Марк БОТВИННИК

КАМЕРА №25^¹

Об авторе. Род. в январе 1917 года в Петрограде; будучи студентом, арестован 15 января 1938 года. Приговорен по статье 58 к 5 годам лагерей. Отбыл срок в Усольлаге. Освобожден в 1940 году. Окончил истфак ЛГУ.

Конвойный подходит к решетке, напоминающей решетку зоопарка, за которой сидят хищники, и к которой сейчас прижимаюсь я. Тихо хлопает в ладоши и так же тихо произносит:

- Ложитесь спать!..

Бешеный шум, рев раздается после этих слов. Две сотни человек приходят в движение: бегут, тащат доски, кидают их на пол. Я, только что впихнутый в камеру, и впрямь попадаю в обстановку зоологического сада. Лица, заросшие бородами, свирепы, движения поспешны.

Буквально через пять минут все доски, точнее щиты, уложены на асфальтовый пол. Из угла несутся люди с мешками, набитыми соломой. Ставятся перпендикулярные скамейки, на них снова щиты, так - в несколько этажей.

Ко мне подходит староста камеры майор Мирончик, берет за руку и ведет по узкому проходу к мутному окну. Люди уже лежат. Майор показывает мне узкую полоску свободного пространства. Ложусь.

Ужасно душно. Труха сверху сыплется в рот и нос. Я все еще нахожусь в состоянии полуреальности. Лежу и вспоминаю случившееся вчера...

... Благополучный мальчик в благополучной семье, студент истфака ЛГУ, я с первого курса стал интересоваться древней историей. Забегая вперед, скажу, что дело, по которому я был привлечен, так и называлось:

"Дело античного кружка". Следователь, собственно говоря, в том нас и обвинял, что интерес к древности сам по себе показывает, что мы не приемлем современности!

Еще вчера, в январе 38-го года, я сдавал историю педагогики. Потом до полуночи был в гостях у своей возлюбленной и вернулся домой после 12 часов. Семья моя была традиционной, и отец не любил моих поздних возвращений. Был он военным медиком в генеральском чине. Тяжело больной, оперировал последний год.

Представьте: слегка виноватый, открываю я дверь французским ключом и... тут начинается несусветица. Нечто, не имеющее отношения к реальности.

В крохотной передней стоит солдат с винтовкой. Тут же подбегает ко мне человек в кожанке, тоже военный и говорит:

- Руки вверх!..

Ощупывает карманы:

- Оружие есть?

Вижу бледные лица отца и матери. Идет обыск, в ходе которого берут две книжки: Каутского "О происхождении христианства" и "Русскую историю" Покровского. Отец спрашивает меня:

- Ты был в каком-нибудь заговоре?

- Нет.

Мать, юрист по профессии, адвокат, успокаивает:

- Будем хлопотать и выпустят.

И, напутственно:

- Рассказывай все, как есть, будь как можно откровеннее.

Я был не очень наивен, все-таки уже 20 лет, третий курс университета, но с таким вот материнским напутствием и ушел. И еще взял с собой большой фибровый чемодан, собранный матерью, хотя и говорилось:

- Его через неделю выпустят, ничего не надо...

И дома, и по дороге в тюрьму обходились со мною вежливо. До приемного зала Шпалерки. А там началось...

- Разденьтесь догола! Раздвиньте ягодицы! Если что-то прячете, сразу отдайте!..

Бессмысленность всего этого ошеломляла.

В приемном зале встретил аспиранта нашей кафедры, тоже арестованного Георгия Андреевича Стратоновского, лет на 20 старше меня. Он поздоровался, я не ответил: решил соблюдать конспирацию. Так вот все перепуталось в голове.

Тут меня посадили в собачник - в этой же приемной шкафы, в один из них и впихнули. Присел в нем, скрючившись, поджав коленки к подбородку. По голосу узнал еще одного из наших. Всего той ночью арестовали семерых.

Однодельцев рассаживали в разные камеры. Я попал в 25-ю, на третьем этаже. Камера большая, не менее 50 метров, и вместо одной из стен - решетка, а за ней - черно от людей. 250 человек.

