Людмила Леонидовна Эльяшова родилась в Старой Руссе. Окончила в 1945 году ЛГУ. Кандидат экономических наук. Печаталась в журналах «Нева», «Знамя», «Санкт-Петербургский университет». Имеет отделение публикации и главы в книгах и альманахах. Живет в Санкт-Петербурге.

17 ноября 1950 г.

Крошечка моя родная, сыночек мой! Поздравляю тебя с днем рождения и желаю тебе здоровья и счастья. Дай Бог, чтобы ты рос хорошим человеком и приносил радость людям. Птенчик мой! Мое сердце всегда с тобой, днем и ночью. Думы мои о тебе и мечты. Мне очень тяжело, что я далеко от тебя и не могу тебе ничего послать, кроме привета.

Целую мама.

Эта открытка написана Софьей Михайловной Фирсовой своему годовалому сыну Андрюше. Она, мой близкий друг, скончалась в декабре 1999 года, а вскоре я получила несколько сотен писем ее лагерной переписки. Я собиралась просмотреть эти письма и передать их в архив «Мемориала», полагая, что ничего нового из них не узнаю. Казалось, С. М. все рассказала мне о своей лагерной жизни, особенно когда я писала очерк о ней.

Просто просмотреть письма не удалось. Я читала и перечитывала их. Нередко слезы мешали моему чтению...

7 октября

(год не указан, вероятно, 1950-й. Письмо написано ее дяде Аркадию из лагеря, почему многие факты маскируются и нуждаются в объяснении. — Л. Э.)

...Боль, которая никогда не изгладится, — ребенок... Начиная со дня его появления на свет. Вот когда мне было себя по-настоящему жаль, и даже теперь, оглядываясь назад, мне страшно вспомнить этот день!

С. М. рожала в тюрьме, поскольку она, любимый студентами преподаватель экономического факультета ЛГУ, кандидат наук, была арестована на пятом месяце беременности в июле 1949 года по надуманному «ленинградскому делу». Ее вина состояла прежде всего в том, что она обоснованно защищала книгу выдающегося ученого В. М. Штейна, которая вскоре после ее выхода получила университетскую премию, а в 1948 году подверглась организованному разгрому. С. М. сидела во внутренней тюрьме Большого дома на Литейном, но рожать ее перевели в «Кресты». Там ее поместили в «собачник» — общую для мужчин и женщин камеру, тесную, без окон и вентиляции, пока для нее, политической, долго искали камеру.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке Л. Э. Элъяшовой «Как жить?»¹

Всю ночь я не имела возможности присесть, не то что прилечь. Воздух ужас-

ный, дышать нечем, и боли были уже довольно сильные. Так я промоталась на ногах сутки, не выпив ни глотка воды, не съев ни крошки, — не лезло в горло от этого зловония. Об обидах и оскорблениях я уже не говорю. Сами роды ничего страшного из себя не представляют, боль терпимая, я ни разу не вскрикнула — могла терпеть. Но сил не было, а силы в это время очень нужны. Особенно тяжело было враждебное окружение, грубость и безжалостность. Во время родов слышу от акушерки: «Зачем вы вели вражескую деятельность?»

Мальчик родился маленький (2,800), синюшный, не кричал. При его появлении все окружающее так начало давить, что я потеряла над собой власть и стала плакать.

Впервые после ареста я заплакала, когда меня привели в камеру, где к темным, грязным стенам была прикована детская кроватка. Очень пугало, что мальчик терял в весе, поскольку из-за слабости ему не хватало тех получасов, на которые детей приносили на кормление. Он засыпал, и его, голодного, уносили. Врач разрешила поместить ребенка с матерью в изолятор, где мы всегда были вместе, и этим спасла мальчика. На 40 минут нас выводили гулять, но, поскольку я политическая, опасная, меня надзиратель ставил отдельно у стены, где я стояла с ребенком.

И вопреки всему, сын заставил меня забыть о моем несчастье. Он заслонил собой все. Окружающее окрасилось чудесным, счастливым светом, который дает ощущение материнства. Этот свет не мог быть омрачен ни дальнейшими ужасными переездами, ни переменой климата. Единственное, что омрачало существование, — это мысль о неминуемой разлуке с ним. Несколько дней страшно пугала его болезнь.

В начале марта меня с ребенком срочно отправили по этапу. Об этом особенно тяжело вспоминать, но надо, чтобы люди знали, что тогда творилось. Нас долго везли в переполненных столыпинских вагонах, в купе набивали человек по шестнадцать. При многих пересадках тащить вещи мне с ребенком помогали уголовники, и ничего не пропало. На одной из пересадок десять матерей с детьми на руках три часа стояли на морозе, дети плакали. Мы потребовали дать нам перепеленать и покормить детей в тепле. В ответ конвоиры наставили на нас автоматы: «Ложись!», «На колени!» В снег, с детьми... Стоял вой. Все дети заболели пневмонией. Антибиотиков для заключенных не было. Большинство детей умерло.

Родителям из лагеря Инты 3/V-50 г.

Дорогие мои! Я прибыла на место. Мальчик уже больше недели в яслях. Мы с вами говорили (на свидании в тюрьме. — Л. Э.), что если меня будет беспокоить его здоровье и местные условия, то вы его у меня возьмете. Я думала додержаться до осени, когда он уже подрастет, и вам с ним было бы легче. Но, как я сейчас убедилась, для его спасения необходимо отсюда взять его как можно скорее. Понимаю, что я налагаю на вас новые заботы и колоссальную ответственность за ребенка, но он мне слишком дорог, чтобы я им рисковала. Мальчик прекрасный, здоровый, пока был со мной, а теперь у него сильнейший грипп с высокой температурой, подозрение на пневмонию. Погода очень плохая, гулять нельзя, а в комнате тесно, нечем дышать.

Я умоляю вас спасти Андрея. Я знаю, что поездка сюда будет связана с большими расходами, но мне не нужно никаких посылок, ничего, только сберегите мне моего мальчика... Я стараюсь максимально быть с сыном, чтобы ему было легче. Он очень скучает, когда один лежит в кроватке и плачет. Ведь он уже большой — скоро полгода — и очень толковый мальчик. Пока он только на грудном кормле-

нии, весит 6,5 кг, начну его прикармливать. Самый трудный вопрос — кто сможет за ним приехать. Это трудно и физически, и в смысле умения обращаться с таким маленьким.

Верю, что вы меня поймете, особенно мамуся. Ты знаешь, как больно бывает матери, если есть угроза ее любимому ребенку.

Следующее письмо я смогу прислать лишь в ноябре (в то время можно было посылать только два письма в год. — Л. Э.). Очень хотелось бы вас видеть, но это невозможно. Даже когда приедете за сыном, скорее всего, не встретимся.

Адрес: Коми АССР, Кожвинский район, ст. Инга, п/я 388/14. Фирсовой С. М.

Письмо без даты, вероятно, отправлено нелегально из лагеря Инты летом

1950 г.

В ваших письмах меня больше всего пугает мамино состояние. Нельзя так отчаиваться, так страдать из-за меня... Будем верить в хорошее будущее, надеяться на то, что я вынесу это испытание. Только бы хватило здоровья. Пока здоровы оба, ребенок молодцом. Лишнего ничего не посылайте, особенно вещей. Ведь все приходится тащить на себе, на одном месте долго не будешь.

Очень интересует отношение отца к ребенку. Я поняла, что он отдаст его вам. Я этого хотела, у вас ему будет лучше. Не знаю, что он обо мне думает. Желаю ему хоть немного счастья. У него, бедного, тоже нелегкая жизнь была.

Я вам обещаю беречь свои силы, вести себя умно, только бы вы стали спокойнее относиться к произошедшей катастрофе. Работы я не боюсь, с людьми ладить умею. А «что с миром, то и с бабиным сыном», — из этого следует исходить. Я верю, что ребенка вы воспитаете хорошо, в любви ко мне. Только бы он обо мне плохо не думал, такой милый и родной. Как хотелось бы с ним быть день и ночь, петь ему колыбельные песни над его кроваткой. Он так любит, когда я их ему пою. Такой милый, когда лежит в кроватке и спит. Но я не имею возможности укладывать его спать... Ведь я только кормилица! Пока я еще много с ним гуляю, играю. Он так хорошо меня знает, так улыбается мне навстречу. Родной мой!..

Без даты, видимо, лето 1950 г.

Я не знаю, что меня ждет, хочется верить в хорошее будущее. Хотелось бы только, чтобы вы и мой мальчик знали, что даже в этом моем положении я была счастлива, и это счастье дал мне сын.

Мне безумно хочется быть с ним все время, следить за его развитием и направлять его. Я так хорошо представляю его шалуном с лукавыми умными глазками, и, конечно, очень больно, что мне не доведется увидеть его первые шаги, услышать, как он начнет разговаривать.

Но ради него мне нужно расстаться с ним. Я знаю, что у вас ему будет лучше, значит, я должна остаться одна.

Надеюсь, вы поймете, как важно будет для меня знать о ребенке малейшую подробность, и вы не поленитесь часто мне писать. Я безмерно благодарна вам за все. Только прошу вас сберечь себя, не отчаиваться. Верьте в нашу встречу. Ведь отчаяние отнимает силы, и я себе этого не позволяю. Нужно только сберечься от сырости и сильных морозов.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Узнав об условиях в детском доме, я написала домой, чтобы приезжали за Андрюшей. Муж, вернувшийся с фронта с одной рукой, взять ребенка не мог, и с его доверенностью приехал мой брат Павел с нашей тетей Лидией Корнеевной. В его жизни геолога было много трудных командировок, но эта была самой трудной.

В августе 1950 г., когда Андрюше было 8 месяцев, я в последний раз покормила его грудью и отдала. Даже передать ребенка из рук в руки не разрешили, Павлика

отгоняли, и я видела его лишь издали. Не могу это вспомнить без слез.

26/IX-50 г.

Мои дорогие, здравствуйте!

