Я прибыл этапом в Норильлаг в 1945 году. Нас было 15 000 заключенных, разных по возрасту, образованию и положению. Один из заключенных перевел стихотворение французского поэта «Тюрьма» о Бастилии и узнике французской революции. Не помню ни автора, ни переводчика стихов (увы, мне уже за 80 лет), но они ярко и зримо передают наше ощущение несвободы и лагерных мук. Эти строки считаю эпиграфом к своим воспоминаниям.

То была тьма без темноты,
То была бездна пустоты,
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц,
То страшный мир какой-то был
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без промысла, без благ и бед.
Ни жизнь, ни смерть,
Как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижим, мрачный и немой.

* * *

Когда в Кабардино-Балкарии шла Гражданская война, советская власть то побеждала контрреволюцию, то отступала. В феврале 1920 года объединенный кабардино-балкарский отряд под общим командованием Назира Катханова выступил из района Уруха и Леспена в глубь Кабарды против белогвардейской части генерала Бяковича-Чернышова.

Уже в апреле вся Кабардино-Балкария и Пятигорск были очищены Катхановым от белогвардейщины. Далекое прошлое фамилии, родовую ветвь моя мать знала от бабушки. Она мне часто рассказывала семейные истории и каждый раз повторяла, что я должен это все знать. А позже я и сам расспрашивал ее о родных. У моего дедушки Хажбекира было пять братьев, а у прадеда было десять детей: пять сыновей и пять дочерей. Жили они зажиточно, имели много баранов, лошадей, волов и коров, сами трудились на своем небольшом участке земли, собирали хорошие урожаи.

Мой отец Пшимахо был в семье предпоследним сыном. Когда ему исполнилось 15 лет, его отдали в медресе (духовную гимназию). Для своего времени он был грамотным юношей. Отца женили в 1920 году на дочери Адельгери Катханова из села Лафишхабла (ныне — с. Псыхурей). Я родился в конце 1923 года в селе Кызбурун I. Большая семья Хажбекира жила дружно, в полном согласии и послушании старикам, которым тогда было за 80 лет.

Это произошло летом 1928 года. Мне было пять лет. Бабушка посадила всех мужчин за круглый стол обедать. (У адыгов принято сначала кормить мужчин — они уходили на работу, затем садились есть женщины и дети.) В обеденный час в ворота постучали двое мужчин в длинных шинелях и фуражках с красным кантом. Они вызвали отца за ворота, о чем-то поговорили с ним, а затем увели. Он так и не пообедал. Это было последнее застолье в нашей большой семье. Вся семья провожала отца горьким взглядом, мать и бабушка плакали… Больше мы его не видели и не получили от него ни письма, ни весточки… Только спустя 20 лет дядя мне рассказал, что он получил извещение: отца через три месяца расстреляли. Дядя никогда никому об этом не говорил, и мы жили надеждой, что он вернется. Отца обвинили в участии в спровоцированном Калмыковым путче 1928 года (Кызбурун II) для уничтожения лиц, ему неугодных. Так как отец был зятем Катханова, он попал в немилость.

В 1935 году десять дворов Курашиновых были высланы в Узбекистан. На иждивении матери остались старики. Я пошел в начальную школу, затем в среднюю. Мать одна работала в колхозе от темна до темна, чтобы прокормить троих детей и двух стариков. Я учился в 8-м классе, когда в 1938 году в Баксан Тэс временно из Пятигорска перевели политпросветшколу Кабардино-Балкарии. Мы, несколько ребят, узнали, что школа принимает учащихся. Стипендия была 200 рублей, для того времени это были хорошие деньги. Я решил помочь матери, которая, не жалея сил, работала ради нас, и стал студентом II курса. К концу учебного года школу перевели в Нальчик.

С началом советско-финляндской войны (1940 г.) в школе ввели некоторые ограничения: плата за обучение стала 150 рублей в год, стипендию платили только круглым отличникам, старших товарищей призвали в армию. Оставшиеся разъехались по домам, курс рассыпался. Я отправился в город Тырны-Ауз, где на молибденовом руднике работал мой дядя. Здесь я стал пробщиком, потом старшим пробщиком, а позже коллектором горных выработок. Каждый выходной приезжал домой в Кызбурун I, приносил матери зарплату, сестричкам подарки. Стариков в живых уже не было…

Начало войны застало меня на руднике «Молибден». Помню, нас собрали в клубе рудника, администрация шахты объявила о вероломном нападении гитлеровской Германии. Были горячие выступления, но одно мне особенно запомнилось. Из зала какой-то мужчина встал и громко сказал: «Да здравствует Тухачевский!» В зале и на трибуне дружно зааплодировали, но, спохватившись, затихли. Мужчина извинился, потом объяснил, что, мол, Тимошенко хотел назвать… Но было уже поздно, его увели.

18 мая 1942 года мне вручили повестку, чтобы я прибыл в Эльбрусский райвоенкомат (с. Гундолен). Нас, молодежь с 9–10-классным образованием, зачислили в Урюпинское военно-стрелковое училище младших командиров, эвакуированное в Нальчик.

Далее были три месяца усиленной подготовки. Немцы уже захватили Ростов-на-Дону и форсировали Дон. 3 августа 1942 года нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего № 227, где говорилось об учреждении заградотрядов, о том, что паникеров и отступающих будут расстреливать, что железным законом для войск должно быть требование «Ни шагу назад!». Со станции Гульневич мы маршем выдвинулись по направлению к станице Новоалександровской, где должны были задержать прорвавшиеся части гитлеровской армии. Немцы стремительно продвигались в глубь Кавказа по направлению к Нальчику, и мы оказались в окружении. У нас уже не было ни командиров, ни патронов, ни пищи… Так мы попали в плен…

Нас доставили на железнодорожную станцию в Армавир. Когда нас грузили в вагоны, мы с односельчанином решили бежать, и нам это удалось. Когда мы уже были в вагонах (посадка еще не закончилась), вдруг наш вагон оторвался и резко двинулся. Это было маневрирование или еще что, но конвой явно растерялся… Наш вагон скрылся меж другими вагонами, а мы быстро выпрыгнули из него и по путям бежали, куда глаза глядят. Так мы ушли.

На окраине города вечером мы попросили у одной пожилой женщины гражданскую одежду. Переоделись и отправились к Баксану. 9 сентября 1942 года немцы вошли в Пятигорск. Мы шли следом, догоняя фронт, а фронт уже был недалеко. Сильное сопротивление было оказано нашими войсками по всей длине реки Баксан, тут шли ожесточенные бои в районах Заполово, I, II Кызбурун, Баксан. В Верхнем Куркужине мы оказались в середине сентября, остановились у моей тети, а оттуда с Хапатой, так звали моего односельчанина, решили попытаться перейти фронт и добраться до своего села. Посреди пути нас задержали румынские посты. Начали допрашивать.

Мы говорили офицеру, что коров ищем, но он нас не отпустил, двум своим солдатам приказал отправить в Малку, где держали пленных. На одном из зигзагов узкой дороги, а кругом были высокие стебли кукурузы, мы с Хапатой договорились бежать кто куда в разные стороны. Так мы сбежали еще раз. Я направился в Псыподах, где жил мой дядя Хатым, поздно вечером я уже был в селении. Вошел во двор дяди, а тут охранник-часовой: куда иду? Я стал ему объяснять, что здесь живет мой дядя. Он позвал двоюродную сестру, Захират меня сразу узнала, подбежала ко мне, начала обнимать меня и плакать… Тогда немец пустил меня к ним в дом. Оказалось, что здесь в одной из комнат установлена радиостанция, поэтому офицер заинтересовался мною. Вскоре подъехала легковая машина, уже в полночь меня привезли в Малку. Я понял, что мое задержание, видимо, было связано с моей явкой на радиоузел штаба.

Утром в 9.00 меня привели в штаб. Начали спрашивать, с каким заданием меня перебросили сюда, зачем явился на радиостанцию, кто давал и какое задание, сколько и какие части на той стороне и т.д., но я им одно твердил — ничего не знаю, я, мол, скрывался от мобилизации в армию, все время сидел в подвале или на чердаке, ничего не знаю, и все. Когда они убедились, что я им ничего не скажу, меня решили отправить в Пятигорск, в тюрьму: СД с тобою быстро разделается. Немец, которому дали какой-то конверт, видимо, по моему делу, показал на люльку с мотоциклом: «Туда садись». Когда подъезжали к селу Псыподах, я попросил немца заехать в село к брату дяди и сестре. Все это я ему объяснял по-немецки. Он меня понял, сбавил скорость и спросил, сколько лет ты их не видел. Я ему сказал: «Два года». Он повернул с дороги в село… Так мы заехали в тот же двор, откуда меня взяли. Не будь этого заезда, пожалуй, меня уже давно не было бы в живых. Дело в том, что в штабе на допросе я сказал, что не был в армии. Но мне это было бы трудно доказать, если об этом я не договорился с родственниками, ведь их допросят немцы! Родные-то знали, что я был в армии…

Я договорился с ними, они мне дали пищу на дорогу, и мы с немцем отправились дальше в Пятигорск. Он знал, что вез меня во фронтовую контрразведку, откуда мало кто возвращался. Оказавшись человеком, немец помог мне, насколько мог. Меня обыскали и бросили в камеру предварительного заключения. Я был моложе всех. Все молчали, и я молчал. Стемнело. Нас всех вывели с усиленным конвоем, швырнули в машину и привезли в городскую тюрьму. В камере людей было полно, даже лечь негде. Меня никто не вызывает. Так прошло семь дней, затем меня повели на допрос: какое задание тебе дали красные, с какой части разведки и т.д. Я повторил все то же, что в штабе. Если он мне не верит, пусть спросит у родственников в Псыподахе, откуда меня взяли. Немец кнутом помахал и сказал, что на первый случай ко мне его не применит. Снова меня бросили в ту же камеру. Еще через неделю меня вызвали к следователю, он заявил, что повезет меня в Псыподах для опроса родственников. Если врешь — поставим к стенке. Когда подъехали к родственникам, меня оставили с автоматчиком в машине, а сам следователь — офицер СД — пошел в дом и через минут 20 заявил мне, что я свободный. Повезло тебе, сказал, но для формальностей ты должен еще поехать в Пятигорск. Так меня отпустили 2 ноября 1942 года. Я приехал домой, Кызбурун I был уже оккупирован немцами, в родном доме меня встретили мать и сестра. Фронт был уже далеко, бои шли под Орджоникидзе. Вернулся из высылки еще до начала войны дядя с семьей. Ему было лет 65, он был еще бодр и здоров. Односельчане пришли уговаривать дядю стать старостой села в период оккупации, так как дядя по своей доброте не мог допустить, чтобы кто-нибудь из сельских партийных, оставшихся в оккупации, пострадал от немцев.Действительно, когда его назначили старостой, он отпустил всех арестованных по домам.

