Сквозь пласты времени, спрессованного свинцово-мерзостной поступью большевистского сталинизма, до сих пор проступают жестокие и в то же время удивительные свидетельства истории, судеб людских. К ним относятся и эти письма из 1937—1938 годов, посланные семье русским интеллигентом, художником из Ростова Алексеем Александровичем Успенским. Его имя вошло в 1-й, расстрельный, том нашей книги. Позднее реликвии семьи — письма и фотографии — принесла в издательство дочь — Алевтина Алексеевна Успенская, врач-пенсионер из Ярославля.

Жил-был на свете с 1887 года Алексей Успенский, родом из села Колычеве Московской губернии, где дьяконом служил его отец. Смышлен и талантлив оказался, так что после гимназии поступил в Строгановское художественное училище. В 1909 году вышел в звании ученого рисовальщика. .

Захватил его душу Ростов Великий. Стал преподавать в гимназии Кекина и пытать удачу в огненном письме

финифти. Тут и невесту нашел, из бесприданниц, зато красавица-разумница. Тихое счастье семьи.

Оно было нарушено «голубыми мундирами»: в студенчестве участвовал Алексей в революционных делах. Выслали жандармы неблагонадежного художника в Любим, там глуше. В Ростов Успенские вернулись только в 1924 году, купив по случаю дом на Ильинке.

Потекла спокойная жизнь провинциалов. Александра Михайловна работала зубным врачом на «Рольме». Алексей Александрович опять преподавал, занимался финифтью, подрастали дети Леонид и Алевтина.

А события в стране Советов бурлили крутые. После гражданской войны — НЭП, коллективизация, голод, индустриализация, повальная ежовщина, где отдельному человеку места не сыскать, везде — разнарядка, распределение, расстрел неугодных режиму. И нет спасения.

В 1937 году ярославские чекисты начали «шить дело» художников. Рыцарей палитры и красок поголовно записали в контрреволюционную организацию. Щупальцы потянулись за наживой в Рыбинск, Большие Соли, Ростов. А здесь на виду Успенский...

В ночь перед арестом ничего не ведавший Успенский отнес на почту письмо в Ленинград, куда жена поехала проведать Леонида и Алевтину, студентов-медиков. Прочтем, с позволения дочери, эти поблекшие от времени строки.

«Ростов, 5-го 6 ч. вечера.

Здравствуйте, дорогие мамочка, Леня и Алечка!

Только что закончил левую работу для «Рольмы». Сдал, но денег не получил, т. к. здесь такой момент, что банк не выдает почти никому, а потому пришлось удовлетвориться авансом в 200 рублей, а расчет будет 9-го, если, конечно, не надуют. Работа моя очень понравилась директору, да и неплохо получились оба панно.

Не хотел вам писать больше, т. к. от вас ведь я не получаю ничего, но мне хотелось послать к празднику денег для вас, но... как видите, что из 200 рублей посылать — самому голодать, а я за это время и так уже «скромно» жил: картошка и огурцы. Сварю суп и ем его 4 дня, только разогреваю. А сегодня позволил себе роскошь и по получении 200 рублей зашел в магазин и, к удивлению, увидел масло сливочное и ветчину, думаю, устрою себе праздник. Что же касается «прилагательного», то тоже решил

себе «позволить» 1/4 померанцевой, а, кстати, и озяб. Ну уж и устал я за эти дни! Чувствую, что не скоро приду в норму от бессонных ночей да при такой спешной работе. Все праздничные дни буду работать...

Итак, эти три дня я буду совершенно один. Пойти же в гости — опасно. Сегодня встретил Г. А., она приглашала меня после демонстрации к ним, но, по правде сказать, не хочется. Выпить-то я и дома могу. Хотел испечь пирог, но отсутствие приличной начинки заставляет отставить.

Ваське покупаю рыбешку, а вот Ирме (собаке, — В. К.) хуже «стол» — кроме хлеба и картошки ничего не могу предложить, а мясо еще дорого — сам ем!

Заканчивая письмо, буду надеяться на получение от вас, а пока целую вас. Ваш папа».

Судьба и «судьбисты-особисты» играют человеком. В эти же минуты, когда Успенский писал теплые слова семье в Ленинград, рядом, в местном отделении НКВД сержант госбезопасности Юдин, заполнял ордер на арест художника по статье 581 части 1 и 2. Он тоже датирован 5-м ноября.

Пришли под вечер 6 ноября с понятыми-соседями. Юдин попросил привязать в саду овчарку, и всю ночь потрошили дом, выворачивали ящики комода и шкафы, кидали в кучу книги, выискивая что поценнее. Брали наверняка, без отдачи. В опись внесли часы золотые, пару ложек да ризу с иконы, — все, что нажили художник с зубным врачом.

Алексей Александрович безучастно следил за погромом, все мысли были о семье. Каково им придется?

Уводили его на рассвете. Дома накануне праздника славного Октября разом вывалили кровавые языки флагов, которые на ветру жадно лизали утренние сумерки.

По городу пополз слух: за художника взялась чека, кто следующий?

В ростовской тюрьме тесно. Улов местные «рыбаки» в канун 20-летия Октября взяли немалый. А потому в камерах теснота и непорядок, спешка следователей. На первом допросе, 19 ноября, где предъявили обвинение в принадлежности к террористической организации художников и антисоветской пропаганде, Алексей Александрович виновным себя, естественно, не признал. А дело следствием было предрешено.

