал сюда в первый раз, а выйдешь, тебе долго гулять не дадут, чуть повод и снова заметут. К семье домой приехал, а прописки не дают, и после двух предупреждений снова в лагерь. Или драка на улице случилась, а ты рядом оказался, так не кого-нибудь, а именно тебя схватят и снова осудят, раз ты уже был судимым. Кто попал сюда хоть раз, с прежней жизнью прощайся – вновь попадёшь сюда же. Они тебе это никогда не забудут». (Таков был смысл его речей). И я вспомнил знаменитый образ «Исаича»: люди безмятежно идут вдоль стены, вдруг в ней открывается незаметная дверца, мохнатая лапа втаскивает зазевавшегося пешехода – навсегда. И снова всё тихо... Сентенции «пахана» казались мне очень знакомыми, наверное, по самиздатской литературе. Но впервые я слышал эти спокойные и безбоязненные слова от обитателя архипелажьего мира, связанные с глубокой неприязнью, скорее, ненавистью к «внешнему миру». Они произвели на меня глубокое впечатление, даже привели к растерянности. Ведь было бы неуместно объяснять «пахану», что я сам совсем не преисполнен ненависти, что мой самиздат и письма – совсем не подполье, не антисоветская борьба, и потому его «советы» как надо «бороться» мне ни к чему. Но как странно, что он выкладывал мне свои наблюдения и выводы доверительно, как своему, хотя я не был ему своим. Неужели из-за статьи 190-1 – «политической» по сегодняшним представлениям? Потом я не раз попадал в подобное двусмысленное положение, когда ко мне как борцу-антисоветчику обращались уголовники и стукачи, пока не научился не ввязываться в 219 близкие с ними отношения. А в КПЗ от излишнего сближения меня спасли лишь отвлечения: вызов к следователю, потом сумрачный черный надзиратель снимал с меня отпечатки пальцев (впервые, как крещение, вернее посвящение в чёрное братство). Перед этим была кружка чая с куском чёрного хлеба – первая арестантская еда. Всё впервой, всё интересно – и горечь во рту от этого интереса. Ближе к ночи старика и меня вызвали «с вещами». У меня из вещей только пальто и шапка, у старика – ещё сумка. Он суетливо объяснял, как мне повезло – сразу в Бутырку повезут. Недолгим оказалось моё знакомство с КПЗ – несколько часов, вместо дней по обыкновению. КПЗ не успела даже надоесть, хотя в Бутырке, и правда, лучше. Так мне и на воле говорили, да и старик непрерывно вертится – радуется. Он оказался очень разговорчивым, в тюрьму попал, кажется, уже в 10-й раз, теперь за проживание в Москве без прописки (значит, как «чердачник» получит год лагерей), всё о порядках знает и с удовольствием мне объясняет, как будет проходить первая бутырская ночь. Выводят, спрашивают снова ФИО, присоединяют к нам какую-то девицу, пропитую, омерзительного вида и матерно ругающуюся (бывают же такие!) и из двери в дверь пропускают прямо в воронок (девицу в отдельный боксик). Поехали. Кроме нас двоих в воронке жмётся от холода ещё один, неплохо одетый парень. Со стариком у него пошел сразу какой-то быстрый и невнятный для меня разговор: кто, когда и отчего, общие знакомые – кто и куда... Потом парень достаёт из кармана бутерброды с колбасой и суёт нам: «Бери». Беру, опять же впервые приобщаюсь к тюремному братству: делиться всем, что есть, не держать ничего при себе надолго, ведь неизвестно, что будет с тобой через час. Хорошая традиция, но прошло немного времени, и я стал отказываться от общей «шамовки» – появились на то причины... Мы ещё куда-то заезжали, и в темноте к нам впихивали всё новых и новых «пассажиров». Я запомнил только парнишку в слишком лёгкой для январских морозов курточке и его 220 торопливый рассказ, что забрали за драку с милиционером в пьяном состоянии, а потом втихую били в отделении сами «менты» в отместку. В доказательство он закатывал штаны и рукава, обнажая синяки. Зато сержант перед нашей решёткой – молодой, белозубый и улыбающийся чуваш или мордвин – чувствовал себя в шубе превосходно, непрерывно шутил и веселился. Основной его темой было предположение, как хорошо было бы свести «ребят» с запертой в боксе проституткой, как бы «мы обрадовались», не исключая и моего старика. «Ну что, старикан, небось, и ты соскучился по девочкам, а? Не отказался бы, наверное, да? Да она согласна, согласна, ха-ха-ха...» Ему отвечали тем же. И это удивительное сходство и даже сродство между «пассажирами» и «командиром» в словах и мыслях, когда только решётка и форма разделяют их (т.е. нас), тоже поразило меня своей очевидностью. Но при таком духовном родстве существовало и взаимное презрение: у конвоира – к «преступникам и бандитам», а у «пассажиров» – к «менту-лимитчику». «Лимитчиков», т.е. приехавших в Москву из деревни и провинции и за прописку согласившихся на презренную работу, «пассажиры» глубоко презирали при всём внешнем почтении: «Командир, дай прикурить... Ты, командир, молодец...» Не больше часа двигался наш тюремный паром по свободной Москве, собирая пассажиров. Наверное, можно было уловить много необычных черт приоткрывшегося загробного мира. Только сил не хватало на осмысление, потому и остались в памяти лишь обрывки. Наконец, нашу машину через короткую темноту и массивные тюремные двери из лакированного дерева и старинных оков пропустили в первый бутырский коридор, где хозяевами расхаживали уже не милиционеры, а люди в форме МВД (впрочем, уголовники их равно зовут «ментами»), а над головами были развешены благостные лозунги о пользе труда, хорошего поведения и дисциплины (запомнилось: «нельзя жить в обществе и быть свободным от общества»). 221 Оживлённо мы оглядываемся, расстёгиваем свои одёжки, шутим довольные – Господи, что со мной? Чему я радуюсь? Наверное, сейчас начнётся уже известная по литературе процедура приёма и описания, т.е. преобразование свободного человека в обитателя громадного тюремного муравейника. Но нет уныния и чувства одиночества, с такой силой переданного Исаичем. Мы, человек семь приехавших в одном воронке, держимся вместе. А может, действует заочное сравнение Бутырки со страшной Лубянкой. Почему-то литературная репутация Бутырки, как очень приличной, даже весёлой тюрьмы часто вспоминалась мне в первые дни, и я постоянно искал ей подтверждение, уговаривая себя, что мне тут будет хорошо. Первую же ночь я провёл с любопытством польщённого экскурсанта. Сначала нас помещают в боксы, оставив ботинки снаружи для тщательного шмона. Говорят, с них иногда сдирают даже молнии, сейчас, слава Богу, ограничились только вырыванием металлической полоски из-под стельки. Потом – врачебный осмотр. Раздели до пояса, выстроили в шеренгу, и врач (а может, фельдшер) чуть восточного типа коротко взглянул на нас и ещё короче спросил: «Здоровы? Жалоб нет?» Жалобы были, но их проигнорировали. Потом я понял, что врачи здесь не хотят и не могут не быть грубыми. Следующим был тщательный шмон в сумках и одежде: раздевались догола перед длинными, обитыми жестью столами, валили на них свою одежду и переходили в другую сторону. Скучающие здоровые мужики в чёрных халатах ощупывали и сминали каждую твою шкурку, прежде чем швырнуть её в наши дрожащие от холода и необычности руки. Иногда они подозрительно кричали: «Эй ты, разинь рот, прячешь там, что ли?» Потом шло долгое заполнение учётных карточек с описью всей твоей одежды и прочего имущества. Потом – стрижка накоротко под арестантский бобрик и для проформы, той же машинкой снимали волосы под мышками и в паху. Ещё была процедура снятия отпечатков пальцев. Наконец, 222 фотографирование «Зенитом» в анфас и профиль. Сидишь на вращающемся стуле, перед тобой висит табличка с фамилией и тюремным номером, а поворачивают тебя нажатием кнопки. Интересно... Я видел эти фотографии, – в каких дегенератов превратил каждого из нас тюремный фотоаппарат. Остаток ночи провели в общей камере «на сборке». Было там примерно 10 железных нар («шконок») в ряд, а собрали человек 30. Кто мог, вытянулся прямо на железе, другие дремали сидя или доедали домашние припасы, а единицы, вроде меня, шастали в проходе. Чистый вокзал! Мой старик давно уже пристроился к каким-то знакомым, а я большую часть ночи прошагал от унитаза у двери к первой шконке. Переживал события дня: и уход со службы (кто и как теперь доделает мой отчёт?), и оставшиеся в рабочем столе письма (как я не догадался шепнуть Гале, чтоб мама съездила ко мне на работу, но может сослуживцы догадаются выбросить?), и жалость, что не увидел перед уходом Алёшика (а ведь он крутился где-то у дома, когда меня сажали в «Волгу»), и что думает сейчас Лиля, и краска на лице Гали, и Анины ручонки на шее, и как же теперь пойдёт весенняя работа на даче, и как я буду жить после освобождения – не в Москве, а где-нибудь в Калужской области, под Боровском, в 30-ти км от отцовской дачи на высоком берегу Протвы с изумительным видом на Боровский Пафнутьевский монастырь... В общем, тысячи несвязанных горьких и сладких мыслей грешника в загробном, конечно же, не райском мире. Часов в 5 двери открылись и всех повели в баню – через внутренний двор тюрьмы, мимо тёмных деревьев в тесном пространстве. Я часто оглядывался, стараясь обнаружить бывшую бутырскую церковь, но ничего не поняв, влился со всеми вместе в предбанный коридор, предвкушая знакомство с описанным Исаичем роскошным заведением с мраморными скамьями, на которых так жёстко сидеть исхудалым зэковским ягодицам. Сдав вещи на прожарку (формальную, конечно), получаем по кусочку хозяйственного мыла и вступаем в просторный низкий зал, по всей площади которого с потолка 223 равномерно сыпет сильным дождиком леечный душ. Полчаса умеренно горячей воды – удовольствие немалое. Да что там – как все же хорошо! В тюрьме хорошо и совсем не страшно, если не думать о будущем. Но поразительным диссонансом к этому блаженству в памяти остался стоящий рядом со мной худенький парнишка, на вид лет 15-ти, младше моего Тёмы. Смотрит испуганно, плечи опущены. И такая жалость полоснула по сердцу – Господи, а этот птенец как сюда попал? Совсем ребёнок среди бывалых мужиков... Неужели такое может случиться и с моими? И как они теперь будут жить – семья политзаключённого? Из-за меня семья политзаключённого... Стоит рядом со мной мальчишечка, совсем ещё ребёнок, а уже попал в эту блаженную преисподнюю, и душа его уже навек загублена – сформируют её здесь по своему образу и подобию, сделают озлобленным уголовником. И до сих пор щемит сердце от той испуганной фигурки. Одеваем отсыревшую в прожарке одежду, разбираем ватные матрасы (зелёные или серые мешки со сбившимися в кучу комками), под подписку получаем остальное «хозяйское» имущество – свёртки из одеяла, наволочки, наматрасника, майки, трусов (везде красуется жирный штамп «БТ»), полотенце, эмалированную кружку и грубую силуминиевую отливку – знаменитую кургузую бутырскую ложку. Вот теперь мы стали подследственными заключёнными и нас гурьбой повели на развод по камерам. Уже 6 часов – это слышно по лёгкой музыке, звучащей у каждой закрытой двери, значит, Бутырка проснулась и демонстрирует новичкам свой весёлый, почти фривольный нрав. Чёрт те что... Сначала идём длинным коридором, мимо общих камер, и наша толпа очень быстро и как-то ловко редеет под благожелательными понуканиями толстомордых весёлых конвоиров. Меньшинство добирается до старинного торца тюрьмы, где на трёх галереях двумя крыльями разместились камеры «спец» для «солидных преступников». Меня и ещё какого-то кавказца с большой сумкой и пышными усами (как только их не сбрили?) доводят до тупика левого крыла второго 224 этажа и распахивают двери камеры 252. Несколько мгновений мы стоим в нерешительности перед паром, которым окутано это тусклое помещение, потом мой напарник решительно шагает внутрь, я за ним. Дверь за нами с шумом захлопывается. Приехали. Первый день Стою в ожидании. Глаза привыкают к 60-ваттной лампочке. Длина камеры – 6, ширина – 2 метра, высота – три с лишним. В торце тёмное окно на уровне глаз, забранное решёткой и железными жалюзи, через которое можно разглядеть при желании небо, но только не землю. Створки окна плохо закрываются, и потому в камере холодно. Под окном шконка, вдоль стен ещё две. Между ними металлический стол с деревянной крышкой, вмурованный в кафельный пол. На столе книжки, шахматные фигуры, кусок чёрного хлеба. Остальные продукты в неприкрытом шкафчике – нише рядом с окном, по-бутырски, «телевизоре». Над правой шконкой в рамке под стеклом «Правила поведения заключённых», утверждённые МВД и прокуратурой. Ближе к двери умывальник под маленьким зеркалом и унитаз, а с левой стороны двухэтажная шконка. У двери слева четыре батарейных секции. Кажется, всё. Пар клубится от горячей воды в умывальнике «для обогрева», капли висят на когда-то белом, а сейчас грязно-буром потолке, стекают струйками по маслянистым темно-коричневым стенам – ну и дыра! В ней трое постояльцев: двое сидят у стола, а третий – толстяк с откровенно плутовским взглядом – на нижней левой шконке что-то пишет, не обращая на нас никакого внимания, только ответил на приветствие. Кавказец сразу устраивается на свободной шконке у окна, мне же досталось единственное верхнее место у двери. Молча стою со своим матрасом-мешком, дожидаясь, пока «плут» уберёт свои вещи сверху, располагаю матрац и, сняв ботинки, укрывшись 225 своим роскошным пальто (никакой холод мне с ним не страшен), ухожу в сон. Через полтора часа, в 8 часов, меня будит утренняя поверка, когда в тюрьме идёт валом смена надзирателей. Уходящие открывают двери и орут: «Встать! Проверка!», а новый корпусной (старший по этажу) сверяет со своим списком: «Так, пятеро – есть!» и с силой захлопывает дверь. Волна хлопаний катит дальше, а непроснувшиеся зэки снова валятся на уже заправленные шконки. Спать можно всё время, но только поверх одеяла – днём, а под одеялом – ночью, после отбоя в 10 часов. Заснуть я не успел. В двери открылась форточка кормушки, и торопливые жильцы стали получать дневные дозы хлеба-сахара (450 г чёрного, вторичной выпечки хлеба и около 15 г – три куска быстрорастворимого сахара) и по половнику жидкой утренней каши в миску. Умывшись, присел к общему столу и я, дожидаясь, когда куском заточенной пластмассы (в ларьке его продают как нож за 10 коп.) порежут одну из выданных паек на всех. Ели все молча и с аппетитом. Вместо чая горячая, как кипяток, вода из-под крана с дневной порцией сахара. Напившись и наевшись до приятной сытости: нормальная каша, хлеб, сладкая вода – чего ещё надо?! – я снова забрался на своё спальное место, но прежде чем сон сморил меня, вслушивался в разговоры своих новых «товарищей по несчастью». С двумя из них мне пришлось пробыть всего 4 дня, но в памяти они закрепились много прочнее последующих, с которыми прожил гораздо дольше. Алик Пейхасов, с которым я пришел в эту конуру, оказался завскладом и специалистом по шерсти из Грозного. Он отсидел под следствием уже 10 месяцев и ждал, что придётся сидеть ещё немало, потому что был вовлечён в одно из самых знаменитых сегодня и запутанных хозяйственных дел (с участием многих руководителей высшего звена), бессрочную санкцию на расследование которого утвердил сам Президиум Верховного Совета СССР. 226 Алик был татом или горским евреем по национальности, о чём гордо нам сообщил, и мне было это приятно слышать. Красивый, 38 лет, дома осталось двое детей, выглядит очень молодо. Доброжелательный, открытый и жизнерадостный характер, в общем, это был нормальный и очевидно хороший человек, который воспринял свой арест с юмором, как стихийную беду, спорить с которой бесполезно, но и вины за собой никакой не чувствовал. Его статьёй было, кажется, взяточничество, а на деле – общепринятый у них стиль хозяйствования. Татской истории и религиозных особенностей он, к моему разочарованию, не знал, и мне приходилось кое в чём просвещать его по истории появления «Авраамовых детей» на Кавказе. Зато он очень живо и хорошо вспоминал своих двух маленьких детей, особенно прощание с младшим мальчишкой. В своё время Алик кончал какой-то «пушной» институт, но до высшего образования ему, конечно, было далеко, а сейчас и не нужно (а когда – нужно?), зато он легко сходился с людьми. За 10 месяцев, отсиженных в основном в «Матросской тишине», он [из общения с лагерниками] хорошо изучил лагерные нравы и с любым лагерником держался не новичком, а заправским «пассажиром». Травил истории про порядки на «Матросской» и слышанные истории, а когда выяснилось, что в камере ещё двое прошли армию, то армейским байкам про ракеты, самоволки и баб не стало конца. И только на прогулке (все четыре дня мы гуляли лишь вдвоём, остальные ленились), он иногда закручинивался и мечтал, что ему дадут не 10, а 8 или даже 7 лет, год он, считай, отсидел, а в лагере интересней, время быстрей пройдёт – вот и дом приблизится... Вторым из быстро ушедших от нас был Шурик Синица, на вид щуплый, низкорослый парнишка. Но ему было уже за 25, он успел поработать шофёром в Калуге, по пьянке ограбить продуктовый ларёк, отсидеть 3 года в голодной общей зоне Людинова. Вышел он всего две недели назад и, не доехав до дома, попался снова, теперь в Москве на попытке мошенничества: у какой-то узбечки взял 400 рублей, пообещав 227 вынести из магазина ковёр. Теперь ему «светит» не меньше 5 лет. Спрашивал я его: «Не жалеешь?» - Чего жалеть-то? В следующий раз уж не попадусь. - Да, не о том я. Сколько ты шофёром получал? - Ну, за двести (230-270рублей в месяц) - Это на одного, ведь семьи у тебя нет. Не хватало? Зачем было нужно за чужие деньги хвататься? - Как чужие? Это же мои? -Не понимаю. Твои? А не той тётки? - Да причём тут та баба? Я ведь держал эти деньги в руках, они мои были. ?? Я был обескуражен. Для Шурика просто физически не существовало понятие «чужого», если он мог «это» отобрать. Впервые почувствовал, что здесь не только царствует нечеловеческая этика, но и логика мышления совсем