…Немцы отступали, вместе с ними бежали многие, боявшиеся за себя. Дядя говорил, что мне нельзя оставаться здесь, поэтому я должен быть с ним. Мы, беженцы от своих, никому ненужные, стихийно, в труднейших условиях бежали, не зная куда. Уже за Днепром к нам приехал в военной немецкой форме в чине майора некий Хамуков, который набрал группу молодых ребят, в том числе и меня, для отправки в Германию. А по сути мы опять попали в плен. Под усиленным конвоем восстанавливали мост через Днепр. В конце октября 1942 года к нам в лагерь для военнопленных прибыл полковник в немецкой форме. Его называли Земляком. Он отобрал 17 человек, и нас по железной дороге привезли в местечко Грунзруг, где находился лагерь, в котором готовили диверсантов для заброски в тыл. Поняв замыслы немцев, я решил воспользоваться случаем и вернуться на Родину. Меня зачислили в группу радистов для обучения радиосвязи и шифровке текстов для передач. Нас учили до конца июля 1944 года. После обучения я оказался в группе Шамахова, которую должны были высадить на территории Кабардино-Балкарии.

29 июля нас из Бреслау (Вроцлав) перебросили в Бухарест, оттуда с аэродрома Плоешти в ночь на 1 августа 1944 года нас, 24 человека, отправили в заданный район выброски. В воздухе я пытался разглядеть, каким маршрутом мы летим… Внизу было Черное море, потом Главный Кавказский хребет…

Мне показалось, что я увидел яркие электрические огни Баксан Тэса… Нам приказали приготовиться к прыжку. Парашютному спорту нас не обучали. Это было мое первое появление в небе, первый и последний прыжок. Так мы оказались на родной земле в час ночи 1 августа 1944 года, когда гитлеровские войска были отброшены далеко на запад. Меня переполняла радость оттого, что я был близко от села Кызбурун I Баксанского района, где я родился, и в то же время грусть — ведь нас ожидало уничтожение. Каждый из нас знал о своей вине перед Родиной и не надеялся на что-либо хорошее… Было рискованно перейти к своим и сразу сдаться — это могло закончиться расстрелом на месте. Мы были вооружены, но не с запасом. Вся амуниция, деньги, которыми нас снабдили немцы, были в специальных контейнерах, отдельно выброшенных на парашютах. Мы их и не искали.

Я и еще шестеро из нашей группы решили уйти от преследования в глубь леса за высотой 910 (Махуэжэж). Мы были уверены, что части внутренних войск уже ждали нас в засадах. Нам удалось уйти в сторону ущелья Фогодуко, но это не помогло нам. Нас все-таки продолжали преследовать вдоль лесной просеки. По нашим следам неотступно шли обученные овчарки.

Мы зашли в глубь леса. Сверху из ущелья хорошо просматривалось, что лес заканчивается поляной, которая могла простреливаться. С нашей стороны вдруг раздалась автоматная очередь — один из наших прикончил овчарку, которая, обнаружив нас, пятилась назад, чтобы сообщить преследователям.

Через открытую поляну мы ушли в другое ущелье, но нас осталось шестеро: одного товарища настигла пулеметная очередь, и он сорвался в ущелье.

День 1 августа был для нас очень тяжелым, но мы были еще живы — нас потеряли… В ночь на 3 августа мы вышли из лесу и направились вдоль речки Фондуко, затем в сторону Заюкова. Время было сенокосное. По пути я заметил шалаш. Мы с товарищем осторожно подошли к нему. На мой зов из шалаша вышел мужчина, в темноте было трудно его разглядеть. Я спросил, из какого он села, он назвал Кызбурун I. «О ком вы слышали из прилетевших с вашего села?» Он назвал мою фамилию и предупредил, что везде войска: «Вас побьют». Мужчина отдал нам все, что у него было: куска три вареного мяса, миску пасты (густосваренная пшенная каша). Вернувшись к остальным, мы наскоро перекусили и продолжили свой путь в никуда. Я шел и повторял про себя слова мужчины: «В Казахстан вывезли мать и двух сестричек…»

На окраине Заюкова мы вошли в заросли густозеленого подсолнуха. На  выходе по нас открыли мощный огонь: мы напоролись на засаду. Открыли ответный огонь, кинулись назад и по сторонам. Стрельба усилилась. Когда мы втроем сумели скрыться в лесу, уже светало. Голодные, измученные, мы смотрели друг другу в лицо и молчали: никто не знал, как поступить, что делать дальше. Мы ничего не знали об остальных…

Из леса были видны ровно скошенные, уже высохшие ряды сена. Появился косарь, на одноконной грабле окучивавший сено. Несколько раз я хотел подойти к нему, но меня что-то останавливало. Позже почти рядом с нами появились веселые девушки и женщины с вилами, они копнили сено. Так прошел день 3 августа. Колхозники ушли с поля, мы, как волки, остались втроем в чаще леса. Вечер был ясный, тихий. До наступления темноты оставалось немного времени. Мои спутники, бывшие колхозники, тоже были пленными, но подробностей о них я не знал.

Оба были намного старше меня. Я спросил, осталось ли что-нибудь у них из той суммы денег, которая нам была выдана. Они сказали «нет». При мне было десять тысяч. Я достал три тысячи и отдал им на всякий случай. Посмотрел на часы, было 20.15. Уже темнело, я встал, взял автомат на грудь и заявил старшему: «Я сюда вернулся не для того, чтобы делать то, чего мне не положено, я не обязан помогать немцам. Я вас не видел и знать не знаю. Свою судьбу буду решать я сам, всего хорошего». Затем, держа в руке автомат на случай, если кто из них шевельнется, пятясь назад, отошел в лесную чащу. Кругом было темно и тихо. Темная летняя ночь была полна тревожной тишины, которую я нарушал, ломая ветки, пробираясь в сторону нашего села. Шел через овраги, балки, тропинки хоженой было не видать…

Когда добрался до высоты, откуда хорошо были видны электрические огни Баксан Тэса, я присел на траву не столько отдохнуть, сколько подумать. Было 2.20. Я мысленно перебирал своих близких, родственников, которые проживали в родном селе. Не исключено, что в их домах могли быть засады. Мой выбор пал на дом дальнего родственника, который находился недалеко от того места, где я размышлял. На улочках стояла тишина, даже собаки и те спали. Никто меня не заметил. Очень осторожно, озираясь, я вошел во двор, подошел к двери и постучал. Ответ последовал сразу, как будто тут не спали. «Это я, Зенудин, — сказал я и добавил: — Дайте, пожалуйста, что-нибудь поесть. Я сразу уйду». Женщина заявила, что ничего не даст. Тогда я попросил воды. Она молчала. Я пожелал ей всего доброго, извинился и ушел тем же тихим переулком, но в другом направлении, к реке Баксан. Шел не оглядываясь, без боязни. Меня мучила жажда. За последние четверо суток мы лишь один раз перекусили. Наконец напился от души из родной реки.

Сидел, глядя на волны Баксана, но раздумывать было некогда — близился рассвет. Я поднялся на гору, перелез через первый попавшийся забор и укрылся в высоких стеблях кукурузы. Не раздумывая, лег, положил автомат под голову и заснул крепким сном. Меня разбудил крик мужчины, призывающего колхозниц выйти на работу. Я посмотрел на часы, было восемь утра. Вышел в сторону дома, перед ним был сарай-коровник. Калитка сарая выходила во двор, а с моей стороны сарай был огорожен плетнем, где стояла, мирно пожевывая, корова. Перепрыгнув через плетень, я прошел сарай и вышел во двор, где бегала девочка лет четырех. Убедившись, что вокруг никого нет, я вошел в открытую дверь хаты. В комнате меня встретила испуганная хозяйка, мать девочки. Успокоившись, она спросила, как я оказался в ее доме. Я не стал обо всем ей рассказывать. Женщина собиралась завтракать. Круглый столик был заставлен едой: жаркое из картофеля, чуреки и домашний сыр. Не раздумывая, она пригласила меня к столику, усадила и сказала: «Кушайте, пожалуйста. Вы, наверное, голодны». Я с удовольствием поел, поблагодарил ее от всей души, попросил отдать родным часы, часть денег, пожелал ей всего хорошего и ушел. Я решил пойти в правление колхоза, где, по моему предположению, был штаб воинской части. Я был в форме старшего лейтенанта и при оружии. Навстречу мне шли трое солдат или офицеров, погоны от волнения не разглядел. Они отдали мне честь, я им ответил, так мы и разошлись. Не оглядываясь, вошел во двор правления. Там было много солдат и работников колхоза, но на меня никто не обратил внимания.

Я постучал в кабинет председателя колхоза Гучева и, не дождавшись ответа, вошел. За председательским столом сидели полковник, два майора, один старший лейтенант, а в стороне — сам председатель. Обращаясь к полковнику, я заявил, что явился в полном боевом снаряжении, и положил на стол автомат с четырьмя обоймами, бельгийский четырнадцатизарядный пистолет, наш пистолет ТТ и один дамский. Полковник встал с кресла, вышел из-за стола, подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Молодец». Он дал указание председателю принести мне поесть, попросил позвать родителей: «Пусть он с ними поговорит, повидается, он это заслужил». Затем полковник начал рассматривать оружие, — видимо, он хотел узнать, стреляли из него или нет. Меня даже не обыскали. Председатель скоро вернулся с поллитровой банкой свежей сметаны и домашним хлебом. Пока я ел, подоспели и родственники, две тети по отцу и матери. Мать, как мне уже было известно, была в Казахстане, точный адрес ее они не знали.

Вся эта церемония заняла часа два. В одиннадцатом часу к правлению подъехал газик. Когда я ел, полковник позвонил по телефону и доложил генералу о моей явке. По пути в Нальчик меня сопровождали несколько офицеров и автоматчик. В доме на углу улицы Ногмова меня отвели в большой кабинет на втором этаже, где находились два генерала. Они меня допрашивали, что я должен был делать, что должна была делать группа, где центр разведки, когда связь и т.д. Я кратко информировал их, что я радист, должен был выполнять указания руководителя группы, что я не собирался работать на немцев и что явился с повинной. Один из генералов зло крикнул мне: «Что было бы, если бы вас высадили в сорок втором?!» Я ответил, что сейчас август 1944 года.

Генерал нажал кнопку, и меня увели в КПЗ (камера предварительного заключения). В камере никого не было, из обстановки стояли деревянная кровать с матрацем, покрытая одеялом, и ведро в углу. Вечером принесли мне ужин (он был не по мне) — белый хлеб, две порции гуляша и стакан чаю. Я спросил надзирателя, всех ли так кормят. Он ничего не ответил, лишь хлопнул дверью…

На третий день меня вызвал следователь для предварительного ознакомления. Он задал мне несколько вопросов по делу и запротоколировал все мои ответы без возражений. Спустя неделю меня вызвал майор, в его присутствии меня побрили и аккуратно подстригли. Потом майор отвел меня на склад и предложил мне сменить военную форму на гражданскую. Я переоделся. Провожая меня в камеру, майор предупредил, что на днях здесь будет большой начальник. К нему я шел в сопровождении майора, который меня предупредил, чтобы глупостей не говорил. Когда мы вошли в кабинет, в нем никого не было. Через несколько минут вошел высокий мужчина в форме генерал-лейтенанта, поздоровался и предложил сесть за стол, на котором стояли чайный сервиз, самовар, вторые блюда и бутылка коньяку.

