ЭШЕЛОН-58

Владимир Дмитриевич Ким

Член редсовета журнала "Звезда Востока"

Результатом депортации стала полная деградация культуры, науки и образования. Репрессивная политика уничтожила писателей, поэтов, работников культуры, интеллигенцию. Были закрыты почти все культурно-просветительные учреждения, газеты, школы и институты, где преподавание велось на корейском языке. Во время насильственного выселения с Дальнего Востока в районы Средней Азии, Казахстан и Узбекистан и в первые же годы после него погибло очень много ни в чем не повинных людей, прежде всего стариков и детей. Об этом говорит такой факт: если по переписи насе-

ления 1929 года корейцы составляли почти 200 тысяч человек, то по переписи 1939 года корейское население сократилось до 94 тысяч человек. Спустя полвека, по последней переписи, корейское население составило более 400 тысяч человек. О неимоверных нечеловеческих трудностях, о горе, пережитом холодной осенью 1937 года, опубликованы лишь отдельные газетные статьи. Печать об этом практически молчала. Вот почему так интересны воспоминания старой Ким Енок.

Младшая сестра моего отца, Ким Енок, прошла весь путь, который был уготован всем семьям корейцев-выселенцев, точно так же, как судьба автора типична для корейских детей 1937 года. Сейчас Ким Енок живет в городе Сайхунободе (бывший Верхневолынск) Сырдарьинской области Республики Узбекистан. Ким Енок родилась в январе 1913 года в Приморском крае. Она жила с родителями в селе Козьмино; жители села занимались рыболовством и одновременно сельским хозяйством. Так было до 1937 года, когда, в конце сентября или начале октября, поздним вечером было объявлено о насильственном выселении. Уже утром начали выселять. В небольшом поселке всю ночь никто не спал. Причины выселения, место назначения не объявлялись. Продуктов велели брать на пять-шесть дней. Разрешалось брать с собою только продукты и самое необходимое. Все думали, что путь предстоит недалекий, в крайнем случае до Владивостока или Хабаровска. Да ничего взять с собою не могли, все осталось на местах, урожай еще оставался на корню. Было сказано, что по мере прибытия на место назначения обеспечат всем необходимым. Только старик Тян Бон Гир прихватил с собой немного пшена, овса и гороха. Все это он положил в небольшой мешочек, на семена. Впоследствии ему все это очень пригодилось. Эти семена спасли жизнь сотням людей, под урожай 1938 года в одном из колхозов Гурьевской области Казахстана. Тетя Ким Енок рассказывала: " Уже наутро после объявления всех выселенцев посадили на баржу. Все нажитое за многие годы осталось на месте. Через некоторое время нас выгрузили в Находке, там находились четверо суток, без продуктов. На пятые сутки нас погрузили в товарные вагоны, предназначенные для перевозки скота. В один товарный вагон грузили по три-четыре хозяйства, независимо от состава и числа членов семьи. Выселение началось в начале октября. На больших станциях и в городах Уссурийске, Хабаровске, Иркутске эшелон стоял по нескольку дней. Режим охраны был очень строгий.

В пути находились около сорока суток. Было холодно, все болели, простывали. Особенно тяжело досталась дорога детям и старикам. Топили печи-буржуйки, в каждой теплушке была одна буржуйка. Продуктов не выдавали, каждый готовил пищу из того, что захватил с собою.

Одежду также не выдавали, приходилось обходиться тем, что было. Отлучиться из вагона не разрешали, предупредив, что будут расстреливать. Однако те, кто имел деньги, покупали на станциях продукты.

Санитарное состояние было ужасным: за время нахождения в пути в вагонах ни разу не проводилась санитарная обработка, никто не посещал баню, все завшивели. На больших станциях женщины вычесывали, буквально вытряхивали вшей из волос. Мужчины также раздевались по пояс и вытрясали вшей из одежды и тела. За кипятком и продуктами женщин не отпускали, за всем этим ходили под конвоем только мужчины. Особенно усиленно охраняли выселяемых на больших станциях, охранники отделяли выселяемых от местных жителей, выстраиваясь в шеренгу. В пути на больших станциях из вагонов оперативники НКВД часто забирали мужчин, в основном это были партийные и советские работники.

