ДНЕВНИКИ 1972-1981

20.3.1972 Теперь — сдача документов позади (25 февраля), ждем ответа. Период активности кончился, начался период ожидания, пока он не очень затянулся, психологически легче.

6.4.1972 Когда долго не пишешь, не строишь, наступает ощущение пустоты. Так и сейчас: целый день приходят люди, я не остаюсь один, не успеваю почитать, подумать. Надо выбраться в библиотеку, что ли, чтобы побыть одному.

В [газете] "Обсервер", от 26.3.1972, стр. 36, помещена рецензия Э. Крэнкшоу на книгу R. Medvedev, Let history judge^¹ . Там такой пассаж: "И вот мы неожиданно погружаемся в новый мир — зловещее предвестие эпохи 'чисток', где раздаются забытые голоса, взывающие к нам непосредственно из мрачного периода, последовавшего за давно забытым процессом 1931 года так называемого Союзного бюро меньшевиков. Два голоса: один из могилы (заявление сестры И. Рубина о пытках, которым он подвергался), другой — голос М.П. Якубовича, удивительным образом пережившего те времена".

Итак, я выполнил то, что мог: честь дяди Исаака навсегда спасена для будущей истории. Кто бы ни писал о нем через сто, двести или триста лет, никогда

ложное признание на процессе не будет лежать на нем позорным пятном, и его судьба может быть классическим примером жуткого выбора, перед которым ставит человека тоталитарная власть: стать косвенным соучастником убийства или дать ложные показания. Никто не может дать ответ, однозначный и неукоснительный, на этот вопрос, но во всяком случае ясно, что не по простому малодушию и слабости согласился дядя Исаак на это.

21.4.1972 Вчера провожал Юру Глазова в аэропорту. Почти ровно четыре года назад он был изгнан из Института; я очень хорошо помню это время — никому тогда и в голову не могло прийти, что нас могут выпустить. Теперь он со своей семьей уже в Риме. Что будет с нами? Кончаются два месяца, и ожидание становится тревожнее. П. вчера сказала, что, по слухам. Отдел науки [ЦК КПСС] протестовал против того, чтобы меня отпустили, на том основании, что я читал в спец-хране. Нелепость подобного обвинения бросается в глаза. Не ясно, так ли это.

25.4.1972 Двадцать первого апреля в двенадцать часов умерла В.В. [мать Ины]. Похоронили ее двадцать третьего апреля. Последняя неделя, после шестнадцатого, была для нее ужасна, и я уже видел, что это не кончится хорошо. Ина держится молодцом — я думаю, играет роль то, что она пережила смерть наших родителей, а все ухудшавшееся состояние В.В. подготовило ее к мысли о смерти.

Сегодня - два месяца со дня нашей подачи. Теперь главное - сохранять хладнокровие.

5.5.1972 Прекрасная [самиздатская] работа В.Я. о смерти:

"Мысль о неизбежности смерти не должна парализовать нашу этическую волю... Этическое мужество не исчерпывается спокойствием и бесстрашием перед лицом смерти. Оно достигает своей вершины, когда осознает

себя на фоне бренности человеческой жизни. Это не только мужество взять на себя риск, но и мужество вложить себя в относительное, подверженное гибели. Ибо если этическому дерзанию и свойственна вечность, то только вечность смысла, бесконечность экстаза".

6.5.1972 Найти путь к существованию в новой ситуации - вот в чем проблема. На меня произвела большое впечатление статья американского журналиста, которому осталось жить не больше года. Именно в этой ситуации осознается особенно ясно ценность жизни перед лицом смерти. Это — концентрированная la condition humanie^¹.

Вопрос: какой ход найти? "Письмо к американским

синологам"? "Письмо к американским ученым"? И что же там написать? Ты рассматриваешь свою ситуацию в сравнении с другими; но может быть, для американского синолога это будет все же ново? Нужно продумать тон - скорее всего, это должен быть тон спокойного рассказа о том, что со мной произошло.

7.5.1972 Научиться мужеству ждать.

12.5.1972 Не так-то это просто. Когда охватывает тревога, когда не находишь себе места, не так-то это просто. Я вчера думал о письме - что за него может быть? Вызов в КГБ, разговор, арест? Надо быть готовым и к этому, хотя последнее кажется мне маловероятным. Ну что же, надо набраться мужества.

20.5.1972 Проблема писем [архив семьи Рубиных]:

отдавать ли их в Ленинскую библиотеку? Вчера А. вселила в меня сомнение; она говорила о том, что она бы просто из чувства интимности не отдала бы своих документов в чужие руки. Следует ли исходить из этого?

Очень трудный вопрос. Он в конечном счете восходит к вопросу о том, как относиться к науке, к истории, к человеку. Считать ли, "что это может быть использовано во зло и исходить из этого, или же думать, что то, что здесь написано, будет правильно понято? И, наконец, здесь ли место моим документам?

30.5.1972 Длительное ожидание деморализует. Не работаю уже четыре месяца, не могу похвастаться и успехами в иврите. Делать ничего не хочется до решения. Напоминает фронт - полная неизвестность в отношении завтрашнего дня. Жизнь или смерть? Конечно, мне сейчас буквально смерть не угрожает, но и жизнь — ее привлекательность уже не та, что тридцать лет назад. Я не люблю, когда начинают, как В., говорить о том, что было бы, если бы нам было бы на двадцать лет меньше - я за то, чтобы решать вопросы так, как они стоят, в той ситуации, в которой мы находимся, не убегая в сентиментальные сожаления и жалобы. Но доля истины в этих ламентациях есть, и для меня достаточно серьезная.

Игра на острие ножа, которую я веду, могла бы быть увлекательной, но мне, увы, не весело. Все как бы застыло в ожидании. Но поскольку ожидание может продлиться еще месяц-два, нужно преодолеть это. Не терять времени! Ведь, в самом деле, если ты возьмешься интенсивно за иврит, то ты сбережешь себе время обучения впоследствии. Но мне не хватает погружения, того погружения в тему, которое всегда давало мне ощущение удовлетворения. Я не могу быстро переключаться — это моя беда.

31.5.1972 Сегодня иду в ОВиР, к Смирнову, и снедает тяжелое беспокойство. Понимаю, что надо это преодолеть, что это — слабость, но ничего не могу сделать. Отвлечься писанием - единственный выход.

Отчего это беспокойство? Ведь я твердо надеюсь, что нас выпустят. Но нельзя исключить возможности отказа, и к нему-то я и хочу себя подготовить. К тому

же, я был недоволен собой, когда ходил к Смирнову семнадцатого числа. Он разговаривал по-хамски, но не в этом дело — я не дал ему отпора. Он не принял моего заявления, и я не возражал против этого. Сегодня поэтому одна из главных задач - реабилитировать себя в собственных глазах. Нужно сконцентрироваться и заставить его разговаривать по-человечески.

Был у Золотухина. Разговора вообще никакого не было, и он никуда не звонил. Просто сказал, что они разберут мое заявление. Больше ходить по начальству не буду. Бессмысленно. Задача другая: не дать превратить себя в ничтожество. Но как? Попробую написать большую рецензию на Бауэра^¹. Книга стоит того, чтобы над ней поработать, и эта работа сама по себе должна придать жизни другое измерение. Пусть я буду мерить жизнь не тем, сколько дней они заставили меня ждать (сегодня девяносто семь дней), а тем, сколько дней потребовалось, чтобы написать хорошую рецензию на Бауэра.

1.6.1972 Прочитал очень интересную статью Бауэра о Лао-цзы. Пришла в голову мысль: не назвать ли рецензию "Китай без конфуцианства"? Сосредоточиться на этой теме и показать, что конфуцианство вовсе не лишилось ценности. Слово "ценность" здесь надо употребить во множественном числе: ценности конфуцианства. Это: уважение к человеку, свобода мнений, демократия. Общий идейный кадр: утверждая, что конфуцианство устарело, Бауэр исходит из нынешней исторической конъюнктуры. Однако эта конъюнктура преходяща. В этом смысле моя перспектива — на более длительный срок. Бауэр по существу видит Китай, как он подошел к сегодняшнему дню, я же вижу, как он с отвращением отвернется от того, чему поклоняется се-

годня. Обращение к истокам морали и культуры неизбежно, и в этом-то обращении именно то, что кажется Бауэру окончательно устаревшим, опять заговорит полным голосом.

Да, об этом надо думать, не бегая каждый час к почтовому ящику.

Итак, "Китай без конфуцианства?". Это тема, меня в самом деле волнующая. Таким образом я найду свой путь в западный мир. У меня там будет своя позиция. А. правильно сказал о себе, что его читатель здесь. Мой, конечно, тоже. Но я верю, что у меня будет и на Западе свой читатель. Вокруг Китая разворачивается большая полемика, в какой-то мере повторяющая черты полемики тридцатых годов вокруг СССР. И столь же ясна тенденция к предательству идеалов демократии и свободы. Восхищение "экспериментом", "социальными успехами", уничтожением голода; полное пренебрежение свободой, культурой, моралью. Западные поклонники Мао готовы закрыть глаза на то, что в Китае растоптана свобода и культура, что народ превращен в бессмысленное стадо.

2.6.1972 Вчера Мика позвонил и сказал, что он слышал, что у меня отказ. Это, конечно, один из многочисленных слухов, но он на меня произвел гнетущее впечатление. Я посмотрел в ящике — ничего не было; потом позвонил Светлане, жене Мики, и у нее узнал, что об этом говорил Мике его знакомый, который будто бы узнал об этом от меня — явная чушь. И все же, после вчерашнего успокоения, сегодня снова угнетенное, тревожное состояние. Надо отвлечься и пойти в Ленинскую, что ли. Нелли вчера хорошо сказала, что поскольку их цель — вывести нас из равновесия, мы должны его сохранять.

Бердяев: "Мучительная среда мертвого времени" — та среда, в которой мы сейчас находимся.

11.6.1972 Да, это были дни! Десятого июня провожали Алика [Гроссмана], и когда выходили, вынули

из почтового ящика открытку из ОВиРа, где было написано: "Прошу вас позвонить в ОВиР инспектору Сивец. 7.6.". Что-то в этой открытке мне не понравилось. Вернее, я знаю, что: в ней не было "срочно зайти", только позвонить. Значит, отказ, решил я. Так, похолодевший внутри, я ехал провожать Алика, пытаясь найти в себе силы, чтобы жить с отказом. К концу пути стало легче, хотя настроение все равно было ужасным. Но когда я приехал, выяснилось, что такие открытки получали многие, и Алик даже меня поздравил. Все снова стало под вопрос, этот вопрос заменил отчаяние.

А сегодня выяснилось, что нам просто хотели сообщить, что наше заявление рассмотрено и что мы получим ответ в течение десяти-пятнадцати дней.

20.6.1972 Вчера Дима рассказывал, что Бахтин^¹ пишет для себя и ряд своих книг подарил другим - они вышли под их фамилией. Счастливый человек. Как хорошо, когда мысли сами льются из-под пера. У меня не так — я творю с усилием, но это доставляет мне удовлетворение.

4.7.1972 Вчера Марусе сказали, что наши документы находятся на заключительном этапе оформления.

16.7.1972 Наконец веет ветерок, стало прохладнее, можно жить, думать, работать. Тринадцатого июля позвонила Сивец из ОВиРа, сказала, что нам с Иной отказано, В.В. и Марусе разрешено.

Теперь первая задача - отправить Марусю, потом начать борьбу на всех фронтах.

Оказалось, отказ перенести легче, чем я думал. Я страшился отказа, как катастрофы, подобной смерти; думал, что буду оправляться от этого удара неделями.

Но сейчас я уже пережил этот удар и думаю о том, как на него ответить. Не забыть упомянуть в письмах о том, что я был добровольцем, что я провел полтора года в спецлагере и четыре года в постели, как и о том, что уже полгода я живу без работы и без средств существования.

Открытое письмо американским синологам^¹

Издателям журнала "New York Review of Books".

Человек ли ученый?

Я задаю этот интересный вопрос, так как после пяти месяцев ожидания я наконец получил отказ на мою просьбу о выезде в Израиль. Мне не разрешили эмигрировать, поскольку я "известный специалист".

Не мне судить о своей квалификации как синолога. Но позвольте мне сообщить несколько фактов о судьбе этого "известного специалиста" в Советском Союзе. Последние три года я работал в Институте востоковедения Академии Наук СССР в качестве временно исполняющего обязанности старшего научного сотрудника, хотя я никогда не был утвержден в этом звании. Когда в январе 1972 года я заявил своему начальнику, что я решил подать документы на выезд в Израиль, он настоял на том, чтобы я немедленно оставил свою должность. Первого февраля 1972 г. я отказался от работы и с того времени больше уже нигде не работал, и следовательно не зарабатывал на жизнь. Рукописи моих трудов были изъяты из печатания (среди них русский перевод первых трех книг "Чуньцю" и "Цзо Чжуань", с комментариями, и статьи: "Проблемы культуры в древнекитайской мысли", "Шэнь Дао и фацзя", "Древнекитайские философы о проблеме влас-

ти"). В двух научных журналах были ликвидированы заказы на рецензирование моей книги "Идеология и культура Древнего Китая" (опубликованной в 1970г.). Более того, были изъяты из всех книг и статей, находящихся в процессе публикации, цитаты из моих предыдущих работ и ссылки на них. Смысл этого ясен: такие люди, как я, нежелательны и не имеют права существовать в советском китаеведении.

Когда советские власти отказывают еврейским ученым в праве на эмиграцию в Израиль, они заявляют, что эти ученые имели доступ к секретным материалам и что их эмиграция может нанести ущерб безопасности государства. Но моими материалами являются китайские классические произведения; они не более секретным, чем Библия или трагедии Шекспира. Я лишен своих человеческих прав, потому что я ученый.

Я отправляю это письмо в надежде, что обращение с вашим коллегой не безразлично для вас. Советские лидеры сейчас часто говорят о большом значении международного сотрудничества ученых. Однако трудно понять, как можно ценить знания и в то же время лишать ученых их человеческих прав.

Виталий Рубин

Москва, СССР

19.7.1972 Ночью - потрясающая новость о выводе советских советников из Египта. Несомненно, скажется и на нас. Пока же никаких новостей из ОВиРа.

Надо подумать над доработкой статьи.

Кончил вчера S. Bellow, "Sammer’s Planet"^¹. Замечательная книга. Хочется написать ему письмо.

25.7.1972 Поистине, удивительные вещи происходят со мной. Вчера мне позвонил приятный мужской

голос, отрекомендовавшийся Виталием Васильевичем Бойко из Бауманского райкома КПСС. Просил зайти. В начале двенадцатого я там был. Встретил меня довольно-таки серо выглядевший зав. отделом агитации и пропаганды. Спросил, как у меня дела, на что я ответил, что если он меня вызвал, то уж наверно знает, как дела. "Да, - ответил он, - я знаю, что вы давно не работаете. Но как же вы живете?" Я ответил, что мне пришлось кое-что продать, к тому же у меня были сбережения. "Но почему вы не пытаетесь устроиться на работу?" - спросил он. Я ответил, что это вопрос конкретный, и что устраиваться на работу для меня было бы бессмысленно. "Почему?" — встрепенулся он, явно ожидая, что я скажу, что евреев на работу не принимают. Но я ответил иначе: как я могу устраиваться на работу, если знаю, что не сегодня-завтра мне придется уходить. Тогда он предложил мне работу — поскольку, как он сказал, райком крайне обеспокоен тем, что такой специалист, как я, без работы — и не где-нибудь, а в отделе Китая ИВАНа [Ин-т Востоковедения АН СССР]^¹. Я ответил, что я не собираюсь отказываться от своего желания уехать в Израиль. "Что вы, что вы, разумеется, вы просто будете ждать, а когда вы получите визу, к вам не будет никаких претензий". — "Ну что ж,- сказал я,— на таких условиях это меня устраивает". Тогда Бойко взял трубку и позвонил в партком Института Захарченко. Тот спросил, проявляю ли я такую инициативу. Естественно, райкомовец соврал, сказав, что да. Расстались мы на том, что я пойду к Захарченко.

Выйдя, я стал думать, что все это значит, и пришел к выводу, что они хотят отказать мне, сославшись на то, что я крупный специалист и могу быть использован здесь. Если я при этом буду на работе и буду полу-

чать зарплату, их позиция будет как-то звучать, если нет, она будет чрезвычайно слабой. Исходя из этого, я решил к Захарченко не идти и дальше в эту западню не лезть.

Вчера отправил письмо Бойко с изложением мотивов, по которым я не могу принять его предложения:

1. Мне было достаточно ясно показано, что как ученый я здесь существовать не могу. Числиться и получать зарплату ученого, не выступая как ученый - такая ситуация меня не устраивает.

2. Полная невозможность взять на себя политические и идеологические обязательства, вытекающие из работы в идеологическом учреждении.

4.8.1972 Мой анализ оказался правильным. Меня не пускают именно как "крупного специалиста". Ма-руся уезжает в ближайшие дни.

Седьмого мая я записал: "научиться мужеству ждать". Это теперь еще во сто раз важнее. Ждать, надеяться, не терять бодрости. Не так все это просто. И нужно продумать, чем я буду заниматься: синологией для себя или изучением политических идей Библии? Тут надо подумать. С одной стороны, я решил не иметь ничего общего с советской синологией, и это, несомненно, правильно. Но правильно ли было бы вообще перестать этим заниматься? Это, я думаю, нет, потому что хорошо поддерживать свою марку в международной синологии. Для этого нужно перевести свои предыдущие работы. Но для какой-то духовной жизни этого мало. И тут хорошо было бы начать изучать Танах^¹. Конечно, мне трудно было бы овладеть всей новейшей литературой, но этого и не нужно для начала. Здесь интерес обеспечен, и можно быть уверенным в том, что аудитория будет откликаться очень живо.

6.8.1972 Когда-нибудь с меня спросится, почему я в

эта дни не относился к Марусе более тепло и нежно -кто знает, не последние ли это дни, когда мы видим друг друга. Не дано нам было радости всем вместе вступить на землю Израиля. Дай Бог, снова воссоединимся там.

11.8.1972 Вчера последний раз видели Марусю на аэродроме. Теперь она либо в Вене, либо уже в Израиле. Будем ждать телеграммы.

12.8.1972 Надо все же работать.

13.8.1972 Вчера получили телеграмму от Маруси, из которой ясно, что она уже вечером десятого прилетела в Израиль. Уже одиннадцатого она была в Иерусалиме, у Цукерманов. Когда думаю о ней, становится легче на душе. Во всяком случае ее мы сумели спасти — довольно-таки неожиданно для себя. Что теперь будет там с ней, как сложится ее жизнь и сумеет ли она помочь нам - покажет будущее.

Вчера у синагоги Марк передал слух, будто третьего августа принят закон о том, что за вузовский диплом будут брать от шести до одиннадцати тысяч рублей. Если так, то выезду образованных людей будет положен конец, во всяком случае на ближайшие годы. Посмотрим. Во всяком случае мы не одиноки, и когда знаешь, что есть такие люди, как Яхот и Воронель^¹, делается веселее. Мне надо будет написать для них что-то^² . "Почему я хочу переселиться в Израиль" - очень интересно, работа ума и памяти.

Уже сейчас для меня проясняются некоторые ответы на вопрос "почему".

1. Потому, что я всегда ненавидел ложь и рабство,

в котором мне приходилось жить. Мы никогда не верили в советскую власть. Это - благодаря папе. Жизнь здесь всегда рассматривалась как рабство, неизбывное рабство. В последние годы я неожиданно получил возможность кое в чем говорить правду: благодаря тому, что с древнекитайскими источниками, с которыми я работал, никто не был знаком, я интерпретировал их так, как считал правильным. Это было использование щели в монолите. Мне удалось даже издать книжку, пафос которой — пафос личности, и где ни разу не упоминаются классики марксизма-ленинизма. Но я никогда не поддавался иллюзии, что это надолго. Это было mutatis mutandis^¹ то же, что и с Солженицыным: благодаря счастливой ситуации ему удалось напечатать "Один день", но вскоре спохватились. В общем же жизнь для таких людей, как я, была жизнью без надежды. Стремление вырваться из этой страны было решающей предпосылкой.

2. Воспитавшись без знания языка и еврейских традиций, я с годами все сильнее стал осознавать себя евреем. В 1961 году умер мой отец, которого я безмерно любил, которым восхищался и с которым меня связывала тесная дружба. Отец был человеком, которого я из всех известных мне людей с наибольшим основанием могу сравнить с Эйнштейном. Мне кажется, что имеется такой специфический еврейский тип, сочетающий огромную мощь ума со святостью. Я думаю, что это не только индивидуальная особенность, но именно сложившийся веками тип; в этом меня убеждает, например, книга X. Потока "Тhe Chosen". К этому типу относился мой отец; к нему же относился и Эйнштейн.

14.8.1972 Предстоит сформулировать свою позицию. Это не так-то просто. В конечном счете все заплетается в один узел: и почему я хочу переселиться в Израиль, и как мне быть сейчас.

Последним радостным событием здесь был переход в Институт. Но радость эта оказалась иллюзорной — я довольно скоро почувствовал эту атмосферу всеобщей спячки, взаимного покрывательства, бессмысленности всяких усилий. Может быть, если бы я не перешел в Институт, меня бы сейчас и отпустили — кто знает. Но можно ли раскаиваться в том, что хотел перемены, хотел как-то вырваться из рутины и безнадежности? По-видимому, в моем характере есть некоторое нетерпение, непоседливость, "охота к перемене мест". То же качество, которое толкнуло меня и на эту авантюру — я не считаю это слово плохим (кто-то говорил, что для того, чтобы идти на подобные вещи, нужна какая-то доля авантюризма, и это так)

Какова же проблема? Одно мне ясно: я должен отказаться от всякого участия в советской синологии. Это следует из того, что они хотят, чтобы я был синологом. Как я понимаю, это нужно им, чтобы меня "трудоустроить" — я не собираюсь давать им этого оправдания; пусть покрутятся. С советской синологией я общего ничего иметь не должен. Но с синологией вообще? Имеет ли смысл стремиться к тому, чтобы сохранить свою квалификацию синолога?

Это тот же вопрос, что у физиков. Когда я поставил его в последнюю встречу, мнения разделились: Яхот высказался так, что он согласен отказаться от всего ради того, чтобы попасть в Израиль, Воронель же высказался в том смысле, что физик выполняет Божественную миссию и не должен от нее отказываться.

Юра Брегель недавно рассказал, как востоковеду-иранисту, колебавшемуся, сменить ли свою специальность на тюркологию, другой востоковед сказал:

"Менять специальность — то же, что менять религию". Это верно в том смысле, что дающееся десятилетиями труда и размышлений овладение своим материалом вряд ли в моем возрасте повторимо: у меня просто нет времени для того, чтобы овладеть, положим, гебраистикой, и все, чего я смог бы достичь, сводилось бы к дилетантизму. Ведь даже если я изучу Библию (а по-

настоящему это возможно только со знанием иврита), мне не так-то просто будет узнать современную литературу [по гебраистике]. Стоящего гебраиста из меня уже не получится. Правда, есть вопрос, могу ли я при таком образе жизни остаться настоящим синологом. Научная атмосфера играет огромную роль. В одиночестве, лишенному научной атмосферы, работать, конечно, будет трудно.

15.8.1972 В конце концов, шаг, который я совершил, был в первый раз в жизни шагом полностью свободного человека. Человека, который ради своего права быть тем, что он есть, ради права свободно выражать себя, готов пожертвовать всем. "Тhe truth willmake us free^¹ - еще вернее то, что человек, который говорит правду, уже "frее". Он внутренне свободен.

Не в этом ли суть дела? Не в желании ли открыто сбросить с себя всю навязанную нам ложь и сказать открыто и свободно, как мы себя чувствуем?

Вспомним немецкого ученого Виктора Клемперера — не самое ли значительное из всего, что он написал — "LTI"^², написанная тогда, когда он был лишен своей специальности (возможности заниматься ею) и сделал своей специальностью слово, произносимое человеком. Но тут случай несколько иной. Клемперер был лишен возможности выступать как ученый, мы же свободным актом от этого отказались. Во имя чего? Именно во имя свободы. И поскольку само открытое провозглашение этого желания стать свободным было первым в жизни актом свободы, в нем невозможно раскаиваться. Так же невозможно, как невозможно было раскаиваться, скажем, А. Гинзбургу в том, что он составил "Белую книгу".

Итак, быть ли мне синологом или не быть? Очень возможно, что это не будет зависеть от меня, что все повернется так, что я не смогу быть синологом, но должен ли я стремиться к этому? Или я должен стремиться к тому, чтобы, освободившись сам, помочь освобождению других? Этому отдать все силы?

16.8.1972 Вчера по радио передали об оплате за образование. Это, по-видимому, конец надежде, по крайней мере, лет на пять. Горько до слез. Поскольку предстоят, вероятно, решительные действия протеста, надо быть готовым к самому худшему. Сегодня звонил В. Яхот, узнал от него подробности. Он не теряет бодрости, советует жить так, как будто бы этого не было. Но я не из тех, кто тешит себя иллюзиями. Не все еще ясно в отношении кандидатства, но общая сумма для нас обоих колеблется от шестнадцати до тридцати тысяч; и то, и другое нам не по силам, в общем, в равной мере, и надеяться мы можем только на помощь извне. Можно ли будет такую помощь получить, допустимо ли будет ее принять? Все это неясно.

Основной смысл меры, как мне кажется, - ликвидировать алию образованных людей. Но сейчас я стал думать, что, может быть, в ней есть и другой смысл:

вымогательство. Не для этого ли они стали так часто делить семьи, рассчитывая, быть может, на то, что оказавшиеся там родные приложат все усилия, чтобы собрать деньги?

Все это пока неясно. Ясно только, что начался новый, мрачный этап эпопеи. Яхот рассказывал, что кому-то, чьи вещи были уже сданы в таможню, предложили доплатить в дополнение к 860 рублям, еще 15 тысяч рублей. Я вспомнил при этом рассказ о том, что когда какой-то военачальник в последний раз запросил контрибуцию с осажденного города, жители уже не плакали, а смеялись: больше дать они все равно ничего не могли.

Я перечитывал перед самым отъездом свои дневники за шестьдесят третий - шестьдесят пятый годы. Они

полны ощущения безнадежности. При всей тяжести удара, который нам нанесен, даже и он не может лишить нас надежды. Прошедшие полтора года показали, как они слабы; они показали, что решительной борьбой можно добиться многого; показали, как сильна поддержка зарубежных евреев. Они показали - и это главное — что возможно чудо, возможны вещи, которых никто и никак не мог предвидеть. Для нас же лично они были годами, когда у нас появились близкие друзья за рубежом и когда нам удалось перебросить туда Марусю. Все это — залог надежды; этот бесценный дар им не удалось у нас отнять.

Если подытожить: ситуация трудная и страшная, но уже не безнадежная. Она, прежде всего, не стабильна: с выездом Маруси дело сдвинулось с мертвой точки.

17.8.1972 Принимаю седуксен, чтобы заснуть: одолевают мрачные мысли.

Ситуация ученого... Когда работает ученый — техник или физик, — то ясно, что он приносит пользу своим злейшим врагам. Строит новый Рамзес фараонам. Поэтому позиция их ясна. Что же касается моей позиции, то она сложнее. Фактически они не хотят, чтобы я был там; буду ли я работать на них здесь, им безразлично. Но я чувствую отвращение к тому, чтобы возвращаться в Институт; я ощущаю это как капитуляцию.

Моя позиция такова: раз вы задерживаете меня как крупного специалиста, для вас я никаким специалистом не буду. Мои работы не будут фигурировать среди советских трудов; а числиться в Институте и не печататься — это тоже не для меня. Я буду китаеведом во внутреннем изгнании; будет очень неплохо, если в иностранных журналах будут появляться мои статьи назло советским товарищам. Ведь и до сих пор мое творчество по существу относилось не к советской науке, так что в общем мало что изменится. В самом деле, я потому и выделился как ученый, что мне противно было тянуть тягомотину вслед за другими, и я решил-

ся на то, на что советский ученый-гуманитар как правило не решается — написать то, что думаю на самом деле. Я стал известен потому, что выступил с совершенно новой точки зрения, до меня никем не высказывавшейся в моей науке и представлявшей собой вызов всей советской синологии. Почему-то мне раньше это не приходило в голову, но это, несомненно, так. Если проанализировать мои работы, то в них, конечно, есть достаточно серьезное отношение к материалу, но самое важное в них — интерпретация. И тут-то я сознательно шел на авантюры — с 1964 года, когда я выступил с докладом в Университете, я один отстаивал точку зрения, которую не поддерживал поначалу никто.

19.8.1972 Может ли каждый из нас оставаться ученым в одиночку - вопрос конкретный. Кто-то может, кто-то — нет. Теперь я решил подписываться "Ноnorary member of the Israel Sotiety of Asian Studies, held in Moscow"^¹.

Теперь интересно будет написать анализ нынешней ситуации. Новый чудовищный открыто антисемитский акт показывает лживость болтовни об отсутствии еврейского вопроса. Он существует, и для предотвращения отъезда евреев на свою родину требуются такие свирепые меры. Фактически своим последним актом советское правительство открыто покончило с высшим образованием для евреев. В какой-то мере это отвечает их целям — низвести евреев на последнее место в обществе. Но, как это часто бывает, то, что дает непосредственный эффект, в конечном счете оборачивается против тех, кто это измыслил. Такова судьба насилия, не подкрепляемого ничем, кроме злобы. Им, конечно, сейчас кажется, что они добились своего. Но когда эта страна лишится поддержки евреев, когда евреи сами

перестанут идти в вузы, тогда постепенно они поймут, что это не только убийство, но и самоубийство.

Конечно, важно единодушие — единодушный ответ может что-то дать, одиночные акты эффекта не дадут. Нет, это неверно. Одиночные акты мужества, благородства, самоотверженности могут сыграть огромную роль — роль примера. Поэтому на каждом из нас лежит огромная ответственность, потому что своим поведением мы сейчас можем показать другим, как вести себя в этой критической ситуации. Теперь нужно отказаться от мысли о собственной судьбе и думать только о судьбе своего народа. Примириться с любым поворотом судьбы и быть готовым ко всему.

20.8.1972 Я подумал о том, что если все мы пожизненно остаемся должны государству за образование, то после смерти следовало бы конфисковать имущество каждого окончившего вуз.

Вообще же ситуация ряда людей (в том числе и наша) настолько отчаянная, что невозможно поверить в ее окончательность.

6.9.1972 Сегодня — бурный день; даже не столько бурный, сколько тяжелый. Началось все с утра, когда я позвонил В. Мандельцвейгу и сообщил ему о том, что произошло сегодня ночью (убийство девяти израильских спортсменов). Я предложил ему дать телеграмму, и он попросил меня составить текст. Я думал над текстом, и в это же время позвонил Натан [Файнгольд]. Оказывается, решили поручить это ему. Я продиктовал ему то, что придумал, а он попросил меня заехать к нему около двенадцати. У него застал пожилую женщину и молодого парня из Киева, потом пришел Польский и сказал, что есть идея — пойти к голландскому посольству с тем, чтобы попытаться передать текст послу.

9.9.1972 Это надо прекратить. Надо взять себя в руки. Я в каком-то нервозном состоянии после вчераш-

него. Это был display of antisemitism^¹. Ради чего были пущены по переулку машины и поставлены молодчики, ради чего закрыты проходы? В конце концов приходит в голову мысль, что они хотят создать наиболее напряженную ситуацию для того, чтобы этим шантажировать Запад. Я ночью думал о том, что эти люди думают, что они еще чем-то управляют, в то время как история явно оставила их позади. Они могут только вредить, портить, ставить палки в колеса;

управлять иначе они не могут. Их мелкие и жалкие попытки остановить жизнь, идущую мимо них, конечно, могут испортить существование многим людям. В конечном счете они не принесут плодов и обратятся против них.

Я вчера думал о том, как привести себя в порядок, закалить себя. Надо понять, что ты находишься в бою, на линии фронта, и приучить себя к этой мысли. Главное — подавить страх. Для этого надо привыкнуть к такой жизни, чувствовать себя в ней как рыба в воде. Пока мне это не удается. Ина сегодня заметила мою нервозность. Тут со мной сыграла скверную шутку моя любовь к ясности во всем, прежде всего в собственной ситуации. Между тем, сейчас мне приходится (и придется в течение неопределенного времени) жить в неясной ситуации и в отношении работы, и в отношении всего остального. Правда, я вижу вокруг людей, которые живут в такой же ситуации, как я, без работы, без средств, в условиях постоянных преследований, живут и не теряют мужества. У них нужно учиться. Надо всегда на всякий случай иметь с собой паспорт. Забываю. И надо заставить себя успокоиться и заниматься.

Мне так трудно высказываться — тут мне должен помочь дневник. Помочь найти путь к глубинным слоям самого себя, к тем пластам, где можно найти спо-

койствие. Найти удовлетворение в мысли, что Маруся — там, и серьезно взяться за изучение языка. В этом смысле у Маруси тоже есть чему поучиться.

20.9.1972 Вчера был свидетелем того, как взяли Натана [Файнгольда]. Пришел участковый с двумя штатскими. Участковый был чрезвычайно нервозен, заявил, что есть сведения о паспортном нарушении (причем сначала спросил, все ли прописаны, но не проверял паспортов); когда Натан показал ему свой паспорт, он сказал, что нарушения все же есть и необходимо проехать в 74-е отделение милиции. Конечно, комедия. Речь шла просто о превентивном задержании. Мы с Юлей [Файнгольд] потом поехали в 74-е отделение, где нам, как и следовало ожидать, сказали, что он был и поехал дальше.

Я напрасно дал ему [участковому] свой читательский билет и отвечал мерзавцу на вопрос, где работаю и т д. Не надо было. Но в общем все же у меня нет такого неприятного чувства, как прошлый раз: я не боялся. Надо помнить указание М.: всегда спрашивать, это допрос или беседа. Не давать им удовлетворения от сознания собственной власти.

22.9.1972 Вчера звонили Шифрин и Маруся. Шифрин говорил, что ряд синологов протестует, что это напечатано в газетах, что для меня есть место в Иерусалимском университете, чтобы я мог продолжать исследовательскую работу. Потом он сказал, что в его кабинете моя сестра и что она сейчас будет говорить со мной. Маруся сказала, что она не получила ни одного нашего письма, что она пробудет еще месяца три в ульпане и насчет работы ничего не известно. Я почувствовал, как что-то сжалось в горле, когда он сказал, что сейчас будет говорить Маруся, и мне нужно было потом выпить, чтобы успокоиться.

27.9.1972 Не поддаваться отчаянию! Чувствую, что с ивритом дело не пойдет. Для того, чтобы заниматься

им по-настоящему, нужно этому отдаться целиком. А быть последним учеником я не хочу. Между тем, мне еще нужно много перевести на английский, а времени мало, мало вообще. Как-никак уже пятидесятый год. И поэтому-то того, что могут позволить себе тридцатилетние, я себе позволить не могу.

Завтра иду к Шукаеву^¹. Какой смысл в этом? Во-первых, терять совершенно нечего; во-вторых, интересно, что он будет говорить.

Что нужно сказать мне? Абсолютная нелепость ответа - "крупный специалист". Отношение ко мне показывает, что никто меня крупным специалистом не считает.

29.9.1972 Неожиданно поход к Шукаеву не оказался уж такой бессмыслицей. Он наложил резолюцию взять дело на пересмотр. Какая-то крупица надежды, хотя почти наверняка последует новый отказ. Разве что они всерьез решили торговать нами. Посмотрим. Скорее всего, наше дело решат в какой-то момент скопом, до тех пор будут отказы. Разговор не был для меня мучительным. Лицо у Шукаева не плохое, не злобное, скорее обычное, и я говорил с ним свободно, без страха и стеснения. В конце концов он предложил мне дать заявление и наложил на нем какую-то длинную резолюцию, а потом сказал, что в течение месяца они сообщат ответ.

Вчера Володя Чернявский спросил меня, сколько я могу заработать в месяц, и мне довольно больно было сознавать, что не более пятидесяти рублей.

15.10.1972 После плохого настроения, одиночества — сразу ряд хороших известий. Утром звонила Маруся, говорила, что напечатано мое письмо, просила фотографии.

Приятные новости и здесь. Уже две субботы, как не разгоняют у синагоги, и ряд людей в Москве получил разрешение. По-видимому, что-то изменилось сверху. Может, дошло все же до них, как они всем омерзели. Щифрин, оказывается, получил мое письмо, и начала получать письма Маруся.

16.10.1972 Сегодня получил три письма из Америки. Никого из них [авторов писем] лично не знаю. Нечто новое — чувствовать себя в центре международных симпатий.

19.10.1972 Начался ли вчера новый этап или это какой-то эпизод? Хотя в этом вопросе теперь настала какая-то окончательная неразбериха, но похоже, что принято новое решение. В ОВиРе вчера происходило следующее: тем, кому всего два дня назад заявили, что им дают разрешение, но они должны непременно внести всю сумму до шестого ноября, вчера сообщили, что они должны убраться до двадцать восьмого октября, но денег платить не должны. Про то, что это все "относится к Министерству финансов", просто забыли.

20.10.1972 Вчера опять много людей получили разрешение.

Надежда сменяется опасением — неужели нас снова оставят за бортом? Но надо проявлять терпение, надо надеяться и ждать с верой. То, что происходит, несомненный результат давления. Так как давление на этом не закончится, не могут закончиться и уступки. Не сегодня, не на этой неделе, так на следующей, в следующем месяце.

29.10.1972 Двадцать шестого октября был на приеме у Шумилина^¹. Было поистине интересно: самообна-

жение невероятное. Но самое интересное, конечно, было то, что они вынуждены были нас принять. Со ста человеками сразу они говорить не любят. Замечательный был конец: когда Шумилин сказал, что у него остается не больше пяти минут, С. поднял руку и сказал:

"Вы говорите об интересах государства, но я думаю, что МВД должно было бы думать о правах граждан. И я поражен, что вы столь весело и с, такой насмешкой говорите с людьми, которые, как вам хорошо известно, находятся в отчаянной ситуации. Благодарю вас за полчаса, которые вы нам уделили. Всего хорошего". Он повернулся и двинулся к выходу, за ним — остальные.

Два дня назад все, чьи визы были задержаны, получили их. Посмотрим, что произойдет теперь.

3.11.1972 Все, по-видимому, движется так, как можно было бы предположить. Гориллы жалуются и скулят, что их взяли за горло. Хорошо! Это — главная наша надежда. Избрание Никсона тоже, пожалуй, к лучшему.

14.12.1972 Вчера — замечательная новость: Маруся устроилась на работу в Ветеринарный институт в Бет-Дагоне. Об этом она сказала мне по телефону. Я же все еще в депрессии. Но не надо поддаваться.

22.12.1972 Вчера замечательно пел Галич. Вчера же звонила Маруся — у нее уже есть квартира, правда, далеко от работы, в Бат-Яме.

23.12.1972 Галич вспоминается все время. Вчера прочитал замечательную статью Аверинцева о Библии и греческой культуре. Как он увлекательно и блестяще пишет!

Хотя темно и настроение плохое, но нет той саднящей душевной боли, с которой я вставал раньше.

24.12.1972 Сегодня провожал Яхота. Когда же, на-

конец, дойдет очередь до нас? И можно ли как-нибудь воздействовать на это?

30.12.1972 Не надо поддаваться апатии и угнетению. Имей силу встать над этим, ощутить внутреннюю легкость с верой в Бога. Вспомни своего отца, тот свет, который исходил от него. И потом надо помнить о той ответственности, которую ты несешь перед окружающими, прежде всего перед Иной. Да, трудно ждать освобождения, когда не знаешь, когда оно придет, и уже трудно верить, что оно придет вообще. Но верить в это нужно. А пока — не предаваться греху уныния. Кончается семьдесят второй год, и ты добился в этот год вещи невероятной — Маруся там! Может быть, именно это было послано тебе за гордыню, чтобы показать, что ее жизнь и счастье нисколько не меньше значат, чем твоя жизнь и счастье. И еще для того, чтобы она, оказавшись одна, ощутила ту уверенность в своих силах, которой ей так не хватало. Так что, может быть, все это ко благу, "и это к добру", как говорили евреи в старину.

И эту передышку можно рассматривать как испытание - испытание на твердость. В конце концов тебе не раз удавалось превращать поражение в победу (Пастернак сказал: "Но пораженья от победы ты сам не должен отличать". Я думаю, что это неверно: дело в том, чтобы уметь превращать поражение в победу; мне нужно это чувство, чувство победы; возможно, что Пастернаку оно было не нужно, он был и так переполнен жизнью). Это было тогда, когда удавалось дать удачный response на сhallenge^¹ жизни. В конце концов все зависит от собственного отношения к жизни, от умения преодолеть препятствия, а если не преодолеть, то найти в каждой ситуации возможность новой жизни.

