ССЫЛКА

Я родился в 1926 году в городе Таллине в семье Артура Пихлака, работавшего инженером на железной дороге. Отец был родом из города Вильянди Южной Эстонии. Он окончил реальное училище в г. Ревеле, а потом Петербургский институт инженеров путей сообщения. В начале Первой мировой войны был мобилизован и направлен в чине прапорщика на фронт в армию Самсонова. В Польше осенью 1914 года он попал в плен к немцам, где пробыл до конца войны. Вернулся в Эстонию только в 1918 году и поступил на работу инженером в Таллинский морской порт, а затем стал на Эстонской государственной железной дороге руководителем отдела строительства. С 1939 по июль 1940 года занимал должность директора управления железных дорог.

Моя мать Клара-Луизе Круус родилась и училась в Санкт-Петербурге. После революции работала учетчицей в конторе завода «Электросила». В 1922 году она переехала в город Таллин к тете. В то время была большая безработица, но ей удалось устроиться кассиршей в кинотеатр «Рекорд». Она снималась также в первом эстонском полнометражном фильме «Тени прошлого» в главной женской роли. Выйдя замуж в 1925 году, она стала домохозяйкой.

В сентябре 1933 года я стал учеником в частной мужской гуманитарной гимназии Якоба Вестголь-ма — это одна из самых лучших школ в Эстонии, где упор делался на иностранные языки. Окончивший эту гимназию мог поступить в любой немецкий, французский, английский или американский вуз, не говоря уж об эстонском. В 4-м классе я вступил в международную организацию бойскаутов.

В школе Якоба Вестгольма я проучился до 1940 года. В связи с присоединением Эстонии к Советскому Союзу эту школу ликвидировали, я перешел в обычную среднюю школу № 7, где окончил 7-й класс. Зима выдалась беспокойная. Отцов многих ребят арестовали. У нас тоже один раз делали обыск. Забрали столовое серебро, постельные принадлежности, а через пару дней все возвратили. Извинились! Сказали, что произошла ошибка.

14 июня 1941 года, за семь дней до начала войны, началась массовая кампания высылки людей из Эстонии. Были сосланы в отдаленные области России более 10 000 человек. В основном это члены семей арестованных и интеллигенция. Отца арестовали, а мать и нас с сестрой повезли в порт, где посадили в эшелон, составленный из специально приспособленных товарных вагонов. В порту простояли двое суток, в течение которых машины подвозили пополнение. Прибывшие рассказали об очередном

опровержении ТАСС: слухи о переброске войск и авиации из Сибири в западные районы страны не соответствуют действительности. Нашу высылку мы восприняли как одну из мер по подготовке к войне. 16 июня наш эшелон двинулся на восток. На всем пути от Таллина нам навстречу шли многочисленные эшелоны с войсками и боевой техникой. В Котельнич мы прибыли утром 21 июня. Нас направили в здание школы. Многие решили познакомиться с городом. Мы с товарищами направились сначала на базар, потом на почту, откуда отправили открытки родственникам о нашем прибытии в Котельнич. В городском парке культуры познакомились с местными ребятами и катались с ними на велосипеде, где нас задержала милиция и привела обратно в школу. Утром нас подняли и повели под конвоем в речной порт, где погрузили на баржу. В порту мы услышали по громкоговорителю сообщение о том, что утром в 4 часа началась война с Германией. По реке Вязьме ссыльных доставили в Шурминский район, в южной части Кировской области. Мне было тогда 14 лет, а сестре 8.

Первое впечатление было удручающим. Покосившиеся серые избы. В полуразвалившейся церкви, в алтарной части, разместилась библиотека, остальная часть была отдана под ресторан. Пьяные мужики как будто сошли с картин художников-передвижников середины 19-го столетия. Казалось, что в машине времени мы переместились на столетие назад. На нас тоже смотрели с удивлением, спрашивали на полном серьезе, не из Америки ли мы прибыли.

В селе Шурма матери удалось устроиться счетоводом в столовую. Но вскоре ее уволили и заменили эвакуированной. Я пару месяцев работал в лесхозартели «Большевик» помощником слесаря на монтаже оборудования деревообделочного цеха. Но эта работа к осени завершилась. В начале зимы мне удалось устроиться учеником столяра делать табуретки, столы и прочую мебель. Но скоро начали поступать большие военные заказы на лыжи, топорища и черенки для лопат. Профиль нашей работы изменился, рабочих потребовалось больше, мать устроилась к нам на полировку топорищ и лыж. После работы она училась на курсах заведующих детскими яслями, и весной ее направили на заведование в колхоз «Заря», в деревню Манылово, Лазаревского сельсовета, Шурминского района. Туда переселились всей семьей. Все лето я проработал на полевых работах, а осенью меня определили в кузницу молотобойцем.

Зимой ясли закрылись, и мать осталась без работы. В четырех километрах от нашего колхоза, в селе Лазаревка, был спиртзавод. Мать устроилась туда ночным сторожем в заводскую столовую. Ходить на работу вечером и возвращаться рано утром в темноте через лес было опасно — в нашей местности было много волков. Поэтому мы переселились в Лазаревку, где и мне нашлась работа молотобойца в кузнице колхоза им. III Интернационала. Тут кузнецом работал Карл Муллас, эстонец, его сослали сюда вместе с женой. В конце лета 1943 года был объявлен призыв на всевобуч для ребят моего года рождения. Я повест-

ку не получил, на что обиделся. В первый день сбора присутствовали все начальство сельсовета и районный военком майор Адясов. Я подошел к ним, попросил разрешения обратиться к военкому. С обидой сказал, что меня не призвали на всевобуч, и услышал в ответ: «Вам не надо». Я начал протестовать. Тогда райвоенком громко меня выругал за опоздание и отправил в 3-й взвод. Через месяц я на отлично окончил курс обучения по снайперской подготовке.

В колхозной кузне я получал зарплату продуктами (картофелем, мукой и крупой). Мать стала работать в столовой буфетчицей. Мы накопили некоторый запас продуктов, так что я мог вновь подумать о продолжении учебы в школе. После двухлетнего перерыва, осенью 1943 года, я поступил в 8-й класс. Преподавали нам эвакуированные из Ленинграда учителя и аспиранты вузов. Лазаревской школе я обязан за прочную основу тех знаний, которые имею по математике, физике, химии и биологии, — они позволили добиться успехов в дальнейшей учебе, работе и науке.

В конце октября я получил из военкомата повестку явиться на призыв в армию. Взяв положенные кружку, миску, ложку и сухари, я двинулся в районный центр — село Шурму, на призывной пункт. Медицинская комиссия меня отправила в районную больницу лечить язвы на ногах, после чего меня отправили домой до следующей комиссии. Весной она меня сняла с воинского учета по состоянию здоровья. Сейчас я думаю, что это было сделано, чтобы меня не обидеть. В действующую армию не брали ссыльных. Сказать мне это прямо никто не решился, и я продол жил учебу в школе.

9 мая 1945 года закончилась война. Утром того же дня я сидел у окна и листал всеобщую историю, по которой в этот день предстояла контрольная работа. Девочки из нашего класса крикнули мне, что война закончилась и контрольной сегодня не будет. Всем велено было собраться к 10 часам у школы, чтобы по-

том вместе идти к заводскому клубу на митинг. Я зашел за приятелем Юркой Чирковым. У них застолье было в разгаре. Его старший брат (он недавно приехал домой после ранения на фронте) сидел с отцом — они пили водку и вспоминали тех, кто не дожил до этого дня. Юра уже был хорош, и меня заставили выпить за победу. Наконец мы с Юрой направились в школу. После митинга пошли поздравлять знакомых. Куда бы ни пришли, везде шел пир горой, нас обязательно заставляли выпить стаканчик. Удивительно, что к вечеру на танцах мы с Юрой еще держались твердо на ногах…

ПОВЕСТКА ИЗ НКВД И СНОВА ССЫЛКА

В августе пришла повестка из районного отдела НКВД — обязали явиться в райотдел с вещами для переселения в другое место. Нас погрузили на пароход, где мы встретили довольно много таких же переселяемых эстонцев из Малмыжа, Уржума и более северных районов. В Кирове нас пересадили в поезд и повезли в Мухинский совхоз НКВД. Незадолго до этого была проведена амнистия бытовиков в связи с окончанием войны. Нас привезли им на замену в Михеенку на сельхозработы.