Генерал спросил: «Не обижают тебя? Я дал указание». Я ответил, что не обижают и кормят хорошо. «Если ты согласен служить у нас как радист, — сказал генерал-лейтенант, — будешь держать связь с центром немецкой разведки под руководством майора». Генерал налил по рюмке коньяку и предложил выпить. У меня не было никаких оснований не согласиться, и я ответил: «Если я буду удостоен такой чести, буду очень рад». При мне еще раз генерал напомнил майору, чтобы меня не обижали, и удалился. В конце августа за мной в камеру зашел майор, меня посадили в закрытую машину с двумя охранниками, майор сел в кабину, и мы поехали. Через застекленное окошко я смотрел, куда мы едем.

Когда мы проехали реку Баксан, я понял, что держим путь в сторону Пятигорска, куда и приехали к обеду. Нас отвели в квартиру, где майор выделил мне одну из комнат. Там были две металлические кровати, стол и три стула. Он предупредил, что товарищ Винокуров будет моим телохранителем, без их указаний я не имею права куда-либо пойти. Моего охранника я про себя окрестил Рыжим, он был выше и старше меня, в форме старшины. Однажды мы выехали за город, остановились в лесу, раскинули антенны, майор предложил взять ключ рации для связи с центром.

В 10.15 по московскому времени я вышел в эфир. За моими позывными в эфир и ответом оттуда следил сам майор. Из центра предложили выйти на связь в час ночи по коду. Майор приказал ответить о невозможности этого сеанса. Мы вернулись в квартиру.

Так шли дни, недели. Куда бы я ни выходил, всюду меня сопровождал Рыжий. Соседи начали замечать это и в недоумении поглядывали на нас. Однажды я помогал рубить дрова пожилой женщине, и она спросила меня, кто я такой, почему все время меня преследуют или охраняют.

Я сказал, что мой товарищ — военный, а я студент. Через некоторое время моя соседка пригласила меня на ужин. Винокуров разрешил. Когда мы уже пили чай, к нам зашел Рыжий. Поблагодарив за гостеприимство, мы удалились. На другой день я пошел к майору и спросил: «Как вы думаете, насколько крепко меня охраняет Винокуров? Мог бы я ночью сбежать, когда он рядом спит?»

В ответ он спросил, куда мне надо пойти. Я сказал, что в парикмахерскую, и попросил его разрешения посетить ее без телохранителя. Майор достал 100 рублей: «Иди, как вернешься, доложишь, а Рыжего, как ты его называешь, пришли ко мне». Я пошел в город один, побрился, подстригся. Потом вышел к базару, где надеялся повидаться с родственниками: мне очень нужен был адрес матери, чтобы сообщить ей, что я жив и здоров. В мясном ряду заметил продавцов из наших сел, подошел к одному из них с приветствием, спросил, из какого он села. Оказалось, что он из Кубы. Моя тетя Сорат жила в Кубе, она наверняка знала адрес матери. Я написал записку, попросил земляка передать ее тете. В ней я указал адрес соседки по двору.

Из города вернулся в 14.00, доложил об этом майору. Он обещал заменить Рыжего. Через два дня, когда я читал, а Винокуров дремал, к нам забежала соседская девочка: «Вас мама зовет!» Я не стал будить Рыжего, быстро вышел во двор, где увидел тетю Сорат. Мы обнялись, она заплакала… Тетя Сорат протянула мне треугольный конверт — письмо от матери. Адрес был такой: Казахская ССР, ст. Чу. Как я был рад! Хозяйка пригласила нас к столу. Я попросил тетю молчать, если войдет Рыжий. Она привезла мне сваренную курицу, домашний хлеб, литровую банку меда и пр. Я не стал ей объяснять, почему меня тут держат, просто сказал: «Сам не знаю…» На второй день она уехала. А соседке после настойчивых вопросов я признался во всем. Она была очень удивлена услышанным, и я прочитал на ее лице отвращение ко мне…

В середине сентября 1944 года мы сменили квартиру, переехав с Октябрьской на улицу Крайнюю. Новым моим надзирателем стал старшина Саша Ростовский. С первого дня я понял, что он свой парень, и уже не стал спрашивать его, куда мне пойти, но и не проявлял никакого самовольства.

Однажды Саша привез мешок и большую коробку с продуктами и сказал: «Это нам на питание, а это отнесешь на базар и сплавишь. Деньги пополам!» Это были для того времени дефицитные продукты — сахар и тушенка. На рынке я нашел торговку, которая оптом брала мои товары. Однажды, прохаживаясь по толкучке, я увидел девушку, которая мне показалась знакомой. Подошел к ней, поздоровался и спросил: «Вы кабардинка?» — «Да». Мне показалось, она хотела купить косынку. «Вам нравится?» Она молчала. Я купил и отдал косынку девушке. Оказалось, что мы встречались раньше. Она была из Верхнего Куркужина, до войны я гостил там у тети по отцу и видел ее девчонкой. Ее звали Фуся. Я попросил ее показать, где она живет. Ее семья жила в Пятигорске на улице Рожанской. Я проводил ее и попросил разрешения прийти вечером. Она ответила согласием. Саше я сказал, что встретил знакомую девушку и хотел бы сегодня вечером посетить ее дом. Он не возражал, но попросил: «Не подведи меня».

Вечером я отправился к родителям Фуси. На лай собаки вышел ее брат, у порога меня встретила ее мать и радушно пригласила в дом. Я представился ей студентом, она спросила, откуда я и кто мои родители. Не успели мы толком познакомиться, как пришел хозяин дома Бетал, отец Фуси. Поздоровался, пригласил к столу. В комнате мы были вдвоем. Я рассказал о родителях, он заявил, что хорошо знает мой род, даже отца, начал расспрашивать, где я учусь, давно ли в Пятигорске. Мне было неловко врать. Мысленно я воспроизвел все моменты возвращения, мне незазорно было во всем признаться. Я колебался, но все же решил во всем им признаться, мне казалось, что Фуся — моя будущая радость.

— Бетал, — сказал я, — я действительно сын своих родителей, о которых я вам говорил, но только нигде я не учусь и никакой я не студент.

— Кто же тогда? — перебил меня Бетал.

— Если помните, в начале августа в районе Баксана немцами была сброшена группа парашютистов. Я из этой группы…

Сказав это с чувством вины, я ждал, что хозяин и хозяйка этого дома попросят меня избавить их от моего присутствия, однако Бетал, с удивлением глядя на меня, спросил:

— Как же вы до сих пор на свободе? Вас не поймали?

— Да нет, — ответил я, — я уже у них, но почему-то меня держат, не знаю, что они хотят сделать со мной.

Родители Фуси проявили еще большее гостеприимство по отношению ко мне. Бетал еще раз наполнил рюмки и предложил выпить за мое здоровье, затем добавил:

— Пока будете в нашем городе, заходите, не смущайтесь, мы всегда будем рады.

Когда он это сказал, я оглянулся. Фуся, радостная, глядела на меня из другой комнаты. Ушел я от Бетала поздно вечером, когда Саша уже спал.

Я начал встречаться с Фусей, мы ходили вечерами в кино. Наступал новый, 1945 год. Встречал я его у родителей Фуси. А 13 января нам приказали прибыть в Ростов-на-Дону. Даже майор и старшина не знали, что меня ждет. Прибыли в Ростов. На перроне меня ожидала закрытая машина. Я тогда не знал, что такое «черный ворон». Два солдата взяли меня за шиворот и бесцеремонно водворили в закрытую машину. После недолгой езды мне приказали не глазеть по сторонам, руки завести назад… Вошли в длинный коридор КПЗ при контрразведке «Смерш». Надзиратель обыскал меня с ног до головы, посрезал все пуговицы на одеждах, подвел к одной из камер: «Вот твое место». В камере сидели четверо мужчин намного старше меня.

Так началась другая жизнь, долгая и мучительная. На второй день в сопровождении двух надзирателей меня повели к следователю.

— Старший лейтенант Коган, буду вести твое дело, — представился он и добавил: — Здесь тебе не милиция и не полиция, а отдел контрразведки «Смерш». Знаешь, что значит «Смерш»? — И сам же объяснил: — «Смерть шпионам».

Я помолчал, потом заявил, что мое дело ясное: явился с повинной, никаких преступлений против власти не совершал.

— Все это чепуха, — ответил Коган, — был бы человек, а дело будет, за это нам деньги платят.

С каждым днем увеличивались протокольные листы, папка с делом толстела. Следователь спросил, почему я с оружием в руках перешел на сторону врага, чему есть подтверждение однополчан. Я доказывал, что это ложь. Он применил свою линейку, позвал двух надзирателей, они начали выкручивать мне руки. Тогда я сказал: «Пишите что хотите, я распишусь». Следователь написал, что я хотел мстить советской власти за отца, потому и перешел на сторону немцев.

Следствие было окончено 2 апреля 1945 года. 24 апреля нас, четверых из одной камеры, повезли в суд. Судил нас Военный трибунал СКВО (Северо-Кавказского военного округа) — председатель суда в чине полковника, два заседателя и секретарь. В зале никого не было, кроме охраны. Зачитали обвинительный акт и предоставили последнее слово. Мне был задан вопрос: «Действительно вы хотели мстить советской власти?» Я ответил, что это ложь: как мог я мстить власти, когда такая военная машина, как гитлеровская армия, разбита? Нас вывели в другой зал на несколько минут для вынесения приговора, затем завели вновь и зачитали приговор. Всем моим спутникам дали 20 лет каторжных работ, мне — 15 лет КТР и пять лет поражения в правах. Из зала суда нас, двенадцать человек, отправили в числе других из Ростова в Новочеркасскую тюрьму. В Екатериновской тюрьме, построенной еще при Екатерине буквой «Е», таких, как я, преступников накапливали, чтобы затем этапировать в лагеря. Попавшие сюда проклинали эти стены.

В маленьких полумрачных камерах содержали заключенных по двое. Режим был строгий, ранний подъем в 6.00, завтрак в 8.00, отбой в 20.00. На день давали 300 граммов ржаного хлеба, 10 граммов сахара и два раза жидкий бульон, который мы называли похлебкой. Утренняя прогулка продолжалась 15 минут. В сопровождении двух надзирателей нас выводили на улицу во двор тюрьмы, здесь мы прогуливались молча, руки назад, в специально огороженной внутренней части диаметром 10–15 метров. В соседнем с нашим загоне ходил мой знакомый Михаил Мстанашхов. Я через щель спросил его, как здоровье, сколько дали. Надзиратель крикнул нам: «Закругляйтесь!» У камеры надзиратель меня приостановил. Неожиданно один из надзирателей сильно ударил меня в живот. Я упал… «Это за твои разговорчики в загоне».