Я так счастлива, что могу наконец написать вам свое второе письмо! Так долго ждешь этой возможности... Я здорова. После того, как отняла Андрюшу от груди, мучилась всего 4—5 дней. Надо признать, что и беременность, и роды, и уход за ребенком прошли у меня хорошо. Ведь было время, что я без сахара сидела, чай без молока пила, а мальчик мой до последнего дня жил, по существу, на одной груди. Я поэтому боялась, что он у вас не сразу научится кушать, но, к счастью, он и здесь оказался молодцом. Я очень рада, что он вам понравился и принес вам радость. Пусть я ее лишена, но он ее принес вам, моим дорогим и близким. Как хочется хоть на один денек оказаться среди вас, прижать к груди свою крошечку... Если бы вы только знали, как я его люблю, как думаю о нем день и ночь. Очень благодарна вам за его фотографии. Я, наверное, неделю не могла ночами спать, все вставала и рассматривала изображение моей ласточки. Что я дала бы за то, чтобы прижаться к нему, приласкать его... Из всех наказаний и бед, которые мне пришлось пережить, — это самое тяжелое.

Но, с другой стороны, я рада, что он уехал, живет с вами, я спокойна за его здоровье, знаю, что его любят и никто не обидит. Вы постараетесь ему заменить мать. Мальчик мой! Он даже обо мне и не вспомнит... Боже мой! Где взять силы перенести разлуку... Первое время я не могла спокойно смотреть на ребенка у груди матери... Но разум взял свое, я сделала правильно, отправив его к вам. Ему там много лучше, а значит, лучше и мне.

Я работаю сейчас кастеляншей в дет-яслях. Быт значительно улучшился... Бодрость и надежда не оставляют меня и дают силы жить. Берегу себя для вас и своего малыша.

Мамуля, милая, ты ведь понимаешь мою тоску, мое страдание и как важно мне все знать о моей крошечке: как он спит, как играет, гуляет, ест. Капризничает ли он? Он у меня был некапризный, я старалась его не баловать. Целую Соня. В посылках нельзя посылать письма.

Теперь, когда сын не со мной, чувство материнству погребено далеко внутри меня, не может проявиться и, увы, не приносит радость. И немудрено: ведь я еще не слышала от него «мама».

Правда, здесь у меня на работе есть много детей, зовущих меня «мама Соня». Это радостно и обидно, что не свой, а чужие меня мамой знают. Т. к. жизнь моя проходит сейчас в замкнутом круге или, вернее, квадрате, то максимум, что можешь делать, — это помогать людям во всем, чем можешь, и я стараюсь это делать, что дает мне хоть маленькое ощущение собственной пользы.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Мне предложили быть завхозом в детдоме, и, так как я исключила там всякое воровство за счет детей, детишки округлились и приоделись. И когда меня должны были заменить на этой работе, поскольку политические заключенные должны были искупать свои преступления тяжелым физическим трудом, мамки (так заключенные называли матерей) требовали, чтобы я снова и снова оставалась на этой работе.

Из лагеря Инты Без даты. Конец 1950 г.

Почему хорошо, что он уехал? Он будет в другом климате, будет получать овощи, соки, так необходимые ему, чего он лишен здесь. И уход. Как бы я ни была энергична и активна, я могла здесь дать ему много меньше, чем дадите ему вы, ибо мои возможности крайне ограниченны. Ни купать, ни укладывать спать, ни даже видеть его в кроватке. Гонят, не дают в руки, он плачет, а я бессильна. Даже ког-

да болен, пускают только грудью покормить. Он плачет, а у тебя сердце разрывается... Ничего не можешь сделать — взять на руки, прижать к себе, успокоить... Страдания не поддаются описанию.

И потому я согласна скучать без него, тосковать о нем, но знать, что он в хороших условиях. Его любят, с ним много занимаются, он обеспечен всем для нормального развития. Ведь после того, как он был отнят от груди, мы виделись бы с ним лишь раз в неделю. А кто бы с ним занимался остальные шесть дней? Поэтому дети и говорить учатся поздно, и взгляд у них тупой, неживой.

Молю Бога, чтобы поскорее оказаться подле него, самой заниматься с ним, воспитывать его. Жду подробнейших о нем сообщений. Какое он на всех произвел впечатление? Как отец встретил сына?

Верю, что вы будете его любить и он вам даст много радости.

Он действительно прекрасный ребенок. Ему только не хватает витаминов, и поэтому до сих пор не прорезались зубки.

Не присылайте мне ничего дорогого.

Дяде Аркадию, без даты

Только после отъезда Андрюши, когда я могла спокойно оглянуться вокруг, я поняла, в каком кошмаре он, бедный, был со мной, как многого ему не хватало, начиная от воздуха и кончая витаминами и ограниченностью впечатлений. Даже мать не могла быть с ним, сколько необходимо. Этого не напишешь. И хотя теперь я очень тоскую о нем, я счастлива, что ему там хорошо. Невозможно рассказать о том, что я перечувствовала и пережила в связи с его появлением на свет и расставанием с ним. И радость, и горе, и счастье, и тоску необыкновенные. Все заполнено им, нет ни одного уголка в сердце или мозгу, свободного от мыслей о нем. И теперь он заполняет всю пустоту моего теперешнего существования.

Заботит только его будущее. Каким он будет? Неужели он меня не будет знать и любить? Что будет с отцом? Страшно подумать, что я могу надолго быть с ним разлучена. Дай силы все пережить!..

1951 г., Инта, п/я 388/14

Мои дорогие!

Я специально дотянула свое второе письмо в этом году до того времени, когда я смогу поздравить Андрюшеньку с днем Рождения!

Какие вы счастливые, что будете в этот день вместе с ним! Я же с ним только сердцем своим, своей душой, своими мыслями и мечтами... Мальчик мой дорогой! Поздравляю тебя! Желаю тебе здоровья и много, много счастья! Хочу верить, что ты вырастешь настоящим Человеком в самом большом и красивом смысле этого слова, что ты будешь приносить радость и добро окружающим тебя людям, будешь умным и мужественным. Как я хотела бы быть с тобой! Как я мечтаю вложить и свою лепту в формирование твоего характера, в твое воспитание. Сколько во мне есть для тебя созревшего в страданиях, готового только излиться и обогатить твою душу.

Я пишу это, обращаясь к нему, хотя смешно думать, что он хоть что-нибудь поймет из моих пожеланий. Но я надеюсь, что со временем вы ему все объясните. Мне страшно думать, что, по существу, он матери не знает, слово «мама» у него ассоциируется с фотографией на стене, а не с живым человеком.

Я иногда представляю себе нашу первую встречу, и мне кажется, что он будет смотреть на меня недоверчиво, если ему скажут: вот твоя мама. Если бы вы знали, как это страшно, даже когда об этом только подумаешь.

Я здесь совсем оторвана от жизни: радио нет, центр, газет тоже. (Кстати, газеты шлите только бандеролью, из посылки их не выдают.) Пришлите несколько номеров университетской газеты, ведь до сих пор о нем сердце болит.

Целую вас всех крепко. С вами всегда! Соня.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Я получила долгожданное письмо от мужа. Конверт надписан его рукой, но внутри только повестка о том, что Фирсов возбуждает дело о разводе с С.М. Фирсовой и ей надо явиться на суд на Фонтанку. Это было сокрушительное предательство. Вскоре из письма родителей я узнала, что он забирает у них Андрюшу.

17/VI-50 г.

...Меня крайне беспокоит желание отца взять ребенка в город под наблюдение приходящей няни. Мое требование, чтобы мой сын жил в семье моих родителей в хороших загородных условиях. Иначе я его лишусь. А он мне сейчас сохраняет волю и интерес к жизни. Взять его — это большая жестокость. У меня не хватит сил перенести такой удар. Я не лишена материнства! Этого в приговоре нет. А он это хочет сделать. Милосердие, по-видимому, не свойственно моему мужу. А святое правило, что лежачего не бьют, ему, по-видимому, не известно. Напишите правду, молю вас об этом! Боже мой, мысли все перепутались. Целую Эмма («взять ребенка в город» написано потому, что с родителями С. М. он жил в пригороде — в Вырице. Подпись чужим именем в этом письме и в следующих говорит о том, что они были отправлены за счет лимита тех лагерников, которым некому было писать и которые уступили право на полугодовое письмо Софье Михайловне. — Л. Э.)

21/IV-51 г.

Жестокость Н. Н. (Фирсова. — Л. Э.) необычайна и удивительна. Он мне казался мягким человеком, хотя и нерешительным, трусливым и пр. Боже мой, что же делать? Приходится терпеть, хотя иногда становится невтерпеж, и тогда меня объемлет черная меланхолия. Целую Сергей.

7/V-51 г.

Мои дорогие! Я здорова. Очень тоскую об Андрюшеньке, так привыкла к подробным отчетам о его жизни и так давно лишена этого — с того времени, как он уехал от вас. Надеюсь, что теперь он уже у вас и на днях я получу письма от вас с этим радостным известием. Не отдавайте его туда! Не придут же силой его забирать от вас. Передайте Н. мою просьбу: я умоляю его не забирать ребенка. Неужели он не понимает, что в вашей семье ему лучше? У вас он будет не только на свежем воздухе и зелени, но и главное, что у вас дружная семья, мальчик не будет свидетелем ссор и споров, ведь он скоро все будет понимать. Пока не разрешится благополучно этот вопрос, я себе не найду покоя. Нет часа, чтоб мысль об этом не занимала меня. Как мне хочется, чтобы сын знал, что у него есть мама, которая любит его бесконечно, и как мне страшно представить, что его могут забрать в ту семью, и в этом случае он обо мне ничего знать не будет.

Крепко целую вас и сыночка моего родного. Пришлите конвертов. Ваша Марианна.

Письмо Н. Н. Фирсову, возможно, не отправленное

1/IV-51 г.