Теперь и я в этом зоопарке. Лежу, задыхаясь. Дышать нечем. Потом я понял, почему люди так торопливо укладывались: дорожили каждой минутой отдыха. Ночью могли любого поднять на допрос.

Ложились головами друг к другу, ногами к проходу. Дежурный заключенный знал, кто где лежит. Подойдет, скажем, к Иванову, дернет за ногу и тот выползет. Иногда ошибется, за одну ногу дернет Иванова, за другую Петрова, выползают сразу двое. И зря разбуженный долго потом не может уснуть, потому что негромко сказанные слова: "На допросе взвинчивают нервы до предела.

Никогда не забуду первую ночь в тюрьме! Я долго мучился, задыхался, сверху труха то и дело сыпалась. Совсем, было, решил подняться и стоять в проходе. И тут, то ли сознание потерял, то ли провалился в сон.

Позднее, присмотревшись к тюремному быту, я поразился организованности людей. Наутро шиты были так же быстро разобраны и сложены

в четырех углах, превратившись в столы. Вдоль них встали скамейки, на которых вплотную уселись люди. В середине камеры образовалась "прогулочная площадка", где ходили по кругу совсем как у Ван-Гога в "Прогулке заключенных". Ходили, чтобы дать работу мышцам.

Вскоре в камере появились китайцы. В 38-м году в каждый камере было по 2-3 китайца. Китайские имена начинаются часто на Ван, поэтому всех их звали Ванями. Китайцы отличались чистоплотностью и аккуратностью. Это были в основном петербурские прачки. До 38-м года в подвалах петербургских домов еще держались китайские прачечные. А потом всех этих китайцев объявили японскими шпионами. В тюрьме им поручалась раздача алюминиевых мисок, кружек и ложек. Всю посуду они содержали в большой чистоте.

На завтрак притаскивали два огромных бака, один с утренней баландой, другой с кипятком. Кормили прилично.

Организующим началом в камере были военные. В то время кончались военные процессы. Больше года назад прошел процесс Тухачевского и шла дальнейшая чистка армии. Снята была вся верхушка. В соседней, видимо, одиночной камере сидел Рокоссовский. А рядом - комдив Рокоссовского, генерал Зыбин, бывший до революции кузнецом. Был он человеком бешеной силы, которого следователи не смели избивать. Однажды, когда следователь попытался ударить Зыбина, железные пальцы кузнеца схватили его за ухо и оторвали yxo! Что с Зыбиным было дальше, никто не знает, его забрали из камеры.

Во многом порядок в камере зависел от старосты. Наш староста вступал в переговоры с дежурным. Больных из камеры переводили, слабых мы подкармливали, хроников старались устроить поудобнее, старожилы сами по мере освобождения мест перебирались на более выгодные места: либо на верхний этаж нар, либо (что было пределом удобств) на прикрепленные к стене подвесные парусиновые койки. Мы перефразировали известную песню Дунаевского:

Молодым в тюрьму у нас дорога, Старикам в тюрьме у нас почет, то есть, старожилам.

Туалет у нас был на одно очко, и тут "аварийных" пропускали вперед. Одним словом, на удивление по-человечески относились друг к другу в совершенно нечеловеческих условиях.

В каждый камере (больших камер было не менее тридцати) царило общее для всей камеры настроение. В нашей, например, говорили: протоколов не подписывать, но на допросах не оказывать физического сопротивления, иначе собьют с ног и сделают "футбол", проще говоря, станут бить сапогами до потери сознания.

В камере моего однодельца была другая установка: подписывать как можно скорей. Ведь отсюда никто не выходит. Значит, подпиши пока не покалечили. Поедешь в лагерь здоровым. Вон с Беломорканала с орденами возвращаются. И вообще не унывать.

Я все силился понять, по какому принципу, за что арестовывали такое количество людей. И зачем?

