“17 ноября 1950 г.

Крошечка моя родная, сыночек мой! Поздравляю тебя с днем рождения и желаю тебе здоровья и счастья. Дай Бог, чтобы ты рос хорошим человеком и приносил радость людям. Птенчик мой! Мое сердце всегда с тобой, днем и ночью. Думы мои о тебе и мечты. Мне очень тяжело, что я далеко от тебя и не могу тебе ничего послать, кроме привета.

Целую, мама”.

Эта открытка написана Софьей Михайловной Фирсовой годовалому сыну Андрюше. Она, мой близкий друг, скончалась в декабре 1999 года, а вскоре я получила несколько сотен писем ее лагерной переписки. Я собиралась просмотреть эти письма и передать их в архив “Мемориала”, полагая, что ничего нового из них не узнаю. Казалось, С.М. все рассказала мне о своей лагерной жизни, когда я писала очерк о ней.

Просто просмотреть письма не удалось. Я читала и перечитывала их. Нередко слезы мешали моему чтению...

“7 октября.

Год не указан, вероятно, 1950. Письмо написано ее дяде Аркадию из лагеря, почему многие факты маскируются и нуждаются в объяснении.

...Боль, которая никогда не изгладится, — ребенок... Начиная со дня его появления на свет. Вот когда мне было себя по-настоящему жаль и даже теперь, оглядываясь назад, мне страшно вспомнить этот день!..”

С.М. родила в тюрьме... Она, любимый студентами преподаватель экономического факультета ЛГУ, кандидат наук, была арестована на пятом месяце беременности в июле 1949 года по надуманному “Ленинградскому делу”. Вина ее состояла лишь в том, что она обоснованно защищала книгу выдающегося ученого В.М.Штейна, которая накануне получила университетскую премию, а вскоре подверглась организованному разгрому. С.М. сидела во внутренней тюрьме Большого дома на Литейном, но рожать ее перевели в “Кресты”. Там ее поместили в “собачник” — общую для мужчин и женщин камеру, тесную, без окон и вентиляции, пока для нее, политической, долго искали камеру.

“...Всю ночь я не имела возможности присесть, не то что прилечь. Воздух ужасный, дышать нечем, и боли были уже довольно сильные. Так я промоталась на ногах сутки, не выпив ни глотка воды, не съев ни крошки — не лезло в горло от этого зловония. Об обидах и оскорблениях я уже не говорю. Сами роды ничего страшного из себя не представляют, боль терпимая, я ни разу не вскрикнула — могла терпеть. Но сил не было, а силы в это время очень нужны. Особенно тяжело было враждебное окружение, грубость и безжалостность. Во время родов слышу от акушерки: “Зачем вы вели вражескую деятельность?”

Мальчик родился маленький (2,800), синюшный, не кричал. При его появлении все окружающее так начало давить, что я потеряла над собой власть и стала плакать...”

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке “Как жить?”

“Впервые после ареста я заплакала, когда меня привели в камеру, где к темным, грязным стенам была прикована детская кроватка. Очень пугало, что мальчик терял в весе, поскольку из-за слабости ему не хватало тех получасов, на которые детей приносили на кормление. Он засыпал, и его голодного уносили. Врач разрешила поместить ребенка с матерью в изолятор, где мы всегда были вместе, и этим спасла мальчика. На 40 минут нас выводили гулять, но поскольку я политическая, опасная, меня надзиратель ставил отдельно у стены, где я стояла с ребенком...

И вопреки всему, сын заставил меня забыть о моем несчастье. Он заслонил собой все. Окружающее окрасилось чудесным, счастливым светом, который дает ощущение материнства. Этот свет не мог быть омрачен ни дальнейшими ужасными переездами, ни переменой климата. Единственное, что омрачало существование, — это мысль о неминуемой разлуке с ним. Несколько дней страшно пугала его болезнь”.

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке “Как жить?”

“В начале марта меня с ребенком срочно отправили по этапу. Об этом особенно тяжело вспоминать, но надо, чтобы люди знали, что тогда творилось. Нас долго везли в переполненных столыпинских вагонах, в купе набивали человек по шестнадцать. При многих пересадках тащить вещи мне с ребенком помогали уголовники, и ничего не пропало. На одной из пересадок десять матерей с детьми на руках три часа стояли на морозе, дети плакали. Мы потребовали дать нам перепеленать и покормить детей в тепле. В ответ конвоиры наставили на нас автоматы: “Ложись!”, “На колени!” В снег, с детьми... Стоял вой. Все дети заболели пневмонией. Антибиотиков для заключенных не было. Большинство детей умерло”.

Родителям из Инты

“3/V-50 г.