...Я сейчас в полной растерянности, хотя прошли целые сутки с момента получения твоего письма, если его так можно назвать... Я не могу себе полностью представить, какое новое несчастье угрожает мне, какая новая беда надо мной нависла... Боже мой! Может быть, я смогу своими строками тронуть твое сердце, может быть, оно еще не совсем окаменело и отзовется на мою неизмеримую боль, которой полна сейчас душа... В этом случае я не пожалею, что жертвую свое драгоценное право на письмо — 1 раз в полугодие.

Итак, ты вчера своим сообщением поставил меня перед свершившимся фактом: воспользовавшись моей доверенностью и

моим отсутствием, ты отбираешь ребенка у моей семьи. Сколько я ни думаю, мне непонятно, почему ты это делаешь. Ты знаешь, в каких условиях я провела всю вторую половину беременности, как и где я его родила, какой страшный путь с ним, маленьким, проделала, сколько пережила с ним, приехав на место. Чего стоило все это пережить... Я отдавала сына домой, и радовалась, что он попадет в хорошие условия к любящим его и меня людям, и жила эти месяцы теми сообщениями, которыми так щедро одаривала меня моя мама, которая полностью поняла мою боль, мои страдания и облегчает их каждый день.

У меня отнято самое дорогое в жизни. Но сама жизнь — это был он, Андрюшенька. Ей угрожаешь теперь ты. Если, не дай Бог, ты заберешь ребенка у моей семьи, то для меня жизнь потеряет весь свой смысл. Ибо сейчас, в тех условиях, в каких я нахожусь, только Андрей, мысли о нем, мечты о будущей с ним встрече, письма и фотографии, рисующие жизнь и развитие дорогого мне существа, — только это дает еще стимул к некоторой бодрости, которую мне удалось еще до сих пор сохранить.

Я рада, что ты проявляешь отцовские чувства, хорошо, что ребенок имеет хоть отца... Но зачем тебе нужно отбирать его у моих родителей, где ему очевидно лучше? У меня это единственный ребенок, и в моих условиях ясно, что больше детей у меня не будет. Родители мои, потеряв меня, нашли в нем, своем внуке, радость и успокоение. Они часто и подробно сообщали мне о нем, зная, как важны мне эти драгоценные строки. Когда же он бывал в гостях в Ленинграде, я ни разу не получила хоть пары строк о моем маленьком сыночке. А ведь я только по ним да по фотографиям могу представить моего пташечку. Родители воспитывали его в любви ко мне, и у меня теплилась надежда, что он будет знать меня и любить. Ты молод, холост и имеешь все возможности стать отцом и иметь не одного, а несколько детей.

Зачем же ты убиваешь меня и моих родителей? Сыночек мой, если бы он мог знать и понимать, что произошло, какое горе принес мне его отец, он сам бы убежал от тебя обратно к бабушке. Подумай сам, зачем тебе в твоих условиях жизни маленький ребенок? Бабушка стара, тетя Вера больна и работает, няня — чужой человек, а ведь мальчик и так обижен судьбой — лишен матери. Для моих же стариков он не только единственный внук, но и часть меня и потому особенно дорог.

И еще. При твоем теперешнем положении не замедлит появиться мачеха. Это при живой матери! Неужели это возможно пережить?

Ты не должен убивать меня окончательно. Удар, нанесенный мне судьбой, и без того достаточно силен, чтобы выбить почву из-под моих ног. Я не смогу продолжать свое и без того несчастное существование, если у меня отнимут сына.

Мать

15/VIII-51 г.

Какое это зверство — отнимать у меня единственную цель моей жизни — сына. Ведь мне сейчас не 30, все 90 лет — так я постарела, так много узнала и поняла. Коля! Сжалься надо мной. Не будь зверем! У меня не хватит сил жить в этих условиях, если ты заберешь у меня ребенка. Аня, сходи к толковому юристу и изложи суть дела. Может быть, не у всех людей сердце стало косматым, и сумеют они помочь горю моему.

Дяде Аркадию

Как жить? Где найти силы? Я стараюсь держаться. Помню, что «несчастью верная сестра — Надежда...» И прибегаю к ней, но все реже и реже.

...Против наглости и подлости человеческой я оказалась безоружной. Какую позицию занять в этой борьбе за существование, принимающей буквально животные формы? Из-за всех переживаний я постарела ужасно. Поистине «Душе моей

тысяча лет». Не только по внешнему виду, но и по отношению к жизни. Сколько я познала и сколько передумала!

Недавно взглянула на себя в зеркало (что бывает крайне редко) и ужаснулась выражению потухших глаз старухи. Так не хочется вернуться к вам, а главное, к своему сокровищу старухой...

Не думайте, что я упала духом или злобу в душе ношу. Наоборот. Мне жалко людей, даже тех, кто является причиной моих страданий. О моем душевном состоянии никто, кроме Вас, не должен знать.

О моем супруге мои в письмах умалчивают, но я кое о чем догадываюсь. И это не облегчает моего душевного состояния. Беспокоюсь о ребенке — чтобы он не посягнул на него. Надеюсь, что мои этого не допустят. Разве у меня будет когда-нибудь такой прелестный ребенок, как этот? Не проходит дня, чтобы я утром и вечером не вынула пачку своих драгоценных фотографий и не рассматривала их и перед сном, и утром, и вечером. Как хотелось бы прижаться к нему, почувствовать его тельце, ручки, ножки, увидеть его чудесные глаза! Будет ли он меня знать? Какой бы я была преданной матерью... если бы судьба была ко мне благосклонной. Вы когда-то говорили, что представляете меня матерью троих детей. И я мечтала — не меньше троих детей!

За обещанную бандероль с книгами очень благодарна. Здесь это на вес золота. И журнал, и газета, и книга!

Передайте привет и поцелуй моим, особенно старшим и сыночку, драгоценной моей пташечке, о котором я думаю 24 часа в сутки.

2/II-52 г. (?)

Павлик, дорогой! (брат. — Л. Э.)

Я не буду жить, если у меня отнимут Андрюшеньку... Если не сможешь уговорить Н. словами, забери ребенка силой...

26/III-52 г.

Чем старше будет становиться сын, тем губительнее будет отзываться на его психике общение с ненормальной семьей отца. Но что я могу предпринять в моем положении? Только страдать...

21/VI-52 г.

Деточка моя! Скоро ли я увижу тебя и буду с тобой? Смогу ли вложить тебе в душу, в мозг и в сердце все мои думы, выношенные для тебя и о тебе? Или, может быть, ты вырастешь для меня совсем чужим человеком, чуждым моим душевным порывам, не понимающим мою трагедию? Это моя незаживающая рана, не дающая покоя ни на одну минуту...

Дата не указана

Мои дорогие! Высылаю доверенность. Я здорова. Получила от вас фотографии, где вы на даче и мама с Андрюшей. Какие вы милые и хорошие, хотя и постарели. А Андрюша — прелесть! Не могу только себе представить, какого он роста. Ведь он был совсем маленьким, когда я с ним рассталась.

Какое счастье, что он у вас. Ты, мамочка, пишешь, чтобы я хлопотала для отвоевания его у отца. Это абсолютно невозможно в моем положении. Здесь никто ничего не может. Я думала писать в Верховный суд, но чем мотивировать протест? Нужно проявить вам смелость и просто не отдавать его осенью. Как ужасно осознавать свою полную беспомощность. Об одном вас прошу: держитесь твердо, не отдавайте его ни за что, сошлитесь на мое требование.

Ведь это же бессердечно отнять у меня основную цель, ради которой я сейчас карабкаюсь, стараюсь сохранить свое здоровье в надежде, что сына вырастят в любви ко мне, не чужим. Жизнь без сына теряет для меня смысл и значение...

Если бы вы знали, сколько пришлось бы пережить за него, если бы он был здесь, а не у вас. Глядя на других детей, я только думаю: бедные, где им набраться сил, чтобы пережить такие страдания?

Мамусенька, сколько стоит игрушеч-

ный конь для детей? Как бы мне хотелось подарить ему от мамы ко дню рождения коня! Если не очень дорого, то я вас прошу купить и сказать, что мама прислала.

Боже, как я страдаю от своей беспомощности. Сколько лет еще я не увижу вас, и своего мальчика, и буду сидеть на вашей шее! Не хватает сил об этом думать!

31/VII-(?)г.

Мои дорогие! Получила посылку от дяди. Большое спасибо за книги, особенно за А. Франса. Я постигаю его прелесть. Хочу вас просить, если будет время и возможность, купить для меня «Былое и думы» Герцена у букиниста, наиболее полное издание. У меня дома есть письма Белинского, вышлите их бандеролью...

13/VIII-52 г.

Мои дорогие! Получила вчера вашу посылку. Я вам бесконечно благодарна за ваше неослабное внимание и любовь ко мне. Будут ли у меня силы и возможности показать вам, как много вы для меня сделали: вы мне сохранили веру в жизнь и в людей. Но в то же время мне бесконечно горько, что я ввожу вас в расходы. С детства до зрелых лет. Это — нож острый для меня. Тем более что заветной моей мечтой было обеспечить вашу старость, украсить ее своей заботой, вниманием. Не суждено сбыться моим желаниям. О материнстве своем я уже не говорю. Это даже не несчастье, это какой-то рок.

В остальном вы меня несчастной не считайте. Я стараюсь делать добро максимально, где бы ни была, поддерживать людей и оказывать им всякую помощь, какая в моих возможностях. Пока у меня для этого есть и душевные, и телесные силы. Мамочка, милая, не считай себя несчастной матерью, родившей на свет несчастных детей. Несчастна та мать и те дети, которые делают подлости, ведут омерзительную жизнь. Я насмотрелась на массу таких людей и думала: кто их произвел на свет, какой несчастный? Я же старалась быть в прошлом и обещаю за свое будущее, как бы оно ко мне ни обернулось, быть ЧЕЛОВЕКОМ в самом красивом и благородном смысле этого слова. Мне неловко тебе об этом писать, не сочти за хвастовство, но, может быть, тебя это успокоит. Одна женщина-мать сказала: я хотела бы, чтобы мой ребенок был таким, как вы, чтобы о нем говорили так, как о вас. Значит, не одни несчастья она увидела в моем нынешнем положении. Т. ч. разве не счастье для матери — сознание, что рожденный ею человек не упал в грязь, которая вокруг него, а остался на высоте и что ей никогда не придется покраснеть за своего ребенка? Никакая мать не сможет предотвратить превратности судьбы в жизни ее детей, главное, чтобы эта жизнь не была позорной.