5.1.1973 Вчера были у Павла [Литвинова]. Занятную историю он рассказал с письмами: с первого января по восьмое марта 1972 г. [в ссылке] он не получал никаких писем, кроме моих. Там я высказывался в отношении мотивов отъезда. Как будто и они хотели убедить его в этом.

Читаю с огромным интересом "sourсе"^¹. Дочитываю. Думаю сделать об этой книге доклад. Пожалуй, семинар, который планируется, следует назвать "Проблемы истории и культуры евреев". Первые доклады можно уже наметить: Димы [Сегала] - о еврейском мистицизме, мой — о книге Миченера; можно подумать и о реферировании других книг (в частности, я мог бы на основании имеющихся книг подготовить цикл докладов по Буберу). Конечно, придется дико много работать, но это зато и интересно.

17.1.1973 Сегодня - день рождения мамы. Ей исполнился бы восемьдесят один год.

Настроение опять ухудшается. Под утро — сон о том, что мне звонят из ОВиРа и сообщают об отказе. Могу подавать еще через год, "но подумайте". Еще нечто кафкианское: овировский голос говорит, что из-за моего поведения переименована улица в Двинске. Откуда такие вещи попадают в сон? Таинственно.

19.1.1973 Вчера ушло заявление с просьбой о предоставлении израильского гражданства.

20.1.1973 Начинаем сегодня семинар "Проблемы истории, культуры и религии евреев". Думаю сказать вступительное слово, в котором коснусь следующего.

Мы являемся свидетелями и участниками пробуждения национального сознания евреев в России. Начался исторический процесс возвращения русских евреев на

родину всех евреев — в Израиль. Этот процесс только начался; он продлится еще десятилетия, и те евреи, которые по тем или иным причинам вынуждены пока оставаться в России, не желая терять времени, стремятся еще в диаспоре усвоить язык и культуру своего народа. Уже сейчас можно говорить об определенных достижениях в этом направлении: в труднейших условиях отсутствия литературы, учебников, словарей удалось создать ряд групп по изучению иврита, причем здесь можно говорить уже о создании определенных традиций, ибо сейчас, после отъезда ряда преподавателей, их дело переняли морэ^¹ второго или даже третьего поколения.

Одновременно с изучением иврита многие из нас стали ощущать острую потребность в том, чтобы узнать историю и культуру нашего народа. Осуществить это стремление оказалось не так просто: по целому ряду причин гуманитарных специалистов среди тех, кто хочет уехать, намного меньше, чем физиков и математиков; настоящих же гебраистов нет потому, что они уже уехали.

Как мы мыслим себе задачу семинара? Мы хотели бы на высоком гуманитарно-научном уровне обсудить проблемы истории, культуры и религии нашего народа. Я с удовлетворением узнал, что эта задача, которую можно назвать активно-исследовательской, по плечу некоторым из участников нашего семинара. Вторая задача - познакомить участников семинара с обширной литературой, касающейся упомянутого круга проблем. Мы с благодарностью будем принимать предложения выступить с докладами или сообщениями, посвященными каким-то книгам. Ясно, что та и другая задача в той или иной мере переплетаются друг с другом.

21.1.1973 Первое заседание прошло хорошо. Реши-

ли собираться еженедельно. Доклад Димы [Сегала] был чрезвычайно интересен.

23.1.1973 Интересно было бы попробовать силы в сравнении еврейской и китайской философии. Можно сразу же наметить несколько черт сходства и различия:

Сходство.

1. Направленность на жизнь здесь и теперь (противопоставить Индии). 2. Фундаментальное жизнеутверждение. 3. Традиционный характер (впрочем, присущий всем культурам, кроме современной Европы). Выражается в комментаторской традиции. 4. Огромная роль семьи. 5. Огромная роль морали.

Различие.

1. Китайская мысль возникла как философия, еврейская — как религия. 2. У евреев философия как таковая появилась лишь с Филона (начало новой эры); у китайцев религия как таковая появилась примерно с этого же времени - с эпохи Хань. 3. У китайцев никогда не было идеи личного Бога. 4. У евреев никогда не было разработанного политического учения.

В общем, контраст более ярко выражен, чем сходство. Центр китайского духа — культура, центр еврейского — религия. Но они сходятся на высокой оценке морали и активности, направленной на улучшение жизни здесь и теперь. И то и другое учение высоко оценивают историю, хотя идеи, пронизывающие историю, у них существенно отличаются: еврейский подход к истории — чисто религиозный (страдания избранного народа являются избранным Богом путем его очищения; все измеряется Богом, Он — масштаб всего). У китайцев масштаб чисто моральный — ср. учение Чжу Си о дао как о чем-то постоянном, не зависимом от людей. Такое дао в определенной мере напоминает в чем-то еврейского Бога, но оно безлично и, несомненно, расшифровывается как сумма жэнь [гуманность], и [справедливость] и других чисто человеческих добродетелей. 5. Для китайцев характерна религиозная терпимость, для евреев - нетерпимость.

Такой доклад можно было бы назвать: "Некоторые мысли о сопоставлении китайского и еврейского Weltanschauung"^¹.

24.1.1973 Прочитав "Миссию" [Ганса Габе], я еще раз понял, что такое Израиль, какое это благо, что существует государство, которое принимает всех евреев независимо от возраста, независимо ни от чего.

2.2.1973 Звонил Цви [Шифрин], просил прислать ему резюме моего доклада, а также документы для парижского конгресса [востоковедов]. Говорил, что Д. Кейтли организовал специальный комитет по этому вопросу. Посмотрим.

7.2.1973 Недавно прочитал замечательные 'Тезисы о надежде и безнадежности" Л. Колаковского. Благородный мыслитель. Вот несколько отрывков из работы, где утверждается необходимость сопротивления системе, ибо, как он говорит, "те, кто может положить начало надежде в странах социалистического деспотизма, одновременно положат начало движению, которое сделает эту надежду реальной,— поскольку в знании общества о самом себе объект и субъект отчасти совпадают. Те, кто думает, что платит за свое спокойствие лишь мелкими уступками, убедятся, что цена этого спокойствия будет расти. Те, кто платит невинной угодливостью, завтра будут платить за тот же товар доносами. Те, кто свои ничтожные привилегии оплачивает всего лишь молчанием перед лицом свинства, на которое они должны реагировать, будут вынуждены за те же привилегии платить участием в свинстве. Моральная инфляция — естественный закон деспотизма, закон, по которому распределитель благ приказывает платить себе все дороже, если только нажим общест-

венности не принудит его к понижению цен.

Может быть, эта перспектива не наполняет весельем, но она не фантастична, в отличие от перспектив, которые ведут к надежде на чудо, на внешнюю помощь или же на автоматическое самоисправление скрежещущего механизма, предоставленного собственной инерции. Важно то, что средства нажима находятся под рукой, они в распоряжении почти каждого. Эти средства — просто извлечение практических выводов из простейших заповедей, запрещающих замалчивать свинство, кланяться до земли господам, вымаливать подачки за послушание и т.п.".

8.2.1973 Замечательная книга Amos Elton, The Israelis: Founders and Sons 1971^¹.

"Израиль остается одной из наименее 'синхронизированных' стран на земле. Его разные часы отбивают различное время. Израиль напоминает человека, бегущего вперед с глазами, обращенными назад и прикованными к ландшафту, постоянно пропадающему вдали. Воспоминание, главный источник вдохновения в сионизме, остается одним из основных эмоциональных ресурсов Израиля и поныне. Израиль 'обращен к будущему' в большей мере, чем большинство других стран. Но он к тому же скверно оркестрован, и в этом отношении его можно сравнить с оркестром, одновременно играющим старую хасидскую мелодию, вагнеровский марш, 'Интернационал' и атональную симфонию Шенберга".

11.2.1973 Снилось, что получили разрешение, что я в радостной успокоенности думаю о том, что все было не напрасно, что теперь я увижу папу и маму. Именно о них думал. Проснувшись, вспомнил, что их уже не увижу.

Надо постараться понять дух страны, куда мы собираемся ехать. Я, кстати, не думаю, что это означает пассивное принятие всех особенностей этой психологии, этого мышления, и, на мой взгляд, мы имеем полное право на свое мнение, на проблемы priorities^¹ в израильском обществе, и то, что молодые израильтяне (во всяком случае, какая-то часть из них) могут считать своей первоочередной проблемой, мы это первоочередной проблемой признавать не обязаны.

Тут, я думаю, огромную роль играет непосредственное переживание, не сводимое ни к каким теориям, концепциям и идеологиям и перевешивающее их все. Я приведу в пример тех израильтян, которые видели плачевный исход арабов с женами, детьми, стариками и жалким скарбом из занимавшихся израильской армией районов. В книге [А. Элона] имеются красноречивые высказывания еврейских молодых солдат, которым зрелище этого исхода напомнило судьбу евреев во время их многочисленных скитаний и которые, почувствовав себя в роли гонителей, преследователей, ощутили острое чувство вины. Я допускаю, что для таких людей все фразы о бесперспективности и унизительности существования евреев Советского Союза, о заключении в тюрьмы и лагеря абсолютно невинных людей просто за то, что они хотят уехать в Израиль (вроде, например. Кукуя), об абсурдности ситуации, в которой, с одной стороны, евреев никуда не пускают, с другой стороны, не выпускают из страны — все эти фразы говорят гораздо меньше, чем воспоминание, которое запечатлелось у них на всю жизнь. Но дело в том, что мы имеем свои воспоминания, которые ничем не хуже воспоминаний и непосредственных впечатлений израильтян. И это рассуждение усиливается тем, что Израиль - не обыкновенная страна, и мы - не эмигранты. Я имею в виду то, что Израиль — страна-убежище, страна, самый смысл которой

в том, чтобы быть убежищем, выдвижение же на первый план арабской проблематики неизбежно приводит к тому, что именно эта историческая функция Израиля предается забвению. Интересно, что автор ни разу не приводит того элементарного рассуждения, что, в отличие от евреев, у арабов, как они громогласно провозглашают везде и всюду, есть своя родина, и даже не одна, а много, притом родины слабо заселенные, разместить в которых еще один миллион человек не составляло бы серьезной проблемы. Интересно, что с

этим в настоящее время согласилось, по-видимому, даже советское руководство.

27.2.1973 В тот вечер [одиннадцатого февраля] я, возвращаясь от Ангелины Карловны [Рор]^¹, упал на лестнице, сломал коленную чашечку (наколенник) и этой же ночью был оперирован. Потом пролежал два дня в тяжелой палате №8 и десять дней — в коридоре Института Склифосовского. Если бы все зависело от лентяя — лечащего врача, то я провалялся бы там еще субботу и воскресенье — до вчерашнего дня, — но благодаря неожиданному появлению [врача] В.А. Соколова, был выпущен в субботу двадцать четвертого и с тех пор наслаждаюсь домашней тишиной, свободой, privacy^². Проблемы, волновавшие меня, благодаря этому неожиданно свалившемуся несчастью, отошли на время. Но, как это ни поразительно, я не ощущаю всего случившегося как несчастья и даже был несколько удивлен, когда вчера по телефону В. сказал о сваливающихся на меня одна за другой неприятностях. Здесь что-то подобное солженицынскому ощущению тюрьмы и лагеря: в крайней ситуации человек мобилизует (в

значительной мере подсознательно, наверно) свои внутренние резервы и таким образом, подчас неожиданно для самого себя, оказывается сильнее, выносливее, достойнее, чем он сам мог бы ожидать. Лежа на своей раскладушке в коридоре, я несколько раз ощутил подлинное счастье, какой-то давно не испытывавшийся духовный подъем и радость. Самый высокий и ценный вид радости - радость без причины.

Чтобы сохранять душевное равновесие, я старался как можно больше читать. Сначала прочитал прекрасную книгу Барбары Такман "Августовские пушки", как говорят, изданную в спешном порядке с тайной мыслью противопоставить что-то Солженицыну. Для меня самой поучительной стороной книги была история Бельгии и нарушения ее нейтралитета немцами. Такман настаивает — и я думаю, правильно, — что наглое нарушение немцами подписанного ими самими соглашения о бельгийском нейтралитете послужило основной причиной вступления в войну долго колебавшейся Англии, а это в свою очередь предопределило в конечном счете исход войны. Таким образом еще раз выяснилась глубокая связь политики с моралью, связь, которая сейчас так усердно отрицается. Откровением было глубокое сходство немецкой военной доктрины — главным образом Клаузевиц, но и Шлиф-фен — с фацзя [легистами]. Стремление добиться цели любой ценой, открытое пренебрежение нравственными нормами, перенесение центра тяжести в политике на точный и холодный расчет - вот что, в первом приближении, роднит их. Надо будет в свое время обязательно прочитать Клаузевица, и интересной темой могло бы быть их сравнительное исследование.

А потом прочитал Ken Ling, The Revenge of Heaven. Потрясающий человеческий документ — переведенный и обработанный двумя англичанами дневник одного из руководящих хунвэйбинов, впоследствии переплывшего из Амоя на тайваньскую территорию. Впечатление он оставляет такое, что более мерзкого свинства, чем культурная революция, в истории вообще не было. Эта

поразительная готовность чуть ли не каждого молодого китайца выполнять функции палача, чудовищная жестокость, причем не изолированная, а общераспространенная, соединенная с самой гнусной подлостью и трусостью (осуществив очередной "подвиг", хунвэй-бины ждали несколько дней реакции начальства — если такой реакции не было, они это интерпретировали как знак одобрения и продолжали "работать"). Все это внушает невероятное отвращение к Китаю, так что я испытывал вчера что-то вроде облегчения, когда в ответ на мой рассказ Флора заметила, что и русские школьники, наверно, с огромной радостью принялись бы выполнять директиву о классовой борьбе с учителями. Специфической чертой современных молодых китайцев является, по-видимому, отсутствие чувства вины. Автор рассказывает о стольких гнусностях, в которых он участвовал, что, приближаясь к концу книги, я все с большим нетерпением ждал, когда же наступит revenge^¹, и он пожнет плоды своих преступлений. Разумеется, revenge приходит (в виде смерти его возлюбленной), и он, наконец, понимает омерзительный смысл всего того, что происходит, и в чем он принимает самое активное участие, но —в отличие от того, что, как мне кажется, должно было бы произойти с русским, — он не испытывает ни малейшего раскаяния. Ему все становится безразлично и отвратительно, и он, под влиянием своего старшего брата, убежденного антикоммуниста, решает бежать.

1.3.1972 Сегодня впервые после одиннадцатого февраля шел по улице. В поликлинику для продления бюллетеня поехали на такси, но обратно шли по весенней оттепели и распутице пешком. Было приятно.

8.3.1973 Звонила Леа из Сент-Луиса, сказала, что хочет написать мне, и когда я предложил продиктовать

свой адрес, она ответила, что знает его — он напечатан в газете в Сент-Луисе. Не где-нибудь!

9.3.1973 Не отношусь ли я к типу людей, хорошо приспособленных к крайним ситуациям и впадающих в хандру и депрессию в спокойной, нормальной обстановке? Чувствую, как с установлением спокойной жизни ухудшается настроение.

20.3.1973 Последние дни — ощущение безнадежности. Открытка [из ОВиРа], как выяснилось, содержала запоздалый ответ на [мою] просьбу читать лекции в Колумбийском университете, [Инспектор] Сивец сказала Ине, что ОВиР занимается только вызовами от отдельных лиц к отдельным лицам.

23.3.1973 Конечно, М. прав, что не нужно впадать в уныние, но с другой стороны, нужно ясно понимать ситуацию. Вызов в ОВиР важен не сам по себе, а как симптом, что они держатся за меня мертвой хваткой. Поэтому нужно что-то делать. Мне ясно, что поездка Маруси в США повредить не может, но еще не ясно, в какой форме сообщить об этом. Думаю, что надо прямо, от себя — так это произведет больше впечатления. Стоило бы сказать о том, что я не марксист и поэтому все возможности настоящего творчества [здесь] для меня закрыты. Сказать о моей книжке и о том, какой отклик она получила.

25.3.1973 Сегодня утром говорил с Нью-Йорком. Мне сказали, что пятьсот молодых евреев хотят меня выслушать. Потом мне был задан ряд вопросов, на которые ответил по мере своих знаний, и в конце было предложено обратиться с message^¹ к американскому народу. В конце женский голос сказал: "Ба шана ха баа б'Эрец Исраэль"^².

Ме$5а§е вышел неплохо, но надо иметь его в заготовленном виде. Что надо говорить: выразить благодарность. Сказать, что мы отлично понимаем, что без поддержки американских евреев бороться за освобождение, за репатриацию, за возвращение домой нам было бы бесконечно трудно. Мы видим в этом продолжение благороднейшей еврейской традиции взаимопомощи, взаимной сплоченности, традиции, без которой наш народ не дожил бы до XX века. Эта традиция оказалась чем-то намного сильнее и живее множества новомодных слов и понятий. Нам невольно приходит на ум сравнение нашей борьбы с Исходом евреев из Египта. Параллель поразительна: и фараон, то разрешающий евреям уйти, то берущий назад свое разрешение, и несчастья, обрушивающиеся на народ, желающий держать в рабстве евреев. Мы читаем книгу Исход как свою собственную историю, и мы чувствуем, как в нашей борьбе оживает история нашего народа. Мы видим близкую параллель своей борьбы и с борьбой Маккавеев, отказавшихся признать божественность Селевкидов. Мы считаем благородной традицией нашего народа не поклоняться власти, претендующей на всесилие и божественность. Наше чувство по отношению к Израилю может быть выражено следующим образом: "Мы хотим домой. Мы хотим быть свободными".

Бороться с апатией. Ей так легко поддаться, когда все усилия не приводят ни к чему, когда все делается бесцельно. Уверен, что в конечном счете злобные законы провести в жизнь не удастся — как и все здесь в последнее время. Гора родит мышь — но попадаться им под горячую руку совсем нет охоты.

Встретил Л., который рассказал, что среди востоковедов ходит версия, что меня не выпускают, чтобы "не укреплять враждебного китаеведения". Меня, следовательно, держат наравне с такими фигурами, как Во-ронель. Но объяснить они этого прямо не могут, и в этом их слабость.

31.3.1973 Найти интерес к жизни через работу. До сих пор, впрочем, "не вижу" статьи. Пока пришло в голову, что стоило бы попробовать поставить проблему легизма в кадр теории тоталитаризма, использовав книгу Фридриха и Бжезинского^¹.

Какая же общая мысль статьи? В Китае возникла теория тоталитаризма, тоталитарной диктатуры. Этот факт отмечен в западной синологии, но не сделано попытки доказать этот тезис, и мне не известно о том, чтобы кто-нибудь попытался поставить эту констатацию в связь с теорией тоталитарного господства. Можно сказать и о том, что я сам охарактеризовал эту теорию как тоталитаризм, но в публикации, вышедшей в СССР, по понятным причинам не мог углубиться в эту проблематику.

Маруся написала, что мне надо будет написать папину биографию. Это, конечно, хорошая мысль. Теперь, может быть, заняться этим? Материала достаточно.

13.4.1973 Утром было два телефонных звонка из США: первый откуда-то из-под Чикаго и второй от Леи из Сент-Луиса. Эстер из Чикаго знала как зовут Ину. Она предупредила меня, что мне будут звонить в семь часов утра двадцать второго апреля. Надо будет подготовиться.

14.4.1973 Надо, чтобы двадцать первого апреля был готов текст выступления. Может быть, затронуть такую тему: мы читаем в Торе, что не надо бояться мощных врагов, ибо Господь с Израилем. И это очень близко нам, этот мотив бесстрашия перед сильным врагом. Когда началось наше движение, казалось, что мощной тоталитарной империи раздавить нас ничего не стоит.

Но произошло тройное чудо: были отпущены люди из страны, в основе которой стремление никого никуда не выпускать; люди были отпущены в страну, наиболее враждебную из всех; люди были отпущены, несмотря на то, что выставлявшиеся ими мотивы находятся в прямом противоречии с государственной идеологией тоталитарной империи.

17.4.1973 Вчера отпраздновали Песах впервые по-настоящему дома. М. вел всю церемонию, было действительно интересно и приятно.

Я нашел, наконец, тему. Сказать о том, что я, конечно, не могу претендовать на то, чтобы представлять всех евреев, но я могу говорить от имени определенной группы — московских интеллектуалов, которых не выпускают, как и меня, и держат годами в качестве заложников. Все мы были по советским масштабам очень хорошо устроены: мы занимали сравнительно видные места в науке, работали каждый в своей области (т.е. занимались своим делом) и получали от трехсот рублей и выше. Но все мы чувствовали, что это не только не наша, чужая нам страна; более того, мы видели и понимали, что нам приходится работать на страну, превратившуюся в цитадель мирового антисемитизма. По моему глубокому убеждению, еврей может надеяться на какое-то будущее в этой стране лишь в том случае, если он согласен платить высокую цену за свое благополучие. Он должен прежде всего забыть, что он еврей; он должен молча проглатывать оскорбления своему народу, ежедневно ушатами выливаемые советской печатью, радио и телевидением. Антисемитский характер так называемой антисионистской пропаганды ясен теперь каждому. Надо сказать, что если раньше так называемая антисионистская пропаганда была делом проституированных журналистов, то теперь она зловонной волной заливает всю советскую гуманитарную науку.

Еврей должен делать вид, что он вовсе не еврей. Будучи тише воды и ниже травы в отношении всего,

что касается его национальности, он должен юлить, приспосабливаться и лакействовать перед антисемитами. И при всем при том они в конечном счете не будут доверять ему, и он останется гражданином второго или третьего сорта.

Поскольку советский режим построен на том, что людям не дается никакого выбора, все складывалось в этой стране так, что казалось неизбежной не только ассимиляция, но и ассимиляция в наихудших возможных условиях. Но попытка тотального порабощения и подчинения еврейского народа в России окончилась провалом. История жестоко разочаровала антисемитов — сам факт существования и победоносной борьбы Государства Израиль со своими врагами оказался мощным моментом, способствовавшим пробуждению еврейского национального сознания в России. Трудно сказать, что было бы без Израиля с нами — я думаю, что и в этом случае среди евреев России нашлись бы люди, которые не захотели бы мириться с ассимиляцией, но им пришлось бы бороться в неизмеримо более трудных условиях, поскольку свобода для евреев в России возможна лишь при условии свободы в России, а ее не видно даже на самом далеком горизонте. Наличие же Государства Израиль позволило выдвинуть простое требование, звучавшее голосом тысячелетий:

"Отпусти народ мой".

Когда человек решает, что будет требовать права на репатриацию в Израиль, ему сначала может быть очень страшно: он чувствует себя один на один с враждебным ему чудовищным тоталитарным государством. С другой стороны, если этот акт является плодом размышления, плодом стремления к правде, он чувствует от самого этого акта подъем и радость. Он чувствует, что он впервые в жизни открыто и бесстрашно сказал правду, и тем самым шаг, который формально является лишь первым шагом на пути к свободе, дает внутреннее освобождение.

Когда этот шаг был сделан, Рубикон перейден, мы как бы оказались в другом мире. Еще оставаясь в

стране рабства, мы духовно уже вышли из нее и покинули пределы мира, где все чуждо и враждебно и где работа, а вслед за ней и жизнь, утратила всякий смысл. Хоть наше тело остается в стране рабства, но мы живем в другом измерении - мы стали частью истории своего народа. Мы не принадлежим больше стране, которая нас держит на цепи, мы чувствуем глубокую связь с нашей историей, основные мотивы которой переплелись в нашей судьбе. Нашу Библию мы читаем так, как будто она рассказывает не о далекой древности, а о нас.

Свою борьбу за исход мы видим как продолжение того великого Исхода, который был ключевым моментом истории нашего народа, и мы с удивлением узнаем в библейской истории знакомые моменты нашей жизни: ненависть к евреям и нежелание расстаться с ними, тупость, злобу и вероломство фараона. Читая книгу Эзры, мы видим в ней так понятный нам пафос воссоздания духовных основ жизни нашего народа на своей земле. Читая книгу Эстер, мы видим, что наш отказ склонить голову перед чудовищем тоталитарного государства не случаен: наш народ не склоняется перед представителями власти и не молится на них, как не кланялся перед Аманом Мордехай. И мы углубляемся в Библию дальше, познавая историю народа и вместе с тем самих себя.

Никто не может сказать, что с нами будет, когда мы увидим страну, куда стремимся, и увидим ли ее вообще. Но само наше стремление обогатило нашу жизнь. Мы почувствовали себя активными участниками одного из решающих событий в истории нашего народа - я уверен, что будущие историки признают, что нынешняя алия из России по своему значению мало уступает той русской алие, которая в конце XIX — начале XX века заложила основы Государства Израиль. Мы почувствовали, что в таинственном ходе истории нашего народа жизнь приобрела смысл. А с таким сознанием не страшно и умереть.

22.4.1973 Утром произошла странная история. До

сих пор (сейчас около восьми) из Чикаго нет обещанного звонка. Но я готовился не зря: мне позвонили из Оттавы. Сначала говорила какая-то женщина по-русски, потом — рабби по-английски. Затем я прочитал заготовленный message, и после этого рабби сказал: "Слышите, как они вам аплодируют". Потом они пели песню, и это было необыкновенно трогательно. Потом снова говорила Женя [Интратор], спрашивала, что они могут сделать для меня - вопрос, который всегда несколько ставит меня в тупик - и потом мы сказали друг другу "шалом". В общем, налаживается постоянный контакт и с Канадой. Очень интересно.

23.4.1973 Мне сообщили, что [китаист] Занегин, вернувшийся из США, сказал, что пусть Рубин не надеется — американским китаеведам на него наплевать, они думают только о развитии отношений с советскими китаеведами. Сначала я огорчился, но потом понял, что сама эта злоба скорее говорит о том, что не очень-то хорошо все у прохвоста обстояло. Очевидно, пришлось выслушать всякое. Конечно, вопрос стоит именно об этом - Рубин против советского китаеведения. В принципе вряд ли идет речь вообще о моей судьбе; скорее о том, что мне не удастся расстроить советско-американских связей.

27.4.1973 Два дня живем на новом телефонном режиме. Началось все это уж совсем мрачно. Ина говорила по телефону и выдавала достаточно рискованный политический комментарий, в это время по телефону что-то щелкнуло и связь прервалась. Телефон выключился совсем. На следующий день утром (после девяти) Ина позвонила в бюро ремонта, телефонистка позвонила нам, и телефон включился. Точно то же повторилось сегодня ночью. За это время, как теперь выяснилось, из Чикаго позвонили Володе Чернявскому и сказали, что не могут дозвониться ко мне и поэтому звонят ему. Володя довольно остроумно сказал, что тем самым охраняют мой сон.

Думая над своей жизнью в последние месяцы, я вижу, что все меньше занимаюсь синологией и все больше — общественными делами и иудаикой.

8.5.1973 Д. со слов С. передал, что Титаренко^¹ поклялся, что я уеду только через его труп. По-видимому, не надо быть Моцартом, чтобы иметь своих завистников и ненавистников. За что он может меня так ненавидеть? Странно. Ведь он меня и видел-то раз в жизни. Приходится предположить, что дело просто в зависти ничтожества — к кому? Во всяком случае, не к ничтожеству. Идя на гимнастику, я думал о том, чем я эту зависть и ненависть вызвал. Очевидно, кроме того, что писал не то, что ему нравится, еще и независимостью. Если бы я посылал ему оттиски и иными средствами пытался расположить его к себе, этого, может быть, не было бы. Но подхалимство к власть имущим -из тех черт, которые наиболее мне омерзительны.

10.5.1973 Все становится сложнее и интереснее. Почему-то вдруг сегодня ночью меня вновь соединили с Канадой. На этот раз был Торонто. Выяснилось, что деньги в последний раз прислали они. Женщина, говорившая со мной, сказала что мой будет прочитан потом многократно, и люди слушали его со слезами на глазах. Я спросил, был ли он tape-recording^², и она ответила: "Конечно". Затем я попросил ее прислать книгу Нидхэма и «Jormal of Asian studies»; она записала все это.

Что сие означает? Что прекратилась блокада? Что подействовала вчерашняя телеграмма? Что Васе в шесть утра было на все наплевать? Что он специально хотел разбудить нас? Поживем — увидим.

Девятого мая состоялась грандиозная маевка под Москвой с чтением стихов Бялика.

15.5.1973 Несмотря ни на что, ни на какие отвлекающие моменты и тревоги, надо включаться в работу. Систематически. Составлю список материалов по папиной биографии. В каком жанре написать это? Лучше всего в жанре рассказа, где в центре будет папа — человек. Попробовать передать его человеческое очарование. Собственно, о том, чтобы написать что-то в этом роде, я давно думал. Надо использовать время для того, чтобы сделать это^¹. Надо начать, пожалуй, с перечитывания папиного последнего дневника. Это может ввести в атмосферу его мысли.

20.5.1973 Вчера были друзья. Я с таким удовольствием смотрел на них и думал — какое счастье видеть у себя таких людей.

Надо начинать работу о папе; вчера я смотрел на его любимый улыбающийся портрет и думал о том, что нельзя терять больше времени. Надо взять себя в руки и сосредоточиться на этом. Предстоит огромный труд — чтение папиных дневников. Но надо это сделать, чтобы потом всю жизнь не жалеть, что не сделал.

31.5.1973 [Энгуре, Латвия.]

Проблема дневника: глупо его вести или нет? После обыска^² об этом много было разговоров. А, вспомнил, что уже один раз (в 1942 году) дневник меня подвел^³

Но кто знает, так ли это? А если бы у меня не отняли дневника тогда, и я через три-четыре месяца попал на фронт? Кто знает, дожил ли бы я до 1973 года? Были соображения и о том, что ничего нельзя писать. Но тут ситуация для меня такова, что нельзя писать и нельзя не писать. Я могу решить некоторые проблемы, только взяв в руки перо. Это мне помогает жить. Более того, это выход и самовыражение при моем в известном отношении замкнутом характере.

Итак, мы на море. Отдых? Бегство? И то и другое. Бегство от напряжения московской жизни, от страха перед телефоном. Отдых, отключение, перемена обстановки.

1.6.1973 Обыск... Под впечатлением его живу до сих пор. Что он означал? Действительно ли намерение найти что-то или запугивание? Вряд ли когда-нибудь удастся разрешить эту проблему.

Но хочется описать все, что произошло. Утром двадцать третьего проснулся в восемь сорок пять от того, что в комнату быстро входили какие-то незнакомые мужчины в штатском. Первый, довольно высокий молодой человек (как выяснилось впоследствии, следователь Носов) громко говорил на ходу: "Вставайте. Обыск".

Первая мысль: "Ты давно ожидал такого конца. Теперь главное - достоинство. Встретить конец достойно". Встаю, одеваюсь, в сопровождении кого-то иду в ванную, споласкиваю лицо. Прошу предъявить документы и ордер на обыск. Все это предъявляется. Причина обыска: ввиду необходимости изъятия материалов, относящихся к делу №380. Перед началом обыска Носов объявил о его порядке. Он заявил, что мы не должны общаться друг с другом (что, как потом выяснилось, было незаконно), и предложил выдать имеющиеся у нас оружие, боеприпасы, наркотики, сильнодействующие яды и антисоветскую литературу. Ина спросила, что такое антисоветская литература, на что Носов ответил, что это литература, содержащая клевету на со-

ветский общественный строй. Тогда Ина заявила, что такой литературы у нас нет. Обыск начался. Довольно скоро выяснилось, что они не берут таких материалов, как учебники иврита и словари.

2.6.1973 Нет, очевидно, не смогу сейчас писать так, как раньше. Мысль, что и это все попадет в их руки, не дает возможности писать свободно. Думал написать о диалектике нашей ситуации вообще. О том, что когда нам дают отказ, то нас ставят тем самым на путь, ведущий к аресту.

7.6.1973 Мне нужно решить проблему, одну из тех, ради которых я и веду дневник. Четыре тетради попало в руки КГБ^¹. Я, конечно, нарушил "закон 1984 года"^², согласно которому вести дневник было строго запрещено. Но я нарушил и другой закон, неписанный закон, которым руководствуется большинство моих сверстников: не вести дневник из осторожности, из-за того, что в него ничего нельзя писать.

Этот факт попадания дневника в их грязные руки — то, что больше всего меня огорчает, с двух точек зрения: 1. Не может быть абсолютной гарантии того, что я не написал за эти годы чего-то, что как-то, хотя бы косвенно, они не сумели бы использовать против кого-то из моих друзей; 2. Они теперь будут слишком хорошо знакомы с моими мыслями.

Разберем по пунктам. 1. Конечно, такой гарантии действительно нет, но вероятность такого несчастья незначительна. Все же не такое время, чтобы по записи в чужом дневнике можно было что-то сделать кому-то. Конечно, если бы что-то такое произошло, это было бы

страшно, но я не верю, что это будет. Чужих мнений там мало, но уж во всяком случае не занесено никаких "криминальных" действий. И особый вопрос: о моей ответственности. Даже в самом страшном случае она может быть охарактеризована как неосторожность. Но я не верю в возможность каких-то последствий и пока их не произошло, не надо себя мучить.

2. Их знакомство с моими мыслями, в общем, не должно уж меня особенно беспокоить. Пусть они даже знают мои настроения и мысли — я открыто их высказал в своей передаче на Канаду. За эта мысли я не могу никак быть привлечен к суду. А что они будут знать обо мне больше, чем мне бы хотелось - да на здоровье. Расправиться со мной — сие от них не зависит.

Все же стоит кое-что записать из моего допроса двадцать третьего мая. Лупоглазый Хвостов [следователь] сначала думал меня взять запросто. С улыбкой он сказал мне: "Вам, наверно, не нужно мое имя-отчество; будете называть меня 'товарищ следователь'". "Как бы не так", - подумал я. Потом он начал какую-то бодягу о моем психическом состоянии, чувствую ли я себя в настроении давать правдивые показания. Я прервал эту муру замечанием, что ни о каких психологических вопросах я с ним говорить не намерен и буду отвечать только на протокольные вопросы. Когда он спросил, почему, я думаю, я попал сюда, я ответил ему, что, согласно УПК, он мне должен сказать, почему я сюда вызван, а не я ему; он с большим недовольством подчинился и сообщил, что вызван я в связи с Балакиревым. Затем он предложил мне рассказать о встречах с Балакиревым, на что я снова заметил ему, что, согласно УПК, он должен мне сначала сообщить, по какой статье обвиняется Балакирев. Он снова, недовольно заметив что-то о моем слишком хорошем знакомстве с УПК, подчинился, ответив, что по ст. 70. Тут я ему сказал: "Пишите: 'Поскольку Балакирев обвиняется по статье 70, я отказываюсь давать показания, т.к. считаю эту статью неконституционной'". Это ему уже совсем

пришлось не по нутру. "И давно это вы занимаетесь определением конституционности советских законов?"

— спросил он. "А вам-то какое дело, давно или недавно?" - ответил я. "И кто это дал вам право этим заниматься?" — "Это право, как я считаю, имеется у каждого человека".

Тогда он убежал к начальству и явился с прокурором. Я думал, что на меня начнут кричать — ничего подобного. Прокурор был очень спокоен и вежлив. Это был тип лет пятидесяти с лишним, с колючими глазами и отсохшей рукой. Он попытался прибегнуть к довольно жалкому шантажу, заявив, что меня привлекут к ответственности органы милиции за то, что я не работаю. Когда я ответил, что я работаю, он с надеждой в голосе спросил: "Но это ведь не идет в ваш стаж?" — "Почему не идет - идет", — ответил я. "Но я только спрашиваю", - сказал он. "Так вот я вам разъясняю".

Хорошим моментом было, когда Хвостов пришел после того, как я пытался позвонить из кабинета, где сидел. "Вы звонили?" — спросил он. "Я не собираюсь разговаривать с вами", — ответил я. "Но почему же?" - спросил он. "А так, нет охоты". — "За что же вы меня так?.." Я ничего не ответил.

14.6.1973 Кончил сегодня "O, Jerusalem"^¹. Масса интересного.

Поразившая меня новость — то, что мы услышали вечером одиннадцатого — о голодовке до разрешения или до смерти. Участники — семь ученых: Воронель, Азбель, Рогинский, Гитерман, Лунц и еще кто-то. Я сразу подумал о том, что хотел бы быть с ними — такого рода выступления в моем стиле. Сейчас единственной возможностью было бы позвонить кому-то в Москву и выяснить обстановку, а затем — лететь туда.

Но я сразу понял, что речь идет об акции, вплотную подходящей к самоубийству, и принять в ней участие можно лишь в том случае, если я на самоубийство готов. Потом это было поддержано словами Рогинского, заявившего, что они будут голодать до тех пор, пока их не выпустят, ибо они готовы ценой жизни доказать, что не будут жить рабами. Но проблема такого рода уже касалась бы не одного меня, но и Ины. Я ни за что не мог бы в этой ситуации уехать, оставив ее здесь одну. Следовательно, мне надо было бы вырвать ее отсюда и потащить с собой в Москву с перспективой участия в акции, которая чревата смертью. На такое я почувствовал себя неспособным, хотя и понимаю, что это — единственный в своем роде шанс. Впрочем, может быть, и не единственный. Возможность самоубийства от тебя не уйдет.

26.6.1973 Позавчера вечером услышали по Би-Би-Си сообщение о том, что в Иерусалиме объявлено, что свыше тысячи двухсот востоковедов из восемнадцати стран обратились к советскому правительству с просьбой разрешить специалисту в области китаеведения д-ру Виталию Рубину выехать из СССР. Вчера дал телеграмму с благодарностью Шифрину.

1.7.1973 Думал о том, что долго уже не занимаюсь настоящей работой, отвык от нее; вспоминал рецензию на книгу о каких-то японцах, которые многие годы сидели в тюрьме — там говорилось, как они сами понимали, что их личность (несмотря на гуманные условия, возможность читать и т.п.) разлагается и беднеет от одного того, что они сидят в тюрьме. Пустота, которую я ощущаю в жизни, в значительной мере происходит от того, что у меня как бы не стало ничего своего.

Ты в последнее время как-то махнул на себя рукой. Логика: все бесполезно и бессмысленно, никакие усилия ни к чему не приводят, и самое лучшее было бы проспать мучительное время ожидания. Но здесь так

же, как с унижением: человек может унизить самого себя, никто другой его унизить не в состоянии; при нынешней ситуации ты сам, если так подходишь к этому, можешь сделать свою жизнь бессмысленной. Если нет, ты можешь делать много нужного и полезного. И даже в конце концов неважно, даст ли это результат:

самое важное, что ты сам будешь чувствовать, что живешь не зря.

7.7.1973 По имеющимся сведениям, в феврале или марте в ИВАНе состоялся разговор Солнцева с какими-то сотрудниками института, в процессе которого встал вопрос обо мне. "Рубина никто не держит, -сказал Солнцев. — Просто имеется постановление, согласно которому после ухода из нашего института должно пройти три года прежде, чем кто-то может выехать за границу". Выходит, что Сивец, может быть, знала об этом, когда говорила в марте с Иной. Думаю, что такое постановление в самом деле было. По-видимому, Гафуров, воспользовавшись своими связями, добился внесения института в какой-то список.

Люди, слышавшие израильское радио, говорили, что в обращении востоковедов был поставлен и срок, что они требовали отпустить меня на Парижский конгресс^¹, и писали, что если это требование не будет выполнено, они примут другие меры. Посмотрим, что там будет. Трудно было представить себе три года назад, что за мое право покинуть эту страну будет бороться целый международный конгресс востоковедов.

Но так или иначе, надо готовиться к полуторагодичному сидению. Скажем прямо, я мало что успеваю делать как ученый. Жизнь столь полна неожиданностей, риска и опасностей, столь нестабильна и лихорадочна, что спокойствия, необходимого для того, чтобы сосредоточиться на своей работе, нет.

11.7.1973 Вчера был на могиле мамы. По пути туда и обратно читал мамины письма Марусе, оставшиеся у нас после ее отъезда. Какой источник любви, нежности, заботы! В казалось бы мелких и незначительных событиях повседневной жизни мне виделось что-то непреходящее, быть может, более значительное, чем все идеи и теории. Освещенные светом любви, они становятся основой существования, тем, на чем держится мир. Я довольно долго сидел у могилы и разговаривал с мамой. Попрощавшись, я сказал ей: "Может быть, скоро увидимся".

Получилось так, что вокруг меня развернулась международная кампания. В какой-то мере это случайно, в какой-то мере — нет. Я оказался по ряду моментов подходящим лицом, за которое порядочные люди и ученые-востоковеды всего мира могут бороться. Во-первых, тот факт, что я — ученый, оспорить невозможно. По существу, тупицы и скоты сами это признали в своей мотивировке. Во-вторых, я ученый, занимающийся древней философией. Это лишает их любимой ссылки на секретность — при всем желании ее не притянешь даже за волосы. В-третьих, моя биография. Довольно-таки тяжело будет товарищам найти моменты, меня компрометирующие, в то время как моментов, привлекающих сочувствие, достаточно: тут и уход добровольно на фронт, и пребывание в лагере, и четырехлетняя болезнь. В-четвертых, мое творчество. Сейчас как раз должны выйти две моих статьи и в них обеих то, что может быть и будет поставлено в связь с моей нынешней ситуацией.