Дорогие мои! Я прибыла на место. Мальчик уже больше недели в яслях. Мы с вами говорили (на свидании в тюрьме), что если меня будет беспокоить его здоровье и местные условия, то вы его у меня возьмете. Я думала додержаться до осени, когда он уже подрастет, и вам с ним было бы легче. Но, как я сейчас убедилась, для его спасения необходимо отсюда взять его как можно скорее. Понимаю, что я налагаю на вас новые заботы и колоссальную ответственность за ребенка, но он мне слишком дорог, чтобы я им рисковала. Мальчик прекрасный, здоровый, пока был со мной, а теперь у него сильнейший грипп с высокой температурой, подозрение на пневмонию. Погода очень плохая, гулять нельзя, а в комнате тесно, нечем дышать.

Я умоляю вас спасти Андрея. Я знаю, что поездка сюда будет связана с большими расходами, но мне не нужно никаких посылок, ничего, только сберегите мне моего мальчика... Я стараюсь максимально быть с сыном, чтобы ему было легче. Он очень скучает, когда один лежит в кроватке и плачет. Ведь он уже большой — скоро полгода — и очень толковый мальчик. Пока он только на грудном кормлении, весит 6,5 кг, начну его прикармливать. Самый трудный вопрос — кто сможет за ним приехать. Это трудно и физически, и в смысле умения обращаться с таким маленьким.

Верю, что вы меня поймете, особенно мамуся. Ты знаешь, как больно бывает матери, если есть угроза ее любимому ребенку.

Следующее письмо я смогу прислать лишь в ноябре. (В то время можно было посылать только два письма в год.) Очень хотелось бы вас видеть, но это невозможно. Даже когда приедете за сыном, скорее всего, не встретимся.

Адрес: Коми АССР, Кожвинский район, ст.Инга, п/я 388/14. Фирсовой С.М.”

Без даты, видимо, лето 1950 г.

“Я не знаю, что меня ждет, хочется верить в хорошее будущее. Хотелось бы только, чтобы вы и мой мальчик знали, что даже в этом моем положении я была счастлива, и это счастье дал мне сын.

Мне безумно хочется быть с ним все время, следить за его развитием и направлять его. Я так хорошо представляю его шалуном с лукавыми умными глазками, и, конечно, очень больно, что мне не доведется увидеть его первые шаги, услышать, как он начнет разговаривать.

Но ради него мне нужно расстаться с ним. Я знаю, что у вас ему будет лучше, значит, я должна остаться одна.

Надеюсь, вы поймете, как важно будет для меня знать о ребенке малейшую подробность, и вы не поленитесь часто мне писать. Я безмерно благодарна вам за все. Только прошу вас сберечь себя, не отчаиваться. Верьте в нашу встречу. Ведь отчаяние отнимает силы, и я себе этого не позволяю. Нужно только сберечься от сырости и сильных морозов”.

Без даты. Конец 1950 г.

“...Почему хорошо, что он уехал? Он будет в другом климате, будет получать овощи, соки, так необходимые ему, чего он лишен здесь. И уход. Как бы я ни была энергична и активна, я могла здесь дать ему много меньше, чем дадите ему вы, ибо мои возможности крайне ограничены. Ни купать, ни укладывать спать, ни даже видеть его в кроватке. Гонят, не дают в руки, он плачет, а я бессильна. Даже когда болен, пускают только грудью покормить. Он плачет, а у тебя сердце разрывается... Ничего не можешь сделать — взять на руки, прижать к себе, успокоить... Страдания не поддаются описанию.

И потому я согласна скучать без него, тосковать о нем, но знать, что он в хороших условиях. Его любят, с ним много занимаются, он обеспечен всем для нормального развития. Ведь после того, как он был бы отнят от груди, мы виделись бы с ним лишь раз в неделю. А кто бы с ним занимался остальные шесть дней? Поэтому дети и говорить учатся поздно, и взгляд у них тупой, не живой.

Молю Бога, чтобы поскорее оказаться подле него, самой заниматься с ним, воспитывать его. Жду подробнейших о нем сообщений. Какое он на всех произвел впечатление? Как отец встретит сына?

Верю, что вы будете его любить, и он вам даст много радости.

Он действительно прекрасный ребенок. Ему только не хватает витаминов, и поэтому до сих пор не прорезались зубки.

Не присылайте мне ничего дорогого”.

Дяде Аркадию, без даты

“Только после отъезда Андрюши, когда я могла спокойно оглянуться вокруг, я поняла, в каком кошмаре он, бедный, был со мной, как многого ему не хватало, начиная от воздуха и кончая витаминами и ограниченностью впечатлений. Даже мать не могла быть с ним сколько необходимо. Этого не напишешь. И хотя теперь я очень тоскую о нем, я счастлива, что ему там хорошо. Невозможно рассказать о том, что я перечувствовала и пережила в связи с его появлением на свет и расставанием с ним. И радость, и горе, и счастье, и тоску необыкновенные. Все заполнено им, нет ни одного уголка в сердце или мозгу, свободного от мыслей о нем. И теперь он заполняет всю пустоту моего теперешнего существования.