Из 250 человек населения камеры две трети, а может и больше, составляли националы. Это сейчас кажется, что аресты 37-го года ставили целью снятие верхушки и уничтожение наиболее талантливой части интеллигенции. На самом деле, мне кажется, это была плановая очистка города от тех элементов, которые, с точки зрения Сталина и властей, могли стать опорой оккупантов в приближающейся войне. Это, конечно, не оправдание террора, но хоть какое-то его объяснение. Попытка понять бессмысленность войны с собственным народом. Кому была нужна эта война?

Летом 37-го года забирали поляков. По рассказам старых камерников поляки довольно долго сопротивлялись. По два, по три месяца велось следствие, шли допросы. Я попал в основном с массой латышей. Латыши, решив, что сопротивление бессмысленно, прошли в колоссально быстром темпе.

За те три месяца, что я провел на Шпалерке, сменилось несколько волн националов. Почти одновременно с латышами шли немцы. Запомнился мне старый немец-часовщик. Он вернулся с допроса веселый и сказал:

- Вот вы говорили, что на допросах избивают, издеваются, что следователи - звери. А со мной говорил хороший человек, очень вежливо. Он мне рассказал, что немецкое консульство в Ленинграде - очаг шпионажа. Он сказал: вы нам поможете, если подпишите, что завербованы консулом для шпионажа, ничего плохого вам не будет. Не стану вас обманывать, из Ленинграда мы вас вышлем для вашей же безопасности. Но вы назовете место, где хотели бы жить. Я сказал, что в Симферополе. И следователь пообещал Симферополь.

Немец был доволен. И таких оптимистов было немало. Тех, кто упорно думал, что их освободят, оставят в покое и так далее.

При мне доставили в камеру руководителя профсоюза транспортников Карповского. Он испытывал ко мне доверие, как к самому молодому.

- Я вижу, вы мальчик. Я хочу вас предупредить: ни с кем здесь не разговаривайте, мы находимся среди врагов. Зря у нас никого не посадят. Я здесь по ошибке. Вас, студента, взяли, возможно, из-за ваших родителей. Нас пытать не будут.

Все это он говорил до первого допроса, откуда его волоком притащили и бросили. С тех пор Карповский молчал.

Поразительным днем было 5 февраля 38-го года. В камеры хлынуло невероятное количество айсоров. Это кавказский народ, потомки ассирийцев. Во всем мире они работали чистильщиками сапог. А на Шпалерку попали в качестве иранских шпионов. Были они все неграмотны. Эти шпионы не могли даже своей фамилии написать под протоколом допроса.

Любопытно было наблюдать участников революционного движения царских времен. Их было немного. В частности, полковник царской армии, бывший эсер Устинович. Нам с ним однажды выпало вместе дежурить по камере, мыть пол. И он это делал гораздо более умело, чем я.

Эсеры, максималисты, меньшевики. Зубной врач Быковский, очень милый человек.

Был один народоволец, фамилии не помню. На этого я смотрел, как на святого. Он отсидел 25 лет в Шлиссльбургской крепости, это еще до революции. При советской власти на первых порах пользовался даже какими-то льготами. Но потом был арестован. Он говорил, что в Шлиссельбурге сидеть было легче, чем здесь, на Шпалерке. Там была замечательная библиотека. А здесь давали две книги на 250 человек. При мне это были "Морской волк" Джека Лондона и "Хлеб" Толстого. "Хлеб" я, естественно, читать не стал, а "Морского волка" прочел.

С интересом приглядывался я к верующим людям. Они удивляли душевным спокойствием. Смирением. Они говорили: "Ни один волос без воли Божьей с моей головы не упадет. Я все подпишу, почему не подписать?"

Вскоре после меня поступил профессор технологического института, еврей, по фамилии, кажется, Розенцвит. До революции, не имея возможности получить образование в России из-за процентной нормы, он уехал в США. После революции вернулся. Ему было уже под 60. И вот он обратился к старосте с просьбой не определять ему места в "метро" (в самом низу), а то он задохнется, у него стенокардия. И его устроили на верху нар. Только улеглись - вдруг шум. И его голос сверху:

- Не могу я спать рядом с голым китайцем!..