В общем, есть основания для того, чтобы принимать свою судьбу с радостью. Правда, слава никогда не была моей целью. Может быть, я и предпочел бы более тихую и спокойную участь ученого. Но я живу в стране, где простая честность и порядочность опасны, а открытое выражение своих взглядов — тем более. Но сейчас не удается обделывать подобных делишек шито-крыто. И вот ты оказываешься в ситуации, когда тебе приходится страдать за твою честную и

открытую позицию, и это страдание привлекает к тебе внимание и симпатию сотен твоих коллег; это не так плохо, это почетно. К тому же, если китаеведы займут решительную позицию, это будет очень важный и хороший прецедент. Посмотрим, удастся ли это.

15.7.1973 Перечитал то, что написал о папе. Пожалуй, нужны другие акценты.

Лейтмотив должен быть, вероятно, такой: мысли оригинального, загубленного сталинской эпохой мыслителя и замечательного человека.

Я, кажется, начинаю понимать, почему чтение папиных дневников и других материалов так для меня тяжело и мучительно. Дело в том, что в папе воплощалась бушующая стихия мысли. Его мысль галопом мчится вперед, оставляя позади то, что пройдено, и почти не оглядываясь назад. Это безбрежный поток, ему чуждо и противопоказано всякое оформление, в котором есть ограничение. Конечно, надо принять во внимание и то, что это - дневники и другие материалы, в принципе не предназначенные для печати, писавшиеся для себя. И здесь тоже корень того тяжелого чувства, которое охватывает меня. Я как бы совершаю духовную контрабанду... я сужу то, что для моего суда не предназначалось, для чего мой суд не полномочен...

Ну что же, когда понимаешь, делается легче. Отсюда уже намечаются какие-то выводы в отношении дальнейших действий. Хорошо было бы завтра все это сформулировать, поставив в центр проблему материи и смерти. Может быть, отметить многогранность папиной мысли? И, может быть, отметить и то, что папа не мог рассчитывать на то, чтобы напечатать свои работы. Этот факт сам по себе в известной мере определил форму его работ как философских дневников. Они не прошли дальнейшей обработки.

16.7.1973 Сегодня начался Парижский конгресс [востоковедов]. Вчера ночью мне звонил Цви [Шиф-

рин], который сказал, что они собираются обсуждать мой вопрос девятнадцатого. Это будет специальное заседание китаеведов; будут ли "товарищи", неизвестно Скорее всего, нет, конечно. Он сказал, что обо мне упоминалось в статьях в [газетах] "Крисчен сайенс монитор" и "Чикаго трибюн", что американские сенаторы писали в Госдепартамент.

Забавно, что особенно должны злобствовать на меня коллеги. Подобно Солженицыну, вызывающему особую злобу у писателей, вся мерзость которых при сравнении всплывает особенно ясно.

17.7.1973 Пришла телеграмма: получили гражданство 17 июня, номера 765,766. Итак, мой номер 765.

20.7.1973 Звонил ночью Цви [Шифрин], рассказал, что на заседании синологов Конгресса была принята резолюция, выражающая сожаление по поводу того, что не разрешили приехать Рубину. Голосовало более сотни, что-то около десяти против. Цви говорил на эту тему со Сладковским^¹, и тот выдвинул знакомые Цви аргументы; когда же он упомянул меня в разговоре с Гафуровым, то тот прекратил разговор. Он говорил кроме того, что по моему поводу сенатор Перси лично обратился к [послу в США] Добрынину. В субботу на заседании китайского сектора кто-то выступит и прочтет часть моей работы о Шэнь Дао. В субботу Цви будет звонить снова.

Никто из советской делегации, конечно, не явился на обсуждение моего вопроса. Это предвидел Шено, сказавший, что они не являются, когда у них weak point^² . Цви разговаривал еще и с Занегиным и спросил у него, верно ли, что в СССР востоковедение объявлено стратегической специальностью, и что после ухода

из института три года не выпускают из страны. Тот ответил, что он об этом ничего не слышал. Обо мне он сказал, что мне повредило письмо (какое?), но что он думает, что, очевидно, меня выпустят. Что же касается письма, возможно, идет речь о письме в "Тайм". Если так, то меня задерживают из мести, и я плачу за свою смелость. Я, в таком случае, не в такой уж плохой компании, и можно сказать, что по сравнению с другими я расплачиваюсь не так дорого. Но, с другой стороны, вполне возможно, что это вранье, и такая версия во всяком случае имеет для них то преимущество, что она может помочь запугать других, и уж, конечно, в темноте и тишине обделывать свои делишки им было бы легче. К тому же это хоть как-то называемая причина. Когда Цви спрашивал, как объяснить, что одновременно провозглашают человека важным специалистом и в то же время изымают из печати все его работы, никто ничего ответить ему не мог.

23.7.1973 Сегодня был последний день [кино] фестиваля; смотрели фильм Крамера "Оклахомская нефть". Хорошая картина, где вновь показана эта замечательная американская черта: независимость и готовность сражаться одному против всех. Вот уж кто не сказал бы "один в поле не воин". Правда, Беллоу в «Sammelr’е» показывает, что эта черта тоже подверглась эррозии. Так это или нет, можно выяснить, только самому с ними встретившись на их земле. Здесь мы видим немногих, и, по-видимому, лучших из них.

В ночь на двадцать второе звонил Цви, рассказывал, что мой доклад прочитал какой-то австралиец. Председателем на этом заседании был Стах [Кучера]^¹, и он не препятствовал, за что Цви поблагодарил его, а Стах сказал, что передаст мне привет. Интересно, не испу-

гается ли. От имени де Бари^¹ Цви сказал, что советские делегаты хорошо говорили о моей книге, как это ни странно. Но самое важное произошло на заключительном заседании, когда решался вопрос о месте проведения следующего конгресса. Советская делегация предложила Москву, мексиканская — Мехико. Во время обсуждения вдруг выплыл мой вопрос, и советское предложение не было принято. Это, конечно, серьезная вещь.

30.7.1973 Рассказывали о том, что Челышев^² говорил о Конгрессе, что там они увидели воочию звериный лик сионизма. Во время обсуждения выступил целый ряд людей по моему поводу. Челышев изображал дело так, что была коалиция трех сил: сионисты, американцы (!) и еще какой-то востоковед, организовавший востоковедение в Австралии, а потом в Мексике. Когда выступали сионисты, их речи транслировались по [радио] сети, когда же говорил Гафуров, сеть якобы выключили, на что Гафуров отреагировал: "Где же ваша хваленая демократия?". Забавно, что во время этого спича стукачка Логунова спросила: "А почему не выпускают Рубина?". Судя по всему этому, был действительно хороший скандал.

7.8.1973 Получил на днях "Abstracts of papares" [тезисы докладов] 29-го Конгресса [востоковедов], а также письмо из [газеты] "Монд". Ясно, что дело обстояло именно так, как я понял с самого начала: мой вопрос сыграл несомненную роль при решении вопроса о месте будущего конгресса. Это, конечно, весьма серьезный удар. Сегодня был разговор о том, что

это, может быть, скажется отрицательно на нашей судьбе. Никто заранее таких вещей знать не может, и я ответил то, что говорил не раз: мы не можем в своих действиях исходить из того, что помощь мешает. Мы уже фактически из этого не исходим, и на этом мы стоим. По сути дела не может быть сомнения в правильности этого, и всеми нашими успехами мы обязаны именно этой линии. Без этого не могло бы сложиться того единого фронта, который на деле существует сейчас.

Альтернативой могла бы быть только прежняя линия страха, "тише воды, ниже травы", та самая линия, которая давала возможность безнаказанно расправляться с нами десятилетиями. Этому пришел конец, и вернуться к этому нельзя.

И весь разговор может быть переведен в более высокую плоскость. Дело, в конечном счете, уже не в личной судьбе: борьба, которая ведется сейчас, требует жертв, и я внутренне давно готов к тому, чтобы встретить самое худшее. Когда они ворвались к нам двадцать третьего мая, первой мыслью было: "Ну что ж, это конец, которого ты давно ждал, теперь все дело в том, чтобы встретить этот конец достойно". (Интересно, что у Ины первая мысль была совершенно другой — "Как жаль, что к ним попадут хорошие книжки, принесенные только вчера". Оба мы оказались чрезмерными пессимистами.) Поэтому и мерить успехи и неудачи нужно уже не меркой личной судьбы, а тем, что сделано для нашего народа. Конечно, я в этой борьбе обречен на достаточно пассивную роль. Но именно в этой позиции достоинство, с которым играешь эту роль, имеет огромное значение. Оно создает базу для борьбы. То, что произошло на последнем заседании Конгресса, как мне кажется, беспрецедентно: в отличие от неоднократно демонстрирующегося позорного равнодушия ученых — это равнодушие особенно гнусно было продемонстрировано психиатрами в Осло — востоковеды показали высокий образец солидарности ученых, которая не даром привела в бешенство по-

донков. Рано или поздно они поймут, что каждый день промедления вреден прежде всего им. И ты поэтому можешь спокойно и с удовлетворением ждать. Рано или поздно мой казус станет прецедентом, стандартом поведения ученых. А вся эта жалкая игра и ложь о том, что я получил разрешение, а потом само-дезавуирование, еще больше привлечет внимание к этой истории.

13.8.1973 Сегодня два официальных разговора. Первый у меня в КГБ с Хвостовым по поводу моего заявления с просьбой о том, чтобы вернули дневники. Хвостов вышел ко мне в бюро пропусков и сказал, что до суда мне ничего не вернут, что вопрос о том, имеют ли они отношение к делу Балакирева, решит суд. "Вы очень смело пишете, что ваши дневники не имеют отношения к делу Балакирева, но это решит суд. Что же касается книги, которую вы просите вернуть, то на первый взгляд она антисоветская, и окончательно это решит суд. Так что, придется подождать два-три месяца".

Но более интересный разговор был у Ины с Сивец по телефону. Сивец сказала, что от имени МВД она сообщает нам об отказе в визе на Конгресс ориенталистов в Париже. На это Ина ответила, что мы уже сами догадались, что на Конгресс, начинающийся шестнадцатого июля, мы не поедем. Тогда Сивец упавшим голосом ответила: "Но ведь я не от себя это вам говорю". Ина сказала: "Я понимаю, что вам надо поставить галочку. Ну и поставьте ее". Та ответила: "Хорошо".

Интересно, что я сегодня сделал мало, а такое чувство, как будто позади тяжелая работа. Это поход к ним. Я плохо к нему подготовился, не продумал всех вариантов; я думал, что если уж они вызывают, то для того, чтобы что-то вернуть. ан нет, оказалось, для того, чтобы отказать. Если бы я об этом подумал, то сумел бы подготовить возражения на всю ту чушь, которую он молол. Еще одно доказательство того что геаДтей 1з а11.

Интересная мысль папы, которую надо будет использовать при интерпретации Мо-цзы: классическое выражение пользы - удовлетворение элементарных потребностей. Именно в них, а не в высших потребностях, она сказывается в чистом виде. Если так, то Мо-цзы, очевидно, наиболее чистый утилитарист в истории философии.

17.8.1973 Интересная история заседания, где было решено, что следующий Конгресс будет в Мехико. После выступления Гафурова, который приложил много усилий, чтобы добиться разрешения на то, чтобы выдвинуть Москву, и который цитировал руководителей, выступил Б. Льюис и сказал: "Вы путаете науку с политикой. Нам незачем слушать тут политические заявления. Скажите лучше, почему вы не отпускаете Рубина". Когда Гафуров начал отвечать, ему устроили обструкцию и микрофон не работал. При голосовании пытались смухлевать (голосовали вместе с Гафуровым его мальчики — не члены комитета), но все было напрасно. Прошел Мехико. Теперь против Гафурова идет интрига и, возможно, это будет концом его востоковедной карьеры.

А твоя задача одна - не терять времени даром, учить иврит. У тебя еще четыре книжки, которые надо прочитать.

21.8.1973 Недавно подумал, что, когда тринадцать лет назад умер папа, одна из главных мыслей, меня ужасавших, была: теперь жизнь лишается всякого смысла, делается ничтожной и никому не интересной. И вот эти страхи оказались преувеличенными. Не только я сумел найти свою тему, что сделало возможным выступление за меня сотен моих коллег, но кроме того, своей стойкостью я привлек симпатии людей со всего мира. Свидетельство тому - десятки писем от незнакомых людей. И когда становится тяжко и все кажется беспросветным, надо помнить об этом.

14.9.1973 Исполняется полстолетия. Итоги? Некоторое имя в области китаеведения, всемирная известность в востоковедных кругах как жертвы преследований. Нерешенных проблем — вагон. Главная — сохранить интерес к жизни.

Теперь - заняться ивритом. Не пропускать ни одного дня.

16.9.1973 Утром, как часто бывало, я почувствовал невыносимость всего этого. И все же надо, сжав зубы, выносить, думая о том, что другие (Андрей [Амальрик] !) ждут своего часа в несравненно более жуткой обстановке. Продолжать учить иврит, возобновить занятия семинара.

21.9.1973 Для сволочи настало трудное время. Их теснят со всех сторон, все их привычные махинации и приемчики удушения одних и запугивания других -все это поставлено под вопрос, вынесено на свет. А свет для них губителен. Дело в том, что ложь, на которой все держится, может сохраняться лишь путем насилия. Геббельсовская теория большой лжи была, конечно, не так уж глупа. Но она была рассчитана на краткосрочное действие. Проходит какое-то время, и всем вокруг делается ясно, что их обманывают. Правда, все это относится к маленькой группе, а подавляющее большинство удается оболванить и низвести до животного уровня. Но надо отказаться и от этого марксистского предрассудка, что история творится массами, и прав Солженицын, когда говорит, что залог будущего — в стойкости и самоотверженности одиночек. Одиночки, оказывается, уж не столь одиноки.

7.10.1973 Вчера ходили к синагоге, была огромная толпа, много милиции и т.д. Днем узнал о начале военных действий^¹. Скорее всего это еще одна, новая за-

держка для нас. Но поскольку это ни в какой мере не в нашей власти (а за исход боев я спокоен), я в общем ощущаю удивительную уверенность. Вопрос, сколько продлится война и сколько времени они будут нас держать после этого. Думаю, что там к двадцатому октября все закончится, что же касается того, что произойдет здесь, то может быть Боб [Кайзер]^¹ прав - к концу года нас тут не будет?

14.10.1973 Одиннадцатого октября в половине первого был препровожден в милицию^² капитаном Григорьевым и иже с ним (один из четырех был милиционер) . Пробыл там в обществе двух стражей до одиннадцати часов вечера. Сначала меня спрашивали о моих сегодняшних планах, на что я ответил, что они заключались в том, чтобы заниматься ивритом.

Когда они пришли, я сразу понял, по какому поводу и поэтому даже не спросил их, почему. Правда, я потребовал документы у главного, оказалось, что это капитан милиции Григорьев. Жалею, что не узнал, кто все они, в особенности второй, который особенно много разговаривал со мной. В его манере не было злобы. Когда мы остались вдвоем, он сказал: "А вы не волнуйтесь". Хотя это мало что значило, но все же было знаком какого-то человеческого участия, в такой момент ценного. Уже в конце дня он вдруг сказал мне:

"Ну как, устали, ВА.?" Не помню, что ответил ему, но когда явился другой, он вдруг сказал ему: "В .А. просит тебя позвонить его жене". Тот ушел, потом вернулся и сказал: "Не могу пробиться к И А!., все время занято"; потом позвонил еще раз и, вернувшись, сказал,

что дозвонился и сообщил, что я буду к концу дня. Мне же он добавил: "Наверху решают, что делать с вами, отпустить или отправить в следственный изолятор КГБ". Я сразу подумал о том, что если бы в самом деле об этом шла речь, то он заранее не сказал бы мне этого, и что, скорей всего, это запугивание. Однако, не зная объема акции, я не исключал и возможности того, что в связи с войной или под шумок войны они решили расправиться с активными евреями. Григорьев в какой-то момент сказал мне: "Играете с огнем". — "Каждый человек, борющийся за то, чтобы выехать из Советского Союза, должен еще до начала этой борьбы знать, что он играет с огнем". — "Нет, я не это имею в виду, — ответил он, — я имею в виду то, что вы передаете иностранным корреспондентам клеветнические заявления". — "Никакой клеветы я не передаю, а если говорю о том, что меня не выпускают из Советского Союза, то это абсолютная правда. Если за эту правду меня хотят судить, то пусть судят".

Когда было уже около восьми, и моя участь все еще не была ясна, я сказал Олегу (что помоложе): "Забыли про нас, что ли?". Он ответил на это: "Про нас еще могли забыть, про вас — ни в коем случае". Забавен был и разговор о гласности. Олег сказал: "Итак, значит, завтра все будет известно". — "Уже известно", — сказал я, "И что же, по 'Голосу Америки* передадут что вас задержал полковник Григорьев?" - "Но почему же полковник, когда он капитан?" — спросил я. "Ну как же, они ведь правды не передадут".

Как это ни удивительно, и "Немецкая волна", и "Свобода" в самом деле передали все неточно. Они передали, что было задержано три человека, на самом же деле два. Правда, "Свобода" передала известие очень быстро, уже в два часа ночи, немцы - на следующий день, а шведы — еще через день.

16.10.1973 Сегодня — хороший день. Американцы открыли воздушный мост. Сотни самолетов летят на восток, заправляются на Азорских островах (некото-

рые — в воздухе) и направляются в Израиль, где каждые несколько минут садятся на аэродромах. Это означает радикальное изменение всего хода войны, которое должно сказаться в течение суток-двух.

Ночью мне звонила Линда Гольдберг из Глазго, рассказала, что ее муж — доброволец в Израиле, что настроение народа бодрое, все уверены в победе, службы работают лучше, чем когда-либо. Спрашивала, что было со мной. Я думал написать об этом подробно, но все движется с такой быстротой, жизнь настолько заполнена, что не остается времени для этого. Но, может быть, стоит сделать это сейчас, пока я сижу в библиотеке и жду книги.

20.10.1973 Перелом произошел. Израильская армия идет на запад, сломив сопротивление египтян. На западном берегу уже триста танков и двенадцать тысяч человек.

21.10.1973 Вчера провожали Натана [Файнгольда]. Вчера же утром покончил с собой И. Габай^¹. Таинственная история — с одной стороны, он, как будто, и сам под конец убедился, что другого пути, как отъезд, нет. С другой стороны, он внутренне был подавлен беспрерывными допросами с требованием покаяться и угрозами. Говорят, И. Габай был удивительно добрый и светлый человек. Об этом говорил И.Я, — что у него была та еврейская доброта, которая в нашем поколении выветрилась. И конечно, спутник доброты — наивность, которая его и погубила.

9.11.1973 Будто бы кто-то сказал, что мне записали секретность на два года. Если так, то надо будет набраться терпения — до февраля уже не так долго. Постараться использовать время для интенсивного

изучения языка. И не впадать в депрессию.

Иногда (часто) утром охватывает такое отчаяние — ведь мы не произносим тех слов, которые каждое утро произносили наши предки и которые помогали им жить.

12.11.1973 Сегодня, после мрачного настроения — приятная новость: Андрею [Амальрику] лагерь заменен ссылкой "по состоянию здоровья". Был у суда, видел Сахарова и его жену. Сахарову разрешили вместе с Гюзель [Амальрик] зайти в суд. Забавно, что в вестибюле встретил того самого кагебешника, что сидел со мной в 46 отделении милиции. Я увидел знакомое лицо и машинально подал руку. Тот спросил, какими судьбами, но я, уже вспомнив, кто он такой, не стал объяснять. Потом он увел Сахарова и Гюзель в зал, мы же пошли в приемную, где сидели и беседовали. Потом он вновь появился и попросил меня выйти и поговорить с ним. Я вышел. Он стал говорить о том, что мне не нужно сюда приходить, мое дело — уехать. Ни к чему это. На это я ответил, что пришел, чтобы узнать о судьбе своего друга, что мы не нарушаем общественный порядок и просто хотим дождаться конца суда. Вдруг он сделал мне неожиданное предложение, не хочу ли я пройти [в зал]. Я сказал, что был бы благодарен. Он ушел, долго не появлялся, потом вернулся, сказал, что суд начался и уже поздно, а Сахаров вернется в двенадцать часов. На самом деле Сахаров вернулся в одиннадцать сорок пять и рассказал все.

Сахаров и его жена произвели необыкновенно хорошее впечатление, Сахаров — необычайного спокойствия и доброты, жена — ума и честности.

18.11.1973 Возвращение к жизни... Так ли назвать то чувство, которое я несколько дней назад испытал в метро. Чувство таинственной связи с кем-то, чувство какого-то смысла всего происходящего, тайны этого смысла. Наверно, когда папа писал о том, что он постоянно чувствует присутствие вечности, он имел в

виду что-то вроде этого. Ночью я думал о том, что надо сделать воспоминание об этом чувстве чем-то живым, силой, освещающей твою жизнь. Именно эта сила связи с кем-то невидимым, таинственным и мощным давала внутреннюю стойкость и надежду папе, и она же должна помочь мне выдержать все испытания.

Что я почувствовал в метро? Какое-то удивление по поводу того, что со мной происходит, удивление, связанное с благоговением и предчувствием чего-то;

странно это было и необычно, радостно-волнующе. Как будто кто-то меня посетил, совершенно неожиданно.

20.11.1973 Что они могут сделать? Что я могу сделать? Вся суть в том, что никаких радикальных путей действия нет. Есть только пути давать о себе знать. Gab mir der Gott zu sagen, wie ich leide...^¹

28.11.1973 Ночью двадцать минут разговаривал с Андреем [Амальриком]. Голос у него был очень хороший, бодрый, почти радостный; говорил, что о тюрьме сейчас не помнит, но думает, что это придет потом — сны и прочее. Читал много, в последнее время — классиков марксизма-ленинизма, которых дают очень неохотно, потому что боятся, что вычитают что-нибудь не то. В одиночке почти не сидел (только на Урале, где к нему вообще относились очень хорошо, и даже нанес визит секретарь райкома). В Лефортово время вообще прошло очень весело; он там сидел, между прочим, с преподавателем английского, причем выяснилось, что у него больше слов, чем у преподавателя, но он не знает, как их произносить. Просил присылать какие-либо английские журналы: не знаю, удастся ли, думаю, что нет. Искусственное питание было пять раз в неделю, причем проводила его очень славная врач. В Магадане начальник тюрьмы — неплохой человек. Хуже все-

го было в лагере, где отношения с начальством в конце доходили чуть не до драки.

Подумал, не написать ли работу "Протест демократов и евреев". Когда начинаешь думать над всем этим, то поневоле заглядываешь в самые глубины истории, русской, а теперь уже и не только русской. Но опыт моей работы убедил в том, что для пытливого ума есть задача во всем. Огромная .роль евреев в демократическом движении иллюстрируется их долей в знаменитой демонстрации на Красной площади двадцать пятого августа 1968 года: Литвинов, Богораз, Бабицкий, Файнберг, Горбаневская - евреи; Делоне, Дремлюга - русские.

30.11.1973 Приходил участковый милиционер и спрашивал, почему я не работаю. Я в каком-то встревоженном состоянии. Надо успокоиться, взять себя в руки. В конце концов все эти преследования создают тебе рекламу, и даже интересно было бы, что бы произошло, если бы они меня привлекли к суду.

Звонил Цви [Шифрин] и сказал, что меня хочет пригласить университет Канберры. Но я заперт в клетке.

7.12.1973 Вчера — страшное беспокойство за Ину; звонил домой, никто не отвечал, когда она должна была быть дома. Когда пришел домой (не зная, иду ли к радости или к отчаянию) и застал Ину в другой комнате, почувствовал огромную радость. Часто появляющееся ощущение "быть нельзя" отлегло. Чувство радости от присутствия любимого человека — не на этом ли держится мир?

18.12.1973 Прочитал удивительную книгу Э. Кузнецова. Какой человек: мужество, ум, присутствие духа, глубина понимания самых страшных проблем, честность, нежелание лгать ни в чем.

22.12.1973 Э. Кузнецов. Дневники. Париж, 1973. О карателе, с которым он сидел:

"Он искал у меня сочувствия и оправдания, но даже перед лицом смерти я не находил в себе сил ни для того, ни для другого, ибо в каждом его слове и жесте проступал лично ненавистный мне облик 'маленького человека' (O, sancta simplicitas О, эта святая, умилительная простота, такая простая - с вечной вязанкой хвороста в руках!), истошно вопящего миллионами зловонных глоток на стадионах и косяками прущего в гитлеровско-сталинские партии (когда они уже у власти, разумеется). Этот человек с улицы — не столько жертва репрессивных режимов, сколько опора их".

Поразительно! Те же слова, точно. Конфронтация цзюньцзы—сяожень проходит через всю историю. Интересно, что Кузнецов берет "маленького человека" в кавычки; в самом деле, точного термина для этого нет. Я в своей книжке перевожу сяожень — "мелкий человек". "Мелкий" мне казалось предпочтительнее, чем "маленький", потому что более ясно передает отрицательное отношение. Но, может быть, "маленький" лучше именно потому, что не в лоб и что есть оттенок сочувствия?

В общем же XX век отвернулся от маленького человека. Почему? Не потому ли, что, поставленный в крайнюю ситуацию, маленький человек становится подлецом? Прекрасно сказал об этом опять же Кузнецов: "Нищий духом избирает роль палача, ибо амплуа жертвы ему не по плечу. В мировом спектакле три основных роли: палача, жертвы и зрителя. Он по натуре своей зритель, но вот страсти нагнетаются все более, и из числа зрителей начинают насильно рекрутировать палачей и жертв - и он, конечно, становится палачом. Зритель — чаще всего палач в потенции. При всем том он добродушен, безусловно честен — по-житейски — и сентиментален". Сяожень делается палачом, цзюньцзы - жертвой. Вот в чем разница. Сколько мы видели в последнее время этих сяожень - притом в разных ролях. В том числе в роли революционера.

Какую роль тут играет образование? Традиционный подход — образование неважно, irrelevant. Думаю, не-

верно. Мысль банальнейшая, но забытая: образование поднимает над утилитаризмом, поднимает человека в иную плоскость. В минуту испытания это дает силу противостоять натиску. У человека появляется свое, то, что имеет смыл защищать.

26.12.1973 Вчера вечером сюда приходил милиционер, сегодня утром я был в милиции. Выяснилось — донос соседей: 1. Незаконно сдаем жилплощадь, 2. Одну комнату используем для уроков (тут милиционер сказал: "это ваше дело"), 3. Устраиваем сборища.

Милиционер — молодой, довольно интеллигентный парнишка — сразу мне сказал, в чем дело, и я позвонил Ине. После этого большая часть разговора свелась к моей работе, поскольку при заполнении документа "Объяснение" требовалось заполнить графу "работа". В отношении площади я сказал, что мы ничего вообще с наших друзей не берем и поселили их, чтобы иметь около себя близких людей. Уроки я отрицал вообще. У меня создалось впечатление, что милиционеру весь этот донос тоже был противен.

3.1.1974 Вот и 1974. Начало года не сулит надежд. Мы попали в группу заложников, которую держат и могут держать еще неопределенно долго. При каких-то случаях кого-то из нас могут выпускать, но никто не может сказать, когда и кого. Почему одни попадают в эту группу, другие нет — тайна КГБ.

В этом положении можно вести себя по-разному. Основой остается тактика, сформулированная "капитаном Григорьевым", — игра с огнем. Что это значит? Это тот же принцип, который привел к успеху сионистов с самого начала. Либо сажайте нас, либо выпускайте — перед этим выбором постоянно ставим их и мы. Иначе невозможно, этого требует наше достоинство; мы не можем сидеть молча, как рабы. Но пока именно в отношении нашей группы эта тактика не давала результатов: нас не выпускают и не сажают. Вернее, осенью выпустили человек двадцать, но для че-

го это было сделано, кто именно попал туда и почему — все это не поддается расшифровке. Так как это продолжается не дни и не месяцы, а годы, то наряду с борьбой надо найти возможность труда.

Да, все мы своей жизнью вписываем нити в от века созданную ткань, имя которой — "борьба добра со злом". Начиная со сказки, и до драмы абсурда.

9.1.1974 Разговор с [инспектором ОВиРа] Сивецпо телефону: "Вам подтвержден отказ". — "Какие основания?" — "Что я могу вам сказать? Никаких оснований".

23.1.1974 Нужно сосредоточиться на статье; вчера снова прочитал ее и мне не понравилось. Не назвать ли ее: "Конфуций и Солженицын". Примерный план: в двух гигантах мы видим две идеологические кампании. Что касается Солженицына, то здесь свободным людям на Западе все ясно. Слегка изменив формулировку чехов, можно сказать, что речь идет о том, должно ли государство иметь человеческое лицо. Здесь, впрочем, можно даже ничего не менять; должен ли социализм иметь человеческое лицо? В 1968 году на этот вопрос был дан ясный ответ: "нет". Смысл кампании против Солженицына может быть резюмирован этим же междометием: "нет, нет, нет!" Набросившись с бешеной злобой на того, кто сказал правду о злодеяниях прошлого, нынешние идеологи недвусмысленно примыкают к традиции самого чудовищного и беспардонного деспотизма, и тут ничего не меняют их слова о том, что "была сказана правда". На западных коммунистов, правда, произвела потрясающее впечатление речь Хрущева [на XX Съезде КПСС]; те, кто сейчас прочитают книгу Солженицына, поймут, как мало сказал Хрущев.

Тут вопрос о социализме. Этот вопрос стоит так: если это социализм, то хватит говорить о социализме как о какой-то цели. Тогда ясно, что социализм — это самая мрачная деспотия. Но, если верить, что те, кто

произносил это слово, думали о чем-то хорошем, то советский режим никак не может быть назван социализмом. Поэтому мы имеем все основания спросить, должно ли государство иметь человеческое лицо.

Этот вопрос стоял и в центре проповеди Конфуция. Вопрос о Солженицыне достаточно ясен: он пишет о том, что произошло на протяжении жизни одного поколения и не может вызвать сомнения у того, у кого не закрыты глаза. В отношении Конфуция дело обстоит сложнее, и западная печать склонна принимать а1 face value^¹ все то, что говорится на эту тему в КНР. Конечно, западные обозреватели высказывают различные предположения относительно того, кто подразумевается под Конфуцием и кого хотят скомпрометировать таким образом. Но до сих пор на Западе не отдают себе отчета в том, что и здесь речь идет о том же, о чем в кампании против Солженицына: должно ли государство иметь человеческое лицо. Дело в том, что Конфуцию противопоставляется не кто-нибудь, а Цинь Ши-хуан, и провозглашается прогрессивной идеология "легизма". У незнакомого с историей китайской мысли читателя может создаться впечатление, что речь идет о законах, о том, нужны ли они и какую роль играют в обществе. На самом деле такое понимание этого термина не имеет ничего общего со взглядами представителей этой школы политической мысли; оно является переводом китайского термина "фацзя", что действительно означает "школа закона", но смысл, который вкладывался сторонниками этой школы в термин "закон" (фа), радикально отличается от смысла, который вкладывается в него европейски воспитанным умом.

Таким образом, смысл кампании против Конфуция совершенно ясен. Это вовсе не борьба за власть. Это признание в качестве своей традиции самого чудо-

вищного деспотизма и откровенного подавления народа. Некоторые западные обозреватели становятся в тупик перед внезапным появлением на идеологической арене древнего мыслителя. Так, [журналист] Сульц-бергер писал о "Confucian confusion"^¹. Я должен сказать, что дело обстоит наоборот: объявление своим предшественником Цинь Ши-хуана ставит все на свои места и показывает истинный характер режима.

29.1.1974 Сейчас звонил Цви [Шифрин]. С ним говорил Юра [Брегель], и Цви заверил меня, что я могу считать себя сотрудником Иерусалимского университета. Он спросил о перспективах; я ответил, что все зависит от международной ситуации. Он поделился со мной соображениями относительно counter-productiveness^² политики в отношении меня. Работа моя, как он сказал, им интересна. На книжку должна появиться рецензия в [журнале]”Philosophy East and West”.

Утром звонил кто-то из Феникса, штат Аризона. С другого конца земли.

31.1.1974 Вчера был на допросе у [следователя по делу Г. Суперфина^³] Димитриева. Как я и ожидал, проблема возникла в связи с рукопожатием. Димитриев ждал меня сразу за часовым, и когда я прошел, двинулся ко мне с протянутой рукой. Я держал руки в карманах пальто. Мы вышли во двор, а он все шел около меня с протянутой рукой. Наконец, он понял и сказал: "Очевидно, плохо воспитаны". — "Наверно, не хуже вас", — ответил я. "Почему же не соблюдаете пра-

вил общежития?" Я ничего не ответил.

В комнате, кроме Димитриева, было еще два клерка в темных костюмах, перелистывавших какие-то свои дела. Я снял пальто и сел. Он спросил, не в плохом ли я настроении, на что я ответил, что это не имеет отношения к делу. Он ответил, что нам необходимо понимать друг друга. Я сказал, что у меня настроение нормальное. Тогда он, представившись, сказал, что у него такое дело: он хочет узнать/есть ли у меня сестра "там". В этих стенах, по-видимому, уточнять было как-то неприлично. Но я бестактно сказал: "Да, моя сестра в Израиле". — "Была ли она знакома с Супер-фином, есть ли у нее машинка и где эта машинка теперь?" Я ответил, что машинка есть, может быть, она давала ее Суперфину, теперь же машинка вместе с нею в Израиле. "Это все, что я хотел вас спросить", — сказал он. И добавил горестно: "Ведь больше вы мне все равно ничего не скажете". — "Не скажу", — подтвердил я.

Забавно было, что когда дошло в анкете до моего образования и выяснилось, что я кандидат наук, он сказал: "Так вот почему вы не здороваетесь. Я ведь не кандидат". - "Не поэтому, - ответил я. - Но объяснять я здесь этого не буду". - "Да, может быть, не мне и не вам это говорить", — сказал он робко. А когда дело дошло до того, что я — сотрудник Иерусалимского университета, он как-то горестно повторил: "Иерусалимского..." А потом спросил: "А отметочка в паспорте есть?" — "Отметочки нет", — ответил я.

7.2.1974 Вчера в середине дня выключили телефон. Связь затрудняется. Мы, таким образом, вошли в круг избранных сионистов. Ну, ничего, переживем и это.

26.2.1974 Итак, вернулся домой вчера вечером [после голодовки]. Начали голодовку пятнадцатого февраля. В общем, по-видимому, дело было сделано большое. Два раза передавали по Би-Би-Си, в самом начале и вчера (мы не слышали). Кроме того, вопрос рассмат-

ривался в Кнесете, нам были посланы телеграммы президентом Залманом Шазаром и очень многими другими. Один вечер (это было на пятый день) нам вдруг снова включили телефон, и это было замечательно. Лондон, Бирмингем, Ливерпуль, Лондон. Сара, с которой я говорил первый, сразу же сказала: "Вы не изолированы".

"Ричард Масс — Всеамериканский еврейский комитет в поддержку советских евреев.

Исраэль Миллс — председатель Комитета главных еврейских организаций.

Глен - директор Американского межрелигиозного комитета.

Мы срочно обращаемся к вам в связи с опасностью для вашего здоровья и просим вас прекратить голодную забастовку. Ваше отчаянное состояние привлекло внимание американского народа, и ваше обращение мы передали всем сенаторам.

Мы серьезно озабочены вашим положением. Люди доброй воли солидарны с вами. Многие американцы присоединились к этой кампании, объявив голодовки солидарности. Вы не забыты нами, хотя ваши телефоны отключены властями, чтобы прервать контакты. Будьте уверены, что евреи и неевреи солидарны с вами в эти отчаянные часы".

Это телеграмма, полученная нами к десятому дню. Путь ее был поистине извилистым. Она была передана в Израиль, а оттуда — в коммунальную квартиру кому-то из наших ребятишек. В коммунальной квартире соседи-антисемиты все время пытались прервать разговор.

На примере всей этой истории я понял, что наше действие — необходимое условие поддержки зарубежных евреев. Когда мы ничего не делаем, и им становится трудно нам помогать.

Отклик превысил то, на что я надеялся. А это — мой личный успех; может быть, он принесет что-нибудь, может быть — нет, сказать трудно. Во всяком случае, я приобрел достаточную популярность. Как говорил

М.А., если акция не даст нам известность на порядок выше, чем раньше, она не имела смысла. Здесь нет никакого сомнения в том, что это условие выполнено.

Особая история — помощь, оказывавшаяся нам и врачами и людьми, привозившими нам воду, и другими добрыми и самоотверженными людьми. Все это, конечно, наши.

Разговор с Д. о праве на эмиграцию. Он защищал равное право на нее всех, я же ему ответил, что больше имеет право на это тот народ, который борется, и ему будет оказана помощь и извне. Д. ответил, что есть русские, которые за это борются (Сахаров и другие). Но это борьба благородных одиночек, а не русских в целом, в то время как борьба евреев — это борьба различных слоев еврейского народа, объединившихся для этой цели; в этой борьбе участвуют все, от интеллектуалов до совсем простых людей.

3.3.1974 Сегодня впервые после голодовки чувствую себя нормально. Хочется работать.

Название [книги]^¹: "Древнекитайская политическая мысль". Надо торопиться. Сейчас моя звезда довольно высоко, и надо попробовать добиться того, чтобы интерес ко мне поддерживал интерес к книге.

Я думаю, что прецедент выхода такой книги будет очень существенным. Надо будет подчеркнуть как важнейшее — появление тоталитарной мысли. Определить специфику китайского подхода как подхода нерелигиозного. В этом смысле он очень современен. Главное в нем — столкновение морального учения конфуцианства с аморализмом легизма.

Очень важна проблема сравнения. Нужно ли сравнивать? Думаю, что это будет интересно. Основным объектом сравнения должна быть Древняя Греция. Она по

сути дела - кладезь политического опыта. Правда, можно подумать еще и о Библии.

Надо проработать концептуальную структуру книги. Пожалуй, в центре должен быть Мо-цзы. Не внести ли такую мысль: утопия началась с Мо-цзы, но в истории китайской мысли ее судьба была абсолютно другой, чем в Европе. Вернее, есть ряд параллелей, и эти параллели уже намечены мною. Но большая разница заключается в том, что в Китае очень рано появилась мысль фашистского типа.

Очень интересно подумать о следствиях, которые может иметь признание наличия в Древнем Китае тоталитарной идеологии.

1. Лучшее понимание политической теории, завоевание для нее новых просторов. Как это часто бывало, появление новых понятий, созданных на одном материале, помогает понять и совершенно другой материал. До сих пор понятия, имевшиеся в арсенале политической науки, были абсолютно неадекватны для Китая. Потребовался опыт фашизма и коммунизма, чтобы понять некоторые явления, появившиеся еще в Древнем

Китае.

2. Понимание раннего появления тоталитаризма в Китае должно помочь разрешению ряда спорных проблем. В частности, это покажет истинное место конфуцианства в политической борьбе в имперском Китае.

9.3.1974 Поразительная история с Гариком [Супер-фином]: отказался от своих показаний, заявив, что они были даны под давлением и под влиянием низких и шкурнических соображений. Он сначала не хотел давать показаний, но потом стал по просьбе адвоката их давать. Но все брал на себя. Замечательная победа человеческого духа; он таким образом не только не перечеркивает свою жизнь, но становится в ряд с мучениками.

Их затеи в последнее время заканчиваются провалами. Страх развеялся, осталось одно презрение к ним.

12.3.1974 Вчера по израильскому радио передавали, что мне послана телеграмма о том, что я принят в Еврейский университет. Надо послать ответ: "Разрешите мне выразить глубокую признательность за оказанную мне честь быть принятым в ваш университет. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оказаться достойным этой чести".

15.3.1974 Вместо того, чтобы переживать, что не доставляют письма, надо использовать освободившееся время. Теперь все зависит от меня. Я вдруг подумал, как было бы замечательно, если бы сейчас или в ближайшее время вышла книга. Какую это вызвало бы бессильную злобу и зависть! Пока я здесь, пока я ничем особенно не занят, надо гнать книгу.

18.3.1974 Вернулись с аэродрома, проводив Павла [Литвинова]. Когда я его еще увижу? В нем столько мягкости, сердечности, благородства. Недаром его так любят. Его лицо на лестнице, за стеклом — это нельзя забыть. На лестнице к ним уже начали подтягиваться пограничники, но обошлось без всяких сцен. Когда какое-то кувшинное рыло положило ему руку на рукав, Павел спокойно повернулся к нему и тот исчез.