В охране тюрьмы нашелся знакомый милиционер, который лечился у Александры Михайловны. Он взялся передать письмо. Химический карандаш оказался у соседа, а вместо бумаги сгодился лоскут нательной рубахи.

«6/1-38 г. Утро. Дорогая Шурочка! Теперь я понял, что попавший — не выйдет, хотя не виновен, и я с ужасом смотрю на свое будущее. Длительное пребывание здесь среди людей, потерявших облик и принципы, похабщина мне омерзели. А впереди никакого просвета, и уверен, что сидеть очень долго. Обидно, что вины за собой я никакой не имею, и только лишь ложные свидетели — угробят! Амнистия, если и будет, меня не устраивает, т. к. до смерти буду под надзором НКВД, поэтому жить в таких условиях — ужасно!

Спасти меня и доказать невиновность, очевидно, никто не хочет. О группе я не думаю, но «агитация» — самая ужасная статья, хуже, чем воровская. Раевский¹, Яхонтов² и прочие не хотят моей жизни. Я не боюсь обвинения, но до слез обидно, т. к. — ложь! Звонилкин³ всему виноват, а уже если меня взяли и выпустить, — расписаться в своей плохой «работе». Вот и вся суть дела.

Раньше как весной судить меня не будут, а валяться в тюрьме — невыносимо... Попытайтесь еще раз у Раевского и Яхонтова — иначе только амнистия, надежда довольно слабая, и здесь никто не верит. Моральной поддержки от своих нет никакой — всякий думает о себе. Тяжело! Вчера в бане украли рубашку — растеряха. Пришли резиновую подушку, мыло, спички. Постараюсь купить сахар, что можно еще, а если не удастся — беда! Выписка здесь кончилась, передачи нет. Целую тебя и детей мысленно! Ваш папочка. 6/1.38. Утро»⁴

Через неделю тот же милиционер под большим секретом (узнают — расстреляют) передал домой еще один лоскут.

«Дорогая Шурочка! На последнее письмо отвечаю и прошу принять мои чувства любви за твои заботы, и заверяю, что буду жить назло тем, которые оторвали от семьи и вынудили меня быть вором, т. к. если меня и оправдают, все равно придется жить под чужим паспортом, и я уже наметил конкретно все. Наверное, я буду выслан, милая моя...

Итак, настроение мое на «ять», нашел выход из безвыходного настроения. Ты будь спокойна за питание, и без передачи проживу. П. М. Гл. дал булочку, сахару и чая, и мал. кусок сахару, и Рождество я встречал сладко, с белым хлебом! Твоя забота меня до слез доводит, а потому — хочу жить. Хотя она и корява, но после бури будет солнышко, и только терпение нужно, а его у меня хватит. Здоровье прекрасное и даже лучше, чем было: геморрой исчез, нервы в порядке, и ты, моя милая, не трать силы на заботы обо мне. Целую тебя и деток. 11/I.38».

Шли дни заключения. Следователь упрямо гнул свою линию и даже сам написал «признание» измотанного допросами художника, где он «сознался» во всех смертных грехах, назвал несколько соучастников.

«... Я заявлял о том, что наша страна далека от социализма, что в вопросах как хозяйственных, так и культурных Советский Союз не процветает, а скатывается к разрухе, нищете и голоду.

... Я говорил о том, что в колхозах применяется принудительный труд, что пользы от этого никакой нет.

… Я говорил о том, что в колхозах продукты государство забирает себе, а колхозников оставляет голодными.

... Я также распространял провокацию и о том, что

крестьяне, как покорный скот, ожидают очередного ножа, терпеливо переносят все мытарства.

... Про Кавказ, Кубань и Украину я распускал всевозможную провокацию, говоря, что эти хлеборобные места превратились в пустыни, и что будто бы люди там вынуждены есть друг друга.

... Я говорил, что посредством физического уничтожения основных руководителей ВКП(б) и советского государства может быть изменено положение в стране».

Ясно, что такое «самопризнание», написанное следователем, оформленное протоколом, тянуло на расстрел.

Ловушка захлопнулась. 25 февраля тройка НКВД приговорила художника А. А. Успенского к расстрелу. Приговор привели в исполнение 11 марта 1938 г. в Ярославле.

Система большевизма глумилась и над мертвыми, и над живыми. Жене и детям сказали, что Алексей Александрович осужден на 10 лет лагерей без права переписки. Они верили и ждали. Сына Леонида сначала исключили из мединститута как родственника «врага народа», позднее восстановили. Он уехал в Азию ликвидировать очаги опасных болезней. С первых дней войны на фронте, служил начальником эвакогоспиталя.

Дочь Алевтина Алексеевна после окончания стоматологического института в Ленинграде перед войной вернулась в Ростов. Всю войну служила хирургом в здешнем госпитале, затем переехала в Ярославль, где много лет была главным стоматологом. Сейчас на пенсии, многое сделала по реабилитации отца, сохранив письма — семейные реликвии.

Жена Александра Михайловна умерла в 1952 году. Похоронена на кладбище Туговой горы. Кстати, на этом памятнике выбита и ложно сообщенная чекистами дата гибели А. А. Успенского — 1942 год. Правду удалось восстановить лишь в 1989 году после выхода первой книги «Не предать забвению».