В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ 30 ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Борис Николаевич Сосновский родился в 1928 г. в Новосибирске, в рабочей семье. Окончил с отличием Новосибирский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии (НИИГАиК). Работал в экспедициях, учился в аспирантуре. Арестован органами КГБ и приговорен Новосибирским облсудом в 1958 г. к 10 годам концлагеря с последующей ссылкой на 5 лет. Из-за принятия нового уголовного кодекса отсидел 7 лет в концлагерях Сибири и Мордовии.

Все последующие годы жил под надзором КГБ. В 1987 г. с семьей выехал за границу. Живет в Мюнхене.

В зоне жить — вперед не загадывать. Лишь бы день отбыть. И следующий. Вот так и длятся зековские дни, серые, неразличимые один от другого. Тягостно тянутся и выходные дни, и праздники. Неужели и этот Новый год встретим буднично, серо, тоскливо? Нет. не бывать этому, надо встретить весело! Деньги у меня в заначке были, надо их использовать, а то—не ровен час—отнимут или потеряю... Друзьям я подал мысль: встретить Новый год по-настоящему, с шампанским. Конечно, все были согласны, но не лучше ли... с водкой, было такое мнение. Нет и нет! Водка — это пошлость, на этом я стоял твердо. На том и порешили, на шампанском.

Трое из нашей компании работали в овощехранилище на переборке картофеля. Блатная работа! Это тебе не лесоповал! В тепле, без спешки, сидя. А вокруг овощехранилища стоит оцепление, солдаты и сержант-бурят мерзнут на лютом морозе. Иногда приходят по одному греться к нам. Милости просим!

Шампанское принесли на следующий день. В обед проносили в зону чай. Хотели и бутылку прихватить, да поостереглись: уж как-то подозрительно косился бригадир Савелов на мой плащ, где была запрятана бутылка. И прогадали! В обед шмона не было. А вече-

ром... Идем в зону быстро, почти бежим. Мороз подгоняет. Бутылка у меня сзади под бушлатом. Подбегаем на рысях к вахте, она весело сияет электричеством. И тут же из дверей вахты вываливается целая орава надзирателей. Старший надзиратель громко командует:

— А ну, разберись строго по пятеркам! Первая пятерка, пять шагов вперед!

Пятерка шагнула, ее сразу же начали с пристрастием шмонать, двоих повели на вахту, там их тоже ждали надзиратели, там они разденутся, разуются, все у них . просмотрят, прощупают... И все сразу пропало! Даже бутылку некуда выкинуть: везде стоят надзиратели.

Один из бригадников, который знал про бутылку (но не был в доле), горячо зашептал мне:

— Все одно пропали. Давай откроем ее прямо здеся. Вот будет фокус! И прямо здеся будем лакать! Прямо из горла! Надзиратели, конечным делом, бросятся бутылку отымать, а мы будем передавать друг дружке. Погибать, так с музыкой!

— Слушай сюда.— с другой стороны шепчет мой друг Ян Безручко (он в доле), — я буду путать пятерки, надзиратели не выдержат такого... и накинутся на меня, будет хипеж, а ты в это время кидай бутылку в снег, вон туда...— и он показал на кучу снега, сделанную нашим усатым мушкетером-расконвойником.

Вот он, выход! Только так!

— Давай делай быстрее, уже мало людей осталось,— говорю я ему, а сам отступаю в последнюю пятерку, делая бутылку наизготовку для броска...

— ...Подходи четвертая,— командует начальник. Очередная пятерка шагнула, туда же шагнул Ян, шестой. Стоит спокойно, весь внимание.

— Куда шестой? Иди шестой! Не нада шестой! — это первый возмутился бурят, ему больше всех надо. Ян стоит, ничего не видит, ничего не понимает, как будто шестой не он, а кто-то другой.

— Назад, шестой! Ты что, глухой, что ли? — рявкнул старший надзиратель.

Никто не стронулся с места. Шестерка стояла железно! Надзиратели не выдержали надругательства над лагерной арифметикой и с бранью кинулись вытаскивать Яна из противоестественной шестерки.

— В шизо захотел, Безручко!

— До пяти считать не умеет!

— Вот баран! А еще с высшим образованием называется!

— А ну сдай назад, кому говорят!