Истощенных, голодных после трех месяцев тюрьмы, нас отправили по железной дороге «столыпинскими вагонами» в дальний путь — в Сибирь. Их можно сравнить с железной клеткой. Наконец после долгих мытарств мы прибыли в Красноярск на пересыльный пункт. Дальше нас ждали река Енисей, порт Дудинка и наконец город Норильск. Последней остановкой было лагерное отделение «Средний». Так назывался лагерь в полутундре, обнесенный высоким забором и колючей проволокой. Внутри лагеря не было никакого благоустройства — шесть больших четырехсекционных бараков, десяток палаток, кухня. Подъездов лагерь не имел. Продукты нам доставляли с перевалочной станции (7 километров от узкоколейной железной дороги до лагеря): летом — баржами по озерам, зимой — вездеходами и лошадьми. Помню, однажды нашу бригаду погнали на перевалочную станцию под конвоем. Нам приказали нести в лагерь хлеб в мешках. Мы, обессиленные доходяги, шестеро истощенных от систематического недоедания, были рады, что несем хлеб, падали, снова вставали. Я продырявил пальцем мешок и, пока нес, немного подкрепился. Когда дошли до лагеря, проверили мешки и одного заключенного сильно били за то, что он съел почти буханку.

Наш лагерь строил дорогу от реки Норилки до поселения Норильск. Это порядка 30 километров. Нужно было строить двадцать два моста через болота, вечную мерзлоту и лесотундру. Здесь хотя и короткое лето — всего два-три месяца, но было светло все 24 часа. Тундра кишела комарами и мошкой — маленькая мошка, словно блоха, кусала хуже комаров. От этих кровопийц нам выдавали накомарники. Все остальные месяцы года была зима — суровая, с сильными ветрами, «черной» пургой. Лагерный распорядок для каторжан был особенно суров. Я помню, мне следователь говорил: «Никто из вас живым оттуда не вернется».

Утром в 6.00 подъем, нарядчик-разводящий входит в барак, объявляет, что освобожденных нет, хотя среди нас были и больные. Бежим на кухню со своими ржавыми банками, получаем по черпаку супа и триста граммов хлеба. В 7.00 развод. У проходной зоны стоят солдаты МВД, они выпускают из ворот по пятеркам, отсчитывая: первая, вторая и т.д. Колонны ведут сотнями. Были объекты, где одновременно работали две, три и более тысяч заключенных, и это называлось «рабочая зона карьеров и стройплощадка». Нас сопровождали четыре–шесть автоматчиков с двумя овчарками. На объекте ограждали запретные зоны деревянными кольями с дощечкой 40×15 см с надписью: «Запретная зона». Выход за пределы запретных зон стоил жизни, конвой стрелял без предупреждения. Каждый день нас считали восемь раз: при выходе на работу, когда приходили на объект, в обед и еще несколько раз до вечерней поверки. Были и непредвиденные пересчеты, и так каждый день в течение 11 лет.

Каждое утро перед разводом нам читали информацию по линии культурно-воспитательной части (КВЧ). Среди заключенных были специальные коменданты, которые сами не работали, а были надзирателями с правом применения дубинок и прочих издевательств. Каждое утро начальник КВЧ, капитан или майор, читал нам мораль: труд создал человека из обезьяны, но так как вы плохо работаете, не исключено обратное — вы можете превратиться в обезьяну. Заканчивал словами: «Мы вас сюда привезли не для того, чтобы с вами церемониться, вы все будете физически истреблены, подохнете, как скоты». Эту «мораль» мы слышали каждый день более 10 лет.

Однажды, когда мы уже лежали на нарах, в барак вошел молодой человек, лет 28, и громко спросил:

— Есть здесь кабардинцы?

— Да, — отозвался я. — Со мной еще один товарищ.

Молодой человек подошел к нам и представился:

— Я комендант лагеря из з/к КТР. Есть у вас большие котелки? Берите их, еще отбоя нет, я прикажу поварам, чтобы вам давали добавку.

Мы вдвоем пошли за Борисом, так звали коменданта. Когда подошли к окошкам кухни, там стояла толпа заключенных с котелками в ожидании добавки за черные работы по кухне. Борис крикнул им:

«А ну-ка, бандеровцы, разойдись!» Он вошел в толпу и, огревая каждого сильной пощечиной, разогнал ее. Постучал в окошко. Оно не открывалось, но Борис так стукнул второй раз, что повар сразу открыл. Он крикнул ему:

— Абдул, высунь голову в окошко!

Показалась стриженая черная голова. Борис ткнул ему в лицо свой кулак и сказал:

— Ты видишь этих двух парней? Так вот, каждый раз, когда они подойдут к тебе, ты черпай один раз снизу, затем сверху и наливай им, что у тебя будет под рукой. В противном случае, — Борис взялся двумя руками за голову Абдула, которая торчала в окошке, — могу открутить!

Подобные Борису безжалостные люди были нужны администрации лагеря для запугивания остальных. Они жили в лагерях вольготно, всегда сытые и  одетые. Каково жить в палаточном бараке, когда на улице пурга и 42-градусный мороз? Однажды я осмелился не выходить на работу. Каждый день в 10 часов утра производили утреннюю поверку оставшихся в зоне лагеря. Среди них были и больные, и те, которые «закамышили», так называли тех, кто умышленно оставался в зоне. Нас (всего шестнадцать человек) повели в комендатуру, выстроили в одну шеренгу, и Борис начал допрашивать каждого. Тут присутствовал и старшина — старший надзиратель по маленькой тюрьме, так называемому БУР (барак усиленного режима). Я стоял третьим с левого фланга. Борис спросил первого:

— Что, сволочь, «камышишь»? — и тут же ударил по правому уху, тот упал. Всех он разными приемами уложил, подошел ко мне и сказал:

— И завтра не выходи на работу…

В один из удобных случаев я попросил Бориса, чтобы он прекратил рукоприкладство к заключенным:

— Ведь они каторжники, как и ты, обиженных судьбой людей калечишь, ведь за это тебя раньше срока не освободят. А если кто-нибудь тебя прикончит?

Так и случилось спустя восемь месяцев пребывания Бориса комендантом. Кто-то из зэков из-за угла ударил его по голове железным прутом, и Бориса увезли в тяжелом состоянии. Больше я его не видел.

Первые годы заключенные вели себя смирно, трудились больше своих возможностей, до истощения, до страшного похудения. Администрация лагеря устраивала через каждые шесть месяцев медицинский осмотр для определения трудоспособности заключенных. Группа военных врачей в белых халатах составляла ядро комиссии, они сидели за длинным столом с медицинскими приборами, перед столом проходили голые заключенные, их опрашивали, на что жалуются, проводили наружный осмотр телосложения и упитанности, устанавливали категорийность (I, II, III категории) или определяли в ОП (оздоровительный пункт), где сильно истощенных, но органически здоровых парней или мужчин подкармливали, они стационарно отдыхали, их приводили в человеческий облик, затем снова отправляли на работу. Людей I и II категории выводили на работу при любом морозе, а III категории при морозе ниже 35 градусов оставляли в лагере. Я всегда был здоров и ниже II категории не имел.

Шел 1948 год. Дорога Норильск—Норилка была построена. Нужно было строить на реке Норилке мощную насосную станцию и водовод. Из реки пресную воду нужно было подавать в озеро Долгое для нужд растущего индустриального заполярного города — центра цветной металлургии. На строительство насосной станции нас возили на машинах. Как-то на объекте, где наша бригада бетонщиков делала опалубки для разных конструкций, подошел ко мне один гражданин и спросил:

— Откуда, парень?

— С Кавказа.

— А точнее? — спросил он.

— Кабардинец, — ответил я.

Он сказал, что обратился к прорабу стройки, затем к начальнику конвоя — нужен дневальный в общежитие, где жили вольнонаемные инженеры: главный механик, главный энергетик, мастера, их было шесть человек. Мне разрешили исполнять эту обязанность.

На второй день, как только запустили нас в зону строительства насосной станции, меня встретил тот же мужчина и велел идти с ним. Привел меня в двухкомнатную квартиру, где стояло по три кровати в каждой комнате. Мне объяснили мои обязанности: идеальный порядок в двух комнатах и кухне, уборка постелей, приготовление обеда.

— Ты можешь кушать с нами и без нас.

Это был маленький рай для меня. Через две недели я уже чувствовал себя окрепшим, свой паек отдавал товарищам. Питание в лагере давали по результатам работы. Если состав бригады по численности был 30 человек, то на бригаду отпускали лимит в такой форме: +3 — 1 для бригадира или для самого лучшегоработника, который не жалел себя, чтобы хоть немного больше поесть. Все это распределял бригадир. Никаких льгот, поощрений… Хозрасчетной системы не существовало для нас. Письма мы не получали и не 200 писали до конца 1948 года. Затем разрешили писать одно письмо в год и получать посылки.

Среди мастеров я чувствовал себя вольным человеком, они меня уважали, им нравился мой обед, приготовленный из их продуктов, которых у них было много. Спустя месяц я уже был полненький. Но однажды вечером до отбоя меня вызвал посыльный от оперуполномоченного. Я вошел в кабинет капитана Рывуцкого, он неприветливо встретил меня:

— Хватит! Ты уже наел такую морду, что можно на тебе пахать. Мы тебя отправим в другой лагерь. Завтра на работу не пойдешь, собери свои шмотки и жди.

Наутро меня и еще одного заключенного, по фамилии Ильюшин, в сопровождении трех автоматчиков направили в 25-е лаготделение, находившееся в районе 25-го завода, кирпично-известкового завода, бутового карьера БАФ и других крупных объектов. Другое название лаготделения было Горлаг — государственный особорежимный. Нас привели к начальнику лаготделения подполковнику Грыбылеву.Он нас принял приветливо и спросил:

— Какие у вас специальности?

Ильюшин был высокого роста, плотный, лет 35. Он первым ответил, что он механик — боцман ВМФ, бывший капитан, и за меня ответил, что я, мол, имею большие склонности к электричеству. Начальник лагеря приказал направить нас в 48-ю бригаду Васильева. Дневальный показал на свободные нары, и мы определились. На следующее утро мы с Ильюшиным уже стояли на проходной лагеря. Развод производился из трех ворот — вывести на работу восемь с лишним тысяч заключенных не так-то просто…

Порядок приема, счета, конвоирования был везде одинаков, но было одно отличие для каторжан — при возвращении с работы в зону зэки проходили через «шмонный цех»: отсчитанная пятерка сразу направлялась в пять открытых дверей, где стояли надзиратели, и проходившие в зону обыскивались с ног до головы, чтобы никто не мог пронести какую-нибудь пику или холодное оружие.

Наша 48-я бригада работала по механизации строительства Большого цементного завода. Главному механику я не был нужен, и он направил меня к старшему электрику. Юрий Алексеевич Ромашкин, старший электрик, вольнонаемный, лет 40–45, дал мне работу по заготовке металлолома на территории зоны для электродов при прогреве железобетонных перекрытий, колонн и других конструкций, поскольку я еще не был электриком.