Полевой стан представлял собой острог классического вида, каким его описывает Достоевский в своих «Записках из мертвого дома». За высоким частоколом огороженной площадки стоял низкий, сложенный из довольно тонких бревен, двухкомнатный, с отдельными входами барак с двухэтажными нарами вдоль стен. Посредине помещения стояла сооруженная из бочки «буржуйка», и рядом с ней, между нарами, стоял стол со скамейками по обе стороны. На улице размещались умывальник и уборная. Рядом с бараком располагалась летняя кухня. По всему было видно, что лагпункт был предназначен для уборки урожая.

Наше положение в лагере было хуже, чем у заключенных. Если мы что-то у начальства требовали, например рабочую обувь или одежду, нам говорили:

«Вы вольнонаемные, вы можете сами себе достать!» А если мы высказывали недовольство условиями жизни или работы, на нас орали: «Вы знаете, кто вы такие?! Нечего тут!..»

В начале декабря я неожиданно заболел: опухло сильно колено. Утром я еле добрался до приемной медсанчасти, где врачом был волжский немец Хорн. Он сказал, что у меня флегмона в коленном суставе. Я почти две недели провалялся в бараке на нарах с водочным компрессом на коленке, глотая таблетки стрептоцида.

Начались довольно крепкие морозы. Наш барак продувался ветром насквозь. В моем изголовье была довольно крупная щель, которую мы уплотнили тряпкой. Она заиндевела, и бывало, что волосы ночью примерзали к стенке.

В наших антисанитарных условиях у многих уже появились вши. В бараке ежевечерним занятием у всех стало их битье. Но бывало, что и веселились, устраивая гонки насекомых. Но на досуге занимались не только глупостями. Мы обменивались книгами и читали. Для этого каждая семья старалась обзавестись керосиновой лампой-коптилкой. Пока болел, я прочитал много книг.

Через две недели доктор Хорн сказал: «Флегмона созрела, и ее надо вскрывать», что он и сделал. Из санчасти меня везли в Михеенку в большом шкафообразном ящике для перевозки хлеба, освободив для этого один отсек. Чтобы я от запаха теплого хлеба в пути не сдурел, пекари одарили меня буханкой свежего хлеба, которую я почти целиком съел в пути.

Первого января ликвидировали полевой стан Михеенку. Нашу семью направили в бывшее лаготделение в 25 километрах от Михеенки.

Ссыльные жили в четырехсекционных бараках лагерного типа. Национальный состав жителей зоны был разнообразен, но все же основную часть составляли эстонцы и немцы. Они держались особняком.

Многие ссыльные считали, что их нынешнее положение временное и вызвано войной. Немцы не имели на этот счет никаких иллюзий, помня о репрессиях конца 30-х годов. И потому они обосновались с немецкой основательностью — поженились между собой, начали строить дома… А эстонцы жили на чемоданах и чувствовали себя путешественниками на вокзале в ожидании поезда. После первобытного быта на полевом стане Михеенка, где на сплошных нарах спали вповалку мужчины и женщины, новая обстановка показалась просто райской.

Моя нога еще не совсем зажила после операции, и меня направили на вывозку леса. На кобыле, запряженной в сани с прицепом, я возил бревна на лесопилку, стройку или для отопления на ферму, молокозавод и другие точки. На обратном пути я вез на ферму воз сена или силоса. На такое путешествие обычно уходил целый день. Во время одного такого путешествия нас с кобылкой чуть не съели волки, когда мы отстали от обоза. Лошадка пустилась бежать во всю прыть, пока мы с разгона не врезались в последний воз сена в обозе. Когда ребята увидели, какую стаю волков мы привели, все переполошились. Волков стали отпугивать, зажигая охапки сена…

В апреле я часто стал болеть. Медицинская комиссия при Мухинской районной больнице признала меня инвалидом III группы в 19 лет — сказались последствия операции на ноге. Нарядчики заняли меня на сельхозработах — назначили учетчиком тракторной бригады.

Но однажды я узнал, что в совхозный центр приехал вербовщик из Кирова, который приглашает людей на овчинно-шубный завод. Такого случая вырваться из этого лагеря я упустить не мог. Вскоре мы прибыли на новое место жительства. Мать пошла дежурной в тепловой центр завода, сестра, которой шел одиннадцатый год, стала курьером при секретарше директора. Меня определили в отдел главного механика конструктором. Первые дни проходили у меня в

розыске чертежного стола (кульмана), инструмента, справочной литературы и оборудования. Чертить я умел карандашом и тушью хорошо, но о машиностроительном черчении не имел ни малейшего понятия. Поэтому все свободное время я посвятил изучению довоенного учебника «Курс машиностроительного черчения для студентов вузов», который мне удалось найти в заводской библиотеке.

На заводе работало довольно много военнопленных австрийских немцев. Поскольку я хорошо владел немецким языком, то мне пришлось быть посредником между ними и руководителями цехов. Мало того, их бригаду каждое утро я принимал в лагере, приводил на завод и вечером провожал их и сдавал дежурному лагеря. Для конвоирования в отделе охраны завода я получал пистолет. Но австрийцы были спокойными, рассудительными людьми среднего возраста, хлопот с ними не было. Они ко мне всегда обращались «господин инженер». Я не стал их разубеждать, что я не господин и далеко не инженер.

Я в газете прочитал, что институт цветных металлов и золота в Красноярске объявил прием на рабочий факультет и успешно его окончившие будут зачислены на первый курс института. В Кировское областное МВД я подал ходатайство о переводе меня в ссылку в Красноярск в связи с намерением поступить на учебу в вуз. Через несколько недель меня вызвали в областное НКВД. Молодая женщина с погонами старшего лейтенанта поинтересовалась, почему мне не хочется вернуться на родину. Я ответил ей, что в Эстонию мне все равно ехать не разрешат, а в Сибири, если закончу вуз, есть перспективы для будущего. И тогда прозвучал вопрос: «А если бы вам разрешили вернуться на родину, вы бы поехали?» Я ответил утвердительно. «Пишите заявление!» — сказала она и продиктовала мне текст. Не прошло и месяца, как меня вновь вызвали. Эта же женщина поздравила меня с освобождением из ссылки и вручила бумагу-обоснование для выдачи паспорта. Это событие меня оглушило. Я не

знал, радоваться или нет мне этому повороту. Все казалось нелогично и странно. В то время как моим погодкам отказали в возвращении на родину, а я прошусь в Сибирь, мне говорят: «Вот ваши документы, поезжайте домой!» Через две недели у меня на руках был паспорт с указанием, запрещающим селиться в радиусе 101 километра от крупных центров.

«ДОМОЙ!»

11 апреля 1947 года я сел в поезд с билетом до Таллина. На вокзале мне пришлось спасаться бегством от любопытства железнодорожной милиции, которой мой вид показался слишком подозрительным. Быстрым шагом я направился по адресу наших родственников Круус, у которых жила моя сестра. Пользуясь тем, что она малолетка и в списках ссыльных не числилась, она вернулась в Эстонию, ни у кого разрешения не спрашивая. Сестра очень обрадовалась моему приезду.

Отец семейства Август Круус работал на морском заводе мастером инструментального цеха. Ему удалось устроить меня в конструкторское бюро завода младшим конструктором судостроительной группы. Через какое-то время я перешел на работу в Центральный госархив на должность старшего архивариуса отдела исторических документов.

Моя мать тем временем самовольно покинула Киров после моего освобождения и вернулась в Эстонию. Она нашла себе работу и жилье в деревне на юго-западе Эстонии, в совхозе Пярну-Яагупи, в должности хозяйки, и они вместе с сестрой уехали туда.

При Таллинском политехническом институте (ТПИ) действовал рабочий факультет, куда принимали работающих на вечернее обучение. Я подал заявление, и меня приняли. Началось напряженное время.

Ближе к весне мне наконец посчастливилось устроиться на жительство в общежитие института. Это

была роскошь для меня. Но с архивом пришлось расстаться, так как его перевели на режим работы МВД.

Окончила среднюю школу моя подруга Ээви Калювээ, и мы решили с ней пожениться. Родители Ээвы жили в дачном пригороде Нымме. Они помогли нам найти комнату недалеко от их дома. Я устроился на работу экономистом в Главное жилищное управление Министерства коммунального хозяйства. Моя занятость была такова, что три недели в месяц я мог читать газеты и бездельничать. Неудивительно, что через несколько месяцев мою должность сократили, меня перевели с повышением оклада на работу референтом начальника управления.

Семейная жизнь у меня не заладилась: и я, и Ээви были слишком молоды, упрямы и несговорчивы. Мы расстались, я возвратился в общежитие.

1 сентября 1948 года мою мать Клару-Луизе Пихлак арестовали за побег из ссылки. Она в это время работала в местечке Раасику в подсобном хозяйстве химзавода «Орто». Ее посадили на три года. Срок она отбывала на севере Кировской области, а затем ее сослали в село Полом, расположенное там же. 25 марта 1949 года произошла потрясшая всех очередная депортация людей из Эстонии в Новосибирскую область и Красноярский край. Было депортировано около 21 тысячи человек.

