РЕПРЕССИРОВАН В 37-М^¹

Несколько лет назад из НИПЦ «Мемориал» (Москва) Инна Грибанова получила «досье» о судьбе М.М.Лебедева (ф.1, оп.З, д.2768). По сути, это повесть в документах, его письмах из мест заключения и воспоминания его дочери (почти 100 страниц).

Грибанову оно заинтересовало ещё и потому, что у нее с Лебедевым нашлись точки соприкосновения — город Кострома: он в нем работал, а она родилась и выросла. Полагаю, что я нынешним землякам судьба одного т бывших репрессированных может быть интересна, тем более в связи с памятной датой.

«Я позволила себе в очень сжатом виде пересказать историю этой семьи, дополнив её некоторыми данными из колымского периода.

Не могу согласиться с русским классиком, что «все несчастные семьи несчастливы по-своему». Увы. Истории репрессированных как раз очень похожи, а учитывая, что масштабы репрессий были велики, то это уже часть истории нашей страны», ~ пишет Инна Грибанова.

* * *

На вопрос анкеты «Мемориала» «В какой помощи нуждается репрессированный» его дочь ответила так: «Он умер в 1949 г. Одного хотелось очень, чтоб не был он совсем забыт. И отец верил, что правда всё же выйдет на свет. Писал об этом из тюрьмы. После освобождения уже не надеялся на это. Я и сейчас (1989 г. — И.Г.} ещё боюсь, что всё это забудется. А так не надо бы забывать». Действительно, в какой помощи могут ещё нуждаться те, кто стал «лагерной пылью», кроме нашей с вами памяти.

Кто же он, один из тысяч-тысяч тех, у кого мета «враг народа» поделила жизнь на две части, прошлась тяжёлым катком по судьбам близких, раньше времени свела в могилу, которая вряд ли и сохранилась теперь на земле.

Михаил Михайлович Лебедев, 1892 года рождения, врач. В биографии — история страны и поколения. Родился в большой семье железнодорожника. Учился на медицинском факультете Киевского университета и одновременно работал (давал уроки, был фельдшером в кабинете частного практикующего врача). Университет закончил в 17-м, потом проходил службу врачом в тыловом эвакопункте Юго-Западного фронта. Затем 10-летняя служба в Красной Армии. Сначала переходы и переезды по полям Гражданской войны с санчастью 44-й дивизии Щорса вместе с женой и родившейся в 20-м дочкой. В Ленинграде в 1924-1926 годах состоял в прикомандировании к Военно-медицинской академии Рабоче-крестьянской Красной Армии для усовершенствования в науках и специализировался по внутренним болезням. После демобилизации в конце 1929 года переехал с семьёй в Иваново. Работал главным врачом больницы, в облздравотделе. В марте 1933-го был назначен на должность заведующего горздравом в Костроме и три года проработал в этой должности. Должность административная, хлопотная — «доставать и выбивать» на фоне тотального дефицита всего. Строили тогда очень мало, и потому недвижимость часто перераспределялась в городе между различными ведомствами. На этой почве у Лебедева не сложились отношения с заместителем председателя Костромского горисполкома П.Н.Михалёвым, который, вероятно, в силу всё того же дефицита, случалось, изымал у горздрава то здание «скорой помощи» под общежитие театра, то морг переводил в худшее помещение и т.п.

Эта борьба с чиновниками, не всегда успешная, вынудила Лебедева в конце 1936 года перевестись в Ярославль на должность главврача нервно-терапевтической больницы.