Заботит только его будущее. Каким он будет? Неужели он меня не будет знать и любить? Что будет с отцом? Страшно подумать, что я могу надолго быть с ним разлучена. Дай силы все пережить!..”

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке “Как жить?”

“Я получила долгожданное письмо от мужа. Конверт надписан его рукой, но внутри только повестка о том, что Фирсов возбуждает дело о разводе с С.М.Фирсовой, и ей надо явиться на суд на Фонтанку. Это было сокрушительное предательство. Вскоре из письма родителей я узнала, что он забирает у них Андрюшу.”

“17/VI-50 г.

...Меня крайне беспокоит желание отца взять ребенка в город под наблюдение приходящей няни. Мое требование, чтобы мой сын жил в семье моих родителей в хороших загородных условиях. Иначе я его лишусь. А он мне сейчас сохраняет волю и интерес к жизни. Взять его — это большая жестокость. У меня не хватит сил перенести такой удар. Я не лишена материнства! Этого в приговоре нет. А он это хочет сделать. Милосердие, по-видимому, не свойственно моему мужу. А святое правило, что лежачего не бьют, ему, по-видимому, неизвестно. Напишите правду, молю вас об этом! Боже мой, мысли все перепутались. Целую, Эмма”.

“Взять ребенка в город” написано потому, что с родителями С.М. он жил в пригороде. Подпись чужими именами в этом письме и в следующих говорит о том, что они были отправлены за счет вольнонаемных, которые с опасностью для себя содействовали заключенным в отправке нелегальных писем.

“7/V-51 г.

Мои дорогие! Я здорова. Очень тоскую об Андрюшеньке, так привыкла к подробным отчетам о его жизни и так давно лишена этого — с того времени, как он уехал от вас. Надеюсь, что теперь он уже у вас, и на днях я получу письма от вас с этим радостным известием. Не отдавайте его туда! Не придут же силой его забирать от вас. Передайте Н. мою просьбу: я умоляю его не забирать ребенка. Неужели он не понимает, что в вашей семье ему лучше. У вас он будет не только на свежем воздухе и зелени, но и главное, что у вас дружная семья, мальчик не будет свидетелем ссор и споров, ведь он скоро все будет понимать. Пока не разрешится благополучно этот вопрос, я себе не найду покоя.

Нет часа, чтоб мысль об этом не занимала меня. Как мне хочется, чтобы сын знал, что у него есть мама, которая любит его бесконечно, и как мне страшно представить, что его могут забрать в ту семью, и в этом случае он обо мне ничего знать не будет.

Крепко целую вас и сыночка моего родного. Пришлите конвертов.

Ваша Марианна”.

(Письмо Н.Н.Ф., возможно, неотправленное)

“1/IV-51 г.

...Я сейчас в полной растерянности, хотя прошли целые сутки с момента получения твоего письма, если его так можно назвать... Я не могу себе полностью представить, какое новое несчастье угрожает мне, какая новая беда надо мной нависла... Боже мой! Может быть, я смогу своими строками тронуть твое сердце, может быть, оно еще не совсем окаменело и отзовется на мою неизмеримую боль, которой полна сейчас душа... В этом случае я не пожалею, что жертвую свое драгоценное право на письмо — 1 раз в полугодие.

Итак, ты вчера своим сообщением поставил меня перед свершившимся фактом: воспользовавшись моей доверчивостью и моим отсутствием, ты отбираешь ребенка у моей семьи. Сколько я ни думаю, мне непонятно, почему ты это делаешь. Ты знаешь, в каких условиях я провела всю вторую половину беременности, как и где я его родила, какой страшный путь с ним, маленьким, проделала, сколько пережила с ним, приехав на место. Чего стоило все это пережить... Я отдавала сына домой и радовалась, что он попадет в хорошие условия к любящим его и меня людям и жила эти месяцы теми сообщениями, которыми так щедро одаривала меня моя мама, которая полностью поняла мою боль, мои страдания и облегчает их каждый день.

У меня отнято самое дорогое в жизни. Но сама жизнь — это был он, Андрюшенька. Ей угрожаешь теперь ты. Если, не дай Бог, ты заберешь ребенка у моей семьи, то для меня жизнь потеряет весь свой смысл. Ибо сейчас, в тех условиях, в каких я нахожусь, только Андрей, мысли о нем, мечты о будущей с ним встрече, письма и фотографии, рисующие жизнь и развитие дорогого мне существа, — только это дает еще стимул к некоторой бодрости, которую мне удалось еще до сих пор сохранить.

Я рада, что ты проявляешь отцовские чувства, хорошо, что ребенок имеет хоть отца... Но зачем тебе нужно отбирать его у моих родителей, где ему очевидно лучше? У меня это единственный ребенок, и в моих условиях ясно, что больше детей у меня не будет. Родители мои, потеряв меня, нашли в нем, своем внуке, радость и успокоение. Они часто и подробно сообщали мне о нем, зная, как важны мне эти драгоценные строки. Когда же он бывал в гостях в Ленинграде, я ни разу не получила хоть пары строк о моем маленьком сыночке. А ведь я только по ним да по фотографиям могу представить моего пташечку. Родители воспитывали его в любви ко мне, и у меня теплилась надежда, что он будет знать меня и любить. Ты молод, холост и имеешь все возможности стать отцом и иметь не одного, а несколько детей.