После рабфака я решил попытать счастья во ВГИКе. Мы с Рээт Касесалу были зачислены на режиссерский факультет в мастерскую Георгия Александрова, а Якоб Сутт был принят на операторский факультет. Из соучеников по нашей мастерской помню Леонида Гайдая, Льва Кулиджанова, Мишу Калека, Збарского, Тумиловича, Конрада Вольфа из ГДР, Илону Каткич и МиклошаМаркоша из Венгрии, корейцев Ким Нак Себа и Ким Де Кона. Были еще ребята и девушки из Болгарии, Румынии, Чехословакии и Польши и один парень из Монголии. Учиться было интересно…

Тем временем из Эстонии поступали тревожные вести. Из тех, кто вместе с родителями попал в ссылку в 1941 году и кому в 1947-1949 годах разрешили

вернуться на родину, на воле уже почти никого не осталось. Кому-то дали по три года лагерей, кого-то направили сразу на прежнее место поселения. «Значит, скоро и до меня доберутся, — подумал я. — Тогда прощай учеба!» Обсудил это положение с другом Ааду Олль, с которым два года вместе учились на рабфаке ТПИ. Через Эстонское постпредство мне удалось перетащить его из Таллинского политехнического института в Московский авиационный институт. Знакомая порекомендовала на некоторое время поехать в Норильск. Там работали ее знакомые врачи. Посмотрели на карту, где находится этот город. Положительных эмоций Заполярье не вызвало. Так я впервые услышал о Норильске и о медно-никелевом комбинате. Но вскоре нас с другом пригласили трудиться в санаторий Кавказа.

КРУТОЙ ПОВОРОТ ЖИЗНИ

Мне предложили работу физрука в Теберде, и все бы было прекрасно, но скоро санаторий закрыли на капитальный ремонт. Мой друг Ааду пригласил меня в Гагры, где в курортный сезон можно было найти работу. Я стал искать транспорт. Водитель грузовой машины сказал, что везет геологическую экспедицию в Ессентуки и мне нужно спросить разрешение у начальника экспедиции. С его согласия я забрался в машину. Компания оказалась веселой. В дороге из бочонка они время от времени наливали в кружки вино. На следующее утро я купил билет до Гагр, после чего повстречал начальника экспедиции. Он поинтересовался, не видел ли я его планшета. Я удивился такому вопросу — о его планшете я ничего не знал. Через пару часов за мной приехали из КГБ и повезли в Пятигорск. 5 июня 1950 года для меня началась другая жизнь. Но я еще этого не знал.

В Пятигорске меня до вечера мариновали в кабинете. Никто ни о чем не спрашивал. До отхода поезда времени оставалось много, и я спокойно читал

в дороге купленную книгу «Прогрессивные деятели Голливуда перед судом». Подходящая литература для этой обстановки! Наконец я сказал: «Или давайте поговорим, или заплатите мне стоимость билета…» Тогда билет отобрали и через некоторое время принесли мне деньги. Я продолжил чтение… Допрос начали около полуночи. Выяснили, кто я есть, и оформили протокол.

Утром меня перебросили в Ставропольское КГБ. Там началось все сначала. В обеденный перерыв допрашивающий меня полковник взял меня с собой в столовую, где я сам за себя заплатил. После обеда мы продолжили беседу. К концу дня меня отправили во внутреннюю тюрьму. Обыск, стрижка волос. Отобрали ремни, срезали металлические пряжки и пуговицы. Я так измучился, что в камере лег и моментально заснул. На следующий день после обеда меня повели на допрос к новому следователю, и все опять началось сначала. Он интересовался учебой в гимназии до советской власти и делами во внешкольное время. Я рассказал о международной молодежной организации бойскаутов, подобной пионерской. На вопрос, не собирался ли я сбежать за границу, ответил отрицательно.

У меня нашли вырезку из газеты «Известия», статью «В укрупненном колхозе. Какими мы были и какими стали». В ней говорилось об объединении трех колхозов, из которых два были отсталыми, а один — передовой. Я проанализировал опубликованные данные, и получилось, что в укрупненном колхозе на одно крестьянское хозяйство приходилось каждой скотины меньше единицы и прочее в том же духе. Этот анализ следователю очень не понравился, и его приобщили к «делу». На одном из допросов у следователя на столе был свежий номер «Огонька» с репродукциями картин с выставки в Третьяковке. Он протянул мне журнал: «Смотри, какое у нас искусство!» Я ответил, что выставку видел, — там мало жанровой

живописи, в основном портреты и картины президиумов собраний и съездов. Я наивно откровенничал, потому что верил: следственные органы занимаются расследованием действительных преступлений, а не их выдумыванием. Мне и в голову не приходило, что принадлежность к легальной международной молодежной организации бойскаутов может быть преступлением. Это был кошмарный и нелепый бред.

Через месяц пребывания в Ставропольской внутренней тюрьме меня перебросили в городскую. В камере было сумрачно — горела только слабая лампа над дверью. В ней находилось около 20 человек, все солидного возраста, интеллигентной внешности. За столом два еврея играли в шахматы. Седовласый спросил: «Откуда прибыл?» — «Из Эстонии!» На это кто-то из глубины камеры крикнул: «Ян Янович! Собирайся с вещами! Тебе смена пришла!» Камера отозвалась дружным смехом. Седовласый человек с бородой и усами под Дзержинского отрекомендовался: «Ян Янович Икмельт!» Что-то знакомым мне показалось его имя. Вспомнил, что так звали наркома просвещения первого коммунистического правительства Эстонии. Я спросил, не родственник ли он этому наркому. На это он улыбнулся: «Я и есть тот Икмельт! Приятно, что кто-то обо мне еще помнит!» Я был в замешательстве. Старый еврей тоже представился: «Вайсфельд! Бывший редактор «Правды»!» К столу строевым шагом подошел крупный темноволосый мужчина с буденновскими усами: «Есаул казачьего полка армии Деникина!» Обращаясь ко мне, он махнул рукой в сторону Икмельта и Вайсфельда: « Это они в 1905 и 1917 годах устроили революцию, воевали с нами, а теперь вот вместе с нами сидят в камере!» На это Вайсфельд заметил, что, если бы знал об этом, он бы в жандармы пошел. Камера захохотала.

Мне освободили место на нарах рядом с Икмельтом. Он стал расспрашивать меня о родных. Я был удивлен, что он знал моего отца. А моя мать была у него секретаршей в эстонском клубе общества «Про-

леткультпросвет». Икмельт вступил в партию в 1903 году, участвовал в революции 1905 года, был арестован, приговорен к смертной казни, но позже был помилован и направлен на каторгу в Сибирь. Оттуда он бежал и вновь включился в революционную работу. Его снова посадили в тюрьму, откуда его освободила революция. А в 1936 году его арестовали как врага народа. Я поинтересовался у Икмельта, за что же могли осудить человека такой революционной биографии. «За коммунистическое восстание в Эстонии 1 декабря 1924 года!» — ответил он. «Восстание не удалось?» — спросил я. «Нет. Задолго до него на заседании Коминтерна я доказывал, что сейчас в Эстонии нет революционной обстановки. Буржуазное правительство удовлетворило основные требования масс — помещичьи земли отдали крестьянам, установили восьмичасовой рабочий день и платные отпуска, уравняли в правах мужчин и женщин… Вот почему восстание может провалиться… ». Этого оказалось достаточно для осуждения старого большевика. Я поинтересовался у него: « Добились ли теперь люди того, за что вы боролись? » Икмельт долго молчал в раздумье и наконец ответил: «То, что творится теперь, ничего общего с социализмом не имеет!» А от Вайсфельда я впервые услышал о начале стройки Норильского комбината заключенными. В 1936 году после ареста его отправили туда, в Заполярье.