иная и понять её обычному человеку невозможно. Да и по виду Шурик ближе всего подходил к описанному в литературе типу «зэка»: согнутые плечи, худоба в лице и теле, глубокие глаза, обшаривающие мир в поисках еды, молчаливость и настороженность и, конечно, сильная, но крепко сдерживаемая злоба на мир. Может, он сидел не три года, а больше. Видно было, что всем существом, всеми потрохами он принадлежит тюремно-лагерному миру. На людей со свободы он смотрел с еле скрываемым презрением. С трудом сдерживаемая ярость делала его неровным и трудным в обращении. То он вдруг проявит непрошеное сочувствие: «Что молчишь, Витёк? Не переживай, три года – не срок...» (наверное, лагерные приличия требовали так утешать новичков), а то вдруг неожиданная вспышка: как я смел сесть рядом с его подушкой? По ночам он писал сентиментальные и, конечно, безграмотные стихи к невесте, вернее, к возлюбленной. Не знаю, насколько она была реальной. Сначала он писал на обрывках туалетной бумаги, а потом переписывал в школьную тетрадку, прячась от подглядывания волчка и рассчитывая на суде передать «ей» или для «неё». От него остались черновики, и 228 я познакомился с образцами тюремной лирики. Она вся состояла из описаний будущих встреч, исполнения любовных желаний, обещаний немыслимого счастья, жалобами на жестокость прокуроров и судей («А говорят, советский суд гуманен: вкатят 10 лет сроку ни за что...»). И вдруг слезливость прерывается грязными угрозами за будущие измены. Кстати, Шурик интересовался, нет ли на примете у меня какой-нибудь проститутки, которая могла бы приезжать к нему в лагерь на будущий срок. С подчёркнутым уважением Шурик относился только к «плуту», потому что тот успел побывать и в тюрьмах, и в лагерях. Переведя сахар на батарее в «жженку» (после «чифиря» она основной бутырский тонизирующий напиток), он подавал кружку, прежде всего, Валентину, а тот, сделав два традиционных глотка, возвращал её Шурику, после которого она попадала уже к кому-либо из желающих. Лагерная иерархия – по лагерному сроку и опыту просматривалась очень чётко. Потом я ещё не раз видел молодых ребят, попавших в «антимир» и завязших в нём крепко, безнадёжно, но Шурик Синица всё равно остался для меня эталоном человека лагерного типа, той особой человеческой породы, которую описывал в своё время Солженицын. Жива эта порода ещё и сейчас, много их. Мне даже показалось, что отличие их от обычных людей много глубже обычных расовых различий. Зэк – особое существо с совсем иным разумом и этикой, вернее, антиэтикой. И если правда, что люди отличаются от животных разумом и этикой, то уголовник обладает антиэтикой, и потому античеловечен... Сейчас, на свободе, мне стыдно рассказывать об этих мыслях, но так я думал тогда. С двумя другими сокамерниками: Валентином Егоровым (ст. 143 -мошенничество) и Львом Наумовым (ст.154-спекуляция) я сидел много больше, и потому они мало связались в моей памяти с первыми днями. В кормушку закричали: «На прогулку!», – и почти сразу же открыли дверь: «Идёте или нет?» Я вскочил: «Конечно, иду, конечно...» (А разве она не обязательна?) – «А ещё?» – 229 Откликнулся только Алик. Так и повели нас двоих. Я удивлялся: как же можно самим отказываться от прогулки? Вели по галерее назад, потом по широкой лестнице на последний этаж галереи, а там двумя короткими лестничными маршами в морозный чёрный коридор с открытыми по одной стороне дверями на Божий свет. Дворик 42 оказался тесным, вроде камеры, со стенами из корявого бетона (потом мне объяснили – «под шубу»), но вместо крыши серое зимнее небо за решёткой и частой сеткой. Напротив двери лавочка в одну доску под навесом на случай дождя. Вдоль серых стен в грязном снегу вытоптаны две короткие тропки в пять шажков: туда-сюда, туда-сюда, вот и вся прогулка на целый час. Но мы сразу бодро зашагали по этой грязи взад-вперёд, взад-вперёд. Всё же свежий морозный воздух вместо камерной сырости и дыма от курева, всё же натуральное пасмурное небо над головой, хотя и за сеткой! Постепенно втягиваемся в ритм разворотов, и Алик смеётся: «У меня на Матросской одна новая ментовка жаловалась другой: «И что они внизу так быстро бегают, мечутся, аж сердце болит глядеть на них. Как звери...» И я тоже веселюсь, а, вспомнив волков в клетке, пытаюсь освоить волчьи повадки с впрыгиванием на стену и разворотом в воздухе. Возбуждёнными и довольными вернулись мы в камеру. Хорошо! Но на следующий день Алик, простыв на своей шконке под окном, не пошёл на прогулку, а передо мной, уже одевшимся, вдруг захлопнулась дверь: « На прогулку одного не водим». Вот было обидно! Оказалось, что хотя по инструкции о режиме прогулка есть не только неотъемлемое право, но и обязанность заключённого (освободить от прогулки может только врач), однако надзиратели охотно соглашаются не водить на прогулку по причинам «не здоровится», «нет зимней одежды» и т.д., потому что сокращается их работа. Но при этом действует негласная тюремная инструкция: не оставлять в камере одного человека и не водить одного на прогулку («Случится что с тобой и позвать к тебе будет некому»). Если, например, в камере трое, 230 то от желания одного будет зависеть, пойдут ли все на прогулку или все останутся в камере. Я был фанатическим приверженцем прогулки, и всё же мне часто приходилось оставаться без этой радости выхода под настоящее небо с белыми облаками в синей глуби или хотя бы под пасмурь и снежные хлопья или капли с прутьев решётки. Не удавалось погладить нежные пятнышки зелёного мха в бетонных складках, или подставить лицо самому солнышку, неожиданно выглянувшему из-за туч – и не по злой воле надзирателей, а оттого, что в камере не находилось человека, желающего разделить эту радость. Право, в этом было что-то неестественное, как в нежелании вернуться к обычной человеческой жизни с солнцем в небе, с дождём в походе. После прогулки делать нечего, и я снова забрался на свою шконку, прихватив свежую, а потом и все остальные газеты, ещё не разодранные на курево: «Московская правда» или «Московский комсомолец», «Правда» или «Комсомольская правда», «Известия» или «Советская Россия» – их приносили каждый день кроме субботы-воскресенья, зато в понедельник две-три. Самой популярной газетой оказалась «Московская правда», потому что там часто помещались дурацкие кроссворды, и мне потом приходилось хитрить и уговаривать, чтобы заполучить «Правду» или «Советскую Россию» Не успел я уснуть за газетой, как во втором часу привезли обед: пять мисок жидких щей, заправленных немного каким-то жиром, примерно по полтора половника. В другие дни на обед бывал суп из сечки или гороха, рассольник из перловки. Всё – горячее. С хлебом из второй разрезанной пайки и долькой лука из чьей-то передачи было очень вкусно. Потом минут 10 перерыва за столом в ожидании второго, и баландёр в белой куртке снова открывает нашу кормушку. В очередь получаем в свои миски по половнику каши (как и на завтрак – овёс, перловка, пшено, иногда разваренные в слизь макароны или горох)... Каша съедена, миски складываются у двери, чтобы через полчаса вернуть их баландёру. Остаётся только побаловаться незапланированной кружкой кипятка с сахаром из чьего-то ларька или передачи и хлебом 3-й разрезанной пайки – 231 и снова отдыхать на шконку. Причём теперь сон мой глубок и ровен, как на заправском отдыхе, почти до ужина в 7-м часу вечера, т.е. до очередной порции каши. Нет, кажется, в тот день была картошка-пюре с небольшой селёдкой – роскошь даже для свободы и, конечно, опять кипяток вместо чая. Впрочем, чай нам приносили утром и вечером по несколько черпаков в общий чайник, но он был таким холодным и слабым, что почти все предпочитали кипяток из крана. Часто давали ещё одно блюдо взамен каши. Оно было даже обязательным, если в обед не было щей. Это овощное рагу или по-бутырски «солянка»: вареная капуста и плохо очищенная свекла с картошкой, заправленные мукой в такое мало аппетитное ёдово, что даже бутырские жители часто отказывались её есть. Однако я свою порцию всегда старался съесть до конца. Ужин завершил моё знакомство с ежедневным бутырским рационом из расчёта 10 руб. в месяц (если верить словам корпусного). Для такой скудной суммы он был составлен совсем неплохо, даже сытно. И однообразие не тяготило, потому что блюда менялись в течение недели и не приедались. Хлеб даже оставался и шел на чай перед отбоем в 10 часов вечера или закладывался ломтями между секциями батарей на сухари. Если добавить, что каждый из подследственных имел право истратить 10 рублей на продукты в тюремном ларьке и получить из дома одну продуктовую передачу примерно на ту же сумму, то получалось уже 30 рублей в месяц, что для человека с воли, ещё не растратившего свои жировые запасы и здоровье и лишённого аппетита из-за неизбежных в первый арест переживаний, вполне хватало. Но не всегда так было и не во всех камерах, в чём я убедился позже... Время от ужина до отбоя было самым оживлённым. Никто не спал, вовсю гремело радио в весёлой Бутырке (приглушить его очень трудно, лишь с помощью особого мешочка с тряпками в его хайло). Радио гремит весь день, выключают его только на поверку в 8 утра и в 4 часа дня, а иногда на время обеда. Мои товарищи играли то попарно в шахматы или нарды, то вчетвером «в записного» (разновидность домино). Им было 232 весело от участия кавказца. Для интереса или стимула в игре применяли или приседания (5, 10, 20, 30 раз подряд – по договорённости) или кружки выпитой воды (одна, две, три...). Меня тоже приглашали, но, отказавшись от игры в первый вечер, я так и не притронулся к фишкам все тюремные месяцы, решив, что от скуки я не помру, имея книги и голову для мечтаний, а вот избавиться от конфликтов и ссор на этой почве смогу. И не раскаялся в своём решении. Ссоры из-за игр, действительно, были часто. В 10 часов вечера выключили радио, а за дверью начался стук: «Укладывайтесь спать. Не знаете что ли, так вас и рас так...», получая в ответ: «Сейчас, сейчас, командир, вот только доиграем чуток». Теперь я укрыт не только пальто, но и одеялом, и мне совсем тепло, даже хорошо. Вот и прошёл первый тюремный день, день полноценного отдыха, полной отрешённости от всегдашних хлопот и забот, когда ни одни, так другие лезут и налезают друг на друга. Теперь никаких таких забот не будет – и не один, а много дней. Полный отдых. Как будто на полном ходу остановили машину, и она таращит в изумлении фарами. Закрыты глаза, тепло и мягко лежать в сытости, пропуская через себя трёп сокамерников, курящих на ночь, и вдруг непрошеное чувство подступает к горлу: «А ведь это только первый день, и теперь надолго, может, навсегда я не буду дома… Как же они без меня? И зачем я здесь лежу? Почему?» И чтобы унять навернувшиеся слёзы, я отворачиваюсь к стенке. Первая неделя. Камера 252 Первый день прошёл быстро, а в следующий четверг и последний день января я убедился, что целая неделя прошла незаметно. Таким же чередом потом шли и месяцы: уже прошедшие – очень быстро, настоящий же – в томительном 233 ритме, зато будущий срок казался необозримо длинным и тоскливым. Законы тюремного восприятия. В среду нас водили в баню, т.е. в душ на нашем же этаже « спеца». Машинкой состригли недельную щетину с лица (как овец, Господи, прости), чуть подравняли голову, дали по кусочку мыла и заперли в коморке с двумя лейками. Здесь можно было регулировать температуру. Распаренные горячей водой и ублажённые чистым бельём: майка, трусы, полотенце, наволочка (собственное бельё можно или сдавать прачкам раз в неделю, или стирать самому в камере, мы предпочитали стирать сами), вернулись домой. Вся процедура на 40 минут, зато удовольствие на весь день. В ту же среду после обеда меня в первый раз «дёрнули слегка», т.е. вызвали на допрос к следователю. Прогулка вместе с надзирательницей по длинным бутырским коридорам с извечным позвякиванием ключей о любой мелькнувший рядом металл и окриками: «Не оглядывайся, руки держи назад...» – большое развлечение на всю неделю. Я это оценил сразу. Разговор с Бурцевым всё же состоялся (я чувствовал, что не смогу провести последовательно линию на игнорирование), но шёл очень сдержанно и спокойно. Теперь мне было предъявлено постановление о привлечении уже в качестве обвиняемого и вновь предложено давать показания по делу. «А доказательства наличия клеветы?» – «Будут в своё время». – « Ну, значит, о показаниях говорить нечего». Логика моя была понятна: раз всё равно осудят, то зачем участвовать в следствии и помогать своему осуждению? Тем более что теперь по положению обвиняемого я и не обязан давать какие-либо показания. Спросил про семью. Ответ Бурцева: «Жена в первый день звонила, спрашивала, где Вы, но встретиться со мной не пожелала. Наверное, всё у них в порядке. Напишите письмо – могу передать». - Как чувствует себя Валерий? – Физически неплохо. – А как остальные мои коллеги по редакции? – Тоже неплохо. – Где они? – Каждый на своём месте. 234 И такой вот разговор загадками длился около часа, пока меня не увели в камеру. Первая встреча была как дальняя и пока безопасная разведка. Я уже успел свыкнуться с фактом ареста и неизбежностью отсидки. Но зная, что в будущем все равно раскроется тождество «Сокирко= К. Буржуадемов» (сам об этом говорил Лиле), и мне станут грозить ст. 70 (7 лет строгого режима + 5 лет ссылки), я совсем не был заинтересован в форсировании событий. Ст.70 занимается КГБ, а не прокуратура, и чем больше времени я проведу в Бутырке, чем глубже в моё дело уйдёт Бурцев и меньше останется срок следствия, тем меньше шансов, что моё дело передадут в КГБ, а меня самого в Лефортово. Так что пускай Бурцев не торопится, пусть копает самостоятельно, помогать ему ни в коем случае не следует. Сам же Бурцев сдержан, потому что думает, пока тюрьма мне не надоест, не обрыднет, не стоит и начинать психологическое наступление. Он только осведомился: - Ну, как пребывание в камере? Нет ли жалоб? – Нет. Никогда я ещё так не отдыхал. – Ничего. Это поначалу так. Каждый из нас рассчитывал на действие времени в свою пользу, и потому расстались мы спокойно. Обещал, что на неделю. Хорошо. Важным днём для меня оказался понедельник 28 января: принесли огромную вещевую и продуктовую передачи от Лили. Еле просунули в кормушку. Сокамерники точно мне предсказали: «Жена с передачей придёт в понедельник», и видно, ждали, потому что приняли в получении передач самое деятельное участие (не было только Валентина – его вызвали к следователю). «Да поворачивайся... Клади сюда... Сыпь туда... Продукты в телевизор... Колбасу за окно... Слушай, у тебя тут платков много, я возьму пару, не возражаешь? А я мыло, ладно?» – «Ну конечно, конечно...» Ошеломлённый вторжением Лили в камеру, щедростью её участия, подавленный благодарностью, я почти не обращал внимания на возню вокруг... да и правильно, они лучше разберутся с продуктами, всё равно ведь в камере всё общее, как же иначе? Сразу представил, что Лиля всё это доставала, 235 собирала, шила своими руками, и что она думала при этом, может, даже ревела. Увидев чистую, в одном месте зашитую телогрейку с вшитыми внутренними карманами, я едва удержался от слёз: кто-то из знающих лагерные порядки насоветовал ей эти удобные карманы, и вот уже снабдила меня ими в дальний путь. Здесь было всё необходимое: тренировочный костюм, комнатные тапочки, летние туфли – в зимних ботинках всё время тяжело, много лишнего на всякий случай. Ещё не улеглась суета от передачи, как кормушка вновь открылась: «Кто на П? – Пейсахов?.. На С – Синица?.. – С вещами!» Вот это да! Посреди дня, да ещё двоих сразу! Но им некогда думать, почему, срочно собираются, не скрывая сожаления, что уходят от только что полученной передачи. – «Конечно, ребята, берите с собой – яблоки, сахар, колбасу... И счастливо...» А через полчаса после их ухода возвращается весёлый Валентин. Деланно удивляется опустевшей камере, но на объяснения Лёвы реагирует неожиданно спокойно: «Ну и чёрт с ними. Мне они оба уже надоели. Особенно чёрнозадый. Да и Шурик, всё из себя лагерника строит...» Легко так говорит… Только позже я стал связывать события: не он ли устроил, чтобы два неприятных ему человека были «выдернуты из хаты»? Так, с понедельника мы остались в камере втроём: мошенник (наверное, стукач) «Валентин», спекулянт-музыкант – Лев, и диссидент. Остались на два долгих месяца разбираться в своих и чужих взаимоотношениях 236 Выдержки из дневника Лили Примечание: в квадратных скобках записи 2006 г. и позже: фамилии, какие знаю, и необходимые разъяснения. – Л. Т. 25 января 1980 г. Сегодня начала для тебя и для себя дневник. Какой он будет длины: в 3 или 7 лет? А вдруг тебя выпустят? Я обещаю не лениться и писать каждый день хоть немножко. Решила так вчера, когда почувствовала, что дни мои могут раствориться в суете. Я ведь взяла на четверг свободный день править сценарий диафильма и сводить детей в театр. Оказалось, что править теперь не надо. Читать чудом уцелевшие журналы нет мочи. Занялась шитьём – раскроила наконец-то анораку себе из синего парашютного шёлка. Но было плохо от зацикленных коротких мыслей, и тогда я «придумала» дневник. Сегодня пятница. Я бодрым шагом вошла в комнату, легко и весело отвечала на частые телефонные звонки. Оля (она ещё болеет) даже спросила: «Чего ты такая весёлая?» Отослала тебе дозволенные месячные деньги (с мелочью, чтоб быстрей дошли), передала залежавшееся в архив, провела расчёты с деньгами и людьми и даже написала формулу [формулу изобретения – я работала в Институте патентной экспертизы. – Л. Т.55 ] и приблизилась к ссылке [для отказа] по другой заявке [на изобретение]. 