Хороша позиция Б.: он просил о гостевом разрешении, но в отъезде не заинтересован. Не воспитывать ли мне и себя в таком духе: зная, что я работаю, я могу спокойно ждать, думать, писать. Начало уже положено (в смысле писания), теперь нужно перевоспитать себя в смысле независимости от них. Да, я могу, подобно Войновичу, сказать им: "Да наплевать на вас, обойдусь без ваших милостей".

Выходит, что сейчас у меня может быть уникальная возможность закончить книгу. This delay is welcome^¹. В умении превратить неудачу в удачу я и должен проявить себя.

22.3.1974 Днем в четыре часа получил обратно свои дневники. В 46 отделении милиции меня ждал бесцветный молодой человек, бывший со мной изысканно вежлив, даже мягок. Другие они стали. При этом, когда кто-то пытался войти, он резко отвечал: "Занято". В конце сказал: "Ну, а вот насчет литературы, я не знаю, она в самом деле очень нужна вам?" — "Очень нужна", — ответил я. "Тогда ваше право требовать ее возвращения".

3.4.1974 Звонил Цви [Шифрин]. Предложил перевести мою книжку на английский. Это, конечно, очень приятно. Ина предложила особенно ее не дополнять, и она, наверно, права.

4.4.1974 Новое интересное известие - посольство США собирается бороться за меня. Ну что же, это лестно, хотя вряд ли что-то даст.

Что я могу сделать со своей стороны? Написать еще одно письмо Щелокову^¹ ? В обстановке абсурда и бессмыслицы как-то не хочется прикладывать усилия, но надо сказать, что есть примеры, когда казалось бы абсурдные шаги (например, Б. Цукермана) неожиданно приносили плоды.

Как хорошо сказал Женя: код [этой] культуры в первую очередь предусматривает причинение зла. На этом все построено; и тогда становится понятно многое. В частности то, что ради причинения зла Панову^² можно отказаться от визитов двух театров в США и Англию.

Как-то меня ничто не радует. Что это: старость или результат заточения? Да, заточения. В этом заточении

здесь все, но ощущает его более всего тот, кто безуспешно пытается отсюда вырваться.

10.4.1974 Прочитал вчера книгу Роберта Кайзера [«Cold winter cold war”, New York, 1974]. Очень интересно, хотя много вопросов и жаль, что нет характеристик государственных деятелей. Вопрос о "heritoric" — у нас всегда подразумевается "пустая", если же не пустая, то и не риторика. Для американцев-скептиков характерна "detached manner"^¹. Сам способ выражения у них склоняется к нейтральности, у нас — к вовлеченности. У нас сказать "риторика", значит дать отрицательную оценку, у них — констатировать факт красноречивого изложения своей точки зрения. В общем мы склонны видеть мир черным и белым, без оттенков, американцы — видеть оттенки; конечно, странно было бы, если бы сторонник демократов заявил, что республиканцы — воплощение зла. Между тем, сказать то, что тоталитаризм — воплощение зла, не является exagerration^² .

13.4.1974 Познай самого себя. Я до сих пор почти не пытался определить собственных способностей. А между тем это надо сделать, чтобы опираться на сильные стороны и преодолевать слабые.

Слабая сторона - инертность. К сожалению, ко мне не перешла по наследству папина бурная умственная активность, его находящийся в вечном движении интеллект. Мой ум обычно дремлет, для того чтобы заставить себя думать, мне нужны особые усилия; это мне дается с трудом. С другой стороны, есть известная инерция и тут: гораздо легче продолжать, чем начинать. В общем, я тяжкодум (хотя и не произвожу такого впечатления), все дается с трудом и идет медленно.

Для того чтобы думать, мне нужны стимулы, и поэтому так мало я успел за эти два года.

Второй крупный недостаток: плохая память. Я плохо запоминаю и эпизоды собственной жизни, и подчас даже прочитанный материал. Именно это и побуждает меня к ведению дневника.

Третий недостаток — быстрая утомляемость. Проработать четыре часа — это теперь для меня почти что потолок.

Положительная сторона — требовательность к себе. Я не терплю халтуры, недобросовестности и поверхностности. В результате пишу я мало, но то, что пишу, на хорошем уровне.

15.4.1974 Вчера видел М. Азбеля, а также объявление о сессии семинара^¹. Среди спонсоров - восемь лауреатов Нобелевской премии. Это — иностранцы. А среди советских спонсоров увидел себя и решил, что я "делаю карьеру". В самом деле, в этом контексте я что-то вроде свадебного генерала.

Маруся прислала свои письма времен голодовки, очень интересные. Одно из них, самое яркое:

"Дорогие Ина и Виталий!

О голодовке сегодня большие статьи на первых страницах газет, в частности, в наиболее массовой —

'Маарив', по радио тоже говорят в каждой передаче. В мире тоже большой отклик — и таким образом, цель достигнута.

В пятницу и субботу я присоединилась к группе голодающих у Стены и таким образом имела возможность увидеть, как выглядит голодная забастовка 'по-израильски'. Раввинат предоставил бастующим комнаты для спанья около Стены; мэр Иерусалима Тедди Коллек прислал сто (!) одеял; полиция их опекает. В частности, когда пожаловались, что дети (очевидно, арабские) стащили заготовленную для питья воду, то полицейский тут же пошел и купил ящик такой же воды. Все время подходят люди, количество их особенно увеличилось после того, как эту забастовку показали по телевидению (кроме нашего телевидения были из английского и американского и тоже снимали). Все спрашивают, интересуются, берут материалы (ваши письма, переведенные на иврит и напечатанные в тысячах экземплярах). Приходят много друзей, некоторые из которых остаются иногда на несколько часов посидеть и сменить бастующих при разговорах с публикой, особенно если человек может говорить на иврите, английском или идиш..."

20.4.1974 Завтра надо будет говорить с Л. [Лондоном] . Что сказать? Нужно что-то свое, соответствующее статусу. Впрочем, думать о статусе не надо — глупо. Я не чувствую себя "маститым", и это, очевидно, хорошо. Но придумать что-то надо. Не сказать ли о том, что само взаимодействие с евреями всех стран является для нас живым приобщением к истории нашего народа. Мы таким образом понимаем, что такое еврейский народ. Все те, кто твердо встал на путь борьбы за право жить со своим народом, почувствовал помощь евреев из-за рубежа. Эта помощь имеет самые разнообразные формы: и поддержка деньгами и посылками, и письма, и телеграммы, и книги. Но самое удивительное — приезд людей, которые где-то далеко, в США, знали обо мне и хотели мне помочь. Они находи-

ли меня здесь, в Москве, и говорили мне, что помогают мне потому, что считают всех евреев братьями.

И вот, читая книги по истории евреев, я встретился с тем, что мысль о том, что все мы — братья, была выдвинута раввинами после разгрома Иудеи в семидесятом году. Когда я узнал об этом, я был потрясен. Так вот откуда это, — думал я, — значит, это не случайно. Евреи, приезжающие сюда и помогающие нам, движимы той великой мыслью, которая вошла в плоть и кровь нашего народа. Именно братство, осознаваемое каждым представителем нашего народа, помогло ему сохраниться на протяжении двух тысяч лет.

Мне почему-то немного скучно писать все это. Известно. Думано и передумано. Не сделать ли упор на переориентирование всей нашей исторической перспективы, на то, что мы теперь уже не чувствуем себя частью русской истории. Собственно, история теперь для меня — история евреев.

21.4.1974 Мысли во время Песах:

Сходство — не пускают и не выгоняют. Это оттого, что и тут, и там — рабство. А рабство тут и там дало рабскую психологию. Поэтому и тут, и там — Исход как создание народа из рабов.

25.4.1974 Вчера вечером видел Э. Кеннеди. Это было, конечно, очень интересно. Его представитель рассказал, что они сообщили о желании сенатора встретиться с евреями только в самолете, когда возвращались в Москву из Ленинграда. Сказали они об этом Александрову, помощнику Брежнева, и "это не было лучшей новостью, которую он узнал в этот день". Что же касается точных данных, то о них КГБ узнало только в момент его отъезда.

Очень хорошо прореагировал Э. Кеннеди на меня. Он сказал: "А, это тот самый Рубин, который представляет наибольший security risk^¹, ибо он знает, в чем сила

Китая. Ведь всем известно, что его сила в древней философии". Мило было, когда Кеннеди, узнав, что все вокруг — профессора, сказал, обращаясь к Володе Козловскому: "Мы с вами только двое непрофессоров". Выяснилось, кстати, что встреча была по инициативе Кеннеди.

30.4.1974 Приехали в Коктебель два дня назад, двадцать восьмого апреля, в ужасную погоду, в дождь и холод. Комнатка, которую нам дала хозяйка, оказалась в каком-то неотапливаемом сарайчике. Первая ночь была ужасна — мы никак не могли согреться. Но на следующий день, вчера, было уже теплее, и мы к тому же взяли напрокат спальные мешки, а сегодня и совсем хорошо. Ходили на могилу Волошина. Любовались чудесным видом.

4.5.1974 Вчера вечером приехали в Керчь с группой Нины. У меня сохранились детские воспоминания о городе, и сейчас еще раз (после шестьдесят пятого года) я видел, как уничтожается облик старого милого южного города, как он заменяется стандартной провинцией со скучнейшими пятиэтажными жилыми домами и т.д. Греческого храма, стоявшего на Митридате, конечно, давно нет, вместо него на горе какая-то пушка и мерзкий обелиск. Здесь ведь я услышал в ответ на вопрос, есть ли памятник на месте расстрела шести тысяч евреев: "А зачем памятник? История зарегистрировала, и хватит!" Мышление homo soveticus^¹, Вчера, когда [экскурсовод] Володя показывал Дом поэта, какая-то женщина спросила: "А почему после такого долгого перерыва Волошиным стали интересоваться и его стали издавать?" Володя, разумеется, ушел от ответа, что-то пробормотав о том, что это участь не одного Волошина.

Все же Коктебель — место исключительное. Микро-Веймар. Место, по существу, основанное поэтом и до сих пор сосредоточенное вокруг него. Вместо идиотского "Планерского" оно должно бы называться "Волошин". Конечно, масштабы не те, но зато Веймар не был основан Гете. И здесь, конечно, природа занимает место веймарской культуры: Кара-Даг, степи, еще до сих пор дикие и необжитые горы за могилой... В какой-то мере это - удивительный пример вечности плодов (усилий) одинокого поэта, отшельника, к которому пришла посмертная слава, к которому уже при жизни приходил мир (гости - до сотни враз - посещавшие Волошина). Собственно, его история — в самом деле история отшельника, современного отшельника, создавшего себе современный скит. Так же, как Сергий Радонежский ушел от мира в скит (где потом вознесся монастырь), так и вокруг дома Волошина (несмотря на все уродство исторических условий, в которых это осуществлялось) возник некий центр интеллигентности в Крыму. "Дом творчества" - сборище продажных шкур, конечно, и если есть там в центре что-то живое, то это именно Дом поэта. В своем роде храм современной религии — поэзии, искусства. Таких мест - сочетания природы и культуры не так-то много. Могли бы стать чем-то аналогичным пушкинские места, но не стали и, наверно, не случайно — для Пушкина Михайловское было местом ссылки, а не землей обетованной, куда он стремился. И не строил Пушкин свой дом, был бесконечно далек от этого. А остальные русские поэты жили почти всегда в городах. Конечно, можно назвать Ясную Поляну; Толстой тоже своего рода отшельник, но его жилище стало местом паломничества, но не местом жизни, не центром поселка, хотя бы небольшого. Конечно, сама природа тут помогла Волошину, но не только. Тут Дом, Дом с большой буквы — центр культуры и человечности, творение Человека, полюбившего эту землю.

Пожалуй, такие люди, как Волошин, были у аме-

риканцев — Торо^¹. Но здесь, кажется, другое — природа и поэзия, ощущение космического, выраженное именно в поэзии. Пожалуй, такое же ощущение было у даосов; такая же любовь к природе, такое же стремление к слиянию с ней. Но у Волошина еще и любовь к европейской культуре, еще и простор европейского горизонта. Все своеобразно, единственно.

5.5.1974 Вчера были на Аджимушкайских каменоломнях^² . Жуткое место. Гигантское преступление, которое решили превратить в подвиг и всячески создают вокруг него миф, лакируют, окружают звуками патриотических фанфар. В могилу загнали на самом деле десять-пятнадцать тысяч человек, из них много мирных жителей, спасавшихся от бомбежек. Наверно, Ина права: местных жителей не выпускали, чтобы они не рассказывали, где скрываются солдаты и сколько их. И только после газовых атак отпустили мирных жителей.

7.5.1974 Сегодня, попрощавшись со своими милыми попутчиками в Керчи, вернулись в Коктебель. Главное приобретение — Нина. Если бы другая политическая ситуация, она была бы Голдой Меир. Женщина, которая творит жизнь, вокруг которой оживает все в силу ее энергии; поразительных способностей, удивительного такта, доброго отношения к людям. Вспоминаю, как она после поспешной экскурсии в Керченском музее прошептала что-то девушке, отбарабанившей довольно-таки стандартный текст. Та вся покраснела. "Что вы сказали?" — спросил я. "Что она напоминает Деметру". И эта ее постоянная улыбка, готов-

ность смеяться, умение организовать всех, остроумие.

12.5.1974 Сегодня поездка в Судак. В чем-то - путешествие в отрочество. Судак - не тот. Первое, что я увидел тут в 1939 — красавица-татарка с осликом. Сейчас — только русские лица; из города (и из Крыма) вынута душа. Раньше это был тихий, уютный южный городок, утопающий в зелени и увенчанный развалинами романтической старинной [Генуэзской] крепости. Теперь — второразрядный курорт, умеренно чистый и благоустроенный, но с налетом чего-то искусственного, невсамделишного, бутафорского, которое так отличает курорты. Крепость тоже не та. Ее восстанавливают. Это теперь музей, стены и башни подновлены и ведутся работы как раз в той башне, из окна которой я долго глядел на раскрывающееся передо мной зеленое море и думал о том, что должен был думать смотревший на то же море пятьсот лет назад генуэзец.

На обратном пути сели на такси, в водителе которого я сразу узнал еврея. Навел разговор на эту тему, он откликнулся, и мы сразу почувствовали себя близкими друг другу. Он рассказал, что был два раза в плену во время войны, потом работал в советском спеплагере, в шахтах — такое совпадение в судьбе! И оказался мой одногодок. Я рассказал ему о некоторых деталях нашей истории, о встрече с Кеннеди. Когда довез до Коктебеля, он отказался взять мелочь. Сказал, что здесь никто в Израиль не подавал. Его национальное сознание — на уровне возмущения несправедливостями здесь. Но он еврей и чувствует себя евреем — это самое главное.

17.5.1974 Включение в московскую жизнь произошло еще быстрее, чем можно было ожидать. Вчера утром провожал [Давида] Азбеля, потом днем выяснилось, что к пяти часам собираются демонстрировать у Ливанского посольства^¹. Приехали без двадцати пять.

Из наших никого еще не было, но подходы к посольству были перекрыты цепями милиции, установленными довольно далеко. Цепи милиции окружали посольство и с другой стороны; их было не меньше трехсот, лестное для нас соотношение. Около пяти начали прибывать наши. В пять часов Лунц развернул, став лицом к цепи милиции, транспарант с надписью: "Позор убийцам!" Несколько минут тянулась напряженная тишина. Тем временем через цепь милиции на нашу сторону перешла группа корреспондентов (Боб Эванс из Рейтера, Кристофер Рен из "Нью-Йорк тайме", Фромсон из Си-Би-Эс).

Лунц видел, как кто-то из корреспондентов снял его. Через несколько минут подошел капитан милиции и потребовал отдать транспарант. В ответ раздались возгласы: "Значит, вы за убийц и вместе с убийцами". Он на это не отвечал и продолжал требовать выдачи транспаранта. Затем появились милиционеры, и после короткой схватки вырвали транспарант. Обстановка накалялась. Через некоторое время другой милиционер предложил нам разойтись, дав минуту на размышление, но мы этот призыв проигнорировали; мы подписывали письмо, переданное на глазах милиции корреспондентам. Тогда из-за цепи милиции выехал автобус, в который нас и погрузили. Это произошло без особых инцидентов, хотя Д. Рамм сопротивлялся.

Самое интересное - в вытрезвителе. Обстановка братства. Потом - допрос. Мужиковатый тип представился Аксеновым, работником центрального аппарата МВД. Взял паспорт, внимательно изучил его. Я сказал, что пришел выразить свой протест против гнуснейшего убийства. "Какого убийства?" — спросил он. "А вы не знаете?" - "Нет, не знаю". Когда я в двух словах объяснил ему, он сказал: "А откуда вы знаете? Из То-лоса Америки'?" - "Конечно", - ответил я. Он ожидал, очевидно, что я буду отрицать, чем дам возможность загнать себя в угол.

После неудачной попытки узнать, откуда я узнал о демонстрации (я ответил: "Неужели вы думаете, что

я буду отвечать на этот вопрос?"), он стал заполнять "Объяснение". Когда дошло дело до моей работы, он сначала ответил смешком на мое заявление, что я работаю профессором Иерусалимского университета. Но когда я трижды повторил это, заявив, что начал работать в феврале, он смеяться перестал. Закончилось все тем, что он сказал: "Писать объяснение и подписывать не будете?" - "Не буду", — ответил я. Точно то же повторилось с Феликсом Канделем, который был здесь же, но за другим столом.

18.5.1974 Вечером звонил Пол Брайан^¹, которому я рассказал все, что произошло. Конечно, производит впечатление соотношение: триста и двадцать шесть. Он сказал, что мы "heroes", снова спросил, чем может помочь, и я просил его прислать одну книгу. В каком все же свободном, открытом обществе мы живем: два раза за последний год я слышу у себя дома сообщение иностранного радио о том, что меня арестовали.

20.5.1974 Вчера был разговор с Лондоном. Было большое заседание комитета^², присутствовал Бернард Левин, который сразу выразил желание говорить со мной. Он спросил, как он может помочь нам, на что я ответил, что именно он может сделать это лучше, чем кто-либо. Тогда он сказал, что у него вопрос: "Как именно, когда все время одно и то же?" (я несколько огрубляю). Я ответил, что думаю, что это не совсем так, что у каждого своя судьба и своя жизнь, и все это достаточно разнообразно. Я упомянул и о том, что с восхищением читал его статьи. Я спросил, будет ли

бойкот Большого театра [во время гастролей в Англии], на что он сказал, что вряд ли, но что движение протеста очень сильно и возглавляет его сам Лоуренс Оливье,

21.5.1974 Надо подумать над Introduction ^¹[для книги] . Что взять для него как центр? Не проблему ли continuity of tradition^², не проблему ли того, что именно человек, выросший и воспитавшийся здесь, может лучше понять некоторые особенности китайской политической культуры? В общем, раскрываются некоторые перспективы. Путь от утопизма в теории к тоталитарной практике можно наметить и во Франции, и в России. О том, что он имел место и в Китае, до сих пор никто не писал. Это и должен быть мой вклад.

Теперь очень интересно было бы написать в Introduction то, как я писал книгу. О том, что я решил поставить эксперимент и писать то, что я в самом деле думаю. Я решил при этом, что иначе — не стоит труда.

Почему в СССР многие достойные люди занимаются древностью? Потому что здесь есть известная мера свободы. Поэтому же и я постепенно решил заняться древностью.

22.5.1974 Попробую сформулировать основные свои мысли. Прежде всего можно будет сказать о том, что моя трудность состоит в том, что мне нужно объяснить западному читателю некоторые вещи, ясные для советского читателя.

Моя книга продиктована искренним желанием найти путь к древнекитайским источникам и древнекитайской философии как к чему-то живому. Меня давно уже перестал удовлетворять бесплодный редукционизм советской философии. Меня вовсе не интересе-

вало, какие классы представляет тот или иной мыслитель, тем более, что мой собственный опыт показывал мне, что все это — вздор, что мои мысли вовсе не определяются тем, к какому классу я принадлежу. Я на собственном опыте понимал значение свободного выбора. Я был в группе, преследуемой и уничтожаемой советским правительством, но я отлично понимал, что если бы я сам хотел избрать иной путь, делать карьеру, заслуживать их благосклонность и доверие, то и судьба моя была бы иной. Мои мысли зависели не от моего происхождения, не от социальной группы, к которой я принадлежал. Наоборот — я принадлежал к определенной группе именно потому, что я избрал определенный образ поведения.

Ну, а дальше? Я был потрясен, когда начал читать "Шань цзюнь шу". Это было точное изложение советской программы. Однако разговор об этом, открытый разговор стал возможен лишь после ухудшения советско-китайских отношений и некоторой эрозии идеологического монолита. Лишь в этих условиях, в обстановке растерянности можно было говорить о том, что конфуцианство было не так плохо, можно было поставить вопрос о переоценке привычной характеристики конфуцианства как чисто консервативного учения, не представляющего для нас никакого интереса.

23.5.1974 Годовщина обыска.

[В предисловии к английскому изданию книги] нужно отметить еще следующее: книга была написана в условиях советского режима, и хотя я отнюдь не ставил себе публицистических целей, в ней, конечно, сказалась обстановка, подспудные течения того времени. Теперь книга должна быть издана на Западе, где совсем другие проблемы.

Тут надо отметить два момента:

1. То, что на Западе уже не ново и что можно охарактеризовать как некое "культуртрегерство" или, что точнее, "моральтрегерство". Это моя оценка конфу-

цианства. Признание приоритета морального импульса в конфуцианстве сейчас на Западе не является чем-то новым. Это, после упадка морального сознания, характерного для периода между войнами, стало достаточно признанной точкой зрения. Моя роль здесь была в том, что я первый (и пока единственный) решился сказать об этом в СССР, после десятилетий оплевывания конфуцианства. Моя защита конфуцианства была защитой личности и ее достоинства в условиях современного принудительного коллективизма. Кроме того, защита этого учения была посягательством на монополию "единственно правильного учения". Пожалуй, к этой же категории раскрытия живого смысла учения может быть отнесена моя интерпретация даосизма. Она отнюдь не нова для западной науки, но до сих пор ни разу не фигурировала в советском китаеведении, где даосизм превозносится чуть ли не как диалектический материализм.

2. Интерпретация моизма и легизма является тем новым, что я, на мой взгляд, внес в изучение древнекитайской мысли. Именно тут сказалось то понимание одной культурой другой, которое и является, на мой взгляд, тем, что делает историю живой наукой. Путь вырождения утопизма в тоталитаризм выяснен на примере русской и французской революции. На мой взгляд, однако, ярче всего он проявился именно в Древнем Китае. Здесь в наиболее грубой и неотесанной форме проявился и утопизм с его нетерпимостью, редукционизмом, ненавистью к культуре и идолопоклонством. Очень интересная тема — примитивный культ науки в моизме, введение расчета, попытка найти всеобщий эквивалент всему. И в самой жуткой форме выступил и тоталитаризм.

25.5.1974 Нужно как можно скорее написать предисловие. Сейчас утро, у меня два часа, очевидно, свободных. Правильно ли я наметил тему? Не будет ли это некоторым самохвальством, саморекламой? Этого бояться не нужно, потому что на Западе занимаются са

морекламой все, даже такие милые и скромные люди, как Кэрил.

Предисловие, конечно, абсолютно необходимо, потому что нужно, чтобы была понятна духовная атмосфера. На что я отвечаю?

Итак, характеристика духовной ситуации в советской гуманитарной науке. Удушающий все догматизм, идеологическая монополия. Но стоит ли рисовать все уж в таком мрачном свете? Не нужно ли ввести какие-то оттенки? Тут, пожалуй, главное - характеристика духовной атмосферы, где существует тоска по живому слову.

Когда я думаю о том, что книга, написанная в советских условиях, появится в переводе на Западе, я чувствую потребность объяснить западному читателю некоторые вещи, которые помогут ему понять значение этой книги, а также ее место в советской науке. Необходимо остановиться на том, что я не указываю, какие классы представлял тот или иной мыслитель. На Западе, где не существует идеологического принуждения, это может быть сочтено недостатком. В СССР, где стандартный упрек каждому, кто пытается разобраться в каком-то учении, заключается в том, что у него нет партийности и классового подхода, само по себе нежелание заниматься этим уже представляет собой акт мужества.

Тут можно сказать еще вот что: советский подход к любому течению формулируется прежде всего в терминах: "материализм - идеализм". История философии - борьба материализма с идеализмом. И хотя в философии появилось нечто новое, в китаеведение это почти не проникло. Те, кто ведает китаеведением, до сих пор питаются старой идеологической похлебкой. Кроме того, в советской идеологии происходит замалчивание и замазывание моральной проблематики.

Опасность - озлобление. Написать надо в спокойном тоне, с некоей высоты. Солженицын, правда, не придерживается этого, но он писатель.

27.5.1974 Подняться, подняться над тоской, над отчаянием. Вернуться к работе. Именно работой я спасался последние годы. Сейчас, когда я стал знаменит как жертва, я чувствую по временам жуткую пустоту - от этого образа жизни. Не могу сосредоточиться, ничего не строю. Время уходит — между пальцами и пропадает зря.

30.5.1974 Это мой "звездный час", нельзя терять его. Не написать ли о том, что для понимания книги нужно понять атмосферу, ее породившую? Тут, таким образом, получается весьма занятно: с одной стороны, я писал не в вакууме. Моя книга поднимает много важных вопросов, имеющих общее значение. И надо обязательно сказать, что в силу этого она имела успех не только у востоковедов, и даже не столько у них, сколько у интеллигентов, думающих над тем, что происходит с ними. Таким образом, книга наглядно продемонстрировала единство человеческого опыта. Она воскресила для советского читателя Древний Китай, она показала, что ничто не умирает. Сам интерес к ней показал это. Советский мыслящий читатель читал эту книгу так, как будто она написана о нем. Рассказать обо всем этом не так-то легко. Но надо попробовать. Стоит труда.

Были сегодня в Переделкине с Эллен, видели там Галича. Четырнадцать лет со дня смерти Пастернака.

Если Сахаров хочет участвовать в нашем семинаре, есть о чем стараться. Тогда надо подготовить скорее доклад по Розенцвейгу^¹.

3.6.1974 Утром говорил с Аденом^², он был взвол-

нован, говорил, что семьдесят человек меня слушали, что это произвело большое впечатление, что он знает, что скоро я буду с ними и сам их увижу. Я вышел тоже взволнованный. Действительно, сколько хороших людей работает для нас и о нас думает.

Вчера после разговора с Аденом мне пришло в голову, что нам навязали роль партии политической оппозиции. Это и есть наш статус и наша функция. Поразительно, как мы их цивилизовали.

4.6.1974 А что, если назвать [книгу] "Four Living thinkers"^¹? Думаю о том, стоит ли уезжать на время приезда Никсона? Не хочется. Думаю, лучше остаться и посмотреть, что будет. Еще далеко не факт, что они будут приходить и брать нас дома. А если да—ну что же, тоже интересно.

5.6.1974 Никак не удается закончить предисловие. Прежде всего надо постараться дать понять западному читателю, что такое свободная книга в СССР. Тут важно, что я искал в древнекитайских источниках ответы на вопросы, встающие перед человеком, живущим в современном тоталитарном государстве. Именно духовная жажда заставила меня переменить мою специальность: сначала я занимался историей, но те находки и частичные обобщения, которые удавалось сделать, не удовлетворяли меня. Да, я выяснил, что в Древнем Китае были народные собрания. А дальше что? Что от этого мне? Моим друзьям? Моим близким?

Тут, может быть, сказать еще вот о чем: о том, что я занялся историей Древнего Китая именно потому, что понимал, что только в таких отдаленных от идеологического центра областях гуманитарной науки может быть какая-то свобода. Это было единственной возможностью сочетать еще с детства захватившую ме-

ня страсть к истории с сохранением собственного достоинства. Но в начале 1960-х годов, когда, с одной стороны, наступила некоторая оттепель, с другой же стороны именно в отношении Китая наблюдалась растерянность, и одним из моментов советско-китайских разногласий стали советские возражения против китайского "догматизма", я почувствовал, что появилась возможность определенной свободы в изучении китайской философии. Я подошел к ней, как к чему-то живому. Это не значит, что я восхищался всем древнекитайским. Но я был уверен, что мысль, высказанная человеком, не умирает, и нужно только уметь добраться до ее вечно живого смысла.

Теперь о феноменологии свободной мысли в тоталитарном обществе. Надо сказать, что это общество живет в такой идейной скудости, что для него ценна любая живая мысль, в какой бы области она ни была высказана. Моя книга так и не была отрецензирована в советской печати, но я имел достаточно доказательств того, что она была нужна, что она сыграла свою роль.

8.6.1974 Вчера был милиционер по поводу трудоустройства. Симпатичный паренек. Просил прийти во вторник. Когда он заявил, что работать в Иерусалимском университете, будучи в Москве, невозможно, я возразил, что возможно писать книгу. На это ему нечего было возразить.

9.6.1974 Все больше нагнетается ситуация. Теперь ясно, что акция со мной не была единичной, но частью общей кампании. Посмотрим, как это все развернется.

Вчера говорил снова с Аденом, прочитал ему наши телеграммы, и он похвалил их. Он говорит в таком удивительно заботливом и дружеском тоне, что, когда разговор кончается, я ухожу со слезами на глазах.

10.6.1974 Сегодня к трем дня иду в милицию. [Начальник отделения] Сычиков, когда я в первый раз

сказал ему о Иерусалимском университете, чрезвычайно удивился и спросил, где такой город. Сегодня думаю по совету И. прочитать им сначала вслух свое объяснение.

В 46 отделение милиции Москвы

от Рубина В.А.

Объяснение

В январе 1972 г. я, моя жена Аксельрод И.М. и сестра Рубина М.А. приняли решение о переселении в Государство Израиль, которое мы считаем своей Родиной. В это время я был старшим научным сотрудником Института востоковедения Академии наук СССР, и я сообщил об этом решении своему непосредственному начальнику Вяткину Р.В. Вяткин заявил, что мое дальнейшее пребывание в отделе Китая института может скомпрометировать весь отдел, и потребовал моего немедленного ухода с работы. Не желая подводить своих коллег, я ушел из института 1 февраля 1972 г.

25 февраля 1972 г. мы подали заявление в ОВиР и 26 июля получили ответ: моей сестре (зоологу и, как и я, кандидату наук) выезд был разрешен, и с августа 1972 г. она живет в Израиле; мне и моей жене было отказано, поскольку я — "крупный специалист". Таким образом, сначала вынудив меня уйти с работы, мне потом не дали выехать из СССР. При этом мне достаточно ясно было показано, что как специалист я в СССР не нужен и нежелателен: из журналов и сборников, где должны были быть напечатаны мои работы, они были выкинуты, и все упоминания об уже вышедших из печати трудах (мною написана книга и свыше шестидесяти статей по истории и философии Древнего Китая) тщательно вычеркивались из готовившихся к печати

работ моих коллег.

Мы с женой многократно опротестовывали бесчеловечный и ничем не оправданный отказ в разрешении на репатриацию в Израиль. На эти протесты нам либо не отвечали, либо отвечали немотивированным подтверждением отказа. В течение одиннадцати месяцев (с нояб-

ря 1972 г. по сентябрь 1973 г.) я был вынужден работать не по специальности — я был чтецом-секретарем у слепого профессора, затем получил предложение работать по специальности - профессором в Институте Азии и Африки Еврейского университета Иерусалима. Я принял это предложение и с марта 1974 г. получил должность профессора Иерусалимского университета, Поскольку пока, будучи в Москве, я не могу читать лекции, с руководством Университета была достигнута договоренность, что я буду писать книгу по истории политической мысли Древнего Китая. С июня 1973 г. я - гражданин Израиля (удостоверение личности №765).

В заключение я хотел бы указать, что в начале войны, в 1941 г. я пошел добровольцем на фронт, участвовал в боях с немцами, три дня был у них в плену, бежал из плена и после этого в течение полутора лет работал на шахтах за колючей проволокой в лагере спецпроверки. Там я тяжело заболел и, уже освободившись, четыре года пролежал в постели с туберкулезом позвоночника. До 1955 г. я был инвалидом Отечественной войны. К настоящему времени у меня имеется двадцатипятилетний стаж работы, достаточный для пенсии, и не может быть и речи о каких-либо моих моральных обязательствах перед советскими властями.

9 июня 1974 г.

11.6.1974 Хорошо ли, правильно ли я себя вел вчера в милиции? Пожалуй, единственное, что можно было еще сделать — спросить фамилию квакающего карлика. Но в общем это не так важно. Когда я сказал, что хотел бы посмотреть на суд над участником войны, потерявшим на ней здоровье и проработавшим с тех пор двадцать пять лет (не забыть, что в трудовой стаж для пенсии входит и время учебы в вузе после армии), он несколько смутился и сказал, что моих военных заслуг они не отрицают, но что я должен работать.

Суд, конечно, крайне маловероятен уже потому, что они не заинтересованы в публичном привлечении внимания к подобным ситуациям. Мы же заинтересованы,

и для нас в известной мере "чем хуже, тем лучше". Но это требует нервов, а их надо беречь. Я вчера в общем держал себя в руках, и когда я сказал скотине: "Перед вами ветеран воины и всемирно известный ученый, а вы тут распустили язык", он в удивлении уставился на

меня, не зная, что ответить.

Небезынтересный обмен репликами произошел, пока я переписывал "Объяснение". Скотина остановилась передо мной и спросила: "Вы родились в Израиле?" — «В СССР», — ответил я. "Чего же вы говорите, что ваша родина Израиль?" — "Потому что оттуда произошел мой народ. Вы слышали когда-нибудь об армянах, которые возвращаются в Армению из всех стран?" Вдруг подал голос милицейский в штатском, сидевший тут же, ихний "интеллектуал": "Правильно, правильно. Пусть убираются, воздух чище будет". - "Мы отлично знаем, как вы относитесь к нам, — сказал я, — и тоже

не хотим с вами жить".

14.6.1974 Своеобразно получается: над нами заносится дамоклов меч. Здравый смысл говорит, что его на нас не опустят, с другой стороны, есть примеры, что опускали, и в конечном счете мы не знаем, каковы намерения тех, кто его держит.

В ответ мы поднимаем тревогу и приводим в действие те силы добра, которые до сих пор нас окрыляли. Они вновь встают на нашу защиту. Мы же так и не знаем, было ли это необходимо, не зря ли мы подняли этих благородных и честных людей, не являемся ли все мы жертвой циничного маневра, ловко рассчитанного запугивания. Не лучше ли было просто игнорировать их угрозы? Но мы не можем этого себе позволить, поскольку зверские законы этой страны дают возможность расправы над нами. К тому же, много раз мы убеждались в том, что сама реакция меняет нашу ситуацию. Классический пример — Пановы^¹, вчера прибыв-

шие в Вену. И самое важное — сам факт нашей связи, подтверждающейся каждый раз, когда возникает такая ситуация. Той связи, против которой путем выключения телефонов так ожесточенно сейчас борются.

Днем был на "Реквиеме" Верди в исполнении Ла Скала. Изумительная музыка, благозвучные, полные благородства голоса. Потом пошел к синагоге и там Наташа Федорова рассказала, что звонил Юра Глазов и просил передать, что тысячи людей работают для меня, и я не должен чувствовать себя одиноким.

19.6.1974 Положение похоже на безвыходное. Впрочем, в нашей ситуации — может быть, чем хуже, тем лучше. Вчера за мной заходил милиционер, меня отвезли на черной "Волге" в 46 отделение милиции, где со мной беседовал глупый лупоглазый представитель органов. Сначала он был весьма агрессивен и пытался заставить меня отказаться от участия в семинаре^¹, угрожая преследованием по статье 64 Уголовного Кодекса (измена родине). Впрочем, потом, когда я сказал ему, что он угрожает мне уголовным преследованием, он отрицал это, заявив, что это "может рассматриваться" по статье 64, но будет учитываться степень участия. Кажется, возможен солженицьшский вариант: арест с последующей высылкой. Посмотрим.

Снился странный сон: я говорю с каким-то животным, вроде обезьяны, необыкновенно славным, но с обрубленной ногой, которой оно все время двигает. Меня охватывает благородное чувство, умиление, что это животное разговаривает, и так хорошо и душевно, я зову Ину...

Говорил вчера с Диной Исааковной [Каминской]. Она сказала, что в принципе и при двадцати пяти годах стажа судить за тунеядство могут, но она про такого рода суды не слышала. Вообще же, чем человек известнее, тем труднее расправа с ним.

20.6.1974 Думаю написать сенатору Э. Кеннеди:

"24-го апреля Ваш представитель, присутствовавший на нашей встрече, шутя сказал мне, что он слышал обо мне и о том, что именно я являюсь самой опасной фигурой, поскольку я знаю секрет силы Китая:

это древнекитайская философия. Самое удивительное и неожиданное в этом то, что один из чиновников высокого ранга Министерства внутренних дел, генерал Шукаев, три дня назад сказал моей жене то же самое -только при этом он был совершенно серьезен. Он объяснил ей, что я - выдающийся специалист, знающий о Конфуции, и что эти знания особенно актуальны теперь в связи с борьбой, ведущейся в Китае против Конфуция. Моя жена в удивлении ответила, что меня выгнали с работы, что меня никуда не принимают, что все мои статьи изъяты из печати и что синологам запрещено даже ссылаться на мои прежние работы. Она сказала, что теперь я скорее соглашусь умереть, чем предоставить мои знания в их распоряжение. Генерал заявил: Главное - чтобы он не работал там'. Эту фразу Шукаев повторил несколько раз".

21.6.1974 Вчера был прощальный концерт Галича. Он пел с вдохновением, изумительно, с какой-то отчаянной радостью. Этот концерт запомнится.

22.6.1974 Такая масса событий. Со вчерашнего дня - под надзором. Началось, когда мы вышли с Тамарой Гальпериной, за нами увязалась пара. С тех пор они нас не покидают; вернее, сегодня передали каким-то другим — двум молодым людям с рожами гангстеров. От синагоги за нами уже шли они, а потом провожали меня к [телефону] автомату. Мне было приятно, что я мог говорить с [агентством] ЮПИ перед носом этих скотов.

23.6.1974 Вчера несколько раз выходил; каждый раз за мной следовали по нескольку шпиков. У синагоги они меня передали каким-то другим. Сегодня

сижу дома. Кончил читать интересный доклад Нидхэма "Нuman law and the law of nature". Нужно продумать план, за основу которого можно взять эту статью.

24.6.1974 Некоторые думают, что сегодня, в понедельник, будут предприняты решительные действия. Посмотрим. Идет четвертый день осады.

25.6.1974 Вчера был безумный день. Пришли Воронели из КГБ [после вызова туда] и рассказали все их разговоры. В конце Саше угрожали, что отдадут его на растерзание соседям. По выходе от нас, между четырьмя и пятью часами, Саша был арестован. Нелли вернулась и рассказала об этом. При выходе был арестован и Дима Рамм. После того, как он отказался отказаться от семинара, ему дали позвонить домой и сообщить, что он вернется через десять-пятнадцать дней.

Так-таки Илья был прав: были предприняты акции. Фактически я теперь под полноценным домашним арестом: выход из дома грозит немедленным настоящим арестом. Никогда не думал, что могу быть подвергнут такой почетной форме ареста, про которую в детстве еще читал и думал: "Как приятно, наверно, находиться под таким арестом".

26.6.1974 Пока у себя дома. По всем правилам, должны взять сегодня, накануне приезда Никсона.

27.6.1974 Как это ни удивительно, вчера не взяли. Мелика [Агурского] вызывали в ОВиР, где с ним вели беседу начальники из КГБ (Сазонов и Кузьмич); уговаривали отказаться от семинара. Мелик в свою очередь предложил им арестовать его, но они вместо этого предложили ему послать его в командировку. Однако, когда он вернулся домой, к нему пришли трое и взяли его снова. Ночью он домой не вернулся. Про меня они сказали, что я заблокирован; кроме того, оказывается, я с балкона (какого?) всенародно объявил, что участвовать в семинаре не буду. Когда Мелик

спросил, почему меня держат, Сазонов ответил: "Бывают и ошибки". В середине разговора Сазонова вызвали к телефону, и он, вернувшись, сказал: "В Америке передали какое-то телеинтервью, в котором вы участвовали. Это вылилось в крупную антисоветскую акцию".

Выключен телефон. Приходил Володя Сафонов. Рассказал, что американцы говорили обо мне два дня назад в "Программе для полуночников". Наконец они обыграли всю историю с Конфуцием в юмористическом плане. Описали сцену осады, потом сообщили заявление Шукаева о Конфуции и потом сказали, что, по словам Рубина, в США имеется по крайней мере еще двадцать человек, знающих Конфуция не хуже него. Их тоже, следовательно, нужно посадить под усиленный надзор. Успел вчера вечером последний раз поговорить с Цви [Шифриным] и рассказать ему все. Он сказал: "I am still optimistik"^¹. Кажется, понял все.