Громовой хохот потряс камеру: расист нашелся!

Кто еще был в нашей камере? Техническая интеллигенция. Ее обвиняли во вредительстве, в диверсиях.

Большую роль в жизни камеры играла интеллигенция гуманитарная. Ее силами у нас читались лекции! Был такой профессор Башинжагян, сын известного основоположника армянской живописи. Языковед, заместитель директора института Марра, фанатичный приверженец марровской теории. До сих пор помню его блистательные языковедческие изыски! Он рассказывал о происхождении языка и культуры. Его лекции захватывали меня, я даже говорить стал с легким армянским акцентом. Леон Георгиевич пленил меня!

Был еще такой, то ли кинодеятель, то ли режиссер Леонид Яковлевич Литвак. Он пересказывал содержание многих зарубежных фильмов, которые когда-то видел-

И, наконец, Чертков. Отношения к сподвижнику Л. Н. Толстого он не имел никакого. Преподавал, если не ошибаюсь, русскую историю. Вот об истории нашего отечества он и рассказывал нам. Надо было отвлечь людей от мрачных мыслей, скрасить им невыносимую тюремную жизнь.

В соседней камере бывали концерты. Пел вполголоса оперные арии Виктор Райский, премьер Мариинского театра. Актеров тоже немало сидело по тюрьмам.

Как ни странно, но в камере наиболее близкими мне оказались бывшие партийные работники, хотя ни мои родители, ни я никогда в партии не состояли, я даже в комсомоле не был.

Прежде всего, и они, и я интересовались политикой. Я следил за газетами, и поначалу они меня расспросили обо всех газетных новостях. Только что прошли выборы в Верховный Совет. От Ленинграда выбрали Жданова и Калинина. В душе я подозревал, что выборы были фальсифицированы - как это, полное единодушие? Я, например, Жданова вычеркнул. Думал потом: не потому ли меня арестовали. Но об этом, конечно, помалкивал.

Среди партийцев было немало людей интересных. И убежденных коммунистов. Только в нашей камере сидели три первых секретаря райкомов Ленинграда. Если не ошибаюсь, Фрунзенского, по фамилии Диманис. Он говорил, что родом с Украины.

Это был человек, невероятно преданный коммунистической идее. Когда меня вызвали с вещами, Диманис, считая, что я иду на волю, сказал мне:

- Я отсюда живым не выйду, - (он не подписывал протоколы) - найди в Ленинграде мою жену и скажи ей, что я умер коммунистом.

Интересно, что это имя я встретил не так давно на последней странице "Вечернего Ленинграда": газета извещала о смерти старого большевика Диманиса. Значит, он все-таки вышел живым!

Сидел секретарь Лужского райкома Самохвалов. Он тяжело болел чахоткой.

Запомнился мне член партии с дореволюционных времен Николаев. Видимо, он был связан с партийной верхушкой. В Ленинграде занимал пост начальника полиграфической промышленности. Грех его заключался в том, что он принял на работу сына Томского, лидера правой оппозиции.

Старик допросов не выдержал, дал показания, которые из него выколачивали. В результате посадили всех его родных.

Меня до сих пор угнетает одно воспоминание. Всех нас раз в две недели водили в баню. По 20 человек в душевые павильоны. Я немного замешкался, и Николаев бросил мне нечто вроде:

- Мальчик не может сам мыться, маменьку ему подавай...

И тут я, как только язык повернулся, отпарировал:

- В отличие от вас, я в тюрьму за собой родственников не тащу!..

Старика перекосило. Мне было потом стыдно, нельзя было так говорить.

Люди, не выдержавшие пыток и давшие ложные показания, испытывали жесточайшие муки. Было больно на них смотреть.

В камеру каждый день поступали новички, по 4-5 человек, не меньше. Сидели помощник командующего Балтийским флотом Байков, начальник химической промышленности Васько. Причем об этом Васько я до ареста читал в газете, как о вредителе. И там же говорилось, что он расстрелян.