Но именно костромской период сыграл свою роль в дальнейшей судьбе Лебедева, хотя арестовали его уже в Ярославле в сентябре 1937 года. Причина ареста по прошествии лет выглядит хрестоматийно — вредительство, которым Лебедев якобы занимался в Костроме. По версии следствия, здесь он был завербован (на охоте) заведующим городским финотделом Н.А.Колосовым в троцкистско-бухаринскую организацию, действующую в хлопчатобумажной промышленности, возглавлял которую якобы П.Н.Михалёв. В итоге все трое оказались арестовали по клеветническим показаниям Михалёва и Колосова, это были те чиновники, с кем ему постоянно приходилось общаться по служебным делам и не всегда дружески. Вполне вероятно, что каждый из «однодельцев», в свою очередь, обвинял в своих бедах двух других. Из жалобы Лебедева прокурору СССР от 1940 г.: «...первый допрос длился шесть суток беспрерывно, без единой минуты сна и без права вставать со стула. На последующих допросах меня держали беспрерывно по трое-четверо суток. Следователи сменяли друг друга, а я продолжал сидеть. ...Однако никакие «методы» не смогли вырвать у меня признания того, чего не было». Далеко не все могли выдержать такие пытки, и не нам их судить. После таких «методов следствия» можно было подписать всё что угодно, любой бред, и в истории репрессий таким примерам несть числа. Для Михаила Михайловича более чем трёхмесячное следствие закончилось минутным судом 31 декабря 1937 года, осуждением по 58-й статье на срок 10 лет тюрьмы плюс 5 лет поражения в правах. Ярославская тюрьма «Коровники» сменилась тюрьмой в г. Златоусте Челябинской области. Типичная судьба «врага народа» 37-го года, одного из многих всенародно не известных, не знаменитых, «щепка», отлетевшая при «большой рубке леса» и ставшая «лагерной пылью».

Только для семьи — трагедия вселенского масштаба (а скольких семей в стране коснулись паучьи лапы большого террора — не счесть).

На третий день после ареста жену с дочерью выселили из комнаты при больнице, пришлось покинуть Ярославль. Уехали в Уфу, к брату Михаила Михайловича — Андрею. Брат их не принял, поехали к сестрам. Отказались от родного брата и от его семьи и сестры Михаила Михайловича — всех парализовал страх за себя и свои семьи. «Нас отовсюду прогоняли, как прокажённых. И эта «езда» спасла мою мать, хотя довела нас до нищеты, а меня до отчаяния, когда я, не соображая, какую боль причиняю отцу, написала ему, что не хочу жить. Только мамина поддержка привела меня в чувство реальности и дала силы сопротивляться дальше», — писала дочь.

Начались скитания по углам, переезды и поиски работы. Всё осложнялось ещё и болезнями обеих. У матери было больное сердце, бесконечные приступы, а у дочери, перенесшей в 1933 году туберкулёз, в 1938-м, а потом ещё и в 1942-м случалось обострение заболевания лёгких. Из тюрьмы шли письма поддержки, хотя переписка была ограничена двумя письмами в месяц. Он требовал, чтоб о своём здоровье они ему писали подробно, давал советы, надеялся, что с ним самим случилось недоразумение, писал жалобы в разные высокие инстанции, ждал, что разберутся и выпустят. Писал, что изучает в тюрьме немецкий язык: «Я не боюсь трудных книг, я читал уже по-немецки Сталина», «на нынешний месяц выписал немецкую газету. Успеваю прочесть около полуномера, это занимает весь день, так что задумываться некогда». «За отсутствием личной жизни весь живу вами, и каждый раз так огорчает, что вы ещё не устроились. Пусть вас согреет слово любви, безграничной любви моей к вам, которую вы должны почувствовать через все стены и километры. И надежда. Надо верить, что жизнь не всегда будет к нам так незаслуженно жестока».

Тюремные письма Михаила Михайловича энергичны, полны заботой о семье, о себе только односложные «жив, здоров». Хотя, конечно же, всё было не так благостно. Лишь однажды прорвалось, видимо, на настойчивые просьбы дочери, описать свою жизнь в тюрьме: «Жизнь идёт изо дня в день однообразно, по заведённому порядку. Я пробовал описать вам этот порядок — письма не доходили, — значит, писать об этом не надо», «...в моём положении не знаешь, какое слово может вызвать задержку письма».

«Дочь за отца не ответчица, а между тем объективно получается, что вы наказаны хуже моего: у вас скоро даже того крова и пайка не будет, который даёт мне тюрьма. Нет, этого быть не должно! Нельзя в Советской стране погибать от голода и безработицы. Это нелепица! Сходите в местный отдел НКВД и к районному прокурору и расскажите там о своём положении. Они помогут устроиться на работу, не могут они допустить, чтобы в нашей стране человек руки на себя наложил от безработицы и голода». Идеалисты 30-х... Из комментария на письма из тюрьмы его дочери Янины Михайловны: «Иногда принимали на работу на 1—2 недели, но, узнав, что отец репрессирован, — увольняли. А прокурор г. Иванова сказал, что я лгу».