В одном эшелоне было около 30 вагонов. Эшелон сопровождали работники НКВД. В пути следования тяжелобольных уносили на носилках, обещая после выздоровления отправить вслед с другим эшелоном, но люди исчезали безвозвратно, и поэтому мы стали прятать больных, скрывать болезни, лечить народными средствами. Многие в пути умирали, а кто выздоравливал, те продолжали путь. Особенно много погибало детей - от ожогов, от простуды. У нашего соседа по вагону Ким Ивана погибли двое детей - сын, которому было около шести лет, девочка трех лет. Девочка сильно обожглась, а мать, растерявшись и пытаясь помочь дочери, неловко опрокинула котел с супом, который находился на буржуйке, на сына. Сын, получив большой ожог головы, шеи и груди, на третий день скончался, несмотря на то, что его пытались спасти. Смерть детей родители пытались скрыть, молчали об этом и соседи. Родители надеялись, что в ближайшие дни доедут до места назначения и на месте прибытия похоронят их по своим обычаям, но на третий день трупы стали разлагаться, и они вынуждены были заявить коменданту эшелона. Тела забрали на носилках работники НКВД и санитары. Подобное случалось в эшелоне ежедневно, как можно

было судить по крикам и слезам, причитаниям родственников; однако выразить сочувствие никто им не мог, это не разрешалось.

Особенно усиленной была охрана, как я помню, до Байкала. Когда в степях стали появляться казахские юрты, нам показалось, что охраны стало поменьше. Только к 7 ноября нас довезли и выгрузили в городе Астрахани.

Вероятно, это было ошибкой работников НКВД по выселению, потому что прямо на пристани в Астрахани мы оставались почти неделю, а затем нас погрузили снова на баржу и отправили в город Гурьев. При выселении жителей приморских городов, видимо, имелось в виду устроить рыболовецкую артель, так как эшелон состоял в основном из членов рыболовецких артелей трестов Приморского края. Однако после прибытия на место никого из переселенцев не принимали на работу.

На барже мы плыли трое суток. Нас выгрузили на окраине города, в степи. Часть людей из нашего эшелона разместили в колхозах "Авангард" и "Редуктор".

Люди стали копать землянки и устраиваться кто как мог. На второй или третий день после того как нас выгрузили, находившиеся в степи по соседству верблюды и круглые казахские юрты стали исчезать. Потом мы узнали, что испугавшись слухов, будто прибывшие с Дальнего Востока корейцы - людоеды, бежали, "спасая" своих детей.

Люди, оказавшись в землянках, стали погибать из-за отсутствия элементарных условий для жизни. В нашей семье погибли дети - у старшего брата дочь девяти лет, у третьего брата - дочь и сын пяти и шести лет, у четвертого брата дочь трехлетняя и новорожденный сын. Почти все страдали поносом, кашляли, дети болели корью. Из-за отсутствия лекарств лечили только травами и другими народными средствами. Иногда доходило до абсурда. Когда ослеп сын старшего брата (бельмо в глазах), то знахари рекомендовали тереть глаза ребенка шкурой зеленой жабы. Родители очень переживали, что не смогли найти такую жабу и помочь ребенку. Но все боялись обращаться к медикам, так как в пути многие обратившиеся к врачам исчезали бесследно и от них никаких известий больше не было. Этот страх остался и после прибытия.

В декабре скончалась моя мать. Ее похоронили на окраине города, в степи, рядом с русским кладбищем. Несмотря на холод, мужчины посменно дежурили на кладбище, потому что среди ко-

рейцев распространился слух, будто местные жители выкапывают трупы.

Прибыв на место назначения, в первые дни выселенцы пытались получить компенсацию за оставленные на корню урожай и все имущество, скот, но неграмотные, не владеющие русским языком люди не могли ничего добиться. Таким образом, возмещение стоимости оставленных домов, скота, птицы, имущества после прибытия осталось пустым обещанием. Нам ничем не дали. Мы потеряли все, что имели, потеряли также и веру в справедливость.