55 В дальнейшем пометка для более поздних вставок – «Л. Т.» – опускается. А утро началось со звонка Глеба [Павловского]. В 6.30 я с трудом разодрала глаза, потому что уснули мы с Соней [Сорокиной] далеко за полночь, и просыпалась, и сколько-то долго не спала... Мы с Глебом поехали к Саше Л. [Лавуту], чтоб 237 забрать вещи и еду, что я купила вчера для тебя, ещё колбасу, потом помчались на рынок, а Соня сразу поехала занимать очередь к окошку для передач, но только перемёрзла. Сегодня оказался санитарный день. В понедельник я поеду раненько, хотя ещё не на все 100% я уверена, что ты в Бутырке, потому что Бурцев сказал «наверное». Он пригласил меня на сегодня к себе на 11 часов, но я не пошла. Ни Глеб, ни Саша не советовали, да и не хотелось. День твоего ареста (23-го) у меня на работе был тяжёлым. Пришла к 12-и и до начала обыска [Галя сказала, когда тебя привезли] записала два уже готовых (в голове) решения, а потом – «все не пошло». Гнетущее настроение. Где-то в конце твоего обыска я поругалась с Арой [сотрудницей] из-за Сахарова (она сказала: «Так ему и надо!»). А в восьмом часу Л. В.[сотрудница] меня отпустила с дежурства, и я поехала к Асе [Великановой – младшей сестре Тани Великановой]. У неё как раз начался приступ. В хлопотах по уходу за ней прошёл вечер, домой пришла в половине двенадцатого. Дверь открыл Тёма, и прямо на пороге я узнала, что ушёл ты надолго. Утро 26 января. Меньше чем на 2-х страницах уместилось описание первых двух дней, и я почти ничего не могу добавить сейчас. Чудно... А ведь началась новая, без тебя, жизнь. Хотя вот что – я не пошла утром к Бурцеву, т.к. писала твою биографию. Всё равно не успела. Дописала ее и переписала твоё обращение к друзьям только вечером, после ухода Жени, Лены и Марины, так что не отдала им. Да, ничего. Дела твои, в действительности, их интересуют мало. Женя, конечно, другое дело, и я ему была рада больше... Слушаю «вражеское» радио: «Поскольку Сахаров говорит то же самое, что и президент Картер, нам представляется, что 238 его наказывают вместо президента Картера». Глава ООН сказал, что высылка Сахарова – оскорбление нашего интеллекта. Серёжа уверял по телефону, что помнит про долг тебе-мне. Но у меня сейчас есть деньги. Я даже, как ни отказывалась, получила фондовские [из Фонда помощи преследуемым и их семьям] и на них делала покупки. Ты будешь, наверное, огорчён, увидев новые вещи. Вот сейчас по радио назвали вас с Юрой Гриммом поборниками защиты прав человека. Кто-то заверил, что больше никаких мер против Сахарова принимать не будут, учитывая его заслуги перед страной. Нам предстоит поездка к деду [Витиному отцу Вдадимиру Климентьевичу Сокирко] Недопустимо, чтобы ему сообщил о тебе кто-то другой. Ещё я попросила распечатать твоё «Прошение» об Афганистане, чтобы иметь возможность показывать твоё последнее и, по-видимому, решающее для ареста письмо. А ведь его я сама отправляла, значит, я и есть непосредственный виновник! Вот как обернулось. Отмечаю это с грустью, но без раскаяния. Вообще, ни в чём не раскаиваюсь. 27 января. Вчера утром мы ездили к деду. Я сказала, что тебя забрали и следователь обещает выслать тебя из Москвы на время Олимпиады. «Я же говорил, – сказал он горько, – губит и себя, и детей». Всё же не было для него моё сообщение ошарашивающим ударом. Взяли капусту и прочие гостинцы и довольно скоро уехали. Оказывается, в тот злополучный день Алёша довёл Т. П.[Тамара Петровна – вторая жена деда] до слёз – он стал следить, что она делает и всему мешать. Чудовищно! Как я за него боюсь! Как нужен ему отец! Но из лагеря ты будешь ему писать письма, а этот год уж как-нибудь. Сейчас наказала Анюту (сидит в углу нашей комнаты и вопит). Вчера она вела себя у деда так противно и громко, сегодня начала то же самое. И про что она только не вопит… 239 Вернулись мы домой чуть раньше прихода Славы К. [Коренкова]. Дала ему прочитать твоё «На случай ареста», но видимой реакции не получила. Потом пришёл Лёша Б. [Блехер], его реакция была иной. Когда я пожаловалась на страх, что не смогу на показах диафильмов «разговоры вести», он сказал: «А Вы приглашайте меня каждый раз, когда будете показывать». Ему тоже духовное общение важнее застольного трёпа Следующей в цепочке гостей была Таня З., она села за штопку детских вещей. Потом Наташа Ш.[Шеремет] – ей досталась готовка к столу. Потом Саша Э. [Эпштейн], с Аней и дочкой Машей. Саша даже предложил сколько-то денег. Но деньги вчера привозили и от Фонда. Я отказываюсь от тех и других со словами: «Витя не велел», но от Фонда всё же взяла. А потом начали собираться гости на диафильм [был привычный еженедельный показ наших диафильмов; поднятые в диафильме темы было принято обсуждать за чаем; на этот вечер была запланирована «Сибирь» 56 с её переплетением культур]. Показ начали в 18.30. Много пришло людей. За чаем (к моим двум пирогам натащили 4 торта и забили холодильник остальным) Лёша для начала задал мне вопрос, на который я со страху ответила, а дальше повёл разговор сам, но разговор то и дело перескакивал на тебя. Потом Юра К [Коновалов], сказал про тебя хороший тост, и мы выпили чай за твоё скорейшее возвращение, и чтоб я опять переместилась на кухню. Как хорошо бывало, когда ты сидел за столом! Юра вызвался сам помочь в выполнении самого важного пункта твоего «Завещания». Я воспрянула. 56 http://sokirko.info/region.html Хорошо говорил Глеб. Он звонил Бурцеву, что тебя нельзя засуживать, что ты лояльный гражданин. Высказал ему предложение «на поруки». Вопрос ко мне, как я отношусь к этому, остался без определённого ответа. Зоя [Коновалова] предложила жёнам, оставшимся и сочувствующим, собираться у нас раз в месяц. Я не ответила окончательно. Во-первых, мне не кажется, что это всем нужно. А во-вторых, не очень-то мне 240 хочется вступать в круг деятельных людей. Хочется быть на отшибе. Но, с другой стороны, они так искренне мне помогают. Я получила невероятную сумму от Фонда на детей и на первую тебе помощь. Из моих попыток отказаться ничего не вышло. Может, всё же наши четверо детей позволят мне удержаться на собственной позиции. Ведь у меня есть дело, нужное дело – показ диафильмов. Я благодарю за все многочисленные предложения помощи по хозяйству и отказываюсь, зато навязываю им работу по твоему «наследству». Не ходила я ни вчера, ни сегодня на лыжах, хотя и солнце. Тебе его достаётся совсем мало, а я вот могу, да не питаюсь им. Всё утро с бесконечными перерывами пишу. Правда, совсем с утра убирала. Теперь, когда ты не моешь и не перетираешь посуду, у меня не хватило сил убрать всё самой. К тому же нужно было перетасовывать бесконечное количество фруктов и всякой снеди. Сейчас лежит замоченное бельё. Жду Аркашу [Шапиро], обещал прийти... Конечно, можно было бы пойти на лыжах, но не хочется без тебя, стыдно. Это как печенье с маслом или вареники с мёдом... Пишется и пишется, а стирка ждёт. И ещё нужно окончательно укомплектовать передачу, перевесить (как?) и переписать [взвесить и сделать опись]. К тому же могут приходить гости, а это тоже время. Пронёсся слух, будто Валера [Абрамкин] не больше не меньше как в Вене [!!] дал интервью. Зин. Ал. [Миркина – жена Г.С. Померанца] рассказывала о тебе Ларисе Миллер и плакала. Арина [Жолковская-Гинзбург] по телефону[в Париж] говорила о тебе Алику [Александру Гинзбургу, составителю «Белой книги»] Напросилась на четверг к С.В. [Каллистратовой], но не доехала до нее. Саша Л. прямо в четверг подошёл к театру, и пока дети смотрели спектакль, мы у него все мои дела обсудили. Он дозвонился Кате Абрамкиной, взял у неё список вещей, еды и все прочие справки. Он же посоветовал ещё раз позвонить Бурцеву, чтобы допытаться, где ты. А Володя с Леной не пришли смотреть « Сибирь» (хотя ещё в среду собирались, теперь нашлись причины. Но это ожидаемый отказ. Кто из неожиданных? 241 30 января. В воскресенье ко мне порознь приходили Витя В. [Волконский], Аркаша [Шапиро] и Вера [Свечинская]. Витя смотрел на меня такими грустными глазами, что я не выдержала: «Да не смотри ты на меня так, ведь не умер же он». Хорошо посидели, так уважительно со мной говорили. Конечно, обещают быть полезными. Особенную надежду я возлагаю на Аркашу, самый сейчас нужный человек. Верочка пришла грустная. Впервые про что-то поговорили. Была Рина. Очень долго говорила с Тёмкой об оккультных науках. А я собирала и переписывала твои вещи. Потом они вдвоём с помощью рычага взвешивали еду. Наутро оказалось, что моя передача весит меньше дозволенного. К тому же оказалось, что лука с чесноком нельзя больше полкило, зато яблок можно до двух килограмм. Отдав одной женщине в очереди почти весь лук, я не смогла передать ровно 5 кг. Кто-то подбросил немного сухарей и сушек, дали батон, но и этого оказалось мало. Но самое обидное, что после того, как передачу приняли, я обнаружила в своей сумке два больших яблока на завтрак мне и Соне. Напрочь о них забыла... Это было утром, а накануне вечером я очень обрадовалась Соне [Сорокиной], что не одной мне завтра идти. На вопрос Глеба, как с передачей, я ответила, чтоб не беспокоился, прекрасно донесу. Но оказалось, что Глеб занял в 7 часов очередь, в 8 его сменила Соня (кто? АА) , а я приехала в 8.45 к открытию. Стояли мы первые, бланки получили в 9. Около 10 их сдали, а без 10 минут 11 я уже освободилась от обеих передач. Совет Кати – идти с железными нервами, не понадобился, потому что служащие обращались с нами, как и все в сфере обслуживания, грубили не больше обычного и даже одну луковицу взяли сверх нормы. Правда, я подозреваю, что отрезанный кусок колбасы приёмщица возьмёт себе, потому что 242 вместо 950 г она записала 850. Но тебе луковица лучше колбасы. А вообще-то, я не буду так рано ходить. Глеб занимал очередь на улице, перемёрз и второй день болеет. Вечером в понедельник у нас никого не было. Тёма отметил первый тихий, безлюдный вечер. Я гладила простыни и пододеяльники с отвращением, получалось плохо, твоя ведь работа.. На службе, похоже, уже знают, но деликатно молчат. Люда К. [Комарова] приходила с соболезнованиями, плакала. Ей звонят твои однокурсники. Саша О. [Оболонский] написал очень хорошее про тебя письмо Руденко57 с просьбой приобщить к делу. Ещё не послал, ждёт, когда будет предъявлено обвинение. Я его всем показываю, чуть хвастаясь, но боюсь, что Саше не миновать неприятностей. В.Н.. [Оболонский – Сашин отец] делает твои фото. Оказалось, что их почти совсем нет, не с чего. 57 См. выше: раздел 1.2.1. 58 См.: http://sokirko.info/ideology/samosoznanie/index.html 59 См.: http://sokirko.info/ideology/gnl/index.html Потом был вторник. Начался он с гимнастики, но ушла я до окончания. Это обеспокоило Алёну [Армандт], она позвонила и при этом сообщила, что собирается придти 10-го смотреть «Крым». Выбегала с работы дважды: Серёжа [Белановский] отдал деньги (заодно забежала к Тёмке в школу) и к Лёше [Блехеоу] Он думает, что интерес к твоим работам будет возрастать, просил их... Домой я пришла после Наташи, она гладила бельё. Потом обрезАли [ротапринт, на котором иногда удавалось тиражировать самиздат, использовал для печати рулоны бумаги] «Читателя» [Витину книгу «Советский читатель вырабатывает мировоззрение» 58]. Сегодня мне привезут «Не по лжи» [Витей собранные отзывы на статью Солженицына «Жить не по лжи?!» 59, и можно будет собирать – выбирать. Что получится из этой затеи? За обрезкой хорошо поговорили. 243 Утром была у Саши Б. [Борисова], отдала твою биографию, показала письмо Саши О. [Оболонского]. От него бежала на встречу с Витей В.[Волконским], потом к М.Я. [Гефтеру], и вот уже скоро 6, а я почти ничего не сделала на работе. Дети не стали больше заниматься хозяйством. Малыши продолжают быть капризными, но такими «ласковыми», как отметила Лена. Аня сообщает про папу, что он уехал в командировку и вернётся, когда они пойдут в школу. Аня много про тебя говорит и спрашивает. Люся К. [Колодяжная] помогла мне со сценарием «Мангышлака» [название дифильма] за два дня (во скорость!), она же «достала» Тёмке учительницу английского, и теперь он будет два раза в неделю потеть над английским. Закончу. Приступлю к работе. Здесь очередные утяжеления: третье решение [отказное решение на одну и ту же заявку на изобретение] должно предваряться экспертным совещанием, а четвёртое идти за подписью замдиректора. 31 января. Вчера вечером был Женя [Полищук]. Привез, что я просила, и ещё – Тёме билеты на Булгаковские чтения и массу продуктов: импортную курицу (вот что есть будем, чудно!), яйца, масло, яблоки и т.д. Объяснила ему, что как человек обеспеченный, больше продукты не принимаю. Женя сейчас рецензирует книгу по интерпретации «Книги бытия». 2.2. События февраля-марта Жалоба на следователя Следующий мой вызов к Бурцеву состоялся не через одну, а через три недели. Посчитав, что времени мне на «обдумывание» было предоставлено достаточно, разговаривал он со мной напористо и жёстко. Узнав, что от показаний я снова отказываюсь, он раздражённо заявил, чтобы я не обольщался, на деле мои деяния полностью подходят под 70-ю статью, и если я вовремя не одумаюсь, то ему придётся передать моё дело в 244 «Комитет». Потом пошёл не разговор, а перебранка. Бурцев толковал, как мне будет плохо, а я уточнял, что может быть хуже. Потом он упомянул, что семье будет плохо, а я уточнял: «Жену уволят? За детей примутся?» «Да, – подхватил он, – кажется Крыленко (знаменитый прокурор республики, соратник Ленина) требовал судить 12-летних...» Угу, – соглашался я, – зато, когда пришли за ним самим, чтобы вести на расстрел, то бесстрашный прокурор забился под нары и визжал от страха – так рассказывают». Сказал, что показания на себя давать не буду, а по какой статье меня будут судить, уже предрешено, вне зависимости от моего нынешнего поведения. Так что, работайте сами. На вопрос, что передать жене, написал записку, что чувствую себя хорошо, прошу их быть бодрыми, весёлыми и экономными, благодарю за передачи, но в дальнейшем, чтоб на меня не тратились, не приносили дорогих продуктов и не слали денег, кроме одного раза на тетради и конверты. Им деньги нужнее. Совершенно неожиданно вызов к следователю повторился на следующий день (может, у Бурцева просто было лишнее время?). Снова задавал вопросы, теперь об участии в самиздате жены, снова получил отказ и с досадой отмахнулся: «Хоть о жене говорите, даже не подписывая, если желаете ей добра». Потом записал с моих слов, что жена никакого участия в моих самиздатских делах не принимала, я это запрещал, и сам же подписал протокол. Очень удобно. Двойной вызов был случайностью, но он снова настроил меня на частые вызовы. Надо сказать, что последующее их отсутствие меня сильно мучило. Парадоксальным образом, но именно Бурцев теперь стал единственной связью – окошком со всем прежним и дорогим мне миром, с семьёй, с друзьями. И потому не радоваться встрече с ним было просто невозможно. Конечно, именно Бурцев засадил меня, т.е. изолировал от этого мира, значит, от самого себя (если верить утверждению Маркса, что человек есть совокупность общественных отношений), но и он же теперь удовлетворял потихоньку мой информационный голод. Я был подобен человеку в пустыне, 245 которого лишили воды, а потом изредка (исключительно по своей «доброй» воле) стали давать по глотку воды. Первая злость за «ссылку в пустыню» будет чем дальше, тем больше перебиваться благодарностью за редкие и доброхотные «водяные порции». И надо или принципиально отказаться от выслушивания информации следователя, обречь себя добровольно на информационный голод ради сохранения своей злости, или примириться с тем, что неприязнь в процессе такого общения будет совершенно естественно заменяться доброжелательностью, приручением. Думаю, в этом и состоит простой секрет часто хороших отношений между следователем и обвиняемым. Вызвали меня только через 7 недель, в середине апреля и из другой камеры, когда я практически уже перестал чего-либо ждать, медленно, но верно переходя в иное, зэковское существо. Не думаю, что Бурцев точно рассчитал дозу этого сильнодействующего на меня средства, скорее, он действовал по интуиции и ещё «по обиде» за отправленную в феврале жалобу на него. А дело было так. Сразу после допросов я сильно загрустил, такой реальной показалась угроза перевода меня в Лефортово. Убеждала не сама угроза, а неизбежность раскрытия псевдонима [К. Буржуадемов]. Ничего не стоит выделить моё личное дело из «Поисков» если захотеть. 60 60 А. А.: «Выходит, В. С. был арестован по «коллективному» делу «Поисков», а судили его уже по «инидивидуальному» делу? Л. Т.: «Да. И выделено было его «индивидуальное» дело из «коллективного» только в августе 1980. А до этого держали в напряжении, какую статью ему «пришьют» – 190-1 или 70-ю. Если последнюю, тогда перевод в Лефортово (тюрьма КГБ) и значительно более суровое наказание». Надо было считаться и с тем, что меня арестовали вслед за Валерой именно как человека мягкого (могу предположить) и потому способного, по их мнению, поддаться на давление и 246 измену. Повозиться со мной Бурцев повозится, а потом, признав неудачу, плюнет и в самом деле спихнёт «Комитету», раз основания есть. «Грехов» на мне больше, чем у кого-либо, если считать ещё с «Антигелбрейта» 61, напечатанного на Западе в 1974 г., а злости у следователя за неисполненные надежды ещё больше... 12 лет вместо 3-х – такая глупость! Что же делать? Просто идти навстречу следователю очень опасно. Вслед за показаниями на себя, в том числе и о псевдониме, и обязательства в будущем не заниматься самиздатом (на что я уже решил пойти), следователь потребует показаний на других и публичного раскаяния в клевете и будет требовать тем яростней, чем легче получит первые уступки и чем больше будет у него уверенность, что они получены им в результате его давления. 