От отчаяния у дочери возникла мысль выйти замуж за человека, с которым она познакомилась в поезде, хотя никакой особой любви не было, да и претендент при более близком знакомстве оказался человеком довольно трусливым и уже ранее дважды был женат. Советы отца из тюрьмы помогли избежать этой ошибки. «Я думал, что Януся на самом деле увлекается, быть может, полюбила, а, оказывается, это сделка. И сделка настолько же гадкая, насколько и неумная. Я понимаю всю тяжесть вашего положения, которое кажется почти безвыходным. И всё-таки, всё что угодно, но только не такой выход!

Презираемый, нелюбимый муж захватает грязными лапами и тело, и душу только начинающей жить женщины, а потом, где гарантия, что он не выбросит её через несколько месяцев с надломленной душой, а может быть, с ребёнком. Неужели неясно, что если он уже сейчас колеблется, то, когда его начнут шпынять и на работе, и в окружении бытовом, жизнь Януси превратится в кошмар, а затем в неизбежный разрыв».

Чтоб как-то помочь семье, Михаил Михайлович из тюрьмы предпринимает ещё одну попытку договориться с родственниками. «Пришлите мне адрес дедушки, и я ему напишу. Не нужно вам денег и других видов поддержки от него, но на работу пусть старается устроить, пусть пишет одному сыну, другому, дочерям. В конце концов, он и ода обязаны это сделать» И я найду достаточно сильные слова, чтобы подстегнуть их».

Отец советует ехать в Уфу. «Как ни нелюбезно вас там бы не встретили, просить помощи в устройстве на работу не зазорно. Если сам дед не так много может, то у него куча детей, на которых он может влиять и которые, в своё время, пользовались моей материальной поддержкой. Они только возвратят долг тем, что помогут Янусе найти работу, и больше всего обязан Андрей, которого приходилось вывозить в студенческие годы, когда ему никто не мог помочь, кроме меня. А когда устроитесь, сможете избавить родных от своего присутствия и от своего знакомства, раз это им угодно. И скажите это им всё точно и ясно, а ещё лучше напишите предварительно. Я ни братьям, ни сестрам писать не имею права. За себя я на них не в обиде, и ничего мне от них не нужно. Считают ли они меня врагом народа или не считают - это не имеет отношения к вам. Вы не осуждены».

Дедушка — отец Михаила Михайловича - страдал прогрессирующей формой старческого слабоумия и сам жил в униженном и полуголодном положении в семье своего сына Андрея в Уфе, а Януся скрывала болезнь деда от отца.

Только в конце 1938 году Янине удалось найти работу в сельской школе на Рязанщине. Но затем опять переезд, 5-й или 6-й по счёту с момента ареста отца.

Ещё в 1937-м Янина поступила в пединститут в Ярославле, но проучиться пришлось меньше месяца, до ареста отца. А теперь мысль об учёбе, только уже в медицинском, не давала покоя молодой девушке. Медицинский институт был в Уфе. Решено было всё же в 1939-м ехать к дяде Андрею. Вторично он не прогнал, но унижений от семьи дяди (особенно его жены) пришлось натерпеться вдоволь. «Трудно было попасть и учиться. Но удалось». «Мама первые 2 года в Уфе работала экономистом в «Заготзерно», получала 200 руб., а с мая 1941 г. статистиком в детской клинической больнице. В той же больнице медсестрой с 3-го курса и до окончания института стала работать и я».

Летом 1939 года однообразная тюремная жизнь для Михаила Михайловича закончилась. Началась долгая дорога сначала в товарном вагоне до Владивостока, потом в трюме парохода в Магадан. В письме из Магадана от 23 июля 1939 года он писал: «Приехал в Колыму. Нахожусь в его главном городе Магадане, расположенном на берегу Охотского моря у бухты Нагаево. Кругом города на сотни километров расположены предприятия: прииски, совхозы, рыбные промыслы. На одно из них придётся отправиться и мне. Где я буду, Ирка ещё не знаю».

В следующем письме он писал: «Пробыл здесь (в Магадане. – И.Г.) несколько дней и отправился на прииск «Мальдяк», в глубь края». Замечу, что 20 июля 1939 года в Магадан в качестве заключенного прибыл будущий главный конструктор космических кораблей Сергей Павлович Королёв, через неделю отправленный на прииск «Мальдяк». И ещё один известный заключённый оказался там в это же время — бывший комдив и будущий генерал армии Герой Советского Союза А.В.Горбатов. Не они ли были попутчиками Лебедева по этапу? Всё может быть.

