На первый взгляд предлагаемая тема может показаться странной. Василий Леонтьев, экономист с мировым именем, лауреат Нобелевской премии — и репрессии? Но ведь он покинул Россию еще в начале 1925 г., во времена, конечно, далеко не "вегетарианские", по выражению Анны Ахматовой, однако не был выслан, а покинул ее сам, причем будучи еще весьма молодым человеком¹. Но если присмотреться повнимательнее... Впрочем, начнем все по порядку.

С.К. Василий Васильевич, расскажите, пожалуйста, о своей семье, о своих корнях.

В.Л. Я очень мало знаю о своих предках, но думаю, что мой прадедушка был крестьянин, и когда их освободили, он пришел в город и начал торговать ситцем². А потом Леонтьевы и ситценабивную фабрику завели. Рядом с ней построили дом по проекту моего деда. Он не был архитектором; он был купцом, но любил все делать сам. Я помню оранжерею в доме с высокими настоящими пальмами, большой бальный зал, где мы танцевали. А в маленьких комнатках (они больше на часовни похожи были — столько там было икон и лампад) жили многочисленные тетушки и приживалки. Семья была большая, патриархальная, старообрядческая. У моего деда 14 детей было.

С.К. Вы жили вместе с ними в этом доме?

В.Л. Нет, я никогда там не жил. Наша семья была не старообрядческая. Я имею в виду отца и мать. Наша семья была совершенно другая. Мой отец был профессором экономики в Петербургском университете, учился за границей, защитил докторскую диссертацию в Мюнхене. Там, за границей, он познакомился с моей матерью. Она была родом из Одессы, из состоятельной иудейской семьи. А отец-то из староверческой.

С.К. Это создавало серьезные проблемы?

В.Л. Бабушке моей было несколько сложно. Но отношения были все равно семейные, хорошие. Но жила наша семья отдельно, неподалеку от дома деда, в городке Сан-Гали, на Крестовском острове, в одном доме с братом отца, Леонидом, управляющим фабрикой Леонтьевых.

С.К. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о своих родителях, об их политических убеждениях.

В.Л. Наша семья была буржуазно-интеллигентная, с либеральными взглядами. Впрочем, отец в молодости устраивал забастовки на фабрике моего деда. Это, знаете ли, типично русская черта. Позже, будучи профессором, он серьезно "Изучал марксизм и сам занимался изучением экономического положения рабочих в России. Это была тема его докторской диссертации.

С.К. А мать?

В.Л. Она была образованной женщиной, бестужевкой, изучала историю искусств. Знала четыре иностранных языка. Родом она из довольно состоятельной семьи, но молодежь в ней занималась революционной деятельностью. В молодости, в начале века, моя мать даже была арестована за участие в каких-то событиях против царя и сидела в тюрьме. Только это явно несерьезно было, потому что, как мне мама и тетушки рассказывали, за ней в тюрьму приезжал одесский губернатор и вывозил ее в своей коляске на прогулку. А вот брат ее был действительно революционером, был посажен в тюрьму, а позже расстрелян.

С.К. Расстрелян? За что?

В.Л. Кажется, за участие в бунте заключенных. Не могу точно сказать: эту историю я слышал в детстве от родных. Это, так сказать, семейные легенды, предания. Но кое-что я видел и сам. У нас было маленькое имение в Финляндии, на Карельском перешейке, у реки Вуоксы. Так вот, когда революционеры хотели убежать из России, они, бывало, скрывались в нашем имении.

С.К. Как Ваши родители отнеслись к революции?

В.Л. Они не обозлились. Я никогда не слышал от своих родителей жалоб на то, что в революцию они потеряли все, что имели: деньги, имущество. А жить было трудно. Голодно, есть совершенно нечего было. Или топить... А потом нас в 19-м году выселили из нашей квартиры на Крестовском, ее отдали под лазарет губернской учительской школы. Университет ходатайствовал, чтобы моему отцу, профессору, оставили эту квартиру, но пришли революционные матросы и выселили нас. Нам дали 24 часа на сборы. А когда выносили вещи, они говорили, какие из вещей оставить в доме, а какие можно забрать. Вот там-то и осталась картина Петрова-Водкина, мой портрет, который он сделал по заказу моих родителей в 1914 году. Где теперь этот портрет — не знаю.

Но мои родители никогда не жаловались и никогда не говорили о происшедшем со злостью. Я помню, как они единственный раз сказали: "Послушай, у нас было достаточно средств, чтобы дать тебе приличное образование за границей. Теперь этого нет, и ты должен стараться все делать сам". И я делал сам.

С.К. Василий Васильевич, сколько Вам было лет, когда Вы поступили в университет?

В.Л. Пятнадцать. Это довольно рано. Дело в том, что я не учился в гимназии, а получил домашнее образование. Моими учителями были студенты-разночинцы, похожие на тургеневского Базарова. Только последние два года я ходил в единую трудовую школу, чтобы получить аттестат. И поступил на социально-экономическое отделение университета. Оно было на факультете общественных наук. Поступил я в 1921 году. И знаете: мое обучение шло с небольшими перерывами, потому что меня несколько раз на Гороховую забирали.