10/VII-52 г. (дяде Аркадию)

Мои дорогие! Посылаю вам письмо, которое адресовано Н. Н. (Фирсову. — Л. Э.). Я в большом волнении: получила от мамы письмо, из которого поняла, что она недовольна мальчиком. Он избалован, груб. Сказывается отвратительное влияние отцовской семьи, и чем он будет старше, тем сильнее это будет сказываться. Меня страшно огорчило, что за последние полгода, проведенные у отца, он совершенно забыл обо мне, ему не напоминают о моем существовании. Это вынудило меня написать Н./ Полтора года назад я ему писала, он не ответил. Надежды мало на то, что ответит сейчас, тем более письмо мое недипломатично, не могу фальшивить. Фальшь разрослась так, что нет сил дышать...

26/VIII-52 г.

.. .Уже два года, как Андрюша приехал к Вам, как я с ним рассталась... Как мало я была его матерью! А материнской любви ничто заменить не может. Это моя самая больная струна. Что же он сможет ко мне испытывать, если мы с ним встретимся, когда он будет большим мальчиком? Как я

могу дать ему почувствовать свою любовь к нему, тоску о нем? Он не сможет понять меня, моей жизненной трагедии.

29/IХ-52 г. (видимо, дяде Аркадию)

Видеть равнодушно, как мучаются Андрюшины сверстники, я не могу. Сколько здоровья мне стоит быть свидетелем этого и прилагать часто бесплодные усилия для улучшения их положения. Быть же равнодушной я по своему характеру не могу, да и не хочу. Сознание хоть маленькой пользы, которую ты приносишь окружающим, особенно в этой обстановке, все же приносит радость и дает хоть маленькое оправдание нынешней жизни. Несмотря на то, что за последние годы я встретилась с людьми очень плохого сорта, я не стала человеконенавистником, жалею людей и бываю безумно рада, когда в ком-либо нахожу человеческие черты.

Как мне хочется, чтобы Вы поскорей встретились с Андрюшенькой. Как он Вам понравится? Согласитесь, что мое положение в отношении с сыном по-настоящему трагическое. Подумать, что я всего 8 месяцев знала его, всего несколько раз выкупала... Я лишена материнского счастья. Как и многого другого — духовной, интеллектуальной жизни, общения с искусством, музыкой, — со всем, без чего жизнь для меня теряет смысл. Животное существование, на которое я обречена сейчас, и неизвестно, что ждет в будущем, меня ни в коем случае не может устроить. Вот в чем моя беда. Для чего жить и как?

Стало хуже со здоровьем: ноги опухают, под глазами отеки, морщин — страх как много, и лицо серое, и погода серая, и мрачный взгляд, и угрюмые, бесконечно печальные глаза.

11/ХI-52 г.

.. .Сердце дает себя знать от переутомления. Шутка сказать — уже больше двух лет ни одного выходного дня, и все время в напряжении, в волнении. Андрюшеньке скоро три года. Если бы он знал, как мое сердце тянется к нему. У меня есть сын, но матери он не знает... Я ничего не могу для него сделать, научить чему-то хорошему.

Если он уже понимает, то передайте ему от меня самые горячие поздравления и пожелания, чтобы его судьба была судьбой Счастливого человека — доброго, отзывчивого, талантливого... да, непременно талантливого! Я бы очень хотела, чтобы его талант проявился в музыке... Я преклоняюсь перед музыкой и ее творцами? и была бы счастлива, если бы рожденный мной ребенок мог в музыке рассказать людям о горе и радости.

Водите ли вы его уже в кукольный театр? Скоро ему можно будет показывать балет.

26/III-52 г.

Мои дорогие! Вчера весь день думала о вас. Как быстро летит время — ему уже три года! Моему маленькому птенчику. Весь день вчера я мысленно разговаривала с ним. Как много мне надо ему сказать, чтобы он знал от меня и обо мне. Когда это удастся сделать? Жду от вас описания, как он чувствовал себя в этот день, был ли он веселеньким? Вообще, какой у него характер: спокойный, размеренный или экспансивный, горячий? Подержать бы его на руках, поиграть, повеселиться с ним! Боже мой! Какое это было бы счастье! Постоять над его кроваткой, укладывая спать, петь ему колыбельные песни... Как я мечтала когда-то о ребенке, который у меня будет, о тех песнях, какие я буду ему петь...

Год за годом проходит, а возможности встретиться с ним, быть с ним вместе все уменьшаются... И я так и не буду знать его детства, а он все свое детство проведет без меня... Место, которое предназначено было для меня в его сердце, зарастет, т. к. семена моей любви к нему посеять в детстве не пришлось... Из всего, что меня постигло, — это самое тяжелое наказание, никогда не утихающая боль в сердце, никогда не уходящая мысль. Появишься пе-

ред ним впервые дряхлой развалиной, он брезгливо отвернется... Расхандрилась я. Тоска меня гнетет, особенно в такие дни. Но я обещаю сохранить бодрый дух. У нас морозы были до -50 градусов...

После смерти Сталина и ареста Берия в лагере многое изменилось.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Узнав о смерти Сталина, мы боялись выходить из барака, чтобы из-за наших сияющих физиономий не угодить в карцер. После послаблений в режиме по вечерам звучали стихи, интересные разговоры, споры. Мы вышивали, рисовали. Я дружила с Эллой Маркман, членом тбилисской молодежной организации «Смерть Берия», которая должна была выполнить роль Далилы, убив его. Ее не расстреляли только потому, что на короткий срок в стране была отменена смертная казнь. Элла была неутомимой и неустрашимой — все годы на тяжелой работе по строительству дорог. Она знала множество стихов и сама их писала.

У моих подруг вместе со мной болела душа за моего сына, растущего вдали от меня, о котором я глубоко тосковала. Они решили к его четырехлетию отправить ему книжечку. Элла написала в стихах «Сказку о Зайке Андрюшке Серенькие Ушки и его маме», которые вынуждены жить вдали друг от друга, но вскоре два оленя примчат маму в Ленинград. И будут они всегда вместе. Андрюша вырастет и станет моряком, ученым или поэтом. «Будь, кем захочешь, но самое главное — будь ты таким Человеком, как мама». Прекрасные рисунки сделала Люда Васильковская, а переплела и оформила обложку вышивкой Маруся Романчук. Заканчивалось так:

Кончилась сказка, кончилась книжка,

Но ты ее помни, серый зайчишка,

Помни, да так, чтоб вовек не забыл, —

Это не сказка, Андрюша, а быль.

13/IХ-53 г.

Мои дорогие! Теперь, как вы видите, я имею возможность писать вам ежемесячно. Это огромная радость! Прекрасно, что Андрюша пробудет у вас еще месяц. А потом пусть его отдадут в детский садик, там он будет лучше развиваться. Моя самая большая мечта, чтобы он учился музыке. Это не причуда. Музыка пробуждает в человеке и воспитывает в нем самые возвышенные и тонкие чувства, какие только заложены в его душе.

Мамочка, у меня здесь очень много подшефных детей, к которым я привязана всей душой. Они меня звали «Мама Соня». Это самая высокая награда за мои труды здесь. На днях их отправили в детский дом. Я прошу тебя: сохраняй Андрюшины игрушки и книжки и когда-нибудь пошлешь их детям «от Мамы Сони». Может, получится послать и яблочки, они их здесь не видят...

Дяде Аркадию, 1953 г.

...Как больно сознавать, что самое замечательное из назначений женщины на Земле — материнство — у меня отнято жизнью. Я не ограничиваю эту роль только производством нового человека на свет, а вижу ее в воспитании своего ребенка таким, каким видишь в своих мечтах, воплощая в них самое красивое и глубокое, присущее человеку. Развитие моего сына не может быть нормальным уже по одному тому, что он растет в двух таких разных семьях. Сам характер воспитания искривит его душу, какие бы прирожденные качества ни были заложены...

17/IХ-53г.

Как бы ни сложилась моя судьба в дальнейшем, я проверила в этих жестоких условиях свои возможности, поняла цену себе и людям. Добро и радость можно приносить людям в любых условиях. Я не прожила эти годы впустую. Единственное, в чем себя нельзя успокоить, это то, что мальчик растет без матери, а вы с папой без моей заботы и внимания...

6 декабря 1953 г. (от дяди Аркадия)

Милый друг Сонюшка! Получил письмо с вложенной сказкой для Андрюши. Ты не можешь себе представить, как мы рады, что у тебя такие чудесные друзья. Считаю тебя богатой, имея в жизни таких искренних и полноценных друзей. Надеюсь, что дружба, рожденная в таких условиях, необходима вам всем. Сказочка очаровательна. В ней много тонкого чутья и хорошего понимания детской души. Про маму сказано очень хорошо и тепло.

В последующих письмах дяди Аркадия передаются приветы Элле и другим подругам С. М. Для Эллы делаются приписки, посылаются стихи, а впоследствии между ними завязывается переписка прежде всего поэтического характера. Пишет подругам С. М. и ее мама, а мама Эллы пишет С. М. несколько интересных писем.

От мамы С. М. — Марии Борисовны

22/VI-54 г.

Дорогая Сонечка, здравствуй!

...Ты уже знаешь, что Андрюшу не пустили к нам на это лето, поехали в другое место и не говорят куда! Вот какой человек Н. Н. Трудно придумать название этому человеку. Он, видимо, хочет, чтобы Андрюша не знал свою маму. Надо это молча перенести...

От мамы С. М. — Марии Борисовны

8/VII-54 г.