61 http://sokirko.info/ideology/gnl/index.html 62 А. А.: «Насколько понимаю, этими «неизменными условиями» было: не показывать на других и не соглашаться с обвинением в клевете. Так?». Л. Т.: «Да, это так. И оба принципиальных условия Витя выдержал на протяжении всего следствия и суда. Но в рамках этой общей линии поведения были и вариации. Начинал (в допросах еще до ареста) с того, что – вообще никаких показаний не даст, пока нет доказательств «заведомой лжи», т. е. клеветы. Сразу после ареста, в машине Бурцева, сообщил тому о готовности отказаться от участия в самиздате, в обмен на свободу. Конечно, Бурцев может обещать мне что угодно на следствии, но потом суд на основании моих же показаний осудит и меня, и Валеру на полную катушку – ведь это же суд. Причём тут обещания следователя? Нет, нельзя идти у него на поводу! Но и ждать пассивно, когда тебя перевезут в Лефортово, несмотря на готовность к компромиссу, тоже не годится. Отсюда и решение – надо как можно раньше известить начальство Бурцева и, особенно КГБ, как настоящих хозяев этого дела, о том, что я сам, без давления Бурцева, готов к лояльному поведению, но только на моих неизменных условиях. 62 247 После предъявления «отзывов специалистов» – каких-никаких «доказательств» (см. Приложение 1 к части 2), согласился на дачу показаний, но только на себя: «Я – К. Буржуадемов, соредактор «Поисков», издатель «ЗЭСов»…». В дневнике эта эволюция сама собой всплывает в нужное время». 63 В жалобе Витя указывал на невыполнение следователем обещания изменить меру пресечения в случае дачи подследственным показаний (только на себя). Жалоба была передано Бурцеву на очередном допросе, кажется, 19 июня, как мотивировка причин отказа давать дальнейшие показания.(!). Реакция Бурцева была спокойной: ему, мол, и самому проще – не вести все эти утомительные опознания изъятых бумаг, а доказательств вины и так вполне достаточно. Похоже следователь и сам был бы не прочь отпустить Витю до суда домой, однако на практике решение об изменении меры пресечения в сторону ее смягчения принимается крайне редко и зависит не только от следователя.. Такая информация заставит их требовать от Бурцева работы со мной и отказаться от перевода на ст.70. Вместо выдавливания из меня уступок должен быть торг за приемлемые условия суда и наказания. Написал жалобу на действия следователя Бурцева (жаловаться я имею полное право) Прокурору Москвы и копию Московскому УКГБ. 63 Кстати, направить копию в УКГБ меня надоумил рассказ Бурцева о том, что Глеб дал в Комитете какие-то обязательства не заниматься больше «деятельностью» и потому решено пока оставить его на свободе («там видно будет»). Правда, Бурцев выразил уверенность, что Глеб скоро станет давать показания («куда же он денется?»), но этому я не верил. А вот к сообщению, что Глебу «даровали свободу» в обмен на отказ от «деятельности», был очень внимателен. Ведь если Бурцев заинтересован лишь в оформлении на срок, то ГБ заинтересована, чтобы было меньше шума за рубежом, обойтись без сроков, если можно. Тоже парадокс, но именно через заинтересованность ГБ в «тишине и полюбовности» проявлялось защитное влияние мирового общественного 248 мнения. Обращаясь со своей жалобой в КГБ, я тем самым пытался прибегнуть к защите Запада. Бумага и «шарик» есть, конверты тоже – дело сделано! Но к следователю меня больше не вызывали и проблема будущего срока – 3 года или 12 – стала тускнеть и уступать камерным темам и переживаниям. Сокамерники Моими бессменными сокамерниками были музыкант Лёва и мошенник «Валет». Оба среднего роста (но первый – худой, второй – толстый), обоим под 35. Они появились в камере за две недели до меня и держались старожилами. Лев Александрович Наумов – профессиональный музыкант, учился сначала в техникуме, потом много лет работал в ресторанных и иных оркестрах Сибири и Дальнего Востока, успешно закончил Владивостокскую консерваторию. Слушая его рассказы, легко было понять, что характер у него хваткий и неунывающий. В жизни он всего добивался своими руками и проворством. Бывали, конечно, неудачи, но он преодолевал все трудности. Так, неудачной была его первая женитьба на сослуживице по филармонии. Потом (бывшая? АА) жена в отместку навела на его след райвоенкомат, от которого он успешно скрывался годами в беспрерывных гастролях. Однако, попав всё же во флот, он недолго мучился муштрой, определился во флотский оркестр и безбедно провёл три года в таких же самых гастролях, но в форме. Года два назад, женившись по любви во Владивостоке, перевёлся в Москву (отработал год комендантом общежития по лимиту), прописался, прописал жену в отдельной квартире, купил машину, музыкальную аппаратуру, имел хорошую и денежную ресторанную работу и мечтал об устройстве дискотеки, музыкальных программ, но помешал арест, неожиданный для него и случайный. Но уже было видно, что и этот страшный удар Лёва перенесёт, опираясь на свои способности: он уже 249 расспрашивал о возможности остаться в обслуге тюрьмы, если есть здесь оркестр. По Лёвиным объяснениям, он сгорел на «помощи друзьям». На какой-то дальневосточной базе он достал себе студийный комплект звукозаписывающей аппаратуры (частным лицам тот не продавался), и всё было бы хорошо. Потом по просьбе московских друзей достал ещё несколько таких комплектов, но при оформлении их перевозки багажом привлёк внимание транспортной прокуратуры, которая и начала «копать». Быстро добравшись до директора базы и напугав его (видно, этот эпизод был не единственным прегрешением), прокуратура добилась покаянного заявления в органы [госбезопасности], в котором тот написал, что, осознав преступность действий представителя крупной московской шайки спекулянтов Л.А. Наумова, как патриот, готов помочь в раскрытии их преступлений. Через несколько месяцев Лёву взяли прямо в его автомобиле, потом взяли, кажется, двоих его друзей и, наконец, привезли с Дальнего Востока на очную ставку самого директора базы и тут же арестовали – не помогло «сотрудничество» и вынужденный донос. Лёвин случай нельзя рассматривать как спекуляцию, и не потому, что Лёва отрицал свою выгоду, утверждая: за сколько купил на Дальнем Востоке, за столько уступил друзьям, (наверное, в этом он привирал, но я не вижу никакого преступления в спекулянтских добавках к цене «за услуги»), а потому, что аппаратура не предназначалась для свободной торговли, значит, директор базы злоупотреблял служебным положением. Я Лёву почти оправдывал (почему, собственно, государство установило этот дурацкий запрет на приобретение аппаратуры?). Неожиданный арест остановил его полнокровную жизнь и самостоятельную работу на полном ходу, дома осталась молодая неработающая жена с двухлетней дочкой и без денег. Ему было хуже, чем мне: и неожиданности от ареста больше («делал как все и вот…»), и домашним труднее, и срок ему грозил больше трёх лет. В камере он старался держать себя в 250 форме: делал зарядку, занимался английским языком и разбором шахматных партий (как бывший перворазрядник), комментировал для меня музыкальные передачи, особенно зарубежной эстрады. И думаю, я бы сохранил о нём только добрую память, если бы не его подобострастие перед Валентином. Внешне Валентин Иванович Егоров был иным: толстый, ленивый и насмешливый, очень любил поесть и поспать. Он тоже кончил в своё время какой-то техникум, по специальности почти не работал, после армии пошёл в торговлю, где больше платят (только раз сожалеючи упомянул, что предлагали ему после армии стать офицером в системе МВД – сейчас бы не сидел в камере). Выбился он в мясники, и, думаю, как раз большие и лёгкие деньги испортили его окончательно. Привыкнув тратить их много в ресторанах и гульбе, он приобрёл огромные потребности при угасании способности к нормальному труду (а может, их у него с детства не было). Привыкнув получать деньги за счёт обмана покупателей – живых и конкретных людей, он потерял остатки полученной в семье нравственности, а люди стали для него в своей массе быдлом, годным лишь для обмана. Естественно, что в поисках ещё больших денег Валентин перешёл от торговли к чистому мошенничеству: специализируясь на обмене иностранной валюты на советские рубли – вместо пачки с купюрами подсовывая «куклу». За немногие годы он попался уже четвёртый раз, успел побывать и в архангельском лагере, и в ленинградских «Крестах», и на «химии» в Вологодской области, и в калужской зоне. Везде безбедно устраивался: сначала поваром, а потом, завязав связи и знакомства, каким-нибудь зав. складом, на худой конец бригадиром, а на хороший – нарядчиком (было с ним такое в последний раз). При освобождении получил отличную характеристику («хоть сразу в партию вступай»). Валентин для Лёвы был авторитетом, источником лагерных сведений и поучений и пользовался этим. Лёва хоть иногда и пытался вести себя независимо, но откровенно 251 заискивал перед Вальком (по блатному «Валетом»), спрашивая совета после каждого своего вызова к следователю, при каждом повороте своих гаданий о том, «сколько дадут». Это было неприятно. Я же чувствовал на себе постоянный внимательно изучающий взгляд, а потом и стремление спровоцировать ссору. Прежде всего, из-за прогулок. Как только мы остались втроём, оказалось, что из-за меня на прогулку приходится идти всем, либо лишался прогулки я Это казалось несправедливым, но отказаться от прогулок я не мог, потому предложил: «Давайте ходить, или я буду добиваться от начальства, чтобы меня выпускали одного». Валентин предпочёл выходить и вынуждать к этому Лёву. Наверное, Лёва не любил прогулки, потому что просто мёрз в своей курточке и тесных меховых сапожках. Но взять у меня тёплые вещи отказывался. Совсем по-иному поступал Валентин: он ходил в моих рубашке, телогрейке, ботинках и перчатках. Только шапка на нём была не моя, но тоже чужая. Казалось бы, чего человеку надо? Однако каждое утро начиналось с нервотрёпки. Валентин сообщал, что стало ещё холоднее или, наоборот, пасмурнее, и потому, конечно, на прогулку сегодня не пойдём. Лёва, как большой любитель утреннего сна, охотно с ним соглашался и ещё глубже зарывался в свою куртку, а я…только молчал, зная, что тема будет ещё развиваться не один раз, пока в дверь не застучат: «На прогулку». Валентин кинется одеваться, поторапливая матом Лёву: «Давай, давай, разоспался пижон, а то в боксик одного запрут!» 64 64 А. А.: «Похоже «Валет» все же опасался неприятностей под угрозой Виктора добиваться одиночных прогулок. Ведь отказ от прогулок был все же неписаной нормой, а формально – раз надлежит гулять – гуляй!». Л. Т.: «Похоже, что так». А на прогулках бывало так хорошо! Солнце прибавляло в своей силе каждый день – ведь уже шла весна света. Это было видно даже в камере, в окно которой по утрам солнышко 252 заглядывало, а на прогулке, в сочетании со свежим морозным воздухом, оно действовало особенно возбуждающе. И я быстро забывал все неприятности до следующего утра. Иногда же Валентин в последний момент решал не выходить и орал в дверь: «Не пойдём!» Обрадованный вертухай захлопывал камеру и оставлял меня злобствовать в ней на весь день. Я клялся, что начну добиваться одиночного выхода, а Валентин делал удивлённые глаза: «Ты ж не возражал». Этому толстому паразиту просто нравилось играть на моих нервах… А может, он это делал и по заданию? Поняв, что из газет я очень ценю «Правду», особенно по понедельникам, когда выдают три её номера – за субботу, воскресенье и понедельник, он громогласно обсуждал с Лёвой преимущества «Московской правды». Когда я соглашался с их желанием (большинство всё же), то он запрашивал «Правду», но когда просил её я, перебивал совсем иным требованием. Как бы приучал к своей воле и послушанию. А может, в этом проявляется извечная тактика блатных и животных – приручение к своей власти? Ещё эпизод. Попросил он раз укрыться моим зимним пальто во время сна, а потом как бы присвоил его (за исключением прогулки) и пользовался им как бы по праву, потом попросил рубашку и тренировочные штаны, чтобы выстирать и высушить свою пару, и носил их месяц с лишним, собственные вещи спрятав подальше. «Валёк» как бы ждал, что я взорвусь возмущением, но не дождался. В марте, воспользовавшись его уходом к следователю, я забрал со шконки отданные ему вещи, выстирал их, а потом спрятал. Отношения тогда у нас были совсем испорченные, и эту мою «акцию возвращения» он снёс молча. Паразитизм он проявлял и в еде. За делёжку общих припасов (от передач и ларька) брался всегда сам и в свою пользу, но так, чтобы не вызвать нашего протеста, тонко учитывая психологию компаньонов. Но ещё больше раздражало, когда он утром, как ни в чём не бывало, сознавался, что «ночью колбаски поел в охотку», а тюремный завтрак возвращал 253 баландёру: «Брюхо моё эту дрянь не принимает!» И опять хитро поглядывает на тебя, оценивая меру твоего раздражения и необходимые действия, если оно перерастёт в возмущение. Наверное, психологическая практика у Валька была богатейшая. Впервые я увидел воочию, совершенно ясно при всей его хитрости, тип преуспевающего лагерника («придурка» на старом лагерном языке). Сейчас их обзывают по–разному, но чаще просто «ментами», приписывая к широкому кругу людей, согласившихся в лагере вступить в СВП (секцию внутреннего порядка, вроде народной дружины) ради формулировки «встал на путь исправления» и выхода на «химию» или на свободу после отбытия половины или даже трети срока. Лагерную администрацию, конечно, понять можно, ей нужно иметь опору в среде заключённых, но, судя по «Валету», попадают в СВП самые подлые. Они отступили от человеческой морали ещё до лагеря. Вступив в лагерный СВП, человек отказывается и от групповой, уголовной морали и превращается в совсем безнравственное существо, действительную «нелюдь», паразитирующую на чём и ком угодно. Понятно, что из этих людей легко вербуются стукачи. Кстати, лагерники жалуются, что год от года давление лагерной администрации всё увеличивается, и в СВП записывают чуть ли не всех подряд, дабы продемонстрировать успех воспитательной работы. Если это так, то СВП во многом станет формальностью и потеряет смысл, но сейчас грань между обычным лагерником и членом СВП существует и не в пользу последнего. Думаю, что вопреки благим пожеланиям начальства, именно в СВП собираются самые подонки и неисправимые преступники. Неизбежно. Эти дурные и ленивые люди приходят к выводу, что самый лёгкий и относительно «безопасный» способ заполучения денег – грабёж квартир или мошенничество, потому что денег они захватывают много, а срока за эти преступления полагаются небольшие (2-5 лет), особенно если по первому разу. Содержание в следственной тюрьме в сытости и без работы они переносят спокойно, как заслуженный отдых, а в лагере, вступив в СВП, они могут и на «мужиках» паразитировать и выйти гораздо 254 раньше на волю к запрятанным наворованным десяткам тысяч. И безбедно живут дальше, пока через несколько лет не загремят вновь на очередные несколько «лет отдыха». Если же записаться в стукачи–наседки, то срок свой можно существенно сократить. Так и получается, что если для администрации СВП полезны, то для уголовников они полезны ещё в большей степени. Сама жизнь толкает к такому совпадению интересов. Симбиоз проявляется не только в практике СВП. Известно, что во многих лагерных зонах процветает практика покупки водки, чая, продуктов, даже свиданий за наличные деньги, которые ворам передают друзья с воли в большом количестве (так, за бутылку водки берут в рабочей зоне 10, а в жилой – 25 руб.). Бешеные деньги и трудно противостоять их соблазну простым офицерам и иным сотрудникам МВД, а богатым уголовникам такая практика позволяет жить в лагере гораздо лучше, чем тяжко вкалывающим за «среднюю» зарплату вольняшкам. И понятно, почему всякую проповедь перехода к честному труду эти новые уголовные «баи – баре» воспринимают с презрением: «Работать как быдло, как волы? – Ни за что!» Да, жизнь их проходит наполовину в воровстве и кутежах, наполовину в тюрьмах и лагерях, но наказание для них гораздо слаще и привычней, чем нормальное человеческое существование. И потому никакого раскаяния у Валентина и ему подобных я не замечал. Раньше я думал, что есть только один сорт людей, способных смотреть на обычных людей сверху вниз – это начальство, карьеристы. Кстати, в Бутырке их называют чаще всего «коммунисты», подразумевая не простых членов партии, а именно партбюрократов. Теперь же убедился, что есть и иной класс «повелителей и господ» – воры и мошенники, т.е. люди дна. Один из самых распространённых их доводов: «Коммунистам можно, а нам нельзя?» Иногда они даже подводят такую идейную базу: «Мы поступаем справедливо, потому что грабим коммунистов, которые сами грабят народ», скромно умалчивая, что награбленным они, конечно, не делятся с «народом», а квартиры руководителей и торговых работников 255 выбирают для грабежа только богатые, потому что этот сорт квартирных хозяев часто даже не заявляет в милицию об ограблении, т.