Мне пора! Я резко вытащил распрекрасную бутылку Советского шампанского. Зеки вытаращили глаза. Я размахнулся и кинул бутылку в рыхлую снежную кучу. Хорошо получилось! Только пробка видна, чуть-чуть!

Наконец надзиратели вытащили Яна из шестерки. Глазами я успел сказать ему, что все в порядке. Из следующей пятерки, когда она шагнула вперед на шмон, Яна сразу вытащили и повели на вахту раздеваться и разуваться. Заслужил!

Разошлись по баракам... но посвященные в бутылку быстро собрались у меня. Все жалели бутылку, я же был рад, что хоть не попался, а насчет самой бутылки — черт с ней! Друзья же были иного мнения.

— Василек, ты иди, скажи своей Полине, пусть она возьмет ее себе, не пропадать же добру,— предложил один.

Полина, из вольных, работала в нашей зоне в каком-то отделе. Иногда она проносила в зону для своего обожателя Василька какую-нибудь малость, ну, скажем, сахар, чай или горячо любимую им сгущенку. Василек подолгу томился в ее кабинете, будто бы по делу, изнывая от любви, а перед отбоем лихорадочно сочинял для своей Полины баллады и сонеты, в которых она звалась Поллет, что очень облегчало работу нашего стихоплета: к "Поллет" так и лезли распрекрасные рифмы—привет, ответ, билет, стилет и даже сонет (рифму кабинет он не решался использовать)... Правда, работая в зоне библиотекарем, по лагерным понятиям — "придурком", Василек в нежданно-негаданном месте нашел старые казенные бумаги времен произвола, в одной из которых значилось, что некая П. А. (фамилия была другая) работала в 1953 году начальником отряда и получила орден. За что именно, не указывалось, можно было только догадываться, зная о великих лагерных восстаниях тех лет. Василек немного помучился (уж не она ли?), потом преодолел себя. Любовь, как известно, слепа, особенно лагерная...

Василек тотчас же согласился все рассказать своей Полине, все равно идти к ней. Безручко же имел другие виды:

— Дурныцю не порите, надо спасать бутылку для нас. И это можешь сделать только ты, Василек, через свою...

Василек посерьезнел, он весь внимание. Ян продолжал:

— Ты ей все как есть расскажи. Пусть она выйдет за зону, найдет бутылку в снегу. Горлышко-то видно! И пусть несет ее в зону.

Я запротестовал, ведь нельзя же в самом деле из-за пустяка, из-за нашей маммоны, подвергать опасности Полину. Василек тоже сначала по-рыцарски поотнекивался, но вскоре согласился.

...Полина только что пришла. Ситуацию объяснял Ян. Василек дипломатично до времени молчал. Я не мог говорить, я смотрел в ее прекрасные глаза. Наши взгляды встретились, и я погрузился в дивное сияние ее глаз, я весь растворялся в золотых искорках горячего потока, я умирал от наслаждения. Голоса Яна и Василька, незнакомые, непонятные, то совсем замирали, то невнятно возникали где-то далеко и сливались с вибрацией горячего эфира. В какой-то миг почувствовал внезапно, что исчезает тяжесть и я падаю, падаю... Она отвела глаза. И колдовство окончилось. Я схватился за спинку стула и вновь услышал громкие голоса и нервный смех... Полина надевала пальто. Через четверть часа Ян сходил к Полине и вернулся в сопровождении Василька со злополучной бутылкой под бушлатом. Шампанское было спасено! Сохранить бутылку до Нового года мы поручили дневальному, он уж знал, куда ее запрятать понадежнее, он был из нашей компании...

...И вот вечер 31 декабря 1960 года. Уже дали отбой, но никто спать не собирается. Надзиратели ходят, строжатся для порядка. Последний, самый опасный обход нагрянул без четверти двенадцать, когда зеки от нетерпения теряют бдительность. Быстро вошли трое и сразу навели новогодний порядок: у латышей конфисковали нож, которым они самозабвенно резали сало, в другом месте загребли крошечные ножницы с пружинкой, а у меня прямо из рук взяли перочинный микроножик, которым я вскрывал банку консервов...