Из-за незнания языка, отсутствия какой-либо специальности ни женщины, ни мужчины не могли устроиться на работу. На рыболовецкие суда нас не брали. Выданных как компенсация ста килограммов ржаной муки и ста рублей денег, конечно, не хватало. А такую норму выдавали на любую семью, независимо от количества едоков. Люди стали пухнуть от голода, гибнуть от холода. На местных кладбищах быстро прибавлялись большие и маленькие могилы. Несмотря на это, мы старались соблюдать свои похоронные обычаи, обряды. Покойников, из-за отсутствия дерева, положив между двумя досками, заворачивали в ткань.

Наступила весна 1938 года. В степи стали появляться различные травы - одуванчики, верблюжья колючка, съедобные травы. Из них стали готовить пищу. Благодаря этому часть выселенцев сумела спастись. Устроившиеся в колхозах "Редуктор" и "Авангард" осенью смогли получить урожай риса, бобов и пшена из семян, которые захватил с собою Тян Бон Гир, очень удивив местных жителей незнакомыми культурами. Мы помогали колхозу в уборке урожая, а колхозники-корейцы помогали нам натурой. Местные жители также помогали чем могли. В начале войны мы вселились в старый барак по улице Морской № 56, который купили за небольшую сумму. Так мы пережили первые годы насильственного выселения.

Не дай бог, чтобы такая трагедия повторилась в истории нашего или другого народа. Мне 80 лет. Я очень беспокоюсь за судьбу своих пятерых детей, одиннадцати внуков и двух правнуков".

Автору этих записок в черном 1937 году было всего 4 года. Но страшное колесо нашей тяжелой истории обрушилось и на него всей своей тяжестью. Выселение помню смутно. Долгий путь на нарах, ожоги, плач взрослых, потери близких. Незадолго до выселения отца забрали работники НКВД, мать скончалась в Сучанской городской больнице (ныне Партизанск). На воспитание меня взяла семья дяди - старшего брата моего отца, Кима Чун Сик.

Хорошо помню, что после длительного переезда в Гурьеве, мои родственники не могли устроиться на работу, хотя в Приморье дядя был капитаном на закрепленных рыболовецких судах, а женщины работали на обработке рыбы, сушили, ремонтировали снасти. Дядя Ким Чун Сик показывал нам, детям, целый чемодан различных грамот, значков и орденов. Но даже имея столько наград, он всю осень и зиму не мог устроиться на работу. Однажды он пришел домой поздно вечером, выпивший, и все эти грамоты, значки и ордена со слезами на глазах сжег вместе с чемоданом. Это был своего рода протест. Через некоторое время дядя устроился в строительную организацию и стал заниматься обрезкой досок. Специальных электрических пил не было, были лишь механические, он со своим напарником, один сверху, а другой снизу, тянули на себя пилу, распиливая на доски установленное на козлы бревно. Это была тяжелая физическая работа, особенно у того, кто работал внизу. Опилками засыпало глаза, приходилось надевать специальные очки. Но это мало помогало. Периодически пильщики менялись местами, и так работали в течение дня. Работал внизу. Заработная плата была небольшой. Заработок зависел от выработки, а выработка давалась трудно. Чтобы заработать, приходилось трудиться с раннего утра до позднего вечера. Но при всей трудоемкости этой работы рабочие боялись потерять ее. Тетя и дедушка были рады этой заработной плате, несмотря на ее мизерность.