к. сами грешны во взяточничестве и спекуляции. В какой–то тесный клубок сплетаются интересы ограбляемых «коммунистов», осуждаемых законом грабителей и «усердствующей» лагерной администрации – и в конечном итоге, всё за счёт простых людей, трудового «быдла». Валентин специализировался на афёрах при обмене валюты и любил «иметь дело» с западными иностранцами. Последних, по их прирождённой честности, легче обдурить, а самое главное, они почти никогда не жалуются в милицию, напуганные самим образом КГБ. А с африканцами или с арабами, которые советской милиции и КГБ не боятся, работать много опасней. Вот в последний раз Валет попался, связавшись с «этими чёртовыми арабами» («а ведь ребята меня предупреждали!»), а те «ментов навели». Интересно, что и здесь создаётся воровской миф–оправдание: мы, мол, дурим не простых людей, а «капиталистов». Прямо–таки союзники по борьбе с капитализмом… Впрочем, если разобраться, то разве это не воровская разновидность известного мифа о законности грабежа (экспроприации) капиталистов? Так же, как и о справедливости грабежа спекулянтов и хозяйственников–взяточников? Ненормальная воровская жизнь в своих установках тесно сплетается с неестественными идеологическими представлениями. Кстати, Валентин рассказывал случаи, когда милиция ловила мошенников–валютчиков и, отняв деньги, милостиво отпускала на волю без оформления дела. Ещё один тип соблазнительного, но преступного симбиоза уголовного и властного миров. Впрочем, мне не сразу стали очевидными эти связи. Сначала просто подавляло чувство отвращения к стилю паразитической жизни, мелким хитростям и пакостям выбивающегося в лидеры, играющего на нервах… Вопрос с едой меня особенно раздражал, потому что я боялся, что без моей зарплаты у Лили будут сложности с 256 деньгами. Мало того, что она не досчитывается моих полутораста на семейные расходы (номинальный оклад – 210 руб. ), она вынуждена ежемесячно тратить на переводы и передачи 20-25 руб. Конечно, дети голодать не будут – Лиля сама зарабатывает больше меня, и на книжке от мамы остались, и друзья помогут, но лучше не рассчитывать на чью–либо помощь. Советуя Лиле быть экономной, я должен начать экономию с себя. Не хочу, чтобы Лиля отрывала деньги от детей на покупку для меня « колбасы и пр.», а ими обжирался наглый бандит-паразит и стукач по совместительству, довольно напевая: «Я большой сибирский кот, почешите мне живот». Отсюда и вытекло решение добиться, чтобы Лиля тратила на меня поменьше. Запретить ей совсем передачи я не сразу решился, боялся страшной обиды, да и не был ещё уверен, что смогу добиться в камере права на отдельное питание и выдержать. Для пробы объявил Лёве и Вальку, что не хочу есть колбасу и масло и домой напишу, чтоб не присылали дорогие продукты. Лёва долго удивлялся и с трудом привыкал к моему заявлению, а Валёк лишь коротко и с интересом посмотрел на меня сонными заплывшими глазками и сразу согласился. Может, он не верил в длительность моего решения и надеялся, что пока я буду «капризничать», ему больше достанется. Лёва, возмущаясь, напомнил мне, что его семья в ещё худшем положении, чем моя, а он передачи принимает и переводы просит. А я удивлялся, где же его мужская ответственность за семью? Оказалось, что я вполне могу обходиться уменьшенным рационом, испытывая не голод, а только неудобство, когда находишься за общим столом, а ешь отдельно. Зато радовало начало независимости от Валета. В конце февраля от Лили пришёл перевод на 20 руб. Эти деньги я решил растянуть до суда и других переводов не принимать. И когда в первый же приход ларька заказал себе только сахар, тетрадь и конверты, Валет понял, что мои намерения серьёзны и по–серьёзному озлобился: «Не хочешь жрать сам – не жри, но почему не купить для всех хотя бы 257 белого хлеба и масла?» Ну, что было отвечать на откровенную логику паразита? Что кроме сокамерников у меня дома есть дети, он просто не мог понять. Я продолжал свою линию, не отвечая на мелкие акции бойкота вроде: «Не трогай наших чёрных сухарей!» (хотя их количество продолжало расти – пайки свои мы не съедали), и постоянные вышучивания. Однако когда по его предсказанию в конце февраля ко мне пришла вторая Лилина передача и в ней снова обнаружились дорогие продукты (Лиля не успела получить моё письмо), и пришлось отдавать Вальку с Лёвой колбасу и масло (раз перед этим сам от них отказался), Валёк удовлетворённо посмеялся и успокоился. От моего же заверения, что теперь совсем откажусь от передач, отмахнулся, как от полной блажи: «Да кто тебе позволит отказаться?» Нет, что ни говори, эта толстая сволочь хорошо умеет жить в Бутырке, и даже досадить ему было трудно. В феврале к нам привели четвёртого, теперь я думаю – по заказу Валентина, которому было скучно коротать дни вдвоём с Лёвой, а может, начальство подсовывало своему агенту очередного клиента для обработки, я тогда об этих обстоятельствах лишь начинал догадываться. Худой, за сорок, Валерий Арефьев был механиком крупного цеха завода полупроводниковых приборов в подмосковном Павловском Посаде. К нам его привезли после двух с лишним недель пребывания на Петровке серого и, если можно так сказать, морально потрясённого как от общения с уголовным миром (потом он много рассказывал об услышанных воровских историях, но мне эти красочные «параши» как–то не запомнились), так и от свалившегося на него несчастья – обвинения по ст.93.1 в хищении государственного имущества в особо крупных размерах, по которой в самом лучшем случае можно было получить 8 лет лагерей с конфискацией имущества, а в худшем – смертную казнь. Об этом он нам и сказал сразу после «здравствуйте». На мой взгляд, он заслуживал только выговора, максимум – увольнения с должности. В его цехе много печей для 258 термообработки, а в них платинородиевые термопары, которые полагалось через определённое время списывать, как практически испарившиеся. Но или процент угара был завышен, или печи работали не все смены, но в цехе постоянно оставались недоиспользованные термопары, заменённые по инструкции на новые. Наверное, их следовало по акту списывать в особый платиновый металлолом, но по давно заведённой традиции механики оставляли их в своём сейфе «на всякий случай». Порядок установил не Валерий, он только продолжил, когда стал цеховым механиком. За несколько лет накопилось около четверти килограмма драгметалла (клубок проволоки). В цехе случилась ревизия, и чтоб избежать неприятности обнаружения незафиксированного документами дорогого металла, он принёс его домой. В этом и заключалось его главное должностное преступление, за которое ему теперь грозила смертная казнь. Вот если бы он поступил гораздо аморальнее с общественной точки зрения – выбросил этот клубок проволоки на заводскую свалку, то к нему, конечно, не было б никаких претензий. Валерий не решился – рука не поднялась, и теперь расплачивался. Платина долго лежала у него дома, начала тяготить (кажется, он перешел в другой цех), потому он с облегчением подарил её своему знакомому, который продал её московскому таксисту. Когда последнего схватили, цепочка показаний быстро добралась до павловопосадского механика, который и оказался главным расхитителем социалистической собственности в особо крупном размере (стоимость 250 г платины больше 10 тыс. руб.). Знакомый Валерия утверждал, что виноват только в перепродаже, что обещал отдать ему 500 руб., сам же Валерий говорил, что отдал платину бесплатно. Для обвинения Валерия показания знакомого немаловажны как доказательства преступных намерений. Для меня же – не играют никакой роли. Даже если б Валерий взял 500 руб. за заводскую платину, он не похитил её, а спас. Правда, у него есть вина – мог бы вернуть государству (или уничтожить), а вернул только обществу, но эта вина не может караться столь строго. 259 Формально законное, с моральной точки зрения такое обвинение Валерия – преступление. Пожалуй, за все бутырские месяцы Арефьев был наиболее симпатичным для меня сокамерником. Типичный советский труженик с обычными семейными неурядицами (ушёл из дома, где двое детей, вернулся, а сейчас гадал, какая из двух жён приносит ему передачи) в моих глазах он был просто жертвой наших экономических неурядиц, когда уничтожение материальных ценностей по установленным правилам оказывается предпочтительней их частного использования. Теперь в прогулках я перестал зависеть от Валентина, нередко мы уходили на свежий воздух вдвоём с Валерой. Молча выхаживали свои метры или делились рассказами о прежней жизни – спокойно, как люди. Я больше слушал: про завод, про жизнь в рабочем городке, про отношения с двумя жёнами, про детей и дачный участок, про его предков (в городском музее, кажется, есть упоминание об участии его деда в каком–то бунте против советской власти в её первые годы). Постепенно мы и в камере стали держаться вместе. Обычный человек с неизвращёнными моральными установками, убеждённый, что жить надо трудом, а не воровским паразитизмом или даже ресторанным услужением, он, естественно, стал противоречить и мошеннику, и приспособившемуся к нему музыкант-спекулянту со всеми его интеллигентскими претензиями. Правда, сначала Валерий не одобрял моей пищевой отделённости, но потом разобрался – ведь Валет пытался подчинить и его, но раз от раза получал всё более решительный отпор и потому едва скрывал ненависть к нам обоим. Думаю, что из-за его ненависти Валерия скоро увели из нашей камеры. Если напряжение со мной, однажды дошедшее с моей стороны до прямых угроз мордобития (а я даже в детстве не умел драться), Валета не раздражало, то на строптивость Валерия он отозвался быстро и недвусмысленно: «Не такой я человек, чтобы прощать обиду… Попадёшь в общак, тогда узнаешь… Буду я проходить мимо, крикну: «Что Валера, хорошо тебе, да?» – тогда поймёшь, кто был прав…» 260 Помню, я вздрогнул от этих слов. Все прежние мои подозрения сложились в уверенность: конечно, он – «наседка» и может просить тюремное начальство убрать того или иного «клиента». Вспомнилось, как неожиданно взяли «с вещами» Алика и Шурика – к удовольствию Валька. Вспомнилось, как дерзко он разговаривал с надзирателями, а одного нового корпусного, по незнанию приставшего к нему за какое–то нарушение (кажется, не встал вовремя), он даже осадил: «Я ещё посмотрю, как Вы будете здесь работать». Через некоторое время тот корпусной появился у нас с пристыженной мордой и до приторности вежливый к Вальку. Вспомнилось, как часто его вызывали к «следователю-адвокату», и он приносил категорически запрещённый чай (якобы от адвоката), и почти не скрываясь, заваривал на батарее «чифирь», наверное, в виде тюремной награды. А однажды его вызвали на очную ставку в какое–то КПЗ. Вернулся он уже после отбоя, ругаясь для приличия и при этом маслясь от сытости и удовлетворённости. Вспомнились и долгие доверительные разговоры со всеми новенькими и, особенно, с Лёвой: где и что он запрятал из своего имущества и кто, чем из его знакомых ему обязан. И, конечно же, пристальное внимание ко мне, а особенно лобовое, наверное, прямо от Бурцева заявление: «Слушай, Лёва, а ты знаешь, что мы с писателем в одной камере сидим… Да, диссиденты, писатели… У них и псевдонимы бывают…И у нашего наверняка был. Правда?» Нет, не мог Валёк сам придумать слово «псевдоним», притом в совпадении со жгучим интересом Бурцева к ещё не раскрытому К. Буржуадемову. Все догадки соединились в уверенность, доказательства не заставили себя ждать: через несколько дней, 11 марта, утром перед подъёмом вызвали: «На А…» – «Арефьев» – «С вещами!» Прощались мы тихо, наверное, навсегда. Валет, отвернувшись к стенке, притворялся спящим. Через неделю жизни втроём и всё крепнущего моего одиночества в камеру снова впихнули четвёртого. Александр Григорьевич Каганов, кажется, еврей, чуть моложе меня, но уже начальник цеха Московского ювелирного завода, пришел к нам 261 практически с воли и был ошарашен донельзя. Конечно, нам он всё рассказал, хотя по известной традиции мы изображали вежливую незаинтересованность. У него статьи 173 и 174 –взяточничество. Два подчинённых ему мастера написали донос, что он собирал с них деньги для директора завода, в целом, около 100 руб. «Такая ерунда, а из–за неё всё рухнуло: работа, карьера, жизнь… А ведь мог вскорости стать главным инженером!» На допросе в КПЗ он вначале отпирался, не желая подводить директора, но когда «раскололся» начальник планового отдела – главный в этом деле, подтвердил и он частично. Уже при нас он дал и остальные нужные следователю показания, причём Валёк прямых советов «колоться» не произносил (скорее наоборот), но как-то звучало, что лучше «рассказать всё, как есть». Каганов тоже был производственником, нормальным и, значит, близким мне человеком. Тем более что он любил и собирал книги, регулярно слушал иностранное радио и даже был наслышан о «Поисках» и Абрамкине (только о нём). Но сближение у меня с ним не получилось – он слушался Валета и Лёву и не успел при мне рассориться с ними. Позже Саша поделился догадками о подоплёке своего дела – о давней вражде между директором ювелирного завода, заслуженным работником и депутатом Верховного Совета, и вновь назначенным Гендиректором. Похоже, что грызня дошла до предела, раз Генеральный решился на возбуждение уголовного дела против директора-депутата, сумев, видно, подговорить на донос мастеров. Директора как депутата арестовать нельзя, но с работы снимут, а только это и нужно Генеральному. А что при этом пострадают маленькие начальники, как Саша Каганов, то «лес (директора) рубят – щепки (Кагановы) летят». Никакого раскаяния Саша, конечно, не ощущал, ведь ничего особенного не делал – поборы не им заведены, всегда есть и будут. Эти десятки рублей – мелочь на ювелирном предприятии, где сотрудники имеют право периодически изготавливать для себя дефицитные золотые и иные изделия… 262 Так что «жили там все хорошо» и жили бы дальше, если бы не «интриги». Почему–то я не испытывал к нему большого сочувствия и даже не понимал себя… Позже в моей памяти четыре сокамерника из 252-ой слились с другими уголовными историями и стали, как бы символизировать значимость и «оправдываемость» разных, ныне действующих уголовных статей: Валет – мошенничество–кража, Лёва – спекуляция, Саша – взяточничество, Валерий – хищение соцсобственности. Самым неприятным и очевидным антиподом для меня был, конечно, Валет – мошенник, очевидная нелюдь, паразит и уголовник (хотя мошенничество интеллигентнее воровства, грабежа и разбоя). У меня и у других нормальных людей с ним не может быть ничего общего, только борьба за ограничение и изоляцию. И очень жаль, что нынешние тюрьмы–лагеря мало эффективны по отношению к таким… Мы с ним взаимно не считаем друг друга за людей. Второй тип нынешнего преступника – спекулянт. Раньше я полностью его оправдывал как неправильно запрещённого у нас частного торговца, а потом стал делать оговорки. Реальное же знакомство с ним в тюрьме (правда, на примере одного Лёвы) ещё больше меня разочаровало: наши спекулянты гораздо ближе к мошенникам и взяточникам, чем к трудовым торговцам. Они тоже живут под развращающим влиянием лёгких денег. Конечно, к Лёве я не совсем справедлив. Он до конца оставался музыкантом, работником, пусть презираемым как гулякой Валетом, так и механиком Валерием, любил свою профессию, но привычка к ресторанным, полуобманным деньгам привела его к широким операциям с аппаратурой, а привычка к угодничеству сильно сближала с Валетом. Нет, не тянул Лёва на звание «экономически свободного человека». Хотя в теории спекулянты неотличимы от частных торговцев, практика толкает их на использование просчётов госхозяйства, к паразитированию на государстве наряду с остальными уголовниками. Жаль, но так получается. 263 Саша – «взяточник» и Валерий – «расхититель» были людьми, привыкшими нормально работать и жить по средствам. Я их относил к своим. Однако отношение к их статьям у меня было разное. За взяточничество часто судят хозяев положения, руководителей, а за хищение соцсобственности – обычных тружеников, не устоявших перед соблазном спасти в свою пользу то, что государство само выбрасывает. Взяточники принадлежат чаще всего к верхам, пользующимся своей властью, чтобы задавить экономическую инициативу людей или извлечь из её разрешения взятку. Они вполне довольны системой, пока сами не попадают под действие законов «из-за интриг». Расхитители, несуны не рвутся к власти, а лишь рационализируют расточительное государственное хозяйство себе на пользу. Они – больше жертвы системы. Таким увиделся мне мир хозяйственных преступлений в камере 252. Конечно, по столь малым впечатлениям нельзя делать определённые выводы, но от предварительных выводов удержаться я не мог. Самым грустным показалось, что я не встретил в тюрьме экономически свободных людей, действительно полезных для либерального развития страны. А может, это не к грусти, а к радости? Может, эти люди на свободе? Наверное, их надо искать не среди взяточников, несунов и спекулянтов, а среди инициативных хозяйственников, изобретателей, директоров, шабашников, частников, рыночников. Они тоже нарушают инструкции и даже законы и могут попасть в тюрьму, но это не будет главным отличительным признаком экономически свободных людей. Нет, моим героям среди уголовников, в этих стенах нечего делать. Как и мне самому. Уход из камеры 252 За эти месяцы не надзиратели, а Валет стал олицетворять для меня злую суть тюрьмы. Конфликт с ним продолжался. 6 марта я написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой–264 требованием не принимать для меня ни передач, ни денежных переводов, мотивируя ухудшением положения семьи после моего ареста, «а тюремного рациона мне достаточно». На что Валет похихикал: «Дурные менты что ли, соглашаться с тобой. А если твоя жена будет жаловаться? Вот только если режим нарушать будешь, да и то на второй раз в карцер угодишь». Спорить не хотелось, хотя логику его я заметил и даже удивился ей: неужели в тюрьме невозможно проявить свою свободную волю даже путём отказа от получения передач? Неделю я прождал ответа безрезультатно. Второе заявление тоже проигнорировали, тогда написал жалобу прокурору по надзору в конверте. Уже шла вторая неделя моего ожидания верховного решения и, отдавая надзирателю свой конверт, я понимал, что опять ответа не дождусь (и правда, мне даже не принесли расписаться в объявлении, что «письмо направлено по назначению», как это делается в обычных случаях). Угнетала какая-то безнадёжность от правоты мошенника Валета: «никуда ты, падла, не денешься». Хочешь, не хочешь, а тебе всунут в глотку передачу от любимой жены, раз так положено, – такое входит в виды стукачей. Даже передачи из дома могут быть средством давления и перевоспитания. В те дни мне казалось, что если я даже в такой малости не смогу настоять на своём, то перейду к полному неприятию и ненависти. «Никто твои бумажки и читать не будет, а придёт срок, принесут от жены передачу, в кормушку кинут, принимай и спасибо скажи. А не хочешь жрать, нам отдай»,– поучал меня Валёк. – «Не примешь? Менты сактируют и сами сожрут взамен уничтожения. Испугал…» И он был прав, этот уголовник-мент. Да у меня просто не хватит воли всовывать обратно в кормушку продукты из дома, когда рядом стоят жаждущие вкусного сокамерники – не стукачи. И снова этот жирный «кот – почешите мне живот» будет обжираться колбасой, оторванной от детей. Ненависть и негодование просто душили меня. Осталось использовать последнее средство – голодовку, если же оно не поможет – смириться. 