Из Ставрополя меня этапировали в Георгиевск, потом в Ростов-на-Дону, оттуда в Москву, в Краснопресненскую пересыльную тюрьму, дальше в Ленинград, откуда наконец я попал в Таллин. Все это путешествие длилось около месяца. Мы прибыли вечером в городскую тюрьму «Батарея». Здание старинной береговой батареи было сооружено еще во времена Петра I. В тюрьму его переоборудовали в начале ХХ века. В 30-х годах ее обширный внутренний двор был разделен на две части четырехэтажным новым корпусом. Меня отвели в подвал здания КГБ на улице Пагари. Все началось сначала…

Меня пытались связать с деятелями, которых я не знал, потом попытались делать из меня связиста между эстонскими и грузинскими националистами, что тоже ни к чему не привело. Арестовали моего дядю Виктора Пихлака. Спрашивали про какого-то Георгия Пихлака, про которого я никогда не слышал, и про врача Эдуарда Пихлака, моего дядю, который погиб в 1944 году в Германии. Следователь из кожи лез, чтобы из меня сделать «большого деятеля». Самыми интересными встречами во внутренней тюрьме были встречи с моим преподавателем музыки, дирижером и композитором Тудором Веттиком и нашим знакомым по даче композитором Рихо Пятс. Через восемь месяцев дело завершили и меня отправили вновь в «Батарею» ожидать суда. Наконец по ст. 18-58-1а, 58-1щ, ч.1, 58-11 Особое совещание при МГБ СССР дало мне 10 лет заключения и отправило в Красноярский край — в Норильск.

НОРИЛЬЛАГ: Я СТАЛ З/К № Т-782

Этапировали нас из Таллина в Ленинград, потом в Киров. Следующая остановка — Свердловская пересыльная тюрьма. Как везде, все началось со шмона, жарилки и бани. И снова в путь… В Новосибирск прибыли жарким воскресным утром. Нас пересчитали и посадили в душные машины. Пока мы стояли и двери были открыты, можно было еще дышать. Фургон казался раскаленной духовкой. Когда мы вышли наконец на воздух, я упал в обморок. Из санчасти прибежали санитары с носилками и потащили меня в палату. Три дня мне дали отлежаться, а потом вновь отправили в камеру.

Наступила 10-я юбилейная годовщина начала войны. Почти все мои сокамерники воевали. Они вспоминали фронтовые дни, германский плен. Вдруг слышим: «Вихри враждебные веют над нами…» Песню подхватили все камеры. Тюрьма гудела. Охрана металась по коридорам, стучала в двери и кричала: «Прекратить!» Закончились последние строки… На

миг воцарилась тишина, и вдруг грозно и мощно прозвучало: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..» Тюрьма подхватила «Интернационал»! Наша камера пела стоя. У многих, кто постарше, по щекам текли слезы. Никогда раньше или позже я не слышал эту песню, выражающую с такой силой призыв к борьбе за свободу, равенство и братство всех людей… Охрана в растерянности молчала, не зная, что делать. Тогда впервые я осознал силу песни! Она вселила в нас уверенность — выстоим и победим! С тех пор люблю «Интернационал».

В красноярской пересылке закончился рельсовый путь для тех, кто направлялся в Игарку и Норильск. Здесь была возможность передвижения по зоне. Мы сходили в клуб, почитали газеты, нам даже показали кинофильм. За месяц до нас здесь был этап с командой мятежного эсминца с Балтики, которых урки попытались обобрать. Балтийцы блатным дали

такой урок, загоняя их на проволоку под пули охраны, что те теперь вели себя тихо и смирно.

Здесь я познакомился с контр-адмиралом Александром Александровичем Галиевским из ленинградской Военно-морской академии, отцом современной аэрогидродинамики. Он ученик Жуковского и еще во время Первой мировой войны летал на бомбардировщиках. Дружил с Сикорским. Потом работал с известными авиаконструкторами. Свою теорию он докладывал как раз в то время, когда громили генетиков, вейсманистов, морганистов. Тут-то ему припомнили, что он столбовой дворянин, учился в царское время в военном училище, служил офицером при штабе генерала Куропаткина, женат на дочери придворной фрейлины Николая II и т.д. Этих «преступлений» оказалось достаточно, чтобы дать ему срок 25 + 5 лет поражения в правах и запрятать его в шарашку. Куда его теперь направят, он не знал, как и все мы. Через несколько дней партию заключенных погрузили на баржу со странным названием «Фатяниха». Она была специально оборудована для перевозки

заключенных. Путешествие длилось пять или шесть дней. В Дудинке нас поместили в бараки на берегу Енисея. Опять шмон, прожаривание одежды и баня. Солнце сияло вовсю, когда нам дали отбой и приказали лечь спать. Утром нас подняли, построили в колонну по пять человек в ряд, прочитали «молитву»: «Шаг вправо, шаг влево — считается побег, конвой применяет оружие без предупреждения!» — и повели к узкоколейной железной дороге. Там нас ждал железнодорожный состав из товарных вагонов. Часов через пять или шесть мы наконец прибыли в Кайеркан. Нас пересчитали несколько раз. Начальник режима Горлага обратился к нам с речью: «Это 2-е лаготделение, место вашего заключения! Не думайте, что кто-нибудь отсюда выйдет живым! Ваш труд не нужен! Но работать вам придется по 10 часов в день! Нам нужны ваши страдания!» Не скажу, чтобы это выступление кого-нибудь из нас удивило или устрашило. Просто запомнилось своей циничной откровенностью.

После этого тут же на улице устроили повальный шмон. Моросил холодный дождь. Каждого раздели догола и протрясли все вещи, затем велели опять одеться под крики «Быстрее!». Нас по пятеркам ввели в зону. Не успели разместиться на нарах, как вбежали двое вооруженных палками уголовников. С шумом они выгнали нас на улицу, разделили на две бригады. Эти уголовники стали бригадирами. После этого нас заперли под замок в бараке. Свободное хождение по зоне было исключено. Утром под конвоем нас вели на строительство кайерканской угольной шахты № 18 и на проходку капитальных подземных выработок строящейся шахты. У шахтеров рабочий день был короче, чем у строителей, на два часа.

Об окончании рабочего дня извещали ударами по висячей рельсе. Все строились в колонну, нас снова пересчитывали и на улице, невзирая на погоду, раздевали догола и обыскивали. Так продолжалось до первого снега. Потом построили здание «шмоналовки» и обряд обыска перенесли сюда.

В лагере нам выдали ботинки, портянки, белье, темно-синие брюки и куртку хэбэ, ватную телогрейку и фуражку, брезентовые рукавицы. На всех вещах мы писали белой масляной краской, а на белье несмываемыми чернилами свои номера. Фамилии и имена заключенных были упразднены. Я стал з/к №Т-782! Когда наступили морозы, дополнительно выдали зимние шапки-ушанки, ватные бушлаты и брюки, валенки с теплыми портянками и ватные рукавицы, на которые мы натягивали еще брезентовые для прочности. Каждая бригада выделяла людей, которые каждый вечер относили в сушилку мокрые валенки и бушлаты. В лагере был свой клуб. Изредка нам показывали фильмы.

Поначалу я попал на земляные работы. На глубине 30-40 см от поверхности мы наткнулись на вечномерзлую глину, она не поддавалась нашим кайлам, как мы ни старались. Старый лагерник посмотрел на наши усилия и сказал, что вечную мерзлоту так не одолеть. Надо разложить костер, мерзлота оттает, после чего грунт можно вычерпать. Он показал, где найти дрова на растопку, а уголь мы принесли из угле-

сортировки. Так трудились мы несколько дней, пока не достигли нужной отметки от поверхности. В один из дней мы узнали, что нашего бригадира, который имел привычку орать матом и бить всех палкой, убил кайлом литовец. Бригадира соседней бригады (тоже был зверем!) нашли в котловане фундамента замерзшим. Виновных не нашли.

ИНОСТРАНЦЫ

Однажды ребята сказали, что меня кто-то спрашивает. Я вышел. С удивлением узнал инженера Эрика Сяде, работавшего с отцом на строительстве. Здесь он был прорабом на строительстве наземных сооружений кайерканской угольной шахты. Сидел за службу в финской армии — был летчиком-истребителем. По его ходатайству меня перевели в так называемую бригаду придурков (так в лагерях называли тех, кто устроился на канцелярских и других нетяжелых работах). Кое-чему меня научил латыш Валентин Якобсонс, учетчик на стройке. Его отец в Латвии был высоким государственным чиновником. Отца арестовали, а семью сослали в Томскую область. Там Валентин начал учиться, но был арестован и направлен в Норильск, в Гор лаг.

В начале зимы я однажды потерял сознание и упал. Оказалось, что у меня давление катастрофически упало. Меня лечили больше недели, потом выписали на работу, но моя должность уже оказалась занятой. Тогда меня временно поставили сторожить ночью контору. Со мной трудился ничем не примечательный мужик, которого все называли Александром Махониным. Потом оказалось, что он не Махонин вовсе, а лорд Мак-Махон — доктор филологии, учившийся в учебных заведениях Оксфорда, Сорбонны, Берлина, Пизы и Барселоны. Кроме родного английского он в совершенстве владел немецким, русским, французским, итальянским и испанским языками.