Каждый раз, что я собираю клубнику, у меня сердце обливается кровью: почему нет тебя и почему нет Андрюши!..

Приписка от Ляли Фишман — доцента востфака ЛГУ, китаиста. Ее муж, Ахилл Левинтон, доцент-филолог, был арестован по «ленинградскому делу».

Дорогая Сонюша, пользуюсь тем, что твоя мама зашла ко мне на дачу, чтобы сообщить тебе колоссальную новость: Ахилл освобожден со снятием судимости, послезавтра приедет! Убеждена, что скоро мы и тебя увидим здесь. Держись, уже немного осталось! Крепко целую тебя, дружище, и жду.

Твоя Ляля

24/VI-54 г.

Я скучаю страшно без писем об Андрюше. Раз Н. увез его на лето в неизвестное место, значит, я буду лишена возможности получать о сыне всякие сведения. Мне суждено еще и это испытание пережить. Н., видимо, делает сейчас шаги к тому, чтобы Андрюшу угостить замечательным кушанием — мачехой. И это при живой матери! Это для меня самой страшное. А против его женитьбы я никак не собираюсь возражать: он мне безразличен в высшей степени.

Очень хотела бы написать Виктору Морицевичу (Штейну. — Л. Э.). А где сейчас Александр Алексеевич (Вознесенский. Расстрелян в 1950 г. — Л. Э.)? Мне очень хотелось бы ему написать...

8/IV-54 г.

Живем мы по-старому. Новостей нет. Надо набраться терпения и ждать. Придется мне еще писать и писать, с тем чтобы добиться справедливого разбора моего дела и полной реабилитации.

26 сентября у Элки день рождения. Если бы Аня посмотрела у букиниста стихи Асеева, Пастернака...

10/IХ-54 г.

Я очень рада, что можно писать вам часто, и пишу через день. Скорее бы пришло время, когда я смогу вам другими способами дать радость. Кажется, не дождаться, когда я к вам вернусь. Конец виден... Об Андрюше я беспокоюсь страшно, несмотря на все ваши уговоры. Разумом понимаю, что суд мне его должен отдать, а сердце мечется и болит. Мне он каждую ночь снится: они его прячут, а я ищу...

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Однажды во время репетиции хора, где я была запевалой, меня вызывают к оперу,

и он говорит: «Мне очень жаль, но вы освобождаетесь». Жаль ему было из-за самодеятельности. А у меня подкосились ноги. Через несколько дней меня встречали родные в Ленинграде. На второй день мы с мамой пошли на ул. Марата, где мы жили с мужем? и где находился мой сын. Все время в лагере я мечтала об этой встрече, боялась состариться: старую маму Андрюша не воспринял бы.

Дверь открыл Николай Фирсов, и на его лице выразился испуг. Я прошла в комнату и увидела сына, лежащего в кроватке, — он болел. Он был большой — скоро пять лет, бледненький, худой.

—   Вот твоя мама приехала, — сказала моя мама.

—  Ты, мама, больше никогда не уедешь? — спросил сын.

—   Никогда.

На следующий день Андрюшу как подменили: «Ты мне не нужна. Я тебя не знаю. Ты меня хочешь забрать от папы. Мне без тебя хорошо». Услышать такое от сына? Не принимал от меня ни лекарств, ни еду... Психологически это время было для меня тяжелее, чем тюрьма.

Пошли письма С. М. Фирсовой в Ленинград.

От дяди Аркадия 10 октября 1954 года, г. Зырянов

...Этот день в нашем семейном календаре должен быть красным табельным, как День Победы...

Из Инты от Юли и всего хоркружка

Что-то огромное произошло с Вашим выходом. Будьте безгранично счастливы.

Из Инты от Эллы 8/Х-54 г.

Моя ненаглядная! Подумать только: произошло огромное, радостное (хоть и не неожиданное) событие. Через несколько дней самые дорогие в мире существа, о которых ты так тосковала, будут неотрывно рядом с тобой. Все вето одним махом спали (ну если не все, то те, о снятии которых ты так страстно тосковала!). На волю судеб и Колек ты не сдашься, и все, мной обещанное Андрюшке в сказке «О Зайке Серые Ушки», ныне сбывается наяву...

25/Х-54 г., Ленинград

Дорогие мои дядя Аркадий и тетя Лида. У меня были такие тяжелые, просто безумные дни, что я боялась, как бы не сойти с ума... Все это связано с завоеванием Андрюши. Первые десять дней мне пришлось жить на Марата с бессердечной семейкой Фирсовых. Я пошла на эту пытку — быть у них, — чтобы приучить к себе Андрюшу. Он совершенно не хотел меня признавать первые дни, его подговаривали не ехать в Вырицу...

Только вчера вечером я смогла с ним поехать в Вырицу, и то в сопровождении тети Веры, т. к. он кричал, что он ее любит больше, чем маму, без тети Веры не поедет, и она увязалась следом.

Мальчик он очень дерзкий, избалованный, говорит грубости, ломается (особенно с тетей Верой), и я как-то смотрю на него чужими глазами, словно это не мой... Там он мне казался роднее. Знаю, что это пройдет, но пока крайне трудно. Кстати, в детском саду очень удивились, когда я появилась. Коля, когда привел Андрюшу, сказал, что у него матери нет.

«Мысли, как чернью мухи». Вознесенского и Рейхардта нет в живых. Если я не добьюсь полной реабилитации, то много, много тяжелого мне еще придется испробовать...

Из Инты от Эллы Х-54 г.

Больше всего боюсь, что мысли о нас будут омрачать твою новую, столько лет «вымечтовывавшуюся» тобой и нами жизнь. Если ты сумеешь сделать так, чтобы воспоминания о нас не были бы окутаны проволокой и оттенены вышками и не будут у тебя проходить на фоне не любимого тобой северного пейзажа (со всеми

его атрибутами, начиная от Просветова¹ и кончая работой в пургу), — тогда я буду молиться, чтобы ты оставалась мысленно с нами. А иначе — лучше для меня, чтобы ты забыла про серых Зайцев. Но ведь я знаю, что ты нас никогда не забудешь...

Из Инты от Эллы 31/Х-54 г.

Дорогая наша молчальница! Несмотря на телеграмму о твоем прибытии, на душе то и дело ведьмы устраивают Вальпургиеву ночь, а после шабаша опять глубокая тревога, вызванная неизвестностью. Хочу только знать, что причина твоего молчания — счастье, а не наоборот. Жду одну открыточку с самым лаконичным отчетом о «кардинальных вопросах» (Андрюша и перспективы с работой), и тогда я буду ждать тысячу лет.

Целуем крепко тебя, маму, Андрюшу, папу, Аню. Элла и другие

От Р. Золотницкой 6 ноября 1954 г.

Дорогая Сонечка! С тех пор, как я узнала о твоем приезде, я почти ни о чем больше не могу думать... Если бы ты знала, как хочется повидаться с тобой. Установи сама место и время встречи. Хочу верить, что ты не забыла меня и всех нас, кто с нетерпением ждет этого свидания. Мой телефон А-2-62-29, Дуси (Е. М/ Косачевской. — Л. Э.) — Ж-3-63-19, Евг. Мих. (Виленкиной. — Л. Э.)—В-2-70-72. Очень ждем новостей. Крепко обнимаю тебя. Роза (Р. Золотницкая — доц. геогр. ф-та, Е. Косачевская — доц. ист. ф-та, Е. Виленкина — доц. эк. ф-та ЛГУ — были друзьями С. М. военных и блокадных лет. — Л. Э.)

Из Инты от Люды Васильковской — конец 1954 г.

Дорогая Сонечка! Получили Ваше страшное письмо. Прочли — и руки опустились от отчаяния. Что делать, как Вам помочь? Если бы можно было взять хоть часть Вашего горя на свои плечи, но мы бессильны облегчить Ваши мучения... В нашей любви и участии Вы никогда не сомневайтесь — сейчас все мысли только о Вас. Понятно, что Вам сейчас не до писем, а нам жить, зная, что и теперь все так же страшно, как Вы пишете, тоже очень тяжело. Родная, хоть несколько слов в неделю о себе. Будь они прокляты, эти все... Даже человекоподобными их назвать трудно. В том, что Андрюша привыкнет к Вам и полюбит Вас, я не сомневаюсь. Только надо взять его от них любым способом, чтобы он не оставался в этой семье. Каким он вырастет, если его будут воспитывать эти люди? Сонечка, родная, не убивайтесь, постарайтесь взять себя в руки, узнайте, как через суд можно его взять как можно скорее... Оля М. писала, что ее сын тоже первое время чуждался ее, плакал, не шел от отца, а теперь полюбил ее и даже не вспоминает отца.

Будьте сильнее и решительнее, это очень и очень нужно теперь, и тогда все будет хорошо. Пусть Бог будет с Вами, родная наша! Крепко-крепко целую. Люда. Каждую минуту с Вами, несмотря на расстояние.

Приписка от Эллы

Поцелуй за меня Андрюшку, маму, Аню. Не знаю, как дожить до следующего письма или открытки от тебя, друг мой дорогой! Все-все мысли только с тобой. Целую. Только ты спи, хоть немного! Элла

Телеграмма из Инты 29.10.54

РАДИ АНДРЮШЕНЬКИ НАЙДИ В СЕБЕ СИЛЫ ДЕРЖАТЬСЯ СПАТЬ КУШАТЬ ОТ ЭТОГО ЗАВИСИТ РЕШЕНИЕ ТВОЕГО СЧАСТЬЯ ТОЛЬКО ВЕРИМ В НЕГО КАЖДОЙ МЫСЛЬЮ С ТОБОЙ ВМЕСТЕ = ЗАЙЦЫ (в телеграмме написано «Зайцевы», а друзья С. М. по лагерю называли себя «зайцами». — Л. Э.).