«С лечебными заведениями я теперь ничего общего не имею и работаю на общих работах, в забое», «обострился мой колит и порядочно меня помучил. Эта чертова болезнь никак не хочет со мной расстаться, но сейчас состояние терпимое. Я усердно лечусь и, может быть, с ним справлюсь до конца. Феля (жена М.М. – И.Г.) склонна к панике, знаю, что прочитавши эти строки, уже заволновалась. Поэтому наперёд предупреждаю, что, во-первых, всё уже кончилось, а во-вторых, для страхов и опасений вообще не было основания» — так он успокаивал свою семью в письме из «Мальдяка» в октябре 1939-го.

Из воспоминаний А.В.Горбатова: «В июле 1939 г. я попал на прииск «Мальдяк»... Везли нас на машинах пять суток. ...Во время остановок мы с жадностью набрасывались на спелые кедровые шишки и запасались ими на дорогу. Углубляться в лес не разрешалось под угрозой смерти. ...В лагере, первый раз за пять суток, дали горячую пищу». Варлам Шаламов писал в «Колымских рассказах»: «Бригады, начинающие золотой сезон не сохраняют к концу сезона ни одного человека из тех, кто этот сезон, начал (кроме бригадира и нарядчиков — И.Г.). Остальной состав бригады меняется за лето несколько раз. Золотой забой беспрерывно выбрасывает отходы производства в больницы, в так называемые оздоровительные команды, инвалидные городки и на братские кладбища».

Таким «отходом производства» в конце 1939-го или начале 1940 года стал и Лебедев. Больше писем не было, а были телеграммы сначала из Магадана, потом из Нелькобы, Омчака и других посёлков «Нелькобинского дорожно-строительного управления», которое строило трассу к приискам и рудникам Тенькинского горнопромышленного управления. Текст телеграмм довольно однообразен: «Жив здоров пишите» и поздравления дочери с окончанием каждого курса института.

Последнее письмо пришло летом 1944 года. В нём он сообщал, что уже третий год работает врачом дорожного управления. Далее шли романтические описания на тему — «мы строим дорогу и уходим дальше в тайгу, а там возникают новые прииски, электростанции и т.п.», описания природы с её несметными запасами дичи, зверья и рыбы. Только вот сетовал, что охотиться и рыбу ловить некогда. «Здесь царство кеты и горбуши, она засаливается впрок и идёт на снабжение, заменяя нам мясо. Едят её и варёной и жареной, иногда копчёной и маринованной. А, в общем, живу неплохо. И хлеба, и рыбы, и табака хватает. Хлеб у нас по преимуществу белый — снабжает Америка. Короче говоря, мамино царство - рыба и белый хлеб».

Вот один из документов, характеризующий это «царство». Приказ № 75 по Нелькобинскому дорожному строительству от 20.06.1943 г.: «При обследовании каптёрок и магазинов по прорабствам — установлено: что товаро-материальные ценности как продовольствие, вешдовольствие и т.д. хранится в антисанитарном состоянии: масло растительное хранится в ржавой банке. В каптёрке 143, 155 км хранится несколько месяцев протухшая сельдь, негодная к употреблению. <…> допустили расход белого хлеба на лагерь вместо смеси из разной муки, предусмотренной приказом ГУСДС¹»,

Далее в приказе идут санкции – кого, за что и как наказать, а также «материал передать следственным органам для расследования и привлечения виновных к ответственности». Это один из рядовых и далеко не самый строгий приказ из книги приказов Нелькобинского ДСУ² 1943 г. Вот, водимо, когда «перепал» кусок белого хлеба в этом «царстве» дорожному врачу, только вот фамилия начальника ОЛПа (отдельного лагерного пункта) Лепетухина, допустившего эту бесконтрольность, в приказах НДСУ более не упоминалась, начальником был назначен другой человек.