В1939 году лорд Мак-Махон в составе английского экспедиционного корпуса служил переводчиком.

Его часть направили во Францию, где он попал в плен к немцам. В Берлине его освободили советские войска. Прекрасное владение русским языком вызвало подозрения, и на всякий случай ему дали 25 + 5 лет поражения в правах и направили в Горлаг.

…В новогодний вечер 1952 года я услышал по радио: «Выступает с венгерской народной песней студентка режиссерского факультета ВГИКа Илона Каткич». Мы с Илоной дружили в институте до ее болезни — лечить радикулит в тяжелой форме ее направили в Будапешт. Я пришел в общежитие ее проводить. Она была уже одета, но лежала на постели. В коридоре в этот вечер студенты устроили танцы, играла музыка. Вдруг Илона говорит мне: «Я хочу с тобой танцевать!» Мы начали ее отговаривать, но она настояла на своем. Мы медленно протанцевали с ней круг или два. Было видно, что движения причиняют ей боль, что она улыбается через силу…

Наша следующая встреча состоялась через 34 года, осенью 1983 года в Таллине. Она приехала в составе венгерской делегации работников культуры и уже была известным режиссером детских фильмов. Она позвонила мне. Я помчался в гостиницу… Встреча была бурной и радостной. Я рассказал Илоне, как в Кайеркане, лежа на нарах в лагерном бараке, слушал по радио ее песню, ее голос превратил новогодний вечер в настоящий праздник.

На Кайеркане создали участки мехмонтажа и электромонтажа. На первом — прорабом был польский инженер Станислав Викторович Турукин, а на втором — полковник польской армейской контрразведки Мечеслав Николаевич Сикора-Мелицер, племянник Феликса Эдмундовича Дзержинского. Эрик Сяде порекомендовал Сикоре взять меня на работу на участок электромонтажа, и через десяток дней мой перевод был оформлен.

Бригада у нас была небольшая. Бригадира Юрия я помнил еще с довоенного времени, когда он был начальником штаба Таллинской городской дружины

бойскаутов. Сидел он за службу в немецкой армии. Монтажник и сварщик Леопольд Корьюс был младшим братом эстонской певицы Милицы Корьюс, которую все знают по американскому фильму «Большой вальс», где она играла главную женскую роль. Он тоже попал в Норильлаг за службу в немецкой армии. Пауль Ряст, монтажник, участвовал в деятельности какой-то националистической группы тартуских школьников. Украинец Степан, майор-связист, в начале войны попал в плен, бежал из лагеря, но был пойман. Его этапировали в Майданек, но ночью пленники выломали пол вагона, и через дыру некоторым удалось бежать. При этом многие погибли под колесами вагонов. Степану повезло. До прихода советских войск он воевал в польском партизанском отряде эмигрантского правительства. За плен и партизанский отряд ему дали 25 + 5 лет поражения в правах. В бригаде монтажниками работали три украинца-бандеровца из Западной Украины. Позже в нашу бригаду приняли троих евреев. Иосиф Байтер до ареста был главным инженером Мосэнерго, но у нас трудился в должности кладовщика. Второй был военным инженером-электриком с Балтийского флота, а третий, бывший школьный учитель, был монтажником. Их загнали в Горлаг за «сионизм».

Моим другом стал венгр Бела Ирани из Будапешта. После окончания боев и наступления мира в Будапеште он пошел в университет узнавать о начале занятий, но попал в облаву, которую устроили в городе советские войска. Военный трибунал дал ему срок — так он попал в Норильск. В первый раз мы встретились осенью 1951 года, когда меня госпитализировали. Медбрат Бела как раз был на дежурстве. Но почему-то его оттуда перевели в электроцех строительства, а уж потом он попал к нам в бригаду. Помню ливанского армянина, репатриированного после войны в Армению. В Бейруте он имел лавку электротоваров. Попал в лагерь за болтовню о том, как он хорошо жил в Ливане.

Наш прораб Мечеслав Николаевич Сикора-Мелицер был весьма интересной личностью. Из Польши в 1939 году ему удалось бежать через Карпаты в Румынию, а оттуда в Англию — к генералу Андерсу. Эмигрантское правительство Андерса направило его военным атташе в Маньчжурию. Когда советские войска заняли ее, Мечеслава Николаевича арестовали, осудили и направили в Норильлаг. Его мать была сестрой Феликса Эдмундовича Дзержинского. Он помнил его хорошо. И хотя в семье его не особенно уважали за революционную деятельность, дети его любили. После смерти Сталина Сикоре-Мелицеру позволили уехать на родину — в Польшу.

В нашем лагере было довольно много немцев, особенно запомнились хирург Эрих Мозер, пожилой металлург Рудольф Борхерс и ракетостроитель Вернер.

Доктор Мозер латал шахтеров, покалеченных в шахте. Шахтеры его очень ценили. Начальство старалось перевести его на общие работы. Но тогда шахтеры пригрозили забастовкой, и доктор Мозер остался трудиться в санчасти. В шахте случалось много несчастных случаев, и редко бывало, что после смены не несли на носилках кого-нибудь. Доктор был очень одаренным человеком. По-русски он говорил хорошо (выучился в лагере), владел еще английским и французским. А вот как он выучил эстонский язык. В библиотеке лагеря была книга английского писателя Кронина «Цитадель» о судьбе молодого врача на эстонском языке. Мозеру захотелось эту книгу прочитать. Он попросил меня научить его эстонскому. Мой ученик осваивал ежедневно около ста новых слов и через две недели писал уже сочинения на эстонском языке. Через некоторое время он одолел «Цитадель» и другие книги на эстонском языке. Книги мы получали по почте из дому, а после прочтения отдавали их в лагерную библиотеку. В бараках их хранить было негде, а так они были доступны для чтения всем. После

послабления режима стал возможен заказ книг и по почте. Мозер был очень милым в обхождении, культурным и воспитанным человеком. Но мы знали, что он во время войны служил врачом в немецком лагере смерти и проводил там опыты на заключенных. Однажды я сказал ему, что не представляю его в роли изувера, который проводит опыты на людях, не спрашивая даже их согласия быть подопытными кроликами. Он ответил на это удивительно спокойно: не было выбора. Он был членом нацистской партии, и партия его направила на эту работу. Если бы он отказался, он сам мог оказаться в лагере. А эти люди были все равно обречены, и из их страданий извлекли хоть какую-то пользу для человечества. Мозер не считал, что его осудили несправедливо, свое наказание он называл справедливым возмездием.

Доктор Рудольф Борхерс, будучи в возрасте 75 лет, на работу не ходил: считал это ниже своего достоинства. Ежедневно в одно и то же время он совершал прогулку, ложился спать и вставал утром. После окончания войны его выкрали из Германии под предлогом, что нужна его консультация по налаживанию

какого-то металлургического процесса при переработке руд Мансфельдского месторождения в Восточной Германии. Он согласился, за ним прислали самолет, который полетел в Москву. На Лубянке то обещаниями, то угрозами его стали склонять к работе в СССР. Рудольф Борхерс отказался. Его перевезли на подмосковную дачу, где уже содержали фельдмаршала Паулюса и нескольких его генералов. Каждый здесь имел свою комнату. Общими для всех были гостиная и столовая. Жили на даче, как на курорте. Борхерс со своими соседями не поладил. Как-то один из генералов спросил его, почему он не обращается к Паулюсу «герр фельдмаршал»? «Потому что фюрер лишил его этого звания», — ответил он. Однажды Паулюс поинтересовался у Борхерса, как в Германии восприняли его обращение к немецкой молодежи во время войны. На это Борхерс ответил: «Как беспрецедентную измену своей стране!» В итоге Борхерс написал заявление, в котором просил перевезти его на Лубянку. Просьбу его удовлетворили и осудили на 25 + 5 лет поражения в правах. Так он оказался в Норильске.

С инженером Вернером я мало был знаком. Он работал в механическом цехе шахты, его ценили как рационализатора. Встречал я и бывших волжских и аккермановских немцев, но они в общей массе заключенных ничем не выделялись, да и по-русски они говорили без всякого акцента. Венгров было в нашем лагере около полусотни — многие из них после послабления режима приходили в нашу бригаду к моему другу Ирани.

Запомнились мне китайцы, а также японцы из числа военнопленных. Китайцы держались особняком и больше общались с русскими из Маньчжурии. Особо они почитали завскладом за образованность, знание китайской культуры, литературы, истории и грамоты. Китайцы уверяли, что он знает более трех тысяч иероглифов. За окладистую бороду его все звали Китайской Бородой.