Телеграмма из Инты маме С. М: — Марии Борисовне Прупис 29.10.54

ОЧЕНЬ ПРОСИМ СООБЩИТЬ ОТКРЫТКОЙ СОСТОЯНИЕ СОНЕЧКИ ПРО-

СТИТЕ БЕСПОКОЙСТВО НЕИЗВЕСТНОСТЬ НЕВЫНОСИМА = ЭЛЛА

Телеграмма из Инты 29.10.54

УМОЛЯЕМ НАБРАТЬСЯ СИЛ ТВЕРДОСТИ ПРИНИМАЙ БРОМ ЧТОБЫ ОБЯЗАТЕЛЬНО СПАТЬ НОЧЬЮ ТЧК ТЫ ДОЛЖНА БЫТЬ В ФОРМЕ ЭТО РЕШИТ ДЕЛО МОЛИМ БОГА СКОРОМ СЧАСТЛИВОМ КОНЦЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ ЦЕЛУЕМ ТЕБЯ ВСЕ = ЗАЙЦЫ (в телеграмме — «Зайцевы». — Л. Э.).

Из Инты от Эллы маме С. М. — 27/Х-54 г. — разница в датах, видимо, связана с тем, что телеграммы были задержаны цензурой

Дорогая Мария Борисовна! Простите, что я тревожу Вас в дни, когда Вам не до чужих писем и ответов на них. Но на это письмо и не надо отвечать. Я только прошу Вас ответить открыткой на телеграмму о состоянии Сонечки и о ее планах. Простите меня за то, что я, человек посторонний для Вас, смею давать советы, как поступать в отношении дочери. Вам — ее матери. Я сама понимаю чудовищность и бестактность этого, но что поделать, если волею судеб в последние годы только я имела возможность знать каждую минуту жизни Сони, и теперь каждый стук ее сердца кажется мне моим, каждая мысль ее — прошедшей через меня. Я знаю, что это значит, когда она пишет: «Мама и Аня просят меня взять себя в руки, а я не могу этого сделать».

Я знаю, что, когда Соня приходит в отчаяние, она не спит целыми сутками и не может себя заставить проглотить хоть кусок. А это значит, что у нее беспрерывно и нестерпимо болит голова, абсолютно нет сил. Необходимо ей давать бром или люминал. Так обидно, что вместо радостных поздравлений с огромным счастьем, которого мы все ждали столько лет, приходится писать такие вот горькие письма!

Целую Вас крепко. Каждая мысль моя направлена только к одному: что с Соней сейчас и что будет в результате. Элла

Из Инты 28/II-54 г.

Дорогая Софья Михайловна! Пишу Вам из того места, где находятся Эллочка и Люда. Я здесь уже неделю, работаю там же, где они, и жду... выхода за ворота. Элла и Люда, как и раньше, неразлучны, их отношения полны внимания и чуткой дружбы, и я очень рада за них. Большую радость всем нам доставила весть о Вашем освобождении, и представляла Вашу встречу с Андрюшей. В действительности все произошло гораздо хуже. Как мне хочется, чтобы Вы поскорее прошли через полосу первого соприкосновения с жизнью, которая всегда тяжела и даже мучительна! Знаю это по собственному опыту. Целую Вас и Андрюшу. Вера А.

Приписка от Эллы

Дорогая, дорогая моя! Будь радостна хоть сегодня, в твой день рождения. Вы сегодня выпьете, я знаю, и за нас. А Андрюшка совсем незнакомым оказался, и я теперь совсем не могу его представить конкретно: у него оказалось так много чужого по сравнению с тем родненьким чудесным мальчиком, с которым мы так сжились. Воспринимать его доставляющим тебе боль — не хочу. Знаю, что все — дело времени, он будет неотъемлемой твоей частью, источником тепла, силы, счастья. А пока — ну никак не могу. Целую мою светлую. Элла

Инта. 19/ХII-54 г.

Дорогая наша Софья Михайловна! Так близки и понятны моему сердцу все Ваши переживания, что я без слез не могу читать Ваши письма. Сколько несправедливости и жестокости от ранее близких Вам людей. Уверена, что со временем Андрюшенька привяжется и полюбит Вас. Такую маму, как Вы у него, нельзя не любить. Эллочка сейчас живет только Вами, все Ваши горести — ее горести. Вам ее Бог послал на утешение. Но она сейчас очень худеет и говорит, что, пока у Вас не наладятся дела, на ее поправку рассчитывать

не приходится. Она сейчас работает пожарником, физически особенно не устает, но душой неспокойна за Вас. Привет от Катюши, Аллочки и других. Целую. Ваша Ан. Пет.

Из Инты от Эллы 12/ХII-54 г.

Заинька моя родная, тебе надо спать и есть хотя бы для того, чтобы своим видом не отпугивать Андрюшку. Вспомни, как твердо ты вела себя во время болезни Андрюши воспалением легких. Так больно за тебя, что прямо выть хочется. Если не хочешь, чтоб я выла, — спи хотя бы искусственно.

Расстояние и время для привязанности, по-моему, не играют роли, как в стихах Сельвинского. «Но есть на свете такая дружба, такая любовь есть на земле, когда воркование просто не нужно, как рукопожатье в своей семье»! Целую всех. Элла

Из Инты от Эллы в новогоднюю ночь

Пишу тебе «в полночный час, на стыке двух годов, когда, звеня, сдвигаются бокалы...» Несколько минут назад суматошный, запутанный, многозначительный, полный огромных (хоть и незавершенных) событий и все же очень хороший 1954-й год канул в Лету. Услышала и присоединилась ли ты к моим тостам (настоящим, не под прихлебывание обычного кофе или чая. Пила я за наших мам и тех из нас, кто уже сам имеет это почетное звание; за «Долой мужей» (твоего и Людочкиного — экс-); за то, чтобы в этом году не было разочарований; за дружбу, «потрясающую, точно клятва»; за воплощение в жизнь мечты человека о правде; за чудесные неожиданности; за стихи, которые, «от радости плача, до смерти заучивают»; за то, чтобы ты и Люда нашли точку опоры, не утеряв своего Архимедова рычага; за то, чтобы многие-многие получили по яхте с алыми парусами.

Мне очень хотелось быть одной в эту ночь и не хотелось обижать искренне расположенных, приглашавших меня к себе («хоть на полчасика!») многих людей. Вышло на редкость удачно: трое моих товарок по пожарной карьере вышли из строя — кто на концерте, кто заболел, и я с радостью согласилась дежурить несколько дней в две смены — с двух дня до шести утра. Новогодняя ночь была сотворена по спецзаказу: вся украшенная снежными блестками — куда до них серебряным и слюдяным! Погода — неповторимо-праздничная, вокруг никого. Могу на минуту заглянуть, к кому хочу, поздравить не раздеваясь (еще бы! я ведь «при поясе»!) — и за дверь. И опять одна — только в душе с близкими, дорогими да со стихами. Так вот забрела на огонек к Ире Ц. — у нее и выпила вместе с четырьмя ее соседками по больничной палате «ликеры». А весь вечер побродили с одним старичком (зав. лабораторией) и очень интересно поговорили о многом — начиная от атомных возможностей и кончая огромной роли такта во всех областях жизни, касающихся взаимоотношений: в семье ли, в дружбе или в дипломатических отношениях между государствами, в работе и просто во встречах. Очень хочу овладеть этим своим слабым местом. Побывала я и у многих других. И ночь все время оставалась неестественно праздничной. В столовой у нас елка настоящая, с лампочками и игрушками, а на волейбольной площадке — без лампочек и игрушек, просто в снегу, тоже радостная и красивая. А в кармане у меня были полученные от вас телеграммы, и от дяди Аркадия, и тети Лиды (огромное им спасибо), и письмо от Людочки, которая уже дома.

В1955 году все так же много и интересно пишет ей Элла, другие лагерные друзья, но многие — уже из-за ворот лагеря. Люда пишет из Полтавы о своих мытарствах с устройством на работу, Маруся — из Инты о своем замужестве.

Толстая пачка писем этого года — письма С. М. в разные высокие инстан-

ции о реабилитации, о не возможности устройства на работу.

Уполномоченному Комитета гос. безопасности

при Совете Министров Союза СССР

по Ленингр. обл.

тов. Бельченко

ЗАЯВЛЕНИЕ

Убедительно прошу принять меня для личной беседы. Я нахожусь в совершенном отчаянии от непонимания, что происходит со мной. Прошу Вас помочь мне и посоветовать, что делать... Мое заявление о реабилитации оставлено Прокуратурой СССР без удовлетворения... Я не могу устроиться на работу...

Секретарю Лен. гор. комитета партии

тов. Замчевскому

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вас разрешить вопрос о моем восстановлении в члены КПСС... Я освобождена. Все до одного арестованные в 1949 году члены кафедры полит, экономии ЛГУ — профессора Вознесенский А. А., Рейхардт В. В., Штейн В. М., Розенфельдт Я. С., Раугбардт, Буковецкий — полностью реабилитированы... Вы можете использовать меня на самых трудных участках работы — у меня много энергии и сил, и я готова отдать свои знания и труд там, где они нужны Родине...

Каково ей было узнать, что Вознесенский расстрелян, что Рейхардт и Некраги погибли в тюрьмах...

В партийные органы шлют положительные характеристики на С. М. Фирсову хорошо знавшие ее В. Морозов, Е. Эпштейн, С. Зеликина. Но ее не реабилитируют, не принимают на работу.

Из воспоминаний С. М. Фирсовой в очерке «Как жить?»

Материально было трудно. Фирсов немного давал на сына, но алименты я не оформляла. Родители, брат, родственники по десятке подбрасывали мне. И вдруг меня вызывает участковый, спрашивает: «На что живете? Алименты не получаете, не работаете. Приказ: в 48 часов выехать из Ленинграда». В этот день мы с Андрюшей были в кукольном театре, он сидел у меня на коленях и вдруг спросил: «Откуда капает?» — «Это дождик идет», — нашлась я. О том, что я не работаю и официально не получаю алименты, было известно только мне, Фирсову и его новой жене. Я пошла в прокуратуру, и прокурор при мне позвонил в милицию: «Оставьте ее в покое»...