«Рак желудка был диагностирован ещё в 1945 г., но врачи убедили отца, что они это «придумали», чтобы его сактировали и он мог ранее срока вернуться домой», — писала дочь. В марте 1946 года М.М.Лебедев был «актирован» по состоянию здоровья и досрочно освобождён, а в мае получил пропуск на выезд из Магадана. Чтоб немного заработать, в Находке он заключает договор на сопровождение и медицинское обслуживание спецэшелона № 501 Находка—Харьков (оплата — по 20 руб. в сутки). Контингент отправляемых — отпускники МВД и освобождённые с Колымы, а всего — 2000 человек. Любопытен санитарный паспорт этого эшелона с многочисленными записями вроде таких: «Новосибирск. Осмотрено 8 вагонов. Массовый педикулёз. Необходима санобработка всего контингента. Омск. Произведена очередная санитарная обработка эшелона в количестве 575 чел. Курган. Педикулёза нет. Горячей пищи не получали». Вот такие «пятьсот весёлые» курсировали по стране в годы войны и первые послевоенные годы.

Михаил Михайлович вернулся домой в июне 1946 года. Его семья в это время жила в Микояновке Курской области. Дочь уже третий год работала врачом, заведовала районной больницей, они жили с матерью в крохотной комнатке при больнице, правда, с отдельным входом. Михаил Михайлович пришёл на рассвете и постучал. Дочь приняла его за посетителя, зовущего на срочный вызов. Но он молчал. «Что Вам нужно?..» И вдруг такой знакомый, родной голос тихо спросил: «Ты меня не узнала?» Голос! Голос я узнала сразу, всё задрожало, растерялась, сбежала с крыльца к нему, и оба заплакали <...>»

Жена его тоже не узнала.

«<...> Как он доехал, я не знаю. Совсем больной, истощённый до дистрофии, со сломанным ребром... (толкнуло в поезде). Заключённые собирали его в дорогу домой: один сделал деревянный чемодан с внутренним замком, другой пошил брезентовые сапоги, третий сшил галифе — правда, штанины были разного цвета — одна чёрная, а другая — тёмно-синяя.

Всё было такое убогое, но сделано и дано от души и как бережно и гордо отец разбирал свои пожитки. Голодая почти всю дорогу, он привёз пол-литровую баночку кетовой икры и,' доставая её дрожащими руками, сказал: «Это маме, она ведь всегда так любила кетовую икру, её теперь трудно достать». В Микояновке вакантных должностей не было, да и вообще в облздраве не очень-то хотели давать работу — бывший заключённый по 58-й, лишённый на 5 лет прав. Из Микояновки мы вынуждены были уехать из-за голода 1946 года. Перебрались в старые места в Ярославскую область.

<...> В Москве была пересадка. На вокзале маме стало плохо с сердцем. Что можно, мы ей сделали, уложили. Когда ей стало лучше, мы с папой пошли справляться насчёт билетов и столкнулись с очень хорошо одетым мужчиной и дамой средних лет. Они задержались. И вдруг мужчина сказал: «Михаил Михайлович, это Вы?» Папа смущённо и как-то робко и радостно шагнул к ним. «Да, я». Женщина осмотрела папу с головы до ног (он одет был в ту же одежду, в какой приехал с Колымы, а я стояла сбоку в стареньком перекрашенном из старой шинели пальто; на меня они не посмотрели). «Вы что тут делаете?» — спросил мужчина. Папа радостно и неловко стал объяснять. Женщина критически оглянула его взглядом и сказала: «А Вы всё в таком же виде, как там?» Он смутился, я покраснела. «Ну, до свидания, мы спешим, вот едем отдыхать на юг». Они ушли. Отец стоял растерянный. Мне было обидно за него. «Кто это, папа?» — «Это врачи с Колымы. Они вольные, вместе работали, в одной санчасти». Он им обрадовался и не подумал, что его одежда так оттолкнёт их, а на меня — его постоянную гордость и радость — даже не посмотрят, хотя бы из уважения к нему. Как-то смущённо сказал мне: «Они всё же неплохие люди». Я молчала. Замолк и он. И никогда больше мы не вспоминали об этом случае, вернее, не говорили.

<...> Я устроилась врачом на станции Скалино Северной ж.д., там дали квартиру, но работы для отца не было. А жить втроём на один мой 600-граммовый паёк хлеба не было уже сил. И он устроился в селе Кукобое врачом амбулатории, а жил на частной квартире. Кукобой от нас — две остановки поездом и от станции 12 км пешком. Каждое воскресенье отец приезжал к нам. Помню, зимой он шёл пешком к станции и нёс на плечах вещмешок с картошкой, которую ему кто-то достал. Шёл ночью, заблудился, потерял галоши, дальше шёл в своих колымских брезентовых сапогах, потом ехал поездом на подножке. Измученный, замёрзший, с сосульками на усах, мокрыми ногами приехал к нам и радостно сказал: «А я вам картошки привёз».