Зачем же ты убиваешь меня и моих родителей? Сыночек мой, если бы он мог знать и понимать, что произошло, какое горе принес мне его отец, он сам бы убежал от тебя обратно к бабушке. Подумай сам, зачем тебе в твоих условиях жизни маленький ребенок? Бабушка стара, тетя Вера больна и работает, няня — чужой человек, а ведь мальчик и так обижен судьбой — лишен матери. Для моих же стариков он не только единственный внук, но и часть меня и потому особенно дорог.

И еще. При твоем теперешнем положении не замедлит появиться мачеха. Это при живой матери! Неужели это возможно пережить?

Ты не должен убивать меня окончательно. Удар, нанесенный мне судьбой, и без того достаточно силен, чтобы выбить почву из-под моих ног. Я не смогу продолжать свое и без того несчастное существование, если у меня отнимут сына.

Мать”.

Дяде Аркадию

“...Как жить? Где найти силы? Я стараюсь держаться. Помню, что “несчастью верная сестра — Надежда...” И прибегаю к ней, но все реже и реже.

...Против наглости и подлости человеческой я оказалась безоружной. Какую позицию занять в этой борьбе за существование, принимающей буквально животные формы? Из-за всех переживаний я постарела ужасно. Поистине “Душе моей тысяча лет”. Не только по внешнему виду, но и по отношению к жизни. Сколько я познала и сколько передумала!

Недавно взглянула на себя в зеркало (что бывает крайне редко) и ужаснулась выражению потухших глаз старухи. Так не хочется вернуться к вам, а главное к своему сокровищу старухой...

Не думайте, что я упала духом или злобу в душе ношу. Наоборот. Мне жалко людей, даже тех, кто является причиной моих страданий. О моем душевном состоянии никто, кроме Вас, не должен знать”.

Дата не указана

“Мои дорогие! Высылаю доверенность. Я здорова. Получила от вас фотографии, где вы на даче и мама с Андрюшей. Какие вы милые и хорошие, хотя и постарели. А Андрюша — прелесть! Не могу только себе представить, какого он роста. Ведь он был совсем маленьким, когда я с ним рассталась.

Какое счастье, что он у вас. Ты, мамочка, пишешь, чтобы я хлопотала для отвоевания его у отца. Это абсолютно невозможно в моем положении. Здесь никто ничего не может. Я думала писать в Верховный суд, но чем мотивировать протест? Нужно проявить вам смелость и просто не отдавать его осенью. Как ужасно осознавать свою полную беспомощность. Об одном вас прошу: держитесь твердо, не отдавайте его ни за что, сошлитесь на мое требование.

Ведь это же бессердечно — отнять у меня основную цель, ради которой я сейчас карабкаюсь, стараюсь сохранить свое здоровье в надежде, что сына вырастят в любви ко мне, не чужим. Жизнь без сына теряет для меня смысл и значение...

Если бы вы знали, сколько пришлось бы пережить за него, если бы он был здесь, а не у вас. Глядя на других детей, я только думаю: бедные, где им набраться сил, чтобы пережить такие страдания?

Мамусенька, сколько стоит игрушечный конь для детей? Как бы мне хотелось подарить ему от мамы ко дню рождения коня! Если не очень дорого, то я вас прошу купить и сказать, что мама прислала.

Боже, как я страдаю от своей беспомощности. Сколько лет еще я не увижу вас и своего мальчика и буду сидеть на вашей шее. Не хватает сил об этом думать!”

“13/VIII-52 г.

Мои дорогие! Получила вчера вашу посылку. Я вам бесконечно благодарна за ваше неослабное внимание и любовь ко мне. Будут ли у меня силы и возможности показать вам, как много вы для меня сделали: вы мне сохранили веру в жизнь и в людей. Но в то же время мне бесконечно горько, что я ввожу вас в расходы. С детства до зрелых лет. Это — нож острый для меня. Тем более что заветной моей мечтой было обеспечить вашу старость, украсить ее своей заботой, вниманием. Не суждено сбыться моим желаниям. О материнстве своем я уже не говорю... Это даже не несчастье, это какой-то рок.