Но и это продолжалось недолго. Однажды утром на скорой помощи привезли дядю, который был весь в крови: когда поднимали бревно, чтобы установить на козлы, его задело и сильно поранило. Не помню почему, но его не положили в больницу. Поврежденную левую ногу, которая вся опухла, лечили травами. Тетя стала работать уборщицей в какой-то организации, чтобы заработать на жизнь. Дядя болел несколько месяцев, но никакого пособия не получал, жили на скудные заработки тети. Но через некоторое время ее уволили, и не совсем выздоровевшему дяде пришлось снова выйти на работу. И все же жизнь переселенцев понемножку налаживалась. Хорошей одежды не было, однако хлеба хватало. Но однажды через большой репродуктор, расположенный около магазина, стали передавать важное сообщение. Помню, как люди останавливались и тревожно прислушивались. Передавали сообщение о начале войны. В Гурьевскую степь стали прибывать солдаты без формы. Их обучали командиры с кубиками и шпалами в петлицах; солдаты занимались на макетах танков и чучелах людей. Винтовки были со

штыками - старого образца. На небольшом аэродроме неподалеку стали приземляться истребители. Обычно красноармейцев через некоторое время торжественно провожали, а взамен прибывало новое пополнение.

В школе имени Горького, где я учился, - школа была большая, двухэтажная - вскоре разместился военный госпиталь. Немецкие самолеты бомбили нефтекомбинат - он был в степи, на берегу Урала. Помню черные кресты на их крыльях и бортах, и то, что наши истребители почему-то не могли их догнать. Но однажды был сбит немецкий самолет, и об этом долго говорили, что скоро кончится война, и будем жить хорошо, что немцы уже начали отступать. По вечерам мы закрывались в домах, тщательно занавешивали окна, чтобы свет не проникал на улицу.

К зиме в магазинах хлеб стали выдавать только по карточкам, в свободной продаже его не стало. Работающий получал 600 граммов, иждивенец- 400 граммов. На карточках стояли даты, фамилия, имя, отчество и год рождения владельца, а также указывалось, на основании какого документа выдана карточка. При выдаче продуктов продавец ножницами отрезал от карточки квадратики с указанием даты и веса хлеба, а затем отвешивал хлеб.

В первые месяцы войны полученный по карточке хлеб в семье по старой привычке нарезался сначала на общую тарелку за столом. Но затем почти все семьи стали нарезать хлеб каждому по кусочку. Только дяде, поскольку ему полагалось 600 граммов, отрезали кусок побольше. Мы, дети, жадно смотрели на хлеб и старались в числе первых схватить кусочек побольше. Почему-то мы никогда не замечали, что остается для тети, всегда у нее оставался кусочек поменьше, или она собирала руками остатки крошек, вставала и уходила от стола.

Прежде я чувствовал себя лишним в семье. Но по мере того, как жить становилось труднее, жена младшего брата моего отца (она с мужем жила вместе с нами) стала говорить, что я лишний у них. Ей казалось, что я съедаю их паек. Действительно, у меня не было свидетельства о рождении, и мне не полагалась карточка. У дяди было двое сыновей, младший был моим ровесником, звали его Митей, а дочь скончалась во время выселения. Позже сестра мамы рассказала мне, что в Сучанской больнице у моей мамы были старший брат отца с супругой и второй брат, а я оставался дома. Мама, рыдая, просила их, чтобы они берегли меня, вырастили и воспитали - это была ее последняя просьба. Она знала, что больше не увидит меня,

что серьезно больна и больше не встанет. Буквально перед выселением она скончалась. Ее похоронили на сопке на окраине города. Ее второй брат успел навестить свежую могилу. Младшая сестра матери рассказывала мне, что никогда не видела, чтобы мужчина так рыдал и причитал: "Прощай, сестра, мы больше никогда не увидимся". Так я очутился в одном эшелоне с семьей дяди. Никто не знал, где мои документы, где они затерялись, и, естественно, никто и не старался их найти. А когда ввели карточную систему, я оказался лишним едоком.

Сначала мной тяготились молча, а затем открыто. Хотя я и не понимал, но чувствовал когда делили хлеб, как смотрели на меня и на мой кусок. Дети военного времени никогда не забудут, что черный, соленый, очень вкусный и всего по 200 граммов, утром и вечером. Хлеб этот легко проглотить, не жуя, ведь этот кусочек можно уместить в ладошке.