В письме работнику прокуратуры С. М. просит вторично личной встречи.

Сейчас я уже поступаю работать работницей на фабрику и потому не во всякий день смогу прийти к Вам на прием. Да и стоит ли искать этой встречи? В прошлый раз Вы меня не слушали, не видя за страшными бумагами страдающего человека. Вы говорили, что я «призналась». Но можете ли Вы представить, что такое было мое следствие в 1949 году? Я сидела на допросах, а у меня в утробе шевелился будущий ребенок, к движению которого я прислушивалась и боялась его гибели. Если бы следователь, прокурор и Вы сейчас хотели узнать обо мне правду, надо было бы просто вызвать людей, знающих меня по университету, и до войны, и во время войны, блокады, эвакуации, и впоследствии, а не опираться на показания нескольких клеветников, оклеветавших всех профессоров и меня.

От Вас зависит — установить Истину и вернуть меня к жизни, дать возможность трудиться в меру моих знаний и возможностей. Будьте справедливы — вот все, что я от Вас прошу.

9/II-55 г.

С. Фирсова

Обнаружилось и совсем иное письмо. Вот оно:

Уважаемый Илья Григорьевич! (Эренбург — Л. Э.)

Много лет, как я хочу с Вами встретиться и поговорить. Я не литератор и имею отношение к литературе только как читатель. Разговор этот раньше не мог состояться из-за того, что я лишена была возможности просить у Вас о нем. Сейчас я живу в Ленинграде, а в Москве буду всего 5—7 дней.

Ваш секретарь сказала мне, что нужно Вам написать о предмете разговора, тогда Вы ответите — смогу ли я Вас видеть и сможете ли Вы меня принять. Но дело в том, что я даже затрудняюсь в письменной форме определить, о чем я хочу говорить с Вами.

О жизни... о правде... Пусть не покажутся Вам смешными и тривиальными эти определения.

Много раз и очень далеко отсюда мечтала я о возможности поговорить с Вами, многое Вам рассказать и спросить. Если можете уделить мне время, — прошу Вас, сделайте это.

Эренбург сделал это, и о встрече С. М. не только рассказывала друзьям, но и оставила краткие записи.

За Истрой, ст. Новый Иерусалим. Через Чеховскую Аллею. Дача у дороги, цветы, цветы. Жена седая, красивое строгое лицо. Проводила в гостиную с плетеными креслами. Сам И. Г. старый, седой, впереди рыжеватый вихор. Худощавый. Хорошо одет.

Разговор. Начала говорить я. Полное доверие. Для себя ничего не прошу. О себе кратко, начиная с 1949 года. Как же жить? Где совесть, правда?

Он: я это знаю. В теч. 20 лет вытравливали совесть страхом. Брали бочками, выпускали каплями. Тяжелые условия быта, жилья порождают борьбу за существование, подлость. На 100 чел. 2 с совестью, остальные приспосабливаются. Чистых, не цепляющихся за благополучие больше среди низших классов, чем среди т. н. интеллигенции. Наши 200 семейств — министры, писатели и др. Если до этого положения дорывается бывший бедняк, он груб и безжалостен.

О писателях. Всегда среди тысячи писателей лишь несколько имен. Я могу назвать 20 честных, порядочных писателей из наших 4000. Никогда не лгал Паустовский. В войну многие писали искренне, теперь говорят вполголоса.

Эпоха меняется. Положитесь на время. Но перевоспитание людей — процесс медленный. Самое страшное у нас — страх и равнодушие. Равнодушие еще хуже страха. Страх уже отходит, вижу по письмам — пишут свои адреса.

Нужно: идея хороша. Все дело, кто и как ее осуществляет.

Дело каждого: честность и гореть (!) на своем посту. Люблю Дон-Кихотов и людей, живущих в духе христианской добродетели. Делай добро! Политика и экономика изменяются быстро, а психика людей — медленно.

Ваше поколение калечили 20 лет, формировали трусов и конъюнктурщиков. Или растерявшихся. У многих совесть потеряна или усыплена.

Покрепче и светлее мое поколение. Я верю в молодость. Новое поколение вырастет более цельным, светлым. Возврата к старому быть не может...

Среди писем С. М. имеются черновики или неоконченные письма Назыму Хикмету и Анатолию Рыбакову. Мне известно, что она много позднее встречалась также с писателем Григорием Баклановым.

К ней же валом валят письма из лагеря Эллы, других лагерных и нелагерных подруг, от их родителей.

От Фани Соломоновны, мамы Эллы 19/VII-55 г.

Моя дорогая Сонечка! Очень рада, что взаимоотношения с Андрюшей налаживаются. Чем дальше, тем больше ребенок будет привязываться к Вам. Для этого надо, чтобы он постоянно чувствовал

Вашу безапелляционную справедливость и твердую волю. Я надеюсь видеть Вас с ребенком и Людочку у себя в Батуми. А когда Эллу увижу, неизвестно. Ужасно неудачно сложилась наша с ней жизнь... Мой самый душевный привет Марии Борисовне и Аркадию Борисовичу...

Из лагеря Инты от Эллы 27/IV-55 г.

Я делаю все, чтобы не опозорить себя болезнью, но у меня нашли всякую всячину, сняли с работы. Главное — привести в порядок нервы, а ими надо заняться основательно. Как писал Н. С.: «Я знаю, что старые раны излечит один лишь покой. Подальше от гроз и буранов... Но я ведь совсем не такой!» И ты ведь совсем не такая, мой родненький друг. И я не такая.

Стихи заключенного поэта С. произвели сильное впечатление на С. М., и Элла присылала ей все новые и новые его стихи. Потом у поэта с С. М. завязалась и непосредственная переписка, и среди писем немало и от него.

От Эллы из Инты, 1955 г.

Сонечка, дорогая моя! «...Больно мне, с тобою не грустить одною грустью...» Да ты понимаешь, что ты делаешь? В твою жизнь вошло настоящее, огромное, могущественное, а ты всю его жизнеутверждающую силу отвергаешь и переводишь на работу по выделке сомнений и тревог. Заинька, родная, но ведь в каждой любви для сомнений всегда есть предпосылки. Правда, у тебя наитруднейший случай, но все равно, раз уж пришло такое, так это ведь замечательно!.. Я очень мало знаю его, он предельно замкнут со всеми. Его здесь ценят за его выступления со стихами, хвалят, восхищаются, но друзей у него нет. Один. Все лагерное ненавидит до предела. Тоска по той жизни. И вот — твои письма, как много они могут ему дать. Я вспоминаю себя в тюрьме или даже в бытность с вами. Сколько рвущих на части сердце тревог, но все это обгонялось сознанием, что надо, надо, надо придумать что-то, чтобы развеселить мальчишек или сделать то или иное тебе и Люде, чтоб облегчить жизнь. Думай и ты о нем в таком плане. Поверь, это ему нужно не меньше, чем тебе в бытность здесь. Пусть он почувствует, что он не один, что он дорог. (Только не надо сразу, как дорог: как человек, или поэт, или родство душ, или друг, или любишь?) Зря ты решила, что твое чувство обречено на безнадежную гибель. Очень может быть и так — в любви на каждом шагу самые неожиданные ходы, но нелепо ведь думать о финале с первых же моментов. Главное: ты должна сейчас войти в его жизнь, сделать вашу дружбу для него необходимой, письма — содержанием его жизни, чтоб он ждал их с нарастающим напряжением. Они должны быть всеобъемлюще интересны, сдержанны, дружески теплы (и вместе с тем больше чем дружески) — нелегкая задача... У тебя сердце тянет в одну сторону, рассудок в другую, поэтому так мучительно. Но, по-моему, главное в организации двуногих — все-таки сердце. Только надо, чтобы оно — это сердце — было умным. Умное сердце — вот что я считаю главным. (И сердечная голова тогда уж...)

От Эллы из Инты, 1955 г.

...Сердце должно быть одновременно и умным (даже мудрым), и горячим, и твердым, и нежным, и не соглашающимся ни на какие сделки...

Может быть, в Москве ты встретишь хорошие переводы Вердена, Вийона, Гёте, Гейне, Шекспира. Я буду счастлива, если ты пошлешь их Леве (эх, если бы в переводе Пастернака!)...

От Эллы из Инты, 27/01-1955 г.

Дел невпроворот. Меня отправляют в Абезь, а там режим скверный — мой архив могут мне не дать, ваши же письма и стихи С. — самое ценное, что у меня есть. И уникальный Блок, целиком переписан-

ный мельчайшим шрифтом на прозрачной папиросной бумаге размером в 1/8 тетрадного листа — подарок Мишки. Бездна заметок, записок, моих неотправленных писем. Вот и ломаю голову, как все это сохранить. Да еще надо переписать стихи С. да ответить на неисчислимые выражения восторгов поклонников моего «таланта», хоть я и делаю это в нескольких словах.

Камфору и кофеин с меня сняли, т. к. «тех вялых тонов, которые меня просто испугали, уже не слышно», как сказал врач. Я даже пыталась играть в волейбол и побегать немножко, чтобы не испугать врача.

Очень тронута заботой твоих родителей и очень огорчена, что эта забота вызвала ненужные траты, т. к. каждая посылка отнимает уйму средств, которых у вас и так нет. А мне, честное слово, не нужно ничего, кроме веры в теплое отношение ко мне дорогих людей, а я в это верю и без посылок.

Я распустила нервы за последние два года, теперь взяла их в ежовые рукавицы и совсем изменилась. Знаю, что поправляюсь, иначе это просто капитуляция с моей стороны. И с твоей.

В том мире, сущность которого ты так хорошо узнала, может бестревожно прожить (да и тут без тревог не обойдется) лишь тот, кто следует советам, даваемым тебе: «Не нужно думать о других», «Не задирайся» и т. д. А ты никогда не сможешь не думать о других и всегда будешь «задираться». И я знаю, что даже когда твои дела, сегодня не устроенные, благополучно разрешатся, тебе все равно будет далеко до покоя душевного. Ибо слишком много есть тех, с кем нельзя «не задираться», не предавая этим «мечту человека о правде», слишком много того, мимо чего нельзя пройти безучастно, не предавая этим всех тех, кто не мог во имя спасения собственной шкуры идти своим путем мимо подобного. Сама ты это знаешь...