265 Объявление я сделал заранее, а утром 18 марта заставил баландёра взять мою пайку и порцию: пусть ответят на мои заявления. Перед обедом мною заинтересовались: «На С…, Сокирко, почему голодаете?» Выслушал и ушёл. И снова молчание в камере. Второй день. После обеда: «На С… Сокирко, слегка». Недалеко вели, до стеклянной будки корпусного на нашем этаже галереи, в которой сидел беловолосый капитан МВД: «Статья? А за что? Неужели верите, что ни за что? Ну, а почему голодаете? От нас всегда требуют разыскать родственников, чтоб передачи были, а Вы?» Вроде искреннее недоумение в голосе. Снова объясняю и видно, что верит и семье сочувствует. Но ничего сделать нельзя, администрация не имеет права не принимать передачи. «Ну, а что вы будете делать, если я не буду их принимать? Актировать и уничтожать? Зачем?» – «Ну, да», – неуверенно тянет он. И ничего не пообещав, кроме как справиться о судьбе моего заявления (?), зовёт сержанта, руки за спину – и в камеру. Грустно я уходил от вежливого капитана, почти поверив в безнадёжность своего предприятия: «Ладно, отголодаю неделю, там видно будет». А после обеда меня почему-то подозвал к кормушке корпусной и без всяких «кто на С» объявил: «Сокирко, капитан велел сказать, что с твоими заявлениями всё в порядке. Подрез [начальник Бутырки] написал, чтобы передач тебе не принимали. Если же захочешь, чтобы принимали снова, будешь писать новое заявление. Понял? Решено, тебе говорят, честное слово». Я снял голодовку, и через пару дней убедился, что правильно сделал. Пришёл майор (наверное, начспеца) и показал на моём заявлении подрезовскую резолюцию зелёным фломастером, причём от 6 марта (!), заставил расписаться в ознакомлении и потребовал назад денежные квитанции. Одну из них, первую, я оставил всё же при себе, как НЗ. А тогда, поверив корпусному, я со счастливой мордой обернулся к камере: «Всё, добился, голодовку снимаю. А тебе, котюга», – я почти плясал перед Валетом, – «теперь фиг колбаской от моих попользоваться». Он что-то невнятное пробурчал и притих. 266 Думаю, понял своё поражение. У меня же была первая победа. Такая маленькая и смешная, даже говорить стыдно, но всё же победа, а не поражение в отношениях с тюремной глухой анонимностью. Оказывается, голодовкой можно прошибить даже безразличие тюремных бюрократов, только надо ставить небольшие и очень реальные цели. В последние дни марта жизнь как бы утвердилась и успокоилась. Я уже особенно не ждал вызова к следователю и радовался отсутствию общения с сокамерниками. В дискуссии я уже не вступал, Валентин меня не задевал, старался не замечать. Я как бы копил силы для будущей борьбы на следствии – ведь появилась надежда, что успешная борьба в этих стенах, пусть частичная, возможна. Камера постепенно становилась привычным домом, куда я возвращался с прогулки, где предстоит пробыть ещё долго – до лета или даже осени, до суда. Но я недооценил равнодушия Валета. Когда он недвусмысленно вякнул: «Да ты здесь недолго задержишься, уж я-то знаю», – полоснуло тревогой. Пугает или вправду меня скоро увезут в Лефортово? Нет, не может Валет этого знать. Значит, пугает… 28 марта передачу мне не принесли, и я радовался, что моё требование выполнено, а Валет ничего не получит от “лилькиной колбасы” (какой же я дурак, что в его присутствии как-то назвал её имя!). Но в то же время было грустно, что не увижу каких-то предметов, которых Лиля касалась, готовила, укладывала для меня. А ещё было жаль её саму, как раз в этот день узнавшую о моём отказе и, наверняка, очень обиженную. Ведь о причинах так трудно догадаться. В общем, я был полон меланхолии, когда корпусной неожиданно крикнул в кормушку: «Сокирко, с вещами, быстро!” Что… Лефортово? Завертелся, пополз и рухнул весь едва налаженный мир камеры 252. Сборы мои недолгие (потом жалел, что забыл взять с собой личный килограмм сахара, а мою рубашку с отсутствующего Валентина потом всё же донесли), короткое прощание навсегда и вперёд… В зимнем пальто и с мешком на спине иду по галерее, не догадываясь, что только 267 меняю хозяйственников на уголовников-воров. Поднялись на последний этаж галереи и втолкнули в камеру 322. Из дневника Лили 6 февраля. Видишь, не получается писать регулярно. Но не потому, что мне не хочется. Хоть и дневник, а не напишешь просто о своих занятиях, приходится думать, как писать. В субботу Гале не здоровилось, и оставив на неё малышей, я отправилась обсуждать план «мероприятий». Деловой состоялся разговор, но делать, как я поняла, в основном придётся мне. Я не сетую, главное, мне есть с кем посоветоваться. Вечером были диафильмы. Начала я с «Новгородского зодчества»… Публика была благожелательная, один из гостей – симпатичный Адис (похоже, поляк). Он реставратор. «Мангышлак» его потряс. На ближнее воскресенье Лёша заказал «Крым», на следующее «Москву». Сколько ещё проживут диафильмы?4 У меня нет уверенности, что я смогу их уберечь. 18 февраля. Вчера легла уже в третьем часу ночи. Гости ушли сравнительно рано, остался один Женя [Полищук]. Где-то в начале двенадцатого я даже сама предложила ему уйти, но он сказал, что ещё рано. Действительно, он привык поздно уходить от нас. Рассказывал, как они провели с нашими детками два дня: катались на управляемых санках, играли в шахматы, во всякие игры. Женя с Люсей собираются забрать их в летний поход, чтобы освободить Тёму. Я ведь сообщила Тёме, что он будет сидеть с малышами, когда Галя будет в лагере. 19 февраля. Десятый час вечера, и я совсем очумела от поисков литературы по своей научной работе (сижу в Ленинке), наверное, мне пора идти домой. Но дома сейчас Валя [школьная подруга], приехала из Волгограда, и я не беспокоюсь за детей. 268 Утром, вернее до 4-х часов, работала с Юрой [Дружниковым] на будущее. У него появилась интересная идея, кажется, осуществимая. С трудом отпустил меня начальник. В пятницу он поймал меня убегающей в рабочее время и заставил писать объяснительную записку. Но поскольку научную работу всё же делать надо, то какое-то время он меня ещё должен отпускать в библиотеку. По порядку никак не получается писать. Ну, хотя бы о главном. Каждое воскресенье показываю диафильмы: в прошлое – «Крым», в это, 17.02 – «Тянь-Шань», «Калининград» и «Эстонию» (для Оли-Сашиной компании). Посмотрела на их Льва [Остермана]– симпатичный. Они реагировали сперва ошалело, потом живо. Хотят «Ленинград». В ближайшее воскресенье должна быть “Москва”. Зазвал к себе Саша Б. [Борисов], сочувствовал, предложил существенную помощь. Получаю деньги от сочувствующих, хотя и пытаюсь отказаться. Решили с Тёмкой купить магнитофон, чтобы отдать Оле – её, но нет в продаже. Скучаю ли я без тебя?… Любой намёк на тебя мог бы сильно ранить, но не пускаю я его внутрь. Вот только в воскресенье пошла на лыжах на тот берег и стало очень тоскливо. А к маяку я без тебя не пойду. Это совсем невозможно. Иногда всё же реву. 21 февраля. Скоро месяц без тебя. Пишу на работе. Сегодня бурно, с большим столом прошёл день рождения Лены [сотрудницы], но ей не удалось превзойти Валю, которая неделю назад устроила нам такой роскошный стол. Особенно разнообразным было сладкое. Звонил Лёня [Подгородецкий, из туристской компании]. Он всё собирается в гости. Спросил, бываю ли я дома по вечерам. Я сперва ответила: «Да», а потом: «Редко». Лёня тут же решил, что я ударилась в загул, я не отрицала. 269 Ну, в общем-то, я не скучаю по нашим туристам. Вот когда Глеба долго не вижу, скучаю. Поразительно, что я к нему привязалась. Наверное, за почтительное к тебе отношение, за желание разобраться в ЗЭСах 7. Как будто ты ушёл, а твоя духовная часть, не вся, а контуром, осталась и как-то выражается в Глебе. Я отчитываюсь ему, жду и получаю от него советы, доверяю его разумности. Мне хорошо и покойно в его обществе. Вообще, моё отношение к нему, наверное, соответствует отношению сестры к младшему брату (не было у меня младшего, а, возможно, так и любят младшего, но уже взрослого брата) – с уважением, со страхом за его жизнь, с желанием сказать ласковое слово, погладить по головке… Регина [Лисовская] назвала меня «счастливой женщиной» после того, как начала говорить, что ты был не прав, послав письма, а я ответила: «Чтобы он ни сделал, он всегда прав». Я и в самом деле так считаю, хотя ты иногда и бывал не прав, но по мелочам. Сегодня отправила маме письмо. Она звонила и про тебя уже знает. Но поскольку я разговаривала очень мирно, то к концу разговора она, кажется, успокоилась и просила писать 22 февраля. Приехала мама. Без предупреждения. Было видно, что наводить порядок. Первые её слова после поцелуя: «Ну, что я тебе говорила?» Я же ответила сразу: «Если ты приехала, чтобы мне это сказать, то уезжай завтра обратно». Она расплакалась и ушла, обиженная, в Галину комнату. Через полчаса на кухне она всё же продолжила разговор, который мне везла. Но, когда она назвала тебя «предателем», я взорвалась, как не взрывалась, наверное, никогда: «Не смей оскорблять Витю, а не можешь, так уезжай завтра же». Она была поражена тоном, реакцией. Снова расплакалась, что выгоняю, потом позвала Валю и плача стала ей выговаривать: «Ты умная, но хитрая, за что я тебя не люблю. Почему ты говоришь, что Лилька живёт правильно, а сама своего мужа в эту яму не толкаешь?» Валя ответила хорошо, а признание в нелюбви для неё не новость... Из Валиного спокойного разговора мама узнала 270 о «Прошении» Брежневу и как-то сразу успокоилась. Оставшуюся часть вечера мы очень мирно разговаривали. Она собирается съездить в Новомосковск. Мне было бы удобней, если бы она поехала в воскресенье, т.к. вечер с “Московскими церквями” я не хочу отменять. Почему-то думаю, что отнимать диафильмы они у нас не будут, просто запретят мне их показывать. Что тогда делать? С мамой решила твою-мою тему не обсуждать, отказываться. Она поняла, что я и выгнать могу со своей территории. А ведь мама приехала не с пустыми руками: пирог, кекс, печенье, банка абрикосового варенья тебе. Сегодня утром она мирно спрашивает меня: «Ты к нему ходишь? Варенье туда можно?» Это так по-человечески! Господи, неужели мама так с мозгами набекрень и доживёт до смерти? Вчера: «А у нас какие следователи? – Лучшие в мире!” Сегодня всё спокойно.Была на гимнастике. Потом тяжёлый рабочий день – почему-то с трудом написала выдачу. В 4 ушла, встретилась с Лёшей [Блехером]. После своих личных дел рассказал, что в ЭКО помещён разговор с директором какого-то крупного объединения, которому предлагается жить по показателю чистой продукции, а тот говорит, что только деньгам доверяет. Всё, бегу домой, уже почти 10. Отсюда мне скоро придётся убраться совсем. Боится хозяин – мне ещё разрешает, а Глебу уже нет. Ничего не попишешь, и за то спасибо. 65 65 Отвечая на вопрос А. А., что имеется в виду, Л. Т.: «По просьбе Аси Великановой меня пустил в свою временно пустующую квартиру её гражданский муж. Помощники мои постоянно выдавали мне перепечатки наших материалов, и их надо было приводить в порядок, а нести их домой к детям, я боялась (обыска боялась). Глеб тоже жил в ожидании обыска, и я «потеснилась», дала место его бумагам, уверенная, что симпатичный хозяин не станет возражать. И оказалась не права». Хлопцы фотографируют “Дневники”66 , но, наверное, только плёнку тратят, т.к. щёлкают по одной страничке, а их 271 66 См.: http://sokirko.info/Tom1 ; http://www.sokirko.info/Tom2 ; http://www.sokirko.info/Tom3; http://www.sokirko.info/Tom4; http://www.sokirko.info/Tom5 ; http://www.sokirko.info/Tom6 ; http://www.sokirko.info/Tom7 : http://www.sokirko.info/Tom9 . около 2 тысяч. Ну, куда такое денешь? Надо бы по 4 стр. в кадр. Кажется, всё. Вернее, всё писать я боюсь. Поразительное желание помочь! 23 февраля. Вернулась я вчера около 11 ночи и застала Зою с Юрой [Коноваловы], а Саша с Аней [Эпштейны] и ещё с кем-то, и Глеб были раньше. Не дождались, естественно. Саша с Аней навезли полный воз еды, Анюте красивое платье от своей дочери. Мама их сначала шуганула, но Валя и Тёма увели их в Тёмкину комнату и там поили чаем. Я определённо решила сказать маме, что её планы пожить у меня, пока брат будет устраиваться в Новомосковске, не поддерживаю. Сегодня бесцеремонно сообщила ей про вечер с диафильмом и спросила, не хочет ли она куда поехать, ведь есть куда. На что она громко ответила, что делать ей там нечего, а она останется и посмотрит моих гостей в последний раз. Не откинула бы она фортель.… Нет, не буду я с ней церемониться, не хочу, чтобы она у меня жила. Без её помощи я легко обойдусь, зато тягот и нервов – на целый воз. 27 февраля. Только что позвонил брат Володя. Хорошо говорил, по-человечески. Сообщил, что слышал о твоём освобождении. Пожалел меня. Новостей хороших мало. Глеб говорит, что тучи сгущаются, много вызовов, даже по его телефонной книжке. Успехи мои пока неощутимы, но я, как та активная лягушка, не теряю надежды. А народ вокруг славный, добрый и внимательный. Вчера к 3-м часам ходили к Галиной подружке на детский концерт. Алёша убежал со своими друзьями, и мы его не нашли 272 ко времени выхода, мама отказалась, т.к. утром водила малышей в церковь и устала. Девочки очень хорошо играли, потом был чай, перед этим настольные игры. Сожалели, что нет тебя. Галя сказала, что ты приедешь во вторник. На обратном пути Галя впервые спросила, за что тебя посадили. Путь наш был короткий, и я не смогла много объяснить. При любой возможности продолжу. Алёша явился домой через полчаса после нашего ухода, перемазанный в смоле. Тёма его до конца не смог отмыть. Тёме он признался, что курил. Может, наврал. А если нет? 1 марта. Ставлю год на газетных вырезках с грустной мыслью, т.к. ни в этом году, ни в следующем ты ещё не сможешь приготовленное для тебя прочесть. А теперь отчитаюсь за прошедшую неделю. Сегодня суббота. С утра сходила по магазинам, пробежала три круга на лыжах перед домом (Москву-реку уже прорезал ледокол), приготовила еду, подмела. В доме тихо, только что пришла раньше времени Галя и сразу села за пианино. Детки у Володи и Лиды [Сулимовых], вчера их забрали. Всегда беспокойно, как они буду себя вести, но, сознавая, что детям нужно мужское общество, да и ценя возможность посидеть в тишине, я всё же не сопротивляюсь приглашениям. Мама считает деток слишком балованными, да и кто-то из воспитателей так их назвал. Не знаю, где грань между избалованностью и раскованностью. Может, большое количество гостей и поездки их дезорганизуют, развинчивают, а может, всё же они дают им больше пользы, чем вреда? Надеюсь… Галя сейчас играет на домре – до чего хорошо, свободно, с удовольствием! Конец не получается, но она его добьёт. 25февраля маминого дня рождения не было. Накануне вечером мама меня встретила, не поднимая глаз, ну, я и не стала заикаться о праздничном столе. Утром же она стала рано собираться, чтобы поехать в Новомосковск. Город ей не 273 понравился, голодный и переезжать туда она зарекается: «Пока квартиру не дали, никуда не поеду, а тогда уеду от вас всех на Кубань». И в слёзы. Мне после таких слов её жаль. Но ведь не переделаться ей, и мне невозможно с ней жить. После её отъезда, во мне опять открылись тёплые чувства к ней – ведь столько она выстрадала! Я поревела сейчас, прощаясь с ней. Она сказала, что писать не будет, пока я не пришлю письмо с раскаянием и сообщением, что стала другой. Я всё плачу и плачу, как по неживой. Что это такое? Почему мне так горько? Почему так жестоки люди друг к другу? Почему я не могу смириться с ней, терпеть её нападки, чтобы скрасить её безрадостную старость? В её жестокости отражается моя. Родные и такие далёкие, неспособные договориться. Ведь я образованней и умней, почему же я не могу её уговорить, убедить? В разговоре с Сашей она услышала фразу «когда власть сменится, Витю будут очень уважать» так: «когда власть сменим…» «Воинственная невежественность» – в эту категорию входит мамино отношение к жизни и к нам. Но почему мне не удаётся отделить её «воинственную невежественность» от её человеческих качеств? Наверное, потому, что я слышу непрерывные попрёки в неправильном воспитании, в плохом хозяйствовании. Она дёргает малышей, и Алёша ей стал грубить, даже не захотел проститься. И Тёмка, бессовестный, забыл. В среду я пришла, когда мама спала. После работы у меня был деловой визит, и я мчалась домой, потому что должен был прийти Витя С. [Сорокин], чтобы, переночевав, утром занять очередь к окошку передач. Я боялась, что мама его выставит. Но он приехал полдвенадцатого, и мама обнаружила его только утром. Я отказывалась от помощи, но Витя не уступал. Очередь была не такая уж большая. В следующий раз мне разрешили прийти 27–го (28-го санитарный день), а не 31-го в понедельник. Но ты бы видел, каким королевским кивком получила я это разрешение. Витя уговорил меня отнести топлёное масло, но его не приняли. Мы срочно помчались за простым. Как-то ты с ним обойдёшься? Но пока холодно, может, сможешь сберечь или с 274 кем поделишься, у кого в другое время передача. Ручку и бумагу не приняли. В очереди сказали, что в Бутырке всего две камеры по 49 человек для подследственных. Если для вас не сделали исключения, то , по крайней мере, двое из вас [В. Абрамкин, Ю. Гримм, В. Сокирко] должны быть вместе. Всё легче. 