«Видел, как Т-34, наш советский танк, победоносно оставив после себя раздавленных и искалеченных, двинулся дальше к другому входу в барак, чтобы и там навести смерть».

НЕБОЛЬШОЕ ПОЯСНЕНИЕ

К ПИСЬМУ Г. ЧЕРЕПАНОВА

Через год после норильского восстания, весной 1954 года, в 3-м лаготделении Степлага (пос. Джезказган Карагандинской обл.) на 40 дней более 5 тысяч политических заключенных взяли власть в лагере в свои руки. В отличие от норильского сопротивления эту акцию сами з/к часто называли сабантуем, что по-татарски означает праздник. Почему?

«В лаготделении было почти поровну мужчин и женщин. Работали на одних и тех же стройках, но в разные смены. Весь лагерь перемешивался с сестрами или братьями по несчастью. И вот в сабантуй любовь, по выражению А.И. Солженицына, «спустилась с небес на землю». Венчал о. Антон Куява, ксендз из Польши.

…Любовь была и счастьем, и бедой Кенгира. ...Раз вдохнувших свободу, нашедших друг друга людей, взявшихся вить, как птица в клетке, из подножного сора гнездо, разлучить можно было только силой. А ее было в достатке. 26 июня в 3.30 утра в лагерь вошли 5 танков Т-34, 3 пожарные машины, 1600 вооруженных солдат и 98 служебных собак с проводниками. Точное число погибших неизвестно. Цифры называют самые разные. Официальные в секретной докладной записке министру МВД Круглову — 46 убитых, 52 тяжелой 454 легкораненых заключенных^¹. …Насколько известно,

это единственное лагерное восстание в истории ГУЛАГа, при подавлении которого использовались танки».

Это строки из многолетнего исследования Николая Формозова, опубликованного в газете «30 октября» (№ 44, 2004 г.). Оно называлось «Кенгир: 40 дней и 50 лет» и было посвящено трагическому событию в Степлаге полувековой давности. А теперь почитайте письмо его молодого участника о превращении «праздника» (невольно просятся кавычки) в кошмар, ужас, жуткую смерть, которые преследуют человека всю жизнь… Прочитайте скорбную исповедь Гурия Михайловича Черепанова, 1919 года рождения, арестованного по политической 58-й статье в 1945 году и освобожденного только в 1956-м. Он написал это письмо Фаине Николаевне Чистяковой, тоже репрессированной и реабилитированной. В свои 88 лет она продолжает работать в фонде А.И. Солженицына: разыскивает по стране пострадавших от сталинских репрессий и рассылает им ежемесячно от имени фонда денежные переводы.

Мы публикуем письмо Гурия Михайловича Черепанова с его согласия.

* * *

«Дорогая Фаина Николаевна! Вы просите написать о себе, о пережитом мною, и даже упомянули о том, что мои воспоминания будут важны и нужны всем. Спасибо. Я напишу. Но с каким же трепетом и страхом я буду это делать. То, что я Вам поведаю, я хранил в душе и сердце долгих 45 лет. Это моя святая тайна, о которой я не мог никому ранее рассказывать. Мне уже пошел девятый десяток. Жизнь моя небесконечна. Не хотелось бы уносить с собой эту мою сокровенную тайну. Вы, конечно, знаете о том, как тяжело человеку жить с невысказанной тайной. Так и у меня. Я священной моей тайной поделюсь с Вами. Вы, Фаина Николаевна, будете первым человеком, кому я доверил ее.

О Кенгире и Джезказгане уже написано много, поэтому я напишу об отдельной моей личной трагедии, связанной с теми днями.