В остальном вы меня несчастной не считайте. Я стараюсь делать добро максимально, где бы ни была, поддерживать людей и оказывать им всякую помощь, какая в моих возможностях. Пока у меня для этого есть и душевные, и телесные силы. Мамочка, милая, не считай себя несчастной матерью, родившей на свет несчастных детей. Несчастна та мать и те дети, которые делают подлости, ведут омерзительную жизнь. Я насмотрелась на массу таких людей и думала: кто их произвел на свет, какой несчастный? Я же старалась быть в прошлом и обещаю за свое будущее, как бы оно ко мне ни обернулось, быть ЧЕЛОВЕКОМ в самом красивом и благородном смысле этого слова. Мне неловко тебе об этом писать, не сочти за хвастовство, но может быть, тебя это успокоит. Одна женщина-мать сказала: я хотела бы, чтобы мой ребенок был таким, как вы, чтобы о нем говорили так, как о вас. Значит, не одни несчастья она увидела в моем нынешнем положении. Т.ч. разве не счастье для матери — сознание, что рожденный ею человек не упал в грязь, которая вокруг него, а остался на высоте и что ей никогда не придется покраснеть за своего ребенка. Никакая мать не сможет предотвратить превратности судьбы в жизни ее детей, главное, чтобы эта жизнь не была позорной”.

Видимо, дяде Аркадию

“29/IX-52 г.

Видеть равнодушно, как мучаются Андрюшины сверстники, я не могу. Сколько здоровья мне стоит быть свидетелем этого и прилагать часто бесплодные усилия для улучшения их положения. Быть же равнодушной я по своему характеру не могу да и не хочу. Сознание хоть маленькой пользы, которую ты приносишь окружающим, особенно в этой обстановке, все же приносит радость и дает хоть маленькое оправдание нынешней жизни. Несмотря на то, что за последние годы я встретилась с людьми очень плохого сорта, я не стала человеконенавистником, жалею людей и бываю безумно рада, когда в ком-либо нахожу человеческие черты.

Как мне хочется, чтобы вы поскорей встретились с Андрюшенькой. Как он Вам понравится? Согласитесь, что мое положение в отношении с сыном по-настоящему трагическое. Подумать, что я всего 8 месяцев знала его, всего несколько раз выкупала... Я лишена материнского счастья. Как и многого другого — духовной, интеллектуальной жизни, общения с искусством, музыкой, — со всем, без чего жизнь для меня теряет смысл. Животное существование, на которое я обречена сейчас, и неизвестно, что ждет в будущем, — меня ни в коем случае не может устроить. Вот в чем моя беда. Для чего жить и как?

Стало хуже со здоровьем: ноги опухают, под глазами отеки, морщин — страх как много, и лицо серое, и погода серая, и мрачный взгляд, и угрюмые, бесконечно печальные глаза”.

“11/XI-52 г.

...Сердце дает себя знать от переутомления. Шутка сказать — уже больше двух лет ни одного выходного дня, и все время в напряжении, в волнении. Андрюшеньке скоро три года. Если бы он знал, как мое сердце тянется к нему. У меня есть сын, но матери он не знает... Я ничего не могу для него сделать, научить чему-то хорошему.

Если он уже понимает, то передайте ему от меня самые горячие поздравления и пожелания, чтобы его судьба была судьбой Счастливого человека — доброго, отзывчивого, талантливого... да, непременно талантливого! Я бы очень хотела, чтобы его талант проявился в музыке... Я преклоняюсь перед музыкой и ее творцами и была бы счастлива, если бы рожденный мной ребенок мог в музыке рассказать людям о горе и радости.

Водите ли вы его уже в кукольный театр? Скоро ему можно будет показывать балет”.

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке «Как жить?»

Узнав о смерти Сталина, мы боялись выходить из барака, чтобы из-за наших сияющих физиономий не угодить в карцер. После послаблений в режиме по вечерам звучали стихи, интересные разговоры, споры. Мы вышивали, рисовали. Я дружила с Эллой Маркман, членом Тбилисской молодежной организации «Смерть Берии». Элла должна была выполнить роль Далилы, убив Берию. Ее не расстреляли только потому, что на короткий срок в стране была отменена смертная казнь. Элла была неутомимой и неустрашимой — все годы на тяжелой работе по строительству дорог. Она знала множество стихов и сама их писала.

У моих подруг вместе со мной болела душа за моего сына, растущего вдали от меня, о котором я глубоко тосковала. Они решили к его четырехлетию отправить ему книжечку. Элла написала в стихах «Сказку о Зайке Андрюшке-Серенькие Ушки и его маме», которые вынуждены жить вдали друг от друга, но вскоре два оленя примчат маму в Ленинград. И будут они всегда вместе. Андрюша вырастет и станет моряком, ученым или поэтом. «Будь кем захочешь, но самое главное — будь ты таким Человеком, как мама». Прекрасные рисунки сделала Люда Васильковская, а переплела и оформила обложку вышивкой Маруся Романчук. Заканчивалось так:

Кончилась сказка, кончилась книжка, Но ты ее помни, серый зайчишка, Помни, да так, чтоб вовек не забыл: Это не сказка, Андрюша, а быль».

Дяде Аркадию. 1953 г.