Так мучился отец в своём Кукобое, а мы в Скалино. А летом 1947 года мы с отцом поехали в Ярославль в надежде найти место, где бы можно было и жить и работать вместе. Устроился отец в Костроме. Нашёл частную квартиру, почти непригодную для жилья. Подыскал место и мне. Встал вопрос, как уйти мне с работы из Скалино. С железной дороги в то время было уйти так же трудно, как досрочно демобилизоваться из армии.

Долго тянулась эта волокита. Довели меня до отчаяния, измученная, я сказала начальнику дороги: «Не отпустите, повешусь в Вашем управлении». Видно, это было похоже на правду. С раздражением начальник сказал: «С Вас станется, сделаете глупость. Давайте справку, что отец инвалид 2-й группы, тогда отпустим. Отца комиссовали охотно, т.к. пенсии ему всё равно не дали как находившемуся в заключении. Диагноз поставили «склероз мозга», про рак и порок сердца деликатно умолчали».

В Костроме Михаил Михайлович стал работать на «скорой помощи» и ещё обслуживал две школы. Хлопотал о ремонте квартиры, о дополнительном приработке, но денег всё равно не хватало. Из письма в Скалино от октября 1947 года: «Сегодня получил стекло в избытке. Завтра вставлю, затапливаю печь и греюсь. Вчера получил 380 руб. Многое надо купить: за две рубашки 50 руб., плита на базаре 150 руб., дверки и духовка ещё 100 руб., калоши 180 руб., починить очки 20 руб. Вот самые неотложные расходы. Отдать долг денег не хватит, и жить нечем. Придётся опять долги делать. Да ещё вставить стекло 50 руб.»

Сначала жена, а к концу года и дочь перебрались в Кострому.

«Трудно нам жилось в Костроме. Я работала в детском комбинате, чтобы немного приработать бегала на другой конец города в фельдшерскую школу. Но приработок был ничтожный. Папа работал на двух ставках, но выполнить эту работу он уже не мог. Помогала ему, писала за него, готовила беседы (в школе), которые очень трудно давались папе.

Зимой мы всё же одолели ремонт комнаты, в конце ноября поставили плиту. Дрова покупали на толкучке охапками по 10—15 руб. Дров хватало на два дня. Носила больше я — на верёвку и на плечо. Но когда я дежурила, за дровами шли отец и мать. Идут и у каждого по охапочке дров (они делили большую охапку). Идут-идут, постоят, задыхаясь, а потом волоком тащат по мёрзлому тротуару. Из «скорой помощи» отца уволили, в связи с этим уменьшилась и наша зарплата, и прожиточный минимум. Летом я попросила перевод в один из районов области. Предложили заведование райздравом в селе Красное. Жизнь там была немногим лучше. Жили на частной квартире, почти до декабря были без топлива, задерживали зарплату. Отец был зачислен терапевтом, но вскоре лёг в больницу, а по больничному листу ему не платили, с меня сняли совместитель- совместительство в больнице».

В августе 1948 года Михаилу Михайловичу сделали операцию по поводу рака, и снова началась борьба за существование, в январе 1949-го он опять выходит на работу, но промежутки работа-болезнь всё чаще перевешивают в пользу последней. С марта больше не вставал. 4 мая уволили с должности заведующей райздравом и дочь Янину Михайловну. Новая работа для неё нашлась в Кинешме, откуда она вернулась 15 мая, а 16 мая 1949 года умер отец. Похоронили его 17 мая (это был день рождения его жены) на красносельском кладбище, а 25 мая дочь и мать поехали в Кинешму.

«Вскоре начались аресты освобождённых ранее по 58-й ст., отец не дождался 2-го ареста, «освободился».

Реабилитировали его в 1957 году «за отсутствием состава преступления».

(Использованы материалы: архив НИПЦ «Мемориал», ф. 1, оп. 3, д. 2768; приказы Нелькобинского дорожного строительства (Тенькинский ист.-кр. зал).

Инна ГРИБАНОВА,

поселок Усть-Омчуг,

Магаданская область.

Использованы материалы архива

НИПЦ «Мемориал», Москва