...Без пяти двенадцать... Теперь можно доставать все, надзиратели больше не придут, они тоже встречают Новый год в своей караулке. Расселись вокруг табуретки, поставили сковороду картошки с салом, достали кружки... Ждем... По радио часы бьют двенадцать,

диктор объявляет Новый год. Пора! Бутылка у меня в руках. Откручиваю проволочку, пробка вылетела с оглушительным хлопаньем. Барак на мгновенье замер и тут же возбужденно загалдел. Украинцы с веселым криком «Смачного!» кинули нам пробку, она попала в их компанию! Быстро разливаем по кружкам, только у одного нашелся стакан. Разлили... Подняли... За что будем пить? Конечно, за свободу! Еще за что? Тут выступил вперед Василек и с чувством произнес:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы...

И все дружно подхватили:

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Ура!!! Радость! Блестящие глаза! Братство! Дружество! Свобода!

Дневальный, владелец стакана, не сдержал своих чувств и хлопнул стакан об пол. И мы все покидали свои кружки. Они весело зазвенели и покатились под нары. Все нервно засмеялись и накинулись на картошку. Ян же, как опытный зек, взял пустую бутылку, вышел из барака и закинул ее вместе с пробкой в соседнюю бытовую зону, отгороженную от нашей неогневой запреткой. Теперь мы были чисты как стеклышко, и никакие стукачи нам не были страшны. Гудели разговоры. От всех четырех углов табуретки слышалось нестройное бормотанье, все говорили разом, о разных вещах. Громче рассуждали о теории относительности:

— Никогда не поверю принципу неопределенности Гейзенберга. И скажу почему. Он нарушает причинно-следственную связь, этот фундамент...

Много тише шла другая дискуссия...

— Джилас прав...

— Нет, Джилас не прав. Только возвращение к ленинским нормам, попранным «культом личности»... Тут же следует язвительная насмешка:

— Как у дуче... В своей Республике Сало он тоже захотел вернуться к чистым, незамутненным ценностям фашизма...

— Кстати, о Муссолини... он вторым прокладывал пути тоталитаризму, но в мягкой форме, первыми твердо шли мы. Я даже скажу так: Ленин—это Гитлер номер один...

Громко разоблачалась (в очередной раз!) квантовая механика:

— Но в микромире другие законы...— отстаивал свою науку физик.

— Других законов быть не может. Мир един. Кто-то даже сказал, что если ударить по нейтрону молотком, то вся вселенная ойкнет, так-то...

Шепотом закипали споры...

— Джилас мелок... новый класс по-настоящему владеет всеми средствами производства. Это же совокупный капиталист... об этом есть разработка у Маркса, в «Капитале», в главе...

— У Каутского тоже есть разработка, ультраимпериализм, это когда...

— У нас много хуже... новый класс, присвоив все средства производства, создав ВЧК как машину тотального подавления всего общества, ввергает весь народ в социальный коллапс...

Физики перешли к последним достижениям теории относительности:

— За сферой Шварцшильда нет никакого вещества. ни тебе атомов, ни даже элементарных частиц. Ничего... там возникает гравитационный коллапс... Совпадение терминов из весьма далеких друг от друга наук вызвало дружный смех всех четырех углов табуретки.

— Значит, в сферу Шварцшильда — пожалуйста, а обратно — извините!.. И в коммунизм — можно, а назад — нельзя, ибо там — абсолютное рабство, распад всего общества, социальный коллапс...

Вся компания дружно заговорила об одном, самом главном. Слово взял философ:

— Я полагаю так: с возникновением "нового класса" (примем этот термин) произошло нарушение основополагающих законов общественного развития...

Раздались недоуменные возгласы, возражения...

—Да, да. — продолжал философ, — нарушение всех законов диалектики, в особенности третьего. Вместо естественного отрицания ввели по сути дела утверждение утверждения. Но если вдуматься, то утверждение утверждения обертывается абсолютным отрицанием. Я проверил все диалектические переходы...