67 67 Я, по темноте своей, приняла на веру, что все подследственные сидят в двух больших камерах, а в остальных камерах сидят осуждённые. «Поисковцев» трое, значит… Усомниться, что подследственных на всю Москву всего 98 человек, я не сумела. 68 Г. Померанц. Мой собеседник Виктор Сокирко. См. выше: раздел 1.2.3. В четверг на дому допрашивали Зою. Допрашивал КГБ-шник и предрекал тебе 70-ю с её 12 годами. Сказал, что ты злостный антисоветчик уже 20 лет, что в твоих работах под своей фамилией – ещё ничего, а под псевдонимом – сплошная злостность. Говорил с напором, зло, с вымоганием. Зоя только что и смогла противопоставить ему фразу о твоей «кристальной честности». Допрос, как я поняла, она выдержала достойно. Вчера была у Гр. Сол. [Померанца] Он почитал черновики своего сообщения о тебе.68 Сообщение мне понравилось, хотя и удивили сбои на себя. Но ведь это оттого, что он очень лично переживает твои проблемы. Например, рассказ о вводе рыночных цен, которые обесценили бы его пенсию вдвое, с чем он согласился бы ради страны, я сперва восприняла с недоумением, но потом поняла, что у тебя есть такой авторитетный последователь в экономических проблемах. По моему, никто из наших друзей так бы не высказался. Ещё было длинное отступление, я не запомнила. Хороший был вечер. Гр. Сол. просил возражений и охотно их выслушивал, а твою суть он, кажется, постиг глубже меня. Мне стало жаль, что я не понимала твоего напряжения последних дней, что не любила крепко-крепко, не говорила помногу, не ловила слов.… Но меня утешает, что я тебе достойная подруга. Пусть не всегда понимала, недостаточно ценила, не почувствовала в ту 275 злополучную среду, что долго не увижу тебя. Всё же не заедала и дала расцвести твоей душе. Рассказала им [Гр. Сол. и Зин. Ал.] забавный случай из нашей жизни. Тёмка всем говорит, что у него родственники украинцы и русские, один папа как еврей. И вдруг предлагают единовременное пособие от фонда помощи еврейским детям – «специально детям Сокирко». Я, конечно, отказалась (пишу это возможным непрошенным читателям). Гр. Сол. был у Бурцева (перед ним был Копелев). Чётко объявил своё хорошее к тебе отношение и как-то очень правильно объяснил твою экономическую программу: НЭП ленинский по примеру Венгрии. И что в тебе нет злобности, а одна страстность в защите своих позиций. Закончу, а то пишу очень долго. Да, Витя С. [Сорокин] сожалел, что ты не пожелал обучиться способу передачи своих записей из тюрьмы. Сам он настроен очень деловито. Бурцев через Катю [Гадамайчук, жену В. Абрамкина] пригласил меня за доверенностью в ближайшее время. То ли его торопят? Я без бумажки, да ещё не первой, не пойду. Катя ищет адвоката. Это трудно. Просила я и для тебя. Постоянно возвращаюсь к магической цифре 12, из которой тут же отделяю 5, надеясь каким-то образом всё же жить в основном с тобой, а домой приезжать проведывать. Через 7 лет Тёме будет 24, Гале – 19, а малышам – по 12. В понедельник концерт КСП [Клуб самодеятельной песниъ] устраивают в Валерину и твою честь. Петь будут оботфортовские барды и прочие поэты тоже будут. Почётно. А мама твердит: «Друзья до чёрного дня». А сама и в чёрный день не помощник. Она говорит: «Я не считаю, что с вами произошла беда, вы к этому готовились и шли». Правда, нет беды, есть горечь разлуки, страдания за тебя, что тебе тяжело, страх за себя – уцелеть надо: ни под машину, ни под мясорубку не попасть, чтоб детей вырастить.… У всех сложности, пришла теперь наша очередь страдать. Я-то это делаю в лёгкой форме, а каково тебе? 276 Ну, надеюсь, ничего не забыла. Вечером, если не будет гостей (собирались трое), съезжу за “Арменией” на завтра. З марта. Этого дня прошёл только час. Закончился диафильмовский вечер. Я даже не устала – “Армению” показывать легко, но как всегда трудно вести разговоры. Лёша своего обещания не держит, но на следующий показ, он, наверное, придёт, т.к. будет «Украина», а он её ценит. Я думаю, что отнимать диафильмы они не приедут, а вызовут и запретят показывать. Как вести себя в таком случае? Гости сегодня были нехвалючие. Забавно, что это я только сейчас определила – так приятно было самой проехаться по Армении, что этой радости мне вполне достаточно. После показа практически все ушли – это тоже необычно. Остался Солодя С. и наперебой с детками рассказывал, как они провели два дня. Бессовестные детки заявили, что с дядей Женей им лучше. Днём вчера заезжал брат Володя проездом в Ленинград, успел увидеть маму. Она сказала, что теперь будет жить для себя. По-доброму меня расспрашивал, высказывал надежду на твоё скорое освобождение. А про маму договорились, что надо всё же искать слова для её переубеждения. Мы закупили магнитофонную плёнку, и сейчас началось переписывание на 4 дорожки всего подряд (не нашими с Тёмкой руками). С пересъёмкой слайдов не получается – нет фотоплёнки. 12 марта. Ещё целая неделя прошла. Воскресной ночью я не смогла сесть за письмо, не смогла даже помыть 277 посуду, т.к. накануне не спала, была у “земляночников” в лесу, и пели они для меня в твою честь всю ночь.69 69 А. А.: «Имеется в виду Клуб самодеятельной песни? Или что-то другое?». Л. Т.: « Один из первоначальных кустов КСП, они в лесах рыли землянки для зимних песенных сборов групп их куста». Теперь новости за неделю. Пришло письмо от мамы. Вот оно: “Здравствуйте, все! А с Алёшей не хочу здороваться – он со мной не прощался, Ане носочки довязала, скоро пришлю. И ещё чего пришлю, Алёше не дам. Вчера я смотрела передачу про женщин. Какие есть умницы наши женщины! Когда, Лиля, ты поступила в Бауманский институт, ты мне писала так: «Какая же ты умница, мамочка, что научила меня любить науку! Если бы ты знала, какие здесь преподаватели! Я только читала о них, а теперь они преподают мне и другим. Мамочка, я тебя всю жизнь буду благодарить и никогда не забуду». Хотя это письмо у меня кто-то украл или отец, или ещё кто, но я его читала несколько раз и запомнила на всю жизнь. И всю свою любовь к тебе и Володе [мой брат – Владимир Николаевич Ткаченко] несла все годы и надеялась на твою силу, ум тот, которым ты обладала, и всегда верила, что ты будешь среди тех женщин, которых я вчера видела. Но получилось совсем наоборот, окружили тебя не те люди, не те, с сияющими лицами женщины, а те, которые несут мрак и ненависть к окружающему. И тебя, такую умницу, превратили в дуру. И мне так хочется стоять рядом и кричать: дура, дура и друзья твои дураки все! Как мне тебя жалко, что ты превратилась в мутную женщину, а не в тех цветущих и радиевых (излучающих радость, – мамина терминология) женщин, которых я видела 8 марта. А ты бы могла. Прочитала твоё письмо и узнала, за что Виктора забрали. Вам оно нужно? Ваше дело – работай и исполняй свои обязанности с чистой совестью... А за теми 278 границами есть люди, которые тоже исполняют свой долг перед родиной, наши защитники. Вот они-то пускай и распоряжаются, надо посылать войска или нет. А вы никакого на то права не имеете. Если вас поджигают наёмники из-за рубежа, то вот я, тёмная женщина, но знаю, что ничего у них не выйдет. Своей дурной головой подумали бы – да как же так не защищать своих границ?! Вот со всего прожитого тобой и мной я вкусила твою благодарность. Спасибо, благодарила за всё то, что в начале письма я писала тебе. С такой злостью гнала меня и за что? За ту правду, что я знала, что когда-либо, а всё же случится? Что вместо спокойной старости ночами не сплю? И Галю эту бедную замотали делами. Не хочешь подумать – у неё своя будет жизнь. Ты б лучше детям больше внимания и к опрятности приучала. В общем, спасибо за приём. Ни одного отпуска не использовала, как люди. Сколько раз путёвки предлагали, а я отказывалась: нет-нет, мне надо к дочери съездить. Всегда я отвечала любопытным: а кто же поможет, как не мать. И сама так считала, что поступаю правильно, что еду помочь. А вы переучились и простых правил не знаете. Галочка, учись хорошо, отлично, бери всё, что тебе в твоей жизни нужно. Мне не понравилось, что ты сказала: не хочу быть отличницей. Это нехорошо. Лень это страшное, один раз заленишься, а потом ещё захочется. Учись, счастья тебе, успехов во всех делах. До свидания. Всем здоровья и счастья. Целую. Мать 9.3.80” Был в понедельник концерт КСП. “Звёзды” – Мирзоян, Бережков, Луферов, Долина не явились по разным причинам. Пели “звёзды второй величины”. Некоторые из них ничего, но всё же мешает не преодоленная сложность стихов. Зато было 279 очень приятно услышать в самом конце Володю Турьянского – озорного, талантливого. После концерта меня провели в артистическую, где поили чаем, и Володя пел ещё. Я благодарила и кланялась. Жаль, что Кати не было, у неё заболел Алик. Концерт ничем не выделялся, только концом, да и то в артистической. Молодцы ребята, главное – дело доброе. Можно было подумать, что ты целый месяц работал [собрали для нас примерно 200 руб.] А во вторник была лекция Померанца, но я не пошла, т.к. должна была придти Регина, да и полдня я провела в побегушках. Первое – решительное дело – как сейчас выяснилось, не удалось. Второе (религиозное), кажется, закончено в этот понедельник и больше от меня не зависит. Утро среды провела, как обычно, в работе, сегодня надо оттуда съезжать. Больше меня там терпеть не хотят. Каким получится новый приют, не знаю. Напрочь не помню, что было в четверг. Пятница была предпраздничной. Мужчины отдела подарили нам большое овальное зеркало и устроили концерт с пением под гитару. Мы были тронуты. В тот же день у меня была большая за две недели стирка, а потом мы поехали к отцу поздравлять его Там. [Тамару] Петр. 8 марта с утра уехала в лес. В понедельник утром была у Саши Б. Вчера заболел Алешик. Сегодня он уже не лежит и просит есть. Сейчас чистит картошку. Галя пришла рано из школы, я её сейчас покормлю и уёду в РОНО, на работу и дальше. До свидания. Совсем неожиданно написалось “до свидания”. Как будто заканчиваю письмо. Когда оно будет наше свидание? 16 марта. Воскресенье. Полдень. Говорит только радио. Галя ушла с Дашей в музей Ленина. Ей всё равно, куда идти. Тёма – на 2-ом туре физической олимпиады МГУ, мечтает попасть на 3-ий. Детки – у Жени и Люси. Через шесть часов придут гости. С утра было рабочее время и ещё будет. Выспалась, вчера заснула в начале одиннадцатого, даже не 280 успев переодеться на ночь. Так что с утра было рабочее настроение, можно считать, вчерне я с возложенной на меня работой покончила. Теперь можно отдавать её в руки мастера 70 70 В ответ на просьбу А. А о пояснении, Л. Т.: «Полтора месяца, в основном по средам, на квартирах знакомых я собирала и чуть-чуть аннотировала Витины разрозненные работы: письма, выступления, рефераты, рецензии, чтобы специалист превратил собранное в книгу. Идею подал писатель Юра Дружников и обещал «довести до ума» то, что я соберу. Но обещание не выполнил – собрался эмигрировать. Социолог Валя Чеснокова мне посочувствовала и через какое-то время взялась доработать, но после суда над Витей она вернула собранный том, убрав все свои вставки. Так, в первоначальном виде этот материал и лежит на наших сайтах – http://sokirko.info/ideology/pv1.html». В среду я сделала все дела, получила твои фото и даже застала дома Наташу. Она теперь регулярно приходит по средам, когда я дежурю, и помогает. В пятницу вечером, после ухода Жени с детками, я пошла звонить и достала письмо из прокуратуры. Тут же прочла. Сперва только радовалась, что весточка от тебя. Потом уже с Тёмкой читали и выяснили много невесёлого. Почему-то было написано, что февральскую передачу ты не взял (сопроводиловка была напечатана 29.02, т.е. на другой день после передачи, правда, письмо отослано только 10.03). Возможно, ты отказался не только от передачи, но и от разговора с ними. Потом мы стали огорчаться, что ты отказываешься есть калорийную пищу. Ведь тогда прошло только три недели, у тебя ещё были силы, а потом их будет меньше, начнутся болезни. Зачем ты так? Ты бы мог догадаться, что я не трачу денег на эту чёртову колбасу. И вовсе не дорого ты мне обходишься... Не нужна такая жёсткая экономия. И нет твоей вины перед нами. Мы все тоскуем по тебе. Детки про тебя спрашивают, Аня отложила тебе две конфеты, а сухари, приготовленные тебе, не просят. Алёша время от времени просит позвонить тебе. 281 18 марта. В воскресенье было не очень много народа на «Украине», но почти получился разговор и про Украину, и про искусство. Вчера была у Гр. Сол. Он закончил про тебя писать, сегодня отдаст в печать. Получилось по-померанцевски густо. Очень хорошо мне с ними. Гр. Сол и Зин. Ал. тебя любят и ценят, и я с ними могу говорить не скрываясь. Ругали тебя за отказ от передач: не ешь, мог бы отдавать коллегам, как ты изящно выразился. Гр. Сол. посоветовал покупать яблоки замухрабистого вида. Хорошо, что ты не знаешь, что лук, чеснок и яблоки я покупаю тебе на рынке. Дали мне денег на передачи – так ты их [Померанцев] разжалобил письмом. Стыдно брать было./ Люди думают, что мы бедные аж дальше некуда. Не бедные. Сам знаешь, что на книжке есть. Но, может, ты провидишь мою «отставку» и уж тогда – бедность? Или общее обнищание? Или свой 7+5 срок? Страшно про всё это думать. Но я уже давно уверовала в то, что ты обладаешь даром предвидения, которым ты боишься меня пугать, а я боюсь невысказанного. Гр. Сол., может, «достанет» адвоката. 25 марта. Утром я получила от Гр. Сол. 13 страниц о тебе и отдала их результативным людям [машинистке], съездила на рынок и вернулась домой. Юра Д. ещё не отказал совсем в помощи, но готов делать только минимум. Он поразился, например, что мои вставки не напечатаны. Написанное от руки он просто не умеет читать. Пижонство! Подборку писем он до сих пор не читал, потому что плохо видно. Я не удержалась сказать, что Гр. Сол. не только её прочёл, но и процитировал. Юра 282 уже забыл, что сам просил вставки для сведения, а когда я говорила, что не уверена в их качестве, он ответил, что напишет сам, мол, нужно только с чего. А сейчас речь идёт только о правке.… И вообще, у него своей работы много.… Но ведь не тянула же я его за язык. Или, может, он не ожидал, что я так цепко ухвачусь за его предложение? Наверное. Нет у него на деле ощущения значимости твоих работ. И вообще всё здесь обрыдло. Так что, ты как патриот, для него анахронизм. Сказал, что за океаном напечатано твое “Прошение”. Не будет ли тебе от этого хуже? Очень я боюсь, что они разберутся и оценят тебя в полной мере. Ты ведь понял самый главный недуг, а лечить его не хотят. Им нужно только о нём не говорить. Глеб показал полстолбца в “Альтернативах” про тебя. Соня могла бы перевести, но пришли они поздно, когда я уже начала показывать диафильм. В четверг я торопилась домой, полагая, что Лёня придёт. На карточке потом исправляла 16 на 18. Плохо получилось, грязно, а у нас проверки. Двух сотрудниц наняли по 130 руб., чтоб они стояли около часов и проверяли, как мы отбиваемся. В среду я отбивалась за Олю прямо при этой сотруднице. Теперь и милиционеры смотрят, и уборщицы, и лифтёры. Чёрт-те что! Как я дрожала, но не отбить карточку было нельзя, Оля ведь на меня рассчитывала. М.И. [Казарновская] сообщила мне жуткую новость, что Игорь Губерман осуждён на 5 лет. Прокурор сказал, что хотя преступили закон те двое, но действительный виновник Губерман, т.к. он дал им денег взаймы. Надо переспросить у Таты. Я ей звонила и насчёт адвоката. Её – не пойдёт, но она обещала его спросить о других. А сегодня у неё свидание с Игорем – разговор через стекло по телефону. Боже мой, даже нельзя будет к тебе прикоснуться! Какое изуверство! Вечером буду ей звонить. Свидетели, т.е. «члены синдиката», как их называли на суде, признались адвокату, что им прямо сказали: 283 дадите показания на Губермана – уменьшим срок и дали им по 2 и 3 года (один имеет 27 краж). Адвокат обескуражен очевидным неправосудием. 