Поскольку я съедал чужой хлеб, то на меня было возложено ходить за хлебом. Я считал это своей обязанностью и этим пытался как бы отработать то, что съедал. Магазин находился в двух километрах от барака, в небольшом двухэтажном деревянном доме с крылечком. На деревянных ступеньках этого крыльца собирались люди. Для того чтобы получить хлеб, надо было пораньше, часов в пять или шесть встать в очередь. В Западном Казахстане в ноябре-декабре уже выпадает снег, становится холодно. Свои обязанности я старался выполнять аккуратно. Одежды теплой у меня не было - только залатанная телогрейка и штанишки. Все туфли и галоши износились, новых с начала войны не было возможности купить.какое-то подобие обуви шили из старых автобаллонов или из камер. Мастера-обувщики шили их в форме "лодочек"; такая обувь называлась "тороги". Никакого тепла она не давала, а кроме того пропускала влагу, вода свободно проникала внутрь. А если не было и такой, то плели из соломы нечто вроде лаптей, стягивали их веревкой до колен. Эта обувь также не согревала, в нее набивался снег, который приходилось периодически вытряхивать. Она носилась в течение недели, а затем рассыпалась, после чего дед плел новую пару. Солому брали в ближайших колхозах.

Сначала хлеб по карточкам получали вовремя, а затем стали съедать авансом на день вперед, но и этого не хватало, и стали получать за два дня вперед. И получать хлеб карточкам стало сложнее: независимо от того, когда ты встал в очередь, рано или поздно, выдавали сначала получающим на текущий день, и только если оста-

нется, давали хлеб в счет будущего дня. Мне приходилось ждать, когда получат все на сегодняшний день, и нередко возвращаться домой без хлеба. В такой день дорога казалась очень длинной, встречали меня с руганью, криком. В первые дни родственники проверяли мои карточки, чтобы убедиться, что мне не выдали хлеб, а я не съел его дорогой. На другой день опять приходилось в пять-шесть утра идти за хлебом, и так ежедневно. Сначала меня будили, затем стали предупреждать, чтобы я вставал сам. Это у меня не всегда получалось, иногда я не просыпался в назначенное время. Тогда кто-нибудь из старших будил меня пинком, а дед с помощью палки, которой бил по голове и рукам, так что я приучился спать, сложив обе руки под голову. Этот "палочный подъем" запомнил я надолго, вплоть до службы на флоте. До сих пор мне видится этот хлеб на полках. Когда оставались последние буханки, я начинал плакать, просить и умолять, чтобы мне выдали хлеб, а то меня не пустят в дом. Девушки-продавщицы, жалея меня, иногда выдавали мне хлеб.

Однажды я, как всегда, пришел в магазин. По всей вероятности, это было в конце декабря, так как в магазине портреты Сталина были украшены красными ленточками, в очереди говорили, что это день рождения Сталина. Очевидно, в этот день хлеба привезли чуть больше и, когда подошла моя очередь, я стал в карманах старой телогрейки искать свои карточки, завернутые в черную тряпочку, но к своему ужасу обнаружил, что их не было - их, вероятно, у меня украли. Обернувшись, я со слезами просил стоящих позади вернуть мне карточки, но напрасно - все стали возмущаться, что я задерживаю очередь. Я в слезах спустился с крыльца и искал карточки вокруг магазина, но их не было - я потерял карточки. Такого ощущения катастрофы у меня не было даже после потери матери. Был безграничный ужас. От испуга, сначала я не плакал, но потом зарыдал, меня успокаивала какая-то женщина. Очередь шумела; дорога до дому была кошмаром. Кругом лежал снег. Убежать было некуда, я вернулся домой без хлеба. Когда я приближался к нашему бараку, там меня уже ждали дедушка на костылях и другие родственники. Увидев, что я иду без хлеба, меня начали ругать. А когда я с трудом сообщил, что потерял карточки, тетин брат, ему было около 25 лет, подбежал ко мне, схватил за шиворот и, больше ни о чем не спрашивая, стал избивать. Я потерял сознание. Кто, сколько и как бил меня, я не помнил. Когда очнулся, оказалось, что был без сознания три дня, у меня болел бок, я был весь в синяках.