ПЕРЕЛОМНЫЙ ГОД

Лето 1953 года было поворотным для нашей судьбы. Смерть Сталина всех обнадежила: нам казалось, что и на нашей улице наступит праздник. Ведь большинство из нас сидели по бредовым обвинениям. Но до нас дело не доходило…

Летом я заболел желтухой и в очередной раз попал в лагерную больницу. Там до нас дошли слухи, что в Норильске восстали лагеря и заключенные требуют приезда московской комиссии, чтобы наконец облегчить наше положение и начать пересмотр дел. В кайерканском лаготделении было тихо. Но вскоре наш санитар, мой земляк Саарепере, прибежал к нам в палату и сказал, что и у нас началась забастовка: наш лагерь присоединился к требованиям восставших. Утром бригады шахтеров и строителей отказались выйти на работу. Положение стало напряженным. Как отреагирует охрана? Вскоре нам разрешили снять номера с одежды, ходить по зоне, в ларек и даже носить свою одежду, у кого она была. Бараки перестали запирать на ночь. Поговаривали, что скоро начнут пересматривать дела.

Летом 1954 года группа украинцев попыталась вновь организовать забастовку. Им удалось сорвать утренний выход на работу, но днем в зону ввели охрану и разделили ее на секции. Был произведен только один выстрел в воздух, но этого оказалось достаточно, чтобы бригады вышли на работу. Пропускали нас по одному. Оперативники при этом задерживали отдельных людей, которых потом отконвоировали на Медвежку — рудник открытых работ.

Зимой 1954/55 года я перешел работать в геологический отдел шахты № 18 Кайеркана. Мой земляк Юрий Воог, участковый маркшейдер, порекомендовал меня начальнице геологического отдела шахты Галине Филипповой, которой нужен был пробщик. По просьбе руководства шахты меня расконвоировали, поскольку по работе я должен был выезжать из Кайеркана в

Норильск, куда мы отвозили пробы на анализ в химлабораторию. Расконвоированные жили в выгороженном из общей зоны бараке без нар. Мы спали на кроватях с приличными матрасами, постельным бельем и имели полотенца. Это было уже общежитие! Ребята из электроцеха шахты смонтировали для каждого из нас в изголовье кровати отдельное местное освещение для чтения.

1955 год был переломным годом в лагерной жизни: улучшились бытовые условия, отношение к заключенным, по амнистии многих освободили, иностранных граждан отправили в какой-то лагерь под Красноярском, откуда они отбывали на родину. Мой друг Бела Ирани был в их числе, но к себе домой, в Будапешт, он прибыл только в 1956 году.

Культотделом лагеря руководил майор Складниченко. На собрании совершенно демократически избрали культсовет из заключенных. Я оказался в его составе и отвечал за работу драмкружка и выпуск стенгазеты. Приятной была встреча нового, 1956 года. Мы украсили большую елку, поставили пьесу по мотивам маленькой трагедии А.С. Пушкина «Скупой рыцарь». Выступали певцы, оркестр и танцевальный

ансамбль. Веселым был праздничный номер стенгазеты. Майор Складниченко на встречу Нового года разрешил пригласить женщин из поселка. Это был первый случай, когда гостями стали не только медички персонала санчасти.

Запомнилось и неприятное приключение. Однажды к концу смены я решил осмотреть и зарисовать некоторую часть междупластия. Отработанная панель не была еще окончательно изолирована. Имелись только временная перемычка и в ней закрытый дверцей лаз. Я замерил его и зарисовал, положил полевую книжку в планшет, но тут каска с фонариком упала с моей головы. Свет погас. Находиться в обрушенном пространстве уже отработанной панели без света, как в могиле, хуже не придумаешь! Но выбраться надо. Чтобы успокоиться и решить, как действовать дальше, я достал из кармана шахтерский тормозок и начал есть. Пока ел, до мелочей припомнил проделанный путь от лаза до камеры, где находился. Как слепой, прощупывая дорогу перед собой длинным (около метра) черенком геологического молотка, осторожно спустился с кучи породы и двинулся по направлению

к штреку. Что до него добрался, я понял, когда нащупал стойки крепления. Водя черенком молотка по стойкам крепления, я шел, пока не уткнулся в перемычку, за которой был ясно слышен шум движения транспортерной ленты. Теперь надо было отыскать лаз в стене. Ощупью нашел прикрепленную к люку полосу транспортерной ленты. Дернул за нее. Люк открылся, и я вывалился через него на уклон. Теперь по освещенной выработке я вышел на галерею у устья штольни. На проходной дежурный обругал меня за то, что я не вышел со сменой: диспетчер уже хотел послать горноспасателей меня искать. Больше правил поведения в шахте я не нарушал.

В апреле 1956 года в Норильск прибыла московская комиссия по пересмотру дел заключенных. Ежедневно из нашего лаготделения возили по 10-15 человек на встречу с этой комиссией. Обычно она освобождала людей или снижала им сроки. 12 мая подошла и моя очередь. Заседание проходило на втором этаже здания управления лагерей. Вызывали нас по одному. За длинным столом сидели семь человек в гражданской одежде. Я кратко изложил свое дело. Члены комиссии перебирали какие-то бумаги и вполголоса обменивались короткими репликами. Председательствующий кратко сказал, что комиссия ознакомилась с моим делом и решила меня освободить. Он поздравил меня и шутливо добавил: «Впредь остерегайтесь пользоваться случайным транспортом, чтобы вас не завезли куда не надо!» Всех остальных комиссия тоже освободила. Я рассчитался на своем рабочем месте. В геологическом отделе мне предложили работать участковым геологом. Я отказался, поскольку уже созвонился с доктором Венером, который взял меня в свою лабораторию и обеспечил место в общежитии.

Наша лаборатория занималась исследованиями газоносности норильских углей и газообильности горных выработок угольных шахт. Старшим инженером был Павел Васильевич Горьков, мастер на все руки. Химиком по анализу газов работала Инна Ни-

колаевна Ефимова, приехавшая из Москвы после окончания института. Лаборант Анастасия Павловна Ащеулова, коллектор Валентина Ивановна Бузова и я — вот почти весь наш немногочисленный коллектив. Лабораторный практикум я начал с мытья химической посуды. Промыл ее порошком, сполоснул под сильной струей воды и считал, что дело сделано. Рудольф Альфонсович Венер осторожно

поднял один за другим стаканы, бюретки, пипетки, показал на всех пятнышки и объяснил, что химпосуда должна быть идеально чистой. Пришлось хромовой смесью снова мыть посуду.

Из ссылки с севера Кировской области я вызвал к себе мать. В середине августа я встретил ее в Дудинке. В Норильске мы поселились на квартире нашего фотографа Николая Ивановича Бажина, уехавшего с семьей в отпуск. Прошло еще какое-то время, и мне дали комнату в коммунальной квартире на пятом этаже дома № 15 по улице Мончегорской. Приятно было обрести свой угол!

16 ноября 1956 года Военный трибунал Прибалтийского военного округа пересмотрел мое дело и реабилитировал меня. Но приезд матери имел для

меня неожиданное последствие. Поскольку она была ссыльной, то и меня причислили к ссыльным. Отобрали паспорт и обязали ежемесячно являться на регистрацию. Пришлось писать жалобу Генеральному прокурору СССР. Наконец 23 апреля 1958 года я высвободился из сетей КГБ, в которых находился 16 лет и 10 месяцев — с 14-летнего возраста!

За год до этого знаменательного события Рудольф Альфонсович Венер возвратился в Москву. Новым начальником нашей геолого-газовой лаборатории ГМОИЦ стал Константин Аристархович Коровин. Он рассказывал, что был из дворян. Этот образованный, талантливый человек, судя по всему, прожил бурную и очень сложную жизнь.

Если раньше мы больше внимания уделяли шахтам, то теперь главными объектами стали подземные рудники — рудник 7/9, горизонты 162 и 140 м, где вечной мерзлоты уже не было и наблюдались газопроявления. Продолжались и исследования газовыделений в

угольных шахтах. Начиная с весны 1957 года в исследованиях газопроявлений в норильских шахтах и рудниках принимали активное участие специалисты Института горного дела им. А. А. Скочинского АН СССР (ИГД). Они приехали в 1957 году большой группой, в которую входили горняки Николай Григорьевич Матвиенко, Арсен Тигранович Айруни, Иван Владимирович Сергеев, Михаил Яковлевич Рапопорт, геолог Виктор Владимирович Шершуков и лаборанты Евгения Димитриевна Барсукова и С.И. Петелин. Шершуков и Барсукова занялись изучением трещиноватости пород в выработках рудника 7/9. Я помогал И.В. Сергееву при изучении газоотдачи массива в выработках шахты № 11. Н.Г. Матвиенко и А.Т. Айруни занимались вопросами газообильности рудника 7/9. Мне тоже приходилось часто с ними проводить газовые съемки. В ходе этих работ мы с ними сблизились и подружились. С тех пор наша дружба длится уже почти полвека.