Был Васько похож на Тараса Бульбу. Квадратная фигура, усищи. Без труда мог могучими руками согнуть решетку. Услышав про свой расстрел, смеялся: печатают вранье...

Вели мы в камере бесконечные споры о том, кто во всем происходящем виноват. Николаев твердо заявлял:

- Это рука Муссолини...

Шепотом говорили о Сталине. Знает ли"? А если не знает, какой же он хозяин... Все считали, что ежовщина не может долго продолжаться.

Через неделю после меня в камеру поступил Михаил Григорьевич Ярошевский, ныне преуспевающий профессор, автор учебника психологии и многих монографий. Его дело было похоже на наше. Был кружок из восьми человек. Руководил им сын известного невропатолога Давиденкова, Коля Давиденков. Входили в него студенты: филолог Люблинский, историк Коля Гольцберг и еще Тосик Предтеченский, сын профессора нашего факультета. Очень милый мальчик. И хотя обвинение, как и в нашем случае, было дутое, но эти ребята тоже хотели осмыслить происходящее, понять причину нелепых публичных процессов Тухачевского и Зиновьева.

Ярошевский на первом допросе от показаний отказался на свою беду. Попросил следователя:

- Не бейте в печень, она у меня больная.

И стали его бить именно в печень. Началась желчная рвота. И он подписал протокол. Подписали и все остальные.

Тогда следователи решили допрашивать всех по второму кругу, предъявив еще одно обвинение: попытку убить Жданова! Всех их пытали, и они снова все подписали.

На суд они попали уже после снятия Ежова, когда стало важно показать вредительство самого этого деятеля и его сподвижников. Во время суда все студенты отказались от своих показаний. И вскоре были освобождены! Вышли они в 39-м году. Мы - в 40-м.

Мой отец был военным врачом, он имел обширную переписку с заграницей. Больше всего я боялся, чтобы мое дело не повлекло за собой его.

Я сопротивлялся, сколько мог. Прошел "конвейер", это страшная вещь: допрашивали несколько следователей неделю подряд, не давая передышки.

Но сломался я тогда, когда следователь стал вырывать у меня полосы - прядь за прядью. Это меня ошеломило. К тому же все мои однодельцы подписали протокол. Подписал и я.

После этого жить стало спокойней. В камере я считался уже старожилом. Раз в месяц мог получать передачу из дома - квитанцию на 25 рублей. На нее раз в два месяца можно было выписать продукты через ларек.

Научился делать тюремную колбасу, натирая чесноком верхнюю и нижнюю корочку хлеба. Сделал заплечный мешок, сидор, из простыни, которую дала с собой мама.

В камере существовал железный закон: 10 % получаемых денег передавать в комбед. Для тех, кто ничего не получал, на курево и иные нужды. Комбед был - великая вещь.

Николай Давиденков вторично был арестован и осужден после войны. Погиб в лагере.

И еще мы организовали студенческую коммуну: общая еда, спали рядом, помогали друг другу.

У камер были свои традиции. В нашей, 25-й, где-то в конце 37-го года сидел композитор, довольно популярный в то время, Ноль Mapcель Русаков, автор музыки к танго "Когда простым н нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг..." Родился он в Париже. Этого было достаточно, чтобы получить срок за шпионаж.

Он сочинил приятную мелодию. А стихи написал очень любимым студентами-китаистами преподаватель Васильев, которого я уже не застал.^¹

Когда я попал па Шпалерку, Русакова в камере тоже уже не было. А песня, написанная им и Васильевым. жила.

Мы расстались, может быть, навеки,

Милая, любимая моя!..

В этом поседевшем человеке

Не узнаешь ты теперь меня.

Припев:

Там, за решеткой, жизнь,

Там, за решеткой, поля,

Здесь - сумрак сводов.

Сумерки души...

В тоскливые часы,

В часы сердечной боли,

Мне видится твой взор

В ночной тиши…

За решеткой небо голубое.

Голубое, как твои глаза.

Сердцу больно. Разве успокоит

Эту боль вечерняя слеза?..

Одни уходили, никто не знал, куда. Другие приходили, а гимн 25-й камеры жил...