Здесь работали грамотные инженеры и электрики. Я понял, что быть электриком и долбать мерзлый грунт в котлованах или целый день гонять тачки на морозе — большая разница, но нужно было быть настоящим специалистом, чтобы выдержать конкуренцию. Я принципиально задался целью изучить теорию и практику электротехники, в этом мне помогали опытные люди. Корпус завода был выстроен, начались монтажные работы. В 1950 году меня включили в электромонтажную бригаду. Оборудование завода — сложнейшие автоматы для того времени — было смонтировано. Большой цементный завод был пущен в эксплуатацию, и главный энергетик завода Дмитрий Иванович Липилин отбирал квалифицированных электриков для эксплуатации электрооборудования.

Требования при отборе были высокие. Я выдержал все экзамены и попал в состав этого коллектива. Было лето. Конвой, как всегда, перед отправкой предупредил: «Шаг влево или вправо — конвой применяет оружие без предупреждения. Взяться за руки и по пути следования не разговаривать, головы опустить». И мы пошли… Тут кто-то в строю заговорил… Конвой приказал: «Колонна, стой!» Мы остановились. «Первая пятерка, два шага вперед!»,после чего грозно: «Ложись!» А там грязь — болото.«Ложись, приказываю!» — кричал конвой, стреляя в воздух. Легли. Так положили и вторую пятерку, и всю колонну в сто человек… Довольно часто конвой издевался, пользуясь своим положением. Однажды при входе в зону надзиратель приказал нашей пятерке явиться в комендатуру. Пришли. Нас стали запускать по одному в разные кабинеты. Я попал к уполномоченному лагеря майору Кравцову. В его комнате было несколько дверей, обитых дерматином. Две из них выступали вовнутрь кабинета, как гардеробные. Позже я узнал, что за эти двери ставили для подслушивания или лжесвидетельства при очной ставке. Майор предложил мне сесть и подвинул коробку «Казбека».

— Закурите, — сказал он.

— Некурящий.

Обычный прием. Расспросил, откуда родом, где родители, какой срок.

— Да ты совсем молодой, доживешь до свободы! Знаю, ты пользуешься авторитетом среди своих коллег, мог бы нам помочь.

Я сразу встал.

— Гражданин уполномоченный, я кавказец, мойрод не позволяет мне быть дешевым исполнителем. Я каторжник, отбываю срок, тружусь честно и добросовестно, никогда не был идиотом, разрешите идти.

Майор ударил по столу кулаком и крикнул:

— Фашист, вон отсюда, ты сдохнешь здесь, сгною!

Долго не мог я заснуть. Утром разводящий объявил, что я переведен в 55-ю бригаду Умарова, которая работала на глиняном карьере, туда направляли «провинившихся». Карьер высотой четыре-пять метров, сплошная глина, вечная мерзлота. Часть бригады бурила сверху раскаленными ломами. На всю толщу забоя ломы, раскаленные докрасна, загоняли молотом в мерзлый грунт, в образовавшиеся воронки закладывали взрывчатку и взрывали. После взрыва его грузили в вагонетки, которые подавались кольцевым тросом в сырьевой цех кирпичного завода. Часть бригады работала на погрузке вагонеток, для чего требовалось кайлами раскалывать мерзлые глыбы глины, и грузила ее в вагонетки. Вагонетки подавались партиями по 10–15 штук. Груженые уходили, и на их место подавались пустые вагонетки. И так все десять часов каторжного труда.

— Земляк, — сказал мне Умаров, — мне нужны электрики, будешь настраивать прожекторы для освещения: после взрыва рвутся провода.

Карьер работал в три смены, как и кирпичный завод, который выжигал десятки тысяч кирпичей для строительства Норильска, который сейчас считается комсомольской стройкой ( Воспоминания написаны З.П. Курашиновым в 1978 году. (Примеч. ред.)), а сколько там погибло нашего брата!

Я проработал на карьере месяц. Однажды мне Умаров сказал, что оперуполномоченный его предупредил: «Если Курашинова не заставишь пахать, как всех, сбрею тебе усы, будешь грузить глину на том же карьере». И я решил не выходить на работу на следующий день. Невыход на работу без уважительной причины (по мнению администрации лагеря) рассматривался как саботаж, за это судили еще раз по статье 58-14, добавляли к сроку 15 или 20 лет каторжных работ еще 10. Во избежание этого я объявил голодовку. Таких сразу определяли в отдельную камеру. Каждое утро надзиратель предлагал пищу, но от питания я отказывался. После отказа он забирал похлебку со словами: «Подохнешь — спишут, таких декабристов мы много похоронили на свалке». Я не ел уже шестые сутки. На седьмой день пришли врач и два санитара. Они убеждали не губить себя, но я от пищи все равно отказался. Врач предложил выпить молоко с жиром:

«Иначе будем кормить насильно». Я выпил молоко, но сказал, что пищу принимать не буду. На девятые сутки в тюрьму пришел начальник лагеря. Я лежал в постели, мне было плохо, поднялась температура.

Начальником лаготделения тогда уже был не Грыбылев, а подполковник Власов. На вопросы, почему я объявил голодовку и что с приговором, я ответил, что приговор жестокий, я ни в чем не виноват и по специальности мне не дают работать. Я же не прошусь в хлеборезку, работал на производстве. За то, что не стал сексотом, направили в 55-ю бригаду и там не разрешили работать электриком. Власов выслушал меня и сказал: «Куда пошлют, туда и пойдете, а сейчас принимай пищу, дурака не валяй, и без того полуживой… Распоряжусь — будешь на бутовом карьере электриком». Мне принесли легкую пищу. Через неделю я вышел на бутовый карьер. Так шли мои дни в тоске и печали, в кругу грустных друзей я встречал один Новый год за другим, сидя за голым столом. Суровый северный ветер неприветливо обжигал лицо. Каждый день ходил на работу — выходных дней и отпуска не было. 2 июня 1953 года в 14.00 сняли с работы весь лагерный контингент. Мы были озадачены: «Может, амнистию объявят?» Никто ничего не говорил. День был теплый, мы группами расхаживали по зоне, недалеко от лагерной тюрьмы собралась большая толпа. Начальство кричало: «Разойдитесь!» Мы двинулись к толпе, вдруг со стороны тюрьмы донесся крик: «Братцы, помогите! Нас убивают, такая же участь и вас ждет завтра». Никто толком не мог ничего понять, поднялась суматоха. За колючей проволокой выстроились солдаты, выставили дополнительные пулеметы, и вдруг раздались пулеметные очереди. Толпа заключенных начала разбегаться, были слышны крики от боли и ужаса. Огонь открыли по толпе, замертво упали шесть заключенных, многих ранило. Это произошло в 16.00 2 июня 1953 года.

Всех заключенных встревожил и возмутил расстрел. В яростную толпу заключенных пробралось местное и приехавшее начальство. Среди них был начальник Горлага генерал-майор Семенов, с ним несколько офицеров, среди которых находился начальник л/о Власов. Наиболее грамотные и смелые заключенные подошли к начальству и выразили протест против такого произвола. Послышались крики: «Вон из лагеря, палачи, мы объявляем всем лагерем протест, будем жаловаться, сволочи!» Начальство попятилось и удалилось за пределы зоны.

В большом клубе лагеря мгновенно собралась масса людей. На трибуну вышли несколько заключенных, среди которых были бывший майор — летчик, Герой Советского Союза Воробьев, подполковник — инженер Борис Александрович Шамаев, адыгеец Хусейн Абидов и др.

В своем выступлении Б.А. Шамаев заявил: «Мы, осужденные Военным трибуналом СССР на большие сроки каторжных работ, трудились, не щадя свои жизни, голодные, холодные, в надежде выжить и дождаться справедливости. К нам относились как к скотам, морили голодом, трудом. Мы не пользовались никакими человеческими правами. Сегодня нас расстреливают, а ведь велик наш вклад в строительство Норильска: Большая обогатительная фабрика, цементно-известковый и кирпичный заводы, завод шлаковаты, полный комплекс производства стройматериалов, водопроводная трасса для подачи воды Норилка—Норильск, автотрассы через болота, вечную мерзлоту и лесотундру. И после столь долгого пути к свободе нас расстреливают! Я предлагаю объявить протест против произвола и насилия, чинимых над нами в течение десятилетия. Среди нас нет воров, убийц, мы являемся жертвами войны. Позор палачам Берии, которые силой оружия хотят подавить волю заключенных!» В зале аплодировали, выкрикивали: «Ура!» Овация была продолжительной. Далее Шамаев продолжил: «Товарищи, я берусь за руководство и жертвую собой ради нашей свободы. Мы будем требовать приезда правительственной комиссии для разбора всех злодеяний местной администрации. Она должна быть уполномочена Г.М. Маленковым или К.Е. Ворошиловым».

Плотно набитый зал клуба не вмещал всех заключенных, желавших слушать выступавших. После митинга были организованы группы дружин для всех ходов зоны, чтобы никого из военных не допустить в зону. На второй день над лагерем вывесили траурный флаг. Состоялись похороны погибших товарищей. На самом высоком здании вывесили плакаты с надписями: «Протест, объявленный нами, не против власти и не является контрреволюцией. Он выражает волю заключенных, обреченных на истребление. Мы хотим свободы!»

Спустя пять дней в 10.00 мы услышали объявление по развешенным вокруг лагеря громкоговорителям: «Граждане заключенные, приехала правительственная комиссия. Приказываем всему населению лагеря выстроиться». Открыли главные ворота. Установили длинные столы, покрыли их красными покрывалами. За столом расположилась группа военных и гражданских лиц. Вся зона была выстроена, как на параде. Пятнадцать человек во главе с Шамаевым стояли в 20 метрах от стола. Потом к столу подошли два представителя с нашей стороны — Шамаев и Воробьев. Шамаев попросил комиссию предъявить их мандат, но председатель отказался что-либо показывать, заявив: «Вы, заключенные, не имеете права требовать что-либо. Достаточно, что нас уполномочил Л.П. Берия».

В колоннах раздались возгласы возмущения, некоторые кричали: «Вон отсюда, мы не признаем вас». С тем комиссия и удалилась. Снова по радио объявили: «Граждане заключенные, не слушайте провокаторов, они ведут вас по ложному пути. Вы уже близки к освобождению, выходите за пределы зоны, это вам облегчит путь к свободе. Председатель комиссии полковник Кузнецов».

Все ворота лагеря были открыты настежь для выхода желающих на ту сторону, однако за пределы зоны никто не выходил. Молчание и тишина стояли в зоне. Аккуратно выстроенная колонна заключенных ждала новостей и не расходилась. Затем строй рассыпался, многие ушли в бараки, оставшиеся заключенные толпами стояли в разных местах зоны, наблюдая за воротами. Каждый мысленно решал для себя, куда пойти. Я лично подумал, если выйдет большая часть населения лагеря, тогда еще подумаю, выйти на ту сторону или нет. Мы не знали, чем обернется наша затея в дальнейшем. Весь лагерь жил напряженно. Нам выдавали гарантийное питание ( Подробно о восстании з/к — книги пятая, шестая, седьмая нашего издания. (Примеч. ред.)).