ПЕРВЫЙ ОТПУСК В МОЕЙ ЖИЗНИ

Ближе к осени я встретил своего земляка, дежурного подземной подстанции рудника 7/9. Он пригласил меня к себе в гости. Здесь я познакомился с голубоглазой брюнеткой Ириной. Наша дружба довольно быстро переросла в любовь, и в ноябре мы поженились. Ира Осипова (Осипянц) стала Пихлак. Наши отдельные комнаты мы поменяли на двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Перед Новым годом со мной в шахте случилось несчастье: стойка при падении ударила меня по правой ноге. С больной ногой я пролежал более двух недель.

Во второй половине зимы Ира стала себя плохо чувствовать: с ней случались обмороки, вызывали «скорую помощь». После обследований врачи пришли к выводу, что ей климат Заполярья противопоказан. Мы ее уговорили поехать в Сухуми к бабушке и дедушке. Через месяц она почувствовала себя хорошо. В конце апреля закончилась моя ссылка, и на-

конец-то я получил чистый паспорт. Я отправился в первый отпуск в моей жизни. Все лето мы провели в Сухуми.

Мою мать освободили из ссылки 10 июля 1958 года, когда мы были в отпуске. Она не стала дожидаться нашего возвращения и сразу же уехала в Таллин к дочери. Осенью мы вернулись в Норильск, надеясь, что с Ирой теперь все будет в порядке.

На работе все продолжалось по-прежнему. Я сблизился с Марком Борисовичем Хасданом. У Марка была большая семья — мать, жена и трое сыновей. Талантливый инженер, он разработал малогабаритные буровые машины с пневматической канатной подачей погружного перфоратора. Эти машины могли работать даже в выработках с сечением 2×2 м. Их первую партию изготовил местный механический завод. Марк имел очень разносторонние интересы. Он собрал хорошую библиотеку, имел большую коллекцию репродукций картин, вторую (после коллекций И.В. Рехлова) по числу репродукций. У него было много пластинок симфонической музыки и классического джаза. Летом он любил выезжать на Енисей и, бродя по берегу, собирать образцы агата, халцедона, сердолика и яшмы. Дома он разрезал камни на абразивном диске и шлифовал из них кулоны и пластины для своей коллекции. Он выточил даже несколько агатовых кубков и изящных флакончиков для духов с притертыми пробками.

Мы оба любили стихи Николая Гумилева, в те годы запрещенного. Мы собирали его стихи где могли. Нам помогал инженер Цисс, который наизусть знал много его стихов и даже умудрился в Ленинграде раздобыть дореволюционные издания стихов Гумилева. Мы решили для себя составить его поэтический сборник. В 1963 году, находясь в отпуске в Курске, Марк на своей пишущей машинке отпечатал в пяти экземплярах четыре тома стихов Гумилева. Этот самиздатовский сборник и теперь стоит у меня на книжной полке.

Марк Хасдан защитил диссертацию кандидата технических наук и закончил докторскую, но под различными предлогами ему не дали возможности защитить ее ни в Москве, ни в Ленинграде. Причина была простая — он был еврей. Поняв это, он дальше уже не тратил силы на получение степени доктора и занялся своей повседневной конструкторской работой. В свободное время он шлифовал свои камни, писал стихи, исследовал и анализировал «Слово о полку Игореве». Я покинул Норильск в 1975 году, раньше, чем он закончил свой труд. В последний раз я с ним встретился через год — в 1976 году он навестил меня в Таллине. В 1981 году я приезжал в Норильск в командировку, но встретиться с Марком мне не удалось, он был в отъезде. Наша переписка с ним оборвалась. Мне случайно удалось поговорить с ним по телефону осенью 2001 года. Он обрадовался моему звонку, сообщил, что стремится издать свой труд о «Слове о полку Игореве», который закончил. Прислал свой сборник стихов. После этого с ним связаться уже не было возможности. Его поместили в санаторий на Вальке. Врач сказал мне, что к телефону его пригласить нельзя: Марк Борисович не может ходить. Обещал пере-

дать ему от меня привет. Умер М.Б. Хасдан, кажется, в сентябре 2002 года в Норильске. Здесь закончился жизненный путь хорошего одаренного человека, большого патриота города.

…Летом 1958 года начальником участка по борьбе с рудничными газами назначили Геннадия Ивановича Садовского. Однажды вместе с ним мы отправились на шахту № 11 «Центральную» замерять содержание газа в выработках. В провожатые начальник вентиляции дал нам газомерщицу. Замеры проводили новым японским интерферометром. Прибор заинтересовал его, и он решил сделать замер самостоятельно. Все шло отлично, пока у самой перемычки, между верхняками крепления Геннадий Иванович не полез в лаз в рост человека. Чтобы не мешать ему, я сел на краю лаза, свесив ноги. Мой нос сигнализировал мне, что воздух здесь нехороший. Для прокачки системы интерферометра потребовалось сжимать шесть раз грушу прибора. Геннадий Иванович начал в быстром темпе, но потом медленно опустил руки. Я забрал у него прибор, передал его вниз газомерщи-це и сказал: «Пошли вниз!» Но Геннадий Иванович свалился в обморок. Я обхватил его ногами и руками и вместе с ним упал на штрек. Как я это совершил, не помню. Газомерщица как-то сумела затормозить наше падение, так что мы не особенно ушиблись. От перемычки до транспортерного уклона было 5-6 метров. Мы с газомерщицей потащили Геннадия Ивановича туда, усадили на пустой аммональный ящик и прислонили к стойке крепления. Шлепнул его пару раз по щекам. Слава Богу, живой. Значит, надо подождать, пока он придет в себя. Ждать пришлось минут двадцать или тридцать… И вдруг Геннадий Иванович встал и зашагал в правильном направлении по уклону вверх. Мы пошли за ним. Я спросил его, как он себя чувствует. Он мне ответил невнятно. Безуспешными оказались и последующие попытки с ним заговорить. Но через какое-то время он сам вдруг остановился и спросил: «Куда

мы идем?» «На поверхность», — ответил я. Позже Геннадий Иванович попросил меня рассказать, что с ним случилось. Оказывается, он ничего не помнил. Это был первый случай, когда я столкнулся с кислородным голоданием. Лабораторный анализ пробы воздуха показал, что в этом закутке кислорода было всего 6 %.

Нашей Валентине Ивановне Бузовой этот случай не давал покоя. Она не могла поверить, что человек не чувствует наступления нехватки кислорода, и решила это испытать на себе. На руднике 7/9 со звеном бойцов ВГСЧ мы пошли отбирать пробы воздуха в выработке нижнего блока. Одна из них была тупиковой, не проветривалась, но ВГСЧ следила там за составом атмосферы: бойцы в кислородных приборах ходили вниз и брали пробы. Вот тут Валя и поставила эксперимент на себе, правда под присмотром бойцов. Она помнила только, как вошла в уклон… Все последующее до момента, когда она очнулась с кислородной маской на лице, она не помнила. Этот опыт был для нас всех наглядным уроком.

…Зиму 1958/59 года Ира пережила довольно сносно. Только раз она попала в больницу. Увлеклась шитьем. Это у нее получалось отлично, она меньше ходила по морозу. Но с наступлением зимы 1960/61 года ее вновь пришлось срочно эвакуировать на юг. Уже навсегда.

Осенью 1959 года Институт цветных металлов и золота открыл в Норильске свое вечернее отделение. Я подал заявление на горный факультет, экзамены сдал хорошо и был зачислен на первый курс. На второй учебный год это отделение реорганизовали в Норильский вечерний индустриальный институт.

Декабрь 1961 года стал поворотным пунктом моей служебной карьеры: меня назначили старшим инженером по углеобогащению. Надо было опять учиться и осваивать совершенно новое дело. Семейная жизнь не складывалась, и я все больше отдавался работе. В 1964 году мы с Ириной развелись по климатогеографическим причинам, при этом остались друзьями. А я позже женился на Светлане Максимовне Ленда, геофизике Норильской геофизической партии нефтегазоразведки. Она окончила в Москве нефтяной институт, работала в Якутии, в 1963 году приехала в Норильск. В 1965 году у нас родилась дочь Лена.