Володя, пройдя через всю массу шпиков, сказал:

"Дорого вас ценят".

8.7.1974 Двадцать восьмого июня в одиннадцать тридцать был арестован и привезен впоследствии, в этот же день, в Можайскую тюрьму, где был помещен в одну камеру с Агурским и Розенштейном^². Это было приятно — встретиться с ними.

11.7.1974 Вчера получил открытку из райисполкома с предложением явиться по поводу трудоустройства. Обстоятельства были подозрительны: принес ее тип кагебешного вида, и она была только что написана и рассчитана на сегодня, девять тридцать. Мы решили, чтобы они не помешали поездке на юг, пока скрыться.

Так и сделали, хотя, вообще говоря, скрываться противно. Вчера вечером были у Мелика, и он рассказал, что сейчас происходит массовый вызов евреев в райкомы. Был в райкоме и он с Верой, ругался там с ними в течение часа.

Смысл всей акции не ясен. Во всяком случае, сам я никуда не пойду. Интересно, что, по некоторым сведениям, вся акция имела смысл устрашения. Устрашения кого? Американцев, очевидно. Нас этим безусловно не устрашишь. Может быть, это попытка вынудить у американцев уступки угрозой расправы с нами? Да, нужно приготовиться ко всему; пока мы здесь, с нами может быть все что угодно. Readiness is all.

Краткая фактография.

18 июня ко мне домой пришел милиционер и предложил проследовать с ним в 46 отделение милиции, где со мной встретился молодой человек наглого вида, заявивший, что он представитель "государственных органов". Он спросил, собираюсь ли я участвовать в семинаре. Затем, услышав мой положительный ответ, он, сославшись на статью в "Труде" от 17 мая, заявил, что семинар рассматривается как провокационный и антисоветский и участники его могут быть привлечены к уголовной ответственности по статье 64 Уголовного Кодекса — измена родине. Я ответил, что не вижу в семинаре ничего провокационного и антисоветского, что это научная встреча. На том и разошлись.

22 июня была установлена слежка за мной. Около дома постоянно дежурила машина с представителями КГБ, когда я выходил, вплотную за мной шли шпики.

С 23 июня дом был обложен со всех сторон агентами КГБ и я перестал выходить из дома.

27 июня моя жена Инесса Аксельрод схвачена на улице и доставлена в КГБ, к некоему Николаю Ивановичу, который говорил с ней о том, что мне необходимо отказаться от семинара и тогда, может быть, они пересмотрят мое дело. В этот же вечер прямо у входа в нашу квартиру, на лестничной площадке был установлен пост - сотрудник КГБ и милиционер. В середине

дня был выключен квартирный телефон, которым я мог пользоваться (мой личный телефон был выключен

еще в феврале).

28 июня в десять утра ко мне явился представитель КГБ, дежуривший на лестнице, и предложил мне добровольно пойти с ним в милицию, заявив, что дело идет всего о нескольких днях и мне же самому будет лучше не подвергаться такому нервному напряжению. Я ответил, что добровольно в тюрьму не пойду.

В одиннадцать тридцать ко мне снова пришел представитель КГБ в сопровождении милиционера, и они отвели меня в 46 отделение милиции. После получасового ожидания туда же явился еще один представитель КГБ, предложивший мне отказаться от участия в семинаре и заявивший, что, если я этого не сделаю, они вынуждены будут принять административные меры. "Принимайте", — ответил я. Тогда мне предложено было выйти и сесть в черную "Волгу", которая через полтора часа доставила меня в тюрьму города Можайска. Здесь меня обыскали и отвели в камеру, где находились Агурский и Розенштейн.

4 июля в камере, где мы находились, было устроено заседание семинара. Каждый из нас по памяти сделал свой доклад, который был подробно обсужден остальными. Обсуждение было очень плодотворным.

6 июля в четырнадцать часов мы были приведены в кабинет начальника тюрьмы, где нам вернули наши вещи и документы. После этого нас посадили в "черный ворон" и отвезли в Москву. В 10 отделении милиции с нами провел короткую "беседу" представитель КГБ, после чего мы были отпущены домой.

Будучи в тюрьме, я переживал, что Ина одна блокирована в квартире без телефона, без друзей, видя только пару подонков. Произошло чудо - наши ребятишки^¹ сумели проникнуть к ней и остались у нее. Это бы-

ло поразительно. Папа был прав: чему бы жизнь нас ни учила, сердце должно верить, верить, что случится нечто такое, что предвидеть невозможно, и что спасет нас.

Только состояние у меня плохое. Затравленное.

12.7.1974 Вчера у нас были милиционеры. Не зря мы, значит, уехали. Но вообще надо готовиться к их визиту и вести себя с ними спокойно. В их присутствии включить магнитофон.

13.7.1974 Вчера, в гостях, меня вдруг осенило: в конце концов все это носит опереточный характер. С нами хотели бы расправиться, но явно не могут, и это теперь и не входит в их планы. Пример с прогнозированием мной даты освобождения не оставляет сомнения в том, что мой анализ правилен. Из этого вывод — относиться ко всему с юмором, не волноваться, когда придет участковый, вести с ним себя совершенно спокойно, спросить, знаком ли он с моими объяснениями, если нет, дать прочитать, спросить, считает ли он сам справедливым такое обращение, и когда он будет доведен до кондиции, согласиться пройти с ним в милицию.

Чалидзе об идеологической цензуре:

"В Советском Союзе не увидит свет книга по истории (хотя бы и очень древней), в которой отсутствует марксистский анализ описываемых событий или в анализе этих событий допущены какие-либо ошибки по сравнению с политикой партии в этом вопросе в данный момент". [В. Чалидзе. "Права человека и Советский Союз", Нью-Йорк, 1974.]

Получили удостоверение об израильском гражданстве

15.7.1974 Вчера видел в [газете] "Интернейшнл геральд трибюн" от 10 июля статью о себе. В "Вашингтон пост" был репортаж о драке [корреспондентов] Джона [Шоу] и Боба [Кайзера] с гебешниками у нашей двери ночью двадцать восьмого. Помещен репор-

таж, очевидно, двадцать девятого июля. В нем острота ситуации сильно смазана, о грубости гебешников — ни слова; якобы они ограничились тем, что заявили, что исполняют свой долг. Точно так же и в статье все выглядит преувеличенно цивильно, но это в общем соотвествует действительности. Мой образ выглядит там весьма mondain^¹, что, очевидно, в западном вкусе. [Корреспондент "Нью-Йорк тайме"] Питер Оснос несколько дистанцируется от меня, заявляя, что вся эта группа раздражает советское руководство тем, что поднимает слишком много шума по поводу страданий слишком малого количества людей; но тут же он добавляет, что мы были задержаны не за то, что нарушали закон, а из-за приезда Никсона.

Паблисити, конечно, максимальная. Теперь уже точно, что обо мне знают миллионы. Хорошо это или нет? Хорошо в основном потому, что делает абсолютно невозможной тихую расправу надо мной. Но надо помнить, что "быть знаменитым некрасиво", и не почивать на лаврах, а стараться работать.

М. предлагает создать что-то вроде общества русско-еврейской дружбы. Его идея пока достаточно неопределенна, потому что он даже говорил о каком-то комитете дружбы между евреями и другими народами СССР, но тут я возразил, что этот вопрос мы не можем решать в Москве; если есть украинцы, которые хотели бы войти в подобный комитет, то он должен быть создан на Украине.

Встает вообще вопрос о направлении и смысле нашей деятельности. Сионизм означал стремление евреев не заниматься делами других народов, а сосредоточить усилия на спасении собственного народа, который находился на краю гибели. Уверенность в том, что мы -избранный народ, который должен существовать именно как отдельный народ, лежала в основе этого дви-

жения. Это прежде всего национальное течение, противопоставившее себя тенденции к ассимиляции и национальному уничтожению нашего народа на рубеже веков. Но сама ценность нашего народа, наложившего свой отпечаток на всю европейскую, а следовательно и всемирную историю, определяется универсальностью тех идей, которые он нес человечеству. И когда сионисты боролись за сохранение нашего народа, они стремились не дать уничтожить ценнейший сосуд, источник будущего творческого порыва.

Теперь настало ли время, чтобы вновь думать о других народах и посвящать им свои усилия? Вопрос как будто имеет однозначный ответ. Однако, дело не так просто. Аргументация М. заключается в том, что мы пользуемся поддержкой других, и поэтому должны оказывать поддержку им. Я думаю, что если внимательно разобраться, то выяснится, что добились возможности вырваться из рабства мы не в силу поддержки других, а в основном собственными усилиями, а также благодаря поддержке с Запада, исходящей от еврейских организаций, сумевших мобилизовать и более широкую общественность. Конечно, такие люди, как Сахаров, нас поддерживают. Но стоит ли ради их поддержки создавать специальный комитет или что-то в этом роде? Мы ведь можем выразить свое отношение к нему (и оказать ему тем самым помощь, поскольку это в наших силах) и как отдельной личности. По сути дела и их поддержка нас не представляет собой помощи со стороны какого-то класса людей (русской интеллигенции или чего-то подобного), но их личную помощь. Пример Орлова показывает, что для призыва о помощи благородному русскому ученому не требуется никаких комитетов.

Все это приводит меня к заключению, что от предложения М. нужно отказаться. В этой идее выражается его неуемная активность; но в избытке активности есть своя опасность. Нужно остерегаться излишней организационной суеты.

13.8.1974 Сегодня были в посольстве США с приключениями. Когда мы подошли, молодой милиционер отослал нас к старшему, а тот — цербер, стоявший на углу переулочка,— захватив наши паспорта, пригласил нас зайти в милицейское помещение около посольства. Там он стал звонить участковому, от которого узнал, что я встречаюсь с журналистами и что у меня "там целый список ['преступлений']". Потом он пригласил нас в другую комнату, и тут я спросил его, почему они нарушают обещание, данное МИДом. Он ответил, что эти приглашения ничего не стоят ("знаете, сколько я их видел"), — несомненно, он не видал их вообще - и что он тоже мог бы получить такое приглашение. "Нет, вы приглашения не получите", - сказал я. Затем он с видом знатока спросил, знаем ли мы международное право, а когда мы ответили, что да, знаем, заявил: "Тогда вы должны знать, что контакты с посольством осуществляются только официальными лицами. Советские органы решают, кому ходить в посольство". — "Не городите вздор", — ответил я. Затем он заявил, что они "проверят". "И сколько же времени будет продолжаться проверка, часа два?" - спросил я. "Меньше", — ответил он. Минут через пятнадцать он отдал нам паспорта и приглашение и сказал: "Можете идти". У входа нас уже никто не задерживал.

Консула Джеймса Хаффа пришлось некоторое время подождать, а потом, когда он пригласил нас к себе, и спросил, кто я, он вдруг радостно воскликнул: "Виталий!" Оказывается, из Госдепартамента была бумага о том, что американцы требуют поднять вопрос обо мне, и он, не дозвонившись мне, даже заезжал к нам домой, но не застал нас. Разумеется, я не возражал против того, чтобы по моему поводу говорили в МИДе.

Цербер, конечно, был крайне поражен исходом. Он уже думал, что поймал крупных преступников - он говорил: "Тут двое пытались проникнуть в американское посольство".

17.8.1974 Вчера узнал, что милиция справлялась о

том, нахожусь ли я на учете в тубдиспансере, и те ответили отрицательно. Копают. Неудивительно: то, что я сделал^¹ — прямой вызов, и трудно было ожидать, что они примут это безропотно. Фактически я добиваюсь для себя экстерриториального статуса, подобного статусу академика Сахарова. Естественно, что на такой статус они соглашаются без особого удовольствия. Мое заявление сделает их положение еще трудней. Но, конечно, не нужно заблуждаться, что мне будет легко. "Стоп" им не сказали и неизвестно, когда скажут.

Тем временем идут в Вашингтоне поиски компромисса. Договариваются ли о нас тоже? Трудно себе представить, чтобы американцы могли нас предать.

Заявление Виталия Рубина

За мной идет охота, как за преступником. Ко мне приходят милиционеры, мне угрожают судом.

В чем же мое преступление? Оно в том, что два с половиной года назад, когда я сообщил, что намереваюсь переселиться в Израиль, меня немедленно вынудили уйти с работы в Институте востоковедения. В том, что, выкинув все мои работы из журналов и сборников, где они должны были быть напечатаны, и показав мне тем самым, что в СССР я не нужен, мне затем отказали в разрешении на выезд в Израиль, ссылаясь на то, что я "крупный специалист".

Оказавшись в СССР в невозможном положении, я вынужден был около года работать не по специальности - я был чтецом у слепого. За это время я получил предложение преподавать древнекитайскую философию в Колумбийском университете в Нью-Йорке, но в ответ на просьбу о предоставлении мне возможности работать там по специальности, я получил отказ. Естественно, что когда Еврейский Университет Иерусалима предложил мне пост ученого, находящегося за ру-

бежом, я принял это предложение и в настоящее время работаю над книгой по истории древней философии Китая.

Однако советские власти такое положение не устраивает. Они настаивают на том, чтобы я нашел себе работу в СССР. Им отлично известно, что по специальности я работать в СССР не могу, но они хотят, чтобы я нашел любую работу. Землекопа, рабочего, кого угодно.

Их не волнует при этом то, что я ветеран войны, добровольцем пошедший на фронт в 1941 году.

Не беспокоит их и то, что я четыре года пролежал с туберкулезом позвоночника, полученным на каторжных работах, куда был послан вслед за бегством из немецкого плена.

Они предпочитают не замечать и того, что у меня уже есть двадцатипятилетний стаж работы, достаточный для получения пенсии.

Они, по-видимому, добиваются того, чтобы унизить меня как еврейского ученого, заставив заниматься физическим трудом. В этом они не оригинальны: задолго до них нацисты с этой же целью заставляли еврейских профессоров подметать улицы.

16 августа 1974 г.

19.8.1974 Опять был милиционер, опять не застал. Долго говорил с Иной, извинялся, говорил, что это не его инициатива и даже не начальника милиции, что на него давят сверху. В конце концов уговорились, что я приду к нему завтра.

21.8.1974 В ночь на двадцатое августа - приступ стенокардии.

Начал читать "Голос из хора" [Синявского]. Писать бы так!

Назвать мою работу надо будет "Four silhouettes of Ancient China"^¹.

15.9.1974 Четвертого сентября они пошли ва-банк и просчитались^¹, Дело кончилось не комиссией исполкома, а больницей, что сразу поставило их в достаточно невыгодное положение.

[Запись в больнице 11.9]:

Звонок из Нью-Йорка! Как они узнали телефон? Поразительно! Говорил какой-то Кеннет, студент. Сказал, что была демонстрация по моему поводу в Нью-Йорке, в Колумбии, что сегодня будет демонстрация перед советским представительством в Нью-Йорке и что она будет транслироваться национальным телевидением. То, чего я давно ждал. Наконец-то! Оказалось, что де Бари получил мое письмо всего два дня назад. Он сам собирается звонить мне, я сказал, чтобы он сделал это до пятницы, потому что в пятницу я выписываюсь. Когда он спросил, вернусь ли я домой, я ответил, что нет, что буду пока жить у друзей, что не могу сказать, у кого, потому что жить дома сейчас было бы для меня слишком опасно. Сказал, что Киссинджер знает о моем случае; когда я спросил, собирается ли он что-нибудь сделать, он ответил: «We shall try»^²

16.9.1974 Отправил сегодня целую партию бумаг от имени Ины (Подгорному, в МВД, генеральному прокурору, в Комитет народного контроля): заявления о незаконности всей травли и с требованием сообщить о принятых мерах.

19.9,1974 Уже неделю как не дома^³, в состоянии

некоторой затравленности. Вчера выяснилось, что слепой, который хотел меня взять [секретарем на работу], отказался. Очевидно, испугался. Но вечером со мной произошел случай, который, пожалуй, впору считать чудесным спасением. У остановки автобуса я взял такси, сел рядом с шофером и на повороте к Матвеевскому у Аминьева вылетел из машины на шоссе, несколько раз перевернулся, встал и пошел обратно к такси. Потом оказались на руках ссадины, больше ничего. Первый момент, когда я выпадал из машины, это было страшно, и, между прочим, ехавшая сзади машина тоже остановилась. Но я сразу же понял, что не произошло ничего страшного, когда спокойно встал. Гибель или ранение были совсем рядом.

Дай Бог, и сейчас так же все минует. Позавчера передали, что такое же предостережение, как я, получил Воронель. Это навело на мысль о каком-то едином плане. В самом деле, зачем предпринимаются действия против людей, хорошо известных, и почему оставляют в покое тех, кто известен мало? Не может быть, чтобы это было случайно, чтобы они не принимали в расчет резонанса, чтобы он был для них полностью неожиданным. Гораздо легче представить, наоборот, что это акции, специально предназначенные, чтобы вызвать резонанс, запугать ведущих сейчас переговоры американцев и таким образом сделать их более уступчивыми. Мы таким образом выступаем в классической функции заложников, которые могут быть мучимы и убиты с целью воздействия на кого-то. На правильность этой концепции указывает несколько моментов. Во-первых, то, что [милиционер] Ксенев, узнав о нашем отъезде летом, очень испугался. Это говорит об усиленном интересе ко мне кого-то сверху, дирижировавшего всей этой акцией. Во-вторых, сам Ксенев говорил, что инициатива исходит не от них, а от кого-то еще. Я думал, что вопрос -в том, что я вызвал их особую злобу, но, может быть, дело не в этом или не только в этом. Злоба плюс расчет. В этой ситуации особенно важно не по-

казываться им, пока переговоры [с американцами]^¹ не будут закончены.

23.9.1974 С двадцатого сентября в Калуге. Погода

чудесная, мягкая и теплая осень.

Живем в номере "люкс", необыкновенно удобном, с прекрасной ванной комнатой, в которой я каждое утро принимаю горячий душ. Вчера ездили в Козельск и Оптину Пустынь — из книжки, здесь купленной, узнали, что она тоже на "Калужской земле". В Козельск приехали на такси (таксист сказал, когда услышал, как я выпадал из машины: "Вы или таксист — кто-то из вас родился в рубашке". Поскольку таксисту такая опасность не грозила, считаю, что родился в рубашке я. И очень уж это совпадает со всем остальным, с тем, в частности, как я избавился от милицейского рейда). Поразились убожеству жизни в этом городке. В ресторане — грязь, убожество, официантки кричат пьющей пиво и не нарушающей ничем порядка компании молодежи: "Чего рассиживаетесь? Выкатывайтесь отсюда".

Но самое сильное впечатление — сама Оптина. Там сейчас "СПТУ" - "Сельскохозяйственное производственно-техническое училище". Мерзость, грязь, разгром, уродство и всеобщее равнодушие. Когда подходили, встретили у стен прилепившиеся убогие домишки. От стен остались остатки, у входа все разбито, как-то выломано и загажено. Внутри - несколько ступеней, ведущих никуда. Потом по фотографии мы поняли, что это все, что осталось от великолепной парадной лестницы, которая вела к изящной колокольне - мы с трудом отыскали ее основание; потом, немного выше, валялся неизвестно как тут оказавшийся гранит-

ный надгробный памятник некоего Гартунга, умершего в 1879 г. Слева — какое-то уродливое строение, около которого большая куча каменного угля. Центральный собор — без луковиц, их основания как бы поднимают к небу обрубленные руки. Рядом — развалины домов (тоже, очевидно, церквей), многоэтажные, поросшие бурьяном, и несколько бывших церквей превращено во что-то вроде спортзалов, причем купола заменены уродливыми коническими крышами, увенчанными красной звездой. Мы узнали потом, что весь этот вандализм — дело рук стоявшей тут много лет после войны воинской части; дело было довершено местными жителями, растаскавшими церкви на кирпичи.

Пройдя еще с полкилометра через прекрасный лес, мы вышли к скиту, где жил и умер Зосима, то есть, его прообраз — Амвросий. Уже подходя к нему, мы были удивлены, увидя свежевыкрашенную в зеленый цвет крышу,— уж очень не гармонировало с мерзостью запустения, царившей вокруг. Прошли через маленькую надвратную церковку, покрытую лесами, и оказались на поляне перед свежеотремонтированным зданием деревянной церкви Иоанна Предтечи; дверь была открыта. У двери - вывеска: "Филиал Калужского музея".

Встретившая нас женщина лет тридцати пяти в спортивном костюме весьма любезно провела нас в зал, где были выставлены какие-то картины местных художников, но когда я сказал ей, что хотел бы видеть что-то связанное с творчеством Достоевского, она тут же провела нас в другую комнату, где была детски-наивная композиция, ему посвященная.

Потом разговорились с хранительницей. Выяснилось, что не одни мы хотим видеть не доморощенное марание местных художников, а то, что связано с Достоевским, с Толстым (он был здесь за несколько дней до смерти, уже во время бегства). Оптина стала в последнее время местом паломничества, приезжают автобусы из Москвы, из Загорска (!). Оттуда, в част-

ности, приезжал какой-то престарелый архиерей, предрекший, что здесь будет действующая церковь. Но есть и силы, этому противодействующие: некий старый большевик из Козельска непрерывно пишет письма в газеты, протестуя против "восстановления религии". Я предложил ей посоветовать ему, чтобы он потребовал сожжения "Братьев Карамазовых".

24.9.1974 Как много значит голос друга! Вчера ночью удалось соединиться с Генри Гольдстейном^¹. Генри получил мое письмо из больницы и сказал, что хочет опубликовать его, он говорил быстро, волнуясь, сказал, что неважно, кто послал мне [денежный] перевод, что это от еврейского народа, который думает обо мне и взволнован моей судьбой. Он все время жалуется почте, что не доходят его письма (датская почта стала мишуге^² от его жалоб). Дома он бывает каждую пятницу вечером, и хотя вообще он в это время никаких дел не делает, но для меня его линия открыта. Вижу перед собой его серьезные глаза за толстыми стеклами очков.

Вчера днем ездили в деревню, расположенную напротив Калуги, в Ромодановские Дворики. Отсюда видна очень красивая белая церковь, там находящаяся. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что церковь покрашена в белый цвет ровно настолько, чтобы она казалась белой из Калуги. Ниже - непокрашенная кирпичная стена.

25.9.1974 Сегодня уезжаем. Отдохнули душой от ожидания нового "визита", сумели соединиться с рядом друзей (вчера говорил с Эллен, которая рассказала, что была в Канаде на конгрессе славистов), посмотрели милый город, Козельск и Оптину. Вчера посетили

местный бор и сидели у красного куста, почти как неопалимая купина. Вечером слушали ободряющую передачу "Немецкой волны" о наших перспективах. [Президент] Форд, как выясняется, много раз участвовал в митингах в поддержку советских евреев и намерен бороться не только за право на эмиграцию, но и за права евреев здесь.

26.9.1974 Итак, милиция приходила, и неоднократно. Не знаю, почему это известие меня так взволновало: ведь на это я и рассчитывал; значит не зря я здесь. Сейчас важно выждать еще какие-нибудь две-три недели. А там посмотрим. Что-то должно решиться.

Ощущение травимого зверя все еще непривычно. Удивительно противно скрываться. В особенности, когда Ина ходит и подвергает себя опасности. Но сейчас, как будто, это самая разумная линия.

Сейчас Ина звонила снова и говорила, что получена телеграмма Цви [Шифрина] с поздравлением по случаю назначения в Колумбийский университет. Даже и не радует, тем более, что это сделано, чтобы мне помочь, но помочь не может.

Сегодня кончил перечитывать "Братья Карамазовы". Вещь поразительная. Нашел кое-что интересное в примечаниях. Так, занятны параллели с конфуцианством в характеристике Достоевского Н. Михайловским. Михайловский пишет, что "он до такой степени верил в силу личной нравственной проповеди, ...что всякие иные пути устранения унижений и оскорблений казались ему самым дерзким восстанием и против истории, и против народных идеалов, и против Бога". Сходство с Конфуцием несомненное, но вообще говоря, у кон-фуцианцев нет этого максимализма. В особенности у Мэн-цзы. Есть признание того, что народ должен быть обеспечен питанием, и лишь после этого можно требовать от него нравственности.

Безусловно, противостояние Конфуция Мо-цзы имеет самую непосредственную связь с проблематикой "великого инквизитора". По-видимому, Мо-цзы - са-

мый ранний социалист (интересно было бы его сравнить с Платоном). Дело идет об оценке человека, о роли в нем тела и духа. Опять цитирую из примечаний (просто чтобы напомнить себе о постановке некоторых вопросов). [Из автокомментариев Достоевского]:

"'Камни и хлебы - это современный социальный вопрос : социализм 'хлопочет прежде всего о хлебе...' На это Христос отвечал: 'Не одним хлебом бывает жив человек'. 'Лучше вселить в души идеал красоты', 'возвестить один идеал духовный'. Отсюда отрицание материализма, новейшей науки...

Иван... развертывает критику христианства, заявляя, что его высокие моральные требования не под силу людям и что основатель учения переоценил их слабую природу и малодушный характер, потребовав от них героизма невыполнимого. Нужно же было прежде всего накормить голодных. 'Накорми, тогда и спрашивай добродетели!'"

Чем же отличается Мэн-цзы от великого инквизитора? Тем, что последний хочет при помощи кормежки поработить людей, а Мэн-цзы, напротив, поднять их. Пафос инквизитора — тоталитарный, пафос Мэн-цзы — антитоталитарный. Кстати, я часто думал, что тут многое говорит современный опыт. Если сентенция "прежде всего накормить" имела за собой ранее определенный моральный смысл, то опыт последних десятилетий не оставляет сомнений, что такое стремление ни к чему, кроме всеобщей нищеты и вырождения, не приводит.

28.9.1974 Сегодня решил не идти к синагоге, чтобы случайно не быть схваченным. В общем, так скрываться мучительно, но сейчас они уж очень хотят до меня добраться, и не надо давать им этой возможности.

Конечно, все это строится на предположении, что дело идет о нескольких неделях^¹. А если все сорвется?

Маленький эпизод для характеристики теперешнего моего состояния: неожиданно раздался звонок в дверь;

скорее всего, почтальон. Я не отворил и уже около часа не могу прийти в себя.

30.9.1974 Вчера был прекрасный день, и мы ходили часа три-четыре по лесу у Мичуринца. Когда ехали туда, были свидетелями потрясающего случая. Мы стояли в очереди, и приближалась электричка к Москве. В публике вдруг началось какое-то движение: кто-то махал руками, пытаясь остановить поезд, и я услышал слова:

"Ребенок на рельсах". Электричка приближалась, и вдруг прямо метрах в двух перед ней мелькнула фигура женщины, быстро поднявшей ребенка около двух лет. Со скрежетом поезд остановился у середины платформы, потом снова двинулся вперед и остановился уже нормально. Это был типичный случай спонтанного благородного порыва (как оказалось, это не была мать, ребенок был неизвестно чей, он, очевидно, забрел сюда из соседней деревни); именно такие случаи приводились Мэн-цзы в доказательство того, что человек по природе добр.

А сегодня — весьма рискованное свидание с [корреспондентом] МЛ. Мы ждали его в саду бывшего кинотеатра "Аквариум". Они ждали тоже - мы ведь договорились по телефону. За несколько минут до его появления в саду возник молодой человек, весьма мерзкого вида, с портфелем, и я сразу подумал, что он ждет МЛ. И в самом деле; но за ним, кроме того, чуть не вплотную шел маленький тип с седым ежиком. Мы поздоровались и пошли пешком в направлении Кудринской; они крутились где-то вокруг нас. Потом, когда мы попрощались с МЛ., они как будто исчезли вовсе. Мы шли по пустой Никитской. И вдруг у Никитских ворот мерзкий тип появился снова; его, следовательно, интересовали мы. Мне стало как-то тоскливо; ясно бьио, что в теперешней ситуации избавиться от них необходимо, но как? Он нырнул между тем в подъезд около почтового ящика, куда мы опустили

письма (вероятно, потом содержимое этого ящика подвергалось детальному изучению); больше он не появлялся, но Ина уверяла, что они передали нас кому-то еще, и что этот второй, когда мы сели в троллейбус, сел в машину, которая поехала за нами. Вышли мы у угла Манежной и двинулись в сторону Охотного ряда, уверенные, что нас преследуют. И вдруг недалеко от двора, где в комплексе старого университета вход к геологоразведочному Институту, мы встретили [подругу Ины] Нору. Каким-то образом она сразу по нашему виду догадалась: "За вами идут? Так поворачивайте во двор университета, из него четыре выхода в разные стороны, идеальное место, чтобы скрыться от шпиков". Тем временем тот. кто за нами шел, поровнялся с нами и прошел вперед, очевидно, решив подождать нас там. И во дворе университета нам удалось от него уйти! Возможностей затеряться там достаточно, и он, может быть, и искал нас, но не нашел. Мы с Норой пообедали вместе в профессорской столовой. Потом на метро доехали до Киевской и расстались. Мы с Иной отправились на кладбище, на могилу матери Ины — ведь сегодня ее именины.

Почему на протяжении этого пути они не подошли к милиционеру и не попросили проверить наши документы? Очевидно, сейчас по отношению к друзьям американцев такие меры не comme il faut. Это бы, конечно, сильно облегчило их задачу, но нет такой инструкции, и приходится действовать интеллигентно. Эта интеллигентность на этот раз дорого им обошлась. Но другого выхода у них не было.

2.10.1974 Сегодня весь день был потрачен на то, чтобы познакомить Л.Б. с корреспондентами. Я подумал сейчас, что это — делание истории. Не в том смысле, что вопрос о демонстрации Л.Б. — нечто решающее. Конечно нет. Но если бы она состоялась (а в конце концов Питер Оснос убедил нас, что это сейчас бес-

смысленно) , и сведения были бы переданы worldwide^¹, то это стало бы частью истории, тканью, из которой она соткана. Эта ткань — страдание. В самом деле, почему я стал знаменит? Только потому, что я получил отказ. Если бы у меня все сложилось спокойно и нормально, никто бы обо мне не знал, кроме узкого круга специалистов. Так ведь и было написано в одной из статей: два года назад Рубин был никому не известным специалистом по Древнему Китаю, сейчас стал саuse celebre^², известной всем востоковедам.

Следующим этапом моей известности было задержание двенадцатого октября 1973 года, затем - голодовка, затем — участие в семинаре и арест при Никсоне, и, наконец, история четвертого сентября. Все этапы без исключения связаны со страданием.

Но, с другой стороны, прав был и Андрей [Амальрик] — "боевое крещение" этих лет состоит в том, что я уже не только жертва, но и борец. В этом второй существенный компонент истории: страдание, принимаемое на себя добровольно, страдание как часть борьбы.

7.10.1974 Измучен ожиданием. Ина уехала утром, в час должна была встретиться с МЛ. и передать письмо и предисловие [к книге]. Я ждал ее звонка и рисовал себе всякие ужасы. Опыт говорит, что мы напрасно себя мучаем. Очень важно ориентироваться и представлять себе точно, что может и что не может быть. В частности, они нас, очевидно, не могут (при всем желании) по-настоящему арестовать. Вспоминаю разговор в милицейском доме при посольстве: "Встречаются с иностранными корреспондентами и еще целый послужной список ['преступлений']". Значит, у меня целый послужной список, и, тем не менее, я гуляю на свободе.

Но они хотели бы эту свободу ограничить, посадив меня на какую-то "работу" с девяти до шести. Тут ситуация своеобразная: строго говоря, нет закона, по которому они могли бы меня заставить работать, но имеется практика милиции и ее (не известные нам) инструкции. Это-то и причина молчания прокуратуры^¹:

то, что, на мой взгляд, является грубейшим нарушением закона, для людей, знающих практику и инструкции, является абсолютно нормальной деятельностью. И, естественно, в первую очередь прокуроры выясняют, кто я, и, выяснив, начинают тянуть и стараются замять дело.

Вчера - весьма неприятное сообщение "Голоса Америки" относительно того, что переговоры о "статусе" [наибольшего благоприятствования в торговле] зашли в тупик. Они сказали, что дело в том, что советское правительство не взяло на себя обязательства выполнить квоту [эмиграции]. Если это так, советских скотов в данном случае можно даже пожалеть: они действительно не знают, сумеют ли они выполнить квоту в шестьдесят тысяч [отъезжающих]. Если дело уперлось в квоту, это в самом деле обидно; кстати, мы всегда были против всяких квот.

9.10.1974 Интересную деталь психологии продавшихся [режиму] евреев сообщил Белопольский: его папаша^² считает, что чем больше будет антисемитизм, тем для него лично будет лучше: сам факт его существования будет еще более ценен для оболванивания,

10.10.1974 Вчера, наконец, хорошие новости: по "Голосу Америки" передано, что восьмого на совещании Киссинджера с сенаторами выработана формула,

дающая возможность компромисса.

Внутри - тоже признаки облегчения. Впервые с 1971 года не только не разгоняли евреев на Симхат Тора, но даже, когда собралась толпа, закрыли движение по переулку. У Сусловых восстановили телефон -может быть первый результат соглашения о восстановлении коммуникаций. Может, будет и наш телефон восстановлен.

Вчера было так хорошо оказаться снова среди своих, в гостеприимном доме Сусловых. Обратно от Сусловых подхватили на улице машину, явно кагебешную, мчавшуюся с невероятной скоростью и на красный свет. На всякий случай не доехали до дома.

12.10.1974 Вчера встретились у Лунца с тридцатью американскими адвокатами. Напротив сидела молодая еврейка с удивительно выразительным лицом; в линиях ее лба сразу же отражалось все, что говорилось. Она пристально смотрела на меня своими большими серыми глазами. Что в них было? Интерес? Сочувствие? Ее лицо было как душа нашего народа. "Unbelievable"^¹ — основное впечатление, которое, по-видимому, было у этих американцев.

Завтра идем к прокурору. Может быть это ловушка? Посмотрим.

Получил вчера текст перевода своей книжки.

15.10.1974 Вчера были у помощницы Бауманского прокурора Исаевой. Разговор шел по заранее предвиденному нами пути: не о том, что произошло четвертого сентября, а о том, что я не работаю, что я прямо, будто бы, заявил, что не хочу приносить пользу советскому государству и заниматься общественно полезным трудом. Это же она сказала и Ине, на что Ина ответила, что она занимается общественно полезным тру-

дом, то есть домашним хозяйством (комментарий к УК пригодился), а живет не на иждивении мужа, а на сбережения.

Самый забавный момент был, когда в конце приема Ина вынула бумажку, чтобы записать то, что она говорит. Эффект был потрясающим: Исаева в удивлении и страхе (да, страхе!) спросила: "Как, вы записываете то, что я говорю?" - "Конечно", - сказала Ина. Я добавил: "Мы запишем все, что вы говорили". - "Вы не имеете права", - сказала она как-то неуверенно. "Почему, я имею право", — ответила Ина. "Вы можете быть свободны", — поспешно заявила Исаева. "Я допишу, и мы пойдем". Вышли, не прощаясь.

19.10.1974 Вчера был у комнаты, где происходил суд [над Виктором Польским]^¹. Обстановка была спокойная. Что было удивительно, в зал внесли несколько скамеек, и на них сидели евреи. Соотношение евреев и КГБ было пятьдесят на пятьдесят. Для Люси Сахаровой внесли специальную скамейку.

Сегодня утром передали, что достигнуто компромиссное соглашение между Фордом и Джексоном о предоставлении "статуса" [наибольшего благоприятствования в торговых отношениях] СССР. Дождались. В ближайшие дни можно будет вернуться домой: теперь преследования делаются уже совсем маловероятными. Вчера мне было предложено стать натурщиком, но это все же потребует очень много времени.

21.10.1974 Все изменилось два дня назад, когда было сообщено о достигнутом компромиссе. В субботу у синагоги не было ни шпиков, ни милиционеров, настроение у всех было отличное, особенно после этих из-

вестий и суда над Польским, окончившимся штрафов в сто рублей.

Переехали домой.

1.11.1974 Утром говорил с Цви [Шифриным]; после долгого перерыва вновь слышал его низкий американский голос. Он сказал, что недели две назад в Нью-Йорке организован международный комитет в мою защиту, а сегодня пришло письмо от английских евреев, где написано, что обо мне было письмо в "Тайме". Я подумал сегодня, что я в такой ситуации, когда делается осмысленной и жизнь, и смерть.

И еще мне пришло в голову, что может быть важным мотивом преследования за "тунеядство" было то, что они убедились, что мы стали независимы от них. Этого они вытерпеть были не в состоянии.

8.11.1974 Позавчера и вчера были в поездке Венев — Куликово Поле. Погода в конце была ужасная; но все же Куликово Поле посмотреть было интересно. Церковь теперь в хорошем состоянии (очевидно, недавно реставрировали); не такая, как описана в [рассказе А. Солженицына] "Захар Калита".

Очень понравился мне ответ Бори на вопрос какой-то тетки: "Неужели тебе не нравится здесь ничего?" -"Нет, папа и мама мне нравятся".

Два дня назад был на встрече с сенатором Бакли. Вчера по этому поводу был хороший обзор Би-Би-Си, где говорилось, что то, что происходит сейчас, когда американский сенатор встречается неофициально с Сахаровым и с евреями, несколько лет назад было бы расценено с советской стороны как грубое вмешательство во внутренние дела.

14.11.1974 В разговоре с [американским консулом] Джеймсом [Хаффом] несколько дней назад -тема папы. Я упомянул о том, что изучил китайский язык потому, что хотел в чем-то превзойти папу. Тогда Джеймс сказал: "Значит, прав Фрейд с его комплек-

сом Эдипа". Потом я подумал, что этот случай показывает всю односторонность подобных построений. Ведь этому восходящему к античности построению может быть противопоставлена иудейско-христианская идея высшей любви, связывающей отца и сына. Я думал о том, что быть сыном великого человека — всегда большое испытание; это известно на многих примерах, в частности, на сыне Гете. Но, если говорить обо мне, то меня связывала с папой любовь, превосходившая любое другое чувство к любому человеку на земле. Наиболее близкое описание того, что я чувствовал после смерти папы, я нашел в словах Лары у гроба Живаго. Я долго не знал, найду ли я в себе силы жить дальше после смерти папы. Хочется сказать все это Джеймсу.

Тексты из второго тома "Архипелага Гулага", интересные с точки зрения феноменологии тоталитаризма.

Борьба с бескорыстием: "В другой книге я рассказал о судьбе доктора Зубова и его жены: за укрытие старухою в их доме приблудного дезертира, потом на них донесшего, супруги Зубовы получили оба по десятке по 58-й статье. Суд увидел их вину не столько в укрытии дезертира, сколько в бескорыстии этого укрытия: он не был их родственником, и значит, здесь имел место антисоветский умысел!"

Боязнь бескорыстия и бесстрашия: говоря о восхождении, Солженицын говорит о том, что для благородного человека в лагере нет другого пути, как перестать бояться общих работ. "Если важна суть, — то пора примириться с общими. С лохмотьями. С изодранной кожей рук. С меньшим и худшим куском. И может быть - умереть. Но пока жив - с гордостью потягиваться ломящею спиной. Вот когда — перестав бояться угроз и не гонясь за наградами —стал ты самым опасным типом на совиный взгляд хозяев. Ибо - чем тебя взять?"

Тут весьма характерная ненависть к независимости. Думаю, что здесь — основа травли нас как "тунеядцев". Вдруг те, кто наверху, обнаружили ужаснувшее их яв-

ление: евреи, уволенные с работы, доведенные, казалось, до самого ничтожного и жалкого состояния, в результате помощи из-за рубежа, вполне могут обойтись и без них. Они могут быть независимы! Нет, это надо пресечь!

15.11.1974 Вчера получил разрешение Польский. Начало? Цви [Шифрин] во время разговора сказал, что опять появился Виктор Луи^¹. Он написал, что советские власти на меня очень разгневаны (very angry), но что он все же настроен optimistic. Этот прохвост появляется, как черт из коробочки на загадочной картинке. А картинка поистине загадочная. Что все это значит? Первая приходящая в голову гипотеза: что ему сейчас это нужно для восстановления контактов. Если он знает о разрешении для меня, то имеет смысл использовать этот факт (ему, то есть). Пока он не получил такого известия, он ничего и не отвечал.

Что же касается их недовольства мной - было бы интересно, если бы они мною были довольны. Но, может быть, в самом деле после неудачи в Париже [на конгрессе востоковедов]^² они решили на мне выместить злобу?

17.11.1974 Вчера - длинный и содержательный день. Днем у синагоги — две интересные встречи: с англичанкой Джун Джекобс^³, которая сказала, что [журналист] Майкл Кусто написал обо мне что-то в [газете] «Гардиан» (как она сказала, очень хорошо); кроме того, с американкой Айрин Манекофски^⁴ из Вашингтона, воз-

главляющей там комитет помощи советским евреям. Удивительная женщина. Энергия неисчерпаемая. Муж шутя сказал, что он каждый день заводит ее. Уже около часа ночи она занялась делами, причем усталости не было заметно ни на грош. Еще у синагоги она встретила меня, как это умеют делать только американцы, как старого знакомого.