Теперь меня никто не будил, за хлебом идти не надо было, а вставать я просто не мог. На пятый день мне дали какую-то черную мешанину - это варево из выпаренных картофельных очисток называлось картофельным хлебом. Я съел немного, но в животе началась такая боль, как будто меня резали ножом. Я не мог дальше есть этот "хлеб". Меня пытались поднять, но я не мог двигаться. Если в первые три дня я ощущал голод, то на пятые сутки уже ничего не хотелось кушать, голода я не чувствовал. Меня сморил сон, снилось, будто я в хлебном магазине, там красивые девушки-продавщицы в белых халатах и каждая из них предлагает мне хлеб. Эти сны повторялись бесконечно.

Когда я пришел в себя, меня вновь встретили упреки; теперь их стало еще больше: "Он съедает наш хлеб. Он оставил нас всех голодными". Я чувствовал свою вину. Но защитить меня было некому. Конечно, было обидно - почему у других есть отец и мать, а у меня их нет?

После всего случившегося меня будили для того, чтобы я ходил с родственниками в степь, собирать отходы на свалке военного госпиталя, на поиски чего-нибудь съедобного. Там, кроме бинтов и ваты, были гнилая картошка, очистки, кости - все это мы собирали, предварительно очистив, просушив, мололи в ручной ступе, после чего парили и таким образом готовили "хлеб". Кости промывали, затем варили и в этот бульон забрасывали пшено. Так семья жила около недели, пока не получили новые карточки. Позже меня снова отправляли за хлебом, но уже в сопровождении жены одного из дядей, которая издалека наблюдала за мною, пока я стоял в очереди за хлебом. Она и сама могла стоять за хлебом в очереди, но хлеб мы брали вперед, а я плакал и мог вымолить хлеб, а ей его не дали бы. Да и мне тоже не всегда давали. Картофельные очистки мы продолжали собирать. Это было добавочным источником питания.

Ходили мы и на товарный вокзал, где выгружали жмых. После выгрузки между колесами и вокруг места выгрузки собирали остатки жмыха, который был перемешан углем, мы очищали его, затем перемалывали с солью. Это было приправой к черному хлебу. Но в местах выгрузки стояла охрана, туда непросто было подойти. Иногда солдаты сами бросали нам кусочки побольше. Это был праздник, казалось, нет ничего вкуснее этого жмыха.

В один из дней, вернувшись, мы увидели плачущую тетю: оказалось, что дядю забирают в трудовую армию, хотя на его иждивении

жили несовершеннолетние дети и старик-инвалид без ноги. Дядя был единственным кормильцем в семье, но его все же забрали. Тетя долго плакала. Мы все пошли его провожать.

В Гурьеве в те годы через реку Урал был проложен плавучий мост, устроенный на лодках. Когда через него шли машины или большое количество людей, мост раскачивался. За мостом, рядом с вокзалом, стоял памятник Ленину. Сюда мы пришли провожать дядю. К утру дядин товарный состав ушел. Вернулись мы в опустевший дом. На следующий день тетя, не знающая языка, без специальности, отправилась на поиски работы на нефтекомбинат, где ей обещали работу через десять дней. Есть в доме было совсем нечего.

Уходя на поиски работы, тетя вынимала из сундука лучшие туфли, надевала темное платье - это была ее самая хорошая одежда. Но поиски были напрасными. Однажды она к вечеру вернулась очень усталая и без ужина легла спать. Сказала только, что очень хотелось пить и она попила воду прямо из Урала, хотя вода очень грязная. На следующий день она заболела. Карета скорой помощи забрала ее в больницу, но уже на другое утро ее мертвую привезли домой. Вся ее одежда была в белых вшах. По старому обычаю ее внесли в дом через окно. Мы все плакали. Дед, стоя на костылях, встречал ее, причитая: "Что за судьба, почему ты покинула нас, с кем мы теперь остались? Я потерял дорогую сноху".