Бытовое обслуживание лагеря продолжалось в обычном режиме, фабрика-кухня работала, никто никого не ущемлял в питании. Шло время, нас усиленно охраняли, а мы ждали и надеялись, что наконец-то с нами начнут считаться, разберутся во всем. Прошел месяц, другой… После 10 июля 1953 года мы узнали, что Берия разоблачен как махровый агент, враг народа. Лагерь вздохнул, заключенные оживились в надежде, что и до них дойдет праздник. Каждый день открывались ворота и по радио приглашали нас выйти из зоны — никто не выходил. Июль закончился. 4 августа 1953 года, в 4 часа утра (было уже светло), мы услышали строгий голос диктора: «Положение, создавшееся в вашем лаготделении, дальше нетерпимо. Всем заключенным зоны приказываю: в течение 20 минут группами, строем покинуть зону, в случае неповиновения в зону будут введены вооруженные войска, в случае сопротивления будет применено оружие. Полковник Ватутин».

Весь лагерь поднялся на ноги, за зоной вокруг колючей проволоки видно было много солдат МВД: они оцепили лагерь. Со стороны главных ворот стояла колонна автомашин с солдатами и офицерами. Никто не выходил в открытые ворота, где ждало нас большое начальство. Прошло 20 минут ожидания. Гробовую тишину нарушил град выстрелов, обрушившийся со всех сторон, в зону въехало десять бортовых автомашин с солдатами в касках и с автоматами, они стреляли по указке офицеров, которые поднимали флажки, то белые, то красные.

За машинами шла рота солдат с дубинками — били всех вдоль и поперек, беспощадно сгоняя к выходу за пределы лагеря. Всем досталось! Многие были убиты, многие ранены. Оставшихся в живых сгоняли в тундру, затем строем по пять человек подводили к заседавшей комиссии, по всей вероятности, с группой опознавателей из своих же заключенных.

Шла сортировка людей на более активных «бунтарей» и пассивных. Я попал в группу активных. Нас положили на землю в вытянутом состоянии носом в холодную землю. Стоявшие рядом солдаты прикладами прижимали головы к земле. Так собирали по 20 человек, потом по команде «Встать!» заставляли пятерых браться за туловище впередистоящего. И попробуй идти, если сзади солдат с разбега наносит удар ногами по заднице последнего… Вся пятерка падает, снова звучит команда «Встать!»…

Так нас гнали до дороги метров 200 к закрытым автомашинам. Мы оказались на территории лагеря «Медвежка» в лесотундре. Исход этого «боя» был таков: 275 убитых и более 400 раненых, многие из которых позже умерли. Спустя три месяца нас перебросили в 8-е лаготделение, которое находилось в районе угольных шахт 12/24. Здесь собрали каторжников, которые пережили многие трудности за 10 лет, не терпели предательства, были один за всех, а все за одного. Помню, был случай, когда начальник лагеря пригласил одного зэка через надзирателя, а тот ему заявил: «Пойдем к начальнику вместе, у меня с начальником секретов нет».

Нас начали водить на работу из жилой зоны в рабочую. Работали в забоях, выдавали на-гора уголь. 14 июля 1954 года, спустя год после массового протеста, вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР. В нем говорилось об условно-досрочном освобождении заключенных, отсидевших две трети срока, по ходатайству лагерной и производственной администрации.

Нарядчик каждое утро объявлял, какая бригада на какой объект направляется на работу, он же объявлял фамилии подлежащих освобождению. Так шли дни мои в тоске и печали, пока наконец не пришла и ко мне радость: моя фамилия значилась в числе подлежащих освобождению. Процедура освобождения была такой. Нас собирали в лагерном клубе, где могли присутствовать все желающие. На сцене заседали выездная коллегия суда и представитель лагерной администрации. Председатель суда давал характеристику заключенному, а он должен был рассказать суду обстоятельства своей вины и раскаяния. Суд удалялся и решал: освободить или оставить. Так меня освободили. Были случаи, когда заключенный отрицал свою вину и приговор трибунала. Таких суд оставлял в лагере как неисправившихся.

Освобожденных направляли в лагерь, где их обрабатывали перед тем, как выдать документы о месте проживания. Здесь были такие же бараки, нары, та же похлебка два раза в сутки. Дела направлялись в отдел разбора освобожденных. Лагерь имел ограждение, но  Норильск, 7-е лаготделение, апрель 1955 г. конвойной охраны уже не было. Можно было выйти из зоны, походить по городу, не имея документов, но в этом не было смысла — патрули таких забирали. Так случилось со мной и товарищем: нас пригнали в какой-то военный гарнизон и бросили в камеру, где сушили валенки. Мы начали шуметь, требуя отправления в лагерь для освобожденных. Но пока дознавались о нас, нам пришлось попотеть и нюхать пареные валенки до утра.

Освобожденных из политических лагерей направляли в спецкомендатуру для получения паспорта. Меня направили в 5-ю спецкомендатуру. Нас вызывали пофамильно в кабинет. Старший лейтенант хотел мне вручить паспорт торжественно, но я опередил его, заявив, что мне не нужен паспорт, который имеет зону действия только в пределах города на Таймыре. Он ответил, что мои мать и две сестры также находятся на спецпоселении в Казахской ССР, в Джамбульской области. «Прошу и меня туда направить, там я тоже буду на спецучете», — ответил я. Оказалось, это не в его компетенции, и он предложил обратиться к начальнику спецотделов города Норильска полковнику Харитонову. Я не взял паспорт, ушел на Комсомольскую, 14, поднялся на второй этаж в 17-й кабинет. На двери была табличка с надписью: «Посторонним вход запрещен». Я постучал в дверь, никто не ответил. Дверь была не заперта, и я без разрешения вошел в кабинет. За столом сидели двое: один — военный, а другой — гражданский. Извиняясь, я начал объяснять свою ситуа цию. Полковник сурово нахмурился: «Молитесь, что живым выпустили из лагеря, идите, работайте, куда вас посылают». Я попытался его разжалобить, снова заговорил о матери. Он ответил: «Вон отсюда, сволочь, еще будешь мне нравоучения читать… Я из тебя кавказский дух вышибу!» Я удалился со словами: «Вы на это способны!» — и решил, чего бы это мне ни стоило, добиться права выезда к родным, к матери.

Не зная, что дальше делать, я шел по городу и неожиданно для себя увидел военный гарнизон, почтовый ящик 224 МВД СССР. Подошел к проходной. Дежурный, молодой лейтенант, впустил меня. Я попросил приема у начальника гарнизона. Лейтенант поднял трубку телефона и спросил: «Товарищ генерал, к вам хочет пройти гражданин Курашинов». Лейтенант открыл внутренние двери и сказал мне: «21-й кабинет».

Когда я вошел в просторный кабинет, генерал-лейтенант стоял посреди комнаты. Он вежливо поздоровался со мной за руку и предложил сесть. Вкратце я изложил генералу свою историю: был комсомольцем, призван в армию, потом плен, возвращение, сдача властям и 11 лет каторжной жизни. Рассказал, что, заслужив честь освобождения, я не могу вернуться к родным, которые также высланы в Казахстан, и о том, что мать воспитывала меня без отца с самого детства, что ее отец был расстрелян белогвардейцами, ее брат Катханов был командующим революционными войсками. За советскую власть в Кабарде он был расстрелян в 1928 году, ее муж, мой отец, тоже был расстрелян, но уже нашими.

Генерал выразил свое возмущение и сочувствие, а потом сказал: «В мои обязанности не входит решение вашего вопроса, тем не менее я помогу вам. Запишите адрес, по которому вы должны обратиться со своей просьбой: Москва, Кремль, начальнику 4-го отдела МВД СССР. Такое же письмо напишите матери в Казахстан, пусть и она от своего имени по тому же адресу напишет о разрешении ее сыну на выезд к матери».

Я был глубоко тронут чуткостью и желанием помочь мне, с чувством поблагодарил генерала: «Всегда буду вас помнить и расскажу обо всем матери». Генерал проводил меня до двери и пожелал скорейшего возвращения к близким.

Адрес, который генерал мне дал, был центром всех спецпоселенцев и спецучетников. Я пришел в свой барак в свободном лагере и сразу принялся писать заявление на имя начальника 4-го отдела МВД и письмо матери. С нетерпением ждал ответа. Каждый день к нам в барак приходили вербовщики с предприятий Норильска, предлагая работу по специальности и общежитие. Многие сразу устроились работать, и им засчитывали 100-процентную надбавку к зарплате как «северную».

В ожидании ответа из Москвы я шлялся по зоне. Однажды вечером я зашел в контору, где работала группа сотрудников лагеря, занимавшаяся оформлением документов освобожденных, которые прибывали каждый день тысячами из многих лагерей Норильска. Я обратился к одной из сотрудниц, молодой женщине, с предложением помощи в разборе или переписке: «Мне все равно делать нечего». Она посмотрела на меня улыбаясь: «Сходите к начальнику, пусть он разрешит». Я зашел к майору Виктору Васильевичу Штанко, который меня хорошо знал и называл декабристом. И он дал добро. При этом, конечно, никакой зарплаты я не требовал.

В 9.00 28 марта 1955 года я был в распоряжении Тамары Николаевны. Она дала мне список, человек пятнадцать, и попросила отыскать их дела в папках, штабелями лежавших на полу. Так шло время, моей работой, четкостью и послушанием были довольны. Однажды я попросил Тамару Николаевну достать мое дело. Она принесла мне дело № 1415. Внимательно просматривая его, я дошел до листа, напечатанного на машинке: «Решением выездной комиссии МВД СССР по политическим лагерям направить заключенного К.З.П., приговоренного к 15 годам КТР, в особорежимный лагерь гор. лаг. № 25, как опасного преступника».  В конце стояла подпись и дата: 1948 год, март. Материалы дела не соответствовали действительности, все было сфабриковано, чтобы усложнить наказание…

28 апреля 1955 года пришел ответ из Москвы, сам Штанко принес мне в барак радостную весть. Мои документы быстро оформили, мне выдали суточные —два рубля в сутки — и назначили время отправления в аэропорт Медвежка: 8.00 30 апреля 1955 года. Мою радость разделили все товарищи и сотрудники лагеря… Я отправил телеграмму: «Мне разрешили выезд, ждите меня не позднее 15 мая. Ваш сын».