20.11.1974 Вчера отправил телеграмму Стивену Левину с просьбой приступить к печатанию [книги].

29.11.1974 Просмотрел "Менору" №2. Лучше, чем думал. Очень интересно замечание Короленко, что Московская синагога служит политическим барометром свободы в нашей стране. После того, как Мазе^¹ упомянул об этом, тогда, в начале двадцатых годов, синагогу закрыть не решились.

Был Женя Р. Как он много успевает! Как много знает! Женя сказал одну интересную вещь: в этой [советской] культуре основной ценностью всегда была власть, и всю жизнь их учили, как укреплять власть. Легко ли им учиться сейчас, как власть ограничивать?

"Неисповедимы дороги зла" — современная версия "неисповедимы пути Господни".

Ю. Анненков. Дневник моих встреч, Нью-Йорк, 1966, т. 2. В этой книге имеется несколько весьма ценных высказываний В.И. Ленина, сделанных им во время сеансов портретирования:

"Вообще к интеллигенции, как вы, наверно, знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг 'ликвидировать безграмотность' отнюдь не следует толковать как стремление к порождению новой интеллигенции. 'Ликвидировать безграмотность' следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог са-

мостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель - вполне практическая.

Только и всего".

Поразительное совпадение! Ведь и Шан Ян настаивал, что население должно знать приказы. Следовательно, и он был за "ликвидацию неграмотности".

"Лозунг 'догнать и перегнать Америку' тоже не следует понимать буквально: всякий оптимизм должен быть разумен и иметь свои границы. Догнать и перегнать Америку — это означает, кроме всего, необходимость возможно скорее и всяческими мерами подгноить, разложить, разрушить ее экономическое и политическое равновесие, подточить его и таким образом раздробить ее силу и волю к сопротивлению. Только после этого мы сможем надеяться практически 'догнать и перегнать' Соединенные Штаты и их цивилизацию. Революционер прежде всего должен быть реалистом".

Замечательные слова. Дело только в том, что В.И. Ленин был Дон Кихотом, тем самым Дон Кихотом, о котором его гениальный ученик вещал, что он потому и называется Дон Кихотом, что лишен чутья реальности. Отлично понимая реальность злобы и обмана, он не понимал великой реальности Правды и Добра. Мы живем в то счастливое время, когда царство злобы и лжи разваливается, пожирая само себя.

9.12.1974 Вчера по Би-Би-Си передали хорошее интервью с Голдой [Меир]. Она сказала, что евреи не могут позволить себе роскошь быть пессимистами.

11.12.1974 Воронель получил разрешение! Что называется "тепло".

13.12.1974 Сегодня вновь пытался позвонить Цви [Шифрину] — безрезультатно. Очевидно, его номер уже засечен. Теперь надо написать ему письмо. Также нужно будет написать Марусе - я вдруг подумал сегодня, как ей должно быть одиноко возвращаться домой у себя в Ришоне.

14.12.1974 Надпись на подарке Лу Розенблюма^¹:

Photo: Cosmik graffiti from hand of God

Significence: Unknown

To Vitali for showing me a small part of his world and creation – Lou.^²

16.12.1974 Утром четырнадцатого было сообщено о том, что Сенат принял закон о торговле. Ночью "Голос Америки" передавал речь [сенатора] Джексона, где среди нескольких человек, незаконно задерживаемых, упомянут и я. Из евреев сюда попали еще М. Азбель и Полтинников, остальные — неевреи (литовцы и др.), дела которых носят уже абсолютно скандальный характер (у кого-то жена, у кого-то муж в США, кто-то был увезен из США в трехлетнем возрасте).

Вчера получил великолепное издание Пятикнижия en regard^³, привезенное сюда сенатором Бакли. Какое глубокое значение в таком даре! Новейшее движение, насчитывающее каких-нибудь три года, связывается со священнейшим документом древнейшего народа, документом, которому не меньше двух с половиной тысячелетий. Эта укорененность в традиции, это слияние нового со старым, когда новое — возродившаяся с неожиданной силой воля к жизни древнего народа -наша великая сила. Она делает нас непобедимыми.

17.12.1974 Большинство считает, что нас отпустят скоро. Но я чувствую пустоту от такой жизни. Когда я

сам ничего не строю. Дела и заботы до сих пор не дали мне окончить даже [книгу] Розенцвейга^¹.

Интересная моя собственная запись о Мо-цзы, которую нужно сохранить: "Моизм - примитивное стремление удовлетворить примитивные потребности страдающего человечества путем всеобъемлющего регулирования и железной организации, обеспечивающей неукоснительное единомыслие и повиновение указаниям".

Утопист Мо-цзы первый сформулировал, пусть грубо и неуклюже, утилитарные тенденции этого направления человеческой мысли, его готовность пожертвовать всем разнообразием и богатством человеческой культуры ради наполнения желудков голодающих. Это — учение о том, что человек жив единым хлебом. Выродившийся и уродливый антропоцентризм.

В одной из сохранившихся философских записей моего отца Арона Рубина имеется замечание, что, хотя пользу можно понимать достаточно широко, основой пользы является самая примитивная и самая интенсивная потребность - потребность своего тела и своей жизни, т.е. голод и жажда. Поэтому Мо-цзы на самом деле является наиболее последовательным утилитаристом в истории философии. Утилитаризм тяготеет к примитивности, и его классической формулировкой является не бентамовское "наибольшее счастье наибольшего числа людей", а "удовлетворение примитивных потребностей наибольшего числа людей". Такой утилитаризм свойствен революционной психологии и идеологии.

19.12.1974 Вчера вечером вполне в духе анекдота "Какой лев?" советское правительство заявило, что никаких заверений об эмиграции оно не давало! Несмотря на это, сегодня в конгрессе должен пройти закон о торговле. Американцы правильно расценили это как

face saving propaganda^¹, предназначенная прежде всего для успокоения арабов. Американцы уверены, что им придется сотрудничать, если они хотят что-то получить. Все же наглость поразительная! Дан заверения, заявить, что никаких заверений не давали.

21.12.1974 Очень интересный разговор с Юрой А. Он возражал против того, что говорят о евреях, сотрудниках органов, но не упоминают о евреях-жертвах. В связи со всем этим комплексом я набрел на хорошую формулировку: русские должны принять ответственность за свою историю и не пытаться сложить с себя ответственность на кого-то еще: на евреев, на латышей, на мадьяр.

Это один вопрос. Другой — о евреях-палачах. Юра пытался тут провести тонкую дефиницию: мол, палачи - исполнители, а организаторы и вдохновители - преступники, но не палачи. Не думаю, что это оправдано;

Эйхманы и Берии - тоже палачи. Может быть, еще нечто худшее, чему даже слов нет, - палач возбуждает предельное отвращение.

Но вопрос о евреях-преступниках достаточно сложен. Я выдвинул тут такое возражение: то, что евреи были жертвами репрессивного режима — не ново и является достаточно нормальной ситуацией еврейской истории. Проблемой является для нас то, что евреи пополняли ряды палачей. Должны ли мы в той или иной мере нести ответственность за них? Я сказал, что мы не можем снять с себя ответственности за них, поскольку мы — избранный народ. Каждый еврей является представителем своего народа и должен ощущать ответственность в качестве такового. Однако сами они себя евреями не считали (ср. историю с евреями, пришедшими [за помощью] к Троцкому, который им ответил: "Я вовсе не еврей"). Но дело в том, что эти лю-

да вышли из нас, и поскольку мы считаем себя особым народом, их ответственность выше, и соответственно строже мы их судим. Не зря мы относимся к ним не так, как к русским палачам; эти люди осквернили то, что должно было быть для них свято: честь и достоинство еврея.

Вообще, в связи со всем вопросом я подумал о параллели русского еврейства и марранов. Может быть единственное, что в истории сравнимо с ассимиляцией русских евреев,- крещение испанских евреев. Но что-то есть в еврейской традиции такое, что сопротивляется исчезновению; и так же, как тысячи марранов тайно продолжали исповедовать иудейство, так тысячи советских евреев продолжают собираться на Рош-ха-Шана к московской синагоге. Тогда это заметил Эли Визель, признавший этих евреев евреями, несмотря на то, что в них как будто ничего еврейского не оставалось.

24.12.1974 Вчера - большой день. К десяти мы пошли в Президиум Верховного Совета, не взяв с собой ничего, кроме паспортов и книг, и таким образом приготовившись к посадке. Пришли мы минут за десять;

у здания было лишь три-четыре милиционера и шпика, все выглядело тихо и спокойно. Мы решили, что еще рано, и прошли мимо здания в сторону университета;

встретили Илью Эссаса и еще нескольких человек и вместе пошли к зданию. Беспрепятственно зашли внутрь, и там в большом приемном зале на стульях у стены сидело уже человек пятнадцать наших. Потом пришли Лунц, Слепак, затем и Лернер. Через некоторое время пришел и Патрик из Рейтера. В общем было человек пятьдесят ("Голос Америки" передал - сорок пять). Деятельность милиции и распорядителей выражалась лишь в том, что по временам они просили освободить проход. В остальном совершенно не вмешивались. В десять сорок, передав бумагу, мы вышли из здания и разошлись по домам.

Товарищи "не поддались на провокацию". Раньше они таким умом не отличались, а теперь дозрели. Тут

и художники помогли^¹, конечно. Но главное, все-таки, очевидно - соглашение. Оно, надо думать, работает. Вчера было нечто вроде пробы. Результат положительный. Если бы они хотели показать свою силу и непримиримость, события разворачивались бы иначе.

Это подтверждается и недавним выступлением Капицы (из МИДа). Еще до девятнадцатого декабря, дней за десять, он сказал все то, что было в заявлении ТАСС, но в конце вдруг добавил: "А в общем весь вопрос решить очень легко. Эти люди нам абсолютно не нужны, в течение года мы их выкинем; они и там никому не нужны" (забавно, что впервые услышав это, я огорчился — такова магическая сила слова).

Вечером были на "Гамлете". Высоцкий играл великолепно. В общем, образ, который он дает - образ человека сильного. Но он здесь не переигрывает, и образ создается необычайно обаятельный. Оригинальный прием — странная коричневая занавеска, все время делящая зал на две части и передвигающаяся туда и сюда. Для чего это? Что они хотели сказать? Может быть, роль этой сценической выдумки в том, чтобы показать, что все происходящее на глазах - лишь часть действительности, не вся она. За завесой за всем этим следят чьи-то уши, там кто-то есть, враждебный, подслушивающий, подстерегающий. Вместе с тем это постоянное движение, колебание, перемещение, подчас полупрозрачность (когда свет идет в зал откуда-то сзади) — все это создает чувство некоей призрачности и таинственности происходящего. Весь эпизод с Фортинбрасом в конце они выкинули, и сделали очень правильно. Эта тенденция сейчас выглядела бы фальшиво. Она переместила бы акценты совсем не туда, привлек-

ла бы вдруг внимание не к трагедии Гамлета, а к историческим судьбам Датского королевства, зрителей вовсе не интересующим.

28.12.1974 Из [самиздатской работы] Е.Р.:

"Открытость Слова в истории. Слово шире истории. Вошедшее, вплавившееся в историю, оно не может быть всецело захвачено и ассимилировано ею. Продолжающееся Творение".

"Преемственность нечистой совести - один из самых страшных ядов истории".

"Массированная обработка молодых людей идеями релятивизма и нигилизма может привести к тому, что способна сложиться (если уже не сложилась необратимо) 'культура', абсолютно невосприимчивая ни к каким договорным сторонам личного и общественного жизнеустроения, — 'культура', способная воспроизводить себя из рода в род. Умерщвление личной этики человека — предпосылка отмирания общезначимого права, предпосылка бесправия в межличностных, социальных и глобальных отношениях. Бесправие же - пусть даже в виде гипертрофированного, сверхорганизованного 'порядка', переживается мной как одна из ипостасей хаоса..."

"Древняя космология ушла. Физический космос давным-давно перестал быть трехслойным тортом (небо, земля, преисподняя). Но духовный аспект этой космологии — идея срединного положения мира между бездною света и бездною тьмы - остается в полной силе".

"Мы склонны мерить всемогущество Божие подчас инфантильно-магическими, подчас рационально-'научными' мерками. И поэтому не усматриваем, не ощущаем. Но одно в другом и - поминутно — рядом с нами. Это - вечно торжествующая духовно-нравственная сила, прорывающая все тупики наших необходимостей и свобод. Это различимо (слабо, с трудом, с недоверием, - но все же различимо) даже в нашей эмпирической жизни".

"Бог не наказывает, как мне верится. Он оставляет нас Своею благодатью на произвол злобных инерции мира и самих себя. Это и есть то, что называется 'наказанием'".

"Покуда не выбита из души до конца надежда, прижизненный ад невозможен. Возделывать в себе надежду"

7.1.1975 Сегодня - четырнадцать лет со дня смерти папы. Придет несколько родственников и друзей, и я готовлюсь к вечеру, читаю его письма. Эти кусочки давно ушедшей жизни с ее радостью и заботами - они волнуют до слез. Неужели все это погибнет? И как это спасти? Надежды на это не так-то много.

15.1.1975 Итак, после длившегося менее трех месяцев периода надежд и ожиданий начинается новый тяжелый период. Папа говорил, что периоды оттепели в России бывают короткие, периодам заморозков обычно не видно конца. Метеорология последние годы этому не следует, но политика — вполне.

Объявлено, что СССР отказался от торгового дого

вора с США в связи с тем, что он связан с "вмешательством во внутренние дела". Наши перспективы зависят прежде всего от планов новых правителей. Может быть все, - начиная от еврейского процесса и кончая тихим выпуском отказников. Последнее, впрочем, кажется маловероятным; это будет лишь в том случае, если они под шумок готовят новое примирение и хотят, чтобы одним препятствием было меньше. Исключить этого нельзя, но признаков этого не видно.

Итак, нужно быть готовым ко всему, и прежде всего помнить о том, что смерть сейчас будет не бессмысленной. Это вполне реально: если меня арестуют и я получу срок, вряд ли выйду оттуда. Нужно сегодня же написать общую доверенность на Ииу.

20.1.1975 С прошлого четверга простужен. Общая апатия, безразличие. Мне кажется, что сама болезнь этим вызвана: крушение надежды как чего-то изнутри поддерживавшего, исчезновение внутренней опоры. Вся структура действия рушилась, и прежде всего предпосылка, что они в американцах так заинтересованы, что не смогут, не решатся с ними порвать. Порвали. Заштопывание этого разрыва ничего нам не сулит.

В субботу девятнадцатого мы выработали свою реакцию - надежду на то, что теперь, когда никто на них не давит, они нас выпустят. Каждому понятно, что это игра, что мы предлагаем им выход, которым они не воспользуются. Что же дальше? Готовиться к неопределенно долгому сидению, работать?

Да, конечно. Но надо преодолеть инерцию, чувство ненужности, бессмысленности всего. При отсутствии научного общения оказываешься в вакууме, когда совершенно не видно, нужна ли вообще кому-либо твоя работа.

Интересная ситуация складывается с Мо-цзы. Он, может быть, незаметно для себя стал зачинателем утопической традиции, по-видимому, самым первым утопистом в истории человечества. В истории европейской мысли тоталитаризм вырастал из утопизма; так было

и в истории китайской философии. Но здесь произошла странная вещь - при этом были утрачены цели. Получается, как будто абсолютная власть и завоевание Поднебесной являются само собой разумеющимися целями. Для этого, по-видимому, должна была существовать традиция оправдания, вернее, даже не оправдания, а превознесения абсолютизма. Теперь для сравнения прочитаю "Политику" Платона. Работать необходимо - это единственная настоящая опора.

23.1.1975 Что такое полная жизнь? Не является ли одним из наиболее ярких символов полной жизни старый еврей, погруженный в книгу? Но такая полная жизнь доступна мне и сейчас. Не упускай же ее возможностей.

24.1.1975 Надо заставлять себя работать. Вопреки изоляции, вопреки унынию и отчаянию. В ходе самой работы встают новые вопросы. Так, новый вопрос, как будто: а так ли уж вообще связана мораль с политикой? Один из вечных вопросов, на который многие отвечают: политика - мерзость, всегда ею была и всегда будет. Однако, если аутсайдер может так считать, то сам деятель, как будто, должен иметь какие-то принципы, осмысляющие его деятельность в собственных глазах. В конце концов, если бы действительно политика была сплошной мерзостью, то мир выглядел бы иначе.

Если тебе удастся написать хорошую работу на тему, которую ты задумал, это будет настоящее достижение. За дело!

25.1.1975 Найти путь к себе в дневнике - тоже кое-что. В последнее время меня мучает проблема осмысленности. Вернее, общая осмысленность всего происходящего ясна, но осмысленность именно твоей жизни, твоего времени? Тут, конечно, необходима работа. В известном смысле может быть названо работой и то, что приходится участвовать в каких-то сове-

щаниях, заседаниях, решениях - в понимании многих, не "изучение", но "делание" истории. Но нет ощущения, что я действительно вкладываю в это что-то существенно свое, что я что-то строю. Вот это-то ощущение строительства, постепенного, преодолевающего сопротивление возведения какого-то здания, оказывается, так важно.

Вечер. Скоро соберутся люди, помнящие папу. Какие же итоги? Папины статьи о русской поэзии переданы и большая их часть будет печататься. Это - больше, чем можно было ожидать при папиной жизни.

26.1.1975 Я подумал, что на том, что я пишу и как я пишу, не может не сказываться дурное настроение. Сегодня проснулся с мыслью: "Уже три года! Надо же что-то делать!" А что? И в конце концов пришел к выводу, что единственное, что я могу делать - культивировать свой сад - заниматься своим делом. Другой выход, который бы драматизировал ситуацию, - коллективное самоубийство. Но кто может взять на себя ответственность за то, чтобы повести людей по этому пути, пока остается какая-то надежда?

1.2.1975 Вечером были какие-то тревожные признаки: машина у подъезда и т д. Потом вдруг потух свет, и сидели при свечах. Сегодня утром электричество поправили. Нам обоим с Иной пришли в голову слова Иосифа Бегуна о том, что, начав с выключения телефонов, можно потом лишить евреев и других коммунальных услуг.

4.2.1975 Сегодня рассказываю о книге "О, Jerusalem". Материал готов, надо решить, как лучше его распределить.

В субботу смотрели фильм "Зеркало" Тарковского. Безрадостное, озлобленное неустройство.

15.2.1975 Вся неделя прошла в лихорадочном состоянии. С утра до вечера — совещания, встречи, пере-

вод, председательствование и т д. В общем, за последнюю неделю мой статус в [движении] резко повысился. Теперь вскоре встанет дилемма — что я предпочитаю. Конечно, для того, чтобы поддерживать такое положение, потребуются усилия, и я вряд ли смогу тогда заниматься научной темой, на которую я набрел. Тут надо хорошо подумать о себе.

Есть одно качество, которое у меня начисто отсутствует, — властолюбие. Кроме того, я совершенно не организатор. Конечно, как я теперь понял, в процессе policy-making^¹ большое значение имеет и размышление. Но все же я по сути ученый, и если они не будут меня усиленно привлекать, сам я проявлять усиленной активности не буду. Гораздо больше тянет к исследовательской работе.

19.2.1975 Получил вчера от Стивена Левина телеграмму: Вооk at Colambia press likely publication end of this year best wishes^².

21.2.1975 Ночью кончил "Тinker, Таilor, Solgier, Sру" Y. Lе Саrrе. Подчас нудно при чтении, но и эта нудность, matter-of-factness^³ — тоже свидетельство, свидетельство английского духа, shy^⁴, скупого на выражение чувств и вместе с тем тонко чувствующего. Тут несколько интересных моментов. Во-первых, что такая тема может стать большой литературой. Это знамение времени; в XIX веке такого рода литература могла стать лишь простой detective-story^⁵. Второе - чувство

глубокой чуждости, отделяющей меня от англичан. К американцам мы гораздо ближе. Потому ли, что американцы-интеллигенты сформированы в той или иной мере русско-еврейской традицией?

26.2.1975 Еще вопрос — о происхождении морали. О том, что Конрад оказался неправ, заявив, что у всех народов есть понятие добра и зла: эти понятия до сих пор ничего не значат для большинства населения этой страны. У примитивных народов есть понятие счастья и несчастья, выгоды и невыгоды. Этика, мораль начинается с того, что приобретает самостоятельное значение, абсолютное значение приобретает бескорыстное неэгоистическое действие, а это такая высота, которая достигается отнюдь не сразу.

27.2.1975 Сегодня в двенадцать пришел в прокуратуру СССР. Было двенадцать человек во главе с Лунцем. При нем был его личный шпик, не оставлявший его ни на шаг. Когда мы вышли поговорить, то он немедленно последовал за нами, и Лунц сказал мне, указывая на него: "Этот со мной". Потом кто-то рассказал, что с этим самым типом, старым, с противной мордой, произошел разговор у Крижака, который, увидев его перед собой в троллейбусе, плюнул и сказал:

"Опять эта противная морда". Интересно, что я не почувствовал ни страха, ни смущения от его присутствия — к этому можно привыкнуть, оказывается.

Когда подошла наша очередь, милиционер сказал:

"Подождите, пожалуйста, сейчас к вам придет ваш прокурор". - "Еврейский прокурор", - пошутил Слепак. Пришел пожилой, морщинистый прокурор с тремя звездочками: пригласил нас всех в особую комнату. После того, как ему изложили наше дело, он, весьма спокойно выслушав это, попросил нас выйти, заявив, что ему нужно посоветоваться "с руководством".

Когда мы вошли снова, прочий народ, сидевший в приемной, был в необыкновенном волнении: очевид-

но, они уже успели понять, кто мы. "Что им, они живут при коммунизме", - кричала какая-то баба. Прокурор сообщил нам, что начальство согласно принять нас завтра в пятнадцать ноль-ноль, но только двоих. Лунц ответил, что нас это не устраивает, что мы настаиваем, чтобы приняли всех, иначе мы отсюда не уйдем, Однако потом все же решили прийти завтра в три, но с тем, чтобы настаивать, чтобы приняли пятерых. Посмотрим, что будет.

2.3.1975 Надо коротко рассказать о нашей встрече с [генералом] Николаем Васильевичем Цыбульником двадцать восьмого февраля. Когда я подходил, встретил Лунца, за которым, как всегда, следовал старый шпик с мерзкой мордой. Во дворе стояли другие шпики. Всего собралось тринадцать человек. Через полчаса тот прокурор, который говорил с нами двадцать седьмого февраля, вызвал Лунца и предложил назвать второго человека, который пойдет беседовать с генералом. Лунц вернулся к нам и решили, что будем просить, чтобы генерал принял пятерых. К нашему удивлению, генерал согласился, и я вошел в состав пятерых (Лунц, Слепак, Престин, Давыдов).

Генерал Цыбульник оказался маленького роста человеком, лет сорока, юрким и вежливым. Рядом с ним сидела довольно тупого вида женщина, его секретарь, наверно. На всякий случай, как бы мы не напали на него и не задушили. Цыбульник сказал, что имеется два вопроса: первый — о нашем письме от двадцать третьего декабря, другой - о недавних арестах. На письмо от двадцать третьего ответа не будет, поскольку эта жалоба демонстративная; нужно же писать о каждом отдельном случае в подробностях. "Вы подрубаете сук, на котором сидите", - сказал он Лунцу, на что тот ответил, что ему не ясно, о каком суке идет речь. Лунц говорил очень хорошо, корректно и твердо. Он сказал, что пути, на которые нам указывают, нами давно пройдены, что у нас не остается иного выхода,

как протестовать способами, "которые не всем нравятся".

Когда Цыбульника ткнули носом в факт существования закона, не проводящего никаких различий между демонстративными и недемонстративными жалобами он довольно неуклюже пытался вывернуться из этого так, что государственным учреждениям предоставляется возможность самим решать этот вопрос.

Что касается второго вопроса [об арестованных М. Нашпице и Б. Цитленке], то он сказал, что мы должны [обращаться] к районным органам МВД, которые их задержали. Когда Слепак сказал, что их задержало не МВД а КГБ, Цыбульник игнорировал это, как будто КГБ у нас не существует. Когда же Слепак сказал ему, что люди, проводившие обыск у Цитленка, предъявили документы Прокуратуры СССР, Цыбульник, скривившись, сказал: "Я не знаю, откуда у вас такая информация, у нас ее нет". В общем, разговор был абсолютно негативен по счоим результатам. Вернувшись, мы рассказали о разговоре своим, и Лунц предложил в виде протеста остаться, не уходить. Но мне это казалось совершенно неоправданным и неадекватным, и я сказал, что на мой взгляд, мы показали бы тем самым, что видим во всем этом лишь игру. В самом деле, такой шаг был бы оправдан, если бы с нами просто отказались разговаривать или вообще вели бы себя вызывающе (скажем, пытались бы выгнать). На самом деле нам даже в чем-то пошли навстречу, и такой шаг был бы неоправданным вызовом, предназначенным лишь для того, чтобы в "Нью-Йорк тайме" появилась маленькая заметка. Аргумент А. Гольдфарба, что сейчас подходящий момент, поскольку в Москве ничего не происходит, никто всерьез обсуждать не стал. Лунц заметил, что поскольку нет единогласия, оставаться не имеет смысла. Мы вышли; шпиков не было, они исчезли. Я думал, что, увидя нас, они откуда-нибудь появятся, но когда я попрощался с остальными у книжного магазина, так никто и не появился.

Сейчас читаю в четвертый раз лекцию об осаде Иеру-

салима. Я думал как-то на днях, что, конечно, не взялся бы сформулировать политическую линию для всего движения: что правильно и что нет, в этой неясной обстановке сказать невозможно. Но именно учитывая эту неясность, я бы старался прежде всего вести войну "малой кровью". Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет, но не следует создавать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не хочет.

5.3.1975 Начал "Вторую книгу" Н. Мандельштам. Интересно, но зло и неблагородно написано.

6.3.1975 Н. Мандельштам об опыте нигилистической эпохи. ("Вторая книга", Париж, 1972.)

"Опыт нигилистической эпохи особенно важен, и его необходимо осознать, потому что нигилизм ведет к разрушению жизни. Он проявляется в каждой отдельной судьбе и в жизни народов и человечества в целом. Мы уничтожили институты, которые создавались веками и скрепляли общность людей, и ничего не дали взамен. Единственное, в чем наша заслуга, это в опытном доказательстве того, что все наши выдумки и изобретения - мусор и тлен, если угасла память и забыт светоч, 'завещанный от предков'".

10.3.1975 Были в Александрове, откуда ездили в Киржач. Убожество, пьянство, грязь, грязно-серый цвет тающего снега, морось.

11.3.1975 Перечитал написанное. Слабо, распадается на части. И не решен ряд вопросов. В общем, надо все переписывать, только начало удачное. Сказывается то, что я давно в своей области ничего не писал: утрачена хватка, надо ее восстанавливать. Тут надо преодолеть психическую лень, отвычку от концентрации. Это и есть то, что называется деквалификацией. Сейчас очень важно создать своего рода инерцию работы, войти в рабочий ритм. Не так-то это просто, и до сих

пор каждая попытка прерывалась каким-то вторжением.

Так и есть - пришел Мелик [Агурский].

12.3.1975 Видели вчера Надежду Марковну [Уланевскую]^¹. Послезавтра она уезжает [в Израиль]. Одна из благороднейших женщин, которых я встречал, и еще не раз мы будем жалеть, что ее нет с нами.

Теперь подумать, что направить этому митингу тридцать первого марта^². Что это должно быть? В каком стиле?

Если бы я был участником такого митинга, что я хотел бы услышать? Пожалуй, чисто человеческую ноту; что-то совершенно неожиданное. В этом и трудность — найти неожиданный ход.

Обращение к участникам митинга

"Мне хочется поблагодарить всех, кто принял участие в этом митинге. Я вижу в нем не только выражение солидарности со мной, но и проявление морального сознания американских ученых, больше не желающих равнодушно проходить мимо того, как попираются человеческие права ученых в СССР.

Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: 'Прошло уже три года, как я заперт здесь; надо что-то предпринять, нельзя больше сидеть сложа руки'. В тысячный раз я перебираю в уме все возможности действия и в тысячный раз прихожу к выводу, что каждый путь испробован, и в конце каждого пути - стена. Я ничем не могу помочь себе. Мне остается только по мере возможности помогать другим выбраться из страны, где господ-

ствует насилие и ложь; говорить правду; пытаться работать в своей специальности.

Но если я не могу помочь себе, то вы мне помочь можете. Я знаю, что до сих пор все ваши попытки в этом направлении не дали результатов. И тем не менее, ваша помощь остается нашей единственной надеждой. В последние годы мир убедился на многих примерах в том, что советские власти теперь вынуждены считаться с общественным мнением Запада. Генерал из Министерства внутренних дел, говоривший с моей женой летом 1974 года, сказал: 'Нам невыгодно сейчас отпускать Рубина'. Вы свободные люди, и у вас есть много возможностей показать советским властям, что еще более невыгодно им будет держать Рубина и дальше взаперти".

20.3.1975 Готовлюсь к выступлению [на седере] у Лернера. Думаю, надо будет подчеркнуть особое значение Исхода в истории евреев и для нас. В Исходе был создан наш народ. Это должно быть главной темой.

21.3.1975 Ты должен понять, что это твое выступление — одна из жизненных кульминаций. Тема Исхода - центральная тема советского еврейства.

Как следует построить выступление?

События Исхода.

а) Личность Моисея. Первый разговор с Богом (Исход III).

б) Возвращение Моисея. Для чего Бог устраивает все так сложно? Я думаю, для того, чтобы подчеркнуть провиденциальную значительность этого Исхода. С этих пор история евреев становится историей Исходов, и еврейский народ, как сказал замечательный немецко-еврейский философ Розенцвейг, творится в пути. Это — как бы предвидение всей истории народа, к тому времени еще не создавшегося.

в) Десять заповедей (Исход 20). Я бы хотел остановиться на смысле этих Заповедей.

1. Я - Бог твой, да не будет у тебя других богов.

2. Не сотвори себе кумира. Что это значит? Что, кроме Бога, наш народ не должен подчиняться никаким кумирам, будь то государство, будь то отдельные люди. Особенно замечательно, что наш народ никогда не делал себе кумиров из земных властителей и не поклонялся им. Люди моего поколения отлично помнят, каким кумиром в этой стране был Сталин. И сейчас, когда я читаю и слышу о Владимире Ильиче или вижу его многочисленные изображения, я вспоминаю Вторую Заповедь.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что Бог нашего народа — Бог свободного народа. Бог называет Себя — Я Господь Бог, Который вывел тебя из земли Египетской, из рабства.

3. Не произноси имени Моего всуе. Эта Заповедь относится, с одной стороны, к отношению человека и Бога; с другой стороны, она обращает [внимание] на важнейшую особенность духовной жизни человека: на глубокую связь того, что говорится, с тем, что думает и что делает человек. Может быть, кому-нибудь эта мысль может показаться банальной. Но я уверен, что и эта Заповедь имеет актуальнейшее значение и для нас. Дело в том, что в советском обществе широко распространено убеждение, что официальная ложь, которая произносится и пишется человеком, как бы не ложь и его не компрометирует. Каждый из нас может назвать не одного своего знакомого, который считает себя порядочным человеком, легко сбрасывая со счетов ложь, произнесенную в карьерных целях. Между тем, ничто из того, что произносится человеком, не проходит бесследно и, обманывая других, человек в конечном счете обманывает и самого себя и поверит, что "ложь - это правда".

4. Помни день субботний, чтобы святить его. Тоже пример казалось бы устаревшего, на самом же деле абсолютно актуального положения. Здесь идет речь о примате духовной жизни над трудом. Это в конечном счете тоже говорит о свободе, о том, что чело-

век не должен быть порабощен трудом, и нет добродетели в порабощенном труде.

22.3.1975 Вчера вечером очень было грустно. Маруся написала, что если отпускают Л., неужели не отпустят нас. Но дело тут и в том, как вел себя Л. и как вел себя я.

Ну, да что там. Не надо уж так переживать. Надо стараться делать свое дело. А сейчас мое дело — подготовить выступление на Песах.

Итак, к вопросу о четвертой заповеди. В ней впервые провозглашен замечательный принцип, что дух выше результата, дух выше пользы. Это первое выступление против идеологии "для пользы дела", первое выступление против утилитаризма, против культа результатов. По сути дела об этом же пишет Солженицын во втором томе "Архипелага":

"Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни — и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат, а ДУХ! Не что сделано, а как. Не что достигнуто, — а какой ценой".

У нас — судьба русских евреев. Ассимиляция, утрата традиционных ценностей. Русские евреи сделались жертвой оболванивающей тоталитарной индоктринации. К сожалению, евреи, более того, были и активными участниками карательных органов. Таким образом, в отличие от Египта, евреи в России были и жертвами, и палачами. Но в последнее время в силу развития антисемитизма среди палачей евреев больше не осталось. Оболваненных людей, однако, осталось достаточно. "Замордованная воля" — черты психологии советского человека:

постоянный страх;

скрытность и недоверчивость;

ложь и предательство;

стукачество и всеобщая дезинформированность.

Жестокость, на мой взгляд, не свойственна евреям.

22.3.1975 Все утро ушло на неожиданные консультации- Итак, тема истории. Каждый мыслящий человек, если он только не озабочен исключительно собственным благополучием, так или иначе соотносит свою жизнь с историей. Конечно, есть достаточно людей, которые не хотят задавать себе этот вопрос, которые стараются уйти от него, делая вид, что этого вопроса не существует.

Еще две темы:

1. Свобода дороже жизни.

2. Кому и чему ты служишь?

Природа человеческой деятельности такова, что даже если сам деятель ставит чисто эгоистические цели, его деятельность так или иначе служит чему-то большему, какому-то целому, в которое он включен. Часто мы не хотим думать об этом, ограничиваясь своим узким кругом, своей семьей, своей лабораторией, своим институтом. Но приходит такой момент, когда этот вопрос встает перед каждым во всей своей беспощадности. Этот вопрос может возникнуть как результат чтения одной из многочисленных антисемитских статей; он может встать и после случайной уличной встречи, когда вы были свидетелем антисемитской сцены. Недавно ко мне пришла посоветоваться женщина, которая пришла к осознанию своего еврейства совсем интересным путем - она, будучи редактором в Детиздате, пыталась издать книжку, содержащую пересказ некоторых библейских сюжетов. Конечно, книжка издана не была (редактор считает, что это потому, что она выбрала для нее название, которое заранее предвещало, что она не будет окончена,— "Вавилонская башня"). Редактор же как бы проснулась: она задумалась над тем, что она - еврейка, и теперь решила, что поедет в Израиль.

Итак, в какой-то момент каждому советскому еврею приходится или придется ответить на вопрос: "Кому ты служишь?" И ему придется признаться себе, что служит он стране, ставшей оплотом мирового антисемитизма, и его труд идет на пользу врагам его народа.

То, что будет с этим человеком дальше, будет определяться множеством обстоятельств: и силой его привязанности к собственному народу, и его решимостью идти на риск, и множеством других факторов. Но одно ясно: человек, у которого раскрылись глаза на правду, поймет, что если его деятельность не приносит прямой вред его народу, то она в лучшем случае под вопросом. Для того, чтобы восстановить смысл и достоинство своей деятельности (а вместе с ней - и жизни) , ему следует выйти из этой дьявольской системы.

Все мы здесь давно решились на этот шаг и вступили на путь Исхода. Наша судьба сложилась так, что нас на долгие годы остановили на этом пути. И эта остановка достаточно тяжела и горька, тем более, что многие из нас при этом разлучены со своими ближайшими родственниками, и эта разлука взаимна и усугубляется сознанием того, что и наши близкие страдают без нас.

Мне кажется, нашу судьбу можно сравнить с судьбой человека, который хотел переправиться на другой берег реки, но ему не дали этого сделать. И, будучи уверен, что эта переправа нужна для его народа, а не только для него, что это - единственный путь к спасению его духовной самобытности, достоинства, чести, этот человек не возвращается к себе домой, а остается у переправы. Это трудная переправа, и тут нужна помощь.

Религия нашего народа — религия благодарности. Еврей каждое утро благодарит Бога за все, что Он дал ему. И я думаю, несмотря ни на что, и у нас есть причина благодарить Бога. У нас есть не только цель, но в нашей жизни есть смысл. А когда есть сознание, что жизнь осмысленна, не страшно и умереть.

25.3.1975 Сегодня были минские полковники [Е. Давидович, Л. Овсищер], Слепак и Лунц. Когда разговариваешь с такими людьми, как Давидович и Овсищер, веселее делается на душе. Овсищер шутил, что теперь, после разжалования, он чувствует, как хорошо быть солдатом. Зато Давидович, которого так и не раз

жаловали, может поставить его по стойке "смирно". Давидович рассказывал, как он выступал на бюро Белорусского ЦК. Они прервали его после пяти минут, но потом были весьма интересные ответы на вопросы. В частности, когда его обвинили в троцкизме, он сказал, что он не троцкист и не антитроцкист, так же, как и прочие присутствующие. Это заявление удивило. Он объяснил: "Что мы знаем о Троцком и троцкизме? Только ту клевету, что мы слышали в советских вузах. Читал ли кто-нибудь из нас его труды? А значит, мы ничего и не можем сказать о Троцком". Присутствующие взревели от ярости. После этого против Давидовича было заведено дело об антисоветской агитации. Его арестовали, но продержали только одну ночь, а дело через шесть месяцев было прекращено благодаря международному вмешательству.

27.3.1975 Вчера выступал на седере у Лернера. Кажется, успешно. Сегодня будет седер у нас, и надо подготовиться. Сегодня Би-Би-Си передала, что у синагоги вчера была разогнана толпа евреев, причем седер был прерван через двадцать минут. Би-Би-Си сделала вывод, что хотят продемонстрировать, что положение евреев ухудшилось после заступничества сенатора Джексона.

Теперь я начинаю думать, что то, что говорилось на партсобрании [в Институте востоковедения АН СССР] о том, что евреи сами возбуждают антисемитизм, не случайно и отражает поворот их политики. Уже не "нет проблемы"; проблема есть, и она заключается в том, что евреи сами возбуждают антисемитизм. Он у нас существует, да, но по вине самих евреев. На практике это означает поощрение антисемитизма. В современной обстановке это приведет прежде всего к росту алии.

Я подумал, не заняться ли мне ивритом, читая Тору еn regard.. Каждый день, ну хоть по два часа. Какой-то фундамент для этого уже заложен, и теперь я могу заниматься сам.

31.3.1975 Двадцать девятого марта настроение было страшное, кажется, уже нельзя было жить. Но последние дни предназначены были как будто для того, чтобы меня утешить. Сегодня - заседание в Колумбийском университете, посвященное мне, и разговор с Брайаном был очень хороший - он сказал, что отправил Марусе ряд адресов и что скоро сюда приедет его знакомая. Потом мы поехали к синагоге, где были свидетелями "нового порядка". Выяснилось, что милиция в этот день вошла прямо в помещение синагоги, и милиционеры стаскивали людей со ступеней. Однако встретиться со своими все же удалось, и особенно приятно было увидеть Сашу Лунца и убедиться, что он не арестован.

1.4.1975 Сегодня в семь двадцать утра говорили с Марусей. Голос у нее был веселый: ее на аэродроме встретил Павел [Литвинов]. Выяснилось, что заседание в Колумбийском университете, посвященное мне, будет девятого.

Вчера прочитал ряд статей Гершома Шолема. Замечательный ученый: кругозор, глубина, ясность мысли. Особенно значительна суммирующая статья о Каббале и статья "Евреи и немцы". Трагичность ситуации немецких евреев описана замечательно.

6.4.1975 Вчера у синагоги - тишь да гладь. Не видно ни милиции, ни шпиков. Оказывается, по "Голосу Америки" передавали интервью московского раввина, заявившего, что милицию вызвал он для соблюдения порядка. Замечательное зрелище: раввин, чтобы справиться с евреями, вызывает полицию! Однако сам факт появления такого интервью показывает их sensitivity^¹ к этому вопросу.

Звонил Брайану, пытался продиктовать ему пись-

мо^¹, Большей частью продиктовал, и самое важное уже есть. У меня было уже впечатление, что удастся дойти до конца, но когда я произнес слово "КГБ", в трубке раздался шум. Телефонистка спросила меня, кончил ли я выяснила, что нет, попробовала соединить, сказала, что линия испорчена и что я могу получить обратно [деньги] за три минуты. Интересно, что произошло:

такое впечатление, что у них машина, реагирующая именно на это слово. До этого текст тоже далек был от допустимого с советской точки зрения. Ушел с чувством, что кое-что сумел.

14.4.1975 Десятого или одиннадцатого была передача по "Голосу Америки" относительно заседания в Колумбийском университете, но мы ее так и не слышали. Там выступали Стивен Левин, проф. де Бари и глава американской "Amnesty International", Лейтмотив, как говорят, был: "Мы о вас не забыли". Названо это было "Форум".