...Как больно сознавать, что самое замечательное из назначений женщины на Земле — материнство — у меня отнято жизнью. Я не ограничиваю эту роль только производством нового человека на свет, а вижу ее в воспитании своего ребенка таким, каким видишь в своих мечтах, воплощая в них самое красивое и глубокое, присущее человеку. Развитие моего сына не может быть нормальным уже по одному тому, что он растет в двух таких разных семьях. Сам характер воспитания искривит его душу, какие бы прирожденные качества ни были заложены...

«17/IX-53 г.

Как бы ни сложилась моя судьба в дальнейшем, я проверила в этих жестоких условиях свои возможности, поняла цену себе и людям. Добро и радость можно приносить людям в любых условиях. Я не прожила эти годы впустую. Единственное, в чем себя нельзя успокоить, это то, что мальчик растет без матери, а вы с папой — без моей заботы и внимания...»

«8/IV-54 г.

Живем мы по-старому. Новостей нет. Надо набраться терпения и ждать. Придется мне еще писать и писать с тем, чтобы добиться справедливого разбора моего дела и полной реабилитации.

26 сентября у Элки день рождения. Если бы Аня посмотрела у букиниста стихи Асеева, Пастернака...»

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке «Как жить?»

«Однажды во время репетиции хора, где я была запевалой, меня вызывают к оперу, и он говорит: «Мне очень жаль, но вы освобождаетесь». Жаль ему было из-за самодеятельности. А у меня подкосились ноги. Через несколько дней меня встречали родные в Ленинграде. На второй день мы с мамой пошли на ул.Марата, где мы жили с мужем и где находился мой сын. Все время в лагере я мечтала об этой встрече, боялась состариться — старую маму Андрюша не воспринял бы.

Дверь открыл Николай Фирсов, и на его лице выразился испуг. Я прошла в комнату и увидела сына, лежащего в кроватке — он болел. Он был большой — скоро пять лет, бледненький, худой.

— Вот твоя мама приехала, — сказала моя мама.

— Ты, мама, больше никогда не уедешь? — спросил сын.

— Никогда.

На следующий день Андрюшу как подменили: «Ты мне не нужна. Я тебя не знаю. Ты меня хочешь забрать от папы. Мне без тебя хорошо». Услышать такое от сына? Не принимал от меня ни лекарств, ни еду... Психологически это время было для меня тяжелее, чем тюрьма».

«25/X-54 г. Ленинград.

Дорогие мои дядя Аркадий и тетя Лида. У меня были такие тяжелые, просто безумные дни, что я боялась, как бы не сойти с ума... Все это связано с завоеванием Андрюши. Первые десять дней мне пришлось жить на Марата с бессердечной семейкой Ф. Я пошла на эту пытку — быть у них — чтобы приучить к себе Андрюшу. Он совершенно не хотел меня признавать первые дни, его подговаривали не ехать в Вырицу...

Только вчера вечером я смогла с ним поехать в Вырицу и то в сопровождении тети Веры, т.к. он кричал, что он ее любит больше, чем маму, без тети Веры не поедет, и она увязалась следом.

Мальчик он очень дерзкий, избалованный, говорит грубости, ломается (особенно с тетей Верой), и я как-то смотрю на него чужими глазами, словно это не мой... Там он мне казался роднее. Знаю, что это пройдет, но пока крайне трудно. Кстати, в детском саду очень удивились, когда я появилась. Коля, когда привел Андрюшу, сказал, что у него матери нет.

«Мысли, как черные мухи». Вознесенского и Рейхардта нет в живых. Если я не добьюсь полной реабилитации, то много, много тяжелого мне еще придется испробовать...»

Из Инты от Люды Васильковской — конец 1954 г.

Дорогая Сонечка! Получили Ваше страшное письмо. Прочли — и руки опустились от отчаяния. Что делать, как Вам помочь? Если бы можно было взять хоть часть вашего горя на свои плечи, но мы бессильны облегчить Ваши мучения... В нашей любви и участии Вы никогда не сомневайтесь — сейчас все мысли только о Вас. Понятно, что Вам сейчас не до писем, а нам жить, зная, что и теперь все так же страшно, как Вы пишете, тоже очень тяжело. Родная, хоть несколько слов в неделю о себе. Будь они прокляты, эти все... Даже человекоподобными их назвать трудно. В том, что Андрюша привыкнет к Вам и полюбит Вас, я не сомневаюсь. Только надо взять его от них любым способом, чтобы он не оставался в этой чудовищной семье. Каким он вырастет, если его будут воспитывать эти люди? Сонечка, родная, не убивайтесь, постарайтесь взять себя в руки, узнайте, как через суд можно его взять как можно скорее... Оля М. писала, что ее сын тоже первое время чуждался ее, плакал, не шел от отца, а теперь полюбил ее и даже не вспоминает отца.

Будьте сильнее и решительнее — это очень и очень нужно теперь, и тогда все будет хорошо. Пусть Бог будет с Вами, родная наша! Крепко-крепко целую. Люда. Каждую минуту с Вами, несмотря на расстояние.