От Эллы из Инты, 08/01-1956 г.

Моя дорогая! Год начался сплошными несчастьями: 2-го умерла одна девушка, упавшая в траншею, затем убило током несколько мужчин, позавчера попала под платформу знакомая мне девушка, начался карантин в детском доме. Словом, напасть за напастью. А настроение все равно типа «плохое перемелется в хорошую муку». Твое сегодняшнее отношение к Андрюше разделяю давно. В нем воспитали маленького тирана, и ты в конце концов его перевоспитаешь. Замечательно, что ты твердо решила не подмазываться к нему сюсюканьем и потаканием. «Ни при каких обстоятельствах», — пишешь ты. Это неимоверно трудно, но, знаю, ты будешь «на том стоять». Страшно рада, что ты в этом оказалась такой сильной. Боялась, что материнская любовь превратит тебя в идолопоклонницу. Скатерть-самобранка опасна для детей, надо, чтобы они знали радость долго лелеемых желаний, а иногда и горечь неудовлетворения этих желаний. Чтоб понимал, как далеко ему до «пупа». В тех цесаревичевских условиях он другим быть и не мог, а ведь «государство — это я», знаю, тебе ненавистно лютой ненавистью. Как и мне. Но сколько тебе придется ломать себя и его — подумать страшно. Но надо — ничего не поделаешь. Ведь даже принц в «Принце и нищем», попав в подходящую обстановку, стал положительным принцем. С Андрюшей, надо думать, это будет много проще. Но сейчас тебе, Зайцу моему любимому, невыносимо трудно. Когда-нибудь ты расскажешь нашему Андрюшке об этой тяжелейшей в твоей жизни эпопее, но для этого тебе необходимо выдержать взятый курс. Как это трудно — мне ли не понять. И это тогда, когда нужны силы для новых столкновений на каждом шагу. Поддерживают разве только стихи С., да и тут вместо легкого отдыха — напряжение всех душевных сил. Стихи действительно замечательные. Сердце этих стихов в самом деле огромное, и разум светлый. Я очень,

очень понимаю, хоть еще и не могу привыкнуть к той огромной и радостной для меня перемене, которую произвело в тебе открытие этого таланта. Но ведь далеко не всегда стихи и автор имеют одно и то же сердце. Отношение мое к С., как только я его немного узнала лично, стало настороженное. Теперь же, когда он коснулся твоей жизни, я особенно хочу не ошибиться в нем. Твое чувство к С. меня и радует, и страшит, страшит больше. У Корнейчука наигуманнейшие вещи, как и у жены его, Ванды Василевской, оба же они — жестокие люди в своем сознании «высшей касты». Хочу, чтобы ты знала: о С. говорят много лестного, но ничего хорошего...

А вот серия писем еще одного корреспондента.

6 мая 1955 г.

Соня, милая! Прости меня за то, что избираю такой старомодный способ объяснения. Но... и язык не повинуется, и молчать не могу.

Я люблю тебя.

Сложными и запутанными прошли наши жизни, но сейчас главное — это радость от того, что ты выстояла. Когда я вижу тебя, мне кажется, что ничего не потеряно, а если впереди и будет что-нибудь светлое, то — только с тобой.

Я не могу объяснить, как изменилось чувство, пережитое пятнадцать лет тому назад. Я и тогда не сумел объяснить его тебе, но помнил о нем все эти годы, хотя и знал, что тебе не до меня.

А сейчас я с волнением ожидаю каждой встречи с тобой и... боюсь сказать тебе об этом. Страх этот оттого, что боюсь опять тебя потерять. От того, что надо думать не только о чувствах, но и о тысяче трудностей, которые выросли вместе с нами. Но именно в том, что и мы выросли, черпаются новые силы.

Соня, дорогая...

Что ты мне ответишь? И.

Автор письма — И. Б., также выпускник университета, философ, умный и красивый, любитель поэзии. От него мне стало известно о возвращении Сони и о возобновившейся через пятнадцать лет их лирической дружбе. У него был сын Марик, чуть старше Андрюши, оставшийся без матери, которая бросила семью и уехала в другой город.

От И. Б. 8—9 мая 1955 г.

Соня, сейчас четвертый час ночи, но мне спится плохо — все думаю о тебе, хочется говорить с тобой. Перебираю в памяти все, что слышал от тебя в последнее время. А мне кадр за кадром вспоминаются встречи и разговоры с тобой до войны, во время ее и после. И бесконечно дорого то, что после кошмара прошедшего ты сохранила и свою прямоту, и жизнерадостность, и даже умение от всей души смеяться... Ночь сменяется за окном днем Победы — пусть будет так и в жизни. Целую тебя. И.

От И. Б. 28 мая 1955 г.

Родная, все дни веду разговоры с тобой, но сказать вслух все — сейчас не умею. Мы идем друг к другу от ума и сердца, но меньше — от чувства. Мысли, раздумья все время отодвигают чувства, и горе нам, если оно так и останется отодвинутым. Любовь — это яркая гамма цветов, и отсутствие каких-либо из них может сделать оставшиеся серыми, невыразительными. «Гамма» зависит не только от обстоятельств, но и от взаимного познания, от настороженности и осторожности. От некоторого недоверия, от нерешительности.

Еще и еще раз прошу тебя — если твое отношение ко мне проистекает из благодарности только за мою любовь, то скажи мне об этом. Правда несовместима с умалчиванием и полуправдой.

А вообще, мне просто хочется обнять тебя, дорогую, родную, и как-то сделать жизнь твою легче, красивее, если это в моих силах. И.

От И. Б. 15 июля 1955 г.

Родная, любимая моя! В который раз я перечитывал твое письмо. Как бы я ни ответил на твои сомнения, главное в том, что я тебе уже сказал. Я хочу видеть тебя своей женой, своего сына и твоего сына — нашими детьми. Я хочу, чтобы ты полюбила Марика, и постараюсь все сделать, чтобы полюбить Андрюшу. Я хочу сделать твою жизнь легче, интересней, красивей. Уверен ли я в том, что смогу сделать это? Да, если я буду знать, что ты этого хочешь. Найдутся ли у меня для этого силы? Да, если я буду их черпать в твоей любви. Чувства увеличивают силы человека. Если тебе кажется, что я не тот, то эту оценку вряд ли могут исправить мои усилия....

От И. Б. 23 июля 1955 г.

Родная моя... я знаю, что у ребенка бывает одна мать в жизни — та, которая его родила. Я знаю, что заменить ему мать может в какой-то степени другая женщина, но степень эта будет зависеть от того, как она любит его отца. Тебе будет трудно. Ты — внутренне честный человек, и тебе придется сравнивать и анализировать два своих чувства к двум мальчикам. Один родной, плоть от плоти твоей, и другой, к которому привязаться нужно... Чувства еще нет, есть желание, чтобы оно возникло. Ты сделаешь для него все, что нужно в бытовом отношении, но какую борьбу это вызовет в твоей душе. Меня страшит твой повелительный тон. Лаской и обходным путем с Мариком можно сделать все. Приказанием иногда — ничего. Уверен, что все эти трудности ты сумеешь преодолеть.

Целую крепко-крепко тебя и Андрюшу. Вспоминает ли он обо мне? И.

Философ победил поэта. А может быть, рассудок — сердце... Поэт после освобождения приезжал в Ленинград. Встреча их состоялась. Но продолжения не последовало... Хотя его стихи она помнила и читала до конца жизни.

Неотправленное и неоконченное письмо С. М. Элле в лагерь¹

от 3 октября 1955 г.

Эллочка, от тебя давно нет писем. Посылаю тебе Саади — очень рада, что имею такую возможность. Это И. давно еще заказал «книга почтой» в Сталинабаде, и вчера заказ пришел. Думаю попросить у него для тебя стихи. Знаю, что даст охотно, на время, разумеется. Я специально займусь этим: хорошенько пороюсь в его книгах.

Как-то со временем ничего не получается — уходишь из дому рано, возвращаешься в седьмом часу вечера (работала счетоводом в артели «Ленфотохудожник». — Л. Э.). Нужно хоть 2—2,5 часа побыть с Андрюшей, поиграть с ним, позаниматься, ведь я еще не могу считать, что он уже полностью и навсегда завоеван, чтобы я могла не уделять ему достаточно времени...

И получается, что самой даже некогда в кино сходить. Да потом, если есть свободный час, хочется провести его с И. Разрываться между ним и Андрюшей очень трудно. Тянет меня к нему все больше и больше, и рада бывать с ним... Трудно все сочетать сразу, а главное — разрываться между Андрюшей и им. Всякий час, что я бываю не с Андрюшей, а с ним, для меня — укор совести...

Семья была сложной: помимо двух мальчиков и мужа, в нее входила и тетя Вера (тетка бывшего мужа). В 1956 году С. М., как и тысячи, нет, миллионы других, наконец, была полностью реабилитирована, вернулась на преподавательскую работу в ЛЭИС (Электротехнический институт сигнализации и связи). В дальнейшем написала докторскую диссертацию по экономике связи и с блеском ее защитила. Долго и успешно работала.

Андрей не стал музыкантом, как мечтала его мать, стал математиком, кандидатом наук, отцом семейства.

У С. М. были внуки, много друзей и интересов: филармония, театры, книги, переписка и встречи с друзьями, в том числе с лагерными, особенно с Эллой и ее сыном.

Однако до конца дней у нее были удивительно грустные, даже трагические глаза.

Через три месяца после ее смерти — 8 марта 2000 года — знакомый мужской голос поздравил меня с женским праздником. А потом я услышала:

— Обнаружились мамины письма. Оттуда... Если хотите, заберите.

Так у меня оказались все эти письма.

2 октября 2000 года