Вчера прочитал [на семинаре по еврейской культуре] доклад "Проблема закона природы в Китае и в Европе". Присутствовало человек двадцать пять, было довольно много вопросов. Нужно подумать над перспективой. Очевидно, пора подготовить доклад о Розенцвейге. Теперь для этого есть достаточно материалов.

Начал вчера читать еn regard [Книгу] пророка Исайи. Ощущение необыкновенной мощи, подъема и величия. Теперь надо читать систематически, каждый день, хотя бы понемногу.

18.4.1975 В восемь часов утра телефонный разговор с Нью-Йорком. Оказывается, меня вызвал тот же студент, что звонил мне в больницу одиннадцатого сентября 1974 года. Он спрашивал мое мнение о тактике борьбы, и я прямо сказал, что считаю самым эффектив-

ным методом борьбы не слово, а действие, ибо они имеют дело с "brutal and cynical men"^¹, для которых слова ничего не значат. Когда он спросил меня о [моих] советах вообще, я сказал, что важно продолжать давление, ибо во время недавних вызовов основным мотивом было то, что мы сейчас никому не нужны и неинтересны. Он ответил на это: "We are 100% behind you"^². Кроме того, он сказал, что были демонстрации в мою защиту в Колумбийском университете.

20.4.1975 Два дня назад арестовали А. Твердохлебова^³.

Сегодня кончил книгу Leonard Schroeter, The Last Exodus, New York, 1974. Прекрасная книга, всеобъем-пющая по объему, гуманная и тонкая. Хочу написать ему [автору]. Впервые встречаю у него систематическое описание нашего движения. Многие формы (открытый дом, семинар), которые я считал впервые у нас появившимися, на самом деле, оказывается, давно были найдены в Риге.

22.4.1975 Пора приступить к подготовке давно задуманного доклада о Розенцвейге. Цель доклада — показать, что иудаизм — живая религия, что он, с одной стороны, отнюдь не являлся принадлежностью голько заскорузлых и оторванных от mainstream^⁴ мировой культуры хасидов; с другой, что он не превзойден христианством. В этом смысле Розенцвейг особенно интересен. С этим надо торопиться. Скорее всего, гам мне не придется заниматься этим.

23.4.1975 Надо учиться у Розенцвейга радости. Это - победа над несчастьем, над неопределенностью, над судьбой Радость - торжество духа. До такой радости надо подняться. Она легко дается одаренным натурам, но тяжело — мне. Здесь путь — работа, размышление. Сегодня надо будет продолжить работу над проблемой человека у Розенцвейга.

25.4.1975 Сегодня - чрезвычайно важное для нас сообщение: Колумбийский университет заявил, что разрывает связи с советскими университетами и научными работниками и не будет никого принимать до тех пор, пока не выпустят меня. Первый раз об этом сообщили вчера ночью, а мне рассказал Марк Новиков, когда мы были в вестибюле Верховного суда РСФСР. Сегодня "Голос Америки" повторил эту информацию. Кроме того, Колумбия обратилась ко всем университетам с призывом последовать их примеру.

Я это расценил как определенное выполнение моего совета, данного восемнадцатого апреля. Оказывается, в этом же смысле высказался на днях и Саша Воронель, выступавший в Нью-Йорке. Он сказал, что единственное средство вырвать ученых - бойкот.

27.4.1975 Вчера дал Мак-Гиллу и де Бари следующую телеграмму: "I am deeply touched by your decision. You show that human rights of your colleagues in other countries are not indifferent to you and defending them you are ready to sacrifices. Your step creates an important precedent in the struggle for human dignity and freedom. It is a beautiful page in the history of your University"^¹.

В общем, мне здорово повезло в жизни: быть человеком, вокруг которого разворачивается новая страница борьбы за свободу, — большая честь. Ради этого стоило провести здесь три года в ожидании.

8.5.1975 Вчера говорил о Розенцвейге. Было человек сорок-пятьдесят, и как будто доклад возбудил интерес. Сегодня об этом говорили на аэродроме, где я провожал Алика Гольдфарба.

10.5.1975 Я думаю, что стоит отметить весьма противоречивую позицию Розенцвейга, который, с одной стороны, признает еврейство как Gemeinschaft aus Fleisht und Blut^¹ , а с другой стороны, толкует его как чисто духовную субстанцию. Концепция еврейского народа у Розенцвейга просто поразительна по своей полной несообразности, по забвению истории. Евреи, по Розенцвейгу, пассивны, как дерево, и стоят вне истории. Но в истории — весь пафос евреев, и мессианское ожидание наполняло собой духовную жизнь гетто.

13.5.1975 Мне сейчас только пришло в голову, что мое предпочтение слышать людей, а не видеть что-то, будь то города, природа или слайды, - может быть, еврейская черта. Ведь мы издревле были против изображений, и Бог для нас был Тем, Кого можно и должно было слышать, но Кого нельзя было видеть. Так из вещи Он превратился в личность, в собеседника.

16.5.1975 Четырнадцатого мая я сделал второй доклад о Розенцвейге. Начал с того, что рассказал снова его биографию и основные положения его теории. Потом остановился на теории еврейского народа и христианства. Кажется, сошло хорошо.

Итак, теперь я могу считать, что выполнил невыска-

занный папин завет: я не только проработал Розенцвейга, но и рассказал о нем другим. Я, пожалуй, редко испытывал такое удовлетворение, как после выступления по поводу Розенцвейга.

17.5.1975 Вчера прочитал Книгу пророка Ионы. Удивительное произведение. Теперь, когда я кончил заниматься Розенцвейгом, надо будет ежедневно читать Тору.

Все же знакомство с Розенцвейгом дало очень много. Я подумал, что мой разговор с кагебешником Олегом относительно дружбы (он: "Дружба — понятие относительное"; я: "Для вас относительное, для меня — нет") был в духе теории Розенцвейга о том, что истины одной нет, а у каждого человека — своя истина.

Говорил сегодня с Брайаном. Почему после разговора с этими людьми остается такое приятное чувство?

20.5.1975 Жду разговора с Цви [Шифриным]. Идя на телеграф, подумал, что наше изречение - "Там, где нет людей, будь человеком", - противоречит русскому: "С волками жить — по-волчьи выть". У меня никогда не было желания выть по-волчьи. Недавно, когда кто-то рассказывал о своей "комсомольской юности", я подумал об этом и вспомнил, что еще в первом классе меня обвиняли в индивидуализме. Я никогда не испытывал желания смешаться с советским коллективом и раствориться в нем.

29.5.1975 Прочитал "Наперегонки со временем" Арье (Левы) Элиава [Иерусалим, Библиотека-Алия, 1973^

Сегодня утром виделись с губернатором Мэриленда [Мервином Манделем]. Чрезвычайно приятный седой джентльмен с трубкой. Рассказал о весьма бурных дискуссиях; Юрий Жуков однажды даже ушел из зала во время одной из таких дискуссий; когда им [американцам] сказали о вмешательстве во внутренние дела, они ответили, что это такое же внутреннее дело, как

апартеид. Однажды, когда им кто-то сказал, что не выпускают лиц, знающих секреты, губернаторы назвали меня. Никакого ответа на это не было. Как выяснилось, упоминали обо мне и конгрессмены в МВД Им ответили: "Это в другом отделе".

Интересный разговор был у Маяделя с Подгорным. Когда Мандель и другие губернаторы процитировали какой-то отрывок из антисемитской литературы. Подгорный ответил: "Ну, знаете, мы не можем контролировать журналистов". Ответом был веселый смех. Думаю, улыбался и Подгорный. Характерная ситуация:

почтенный глава мировой державы бесстыдно врет, причем ясно понимает, что факт лжи ясен всем. "Ложь молодцу не в укор". Вот что значит — срастись с ложью, уже не мыслить и не представлять себе, что ложь позорна.

30.5.1975 О Давидовиче. Так много чувства по отношению к нему, но как-то не удается сформулировать.

Давидович лишен звания полковника... Девятого мая, в день тридцатилетия победы над Германией, Давидович выступил на митинге в Минске у могилы павших. Когда Давидовича спросили, от чьего имени он собирается говорить, он ответил: "От имени шестнадцати моих замученных родственников и сотен тысяч евреев Минска — жертв нацистского геноцида". Этого оказалось достаточно, чтобы в глазах советских властей были перечеркнуты и забыты все военные заслуги Давидовича.

В годы нацистской власти в Германии в советской печати не раз указывалось на то, что жертвами нацистских преследований делались евреи — герои Первой мировой войны, проливавшие свою кровь за Германию. Судьба Давидовича еще раз показывает, что по этому же пути идет и советская власть. Судьба Давидовича еще раз подчеркивает правоту дела, за которое он борется.

4.6.1975 Вчерашний разговор с агитаторами, при-

шедшими, по-видимому, специально, чтобы оказать

на нас давление.

Он (тип кагебешно-партийного вида) : — Почему вы

не отметились?

Я: - Мы граждане Израиля и голосовать не будем.

Он: - Где вы работаете? Я: - Даю частные уроки.

Он: — А жена? Я: - Работает по договору с издательством.

Он: —С каким?

Я: — Этого я вам не скажу.

Он: - Как это не скажете?

Я: — Не скажу потому, что такие, как вы, спрашивают, а потом люди лишаются работы.

В ответ он показал свою книжечку. Она была красная, но там было написано что-то о каком-то производственном объединении. Я ему вернул без комментариев. Ушли не солоно хлебавши.

15.6.1975 Почти закончил "Тhe Settlers"^¹. Прекрасный роман. Одна из проблем, в нем интересно затронутых, — проблема еврейского подхода к политике. Иначе говоря, нужно ли нам вмешиваться в политику, ведущуюся другими, или нет.

Здесь можно наметить два крайних подхода:

1. Традиционный подход гетто: "Моgen sie allebrennen!"^² Это - стремление оставаться вне истории; теоретиком такого подхода является Розенцвейг: еврейская жизнь ничего не имеет общего с историей, в ней уже воплощены лучшие человеческие ценности, а история — удел несовершенных и грубых гоев. Этот упор на духовные ценности, сосредоточенность в себе дали возможность пережить два тысячелетия диаспоры. В

то же время эта узость и ограниченность были бесперспективны и никогда не дали бы возможности вырваться из ада гетто.

2. Универсалистское стремление принять максимальное участие в судьбе других народов, практически слившись, ассимилировавшись с ними. Это — то, что ' произошло здесь, в России. Вообще, благодаря универсалистской струе Библия стала Книгой Книг, Книгой для всех народов. Отсюда и христианство. Но в конечном счете стремление к максимальному участию в жизни других народов, невозможное без ассимиляции, вырождалось в самое унизительное стремление не быть

самими собой. Оно привело евреев на грань национального самоубийства, и в настоящее время именно с этой тенденцией мы ведем самую решительную борьбу.

Если с этой точки зрения проанализировать сионистскую политику, то можно сказать, что в противоположность русским социалистам-ассимиляторам сионисты боролись за сохранение своего народа, за то, чтобы он не растворился в чуждой среде. В отличие же от традиций гетто сионисты понимали, что для спасения своего народа недостаточно запереться в стенах гетто - нужно ринуться в гущу истории. Это и наша линия. Мы ни в малейшей мере не безучастны к тому, что происходит вокруг, но мы всегда имеем в виду интересы своего народа.

Наконец получил сегодня "Рhilosophy East and West", 1974, №4, где имеется статья Б. Шварца о моей книжке. Отзыв, конечно, положительный. В конце он пишет: "Независимо от того, как расценивать то или иное высказывание автора, основное достоинство книги в том, что она показывает значимость древнекитайской философии не только для всей последующей истории самого Китая, но и для вечных и универсальных идей, касающихся всего человечества".

16.6.1975 Подумал, что надо подготовить доклад для Конгресса [востоковедов] 1976 г. в Мексике. Цви мне сказал, что мне послано приглашение. Мне кажет-

ся подходящим название: "Роль космологических представлений в истории китайской политической мысли".

20.6.1975 Вчера - знакомство с Р. Пайпсом^¹. Впечатление необыкновенно умного, быстрого, блестящего и хорошего человека. Были у Э. Неизвестного^², который очень интересно рассказывал о своих разговорах с Хрущевым. Когда Эрнст сказал, что он не диссидент, Пайпс ему прекрасно возразил: "Но они вас считают диссидентом все равно, независимо от вашей воли". Что-то во всем облике Неизвестного, в его динамизме, в его силе напоминает великих скульпторов. И масштабы его, как хорошо сказал тот же Пайпс, космические.

29.6.1975 Вчера - бурный день. Чем я сегодня открою заседание [с американскими сенаторами] ?

Я думаю так:

Я выражаю вам от имени всех присутствующих здесь глубокую благодарность. Благодарность за ту огромную поддержку, которую вы оказываете нам. Эта поддержка - не только условие и часть нашей борьбы. Это условие нашей жизни. У нас нет ни малейшего сомнения в том, что как только советские власти увидят, что эта поддержка прекратилась, они немедленно устроят нам процессы и так или иначе попытаются ликвидировать нас. Наши судьбы тесно связаны теперь с вами. И в том, что вы нас поддерживаете, я вижу глубокий смысл. Я вижу в этом знак того, что вы не забыли лучших традиций великой американской демократии. Сейчас, когда приближается двухсотая годовщина США, уместно, мне кажется, вспомнить слова одного из основателей США - Томаса Джефферсона — о том,

что каждый человек имеет право уехать из страны, где он оказался в силу случая, а не по собственному выбору. Я вижу сегодняшнюю встречу как историческое событие. Вы, сенаторы, избранные представители американского народа, встречаетесь с лидерами советских евреев, стремящихся вернуться в Страну Библии.

Тут мне кажется необходимым остановиться на двух вопросах:

1. Отношение евреев-сионистов к остальным евреям. Дело в том, что сейчас невозможно быть в СССР евреем; все, кто хотят оставаться евреями, думают о выезде в Израиль. Поэтому I daresay^¹, что мы представляем национальное еврейское сознание в этой стране.

2. Каким образом у нас имеются лидеры, если нет организации и нет демократической процедуры выборов. Тут ситуация складывается неформально: в конечном счете выделяются люди, которые проявляют наибольшую активность и наибольшую преданность делу своего народа.

Мне не нужно говорить о роли еврейского народа в мировой истории; вы знаете это без меня. Я хочу сказать о роли русских евреев; последнее столетие показало, что то, что происходит в этой стране, имеет всемирно-историческое значение. Если бы не заселение русскими евреями Палестины в конце XIX — начале XX века, не было бы Государства Израиль и иной была бы картина мира. Иными были бы и США.

30.6.1975 Вчера - встреча с сенаторами [в гостинице "Россия"]. Когда мы вышли из дома, все казалось спокойно, но стоило нам повернуть за угол, как нас (мы были с Толей Щаранским) на бешеной скорости обогнала кагебешная машина; потом за нами все время шло человека три. Когда мы пришли к "России", наши во главе с Лернером уже там сидели; их машина

тоже шла в сопровождении. Около восьми часов пришла другая группа, и вместе мы поднялись на девятый этаж. Нас ждал помощник Джавица; представителей прессы он не пустил и отказался сказать, кто будет участвовать во встрече. Мы вошли в маленький номер, нас встретили Джавиц, Рибиков и Скотт. Потом вошел Хамфри, а еще позже — Перси и некоторые другие сенаторы. Больше всех впечатление произвел Рибиков:

благородное, утонченное и печальное лицо еврейского интеллектуала. Джавиц производит впечатление простого и доброго человека. Собственно у этих двоих чувствовалась даже не забота, а боль о нашей судьбе.

Разговор сосредоточился вокруг поправки Джексона (как ее исправить). После, в конце, я говорил с Перси, и он спросил меня, сколько у меня членов семьи и каковы мои планы. Я сказал, что собираюсь заниматься своим делом. Это, как он сказал, облегчает его задачу. С ним вместе был его помощник - парень мексиканского вида, сказавший: "За вас борется целое международное движение".

2.7.1975 По радио передали о том, что в переговорах советские лидеры заняли жесткую позицию и никаких смягчений в области эмиграции не обещали.

Пайпс сказал вчера очень хорошо: "Не остается один тот, кто готов остаться один". Это относилось к Израилю, но, конечно, могло быть отнесено и к нам. Шагах в тридцати сзади нас шли наши шпики. Когда мы спустились в метро. Толя Щаранский громко сказал: "Привезите завтра сенаторов". Я чуть было не ответил: "Откуда я их вам возьму?", но вовремя понял, что это - на шпиков. Ина поняла сразу, а когда Толя узнал об этом, он сказал: "Может быть, Ина вам и диссертацию писала?"

6.7.1975 Вчера от американского еврея, стоявшего у синагоги, узнал, что только что напечатана моя статья "Перспективы русских евреев" в [журнале] "Презент тенс". Ей предпослана статья обо мне. Когда я спросил,

понравилась ли ему моя статья, он ответил, что очень, что она хороша тем, что в ней есть чувство, но она не over emotional^¹

8.7.1975 К вечеру -зашел [корреспондент "Ньюс-уик"! Альфред Френдли, сообщил, что Э. Неизвестный получил отказ. Он смотрит на нашу ситуацию мрачно, и это изрядно испортило нам настроение. Я вдруг почувствовал, что значит отсутствие надежды: как будто здание души лишили основания. Вынули какой-то важный камень, на котором все держалось. Все потускнело, поблекло, посерело.

Почему так? Разве раньше была у меня особая надежда? Ведь кажется — нет. Не с чего. И все же, наверно, была. Трудно жить героическим экзистенциалистом, без всякой надежды, без мысли о чем-то хорошем, что нас ожидает, и в этом глубокая правота религии, глубокое понимание ею человека.

9.7.1975 В интенсивном поиске новой опоры, идущем где-то в глубине, я вдруг наткнулся на мысль:

"Что тебе беспокоиться? Ты прожил такую прекрасную жизнь". Я оглянулся на свою жизнь и нашел, что она действительно прекрасна.

Вчера слушали рассказ Володи Альбрехта^² о допросах. Это нечто поразительное: из допроса делается новый жанр. Как удачно сказала Ина, допрос карнавализуется. Володя чувствует себя на допросе как рыба в воде, он в своей стихии. Конечно, он говорил о том, ка-

ких это ему стоило усилий, но я не верю, что он не испытывал от этого наслаждения. Фактически хозяином допроса был, конечно, не следователь, а он (что он и высказал в словах, что он - следователь по делу о незаконном аресте Твердохлебова). Он часто ловил следователя, расставляя ему красивые ловушки.

Основной тезис, который с успехом проводил Володя, состоял в том, что, поскольку его свидетельские показания могут быть использованы против него, если его превратят из свидетеля в обвиняемого, а обвиняемый давать против себя показаний не обязан, то он отказывается говорить о себе. Это замечательное нововведение: ведь раньше дело обстояло наоборот. Следователи запугивали свидетелей, что если они не будут давать показаний, они станут обвиняемыми. С уменьшением страха и с ростом юридических знаний двусмысленное положение свидетеля стало оружием в руках бесстрашных людей, которые, именно исходя из того, что они могут быть превращены в обвиняемых, отказываются давать показания. Это выражено в классической формуле Альбрехта: "Так как вы считаете этот вопрос заданным по существу дела, то это освобождает меня от обязанности на него отвечать".

Блестяще он ответил и на вопрос об авторстве какого-то документа: "Ни от каких своих произведений я не отказываюсь, но если вам нужно установить что-то, чтобы потом меня же противоправно преследовать, то в этом деле я с вами сотрудничать не намерен".

Столь же удачным надо признать его ответ на какие-то попытки запугать его привлечением к ответственности за уклонение от дачи показаний: "Я понимаю ваше намерение запугать меня, и как хорошо, что это намерение незаконно! Я полагаю все-таки, что обвинение в уклонении от дачи показаний мне не будет предъявлено вообще, так как мелкие ошибки следствия не всегда переходят в крупные".

Кто-то заметил, что теперь, после теоретического занятия, у нас скоро будет возможность заняться практикой. Но после вечера, проведенного с Володей, на-

строение изменилось. Всем стало легче.

Читая Пайпса^¹, я думаю: столкновение евреев с Россией сейчас обострилось, поскольку Россия евреев не выпускает. Но вообще это столкновение было неизбежно, оно должно было произойти, потому что внутри цитадели рабства оказался самый свободолюбивый народ.

21.7.1975 Второй день в Энгуре [Латвия]. Вчера были вечером у Юры и Иры, ели местную копченую рыбу лучу, запивая пивом.

Когда, накануне отъезда, я уходил из дома Володи [Слепака], оставив там пятерых американцев и двух самых дорогих мне наших, мне было грустно: я чувствовал, что именно здесь, среди этих людей, мое место, здесь я дома. Я чувствовал себя среди этих людей счастливым.

22.7.1975 Тянутся ленивые дни: утром, от завтрака до обеда — море, обед и изначально пустой вечер.

Кончил необыкновенно интересную вещь: А. J. Неshel "Тhe Sabbath". Замечательно он пишет о проблеме времени. Так, у него есть такая интересная мысль: "Историк Ранке утверждал, что любая эпоха одинаково близка к Богу. Однако еврейская традиция считает, что существует иерархия отдельных моментов внутри определенного отрезка времени, что не все эпохи одинаковы... Например, в определенный период пророческий дух покинул Израиль".

Я всегда считал это изречение Ранке очень глубоким. Я понимал его так, что каждая эпоха интересна, каждая имеет свой нерв, свою проблему, приближающую ее к нам, делающую нам понятной. Но все же, пожалуй, Гешель прав в том смысле, что есть разные эпохи и разные моменты. Так, каждый, наверно, может выделить безблагодатные эпохи и моменты и в своей

жизни, и в истории. Такими эпохами русской истории мне кажутся, в первую очередь, двадцатые годы, О тридцатых годах это сказать уже труднее (перед кончиной перед многими и многими тысячами [людей] должен был забрезжить свет понимания), но о двадцатых годах — наверняка можно. Столь же бесплодной, поверхностной эпохой кажется позитивизм конца XIX века. Можно ли сказать, что эти эпохи равноценны, например, таким, как замечательные 1910 годы в России или начало XIX века в Европе? Вряд ли.

25.7.1975 Книга А. J. Heshel, The Earth in the Lord’s^¹ полна глубоких мыслей и тонких наблюдений. Так, очень хорошо о том, как непредвидима жизнь: "Кто знает, в чем цель жизненного пути человека? Может случиться, что человек отправляется в путь, чтобы совершить деловую сделку, а истинная цель этого путешествия состоит в том, чтобы помолиться на постоялом дворе, где имя Бога еще никогда не сотрясало воздух, или оказать помощь утомленному путнику, повстречавшемуся по дороге. Так человек незаметно может исполнить то, для чего он предназначен"'.

Я подумал, что, может быть, моя судьба была не в том, чтобы быть специалистом по Древнему Китаю, а в том, чтобы принять участие в Исходе русских евреев. Это могло быть только в результате отказа; если бы они разрешили мне уехать в семьдесят втором году, я был бы одним из сотни тысяч. Только став отказником, я мог стать одним из десяти. В этом смысле, как Солженицын благодарен тем, кто посадил его, я могу быть благодарен тем, кто меня не пустил. И тут еще одно: опять же навеянное Гешелем соображение о том, что вся эпопея сняла с меня чувство, что я эпигон. Имея перед своими глазами папу с его всеобъем-

лющим умом, необъятными знаниями, необычайной творческой активностью и легкостью, с которой он решал любой вопрос, над которым я ломал себе голову; много слыша об удивительном уме, обаянии и красноречии дяди Исаака, я рос в сознании того, что я именно эпигон замечательной семьи. Этим и объяснялось в известной мере занятие Китаем: я хотел найти что-то свое, что-то такое, что было неизвестно папе и в чем я не чувствовал бы себя черепахой по сравнению с ним — Ахиллом.

Я всегда считал себя человеком средних способностей. Я думаю, что я был прав. Но я не учитывал одного — того, кстати, чего я и не знал, пока не начал писать, — что я умею думать, что у меня есть способность, прорвавшись сквозь затверженные схемы, найти новый, живой смысл в старом документе. Сейчас, когда я прочитал об интерпретациях Талмуда, я подумал, что может быть - это наследие предков. Но кажущееся более существенным соображение — что я с детства был воспитан в глубоком отвращении во всему советскому, и любая работа приобретала для меня смысл лишь в том случае, если я мог выразить это свое глубокое чувство. Помню, когда я писал свою книжку, я не раз думал о том, что все это не лезет ни в какие марксистские ворота. Но каждый раз я решал в пользу риска:

слишком мерзко было обычное советское приспособленчество и выхолащивание собственных мыслей. Вложенное в меня папой мироощущение сгустилось и сконцентрировалось в волю: не лгать! Вот эта-то нравственная воля и есть самая сильная моя сторона. Воля, нашедшая себе выражение в мысли и в действии. Подводя итоги трем с половиной годам, я вижу, как они меня преобразили. Совершенно неожиданно и непредвиденно: мне казалось, что я достиг времени, когда меняться я уже не могу, печального времени застывания;

зрелости, стоящей на пороге старости. Когда я принял решение, одним из существенных мотивов было: "Мне нечего терять". И вдруг оказалось, что что-то можно приобрести. Опять же хочется процитировать Гешеля:

"Life at its best is lived on a spiritual battlefield"^¹.

И еще прекрасное место – цитата из Rabbi Israel Salanter: "If I thought that I should always remain what I am, I would lay hands on myself. But if I did not hope to be like the Gaon of Vilna, I would not be even what I am"^².

26.7.1975 Вчера ездили в Тукумс. Я был поглощен мыслями о прочитанном у Гешеля о неожиданном совпадении истории моей собственной жизни с историей моего народа и не мог поэтому делить некоторого ажиотажа Ины в связи с ожидавшимися покупками. Ина сказала потом, что я ее терроризировал.

Вечером, после возвращения, читал книгу Самуила. Читал как историю собственной жизни. Попробовать прочитать здесь всю хроникальную часть Библии, до сих пор мной не читанную. Вот уже неделя, как мы здесь. С трудом выдерживаю разлуку со своими друзьями, отрыв от захватывающе-интересной жизни. Не знаю, как дотяну здесь.

Забавную вещь сегодня слышал: специалист по русской литературе Лихачев ездил в Париж в сопровождении кагебешника. Через некоторое время кагебешник исчез; выяснилось: сбежал.

27.7.1975 Еще раз хочется подумать о том, как изменили меня эти годы. Изменение произошло абсолютно незаметно и без сознательной цели. Оно, может быть, было следствием того, что в моей жизни появилось "мы". Конечно, и раньше семья была тем "мы", без которого уж очень обкорнана была бы жизнь. Но

не было никакой группы, к которой я мог бы от всего сердца себя причислить. Я, конечно, никогда не отрицал, что я еврей (мне не пришлось отрицать этого даже в немецком плену), но я не мог активно проявить себя как таковой. Можно сказать, что еврейство было фактом моего сознания, мало проявлявшимся в жизни. Еврейство проявлялось лишь как момент, препятствовавший моей карьере (в советских условиях [это] слово звучит отвратительно) и ограничивавший ее. Это было качество наряду с беспартийностью. Я думал тогда, что еврейство для меня и для таких, как я, означает, что мы знаем, что мы евреи, We don’t deny^¹, и это больше, чем с первого взгляда кажется. Но это не проявлялось ни в образе жизни, ни в каких-либо активных действиях.

С другой стороны, не был я и русским демократом. При всем моем уважении и даже восхищении этими людьми я никогда не чувствовал в себе желания примкнуть к ним, потому что с детства видел в этой стране страну рабства, понимал, насколько вся она сверху донизу пронизана антисемитизмом, и не испытывал никакого стремления жертвовать собой ради врагов моего народа.

Только сейчас я, наконец, увидел, что я не один, что есть "мы", частью которого я себя чувствую и ради которого я готов на все. Это "мы" воплощается для меня в таких людях, как Давидович, Овсищер, Володя Сле-пак, Саша Лунц. Я не только знаю, что я еврей,- в своей жизни, в своих словах я выражаю это знание и открыто борюсь за свой народ. Это счастье жить так, и это возможно только благодаря тому, что я — еврей. На днях я подумал, что было бы со мной, если бы я, так относясь ко всему советскому, не был бы евреем. Мне пришлось бы делать так, как многие русские — просить кого-то о вызове из Израиля, примазываться к евреям. Для человека с моим чувством собственного

достоинства это было бы мучительно. Слава Богу, я — еврей!

31.7.1975 Вернулись из Кулдиги [Латвия], где были двадцать девятого—тридцатого июля. Городок приятный, но в этом году никто не хочет говорить там по-русски. Несколько раз нарывались на явное хамство (как в ресторане, где нас отказались обслужить и по-русски так ничего и не объяснили, пробормотав что-то по-латышски). В других обстоятельствах можно было бы поднять скандал; но не становиться же было в позу разъяренного оккупанта. После этого никакого желания оставаться в городе не было, и мы вернулись за день раньше срока, подарив латышам два сорок за номер.

4.8.1975 Как-то, идя домой, я думал о том, что не было бы ничего более естественного, чем арест всех нас. Тем не менее, мы живем на свободе (той свободе, которая возможна здесь). Мы живем в силу продолжающегося чуда.

7.8.1975 Маруся ответила [по телефону из Израиля] , что папины дневники у нее.

Последние дни - много бесед с Людой Алексеевой. Люда упомянула об идее создать анкету о заключенных. Я тогда подумал, что очень интересно было бы создать подобную же анкету и нам. При помощи ее можно было бы выяснить общие перспективы алии (разумеется, относительно), мотивы людей, чувствуют ли они официальный или народный антисемитизм, думают ли они, что положение может улучшиться и т.д. При этом встают совершенно новые перспективы. Надо будет поговорить об этом по возвращении^¹.

8.8.1975 Люда рассказала вчера чудный эпизод: во время обыска у Ю. Телесина, когда тот писал бесконечные протесты, Чалидзе, рыцарски наклонившись к [следователю] Гневковской, галантно сказал ей:

"Приходите с обыском ко мне, у меня лапидарный стиль". Ошалевшая от всего происходящего Гневковская ничего не ответила.

22.8.1975 Вчера, придя домой, обнаружили открытку из ОВиРа с просьбой позвонить Сивец. Утром позвонил ей. "От имени МВД мне поручено подтвердить ваш отказ". Надо сказать, что вчера я сначала, получив открытку, обрадовался, но потом решил, что здесь возможно любое хамство, потому что меня просят не зайти, а позвонить.

Итак, надо готовиться к тому, чтобы зимовать. Важно найти дело, крайне важно. Чтобы, как сказал Пайпс, ждать только половину времени. Тут возможно два пути: китаеведение и социология, касающаяся современного положения евреев. Последняя мысль меня привлекает.

Что мы попытаемся выяснить [в анкете] ?

1. Процент людей, не считающих, что в СССР есть антисемитизм;

2. Процент людей, желающих уехать в Израиль;

3. Разница в отношении к этому вопросу в возрастных группах.

Меня тревожит, что я разлюбил дневник. Не говорит

ли это об уплощении личности, о затруднении в беседе с самим собой, об отсутствии интереса к жизни? Хорошо пишет Гешель: "Мы полагаем, что есть много неизвестного в мире, но уж наше-то 'я' во всяком случае известно. Но оно-то и есть самое загадочное и неизвестное. И очень важно уметь держать открытым путь в собственные глубины. И для этого могут быть разные возможности, вплоть до возможности понять другого, его состояние и стремления".

Теперешнюю ситуацию можно назвать борьбой за духовное выживание. Осмысленная деятельность в

бессмысленной ситуации. И надежда только на себя.

25.8.1975 Двадцать третьего был у Л. на встрече с израильскими учеными (Дворецким, президентом АН, и ректором Хайфского университета^¹). Они говорили на иврите, и я, к собственному удивлению, понимал примерно половину, однако не мог сказать ничего.

26.8.1975 Был сегодня у суда над Малкиным^²; его проводили; у него было хорошее лицо.

Услышал вчера от Аркадия Мая, что он чувствует то же, что и я, — тоску и беспокойство от отсутствия общения со своими собратьями по судьбе. Он, оказывается, вернулся из-за этого раньше с Фороса.

2.9.1975 Вчера были американцы - Майлс Лерман и его семья. Он - человек, в котором чувствуется ум и сила нашего народа. Было замечательное ощущение близости, взаимопонимания, братства. Он во время войны бежал в Польше из еврейского рабского лагеря и всю войну провоевал в партизанском отряде; отсюда знает русский. Жена, Крис, прошла в свое время через Освенцим, потом, уже после войны, ее собирались убить поляки, и она чудом спаслась. С такими людьми, как они, я чувствую себя теперь в своей семье.

Майлс говорил, что факт нежелания многих евреев [ехать в Израиль] подрывает моральную основу поддержки нашему делу, и эту тенденцию нужно во что бы то ни стало преодолеть. Он даже подозревает советские власти в том, что они специально отпускают тех людей, кто собирается ехать в США, с тем, чтобы скомпрометировать все дело, и некоторые из наших с этим

согласились. Майлс считает, что дальнейшее движение в том же направлении может стать suicudal^¹.

5.9.1975 Вчера получил статью Стивена Левина обо мне^². Читал с глубоким волнением. Но о папе он написал не так, и это естественно - откуда ему знать меру необыкновенности папы?

9.9.1975 Надо высказать такую мысль: сейчас алия стоит перед такой же угрозой, как в 1972 году, когда был введен налог на образование. Мы стоим перед угрозой задержать на долгие годы все мужское еврейское население страны. Если тогда справиться с угрозой нам помогла решительная позиция Запада (в основном США), то до сих пор мы встречаемся с непониманием в отношении той угрозы, которую представляет собой для алии военная служба при том понимании "военной подготовки", которое превосходит все границы порядочности и разума.

Суть этой проблемы тесно связана с проблемой гражданства. При рабовладельческом понимании гражданства, при отсутствии закона, дающего возможность выйти из гражданства, закон о всеобщей воинской повинности дает в руки советским властям мощное средство борьбы с алией. Дело Малкина является прекрасной иллюстрацией этого. (Иллюстрация рабовладельческого характера советского подхода к гражданству: прием в гражданство разрешается и Президиумом Верховного совета СССР, и Президиумами союзных республик, а выход - только Президиумом Верховного совета СССР.)

Надо делать ударение на том, что при тех отношениях, которые существуют между СССР и Израилем, совершенно естественно и понятно, что человек, являю-

щийся гражданином Израиля, не может и не должен служить в советской армии. Вспомним, как часто тем молодым людям, которые хотят репатриироваться в Израиль, предъявляется обвинение в том, что они готовы стрелять в советских людей. По сути дела лица, подавшие заявление на выезд в Израиль и получившие отказ, являются здесь не чем иным, как заложниками, положение которых по сути дела ближе всего к положению интернированных. Отношение СССР к Израилю столь враждебное, что большей степенью враждебности может считаться только война. Гражданство Израиля дается лишь тем, кто доказал свою преданность этой стране.

Учитывая все это, нельзя не прийти к выводу, что вынужденно к службе в советской армии израильского гражданина мало отличается от вынуждения к участию в войне со своей страной интернированного гражданина враждебного государства.

Тут надо сказать еще вот о чем. Международное право в тех частях, которые касаются личности, исходит из концепции того, что эта личность свободна. Если бы признавался принцип рабовладельческого господства государства над личностью, то по сути дела этой части международного права вообще не существовало бы. Тогда признавался бы принцип грубой силы.

Вообще же в настоящий момент крайне важно ясно себе представить, что военная служба стала в руках советского руководства основным оружием в борьбе с алией. Дело в том, что, по заявлению ТАСС, СССР не выпускает в Израиль лиц с "военной подготовкой". Малкин никакой военной подготовки не имел, но ему решили эту подготовку дать, чтобы иметь затем предлог его не выпустить.

10.9.1975 Хорошая мысль - написать обращение к мировой общественности с тем, чтобы его подписывали миллионы. Оно должно быть приурочено к пятой годовщине ленинградского суда^¹.

14.9.1975 Сегодня мне пятьдесят два. Конечно, в последний год моя популярность сильно увеличилась за счет грубости советской милиции, а в последнее время - за счет статьи в "Презент тенс". Но самому что-то скучно и тоскливо стало жить.

16.9.1975 Вчера были Овсищер и друзья. Потом, вечером, узнал обстоятельства отъезда Светланы Дектор. Когда на следующий день после обыска она пошла в [голландское] посольство и милиционер пытался проверить ее визу, она со словами: "Нечего тут проверять" вырвала у него визу и вошла в посольство. Там, устроив скандал гебешникам, она добилась разговора с консулом и отдала ему свой личный архив.

Одно из важнейших изменений, произошедших со мной за последние годы: я гораздо больше стал думать о других людях. Намного возросло ощущение "мы", ощущение человеческой общности. Когда я ехал вчера на такси к Феликсу [Канделю], меня охватило чувство "Es brennt"^². Я думал о трагических перспективах его семьи, если их не отпустят до окончания школы Женей, о других семьях со своими трагедиями. Пример твердости дают Слепаки: та же несокрушимая бодрость и спокойствие, когда один сын — Саня — в тюрьме, другой - Леня - в больнице.

23.9.1975 Два дня назад, двадцать первого [на праздновании Суккот], — стычка с милицией в лесу. Самый поразительный момент - когда крутилась "хора" перед носом у милиции, мрачно наблюдавшей за зрелищем. Мы показали, что можем радоваться и веселиться, несмотря на всю их злобу. Это было замечательно. На этой поляне мы были среди своего народа, среди евреев. Не сравнимое ни с чем чувство.

21 сентября 1975 года

Дорогая Маруся!

Сегодня был исключительно богатый событиями день. Утром мы отправились на станцию метро "Калужская", где намечено было встретиться, чтобы оттуда ехать на автобусе за город по Старо-Калужскому шоссе, где обычно проводятся загородные мероприятия, связанные со всякими еврейскими праздниками. Праздновался Суккот. Еще вчера у синагоги мы узнали, что вместе с нами поедут канадские туристы-евреи и израильские спортсмены, сейчас находящиеся в Москве на первенстве мира по тяжелой атлетике.

Погода стоит замечательная: теплые, но не жаркие осенние дни. На станции метро мы встретили Слепаков. Затем подошли канадцы, а израильтян мы так и не дождались и поехали на автобусе туда. Когда мы пришли на поляну в березовом лесу, там было уже довольно много народу (в общей сложности было человек около ста), и все стали раскладывать принесенное с собой для пикника. Через некоторое время появились израильские спортсмены в синих куртках. Оказалось, они опоздали в связи с тем, что парня, который должен был их встретить, задержали в гостинице, проверили его документы, а потом отпустили. Приятно было видеть этих израильских ребят, из которых трое оказались из России, а один приехал всего три месяца назад из Баку. Встретили их аплодисментами.

После закуски начался концерт: несколько моло-

дых ребят, которых я впервые видел, под аккомпанемент гитары, флейты и скрипки стали петь песни на иврите. Пели они великолепно, абсолютно профессионально, а остальные им подтягивали. Все пока было спокойно, хотя в некотором отдалении мы видели кагебешные машины. Над нами взвился израильский флаг, и тут-то все и началось: из лесу стали появляться группами кагебешники, потом на дороге появился милицейский джип, а за ним еще два. Из них вылезло штук пять милиционеров и направились к нам. Мы, тем временем, образовали круг и под музыку стали танцевать хору. В центре стояли израильский спортсмен и наш парень и держали флаг. Серая кучка мильтонов остановилась в каком-нибудь метре от хоровода в явной нерешительности. Тут перед ними возникла еще одна цепь хоровода, крутившегося в противоположную сторону. Вскоре они, однако, нас оттеснили, и израильский спортсмен оказался среди них и объяснил им на иврите и по-русски, что он израильтянин, это его национальный флаг и он имеет право его держать.

Я оказался в группе, столпившейся около спортсмена, и с удивлением заметил, что среди милиционеров стоит какой-то тип в черном костюме с омерзительной рожей. Он был там не случайно: они специально привели его, чтобы спровоцировать драку. Она вскоре и началась. Подонок рванулся к флагу и попытался отнять его. Но безуспешно. Завязалась свалка, в которой наши ребята проявили себя прекрасно: милиции стали кричать: "Уберите вашего убийцу!", а несколько старых евреев, бывших тут же, стали ожесточенно ругать милицию, произнося такие слова, как "В какой стране мы живем?", "У нас есть конституция" и т.д. В свалке милицейскому майору раскровянили нос (никто не знает точно, кто и когда), и вся банда бесславно удалилась, преследуемая израильскими спортсменами, которые могли бы их избить, если бы их не сдерживали наши.

Мы после этого еще спели несколько песен, затем "Хатикву" (ее пели с особым чувством) и стали со-

бираться обратно. Канадцы были потрясены тем, что они увидели; две женщины от волнения рыдали, а муж одной из них сказал, что в жизни ничего подобного не испытывал. Ну всего хорошего.