Итак. Восстание наше было спровоцировано творившимся в лагере беззаконием и произволом. Доказательством тому может быть то, что после того, как восстание охватило все зоны, когда надзиратели трусливо убегали из зоны и власть перешла к организаторам и руководителям восстания, из зоны не было ни единого случая побега заключенных, хотя для этого лагерное начальство проделало бреши в наружных стенах. На «ихнюю» провокацию заключенные не поддались. Дисциплина была жесткая. Среди заключенных не было ни единого случая скандала или драки. Не было ни одного случая плохого обращения с женщинами-заключенными. Никаких запретов на посещение женских бараков не было. Были созданы группы, которые наблюдали за порядком в зонах и днем, и ночью. У нас даже работал изолятор, куда водворяли возмутителей порядка. Но их были единицы.

Мы ведь на всех встречах и разговорах с лагерной администрацией просили одного — чтобы к нам приехал кто-либо из членов правительства и чтобы мы могли изложить наши просьбы и требования.

Одним из пунктов наших требований было: облегчить труд заключенных-женщин — не использовать их на тяжелых работах, в частности на обогатительной фабрике, где работали наши женщины.

Мы, зэки, конечно, в душе все чувствовали да и подспудно (подсознательно) готовились к тому, что с нами все равно расправятся, и жестоко. Но жить хотелось.

Когда зоны, мужская и женская, соединились, многие встретили друзей, и знакомых, и родных, и просто земляков. Появилось много пар с благими намерениями: пожениться и связать свои судьбы. Были клятвы, и были свадьбы. Свадьбы были и религиозные. Венчали заключенные-священники.

Уважаемая Фаина Николаевна, позвольте мне сейчас перейти к самой сути.

В момент восстания я сидел в лагерной тюрьме. И только после того, как нас освободили из камер друзья, я присоединился к восставшим. Не буду описывать все дальнейшие события. Главная задача восставших — соединить зоны — была решена.

Когда зоны соединились, я познакомился с девушкой Аллой Пресман. Она была евреечка, родом из Киева. Ей было около двадцати лет. Мы очень привязались друг к другу (восстание длилось целый месяц) и поклялись в том, что будем искать друг друга и соединим свои жизни. Все это было искренне и серьезно. Я в то время не был еще женат (до лагеря), и мы полюбили друг друга. Мы строили планы и верили в счастливую судьбу.

А она распорядилась иначе.

На рассвете 25–26 июня 1954 года раздался страшный гром. Это орудийная канонада разбудила нас. Мы были вместе в ее бараке. Мы, как и все, бросились из барака u1085 наружу. Началась паника. Никто не знал, что будет с нами дальше. Воздух наполнился гулом. Что за гул, не могли понять. А оказывается, это танки близко маневрировали и стреляли из своих орудий, видимо, холостыми.

Когда мы все выскочили из барака, а нас было, наверное, человек 50–60 (может быть, чуть меньше), то увидели, что наш барак окружен строем солдат и отрезан от других бараков. Судя по погонам, это было какое-то военное училище. Женщины толпой с криками и воплями двинулись в сторону солдат, но, не доходя метров 10 до шеренги, мы все остановились. Возгласы и проклятия на миг прекратились. Мы увидели среди солдат какое-то движение, и перед строем появился офицер. Он прокричал в нашу сторону: «Если будете подходить, то будем стрелять». Но женщины продолжали ругать их и стыдить. И тут я увидел, как офицер взмахнул белой перчаткой, строй разомкнулся и из-за соседнего барака, повернув на

нас, двинулась железная махина — танк Т-34. Солдаты взяли ружья на изготовку.

Танк как шел на малой скорости, так и шел, направляясь на толпу. Мы с Аллой были впереди. Когда заключенные увидели, что танк приближается, все бросились назад и стали заскакивать в барак. Водителю танка, видимо, дали задание отрезать заключенных от барака. Танк стал теснить женщин. Люди кричали, плакали. Танк врезался в толпу женщин и стал гнать их. Трудно описать то, что творилось, когда танк врезался и толкал перед собой живую массу людей, которые не успели проскочить в барак. В этот момент, когда танк вклинился в живую толпу и стал двигаться дальше, мы с Аллой потеряли друг друга. Я в этот момент заскочил на танк, а ее он настиг сзади. И сквозь весь этот адский шум я вдруг услышал: «Гурий! Гурий!» Это был ее голос! И она звала меня. Я не мог сразу определить, где она. Танк прошел, и земля была усыпана людьми. Да, я видел и слышал этот ад. Видел, как Т-34, наш советский танк, победоносно оставив после себя раздавленных и искалеченных, двинулся дальше к другому входу в барак, чтобы и там навести смерть.