Все замолчали и даже задумались. Уж очень мудрено это было. Негромко заговорил математик:

— Как это верно, как это хорошо согласуется с

теорией гомеостатов... Государство нового класса хорошо моделируется антигомеостатом второго рода. Эта система не приспосабливается к окружающей среде, а, наоборот, эту среду переделывает для своих потребностей. Возникает особый вид эволюции, в данном случае социальной, контрреволюция, пожирание общества новым классом. Сейчас это происходит у нас, но это было и раньше, в эпоху Великой французской революции, когда общество было поставлено на грань уничтожения... В разговор разом ворвались два историка:

— Да, Великий Террор во Франции дошел до абсурда. Тогда крестьяне впервые за всю человеческую историю отказались убирать свой урожай, он был объявлен робеспьеристским правительством национальным достоянием...

— И еще абсурд: казнили зеленщиц только за то, что они продавали пучок лука за 5 су вместо положенных 2-х су.

— Ну не скажи. Дело не в том, что по дороге на гильотину они кричали: "Да здравствует король!" Это, конечно, нервное. Дело в том, что они спекулировали, а за это по законам военного времени...

Не дали договорить, надоело, перебили. Я перекрыл шум:

— А что такое спекулянт? Это герой, это мученик закона стоимости, открытого Марксом. Объективного закона! Себестоимость, спрос, предложение... Я бы... я бы всем спекулянтам мира поставил золотой памятник. Я бы... я бы причислил всех их к лику великомучеников...

Смех, крики возмущения... Василек попытался завладеть вниманием:

— За спекулянтов ничего не скажу, но крикнуть у подножья гильотины: "Да здравствует король!" — благородно, это не то, что "Пейте какао Ван-Гутена". У нас в университете Французскую революцию читал сам Евгений Викторович...^¹ Входит он в аудиторию, открывает крышку немыслимых часов и негромко спрашивает: "На чем мы остановились в прошлую лекцию? Ах да, как сейчас помню... в два часа пополудни Робеспьер вошел в залу Конвента...»

Но Василька перебили, не стали слушать его бай-

ки, он обиженно замолчал. Тут все услышали такое высказывание:

— Пусть меня Хрущев посадил, пусть. Но он сделал великое дело: распустил по домам миллионы зеков. Миллионы!!! И за это я готов кланяться ему в пуп. Да! Не за то, что он посадил меня, а за то...

Всеобщий гомерический смех покрыл его последние слова. Хохотали до слез. Сквозь последние хохотки кто-то сказал Васильку:

— Ты чего губы надул? Давай, зачти что-нибудь для души!

Василек сразу встрепенулся, покраснел от удовольствия, принял позу и начал:

Фиолетовый Запад гнетет,

Как пожатье десницы суровой.

Мы летим неизменно вперед,

Исполнители воли суровой.

Вся компания сразу притихла, покоряясь блоковской гармонии.

Нас немного, все в дымных плащах,

Брызжут искры, и блещут кольчуги.

Поднимаем на Севере прах,

Оставляя лазурность на Юге.

Ах, как хорошо! Как сладко течет блоковский стих... Василек читал с большим чувством...

Ставим троны иным временам.

Кто воссядет на темные троны?

Каждый душу разбил пополам

И поставил двойные законы.

Ах, как хорошо! Сколько глубокого значения! Все смотрели куда-то мимо... Щемило сердце... Василек раскраснелся, разволновался, его голос зазвучал сильно и трагично...

Никому неизвестен конец...

И смятенье сменяет веселье…

Нам открылось в гаданье: мертвец

Впереди рассекает ущелье...

Душа разрывалась от блоковской гармонии... и обливалась сладким восторгом... Еще мгновенье тишины... и вновь все заговорили разом, хлопали Василька по плечу, обнимали...

— ...Ну, Василек, молодец!.. Василек, дай лапу!.. Уважил, Василек! Можешь, ничего не скажешь.

Вокруг всех четырех углов табуретки продолжался разговор о Блоке.

— Вот провидец, вот гений! Наш Блок! А в своих Двенадцати? Еще в своих Двенадцати...

— Двойные законы! Один, значит, для нас, другой для них...— это уже потише.

И совсем уже тихо:

— Ставим троны иным временам! Это же гениально! Мавзолей — это же трон всеобщей смерти!

— Провидческая строка: Каждый душу разбил пополам. Это же двоемыслие Орвелла! Это же в каждом из нас!

— А мертвец-то, в самом конце, который рассекает... это же Фомич...

Теперь можно и громко:

— Он, он, Фомич!.. Фомич!.. Фомич!^¹ — все подтвердили шумно, истово, весело...