Из воспоминаний С.М.Фирсовой в очерке «Как жить?»

Материально было трудно. Фирсов немного давал на сына, но алименты я не оформляла. Родители, брат, родственники по десятке подбрасывали мне. И вдруг меня вызывает участковый, спрашивает: «На что живете? Алименты не получаете, не работаете. Приказ: в 48 часов выехать из Ленинграда». В этот день мы с Андрюшей были в кукольном театре, он сидел у меня на коленях и вдруг спросил: «Откуда капает?» — «Это дождик идет», — нашлась я. О том, что я не работаю и официально не получаю алименты, было известно только мне, Фирсову и его новой жене. Я пошла в прокуратуру, и прокурор при мне позвонил в милицию: «Оставьте ее в покое»...

В письме работнику прокуратуры С.М. просит вторично личной встречи:

«Сейчас я уже поступаю работать работницей на фабрику и потому не во всякий день смогу придти к Вам на прием. Да и стоит ли искать этой встречи? В прошлый раз Вы меня не слушали, не видя за страшными бумагами страдающего человека. Вы говорили, что я «призналась». Но можете ли Вы представить, что такое было мое следствие в 1949 году? Я сидела на допросах, а у меня в утробе шевелился будущий ребенок, к движению которого я прислушивалась и боялась его гибели. Если бы следователь, прокурор и Вы сейчас хотели узнать обо мне правду, надо было бы просто вызвать людей, знающих меня по университету и до войны, и во время войны, блокады, эвакуации, и впоследствии, а не опираться на показания нескольких клеветников, оклеветавших всех профессоров и меня.

От Вас зависит — или установить Истину и вернуть меня к жизни, дать возможность трудиться в меру моих знаний и возможностей. Будьте справедливы — вот все, что я от Вас прошу.

9/11-55 г. С.Фирсова

Встретилось и совсем иное письмо. Вот оно:

«Уважаемый Илья Григорьевич! (Эренбург — прим. Козловой)

много лет, как я хочу с Вами встретиться и поговорить. Я не литератор и имею отношение к литературе только как читатель. Разговор этот раньше не мог состояться из-за того, что я лишена была возможности просить у Вас о нем. Сейчас я живу в Ленинграде, а в Москве буду всего 5—7 дней.

Ваш секретарь сказала мне, что нужно Вам написать о предмете разговора, тогда Вы ответите — смогу ли я Вас видеть и сможете ли Вы меня принять. Но дело в том, что я даже затрудняюсь в письменной форме определить, о чем я хочу говорить с Вами.

О жизни... о правде... Пусть не покажутся Вам смешными и тривиальными эти определения.

Много раз и очень далеко отсюда мечтала я о возможности поговорить с Вами, многое Вам рассказать и спросить. Если можете уделить мне время, — прошу Вас — сделайте это».

Эренбург сделал это, и о встрече С.М. не только рассказывала друзьям, но и оставила краткие записи:

«За Истрой, ст.Новый Иерусалим. Через Чеховскую Аллею. Дача у дороги, цветы, цветы. Жена седая, красивое строгое лицо. Проводила в гостиную с плетеными креслами. Сам И.Г. старый, седой, впереди рыжеватый вихор. Худощавый. Хорошо одет.

Разговор. Начала говорить я. Полное доверие. Для себя ничего не прошу. О себе кратко, начиная с 1949 года. Как же жить? Где совесть, правда?

Он: я это знаю. В теч. 20 лет вытравливали совесть страхом. Брали бочками, выпускали каплями. Тяжелые условия быта, жилья порождают борьбу за существование, подлость. На 100 чел. — 2 с совестью, остальные приспосабливаются. Чистых, не цепляющихся за благополучие — больше среди низших классов, чем среди т.н. интеллигенции. Наши 200 семейств — министры, писатели и др. Если до этого положения дорывается бывший бедняк, он груб и безжалостен.

О писателях. Всегда среди тысячи писателей лишь несколько имен. Я могу назвать 20 честных порядочных писателей из наших 4000. Никогда не лгал Паустовский. В войну многие писали искренне, теперь говорят вполголоса.

Эпоха меняется. Положитесь на время. Но перевоспитание людей процесс медленный. Самое страшное у нас — страх и равнодушие. Равнодушие еще хуже страха. Страх уже отходит, вижу по письмам — пишут свои адреса.

Нужно: идея — хороша. Все дело — кто и как ее осуществляет.

Дело каждого: честность и гореть (!) на своем посту. Люблю Дон-Кихотов и людей, живущих в духе христианской добродетели. Делай добро! Политика и экономика изменяются быстро, а психика людей медленно.

Ваше поколение калечили 20 лет, формировали трусов и конъюнктурщиков. Или растерявшихся. У многих совесть потеряна или усыплена.

Покрепче и светлее мое поколение. Я верю в молодость. Новое поколение вырастет более цельным, светлым. Возврата к старому быть не может...»

А вот серия писем еще одного корреспондента.