С.К. Вас? Но за что?

В.Л. Я сейчас расскажу. Студенты всегда и везде студенты, всегда обсуждают мировые проблемы, всегда спорят. И я очень много спорил с моими товарищами-студентами. Многие из них были коммунистами.

С.К. О чем же Вы спорили с ними?

В.Л. О том, нужна или не нужны свобода в нашем государстве, должна она быть ограничена или нет, о порядках в высшей школе³. Так вот, я часто спорил со своими коллегами-коммунистами. И когда я говорил вещи, которые они считали совершенно невозможными, тогда меня на Гороховую забирали, держали несколько дней, а потом опять выпускали. Так что образование мое было с небольшими перерывами.

С.К. Да, своеобразные аргументы выбрали Ваши коллеги. Скажите, пожалуйста, Вы считаете, что Вас забирали по доносу Ваших сокурсников?

В.Л. О, безусловно. Потому что следователи знали абсолютно все, что я говорил во время этих споров. И потом... Со мной учился студент М.⁴, очень убежденный коммунист. И у нас с ним были частые споры, хотя отношения были

дружеские. Я вообще очень редко сержусь или злюсь. Так вот, следователи знали все, о чем мы говорили с ним с глазу на глаз. Я думаю, что этого М. назначили, чтобы он присматривал за нами, потому что он правильно понимал большевистскую политику. Но из бесед со следователями я понял, что М. дал обо мне в целом хороший отзыв. Может быть, поэтому меня и выпускали.

С.К. Значит, Вас арестовывали за споры с коллегами?

В.Л. Да, в основном за это. Но один раз — это в 1922 году было — за другое. Тогда много профессоров от преподавания отстранили. Питирима Сорокина⁵ и других. Их потом, осенью 22-го, всех посадили на пароход и выслали из страны, а Вы знаете, мы ведь потом с ним встретились. Это уже в Америке было. Мы оба в 30-х годах преподавали в Гарвардском университете. Он мне об этой высылке много рассказывал, показывал фотографии тех, с кем он на том пароходе из России уехал⁶. А тогда, в 22-м, мы с двумя другими студентами напечатали плакаты и отправились ночью их расклеивать.

С.К. Листовки?

В.Л. Нет, это были большие плакаты.

С.К. А какой был текст? О чем были эти плакаты?

В.Л. Мы требовали свободы. Свободы печати, свободы высказываний, свободы в государстве. Протестовали против отстранения от преподавания наших профессоров.

Пошли мы их расклеивать в три часа ночи. Но, похоже, об этом знали заранее, потому что за нами следили почти с самого начала. Мы шли, клеили плакаты, а в полуверсте от нас шли люди, потом они нас нагнали, арестовали. И мы оказались на Гороховой.

С.К. Вы сидели в общей камере?

В.Л. Сначала, очень недолго, в общей, а потом пересадили в одиночку. Моя камера была как угол этой комнаты (ограничивает рукой 3-4 квадратных метра). Очень высокий потолок, метров 4-5, деревянные нары. И очень много тараканов, они приходили по ночам.

Допросы тоже были по ночам. Это было обычно между тремя и четырьмя часами ночи. У меня большие дискуссии были с чекистами. В то время чекисты ведь были не просто полицейские. Они были интеллигенты, да-да, в ВЧК были интеллигенты. И даже искренние, убежденные интеллигенты. Конечно, они все мне говорили: "Мы Вас ведь расстрелять можем". Но не расстреливали, а мы долго с ними спорили, и я их не боялся. Это были совсем не такие следователи, как потом. И они нас выпустили⁷.

С.К. И это никак не сказалось на Вашей учебе в университете? Арест не имел последствий?

В.Л. Да, почти.

С.К. Почему почти?

В.Л. Потому что меня брали потом на несколько дней на Рождество или на революционный праздник, чтобы я в порядке был, а потом опять отпускали. Помню, однажды пришли меня забрать на Гороховую, а автомобиля у них нет. Так меня на трамвае туда везли, с охраной.

С.К. И все-таки, не повлияли ли эти аресты на Вашу учебу в университете?

В.Л. Ну разве только тем, что в учебе в момент арестов пропуски были небольшие. А так нет. Вы не думайте, пожалуйста, что я был активный борец, политик. Для меня то, что я Вам рассказал, незначительными эпизодами было. И я совершенно не боялся. Но вот родители... Они просто убиты этим были. А я не боялся, нет. Может быть, не понимал до конца, очень молодой был. Мне ведь в 22-м шестнадцать лет было. Да и самым главным в жизни для меня всегда наука была. А остальное... Я даже на Гороховой в одиночке занимался. Я в университете подготовил работу об экономических воззрениях Родбертуса. Так вот, Родбертуса я читал, сидя в одиночке.

С.К. Расскажите об этом поподробнее, пожалуйста. Как эта книга попала на Гороховую?