Когда я услышал голос Аллы, то соскочил с танка, стал искать ее и только с помощью женщин нашел, так как было не совсем светло. Я увидел ее сидящей около барака, и она увидела меня. Я услышал ее истошный крик и увидел руки, протянутые ко мне. Нужна была помощь, для того чтобы ее занести в барак и положить на топчан. Кошмар! Здоровые и живые оттаскивали раненых и мертвых. Вот эти женщины и нашли мне в этом кошмаре мою Аллочку и помогли ее занести в барак. На ноги она встать не смогла. Левая нога безжизненно болталась.

Когда танк настиг ее в толпе, то гусеницей содрал с нее все мясо с зада. Она сумела отскочить от танка в сторону и поэтому не попала под гусеницу. А может, ее отбросило. Мы положили ее на самое крайнее место в бараке. Женщины убежали помогать раненым,

а я остался с ней. Она стонала и умоляла помочь ей выжить. Вся была в крови. Мне она говорила: «Все равно мы выживем и будем вместе». Я сидел рядом и не знал, что же мне делать дальше. Я гладил ее по щекам, целовал и успокаивал. Говорил ей ласково: «Все пройдет, все поправится, и мы всю жизнь будем вместе». Она только шептала: «Я люблю тебя, Гуря».

Я смотрел на нее, видел ее страдания и чувствовал, какие тяжелые боли она испытывает. А за окнами барака шла война. Мимо пробегали солдаты, сновали военные машины скорой помощи (санитарные), бегали санитары с красным крестом на нарукавных повязках.

Алла сильно застонала. Я понял, что ей неудобно лежать, и решил помочь ей сменить положение. Когда я хотел поправить ногу, то увидел, что левая лежит как-то неестественно. Нога была вывернута на 90°. К моему ужасу, я понял, что нога была вообще выдернута из таза и держалась на коже. Я похолодел от ужаса. Видимо, оттого, что я ее пошевелил, она вскрикнула и простонала: «Гуринька, мне очень больно, положи под меня подушку». Я взял с соседнего топчана чью-то подушку. Она взяла меня за шею. Я хотел ее приподнять и подтолкнуть под нее подушку, но моя рука вошла в какую-то жидкую кашу. Весь зад у нее был месивом. Пересилив свой страх, слезы и ужас, я все-таки подсунул под нее подушку. Я только молил Бога тогда, чтобы самому от такого ужаса не потерять сознание. Когда я вынул из-под нее свою руку, то увидел, что она по самый локоть усеяна маленькими кусочками мяса — мяса человеческого, мяса молодой женщины, безвинной жертвы советского беззакония. Мясо моей любимой. Такое трудно пережить. Я незаметно от нее достал платок и вытер руку. На платке осталось множество кусочков мяса.

Платок этот до сих пор со мной. До сих пор видны кусочки мяса в подрубленных краях платка.

А война продолжалась. В это время солдаты атаковали наш барак. Что-то дико крича, они прикладами стали выбивать окна и забрасывать в барак дымовые шашки. В бараке поднялись еще больший шум и паника. Люди не знали, что делать. Женщины бросались к окнам, а там были солдаты. Брал страх. Люди не знали, что делать с ранеными, и я тоже не знал, что же делать с моей Аллочкой.

А барак наполнялся едким дымом. Стало очень трудно дышать. Я посмотрел на нее — ей было очень плохо, она задыхалась. Тогда я накинул ей на рот полотенце и стал дышать с ней рот в рот. Другого способа ей помочь я не знал. Пострадавших и раненых было много. Санитары с носилками (солдаты) часто стали появляться за нашими окнами. Я сам валился с ног от этого кошмара. И тогда я почувствовал, что всему наступает конец. Я решил как-то спасать Аллочку. Или я, или кто-то из женщин позвал пробегавших мимо наших дверей санитаров с носилками. Вместе с женщинами мы осторожно вынесли Аллочку и положили на носилки. Я наклонился над ней, она холодными руками крепко обняла меня за шею, и мы поцеловались последний раз в жизни.