В 10.00 30 апреля я вылетел из Норильска и в Красноярске был уже в час дня. 1 мая я уже ехал в плацкартном вагоне поезда в Новосибирск, а оттуда — в Алма-Ату. Я стоял у окна, рассматривая природу, проплывавшую со скоростью поезда. В вагоне ехали разные люди, кто пел, кто плясал… Ко мне подошел мужчина лет сорока: «Куда путь держишь, парень, наверное, освобожден недавно?» «Да», — подтвердил я. Он повел меня к своим, представил им и сказал: «Парень отбухал срок и едет домой, дайте, ребята, ему выпить». Мне протянули граненый стакан, наполовину наполненный водкой. Я поблагодарил их, пожелал всем здоровья, выпил, закусил хлебом с сыром и с хорошим настроением прибыл в Новосибирск. На следующее утро, ожидая отправления на Алма-Ату, осмотрел вокзал, который мне показался одним из самых красивых. Залы ожидания были громадными, со всеми удобствами, работали столовая, рестораны, камеры хранения… Но у меня не было ни гроша для таких удовольствий…

Наконец я продолжил путь, 4 мая я уже был в Алма-Ате. Потом был Джамбул, поселок Чулактау. В трех километрах от него располагался горно-химический комбинат «Каратау». Время было 23.00, в вагоне ехали и женщины, и молодежь. Я знал адрес матери в Чулактау, но поздней ночью мне не у кого было о нем спросить. Я осмотрел всех в вагоне, прикидывая, кто мог бы знать моих родных, и подошел к женщине, одетой в национальное платье. Она оказалась чеченкой, знала хорошо мою мать: мол, она шьет. Я подтвердил. Мы прибыли на станцию в полночь. Подошли к домику, где проживали моя мать и сестра. Низенький домик, весь из глины, виднелся во дворе, кругом глиняный забор. Было темно, все спали. Тишина. Моя спутница постучала в калитку и негромко позвала: «Мамаша!» Долго не пришлось стучать, вышла мать: «Кто там?» Я стоял в стороне от калитки, чтобы сразу не испугать ее. Моя спутница ответила: «Это ваша знакомая. Ваш сын приехал». Когда мать открыла калитку, я обнял ее и заплакал. Мы не виделись 13 лет!  Мать подарила чеченке отрез на платье за радостную весть и за то, что привела сына.

Мы прошли небольшой дворик и зашли в домик, в котором были маленькая комната и коридорчик, цементный пол во всем доме. Дома была одна мать, сестра лежала в больнице с сыном. Больница была рядом. Мать, не дождавшись утра, пошла рассказать сестре о моем приезде. Уже к рассвету у нас собрались обе сестры, племянник и даже соседи. Когда я первый раз сообщил о своем освобождении, мать купила козу для дня радости, чтобы устроить праздничный обед для всех в честь возвращения сына. Перед самым моим приездом козу убило молнией, и пастух не успел ее зарезать. Но поселок не без коз и баранов! На третий день моего приезда у нас побывало много гостей: близкие, соседи, знакомые и незнакомые люди. Все поздравляли семью и меня.

Человеку, проработавшему 11 лет на каторге в самые прекрасные, молодые годы за похлебку, за то, что ему оставили жизнь, любая работа по плечу, тем более когда он уже на свободе. Я решил без дела долго не сидеть. 23 мая 1955 года я встал рано, позавтракал и сказал матери, что иду устраиваться на работу. Поселок Чулактау был многонациональным: здесь жили греки, немцы, казахи, балкарцы, чеченцы, ингуши, кабардинцы и многие другие. Основными предприятиями здесь были комбинат «Каратау» и карьер фосфоритов. Комбинат находился у горы Каратау, в трех километрах от поселка, куда часто ездили машины и маршрутный автобус. В здании управления я зашел в кабинет главного энергетика и представился электриком 7-го разряда. Он осмотрел меня с ног до головы и попросил документы. Я протянул справку, которую нам выдали при освобождении взамен трудовой книжки. В ней говорилось, что я работал электриком на строительстве и эксплуатации электрооборудования на многих объектах города Норильска, имею 7-й разряд. Главный энергетик посмотрел на меня и сказал: «Такие специалисты нам не требуются». Я развернулся и ушел.

Обходя территорию комбината, я осматривал корпуса и увидел надпись: «Электроцех». Рядом находилось несколько человек. Они отдыхали — был перерыв. Мне, как гостю, предложили пройти и сесть. Восемь человек разного возраста, мне показалось, были чем-то озабочены. Один из них разъяснил мне, что через день им предстоят экзамены перед квалификационной комиссией из 15 человек. Они прошли полуторагодичный курс по повышению квалификации и повышению разрядов. Показали перечень вопросов (их было более ста) по теоретической электротехнике, эксплуатации электрических машин и аппаратов, их устройству. Я стал разъяснять им наиболее сложные вопросы. Когда перерыв закончился, спросил, где их преподаватель. Отправился снова к зданию управления, нашел нужный кабинет, постучал и у инженера-электрика попросил разрешения допустить меня к экзаменам, так как решил жить здесь и работать. Инженер, грек по национальности, дал мне лист бумаги, я написал заявление.

Комиссия заседала на кафедре. Пригласили первого. Я подошел к столу, вытащил два билета: один — по электротехнике, электрическим машинам, другой — по технике безопасности. Затем нужно было сесть для подготовки, но я, мельком посмотрев билеты, заявил, что к ответу готов. На все вопросы дал исчерпывающие ответы. Все были в недоумении, удивлялись, откуда я взялся. Мне задали дополнительные вопросы, на которые я опять успешно ответил. Комиссия единогласно присвоила мне 7-й разряд с оценкой «отлично». В понедельник я вновь пошел к главному энергетику и еще раз спросил, нужен ли им электрик. На этот раз он без возражений подписал мое заявление и направил меня в дробильно-размольный цех, где я проработал до 1956 года.

17 сентября 1955 года в газете «Известия» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии для лиц, осужденных в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Эта амнистия распространялась и на бывших военнослужащих, оказавшихся на оккупированной врагом территории. Обрадованный этой вестью, с газетой в руках я отправился в спецкомендатуру, в которой состоял на спецучете. Старший лейтенант, казах лет 40, с насмешкой мне заявил: «Молодой человек, вы не подлежите никакой амнистии». Мне было очень обидно, но я не поверил заявлению старшего лейтенанта. На второй день отправился в город Джамбул, областной центр, к высшему начальству. Нашел управление спецотделов, зашел к начальнику подполковнику Крылову, у него раньше была моя мать с ходатайством о моем выезде из Норильска. Он принял меня радушно, поздоровался за руку, пригласил сесть. Когда я пересказал разговор со старшим лейтенантом, он сказал улыбаясь: «Товарищ Курашинов, не волнуйтесь, мы занимаемся вашим делом и подобными вашему. Скоро всем выдадим документы, разрешающие куда угодно ехать без ограничений».

Он попросил передать матери поздравления с возвращением сына и полным снятием ограничений. Я от всего сердца поблагодарил подполковника и вернулся домой. В минуты, когда я писал эти строки, по радио передавали песню по заявкам ветеранов войны и труда: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». Эта песня напомнила мне Горлаг Норильска, она была любимой песней всех заключенных, которые жаждали свободы…

Едва приступив к работе на комбинате, я начал пристройку к домику еще одной, более просторной комнаты. Здесь, в Чулактау, жило всего три семьи кабардинцев. Еще в Норильске я получал письма, написанные мне незнакомой женщиной. По возвращении я познакомился с ней. Зоя была очень красивой. Однажды я, сестра Нина и Зоя пошли смотреть фильм «Неоконченная повесть». Рядом с Зоей я почувствовал ее теплоту, невидимые лучи пронизывали меня, и я осмелился положить свою правую руку на ее колени. Она прикрыла мою руку своей, и так мы сидели до конца фильма, который нам показался таким коротким… С Зоей мы стали часто встречаться. Наши взгляды на окружающую жизнь во многом совпадали.

Она работала учительницей в средней школе поселка, держалась достойно, без каких-либо вольностей. Я часто бывал у нее дома. Позже решил посоветоваться с семьей о моем намерении жениться на Зое. Но мать и сестры были категорически против: мол, она была замужем, тебе не пара… А вскоре, после выдачи нам справки из спецкомендатуры на получение паспорта, мы быстро собрались для отъезда из Чулактау на родину. Наши знакомые, близкие провожали нас. Я попрощался с Зоей. Мы были рады возвратиться  домой, хотя у нас уже не было своего дома. Вернее, дом-то был, но там жили другие люди.

17 апреля 1956 года мы прибыли в Нальчик, где жили наши родственники, старая тетя Сорат, которая приезжала ко мне в Пятигорск в 1944 году. Мы снова встретились спустя двенадцать лет. Семья тети Сорат с радостью дала нам комнату, мы определились. Предстояло все начинать сначала, не имея ни кола ни двора. Я устроился на работу в Кабардино-Балкарское СМУ «Сельэлектросетьстрой». Главный инженер СМУ заявил, что по 7-му разряду меня принять не может, предлагал работать по разряду ниже. Я не соглашался. И все же после профессиональных бесед прораб электромонтажного участка взял меня в свою бригаду работать по 7-му разряду. Она строила линию электропередачи и подстанцию в селе Малка.

Однажды хозяйка дома, где мы жили, попросила меня зайти к ней. Ее муж погиб на войне, дочери вышли замуж, сын служил в армии. Тетя Лиза была хозяйственной женщиной. Во дворе гуляли куры, индейки, корова, телка, несколько баранов. Тетя Лиза поставила мне на столик обед из жареной картошки на сковородке с яичницей и кислое молоко (кефир). Мне было неудобно… «Вы молодость провели в казарменных условиях, кушайте на здоровье». Я хорошо пообедал и сел в стороне перед открытыми дверями кухни. Она расспрашивала меня о многом, интересовалась, есть ли невеста. Я улыбнулся: «Не женюсь, пока не найду невесту выше себя ростом, стройную, блондинку с длинными волосами». В это время раздался какой-то шум, топот… В открытые двери вбежала девушка, удивительно похожая на только что описанную мной. Оправдываясь, она сказала тете Лизе: «Что у вас за индюк!» Действительно, ее большой индюк кидался на девушек, кусая их за ноги. Эта девушка, оказывается, приехала к брату, который после окончания вуза работал в Малке в средней школе, чтобы поухаживать за ним: постирать, погладить одежду, приготовить обед… У тети Лизы она покупала сметану, яйца и другие продукты. Как только девушка ушла с покупками, я тут же попросил тетю Лизу познакомить меня с ней поближе: «Попросите ее вечером прийти к вам…» Она пришла с племянницей тети Лизы. После краткого знакомства я рассказал о себе. Еще мальчиком хотел иметь подругу, похожую на Жансорат. Если она пожелает быть моей женой, я сейчас же согласен ее увести домой к матери. Она была удивлена моим быстрым решением и ответила, что еще далека от таких мыслей. Девушки еще немного посидели и собрались уйти. Я вышел вместе с ними во двор. Жансорат сказала подруге: «Вот на этом месте на меня напал индюк». Я признался, что мысленно благодарю индюка и всегда его подкармливаю, и проводил девушек.