Обнимаю. Виталий.

28.9.1975 Были вчера в синагоге на Симхат Тора. Глубоко волнующей была сцена, когда огромные свитки Торы, вынутые из-за занавески и бережно взятые в руки стариками, отправились по переполненной синагоге. Казалось, процессия не сможет пройти вообще — так все было набито. Но народ расступился; десятки рук прикасались с обожанием к свиткам, и тут можно было воочию увидеть любовь народа к своей Книге, к источнику своей жизни. Откуда это? Как это сохранилось после почти шестидесятилетнего оболванивания?

Между тем, весь переулок был запружен народом танцевавшим, певшим, радовавшимся. Когда Ина шла к синагоге, она видела цепь молодежи, выстроившуюся, очевидно, чтобы закрыть дорогу транспорту.

14.10.1975 Утром провожал Юру Т. На проводах были Андрей Дмитриевич Сахаров, и мы все вместе ехали обратно в его машине (академической). Я впервые в течение долгого времени видел его так вблизи и спокойно с ним разговаривал. Он несколько флегматичного замедленного темперамента, и у него хорошие, мягкие и добрые глаза. Э. правильно сказал, что это современный святой.

24.10.1975 Разговаривал утром с Кеннетом Страсмалом^¹. Он сказал, что имеется бумага от нас с осуждением резолюции в ООН относительно сионизма. Я сказал ему, что благодаря им я не ожидаю теперь уви-

деть полисмена у своих дверей, и ему было приятно это слышать.

После такого разговора я пришел домой окрыленным. Я чувствовал себя частью большого движения, охватывающего континенты.

26.10.1975 Сижу и жду в Арбатском узле разговора с Лондоном. Дело. Я подумал, что это своеобразное дело: не связанное ни с какой выгодой, но лишь с моральным эффектом, с борьбой - казалось бы, безнадежной, — небольшой группы людей с огромной империей. Каждый шаг в такой борьбе - маленькое чудо. А большое чудо - то, что мы можем жить и дышать. Дело, business— интересно узнать, как сказать по-английски business — в этом смысле. Доброе дело требует в первую очередь доброго сердца. Это тоже дело, и оно требует деловитости.

27.10.1975 Ура! Передал обращение Полу Брайану. На все это уходит масса времени (почти полный день на то, чтобы придумать и перевести, затем — долгие часы ожидания в телефонных узлах). Но когда наконец цель достигнута, есть чувство победы.

5.11.1975 Вчера — трудный день. К двум приехали к Люде Алексеевой, где была Лариса Богораз. Она сильно постарела, но все те же лучистые глаза, спокойная, мягкая манера, необычайного благородства лицо. Показывала недавно полученное из США письмо, адресованное "секретному осведомителю иностранных разведок Л. Богораз". Лариса сказала: "Почему секретному?", и я вспомнил, как А.И. Неусыхин хотел закричать, когда говорили о том, что если он может тридцать лет стоять и на весь Советский Союз заявлять о превосходстве немецкой юридической науки, то следовательно он — агент американского империализма; ему хотелось с места крикнуть: "Немецкого, немецкого!"^¹

Письмо Ларисе написано маразматиком, злобным идиотом. Более разумный русский антисемит написал Родионову (наследнику Осипова по "Вече"). Он дал ему ряд советов (в том числе "не иметь дела с 'ичами' - Вы понимаете, надеюсь?"). Здесь говорится о "тихом возмущении" среди русских, ибо, если прослывешь антисемитом, нигде не получишь работу. Бедные! Подонок даже не решился дать своего обратного адреса.

Вчера второй раз за последние две недели получил [по почте журнал] "Тайм". Странные дела! Вчера же утром был знакомый из Минска, взявший книги для Овсищера. У него вновь выключили телефон и недавно вызывали в КГБ, где его "старый знакомый" Перцов набросился на него, что он ведет агитацию за отъезд. Лев ответил, что агитации он не ведет, но когда к нему приходят люди уже принявшие решение, он им дает практические советы, о которых они просят. "Если вы решите уехать в Израиль и обратитесь ко мне за советом, я вам тоже не откажу", — сказал Лев. "Кто же меня туда пустит!" — вырвалось у Перцова.

8.11.1975 Вчера вечером вернулись из двухдневной поездки в Старицу. Город приятный, красиво расположенный, но во всем запустение, как и во всех других русских провинциальных городах. Подъехали, уже ближе к вечеру, к деревне Пески, от которой решили дойти до деревянной церкви. Церковь, угрюмая, особенно мрачно выглядевшая в темный осенний вечер среди деревьев и могил, высилась довольно далеко. Мы пошли к ней по скошенному полю, оставив машину в деревне. Довольно скоро нас перегнал неистово гремевший тяжелый гусеничный трактор. Высунувшись, тракторист, по-видимому, пьяный, победно смотрел на нас: "Вот ваша машина не прошла, а мой трактор пройдет, еще как пройдет!" На полной скорости он въехал в большую лужу посреди болота, и я еще подумал: "Очевидно, это для него пустяки". Но в середине лужи он застрял; пустив, очевидно, все возможности в ход, он встряхнулся, проехал еще полмет-

ра и окончательно завяз. Он дико фырчал, весь закрылся ядовитым белым дымом, и Ина думала, что сейчас он взорвется. Мы осторожно обошли его по гатям и пошли дальше. Ина сказала: "Не похоже ли это на СССР?"

15.11.1975 Вечер. Как и думал, сегодняшний день тоже пропал для занятий. Зато я написал заявление, подписанное у синагоги десятками людей^¹.

3.12.1975 По утрам, в темноте и серости, все кажется так безнадежно и беспросветно, охватывает такой страх перед жизнью. И ничего не успеваю. Последние дни так мотался, что не успел даже продумать письма в честь пятилетия Ленинградского процесса.

11.12.1975 Перечитываю дневник Э. Кузнецова. Какое нужно мужество, какая сила духа, чтобы в тех условиях вести дневник, и как он должен был ценить каждое мгновенье, когда мог сосредоточиться и писать. Ты же в таком унынии, хотя твоя жизнь далеко не так страшна. На днях получил от Нидхэма целую пачку оттисков; на одном было написано: For Vitaly Rubin with sympathy and admiration.^² Об этом не стоит забывать: такие люди, как Нидхэм, гигант и патриарх китаеведения, восхищаются тобой. Ты должен быть достоин их восхищения.

14.12.1975 Посмотрел вчера свои записи от конца декабря 1970 - ничего. Осторожность? Увлеченность другим? Я помню, что то, что произошло в Ленинграде, произвело на меня достаточно сильное впечатление, но я все еще не соотносил этого с собственной судьбой.

Как все изменилось теперь? Готовлю доклад о Ленинградском процессе и думаю об этом.

25.12.1975 Вчера - молчаливая демонстрация^¹. Стоило ли? Одновременно были проведены обыски у четырех человек, ряд людей задержан. Би-Би-Си передала довольно противную информацию, заканчивающуся словами: "Прохожие почти не обратили внимания на демонстрацию". Традиция молчаливых демонстраций без лозунгов заимствована у демократов (5 декабря), и последний раз об этом было передано достаточно хорошо, что, по-видимому, объясняется присутствием Сахарова. У нас Сахарова нет; соответственно и внимание не то. Поэтому встает вопрос: не является ли демонстрация, не связанная с риском, всего лишь демонстрацией и нашего нежелания рисковать? Но если так, есть целый ряд других видов деятельности, более конструктивных, чем демонстрация (изучение иврита, занятия в семинарах). Если уж демонстрировать, то решимость и смелость.

2.1.1976 Читал вчера Дубнова о русских евреях, и пришел к мысли, что русская революция была вполне заслуженным возмездием за то, что делали русские с евреями. Папа часто говорил, что русских революция уравняла в правах с евреями, и эта шутливая фраза содержит глубокую истину. Русские на себе испытали то, что они причиняли евреям, и они расплачиваются за это до сих пор. Конечно, такая интерпретация не имеет ничего общего с субъективными мотивами действующих лиц исторической драмы: как раз те евреи, что делали революцию, не считали себя евреями. Однако то, что получилось из революции, вообще не имеет ничего общего с пожеланиями и стремлениями ее участников. Евреи оказались втянутыми в фатальный

водоворот русской истории. Теперь их задача выбраться из него.

6.1.1976 Два дня назад вечером, когда у нас были гости, как всегда неожиданно явилась Кэрил с тремя студентами^¹. Вчера были у Аси, куда она привела целых 17 (!!!). Вот сила обаяния! Кэрил берет на себя ежегодно огромное бремя — тащить на своих плечах всю ораву. Делает она это ради своих студентов и ради себя, видя в своей работе педагога глубокий смысл, любя своих учеников и обладая огромным запасом энергии и оптимизма. Поистине американское предприятие. И эта ее вера, вместе с непобедимым очарованием, втягивает и нас. Мы идем на все, выбиваемся из сил, чтобы принять ее студентов и постараться не дать им скучать. Что нами движет? Любовь к Кэрил, желание помочь ей, желание просветить американцев и узнать об их жизни.

7.1.1976 Пятнадцать лет со дня смерти папы. Тогда казалось, что жизнь кончилась, а сегодня еще" раз оказалось, что нет: разве доставлять радость — не лучшее проявление жизни, не высшая радость?

8.1.1976 Сегодня был на кладбище у папы, и вновь поразился правдивости надписи — "Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса". Был холодный день, на кладбище, заваленном снегом, спящем под глубоким снегом, почти никого не было. Я прошел к могиле, утопая в снегу, раскопал дверцу, открыл, вошел и долго говорил с папой. После этого я всегда чувствую такую радость, такое облегчение — это моя молитва. Как же счастливы, наверно, люди, молящиеся ежедневно. У меня была уверенность, что я что-то

сделал, что-то исполнил. С утилитаристской точки зрения - абсурд, но я антиутилитарист, я уверен, что величие и благородство человека проявляются именно тогда, когда он делает что-то бесполезное, с обычной, низменной, точки зрения - ненужное.

27.1.1976 Читаю Бубера, замечательные работы о Моисее, о декалоге, о еврейской истории и судьбе. Много глубоких мыслей и тончайших замечаний. Одна из лучших статей — о типах еврейских лидеров, где он совпадает кое в чем с [раввином] Лукстейном и с его теорией антигероя.

Я не раз думал о том, что именно мое нежелание

лгать является еврейской чертой. По своим интеллектуальным качествам я не похож на еврея, но я чувствую в себе еврейскую нравственную традицию. Именно ту серьезность, о которой говорит Бубер, именно ту готовность испытать свои принципы на себе, на своей жизни.

Утром читал из сборника некоторых эмигрантских поэтов. Наверно, прав был Александр Иосифович Не-усыхин, когда говорил, что уход от поэзии иссушает пушу. Прекрасное стихотворение Ходасевича о том, как он поднимается над собой, когда пишет стихи.

5.2.1976 Хорошую шутку вчера услышал: "Суд независим и подчиняется только райкому".

15.2.1976 Как каждый раз перед испытаниями^¹, молю Бога о силе. Это было и перед четвертым сентября 1974, когда я как-то проснулся с явным сознанием того, что предстоит что-то страшное, и молился именно об этом. Записи об этом не нашел — почему? Неужели не показалось достаточно значительным? Или не хотел культивировать в себе элементов страха? Последнее время часто вспоминаю об этой молитве. То был дей-

ствительно решающий момент: после этого они оставили меня в покое (в ноябре был единственный визит участкового), Я как бы перешел в иную категорию -в своего рода "номенклатуру". До тех пор пока не было кризиса, не могло быть и этого. Мой образ действий был, как ясно уже сейчас, совершенно правильным.

Теперь все кажется не таким уж страшным. Прежде всего, я не один, и это уже радикально меняет ситуацию. Скорей всего, нас посадят до вечера под надзор, но не исключены, конечно, и пятнадцать суток. Как-нибудь, дай Бог, переживу.

17.2.1976 Они сыграли в другую игру, и нас принял Альберт Иванов^¹, цветущий улыбками. По-видимому, решили, что наше задержание было бы им еще менее выгодно, чем разговор с нами. В конце беседы я поблагодарил Иванова за то, что он уделил нам около двух часов, но сказал, что, к сожалению, мы убедились, что права человека при всем рассмотрении эмиграционных дел полностью игнорируются. Иванов как-то заскучал и промямлил; "Ну зачем вы так...".

В процессе разговора я спросил Иванова: "Альберт Иванович, вам кажется нормальным, что тысячи человек живут так, без всяких прав, понятия не имея о том, что произойдет с ними завтра?" Он что-то залопотал о том, что это, мол, не тысячи (об этом говорит их же статистика) и что права сохраняются (хотя сам он только что говорил, что не место таким студентам в вузах). Иванов заявил, что никаких изменений в советской эмиграционной политике не намечается и законодательного регулирования вопросов эмиграции не предвидится. Советские власти, по словам Иванова, при решении проблем эмиграции исходили и будут исходить только из интересов государства. Отсюда следует, что ни о какой защите прав личности в этом вопросе не может быть и речи.

На пресс-конференции [американский корреспондент] Боб Тодт очень точно резюмировал результат: “Adverse publicity”^¹

. Они (корреспонденты] спрашивали о том, чем же объясняется то, что власти на это пошли Азбель правильно ответил, что наш арест означал бы для них еще худшее паблисити.

25 февраля 1976 года Дорогая Маруся?

...Последние дни были полны событий. Ты, конечно, слышала, что я был в делегации, говорившей с Альбертом Ивановичем Ивановым. Иванов сначала цвел улыбками, но потом, после того, как своими вопросами мы

неоднократно сажали его в галошу, он совсем скис и погрустнел.

Самый лучший момент был, когда Иванов сказал, что если подача в Израиль избавляла бы от военной службы, то все бы подали на выезд. Азбель возразил ему: "Ну, неужели только ради того, чтобы не служит» в армии, все бы с такой легкостью отказались от родины?" Ради подобных саморазоблачений и стоило вести разговор. Мы к нему хорошо подготовились, распределив между собой вопросы. При этом мы решили не вступать с ним в полемику, а стараться давать говорить ему. Сначала с его стороны была попытка свести разговор на наши личные проблемы, но от этого мы отказались, сказав, что хотим говорить об общих проблемах. Мой случай все же всплыл, поскольку Иванов сначала пытался утверждать, что не отпускают только тех, с кем не могут расстаться родственники, а также тех, кто был связан с секретами. Кстати, о родственных проблемах он сказал, что бывают случаи, что родственники не дают разрешения из чистой пакостности (его термин), "и с этим мы тоже не можем не считаться"?

Трудно сказать, что здесь более важно: то ли, что они нас приняли, или то, что нам было сказано. Мы были возмущены, что по радио о твердой линии Иванова, сводившейся к тому, что у подающих совершенно справедливо отнимаются их права, но полностью сохраняются обязанности (традиционная линия русского антисемитизма) не говорилось ни слова, но упоминалось о том, что после бесплодных попыток добиться приема в ЦК в течение почти трех лет, евреев, наконец, приняли. Но надо сказать, что если даже они решили делать какие-то уступки (что совсем не исключено), то нам бы об этом они ни в коем случае не сообщили, и в этом смысле в сказанном Ивановым не было элемента нового, а то, что они нас приняли, было действительно ново. Когда мы шли туда, то, учитывая прежний опыт, каждый взял с собой теплые вещи в расчете на вытрезвитель или КПЗ.

Внизу, в приемной, нас ожидало около семидесяти человек, и мы сразу двинулись к бульвару у памятника Плевне и там все рассказали [корреспондентам]. Потом участники встречи пошли к нам, сообща мы вспомнили весь разговор и на основе наговоренной пленки я составил сообщение для печати, подытоживающее разговор. Еще при подготовке мы обсуждали, стоит ли брать с собой магнитофон, но решили отрицательно, чтобы случайно не испортить атмосферы разговора. Кстати, когда нас проводили в комнату, где восседали Иванов и Обидин (начальник всесоюзного ОВиРа, благоговевший перед Ивановым и с ужасом наблюдавший нашу непочтительность), какая-то тетка из обслуги пыталась заставить нас не брать с собой портфелей, но старший лейтенант госбезопасности сказал: "Ничего, путь берут".

Вечером этого же дня на квартире у Ф. Дектора, в этот же день получившего разрешение, была устроена наша пресс-конференция, где мы подробно рассказывали обо всем корреспондентам.

Всего хорошего, Виталий.

Дорогая Маруся!

Решила тоже немного приписать, хотя Виталий все прекрасно изложил. Когда после приема в ЦК мы пришли к нам домой, за нами приехало две машины со шпиками и, по-видимому, с подслушивающей аппаратурой. Одна машина стояла недалеко от церкви, а другая - в школьном дворе. Когда Толя Щаранский вышел от нас около двух часов и пошел в ОВиР, около машины, стоявшей на школьном дворе, началось необыкновенное оживление (как ты, может быть, помнишь, все это хорошо просматривается из окна кухни). В это время, как я тебе уже писала, у нас была моя двоюродная сестра из Саратова, и мы все вместе наблюдали все это из окна — прямо, как в кино. Надо сказать, что на мою двоюродную сестру все это произвело сильное впечатление, даже слишком. На следующий день утром она пошла на почту, а когда вернулась, мрачно сказала: "Посмотри в окно". Я выглянула в окно и увидела, что весь наш переулок забит черными "Волгами" по случаю съезда (в переулке гараж ЦК). А она, бедная, решила, что все они за нами! Так все время комическое сочетается в нашей жизни, слава Богу, не с трагическим, но все же с драматическим.

Будь здорова. Ина.

26.2.1976 Вчера получили Марусино письмо о том, что статья о Тютчеве (А.И. Рубина] вышла^¹. Значит, не зря мы подавали. Без этого никогда бы мы этого не добились. Это известие пришло как раз в четвертую годовщину нашей подачи. И в этот же день получилось очень хорошее письмо от Стивена с новым названием [моей] книжки. Вечером был доклад Арона [Долго-польского] о семитских языках и народах, как всегда,

блестящий. По типу ума, по живости, по энциклопедическому богатству памяти Арон очень напоминает мне папу.

Мне пришла в голову мысль, что можно было бы изобразить всю историю древнекитайской мысли как борьбу космологии с историей. Получается интересная дихотомия - с одной стороны космология, где в центре природа, с другой - история, где в центре человек.

1.3.1976 Прочитал Нидхэма об "И-цзине". Очень много и очень умно. Теперь надо подумать, как все это использовать. В конце концов роint^¹ здесь такой -связь космологии с деспотизмом. В этом смысле очень важно подчеркнуть, что они видели в этом науку. Пожалуй, пункт в тезисах относительно прямых связей нужно изменить и говорить не о них, а об общем духе наукообразности. И здесь, по-видимому, интересно отметить, что в области метафизики и мировоззрения вообще легисты стремились к чему-то научному, точному. Им нужна была идеология, основанная на науке. А претензия на точность в то время была только у традиции И-цзйй.

Итак, при додумывании все складывается в очень интересную картину: роль псевдонауки как идеологии деспотизма.

2.3.1976 Разбирая бумаги, набрел на свои записи. Книжки тридцатилетней давности (1940—1948). Читаю с удивлением, подчас не узнавая себя, подчас вспоминая что-то. Но помню, в общем, мало. Иногда (правда, в 1940) наталкиваюсь на "чужие" записи, показывающие, что и у меня голова была порядком задурена. Много записей, свидетельствующих о том, что я всегда был склонен к депрессии, но настоящих политических записей нет — боялся, наверно. И, конечно, не зря — до

статочно вспомнить всю историю в Юрге летом 1942^¹ и ужас, который я испытал, когда они начали спрашивать опале.

Очень много выписок — почти только из них состоит книжка 1944. Читаю, как о другом человеке - в особенности отчаянные записи времени болезни. С тех пор прожита целая жизнь, и во всяком случае нет мучительного сознания полной неудачи и краха, тьмы и крушения. Конечно, далеко от удачливости, но, в общем, такая участь меня устраивает более, чем рабское процветание. И кое в чем мне повезло: если бы не все, что произошло, никогда бы не обратили внимания американцы на мою книжку, никогда бы не была она переведена, никогда бы не было у меня столько друзей, никогда бы я не был так известен.

6.3.1976 Вернувшись из библиотеки, узнал о пятом инфаркте у Е. Давидовича. На следующий день отправили телеграмму Брежневу, а сегодня я опять должен написать что-то для того, чтобы подписать у синагоги. Теперь, когда я думаю о том, как выразить свое отношение к нему, какими словами, я чувствую, как мало осталось слов, не запачканных, не изгаженных и не опошленных советчиной. Тем не менее я должен найти что-то свое.

Вечером был Андрей [Амальрик], за которым следили две машины; мы вместе с Толей [Щаранским] доехали вместе с ним на такси до [дома] А.Д.[Сахарова], потом я отправился к И.С., где были Володя и Эмма. У нас с Иной было одинаковое впечатление все растущего отчуждения. Хорошим людям здесь надеяться не на что; обречь себя на то, чтобы остаться здесь — значит обречь себя на безнадежность, на ощущение старости, на сознание, что все позади.

14.3.1976 Опять эта проклятая неизвестность! Сижу

в арбатском телефонном узле, хочу передать арреаl^¹ по поводу Давидовича. Около меня садится тип с удивительно кагебешной, мерзейшей рожей. Смотрит на меня. Я читаю "Jews and American politics"^². Ведет он себя вроде нормально: в руках квитанция, когда вызывают, он в нее смотрит. Потом встает, прохаживается; около меня садится другой, с рожей чуть-чуть получше. Наконец, меня вызывают, и только я начинаю читать арреа!, как все выключается; говорит что-то английская телефонистка, потом русская говорит, что скоро меня включит. Я сижу в кабине, жду, выхожу — вижу, выходит и он "и идет к выходу. Я прошу деньги обратно и после некоторых пререканий их получаю. Полностью. Сейчас мне думается, что это - игра воображения: уж очень непохоже, чтобы он знал английский, совсем непохоже .

19.3.1976 Я, может быть, видел Ефима [Давидовича] аl his best^³, Это мое счастье. Страх, о котором упоминает американская газета, гнет и ужас охватывают его, возможно, в Минске. В Москве он об этом забывает в подъеме и радости борьбы.

Я никак не могу отделаться от впечатления, возникшего во время чтения моих дневников времени болезни. Тогда казалось, что жизнь не удалась, что жизни вообще не будет. А теперь позади — богатство, и не страшно умереть. И последние годы - явившиеся как подарок братство, и сочувствие, и дружба с замечательными людьми, такими, как Ефим. Я тогда никак не мог подумать о том, что произошло теперь, о том, как мы стали известны во всем мире, как мы чувствуем помощь, как просят (вот странно!) нашей помощи. В нашем отношении друг к другу больше все-

го от солдатской дружбы, как ни опошлено это понятие. Наша маленькая группа годами выдерживает осаду тоталитарной громады, и чем нас меньше становится тем труднее бороться с отчаянием. Я вчера думал об этом, глядя, как В. говорит по телефону. Его лицо было прекрасно в своем напряжении и в то же время спокойствии. Я иногда вижу в нем какой-то примитивизм, но в то же время мне кажется, что это компонент удивительной силы этого человека, его стойкости, мужества, доброжелательности.

20.3.1976 Вчера были в Минске. На обратном пути долго не мог заснуть от впечатлений этого дня. Ефим был хорош, как всегда, как будто и не болен. Голос твердый и убежденный, как всегда, воля, и ум, и благородство. После обеда мы хотели уйти и дать ему отдохнуть, но он не пустил нас, сказав, что это для него праздник.

25.3.1976 Были вечером у Н. дома. Что-то во всем стиле дома и его хозяев мне было чуждо и неприятно. В чем тут дело? Почему в голых стенах Ратнера в Минске мне было много уютнее? Причина только ли в том, что мы давно оторвались от этой благополучной полуприспособленческой публики? В том, что тщательно избегались все сколько-нибудь интересные темы и разговор вертелся вокруг жратвенно-питейной тематики, обсуждения изящества посуды и вещей? Душевный настрой человека, тщательно собирающего безделушки показывающего их гостям, мне был всегда как-то неприятен. Но не зря я написал вчера, что за людьми судьбами научился видеть историю. В этом неприятии "вещности" сказывается черта нашего народа, о котором мы много говорили и думали. Она выражена простом факте: нет архитектуры синагоги. Архитектура нашего народа — построение человека; вещи всегда нам были чужды, и любовь к вещам, очевидно, Щущалась как один из видов идолопоклонства.

Эту же черту Марк Азбель определил как устремлен-

ность к основному, к важнейшему, нежелание тратить силы на второстепенное. Поэтому наш народ давал самозабвенных фанатиков в первые годы революции, — этот зловещий тип, способный на все, - но он, в общем, не годится на роли чиновников, озабоченных собственным благополучием, зарплатой, привилегиями, но глубоко равнодушных ко всему остальному. Тип фанатика, одержимого утопическими мечтами, — еврейский тип; беспринципный карьерист - тип нееврейский.

История и личность... Я понимаю теперь, вспоминая подчас вспыхивавшие между мамой и папой перепалки на тему о том, что папа слишком выставляет свое еврейство, что они принадлежали к по-разному духовно ориентированным частям нашего народа. Мама вышла из ассимилированной буржуазной среды, утратившей связь с еврейской традицией и пытавшейся если не скрыть, то всячески затушевать свое еврейство. Папа же был настоящим евреем, никогда не отказывавшимся от своего еврейства и всегда ощущавшим себя носителем этой удивительной традиции.

26.3.1976 Вчера смотрели пьесу Рощина "Старый Новый год". Ушли, не досмотрев, торопились на телефонный разговор, и поэтому осталось лучшее впечатление. Теперь советские писатели усвоили это: говорить сначала правду, потом, для цензуры, — спасительную ложь.

31.3.1976 Интересно: для меня все в истории оживает с момента, когда я вижу соntinity^¹. Когда я сформулировал тему о лженауке, мне стало интересно заниматься китайской псевдонаукой.

Теперь — к докладу [для международного конгресса востоковедов]. Вчера мне как будто удалось сформулировать мой подход к проблеме: весь вопрос в точности. А так как эта точность иллюзорна, то по-

этому в Китае можно говорить не о науке, а о псевдо-науке.

Занимаюсь этим уже больше года, но никак не удается создать окончательный текст. По сути дела все космологические соображения служат материалом для разработки различных прагматических приемов и играют для них поэтому подсобную роль. Вин-цит Чжань^¹ в одном месте очень хорошо сказал, что это была эпоха, когда гадание было единственной формой умственной активности.

Признание самоценности теории пришло в Китай очень поздно и возможно было только в рамках даосизма. Что же касается космопрагматики, то ее главной фигурой был, несомненно, Цзоу Янь, и на его примере очень хорошо проследить привлекательность этого рода футорологии для правителей. В противоположность утверждению Сыма Цяня, на самом деле все сводилось к тому, чтобы при помощи разработанной точной нумерологической процедуры давать точный анализ ситуации и определенный ответ на заданный вопрос. Объяснение Нидхэма не годится потому, что он все время исходит из модели науки. Но эта модель восходит к Древней Греции и не применима для Китая потому, что роль теории в ней слишком велика.

8.4.1976 Отчаянно стараюсь все же закончить статью. Когда сажусь с такими перерывами, это не легко. И самое главное, не легко держать в голове, какую общую линию нужно вести.

16,4.1976 Сегодня ехали с Людой [Алексеевой]^² на такси в аэропорт и она рассказывала, как разгоняли

диссидентов, стоявших у здания суда над Твердохлебовым. Это бьшо достаточно жуткое зрелище, по ее рассказу, и накал ожесточения возрос почти до предела.

17.4.1976 Вчера снова, когда ехал обратно с Людой, думал о том, какой она удивительный человек. На обратном пути мы вышли на улице Горького, чтобы зайти в магазин, и Люда громко упомянула в толпе о "милицейских мордах". Какая-то тетка вмешалась:

"Извините, но вы так не выражайтесь. Это касается государства". Мы ей дали! Люда ответила: "А вы не слушайте". Я: "Вы не встревайте в чужой разговор; к вам тут никто не обращается". Тетка удалилась, не солоно хлебавши.

23.4.1976 Вчера был у В. в связи с планируемым симпозиумом по культуре евреев в СССР. А что, если говорить не о культуре, а говорить о существовании?

27.4.1976 Вчера хоронили Ефима. В воскресенье я узнал о его смерти от Толи Щаранского.

Я тотчас поехал к А.Я. [Лернеру! с Толей, и там мы вместе отредактировали заявление. Потом поехали на семинар к [Марку! Азбелю, где застали уже расходившихся участников. Они вернулись, я им прочел наше заявление, и я, к моему удивлению, мог констатировать, что они отказались от письма, написанного Марком, и передали нам свои подписи. Потом поехали назад, и я вспомнил, что ничего не знает Феликс Кандель, и поехал к нему. По дороге позвонил и застал Ину, и она тоже захотела поехать в Минск. В общем поехало пятнадцать человек, и это бьшо очень хорошо. Прежде всего - для минчан: это показало им, что они не одни, это дало им силы выше держать головы. апреля 1976 год

Дорогая Маруся! Сегодня утром слышали передачу «Голоса Америки» о том, что в Нью-Йорке было богослужение в па-

мять Давидовича. Мы сами вернулись с его похорон только вчера утром.

В вагоне, где мы ехали, нас сопровождало шесть человек, но их миссия заключалась, очевидно, только в наблюдении. В Минске все они вышли и передали нас под надзор местной милиции. Я не исключал какой-то попытки помешать похоронам (которые, как мы понимали, должны были вылиться во что-то вроде демонстрации) , но правы оказались те оптимисты, которые считали, что мешать они нам не будут. До пяти часов вечера двадцать шестого апреля, когда начались похороны, их вообще не было видно, а на кладбище какие-то типы в штатском наблюдали издали за всем и делали снимки. Они же сопровождали нас на пути обратно.

...Ефим Давидович был человеком какого-то особого обаяния, и в его присутствии я всегда чувствовал необычную радость и внутренний подъем. Одно из последних его посещений нашего дома было двадцатого января (это был, в самом деле, последний раз). Тогда ТАСС посвятило его приезду в Москву специальное заявление, где было сказано, что Давидович собирается на квартире у Сахарова публично отказаться от своей родины. Это было основано на плохой работе подслушивающей аппаратуры, вернее, на том, что они не поняли и не сумели поставить в правильный контекст то, что записали их аппараты - отлично зная, что у нас все прослушивается, мы самое важное всегда пишем. Им не помогли специальные машины, стоявшие день и ночь у дома Лернера, где Ефим остановился, и следовавшие за ним повсюду. Самым позорным образом они сели в галошу со всей своей техникой. Когда мы услышали по радио об этом заявлении, Ина решила, что Ефим, возможно, задержан. Мне это с самого начала казалось невероятным — в последнее время они вынуждены действовать более "интеллигентно". В самом деле, часов около двенадцати Ефим явился со своим молодым другом, теперь уже уехавшим. В прекрасном настроении он сообщил нам, что внизу стоит Шпик, попытавшийся бьшо сесть с ними в лифт, но не сумев-

ший, поскольку какая-то жиличка, случайно тут оказавшаяся, заявила, что больше двух человек лифт не тянет. Он прочитал нам остроумнейшее заявление, составленное в ответ на заявление ТАСС. Оно начиналось с того, что Ефим выражал свое удовлетворение тем, что ТАСС обратило на его приезд в Москву больше внимания, чем на визит Киссинджера, который в это время тоже был в Москве. Потом Ефим говорил, что от своей Родины — Израиля, он отказываться не собирался и никогда не откажется, а другая родина давно сама от него отказалась. Через некоторое время мы вышли к телефону-автомату, и я соединил его с несколькими журналистами, которым он зачитал свое заявление.

Те, кто встречал его в Москве, с трудом могли поверить, что он так тяжело болен. Его могучий дух преодолевал болезнь, от него исходили бодрость, надежда, уверенность, передававшиеся всем вокруг. Теперь, оглядываясь на все, я прихожу к выводу, что он прожил прекрасную жизнь. В самом деле, уже тогда, когда все, казалось бы, было позади, когда после выхода в отставку по причине второго инфаркта в 1969 году, его ожидала благополучная и тусклая жизнь отставного полковника, он сумел подняться на такую высоту и стать отцом своего народа — так называли его минчане. Похороны были проявлением любви к нему минских евреев.

К пяти часам вечера к его квартире, к дому, где живут полковники и генералы (он расположен в квартале, который называют военным городком, так как там вокруг дома для военных), собралось человек триста. Это были большей частью пожилые евреи -молодежь была на работе,— но было и несколько десятков прекрасных молодых лиц. Автобусы стояли поодаль, и вся процессия медленно под звуки похоронного марша обошла двор. Впереди шли женщины, у которых в руках были красные подушечки с его орденами (среди них была и Ина), за ними — женщины с траурными венками (их было около пятнадцати),

потом несли крышку гроба (я был один из четверых). Гроб был голубой с белой бахромой (наши цвета), а на крышке был прикреплен израильский флаг. Кроме того/у всех участников торжественной процессии были нарукавные ленты — на белом фоне голубая шелковая полоса. Когда из двери дома, вслед за крышкой, вынесли открытый гроб (Ефим был в мундире пол* ковника и в кипе, рядом лежала Тора), по толпе пронеслось рыдание. Сотни людей с балконов, из Окон, со двора, молча и враждебно наблюдали за всем, кто-то сверху бросил яйцо в крышку гроба, но, к счастью, не попал. Четыре автобуса не вместили всех, кто желал попасть на кладбище, и человек пятьдесят осталось.

У гроба выступали Овсищер, Лернер и я. Говорили о его героической жизни и о том, как его довели до преждевременной гибели (через месяц ему было бы пятьдесят два года). Я сказал о том, что ему выпала честь стать одним из вождей последнего Исхода, и в будущей истории Исхода имя героя и мученика Давидовича будет упомянуто первым. Неожиданно для всех сказала несколько слов его жена Мария Карповна. "Не проходите мимо несправедливости и не пропускайте ни одного случая лжи, — сказала эта русская женщина, — гордитесь тем, что вы принадлежите к этому народу и держите голову выше". Потом был прочитан Каддиш.

На обратном пути мы остановились в минской синагоге. Старая большая синагога уже до войны была превращена в русский театр, после войны разрушили вторую синагогу, поменьше. Сейчас минская синагога, которую с горькой иронией называют хоральной, расположена в простой избе на окраине Минска. Она была куплена на деньги евреев и уже дважды обкрадывалась. Теперь ей угрожает снос. Но когда попадаешь вовнутрь, забываешь обо всем этом — там все полно простой и наивной верой.

Я думаю, что все, что произошло двадцать шестого апреля, будет иметь большое значение для евреев Минска, они, в самом деле, будут теперь держать голо-

ву выше. Я думаю, что нужно добиваться того, чтобы именем Давидовича было названо новое поселение или, по крайней мере, улица и чтобы имя его было увековечено какими-либо другими способами (может быть, стипендией), - он этого заслужил всей своей жизнью.

Всего хорошего.

Виталий.

4.5.1976 Теперь надо кончить статью [о древнекитайской космологии]. Космологические спекуляции издревле были связаны с гаданием, и то значение, которое ему придавалось, подтверждается тем, что "И-цзин" не был сожжен и запрещен. Они представляли собой теорию, лишенную каких-либо нравственных ценностей, и вместе с тем после той разработки, которая была придана им Цзоу Янем, приобретшую вид особой наукообразности.

Мне пришло в голову существенное соображение:

умонастроение, приводящее к гаданием, утилитарно по существу. Человек, руководствующийся моральными мотивами, к гаданию прибегать не будет. Это надо будет высказать при анализе всей проблематики. Кончить статью надо указанием на то, что для последующей философии и неоконфуцианства характерно было соединение космологии с моралью раннего конфуцианства. В этом смысле космология заняла место греческой науки (если говорить о европейском синтезе христианства и греческой науки).

Можно сказать, что после Конфуция хотя человек и вернулся в космическое лоно, но его значение было уже другое. Он уже никогда больше не рассматривался по-прежнему.

13.5.1976 Почти через год после доклада о Розенцвейге вчера прочитал у себя на семинаре доклад о Бубере, а до этого - некролог Давидовичу. Кажется, все сошло хорошо. Мне удалось найти хорошие текс-

ты Бубера, и Ина находит, что было интересно, и ей многое стало яснее.

Занятно! [Радиостанция] "Немецкая волна" назвала нас "противники существующего строя".

15.5.1976 Юру Орлова задержали и предъявили ему предупреждение в связи с тем, что он создал группу, "сомневающуюся в миролюбивых намерениях советского правительства"^¹,

20.5.1976 Вчера Юра Орлов правильно говорил о том, что образование группы — подъем диссидентского движения на новую ступень. Пока официальная реакция показывает крайнее раздражение, в конечном счете создающее рекламу группе.

Теперь попробовать (уже с двухмесячным опозданием) закончить статью. Складывается такая концепция: не может быть морально нейтральной идеологии. Всякая идейная структура, обладающая широким охватом и в той или иной мере универсальными претензиями, вступая в сферу политики, должна как-то морально определиться. Если она не делает выбор в пользу морали, то она рано или поздно будет использована антиморальными силами, поставившими себя на службу деспотии.

24.5.1976 Вчера у меня сформировалась интересная мысль — показать, что Цинь Ши-хуань избрал усин ["учение о пяти элементах"] потому, что считал это наукой. Тоталитарной власти нужна какая-то наука, пусть она даже будет псевдонаукой. В этом смысле надо будет подчеркнуть гадание и его мировоззренческую и политическую роль.

Интересно, как постепенно сбывается в жизни то, что было когда-то задумано. Помню, что еще когда я впервые прочитал о том, что Цинь Ши-хуань принял усин в качестве идеологии, я подумал о том, как это похоже на марксизм: та же закономерность, та же неизбежность, та же "научность". Только сейчас (через много лет) я пишу об этом сходстве.

28.5.1976 Вчера получилось большое сборище. До этого — пресс-конференция, когда полчаса не появлялся Юра Орлов, и [корреспондент] Джордж К. сказал: "Если арестован Орлов, это сенсация номер один". Вскоре он появился, и Толя [Щаранский] сказал: "Сенсация не состоялась".

29.5.1976 Вечером получил открытку — срочно позвонить [в ОВиР инспектору] Сивец. Что сие означает? Если бы не "срочно", сомнения не было бы - очередной отказ. В понедельник выяснится.

Тем временем узнал, что мое письмо "Почему именно в Израиль?" было опубликовано в "Нью-Йорк Тайме" две или три недели назад. Что еще более важно, пошел наш арреаl^¹. Наверно, этого сумел добиться Саша Лунц. В США начинается, наконец, кампания сбора подписей, и я уже видел форму, специально для этого напечатанную. Там упомянуто, по чьей инициативе это делается. Начать сбор подписей намечено на пятнадца-

тое июня, кончить — к августу, к годовщине Хельсинки. И, наконец, "Соngress vigil" - нечто до сих пор неслыханное. Три раза в неделю весь Конгресс США будет слушать дела советских евреев! Иначе говоря, в это вовлекается весь американский народ.

Сегодня вечером сидел с очень славным негром – судьей Damon I. Keith , все время называвшим меня "профессор". Я в ответ именовал его "уоur Honour"^¹, как это и полагается в США. Он сказал, что жена называет его "my honour".

1.6.1976 Открытка была не зря. Кажется приближается Великий день: они попросили у меня привести документы и фотографии. Судя по всему, это разрешение, хотя они этого и не сказали. Начинается, очевидно, новая жизнь, но я этого еще не чувствую. И все же пора оглянуться. Я помню, каким ударом было для меня получение отказа: я все-таки думал тогда, что при полном отсутствии секретности они мне не откажут. После этого я часто вспоминал поразившее меня место из [романа] "Тhe Wall"^², где человека, идущего на собственный день рождения, хватают немцы и заставляют участвовать в каком-то совещании муниципалитета гетто. Он пытается доказать, что это несправедливо, и тогда другой говорит ему: "Но почему вы думаете, что речь вообще здесь может идти о справедливости?" Так и у меня. Сначала было чувство, что со мной происходит что-то чудовищное, какая-то совершенно исключительная и вопиющая несправедливость. Потом я убедился (даже я должен был в этом убеждаться!), что о справедливости здесь нет речи. И тогда я успокоился, принял свою участь и постарался использовать время

как можно лучше. Наверно, мне это не удалось; так или иначе, я уже понимал, что от меня тут не зависит ничего, и старался планировать свою жизнь здесь, не думая об отъезде.

29.7.1976 Та запись предшествовала совершенно новому этапу жизни^¹, такой интенсивной и занятой, что у меня не было времени сесть и записать что-либо. Теперь пишу на борту самолета KLM^² - летим из Тель-Авива в Амстердам, там — пересадка в Мексику. Фан­тастика...