Санитары прервали наше последнее прощание. Они с носилками, на которых лежала моя умирающая любимая женщина, растворились в дыму. Бой за взятие зоны еще шел. Еще рычали где-то рядом танки, изредка оглушая пушечным выстрелом. Еще бегали санитары, подбирая раненых и павших, а санитарные военные машины вывозили улики, а для меня было все кончено. Как только санитары с носилками скрылись из виду, я тут же сел в оцепенении. Потом, как пьяный, шатаясь, пошел к тому месту, где она жила. Сел на ее постельку и громко заплакал. Заплакал от бессилия. Хотелось рвать и метать. Осмотрел в последний раз уголок, где мы жили вместе, где дарили друг другу чистую, искреннюю ласку, где говорили самые святые слова — слова о вечной нашей любви.

Вижу, лежат на постели ее беленькие носочки, которые она не успела надеть. Вижу, лежит на тумбочке ее косыночка, и ее не успела надеть. Не осознавая ничего, взял с тумбочки ее носовой платок и зубную щетку. Барак пустел. Прикладами выгоняли непокорных. И я пошел к выходу. (Все ее вещи спрятал на груди и сохранил до сих пор.)

Дальше была голодная степь. Нас посадили на землю. Уже поднималось солнце и начинало палить. Жара и жажда.

Видели мы, мужчины, как невдалеке по дороге от лагеря бойко, колонной шли четыре танка Т-34. Они возвращались к месту дислокации после успешного проведения боевой операции.

А чуть правее колонна женщин шла на обогатительную фабрику. На работу. Неробкие махали нам руками.

Пишу я это и плачу. В то же время и радуюсь я, что излил перед Вами свою глубокую-глубокую и святую тайну. Стопудовый камень упал с моего сердца.

Мы просидели до вечера на раскаленной земле без воды и пищи. В последней группе, которую выводили из зоны, был и Володя (фамилию забыл, был он работником здравпункта). Этот Володя принес мне самую страшную весть. Он был рядом с Аллочкой до последних минут ее жизни. Умирая, она просила:

«Передай Гурию, что я его любила».

Так закончилась жизнь молодой, энергичной, веселой девушки, которая хотела только спокойной и свободной жизни и себе, и всем. А нас из Кенгира эшелоном повезли на Колыму».

* * *

На конференцию, посвященную 50-летию кенгирского восстания, Гурий Михайлович Черепанов приехать не смог: «Была бы Божья воля, я бы на крыльях прилетел встретиться с участниками Кенгира, с теми, кто еще жив… Но годы — 85 лет — го-

ворят сами за себя, одним словом, старость… Самое существенное — это зрение: после двух операций один глаз видит на 50 %, другой — 0 %». За Гурия писала письма жена Ольга. Он диктовал ей: «…все воспоминания всколыхнулись, и хочется пройтись по тем местам, где пролилась кровь наших братьев по несчастью. Но никогда не встретиться мне с Аллой Пресманu187 ».

И вот последнее письмо из Майкопа, которое Ольга Черепанова написала уже мне 4 марта 2006 года: «Получили от Вас бандероль с книгами 22 февраля (я послала в Адыгею 6-й и 7-й тома издания «О времени, о Норильске, о себе...» и просила прислать фотографии Гурия Михайловича. — Г.К.). И в этот же день Гурий Михайлович слег и больше не поднялся. Он умер 28 февраля, пролежав всего 6 дней, а так он все время был на ногах. Большое спасибо за книги, внуки интересуются Вашими книгами, так как там воспоминания их дедов. Фотографии я подберу и позже вышлю, у него много осталось снимков из лагеря».

Галина Касабова.