Уже после начала войны некоторые семьи переселенцев пробирались к своим родственникам в Казахстан и Узбекистан. Взрослые нам объяснили, что там люди вдоволь едят хлеба и даже рисовую кашу. Называли и колхозы: "Северный Маяк", "Полярная Звезда". У нас там родни не было. Но оказалось, что у мужа тети в Ташкентской области были родственники. Однако во время войны без вызова никуда нельзя было выезжать, и мы с нетерпением ждали вызова. Наконец этот долгожданный документ пришел. Из разговоров взрослых я понял, что старика-деда и двоюродного брата они берут с собой. На меня тоже надо было покупать билет, тратиться на питание. Жена дяди и ее брат категорически отказывались брать меня с собой. Они решили сдать меня в милицию, которая находилась в центре города. Но там, выслушав их, меня не приняли. Дома снова держали совет, и на другой день, собрав вещи, отправились на железнодорожный вокзал. Там вновь говорили с милиционером, и снова сбыть меня не удалось. А мне уже и самому не хотелось ехать с ними в этот райский Ташкент. И все же, после новых упреков меня взяли в вагон и устроили в тамбуре. Говорили, что за меня

пришлось отдать две буханки хлеба кондуктору. После очередной порции упреков, на станции Кандагач, перед самой отправкой поезда я сбежал от них. Мне было все равно, куда бежать. Я с облегчением смотрел на уходящий поезд. Никто не окликнул меня. На станции такие же ситоры, как и я, объяснили мне, что в одном направлении поезда идут на Москву, в другом направлении - на Ташкент. Я сел на первый попавшийся товарный поезд, он шел на Ташкент. Перед большими станциями я прятался. На одной из станций пересел на пассажирский поезд и несколько суток ехал на крыше. Чтобы не поймали, перед каждой большой станцией спускался вниз, а перед отправкой снова поднимался на крышу. По ночам, чтобы не упасть, спал, обняв трубу, она создавала ощущение безопасности. Когда доехали до Ташкента, я вышел на привокзальную площадь. Здесь меня задержали работники милиции и отправили в один из детских приемников-распределителей, а оттуда - в один из детских домов Ташкентской области.

Дальнейшая моя жизнь напоминает биографии многих других корейцев-выселенцев. В 1952 году, когда корейцев впервые стали призывать в ряды Советской Армии, я был призван на Краснознаменный Балтийский флот, служил на кораблях Балтийского флота. После демобилизации поступил в Ташкентский Государственный Университет имени Ленина на юридический факультет; работал в органах народного образования и на комсомольской работе. Затем стал адвокатом Ташкентской областной коллегии адвокатов. Ныне заведую Юридической консультацией Куйичирчикского (бывшего Нижнечирчикского) района Ташкентской области.

Так подробно описывая свою жизнь, я имею и еще одну затаенную мысль. Бытует такое мнение - детдомовца, "ремесленника", или просто беспризорника обычно не могут себе представить не связанным с преступным миром. А я не понаслышке знаю эту жизнь. Конечно, кто-то идет по скользкой дорожке. Но подавляющее большинство тех, кто рос рядом со мной,- честные, хорошие дети военных лет. Здоровый инстинкт самосохранения, видимо, подтолкнул нас на честный трудовой путь. У тех, кто прошел эту школу жизни, сильно развито чувство коллективизма. Нормой стали защита слабого, тяга к справедливости. Эти люди не привыкли жаловаться на трудности, полностью не воспринимают ябедничество. Эти качества, заложенные с детства, облегчают им и взрослую жизнь.

Трудная судьба выпала нашему народу. Но, вопреки всему, жизненные силы, заложенные в нем, одержали верх. Люди не только

выжили, сохранив свое национальное самосознание, сегодня корейцы, проживающие вдали от исторической родины, представляют собой компактные, хотя и небольшие, островки национальной культуры, вносят свой вклад в ее развитие, как и в жизнь всего бывшего Советского Союза, а теперь независимых государств России, Узбекистана, Казахстана, где наиболее компактно проживает наш народ.