НОВАЯ РАБОТА

Осенью 1966 года мне позвонил Май Георгиевич Властовский и предложил должность начальника исследовательского участка по борьбе с рудничными пожарами и самовозгоранием углей и сульфидных руд. Так я перебрался опять на гору в бывшее здание быткомбината рудника 3/6, где располагались отделения горной лаборатории ГМОИЦ. Не прошло и двух недель, как комбинат потребовал выдачи рекомендаций по предотвращению самовозгорания. И это понятно: на складе у Нулевого пикета руда самонагревалась, при ее погрузке выделялись клубы пара. На обогатительной фабрике руда после двух суток хранения в бункере накалилась не на шутку и уже стала

выделять сернистый газ. Мы выдали предварительные рекомендации, основываясь на материалах института «Унипромедь», начали лабораторные исследования. Мы ставили опыты по методике В.С. Веселовского, увязывая результаты с минералогическим и химическим составом проб руды, ее влажностью и температурой.

Осенью 1968 года перед закрытием навигации на Енисее в Норильск приехал главный инженер Главникелькобальта Георгий Васильевич Ильичев. На встрече у начальника ГМОИЦ Петра Ивановича Бобикова он спросил меня, почему не даю согласия на вывоз норильских руд на морских судах в Мурманск и Кандалакшу. Я ответил, что наши руды склонны к самовозгоранию и поэтому нет уверенности, что на судах они не приведут к пожару.

Г.В. Ильичев объяснил, как важно доставить руду на Кольский полуостров, где не хватает местной руды. Я ответил, что это можно сделать, но кто возьмет на себя ответственность за судно и груз? И услышал: «А вы бы взяли на себя такую ответственность?» Я согласился и утром отправился в Дудинку на судно «Наварин». Мне предложили доложить, что нужно для проведения эксперимента. Из кабинета я прямиком пошел в управление комбината. Каково же было мое удивление, когда секретарь мне вручила уже готовое командировочное удостоверение и сказала, что внизу меня ждет машина, а на железнодорожном вокзале — дрезина. Я понял, что проблема перевозки руды была сверхгорячей. Через несколько часов я уже был в Дудинке у Владимира Николаевича Всесвятского. «Наварин» еще стоял на рейде, у причалов не было свободного места. Штормило, и поэтому меня связали по рации со вторым помощником капитана «Наварина» и показали другие суда в порту. Условия в трюмах у всех одинаковые. Я узнал размеры трюмов, проверил наличие теплоконтроля, условия вентиляции… Горячий груз суда принимать не могут, так как у них деревянный пайол. Мы побывали на лесовозе «Анадырьлес», который прибыл из Бремена с грузом труб для газопровода на Полтаве. Поздно вечером я прибыл на дрезине обратно в Норильск. На следующее утро встретился с Ильичевым и доложил, что для проведения транспортной операции нужна система дистанционного теплоконтроля на трех уровнях в грузе руды во всех трюмах. Требуются звено горноспасателей с кислородными приборами, которых можно было бы послать в трюмы для зрительного контроля за состоянием руды, отбора проб воздуха, и лаборант-химик с прибором для анализа воздуха в трюмах. За три дня теплоконтроль был готов, отобрали нужных специалистов. Рейс прошел нормально. Опыт показал, что в условиях температур, близких к нулю, на линии Дудинка-Кандалакша руду перевозить можно. О положении дел в пути

я ежедневно докладывал по рации Норильску. За нашим продвижением следили и зарубежные арктические станции, как утверждал начальник радиостанции «Наварина».

Наступила летняя навигация 1969 года, и вновь надо было выйти в море. Первым пошел лесовоз «Петрозаводск». В следующем рейсе приняли участие представитель ЦНИИМФа из Ленинграда Владимир Иванович Васильев и Валерий Шлома из Норильской телестудии. Следуя правилам, мы интенсивно проветривали трюмы углерудовоза «Дудинка». В Баренцевом море нас застиг шторм. Все люки и вентиляторы задраили. На следующее утро в трюмах осталось только 5 % кислорода — температура руды начала стремительно падать. Стало ясно, что руду следует перевозить только в задраенных и непроветриваемых трюмах. На меня штормовая качка не подействовала, но Валерий Шлома ее перенес плохо. Он так мечтал заснять шторм, но, когда он разыгрался, Валерий лежал пластом. Штормовые кадры остались неснятыми. Зато штормовая подсказка убедила нас перевозить руду только в задраенных трюмах, больше случаев самонагревания руды мы не наблюдали.

В начале 70-х годов нашей химгруппой стала руководить Инна Николаевна Ефимова. С ней мы провели несколько интересных работ. Одна из них — исследование самовозгораемости массы электродов металлургических печей и другое выделение аммиака при разложении взрывчатки в контакте с влажной рудой и горными породами. Поводом для этого послужил несчастный случай на скиповом стволе рудника «Комсомольский», когда четырех женщин, работающих на погрузке скипов, отправили в реанимацию из-за отравления аммиаком.

Результаты наших исследований за последние годы легли в основу инструкций по предупреждению эндогенных пожаров при разработке сплошных медно-никелевых руд на подземных рудниках комбината, его складах и в морских портах. Была разработана методика инженерного расчета убыли кислорода

в атмосфере закрытых трюмов при перевозке на судах окисляющихся грузов. По решению 15-й сессии ИМКО в Лондоне в декабре 1973 года эта методика была включена в Международный кодекс безопасной практики морской перевозки твердых навалочных грузов. С Инной Николаевной Ефимовой мы продолжали изучать взаимодействие взрывчатки с рудой, бетонной закладкой и вмещающими породами. А в 1975 году в президиуме Академии наук СССР я получил диплом кандидата наук после защиты диссертации на тему «Исследование процессов окисления сульфидных медно-никелевых руд Талнахского узла».

Осенью начальник нашей лаборатории Май Георгиевич Властовский простился с нами и переехал в Москву, где продолжил свою работу в Госгортехнадзоре СССР. После защиты диссертации меня перевели на должность начальника отделения по борьбе с газопроявлениями и эндогенными пожарами лаборатории рудничной аэрологии ГМОИЦ. Работы прибавилось. В особо трудные моменты я вспоминал слова Владимира Николаевича Всесвятского: «Только перпетуум-мобиле невозможно делать! Все остальное зависит от финансирования, материального снабжения и квалификации исполнителей! Дерзайте!» Ощущение, что для нас не существует неразрешимых задач, я почувствовал только в Норильске.

Прервал мою работу сердечный приступ, и меня положили в больницу. Врачи были едины во мнении, что мне следует покинуть Заполярье после 25 лет северного стажа, включая годы заключения в Норильлаге. И тогда я вернулся на родину — в Эстонию. Но здесь я прожил недолго. В августе 1979 года перебрался в город Мирный, где стал старшим научным сотрудником горной лаборатории в Якутском научно-исследовательском и проектном институте алмазодобывающей промышленности, потом заведующим сектором газопроявлений и дегазации в лаборатории охраны окружающей среды, а в октябре 1981 года перевелся на ту же должность в лабораторию гидрогеологии и дегазации алмазных месторождений. Летом

1981 года полетел в командировку в Норильск. Здесь встретился с начальником горного отдела комбината Казбеком Тимофеевичем Мезенцевым. Увидев меня, он радостно воскликнул: «Вот ты-то мне и нужен! Надо разобраться с газовыделением на Медвежке!» Я сказал ему, что уже давно не работаю на комбинате. Он махнул рукой: «Знаю, что ты приехал из Якутии… но здесь дело посерьезней! Сейчас дадим правительственную телеграмму, что ты переходишь в распоряжение комбината для решения важной для Минцветмета задачи…» Телеграмма была отправлена тут же. Казбек Тимофеевич сообщил, что завтра прилетает из Москвы Николай Григорьевич Матвиенко, а Май Георгиевич Властовский из Госгортехнадзора СССР уже прибыл. На следующий день комиссия собралась на Медвежке. Я действительно оказался полезным, по-

тому что почти десять лет тому назад составлял инструкцию по газобезопасному ведению буровых работ в районе отработанных камер рудника 3/6. Об этой инструкции уже успели забыть. Теперь мы ее отыскали и использовали как основу для выдачи рекомендаций. На все эти дела ушло дней десять.

В марте 1982 года я стал пенсионером и из Якутии снова уехал в Таллин. Годы, проведенные в Норильске, с одной стороны, были самыми тяжелыми и трудными, а с другой — это лучшие годы моей жизни. Норильску я обязан тем, что здесь стал горным инженером высокой квалификации, кандидатом технических наук по довольно редкой специальности. Занимаясь процессами окисления и самовозгорания сульфидных руд и углей, я пришел к тому, чем занят сейчас, — к изучению глобальной кислородной проблемы. Я и сегодня ощущаю себя норильчанином, хотя стал им не по своей воле… Просто Норильск — это моя судьба.