В.Л. Мне ее родители принесли. Мне разрешили передачу, и я сообщил им, какие книги мне нужны. Я уже говорил, что потолок камеры был очень высокий; и там, далеко наверху, горела слабая лампочка, может быть в 10 ватт. Внизу почти ничего видно не было. Поэтому я читал, стоя на одной ноге на нарах, чтобы к свету было ближе. Вот так я эту работу и подготовил.

С.К. Причиной того, что Вы покинули страну, были эти аресты?

В.Л. Вовсе нет! Я еще раз хочу сказать: для меня это были малозначительные эпизоды, и я не боялся совершенно. Выйдя из тюрьмы, я спокойно продолжал при случае спор с теми же людьми и на те же темы. Но я был увлечен другим. Для меня главное было — наука. Вот ей я занимался всерьез.

С.К. Тогда что же побудило Вас к эмиграции?

В.Л. Цензор запретил мою статью к печати.

С.К. Только из-за этого?

В.Л. Но это было для меня событием очень важным и многое мне объясняющим. Я расскажу сейчас.

Студентом я много занимался в Публичной библиотеке, изучал труды экономистов XVII и XVIII веков в первоисточниках. Эти книги тогда никто, кроме меня, не брал; может быть, поэтому на меня обратил внимание директор библиотеки Эрнест Николаевич Радлов, очень глубокий, интересный человек, философ-идеалист. Он поговорил со мной о теме моего исследования и предложил написать статью, которую передал для печати в журнал "Анналы" академику Тарле. Вот там-то цензор и запретил ее.

С.К. Но почему? Что "криминального" было в ней?

В.Л. В том-то и дело, что ничего. Это была статья о путях развития науки, о казуальном и нормативном подходах в ней. Я рассматривал развитие двух этих методов у философов, начиная с XVIII века, через Канта и Гегеля, и кончая Бергсоном. Это была историко-аналитическая статья, страшно далекая от политики, от идеологии. И если запретили даже ее... Я понял, что здесь наукой невозможно будет заниматься. Ну, может быть, и возможно отчасти, но нормальных условий для работы не будет. А работа моя — для меня главное в жизни. Когда я все это понял, я решил уехать.

С.К. Но как Вам это удалось? Выехать в начале 1925 года из России было делом непростым. "Железного занавеса" еще не было, но гранила уже была на крепком замке.

В.Л. Вы правы, это было почти невозможное дело. Но мне повезло. Я заболел, у меня была опухоль на челюсти. Врачи сделали операцию, удалили часть кости и решили, что это саркома. Тогда я попросил, чтобы мне дали паспорт. И мне дали паспорт. Решили — пусть едет, все равно скоро умрет. Когда я уезжал, мне врач дал баночку с удаленной костью. И когда я пошел к врачам в Германии, они исследовали ее и сказали, что это не саркома, и я остался живой. Так что мне саркома очень помогла. Согласитесь, она не многим людям помогает.

С.К. Пожалуй, Вы правы... Как Вы думаете, что ожидало Вас здесь?

В.Л. Вряд ли что-то очень хорошее. Достаточно вспомнить судьбу моих родных здесь. Моим родителям удалось уехать в Германию, так как отец устроился на работу финансовым советников в нашем посольстве в Берлине. Когда начались репрессии, они остались в Германии, а затем переехали ко мне в Америку. Но другие родные...

Мой дядя по отцу, Леонид, я рассказывал о нем, был выслан из Ленинграда и умер в ссылке. Только тогда его семье разрешили вернуться.

А судьба моей тетки по матери, Любови Евгеньевны... Она до революции расписывала ткани на фабрике, создавала новые рисунки. После революция занималась с детьми дошкольного возраста, обучала их иностранным языкам, даже книжку об этом написала. В 38-м году ее арестовали, обвинили в продаже планов советских подводных лодок, да-да! Она провела на каторге много лет. Я от нее получил письмо в 1953 году, и мы переписывались. Я ее посещал все до ее смерти в 1967 году.

Так что, я думаю, вряд ли со мной здесь все хорошо было бы. Я всегда был слишком независимым. Это трудно и в Америке — быть независимым, когда требуется финансировать твою работу. Но здесь... Боюсь, здесь было бы намного хуже...

* * *

Вот и еще один, довольно распространенный путь, по которому шла "утечка мозгов" из России. Путь, по которому буквально выдавливали интеллигенцию, свободно мыслящих людей. Людей, которых не останавливали угроза лишения личной свободы, репрессии по отношению к личности. Однако репрессии по отношению к творческой мысли — угроза лишения свободы творить, заниматься любимым делом — часто бывали страшнее и действовали безотказно. Так было и в случае с Василием Леонтьевым.

Судьба его, личная и научная, сложилась за рубежом счастливо. Он всемирно известен, награжден многими научными и правительственными наградами, его ученики работают во многих уголках земного шара. В конце концов, он мало что потерял. А вот что потеряли мы, наша страна...

Не будем говорить о старой тоталитарной государственной машине, талантливые личности для которой были в лучшем случае нежелательными пасынками. Важно другое. Извлечет ли для себя уроки новая государственность, рождение которой мы наблюдаем сегодня? Научится ли она ценить своих пророков, когда те пребывают внутри, а не вне Отечества?