6 мая 1955 г.

«Соня, милая! Прости меня за то, что избираю такой старомодный способ объяснения. Но... и язык не повинуется, и молчать не могу.

Я люблю тебя.

Сложными и запутанными прошли наши жизни, но сейчас главное — это радость от того, что ты выстояла. Когда я вижу тебя, мне кажется, что ничего не потеряно, а если впереди и будет что-нибудь светлое, то — только с тобой.

Я не могу объяснить, как изменилось чувство, пережитое пятнадцать лет тому назад. Я и тогда не сумел объяснить его тебе, но помнил о нем все эти годы, хотя и знал, что тебе не до меня.

А сейчас я с волнением ожидаю каждой встречи с тобой и... боюсь сказать тебе об этом. Страх этот от того, что боюсь опять тебя потерять. От того, что надо думать не только о чувствах, но и о тысяче трудностей, которые выросли вместе с нами. Но именно в том, что и мы выросли, черпаются новые силы.

Соня, дорогая...

Что ты мне ответишь? И».

Автор письма — И.Б., также выпускник университета, философ, умный, красивый, любитель поэзии. От него мне стало известно о возвращении Сони и о возобновившейся через пятнадцать лет их лирической дружбе. У него был сын Марик, чуть старше Андрюши, оставшийся без матери, которая бросила семью и уехала в другой город.

От И.Б. 23 июля 1955 г.

«Родная моя... я знаю, что у ребенка бывает одна мать в жизни — та, которая его родила. Я знаю, что заменить ему мать может в какой-то степени другая женщина, но степень эта будет зависеть от того, как она любит его отца. Тебе будет трудно. Ты — внутренне честный человек, и тебе придется сравнивать и анализировать два своих чувства к двум мальчикам. Один родной, плоть от плоти твоей, и другой, к которому привязаться нужно... Чувства еще нет, есть желание, чтобы оно возникло. Ты сделаешь для него все, что нужно в бытовом отношении, но какую борьбу это вызовет в твоей душе. Меня страшит твой повелительный тон. Лаской и обходным путем с Мариком можно сделать все. Приказанием иногда — ничего. Уверен, что все эти трудности ты сумеешь преодолеть.

Целую крепко-крепко тебя и Андрюшу. Вспоминает ли он обо мне? И».

Философ победил поэта. А может быть, рассудок — сердце... Поэт после освобождения приезжал в Ленинград. Встреча их состоялась. Но продолжения не последовало... Хотя его стихи она помнила и читала до конца жизни.

Неотправленное и неоконченное письмо С.М. Элле от 3 октября 1955 г.

«Эллочка, от тебя давно нет писем. Посылаю тебе Саади — очень рада, что имею такую возможность. Это — И. давно еще заказал «книга — почтой» в Сталинабаде, и вчера заказ пришел. Думаю попросить у него для тебя стихи. Знаю, что даст охотно, на время, разумеется. Я специально займусь этим: хорошенько пороюсь в его книгах.

Как-то со временем ничего не получается — уходишь из дому рано, возвращаешься в седьмом часу вечера (работала счетоводом в артели «Ленфотохудожник»). Нужно хоть 2—2,5 часа побыть с Андрюшей, поиграть с ним, позаниматься, ведь я еще не могу считать, что он уже полностью и навсегда завоеван, чтобы я могла не уделять ему достаточно времени...

И получается, что самой даже некогда в кино сходить. Да потом, если есть свободный час, хочется провести его с И. Разрываться между ним и Андрюшей очень трудно. Тянет меня к нему все больше и больше, и рада бывать с ним... Трудно все сочетать сразу, а главное — разрываться между Андрюшей и им. Всякий час, что я бываю не с Андрюшей, а с ним, для меня — укор совести...»

Семья была сложной: помимо двух мальчиков и мужа, в нее входила и царила на кухне недоброжелательная тетя Вера (тетка бывшего мужа). В 1956 году С.М., как и тысячи, нет — миллионы других, наконец, была полностью реабилитирована, вернулась на преподавательскую работу в ЛЭТС. В дальнейшем написала докторскую диссертацию по экономике связи и с блеском ее защитила. Долго и успешно работала.

Андрюша не стал музыкантом, как мечтала его мать, стал математиком. Хорошо учился и в школе, и в университете, стал кандидатом наук, только очень уж он меня иногда озадачивал своей хмуростью и неприветливостью, которые так бросались в глаза рядом с улыбчивым Мариком.

У С.М. были внуки, много друзей и интересов: филармония, театры, переписка и встречи с друзьями, в том числе с лагерными, особенно с Эллой и ее сыном.

Однако до конца дней у нее были удивительно грустные, даже трагические глаза.

Через три месяца после ее смерти — 8 марта 2000 года — знакомый мужской голос поздравил меня с женским праздником. А потом я услышала:

— Обнаружились мамины письма. Оттуда... Если хотите, заберите.

Так у меня оказались все эти письма.