27 марта. Сегодня самый горестный день, хотя и была в нём уравновешивающая новость – мне нашли адвоката. Сейчас 7 часов вечера, а у меня до сих пор горячие глаза. С утра после выхода из приёмной, где у меня не взяли для тебя передачу, я просто ревела в три ручья. Зашла в какой-то подъезд и ревела до решения: пойти к 3-м часам к начальнику тюрьмы и попросить передать тебе записку: «Как ты можешь так обижать меня и наших друзей? Разве ты не понимаешь, что передача мне ничего не стоит? Мне нужно только её сдать. Мы вполне обеспечены, обласканы друзьями и только по тебе скучаем». Но не будет тебе такой записки, потому что пошлю, наверное, заявление Бурцеву или начальнику тюрьмы. Мне бы надо сегодня об этом поговорить с адвокатом, но она ещё так мало тебя знает. Лучше советоваться с друзьями. Сейчас я позвонила Зин. Алексеевне, поблагодарила за адвоката. Сильва Абрамовна Дубровская была адвокатом на суде Щаранского. Родные, правда, требовали американского защитника, но отзывы о ней самые высокие. Да ведь ты же сдуру можешь отказаться!!! Не смей, заклинаю! Неужели у тебя не хватит ума понять, что на адвокате нельзя экономить? Эта та самая “крупная вещь”, для которой и лежали наши деньги. Заехала к Саше Б. Он подсказал мне мысль, что я должна тебе довериться, ты лучше знаешь. Я всегда так и делала. Но ты-то сейчас не знаешь, что у нас материально хорошо, а твои преследователи знают. Они это даже Жене сказали. Так что они тебе просто не верят. Сейчас поговорила с Катей, она передала мне совет Саши Л., чтоб я написала тебе письмо через следователя и прямо в тюрьму. Завтра напишу. Сегодня нет сил. Вчера они все: Катя, Соня, Витя, Глеб, Ася, Саша, – были во Владимире, где осудили к 5 годам ссылки М. Ланда. Витя [Сорокин ] рассказал о доброжелательном отношении местных- приглашали пить чай. 284 31 марта. Нужно много записать. Сегодня мы с Тёмкой пытались сдать тебе все ту же передачу – ведь ты отказался принимать от меня, может примут от Тёмки. Но оказалось, что на углу твоего заявления начальственный зелёный фломастер начертал: передач не принимать. Это значит – ни Тёма, ни отец не смогут обойти твой запрет. А я строила планы…хотя бы на отца. Ну, зачем ты это сделал? Очень жалко, что не дописала в письме, что послала Бурцеву про это. А может, и не входило в твои планы полностью отказываться? Бурцеву я послала для тебя письмо и ему заявление (заявление моё Глеб переписал, потому что оно было недостаточно корректное). Глеб приходит очень редко. У него вокруг болезни и дни рождения. У близкой знакомой в Одессе – цирроз печени, умирает. Оказывается, что сын Юрия Гримма тоже болен циррозом уже пятый год. Ужасно! Я с Соней Г. сегодня встретилась в приёмной. Если он не выживет, то каково будет Соне? Сегодня она мне понравилась больше, чем первый раз. Как мы с годами становимся похожими на своих мужей! Мы с Тёмой ходили на приём к начальнику, но принимал не он, а некто Авдеев Владимир Иванович. Вполне доброжелательно разговаривал со всеми, но я его завела, потому что завелась сама. Именно он показал мне зелёный угол на твоём заявлении. Сейчас жалею, что не посмотрела дату. Очень быстро он помахал им перед моим носом и начал прощаться. Я орала, что буду жаловаться, потом, за дверью, понятно, опять ревела. В общем, стоит мне твой отказ гораздо дороже, чем заботы о твоих передачах. Вчера было воскресенье, и я с 11 до 7 вечера хорошо поработала у очень симпатичной хозяйки [на второй «конспиративной» квартире]. Приятный день и разговоры в обед и при моём уходе. Детки были у Там. Петр., пришли за час до меня и сразу легли спать. Утром мы побегали с детками и Тёмой (Галя отказывается, говорит, что болит бок, когда бежит). И в субботу бегали. Было тепло и солнечно. И сегодня тоже. Вкусный весенний воздух... 285 Про Женин [Е. Полищука] визит [в ГБ-шную контору] пока не буду. Травят его, втравливают. В прошлую субботу после базы (заработала два отгула, хотя кончили в 12.20) заехала к Ир. Вас. Она после операции (сетчатка отслоилась) пока ещё не читает. Как всегда, ровна и приветлива. Надарила, опять же, как всегда, детям книжек. Потом я направилась к Таниным детям [Татьяны Великановой], посмотрела на Фединого сына и Юлькину дочку. Гости в прошлое воскресенье были благожелательные, да и фильмы («Аня-Алёша», «Кожа», «Мангышлак») так настраивают. А разговоров общих опять не было. Уж очень разные люди. Про «Кожу» [Кожа – приток Онеги] надо было бы упомянуть, какое значение имел этот наш самостоятельный поход для всей дальнейшей жизни. [Было нам по 28 лет, и мы поверили в силу своих тел и духа, в способность вдвоём преодолеть все испытания судьбы] Больше и чаще мне надо читать дневники. Хорошо, что столько написано, до твоего возвращения хватит перерабатывать. Наконец-то собралась и написала Вале [подруге] большое письмо. Она имеет народную точку зрения на Афганистан и на ряд других вопросов. Ещё не написала, что в субботу мы вчетвером были на «Синей птице» в новом просторном зале МХАТа. Детки устали (Аня после театра капризничала), но говорили, что им понравилось. Как они ждали дня спектакля! В субботу, с самого утра (спектакль в два часа) Алёша то и дело забегал ко мне в комнату и справлялся о времени. 2.3. События апреля Новые сокамерники Острое, короткое, как ни странно, разочарование. Видно, в душе я не верил или не ужасался Лефортову. Интенсивное желание поехать куда угодно, лишь бы сменить обстановку, 286 подавляло даже страх от лефортовских последствий. Новая камера открылась как совсем новый и неожиданный мир (кстати, откуда появилась манера сравнивать тесную, в12 кв. метров камеру с “целым миром”? – наверное, у меня появились сдвиги в психике и оценках). Не коричневые, а синие стены, через жалюзи на окне видно строящееся на Новослободской белое здание с отблесками вечернего солнца. А на меня со вниманием смотрят 5 человек. Значит, я шестой, в камере перебор, и спать пока мне придётся на полу. Лица удивительно дегенеративные, так что первой моей мыслью было: «к психам» посадили. Потом оказалось – просто к уголовникам, хотя двое из них и были из «умственно отсталых», что недалеко от дегенератов. Сидят у стола и ждут, наверное, ужина, и потому, кажется, повернуться негде. А тут ещё меня впихнули с мешком и в большом пальто. Но приткнул в уголок мешок, повесил пальто, присел на край шконки, понял: обычные уголовники, настроенные довольно весело и приветливо. Часа два назад у них забрали первожителя камеры, так что с моим приходом ничего не изменилось, только несколько человек улучшили своё положение переменой шконок и до сих пор радовались удаче – как бы за мой счёт. Дегенеративные же выражения лиц были скорее от отупляющей обстановки, от жизни вечными лагерниками. Единственным исключением, т.е. обычным на вид человеком, казался худой пожилой грузин в синем спортивном костюме, обвязанный в поясе шерстяной кофтой. Это былБорис Григорьевич Пруидзе, 47 лет, директор сочинского ресторана, посаженный за взятки мэру г. Сочи. Он-то и задал вопрос о моей статье. Узнав, что 1901, печально закивал головой: «Знаю, знаю, сидел в январе с таким же в 290-й камере»… – «А кто он?» – Оказалось, Валерий Абрамкин! Вот была радость поговорить с человеком, который совсем недавно общался с Валерой и мог рассказать о нём. Впрочем, и я месяц назад видел Валеру, правда, мельком. Нас вели с прогулки и на повороте, перед стеклянной будкой корпусного, как всегда, приостановили. Не сразу я заметил, что в будке – 287 офицер, а спиной к нам, вполоборота, сидит Валерий – обычный, с бородой и что-то спокойно доказывает, за стеклом не слышно. Тут же нас двинули, а на мой сдавленный крик: «Валера!» оглянулся сердито только корпусной, Валерий не услышал. Потом я уже ругал себя, что не хватило ума или смелости (иногда это одно и то же) выбежать из цепи, затарабанить в стекло, заорать во всё горло: хоть на миг, но встреча! Борис Григорьевич рассказывал, какой хороший Валера парень, выдержанный, но смелый, много читает, регулярно занимается йогой, сидя на шконке с поджатыми ногами, а главное, знает законы и много пишет всяких заявлений (об этом я уже слышал от Бурцева: «Несерьёзно всё это! Раз посадили, то сиди и не разводи канитель, понимаешь…»), и потому “менты” относятся к Валере с почтением. Особенно после того, как он отстоял право не стричь бороду: не только писал заявления, но и физически не давался в бане под машинку. Только когда вызвали «весёлых ребят» и те держали его за руки–голову, он не сопротивлялся. Однако каждый раз привлекать «весёлых ребят» к Абрамкину, видно, накладно, и потому начальство всё же сделало в его карточке пометку – разрешение на бороду. «Значит, можно отстаивать свои права», – сделал вывод Борис, а потом подстёгивал меня: «Да ты пиши жалобы почаще, что у тебя нормального места нет в камере, ты же 190-я, они с твоей статьёй считаются». Остальные в камере слушали нас вполслуха, убеждались, что «Григорьич» нашёл «кореша», и потому улыбки не сходили с их лиц. А может, мне только так казалось. Принесли ужин, началась суетливая подготовка стола, недавно им принесли продукты из ларька и потому “телевизор” забит белым хлебом. Идёт раскладка сахара, бутерброды мажутся маслом. Решаю, что отделиться в еде надо сразу, как ни трудно это сделать в атмосфере приветливости. Объясняюсь, ссылаясь, что передач и переводов у меня не будет, сам отказался. Но слова мои всерьёз не принимаются. То, что у меня нет с собой продуктов, они поняли сразу – иначе я бы их давно 288 выложил, а что из-за этого можно отказаться от совместной «шамовки» просто не входило им в головы. Поняв же, что отказываюсь я серьёзно, приняли за обычную стеснительность новичка, и Борис Григорьевич вместе с Сашей Фетисовым, как самым старшим здесь «каторжанином», привели меня к столу прямо под руки: «Ладно, ладно, может, ты сектант какой, так завтра начнёшь есть по–своему, а сегодня у нас знакомство, нельзя отказываться от стола». Грузинскому хлебосольству отказать просто невозможно. А может, решительность моя была мала или лицемерие в отказе чувствовалось… В общем, вечер оказался у меня прекрасным, праздничным, с белым хлебом и маслом, которых я не пробовал уже полтора месяца. Утром меня снова втянули в общую трапезу. Спать устроился я на полу между столом и шконкой у окна. Укрылся пальто и провалился в сытый сон, как в счастье. Так началось знакомство с новыми людьми и новыми книгами. В памяти они слились с бурно наступающей весной. Если март практически не отличался от зимы, то в начале апреля воздух сильно потеплел и снег-лёд в двориках стал быстро таять. Солнце шпарило за решёткой, и смотреть на мощные облака в синем небе было необычайным наслаждением. В конце же апреля город и наши камеры прямо затопило жарой–духотой. День быстро прибавлялся, и вот по утрам, проснувшись иногда до побудки, я не только вслушивался в начинающийся троллейбусный шелест на Новослободской и ловил далёкие тепловозные свистки у Савёловского вокзала, но и следил за медленно двигающимися по стене солнечными зайчиками и радовался воробьиному чириканию и голубиному воркованию за нашим окном. Внешний весенний мир как бы просачивался тонкой струйкой в наш каменный санаторий. Шёл третий месяц заключения. Всего-навсего. 12-я часть, если всё будет хорошо. Единственно близким мне человеком в камере был, конечно, Борис Григорьевич – мой неизменный компаньон по прогулкам. За два месяца я прослушал много историй и подробностей о его жизни, и как жаль, что нет ни памяти, ни дара изложения. Известно, что у грузин очень богатая фантазия, 289 особенно, когда есть внимательный собеседник. Борис был настоящим грузином, а я по-настоящему благодарным слушателем. Я услышал о военном голодном и босоногом детстве, об эвакуации из Харькова (где до войны служил его отец, как и мой) в грузинскую деревню к деду и бабушке (мама умерла до войны, а отец погиб на фронте). И о послевоенной юности в удалых компаниях сорванцов, в набегах то на вагоны с солью и углём, то на кусты «лаврушки». А потом армия и туберкулёз, едва не сведший в могилу. Уверял, что после поправки туберкулёз отступил от него окончательно, только когда стал неумеренно пить. Вино и женщины были главными темами его рассказов в камере, и они неизменно приобретали какие-то огромные, просто героические размеры, если судить по количеству выпитого, промотанного в кутежах и покорённых им «тёлок» (все мамаши в Сочи его боялись). Эти рассказы шли с неизменным успехом, но даже «ворьё» им не очень доверяло, подозревая художественный вымысел. И правда, несмотря на блатную терминологию (вроде «тёлка» вместо «девушка»), рассказы Григорьича не были противными. После техникума он начал работать в общепите, вышел на должность завбаром и рестораном, потом заочно окончил институт (на следствии последний факт он скрывал, чтобы выглядеть проще), но двигаться дальше по служебной лестнице с его характером было ни к чему. Устроить из порученной ему «точки» лучший ресторан в городе, чтобы быть там хлебосольным хозяином для всех друзей, местных горожан и приезжих знаменитостей – лучшей участи для себя нельзя было пожелать. Конечно, в нём была и деловая хватка, и умение подбирать и руководить людьми, и чутьё на красоту. В иных условиях он смог бы стать хорошим администратором или даже владельцем. Сейчас же хлебосольство и любовь к кутежу всё подавляли в его жизни, но удивительно гармонировали с обстановкой траты бешеных денег в главном курортном городе Союза. 290 Те эпизоды, которые вошли в его обвинительное заключение, кажутся пустячками в сравнении с его собственными рассказами о грандиозных тратах (даже если сделать поправку на художественный вымысел) и игнорировании всяческих запретов. Разбитые витражи и художественный паркет, вскрывшийся от разлива десятков бутылей шампанского, сотни и тысячи рублей в вечер на «музыку и шампанское», приёмы знаменитых гостей – от партдеятелей до съездов воров, непременно оружие без разрешения в багажнике машины и езда по городу в совершенно пьяном состоянии, способы бегства от ГАИ-шников, памятуя наказ друга – начальника ГАИ: главное, не попадайся! и т.д. и т.п. Рассказал Борис и о своём следственном деле, и о его главном герое – мэре г. Сочи Воронкове, довольно сложном человеке. Важность государственного деятеля в нём сочеталась с беззастенчивым взяточничеством; ум – с бессмысленным скопидомством, когда копились драгоценности на сотни тысяч рублей без надежды на применение; размеренный семейный быт и утренние прогулки ради здоровья – с мелкими радостями кутежа инкогнито в компании с девицами лёгкого поведения. Борис – сошка в сравнении с Воронковым, но жил намного царственней и расточительней (хотя так и не умудрился получить нормальную квартиру и ютился до самого ареста с женой и сыном в комнатках старого отцовского ещё дома). Прямая иллюстрация различия двух характеров, двух типов первоначального накопления капитала – расточителя и скряги. Однако в нашей жизни более прогрессивному скряге–накопителю почти нет места, ему просто некуда девать свои деньги, и потому более распространены кутилы и расточители. «Это ещё что, – рассказывает Борис, – а вот пришлось побывать в Дагестане на свадьбе сына одного из тамошних миллионеров (сейчас он – участник «шерстяного дела») – вот где денег не считают!» Правда, и Воронков, и Борис оказались в тюрьме, но только за что? – За бессмысленное скопидомство или почти 291 патологическое расточительство? – Нет. За взятки и махинации? – Внешне, да, но каждый убеждён, что попал в тюрьму не из-за взяток – подарков, почти неизбежного признака окружающей жизни, а из-за “интриг”. Первый раз Бориса осудили в 1973 году, якобы за хулиганство, на год «химии» (несмотря на покровительство Воронкова, а может, именно из-за этого). Борис убеждён, что всё дело в многолетней, едва ли не старинной, вражде Воронкова и второго секретаря горкома партии (первый в Сочи часто менялся и стоял в стороне от грызни). Как я понял, корни этой вражды тянулись в Москву, к покровителям обоих. Кто знает, может, во вражде сочинских деятелей отзывалась давняя распря между МВД и иными «органами»? Как бы то ни было, но Борис даже сейчас трясся от унижения, вспоминая хари второго секретаря и его подручных, когда тот заявлялся в ресторан и, как бы не обращая внимания на максимальную услужливость Бориса, надменно ронял ему: «Имей в виду, будешь ещё….- сгною!» – «И этому человеку я должен был сам нести в машину жареного поросёнка, вино и кучу прочего!» Негодование Бориса понятно: несмотря на подношения, его всё же «сгноили». Когда взбешённый очередными придирками Борис выгнал местных репортёров, явившихся якобы проверять «сигналы трудящихся» о самом популярном ресторане города, его осудили сначала в газете, потом в суде, причём по настоянию горкома арестовали и на “химию” повезли не вольным путём, а этапом. Помню его рассказы про бесчеловечность обращения ростовского конвоя, про избиения киянками (деревянными молотками для простукивания решёток) до отбития почек и смерти… Через год Борис вернулся в Сочи, вёл себя много тише, но темперамент и организаторский талант взяли верх, и его «точка» снова стала знаменитой. Воронков долго сопротивлялся, но всё же был вынужден уйти, однако, благодаря покровительству устроился безбедно заведующим черноморскими курортами в системе МВД, получив ту же зарплату и большую независимость и вызывая дикое раздражение у соперников из 292 горкома и выше, особенно когда с шиком и рёвом проносился по улицам на своём иностранном автомобиле. «Он думал, что сам чёрт ему не брат, – злорадствовал, по словам Бориса, их главный следователь, старший советник (т.е. юридический генерал) Эфенбах, – но я добрался и до его покровителя!» Когда замминистра МВД покончил с собой, Воронкова арестовали. Потом доставили в Москву самолётом и в наручниках его «подручных» (ведь главарь не может быть без подручных»), в том числе и Бориса, предъявив тому обвинение во взятках-подарках, сделанных Воронкову ещё в 1973 году, т.е. за тот самый эпизод, за который Борис уже отбыл год «химии». Но теперь ему грозило 6–8 лет. За день до моего появления Борис закрыл своё многотомное дело и начал ждать, когда его передадут в Верховный Суд и начнутся визиты адвоката (рекомендованного Эфенбахом как большого авторитета в Верховном Суде). О том, что он числится за судом, сообщение пришло без опоздания, а вот своего адвоката Борис так и не дождался даже после получения обвинительного заключения. Такому «защитнику» и воры удивлялись. Бориса же, ожидающего вестей от жены, это просто убивало: « Ведь я же говорил ему: только приходите почаще, денег я не пожалею, сколько надо... Ну, я его маму...» Думаю, что Эфенбах просто по-дружески надул Бориса, подсунув ему своего бездарного и ленивого протеже, а тому оправдаться всегда можно будет, если суд даст наказание с разбором. Ведь могли засудить на 8 лет, а дали, допустим, 5-6, значит, адвокат подействовал. Вторым, а на деле основным по значимости для меня и камеры стал Александр Алексеевич Фетисов, профессиональный вор – домушник. Из своих 34 лет он успел отсидеть около 16-ти (в том числе 10 на «малолетке»). С гордостью считает себя «старым каторжанином». Небольшого роста, щуплый, жидкие волосы, нос с горбинкой, голубые порочные глаза навыкате, плечи согнуты, по-каторжански шаркающая походка и чуть шепелявый нарочито говор – под блат |