Жители села Малка пользовались водой из реки Малки, рано утром они ходили за водой. Жансорат тоже носила воду в ведрах на коромысле. Каждое утро и я ходил на берег реки, главным моим влечением была встреча с Жансорат. Мы не спеша шли с берега, порой ничего не говоря. Жансорат всегда была немногословна… А я говорил ей: «Чем больше ты молчишь, тем больше мне нравишься». Так началась наша настоящая любовь.

Как-то вечером, после трудового дня, я увидел знакомых девушек и подошел к ним, но Жансорат неожиданно покинула нас. В чем дело? Ее подруга показала на молодого высокого парня, который направлялся в закусочную: «Это ее брат». Я решил с ним познакомиться, отправился за ним. Попросив разрешения, подсел к нему за стол, затем встал и заказал буфетчице два пива, два шашлыка. Я представился, и он назвал свое имя — Аслангери. Мы стали часто встречаться, ходили вместе в сельский клуб смотреть кино. Субботние отъезды в Нальчик я стал совмещать с отъездом Жансорат в родное село Урух.

Однажды мы приехали в Нальчик раньше обычного времени, автобус должен был отправиться в Урух в 14.00, а время было полуденное. Мы с Жансорат пошли домой, чтобы сестра и мать посмотрели на мою избранницу издалека, втайне от нее. Моей семье она понравилась, и они дали свое согласие на женитьбу. Жансорат училась в Нальчике в торговом техникуме на последнем курсе, поэтому мы часто встречались, но ни разу одни никуда не ходили: ни в кино, ни в театр. Ее последнее слово было таково: как только женится ее брат, она пойдет за меня, даже если родители будут возражать. На Новый, 1957 год Аслангери женился, в селе Старый Леспен он уже работал директором школы-интерната. Когда я появился у порога кабинета директора, Аслангери пошел мне навстречу, мы обнялись… «Что принесло тебя?» — «Старая дружба», — ответил я и добавил, что есть еще одно важное дело: его сестру я очень уважаю, мы друг друга полюбили и хотим быть вместе, я прошу ее руки. Аслангери дал мне понять о своем несогласии и сказал: «Такие вопросы решают старшие в роду».

Шел 1957 год. Мы жили на частной квартире без удобств, и все равно я решил жениться, да и родственники настаивали. И вот я нанял автомобиль «Победа», взял с собой родственницу, и мы поехали в село Урух за невестой. Февраль 1957 года, время вечер нее, неплотный туман, моросило. Жансорат должна была нас ждать на условленном месте. Когда мы подъехали к указанному месту, никто нас не ждал. Мы вернулись одни… Третьего марта я предупредил мать, что опять еду в Урух, на этот раз без своего транспорта. Мать возразила с упреком: «Девушек много, брось за нею бегать». С доводом матери я не согласился и на автобусе отправился в Урух. Жансорат работала в магазине, и я быстро отправился туда. Она стояла за прилавком, покупателей не было, только одна женщина что-то купила и ушла. Я попросил Жансорат: «Закрой магазин, без тебя не уеду». Я сказал это твердо и решительно. «Иди, сейчас я выйду тоже», — ответила она.

На улице тускло горела одна лампа. Мы пошли медленно в направлении села, она мол чала. Я ей твердил: «Мы любим друг друга, и другого пути у нас нет…» Так мы шли вдоль села, по полю. Порядком побродили, опять заморосило, в тумане добрались до асфальтированной дороги. Перешли мост через реку Урух, подошли к будке. В то время общественный и частный скот болел ящуром, поэтому проезжающих заставляли пройти по опилкам, промочить ноги каким-то раствором. Я пристально смотрел и вслушивался, не идет ли машина. Из темноты показались два глазка — фары приближавшейся машины. Мы услышали мелодию национальной гармони, подъехала бортовая машина ГАЗ-51. По кузову я понял, что едут со свадьбы или на свадьбу. Водитель мне заявил, что везет людей в село Леспен II. Нас это совсем не устраивало, но надо было отъехать подальше от села Урух. Мы высадились на повороте в Старый Леспен, здесь нам с Жансорат пришлось опять ждать…

Темнота, час ночи, вдруг вижу свет фар машины со стороны Старого Леспена. Я стал посредине дороги: «Нам срочно надо в Нальчик!» Сидевший рядом с водителем мужчина вышел, его место заняла девушка, а мы вдвоем сели сзади. В третьем часу ночи мы были уже в городе и водитель высадил нас у дома родственников. Я поблагодарил незнакомца и щедро заплатил. Они тепло встретили Жансорат. На второй день сообщили родителям девушки, что их дочь в надежных руках, пусть не волнуются. Так мы поженились. Свадьбу провели очень роскошную для того времени…

Я продолжал работать на прежнем месте, постоянно ездил в командировки, по субботам и воскресеньям приезжал домой. Однажды летом мать сказала,что какой-то мужчина спрашивал меня. Вернулся на работу — повторили то же самое: он подъезжал на автомобиле. Я забеспокоился. После обеда мы отправились на объект, к нам подъехала «Победа» белого цвета. Мужчина, который искал меня, подошел ко мне: «Как дела, товарищ Курашинов?» Я видел его первый раз в жизни. Он отозвал меня в сторону и предложил с ним проехать. Я отказался, тогда он достал красную книжечку: сотрудник КГБ, майор такой-то. Я опять возразил: «Мне с вами не о чем говорить». Он сказал: «Я долго не буду вас задерживать». Мы сели в машину и приехали в правление колхоза. Офицер попросил секретаршу открыть кабинет председателя колхоза. Майор сел и предложил мне сесть напротив. Достал папиросы «Казбек», закурил и предложил мне. Я сказал, что не курю, — тактика знакомая! Майор начал издалека: как живу, как здоровье матери, женился ли я?..

На все его вопросы я отвечал вопросом: «Что вам угодно?» Майор продолжил: «Нас Дзержинский учил быть с массами. Каждый честный гражданин должен выполнять долг патриота». Я в ответ: «Это ваш долг, за это вас содержат, вот и будьте верным заветам Феликса Эдмундовича. Я не был чекистом, из меня для вас никогда не выйдет информатора. Я честно, добросовестно отбыл срок наказания, хотя и невиновен был, правительство досрочно освободило меня, честно тружусь, имею семью. Будьте добры, не трогайте меня, я ничем не обязан вам». Майор заметно изменился в лице, ударил по столу с криком «Фашист!». «Вы меня не пугайте, хуже того, что пережил, не увижу», — сказал я. Майор вышел на улицу, велел мне подождать в кабинете. Минут через десять он вернулся: «Сейчас к нам приедет начальство». Наконец вошел мужчина лет пятидесяти пяти, в гражданском. Майор представил его как полковника и назвал меня твердолобым. Полковник улыбнулся, со мной поздоровался за руку: «Кавказцы — народ темпераментный, вспыльчивый, я вижу, вы не поняли друг друга. Мы не собираемся из вас сделать сексота, нам нужно поручить вам одно особое задание». Я и полковнику предложил оставить меня в покое… В это время вошел знакомый односельчанин, с которым я учился с первого класса до армии. Он резко развернулся, потому что все понял, так как был сотрудником МВД. Мы покинули правление колхоза в 21.00. Мне предложили сесть в машину, но я отказался.

Шел расстроенный, обиженный и злой, ребята из бригады уже спали… Утром секретарь начальника управления пригласила меня к телефону. Я услышал знакомый голос майора, который предлагал мне явиться в серый дом вечером. Я ему ответил, что приходить к ним не намерен, даже нагрубил, предложив привести конвой. Не прошло и минуты, как меня вызвал мой начальник: «Зачем вы грубите сотрудникам КГБ? Вы должны явиться в 20.00 к ним». Я и ему сказал: «Мне там делать нечего» — и ушел. Спустя неделю получил повестку в горвоенкомат. Пришел. Военком посмотрел мои документы: «Вам нужно пройти туда» — и показал на дверь. В кабинете сидели старые знакомые: майор и полковник. Мне было сказано, что беспокоить меня больше не будут, но я о наших разговорах должен молчать. С тем мы и разошлись.

Я продолжал работать в строительно-монтажном управлении, окончил вечернюю среднюю школу, поступил в Московский энергетический институт, на заочное отделение. В 1962 году стал мастером электромонтажного участка, в 1964-м — прорабом районного участка. Где только не приходилось работать — по всей республике, строили ЛЭП (линию электропередачи) в Приэльбрусье. Получил участок для строительства жилого дома в 1958 году, построил дом со всеми удобствами: газ, канализация, водопровод. В 1961 году отпраздновал новоселье, к этому времени уже родились дети Галина и Мухаммед. С нами также жили моя сестра с сыном. В 1965 году мать решила выхлопотать пенсию. Когда она пошла к министру социального обеспечения, та ей сказала, что, пока не будет реабилитации, матери не могут дать пенсию. «Зачем тебе пенсия? Пока я буду жить, тебя никто не обидит», — убеждал я мать. Но она настаивала, и мне пришлось все-таки пойти к министру. Приняли меня радушно, я кратко ответил на интересующие вопросы. Министр посоветовала мне написать жалобу в СКВО военному прокурору. Такую жалобу я писал еще в лагере в 1959 году, но тогда мне ответили, что жалоба рассмотрена и приговор оставлен в силе. Поскольку наступили другие времена, я решил написать жалобу второй раз и получил вызов в Ростов-на-Дону в апреле 1966 года. В 10.00 я уже был в отделе Военной прокуратуры СКВО, меня провели к старшему следователю, который тщательно подготовился к встрече. Он расспросил меня по делу, мы проговорили до 12.00, после обеда встретились вновь. Подполковник сказал, что было много несправедливости, что следствие вели, злоупотребляя всеми законами… В это время в кабинет вошел военный прокурор СКВО, он поздоровался со мной и сказал, что дело мое они рассмотрят, заодно просил передать матери, что ее дело будет решено вскоре после моего, а мне должны оплатить проезд и суточные…

18 августа 1966 года я получил окончательное решение из Москвы от Военной коллегии Верховного суда СССР. В справке было указано, что за отсутствием состава преступления З.П. Курашинова, бывшего курсанта Урюпинского военного училища, приговор Военного трибунала СКВО отменяется, З.П. Курашинов реабилитирован. Меня вызвали в горвоенкомат и оплатили льготы, установленные для реабилитированных постановлением Совета Министров СССР № 1655 от 08.11.1955 года. Мне причиталось 55 рублей 6 копеек. Эти деньги мне стоили полжизни. На них я купил торшер производства ГДР, который и сейчас стоит у меня в зале…

С тех пор прошло немало лет. Я много работал, завоевал уважение людей. У меня хорошая семья, трое девочек и мальчик. Но даже в радостном семейном кругу мне бывает грустно: я впоминаю прошлое… Если крестьянин оставляет в поле без присмотра своего осла, он забивает кол и привязывает животное. И тогда осел свободен в радиусе веревки.

Так и человек: у каждого свой радиус действий и не всегда он сам определяет его для себя. Трагично, когда круг чертит страх и жгучее желание выжить… Во что бы то ни стало. Не благодаря, а всему вопреки…